КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Тропой Предков [Гэри Дженнингс] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Кровь ацтека. Том 1. Тропой Предков







Посвящается Джойс Сёвис,
а также с благодарностью
Джуниусу Подругу и Роберту Глисону,
редактору Гэри Дженнингса


К ЧИТАТЕЛЮ



Гэри Дженнингс, умерший в 1999 г., оставил богатое литературное наследие: множество различных материалов и набросков очередного романа, который он собирался написать. После кончины Дженнингса правопреемники и издатели с помощью тщательно отобранных литераторов провели огромную работу, дабы придать его замыслу завершённый вид, результатом каковой и стало настоящее повествование, вдохновлённое его талантом рассказчика и бережно сохранившее все особенности литературного стиля писателя.




Рождение великого народа, появившегося на свет после завоевания Мексики, определилось смешением испанской и туземной кровей.

Людей, в чьих жилах текла смешанная кровь, изначально отвергали все так называемые чистокровные народы: их считали выродками... изгоями, приравнивали к прокажённым, а жалким уделом полукровок были бесправие, голод, попрошайничество и воровство, в лучшем случае самая грязная и тяжёлая работа за ничтожную плату. Однако число их неуклонно росло, и к началу XVII века толпы этих отверженных уже наводняли столицу Мексики, создавая серьёзную угрозу общественному порядку. Склонные к беспричинному буйству, не останавливавшиеся и перед убийством... они стали первыми мексиканскими разбойниками.

«Прокажённый» жил как мог... в постоянной готовности перерезать горло или срезать кошелёк, выпрашивать пищу или работу, а то и просто вопить от ужаса под нещадными плетьми, на которые не скупились городские власти.

Однако по иронии судьбы именно им, этим отверженным и отщепенцам, было суждено выжить, умножиться в числе и, в конце концов, унаследовать современную Мексику. То, что никакие они не выродки, убедительно доказали стойкость и цепкость, проявленные этими людьми перед лицом ужасающей вражды, гонений и всеобщего презрения.


Т. Р. Ференбэк. Огонь и кровь



Кто настоящий отец его,

Знает ли муж, хоть единый?

Гомер. Одиссея


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


Зачастую даже отдалённый шепоток тревоги не доходит

до обвиняемого, пока на него не обрушивается роковой удар...

Содержащийся в одиночестве, в заточении, полностью

отрезанный от друзей во внешнем мире, лишённый даже

тех утешения и поддержки, которые могли бы принести

ему их посещения или переписка с ними, несчастный узник

пребывает в тягостном отчаянии, разрываемый страхами и

сомнениями, усугубляющимися полнейшим его неведением

даже в отношении выдвигаемых против него обвинений.

Майор Артур Гриффитс. В испанских тюрьмах

1



Его Высокопревосходительству дону Диего Велес ди Малдонато-и-Пиментелю, Конде де Приего, маркизу де ла Маршу, рыцарю ордена Сантьяго, по высочайшей милости и с монаршего соизволения Его Католического Величества короля Филиппа, государя нашего императора, назначенному вице-королём Новой Испании.

Настоящим докладываю, что, будучи капитаном тюремной стражи Вашего Высокопревосходительства, получил предписание произвести допрос некоего Кристобаля, известного всем как Кристо Бастард, заслуженно пользующегося повсеместно дурной славой разбойника, распутного соблазнителя женщин и вожака мятежного сброда.

Как известно Вашему Высокопревосходительству, помянутый Кристо является человеком дурной крови и принадлежит к тем, кого закон определяет как метисов, ибо его отец был испанцем, а мать принадлежала к индейскому племени ацтеков. Замечу, что в силу этого обстоятельства он не пользуется правами и привилегиями испанцев и не подпадает под действие законов, защищающих индейцев, а стало быть, применение к оному злодею пыток, равно как и смертной казни, является юридически оправданным.

Допрос поименованного вора и убийцы, никчёмного ублюдка грязной крови не только не был приятным, но и не оказался полезным. Как известно, Вашему Высокопревосходительству было благоугодно поручить мне вызнать у сего Кристобаля местонахождение добра, которое он преступно награбил оскорбляющим Его Католическое Величество разбойным манером, для возвращения таковых сокровищ Вашему Высокопревосходительству и другим гражданам Новой Испании, ибо они принадлежат им по праву.

Также Вы поручили мне добиться от сего злоумышленника сведений о местонахождении поминавшейся выше женщины, индианки из народа ацтеков, которая считается его матерью. Оная женщина публично отреклась от Кристобаля, заявив, что не рожала этого бастарда. (Правда ли это, или она придумала такую историю, стыдясь дурной крови сына, будет установлено достоверно и окончательно лишь после того, как сия индианка будет найдена и подвергнута допросу с помощью тех средств добытия истины, каковые имеются во вверенной моему попечению тюрьме).

Должен с сожалением признаться Вашему Высокопревосходительству, что возложенная на меня задача оказалась более трудной и отвратительной, чем приснопамятный подвиг Геракла по очистке конюшен царя Авгия. Мне противна сама мысль о необходимости подвергать допросу этого никчёмного отпрыска уличной шлюхи, словно добропорядочную персону, вместо того чтобы просто вздёрнуть его на первом суку. Однако, памятуя о том, что у мертвеца уже невозможно вырвать никакого признания, я вынужден добывать крупицы интересующих Вас сведений с помощью пыток, не имея пока возможности отправить гнусного разбойника к его господину, каковой, несомненно, есть не кто иной, как сам Дьявол.

Для начала у нас принято допрашивать подозреваемого с помощью верёвочной петли и палки. Как, несомненно, хорошо известно Вашему Высокопревосходительству, мы набрасываем верёвочную петлю на какую-либо из частей тела испытуемого, после чего скручиваем верёвку посредством вращения подсунутой под неё палки. Сдавливание петли причиняет испытуемому боль. Обычно пяти поворотов палки бывает достаточно, чтобы добиться от узника желаемого, однако должен признаться, что методов, хорошо зарекомендовавших себя при работе с лавочниками и женщинами, может оказаться недостаточно, когда имеешь дело с подобным безумцем. О, из него наши усилия не исторгли ничего, кроме смеха. Для усиления воздействия мы намочили верёвки, но по-прежнему не сумели добиться от злоумышленника ни покаяния, ни признания. При этом, к сожалению, мы не могли набросить петлю ему на голову — таковой метод наиболее эффективен, но чреват выдавливанием глаз, а ослепнув, злодей не сможет привести нас к сокровищам.

Увы, наша крохотная колониальная подземная тюрьма не снабжена инструментарием, необходимым для обращения с закоренелыми негодяями, подобными этому бастарду. Обращаю внимание Вашего Высокопревосходительства на то, что я неоднократно ходатайствовал о выделении нам имеющихся в крупных тюрьмах инструментов, необходимых для проведения допросов третьей степени, и, пользуясь случаем, повторяю свою просьбу. Особенно меня интересует инструмент, который я заприметил ещё в бытность молодым стражником в мадридской Саладеро, наиславнейшей из темниц. Это так называемый «бык Фалариса»: одной угрозы применения сей пытки бывает достаточно, чтобы развязать языки самым несговорчивым.

По слухам, этот «бык» представляет собой изобретение некоего Фалариса, тирана древнего города Акрагаса, что на Сицилии. Оный Фаларис повелел изготовить истинное чудовище — полую внутри бронзовую статую быка в натуральную величину. Подвергавшихся допросу заталкивали через люк в чрево статуи, после чего под её брюхом разводили огонь. Доносившиеся изнутри истошные вопли наказуемого создавали впечатление рёва настоящего быка. Говорят, первой жертвой этого творения стал его же изготовитель Перилаус, зажаренный в быке по приказу Фалариса. Впрочем, и сам тиран не избегнул подобной участи, ибо был свергнут и препровождён во чрево собственного детища.

Однако, полагаю, эти факты и так известны Вашему Высокопревосходительству. Если я позволяю себе привести их, то лишь с целью напомнить: было бы весьма желательно при отправке в Мадрид очередной депеши попросить выделить для наших нужд одного из таких быков, дабы его рёв, отдаваясь эхом по нашей маленькой тюрьме, повергал в трепет самых непокорных узников.

Возвращаясь к теме моего донесения, сообщаю, что, когда стало ясно, что допрашиваемый Кристо Бастард есть не обычный преступник, но подлинный демон в человеческом обличье, я, с Вашего позволения, позволил себе прибегнуть к помощи человека, поднаторевшего в развязывании языков тех, чьи уста запечатаны самим властелином тьмы. Я говорю о брате Осорио, монахе-доминиканце из Веракруса, каковой приобрёл недюжинный опыт и обширные познания, допрашивая для нужд святой инквизиции евреев, мавров, чародеев, колдуний, магов и прочих святотатцев, что тайком вредят католической церкви.

Возможно, Вашему Высокопревосходительству доводилось слышать об этом весьма достойном служителе Святой церкви, сподобившемся в молодые годы участвовать в допросе не кого иного, как известного дона Луиса Родригеса де Карвайля, впоследствии сожжённого вместе с его матерью и сёстрами в присутствии всех знатных особ и большинства граждан нашего неукоснительно хранящего верность Его Величеству города Мехико.

Говорят, этот брат Осорио выслушал покаяние всех Карвайлей, после чего лично задушил каждого из осуждённых перед отправкой на костёр. Вашему Высокопревосходительству ведомо, что если приговорённый к сожжению раскаивается, то ему, уже у столба, надевается на шею железный ошейник, именуемый гарротой; позади на этом ошейнике имеется винтовое устройство, закручивание которого и приводит к смерти от удушения. Гарротирование осуждённых не является обязанностью духовных лиц, но помянутый монах совершил это с благочестивым рвением, побуждаемый одним лишь милосердием, ибо, как известно, смерть от удушья менее мучительна, нежели таковая же от огня.

Я сам могу засвидетельствовать подлинность этой истории, ибо в ту пору, ещё лишь начиная свою службу у вице-короля, присутствовал при казни Карвайлей в качестве стража.

Брат Осорио с готовностью откликнулся на нашу просьбу о помощи и любезно согласился временно оставить свои обязанности в канцелярии святой инквизиции в Веракрусе, дабы допросить бастарда по имени Кристобаль. Добрый брат исповедует принципы основателя Доминиканского ордена и первого инквизитора Святого Доминика, утверждавшего, что, имея дело со святотатцами и еретиками, мы не должны страшиться сражаться с дьяволом огнём, и внушал своим последователям, что «когда добрые слова не помогают, могут пригодиться удары».

Благочестивый брат начал развязывать язык пленника ударами так называемой «солёной кошки» — плети из узловатой пеньки с вделанными в неё маленькими железными лезвиями, которая вымачивается в растворе соли и серы и за весьма короткое время способна содрать кожу и превратить плоть в кровавое месиво. ¡Qué diablo![1] Большинство людей раскаиваются и молят о пощаде, лишь единожды вкусив нещадную едкость сего ядовитого хвоста, но бичевание этого поклонника дьявола лишь извергло из его скверных уст поток самых богохульных и изменнических заявлений.

Потом он оскорбил всё Испанское королевство, выкрикивая, что гордится своей смешанной кровью. Да одного того, что метис позволяет себе подобный образ мыслей, уже достаточно, чтобы незамедлительно предать его смерти.

Мы, жители славного города Мехико, пожалуй, даже лучше остальной Новой Испании знаем, что дурная кровь, возникающая в результате смешения чистой испанской крови с кровью индейцев, способствует появлению породы людей, подверженных самым гнусным и пагубным порокам: они воистину подобны вшам, которые загрязняют наши улицы, эти отверженные обществом ублюдки, недаром их называют «прокажёнными», ибо они крайне тупы, ленивы, беспутны и подвизаются на мерзкой стезе воровства и попрошайничества.

Общеизвестно, что существование этих полукровок sin razon[2], не имеет оправдания, однако сей гнусный бастард утверждает, что он якобы практиковал лекарские искусства и вынес из своей практики убеждённость в том, что метисы и прочие носители смешанной крови по телесным качествам превосходят обладателей pureza de sangre, чистой крови, дающей право занять в жизни достойное положение.

Когда его били плетью, он кричал, что потомки испанцев и ацтеков, как мужчины, так и женщины, невосприимчивы и к европейским болезням вроде оспы, которая убивает девять из десяти захворавших индейцев, и к местным тропическим лихорадкам, унёсшим жизни столь многих наших соотечественников.

Более того, сей нечестивец позволял себе кощунственно утверждать, будто по прошествии времени вся Новая Испания будет управляться метисами, каковые уже не станут считаться отбросами общества, но, напротив, начнут гордиться своим происхождением.

¡Dios mio![3] И откуда только у этого низкого бродяги взялись подобные идеи? Разумеется, я не придаю подобным безумным бредням никакого значения, однако, в полной мере осознавая их вредоносный, кощунственный характер, готов подтвердить, как перед Вашим Высокопревосходительством, так и перед святой инквизицией, что помянутые непозволительные высказывания были сделаны в моём присутствии.

В продолжение своих благочестивых трудов изобретательный брат Осорио поместил под мышки испытуемого полученную от изготовителей пороха серу, поджёг её, а потом, заткнув злоумышленнику рот кляпом и связав руки за спиной, велел подвесить его вниз головой за левую ногу и вливать воду ему в ноздри.

Когда же и эти праведные усилия не помогли ни освежить память разбойника, ни пресечь поток извергавшихся им богохульных поношений, пальцы узника поместили в пыточные тиски. Сие есть весьма действенное орудие убеждения, ибо позволяет причинять испытуемому страшные мучения, не прилагая к тому значительных физических усилий, — достаточно поместить пальцы в тиски и закручивать винты, сминая плоть и сокрушая кости.

Скажу не хвастаясь, что у меня имеется в запасе не менее действенный и не требующий особых усилий способ убеждения, который я широко использовал в Саладеро. Он обманчиво прост, но мучителен до крайности. Каждую ночь наш тюремщик выметает паразитов с пола темницы и распределяет их на теле пленника. Того держат связанным, чтобы он не мог почесаться или смахнуть этих тварей. Таким образом, пытка продолжается и в то время, пока вопрошающие отдыхают.

Рад сообщить, что никогда с уст этого дьявола не срывались столь радующие сердце звуки, чем в то время, когда насекомые, ползая по обнажённому телу, заползали в открытые раны.

Поскольку все упомянутые меры не помогли вырвать у пленника хоть одно признание и дело закончилось оскорблениями и кощунством, брат Осорио прибегнул к новым, опробуя все формы убеждения, какие освоил за три с лишним десятилетия служения в святой инквизиции. Однако я вынужден с прискорбием признать, что даже по истечении семи дней самого настоятельного и сурового убеждения подлый метис всё-таки не сообщил нам, где прячет злодейски похищенные им сокровища, а также не раскрыл местонахождения той суки из племени ацтеков, из чьего чрева предположительно и появилось на свет это отродье.

Впрочем, в ходе допроса удалось получить сведения, безусловно подтверждающие несомненную связь поминаемого метиса с дьяволом. Когда этого человека раздели донага, чтобы искупать в горячем масле, от наблюдательного взора брата Осорио не укрылся тот факт, что детородный орган испытуемого не только отличается неестественно большим размером, но и был подвергнут непристойной деформации, а именно — его крайняя плоть обрезана весьма неприглядным манером.

Хотя никому из нас до того момента не доводилось лицезреть подобного телесного осквернения, все мы наслышаны об обычае обрезания как о греховном, порочном и святотатственном.

Однако, дабы не допустить ошибки, мы обратились с просьбой произвести осмотр мужского члена обвиняемого к брату Фонеске, учёному священнику и служителю святой инквизиции, имеющему немалый опыт в изобличении в ходе телесного осмотра протестантов, евреев, мавров и прочих гнусных приспешников Мефистофеля.

По прибытии помянутого брата Фонески в нашу подземную тюрьму мы вздёрнули Кристо Бастарда на дыбе и обеспечили доброму священнику подходящее освещение, необходимое для внимательного осмотра. Вынужден сообщить, что процедура сия сопровождалась потоком самого мерзкого злословия — в частности, злодей утверждал, будто добрый священник теребит его член из гнусной похоти, а вовсе не в возвышенных целях расследования.

Кроме того, подлый бастард возмутительно похвалялся тем, что будто бы многочисленные испанки — жёны, матери и дочери чистокровных испанцев — с восторгом предоставляли ему возможность вводить оный несоразмерный орган во все естественные отверстия в их телах.

Ваше Высокопревосходительство, клянусь могилой отца: дело дошло до того, что сей ублюдок дерзновенно заявил, будто бы моя собственная жена визжала от восторга, когда он засадил свой член ей между ног. И лишь четверым стражникам совместными усилиями удалось помешать мне прикончить разбойника на месте кинжалом, когда я услышал столь возмутительную ложь.

Рад сообщить Вашему Высокопревосходительству, что обследование, произведённое братом Фонеской, полностью подтвердило наше предположение о союзе вероотступника Кристобаля с Сатаной, ибо, как сообщил нам сей вельми учёный брат, именно таким образом и уродуют члены своих сыновей богопротивные евреи и мавры, однако, по его предположению, в случае с нашим испытуемым уродство не было произведено лезвием, но является врождённым. Иными словами, сие есть некий знак Каина, свидетельствующий о том, что Кристобаль является почитателем Дьявола.

Брат Фонеска нашёл сей случай весьма любопытным и важным, а потому попросил, чтобы по окончании нашего преследующего сугубо мирские цели допроса пленник был передан ему и брату Осорио для более тщательного изучения этого феномена, а также выявления непотребных связей вышеупомянутого гнусного разбойника с Врагом Рода Человеческого.

А поскольку метис не покаялся в своих злодеяниях и не раскрыл местонахождение сокровищ, я, полагая, что сам Дьявол помогает ему с упорством переносить пытки, присоединяюсь к ходатайству благочестивых монахов и рекомендую передать его в ведение Его Католического Величества святой инквизиции для дальнейшего допроса, приведения к покаянию и последующей казни.

В ожидании инструкций Вашего Высокопревосходительства я счёл возможным предоставить узнику по его просьбе перо и бумагу, ибо сей ничтожный метис, к величайшему моему удивлению, заявил, что умеет читать и писать. Ещё большее удивление мне пришлось испытать после того, как я, полагая, что это пустая похвальба, потребовал, дабы он вывел на бумаге фразу в моём присутствии — что и было им незамедлительно сделано. Воистину он владеет пером не хуже священника! Одновременно с выражением удивления считаю нужным донести до Вашего Высокопревосходительства и свою обеспокоенность тем, что грамотность может распространиться среди столь низких людей, настоящего отребья. Это, разумеется, противно как проводимой Вами политике, так и естественному порядку вещей, согласно которому сему бастарду и ему подобным пристало быть лишь слугами и заниматься чёрной работой.

Однако, поскольку Вы прозорливо полагаете, что чем больше сей метис будет разглагольствовать, тем вероятнее возможность того, что он при этом ненароком обронит слова, способные облегчить наши поиски, я дал ему перо и бумагу, предоставив возможность записывать все свои бредни.

Согласно Вашему пожеланию, все писания оного безумца, сколь бы вздорны и нелепы они ни были, будут препровождаться Вашему Высокопревосходительству для ознакомления.

Пред ликом Господа хочу засвидетельствовать истинность всего вышеизложенного, и да пребудут с Вашим Высокопревосходительством защита и попечение Всевышнего.

Писано в первый день февраля, в год одна тысяча шестьсот двадцать четвёртый от Рождества Христова.

.

капитан тюремной стражи

2


«Ni thaka! Мы тоже люди!»

Эти слова, выкрикнутые на языке ацтеков умирающим человеком, который носил, подобно тягловой скотине, на лице клеймо своего хозяина-испанца, звучат в моей голове сейчас, когда я готовлюсь записать свои мысли на чистой бумаге, полученной от смотрителя подземной вице-королевской тюрьмы.

«Я тоже человек!» — вот слова, которые я произносил в своей жизни много раз.

Сейчас я сижу в мрачной камере, и единственная чадящая свеча образует лишь пятнышко света в непроглядной тьме. Капитан отобрал у меня одежду, дабы даже тогда, когда палачи отдыхают, мои раны продолжали терзать паразиты. О, какие же муки способна измыслить человеческая жестокость! Кажется, если бы палачи содрали с меня шкуру, словно охотники с оленя, я испытывал бы меньшие страдания, чем ныне, когда в открытых ранах копошатся, щиплют окровавленную плоть своими ужасными хоботками многоногие твари.

Моё нагое тело ощущает холод сырого камня, и я непроизвольно дрожу. Пронзающий до мозга костей холод и звуки, издаваемые другими узниками, продолжают поддерживать во мне уверенность в том, что я всё ещё человек. Здесь слишком темно, чтобы видеть их лица, но я физически чувствую страх и боль других узников. Может быть, окажись я в этом застенке случайно, незаслуженно, по жестокой несправедливости, выпавшие на мою долю мучения и жалкое положение узника удручали бы меня более, но я честно признаюсь, что Господь, в несказанной доброте своей, дал мне изведать многое, и, право же, не раз надо мной нависала угроза эшафота. Не сомневаюсь, что вполне заслужил все свои теперешние муки, а может, даже и больше.

Но gracias a Dios[4], сегодня я король среди узников, ибо у меня есть не только свеча, но перо, бумага и чернила, так что я могу записывать свои мысли. Весьма сомневаюсь, чтобы вице-король выдал мне эту прекрасную бумагу из бескорыстного милосердия, скорее он надеется, что желание излить душу заставит меня доверить бумаге то, что позволит ему узнать тайну, которую его прислужникам не удалось вырвать у меня с помощью страшных пыток. Однако от души надеюсь, что проникнуть в мои тайны вице-королю будет не так-то легко, потому что у меня здесь две чернильницы. В одной и вправду чернила, чёрные, как пауки в этой адской дыре, а в другой — женское материнское молоко.

Вы спросите: Кристо, откуда тут, в застенке, могло взяться материнское молоко?

От Кармелиты, mis amigos[5]. Прелестная, нежная Кармелита. Я никогда не устремлял на неё взгляд, но уверен, что у этой женщины лицо ангела. И всё же мы с Кармелитой частенько беседуем через трещину в стене между нашими камерами. Бедная нежная сеньорита, её пытали и приговорили к повешению за то, что она вспорола живот soldato, королевскому солдату, который изнасиловал её и не заплатил. Ойе! Бедная Кармелита. Заключённая в темницу лишь за то, что защитила свою собственность от вора, каковое право принадлежит любому торговцу.

Но если несчастная Кармелита и попала сюда из-за мужских пороков, то здесь ей удалось обратить их в свою пользу. Тюремщики, эти carceleros, не упустили возможности по очереди овладеть её телом, а в итоге она понесла и теперь ждёт ребёнка. Ах! Кармелита большая умница — закон запрещает казнить беременную женщину. Эта puta[6] точно знала, в каком месте у тюремщиков находятся мозги.

Да, я убедился, что сей ангел застенков гораздо умнее меня. Когда я сказал Кармелите, что хочу оставить записи о своём пребывании на земле, но не желаю раскрывать свои секреты вице-королю, она передала в щель между нашими камерами чашку молока, сцеженного из своей груди. И объяснила, что запись, сделанная молоком, станет невидимой, уже когда я буду писать, и останется такой, пока сведущий сообщник не нагреет бумагу, после чего слова появятся снова, словно возрождённые волшебством.

Итак, я буду писать две версии своей жизни: одну — для глаз вице-короля, а другую, собственную эпитафию, — для того, чтобы мои последние слова сохранились в людской памяти.

Славная Кармелита будет тайком переправлять исписанные молоком страницы через расположенного к ней охранника, которого считает своим другом. И возможно, когда-нибудь история моей жизни, запечатлённая на бумаге материнским молоком в каменном мешке застенка, станет известна всему миру.

О, amigos, может быть, я даже прославлюсь, подобно дону Мигелю Сервантесу, тому, который написал книгу о нескладном странствующем рыцаре, сражавшемся с ветряными мельницами. Вы спросите, но почему же мне так хочется, чтобы после того, как сам я повстречаюсь с адским огнём, история моей жизни сохранилась в людской памяти? Айя, моя жизнь состоит не из одних печалей и сожалений. Мне довелось повидать многое, от закоулков Веракруса до дворцов великого города Мехико, и даже лицезреть удивительные чудеса царицы городов славной Севильи, и по мне, эти воспоминания стоят всего золота Эльдорадо.

Итак, предлагаю вашему вниманию правдивое повествование о похождениях и скитаниях лжеца и вора, просившего милостыню «прокажённого» и блестящего богатого идальго, бандита и кабальеро. Мне довелось лицезреть чудеса, и стопы мои опаляло адское пламя.

Скоро вы сами сможете убедиться в том, насколько удивителен мой рассказ.

3


Люди называют меня Кристо Бастард, хотя, по правде говоря, при крещении Бастардом меня не нарекали. Нет, меня назвали Кристобалем в честь Иисуса Христа, единственного Сына Божия. Ну а Бастард — это кличка, данная в ознаменование того, что зачавших меня родителей не связывали священные узы брака.

Однако Бастард не единственное моё прозвище — и, надо признаться, не самое худшее. Мне случалось носить и ещё менее лестные для самолюбия имена. Некоторое время меня знали как Кристо Прокажённого. Лепрой я никогда не болел, но меня прозвали так за тесную связь с теми людьми смешанной крови, которых верхи общества считают изгоями, как бы приравнивая их к прокажённым. Между тем сожительство испанцев с индейскими женщинами, как насильственное, с использованием разных форм принуждения, так и по взаимной склонности, распространено достаточно широко, и, соответственно, на свет появляются многочисленные отпрыски этих союзов. Судьба их в большинстве случаев плачевна, ибо оба народа — соплеменники как отца, так и матери — отвергают этих несчастных. Неудивительно, что многие из них стыдятся своего происхождения и стараются скрыть его, но я в этом смысле составляю исключение. Я не только признаю, что в моих жилах течёт смешанная кровь, но и горжусь этим, горжусь тем, что являюсь потомком двух славных, благородных народов.

О моих многочисленных именах, прозвищах, а также о том, чему я был ими обязан, равно как и о том, где спрятаны сокровища, будет рассказано позднее — здесь я уподобляюсь той сказочной персидской принцессе, которая вдохновенно сочиняла по ночам затейливые истории, прерывая их к утру на самом интересном месте, чтобы сохранить свою голову на плечах.

«Кристобаль, признайся, где ты прячешь драгоценности, серебро и золото?»

Этот непрерывно повторявшийся вопрос капитана тюремной стражи жжёт меня, как угли из жаровни моих мучителей. Ну что ж, дойдёт очередь и до сокровищ, но прежде мне хотелось бы поведать о своём рождении, о детстве и юности, о трудностях, которые довелось преодолевать, и о всепобеждающей любви, которую посчастливилось испытать. И я вовсе не намерен торопиться, наоборот, я полагаю, что воспоминания надобно смаковать, растягивая удовольствие. Терпение есть та добродетель, которую привило мне пребывание в темнице вице-короля.

Ведь палача-мучителя никто не торопит.

Заранее прошу тех, кому выпадет прочесть эти строки, извинить меня за корявый почерк, не достойный столь гладкой белой бумаги. Вообще-то искусством письма я владею не хуже иных священников, и если по нынешним моим каракулям этого не скажешь, то виной тому старания брата Осорио. Мудрено сохранить хороший почерк, если твои пальцы раздавлены в тисках и писать приходится, держа перо между ладонями.

Amigos, стоит ли мне описывать вам, какое удовольствие я испытал бы, встретив один на один доброго брата на большой дороге на обратном пути в Веракрус? О, я и сам научил бы его некоторым приёмам, которые наверняка пригодились бы святой инквизиции, насаждающей добро и искореняющей зло, причиняя людям страдания. Чего стоят одни эти дьявольские паразиты, которых тюремщик смел с пола и насыпал мне на кожу, чтобы довести мои муки почти до невыносимой крайности. Право же, я мог бы не просто использовать этот изощрённый приём, но и усовершенствовать его. Почему бы, например, не вспороть доброму брату брюхо и не засунуть туда пригоршню-другую копошащихся многоногих тварей...

Несмотря на ущерб, нанесённый телу, духом я по-прежнему крепок и упорно держусь за правду, ибо она есть то единственное, что у меня осталось. Всё остальное у меня отняли — свободу, любовь, честь, даже одежду, ибо теперь я наг перед лицом Бога и перед крысами, что делят со мной эту темницу.

Однако правда всё ещё обитает в моей душе, в том святилище, проникнуть в которое смертному не дано. Правду нельзя украсть, нельзя отнять, и даже дыба бессильна перед ней, ибо она есть прибежище Бога.

Я держусь за неё, как держался за свою мечту Дон Кихот, идальго, человек с мечтами, порывами и стремлениями столь же необычными, как и у меня. Похоже, мне на роду было написано исполнять особую роль, что делало меня непохожим на других людей. Жизнь моя всегда была окутана множеством мрачных тайн: как довелось мне проведать, даже само моё рождение свершилось под завесою тёмных мыслей и непотребных деяний.

Вы можете указать мне на то, что все странствия и приключения славного рыцаря Дон Кихота есть не более чем бредовые выдумки Сервантеса, искалеченного на войне с маврами и ввергнутого в заточение. Боюсь, если я позволю себе заявить, будто в числе многих иных приключений мне довелось также сражаться за некое сокровище бок о бок с настоящим Дон Кихотом, мой ответ мигом наведёт вас на мысль о безумии рассказчика. Однако это правда.

Ну что ж, скажите доброму брату, чтобы он убрал подальше свои раскалённые клещи и подождал, когда я в своём рассказе доберусь до сокровищ — пока я к этому ещё не готов. Его слишком пылкие «братские объятия» несколько смешали мои мысли. На то, чтобы привести их в порядок и вернуться в воспоминаниях как к перлам жизни, так и к тем мирским сокровищам, коих столь вожделеет вице-король, требуется время. Мне надлежит мысленно обратиться к истокам, к тем временам, когда я был вскормлен волчицей и пил вино своей юности.

Итак, amigos, я начну с самого начала и разделю с вами всё золото собственной жизни.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

У тебя нет матери.

Падре Антонио

4



Называйте меня Кристо.

Я родился в деревушке Агетца, в просторной долине, которая в былые времена именовалась долиной Мешико. Мои предки ацтеки строили здесь храмы, чтобы почтить богов солнца, луны и дождя, но после того как Кортес и его конкистадоры сокрушили индейских богов, вся земля, вместе с населявшими её индейцами, была поделена на большие гасиенды — феодальные владения, принадлежавшие испанским грандам. Состоявшая из нескольких сотен йакальс — хижин, на строительство которых пошли высушенные на солнце кирпичи из замешанной с соломой глины, — деревня Агетца со всеми её жителями вошла в состав гасиенды дона Франсиско Переса Монтеро де Ибарра.

Неподалёку от реки, на том же её берегу, где и сама деревня, стояла маленькая каменная церквушка, тогда как по другую сторону находились амбары, загоны, конюшни и хозяйский дом. Толстые, высокие стены с бойницами и крепкие ворота с железными скрепами делали этот дом похожим на крепость. На стене, рядом со входом, красовался хозяйский герб.

Говорят, что в наше время в пределах владений испанской короны никогда не заходит солнце, ибо они включают в себя не только Европу, но и несчётные земли по всему миру, включая большую часть Нового Света, лежащие за морем Филиппины, а также колонии в Индии и в Африке. Но одной из самых драгоценнейших жемчужин, украшающих эту корону, по праву считается именно Новая Испания с её несметными богатствами, плодородной землёй и залежами серебра.

Испанцы обычно называют всех индейцев Новой Испании ацтеками, хотя в действительности существует великое множество различных племён — тобоко, отоми, тотомак, сапотеки, майя и другие, причём зачастую у каждого из них свой собственный язык.

Мне с раннего детства довелось освоить и науатль, язык ацтеков, и испанский.

Как уже упоминалось ранее, в моих жилах смешалась кровь испанцев и индейцев. Такие, как я, не имеют права называть себя ни испанцами, ни индейцами, нас презрительно именуют метисами. Падре Антонио, деревенский священник, благодаря которому я получил воспитание и образование, говорил, что метис рождается на границе между раем и адом, где обитают те, чьи души лишены радости небес. Вообще-то этот мудрый падре ошибался редко, но проклятие метисов истолковал неправильно. Уже с самого их рождения нам отведено место не в чистилище, а прямо в аду, причём в отличие от прочих метисы попадают туда при жизни.

Деревенская католическая церковь была построена на месте, где некогда стоял храм, посвящённый Уицилопочтли, покровителю ацтеков, могущественному богу войны. После испанского завоевания языческое святилище разрушили, а из его камней на том же месте возвели христианский храм. С тех пор индейцы воздавали хвалу Иисусу, а не своим богам.

Гасиенда жила собственной жизнью, представляя собой как бы маленькое королевство. Жившие и работавшие там индейцы выращивали маис, бобы, тыквы и другие полезные растения, разводили лошадей, овец, свиней и рогатый скот. В деревенских мастерских производилось почти всё, что могло найти применение на гасиенде: от подков и плугов до примитивных, с деревянными колёсами повозок, на которых возили урожай. Разве что предметы изысканного убранства хозяйского дома, фарфоровую посуду и тонкое бельё для постели дона Франсиско привозили издалека.

Я жил в хижине вместе со своей матерью, Миахой. Правда, её крестили и назвали на христианский манер Марией в честь благословенной матери Христа. Полное же ацтекское имя Миахауцуитль означает на нашем языке науатль Бирюзовый Цветок Маиса. Именно так её, как правило, все и называли — правда, не в присутствии деревенского священника.

Так вот, эту самую Марию-Миахауцуитль я долгое время и считал своей родной матерью. Я называл эту женщину Миахой — так, как она сама предпочитала.

Все знали, что дон Франсиско спит с Миахой, и все считали, что я его сын. Бастарды, рождённые индейскими женщинами от испанцев, не пользовались любовью ни того ни другого народа. Дону Франсиско и в голову не приходило увидеть во мне родного сына, он считал меня лишь очередной рабочей скотиной в своём поместье и любил не больше, чем какую-нибудь корову, пасшуюся на лугу.

Индейцы относились ко мне ничуть не лучше. Дети нипочём не хотели играть с господским ублюдком, и я очень рано усвоил, что у полукровок вроде меня руки и ноги существуют исключительно для того, чтобы защищаться от обидчиков.

Не было для меня прибежища и в хозяйском доме. У дона Франсиско имелось трое законных отпрысков: сын Хосе на год старше меня и дочери-близнецы Марибель и Изабелла, на два года старше. Братом они меня, естественно, не считали, играть со мной им не позволялось, а вот бить и обижать меня можно было вволю.

Но хуже всех ко мне относилась донья Амалия. Для неё я был олицетворением греха — живым свидетельством того, что garrancha, мужской член её мужа, благородного дона, побывал между ног у индианки.

Таков был мир, в котором я вырос. Наполовину испанец и наполовину индеец по крови, но не принятый ни теми ни другими, я уже с младенчества был проклят, ибо моё рождение окутывала страшная тайна, которая рано или поздно обязательно выйдет наружу и потрясёт сами основы одного из наиболее знатных семейств Новой Испании.



«Что это за тайна, Кристобаль? Ну-ка, расскажи нам о ней!» — Аййо, слова тюремщика появляются на моей бумаге, как чёрные призраки!

Терпение, сеньор капитан, терпение. Настанет время, когда вы прознаете и о тайне моего рождения, и о многом другом, столь же сокровенном. Я открою тайны сии в словах, которые смогут увидеть слепые и услышать глухие, но сейчас это мне не под силу, ибо рассудок мой слишком ослаб от голода и мук. Придётся подождать, пока я не наберусь сил, для чего требуются время, приличная еда и свежая вода...



Наступил день (мне тогда шёл двенадцатый год), когда я воочию увидел, как обращаются с такими, как я, носителями дурной крови, если они восстают. Выйдя как-то раз из материнской лачуги с острогой в руках, я вдруг услышал топот копыт и крики:

   — Живо! Быстрее! Шевелись!

Два верховых гонят перед собой бичами бегущего человека. Он бежит, спотыкаясь, лошади дышат ему в затылок, их мощные копыта молотят землю у него за спиной. Бедняга бежит по деревенской тропке мне навстречу.

Всадники были испанцами, дон Франсиско нанял их охранять гасиенду от разбойников. На сей случай у них имелись мушкеты, а бичи служили, чтобы держать в покорности работающих на полях индейцев.

   — Шевелись, выродок!

Бегущий человек был полукровкой, как и я. Одеждой он не отличался от крестьян-индейцев, но более высокий рост и светлый оттенок кожи указывали на примесь испанской крови. На нашей гасиенде я являлся единственным метисом и этого человека видел впервые, но знал, что в долине есть и другие полукровки. Порой кто-то из них проходил через гасиенду с одним из торговых обозов, периодически появлявшихся у нас, чтобы оставить необходимые припасы в обмен на шкуры, маис и бобы.

На моих глазах один из всадников нагнал метиса и хлестнул его с такой силой, что тот пошатнулся и ничком повалился на землю. Стало видно, что вся его рубаха сзади безжалостно располосована плетьми, а спина окровавлена. Второй солдат ткнул беднягу в спину тупым концом пики, и тот, с трудом поднявшись, шатаясь, продолжил путь по деревенской улочке в нашу сторону. Ноги едва держали парня, но стоило ему замешкаться, как на него снова сыпались удары.

   — Кто это? — спросил я у матери, когда они приблизились ко мне.

   — Беглый раб, — пояснила она. — Метис, сбежавший с одного из северных серебряных рудников. Подошёл сдуру к работавшим в поле крестьянам, попросил еды, а те сдали его солдатам. Хозяева рудников выплачивают награду тому, кто поймает беглеца.

   — А почему они бьют его?

На столь глупый вопрос мать даже не стала отвечать. С равным успехом я мог бы спросить её, почему бьют быков, тянущих плуг. Метисы и индейцы — это и есть тягловый скот, им запрещено покидать гасиенды, они принадлежат хозяевам, и их погоняют плетьми, точно так же, как и животных. Правда, королевские законы ограничивают произвол в отношении индейцев, но вот насчёт полукровок там ничего не сказано, а стало быть, никто их и не защищает.

Когда бедолага оказался совсем рядом, я увидел, что лицо его представляет собой то ли сплошную зарубцевавшуюся рану, то ли огромный синяк.

   — Это что, клеймо такое? — неуверенно осведомился я.

   — Конечно, — ответила Миаха. — Владельцы рудников клеймят своих рабов, а когда такого раба перепродают другому хозяину, тот выжигает новое клеймо. Видимо, этот человек менял хозяев много раз, поэтому и лицо у него такое.

О подобном обычае мне уже рассказывал наш священник. Он объяснял, что, когда первые конкистадоры получали от короны земельные владения вместе с проживающими на этих землях индейцами, многие хозяева стали клеймить своих людей с целью предотвращения побегов.

Подобная практика получила весьма широкое распространение, но в конце концов король запретил использовать её в отношении индейцев, работающих на испанских землевладельцев. Теперь клеймом отмечали лишь рабов и преступников, обречённых на каторжный труд в ужасающих условиях рудников.

Поднявшийся шум выманил из хижин индейцев, которые отреагировали на происходящее злобными выкриками «выродок!», предназначавшимися, похоже, не столько беглому каторжнику, сколько мне. Когда я обернулся на ругань, один из земляков поймал мой взгляд и сплюнул на землю.

Однако стоило моей матери обозвать его идиотом, как он моментально стушевался и спрятался за спины своих приятелей. Жители деревни могли презирать меня как полукровку, но ссориться с моей матушкой желающих находилось мало. С одной стороны, её индейская кровь была такой же чистой, как и у них, с другой — и это гораздо важнее — все знали, что Миаха спит с хозяином гасиенды. При этом на меня, его сына, всем было наплевать, и родному отцу в первую очередь.

Наверное, кому-то это покажется странным, но индейцы носились с sangre puro, чистотой своей крови, чуть ли не так же, как и испанцы. А к метисам относились даже ещё хуже, чем конкистадоры, потому что полукровки вроде меня служили им живым напоминанием о власти чужестранцев, захвативших их земли и творящих насилие над их женщинами. Я же был всеголишь мальчишкой, и окружавшая меня атмосфера всеобщего презрения сокрушала моё сердце.



Когда бегущий человек оказался так близко, что можно было видеть его искажённое мукой лицо, мне вспомнился загнанный олень, которого как-то на моих глазах охотники забили до смерти дубинками. Во всяком случае, взгляд у того несчастного животного был таким же.

Я не знаю, почему взгляд замутнённых страданием глаз беглеца вдруг задержался на мне. Может быть, заметив мою более светлую кожу и несколько иные черты лица, он узнал во мне собрата по несчастью. Но скорее всё дело в том, что я оказался тогда единственным, на чьём лице отразилось потрясение.

— Ni thaca! — крикнул он мне. — Мы тоже люди!

С этими словами он вырвал у меня из рук острогу. Я уж было подумал, что сейчас несчастный использует её как оружие против солдат, своих мучителей, но вместо этого беглый каторжник вонзил остриё себе в живот и навалился на него всем весом. Из его рта и раны, пузырясь, полилась кровь, он упал на бок, корчась на земле.

Мать торопливо увлекла меня в сторону. Солдаты спешились. Один из них пнул умирающего, проклиная его и суля ему ад за то, что он так коварно провёл их, лишив заслуженной награды. Другой, более спокойный и практичный, извлёк меч, резонно указав товарищу, что раз уж они не могут вернуть на рудник беглеца, то на худой конец доставят хозяину голову с клеймом на лице, которую тот сможет выставить на колу, для острастки прочим.

И он рубанул по шее умирающего.

5


Всё своё детство — и младенцем, ползающим по земле, и мальчонкой, играющим в пыли, — я, не будучи ни краснокожим, ни белым, не был привечаем нигде, кроме материнской хижины да маленькой каменной церкви падре Антонио.

Впрочем, в хижине моей матери был привечаем и дон Франсиско. Он приходил каждую субботу после обеда, когда его жена с детьми гостила у подруги на соседней гасиенде.

В это время меня отсылали гулять. Никто из деревенских детей не играл со мной, поэтому я исследовал берега реки, рыбачил и мысленно придумывал себе товарищей по играм. Как-то я вернулся домой, поскольку забыл взять острогу, и услышал странные звуки, доносившиеся из отгороженного занавеской угла, где лежал петат — тюфяк, на котором спала моя матушка. Заглянув за тростниковую занавеску, я увидел Миаху, лежавшую обнажённой на спине. Дон Франсиско стоял над ней на коленях и, громко чмокая, сосал один из её сосков. Меня он не видел, ибо в мою сторону был обращён его волосатый зад, а вот я разглядел его garrancha и cojones, которые раскачивались взад и вперёд, как у быка, собирающегося взобраться на корову.

В испуге я бросился опрометью из хижины и побежал к реке.



Почти всё своё время я проводил с падре Антонио. По правде говоря, он всегда относился ко мне с большим теплом и симпатией, чем Миаха. Нет, она всегда была добра со мной, но вот той любви, той глубокой привязанности, которые были видны в отношении других женщин к своим детям, с её стороны не ощущалось. В глубине души я всегда чувствовал, что смешанная кровь сына заставляла Миаху стыдиться меня перед соплеменниками. Но когда я, разоткровенничавшись, как-то высказал сие предположение священнику, тот сказал, что дело тут вовсе не в этом.

— Миаха как раз гордится тем, что все думают, будто у неё сын от дона Франсиско. Именно тщеславие удерживает её от того, чтобы показывать свою любовь. Похоже, как-то раз эта женщина заглянула в реку, увидела собственное отражение и влюбилась в него.

Мы оба рассмеялись. Я догадался, что падре Антонио сравнил Миаху с тщеславным Нарциссом, про которого рассказывают, будто, залюбовавшись собой, он плюхнулся в пруд и утонул.

Наш добрый священник выучил меня грамоте, едва я начал ходить, а поскольку большая часть великих, заслуживающих прочтения книг написана на латыни и древнегреческом, он научил меня читать на обоих этих языках. Правда, урокам сопутствовали постоянные напоминания о том, чтобы я, упаси господи, не проболтался никому насчёт учения — ни испанцам, ни индейцам. Сами уроки всегда проходили в его комнате, без посторонних. Отец Антонио был сама кротость во всём, кроме моего обучения. Он твёрдо вознамерился, невзирая на мою дурную кровь, сделать из меня учёного и, если в кои-то веки мои успехи не оправдывали его надежд, всерьёз грозился взяться за розгу. Правда, угроз этих, по своей доброте, так ни разу и не исполнил.

Я уж не говорю о том, что для метисов и индейцев обучение вообще было запретным, но даже мало кто из испанцев, если только его не готовили в священники, имел возможность получить хорошее образование. Наш пастырь говорил, что вся грамотность самой доньи Амелии сводилась к умению с грехом пополам нацарапать собственное имя.

Да, священник бескорыстно обучал меня, давал мне возможность, как он выражался, «преодолеть убожество», при этом подвергая себя самого серьёзной опасности. Благодаря отцу Антонио и его книгам я узнал о других мирах. В то время как другие мальчики, едва научившись ходить, отправлялись помогать своим родителям на поля, я сидел в маленькой каморке священника позади церквушки и читал «Одиссею» Гомера и «Энеиду» Вергилия.

Разумеется, трудиться на гасиенде были обязаны все, и, будь я индейцем, место моё было бы со всеми на поле, однако священник объявил, что я стану исполнять обязанности его помощника и церковного служки — что я и делал. Самые ранние мои воспоминания связаны с тем, как я подметаю церковь помелом из прутьев на целую голову выше меня и стираю пыль с маленького собрания переплетённых в кожу книг — Священного Писания, сочинений классиков, древних анналов и трактатов по медицине.

Падре Антонио не только заботился о душах всех прихожан, проживавших на гасиендах в долине, наш священник также слыл первейшим лекарем на всю округу. Испанцы проделывали многодневный дальний путь, чтобы испросить его медицинского совета, и он никогда не отказывал этим «невежественным беднягам», как он их вполне справедливо называл. Правда, индейцы чаще боролись с хворями с помощью собственных целителей и колдунов. В нашей маленькой деревушке тоже жила своя ведьма-знахарка, к которой можно было обратиться, чтобы наслать проклятие на недруга или изгнать демонов болезни.

Ещё в весьма раннем возрасте я начал сопровождать священника в его пастырско-врачебных посещениях тяжелобольных, не способных самостоятельно добраться до церкви. Поначалу все мои обязанности сводились к тому, чтобы прибираться за падре Антонио, но вскоре я смог стоять рядом с ним и подавать лечебные снадобья или инструменты, когда он работал с пациентами. Я наблюдал за тем, как он смешивал эликсиры, а впоследствии и сам научился готовить такие составы. А заодно научился вправлять сломанные кости, извлекать мушкетные пули, зашивать раны и восстанавливать телесные соки с помощью кровопускания, хотя по-прежнему сопровождал всюду священника лишь под видом слуги.

К тому времени, когда под мышками и между ног у меня начали расти волосы, я уже изрядно поднаторел в подобных искусствах. Никто, включая дона Франсиско, вовсе не обращавшего на меня внимания, разумеется, об этом не знал — до тех пор, пока однажды, будучи двенадцатилетним подростком, я по оплошности сам себя не разоблачил.

Этому случаю суждено было стать началом целой цепи событий, которые изменили мою жизнь. Причём, как это часто бывает, перемены происходили не постепенно, с неспешной безмятежностью лениво текущей реки, но взрывообразно, словно вдруг пришла в действие огненная гора; испанцы называют такие горы вулканами.

Всё произошло во время осмотра одного управляющего гасиендой, который жаловался на боль в животе. Прежде мне этого испанца видеть не доводилось, но люди говорили, что это новый управляющий самой большой в долине гасиенды, принадлежавшей некоему дону Эдуардо де ла Серда. Которого я, кстати, тоже отродясь не видал.

Дон Эдуардо де ла Серда был gachupin, носитель шпор: так называли чистокровных испанцев, родившихся в самой Испании. Да, представьте, конкистадоры различались по месту рождения. Вот, например, наш господин, дон Франсиско, родился уже в Новой Испании, а потому, согласно господствовавшим в обществе представлениям, при всей чистоте крови и несмотря на то что являлся владельцем большой гасиенды, официально именовался criollo, креолом. А креолы, всего лишь из-за того, что им не посчастливилось родиться в Испании, считались стоящими на общественной лестнице ниже gachupines.

Правда, amigos, для индейцев и полукровок никой разницы между этими категориями белых господ не было. Шпоры и тех и других пускали кровь одинаково больно.



Итак, однажды нашего священника пригласили в дом дона Франсиско, чтобы тот осмотрел гостившего у нашего хозяина соседского управляющего Энрике Гомеса, внезапно занедужившего после полуденной трапезы. Я сопровождал отца Антонио в качестве его слуги и нёс кожаную сумку, в которой он держал свои медицинские инструменты и флаконы с основными снадобьями.

Когда мы пришли, управляющий лежал на кушетке. Отец Антонио принялся рассматривать больного, а тот почему-то уставился на меня. Что-то в моём облике привлекло его внимание, впечатление было такое, будто Гомес когда-то раньше видел меня и теперь узнал, несмотря на боль. Что само по себе было весьма необычным: испанцы никогда не замечают слуг, особенно метисов.

   — Видишь, — молвил дон Франсиско, обращаясь к священнику, — наш гость вздрагивает, когда ты нажимаешь ему на живот. Небось перенапряг брюшные мышцы, поскольку лежал на слишком многих индейских девицах дона Эдуардо.

   — Девиц слишком много не бывает, дон Франсиско, — откликнулся управляющий, — но, может быть, я и вправду перенапрягся. Слишком рьяно предавался утехам, да и оседлать иных из женщин нашей деревни не легче, чем ягуара.

Он загоготал, обдав меня резким запахом чили и других пряностей, поглощённых им за обедом. Испанцы с удовольствием использовали многие позаимствованные у индейцев острые приправы, но желудки белых людей иной раз сопротивлялись. Вот и сейчас больному необходим был отвар из козьего молока и корня йалапа, чтобы очистить внутренности.

   — Труды и девицы тут ни при чём, всё дело в полуденной трапезе, — ляпнул я и тут же сообразил, что совершил непростительную глупость.

Лицо дона Франсиско побагровело от гнева. И то сказать — мало того что я дерзко усомнился в его диагнозе, так ещё фактически обвинил хозяина в отравлении гостя.

Отец Антонио замер с разинутым ртом.

Дон Франсиско наградил меня увесистой оплеухой.

   — Ступай наружу и жди.

С угрюмым видом я поплёлся на улицу и присел на корточки, дожидаясь неминуемой порки.

Через несколько минут дон Франсиско, управляющий и отец Антонио вышли наружу: они перешёптывались, и, поскольку смотрели на меня, речь явно обо мне и шла. Мало того, управляющий, похоже, говорил насчёт меня нечто такое, что дона Франсиско повергало в недоумение, а отца Антонио — в испуг. Причём в нешуточный. Я в жизни не видел, чтобы лицо доброго священника было так искажено от дурных предчувствий.

Наконец дон Франсиско поманил меня к себе. Я был высоким для своих лет, но довольно тощим.

   — Посмотри на меня, мальчик, — велел управляющий и, взяв меня рукой за подбородок, принялся поворачивать моё лицо из стороны в сторону, словно в поисках какой-то отметины.

Кожа на его руке была темнее, чем на моём лице, потому что у многих чистокровных испанцев она буквально оливковая, но цвет кожи мало что значит в сравнении с чистотой крови.

   — Ты понимаешь, что я имею в виду? — сказал он нашему хозяину. — Тот же самый нос, уши — посмотри на его профиль.

   — Нет, — возразил священник. — Я хорошо знаю того человека, и сходство между ним и этим мальчиком хоть и имеется, но лишь самое поверхностное. Уж я-то в таких вещах разбираюсь, можете мне поверить.

О чём бы там ни говорил священник, но по выражению лица дона Франсиско было видно, что верить ему он как раз не склонен.

Не желая спорить при мальчишке, дон Франсиско отослал меня к загону для скота, и я уселся на землю возле ограды, в то время как трое белых мужчин продолжали оживлённый разговор, то и дело поглядывая в мою сторону.

Наконец все трое снова ушли в дом, но дон Франсиско очень скоро вернулся с верёвкой из сыромятной кожи и плетью, какой погоняют мулов, привязал меня к коновязи и задал самую сильную порку в моей жизни.

   — Запомни раз и навсегда, паршивец: в присутствии испанца ты не должен раскрывать свой грязный рот, пока тебе не прикажут. Ты забыл своё место. Ты метис, полукровка, и впредь больше не забывай о том, что такие, как ты, — все сплошь дураки, лентяи и годятся лишь прислуживать людям достойным и благородным.

Однако, говоря всё это, он упорно таращился на мою физиономию, а потом взял за подбородок и тоже принялся вертеть моё лицо из стороны в сторону, как только что делал управляющий. После чего извергнул особенно грязное ругательство.

   — Сходство несомненно, — заявил он. — Эта сука спала с ним.

Отшвырнув меня в сторону, дон Франсиско схватил плеть и устремился, прыгая с камня на камень, к деревне на другом берегу реки.

Вопли моей матери были слышны по всей деревне, а по возвращении я нашёл её в нашей хижине: Миаха валялась в углу с разбитой губой, расквашенным носом и подбитым, уже заплывающим глазом.

   — Выродок! — заорала она и ударила меня. — Проклятый метис!

Я в ужасе отпрянул. Порка, полученная от других, тоже не радовала, но то было дело привычное, а вот чтобы родная мать попрекала меня смешанной кровью, это уж вовсе никуда не годилось. Я выбежал из хижины и укрылся на нависавшей над рекой скале, где ударился в слёзы, уязвлённый не столько плетью дона Франсиско, сколько словами матери.

Там меня и нашёл священник.

   — Жаль, что так получилось, — промолвил он, давая мне кусочек тростникового сахара. — Но ты сам виноват, Кристо: забыл, кто ты и где твоё место. Взял и раскрыл при всех, что смыслишь во врачевании. Ладно ещё, что они не узнали про книги, которые ты читаешь, — страшно подумать, что бы тогда было.

   — А почему дон Франсиско и тот другой человек так странно на меня смотрели? Что наш хозяин имел в виду, когда сказал, что моя мать с кем-то спала?

   — Кристо, что касается твоего рождения, то тут есть определённые обстоятельства, о которых ты ничего не знаешь и никогда не узнаешь. Ради твоего же блага это лучше хранить в тайне, ибо в противном случае ты подвергнешься опасности.

Добрый священник больше не сказал ни слова на сей счёт, лишь обнял меня и добавил:

   — Твой единственный грех в том, что ты родился.



На гасиенде в ходу были не только лекарства учёного священника — индейская колдунья, да и многие деревенские жители обходились собственными средствами. Зная, что росшие кое-где у реки растения с широкими листьями изрядно способствуют заживлению ран и ссадин, я нарвал их целую охапку, смочил в воде и принёс матери. Чувствуя себя виноватым — ведь из-за меня досталось и ей, — я наложил целебные листья Миахе на больные места.

Она поблагодарила меня и сказала:

— Кристо, я знаю, что тебе тяжело. Ты даже не догадываешься, в чём дело, но если когда-нибудь узнаешь всё, то поймёшь, что хранить тайну было необходимо.

Больше я от неё ничего не добился.

Позднее, когда священник снова удалился к дону Франсиско и управляющему, я тайком проник в его каморку, позаимствовал кое-какие порошки и, изготовив целебную смесь, приложил её к лицу матери для уменьшения боли. Как мне было известно, наша деревенская колдунья применяла отвар из собранных в джунглях трав, чтобы погружать больных в сон, потому что, по её мнению, благие духи проникают во сне в человеческое тело и борются с недугом. Я тоже верил в целительную силу сна, а потому отправился к нашей ведьме — попросить сонной травы для больной матери.

6


Колдунья жила за пределами деревни, среди зарослей кустарника и деревьев. Всякий, кто подходил к её небольшой хибаре из глинобитного кирпича, крытой магуэй (так у нас называют агаву), мигом понимал, что видит перед собой жилище ведьмы: об этом говорили обрамлявшие дверной проем перья птиц и скелеты животных. А над входом красовалось и вовсе настоящее чудище из ночного кошмара: голова койота, тело орла и хвост змеи.

Когда я вошёл в дом, колдунья сидела, скрестив ноги, на земляном полу перед маленьким очагом и сушила на плоском камне зелёные листья. Опалённые, сморщившиеся, они издавали едкий дымный запах. Изнутри лачуга выглядела менее причудливо, чем снаружи. Повсюду можно было видеть черепа, в том числе и сильно походившие на человеческие, хотя хотелось верить, что они всё-таки обезьяньи, а также и вовсе какие-то таинственные, пугающие предметы.

На языке ацтеков имя этой женщины означало Цветок Змеи.

С виду Цветок Змеи никак нельзя было назвать ни старой, ни уродливой: черты её лица были резкими, типично индейскими; нос — тонким, глаза — чёрными, как обсидиан, но с золотистыми крапинками. Кое-кто из жителей деревни верил, что эти очи способны похищать души и вытягивать чужие глаза.

Она была тикитль, целительницей-знахаркой, пользовавшей больных природными средствами — травами, кореньями и отварами. Однако этим её способности не исчерпывались; деревенская ведьма владела тайными тёмными искусствами, непостижимыми для испанцев, с их логикой и стремлением установить повсюду свои законы. Например, когда у нашего деревенского касика возникла смертельная вражда с одним вожаком каравана мулов, Цветок Змеи наслала на обозника проклятие, а потом изготовила глиняную куклу, похожую на него, но с камнем в животе. И что бы вы думали — кишки этого человека затвердели, он не мог испражняться и наверняка умер бы в страшных мучениях, не помоги ему тикитль из его родной деревни. Та колдунья сделала точно такую же куклу, разбила твёрдый ком в животе и разрушила заклятие. Болезнь отступила.

Вы скажете, что это никакая не магия, а одна глупость. Бредни невежественных, неразумных, как дети, дикарей. Всё, конечно, может быть, но разве рассказы о магии тикитль более несуразны, чем поучения иных священников, описывающих дьявола в виде garrancha, мужского члена? Или их же рассказы о том, что спасение человечества якобы исходит от мертвеца, приколоченного гвоздями к кресту?



Когда я вошёл в хижину, Цветок Змеи даже не подняла глаз.

   — Мне нужен сонный отвар для моей матери.

   — У тебя нет матери, — сказала она, так и не взглянув на меня.

   — Что? Даже у метисов есть мать, колдунья. Это только вы, ведьмы, рождаетесь из грязи и помёта летучих мышей.

Моей матери нужен отвар, пусть она заснёт, чтобы духи сна смогли побороть недуг.

Но хозяйка продолжала ворошить зелёные листья, темневшие и дымившиеся на плоском камне.

   — Метис входит в мой дом, дабы попросить об одолжении, а вместо этого оскорбляет меня. Неужели старые боги ацтеков настолько ослабли, что полукровка может оскорблять женщину с незапятнанной кровью?

   — Прошу прощения, Цветок Змеи. Я так переживаю за больную мать, что забыл своё место.

Я смягчил тон хотя бы потому, что, не больно-то веря в силу древних богов и духов, понимал: знахаркам, следующим тайными тропами, ведомо много сокровенного и умения их обширны. Мне очень не хотелось из-за пустяковой ссоры обнаружить потом в своей постели змею или отравиться за обедом.

Я кинул на землю рядом с колдуньей маленький кисет из оленьей кожи. Она поворошила дымившиеся листья, не глядя ни на кисет, ни на меня.

   — И что это? Сердце обезьяны? Размолотые кости ягуара? Какую магию знает мальчик-метис?

   — Испанскую магию. Это медицинское снадобье... Не такое сильное, как твоё, — торопливо добавил я, — но другое.

Я увидел, что Цветок Змеи заинтригована, но слишком горда, чтобы признать это.

   — Магия бледнокожих слабаков, которые, не в силах противостоять богу солнца, обгорают и падают в обморок.

   — Я принёс это, чтобы ты сама убедилась, сколь смехотворно слабы испанские снадобья. Порошок, что внутри этого кисета, отец Антонио использует, чтобы прижигать кожные наросты. Его смешивают с водой и растирают на больном месте. После этого нарост исчезает, а место, где он был, некоторое время растирают раствором послабее, чтобы не дать болезни вернуться.

   — Ба! — Она пнула кисет, и он полетел через комнату. — Мои зелья сильнее!

Цветок Змеи соскребла зелёное вещество с раскалённого камня в маленькую глиняную чашку.

   — Вот, метис, отнеси это Миахауцуитль. Это сонный отвар, я специально его приготовила, зная, что ты придёшь.

Я изумлённо уставился на колдунью.

   — Но как ты догадалась, что я приду за снотворным?

Она визгливо рассмеялась.

   — Я много чего знаю.

Я потянулся за чашкой, но Цветок Змеи отодвинула её, смерив меня оценивающим взглядом.

   — Ты вымахал, как стебель маиса под солнцем. Ты больше не мальчик. — Ведьма ткнула в меня пальцем. — Я дам тебе это снадобье, и духи сна исцелят Миахауцуитль, но взамен ты должен будешь послужить мне.

   — Каким образом?

Она снова визгливо рассмеялась.

   — Узнаешь потом, метис, всему своё время.

Я поспешил обратно к матери, оставив кисет из оленьей кожи у колдуньи. У неё на тыльной стороне ладони имелся как раз такой нарост, какие отец Антонио легко сводил у испанцев с помощью ртутной смеси. Именно это средство я и принёс ведьме. Мне было понятно, что Цветок Змеи страшно из-за этого нароста переживает, ведь неспособность колдуньи самой избавиться от кожного недуга могла заставить жителей деревни усомниться в её магии. И то сказать: под силу ли ей изгонять демонов хвори из других, если она не может помочь себе?

На обратном пути я принюхался к снадобью, которое дала мне Цветок Змеи, и мне стало любопытно, из чего оно состоит. Я узнал мёд, лайм и октли — сильнодействующий напиток, сходный с пульке, который делают из перебродившего сока агавы. Входили в состав снадобья и другие травы, в том числе, как я узнал позже, йойотль, снадобье, которое жрецы ацтеков использовали для успокоения и умиротворения тех, кто предназначался в жертву богам. Их опаивали йойотлем перед тем, как вырезать сердце.

7


Три дня спустя колдунья востребовала с меня долг. Явившись ночью, она повела меня в джунгли к тому месту, где когда-то мои предки-ацтеки приносили детей в жертву богам. Накидка с капюшоном покрывала Цветок Змеи с головы до пят. Я последовал за ней с опасением: руки женщины скрывал плащ, но пальцы ног были видны — и к каждому был прикреплён коготь. А что ещё могло таиться под длинной накидкой, просто боязно было подумать.

Однако, хоть меня и прошиб холодный пот, это нежданное приключение отвлекло меня от тревог менее таинственного, но более ощутимого свойства. После того случая с управляющим отец Антонио и Миаха несколько раз заводили какой-то спор, и хотя, стоило мне приблизиться, отсылали меня прочь, не давая услышать ни слова, и так было ясно, что речь идёт обо мне.



Цветок Змеи и я битый час плутали по джунглям, пока не вышли к почти полностью заросшей лианами и другими растениями каменной пирамиде. До сих пор мне ни разу не доводилось видеть древних святынь ацтеков, хотя об этой пирамиде я знал из разговоров, что велись в деревне. Священник категорически запрещал прихожанам посещать такие места, не говоря уж о том, чтобы там молиться или совершать какие-то обряды. Это считалось святотатством.

В сумрачном свете полумесяца Цветок Змеи с ловкостью лесной кошки вскарабкалась по ступенчатому склону храма и теперь ждала меня возле большого и плоского жертвенного камня. Колдунья скинула накидку из тростника, и я, увидев, что было надето под ней, вытаращился от изумления. Нижнюю часть тела женщины прикрывала юбка из змеиной кожи, а большая, полная грудь оставалась обнажённой. Между сосков свисало ожерелье из крохотных ручек и сердечек. Как я ни присматривался, но определить с уверенностью, кому они принадлежат, обезьянкам или младенцам, так и не смог.

Храм поднимался на высоту пятидесяти футов — просто карлик по сравнению со многими величественными храмами ацтеков, о которых я слышал, — но в лунном свете он показался мне исполинским. Когда мы стали приближаться к вершине, я затрепетал: ведь на этом месте когда-то тысячами приносили в жертву детей.

Моя спутница была одета как Коатликуе, Женщина-Змея, богиня-покровительница земли, мать луны и звёзд. Поговаривают, что вызывающее суеверный ужас ожерелье Коатликуе было сделано из рук и сердец её собственных детей, убитых страшной богиней за непослушание.

И место, где мы сейчас находились, предназначалось как раз для такого рода мрачных деяний. Здесь малых детей зверски убивали, принося в жертву Тлалоку, богу дождя. Слёзы детей символизировали падающий дождь, и чем сильнее они плакали, тем больше было надежды на то, что дождь напитает дающий жизнь маис.

— Зачем ты привела меня сюда? — спросил я, положив на всякий случай руку на костяной нож, который прихватил с собой. — Если ты хочешь моей крови, ведьма, то увидишь, что так просто я не дамся.

Цветок Змеи пронзительно рассмеялась.

   — Нет, юный несмышлёныш, я хочу вовсе не крови. Ну-ка, спусти штаны.

Я испуганно попятился, прикрывая своё мужское достоинство.

   — Глупый мальчик, это не будет больно.

Колдунья достала из-под своей накидки маленький свёрток, откуда извлекла священную оленью кожу, которую использовала при лечении, и глиняную чашку. К этим предметам добавились оленье ребро и мешочек из сыромятной кожи, содержимое которого ведьма высыпала в чашку. Потом она опустилась на колени на камень для жертвоприношений и начала толочь содержимое костью.

   — Что это? — спросил я, встав на колени рядом с ней.

   — Кусочек высушенного сердца ягуара.

Ведьма достала орлиное перо и, порезав его на кусочки, тоже добавила в чашку.

   — У ягуара есть сила, а орёл воспаряет ввысь. Обе эти способности необходимы мужчине, чтобы доставить удовольствие своей женщине и произвести на свет много детей.

И добавила в чашку какой-то тёмный порошок.

   — Это высушенная змеиная кровь. Змея может раздвинуть челюсти, растянуть желудок и проглотить то, что в несколько раз больше её по размеру. Мужчине, чтобы заполнить отверстие женщины и удовлетворить её, тоже нужна способность увеличивать размер.

Цветок Змеи тщательно размешала полученный состав.

   — Я не стану пить это.

Её смех прозвенел в ночных джунглях.

   — Не бойся, глупыш, от тебя и не требуется ничего пить, ты нужен, чтобы усилить снадобье. А предназначено оно для другого человека, чей тепули уже не набухает так, чтобы он мог доставить женщине удовольствие и заставить её понести.

   — Этот человек больше не может делать детей?

   — Мало того, он не способен получить удовольствие сам и доставить его своей женщине. Но это зелье вновь сделает его тепули большим и твёрдым.

Её чёрные с золотистыми крапинками глаза проморозили меня до костей, её тёмная сила поглотила меня. Я послушно лёг на спину на жертвенный камень, в то время как Цветок Змеи развязала мой верёвочный пояс и спустила штаны, обнажив причинное место. Хотя мне ещё ни разу не приходилось ложиться с женщиной, я видел дона Франсиско в хижине с моей матерью и знал, что, когда он покусывал её грудь, его garrancha увеличивался в размерах.

Цветок Змеи нежно погладила мой член.

   — Твой молодой сок сделает этого мужчину могучим как бык, когда он возляжет со своей женщиной.

Её рука была сильной и двигалась в уверенном ритме. Мне стало приятно, и я невольно улыбнулся.

   — Вот видишь, прикосновение женщины к мужскому месту доставляет тебе удовольствие. А теперь я должна буду вобрать твой сок, как телёнок, сосущий молоко матери.

И колдунья приложила губы к моему garrancha. Её рот был горячим и влажным, она энергично действовала не только губами, но и языком. Это возбуждало меня всё сильнее — я засунул garrancha глубже ей в рот и стал двигать им взад-вперёд, сильнее и сильнее, подгоняемый жгучим желанием засадить его ведьме в самое горло.

Потом внезапно всё оборвалось — мой жизненный сок извергнулся прямо ей в рот.

Когда я остановился, ведьма наклонилась и выплюнула сок в глиняную чашку, в которой уже находились другие ингредиенты зелья. Потом она снова взяла мой, ещё не опавший, член в рот, слизала остатки семени и снова сплюнула в чашку.

   — Айоо, мальчик-мужчина, у тебя достаточно сока, чтобы наполнить типили трёх женщин.

8


А на следующее утро я оказался буквально выброшенным из прежней жизни, как лава из жерла вулкана.

   — Мы покидаем деревню, — заявил падре Антонио, разбудив меня в родной хижине. Он выглядел очень странно: бледный, осунувшийся, с покрасневшими от бессонницы глазами. Добрый священник явно нервничал.

   — Ты что, всю ночь боролся с дьяволами? — спросил я.

   — Да, и потерпел поражение. Бросай скорее свои вещи в мешок, мы уезжаем немедленно. Мои пожитки уже в повозке.

Тут я догадался, что отец Антонио имел в виду не просто поездку в соседнюю деревню. И он подтвердил это, заявив:

   — Мы покидаем гасиенду навсегда. Чтобы через пару минут ты был готов!

   — А как же моя мать?

Падре Антонио остановился на пороге хижины и уставился на меня так, словно мой вопрос его сильно озадачил.

   — Твоя мать? У тебя нет матери.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ



La Ciudad de los Muertos, Город Мёртвых — так испанцы

вскоре начали называть Веракрус.

Кристо Бастард

9



Некоторое время у нас даже не было крыши над головой, и, чтобы отец Антонио мог раздобыть хоть какой-то кров и пропитание, приходилось постоянно скитаться от церкви к церкви. Мне тогда едва исполнилось двенадцать; в таком возрасте я ещё не мог толком осмыслить, что же за беда на нас обрушилась, и воспринимал её только через боль натёртых от бесконечной ходьбы ног да через урчание вечно пустого желудка. Подслушивая в храмах беседы падре Антонио и его собратьев, я узнал, что дон Франсиско обвинил моего друга в нарушении священного обета, а именно: в греховном совращении индейской девушки, в лоно которой нечестивый служитель церкви заронил своё семя. По всему выходило, что девушкой той была Миаха, а я, стало быть, и есть тот самый плод греха.

Однако при всей моей воистину сыновней любви к Антонио, в то, что он мой родной отец, я не верил. Однажды, находясь в подпитии (что, замечу, было для сего достойного человека в порядке вещей), он заявил, что моим настоящим отцом является один muy grande gachupin, очень важный господин, родом из самой Испании, однако мне было ведомо, что, когда сознанием доброго священника завладевает нектар богов, ему ничего не стоит ляпнуть и не такое.

Падре уверял меня, что, хотя свой реnе в Миаху и точно засовывал, отцом моим не является, — но потом зашёл ещё дальше, заявив, что и сама Миаха вовсе меня не рожала. Таким образом, всё связанное с моим появлением на свет представляло собой сплошную загадку.

Протрезвев, падре Антонио всегда упорно отмалчивался, наотрез отказываясь как подтвердить, так и опровергнуть свои пьяные откровения.

Бедный, бедный клирик. Верьте мне, amigos, он действительно был очень хорошим человеком. Согласен, далеко не совершенным, не без слабостей, но не спешите бросать в него камни. Грешить он грешил, спору нет, но, по правде сказать, все грехи его были таковы, что не повредили никому, кроме него самого.

А сам падре Антонио поплатился за них изрядно, ибо в один далеко не прекрасный день епископ Святой церкви лишил его священнического сана. Собиратели грязных сплетен выдвинули против этого достойного человека обвинения, и он фактически даже не стал защищаться (хотя надо признать, что далеко не все обвинения были облыжны). Другое дело, что подобные мелкие прегрешения присущи почти всем служителям церкви и обычно легко прощаются. Мне, глубоко сопереживавшему своему доброму другу, всегда казалось, что подлинной причиной кары были его сердобольность и душевная щедрость.

Лишённый сана, он не мог более крестить, исповедовать и причащать, однако церковные власти не могли лишить разжалованного священника возможности помогать людям. И в конце концов он нашёл своё призвание в Веракрусе.

Веракрус! С испанского языка это название переводится как Город Истинного Креста. La Ciudad de los Muertos, Город Мёртвых — так вскоре стали называть его конкистадоры, ибо страшное бедствие под названием vdmito negro, «чёрная рвота», ядовитое поветрие, словно вырывавшееся из подземного мира ацтекских богов, мрачного Миктлана, каждый год истребляло пятую часть населения.

В жаркие летние месяцы vomito просачивалась из лежащих близ города болот, её зловонные миазмы, поднявшись над ядовитыми водами, наползали на Веракрус вместе с полчищами москитов, заполонявших его, словно в дни Казней Египетских. Насквозь гнилой воздух был настоящим проклятием путников, которые, едва сойдя с прибывавших за серебром галеонов, спешили в горы, прижимая к носу букетики цветов. Самым страшным, однако, было не зловоние, а распространявшаяся вместе с ним зараза. Человека, который её подцепил, бросало то в жар, то в холод. Его мучили страшные боли в голове и спине, кожа желтела, беднягу начинало рвать чёрной, свернувшейся кровью (отсюда и название) — а избавление от мучений он обретал лишь в могиле.

Поверьте мне, amigos, я искренне считаю, что Веракрус — это раскалённый янтарь, вышвырнутый пинком из самого ада, это место, где палящее тропическое солнце и яростные el norte, северные ветры, обращают землю в песок, который обдирает плоть до самых костей. Гнойные испарения с застоявшихся между дюнами болотных вод в сочетании со смрадом тел умерших рабов, которых бросали в реку, чтобы не тратиться на погребение, — от всего этого тянуло зловонием самой смерти ещё пуще, чем от реки Стикс.

Что было нам делать в этом аду на земле? Можно, конечно, было женить бывшего священника на какой-нибудь одинокой вдовушке, у которой после смерти мужа осталось недурное наследство, и жить припеваючи в её прекрасном доме. Но, увы, об этом, зная характер Антонио, не приходилось и думать, ибо людские несчастья просто притягивали, буквально присасывали его на манер тех пиявок, которых цирюльники ставят, чтобы отсосать дурную кровь. Ясно, что при таком подходе к жизни мы оказались не в прекрасном богатом доме, а в убогом приюте с земляным полом.

Место это называлось Casa de los Pobres, Дом бедных, но Антонио, похоже, искренне считал ночлежку таким же Домом Божьим, как и прекраснейшие соборы христианского мира. На деле же это был длинный, узкий барак с дощатыми, донельзя истончившимися и прогнившими из-за постоянного чередования палящего зноя с неистовыми ливнями стенами. Когда дул очередной norte, пыль и песок задувало внутрь и вся хибара ходила ходуном. Я спал на грязной соломе рядом с проститутками и пьяницами и два раза в день садился на корточки, в очередь, чтобы получить тортилью с начинкой из фасоли. Для уличного мальчишки эта незатейливая еда была лучшим лакомством.

А в последующие два года я действительно стал самым настоящим уличным мальчишкой — это время запомнилось мне в основном проклятиями окружающих и колотушками. Выброшенный на улицы одного из крупнейших городов в Новой Испании, деревенский мальчуган превратился в заправского lépero, городского прокажённого. Ложь и притворство, воровство и попрошайничество — вот лишь далеко не полный список умений и навыков, которые я впитал вместе с воздухом Города Мёртвых.

Признаюсь, мой образ жизни был далёк от благочестия, и если с моих уст и срывались мольбы, то чаще обращённые не к Богу, а к людям, и вовсе не о спасении души, а о подаянии.

«Ради Христа, подайте милостыню бед ному сироте» — вот какой псалом я распевал тогда дни напролёт.

Частенько я, перемазавшись грязью, закатывал глаза и выгибал руки так, что едва не выламывал их из суставов, чтобы глупцы, проникшись состраданием к несчастному калеке, расщедрились на подаяние. Я был уличным мальчишкой с голосом попрошайки, душой вора и сердцем портовой шлюхи. Наполовину испанец, наполовину индеец, я гордился тем, что ношу благородные титулы mestizo и lépero, метиса и прокажённого. Босой, оборванный, грязный, я проводил целые дни напролёт, совершенствуясь в умении выпросить подачку у какой-нибудь расфуфыренной дамы, что смотрела на меня сверху вниз, морщась от презрения.

Но не спешите бросить в меня камень, как сделал это епископ с бедным Антонио, когда лишил его права носить священническое облачение. Улицы Веракруса были настоящим полем боя, на котором можно было обрести богатство... или сложить голову.

Спустя пару лет тёмное облако, так неожиданно накрывшее нас на гасиенде, вроде бы рассеялось. И вдруг всё началось сначала. Мне уже исполнилось четырнадцать лет, когда на нашу тропу снова пала тень смерти.

Этот памятный день был живым свидетельством того, что смерть и богатство соседствовали на улицах Веракруса.

Я, как всегда, корчился, извивался и завывал, выпрашивая милостыню близ фонтана в центре главной городской площади, и, хотя моя плошка для подаяния оставалась пустой, особо не горевал. В то утро, спозаранку, мне удалось продраться сквозь терции «La divina commedia» («Божественной комедии») Данте Алигьери. О, только не подумайте, будто я читал этот фолиант ради удовольствия. Просто мой покровитель настаивал на том, чтобы я продолжал образование, а поскольку библиотека наша была весьма скудной, мне приходилось перечитывать одни и те же книги. Мрачное путешествие Данте, проводником которого вниз по кругам ада до самого его дна, где пребывал Люцифер, служил Вергилий, сильно напоминало мне то «боевое крещение», которое я получил, оказавшись впервые выброшен на улицы Веракруса. Доведётся ли мне когда-нибудь очиститься от грехов и удостоиться рая? — этот вопрос пока оставался без ответа.

Сию эпическую поэму падре Антонио (в знак уважения я продолжал называть его так и после лишения сана) дал почитать падре Хуан, молодой священник, который, несмотря на то что моего покровителя отлучили от Святой церкви, стал ему тайным другом. Мало того, этот человек тайком способствовал моему дальнейшему обучению. В то утро, после того как я продекламировал отрывки из поэмы Данте на неуверенном итальянском, падре Антонио, просияв, принялся нахваливать мои способности к учёбе, и падре Хуан охотно поддержал его:

   — Да уж, паренёк впитывает знания, как ты то прекрасное церковное вино, что я приношу из собора.

Само собой, моё обучение было тайным: знали о нём только эти достойные клирики и я. За обучение грамоте lépero полагались тюрьма и дыба.

Наказания вообще являлись в Веракрусе одним из популярнейших развлечений. В тот день, когда кого-либо подвергали бичеванию или пытке, горожане в лучших нарядах, всей семьёй, включая и маленьких детишек, прихватив с собой фляги с выдержанными винами и корзинки с вкусной снедью, стекались на площадь. В предвкушении кровавого зрелища глаза их горели от злобного возбуждения.

На сей раз надсмотрщик в рыжей безрукавке из оленьей кожи, кожаных же штанах и чёрных сапогах до колен загонял в тридцать запряжённых мулами тюремных повозок длинную вереницу связанных друг с другом пленников. У этого парня были грязная чёрная борода, такая же грязная, низко надвинутая войлочная шляпа и злобный взгляд. Он без разбору лупил узников плетью и осыпал их самой грязной и унизительной бранью.

   — Пошевеливайтесь, вы, никчёмное отродье скотов и шлюх! Живо, не то проклянёте своих матерей, которых никогда не знали, за то, что они произвели вас на свет! Залезайте, куда сказано, поганые проходимцы, мерзкое ворье, гнусные сводники, кровожадные убийцы!

Тем, к кому были обращены эти проклятия, не оставалось ничего другого, как, горбясь под ударами и стискивая зубы, забираться в передвижные клетки. Людям этим предстояло отправиться на серебряные рудники, и в подавляющем своём большинстве они были вовсе не ворами, сводниками, а уж тем более убийцами, но запутавшимися в долгах бедолагами, которых заимодавцы обратили в пеонов и запродали для отработки долга на рудники. Предполагалось, что, выплатив всю сумму, они вернутся домой, но на деле из жалованья таких работников высчитывали за жильё, пропитание, одежду, инструмент и всё прочее, так что чем дольше они работали, тем больше становился их долг.

Для большинства попасть на рудники было равносильно смертному приговору.

Среди пленников преобладали люди смешанной крови. Городской алькальд, представлявший в Веракрусе власть вице-короля Новой Испании, периодически прочёсывал улицы, отлавливая léperos, которых препровождали в тюрьму, а оттуда на рудники.

«А ведь среди этих бедолаг вполне мог бы оказаться и я», — посетила меня мрачная мысль.

Алькальд, спроваживая этих несчастных на каторгу, думал лишь о своём кармане, однако, по мнению многих gachupin, он делал благое дело, ибо очищал город от грязи.

Мне же при виде этих метисов становилось не по себе. В первые годы после Конкисты на рудниках работали одни лишь индейцы, но непосильный рабский труд и болезни губили их в таких количествах, что это привлекло внимание властей. Отец Антонио говорил, что умирало девяносто пять человек из каждой сотни, так что наконец король Испании лично повелел положить этому конец. Конечно, нельзя сказать, чтобы его указ так уж особо изменил положение: десятки тысяч людей по-прежнему умирали в подземных штольнях, в карьерах и у плавильных печей, не говоря уж о несчастных, надрывавшихся на тростниковых плантациях и сахарных мельницах. А ведь существовали ещё obrajes, работные дома. Эти предприятия — прядильные, ткацкие или по окраске шерсти и хлопка — представляли собой нечто среднее между мануфактурами и тюрьмами, где работников приковывали к рабочим местам цепями.

Король мог издавать любые указы, но в джунглях и в горах, где не действовали никакие законы, каждый владелец гасиенды сам чувствовал себя королём и правил властной рукой, как находил нужным.

Между темтолпа разразилась радостными криками — трое стражников волокли беглого раба к столбу для порки, где ему предстояло получить причитающиеся сто плетей. Приговорённого привязали к столбу, заткнули ему рот кляпом, после чего капрал отошёл на подобающее расстояние, и воздух со свистом рассёк чёрный змеившийся бич. Удары были так сильны, что срывали с обнажённой спины несчастного целые клочья плоти, рассекая её до ужасающе белых костей. Крики беглеца, несмотря на кляп, взлетали над толпой, но зеваки лишь хохотали да чокались кубками в знак одобрения. Плеть поднималась и опускалась, поднималась и опускалась, и я, не в силах выносить столь ужасное зрелище, отвёл глаза.

Наконец бич опустился в сотый раз.

   — Вши, — презрительно обронил мой сосед. — Жалкие насекомые.

Судя по круглому животу и роскошному наряду, это был весьма состоятельный купец. Рядом с ним стояла супруга, хрупкая, изящная, одетая в дорогие шелка женщина, над головой которой чёрный раб держал зонтик, прикрывая госпожу от солнца.

   — Эти уличные прокажённые размножаются, как клопы, — поддержала она мужа, кивком выразив своё отвращение. — Хорошо ещё, что наш алькальд выметает эту грязь из сточных канав, не то нам бы приходилось спотыкаться о них через два шага на третий.

Помянутый алькальд был gachupin, носитель шпор; он родился в Испании и представлял здесь интересы короны. Шпоры этих gachupines уязвляли не столько бока коней, сколько наши — всякий раз, раз когда они хотели получить наших женщин, наше серебро, нашу жизнь.

Король считал, что даже criollos, чистокровные испанцы, рождённые в Новой Испании, не заслуживают полного доверия, и посылал для надзора над ними своих чиновников.

Неожиданно моё внимание привлёк ещё какой-то шум. Нахальный непоседа lepero, уличный мальчишка, запустил камнем в грифа, раздробив тому правое крыло. Дюжина других сорванцов léperos, все не старше девяти или десяти лет, нашли себе забаву — накинули на покалеченную птицу петлю, привязали её к дереву и стали бить палкой.

Разумеется, безобразного здоровенного стервятника (гриф был более двух футов ростом, а размах его крыльев составлял около пяти футов) привлёк на площадь запах крови несчастного узника. И не только его одного, но и других пожирателей падали, сейчас медленно описывавших круги над площадью. Когда толпа стала расходиться, грифы начали медленно спускаться, но один из них, похоже, слишком поторопился.

У одного из мальчишек была искривлённая рука, совсем как перебитое крыло стервятника. На улицах поговаривали, что такими увечными делали по велению «короля нищих» детишек, выкупленных у приживших их шлюх, — калекам лучше подают. Правда, отец Антонио отмахивался от подобных, как он выражался, «нелепых слухов и выдумок»: «короля нищих» он именовал несчастным попрошайкой, а детей-побирушек — не вшами или подонками, а чадами Господними, поскольку мало кто из нас знал своего настоящего отца. Прижитые блудницами или зачатые в результате изнасилования, мы были презираемы всеми — кроме Всевышнего. Однако gachupin не только презирали нас, но и ненавидели, а уж наместник короля Испании никак не мог допустить, чтобы какой-то выродок тоже именовал себя королём. Несчастного попрошайку изловили и повесили, труп затем четвертовали, и отдельные части его тела до сих пор ещё в назидание прочим висели над городскими воротами.

Так или иначе, увечный мальчишка, каково бы ни было происхождение его увечья, тыкал в пленённую птицу рыбачьей острогой.

— А ну перестань! — рявкнул я, вырвав у парня острогу и потрясая ею перед его лицом. — Попробуй только, и я тебе эту штуковину прямо в яйца засажу!

Мальчишка — он был помладше и поменьше меня — тут же съёжился. Такова была жизнь на улицах Веракруса — кто силён, тот и прав. Почитай, каждое утро мы недосчитывались своих знакомых. Кого находили на улице мёртвым, а кто, схваченный солдатами, уже был на пути к рудникам.

Мне, конечно, жилось куда лучше, чем большинству léреros, — у меня всегда имелась охапка соломы, на которой я спал, а также пусть и скудный, но каждодневный паек в Доме бедных. Ну а главное, падре Антонио с риском для жизни учил меня: благодаря этому доброму человеку и его книгам я знал о существовании совсем другой жизни.

И ночью мне снился не наглый нищий, издевавшийся над птицей, а осада Трои и отважный Ахиллес.

10


Но что бы ни привлекало моё внимание — смотрел ли я на то, как загоняют в клетки обречённых каторжников, или на то, как бьётся на привязи раненая птица, — меня не покидало весьма неприятное ощущение, будто за мной наблюдают.

И точно, за мной неотрывно следила некая весьма надменная, аристократического вида пожилая дама, облачённая в чёрный, расшитый золотом, жемчугом и драгоценными камнями шёлк. Она восседала в великолепной, сработанной из полированного дуба и кедра карете, обитой бархатом, кожей и сверкающими заклёпками и вдобавок украшенной на дверце гербом.

Незнакомка выглядела иссохшей старухой: пергаментная кожа обтягивала кости, и никакие деньги не могли вернуть ей свежесть юности. Наверняка эта особа принадлежала к какому-нибудь знатному роду, хищному уже по самой своей природе, а возраст лишь ещё сильнее выявил в ней черты злобной хищной птицы — прожорливой, с острым клювом, крючковатыми когтями и ненасытным взглядом.

Когда отец Антонио ступил на площадь, старуха, повернувшись, вперила в него изучающий взгляд.

Лысый, сутулый, с покатыми плечами, падре Антонио пребывал в вечной обеспокоенности, но не за себя, а за других. Этот человек не просто почитал святой крест, а буквально нёс его на себе. Он впитывал чужую боль, и сердце его при этом истекало кровью. Все беды и злосчастья Новой Испании тяжким бременем ложились на его отнюдь не могучие плечи.

Для «прокажённых» и других полукровок падре Антонио воплощал милосердие Божие на земле, а его маленькая деревянная хибарка в бедняцком квартале служила для иных пусть убогим, но единственным прибежищем, какое они когда-либо знали.

Кое-кто утверждал, что отец Антонио якобы лишился церковной благодати из-за неумеренного потребления предназначавшегося для причастия вина; другие говорили, будто бы его погубила постыдная слабость к доступным женщинам. Но, по моему разумению, каким бы ни был предлог, истинной причиной немилости было его великое милосердие и сострадание, распространявшееся в равной мере на всех, включая индейцев и отверженных.

Пристальное внимание ко мне со стороны старухи не укрылось от отца Антонио и очень ему не понравилось. Он спешно направился к карете: его серое одеяние развевалось, из-под грубых кожаных сандалий при ходьбе поднималась пыль.

В это мгновение меня отвлёк донёсшийся справа шум. Наказанный метис, беглый раб с рудников, получил свою порцию плетей, после чего его отвязали от столба, и бедняга со стоном опустился на землю. Тело его было располосовано, рассечённая плоть открывала взору белеющие рёбра. Палач, производивший расправу, чтобы очистить своё орудие от крови, опустил его в ведро с рассолом, прополоскал, а потом отряхнул, четыре или пять раз щёлкнув бичом в воздухе.

Потом он облил кровавым рассолом голую спину пленника, усугубив его страдания. От немыслимой боли метис взвыл, как издыхающий пёс, после чего стражники рывком поставили его на ноги и оттащили к ближнему тюремному фургону.

Обернувшись, я увидел, что отец Антонио стоит рядом с каретой старухи и оба они, глядя в мою сторону, о чём-то спорят. Уж не вздумала ли эта карга обвинить меня в том, что я у неё что-нибудь спёр? Я невольно покосился на метисов, которых затолкали в клетки: мне не было известно, отправляют ли на рудники сопляков вроде меня, но имелись обоснованные опасения, что возраст тут не помеха.

Однако уже в следующий миг мой страх сменился яростью. Я ничего не крал у этой gachupm! Конечно, вряд ли возможно было упомнить всё, что я когда-либо у кого-либо стащил — в моей нелёгкой жизни такое случалось частенько, — однако эту мрачную каргу со взглядом хищной птицы я бы не забыл. Да и вряд ли решился бы её обокрасть.

Неожиданно отец Антонио встревоженной шаркающей походкой поспешил ко мне. На ходу он извлёк из-под одежды перочинный нож и полоснул себя по большому пальцу.

Я чуть не взвыл, как тот несчастный метис. Неужели после разговора с этой мерзкой богатой старухой мой покровитель помутился умом?

Между тем он привлёк меня к своей нестиранной робе, обдавая запахом перегара, и прошептал:

   — Говори только на науатль.

   — ¡Mierda![7] Что, вообще...

Но падре Антонио моментально надвинул соломенную шляпу мне на лоб, изловчившись оставить на лице пораненным пальцем несколько кровавых мазков, и поволок меня за шкирку к карете. Я засеменил рядом с ним, так и держа в руках отобранную у увечного мальчишки острогу.

   — Взгляните, госпожа, как я вам и говорил, это не он, а всего лишь очередной уличный попрошайка. Вдобавок заразный — наверное, у него peste! — С этими словами он, сдвинув мою шляпу со лба, обнажил красные пятна.

Старуха в ужасе отпрянула.

   — Езжай! — рявкнула она кучеру и захлопнула окошко кареты. Кучер хлестнул лошадей.

Когда экипаж, прогромыхав по камням мостовой, исчез из виду, отец Антонио облегчённо вздохнул и стал креститься, вознося благодарности Всевышнему.

   — Да в чём дело? Зачем тебе понадобилось выдавать меня за зачумлённого? — спросил я, стирая со лба кровь.

   — Это старая уловка, к которой прибегали монахини, чтобы их не изнасиловали при нападении на монастырь.

Всё ещё во власти страха, он нервно перебирал чётки, оставляя кровавые следы на бусинках.

Не поняв, при чём тут монахини, я собрался было продолжить расспросы, но отец Антонио отмахнулся.

   — Не приставай, Кристо, нет смысла лезть ко мне с вопросами, на которые я всё равно не отвечу. Просто запомни, bastardo chico[8], если с тобой вдруг заговорит gachupin, отвечай на науатль и ни за что не признавайся, что ты mestizo.

Мне показалось, что смысла в этом нет никакого, потому как вряд ли хоть кто-нибудь примет меня за настоящего индейца — и цвет кожи у меня гораздо светлее, и ростом я, будучи четырнадцатилетним подростком, уже вымахал со взрослого индейца. Уж скорее меня посчитали бы испанцем.

Однако я не успел возразить, поскольку меня отвлёк шум за спиной.

Стервятник, за которого я заступился, разинув клюв, издавал пронзительные звуки, повернувшись к дразнившим его мальчишкам. А один из них изо всех сил ткнул птицу в грудь палкой.

11


В то время все мои познания ограничивались исключительно улицами Веракруса и книгами отца Антонио. Не то чтобы мне недоставало сообразительности или любознательности, просто для развития этих качеств не было иной пищи. Зато в роли попрошайки я весьма преуспел: хотя в том же качестве на улицах Веракруса подвизались многие léperos, никто не делал этого так ловко, как я.

После встречи с загадочной старухой прошёл год. В тот день я нёс своё бдение на пороге закрытой лавки в двух улицах от доков. То было исключительно выгодное местечко: ожидалось прибытие королевского казначейского флота[9], и мимо меня валом валили зеваки, направлявшиеся в гавань. Там кораблям, прибывшим из Старой Испании, предстояло разгрузить привезённые товары и заполнить свои трюмы сокровищами Нового Света, прежде всего его серебром.

Великий город Мехико, воздвигнутый на месте столицы ацтеков Теночтитлана, называли Венецией Нового Света — городом каналов, широких бульваров и дворцов богачей, тогда как Веракрус, безусловно, представлял собой ту трубу, через которую богатства колоний утекали в далёкую метрополию. Грубые слитки серебра и золота, а также бочонки с ромом и мелассой — чёрной патокой — раз за разом грузили на казначейские корабли, доставлявшие это добро в Севилью, откуда оно препровождалось в Мадрид, к королю. Правда, в нашем Городе Истинного Креста практически ничего из этих богатств не оседало — несмотря на громкое название и транспортное значение, Веракрус оставался проклятой дырой, с извечной жарищей, дурным воздухом и гиблыми северными ветрами. Вдобавок сокровища, скапливающиеся тут в ожидании очередного прибытия флота, манили к себе мародерствующие полчища французских и английских пиратов, домогавшихся поживы с той же страстью, с которой иные распутники домогаются женской плоти.

Сам город постоянно пребывал в состоянии, близком к разрухе, и его постройки, в основном деревянные или глинобитные, покрытые грубой штукатуркой, по большей части нуждались в ремонте. Пожары и ураганы то и дело уничтожали целые кварталы, но Веракрус возрождался снова и снова, словно птица феникс из пепла.

Прибытие королевского флота — огромных грузовых судов, сопровождаемых военными кораблями, — ежегодно становилось для города огромным событием, но в тот год оно было особенно важным, ибо на борту адмиральского флагмана находился недавно назначенный архиепископ Новой Испании, персона почти столь же значительная, как и сам вице-король. Во всяком случае, если вице-король умирал или его отзывали, архиепископ нередко надевал его мантию и выполнял обязанности наместника до тех пор, пока из Мадрида не присылали замену.

Сотни священнослужителей, монахов и монахинь со всей Новой Испании в тот день специально прибыли в портовый город, чтобы приветствовать нового архиепископа. Улицы кишели братьями и сёстрами из святых орденов, потевшими в своих грубых сутанах и рясах, по большей части серых, чёрных или бурых. Но ничуть не меньше нагрянуло в Веракрус и торговцев, намеревавшихся забрать с кораблей заказанные ими в Испании товары и отвезти их на ярмарку в Ялапу — торговый город, находившийся высоко в горах, по дороге в Мехико. Воздух там, надо думать, был чистым и свежим, не то что в нашей болотистой низине.

Чем больше народу, тем лучше для попрошайки, хотя, конечно, выпрашивать подаяние — занятие непростое даже в день прибытия королевского флота. На улицах толчея, людям не до нищих.

Вот пробирается сквозь толпу дородный, осанистый купец с такой же вальяжной женой. Разряженные в пух и прах, они прямо-таки лучатся богатством, и léperos устремляются к ним со всех сторон, но получают лишь презрительные пинки. Но я был бы не я, если бы не превзошёл всех изобретательностью. Один старик из Ост-Индии, которого доставили больным в нашу ночлежку, научил меня индийскому искусству расслабления, растяжения и выкручивания конечностей. И надо сказать, я весьма преуспел — мне ничего не стоило вынимать кисти, локти, ноги и плечи из суставов, помещая их в самые противоестественные положения. По приближении богатея я моментально преобразился в сущее чудовище и, едва лишь купец с женой поравнялись с порогом лавочки, хныкая и скуля, выполз им навстречу.

При виде моих увечий оба дружно ахнули и попытались торопливо обойти меня, но я ухватил женщину за подол и завёл свою жалобную песню о несчастном, голодном, сиром калеке.

Госпожа чуть было не выпрыгнула из кожи и крикнула своему мужу:

— Дай ему денег!

Мужчина швырнул мне медную монету. Она не попала в плетёную корзинку, висевшую у меня на шее, а, угодив мне в правый глаз, отскочила в сторону, но была моментально подхвачена другой, не искривлённой рукой — пока милостыню не успел сцапать ещё какой-нибудь уличный lépero. Едва купеческая чета удалилась, все суставы были вправлены на место.

Следовало ли мне стыдиться такой жизни? Может быть. Но это было единственное доступное мне тогда занятие. Отец Антонио делал для меня всё возможное, старался из последних сил, но, увы, мог обеспечить воспитаннику только набитый соломой топчан, стоявший за грязной занавеской, отгораживающей угол хижины с земляным полом. Какое будущее было мне уготовано? Я был lépero, а стало быть, сама судьба определила мне жить подобным манером — врать, притворяться, мошенничать, попрошайничать и воровать.

Мои размышления прервал пинок, заставивший меня растянуться на мостовой.

Щегольски разодетый кабальеро с висевшей на его руке поразительно красивой mulatta[10] переступил через меня, даже не поглядев вниз. Для него я значил меньше, чем собака, ведь он был носителем шпор, а я — тем, кого пришпоривают. Но даже в том сопливом возрасте куда большее впечатление, чем его шпага или пышный наряд, на меня произвела эта экзотическая, эротичная красавица, надо полагать, дочь испанского плантатора и одной из его чернокожих рабынь.

«Ох, до чего же мы, испанцы, любим темнокожих женщин!» — признался мне как-то, будучи в подпитии, отец Антонио, и эта пара служила наглядным подтверждением его словам. Самые восхитительные цветные красотки становились любовницами buena gente[11], самых богатых из gachupm, ну а не столь изысканные — домашними служанками. Некоторых женщин передавали из рук в руки, одалживали друзьям или сдавали внаём для утех или приплода, как породистых лошадей. Когда блеск красоты увядал, их продавали в публичные дома. Мулатка-любовница могла жить пышно и весело, но её положение было весьма шатким.

Впрочем, женщина, висевшая сейчас на руке испанца, держалась свободно и уверенно.

Она тоже переступила через моё пресмыкающееся тело, нахально покачивая бёдрами, как будто они были её сокровищем, её серебряным рудником. Ослепительное, огненно-красное платье открывало упругую надушенную грудь; грива густых, с рыжеватым оттенком волос была небрежно переброшена через плечо. Взгляд красотки мимолётно скользнул по мне, и на губах её появилась жестокая, кривая усмешка.

Я не мог не восхититься её нарядом. Мулаткам, так же как метискам, индианкам или негритянкам, запрещалось носить испанские платья, но если индейские женщины и метиски, как правило, обходились простыми, принятыми у пеонов бесформенными балахонами, чаще всего из неокрашенного хлопка, то пышные, яркие наряды некоторых мулаток напоминали роскошные мантии из разноцветных перьев. Такие в былые времена носили жрецы у ацтеков. На этой красавице была шёлковая нижняя юбка, длинная и пышная; двойные ленты волочились позади, как верные придворные. Жилет с низким вырезом, облегавший мулатку, словно корсет, украшали жемчужные нити и золотое шитьё; верхняя юбка была обшита кружевами цвета киновари; кайма отделана золотой нитью; широкие, летящие рукава подбиты серебристым шёлком. Но самое сильное впечатление производила смуглая грудь молодой женщины, прикрытая лишь падавшими на неё локонами тёмных, с рыжеватым отливом волос, в которые были искусно вплетены золотые и серебряные нити. Вырез жилета был настолько глубокий, что чувственные соски, лишь едва прикрытые его кромкой, то и дело, пусть на мгновение, появлялись на виду.

В определённом смысле эти мулатки были свободнее, чем самые знатные испанские дамы голубой крови. Любая испанка, осмелившаяся выставить напоказ свои прелести, мигом схлопотала бы плетей, но мулаты не считались настоящими людьми, а стало быть, никаких нравственных требований к ним никто не предъявлял.

Впрочем, и костюм самого кабальеро тоже не отличался особой сдержанностью. Всё в нём, от широкополой, с роскошным плюмажем шляпы до ярко начищенных сапог с высокими голенищами и звонкими серебряными шпорами, было почти таким же экстравагантным, как и у его спутницы.

   — Мои братья по Святой католической церкви, — сказал мне как-то отец Антонио, — вслух громко сокрушаются, что так много белых мужчин предпочитают своим законным жёнам мулаток. Но я много раз видел, как эти прелестные женщины навещают самих священников через заднюю дверь церкви.

Пинок кабальеро возмутил меня. Вообще-то к léperos относились хуже, чем к собакам, и ничего удивительного в подобном отношении не было, но я воспринимал обиду острее, чем другие полукровки, ибо был образован лучше многих испанцев. Я уж не говорю об их женщинах, пусть те даже рядились в шелка и проживали в особняках. Я имел все основания гордиться своей образованностью, ибо не только читал и писал на испанском, но и свободно говорил на науатль, языке моих предков ацтеков. А ещё я весьма прилично знал — нет, не стоит скромничать, — я превосходно знал латынь и греческий. Я читал произведения классиков на трёх языках, а ошиваясь на пристани, поднахватался разговорных фраз из трёх местных наречий. Я так легко воспринимал на слух иностранные языки, что мой добрый покровитель называл меня порой маленьким попугаем.

Конечно, отец Антонио строго-настрого запретил мне открывать эти умения кому бы то ни было.

   — Никогда не разглашай свои познания, — предупредил он меня на самом первом уроке и повторял это предостережение на каждом последующем. — Инквизиторы нипочём не поверят, что lépero мог научиться грамоте без пособничества Люцифера, и уж они сумеют убедить тебя сознаться в этом, а заодно и открыть имя того, кто, кроме нечистого, учит lépero грамоте. Поверь мне, есть уроки, которые ни тебе, ни мне усваивать не захочется. Я уж это знаю. Так что не вздумай похваляться своими познаниями, если не хочешь сгинуть понапрасну в застенках инквизиции. Не думаю, чтобы тебе не терпелось угодить на дыбу и познакомиться с пыточными клещами.

Я усвоил этот урок священника так же твёрдо, как спряжение латинских глаголов: amo, amas, amat.

А ещё падре Антонио внушал мне (между прочим, то же самое утверждают классики), что носители шпор ошибаются, ставя во главу угла pureza de sangre, чистоту крови. Кровь ни в коем случае не определяет ценность человека. При равных условиях иной метис может не только сравниться с чистокровным доном, но и превзойти его. Я был тому живым подтверждением. Но подобно индейцам, которые скрывали ненависть под стоической маской безразличия, я тоже сдерживал свою ярость, зная, что надменные gachupines ничем меня не лучше. Будь у меня серебро и золото — и прекрасная карета, щегольской наряд кабальеро, клинок из толедской стали и ослепительно красивая любовница-мулатка, — я тоже был бы un hombre macho de le gachupin grande, великим мужем, носителем больших шпор.

Юная испанская девушка в зелёном струящемся платье, отделанном белым шёлком, вышла из ближайшей ювелирной лавки, и я двинулся наперерез, чтобы изобразить перед ней увечного урода, и уже был готов начать канючить и причитать, когда вдруг увидел её лицо. Меня словно громом поразило: взгляд девушки буквально приковал меня к мостовой. Я уже не мог корчиться, ползая на коленях и изображая дурачка, мне в тот момент было бы проще остановить солнце.

У юной испанки были тёмные застенчивые глаза, нежное личико с белой кожей, как это бывает у знатных дам, которым не приходится трудиться под открытым небом, и длинные чёрные волосы, густые и блестящие, ниспадавшие роскошными волнами. Будучи ещё совсем девочкой, на год или на два моложе меня (а мне тогда только-только исполнилось пятнадцать), эта удивительная красавица держалась с царственной грацией. Пройдёт совсем немного времени, и благородные испанские кабальеро будут насмерть биться на шпагах ради одного её благосклонного взгляда.

Тут следует отметить, что даже в Новой Испании кабальеро проявляли по отношению к сеньоритам благородного происхождения подобающую галантность. Поэтому, когда путь прелестнице преградила лужа, оставшаяся после прошедшего ранним утром дождя, я тоже почувствовал себя обязанным свалять дурака, изобразив рыцаря. Сняв свою manta, индейское одеяло, которое я носил перекинутым через правое плечо, я устремился к ней со словами:

— Сеньорита! Бернальдо де Карпио, рыцарь Кастилии, приветствует тебя!

Бернальдо, конечно, был излюбленным героем испанцев, уступавшим в их сердцах разве что Сиду Кампеадору[12]. Он победил французского героя Роланда в битве при Ронсевале и избавил полуостров от завоевателей. Подобно многим другим персонажам испанских эпических поэм, Бернальдо был впоследствии предан собственным королём, проявившим чёрную неблагодарность, и сгинул в изгнании.

Когда я, устремившись навстречу красавице, широким жестом бросил свою manta поверх лужи и с поклоном пригласил девушку ступить на неё, глаза незнакомки расширились. Она замерла на месте как вкопанная, а её щёки залил румянец. Сперва мне показалось, что девушка сейчас прикажет мне убраться с глаз долой, однако потом я понял, что ей с трудом удаётся сдержать улыбку.

Но тут из лавки ювелира вслед за ней показался испанский юноша, паренёк на год или два моложе меня, но уже такой же рослый и значительно более мускулистый. Кожа у него была темнее моей, а всё лицо в оспинах, и он, похоже, пребывал в мрачном настроении. Очевидно, испанец приехал сюда на лошади, потому что на нём были серые штаны для верховой езды, красная безрукавка поверх полотняной сорочки в тон, чёрные кавалерийские сапоги до колен, украшенные злобно острыми шпорами, и в руке он держал хлыст, каковым с размаху и хлестнул меня по левой щеке.

   — Убирайся отсюда, грязная свинья, вонючий lépero!

Меня буквально захлестнула волна ярости. Я прекрасно знал, что если сейчас отвечу на удар, то меня запорют до полусмерти, а потом отправят на рудники, ибо нет худшего преступления, чем нападение на gachupin. Но в тот момент мне было на это плевать. Когда наглец замахнулся снова, я сжал кулаки и двинулся ему навстречу.

Но девушка встала между нами.

   — Прекрати! Оставь его в покое.

Она развернулась ко мне, выудила из кармана монетку и вручила её со словами:

   — Возьми и ступай.

Выхватив manta из грязной воды, я швырнул монету в лужу и ушёл.

Может быть, тогда во мне впервые по-настоящему всколыхнулась гордость. Та самая гордость, что, как и улыбка юной красавицы, впоследствии ещё не раз вернётся, чтобы преследовать меня повсюду.

12


Гром пушек из гавани возвестил о том, что архиепископ сходит на берег. Текущая в ту сторону толпа увлекла меня к причалам, где встречали большие корабли. Шесть недель назад сорок одно судно казначейского флота вышло из Севильи. Шестнадцать кораблей держали путь в Веракрус, тогда как остальные направились в другие порты Карибского моря — местами их назначения были Куба, Пуэрто-Рико, Эспаньола[13] и Ямайка.

На протяжении недель на пристани скапливались целые горы предназначенных к погрузке товаров. Драгоценные металлы и другие дары Новой Испании доставлялись в Севилью раз в году, после чего суда возвращались в Веракрус, груженные бурдюками с маслом и винами, бочонками с фигами, изюмом, оливками, грубыми шерстяными тканями, предназначенными для пошива рабочей и дорожной одежды, тонким полотном и слитками железа. Ну и конечно, множеством сосудов с ртутью, столь необходимой для извлечения серебра из руд Секатекаса.

Подойдя к гавани, я увидел множество товаров Новой Испании, которым предстояло занять в трюмах и на палубах кораблей места, освободившиеся после разгрузки. Колонии производили серебро, сахар, патоку, ром, две краски — кошениль и индиго, шоколад и кожи.

Кошениль — яркий темно-красный краситель, созданный ацтеками, — высоко ценится королевским домом Испании. Между тем краситель этот добывают из одноимённых насекомых, с виду напоминающих собачьих клещей. Индианки собирают самок с кактусов, стряхивая их специальными перьями, и вываривают в кипятке до тех пор, пока те не лопаются, после чего складывают в конопляные мешочки.

Громоздящиеся на пристани мешки с какао-бобами по прибытии в Испанию будут стоить целое состояние. Там чоколатль измельчат в ступке вместе с маленьким, очень острым зелёным чили, ванилью и анисом. Затем добавят маисовой муки и воды и смесь доведут до кипения.

После того как испанцы додумались класть в этот напиток ещё и сахар, он распространился по всей метрополии, став там почти столь же популярным, как и здесь. В Новой же Испании любовь к нему, особенно среди женщин, такова, что епископу пришлось издать специальный указ, запрещающий пить чоколатль прямо в церкви. А когда, вскоре после этого, прелат занемог, многие всерьёз считали, что его отравили разъярённые женщины.

Этот напиток из какао-бобов был придуман ацтеками. Запрещённый для простого люда чоколатль пила исключительно знать, и он считался священным. Самым известным из индейских почитателей этого напитка был Мотекусома (которого испанцы почему-то упорно именуют Монтесумой), последний вождь ацтеков. Он ежедневно выпивал бесчисленное количество чашек чоколатля, причём в холодном виде. Какао-бобы, повсеместно очень высоко ценимые, использовали по всей Новой Испании в качестве заменителя денег. Некоторые считали даже, что чоколатль обладает особой духовной силой, а будучи смешан с менструальной кровью, становится приворотным любовным зельем, перед которым невозможно устоять.

Попадали в Веракрус и экзотические грузы с манильских галеонов, слоновая кость и сандаловое дерево из Ост-Индии, шёлк и чай из Китая, а также китайский фарфор, тщательно упакованный в ящики и засыпанный, чтобы предохранить от боя, перцем и другими пряностями, — всё это доставлялось из Акапулько караванами мулов.

Когда я в тот памятный день наконец добрался до самой пристани, корабли уже встали на якорь под защитой форта Сан-Хуан-де-Юлуа, находившегося на острове, на расстоянии менее пушечного выстрела от города. Прибывшие пассажиры, сойдя на берег, опускались на колени и возносили молитвы, многие целовали землю. Некоторые священнослужители рыдали, но не потому, что благополучно пережили опасное путешествие по бурному морю, но потому, что действительно верили, будто высадились на обетованной земле. По их разумению, Веракрус и вправду был Городом Истинного Креста, радостно встречавшим их в далёкой заморской стране, где Святая церковь уже обратила в христианство миллионы заблудших душ, прежде пребывавших во мраке язычества.

В честь прибытия архиепископа по улицам города на рассвете прогнали две тысячи голов скота. От топота их копыт мы чуть не повылетали из постелей, а вонь после себя это стадо оставило почище, чем в хлеву, но что интересно, прогон был устроен в медицинских целях. Святые отцы полагали, что коровий пот очищает воздух от заразы, разносимой заполнявшими Веракрус болотными испарениями. Получалось, что коровьи лепёшки должны поспособствовать избавлению нашего духовного пастыря от угрозы подцепить хворь.

Когда я поинтересовался у отца Антонио, может ли навоз обладать целительными свойствами, он буркнул, что пути Господни неисповедимы.

Что, разумеется, не избавило меня от сомнений. Кроме того, мне, как и прочим моим знакомым индейцам, казалось странным, что служители церкви вместо молитв и святой воды предпочитали полагаться на быков и коров. Более того, страшная вонь болотных испарений, гниющих, сброшенных в реку трупов вкупе с ароматом коровьего дерьма производили эффект аутодафе[14], достойного самого Торквемады[15].

Одна группа пассажиров, сходивших на берег, была одета не как клирики, но скорее напоминала слуг: двое взрослых мужчин, один карлик и две женщины-служанки. Судя по виду, они были весьма довольны жизнью, что для прислуги вообще-то весьма необычно.

Должно быть, у них в родной Испании очень заботливые хозяева, подумал я. Наши gachupines живо отучили бы их весело улыбаться. Тут ко мне подошла Беатрис Самбо. Самбо — так она называла себя сама, но не подумайте, что это фамилия, этим словом именовали полукровок вроде неё — потомков индейцев и негров или индейцев и мулатов. Поскольку отец этой женщины был рабом, фамилии у неё не имелось вовсе. Каждый день Беатрис выходила на улицы с вязанкой стеблей сахарного тростинка и кокуйо, свисавшими с полей шляпы. И повсюду раздавались её крики: «Сахар! Кокуйо! А вот кому сахар! Кокуйо!»

Она торговала этими товарами вразнос. Сахарный тростник Беатрис доставлял, воруя с плантации, работавший там её чернокожий возлюбленный, от которого она прижила ребёнка. В Новой Испании люди просто с ума сходили от сахара, ну жить без него не могли и почти беспрерывно сосали стебли тростника или ещё какие-нибудь сласти.

— Скоро тут все без зубов останутся, но сахар сосать не перестанут, — шутила Беатрис.

И то сказать, зубы любители сахара теряли просто катастрофически. Создавалось впечатление, что в тростниковых стеблях обитали те самые черви, которые, угодив в рот, протачивали отверстия в зубах.

А вот кокуйо, жучки с чёрным лакированным панцирем, покрытым светящимися зелёными крапинками, совершенно безобидны, и их любят использовать в качестве украшения. Когда кокуйо ловят, они выпускают из-под надкрыльев жёсткое волосяное колечко, что позволяет использовать живого жука в качестве брелка или подвески. Многие так и делают: тут тебе и украшение, и домашний любимец, которого можно подкармливать сахарным сиропом или крошками тортильи.

Беатрис потчевала своих кокуйо сахарным тростником.

— Сладенькое для сладенького, — с улыбкой говорила она. Сама Беатрис, хоть и торговала сахаром, себе этого лакомства не позволяла, поэтому зубы у неё были на зависть белые и крепкие.

Беатрис была моим другом, а я мало кого мог назвать другом — только её да отца Антонио. Жизнь на улицах слишком сурова, и не всякая дружба выдерживает такое испытание. Того, кого ты сегодня считал другом, могли завтра обнаружить мёртвым в сточной канаве или отправить на рудники — такое случалось сплошь и рядом. Мало того, верный друг был способен запросто обчистить твои карманы и стащить последнюю тортилью.

Но Беатрис была не такой. Как-то раз мы с отцом Антонио взялись помочь её маленькому сынишке, которого свалила жестокая лихорадка, а когда заодно избавили его ещё от сыпи и чирьев, женщина решила, что мы совершили чудо. С того дня Беатрис считала себя в долгу перед спасителями своего Хуанито.

Кстати, определить правовое положение её ребёнка было очень непросто — впрочем, когда дело касалось расы, испанские законы вообще оказывались весьма громоздкими, сложными и запутанными.

Они исходили из того, что существовали три основные расы — белые, африканцы и индейцы, а также ещё двадцать два подвида — расовые категории, каждая из которых, в свою очередь, подразделялась на подкатегории. Причём правовой статус у всех был различным.

Ребёнок, у которого отец был испанец, а мать — индианка, являлся метисом.

У отца-испанца и матери-африканки отпрыск считался мулатом.

У Беатрис отец был африканец, а мать — мулатка, поэтому её называли самбо.

По мере того как заключали браки люди со смешанной кровью, чиновникам становилось всё труднее распределять их по категориям. Возник новый необычный подвид: если отец был мулат, а мать — самбо, то отпрыск такого союза именовался zambo miserable, убогий самбо. Уж не знаю, почему чиновники посчитали этих детей убогими, но это было официальное название: по закону они считались людьми с «испорченной» кровью.

Сложнее всего было в тех случаях, когда брак не заключался, а отцовство ставилось под сомнение. Тут расовую принадлежность приходилось определять по внешним признакам. Цвет кожи особого значения не имел, потому что многие испанцы отнюдь не были светлокожими. Поэтому в основном обращали внимание на различные оттенки цвета волос и их структуру. Короткие, густые, как овечья шерсть, завитушки на голове служили признаком африканского происхождения. Прямые, грубые пряди волос, а также отсутствие их на теле указывали на принадлежность к индейской расе. Особую проблему представляли метисы, потому что им были присущи черты как испанцев, так и индейцев, причём иногда они соседствовали, а порой одна какая-то половина подавляла другую. Как объяснял мне отец Антонио, власти создали столь сложную систему потому, что наши физические признаки, склонности и способности обязательно передаются с кровью. Чистая испанская кровь побуждала людей строить корабли, плавать по морям и завоёвывать империи. По мере разбавления крови эти склонности притуплялись, а стало быть, появление полукровок подрывало мощь самой Испании.

   — Навязчивая идея о pureza de sangre не возникла сама по себе. Она выросла из вековой борьбы по вытеснению из Испании мавров и евреев, в процессе которой складывалось единое королевство, — с заговорщическим видом сообщил мне как-то мой покровитель, будучи здорово навеселе. — Но то, что начиналось как Крестовый поход, закончилось дыбой, галерами и миллионами могил. По сравнению с нашими gachupines даже оттоманские турки могут показаться монахами. Это сущее безумие.

Надо заметить, что в этой чётко расписанной расовой градации не было места для детей, прижитых испанскими женщинами от индейцев или африканцев.

   — Наши мужчины, которые безжалостно развращают индианок, африканок и женщин со смешанной кровью, — заявил отец Антонио, — не допускают даже мысли о том, чтобы испанки пожелали мужчин другой крови, поэтому такой ребёнок уже с самого рождения попадает в чистилище на земле.



   — Где много людей, там много и счастья, — приветствовала меня Беатрис с насмешливой улыбкой.

   — Если меня и ждёт счастье, то разве что в ином мире.

   — Ты такой плут, Кристобаль, — хмыкнула Беатрис. Она была одной из немногих, кто называл меня по имени. — Разве плохо тебе живётся в Веракрусе? Где ещё ты мог бы зарабатывать на жизнь, изображая калеку-шута?

   — Каждому охота на кого-то смотреть сверху вниз.

   — Но эти фокусы, столь непристойное искажение тела, дарованного тебе Господом, разве это не насмешка над Его даром? — Беатрис спросила это весьма благочестиво, однако в её лукавых глазах угадывалась насмешка.

   — Если я, бедный lépero, способен задеть гордость Бога, дела обстоят гораздо хуже, чем я думал.

Беатрис откинула голову назад и рассмеялась.

   — Помимо много другого, Кристобаль, меня восхищает в тебе полное отсутствие добродетели.

   — Я человек практичный, только и всего.

Обижаться на Беатрис мне и в голову не приходило: это была наша обычная игра. Она любила подразнить и подначить меня, а потом дождаться моего ответа, причём, что бы я ни ответил, её это забавляло.

Но вот кто на самом деле заронил в меня сомнения в общепринятых верованиях, так это старик индус, выходец из Ост-Индии, научивший меня выворачивать конечности из суставов. Костлявый, угловатый, лысый, как плод манго, обладавший необычным скрипучим голосом простуженной чайки (какой-то умник, которого все уже давно позабыли, прозвал индуса Чайкой, и это прозвище прилипло к нему), этот человек вообще не был христианином. Старик верил в бесчисленных богов и богинь, бессчётные небеса, тысячи адов и уверял, что все мы проходим через бесконечность миров, неисчислимое количество раз перерождаясь и перевоплощаясь, но вновь и вновь возвращаемся из загробного бытия к земной жизни.

   — Словно пёс к своей блевотине, — как-то заявил он.

Старик полагал, что справедливость есть не что иное, как Тёмный игрок, бросающий игральные кости наших душ, судьбы которых в бесчисленных вариациях определяются вращением колеса кармы, и что в конечном счёте всё — жизнь, земля, смерть, карма, загробный мир, сам Тёмный игрок и даже вера — не более чем иллюзия.

   — Самый лучший способ выжить в столь великом хаосе, лжи и боли — это скрывать своё истинное «Я» за маской, — говаривал он. — О, маска может смеяться и кричать, буйствовать в ярости и плакать, но лицо за этой маской, твоя истинная физиономия, непроницаема, бесстрастна, бессердечна, как сама пустота.

Старик также рассказывал мне о Шиве, боге созидания и разрушения. Этот Шива создавал и уничтожал мир великое множество раз и будет делать это снова и снова, причём очередной конец света наступит скорее, чем мы думаем. Однако вместе с тем, как это ни странно, Шива самый ярый и страстный из любовников — на небесах, на земле, во всех адских мирах, которые никогда не переставали существовать. Женщины повсюду преклонялись перед ним, почитали его каждое движение, взгляд и прикосновение. Когда Кали, одна из его жён, по ошибке приняла пожар за погребальный костёр мужа, она не раздумывая бросилась в пламя. Чайка спел для меня гимн Кали, посвящённый любви и смерти:


Поскольку пламя любимо тобой,
Мною в душе разожжён огонь.
Где ты, о сущая Тьма Всего?
Я танца жду твоего.

В Индии Кали стала женской аватарой (воплощением) сущности любви. Жёны, любовницы и наложницы по всей Индии бросались в пламя погребальных костров своих возлюбленных, ибо, по примеру Кали, предпочитали смерть скорби вдовства.

   — Смерть приравнивается к любви? — недоверчиво уточнил я.

   — Это благороднейшее её проявление.

Я долго смотрел на старика в упор, а потом покачал головой и сказал:

   — Может быть, в вашей Индии всё это в порядке вещей, но здесь я советую тебе держать подобные мысли при себе. У святой инквизиции есть свои костры, а также раскалённые клещи и пылающие жаровни, и всё это не имеет ничего общего с пламенем любви. Да и наши женщины могут не одобрить некоторые твои идеи, особенно что касается погребальных костров мужей.

   — Но в тебе тоже течёт кровь ацтеков, а значит, в твоей душе горит настоящее пламя. И великая мудрость сказанного мною должна вызывать в ней отклик.

— Ну и сильно это тебе поможет, когда ты будешь вопить от ужаса на дыбе?

Однако всё, что старик говорил о моих предках индейцах, было правдой. От Цветка Змеи и той женщины, которую раньше называл матерью, я слышал рассказы о древних индейских богах, многократно созидавших, разрушавших и вновь создававших миры, начиная каждый раз новый «Цикл Солнца». Как-то Цветок Змеи заявила, что наш нынешний цикл завершится гибелью мира в огне.

К тому же я из произведений Гомера знал и о земле мёртвых, и об Элизиуме — загробном мире для праведников, и о великих богах.

Правда, все эти сведения, а также порождённые ими соображения и сомнения мне хватало ума держать при себе, но всякие новые сведения лишь усиливали тягу к познанию. Я слушал с жадностью и впитывал услышанное как губка, причём это касалось не только верований и мудрости таинственного Востока, но и практиковавшихся там искусств терпения, медитации, невосприимчивости к боли и владения своим телом. Последнее требовало долгих, упорных, мучительных упражнений, но, взявшись задело с рвением, я не опустил рук после первых неудач, и моя настойчивость была вознаграждена. Я сделался столь же гибким, как Чайка, смог принимать самые невероятные позы, словно у меня или вовсе не было костей, или же они состоялииз застывшего сока резинового дерева.

Внешне Чайка меньше всего походил на учёного наставника. Крохотный, худощавый, необычайно лёгкий, он долгое время был так называемым летуном: участником изумительного, наводящего ужас представления, в котором люди летают вокруг высоченного шеста, вращаясь на прикреплённой к его концу верёвке. К сожалению для Чайки, однажды его канат оборвался, и он, подобно птице, в честь которой получил прозвище, отправился в настоящий полёт. Правда, в тот раз он больше напоминал не птицу, а камень, выпущенный из пращи, — во всяком случае, кончилось всё тем, что старик основательно приложился к подножию заброшенной пирамиды, сломав обе ноги.

Месяц Чайка провалялся без чувств и, если верить его словам, всё это время блуждал по загробному миру ацтеков.

Придя в себя, старик принялся рассказывать удивительные истории о чудесах, свидетелем которых стал: рассвете творения, угасании звёзд, смерти богов, конце времени. Другое дело, что способность ходить к нему так и не вернулась, но индус нимало не сетовал и уверял, что увиденное будет для него источником вдохновения на всю оставшуюся жизнь.

   — Я счастлив, — признавался он. — Истинное «Я», скрытое маской, остаётся верным себе, отдалённым, бесстрашным, непроницаемым как камень.

Некоторое время Чайка пользовался ногами другого человека. Здоровенный lépero по прозвищу Гора сделался его вторым телом и носил товарища на своих плечах. Однако Гора оказался неудачливым вором, и в конце концов мстительные жертвы сумели заманить его в засаду. Озлобленная толпа хлестала Гору плетьми, пока не содрала почти всю кожу, а обе кисти преступных воровских рук отрубили, окунув культи в кипящее масло. В последующие годы его отсечённые обрубки выглядели ещё более устрашающе и неприглядно, что, впрочем, никоим образом не уменьшило жизнелюбия этого человека. Гора постоянно шутил, что эта двойная ампутация помогла ему избежать рудников, потому как даже алькальду не нужен безрукий раб. Таким образом, Чайка ездил на гороподобных плечах товарища и извивался в самых чудовищных, невообразимых позах, ну а Гора тем временем совал под нос тем, на чью милостыню рассчитывал, свои уродливые культи и ревел:

   — Подайте на пропитание безруким, безногим и лишённым костей!

Чайка был мозгом, а Гора олицетворял физическую силу. Одно время они были самыми удачливыми нищими в Веракрусе.

Пока не появился я и не научился Чайкиным фокусам.



Толпа расступилась, чтобы пропустить многочисленную процессию из священнослужителей, монахов и монахинь, спускавшихся на набережную. Большинство священников и монахов носили грубые мешковатые рясы из козьей шерсти — белые, серые, коричневые или чёрные, в зависимости от того, к какому ордену они принадлежали. Поясами им служили верёвки, на шеях висели чётки с деревянными бусинками, головы покрывали капюшоны. В руках Божьи служители несли кресты, а их обувь, преимущественно пеньковые сандалии, поднимала пыль при ходьбе. Казалось, священники и монахи состязаются в том, чьё облачение самое поношенное — рясы были потёртыми, многократно чиненными, просто заплата на заплате, пропотевшими и запылёнными. Такими же грязными были и их лица.

Отец Антонио когда-то был одним из них — верных обетам смирения, трудолюбия и аскетизма. Впрочем, встречались среди духовной братии и такие клирики, которые пренебрегали этими постулатами. Они ездили верхом, носили рубашки из тонкого полотна и шёлковые чулки, а их приходы и обители, по сути, являлись богатыми гасиендами, процветавшими за счёт каторжного труда индейцев-пеонов, души которых святые отцы явились спасать.

   — Новый Свет был покорен не только мечом, но и армией священников, — сказал мне как-то раз мой добрый покровитель. — Причём большинство отдало всё, что у них было, даже саму жизнь, чтобы принести святой крест в эту погруженную во мрак невежества землю. А теперь эти паршивцы расхаживают в шелках и погоняют свою паству, как вьючных животных.

   — И всё это ради грязных барышей, — заметил я.

Отец Антонио печально кивнул.

   — Мыслимое ли дело, чтобы священник сам грабил свою же паству, словно он не пастырь, а волк в овчарне? Это ли не грех против Господа?

Мимо меня проследовало впечатляющее шествие священнослужителей, монахов и монахинь, собравшихся со всей Новой Испании, ибо каждый монастырь счёл своим долгом поприветствовать нового прелата. Их голоса возносились ввысь вместе с пылью из-под сандалий.

Выставив перед собой кресты, он пели «Те Deum», священный гимн, обращённый к Господу:


Ты Господь наш,
Хвалу Тебе воздаём.
Ты Господь наш,
Славу Тебе поем.
Отец наш небесный,
Отец наш вечный,
Всякое дыхание да славит имя Твоё.

В то время как религиозные ордена шествовали посреди улицы, с обеих сторон монашеской колонны клубилась огромная толпа мирян — купцов, землевладельцев, врачей, законников, ремесленников, лавочников, трактирщиков, солдат, а также красоток мулаток, негров-рабов и уличных léperos вроде меня — воров, грабителей и проституток. Кто спешил получить доставленное морем письмо, кто посылку или деньги от родных, иные торопились встретиться с друзьями. Жёнам моряков, метискам и индианкам, не терпелось увидеться с мужьями, тем более что побыть вместе им выпадало лишь на протяжении того времени, пока корабли разгружали, ремонтировали, смолили и переоснащали. Были в толпе и просто любопытные вроде меня.

Всё новые и новые суда входили в гавань, бросали якоря и крепили швартовы к тяжёлым бронзовым кольцам, которые были вмурованы в стены форта, дабы обеспечить прикрытие от бурь. Шлюпки доставляли к ним из города служащих королевской таможни и представителей святой инквизиции. Поднявшись на борт, те подвергали досмотру все товары и ручную кладь, за исключением, быть может, багажа архиепископа и его свиты. Всё подозрительное с точки зрения церковного благочестия подлежало конфискации, каковую инквизиторы и осуществляли незамедлительно.

Толпа расступилась, пропуская другую процессию, и мимо нас затрусили три вьючные лошади. Позади каждого всадника были закреплены большие глиняные кувшины в плетёных пеньковых корзинах, набитых соломой. Кувшины были наполнены la nieve, снегом с вершины великого вулкана Килалтепетль, самой высокой горы во всей Новой Испании, а эти всадники были известны как posta de nieve, гонцы «снежной почты». Снег быстро укладывали в специальные сосуды, смешивая с ароматическими травами и сахаром, после чего, непрерывно меняя лошадей, доставляли в Веракрус, где подавали как изысканное лакомство под названием sorbete — шербет. Купцы решили встретить епископа этим подношением, надеясь, что прохладный шербет защитит его от тошнотворных испарений и смягчит общее впечатление от прибытия. Мчащуюся по улицам «снежную почту» я видел всего второй раз в жизни: в прошлый раз шербет доставили к постели умиравшего от vomito прежнего алькальда. Говорят, он так и отдал Богу душу: со ртом, набитым снегом, и блаженной улыбкой на устах.

Я не мог представить себе, каков на вкус этот шербет. Я вообще никогда не держал в руках снега. И всё равно при одной мысли о диковинном лакомстве у меня слюнки потекли. Ясно ведь, что каждый, кому доставляют с горных вершин этакие диковины, отмечен особым благословением.

Но столь же благословенным почувствовал себя и я, когда Беатрис по дружбе вдвое дешевле продала мне кусок стебля сахарного тростника, который её возлюбленный воровал на плантациях.

Когда религиозная процессия дошла до причалов, я протолкался к ней поближе, с твёрдым намерением разыграть увечного сиротку. В тот день надежды на щедрое подаяние были связаны прежде всего с монахинями, которые с благостными физиономиями тянули «Те Deum», тренькая на лютнях.

Голоса их звучали безмятежно, на лицах блуждали блаженные улыбки, очи были мечтательно обращены к небесам, но оказалось, что сострадания у этих святых женщин ничуть не больше, чем у уличных жуликов или пьяных матросов. Они продолжали петь, бренчать и закатывать глаза, но ни одна из них не полезла за пазуху сутаны не то что за реалом, но хотя бы за хлебной коркой, бусиной от чёток — любым nada, пустяком. Ни одна из них не проявила ко мне ничего похожего на любовь, жалость или нежность. Когда монахини бросали взгляд в мою сторону, они буквально смотрели сквозь меня, словно меня там вовсе и не было. Единственная женщина, которая вообще обратила на меня хоть какое-то внимание, была мрачного вида мать-настоятельница, сурово нависшая прямо надо мной, уставив на lépero сердитый взгляд.

В этот момент меня так и подмывало вцепиться ей зубами в лодыжку, просто для того, чтобы дать настоятельнице понять: я тоже человек. Но тут мою искусно вывернутую руку больно придавил чей-то огромный чёрный сапог.

Я заорал, а когда попытался встать, владелец сапога схватил меня за волосы и оттащил от монахинь. Я заглянул в тёмные глаза незнакомца и увидел в них ещё более мрачную усмешку. Многое в его облике указывало на принадлежность к кабальеро, сословию благородных рыцарей, посвящавших свои мечи Богу и королю. Одет этот человек был вызывающе броско. На голове красовалась желтовато-коричневая широкополая шляпа с большим плюмажем из чёрных перьев, обвивавших тулью, в то время как одно, кроваво-красное, торчало вверх. Туловище незнакомца облегала ярко-алая безрукавка, надетая поверх рубахи из тончайшего чёрного полотна с пышными, собранными у запястий рукавами; чёрные бархатные штаны были заправлены в такие же чёрные, высотой до бедра сапоги для верховой езды из сверкающей кожи бушмейстера, или сурукуку, самой страшной из ядовитых змей, чей «ласковый поцелуй» отправляет в ад вернее чумы или оспы. А вот оружие этот человек носил не парадное, а боевое — грозного вида рапиру из толедской стали, которую, судя по вмятинам на гарде, её владелец нередко пускал в ход.

Весь он, с головы до пят, буквально лучился самодовольством. Надменное лицо украшали угрожающего размера топорщащиеся золотистые усы и короткая заострённая бородка. Золотистые, в тон усам, кудри волнами ниспадали на плечи, а один локон, длиннее, чем остальные, так называемый локон любви, был обвязан лентой от нижней рубашки его возлюбленной. Незнакомец явно желал с первого взгляда дать понять окружающим, что перед ними человек, одинаково опытный и искусный как в делах любовных, так и в смертельно опасных поединках.

Но то был не какой-то богач, спящий на шёлковой постели с сундучком сокровищ в ногах, и не младший отпрыск знатного рода, отказавшийся от карьеры священнослужителя, чтобы последовать за богом войны. Нет, незнакомец скорее походил на наёмника, предлагавшего свой клинок тому, кто больше заплатит.

Picaro — первое, что пришло мне в голову при виде этого хлыща. Разумеется, я читал историю о том легендарном плуте picaro, Гусмане де Альфараче. Её знали все, умевшие читать, а уж потом я услышал и о других легендарных picaros, включая поэта-меченосца по имени Матео Росас де Оквендо. Но тогда я, разумеется, и не подозревал, что в один прекрасный день сведу с этим щёголем и задирой более тесное знакомство.

Словом «picaro» называли проходимца и авантюриста, жившего за счёт изворотливого ума и острой шпаги, вечно балансировавшего на грани закона, а зачастую и преступавшего черту на шаг-другой. В Испании picaros подвергались официальному осуждению, а доступ в колонии для этих людей был закрыт; и если такого мошенника выявляли на следующем в Новую Испанию корабле, его высаживали на Филиппинах, что означало почти верную смерть от рук мародерствующих туземцев или малярии. Эти острова, лежащие за великим Западным морем, почти у самого Китая, были открыты Фернаном Магелланом, который там и расстался с жизнью. Названные в честь славного короля Филиппа II, эти острова, по слухам, были прекрасны, но смертельно опасны.

Разумеется, хотя объяснялись столь строгие меры стремлением оградить колонии от разлагающего влияния picaros, диктовались они не столько моральными, сколько финансовыми соображениями. Серебро было кровью, необходимой для жизни Матери-Испании, и корона не хотела, чтобы эта серебряная артерия подвергалась опасности со стороны отважных, хитроумных, прекрасно владеющих оружием и готовых на всё ради наживы picaros.

Однако, несмотря на все препоны, золото и серебро Нового Света в сочетании с возможностью скрыться от долгов, наделанных в Старом, где по picaros нередко плакала тюрьма, были слишком сильной приманкой, а эти люди умели преодолевать любые преграды. Невзирая на угрозы и кары, всякого рода мошенники и авантюристы — кто так, кто эдак — проникали на корабли и прибывали в Веракрус в надежде на скорую поживу.

Тот малый, который привлёк сейчас моё внимание, мог, конечно, одурачить власти и ищеек короны, но я видел его насквозь. Передо мной был мошенник, вырядившийся кабальеро. Да, оделся он на манер аристократа, и, надо думать, тот дворянин, у которого украли этот костюм, заплатил за него немалые деньги, но от моего взгляда не укрылись ни стоптанные каблуки, ни обтрёпанные манжеты, ни запачканные рукава. Этот человек был из разряда тех, кто, коли уж заведутся деньжата, пустит их не на щегольство, а скорее на плотские утехи.

А видели бы вы его глаза, их неповторимый, безрассудно-отважный блеск! Это были глаза человека, который любезно купит вам выпивку, а уже минуту спустя перережет собутыльнику горло; который примет вашу помощь и покровительство, а потом соблазнит ваших жену и дочерей. Это были глаза убийцы, разбойника с большой дороги, проходимца, скандалиста, совратителя женщин и наёмника, готового продать свою шпагу тому, кто больше заплатит. Право же, у такого человека мне было чему поучиться.

Мой вид вызвал у него лукавую ухмылку. Ошеломляющую, достаточную, чтобы разбить сердце порочной женщины — ил и превратить добродетельную даму в порочную. Я был настолько заворожён удивительным блеском сверкающего золотого зуба, что даже не сразу заметил, что этот тип теребит между пальцами два реала. Ясное дело, улыбка его была столь же искренней, как крокодиловы слёзы.

   — У меня есть для тебя работёнка, chico loco[16], — сказал он.

   — Какая? — спросил я, не сводя глаз с монет. Не всякий взрослый мог заработать два реала в день, а лично мне вообще ещё ни разу в жизни не удавалось получить такие деньги.

Авантюрист кивком головы указал на установленный на помосте крытый павильон, где для встречи архиепископа собралась городская знать во главе с самим алькальдом. К услугам высокочтимой публики там были расставлены столы с кушаньями и напитками, а среди собравшихся находилась и молодая жена алькальда (первая его супруга недавно скончалась от лихорадки). Заметив, что мы смотрим на неё, юная женщина кокетливо улыбнулась моему новоиспечённому работодателю. Глаза её светились соблазнительной нежностью, а нарядом служило одно из тех пышных, с натянутыми на обручи юбками, парадных платьев, в которых невозможно ни лечь, ни сесть и единственное предназначение коих — вызывать восхищение gachupines.

По моему мнению, фасон был дурацкий, но на этой женщине всё, что угодно, выглядело великолепно. Я видел её как-то раз, когда красавица проезжала в карете: от неё веяло чувственностью, а взгляд был такой, что легко мог заманить в силки душу безгрешного святого. Я рассказал об этом отцу Антонио, описав юную женщину как «змею, которая искушала Люцифера», что в данном случае, полагаю, было вполне уместно.

Picaro вручил мне маленький, сложенный вдвое листок бумаги.

   — Отнесёшь это сеньоре. Поднимись по опорным брёвнам к её месту, подойди к сеньоре и передай ей записку, но только так, чтобы никто не видел. Если тебя поймают, проглоти письмо.

Я заколебался.

   — Согласен? — спросил picaro, приятно улыбнувшись.

   — Как тебя звать, вдруг сеньора спросит?

   — Матео.

   — Матео, — тихонько повторил я.

Он вручил мне монеты, потом наклонился так, что меня обдало смесью вина и чеснока, и, не переставая улыбаться, шепнул:

   — А если убежишь с деньгами или сболтнёшь кому хоть слово, я тебе мигом отрежу cojones. ¿Comprendes? Понял?

Я почему-то сразу ему поверил. Насчёт cojones.

   — Comprendo.

Павильон, куда мне предстояло забраться, был устроен на трёх уровнях: деревянные скамьи и установленные перед ними столы тянулись в три ряда, каждый выше предыдущего, и последний, самый высокий, находился футах в десяти над землёй.

Место алькальда было в середине верхнего ряда. В каждом ряду стояли деревянная скамья в тридцать или сорок футов и стол той же длины. На застеленных скатертями столах красовались вина, закуски и фрукты, а снизу всё это поддерживалось сложной опорной конструкцией из брёвен и досок.

Два реала за штурм этой цитадели? ¡Dios mio! Да тут запросто можно было лишиться не только cojones, но и головы, так что достойным вознаграждением за подобный риск могли бы послужить разве что все сокровища казначейского флота. Я оглянулся назад, но Матео, поймав мой взгляд, обнажил кинжал и угрожающе указал им на свой пах.

Неприятное ощущение в промежности заставило меня перевести взгляд обратно, на сооружение, по которому мне предстояло взбираться, и тут я понял, почему этот мошенник выбрал именно меня. Чтобы пролезть через сей деревянный лабиринт, требовались невероятная ловкость и гибкость.

Едва оказавшись вне поля зрения Матео, я быстренько развернул записку, которую должен был доставить, и прочёл её.


В душе моей начертан облик сей,
Нет роз краснее твоих алых губ,
И в сердце выжжен след твоих очей,
А щёчки мягче, чем гусиный пух!
Сегодня в час ночной, моя любовь,
В час, когда тело согревает кровь.

«А щёчки мягче, чем гусиный пух»? Да уж, сравнение хоть куда! А рифмы «губ — пух»! Не мог украсть для такого случая стихи получше?

Впрочем, вскоре мне стало не до поэзии: чтобы пролезать между опорами, я был вынужден изгибаться, ужиматься и выкручиваться самым немыслимым образом. Вдобавок не все они были закреплены как следует, и, перебираясь на очередное бревно, мне приходилось проверять, держится ли оно на месте. Одна жердина под тяжестью моего веса выскочила из гнезда, и я едва приладил её обратно.

Всё это время я боялся, что меня заметят или что я обрушу какую-нибудь опору, отчего вся трибуна грохнется, похоронив под обломками сидящих на ней важных дам и господ — а заодно и меня.

Наконец я добрался до верхнего уровня, незаметно вылез под стол футах в пятнадцати от того места, где сидела супруга алькальда, и медленно пополз в её направлении, стараясь не задевать сапоги мужчин и нижние юбки женщин.

Я полз, пока не узнал её платье, раздутое во всех направлениях на расстояние вытянутой руки. Этакую пышную полусферу из розовой ткани, натянутой на каркас из тростника и проволоки. Я слышал, что эти платья называют или по-французски, фижмами, или по-испански, guardin fantes. Некоторые юбки имели в окружности по нескольку футов. Сидеть в них, разумеется, было невозможно, и, чтобы ноги у дам не уставали, их поддерживали в полусидячем положении специальные деревянные устройства.

Я дёрнул женщину за подол платья, дабы уведомить о своём прибытии, и уже потянулся было, чтобы передать ей записку, когда алькальд вдруг воскликнул:

— ¡Amigos! Пусть никто не усомнится в моих словах, когда я утверждаю, что являюсь величайшим тореадором во всей Новой Испании. Вы привыкли к тому, что против быка выезжают верхом, с длинным копьём. Я же сражаюсь пешим, используя лишь плащ.

Я услышал, как алькальд притопывает вокруг, чтобы продемонстрировать, как именно он это проделывает.

— Мне нужен плащ. Эй, слуги, подать мне скатерть со стола! Она подойдёт.

Края скатерти свисали до самой земли и полностью меня скрывали. Я понимал, что если её сейчас снимут со стола, то с моих плеч вскоре снимут голову.

Но помешать этому я не мог и в отчаянии и панике укрылся в единственном доступном мне месте — поднырнул под обруч, удерживающий подол, и оказался под шатром юбок молодой красотки.

Аййо! Перед каким святым я провинился, забыв почтить в день его праздника, чтобы заслужить это наказание? ¡Dios mio! Матерь Божия, Иисус Христос! Помилуйте меня, ни в чём не повинного мальчишку. Я вор, да. Притворщик — что правда, то правда. Согласен, я сплошь и рядом оскверняю свои уста ложью. Но почему я должен лишаться головы (её обязательно выставят в назидание на городских воротах) из-за любовной интрижки, к которой не имею никакого отношения?!

Да и вообще, что за нелепость? Каждому известно, что с быками сражаются верхом на лошади. С чего вдруг этому дураку алькальду приспичило драться с ними пешим? Это оскорбление не только для быков, но и для меня. Надо же быть таким идиотом! Ну охота тебе похвастаться своим умением — слезай с помоста, забирайся на лошадь, и копьё тебе в руки!

Пока алькальд развлекал публику своими ребяческими выходками, я сидел в палатке из юбок его жены, зажатый в таинственном тепле между её ног. Опасаясь разоблачения, чтобы, не приведи бог, ни одна часть моего тела случайно не высунулась из-под юбок, я забился между ними плотнее, а женщина в ответ раздвинула их пошире, предоставив мне место. Ей тоже явно не хотелось, чтобы меня поймали. Я быстро обнаружил, что под пышными нижними юбками у красотки ничего нет и что я прижат к самым интимным её местам.

Вообще-то я видел, как мочатся на улицах девочки, да и из разговоров взрослых знал, что у женщин между ног дырка, а теперь убедился — так оно и есть. Отверстие это оказалось тёплым, влажным и таким манящим, что ничего подобного я и представить себе не мог. Теперь-то мне стало ясно, почему все мужчины так рвутся поместить туда свои garranchas.

Рука красавицы схватила меня за волосы и подтянула выше, к самому этому отверстию, где обнаружилось нечто такое, о чём я раньше не слышал. Сама юная дама при этом начала ёрзать и покачиваться.

Оказалось, у женщин на краю их лона имеется что-то вроде маленького нароста или грибочка, крохотное подобие мужского реnе. По судорожным движениям супруги алькальда я понял, что прикосновение к этому месту не оставляет её равнодушной — видимо, оно обладает особой чувствительностью. Когда я трогал это место, её движения усиливались в зависимости от силы прикосновения, а когда случайно уткнулся в него носом, всё тело женщины затрепетало и задрожало. Она извернулась, подавшись ко мне, и отверстие между её ногами начало расширяться.

И всё это происходило под возгласы и топот алькальда, изображавшего бой с быком, роль которого исполнял слуга.

Это было не слишком-то удобно, но юная красавица каким-то образом исхитрилась закинуть ногу за мою голову, и её чувствительное сокровище оказалось прямо у моих губ. От неожиданности я попытался отстраниться, но женщина надавила ногой, и деваться мне было некуда. А поскольку мне также нечем стало и дышать, я непроизвольно открыл рот. Мой язык проник во влажную пещеру, и...

Именно это и было ей нужно.

Мой язык.

Я оказался в ловушке. Мало того что меня удерживали тиски её ног, так ведь я всё равно не мог бы вырваться и оказаться посреди толпы — меня бы кастрировали и четвертовали. Да и записку следовало передать, иначе меня кастрировал бы уже Матео. Таким образом, у меня не оставалось другого выхода, кроме как ублажать эту женщину.

Сначала я прикасался к её сокровенному бугорку языком робко, опасливо, но по мере того, как её лоно увлажнялось и становилось всё жарче, я делался смелее, тем паче, что мой собственный garrancha набух, стал muy excitado[17] и начал пульсировать.

Первоначальный страх сменился тем внутренним напряжением, которое уже было мне знакомо: как-то раз одна дружелюбная puta, с которой мне довелось спать рядом в Доме бедных, показала мне, как можно снять это напряжение, действуя рукой.

   — Великолепно! — вскричали зеваки, когда алькальд «убил» быка шпагой.

Чем громче они кричали, тем крепче стискивала сеньора мою голову и тем сильнее мои губы и язык обрабатывали её заветный источник радости.

   — Итак, amigos, все вы видели, как можно одолеть быка пешим. Уверяю вас, придёт время, когда никто больше не будет сражаться с быками, сидя в седле. Наши португальские друзья считают такое невозможным, но, помяните мои слова, это будет настоящий поединок, el hombre[18] против el toro[19], шпага и плащ против рогов и копыт.

Он вернул скатерть на стол, и слуги поспешно её расправили. В то время как зрители хлопали в ладоши, бёдра женщины с жаркой дрожью тёрлись о моё лицо.

При всей моей неопытности до меня дошло, что там, в её жарком лоне, должен бы находиться мой пульсирующий garrancha.

Хотя отец Антонио строго-настрого запрещал в Доме бедных всякие вольности и женщины спали там за занавеской из одеял, я видел однажды, как lépero раскачивался поверх puta, я уж не говорю про то, как в детстве застал вместе дона Франсиско и Миаху. Но сейчас в моём положении, стоя на коленях, с головой между ног женщины, проделать что-то подобное было невозможно.

Оставалось положиться на инстинкт, что я и сделал, непроизвольно засунув язык как можно глубже в пышущее жаром отверстие.

Это оказалось ошибкой.

По всему телу красавицы пробежала сладострастная дрожь, с уст сорвался крик. Одному Богу ведомо, какое выражение было у неё на лице, но в тот момент, когда я уже ждал, что меня вытащат из-под её платья и полоснут ножом по горлу, спазмы женщины медленно, очень медленно начали стихать. Охваченный паникой, я поспешно выбрался из-под платья. И тут алькальд обратился к супруге со следующими словами:

— Mi amor[20], как я счастлив видеть твоё лицо, такое разгорячённое и покрасневшее от волнения! Мне и в голову не приходило, что моё выступление приведёт тебя в такой восторг.

Сам алькальд, судя по голосу, пребывал в восторге ничуть не меньшем.

Я приподнял скатерть, чуть-чуть, но достаточно, чтобы встретиться с женщиной глазами, заметил струйки пота, прочертившие слой пудры на её лице, и с улыбкой — желая показать, что мне было приятно доставить красавице удовольствие, — протянул записку. Она позволила себе мимолётно улыбнуться (то была полуухмылка-полугримаса), приподняла колено и внезапно пихнула меня в лицо так, что я попал прямо в отверстие между досками и полетел вниз, пересчитывая всеми рёбрами и конечностями брёвна и жерди опорной конструкции, пока наконец с глухим стуком не шлёпнулся на землю.

Медленно приподнявшись, я пополз вперёд и выбрался из-под павильона, ощущая боль повсюду, где только можно и где нельзя, но прежде всего будучи уязвлённым в душе. Чёртова авантюриста, впутавшего меня в эту историю, нигде видно не было, и я, сильно прихрамывая, решил убраться восвояси.

Так или иначе, но из этого приключения я вынес полезный опыт. Я сделал два важных открытия относительно женщин. Во-первых, у них есть тайное местечко, которого можно касаться, чтобы доставлять им удовольствие. А во-вторых, когда женщины наконец получат удовольствие, то единственное, на что ты можешь рассчитывать в знак благодарности, — это пинок в физиономию.

Я успел отойти совсем недалеко, когда народ вдруг начал расступаться, давая дорогу экипажу, и мне показалось, что это неплохая возможность пустить в ход искусство попрошайки. Я припустил к карете, но на бегу встретился глазами с хищным взглядом вышедшей из неё с помощью слуг, облачённой в чёрное старухой, и сердце моё сжала ледяная рука ужаса.

Поразительно, но эта старуха, завидев меня, тоже отпрянула — сначала на её лице появилось удивление, которое вскоре сменилось тревогой. Как-то раз я наблюдал такую реакцию со стороны человека, которого укусила игуана, — удивление, потом отвращение и, наконец, ярость. Он, помнится, забил игуану насмерть.

Разумеется, у меня не было ни малейшего представления о том, с чего это моя никчёмная персона привлекла столь недоброжелательное внимание знатной испанской доньи, но интуиция lépero мигом приделала моим ногам крылья. К тому времени, когда архиепископ, выбравшись на tierra firma[21], наклонился, чтобы поцеловать землю, я уже был далеко.

И оглянуться я позволил себе, лишь когда нас со старухой разделяла не только многочисленная толпа, но и лабиринт проулков, слишком узких для кареты. И всё равно я почему-то чувствовал себя голым и уязвимым, как будто само солнце шпионило для этой женщины.

13


В своё прибежище, Дом бедных, я пробирался боковыми улочками, убеждённый в том, что ангел смерти пребывает повсюду. Богадельня была пуста. Отец Антонио и его подопечные, спавшие по ночам вповалку на усыпанном соломой полу, вместе со всеми горожанами отправились в порт приветствовать архиепископа. Правда, сам виновник торжества, вместе с buena gente, скоро переместился во дворец алькальда, в то время как простым жителям Веракруса и всем тем, кто приехал в город в связи с прибытием казначейского флота, предстояло веселиться и праздновать на площадях ночь напролёт и весь следующий день. Конечно, пропустить такой праздник, какой простому человеку выпадает всего раз в жизни, было немалым огорчением, но в данном случае страх возобладал над жаждой впечатлений.

Casa de los Pobres, Дом бедных, представлял собой всего лишь большой прямоугольный барак. Один уголок был отгорожен занавеской для отца Антонио: там находились его деревянная койка с соломенным матрасом, небольшой стол со свечой для чтения, сундучок с личными вещами и несколько полок с книгами из его скромной библиотеки. Книг было не много — несколько томов религиозного содержания да творения древнегреческих и римских классиков. Надо полагать, в церковной библиотеке, у алькальда, а может быть, и у нескольких местных богатеев книг было побольше, но для города, где мало кто из жителей мог прочитать собственное имя, это было внушительное собрание.

Больше всего мне нравилось сидеть в отгороженном уголке священника и читать, но сегодня я забился туда, чтобы спрятаться: сел на его кровать, подтянул ноги к груди, обхватил их руками и прижался к стене. Улицы Веракруса отточили мои инстинкты выживания до остроты лезвия бритвы, и я просто физически ощутил, что от той старухи исходило чувство более сильное, чем просто злоба.

Страх.

Неужели я — или родители, которых я не знал, — сделали ей что-то дурное? Отец Антонио никогда не рассказывал ни о чём подобном, так что и ненависть этой зловещей старухи сама по себе была труднообъяснима. Но страх? С чего бы это знатной матроне, благородной вдове, пугаться мальчишки lépero, который просит подаяние, чтобы заработать себе на хлеб?

Может быть, она меня с кем-то спутала? Но это уже не первый раз, когда меня принимают за кого-то другого. Помнится, в тот злополучный день дон Франсиско избил меня до полусмерти, когда его гость заявил, будто обнаружил во мне сходство с кем-то — с кем именно, я так и не узнал. Может быть, то же самое сходство сейчас углядела и старуха?

Разумеется, порой я приставал к отцу Антонио с расспросами насчёт настоящих родителей, но он всегда отнекивался и лишь однажды, будучи мертвецки пьян, признался, что мой отец — носитель шпор. А протрезвев, сокрушался, считая, что сказал слишком много. Однако та старуха, как и гость дона Франсиско до неё, увидела в моём лице нечто такое, что вызвало у неё ярость и страх. Это подвергло меня риску, и я боялся, что таинственное сходство впредь может стоить мне жизни.

Я пытался выбросить эту женщину из головы, но не мог перестать думать о том, кто же мои родители. То, что моя мать, возможно, была воровкой и шлюхой, ничуть меня не смущало, поскольку все мы, так называемые Божьи дети, принадлежали к самым низам общества. И окажись даже мой отец самым знатным испанским грандом, это ничего особенно не меняло. Испанские gachupines постоянно брюхатили наших женщин, однако никаких чувств к прижитым с ними внебрачным детям не испытывали — для них мы были презренными ублюдками, что, между прочим, подчёркивалось и законами, которые они сами принимали против нас, своих же собственных детей. Мы были изгоями общества, не имели никаких прав и не наследовали не только имущество, но даже фамилии своих отцов. И не одни лишь улицы Веракруса — ¡Bueno Dios![22] — но вся Новая Испания из конца в конец кишела незаконными отпрысками преступных связей, и gachupines смотрели на них, как на пустое место, поскольку с точки зрения закона то были не их родные дети, а бесправные существа, над которыми можно вволю безнаказанно издеваться.

Порой нас называли «дети пушек», потому что наши матери, шлюхи, сами не знали, от кого именно рожают. Название это произошло следующим образом: на кораблях военного флота, на галеонах, на потребу команде часто содержали putas, а если какая-то из них рожала во время плавания, её клали на пушечную палубу, рядом с орудиями и постоянно горевшими жаровнями для воспламенения пороха. От этих пушек и прошло прозвище, означавшее приблизительно то же самое, что и «сукины дети». Поэтому, даже если я и правда был родным сыном носителя шпор, это давало мне не больше прав, чем любому из «детей пушек».

Однако при всём этом я уже дважды нарывался на людей, ненавидевших меня, причём, очевидно, из-за моих родителей, которых я не только никогда не видел, но даже не знал, кто они такие. Получалось, что со мной была связана какая-то мрачная, может быть даже кровавая, тайна, и уже само моё существование таило в себе некое зло, словно я отвечал за неведомые мне грехи предков. Аййо, может быть, хоть теперь отец Антонио наконец скажет, почему эта женщина меня ненавидит! Надеюсь, он изыщет способ справиться с этим затруднением. Конечно, он обязательно придумает выход — если сможет. Отец Антонио был хорошим человеком. Он помогал всем. Его единственный грех заключался в том, что он был слишком добрым. После того как его лишили сана, Антонио обратился за помощью к мирскому сообществу и сумел уговорить зажиточного купца передать в его ведение запущенное здание в самом центре квартала mestizos; деньги же, еду, одежду и лекарства для бедняков, которых он привечал в этой богадельне, жертвовали городские богатеи.

Иными словами, отец Антонио, как и я, попрошайничал.

Как-то раз я сопровождал своего наставника в один из роскошных особняков и видел, на какие ухищрения приходилось ему идти, чтобы хоть чем-то разжиться у этих скряг. Нет, рук из суставов бывший священник не выламывал, но с невозмутимой улыбкой и невинными, как у святого, глазами заверял богачей, что Богу ненавистны сомнительные деньги, но Он любит людей честных и бескорыстных, мостящих своей щедростью и любовью к ближнему золотую дорогу на небеса.

Отец Антонио славился как искусный лекарь, но сам признавался, что это были практические навыки, а не академические познания, да и его хирургические инструменты при ближайшем рассмотрении оказывались плотницкими либо кухонными принадлежностями. Одарённый самоучка, он почерпнул сведения о медицине из труда Галена Пергамского, греческого врача, жившего в I веке от Рождества Христова. Переведённые с греческого на арабский (язык ненавистных испанцам мавров), а лишь потом на латынь, сочинения Галена не пользовались благоволением церкви, но это было лучшее из всего, чем располагал мой опекун. Нередко отец Антонио вызывал для оказания помощи настоящих врачей, однако сам он брался и за те случаи, от которых другие лекари отказывались.

— Свою учёную степень, — сказал как-то отец Антонио, — я получил от Галена и школы жизни, где правит необходимость.

Дом бедных отнюдь не был дворцом — просто барак из некрашеных досок, приколоченных гвоздями к необструганным брёвнам, и я спал в общем помещении с теми, кто был слишком истощён от голода или болезни, чтобы искать кров в другом месте. Груды соломы и несколько рваных одеял служили нам постелями. На случай похолодания у отца Антонио имелось и несколько целых одеял, но обычно он держал их припрятанными. Увы, бедняки воровали всё, до чего только могли добраться.

Впрочем, по большей части в богадельне царил вовсе не холод, а, наоборот, такая духота, что не продохнёшь. Правда, это было характерно для всего города, кроме, может быть, прохладных садов, окружавших богатые особняки. Когда шёл дождь, что бывало часто, всё помещение отсыревало, пол намокал, и я спал на длинном столе, за которым голодающие Веракруса каждый вечер вкушали свою скудную трапезу. В плохую погоду, когда люди не могли просить подаяния, нам приходилось кормить больше ртов.

В одном углу находился маленький очаг; там приходящая индейская стряпуха каждый вечер готовила тортильи и фасоль, которые, иногда с маисовой кашей, и составляли единственное, чем мог порадовать своих подопечных Антонио. Дым от очага оседал на потолке, и в конце концов все трещины между крышей и стенами забились сажей.

Только книжные полки были укрыты от сырости и дождя.

Я повернулся и стал изучать заголовки на корешках томов. Большую часть книг отцу Антонио подарил хозяин гасиенды, во владениях которого мой покровитель служил сельским священником. В этой маленькой библиотеке имелись солидный фолиант по медицине, несколько религиозных сочинений, в том числе и знаменитое «О Граде Божием» Блаженного Августина, но преобладали всё-таки классические произведения древнегреческих и римских авторов. Больше всего я любил читать «Bioiparalleloi» («Сравнительные жизнеописания») Плутарха, ибо там описывались характеры и благородные деяния величайших воинов, законодателей, ораторов и государственных деятелей Древней Греции и Рима, а также «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, «Энеиду» Вергилия, трагедии Эсхила, «Божественную комедию» Данте и «Басни» Эзопа.

Помимо знаний, почерпнутых от отца Антонио и из его книг, мои пожитки состояли из грязных рваных штанов и рубашки, в которых я попрошайничал, а также относительно чистой смены одежды, которую надевал, отправляясь в церковь. Штаны и рубашка были сделаны из грубого индейского хлопка и волокон агавы, а сандалии — из пеньки. Чтобы сандалии меньше изнашивались, я обувался, только входя в церковь.

И ещё у меня был серебряный крест. Как-то ночью, вернувшись сильно навеселе, отец Антонио признался, что распятие это раньше в действительности принадлежало моей матери и что его подарил ей мой отец. Это была единственная вещь, доставшаяся мне от родителей, — крест из чистого серебра, украшенный красными камнями. Трудно было представить себе, чтобы такой вещью владела «индейская шлюха», хотя, если мой папаша и вправду был носителем шпор, мало ли какая блажь могла взбрести в его испанскую голову.

Так или иначе, никакого толку мне от этого всё равно не было. Вздумай я носить такой крест на виду, меня бы мигом убили, чтобы его отнять, или посадили в тюрьму как вора. Его небезопасно было демонстрировать даже в приюте, и в конце концов мой покровитель покрыл крест смолой, чтобы я мог не таясь носить его на шее, болтающимся на пеньковой верёвке.

Потрогав зачернённый крест пальцами, я невольно подумал о добром священнике. Был ли он лишён сана за то, что боролся против испорченности церкви, заступался за индейцев и полукровок? Или, как утверждали другие, причиной тому стало его неодолимое пристрастие к вину и блудницам?

Впрочем, мне ли было задаваться такими вопросами. Так или иначе, добра этот человек творил больше, чем любой другой в Веракрусе, а мне, причём с риском для жизни, отец Антонио подарил нечто малодоступное даже для многих чистокровных испанцев. Великий мир классической литературы.

Не пренебрегал он и нашими более современными авторами. Его друг, тоже священник, брат Хуан был большим поклонником литераторов, имена и сочинения коих по большей части пребывали под запретом. Он давал моему покровителю книги из запретного списка, благодаря чему я, например, получил возможность ознакомиться с романами и пьесами Мигеля Сервантеса.

Я знал, что Сервантес создал образ Дон Кихота, неугомонного странствующего рыцаря, который сражался с ветряными мельницами. Этот запрещённый роман отец Антонио хоть и неохотно, но всё же разрешил мне прочесть, а вот других, тоже не одобряемых церковью авторов — таких как Лопе де Вега и Матео Альтман, — хотя брат Хуан часто приносил ему их книги, упорно не давал. Правда, толку от его запретов не было: стоило моему учителю отлучиться, как я хватал книги и прочитывал их от корки до корки.

Однажды утром, когда я спал (вернее, это взрослые так думали), брат Хуан зашёл к отцу Антонио и взволнованным шёпотом, таясь от всех, сообщил, что раздобыл для него книгу «Гусман де Альфараче». Позднее я спросил у своего покровителя, почему они окружают эту книгу такой тайной.

— Потому что книги вроде этой читают только в Испании, — ответил он. — Инквизиция запретила доставлять их в Новую Испанию, ибо, по мнению церкви, они могут послужить развращению индейцев. Даже нам, чистокровным criollos, запрещено их читать из опасения, что они дурно на нас повлияют и ввергнут в пучину разврата.

Тот факт, что найти среди индейцев грамотея было весьма и весьма затруднительно, святой инквизицией, похоже, во внимание не принимался. А отец Антонио совсем упустил из виду, что «пучина разврата» наверняка заинтересует пятнадцатилетнего юнца, который воспринимает всё малость не так, как немолодой уже клирик.

Неудивительно, что теперь я просто сгорал от любопытства, и днём позже, оставшись один, я его удовлетворил.

У отца Антонио под кроватью имелся тайничок, под крышкой которого мы прятали от вороватых бедняков свои ценности. Собственно говоря, в основном все ценности сводились к нескольким относительно целым одеялам, полученным отцом Антонио от жертвователей. Они хранились на случай холодов или полного безденежья — тогда он продавал одно из них и покупал еду.

Я открыл крышку тайника, достал томик, который накануне принёс брат Хуан, и, болтая ногами, принялся читать эту книгу, оказавшуюся, к великому моему удовольствию, увлекательным повествованием о приключениях молодого бездомного бродяги, авантюриста и плута.

Как уже говорилось, в жизни мне довелось встретить и своего Гусмана де Альфараче, тоже изрядного плута, по имени Матео. От него я узнал немало интересного об уловках Гусмана, но об этом я расскажу вам позднее.

14


Ближе к вечеру отец Антонио домой не вернулся, хотя ничего необычного в этом не было — клирик вообще любил всякого рода празднества, а уж сегодняшнее не знало себе равных. Одновременное прибытиеказначейского флота и нового архиепископа дало основание для всеобщего веселья, которое и царило теперь повсюду. Кроме того, церковь, которая выходила на главную площадь, была битком набита прихожанами, ведь службу сегодня там проводил сам архиепископ. Вся площадь была заполнена прихожанами, клириками и просто любопытствующими, радушно приветствовавшими нового прелата. Все сходились на том, что при всём изобилии религиозных праздников, какие знал Веракрус, нынешние торжества были просто уникальны.

Мне, однако, было не до веселья — впору хоть самому забраться в подпол и захлопнуть за собой крышку. Я никак не мог избавиться от воспоминаний о зловещей старухе и хотел поскорее встретиться с отцом Антонио, от которого надеялся получить хоть какие-нибудь объяснения.

Не в силах усидеть на месте, я надел соломенную шляпу и индейскую manta — одеяло, которое носили вместо плаща, пропустив над правым плечом и под левой рукой. В такого рода одежде (излюбленном наряде подавляющего большинства индейцев и полукровок, а именно из них в основном состояла толпа на улицах) было легче всего затеряться, а стало быть, она идеально подходила для маскировки.

Надвинув шляпу на лоб, я отправился в сторону площади, откуда — это было слышно уже издалека — доносились музыка, пение и громкий смех. Жизнь простых людей в Новой Испании была суровой и трудной, но уж если им выпадала возможность отдохнуть и повеселиться, они отдавались этому со всей страстью, причём танцы и обильные возлияния сопровождали любые праздники, хоть светские, хоть церковные. Вокруг площади выстроились продавцы пульке, хереса, вина и ямайского рома, и, надо сказать, отбоя от покупателей не было. Люди, порой с трудом наскребавшие денег на тортилью для своих детей, не скупились на выпивку. Сегодня эти бедняги чувствовали себя так, словно им принадлежал весь казначейский флот.

Карибскийром, прозванный «чертогон», считался в Веракрусе новинкой, но уже приобрёл огромную популярность. Этот дьявольский напиток, который гнали из тростникового сахара, похищал души всех тех, кто не относился к gachupines и, следовательно, не мог позволить себе испанского бренди. Ну, строго говоря, не совсем уж все подряд были поклонниками рома. Я сам, попробовав его как-то раз, зарёкся: мне показалось, что эта огненная жидкость прожгла бы дырку и в крокодильем желудке.

Повсюду пылали костры, и искусные мастера стряпни похвалялись друг перед другом вкусными тортильями, варёными бобами, жареным красным перцем. Разносчики торговали бананами, папайей, сахарным тростником и насаженными на вертел, очищенными от кожуры плодами манго. Певцы и гитаристы на площади исполняли любовные серенады, собирая в шляпы медяки.

Священников и монахов в этой толпе было хоть отбавляй, однако отца Антонио я, как ни искал, среди них так и не обнаружил. Оно конечно, многие духовные лица были приглашены во дворец на приём к архиепископу, но вряд ли прелату пришло бы в голову привечать священника, лишённого сана, нищенствующего клирика, каковым являлся мой добрый покровитель. Чтобы как следует всё рассмотреть, я взобрался на невысокую каменную ограду фонтана и оттуда обвёл взглядом море голов на площади. Макушек с тонзурами было полно, но сверху все они выглядели абсолютно одинаково.

Неподалёку выступала группа juglares, уличных артистов, которые пели, танцевали, кувыркались и показывали фокусы. Их трюки, может быть и не рассчитанные на изысканный вкус, но сложные и рискованные, приковали моё внимание.

Куда мне, гордившемуся своим умением выворачивать руки из суставов, было до этих кудесников! Один juglare достал из ножен шпагу длиной с руку, объявил, что сейчас проглотит её, после чего, не теряя времени, откинул голову, разинул рот, занёс над ним клинок остриём вниз и, медленно опуская, ввёл его в себя на три четверти длины.

Я таращился на это диво с ограды, изумлённо выпучив глаза, пока не сообразил, что сам выставил себя на всеобщее обозрение. Это заставило меня встрепенуться, спрыгнуть и затеряться в толпе. Я шнырял повсюду, пригибая голову, но обшаривая всё вокруг взглядом в поисках отца Антонио.

Однако всё было тщетно. Моего доброго наставника нигде не было, зато теперь мне бросился в глаза давешний карлик, сопровождаемый четвёркой своих друзей, которых я по ошибке принял за слуг, — двумя мужчинами и двумя женщинами. Подозрительный тип, заплативший мне два реала за то, чтобы я передал записку даме, тоже отирался рядом с ними. Как только карлик, взобравшись на бочку, заговорил, вокруг стали собираться любопытствующие.

— Завтра, amigos, — голос карлика звучал на удивление гулко и мощно, — мы, «La Nomadas»[23], труппа странствующих артистов, исполним исключительно для вашего удовольствия одну из самых благородных буффонад, ранее представлявшихся перед взыскательной публикой Севильи, Мадрида и Кадиса.

Компания актёров, собравшаяся вокруг бочки, решила его поддержать: они издавали радостные крики, свистели, притопывали и хлопали в ладоши с таким энтузиазмом, как будто от этого зависела их жизнь. Карлик смущённо поднял руки, призывая к тишине.

   — Кроме того, наш великий autor, Матео Росас де Оквендо, легендарный поэт-меченосец, бесстрашный фехтовальщик, талантливый актёр, а также драматург, восславленный всюду пред ликом церкви и короны, представит завтра на ваш суд одну из лучших своих драм, когда-либо украшавших сцены Европы, Англии и Новой Испании!

Надо же, оказывается, этот тип был выдающимся поэтом, меченосцем и актёром! А заодно моим новоявленным amigo и благодетелем. Интересно, а не удастся ли мне и в будущем что-нибудь заработать, если уж я свёл знакомство со столь замечательным пройдохой и авантюристом?

Матео отвесил глубокий поклон, изящно взмахнув полами плаща. Актёры и актрисы разразились рукоплесканиями, и карлик продолжил:

   — Amigos, а теперь, исключительно ради того, чтобы доставить восторг и наслаждение почтеннейшей публике, не взыскуя иной награды, кроме вашей похвалы и благодарности, великий поэт-меченосец прочтёт для вас «Еl cantar de Mio Cid»[24].

Тут уж бурными аплодисментами разразилась вся толпа, и удивляться этому не приходилось. Сид Кампеадор был самым почитаемым героем испанского народа, а «Песнь о моём Сиде» — излюбленной эпической поэмой.

Выдержки из этого произведения могли прочесть наизусть даже самые бедные, безграмотные léperos. Поэма повествовала о жизни и великих победах Сида, рыцаря из Кастилии, жившего более четырёх столетий назад. О подвигах этого выдающегося человека и в Старом Свете, и в Новой Испании ходили легенды, а его самого люди считали чуть ли не своим современником, будто он только вчера отразил нашествие мавританских полчищ. Великий герой жил в эпоху, когда раздробленную на множество мелких христианских и мавританских государств Испанию терзали непрерывные войны, а мир казался несбыточной мечтой безумца, так что все надежды люди могли возлагать лишь на рыцаря без страха и упрёка. Именно таковым и слыл Сид по прозванию Кампеадор, Великий Победитель, не потерпевший за всю жизнь ни одного поражения.

Эрнана Кортеса повсюду почитали за то, что он во главе жалкой шайки, не насчитывавшей даже пяти сотен испанских авантюристов, завоевал великую империю и ценой жизни миллионов моих индейских предков основал Новую Испанию, но даже его слава меркла в сравнении со славой великого Сида, ибо Кампеадора считали не человеком, а неким смертным подобием божества.

Карлик спрыгнул на землю, и его место занял сорвиголова по имени Матео. Вскочив на бочку, он изящно взмахнул полами плаща и с неподражаемым апломбом обратился к собравшимся:

— Среди вас, amigos, нет никого, в чьих жилах не кипит горячая испанская кровь, чьи сердца не стучат, как копыта берберских скакунов, стоит лишь вам услышать о том, как Сид — преданный и оклеветанный — был ввергнут в опалу и удалён от трона.

Слушатели одобрительно загомонили — все они, даже полукровки, слышали эту историю. Я тоже был захвачен весьма эффектным вступлением, хотя и несколько менее остальных, ибо не только знал поэму наизусть, но и был знаком с историческими событиями, которые послужили её основой. На самом деле прославленного героя звали Родриго Диас де Бивар. «Мio Cid» было испанско-арабским производным от «мой господин» — прозвищем, данным этому человеку за его благородство и великие свершения. Его отлучили от королевского двора в силу происков завистников, ибо он разбил войско мавров и вторгся в принадлежавший арабам город Толедо без высочайшего на то повеления. Озлобление на Сида было столь велико, что ему не смогли помочь ни благородное происхождение, ни даже близкое родство с королём, на племяннице которого он был женат.

«Еl cantar de Мio Cid» начинается с изгнания великого рыцаря, который, во исполнение воли короля, покидает замок через разбитые ворота. Вместе с ним в изгнание отправляются также шестьдесят верных воинов. Матео читал поэму, как заправский декламатор, с мощными каденциями:


Он оглянулся — разрушенный дом!
Горькие слёзы струятся ручьём.
Пусты сундуки, настежь ворота —
Пусть грабит любой, была бы охота.
В шкафах не отыщешь плащей и камзолов
Теперь в них всё голо.
Унылы также и голые стены,
С которых ободраны все гобелены.
Птиц ловчих и тех свели со двора,
Нигде не осталось даже пера.
И чтоб его разорить до конца,
Лишили Сида владений отца.

Матео умолк, и карлик вместе со стоявшими вокруг бочки актёрами тотчас устремились в толпу со шляпами в руках. Матео громко прокашлялся.

— Что-то у меня горло пересохло, ребята. Чтобы продолжить, не мешало бы его промочить.

Как только в шляпах набралось достаточно денег, чтобы промочить его лужёную глотку, Матео продолжил декламировать: описал полёт ворона — зловещее знамение, явленное изгнанникам. Благородный воитель пал жертвой клеветы и коварства, его жизнь разрушена — но придёт время, и враги ответят за всё.

Матео вручили большой кубок. Он запрокинул голову, прямо как перед этим шпагоглотатель, и вылил содержимое себе в глотку, оказавшуюся не только лужёной, но ещё и бездонной. После чего показал всем, что кубок пуст.

— Ещё немного ради «Песни о Сиде»! — крикнул карлик, и вся компания вновь стала обходить толпу с шляпами.

Матео обнажил шпагу, сделал драматический жест и продолжил:


Шесть десятков воинов через город скачут,
Горожане вслед им смотрят с горьким плачем.
Солоны их слёзы, их сердца ранимы,
Доблестный Родриго проезжает мимо.
Все, ему сочувствуя, повторяют хором:
«Славному вассалу не везёт с сеньором!»
С ним вином и хлебом рады поделиться,
Но страшатся тяжкой короля десницы.
В Бургосе монарха волю оглашают,
Всех, кто Сида любит, карой устрашают.
Приютишь изгнанника — будет дом разрушен.
И да станет каждый королю послушен!

Я слушал о том, как Сид во главе своего маленького отряда перебил множество мавров, ограбил их города и покарал христиан-предателей. В ожесточённом сражении с графом из Барселоны, который противостоял ему во главе как христианских рыцарей, так и мавританских полчищ, Сид Кампеадор завоевал королевство Валенсия.

Матео поведал о том, как бесстрашно направил Сид своего боевого скакуна Бабъека против ужасной орды мавританского короля Букара.


Добрый клинок на солнце сверкает,
От чела до седла врага рассекает.
Так был сражён владыка Алжира,
И то же постигнет всех мавров мира!

В сражении с маврами трофеем Сида стал великий меч Колада, а затем, уже в бою против самого короля Букара, он захватил и не менее прославленный клинок Тисон.

Слушая исполненные страсти распевы декламатора, я ненароком поднял взгляд к выходившему на площадь балкону и присмотрелся к находившимся там благородным господам, доньям и кабальеро. Матео давал своё представление совсем недалеко от этого здания, с балкона всё было хорошо слышно и видно как на ладони — и, представьте, в числе любопытствующих оказалась та самая старуха в чёрном.

Она пристально смотрела вниз.

Я почувствовал, как стынет кровь у меня в жилах.

Наверное, нечто подобное испытал король Букар, когда острый клинок под названием Колада рассёк его пополам.

Я нырнул в толпу и, лишь слившись с ней, позволил себе бросить на балкон робкий взгляд через плечо. Глаза старухи буравили Матео, который добрался уже до самого конца поэмы.


Итак, и в Наварре, и в Арагоне
Дщери его восседали на троне.
Потомство его обрело признание
Среди королевских домов Испании.
И имя его, что гремело при жизни,
Бессмертным стало в его Отчизне.
На Троицын день его жизнь завершилась,
Но слава героя отнюдь не забылась.
Ибо милость Христа пребывает с ним,
Коего все мы безмерно чтим.
Таково, благороднейшее собрание,
О Сиде Кампеадоре предание.

Темнело, поиски отца Антонио теряли смысл, и я решил вернуться в Дом бедных. Насчёт того, что проклятая старуха углядела меня с балкона, особо опасаться не приходилось: скорее всего, сверху я виделся ей всего лишь соломенной шляпой среди бескрайнего моря точно таких же. Но всё равно, стоило мне только подумать, что она здесь, на площади, как моё горло словно бы сдавливала невидимая гаррота.

Не в силах отделаться от страшных подозрений, я решил не идти в богадельню напрямую, а принялся петлять по боковым улочкам, держась в тени. Вместе со страхом меня одолевала злость. Что я ей сделал, этой престарелой донье? Оно конечно, за не столь уж долгую жизнь на улицах Веракруса я успел кое-кому насолить, но явно не gachupin и не настолько, чтобы навлечь на себя кровную месть.

Мне оставалось надеяться только на отца Антонио. Хотя он и был criollo, в его жилах текла чистая испанская кровь, и по сравнению с léperos вроде меня его можно было считать королём.

Жизнь богадельни была непредсказуема, ибо от уличного народа можно ожидать всего, чего угодно. Как-то раз, это было за три недели до прибытия архиепископа, вернувшись домой затемно, я услышал внутри голоса и, войдя в комнату, обнаружил отца Антонио в компании проститутки и её сутенёра. Женщина лежала на столе, её левая нога распухла и почернела. Мужчины накачивали её пульке в расчёте на то, что она напьётся и перестанет чувствовать боль.

— Несколько недель назад бедняга порезала себе ногу, и теперь началось заражение, — пояснил отец Антонио. — У неё выбор простой: или ногу отрежем, или она умрёт.

Вообще-то такие операции обычно производил местный хирург, он же цирюльник — умел и подстричь, и побрить, и кровь пустить, — но его услуги стоили денег, которых у бедняжки не было. Я уж не говорю о настоящем враче. И если в деревнях люди предпочитали обращаться к индейским знахарям, то здесь отец Антонио был для многих последней надеждой. Впрочем, определёнными медицинскими познаниями он действительно обладал, и многие обитатели ночлежки ценили его выше испанских докторов.

Теперь, когда упившаяся до беспамятства шлюха храпела, лёжа на спине, появилась возможность произвести операцию. В качестве хирургических инструментов клирик располагал пилой и большим железным ножом. Рядом, в горшке на жаровне, кипело масло, необходимое, чтобы после операции прижечь культю.

Бесчувственную женщину привязали к столу, отец Антонио всунул ей между зубов деревяшку и закрепил ту за края на затылке верёвкой. Сутенёр, наблюдая за этими приготовлениями, аж позеленел, его била дрожь.

Когда же хлынула кровь и больная, несмотря на пульке, истошно завопила, этот малый пустился наутёк.

   — Трудно его за это винить, — пробормотал мой покровитель, растерянно озираясь, и тут увидел меня.

Похоже, отцу Антонио тоже было не по себе: руки тряслись, по лицу струился пот, а уж мне и вовсе впору было бежать вслед за сутенёром. Но мой покровитель налил мне для храбрости чашку пульке и доверительно сказал:

   — Кристобаль, тебе придётся помочь мне, иначе эта женщина умрёт.

Да уж, видать, дело было серьёзное — полным именем учитель называл меня только в самых крайних случаях.

Как оказалось, всё, что от меня требовалось, — это держать две деревянные плашки, между которыми зажималась пила — это было нужно, чтобы распил шёл ровно.

Вообще-то помогать отцу Антонио во время различных медицинских процедур мне случалось и раньше, но вот при ампутации я присутствовал впервые и страху натерпелся изрядно. Кровищей нас с ним залило с головы до ног, и слава богу, что несчастная от боли лишилась чувств и перестала вопить.

Наконец отец Антонио бросил отрезанную конечность на пол у моих ног, перетянул обрубок ноги жгутом и прижёг его сначала раскалённым ножом, а потом и кипящим маслом.

Покончив с этим, он накрыл находившуюся без сознания, но конвульсивно подергивавшуюся женщину одеялом, бросил мне: «Приберись!» — и, пошатываясь, вышел, наверняка намереваясь восстановить силы с помощью пульке.

Я тупо уставился на пепельно-бледную, лежащую в беспамятстве женщину и на обрубок ноги. Ну и что я должен с ним делать?

15


Вернувшись в тот памятный вечер в приют, я, не зажигая свечи, прокрался через главное помещение в отгороженный уголок и улёгся там на постель отца Антонио. Сон не шёл, и, проворочавшись там более часа, я вдруг услышал, что в дом вошли люди. Вообще-то в этом ещё ничего подозрительного не было, меня насторожило, что они старались не шуметь и почти не переговаривались — у наших постояльцев такой привычки не было. Тех двоих, что вошли первыми, выдал шорох соломы под ногами, а потом, когда появился третий, тихо звякнули шпоры. Ага, выходит, к нам наведались гости в сапогах.

Простые люди щеголяли по большей части в верёвочных сандалиях, однако сапоги и даже шпоры ещё не указывали на визит gachupin. Сапоги со шпорами носили и метисы, и индейцы, и африканцы, кто побогаче, хотя простой люд предпочитал шпоры с железными колёсиками. В данном же случае явно звякнуло серебро, стало быть, незваные гости были кабальеро.

Старуха послала за мной gachupin с двумя подручными!

Тайник отца Антонио был почти доверху набит одеялами, но мне потребовалось лишь несколько мгновений, чтобы освободить там достаточно пространства, нырнуть вниз и захлопнуть над собой крышку. Закрывалась она не слишком плотно, однако вероятность того, что тайник обнаружат люди, не знающие, что искать, была невелика.

Сквозь щель я увидел, как кто-то вошёл к нам в закуток с зажжённым факелом. Испанец, лет сорока. Судя по его одежде, кабальеро, из тех, кто не расстаётся со шпагой.

   — Здесь никого нет, — прозвучал властный, холодный голос человека, привыкшего отдавать приказы.

   — В главной комнате тоже пусто — ни попа, ни щенка, дон Рамон.

Второй голос мог принадлежать метису, индейцу или vaquеrо из числа хозяйских подручных: конному погонщику стад или надсмотрщику с плантаций.

   — Должно быть, они на гуляниях вместе со всеми, — проворчал испанец. — Ладно, здесь мне торчать не с руки, меня могут хватиться на приёме. Вернёмся сюда утром.

Вот, значит, как: нас удостоил посещением один из благородных кабальеро, которого позвали на приём к самому алькальду. И за что же, интересно, такая честь?



Когда шаги незваных гостей стихли в отдалении, я ещё долго сидел в тайнике и не скоро решился, выбравшись из подпола, потихоньку подойти к занавеске из одеяла и робко выглянуть в затемнённое главное помещение. Там вроде бы никого не было, но, опасаясь, что кто-то всё же остался, чтобы следить за мной, я решил не выходить наружу через дверь. Вместо этого я распахнул плетёные ставни, прикрывавшие окошко позади койки клирика, и выбрался в переулок. Судя по положению луны, я вернулся домой с праздника уже более трёх часов назад и добрых два из них просидел в подполе, укрывшись в тайнике.

Крадучись, я отошёл от богадельни на пару кварталов, после чего выбрал себе местечко, откуда мог тайком наблюдать за улицей, что вела к её входу. Мне казалось, что вряд ли отец Антонио будет возвращаться домой другим путём.

По прошествии некоторого времени со стороны площади потоком хлынули люди, по большей части основательно выпившие. Ближе к рассвету появилась шумная компания — с ней, пошатываясь, брёл и мой благодетель. Выскочив из своего укрытия, я отвёл его в сторонку.

   — Кристо, Кристо, что случилось? Ты что, увидел привидение? У тебя вид как у Монтесумы, узнавшего, что Пернатый Змей Кецалькоатль затребовал его трон.

   — Падре, у нас, похоже, беда, — заявил я и сбивчиво поведал ему о зловещей старухе в чёрном и человеке по имени дон Рамон, шарившем в нашем приюте.

Отец Антонио перекрестился.

   — Мы пропали.

Я испугался ещё больше.

   — Но что всё-таки случилось? Кто эти люди, зачем мы им нужны? С чего бы какому-то незнакомому человеку желать мне зла?

   — Рамон — это не человек, это сущий дьявол.

Клирик схватил меня за плечи, и голос его задрожал:

   — Кристо, ты должен немедленно бежать из города!

   — Но я... куда же я пойду? У меня нет знакомых в других местах.

Отец Антонио увлёк меня во мрак узкого переулка.

   — Я знал, что однажды они явятся. Я понимал, что тайна не может остаться погребённой вечно, но никак не думал, что тебя найдут так быстро.

Я был ещё совсем мальчишкой и так перепугался, что готов был заплакать.

   — Что я сделал?

   — Это не имеет значения. Единственное, что сейчас важно: надо немедленно бежать. Ты должен покинуть город по дороге, что ведёт на Ялапу. Там скоро ярмарка, отовсюду стекается народ, и в толпе ты сможешь легко затеряться.

Я пришёл в ужас. Отправляться в Ялапу, одному? Но дотуда несколько дней пути!

   — Ладно, допустим, доберусь я туда, и что мне там делать?

   — Ждать меня. Я прибуду позже, и брата Хуана возьму с собой. А ты будешь толкаться на ярмарке до моего появления.

   — Но, падре, я не...

   — Не перебивай! — Отец Антонио снова схватил меня за плечи, да так сильно, что буквально впился ногтями. — Другого пути нет. Если они найдут тебя, то убьют.

   — Почему?

   — Я не могу ответить тебе, Кристо. Если что-то и может спасти тебя, то лишь полное неведение. С этого момента не говори по-испански. Говори только на науатль. Они будут искать метиса. Никогда не признавайся в том, что ты метис. Ты индеец. Называйся индейским именем, а не испанским.

   — Но...

   — Уходи немедленно! Vayas con Dios[25]. И да будет Господь твоим защитником, потому что ни один человек и пальцем не пошевелит, чтобы помочь метису.

16


Я покинул город ещё до рассвета и шёл быстрым шагом, стараясь не бросаться в глаза. Несмотря на ранний час, по дороге уже брели путники и тянулись ослы и мулы, навьюченные товарами с испанских кораблей. Впереди меня ждала неизвестность. В Веракрусе я знал каждый закоулок, но теперь покидал его в страхе, усугублявшемся полнейшим неведением, ибо не имел понятия ни о том, от чего мне приходится бежать, ни о том, с чем придётся вскоре столкнуться. Дорога на Ялапу выходила из города и шла на юго-запад. Сперва она пролегала между песчаными дюнами, затем вела через болота и небольшие озёра, а потом поднималась вверх, взбираясь по склону горной гряды. Как только пески и болота остались позади, а дорога пошла в гору, жара tierra caliente, горячей земли, медленно спала.

Деревня Ялапа находилась довольно высоко в горах, во всяком случае, вне пределов досягаемости болотных миазмов, ежегодно уносивших жизни пятой части населения Веракруса. Главным образом она служила местом отдыха и перевалочным пунктом на пути между Веракрусом и Мехико, однако с прибытием казначейского флота необычайно оживлялась: тут устраивали ярмарку.

Такого, чтобы кто-то проделал весь путь до Ялапы в карете или на телеге, я не видел. Даже самых больших любителей удобств подвозили, сколько возможно, а дальше начинались горные тропы, непреодолимые для колёсных экипажей. Поэтому приходилось путешествовать верхом на лошадях, мулах или на своих двоих. Ну а если дело касалось очень состоятельных людей, то они передвигались в паланкинах или портшезах, подвешенных на двух длинных шестах. В городе такие носилки обычно таскали слуги, но в горах шесты прикрепляли к мулам.

В преддверии ярмарки по дороге тянулись длинные караваны животных, на спинах которых громоздились тюки с товарами. Выбравшись из Веракруса, я пристроился позади вереницы мулов, в надежде сойти за одного из погонщиков. Arriero, начальник обоза, человек явно испанского происхождения, ехал верхом впереди. Кроме него за парой десятков животных присматривали четверо индейцев, которые при моём появлении недовольно скривились. Индейцы терпеть не могли метисов, служивших живым напоминанием о том, что для завоевателей совращение их соотечественниц было заурядным делом. И если свою ненависть к насильникам gachupines им приходилось скрывать за пустыми взглядами и напускной тупостью, то с полукровками вроде меня никто церемониться не собирался.

Но я, так или иначе, увязался за обозом и тащился за ним всё утро. Становилось всё жарче, а к полудню окружавшие дорогу дюны превратились в настоящий ад, поэтому здесь вполне уместно смотрелась высеченная кем-то на утёсе надпись: «EL DIABLO ТЕ ESPERA»[26]. Надо думать, то было предостережение для всех путников, но я воспринял его как предназначавшееся лично мне.

Из Дома бедных я ускользнул ночью, не захватив с собой соломенную шляпу, и теперь, когда я брёл, понурившись, под палящим солнцем, оно буквально прожигало насквозь мою и без того больную от всех этих страхов и тревог голову. Мне уже приходилось бывать здесь раньше с отцом Антонио, когда мы наведывались в деревенскую церковь, находившуюся на ближайшей гасиенде. Помнится, тогда мы шли через пески и болота, повязав лица тряпицами, чтобы хоть как-то защититься от зловония и заразы vomito, и учитель рассказывал мне о резиновом народе, ещё более древнем и могущественном, чем мои предки ацтеки.

   — Существует предание, согласно которому это племя возникло из союза женщины с ягуаром. То были рослые, на голову выше нынешних, могучие и мудрые люди, создавшие великую цивилизацию страны Тамоан Чан, так называемой Земли Тумана, где покоилась Хочикецаль — ацтекская богиня любви, весны и цветов.

Правда, в существование великанов, порождённых соитием индейских женщин с огромными лесными котами, отец Антонио не верил, но историю про древнее племя рассказывал с подъёмом, сопровождая повествование драматическими жестами.

   — Их прозвали резиновым народом, потому что они изготовляли твёрдые мячи из резиновой смолы тамошних деревьев. Разделившись на команды, эти люди играли в мяч на специальных огороженных площадках величиной с нынешние ристалища для турниров, причём по правилам надо было загнать мяч в кольцо позади другой команды, не прикасаясь к нему руками. Эти древние люди могли наносить удары лишь бёдрами, коленями и ступнями. Мяч был настолько твёрдым, что мог убить человека, если попадал ему по голове.

   — И что, бывало, чтобы во время игры кого-нибудь убивали? — спросил я.

   — Во время игры — не знаю. А после неё — всякий раз. Игроков проигравшей команды приносили в жертву богам.

Отец Антонио сказал мне, что никто не знает, куда подевался резиновый народ.

— Наш епископ утверждает, что их якобы уничтожил Бог, потому что эти люди были грешниками и язычниками. Но когда я спросил, почему Господь не уничтожил заодно и остальных грешников да язычников по всему миру, он на меня осерчал.

Да, в прошлый раз путешествие было для меня интересным и радостным. Не то что нынешнее, в котором моими спутниками стали уныние и страх.

17


В полдень обоз остановился рядом с пулькерией: животным надо было отдохнуть и подкрепиться, да и людям не мешало перекусить. Караваны, шедшие впереди нас, уже встали там на привал.

В путь я отправился не с пустыми руками: помимо двух реалов, полученных от поэта-авантюриста, у меня было также несколько какао-бобов, служивших индейцам деньгами до прихода испанцев и имевших хождение до сих пор. Индейцы вообще сомневались в ценности того, что нельзя ни съесть, ни посеять, и, хотя теперь медные и серебряные монеты повсюду вошли в обращение, бобы ценились по-прежнему. В конце концов, именно из них изготовляли чоколатль, напиток королей.

Впрочем, пульке считался и вовсе напитком богов, хотя для простого народа был куда доступнее, чем какао. По мнению отца Антонио, эта дурманящая жидкость была для индейцев сущим благословением, ибо притупляла чувства, отчего убогая жизнь казалась им более сносной.

Пулькерия состояла из двух глинобитных хижин, крытых соломой. Две женщины-индианки готовили на открытом огне ужин и разливали пульке из больших глиняных кувшинов. У меня было десять какао-бобов, достаточно, чтобы уложить проститутку из Веракруса на спину на столько же минут, а изрядно поторговавшись, мне удалось за шесть из них получить огромную тортилью со свининой и перцем. Стручки перца оказались такими жгучими, что я заявил стряпухе: небось собраны они не иначе как в расплавленном жерле вулкана.

Оставшихся четырёх бобов вполне хватило бы на чашку пульке, но я знал, что позже смогу получить всё, что хочу, бесплатно.

Но, даже лёжа под деревом и уминая тортилью, я, хоть и не сомкнул глаз прошлой ночью, не находил покоя. Перед глазами у меня стояло насмерть перепуганное лицо отца Антонио. В конце концов я вскочил и вернулся на дорогу, чтобы продолжить путь.

Весь следующий час дорога петляла, огибая плантации сахарного тростника, занимавшие огромные пространства. Эта культура была завезена в колонию из Старого Света, и возделывание её было чрезвычайно трудным и даже опасным. На сахарном тростнике создавались огромные состояния, но никто не шёл работать на плантации по своей воле. Трудились там исключительно рабы. Сначала испанцы пытались принудить к этому индейцев, но смертность среди них оказалась так велика, что церковь и корона, опасаясь полного их вымирания, велели заменить индейцев более выносливыми неграми.

В 1519 году с кораблями Эрнана Кортеса в Новый Свет прибыли всего двое чернокожих, Хуан Кортес и Хуан Гарридо, но для того, чтобы делать состояния на сахаре и на серебре, испанцам требовались целые армии рабов. Так что все сверкающие драгоценности, позолоченные экипажи, шелка и роскошные дворцы, которых столь алчно жаждали gachupines, не говоря уже об иноземных воинах короны, — всё это было оплачено кровью рабов.

После того как в 1580 году король Испании унаследовал португальский трон, закованные в цепи африканцы, которых португальские рабовладельцы били плетьми и морили голодом, стали прибывать в Новую Испанию тысячами, а когда испанцы обнаружили, что могут буквально озолотиться на сахарном тростнике, основной поток чернокожих стал направляться именно на плантации.

Да, пристрастие Европы к сладкому сделало рабство неизбежным.

Когда я проходил мимо плантаций сахарного тростника, я видел множество темнокожих — мужчин, женщин и детей, — трудившихся на полях. В одном месте дорога проходила совсем рядом с el real de negros, стойбищем негров, — скоплением круглых хижин с коническими соломенными крышами.

От Беатрис я знал, что рабы даже у себя дома практически не могут рассчитывать на уединение и живут в своих хижинах все скопом, вне зависимости от пола и возраста, вместе со свиньями и курами. Хотя хозяева и хотели, чтобы негры размножались, семейные жилища не поощрялись: в уединении легче составлять заговоры и замышлять бунты. Рабы, соответственно, избегали брачных отношений, и рождаемость в их среде была низкой, хотя хозяева и стремились к пополнению поголовья чернокожих: ведь прикупать здоровых рабов на невольничьих торгах было накладно.

На плантациях сахарного тростника рабы трудились буквально от зари до зари и почти не имели свободного времени. В самые горячие дни они вообще не уходили с поля, а валились спать прямо на землю; по утрам надсмотрщики поднимали и возвращали их к работе пинками.

Владельцы плантаций считали, что чернокожих рабов можно нагружать сверх всех мыслимых возможностей, ибо те были крупнее, сильнее и, главное, гораздо выносливее индейцев, которые в адских условиях плантаций мёрли как мухи. Однако, по словам отца Антонио, представление о том, что как работник один негр стоит четырёх индейцев, являлось мифом, расплачиваться за который приходилось этим несчастным невольникам. Падре сказал мне это несколько дней назад, когда мы, проходя мимо пристани, видели, как рабы грузят мешки с сахаром. Точно так же, как и каторжников на рудниках, рабов с плантаций, словно скот, клеймили раскалённым железом. Обычно клеймо ставили на плечо; если же попадался негр с клеймёным лицом, это означало, что он пытался бежать.

— Надсмотрщики требуют от африканцев выполнить в четыре раза больше работы, чем мог бы сделать индеец, а это зачастую вообще выше человеческих возможностей. От непосильного труда рабы надрываются, сходят с ума, сводят счёты с жизнью. Они не хотят иметь детей, чтобы тем не выпала столь же несчастная доля, и негритянские женщины, забеременев, стараются вытравить плод. Случается, что, доведённые до крайности, рабы восстают, хотя все такие восстания подавляются плантаторами с ужасающей жестокостью.

Иные из негров впадают в такую тоску, что отказываются от пищи и умирают от истощения, некоторые перерезают себе горло, но на их место привозят новых, и, пока рабство приносит выгоду, оно неистребимо.

Однако при всём том испанцы страшились восстаний рабов, словно Божьего гнева.

Я понимал их страх. В то время как индейцы, по большей части после Микстонской войны, были приведены к покорности, бунты африканцев вспыхивали повсюду снова и снова.

И одним из первых с ними столкнулся сын первооткрывателя Нового Света Диего Колумб, на плантации которого на Карибах рабы перебили всех испанцев. Бунт, разумеется, был подавлен, но подобные мятежи происходили каждое десятилетие, и, по мере того как число африканцев относительно чистокровных испанцев возрастало, усиливался и страх завоевателей.

Рабам запрещалось собираться в количестве больше трёх — публично или приватно, днём или ночью. За нарушение этого закона полагалось двести плетей каждому провинившемуся.



Страх заставлял меня без конца оглядываться. В этих местах карете по дороге было бы уже не проехать, но кто знает, на какие ухищрения способна эта зловещая вдова? Я готов был поверить, что старуха может пуститься за мной в погоню на орлиных крыльях и схватить орлиными когтями.

Древние греки верили в то, что три богини определяют всю нашу судьбу. Не только продолжительность нашей жизни, но ширину и глубину наших несчастий. Если древние греки правы, то эти три призрачные пряхи отмерили на мою долю необычайно много бед и тревог, хотя должен признать, что и удовольствий мне тоже досталось изрядно.

Я опять пристроился в хвосте очередного вьючного обоза, прикидываясь погонщиком и стараясь не вляпаться в навоз. Солнце уже скользнуло за гору, на дорогу ложились тени, и ясно было, что мне, как и всем прочим, вскоре придётся подумать о безопасном ночлеге. Хотя в городах и деревнях испанцы крепко удерживали население в узде, на дорогах тут и там свирепствовали разбойники, чаще всего мои сородичи метисы.

Дурная кровь, скажете вы? Да, испанцы отстаивали именно эту точку зрения, утверждая, что люди смешанной крови якобы наследуют худшие черты обеих рас, к которым принадлежали их родители, а потому уже изначально порочны. Собственно говоря, испанцев можно понять: они видели, что в городах метисы промышляют большей частью воровством и нищенством, а на дорогах — разбоем.

Правда, отец Антонио эту теорию отвергал, заявляя, что преступником человека делает не происхождение, а обстоятельства, но сам-то он был чистокровным испанцем, а вот мне, с детства слышавшему, что такие, как я, сплошь выродки, отделаться от этой мысли было не так-то просто. Вопрос о дурной крови не давал мне покоя всю жизнь.

Вскоре обозам предстояло остановиться на обочинах. Пора было уже зажигать костры. Смеркалось, а значит, близилось время, когда в горах хозяйничают дикие звери и ещё более дикие люди. Хотя сам я тоже был метис, это не давало мне никакого преимущества: свирепые шайки грабили, насиловали и убивали всех без разбору. К тому же на бандитском поприще подвизались не только мои братья-полукровки. Ещё больший страх наводили мароны — беглые чёрные рабы. Они были не только крупнее и сильнее большинства метисов, но и намного их отчаяннее, ибо были озлоблены своим ужасающим, безнадёжным положением. Терять и свободным-то метисам было особо нечего, ну а уж беглым неграм — тем паче.

Около дюжины путников расположились на краю поросшего агавой поля, чтобы перекусить и расстелить постели. Остановился и я, хотя есть мне было нечего, распаковывать и расстилать тоже. Слава богу, рядом протекала речушка, так что, по крайней мере, не пришлось мучиться от жажды. Налакавшись чистой, свежей воды, я решил устроиться на отдых под раскидистым хвойным деревом, обещавшим защиту от казавшегося весьма вероятным ночного дождя.

Маленькая симпатичная речушка лениво протекала через плантацию агавы. Наверняка то была земля какой-нибудь гасиенды, может быть, одного из тех огромных владений, где выращивалось всё, от сахарного тростника до скота.

Шагая вдоль речки, я подобрал палку и по-мальчишески размахивал ею, а когда уже поворачивал обратно, вдруг услышал звонкое девчоночье хихиканье. Я замер и прислушался. Смех, сопровождаемый плеском воды, донёсся снова. Пригнувшись, я двинулся на звук, подобрался под защитой кустов к берегу и увидел двух резвившихся в воде юных девушек: они, как мячик, перебрасывали друг дружке кокосовый орех. У одной, мулатки, кожа была коричневой, у другой, негритянки, — почти угольно-чёрной. Вода была им примерно по грудь, и, когда подружки подпрыгивали, их груди открывались моему жадному юношескому взору.

Языка, на котором они говорили, я не знал, но решил, что это одно из многочисленных африканских наречий, порой звучавших на улицах Веракруса. Спустя мгновение мулатка поплыла прочь и пропала из виду, а мой взгляд задержался на негритянке. Она стояла ко мне спиной, но, пытаясь заколоть волосы, то и дело поворачивалась, так что я успевал мельком увидеть грудь.

Потом позади вдруг хрустнула ветка, и едва я успел обернуться, как мулатка налетела на меня, толкнув с разбегу с такой силой, что я закачался, замахал руками и плюхнулся в воду.

Побарахтавшись там какое-то время, я, промокший насквозь, выбрался наконец на мелководье, в то время как мулатка и её подруга отплыли подальше, и теперь вода закрывала их по шею.

Я ухмыльнулся.

   — Buenos dias[27].

   — Buenos dias, — ответила мулатка.

   — Я направляюсь в Ялапу. Я купец, — солгал я.

Мулатка ухмыльнулась в ответ.

   — Ты больше похож на мальчишку, чем на купца.

Девушки были примерно тех же лет, что и я, но казались постарше. Мулатка сказала что-то негритянке; я решил, что она перевела наш разговор. Если чернокожая девушка работает на полях, она, скорее всего, плохо знает испанский язык или не знает его вовсе.

   — Мой отец богатый купец. Я помогаю ему в торговле, — продолжал я приукрашивать действительность.

Мулатка рассмеялась и покачала головой.

   — Ты одет как пеон.

   — Я специально так оделся, чтобы бандиты не попытались меня ограбить.

Обе девчонки казались мне чертовски привлекательными. Мулатка, хоть и не из тех, вызывающих, красавиц, какие во множестве подвизаются в любовницах у богатых кабальеро, подкупала свежестью и задором юности, но особенно меня очаровала негритянка. Она походила на выточенную из чёрного камня, идеальных пропорций статуэтку; грудь африканки ещё только-только начала наливаться спелостью.

До сих пор мне доводилось — если вспомнить Цветок Змеи и супругу алькальда — лишь прикасаться к женщинам и ощущать их прикосновения, но возлежать с женщинами пока ещё не приходилось ни разу. Сейчас, глядя на этих двух девушек, я невольно задумался о том, каково было бы заняться с ними любовью.

Должно быть, подружки прочли мои мысли, поскольку переглянулись и расхохотались.

Моя ухмылка сделалась шире, хотя я и почувствовал, как мои щёки стали горячими от смущения.

Потарахтев о чём-то с подружкой на своём наречии, мулатка лукаво посмотрела на меня и спросила:

   — Со многими ли женщинами ты занимался любовью?

   — Очень многие ищут моей благосклонности, — ответил я, с напускным безразличием пожимая плечами.

После очередного перевода, сопровождавшегося хихиканьем и переглядыванием, мулатка спросила:

   — А был ли ты близок с девушками, у которых африканские корни?

   — Нет, — честно признался я, — но мне бы очень хотелось.

   — Но прежде чем заполучить африканку, ты должен узнать, что именно доставляет нам удовольствие.

С этими словами эбонитовая красотка забралась на большой камень и села напротив меня. Одной рукой она прикрывала грудь, другой — волосы в ложбинке между ногами.

   — Любовь на нашем языке называется «апендо», — промолвила мулатка. — Любит человек сердцем, неудовольствие получает с помощью мвили — тела.

Она помахала рукой вверх-вниз, указывая на обнажённую подругу.

   — Тело — это бустани, то есть сад, сад удовольствий и блаженства. У каждого человека, мужчины и женщины, есть орудия для возделывания этого сада.

Она указала на лицо негритянки.

   — У людей есть индомос — губы, и улими — язык. Они позволяют распробовать вкус фруктов, растущих в чудесном саду.

Девушка-мулатка наклонилась и слегка соприкоснулась губами с губами подружки.

Я никогда не видел подобной близости между девицами, и это зрелище меня просто ошеломило.

   — В этом саду есть дыни — тикити.

Она отвела руку, прикрывавшую «дыню» молодой груди.

   — Ты можешь попробовать всю дыню, — она поцеловала грудь, пробежав губами по её округлости, — или же толькотамнатунда — клубнику. — Мулатка нежно пробежала языком вокруг сосков другой девушки.

Мой член стал набухать и пульсировать, тогда как сам я стоял неподвижно, зачарованный этим представлением.

Мулатка погладила рукой живот подруги, медленно проведя ладонью вниз, от груди до промежности.

   — Этот кустик прикрывает маруфуку бустани — запретный сад. — Она отвела ладонь африканки в сторону и положила на её лобок свою собственную.

   — А в этом саду пребывает екунди еупе кипепео. — Эбонитовая девушка медленно развела ноги, выставив напоказ лоно. — Розовая бабочка. — Мулатка коснулась пальцем розовой области.

   — А есть ещё тайный гриб — кийога, растущий в этом саду. Если на него нажать, сад увлажняется.

Что именно она проделывала своим пальцем, мне видно не было, но чернокожая девушка ёрзала от удовольствия. Надо полагать, мулатка имела в виду такой же «гриб», какой я обнаружил между ног у жены алькальда.

   — В саду есть цветок — уа. У него имеется отверстие в стебельке, так что мёд — асали — можно получить с помощью пчелы. Пчела, ниуки, — это мужчина. Его привлекают нектар цветка и желание попробовать мёд.

Красавица прервала свои объяснения и одарила меня обольстительной улыбкой.

   — Тебя привлекает этот цветок?

Напряжение у меня между ног достигло предела, во рту пересохло, и я выразил согласие весьма невнятно, словно рот мой был набит хлопком.

На миг на лице мулатки появилось печальное выражение.

   — Но видишь ли, девушка не может позволить пчеле пробовать мёд в любое время, когда той хочется, потому что у пчелы есть жало. Ты знаешь, что происходит, когда пчела жалит женщину?

Я молча покачал головой.

   — Женщина беременеет! — И девушки с плеском выскочили из воды.

Я бросился было за ними, но поскользнулся на глинистом дне, а когда, наглотавшись воды, выбрался на сушу, подружки уже исчезли в кустах.

Мокрый и опечаленный, я побрёл обратно, к лагерю путешественников. Женщины по-прежнему оставались для меня загадкой. То есть с позиции попрошайки и вора я понимал их прекрасно, однако отдавал себе отчёт в том, что как мужчина в Книге Желаний ещё не начал читать даже первую главу.

18


Когда солнце поутру взошло, я не мог устоять перед искушением исследовать окрестности и нырнул в заросли агавы, исчезнув из поля зрения как своих спутников, так и индейцев, охранявших поле от возможных воров.

Агава — это огромное растение с листьями шире моей стопы, превосходящее высотой рост взрослого человека. Моему мальчишескому воображению листья агавы порой представлялись гигантскими венцами ацтекских богов. Некоторые растения, такие как даривший нам жизнь маис, обладали определённой внутренней силой. Агава виделась мне воином растительного мира, причём не только из-за торчавших, как наконечники, копий остроконечных листьев, но и благодаря мощи, особой живительной силе, содержавшейся как в соке, так в стеблях и листве.

Подобно женщине, которая умеет готовить, шить, воспитывать детей и при этом ещё и ублажать мужчину, агава обеспечивает индейцев очень многим: из её волокна делают грубую ткань для одежды, одеял и вьюков, из шипов изготовляют иголки, а высушенными листьями топят очаги и кроют крыши.

И в то же время, как и в женщине, приносящей не только пользу, но и волнующую радость, в агаве сокрыт некий пьянящий дух.

Мягкая сердцевина этого защищённого копьями листьев растения наполнена agua miel, медовой водой. Однако в отличие от пчелиного этот «мёд» не сладок, а, напротив, представляет собой мутную, белёсую, кисловатую на вкус жидкость. Свежий сок агавы больше всего походит на болотную водичку, а перебродив, приобретает вкус кислого козьего молока. Но будьте осторожны! Это молоко возьмёт в плен ваше сознание быстрее, чем испанское вино, отправив вас с улыбкой на лице блуждать в блаженстве.

Медовая вода, которую мы называем пульке, была хорошо известна моим предкам ацтекам. Они называли её октли, напиток богов.

Магуэй — это местное название агавы — растёт медленно, зацветает лишь на одиннадцатый год, и в пору цветения из центра его, словно меч, поднимается высокий стебель. Индейцы, культивирующие это растение, знают, когда должен появиться цветок, и в нужное время вскрывают его, пробравшись среди колючих листьев, и сцеживают свежий сок.

Из каждого растения можно получить соку на дюжину порций пульке в день, причём добыча производится несколько месяцев подряд. Tlachiqueros, добытчики, по нескольку раз в день собирают свежий сок в выдолбленные из тыквы бутыли, после чего переливают его в бурдюки из свиной кожи. Иногда сок высасывают из тыквы через трубочку и выплёвывают в бурдюк, чтобы слюна поспособствовала брожению. В течение нескольких дней жидкость выдерживается в кожаных мехах или деревянных бочках.

Чистый перебродивший пульке называется pulque bianco, белый пульке. Мои предки ацтеки усиливали его крепость с помощью древесной коры под названием куапотль. Есть ещё pulque amarillo, жёлтый напиток, который получается, если добавить жжёного сахара. Поскольку оба упомянутых ингредиента повышают крепость напитка, наш добрый король Филипп запретил добавлять в пульке куапотль и сахар, но индейцы продолжали это делать.

Мои предки почитали пульке, потому что его пил сам Кецалькоатль, Пернатый Змей. Подобно грекам, обожавшим трагедии, ацтеки сочинили легенду о том, что пульке появился в результате трагической любви.

Бог по имени Пернатый Змей влюбился в Майауэль, прекрасную девушку, которая была внучкой одной из звёздных ведьм цицимиме, и убедил её убежать с ним. Они укрылись на земле и слились воедино, превратившись в одно дерево.

Однако цицимиме пустилась в погоню. Бабка прекрасной Майауэль принадлежала к тем страшным демонам женского рода, самым ужасным из обитающих в ночи, которые преобразились в звезды, чтобы иметь возможность с неугасающей злобой наблюдать за лежащим внизу миром людей. Питая злобу против всего живого, они насылали различные напасти — поветрия, засухи и голод, — а порой (именно тогда происходили затмения) даже пытались украсть солнце, вынуждая тем самым ацтеков ради возвращения светила приносить многочисленные человеческие жертвы.

Цицимиме сумела узнать в дереве Майауэль и, оторвав часть растения, скормила внучку другим демонам. То, что осталось от возлюбленной, безутешный Кецалькоатль предал земле, оросив своими слезами, и из праха погибшей красавицы произросло растение магуэй (или агава), из сока которого производят пьянящий напиток, что дарит людям такую же радость, какую Пернатому Змею и прекрасной Майауэль приносила их любовь.

Однако, по моему разумению, если боги ацтеков употребляли пульке так же рьяно, как и их поклонники, это вполне могло стать причиной поражения, которое они потерпели от испанского Бога. Отец Антонио, тоже пивший пульке, когда не мог добыть вина для утоления своей жажды, утверждал, что брожение придаёт напитку привкус тухлого мяса, но я всё-таки продолжаю считать его больше похожим на болотную жижу.

Индейцы обожали пульке и давали его даже детям. Правда, ацтеки порицали пьянство, хотя считали его позволительным для людей пожилых, чтобы подогреть кровь, женщин после родов и больных, чтобы подкрепить силы. А вот здоровых взрослых людей, напившихся до беспамятства, в первый раз остригали наголо, во второй раз сносили их дома, а в третий раз приговаривали к смертной казни.

¡Dios mio! Вздумай алькальд Веракруса пойти на такие меры, через неделю в городе не осталось бы ни индейцев, ни полукровок.

Добрый клирик немало сокрушался по поводу свойственного индейцам повального пьянства.

   — Они пьют, чтобы забыть о своих невзгодах, — частенько говорил он. — Пьют по-другому, не так, как белые. Мои espanol hermanos, братья-испанцы, тоже любят выпить, но знают меру. Индейцы, к величайшему сожалению, пьют, когда выпадает случай, не зная и не желая знать ни нормы, ни меры. Они пьют по воскресеньям и в праздники, на свадьбах и крестинах, на именинах и похоронах — был бы только повод.

А уж когда повод находится, они льют пульке себе в глотки до тех пор, пока их сознание не оказывается в плену, а сами они не валятся с ног. Говорят, что один индеец может выпить столько, сколько дюжина испанцев. — Он погрозил мне пальцем. — Это не преувеличение, Бастард. Мои братья по крови указывают на приверженность пьянству как на один из пороков, внутренне присущих индейцам. Может, оно и так, остаётся только понять, почему этот порок получил среди них столь широкое распространение только после того, как мы высадились на их побережье.

Отец Антонио раздражённо воздел руки — так часто бывало, когда его вера вступала в противоречие с тем, что он видел собственными глазами.

   — Воскресенье стало для индейцев днём всеобщего пьянства. Почему? Полагаю, это своеобразный способ протеста против религии, которую мы им навязали. Ты знаешь, что святой крест вблизи рыночной площади пришлось убрать, потому что собаки и пьяные индейцы постоянно мочились на него?

Далее, пусть пьянство действительно губительный, присущий индейцам порок, но если так, пристало ли испанским господам извлекать из этого прибыль? Ведь гонят пульке из агавы, а бо́льшая часть плантаций принадлежит владельцам гасиенд. Кроме того, говорят, что испанские вина заставляют индейцев терять голову быстрее, чем пульке. Эти крепкие вина завезли в деревни странствующие испанские торговцы, которые не только набивают карманы за счёт продажи хмельного, но и скупают за бесценок ещё оставшуюся у индейцев землю: ведь когда между ушами у них плещется вино, их можно уговорить на что угодно.

Так или иначе, с точки зрения индейца, пульке приближает человека к некоему священному порогу, что и понятно, ибо две эти культуры — агава и маис — составляют основу местной жизни. Может даже показаться, что между агавой и ацтеками существует некое мистическое родство. Растение умирает вскоре после цветения, и держава ацтеков тоже погибла, просуществовав недолго и перед этим достигнув расцвета.

От философских размышлений меня оторвало противное урчание в желудке. Тортилья с вулканическими перцами была съедена несколько часов назад, а в настоящий момент, не тратя своих сокровищ в виде двух реалов и нескольких оставшихся какао-бобов, я мог подкрепить себя только соком агавы. Хотя бы сырым... если, конечно, мне не удастся украсть перебродивший.

Я знал, что на гасиендах индейцы часто прячут сосуды с брагой подальше от глаз надсмотрщиков и управляющих, и теперь, озирая поле, задавался вопросом, где тут лучше всего было бы устроить такое укрытие. Лично я, уж конечно, не оставил бы такое сокровище на одной из голых прогалин, а засунул его в самую гущу, достаточно далеко, чтобы не попадалось на глаза, но, однако, так, чтобы в любой момент можно было найти.

Итак, я стал обходить заросли, выискивая подходящие места намётанным взглядом воришки. Чутьё и опыт меня не подвели, хотя времени на поиски ушло больше, чем я думал. Глиняный кувшин с перебродившим пульке был найден примерно за полчаса, однако столь долгие поиски я приписал не своим просчётам, но исключительно невежеству индейцев, спрятавших напиток не так хитро, как сделал бы это я сам.

Стоило пульке пролиться струйкой по моему горлу, как из желудка по всему телу начало распространяться тепло. А поскольку было понятно, что спать ночью на земле, имея в качестве одеяла только накидку, будет холодновато, я снова приложился к кувшину с божественным напитком, впрок запасаясь теплом.

Вернувшись в лагерь, я сел под облюбованным ранее хвойным деревом, привалившись к стволу. Голова моя малость кружилась, но настроение заметно улучшилось, за что, видимо, следовало благодарить Пернатого Змея.

Неподалёку остановился на привал владелец плантации сахарного тростника, сопровождаемый тремя своими vaquero и негром-рабом. Последний, как я заметил в свете лагерного костра, был сильно избит: мало того что по его лицу прошлись кулаками, так ещё, судя по рваной окровавленной одежде, беднягу изрядно отходили плетью. Ничего необычного в этом зрелище не было — я не раз видел жестоко избитых африканцев, индейцев и полукровок. Насилие и страх — это именно то, что позволяет меньшинству держать в подчинении большинство.

Прикрыв глаза, я прислушивался к рассказу рабовладельца, хозяина гасиенды к востоку от Веракруса, который беседовал с другим gachupin. Речь как раз шла об этом рабе.

— Это escapade[28], — пояснил хозяин. — Нам потребовалось три дня, чтобы его изловить. Ему уже досталось, но это только цветочки. Настоящую кару он понесёт на плантации, на глазах у всех: после такого урока всем черномазым будет неповадно даже помышлять о побеге.

   — Хорошо бы ещё заодно изловить и всех тех разбойников-маронов, от которых на дорогах житья не стало, — заметил его собеседник. — По всей округе грабят и насилуют. А испанцев убивают без пощады.

И тут я понял, что видел плантатора раньше: он заходил иногда в церковь в Веракрусе. Этот человек всем был известен как грубый, жёсткий, волосатый hombre malo[29], который кастрировал своих рабов и насиловал рабынь, а уж порол, без различия пола и возраста, всех невольников, попадавшихся ему на глаза. Даже его соотечественники испанцы были о нём дурного мнения. Как-то раз, когда я зашёл в церковь — в ту пору меня приводило туда всякое порицание со стороны отца Антонио, — этот злодей тоже появился там вместе с рабом, юношей примерно моих лет, которого он жестоко избил за какой-то проступок. ¡Que diablo![30] Он привёл мальчика в церковь обнажённым, с болтающимся реnе, причём даже не привёл, а приволок на собачьем поводке.

Когда я поведал об этом клирику, он сказал, что нечестивец будет гореть в аду.

   — В душах некоторых людей кипит чёрная злоба, которая выплёскивается наружу в виде жестокости. Этот человек ненавидит чернокожих. Он заводит рабов, чтобы издеваться над ними. Он организовал Santa Hermandad, так называемое Святое Братство — местное испанское ополчение, якобы для поддержания королевского закона, а в действительности же для того, чтобы охотиться на беглых рабов, как другие охотятся на оленей.

И теперь я вспоминал слова клирика, прислушиваясь к громкой похвальбе этого человека, взахлёб рассказывавшего и об охоте на беглецов, и о своих утехах с африканскими женщинами. Каково это — быть рабом сумасшедшего, человека, который может бить тебя, когда ему вздумается, и насиловать твою жену из прихоти? Принадлежать безумцу, который способен убить тебя просто так, под настроение?

   — Этот зверёныш утверждает, будто в своей стране он принц, — рассмеялся рабовладелец и запустил в связанного раба подобранным с земли камнем. — Сожри это на ужин, принц Янага. — Он снова расхохотался.

   — А негодяй довольно крепкий, — заметил другой испанец.

   — Это пока я им не занялся.

¡No рог Dios! ¡Castraci6n! Беднягу собрались кастрировать!

Я бросил взгляд на раба, и наши глаза встретились. Негр уже знал свою судьбу, но если сначала его глаза показались мне пустыми, то затем я увидел в них боль. Не просто физические страдания от побоев, но боль унижения и отчаяния. Этот взгляд говорил мне, что он не животное, но человек. Что он тоже человек! Ni thaca!

Не в состоянии больше смотреть на страдальца, я отвёл взгляд. Рабов кастрируют, поскольку считается, что это делает их более покладистыми, — точно так же быков оскопляют, чтобы сделать их мясо нежнее, а норов мягче.

Сидевший неподалёку торговец, видимо почувствовав в моём взгляде возмущение, проворчал:

   — Рабы принадлежат господам, это их собственность, а собственностью каждый вправе распоряжаться как угодно — хоть на полях, хоть в постели, где кому заблагорассудится. Негры, как и индейцы, gente sin razon, народ неразумный. Словно дети. Но у тех и у других, по крайней мере, чистая кровь. Кто настоящие выродки, так это метисы вроде тебя.

Я встал и перебрался на ночлег под другое дерево. Выслушивать это молча мне не хотелось, но ответить означало получить основательную взбучку.

«Gachupines пришпоривают собственные задницы», — презрительно говаривал отец Антонио о некоторых носителях шпор, ибо как креол частенько обижался на высокомерие уроженцев Иберийского полуострова. Но, сам будучи метисом, я прекрасно знал, что в большинстве своём criollos относятся к неграм, индейцам и полукровкам не лучше испанцев, прибывших из Европы. В них говорила обида на тех, кто не подпускал их к высоким должностям в церкви и управлении государством, однако, порицая чужие шпоры, они были склонны забывать о своих собственных, таких же острых.

19


Я крепко заснул, а когда проснулся, стояла тёмная ночь. Небо затягивали тучи, и плывущая по нему призрачная луна то пропадала из виду, то ненадолго появлялась снова. Когда она скрывалась за облаками, воцарялась и вовсе непроглядная тьма. Ночь была наполнена криками ночных птиц, шорохом кустов, когда в лесу двигалось что-то крупное, и шумами, издаваемыми обозом, — храпом, стонами во сне, фырканьем мулов.

Уж не знаю, что было тому причиной — то ли эта ночь, то ли избыток выпитого накануне пульке, напитка, опьяняющего даже богов, — но меня посетила шальная мысль и не отпускала до тех пор, пока я не совершил поступок, который счёл бы безумным всякий léреrо.

Удостоверившись, что всё вокруг тихо и неподвижно, я поднялся с земли, достал нож и, пригибаясь, двинулся подальше от стоянки, к зарослям агавы. Если бы в тот момент меня кто-то увидел, то решил бы, что мне приспичило отлучиться в кусты по нужде или, на худой конец, что я затеял стянуть ещё пульке.

Описав круг, я подкрался к тому месту, где был привязан спиной к древесному стволу раб Янага, и, как змея, подполз к самому дереву. Янага изогнулся, пытаясь определить, чем вызван шум, и я, застыв, приложил ладонь ко рту, призывая его молчать.

В этот миг хозяин раба закашлялся, и я остолбенел. Видеть рабовладельца в темноте я не мог, однако, судя по всему, он просто перевернулся во сне. Спустя мгновение испанец снова захрапел, и я опять двинулся вперёд.

От этого кашля моё сердце чуть не выскочило через глотку: действие пульке стало ослабевать, и, по мере того как хмель выветривался, я начинал осознавать, на что иду. Если меня поймают, то и мне достанется не меньше, чем беглому рабу. Поркой тут не обойдётся: оскопят, как борова.

Меня охватил такой страх, что я едва не уполз назад. Но перед моим мысленным взором стояли глаза Янаги, разумные и страдающие, не глаза тупого животного, но глаза человека, которому ведомы любовь, боль, знание и желание. О, amigos, как я сожалел, что не обладаю храбростью льва, силой тигра! Увы, я был всего лишь никчёмным парнишкой, у которого и своих-то неприятностей выше головы. Лучше прилечь, хорошенько выспаться, а с утра пораньше пуститься в дорогу, чтобы оставить преследующих меня адских псов как можно дальше позади. Нет ни славы, ни прибыли в том, чтобы помочь рабу сбежать. Даже мой добрый покровитель не стал бы требовать, чтобы я шёл на риск: глупо лишиться собственных гениталий ради спасения чужих.

Да, что ни говори, а носители шпор правы. Метисы — существа неразумные и, предоставленные сами себе, способны вытворять несуразные вещи. Вот и я, например, уступив своим низменным инстинктам, подполз к дереву и перерезал верёвки Янаги. Он, понятное дело, ничего не сказал, но мне хватило благодарности в его взгляде.

Едва успев добраться до своего лежбища, я услышал торопливые шаги — Янага проскользнул мимо и скрылся всё в тех же кустах.

Увы, ему не удалось ускользнуть бесшумно: спустя мгновение рабовладелец уже был на ногах, орал и размахивал шпагой, поблескивавшей всякий раз, когда из-за облаков выглядывала луна. Вокруг поднялась суматоха: все вскакивали и хватались за оружие, не понимая, что происходит. Многие спросонья решили, что на лагерь напали разбойники.

Я же колебался, не зная, что лучше — остаться под деревом или под шумок улизнуть. Смыться бы, конечно, неплохо, но тогда многие догадаются, кто разрезал путы раба. Паника, царившая в душе, подбивала меня бежать сломя голову, но инстинкт выживания приказывал оставаться на месте. Понятно ведь, что по возвращении рабовладелец осмотрит место побега и по разрезанным верёвкам поймёт, что у беглеца был сообщник. Сбежать сейчас — это всё равно что подписать признание.

Тут из зарослей донёсся шум, и сердце у меня упало. Похоже, преследователи настигли бедного Янагу, а я, вместо того чтобы помочь, лишь отягчил его участь. Теперь из кустов отчётливо слышались стоны и болезненные всхлипывания, но темнота не позволяла разглядеть хоть что-то, кроме множества движущихся фигур.

Люди вокруг стали зажигать факелы, а когда толпа с пылающими головешками устремилась на звук, я присоединился к ней, предпочитая не выделяться. Как оказалось, зеваки обступили кого-то, валявшегося на земле и скулившего от боли.

— Боже, да его оскопили! — выкрикнул кто-то.

Тут мне стало совсем не по себе. Помог, называется, человеку! Я протолкался вперёд и воззрился на раненого, корчившегося на земле, зажав окровавленный пах.

Но это оказался вовсе не Янага.

То был его хозяин.

20


Прячась в кустах, я дождался отправления обоза, а когда последний мул, поднимая пыль, двинулся в сторону Ялапы, подошёл к ближайшей индейской хижине и купил себе на завтрак тортилью. Женщина-индианка — несомненно, жена земледельца, у которого я украл пульке, — была молода, чуть старше меня. Однако суровая жизнь — работа на полях, вечные заботы по дому и рождение одного, а то и двух детей ежегодно — состарила её прежде времени. К двадцати пяти годам бедняга превратилась чуть ли не в старуху, и даже во взгляде её тёмных печальных глаз не было и намёка на молодой блеск. Вместе с тортильей она одарила меня грустной улыбкой, а от предложенного мною какао-боба отказалась.



Тортилья — в которой на этот раз не было и намёка на бобы, перец или саrnе, мясо, — оказалась моим единственным desayuno, завтраком. Запил я её водой из речушки, благоразумно воздержавшись от нового похода за пульке.

Заморив червячка, я обдумал сложившееся положение и решил не идти дальше, а дождаться отца Антонио здесь, на дороге, благо в том, что он отправится следом за мной, у меня сомнений не было. Стало быть, нет ничего более естественного, чем подождать его на полпути к Ялапе. А если наблюдать за дорогой, не высовываясь из укрытия, то можно углядеть и того головореза, Рамона, вздумай он отправиться по моему следу. Продержаться некоторое время я смогу. Если станет невмоготу, украду ещё пульке, а еды на мои два реала можно накупить уйму.

Другое дело, что, сколько я ни уверял себя, что клирик непременно явится, здравый смысл неизменно подсказывал, что ему могут помешать непреодолимые обстоятельства.

И в таком случае я окажусь предоставленным самому себе. Чем же я стану питаться? Где буду ночевать? Вот какие мысли донимали меня, когда я лежал в кустах и следил за дорогой из Веракруса в Ялапу.

Ситуация, в которой я оказался, не слишком отличалась от той, что была описана в романе «Vida del Picaro Guzman de Alfarache»[31]. Эта книга — известная нам также под названием «Испанский авантюрист» — была одной из тех, которые отец Антонио безуспешно пытался от меня спрятать. Популярность этого сочинения превзошла даже популярность Дон Кихота, чьи незадачливые похождения приводили в восторг читателей как в Старой, так и в Новой Испании.

Но если Сервантес подписал смертный приговор романтическому рыцарю, то автор романа о Гусмане де Альфараче заменил этого сентиментального героя фигурой, более подходящей для наших циничных времён, — picaro. Как всем известно, picaro — это плут, аморальный тип; он не желает трудиться в поте лица, а предпочитает жить благодаря своей сообразительности и умению хорошо владеть мечом.

Как и поэт-меченосец, бродяга и авантюрист Матео, picaro Гусман тоже был беспечным бродягой. Искатель приключений, сам не способный похвалиться ни богатством, ни знатностью рода, он странствовал по миру, общаясь с людьми всех званий, профессий и любого достатка, едва успевая в очередной раз унести ноги, чтобы избежать кары за мошенничество, воровство и соблазнение чужих жён.

Сага Гусмана начинается в Севилье, являвшей собой венец и славу величайших городов Испании. Абсолютно все сокровища Нового Света направляются не куда-нибудь, а в Севилью. Несколько лет тому назад один матрос казначейского флота рассказал мне, что улицы Севильи вымощены золотом и только самым красивым женщинам мира разрешается вступать в городские стены.

Приключения нашего picaro начинаются с того, что его расточительный и распутный отец, промотав состояние, умирает, оставив отпрыска без гроша. Тому приходится самостоятельно искать себе средства к существованию, и делает он это, похоже, точь-в-точь как его малопочтенный папаша. Недаром говорят, что дурной пример заразителен.

В юном возрасте Гусману приходится столкнуться с суровой действительностью, однако уроки жизни даются ему легко, ибо, несмотря на отсутствие опыта, молодой человек обладает задатками прирождённого плута. Этот нахальный проходимец чувствует себя своим повсюду, в любом обществе — и выпрашивая медяк у свинопаса, и трапезничая с графом в его родовом замке.

Переменчивая судьба увлекает нашего picaro из Испании в Италию, причём, лишившись по дороге последних денег и приличной одежды, он не брезгует никакими занятиями, от попрошайничества до шулерства. А один раз даже предпринимает попытку заняться честным трудом — нанимается поварёнком, — но низменные инстинкты и тут берут верх. Гусман крадёт серебряную чашу, чем повергает в ужас повара и его жену (те боятся, что хозяин обвинит их в пропаже, побьёт или даже отправит в тюрьму), а потом преспокойно продаёт эту чашу вконец отчаявшимся супругам, выдав её за другую, доставшуюся ему по случаю, но очень похожую, а получив деньги, пускается во все тяжкие. Конечно, его барышей хватает ненадолго — очень скоро наличность тает, оседая за карточными столами или в кошельках распутных женщин.

В Италии Гусман ведёт тот же образ жизни, не выходя из круговорота пороков: шулерство сменяется попрошайничеством, попрошайничество — жульничеством, жульничество — воровством. Шальные деньги как приходят, так и уходят, и, сколько бы нашему герою ни везло в тех или иных проделках, он снова и снова оказывается с пустыми карманами.

Пережив немало приключений и чудом избежав многих опасностей, Гусман в конце концов оказывается в Риме, столице католического мира, где вступает в сообщество нищих, объявляющее себя не сборищем попрошаек, а гильдией, такой же, как и другие цеха ремесленников, действующей на основании устава, свода письменных правил и предписаний.

Ничего себе порядки у них в Риме! Могу представить, что было бы, сунься я к алькальду Веракруса с просьбой утвердить устав для гильдии léperos! Ясное дело, он объявил бы меня сумасшедшим. И был бы прав, ведь нищие и бродяги, для которых предназначались бы эти правила, всё равно не смогли бы их прочитать.

Если раньше Гусман считал себя большим мастером в сборе милостыни, то сейчас он понимает, что римлянам, некогда покорившим мир, есть чему поучить иноземцев и по части попрошайничества. В частности, новичку объясняют, что к мужчинам и женщинам требуются совсем разные подходы. Вот, например, поучает его наставник, плач и стенания неплохо размягчают сердца дам, но у кавалеров не вызывают ничего, кроме раздражения, — лучше просто попросить их о помощи. Что же до женщин, то не стоит забывать об их религиозных чувствах — они падки на обещания неустанно молиться Мадонне от избавления их от всех мыслимых напастей, тут уж кто из попрошаек сколько перечислит. Если их растрогать, подают совсем недурно.

Паренька учат изображать волчий голод, когда в качестве подаяния предлагают снедь, разучивают с ним убедительные интонации, разъясняют, что на работе (попрошайничество считается профессией) нельзя надевать новую одежду, только лохмотья, голову ни в коем случае не прикрывают шляпой, только намотанной тряпицей. Подаяние следует собирать не в карман, и уж точно не в кошель, а исключительно в миску или плошку. Очень способствуют выручке маленькие дети, желательно оборванные и исхудавшие, лучше всего грудные младенцы. Особое искусство позволяет имитировать проказу, покрывать руки и ноги «ужасающими язвами», заставлять конечности выглядеть раздувшимися, выворачивать их из суставов, нагонять на лицо смертную бледность. Со всеми этими цеховыми секретами, равно как и с уставом гильдии, Гусмана знакомят лишь после того, как он даёт обет молчания.

Впрочем, непоседливая натура Гусмана очень скоро даёт себя знать: нищенский образ жизни надоедает picaro, и он, разумеется мошенническим путём, вновь попадает в высшее общество. Выдаёт себя за юного аристократа, соблазняет знатных дам и в конце концов вынужден бежать, спасаясь от гнева ревнивых мужей.

Мечущийся из одной крайности в другую, наш герой, ощутив раскаяние, обращается к Богу, но обращение его длится недолго. Перед самым посвящением в сан picaro сбегает с блудницей, которая вскоре бросает Гусмана, прихватив на память всё неправедно нажитое им богатство до последнего песо.

Затем судьба сводит Гусмана с его родной матерью, однако та, вместо того чтобы отвадить сына от стези порока, объединяет с ним преступные усилия. Пойманный и приговорённый к галерам, он избегает участи прикованного к веслу раба: доносит на замысливших бунт товарищей по несчастью — ценой их гибели покупает свободу.

Роман написан от лица Гусмана, и воспоминания проходимца завершаются следующим пассажем: «Любезный читатель, я развлёк тебя рассказом об основных приключениях моей жизни. О том же, что воспоследовало за всемилостивейшим указом нашего короля, подарившего мне свободу, ты, возможно, узнаешь позже — если я проживу достаточно долго, дабы успеть об этом поведать».

Ах, Гусман, проживу ли я достаточно долго, чтобы успеть рассказать людям обо всех моих приключениях?

Право же, я мог быть только признателен плуту, подражая которому сумел стать лучшим попрошайкой на улицах Веракруса, и мог лишь надеяться, что со временем мне удастся справиться со всеми обрушившимися на меня невзгодами и трудностями так же, как справился он сам — одолев врагов хитростью, ловкостью и умом.

Надо признаться, что по большому счёту Гусман стал моим кумиром, ибо благодаря этому picaro я открыл для себя не только (да и не столько) искусство попрошайничества, сколько особый образ жизни. Когда в тот день я лежал в придорожной тени, размышляя о Гусмане, ожидая клирика и гадая, что же мне делать, коли он не появится, — я понял, что свой путь по жизни мне предстоит проделать в экипаже авантюриста. Как и Гусману, в силу обстоятельств мне приходилось делать всё, чтобы выжить. И если мне потребуется до гробовой доски лгать, воровать, мошенничать и развратничать... что ж, значит, так тому и быть.

Однако, оглядываясь на свою убогую жизнь léрего, я ощущал стыд. Не потому, что совершал нечто недозволенное, но потому, что при моих-то задатках не нашёл себе лучшего применения, чем роль побирушки. А ведь я, помимо всего прочего, читал по-латыни и по-гречески, а также мог объясниться на многих местных наречиях.

Мне вдруг стало ясно, что книга попала в мои руки не случайно. Сам Господь, позволив мне познакомиться с похождениями Гусмана, указал таким образом моё предназначение и истинный путь в жизни.

21


Ближе к полудню на дороге показался отец Антонио, которого сопровождал брат Хуан. У них был один мул на двоих. Я радостно устремился навстречу, но умерил свой пыл, встретив предостерегающий взгляд наставника. Судя по всему, он не стал вводить в курс дела своего друга, и я его понимал. Отец Антонио, при всём его миролюбии, имел сердце льва и, как бы ни пугали его опасности, был готов идти им навстречу всякий раз, когда дело касалось противостояния злу и несправедливости. Брат Хуан, тоже добрый и порядочный человек, был, напротив, кроток и робок, так что мой покровитель предпочёл не пугать его понапрасну.

   — Кристо, я сказал брату Хуану, что ты напросился проводить своих друзей до их деревни по дороге на Ялапу и обещал, расставшись с ними, подождать нас. Ну как, надеюсь, они благополучно добрались до места?

До меня дошло: отец Антонио спрашивает насчёт возможных осложнений, например не заметил ли я погоню.

   — Да, всё в порядке. Правда, с тем малым по имени Рамон мы так и не встретились. Он не появился.

Отец Антонио вздохнул с облегчением.

Мы двинулись дальше. Двое испанцев впереди, за ними мул, и последним, в соответствии с общественным положением, следовал я.



Ялапа лежала в глубине материка, в нескольких днях нелёгкого пути от Веракруса. Встреча с двумя клириками произошла, когда я преодолел менее половины этого расстояния, причём по долине; дальнейший же путь должен был занять ещё больше времени, ибо, после того как пески и болота остались позади, тропа, неуклонно поднимавшаяся вверх, становилась всё уже и круче. Сезон дождей делал её почти непроходимой, потому что дорогу заливали выходившие из берегов горные речки.

По пути мы почти не разговаривали. Вопросов у меня накопилось хоть отбавляй, но я благоразумно держал их при себе. По угрюмому виду отца Антонио я понял, что дела в Веракрусе совсем не хороши, а брат Хуан, пусть его и не посвящали в мои проблемы, был не настолько глуп и слеп, чтобы не понять, что они имеются.

— Антонио говорит, что у него нелады с желудком, — сказал мне этот добрый клирик. — А как ты думаешь, Кристобаль, может быть, у него другая проблема, с женщиной?

Он, разумеется, всего лишь шутил, но невольно угадал: проблема отца Антонио действительно была связана с женщиной, хотя не в том смысле, какой имел в виду брат Хуан.

С каждым часом подъёма в гору воздух становился всё свежее, и дорога сделалась почти приятной. По прохладе мы незаметно добрались до очередной пулькерии, такой же, как и та, возле которой я уже останавливался. Во дворе индейской хижины находились вместительный глиняный сосуд с пульке и большой каменный очаг для выпечки тортилий, а на лежавшие под деревьями брёвна можно было присесть, чтобы выпить и перекусить в тени. Всё обещало приятный отдых, но, на беду, мои спутники затеяли разговор с инквизиторами.

Их было трое, все доминиканцы: двое рядовых братьев в чёрном облачении и приор с зелёным крестом святого судилища. Меня, как индейца или метиса, они приняли за слугу кого-то из клириков, и в качестве такового я представлял для инквизиторов не больше интереса, чем мул.

Брата Хуана доминиканцы приветствовали дружелюбно, тогда как отца Антонио нарочито игнорировали. Многие священники и монахи стали сторониться его после того, как он лишился милости Святой церкви. Его подвижническая самоотверженность в служении Господу и забота о неимущих ничего не значила для братии, носившей под сутанами дорогие чулки, кожаные туфли и шёлковые сорочки.

Отец Антонио в глазах инквизиторов был заслуживающим кары нарушителем церковных установлений, да и брата Хуана следовало пожурить за то, что он связался с человеком, лишённым благодати.

   — Брат Хуан, что нового в Веракрусе? Мы слышали, архиепископ уже прибыл.

   — Да, — ответил монах. — Уверен, что праздник в его честь ещё продолжается.

   — А как насчёт грешников? Говорят, что брат Осорио, наш добрый amigo из святого судилища, выявил в Веракрусе святотатца, вера которого будет теперь испытана огнём.

Услышав имя наводившего страх на весь Веракрус инквизитора, брат Хуан вздрогнул, а отец Антонио отвёл глаза, но лицо его покраснело от гнева: он терпеть не мог Осорио.

   — Какое дело привело вас на эту дорогу? — спросил брат Хуан, сменив тему. — Может быть, вы, поприветствовав архиепископа, собираетесь сопроводить его в славный город Мехико?

   — Нет. К сожалению, творя волю Господа и преследуя врагов Его, мы не смогли поспеть к прибытию его преосвященства. — Приор доверительно понизил голос. — Сейчас путь наш лежит в Тукстла, где нам предстоит расследовать обвинение в отношении нескольких обращённых португальских евреев. Говорят, эти marranos тайно совершают обряды своей дьявольской религии и практикуют чёрную магию.

   — И есть доказательства? — заинтересовался брат Хуан.

   — Самые серьёзные, добытые под пыткой, и вполне достаточные, чтобы отправить проклятых иудеев к el Diablo, их покровителю.

При упоминании marranos — евреев, принявших крещение, но, как полагали многие, продолжавших втайне исповедовать свою веру, — глаза инквизитора злобно сузились.

   — Новая Испания кишит евреями, — прочувствованно заявил приор. — Они суть бедствие земли этой, ложные обращённые, которые выдают себя за богобоязненных христиан, асами предают нас. Нечестивцы сии скрывают свои гнусные дела и ненависть к католикам, но, когда маска сорвана, их мерзкие делишки неизменно выходят наружу.

   — Они почитают дьявола и деньги, — пробормотал вполголоса один из доминиканцев.

   — Они похищают людей и совершают омерзительные ритуалы, используя кровь христианских младенцев, — вставил другой.

Я сразу почувствовал неприязнь ко всем трём монахам, которые приносили обеты любви и бедности, но сами вели себя как злобные тираны. Разумеется, я знал и о святой инквизиции, и о страхе отца Антонио перед этим жестоким судилищем. Порой он всячески клял инквизиторов за их фанатичную нетерпимость, а как-то в подпитии даже сказал, что если латинское название ордена доминиканцев, domini canes, может быть переведено как «псы Господни», то некоторые из инквизиторов — это взбесившиеся псы.

Я прекрасно видел, что оба мои спутника — и Хуан, и Антонио — побаиваются инквизиторов, хотя, не имея в то время представления о повадках «Господних псов», не знал, могут ли и намерены ли они причинить зло моему благодетелю. Но руку на всякий случай держал под рубашкой, где прятал нож.

Приор жестом велел брату Хуану наклониться поближе, однако если это и означало намерение сообщить нечто по секрету, то говорил он всё равно так громко, что и я расслышат всё до единого слова.

   — Брат Осорио прислал нам донесение о том, что при осмотре подвергнутой пытке женщины обнаружил знак дьявола, представляющий большой интерес для святой инквизиции.

   — И что же это за знак? — спросил брат Хуан.

   — Ведьмин сосок!

Молодой монах ахнул, а отец Антонио подозрительно глянул на меня. Увидев, что я заинтересованно слушаю, он тут же объявил, что мы должны продолжить свой путь.

22


Как только пулькерия скрылась из виду, я догнал мула, на котором ехали вдвоём клирики, и задал интересовавший меня вопрос. Мне хотелось разобраться во всём услышанном. Как выглядит женская грудь, я знал, ибо многие африканские и индейские женщины работали в полях обнажёнными по пояс или кормили своих детей грудью прямо на улице. Но мне в жизни не доводилось встречать ведьму и очень хотелось узнать, что же у неё за особенные соски.

   — Как выглядит ведьмин сосок? — невинно осведомился я.

Брат Хуан испуганно осенил себя крестным знамением и пробормотал молитву, в то время как отец Антонио сердито поморщился.

   — Твоё любопытство, Кристо, когда-нибудь доведёт тебя до беды, — буркнул он.

   — Боюсь, что уже довело, — пробормотал я, но быстро заткнулся, поймав его хмурый взгляд.

   — Есть многое, что человеку следует знать, — сказал отец Антонио, — чтобы защитить себя от тех, кто угрожает ему на жизненном пути. В этом мире существует зло, и хорошие люди должны бороться с ним. Печально, но даже инквизиция, созданная Святой церковью именно для борьбы со злом, творит немыслимые жестокости от имени Господа.

   — Антонио, по-моему, ты напрасно... — начал было брат Хуан.

   — Помолчи. В отличие от тебя я не склоняюсь перед невежеством. В конце концов, не я завёл разговор о таких вещах в присутствии мальчика, и ему, если он вообще собирается выжить в нашем мире, лучше знать, какие методы использует инквизиция. — Судя по его тону, в том, что я смогу выжить, он был далеко не уверен.

Некоторое время отец Антонио ехал молча, видать собираясь с мыслями, а потом спросил:

   — Ты ведь знаешь, что некоторые места у женщин устроены не так, как у нас?

Я чуть было не рассмеялся. Маленькие индейские девочки бегали по улицам голышом. Я ведь не слепой, чтобы не заметить, что у них нет реnе. Интересно, что бы сказал мой покровитель, расскажи я ему историю про супругу алькальда?

И снова клирик заколебался, подбирая слова.

   — Когда святая инквизиция арестовывает какого-то человека, его раздевают догола и тщательно осматривают тело. Ищут знаки дьявола.

   — А каковы знаки дьявола? — заинтересовался я.

   — Дьявол выделяет своих приспешников особыми метками, — вступил в разговор брат Хуан. — Это могут быть странные шрамы или наросты, необычные складки на коже...

Отец Антонио усмехнулся, и молодой монах бросил на него испуганный взгляд, заметив:

   — Ты не должен насмехаться над инквизицией. Твоё вольнодумство и без того хорошо известно, и когда-нибудь тебе об этом напомнят.

   — Я могу ответить за каждый прожитый день перед Богом, — отмахнулся отец Антонио. — Может, Сатана и впрямь как-то метит своих приспешников, мне это неведомо, зато я точно знаю, что этот зверь Осорио, — голос клирика задрожал от ненависти, — получает удовольствие, когда при осмотре обнажённых женщин терзает придаток, который в любящих руках служит источником наслаждения.

   — ¿Uno росо реnе?[32] — робко спросил я.

   — Нет, это не похоже на то, что имеется у мужчины. Нечто совсем иное. Этот инквизитор, будучи крайне невежественным, ибо он никогда не заглядывал женщине между ног, кроме как на допросе с целью досмотра, и не делил с ней постель, слышал про такой бугорок, который находится между ног у женщины, только от других, столь же невежественных, братьев. И эти глупцы почему-то вообразили, будто женщины прячут там сосок, который сотворил и сосёт сам Сатана.

Я разинул рот, вспомнив маленький бугорок между ног у жены алькальда, на который так рьяно нажимал языком.

   — А что... что, если мужчина коснётся этого соска? Он умрёт?

   — Он станет одержимым дьяволом! — объяснил брат Хуан.

¡Ay de mi!name=r33>[33]

   — Что за глупости! — возмутился отец Антонио. — Полнейшая нелепость. Бугорок удовольствия есть между ногами у любой женщины.

   — Нет! — возразил Хуан.

   — А вот и да. Он был даже у самой Пресвятой Девы.

Брат Хуан торопливо пробормотал молитву и перекрестился.

   — Я только хочу сказать, малыш, что этот невежда Осорио принимает за ведьмин сосок и знак Сатаны то, что Бог дал каждой женщине на земле.

   — Не повезло той бедной женщине, которую он арестовал, — сказал я.

   — Да уж, впереди её ждёт настоящий кошмар, — проворчал мой учитель. — Если она не признается в связи с Сатаной, Осорио доведёт её пытками до смерти.

   — ¡Por Dios! — воскликнул я. — Но ведь тогда получится, что она невиновна. Как же его накажут?

   — Да никак. Инквизиторы заявляют, что Господь примет её душу, и раз она невиновна, то попадёт в рай. Церковь официально снимет с неё обвинения, на чём всё и кончится. По мнению отцов-инквизиторов, лучше замучить и отправить в лоно Всевышнего невинную душу, чем проглядеть еретика.

Некоторое время мы шли в молчании.

   — Антонио, — наконец произнёс брат Хуан, качая головой, — твои еретические суждения когда-нибудь навлекут гнев инквизиции и на тебя самого, и на этого мальчика.

Отец Антонио пожал плечами.

   — Ладно, объясни Кристобалю по-своему.

Брат Хуан повёл свой рассказ:

   — Когда наши славные монархи, венценосная чета, Фердинанд и Изабелла, объединили Испанию и захватили последние мавританские крепости на Иберийском полуострове, страна была густо населена евреями и неверными, угрожавшими самим основам нашей религии и общественного устройства. Чтобы противостоять сему дьявольскому влиянию, их католические величества соблаговолили учредить святую инквизицию. Евреям было предписано или принять святую христианскую веру, или покинуть страну. Почти в то же самое время, когда Христофор Колумб — великий первооткрыватель Нового Света — отправился в путешествие, десятки тысяч евреев изгоняли из страны, переселяя их на подвластные мусульманам земли Северной Африки.

   — Торквемада, наш великий инквизитор, посчитал, что наилучшим способом приобщения к милосердной религии Христа будут пытки и конфискация имущества, — встрял отец Антонио. — Иными словами, десятки тысяч евреев лишились всего в пользу церкви и короны, независимо от того, приняли они христианство или нет.

Брат Хуан бросил на Антонио хмурый взгляд и продолжил:

   — Последователи Магомета тоже были вынуждены либо сменить вероисповедание, либо покинуть Испанию.

   — Что было нарушением условий их капитуляции, — дополнил отец Антонио. — Так или иначе, их собственность тоже была конфискована.

   — С того времени, — гнул своё Хуан, — в нашей стране возникла новая угроза, со стороны ложных христиан. Я имею в виду евреев, притворно принявших крещение, — мы называем их marranos, маранами, — а также тайком исповедовавших мусульманство мавров. Их мы называем morisco, морисками.

Я понял, что это слово означает «маленькие мавры».

   — Чтобы помешать этим нечестивцам распространять свои пагубные идеи и отправлять сатанинские ритуалы, церковь повелела святой инквизиции выявлять отступников...

   — ...с помощью пытки!

   — ...и карать их...

   — ...публично сжигая на кострах, чтобы другим неповадно было, — подытожил отец Антонио.

   — Кристо, сын мой, — терпеливо, хотя и устало произнёс брат Хуан, — слово «аутодафе» буквально означает «акт веры», и именно этим оно и является. Для тех, кто раскаивается и признает свою вину, наказание почти безболезненное.

Отец Антонио хмыкнул и пояснил:

   — Еретика привязывают к столбу и обкладывают дровами. А того, кто раскаялся, вместо сожжения удушают гарротой.

Я, признаться, тоже никогда не понимал, как можно устраивать аутодафе. Я изучил Евангелия вдоль и поперёк, но ни в одном из них не обнаружил даже намёка на то, что не постигшего истинной веры следует сжигать заживо.

   — Инквизиция, а её возглавляют исключительно мужчины, которые никогда не спали с женщинами или которым это, по крайней мере, запрещено, ведёт против женского пола священную войну, — заявил отец Антонио, отмахнувшись от пытавшегося было возразить брата Хуана. — Инквизиторы действуют под лозунгом искоренения ведовства и поклонения дьяволу. Невежественные монахи запугивают ещё более невежественный народ страшными проповедями, в которых расписывают чёрную магию и всякие жуткие ритуалы, после чего люди начинают видеть происки Сатаны решительно во всём.

Они доносят святой инквизиции на своих соседей, а бывает даже и на членов своей семьи, причём по самым тривиальным причинам.

Когда женщину подвергают аресту, инквизиторы руководствуются своей библией, книгой под названием «Молот ведьм», содержащей подробные наставления, как распознать и разоблачить колдуний. Первым делом женщин отводят в застенки, раздевают догола и тщательно осматривают в поисках сатанинских меток, для чего иногда даже полностью сбривают им волосы.

Помимо досмотра подозреваемых также подвергают допросу. Инквизиторы, руководствуясь «Молотом ведьм», начинают с простых вопросов, на которые нет правильных ответов, так что оправдать себя, что бы ни говорила обвиняемая, ей практически невозможно. Женщину могут, например, спросить: «Ты веришь в существование ведьм?» И если бедняжка ответит утвердительно, значит, обладает определёнными познаниями в колдовстве и, соответственно, она сама ведьма. А если ответ будет отрицательным, несчастную заподозрят во лжи и подвергнут пыткам.

Большое внимание уделяется проверке девственности, но и это никак не помогает оправдаться. Если девица оказывается целомудренной, предполагают, что это нечистый покрывает свою сожительницу, если же нет... значит, она состоит в связи с самим Вельзевулом.

Неважно, молодая женщина или старая, её всё равно подвергают мучительным пыткам, даже если бедняга признается, что была близка с Сатаной. Потом ей приходится описывать все подробности этих соитий и собственные ощущения, испытанные на ложе властелина тьмы.

Казалось бы, дай бог разобраться с евреями, маврами и колдуньями, так нет же. Инквизиция следит абсолютно за всем — тщательно проверяет содержание книг и искореняет плотские грехи, например многожёнство или содомию. А иногда доходит и вовсе до безумия — одну женщину инквизиторы привлекли к ответу за то, что она улыбнулась при упоминании Святой Девы.

   — Они вершат труд Господень, — заметил брат Хуан, но без особой убеждённости.

   — Это воистину дьявольский труд, — резко возразил отец Антонио. — Взять хотя бы их одержимость евреями. Сам Торквемада был из семьи обращённых, а когда король Филипп Второй объявил войну самому Папе, тот напомнил ему, что испанские короли тоже потомки обращённых.

Бедный брат Хуан — он крестился и громко молился Господу о прощении.

Мы втроём продолжили путь в молчании, каждый погрузившись в собственные размышления. «Каково это, — думал я, — когда человека сжигают заживо или бедная женщина оказывается во власти одержимых монахов? Не знаешь, что и хуже».

Потом отец Антонио начал рассказывать другую историю о святой инквизиции.

   — Жил некогда один молодой священник, которому, несмотря на то, что он был рождён criollo, сулили блестящую карьеру в церкви. Однако, обладая пытливым умом, он задавал слишком много противоречивых вопросов и читал слишком много трудов противоречивых авторов, в частности великого Каррансы, архиепископа Толедо, полагавшего, что для простого люда нужна Библия на испанском языке. Чтобы миряне могли сами читать и понимать слово Божие, а не только слушать, как в церкви декламируют стихи из Священного Писания на непонятной им латыни.

Так вот, вышеупомянутый молодой человек продолжал придерживаться тех же взглядов и после ареста Каррансы инквизицией, а посему неудивительно, что по прошествии некоторого времени он увидел её представителей у своих дверей.

Молодого священника заключили в камеру, несколько дней продержали без воды и пищи. Потом начались допросы и обвинения. Затем последовали пытки.

Отец Антонио некоторое время помолчал, после чего угрюмо добавил:

   — Он вышел оттуда с незначительными физическими повреждениями. Юноша дёшево отделался: ему сделали суровое внушение и сослали в деревенскую церковь на дальней гасиенде. Но он ничего не забыл. И не простил.

Слушая эту историю, я понял, что тем молодым священником был сам отец Антонио. В то время, будучи ещё наивным юнцом, я, помнится, удивился тому, что столь искренне верующий человек мог испытать на себе тяжёлую руку инквизиции. Но теперь, когда я сам сижу в сыром подземелье, превратившись в узника, плоть которого сперва рвали раскалёнными клещами, а потом засовывали ему в раны ядовитых личинок, теперь я понимаю, что любой человек, обладающий убеждениями и сострадающий ближним, ненавистен этим дьяволам в сутанах, а значит, является их вероятной жертвой.

23


Когда мы добрались до Ялапы, солнце уже стояло в зените, а ярмарка была в разгаре. Вся широкая ярмарочная площадь была завалена товарами двух миров, громоздившимися где под парусиновыми навесами, а где и просто под открытым небом. Фокусники, акробаты и шарлатаны соперничали друг с другом, надеясь заработать лишнюю монетку. Книгоноши предлагали чтение на любой вкус, как религиозной, так и светской тематики. Ремесленники расхваливали столярные и плотницкие инструменты. Торговцы семенами и орудиями земледелия спорили о ценах с управляющими гасиенд. Продавцы нарядов из тонкого шёлка и изысканных кружев утверждали, что все короли и королевы Европы носят только их фасоны. И разумеется, предлагалось великое множество предметов для отправления религиозного культа — кресты, ладанки, свечи, иконы, статуэтки святых, чётки. Лакомства и сласти, сделанные на сахаре и на мёду, соседствовали с приворотными зельями. Кто-то вещал о «распятиях, сподобившихся благословения святой Лючии и являющих собой святой щит против глазных болезней, а также о распятиях, осенённых благодатью святого Антония Падуанского, кои устранят одержимость демонами и помогут при лихорадке...»

Право же, я чувствовал себя так, словно попал в мир Шехерезады из арабских сказок.

Но ясное дело, столь многолюдное торжище не могло обойтись без самого пристального внимания со стороны ищеек инквизиции. Братья ходили по лавкам, придирчиво вчитывались в заголовки книг (не попадётся ли чего из «Index librorium prohibitorium»[34]), а также проверяли подлинность предметов религиозного культа. Бок о бок с монахами в серых облачениях толклись одетые в чёрное королевские мытари, собиравшие подати в казну. Деньги постоянно переходили из рук в руки, причём часть их, неизбежная una mordida, прилипала к рукам чиновников. То была неотъемлемая составляющая всего хозяйства Новой Испании, без которой здесь невозможно было вести какие-либо дела. Государство, нимало не таясь, торговало должностями, жалованье же чиновникам платило ничтожное, открыто подталкивая их к вымогательству и взяточничеству. Причём это относилось практически ко всем государственным служащим. Тюремщик, купивший свою должность, сдавал внаём заключённых на сахарные заводы, где трудились каторжники, в потогонные работные дома obrajas и на северные рудники, а полученные dinero[35] делил со стражником, который арестовал этого преступника, и с судьёй, который вынес ему приговор. Mordida — то есть «доля», взятка, плата чиновнику за исполнение (либо неисполнение) его обязанностей — в Новой Испании была в порядке вещей.

— Посуди сам, — сказал мне как-то клирик, будучи в подпитии, — надо же нам где-то брать деньги для войн, которые мы ведём в Европе. Вот потому государство и продаёт официальные должности по вымогательским ценам.

Но в тот день, оказавшись в Ялапе, я был зачарован настолько, что даже на время забыл о загадочной старой сеньоре и злокозненном Рамоне, и бродил по ярмарке, от изумления разинув рот и вытаращив глаза. Незадолго до этого мне довелось быть в Веракрусе свидетелем торжеств в связи с прибытием казначейского флота и чествованием нового архиепископа, но там не было такого количества народу и изобилия, как на ярмарке. Здесь всё было совсем не так, как в Веракрусе, где мне тоже довелось видеть множество товаров, но упакованных, ждущих погрузки или только что снятых с кораблей. На ярмарке же всё было развёрнуто, разложено, выставлено напоказ — и всё, от ярких шёлковых одеяний до клинков с рукоятями и гардами, усыпанными самоцветами, можно было потрогать, повертеть в руках и, если имелись деньги, купить. А ещё люди здесь были ближе друг к другу, чем на причалах, — купцы и покупатели торговались нос к носу, зеваки оттирали друг друга плечами, торговцы, расхваливая товар, норовили перекричать остальных. Артисты развлекали публику, а крестьяне-индейцы таращились на все эти диковины такими же широко открытыми от изумления глазами, какими, наверное, их предки разглядывали скакавших верхом на лошадях в Теночтитлан конкистадоров, принятых ими за богов.

Но и здесь отец Антонио счёл нужным напомнить, что, хотя Рамону и вдове, скорее всего, некоторое время будет не до нас, я должен постоянно держаться настороже.

   — Я не понял...

   — Вот и хорошо. Меньше знаешь — крепче спишь. Неведение, Кристобаль, твой единственный союзник, а лишние познания могут довести до погибели.

С этими словами он направился к книжным лоткам, чтобы ознакомиться с новоприбывшими сочинениями Платона и Вергилия. А вот брат Хуан увлечённо листал книги о романтических приключениях, в поисках Бога и Грааля, странствующих рыцарей и прелестных дев. Некоторые из этих сочинений были запрещены церковью, некоторые нет, но даже дозволенные цензурой купить он всё равно не решался.

Вообще-то обычно я и сам частенько толкался у книжных лотков, пролистывая томики, но для пятнадцатилетнего паренька на ярмарке оказалось слишком много других соблазнов. Меня не могла не привлечь компания кудесников и чародеев, заявлявших, что они умеют оживлять мёртвых, предсказывать будущее и читать по звёздам. Поблизости труппа бродячих фокусников глотала шпаги и выдыхала огонь.

Твёрдо решив не позволить страху испортить мне удовольствие от ярмарки, я купил на полученные от отца Антонио медяки плоскую, жёсткую, намазанную мёдом лепёшку и, пожёвывая её, продолжил расхаживать вдоль торговых рядов. Казалось, здесь можно было купить всё — от соблазнительных putas до пульке, свежего, только что из мясистой сердцевины агавы, и редких вин, которые выдержали и путешествие по вздыбленному штормами морю, и качку на спинах шагавших горными тропами мулов.

Проходы между рядами с текущими по ним толпами походили нареки. Купцы и торговцы, солдаты и моряки, шлюхи и благородные дамы, индейцы и метисы, богато одетые espanoles[36], сельские старосты, касики в ярких индейских накидках, пышные африканки и красавицы мулатки.

Две испанки остановились на оживлённом перекрёстке, потрясая тамбуринами — плоскими музыкальными инструментами, напоминающими барабаны, но со звонкими дисками, прилаженными вокруг обручей. Я мигом признал в них танцовщиц, выступавших, когда тот проходимец, Матео, декламировал «Песнь о моём Сиде». Двое мужчин из их компании поставили на попа бочку и водрузили на неё карлика.

— Amigos, услышьте мой призыв! Спешите к нам, и вы увидите и услышите нечто совершенно удивительное — поразительные предания, часто исполняемые для коронованных особ Европы, неверных султанов Аравии и Персии, а также языческих императоров Азии.

Памятны нам те скорбные дни, когда наша гордая земля была опустошена, завоёвана и покорена нечестивыми маврами. Лишь несколько маленьких королевств управлялись христианскими правителями, но и они были вынуждены платить дань приспешникам Магомета. И платили они её не золотом, добытым из недр земли, но юными златокудрыми девами, прекраснейшими нашими соотечественницами. Каждый год красу христианского мира отправляли для непотребных утех мавританского короля и его нечестивых придворных.

Театрально воздев руки и закатив глаза, карлик повёл свой трагический рассказ дальше:

   — В нашей стране не было Сида, не было никакого героя, но, представьте, нашлась девушка, которая не пожелала стать игрушкой распутных мавританских извергов. В белоснежном одеянии, с ниспадающими на плечи золотыми локонами, стрелой влетела она в зал, где испанский король держал совет со своими рыцарями, и, дабы устыдить этих людей, назвала их трусами, не достойными именоваться мужчинами. Красавица упрекнула их в том, что они сидят на своих мечах, в то время как цветок чести Испании попран и поруган.

Карлик обвёл драматичным взглядом собравшихся: смущённых мужчин и возмущённых женщин.

   — И знаете, что ещё сказала им эта прекрасная дева? О, она заявила, что, если у этих трусов не хватает мужества сразиться с маврами, тогда женщины сами вооружатся испанской сталью и отправятся драться с неверными вместо них.

Каждого в толпе слушателей, и меня в том числе, охватил жгучий стыд за этих рыцарей. Да и как же иначе, если величайшим сокровищем Испании издавна считались честь её мужчин и добродетель её женщин! Безропотно отдавать наших женщин врагам в качестве дани? Ну уж нет! Скорее я позволю вырвать мне язык, выколоть глаза и отрезать cojones.

   — Подходите же к нам поближе, amigos. Сейчас наши танцовщицы исполнят для вас танец под названием «Девичья дань».

В то время как толпу мужчин интересовали в первую очередь прекрасные танцовщицы, и в особенности их соблазнительные бёдра, которые они демонстрировали зрителям, приподнимая юбки, карлик внимательно приглядывался к инквизиторам и другим монахам, сновавшим по ярмарочной площади. Он не терял их из виду всё то время, пока двое мужчин из труппы обходили зрителей со шляпами, а женщины пританцовывали и пели.


Раз уже не могут мавры без дани,
Лучше б мужчин вы тогда им отдали.
Пошлите в их ульи трутней ленивых,
Дома оставьте девиц красивых.
Ведь к маврам попав, девица любая
Их королю солдат нарожает.
Стало быть, нет серьёзных причин
Не отдать язычникам ложных мужчин.

Хотя слова этой песни казались достаточно невинными, язык телодвижений был куда более выразительным, ибо танцовщицы то и дело прерывали пение и очень правдоподобно показывали, что именно ожидало испанских девушек в мавританском плену. Представители церкви вполне могли счесть это неподобающим, запретить выступление и даже арестовать труппу.


Что толку, скажите, от мужей, которые
В постель к язычникам нас отправить готовы?
Коль скоро рыцари сии ни на что уж не гожи,
Пусть отдадут мечи свои, за нас взойдут на ложе.
Коль скоро заячьи сердца у наших кабальеро,
Так пусть отвага юных дев послужит им примером.
И пусть же стыдно будет вам, почтеннейшие доны! —
Так девица смелая рекла перед королевским троном.

Женщины снова прервали пение и закружились в танце, да так, что их юбки поднялись до талии. Под юбками у прекрасных танцовщиц ничего не было, и я разинул рот, увидев между их ног пресловутые сады блаженства, один из которых мне недавно показывали. Мужчины, естественно, приходили в неистовство, и монеты в шляпы так и сыпались.

Что же, интересно, есть такого в испанских женщинах, что приводит испанских мужчин в безумие? Им часто случается увидеть обнажённой индианку или негритянку, и нельзя сказать, чтобы эта нагота не пробуждала в них вожделение, но особого буйства чувств она не вызывает. Зато стоит им углядеть лодыжку испанки или заглянуть ей за вырез платья, они сами не свои. Ну а уж эти танцовщицы показывали куда больше, чем лодыжки.

— Тсс! — шикнул карлик. — Они следят!

Танцовщицы действительно привлекли внимание двоих священников, но по сигналу карлика тут же опустили юбки, приняли скромные позы и, сменив мелодию, затянули «Песнь галеры» — крик души женщины, тоскующей по своему возлюбленному, томящемуся в мавританском плену.


Вас прошу, мореходы, спешите,
Налегайте на вёсла дружнее,
Мне любимого воротите,
Что в плену у мавров-злодеев.
Вы, галеры, высокие, дивные,
Словно замки над морем качаетесь,
Привезите ко мне любимого,
А не то виновны останетесь.
Парус свежим ветром наполнится
Вёслам в помощь, для пущей скорости.
Пусть мечта поскорее исполнится,
Ведь в плену он томится горестном.
Тянет с моря вечерней прохладою,
Тихо плещутся волны тягучие,
Но меня прохлада не радует,
На щеках моих слёзы жгучие.
Пусть же парус поймает ветер
И летит, обгоняя волну.
Все на вёсла, Испании дети,
Мой любимый у мавров в плену!
Вы пойдёте проливом тесным,
Голубые холмы над вами...
Я пыталась выразить в песне,
Что простыми не скажешь словами.
Буду ждать у кромки прибоя
И молиться под чаек крики...
Привезите его с собою,
Это будет праздник великий.

Естественно, что за такую песню их не упрекнул никто, даже двое святош-доминиканцев. Про себя я отметил, что теперь, в своих пёстрых, кричащих одеждах, артисты ничуть не походили на тех, сильно смахивающих на слуг людей, что сошли с кораблей казначейского флота. Понятно, что простыми работниками они переодевались для маскировки, ибо, сочтя род занятий новоприбывших низким или непристойным, портовые власти могли бы завернуть их и отправить в Манилу, что было равнозначно смертному приговору. Что касается отношения властей к бродячим труппам, отец Антонио заметил:

   — Мало того что король при жизни отказывает им во въезде сюда, в Новую Испанию, так ещё и после смерти церковь не допускает их на освящённую землю.

   — А что, священники опасаются, что актёры осквернят мёртвых? — невинно осведомился я.

   — Актёры для церкви — это те же picaros, только под другим именем.

Чуть позже, прочитав тайком о похождениях Гусмана де Альфараче, я понял, что он имел в виду. Я понял также, почему меня тянуло к этим бродягам. Да, репутация у них была дурной, но зато жизнь — яркой, полной событий и приключений. Они никогда не работали и ничего не боялись. Люди восторженно аплодировали им и сами отдавали деньги, тогда как я, выворачивая руки из суставов, получал гораздо больше насмешек, чем медяков. Picaros, строя планы на будущее, могут рассчитывать на путешествия, приключения и знойных женщин. Что лучше: умереть на ложе чувственной сеньориты от шпаги ревнивого любовника или сдохнуть в придорожной канаве, а то, боже сохрани, и вовсе на каторжном руднике? Пределом моих мечтаний мог стать разве что живот, наполненный пульке, чтобы забыть о горестях, уютное место под мостом да больная триппером уличная puta.

То ли дело picaros, птицы высокого полёта! В отличие от lépero, обречённого на убожество из-за дурной крови, picaro вполне мог сойти за герцога — мог стать герцогом! Судьбы picaros не предопределялись тем, какая кровь течёт в их жилах, ибо они не признавали никакого предопределения и сами были хозяевами своих судеб, считая покорность обстоятельствам постыдным рабством. Picaros не умирали в темноте и пыли серебряных рудников, не прозябали в одиночестве, унынии и страхе. Они жили свободно, непринуждённо и фамильярно общались со всеми, включая знать, и никогда не позволяли себе ни малейшего раболепия, ибо в большинстве своём совершенно не ведали страха. Picaro шагал по жизни легко и свободно — даже в тот момент, когда он крал ваш кошелёк или перерезал вам горло.

A picaras, эти прекрасные авантюристки! О! Никогда раньше я не видел таких женщин, со смелыми глазами и горячей кровью. Хотя в Новой Испании проживали женщины всех рас и цветов кожи, в том числе и полукровки, метиски, индианки, мулатки, африканки и испанки, на которых было так приятно полюбоваться, ни одна из этих женщин не выказывала свободы в своих поступках. Даже яркие мулатки, которым разрешалось заворачиваться в пёстрые ткани всех цветов радуги, никогда не думали о том, чтобы изменить своё положение, бросить вызов всем обязательствам и ограничениям своей расы, разорвать оковы своего пола.

Все эти женщины могут одеваться и украшать себя как сверкающие цветы, чтобы понравиться мужчинам, но, несмотря на весь свой флирт и кокетство, они признают мужчину господином, хозяином их судьбы. То ли дело были эти picaras, поднимавшие юбки, выставляя напоказ своё женское естество, и певшие песни об отважных женщинах, высмеивавших и убивавших мавров; не в пример своим трусливым мужьям, которые укрывались, ёжась от страха, дома, эти женщины ничего не боялись. Ни один мужчина среди зрителей, если только его голова совсем уж не закружилась от вина, не осмелился бы ущипнуть прекрасную танцовщицу. Да они бы и не допустили этого. О, эти женщины знали, что равны этим мужчинам и даже их превосходят.

Когда женщины сделались для меня интереснее, чем кудесники и шпагоглотатели, меня стали особо притягивать именно те из них, которые осознавали свою силу. Включая вкрадчивую muchacha[37] в Веракрусе, перед которой я расстелил manta. Хотя она была ещё совсем юной, но её глаза выдавали ту же яростную свободу, как и у танцовщиц.

Зачастую такие женщины таят в себе угрозу, и я, даже будучи совершенно неопытным, уже тогда понимал, что моё влечение к ним подобно тяге к дымящемуся жерлу вулкана, готовому извергнуться в любое мгновение.

Да уж! То было когда-то, а теперь всё иначе. Разве мог тогдашний пятнадцатилетний юнец знать то, что знает нынешний многоопытный мужчина, пишущий свои заметки в тюрьме? Dios mio, да обладай я тогда хоть малой толикой теперешних познаний, я бы выстлал свои карманы золотом, а постель — женщинами.

24


Когда женщины под бдительным присмотром священников завершили свою сопровождавшуюся в высшей степени пристойным танцем благочестивую песню, карлик снова обратился к толпе:

   — Для пущего увеселения всех присутствующих в час перед наступлением темноты будет устроено особое развлечение — мы представим la comedia.

Толпа воодушевлённо загомонила. Я знал, что этим словом обозначается любая театральная постановка, комическая, трагическая или романтическая, но сам ни одной пьесы в жизни не видел, так что у меня просто дух захватило от предвкушения. А в голове промелькнула мысль: уж не та ли это пьеса, о которой они объявляли ещё в Веракрусе?

   — Если вы хотите увидеть, как был наказан пират, а хороший человек получил достойное воздаяние, приходите вечером на эту comedia.

Широким жестом карлик указал на моего давешнего знакомца Матео, проскользнувшего сквозь толпу и остановившегося рядом с бочкой.

   — Это произведение принадлежит перу великого мастера сцены, имевшего честь представлять свои творения в Мадриде и Севилье, выступавшего перед лицом особ королевской крови, Матео Росаса де Оквендо.

Матео снял шляпу и взмахнул ею, отвесив грациозный и величественный поклон.

   — Вы можете увидеть этот шедевр всего за один реал! — возглашал карлик. — Всего лишь за какой-то реал!

Ха! По иронии судьбы у меня в кармане лежали целых два реала, причём полученных непосредственно от автора этой самой пьесы. На такие деньги я мог устроить себе королевский пир да ещё и посмотреть представление. Сегодня Господь проявил ко мне доброту, и я чувствовал себя счастливым, совершенно позабыв о том, что в каждом райском саду непременно затаился свой змей.

Время ещё оставалось, и я, толкаясь в толпе, где смешались монахини и шлюхи, щёголи и оборванцы, испанцы, негры, индейцы и полукровки, забрёл в уголок, который облюбовали для себя кудесники.

Моё внимание привлёк пугающего обличья длинноволосый индеец в алой мантии, смотревшейся довольно кощунственно. Его и без того покрытую шрамами угрюмую физиономию украшали также ещё и похожие на молнии зигзаги, нанесённые ярко-жёлтой и кроваво-красной краской. Сидя скрестив ноги на одеяле, чародей встряхивал мелкие костяшки в человеческом черепе, а потом выбрасывал их на узорчатое индейское одеяло, словно бросая жребий. По тому, как эти костяшки лягут, маг делал предсказания, определял благоприятный курс жизни или узнавал, откликнулись ли высшие силы на молитву. Подобных гадалок и предсказателей я встречал и на улицах Веракруса.

Какой-то индеец попросил чародея предсказать дальнейшую судьбу его отца, с которым произошёл несчастный случай.

   — По пути сюда мой отец поскользнулся на горной тропке и упал. Теперь он не встаёт, отказывается от еды — лежит на спине и стонет от боли.

Предсказатель с непроницаемым лицом осведомился об имени (не христианском, а ацтекском) больного, данном ему при рождении, а потом взял полученную от просителя монету, потряс костяшки в своём черепе, а когда они легли на покрывало неровным овалом, заявил, что это очертания могилы, а стало быть, больной вскоре распростится с тяготами сего мира.

Не удержавшись, я скептически фыркнул, и старый урод мгновенно вперил в меня злобный взгляд. Простой индейский мальчишка съёжился бы от суеверного страха, но я пусть пока и не являлся picaro, но уже потихоньку начинал в мечтах видеть себя этаким плутом-кабальеро. К тому же я получил исключительное для lépero образование, благодаря чему предрассудков у меня сильно поубавилось, а вот любознательности, напротив, прибавилось. Возможно, мне было бы лучше уйти, не искушая судьбу и не тревожа тёмные силы, но меня уже понесло.

   — Невозможно узнать будущее, бросая старые кости, — самоуверенно заявил я. — Это никакая не магия, а суеверие, рассчитанное на невежественных старух и дураков.

Ах, до чего же дерзка и опрометчива юность! Нить судьбы плетётся для всех. В тот далёкий день на ярмарке кости были брошены и для меня, и неведомые всем, кроме богов, тропы моей жизни, линии моей судьбы, которую ацтеки именовали «тонали», были занесены в Тональматль, Книгу судьбы. Но откуда я мог знать, что в тот памятный день мне суждено обзавестись друзьями и врагами, которые будут сопровождать меня на протяжении всей жизни?

На лице старика появилась злобная гримаса, похожая на свирепый оскал лесного кота. Он потряс пригоршней костей перед моим лицом и пробормотал какое-то заклинание на одном из индейских наречий, которого я не знал.

Я решил потихоньку уйти. Зачем искушать судьбу?

   — Метис! Твоё сердце будет вырвано из груди на жертвенном камне, когда восстанут ягуары!

Эти слова, произнесённые едва слышным шёпотом у меня за спиной, были сказаны на науатль. Я развернулся и, хотя произнёсший эту угрозу индеец уже удалялся, чтобы затеряться в толпе, успел его увидеть.

Я поспешил прочь, расстроившись из-за собственных необдуманных замечаний и зловещего предсказания, которое они спровоцировали. Не то чтобы я вдруг проникся мистицизмом, но слова незнакомца дышали неподдельной злобой. Никакой связи между ягуарами и жертвенными камнями я в ту пору не видел, хотя и знал, что индейцы почитают огромных лесных котов как священных животных.

Может быть, в любое другое время замечание этого индейца лишь рассмешило бы меня, я воспринял бы его как очередную попытку пройтись насчёт моей дурной крови, но это была уже вторая угроза, с которой я столкнулся за весьма непродолжительное время. Она не то чтобы напугала меня, но разозлила, испортив ещё недавно такое приподнятое настроение.

Я проталкивался в толпе, досадуя на себя: мало того что влез как дурак со своими замечаниями, так ещё и не нашёлся с ответом. Настоящий picaro наверняка сразил бы злобного шамана своим едким остроумием. Впрочем, последняя угроза исходила даже не от шамана, а от незнакомца, которого я толком не разглядел.

Я направился к книжным лоткам, рассчитывая застать там отца Антонио или брата Хуана. Мой покровитель любил рассматривать книги, хотя и не покупал их, ибо любой завалявшийся медяк пускал на приобретение еды для бедных. Разумеется, я мог стянуть для него какую-нибудь приглянувшуюся libro[38], но клирик бы, конечно, этого не одобрил.

Первым мне на глаза попался брат Хуан, толковавший в книжном ряду с каким-то человеком. Как раз когда я подошёл поближе, этот человек, заговорщически оглядываясь, стал отводить брата Хуана куда-то в сторонку.

Узнав этого малого, picaro по имени Матео, я припустил бегом, опасаясь, не затевает ли авантюрист очередную каверзу. Однажды он уже втянул меня в рискованную историю с женой алькальда, и, сколько бы карлик ни распинался, что это великий драматург, выступавший перед коронованными особами, судя по всему, мой новый знакомый являлся первостатейным мошенником. Я таких прохвостов распознавал с первого взгляда, а вот простодушный, доверчивый брат Хуан запросто мог оказаться жертвой.

Оказавшись позади прилавков, Матео передал монаху спрятанную под плащом книгу. При виде меня он схватился было за кинжал, но Хуан успокоил picaro, заявив, что я слуга его знакомого священника. Матео, похоже, меня не узнал, но этому удивляться не приходилось. С чего бы ему вдруг хранить в памяти образ какого-то никчёмного lépero?

Я, низко кланяясь, подался назад, но остался в пределах слышимости.

   — Это не простая книга, — сказал Матео, продолжая прерванный моим появлением разговор, — это настоящая классика рыцарского романа, величественный эпос, во много раз превосходящий приключения Амадиса Галльского[39] и Палмерина де Олива[40]. Убедись сам — роскошный переплёт из марокканской кожи, элегантный готический шрифт, изысканный тонкий пергамент, и всё буквально за гроши, жалкие десять песо.

Десять песо! Да небось за такие деньги можно выкупить самого Папу. Отдать месячное жалованье (а именно такую сумму зарабатывало большинство тех, кто живёт своим трудом), и за что? За рыцарский роман? Глупейший рассказ о рыцарях и дамах, об убитых драконах, завоёванных королевствах и спасённых девах? Наверняка это одно из тех произведений, что подвигли несчастного Дон Кихота сражаться с мельницами.

Брат Хуан любовно рассматривал книгу.

   — Что-то не похоже на тонкий пергамент...

   — Клянусь, это самый лучший пергамент, изготовленный на берегах древнего Нила и переправленный через Средиземное море в Мадрид для личных нужд нашего благочестивого монарха. Только благодаря весьма благоприятному стечению обстоятельств это произведение искусства попало в руки знающего человека вроде меня.

   — На берегах Нила делают папирус, а не пергамент, — встрял я.

Picaro бросил на меня угрожающий взгляд, но тут же вновь переключил внимание на брата Хуана. Монах читал вслух цветистый заголовок тома:

   — «Хроника невероятных деяний трёх благородных прославленных рыцарей из Барселоны, которые сумели одолеть десять тысяч вооружённых мавров и пять ужасающих чудовищ, возведя на престол Константинополя законного государя и обретя при этом больше сокровищ, чем имелось у какого-либо короля христианского мира».

Я загоготал:

   — Заголовок звучит нелепо, и такова же, надо думать, вся эта книга. Слава богу, Сервантес в «Дон Кихоте» высмеял и разоблачил все эти нелепые бредни. В наше время только законченный дурак станет читать такую чушь. А уж писать тем более.

Брат Хуан, смутившись, вернул книгу Матео и торопливо удалился. Я направился было за ним вслед, но тут услышал, как Матео тихонько меня окликнул:

   — Эй, парнишка!

Я попытался улизнуть прочь, но его рука схватила меня за горло со скоростью наносящей удар змеи. Матео рывком развернул меня к себе, и его кинжал оказался под моей manta, нащупывая гениталии.

   — Я оскоплю тебя, как вола, ты, грязный, нищий полукровка!

Остриё его кинжала вонзилось в мягкую плоть моего паха, и по ноге побежала тонкая горячая струйка крови. Глаза у Матео сделались совершенно безумными, как у дикого зверя, я же так перепугался, что даже не мог просить о пощаде.

Испанец пихнул меня, и я упал на землю.

   — Если я не перерезал тебе глотку, то лишь потому, что не хочу пачкать руки твоей грязной кровью.

Теперь его клинок упёрся мне в кадык, нацелясь прямо на адамово яблоко.

   — Ты говорил о том hijo de puta, сыне шлюхи, который написал сагу о Кихоте. Если ты ещё раз упомянешь его имя — имя этой свиньи, которая ворует истории, идеи, правду, саму жизнь другого человека, мою жизнь, — я не просто снесу голову с твоих плеч, я начну сдирать твою грязную шкуру дюйм за дюймом и буду натирать голую плоть солью.

С этими словами безумец скрылся, оставив меня в испуге, недоумении и растерянности. Да что я ему сделал, чтобы этак беситься? Согласен, я спугнул покупателя, но, похоже, дело не в этом: именно имя Сервантеса повергло Матео в бешенство, из-за которого я чуть было не лишился яиц, а то и головы.

И тут меня осенило: наверное, этот сумасшедший и есть автор того нелепого романа, который он так расхваливал.

¡Dios mio! Поневоле вспомнишь о жителях Индии, верящих, что человек отвечает в этой жизни за грехи, совершенные в прошлой. Должно быть, я отправил в адскую вечную печь тысячу душ, если заслужил такие напасти.

Правда, скажи я это отцу Антонио, он непременно возразит, что все беды я навлекаю на себя сам, проявляя невоздержанность в речах. С другой стороны, клирик не снимал вины и с себя, ведь именно он познакомил меня с работами неутомимого скептика Сократа. Грек, помнится, абсолютно всё ставил под сомнение, и я, как заразу, подхватил от него эту дурную привычку. К счастью, этот светильник истины редко освещает мою собственную неправедную жизнь. Невозможно идти по тропе lépero, руководствуясь светочем истины. Некоторые истины таковы, что лучше их не освещать.

Я отряхнулся и пошёл обратно на ярмарку, уже с меньшим воодушевлением, чем раньше.

25


И тут я встретил Целителя.

В первый раз я увидел его, когда он стоял на руинах древнего ацтекского строения, одного из многих, разбросанных по этой местности. Каменная плита возвышала Целителя на несколько футов над собравшимися вокруг слушателями, позволяя ему творить свою магию перед лицом толпы.

Он не был стар в том смысле, какой мы обычно вкладываем в это слово. Казалось, что мимо него протекли не дни или годы, а эпохи и тысячелетия.

Я не знал, когда и где этот человек родился и какой народ породил его, но для меня Целитель воплощал всё относящееся к ацтекам, точнее к мешикатль, ибо слово «ацтек» было скорее испанским, чем индейским. По его речи ничего понять было нельзя: подобно лесному попугаю, он говорил с каждым на его языке, отвечал на все вопросы, пользуясь тем наречием, на котором они были заданы. Вскоре я заподозрил, что он умеет также говорить на языке птиц и змей, камней и деревьев, гор и звёзд.

Предсказатель, которого я повстречал перед этим, несомненно, являлся шарлатаном, но Целителю фокусы не требовались. Магия могилы таилась в самих морщинах, украшающих его чело.

Для меня он был богом, но не греческим или римским, которые вечно строили козни и занимались интригами, а неким более мрачным божеством, снисходительным в своей мудрости и беспощадным в насмешливом презрении.

С плеч Целителя ниспадал до самых лодыжек плащ из ярких перьев всех мыслимых цветов, пояс из змеиной кожи был отделан бирюзой, а завязки кожаных сандалий оплетали икры до колен. Приблизительно так я представлял себе Мотекусому, только Целитель был более древним, мудрым, усталым и почтенным.

Когда я увидел этого человека впервые, он «лечил» женщину, которая страдала от головной боли. А его паршивая жёлтая шавка, больше похожая на койота, чем на собаку, разлеглась неподалёку на потёртом красном одеяле. Г олова собаки покоилась на скрещённых лапах, скептически поблескивавшие глаза вбирали каждое движение, большое или маленькое, как будто высматривая возможных недругов. Кто мог предполагать, что вскоре мне предстояло узнать гораздо больше об этом странном животном и его ещё более странном хозяине.

Женщина сказала Целителю, что злые духи проникли в её мозг и теперь изнутри терзают душу. В прежние времена индейские жрецы стали бы лечить больную целебными травами, и даже отец Антонио признавал силу некоторых из священных настоев. В знаменитом саду правителя ацтеков Монтесумы, говорил он мне, было свыше двух тысяч различных видов лекарственных растений. Большая часть этого знания утрачена для мира, потому что, завоевав земли индейцев, священники сожгли библиотеку рецептов, записанных ацтекскими целителями на свитках рисуночным письмом.

— Они боялись того, чего не понимали, и сожгли то, чего боялись, — посетовал как-то клирик.

Ну а если бы целебные травы не помогли этой женщине, древние жрецы просверлили бы ей череп и призвали демона уйти. Целитель, разумеется, был тикитль — лекарем, сведущим в использовании трав и кореньев. Но в отличие от испанских травников, именуемых curanderos, тикитль также применял для исцеления и магические ритуалы. Но то была самая малая часть медицинского искусства Целителя, владевшего собственными, одному ему ведомыми методами. В данный момент он нашёптывал больной на ухо тайные заклинания, призванные заставить злых духов выйти наружу.

Хотя я знал, что, бросив кости, можно предугадать течение болезни не в большей мере, чем узнать таким образом будущее, однако верил, что порой некоторыми из нас овладевают демоны. Отцу Антонио я в этом, конечно, не признавался, но сам видел, как кое-кто из одержимых беседовал с дьяволом. Индейцы же считали, что злые духи могут проникать в мозг человека через уши, нос, глаза и рот.

На моих глазах старый лекарь, касаясь губами уха одержимой, беззвучно проговаривал свои священные слова. Неожиданно его глаза выпучились, он резко отпрянул. Женщина взвизгнула и конвульсивно дёрнулась: в зубах Целителя извивалась вытащенная из её головы ядовитая змея. Над толпой пронёсся изумлённый вздох.

Я приписал это ловкости рук — старик наверняка пустил змейку вверх по своему рукаву, а потом спрятал её у себя во рту. Ну разве мог я считать иначе? И в силу полученного образования, и по своейнатуре я был привержен правде, чтил Сократа и его ученика Платона, и хотя ложь являлась неотъемлемой частью моей повседневной жизни, в глубине души я презирал её, склоняясь перед алтарём Истины. Естественно, что у меня возникло желание разоблачить этого мошенника, тем паче что он был индейцем, а не испанцем, так что кары за дерзость можно было не опасаться. Однако что-то заставило меня промолчать. Что именно — не знаю. Но Целитель, похоже, прочёл мои мысли: его глаза выхватили меня из огромной толпы.

— Подойди сюда, мальчик.

Все уставились на меня, даже жёлтая собака. Сам не пойму как, я очутился на каменной плите рядом с Целителем.

   — Ты, смотрю, не веришь, что я извлёк змею из головы этой женщины?

Я прекрасно понимал, что говорить правду — лучший способ нажить врага, а умение притворяться — высшая доблесть всякого lépero. Не хватало ещё лезть в чужие дела. Однако в тот раз я не сдержался. Раз уж старик сам этого хочет, так тому и быть.

   — Ты спрятал змейку у себя во рту или в руке, — невозмутимо заявил я. — Это был всего лишь ловкий фокус.

Мои слова подорвали власть Целителя над толпой — послышался свист. Однако старец не опечалился.

   — Я вижу, что в твоих жилах течёт индейская кровь, — промолвил старый мудрец, печально покачав головой, — но ты предпочитаешь своих испанских предков.

   — Я предпочитаю знание невежеству, — немедленно парировал я.

   — Вопрос в том, — улыбнулся старик, — сколько знания может вынести мальчик?

Тихонько бормоча нараспев что-то на науатль, он стал совершать пассы перед моими глазами. Я закачался, лицо моё запылало, словно в лихорадке, на глазах выступили слёзы, дыхание перехватило. От моего недавнего скепсиса не осталось и следа.

Я чувствовал, что буквально проваливаюсь в его глаза: чёрные, бездонные колодцы, наполненные мировой усталостью и молчаливым пониманием; они сжимали меня как тиски и, пока я беспомощно трепыхался в этой железной хватке, вытягивали из меня всё, все знания: обо мне, моём народе, моём прошлом, моей крови — тут были конкистадоры, ацтеки и майя, — и так вплоть до незапамятных времён, непостижимых моему уму.

Потом Целитель потянулся к моему паху, словно хотел ухватить меня за garrancha, — и извлёк из моих штанов длинную чёрную змею, извивавшуюся, шипевшую и плевавшуюся. Зеваки разразились смехом.

26


После того как толпа рассеялась, я остался с Целителем. Сидел тише воды ниже травы, тем паче что голова моя всё ещё кружилась под воздействием колдовских чар. Старик угостил меня печёной саранчой, дал немножко маису и тыкву, наполненную соком манго.

— Никогда не отрекайся от своей индейской крови, — поучал он. — Испанцы полагают, что покорили нашу плоть плетью и мечом, с помощью пушек и священников, но под нашими ногами, над нашими головами и в наших душах до сих пор существует другой, особый мир. В этом благословенном краю меч не убивает, ибо там властвуют духи. До появления испанцев, до того как индейцы ступали по земле, до того как сама земля была извергнута из пустоты и обрела вещественность, их священные тени облачали нас, насыщали наши души и созидали нас.

«Опомнитесь! — взывают к нам тени. — Пресмыкаясь перед никчёмными испанскими богами, отрекаясь от духов своего достославного прошлого, вы подвергаете себя опасности. Ибо у духов долгая память».

Целитель дал мне чёрный камень — два пальца в длину, один в ширину, твёрдый, как железо. Одна сторона поблескивала, словно светящееся чёрное зеркало, а точнее, зеркальная поверхность чёрного пруда. Я почувствовал, что проваливаюсь в его лишённые света глубины, как будто в центре камня находилась сама бездна: пропасть, вечная, как время, сердце же её — сердце древней звезды.

   — Наши предки индейцы воспаряли к звёздам, — сказал Целитель, — они сами были звёздами и несли в своих сердцах звёзды-камни, которые предопределили всю нашу судьбу. Загляни в дымящееся зеркало, мальчик.

Это уже не была наша земля, но я бросил взгляд в мир, существовавший до света и времени. Моя рука задрожала при его прикосновении.

   — Возьми, — заявил Целитель и дал мне кусочек звезды.

Потрясённый, я упал на колени.

   — Это твой тонали — жребий, судьба. Тебе предназначено владеть этим, — сказал старик.

   — Но я недостоин.

   — Разве? Ты даже не спросил, что должен отдать мне взамен.

   — Всё, что у меня есть, — это два реала.

Его ладонь прошла над моей, не коснувшись её, и деньги исчезли так, как будто их никогда и не было.

   — Этот дар нематериален. В сердце обитает благословение, и твоё сердце приютило богов.

27


Я нашёл отца Антонио под деревом, где мы разбили лагерь. Я подробно поведал учителю о своей встрече с Целителем, упомянув про змейку, скрывавшуюся в моём паху. Как ни странно, особого впечатления на клирика это не произвело, хоть он и попросил меня изложить ему всё до мельчайших подробностей.

Я рассказал отцу Антонио о том, как Целитель пел заклинания и водил передо мной руками, а также о том, какие я сам при этом испытал ощущения.

   — Ха! Выходит, голова у тебя закружилась и ты чуть не потерял равновесие, глаза слезились, нос чесался, но при этом чувствовал ты себя замечательно.

   — ¡Si![41] Таковы его чары!

   — Полагаю, старик применил йойотль, порошок, который ацтекские жрецы использовали для умиротворения тех, кто предназначался в жертву богам. Кортес впервые узнал о нём во время сражения за Теночтитлан, когда увидел, что его индейские союзники, которые были взяты в плен ацтеками, радостно поют и танцуют, поднимаясь вверх по ступенькам храма, где жрецы собирались вырезать им сердце. Перед этим пленников напоили снадобьем под названием «вода обсидианового камня». Это было зелье, приготовленное из какао, крови жертв и расслабляющего снадобья. Перед тем как обречённые поднялись по ступенькам на вершину пирамиды, им в лицо бросали пригоршни порошка. Йойотль вызывает у человека видения. Говорят, что воины, которым предстояло быть принесёнными в жертву, шли на смерть не только охотно, но с радостью, воображая, будто они уже пребывают среди богов.

Если послушать отца Антонио, так этот приём «чародеев» был хорошо известен.

   — У твоего так называемого Целителя в кармане наверняка было немного этого порошка. Распевая свои гимны, он махал руками у тебя перед носом, распыляя дурман.

   — Нет, я ничего такого не заметил.

   — Само собой. Нужна лишь крохотная щепотка порошка. Тебя ведь не собирались приносить в жертву. Старику требовалось лишь слегка ослабить твоё сознание, чтобы ты поверил всему, что он тебе говорил.

   — Но он дал мне сердце звезды!

   — Глупыш! — Клирик выразительно постучал по своему виску. — Чему я тебя учил? Неужели ты и вправду думаешь, что он ворует звезды с неба? Или что он слетел на Землю с Андромедой в руке?

Я присмотрелся к чёрному камню, одна сторона которого была гладко отполирована.

   — Это тёмное зеркало, кусок рождённого вулканом обсидиана, который полируют для придания ему глубокого, словно бы внутреннего свечения. Индейские знахари уверяли невежественных глупцов, будто в таком зеркале можно увидеть свой тонали, а если оно разбивалось, продавали другим невеждам осколки, выдавая их за сердца звёзд. Да этого добра на реал можно накупить целую гору, а на склонах вулканов и вовсе набрать даром сколько угодно. А что взял у тебя взамен старый мошенник?

   — Ничего, — солгал я.



У каменной плиты Целителя не было. Не оказалось старика и на том месте, где он бессовестно выманил у меня dinero, и я отправился к лагерю индейцев, твёрдо вознамерившись вернуть свои деньги. Меня одолевала нешуточная злость, и в то же время я был слегка смущён. Неужели этот индейский пройдоха считает себя picaro? Но ведь это я выбрал для себя такую судьбу.

Увы, пока что я на этом поприще не преуспел — старый прощелыга исчез, прихватив два моих реала. Я был оскорблён, но это ещё можно было пережить. Главная беда заключалась в утрате денег, каковые я чтил превыше папского престола.

28


За час до заката я отправился смотреть пьесу.

Представление давалось на поляне, окружённой деревьями, между которыми, дабы зеваки не любовались зрелищем задарма, натянули одеяла. Денег, чтобы заплатить за вход, у меня уже, увы, не было, однако ловкость и цепкость остались при мне. Забравшись на дерево, я оказался высоко над одеялами, таким образом получив в своё распоряжение личный балкон.

Вполне естественно, что карлик, собиравший плату за вход, бросал на меня сердитые взгляды, но я, как заправский picaro, не обращал на него внимания. В конце концов, не один я был такой прыткий — несколько служителей церкви тоже заявились на представление бесплатно, но никто им и слова не сказал.

Перед началом пьесы две привлекательные picaras энергично сновали среди зрителей, по большей части мужчин, настойчиво предлагая сласти. Торговля сочеталась с флиртом. В Новой Испании мужчин-испанцев было раз в двадцать больше, чем женщин испанского происхождения, так что неудивительно, что эти артистки сразу оказались в центре внимания наших hombres. Мне же было интересно, пользовались ли они таким же успехом у себя дома, в Испании.

На поросшую травой «сцену» поднялся карлик.

   — Польша, древнее королевство, лежащее на берегу моря, находится к северо-востоку от нашей солнечной Испании. С этой арктической державой граничат земли алеманов, датчан и русских.

Незадолго до того, как началась наша история, у короля Польши родился сын, наследный принц. Его возлюбленная супруга умерла при родах, однако напасти, обрушившиеся на властителя Польши, на этом не заканчиваются. Придворные прорицатели предсказывают, что, когда его сын вырастет и взойдёт на трон, начнутся страшные войны. В стране настанет кровавое время, Польша подвергнется разорению, и так будет продолжаться, пока сам король не падёт к ногам принца.

   — Что оставалось делать королю? — спросил карлик драматическим шёпотом. — Следовало ли ему отдать приказ убить младенца? Своего родного сына от любимой, безвременно умершей супруги?

Карлик сделал паузу, чтобы отхлебнуть вина из кубка. Будучи свидетелем того, как Матео декламировал «Сида», я уже по опыту знал, что от сценической речи основательно пересыхает в горле.

   — Король, зная, что принц обратит его королевство в руины, воздвиг мрачную неприступную башню без окон.

И далее зловещим голосом карлик поведал, как в недрах этого сурового и лишённого света бастиона мальчик рос в цепях, закутанный в звериные шкуры. И лишь один смертный ухаживал за принцем, старый мудрец, обучавший своего подопечного не только различным искусствам и грамоте, но также повадкам зверей и птиц. Однако он держал мальчика в неведении относительно хитростей и коварства людей.

   — Тоже мне, обучение! — подал голос какой-то умник из публики.

   — Тоже мне, пьеса! — подхватил другой.

   — А где же мародерствующий пират? — посетовал ещё один недовольный. — Где обещанный бесстрашный герой?

   — Матео Росас, имя которого гремит в великих театрах Севильи и Мадрида, лично выбрал для вашего развлечения шедевр Педро Кальдерона де ла Барка. А всем, безусловно, известно, что Кальдерон как мастер сцены уступает только Лопе де Веге.

По ворчанию зрителей у меня создалось отчётливое впечатление, что «прославленное» имя Матео ничего для них не значит, хотя чем им не угодила история про мрачную башню и заточенного в ней принца, я не понял. Меня, например, она заинтересовала — очень хотелось узнать, как поведёт себя этот затворник, когда наконец выберется из своей темницы и встретится с отцом. А заодно и с реальной жизнью. Я просто ёрзал от нетерпения, был весь как на иголках.

Карлик, ничуть не смутившись, продолжил:

   — В тот момент, когда начинается наша история, король Польши уже очень стар и вот-вот умрёт. Но кто станет его преемником? Его законный наследник томился в цепях всю свою жизнь, и неизвестно, способен ли он управлять государством. Если нет, то следующим наследником становится племянник короля, герцог далёкой земли под названием Московия, сурового, дикого края, что лежит на краю света к востоку от Польши.

Король, герцог и все знатные люди королевства встречаются во дворце на совете. Как быть: разрешить принцу править или предать его смерти из-за того страшного пророчества? И вот король принимает решение испытать уже повзрослевшего в заточении сына, дабы выяснить, подвластен ли он разуму или же им правит ярость дикаря. Однако на всякий случай — хотя пророчество и было ужасным, но доселе принц пребывал в строгой изоляции — король приказывает наставникам убедить сына, что все его воспоминания есть не более чем сны.

В то же время в столицу Польши под чужим именем прибывает некая Розаура, обесчещенная герцогом Московии и жаждущая мести. Переодевшись мужчиной, она вынашивает коварный план, собираясь страшно отомстить герцогу Московии за поруганную честь.

   — Итак, amigos, мы начинаем. Сцена первая. Действие происходит возле тюремной башни на высокой горе, где томится принц Сигизмундо.

Карлик махнул рукой в сторону Матео и других актёров, которые ждали, если можно так выразиться, «за сценой». Все мужчины, кроме Матео, были с накладными бородами, две актрисы красовались в париках.

   — Блистательный Матео Росас исполнит роль принца и несколько других ключевых ролей. Сейчас для удовольствия почтеннейшей публики актёры труппы «La Nómadas» представят пьесу Педро Кальдерона «Жизнь есть сон».

Изящно взмахнув шляпой, Матео обратился к публике уже в качестве Сигизмундо, принца Польши:


О небеса! Я пробую понять,
Какое преступленье совершил, но...
Коль скоро был рождён,
Мне преступленье внятно...
Ибо само рожденье человека
Не есть ли величайшее из прегрешений?

Затем Матео перешёл на прозу:

   — У меня меньше свободы, чем у птиц, зверей и рыб. Порой гнев вскипает во мне, как вулкан Этна, и я готов вырвать сердце из собственной груди. Где тут закон, правосудие или рассудок, если человеку отказано в сладости свободы, той самой, которую Господь даровал ручью, рыбёшке, зверю и птице?

Затем другие актёры рассказывают нам, что король приказал выпустить принца из башни и доставить во дворец, дабы посмотреть, годится ли он для управления государством или же является безумцем вроде зверя. Если Сигизмундо не справится с испытанием, его предадут смерти, а герцог Московии женится на прекрасной принцессе Эстрелле и станет наследником трона. Но король хочет всё-таки дать сыну шанс. Короля играет карлик с могучим голосом.

Во дворце, впервые избавившись от цепей и общаясь с людьми, принц задумывается, не отомстить ли слуге, который жестоко обращался с ним, когда его держали в заточении. Кто-то говорит юноше, что слуга не виноват, ибо всего лишь исполнял приказы короля.

   — Сие неверно! — гремит в ответ Сигизмундо. — Ибо никто не должен повиноваться беззаконию, пусть даже оно и исходит от самого короля.

Публика заволновалась. Послышалось слово «измена». Даже я, хотя и был тогда совсем ещё мальчишкой, усвоил, что приказ короля есть закон, подлежащий исполнению, плох он или хорош. Однако злой слуга всячески поносит и дразнит принца, постоянно подначивая его.

В конце концов Сигизмундо, не выдержав, схватывается с обидчиком и сбрасывает того с балкона.

Принца опаивают дурманом и возвращают обратно в тюремную башню, где наставник заверяет своего подопечного, что всё произошедшее было всего лишь сном и что на самом деле он не покидал застенка.

Публика начала проявлять нетерпение: зрители вертелись, кашляли, шикали и никак не могли угомониться.

   — Где же обещанный пират? — выкрикнул кто-то.

   — Где роскошные женщины? — подхватил другой.

А вот мне пьеса нравилась — особенно мне не терпелось узнать, что будет с женщиной, переодевшейся мужчиной и жаждущей напоить свой меч кровью обидчика. Но публику, главным образом торговцев и управляющих с гасиенд, не интересовала борьба принца с внутренними демонами, обитающими в каждом из нас.

Не обращая внимания на недовольных, Матео от имени Сигизмундо возгласил:

   — Жизнь есть сон... королю снится, что он король, и он проводит дни напролёт в этом обмане, отдавая приказы и повелевая людьми. В действительности же письмена его славы начертаны на ветру... И богачу тоже лишь снятся его богатства, которые доставляют ему столько хлопот, а бедняку — что он страдает от нужды и невзгод. Всем людям снится та жизнь, которой они живут. Вся жизнь есть сон, а сами сны...

   — К чёрту сны! Где пират? — закричал кто-то.

Матео сердито выхватил меч.

   — Следующему, кто перебьёт меня, этот пират пустит кровь!

Публика, однако, состояла в значительной мере из грубиянов и задир, так что желающих помериться с актёром силами мигом нашлось не меньше дюжины. Матео, похоже, готов был затеять драку со всей компанией, но тут вмешались карлик и остальные актёры, силой и уговорами удалив Сигизмундо со сцены.

Отец Антонио рассказывал мне, что в Испании во время представлений ближе к сцене обычно собирается простонародье, называемое mosqueteros, мушкетёрами, но не потому, что это солдаты, вооружённые мушкетами, а из-за производимого ими шума. Эти вульгарные мужланы, если пьеса им не нравится, забрасывают актёров фруктами и всем, что попадётся под руку.

   — Безмозглая деревенщина! — крикнул Матео, уходя со сцены.

Вообще-то он этим не ограничился, но выкрикнул и кое-что ещё, относящееся к интимной жизни матерей этих неблагодарных зрителей. Однако я не решусь повторить его слова даже в этих записках, которые пишу тайком от всех. Страшное оскорбление заставило нескольких человек обнажить клинки, которые, впрочем, были убраны в ножны, как только две актрисы умиротворили зрителей медовыми словами и обольстительными улыбками, обещая мужланам всё на свете, хотя я был уверен, что на самом деле им ничего не перепадёт.

Между тем труппа перешла к другой пьесе.

Карлик объяснил, что теперь на импровизированной сцене зрители увидят не польского короля, а простого испанского солдата, и сам повёл речь от его имени:

   — Я простой солдат короля, и на честь мою покусился злобный английский пират.

Тут же появился пират, начавший нагло куражиться и похваляться:

   — Эх, сколько раз, ребята, я забавлялся с испанскими женщинами! И представьте, хотя поначалу мне приходится брать их силой, я никогда не встречаю настоящего отпора. А всё потому, что они прирождённые putas, шлюхи, впитавшие искусство разврата с молоком своих таких же беспутных матерей.

Ох, что тут началось! Видели бы вы, как бесновались наши лавочники и земледельцы, размахивая тесаками и кинжалами. Никто из них не мог остаться равнодушным к chinga su madre, клевете на их испанских матерей.

   — Этот простой солдат, — объявил карлик, размахивая руками, чтобы призвать толпу к молчанию, — возвращается с войны в Италии и узнает, что его жену обесчестил английский разбойник.

И снова публика взорвалась возмущёнными возгласами.

   — Если он не поквитается с этим английским сукиным сыном, значит, ваш солдат не испанец! — завопил один из зрителей.

   — Он mujer![42] — крикнула какая-то женщина. — Баба!

Надо полагать, в Италии испанские солдаты насиловали всех местных женщин подряд не хуже англичан, а уж у нас в Новой Испании они творили это постоянно, подтверждением чему могло служить хотя бы моё собственное существование. Но это прискорбное соображение я, понятное дело, и не подумал высказывать публично.

Карлик обнажил свой клинок. Он был чуть больше обычного кинжала, но в его миниатюрной ручке и смотрелся прямо-таки рыцарским мечом. А голос у артиста был что надо — так и гремел, разносясь над толпой.

   — Я резал глотки английских, французских и голландских свиней, и теперь мой меч снова напьётся их крови!

Право же, будь над этим «театром» крыша, она слетела бы от рёва зрителей. Мужчины потрясали оружием и требовали, чтобы гнусный мародёр был немедленно предан смерти. Но первейшая добродетель артиста — благоразумие. Либо актёр, исполнявший роль пирата, хорошо играл, либо и впрямь был сильно напуган, но он, буквально съёжившись от страха, поспешно удалился со сцены. И то сказать, сомневаюсь, что даже ужасные mosqueteros Севильи оказались страшнее наших колониальных сумасбродов, в неистовстве размахивавших клинками.

На сцену вышли актрисы, которые пели, танцевали, вовсю соблазняли зрителей и собирали деньги, протягивая публике перевёрнутые шляпы. Исполняли они на сей раз вполне приличную и соответствовавшую действию мелодичную балладу, славившую исконную честь и редкое целомудрие испанских женщин, добрая слава о которых идёт по всему миру. Но даже сейчас, танцуя, они не могли устоять перед искушением и так высоко вскидывали ноги, что открывали жадным взорам мужчин не только бёдра, но и находившийся между ними пресловутый сад восторгов. Двое стоявших поблизости священников всячески делали вид, будто целомудренно отводят глаза, хотя на самом деле, пусть и украдкой, смотрели туда же, куда и все.

Но тут злобный английский разбойник выказал свою гнусную натуру. Вспрыгнув на сцену и размахивая огромным мечом, он стал приставать к одной из танцовщиц. При этом он громко вопил:

— Попалась, шлюха! Один раз я уже завалил тебя на койку, а теперь побалуюсь с тобой снова.

Это, конечно, и оказалась жена простого солдата, нашего героя. Зрители-мужчины умоляли её покончить с собой, а не навлекать несмываемый позор на мужа. Но как бы не так! Словно подтверждая справедливость предыдущих замечаний корсара, она уступила немедленно, оказав смехотворно малое сопротивление. Зрители пришли в неописуемую ярость.

Испанский солдат, роль которого исполнял карлик, продолжил свою речь. Яростно жестикулируя, взмахивая то плащом, то широкополой шляпой кабальеро, он говорил о бесстрашии испанских мужчин и о праведности всех испанцев — солдат, купцов и скромных земледельцев. Как и Матео, карлик годился больше для того, чтобы играть павлина, чем скромного гуся.

— Честь — это не право и привилегия одних лишь знатных особ, — витийствовал карлик, — она присуща каждому, кто действует так, как подобает мужчине! Мы, испанцы, величайшая нация в мире! Наши армии — самые сильные, наш король — самый великодушный, наша культура — самая славная, наши мужчины — самые отважные, наши женщины — самые красивые и самые добродетельные!

Последовала буря аплодисментов.

После каждого монолога ещё один артист под гитару исполнял нам баллады, восхвалявшие мужество и воинскую доблесть испанских мужчин, а также их верность возлюбленным и чести.


С оружием не расстаюсь никогда,
Постель на холме холодна,
Там вместо лампады мне светит звезда,
Вся жизнь моя — это война.
Как долги походы, как трудны пути,
Сколь краток, прерывист мой сон,
Удел мой — всю землю до края пройти,
Я клятвой на то обречён.
И скачу я верхом по горам и долам,
И плыву я под парусом к дальним морям,
Проклиная планиду лихую,
Но, смеясь над судьбой, ворочусь я домой
И в ту ночь я тебя поцелую.

Далее действие разворачивалось очень быстро. Английский флибустьер вернулся, чтобы в очередной раз позабавиться с покладистой солдаткой, но нарвался на поджидавшего его мужа. После того как карлик произнёс очередную цветистую речь, сопроводив её множеством поклонов и жестов, он схватился с пиратом на мечах и, прикончив негодяя, сообщил зрителям, что теперь настала пора разобраться с женой.

В этом отношении публика, во всяком случае мужская её часть, была безжалостна. Неверность жены, вне зависимости от того, уступила она насилию или соблазну, равно как и от того, насколько сильно любил изменницу и презирал насильника муж, могла быть смыта только кровью. Честь превыше всего, тут уже не допускалось никаких сомнений и колебаний.

Однако полного единодушия среди зрителей отнюдь не было: напротив, мнения разделились, и вокруг стали бушевать настоящие страсти.

Так, один зритель возмущался тем, что женщина не заставила разбойника убить её, а другой возражал, что это не её вина и пират, не сделав этого, опозорил не её, а себя. Каждый отстаивал свою правоту с таким пылом, что клинки уже были извлечены из ножен, но тут снова вмешались две актрисы. Они встряли между разгневанными мужчинами, развели их по разным углам отгороженного одеялами пространства, а там быстро успокоили медовыми речами, обольстительными улыбками и неслыханными посулами.

Я таращился на женщин в полном ошеломлении, поражаясь их невероятной власти над этими свирепыми усатыми буянами, которые, казалось, только что были готовы разнести всё вокруг вдребезги. Madre de Dios[43], да ведь эти сладострастные красотки испокон веку и по всему миру просто вьют из нас верёвки! Мы воистину беспомощны в их руках. Достаточно многозначительной улыбки, двусмысленного движения, не говоря уже об упавшей подвязке, и мужчина оказывается на привязи, словно пёс.

Вообще-то в Веракрусе я больше водился со шлюхами, но издали видел и дам из порядочного общества, причём результаты наблюдений за ними подтверждались и увиденным здесь, на ярмарке. Женщины без труда превращали самых гордых и отважных мужчин в пускающих слюни идиотов, хотя вроде бы ни на миг не ставили под сомнение главенствующую роль этих machos hombres в обществе.

После того как актрисы утихомирили толпу, наш герой-солдат-карлик вернулся на сцену. Правда, я бы не назвал его возвращение счастливым. Лживая женщина вовсю втолковывала муженьку, будто сопротивлялась изо всех сил, но их у неё оказалось мало, так что она просто не могла защитить свою честь от насильника. А когда вконец одуревший солдат заметил, что, мол, лучшим выходом в таких случаях является самоубийство, нахалка заявила, что у неё не было для этого подходящего средства.

— Ты лживая шлюха! — взревел актёр-солдат-карлик. — Все порядочные женщины для этой цели носят на груди яд и, будучи похищены пиратами, могут быстро отправиться на тот свет и не позорить своего любимого мужа, а также братьев и отцов, которые в них души не чают.

Мужчины-зрители встретили эти слова гулом одобрения.

Наконец в ходе допроса правда вышла наружу. Выяснилось, что эта распутная особа нашему бравому солдату вовсе не жена: некая коварная мавританская шлюха, которая, пока герой воевал за короля в Италии, убила его верную супругу и заняла её место.

Добродетельный солдат, понятное дело, тут же обезглавил нечестивую мусульманку, спровадив её неверную душу прямиком в ад, куда женщину с весьма драматическими завываниями уволок прямо со сцены явившийся на сей случай непосредственно из преисподней устрашающего вида дьявол. Эта впечатляющая сцена была встречена публикой с одобрением и буйным восторгом.

Я думал и, признаться, весьма уповал на то, что пьеса закончилась, но тут внезапно невесть откуда появился ещё один персонаж, дочь солдата. Дочь, маленькую девочку, изображала одна из двух танцовщиц, та, что пониже ростом.

Карлик-солдат обнаружил, что его маленькая дочка умирает от чумы, подошёл к бедняжке и стал молиться за неё так жарко, что в ответ на его мольбы ангел забрал дитя с постели и вознёс прямо на небеса. Артисты проделали этот трюк с помощью верёвки, свисавшей с ветки дерева.

— Господь признает чад своих, — сообщил герой зрителям. И у многих из них от умиления по щекам текли слёзы.

Эта пьеса была схожа по теме с драмой «Периваньес и командор Оканьи», од ним из шедевров Лопе де Веги. Брат Хуан давал мне почитать её, ибо де Вега почитался как величайший из авторов, писавших для испанского театра, несомненно не имеющего себе равных в мире. Суть этой пьесы заключалась в том, что честь не является исключительно привилегией благородного сословия, но её можно найти и в простом крестьянине. Периваньес, крестьянин, не будучи благородным по происхождению, обладал тем не менее благородством души и сердца, и, когда на честь этого человека покусился возжелавший его жену командор, простой земледелец восстал против могущественного, влиятельного аристократа.

Командор произвёл Периваньеса в чин капитана, чтобы отослать его из Оканьи, развязав тем самым себе руки. Он надеялся легко соблазнить Касильду, жену Периваньеса. Но хитроумный дворянин не предусмотрел того, что отважная, верная Касильда готова скорее расстаться с жизнью, чем с честью. Периваньес раскрывает коварный замысел командора, восхищается жертвенной отвагой жены и убивает злодея в смертельном поединке.

Пьеса, поставленная на ярмарке, была бледной имитацией бессмертного творения Лопе де Веги, но точно так же обстояло тогда дело с большинством постановок — задачей актёров было расшевелить грубые чувства простолюдинов и вытрясти из зрителей побольше денег.

Способ был выбран беспроигрышный: бросить вызов мужской чести испанцев. Ничто не трогало публику так глубоко, как поруганная добродетель и торжество справедливости. Мне лично куда более интересной казалась внутренняя борьба одурманенного принца, которому с младенчества лгали и которого воспитали как животное, однако все эти тонкости и сложности не годились для воспламенения горячей крови наших мачо. Очевидно, пьеса про пирата была призвана драматизировать мужское достоинство, смелость и pureza de sangre, чистоту крови. При этом честь провозглашалась неотъемлемым достоинством, изначально присущим чистокровному испанцу. В этом смысле богатства, титулы и знатность рода не могли сравниться по значимости с чистотой крови, особенно когда её подкрепляла готовность умереть, но не лишиться чести, что повсеместно восхвалялось как hombria, квинтэссенция мужского начала у истинных испанцев.

Хотя сам я, будучи полукровкой, на это претендовать никак не мог, суть кодекса hombria была мне ясна. Богатство, образование, даже великое дарование, скажем талант писателя или учёного, gachupines отметали как презренные качества, достойные евреев и мавров. Сила духа, стойкость — вот чем на самом деле измерялся человек, наряду с умением покорять других. Для мужчины орудием господства служил меч, для женщины — её чары.

Я уже начал было спускаться с дерева, когда карлик объявил о дополнительной приманке, призванной собрать очередную порцию денег.

— А сейчас эти прекрасные сеньоры станцуют для вас сарабанду! — восторженно воскликнул он.

Этот танец считался deshonesto — непристойным, распутным и нечестивым, поскольку женщины призывно взмахивали своими юбками и вызывающе качали бёдрами. И хотя, казалось бы, они уже раньше показали мужчинам всё, что могли, оказалось, что те вовсе не прочь полюбоваться всем этим по новой. Мужчин охватил азарт, и деньги в подставляемые шляпы так и сыпались.

Сарабанда разгоралась всё жарче и жарче, а юбки взметались всё выше и выше, ввергая публику в истерическое неистовство. Даже два священника не могли отвести глаз. Они делали вид, будто зрелище им не по нраву, и даже поднялись, якобы для того, чтобы уйти, но почему-то так и не удалились. Не приказали они и прекратить танец, что, несомненно, было бы своего рода подвигом благочестия, поскольку разъярённая публика запросто могла оторвать им голову. Но поскольку священники тоже были мужчинами, то, по правде говоря, хотели досмотреть представление до конца.

Два актёра и карлик отправились в публику со шляпами. И чем больше туда сыпалось dinero, тем громче они выкрикивали команды женщинам и тем выше те задирали юбки.

И только когда танцовщицы настолько выдохлись, что их ноги больше не взлетали, юбки не парили, а их тайные сады уже не представлялись взорам восхищенных зрителей, священники устремились на земляную сцену и потребовали, чтобы представление прекратили.

Оно и так шло к завершению, но даже сейчас это требование встретило отпор. Одного клирика какой-то пьяница треснул так, что бедняга лишился чувств, а на другого, не пострадавшего телесно, обрушился град непристойных оскорблений. В довершение всего его объявили человеком, лишённым hombria.

Тут уж мне стало ясно, что пора убираться. Дело грозило принять неприятный оборот, а меня, часто сталкивавшегося с насилием в Веракрусе, это вовсе не привлекало. Как и актёров, действовавших с привычной слаженностью. Слезая с дерева, я заметил, что они потихоньку уходили прочь.

По правде говоря, при всех недостатках представления я и сам получил немалое удовольствие, хотя решительно не понимал, каким образом солдат мог принять мавританку за собственную жену. Может быть, я упустил какой-то важный момент сюжета. Или же она просто оказалась более привлекательной, вот он и не стал возражать. Кто знает?

А ещё меня сжигало неудовлетворённое любопытство относительно польского принца. Чем всё обернулось для него?

И то были отнюдь не праздные вопросы. Хотя в то время я и не мог этого знать, но, как выяснилось впоследствии, извлёк из обеих пьес воистину бесценные уроки.

29


С места представления я ушёл, когда уже наступала ночь, однако не вернулся к клирикам, а сперва снова отправился на поиски Целителя, рассчитывая вернуть-таки свои деньги. Вокруг ярмарки горели сотни костров, но я не прекращал поиски и бродил между ними, пока наконец не углядел его ослика, собаку и приметное индейское одеяло, выкрашенное в царственный пурпурный цвет с помощью жуков кошениль. Небо было безоблачным, звезды и луна давали достаточно света, так что я был уверен, что ничего не напутал. Правда, самого Целителя поблизости видно не было.

Вообще-то в качестве возмещения я считал себя вправе прибрать к рукам одеяло, да и вообще всё, что смогу найти на стоянке, но злобный взгляд жёлтой собаки отбил у меня малейшее желание действовать подобным образом. Может, это и суеверие, но у индейцев считалось, что жёлтые собаки имеют дело с духами загробного мира. Именно они сопровождают души умерших в Миктлан — обитель тьмы. А эта чёртова псина уставилась на меня так, словно собралась сопроводить меня туда прямо сейчас.

Я возобновил поиски старика и обнаружил того на некотором расстоянии от его бивуака стоящим ко мне спиной, а лицом к каким-то утопавшим в сгущавшемся мраке заброшенным ацтекским руинам. Различимы были лишь тёмные очертания его фигуры, а как раз в тот момент, когда я направился к нему, Целитель воздел руки к звёздам и возгласил что-то на незнакомом мне языке. То был не науатль, и вообще это не походило ни на одно из индейских наречий, какие я когда-либо слышал.

Неожиданно с севера, леденя мою кровь, налетел пронизывающий ветер. Содрогнувшись, я посмотрел на Целителя и увидел, как прямо над его головой, ярко перечеркнув небо, устремилась к земле падающая звезда.

Падающие звезды я, понятное дело, видел и раньше, но что-то не мог припомнить, чтобы они падали отвесно, да ещё и по команде смертного. Я повернулся, и ноги сами собой понесли меня прямиком к стоянке клириков.

Отец Антонио наверняка сказал бы, что падение звезды именно в тот момент, когда Целитель вершил свои заклятия, было всего лишь простым совпадением. Может, оно и так, но что, если клирик ошибался? Он немало знал о земном царстве, где правили корона и церковь, но вдруг существует также и другой мир, мир, который был сокрыт в наших джунглях в незапамятные времена, ещё до того, как греческие боги потешались, глядя на простых смертных с горы Олимп, а коварный змей подговорил Еву отведать запретный плод.

Как бы то ни было, а искушать судьбу меня не тянуло. Я и так уже нажил достаточно врагов и не имел ни малейшего желания добавлять к их числу ещё и древних богов ацтеков.



Отойдя совсем недалеко, я заметил сидевшего под деревом picaro по имени Матео. Перед ним был разведён костёр, а с ветки над головой свисал догорающий факел. Рядом с Матео лежали бумага и перо. Я задумался, уж не пишет ли он книгу, очередной роман о рыцарях и приключениях. Понятие «romance», «роман», вовсе не обязательно относилось к истории любви между мужчиной и женщиной, хотя описания подобного рода событий сплошь и рядом встречались на страницах сочинений. Тем не менее при слове «роман» на ум в первую очередь приходили приключения, борьба со злом, дальние походы, завоевания королевств и соперничество за руку прекрасной принцессы.

Сама мысль о том, что я вижу перед собой самого настоящего живого писателя, ошеломляла. Я, конечно, понимал, что книги не вылупляются из яйца, но создаются людьми. Однако этот процесс представлялся мне великим таинством. Не многие из моих знакомых могли написать своё имя, а уж писателя, понятное дело, я не встречал никогда в жизни.

Матео поднял винный мех и сделал большой глоток.

Поколебавшись, хорошенько обдумав наперёд свой шаг, я подошёл к picaro достаточно близко, рискуя получить пинок, а то и удар кинжалом. Матео поднял глаза, когда я оказался в пределах получения смертельного удара, увидел меня и помрачнел.

   — Я видел представление, — быстро сказал я, — и нахожу, что пьеса «Жизнь есть сон» была гораздо лучше, чем тот дурацкий фарс, который поставил карлик. Как мог солдат не распознать, что место его жены заняла другая женщина? И откуда вдруг взялась дочь? Автор ничем до этого не намекнул ни на то, что вообще существует дочь, ни на то, что она больна.

   — Да что, интересно, может понимать в комедиях щенок lépero вроде тебя? — пьяным голосом пробормотал Матео. Рядом с ним валялся ещё один бурдюк. Уже пустой.

   — Ну, может, знатоком комедий меня и не назовёшь, — заносчиво заявил я, — но мне доводилось читать классиков на латыни, на кастильском и даже на древнегреческом. И я прочитал две испанские пьесы, одну Лопе де Веги и другую Миг... — Тут я прикусил язык, потому что другая пьеса была написана не кем иным, как Мигелем Сервантесом, за одно упоминание имени которого этот человек грозился меня оскопить.

   — Какие испанские книги ты прочёл?

   — «Приключения Гусмана де Альфараче». — Упоминать о другой книге, «Дон Кихоте», мне, конечно, не захотелось.

   — Говоришь, знаком с античной литературой? А ну отвечай, какому своему другу Ахиллес разрешил сражаться вместо себя в «Илиаде»? — спросил Матео.

   — Патроклу. Тот облачился в доспехи Ахиллеса и был убит.

   — Кто убил его?

   — Он сказал Гектору, что это были боги и «неодолимая судьба».

   — Кто построил Троянского коня?

   — Эпей. Он был искусным плотником и кулачным бойцом.

   — Кто управлял Карфагеном в «Энеиде»?

   — Дидона. Она покончила с собой после того, как Юпитер приказал Энею покинуть её.

   — Ubi tete occultabas?! — Перейдя на латынь, Матео спросил меня, почему я прячусь.

Поначалу вопрос испугал меня, потому что я, как вы знаете, и в самом деле скрывался. Но затем я понял, что picaro имел в виду вовсе не это. Будучи пьян, он просто не очень удачно выразился, желая сказать, что я скрываюсь под обличьем lépero, а образован как священник.

И тут я с нехарактерной для меня откровенностью вдруг признался, что знания свои и верно скрываю, потому как носителям шпор вряд ли понравится, что какой-то метис говорит на нескольких языках и знаком с классиками.

Испанец глянул на меня с новым, хотя и пьяным интересом — но потом его любопытство увяло, ибо требовало усилий, которые в настоящий момент не соответствовали его возможностям. Вместо того чтобы продолжать разговор, Матео снова поднёс к губам винный мех.

Кто был этот человек? Похоже, он родился в Испании, что, очевидно, сделало его gachupin, но я не думал о нём как о носителе шпор. В первую очередь он был плутом и актёром. А сейчас вдобавок ещё и весьма пьяным.

   — Я уважаю тебя за твой решительный отказ потворствовать этой толпе неотёсанных торговцев и прочих мужланов, которые не поняли, сколь поистине великой является пьеса Кальдерона, — заявил я. — Кальдерон — настоящий художник. Но вот что касается другой пьесы, где вы вообще откопали такую чушь?

   — Эту пьесу написал я.

Я застыл на месте, уверенный в том, что мне пришёл конец.

   — Но... но...

   — И я не обижаюсь, в ней действительно полно несообразностей.

   — Она напоминает «Периваньеса и командора из Оканьи», сочинение Лопе де Веги, но его пьеса... была... ммм...

   — Лучше. Я знаю. Я взял пьесу де Веги за основу, как скелет, и добавил к ней плоти. Почему, спросишь ты? Да потому, что простые зрители требуют незатейливых пьес о чести, а у де Веги они позамысловатее, но зато написал он их сотни, так что проще рядить их в разные одежды, чем писать новые.

Сказав это, он рыгнул. Ну и ну!

   — Видишь ли, мой маленький уличный щенок, что нужно простолюдинам, так это чувствительные глупости, которые затрагивают их сердца, но не заставляют работать голову. Я даю им то, чего они хотят. Если бы я этого не делал, нам в шляпы не бросали бы деньги и в конце концов актёры умерли бы с голоду. Тут выбор простой — если твоё искусство не поддерживает сведущий меценат, лучше всего богатый герцог, ты или потворствуешь сброду, или умираешь с голоду.

   — Если бы ты свято верил в своё искусство, то предпочёл бы умереть с голоду! — заявил я.

   — Ты или глупец, или лжец, или и то и другое вместе.

И это, несомненно, было правдой. С другой стороны, во всём, что говорил Матео, звучала неподдельная боль. Похоже, он и пил затем, чтобы приглушить неприятный осадок, оставленный этой низкопробной постановкой.

   — Однако мне вот что интересно, — сказал я. — Ты ведь знал, как отреагирует публика на пьесу «Жизнь есть сон», но всё равно её поставил. Почему?

Он рассмеялся.

   — Гусман явно пошёл тебе на пользу. Как тебя зовут, muchacho?[44]

   — Кристо Бастард. Мой друг, священник... бывший священник, зовёт меня Бастардо Chico[45].

   — Тогда и я буду звать тебя Бастардом. Достойное имя, по крайней мере среди воров и шлюх. Я пью за тебя, Бастард, и за твоего друга Гусмана. А также за Одиссея. Да не умрёшь ты, как Одиссей, на утёсах Сирены!

Он опустошил баклагу до дна и отбросил её в сторону.

   — Я знаю, что публика терпеть не может эту философскую пьесу, и специально ставлю её, чтобы разозлить зрителей. Тут тонкий расчёт, малыш, —ошалев от разглагольствований принца, они готовы платить вдвойне, лишь бы увидеть, как злодей пират получит по заслугам от героя-солдата.

   — А что случилось дальше с принцем Сигизмундо? — поинтересовался я.

   — Сядь, Chico, сейчас ты всё узнаешь.

Испанец уставился на меня остекленевшими глазами.

   — У тебя есть имя?

   — За последнюю минуту оно не изменилось. Меня по-прежнему зовут Кристо Бастард.

   — А, хорошее имя. Незаконнорождённый отпрыск Христа, так я и буду о тебе думать.

Матео прищурился, чтобы сфокусировать на мне взгляд.

   — Так вот, что касается принца Польши, он убил человека, был одурманен, а потом ему сказали, что всё в его предыдущей жизни было сном.

Мой собеседник достал ещё один мех с вином. Да, похоже, ничто не высушивает глотку так, как профессия актёра.

   — Его отец, король, допустил ошибку. Он думал, будто, заточив принца в башню, сможет обмануть судьбу, но никому не дано провести богинь судьбы, что прядут нити нашей горестной участи. Узнав, что король собирается передать трон герцогу Московии, польские патриоты взяли штурмом тюремную башню и освободили принца. И эта армия простолюдинов и изгоев заявила Сигизмундо: «Свобода ждёт тебя! Прислушайся к её голосу!»

И что же принц? Поскольку его убедили в том, что жизнь — это сон, он не видит причины, почему бы не попытаться, во сне, сделать то, что кажется вполне оправданным и справедливым. В результате он встаёт во главе разношёрстого ополчения и ведёт это воинство против короля, своего отца. Рядом с ним прекрасная женщина, которая стремится отомстить герцогу. Она уже больше не маскируется и воюет в женском наряде, но с мужским оружием, с мечом в руках.

Король понимает, что беспомощен против восставшего населения. «Кто может смирить ярость дикого жеребца? — вопрошает он. — Кто способен сдержать течение реки, неукротимо и гордо вершащей свой путь к морю? Кто в силах остановить камнепад, сорвавшийся с горной вершины? Но справиться со всем этим, вместе взятым, легче, чем обуздать ярость толпы!»

Матео приумолк, глядя на меня остекленевшими от выпитого глазами, икнул и продолжил:

   — Трон содрогается от ужаса, страна утопает в крови, а непостоянные богини смеются над каждым нашим шагом.

Тут испанец снова умолк и запрокинул голову, выливая себе в глотку последние капли с донышка кожаной баклаги. Опустошив её досуха, он отшвырнул баклагу в сторону и растянулся на спине, полуприкрыв веки.

Вечерняя прохлада заставила меня податься ближе к огню. Согревая у костра руки, я ждал, когда же Матео продолжит свой рассказ, — больно уж не терпелось узнать, что было дальше. Одержал ли принц победу? Убил ли он своего отца?

А та отважная женщина — отомстила ли она герцогу за свою поруганную честь?

Услышав похрапывание, я первым делом подумал о том, кого же из действующих лиц изображает Матео столь странным образом. И только потом до меня дошло, что никого он не изображал — испанца просто-напросто сморил пьяный сон.

Со стоном разочарования я поднялся: да уж, не много нового я узнал о судьбе принца Сигизмундо.

Обернувшись, я заметил человека, который шёл в мою сторону. Незнакомец останавливался у каждого костра, внимательно присматриваясь к расположившимся возле него людям. Я никогда прежде не видел его, но поскольку он явно искал кого-то, этого оказалось вполне достаточно, чтобы возбудить во мне страх. Не более чем в дюжине футов от того места, где храпел пьяный Матео, была поставлена палатка, и я быстро сообразил, что она принадлежит ему.

Вход в палатку находился как раз с той стороны, откуда приближался напугавший меня незнакомец, поэтому я не стал обходить её кругом, а встал на четвереньки, приподнял край и заполз внутрь с тыла.

Внутри царила кромешная тьма, но я сразу понял, что там есть кто-то ещё.

30


Едва оказавшись в палатке, я почувствовал тепло, неуловимое тепло человеческого тела. И благоухание. Аромат розовой воды. Запах женщины.

Я замер в полном ужасе, ¡Bueno Dios! Сейчас эта женщина переполошит своими криками весь лагерь.

Тёплые руки протянулись вперёд и схватили меня, а нежный голосок проворковал:

— Поспеши, милый, пока не вернулся мой муж.

Женщина привлекла меня к себе, сбросив с себя одеяло, так что её обнажённая плоть светилась в темноте. Я узнал её голос! Это была одна из двух актрис труппы, та, что повыше.

Жаркие, влажные губы нашли мои. Её губы оказались на вкус сладкими, напомнив мне вишню. Язык женщины мгновенно протиснулся между моими губами, дразняще поигрывая кончиком. Я отпрянул, чтобы набрать воздуха, но эта тигрица схватила меня и снова притянула к себе, прижимая моё лицо к тёплой, нежной, упругой груди.

Тут уж мужской инстинкт возобладал во мне над последними остатками разума, и я принялся целовать нежные тёплые холмики. Вспомнив наставления юной мулатки на берегу реки, я нашёл языком «ягодки», венчавшие груди. К моему восторгу, они оказались набухшими, затвердевшими и восхитительно пригодными для поцелуев.

Женщина стянула с меня рубашку и пробежала руками по моей груди. Она наклонилась и поцеловала её, лаская языком один из моих сосков. Я едва сдержал восторженный стон. Да уж, неудивительно, что священники так рьяно твердили о греховности плотских утех. Прикосновение женщины — это настоящий рай на земле. Раньше-то я думал, будто в любовных делах распоряжаются мужчины, но теперь понимал, почему храбрые рыцари с радостью сражаются и умирают за улыбку прекрасной дамы.

Рука актрисы скользнула мне в штаны и ухватилась за моё мужское достоинство.

— Матео, мой милый, поспеши, вставь в меня свой garrancha, прежде чем вернётся эта скотина.

Это оказалась любовница Матео! ¡Ay de ml![46] Голос рассудка должен был бы подсказать мне, что судьба моя решена и разница заключается лишь в том, кто, узнав, что я отведал запретный плод, убьёт меня первым — ревнивый муж или ревнивый любовник. Но рассудок молчал, ибо теперь все мои действия диктовались исключительно возбуждением, желанием — и моим garrancha.

Актриса повалила меня на себя. Вспомнив о маленьком наросте, что отверзает в женщинах источник вожделения, я нащупал его. Он оказался таким же набухшим и затвердевшим, как и соски, а от моего прикосновения тело женщины затряслось в сладких конвульсиях. Волна жара прокатилась по ней, так что я почувствовал это на собственной коже, и стон удовольствия сорвался с её губ. Она стала целовать меня, необузданно и страстно, её рот и язык ласкали, дразнили, зондировали моё собственное тело.

Наконец ноги женщины широко раздвинулись, и она, взяв мой garrancha в руку, потянула его в отверстие между своими ногами. Я уже ничего не соображал от вожделения и желания. Головка моего члена коснулась её тайного сада и...

Вот это да! Огонь, возникший в моей промежности, распространился по всему телу. Кровь в моих жилах стала жидким огнём, а мозг расплавился. Моё мужское начало действовало само по себе: дрожащий, пульсирующий реnе исторгнул мужской сок.

Я парил над женщиной, затаив дыхание, ничего не соображая, буквально тая в её объятиях. Я пребывал в нирване, в Саду наслаждений Аллаха.

Внезапно актриса застонала и сбросила меня с себя.

   — ¡Estupido![47] Зачем ты это сделал? Ты ничего не приберёг для меня!

   — Я... прости!..

При звуке моего голоса женщина ахнула.

   — Кто ты?

Тут полог палатки зашевелился, и мы оба застыли. Усилия проникнуть внутрь сопровождались пьяной бранью.

Женщина вновь тихо ахнула, и я сразу понял, что явился её муж, тот, которого она называла скотиной. Судя по голосу, это был малый, исполнявший роль английского пирата. У него имелся очень, ну просто очень большой клинок.

Я откатился в сторону и теперь поспешно натягивал штаны. Муж актрисы ввалился внутрь и рухнул на колени. Я не мог разглядеть в темноте его лица. В палатке была видна только её белая обнажённая плоть. Пират отстегнул меч и отбросил его в сторону.

   — Заждалась, а?

Если бы он только знал!

Я замер на месте: демон, именуемый ужасом, сковал меня, напрочь лишив дыхания. Я молился о том, чтобы земля разверзлась и поглотила меня, прежде чем обманутый муж обнаружит моё присутствие.

Стягивая на ходу штаны, он заполз на обнажённое тело супруги, не произнеся ни единого слова любви, без единого нежного прикосновения. Наверное, эта скотина даже не знала о бугорке вожделения.

Буквально минуту спустя он издал стон и дёрнулся, извергнув мужской сок. А потом рыгнул.

— Пьяное животное!

Женщина ударила его. Я увидел, как мелькнула в темноте её белая рука. Удар пришёлся мужу в висок, и он скатился с неё.

Женщина яростно набросилась на пьяного мужа, громко вопя и царапаясь, как дикая кошка. Воспользовавшись моментом, я выскользнул из палатки.

Всю дорогу к стоянке клириков колени мои дрожали. Но человека, обыскивавшего лагерь, предположительно в поисках меня, на сей раз нигде видно не было.

Уже позднее, лёжа на одеяле, уставившись в ночное небо, я понял, что усвоил сегодня ещё один урок. Да, мужчина получает от женщин великое удовольствие, однако ему следует быть готовым и к другому. Потому что когти и темперамент у них, как у диких лесных кошек.

31


На следующее утро, собрав в узелки свои пожитки, клирики приготовились покинуть ярмарку. Отведя меня в сторонку, отец Антонио сказал:

   — Тебе нельзя возвращаться в Веракрус, пока Рамон и старуха не уедут оттуда. На обратном пути мы сделаем крюк, и я договорюсь, чтобы ты временно остановился у одного моего старого друга, который служит священником на большой гасиенде. У него приход из нескольких индейских деревень. Ты поживёшь там, пока мы не решим, что с тобой делать.

   — Я могу попытать счастья в роли picaro, — промолвил я с ухмылкой.

Но отцу Антонио моя шутка не показалась смешной, и он лишь печально покачал головой.

   — Я допустил ошибку. Тебя следовало бы готовить к роли слуги, конюха или пастуха на гасиенде. Я знакомил тебя с сочинениями Платона и Гомера, а надо было учить, как убирать навоз из конюшни.

   — По-моему, так ты всё делал правильно. А убирать навоз я не хочу.

   — И всё же тебе следует соблюдать осторожность. Не исключено, что этот незнакомец на ярмарке искал именно тебя. И если преследователи увидят меня, то поймут, что ты где-то рядом, поэтому нельзя, чтобы нас видели вместе. У Хуана есть список предметов религиозного культа, которые он должен приобрести для своей церкви, поэтому нам придётся задержаться ещё на несколько часов. Жди нас пополудни в двух лигах отсюда, там, где дорога на Веракрус делает развилку.

Я напился воды из реки, стянул манго себе на завтрак и, жуя сочный плод, отправился на ярмарку. Она ещё не закончилась, и если некоторые купцы, уже распродав товары, покидали её, то их быстро сменяли другие, подъезжавшие из Веракруса.

Я не хотел уходить, не встретившись с Целителем. Не то чтобы отец Антонио полностью разуверил меня в том, что этот человек и впрямь обладал сверхъестественными способностями, но вопрос о моих деньгах оставался открытым. Что ни говори, а старик всучил мне осколок обыкновенного вулканического камня за целых два реала. Кроме того, при свете дня всё казалось уже не таким пугающим, как в сумраке, и я решительно направился на дальний конец ярмарочного поля, туда, где предлагали свои услуги кудесники и прочие шарлатаны.

Пересекая торговую площадку, я вдруг приметил, что клирик разговаривает с каким-то всадником. Я видел Рамона лишь мельком, когда он обыскивал наш приют, но узнал его сразу. Судя по одежде — кожаным сапогам, штанам и рубашке из очень дорогой, но потёртой ткани, широкополой шляпе, украшенной плюмажем, — я понял, что это Рамон, управляющий, ведущий дела на гасиенде. Несомненно, этот человек не был gachupm, любителем щегольских нарядов и знойных мулаток, но это никак не смягчало его нрав и не делало моего врага менее опасным. Тем паче что я ни на секунду не сомневался — он ищет меня.

Рамона сопровождал ещё один всадник, испанец, одетый как надсмотрщик: этот человек явно был из тех, кто надзирает на ранчо за простыми работниками, ухаживающими за скотом или проливающими пот на полях.

Народу вокруг было так много, что мне ничего не стоило слиться с толпой. У меня ещё оставалась возможность протолкаться к колдунам и кудесникам, найти среди них Целителя и стрясти-таки с него мои реалы. Но при виде Рамона у меня буквально мороз по коже прошёл, так что я направился назад к нашему лагерю, вознамерившись скрыться.

И тут я совершил первую ошибку: я оглянулся. Бросив взгляд через плечо, я встретился глазами с Рамоном. После чего сделал вторую ошибку: я побежал.

На мне была шляпа, и я находился от испанца в паре сотен шагов, так что он вряд ли мог рассмотреть моё лицо. А вот мои подозрительные действия немедленно привлекли его внимание.

Он развернул лошадь в моём направлении. Отец Антонио попытался удержать её за узду, но Рамон ударил его по голове тяжёлой рукояткой хлыста. Лошадь рванулась в мою сторону, клирик же рухнул как подкошенный, будто его не ударили, а подстрелили.

Словно преследуемый адскими псами, я устремился в густые заросли колючего мескитового кустарника и на четвереньках пополз вверх по склону. Исцарапался я изрядно, но зато, когда взобрался на гребень и оглянулся, оказалось, что конь Рамона заартачился, не желая идти в колючие заросли. Другой всадник, надсмотрщик, сумел-таки погнать свою лошадь вверх по склону, но ускакал недалеко — животное охромело.

Правда, и я, оказавшись на вершине, обнаружил, что дальше мне бежать некуда — путь преграждало речное ущелье, слишком крутое, чтобы спуститься вниз, и слишком высокое, чтобы спрыгнуть.

А тем временем внизу остановивший свою лошадь Рамон, видимо разглядев на вершине мой силуэт, что-то крикнул надсмотрщику. Последнего я не видел, но слышал, как он, спешившись, проламывается сквозь кусты ниже по склону. Впереди меня на добрых пятьдесят футов возвышался последний выступ, и я, не имея другого выхода, устремился туда. Правда, вместо того чтобы подняться, на бегу сорвался вниз, покатился по склону и остановился, лишь когда застрял в кустах. Боли я при этом не ощущал вовсе: слишком силён был страх.

Не поднимая головы над кустами, я снова пополз наверх, но на этот раз на гребень, где был виден как на ладони, уже больше вылезать не стал.

Треск кустов, через которые проламывался надсмотрщик, погнал меня дальше. У меня имелось оружие — нож размера, дозволявшегося метисам, — но иллюзий относительно возможного исхода схватки я не питал. Испанец был гораздо крупнее и сильнее тощего пятнадцатилетнего парнишки, да и с ножом против шпаги много не навоюешь.

Снизу доносился голос Рамона, требовавшего поскорее найти меня, и это придавало мне прыти, однако, когда склон сделался почти отвесным, я замешкался, сорвался и, шлёпнувшись с высоты полудюжины футов, так приложился спиной, что из меня буквально вышибло весь воздух. Некоторое время я лежал без движения, а когда треск в кустах, совсем поблизости, заставил-таки меня кое-как подняться на ноги, было уже поздно.

На прогалину вывалился из зарослей надсмотрщик: рослый, костистый, краснорожий малый с коротко стриженными рыжими волосами и бородкой. Он вспотел и весь запыхался, но при виде меня по-волчьи оскалился.

— Сейчас я вырежу твоё сердце, chico, — пообещал он, указывая на меня обнажённым клинком.

Я в ужасе попятился, слыша в кустах за его спиной шаги и понимая, что сейчас здесь появится ещё и Рамон. Надсмотрщик тоже услышал эти шаги и обернулся — но мы оба увидели вовсе не Рамона. Picaro по имени Матео шагнул навстречу надсмотрщику с клинком в руках.

Тот моментально присел, выставив вперёд оружие, но клинок Матео сверкнул так стремительно, что я не заметил движения, а мой враг не успел даже поднять меч, чтобы отразить удар. Долю мгновения он стоял неподвижно, как статуя, — а потом его голова отделилась от тела и, упав наземь, подскочила, словно мячик. Тело обмякшей кучей осело рядом.

Я не мог пошевелиться, а так и застыл, в изумлении и ужасе разинув рот.

Матео жестом указал на обрывистый берег позади меня.

— Река! Беги!

Не говоря ни слова, я повернулся, бросился в указанном направлении и, хотя до воды было добрых пятьдесят футов, не колеблясь сиганул вниз, с силой ударился о воду, погрузился чуть не до самого дна, основательно нахлебавшись, но вынырнул. Пенящийся поток понёс меня вниз по течению, тогда как сверху, перекрывая плеск воды, разносился голос Рамона, тщетно призывавшего своего пособника.

32


Поскольку мне всё равно было некуда идти, я последовал указаниям отца Антонио и стал ждать его у развилки дороги. Наконец он появился верхом на муле. Брата Хуана с ним не было, вьючные корзины пустовали, а на лице доброго клирика застыл испуг.

   — Кристо! Ты убил человека, отсёк ему голову.

   — Я не убивал его.

И я рассказал отцу Антонио обо всём, что произошло.

   — Это не имеет значения. Они обвинят тебя. Залезай.

Он помог мне взобраться на мула позади себя.

   — Куда мы поедем? — спросил я, покачиваясь на спине у мула.

   — Обратно в Веракрус.

   — Но ты же сам говорил...

   — Испанец мёртв, и обвиняют в этом тебя. У меня нет ни единого друга, который предложит убежище метису, разыскиваемому за убийство испанца. Тебя найдут и прикончат на месте. Ради полукровки никто и суда не станет устраивать.

   — И что же мне делать?

   — Нам придётся вернуться обратно в город. Единственная моя надежда — найти донью, пока она ещё не уехала из города, и попытаться убедить её, что ты не причинишь никому вреда. Пока я этим занимаюсь, тебе придётся скрываться у своих друзей léperos. Если ничего не получится, я посажу тебя на одну из лодок, которые перевозят товары к побережью Юкатана, земли майя. Это самая необжитая часть Новой Испании, в тамошних джунглях тебя не найдут, даже если пошлют на поиски армию. Я дам тебе денег, сколько смогу. Но вернуться, сын мой, ты уже не сможешь. Убийство испанца — это преступление, за которое для таких, как ты, прощения нет.

Разумеется, всё, что отец Антонио говорил, представлялось мне полнейшим бредом. Какой Юкатан, какие майя, я и языка-то их не знал. Так же как решительно ничего не знал о жизни в джунглях. Сунься я туда, вопрос будет лишь в том, кто сожрёт меня раньше: ягуар или дикари-людоеды. В большом городе я мог бы, по крайней мере, воровать еду. В джунглях я сам стану едой. Так я ему и сказал.

   — Тогда отправляйся подальше в захолустье, где живут мирные индейцы. Ты ведь знаешь науатль и другие сходные наречия. Индейских деревень сотни, укройся в одной из них.

Я промолчал, не желая усугублять страхи наставника собственным испугом, хотя понимал, что это тоже не выход. Я не чистокровный индеец, и ни в одной деревне меня не примут. Наклонившись поближе к спине клирика, когда мул стал спускаться с холма, я почувствовал, как по телу моего друга пробежала дрожь.

   — Мне вообще не следовало воспитывать тебя. Мне не следовало пытаться помочь твоей матери. Это стоило мне священнического сана, а теперь, возможно, будет стоить и жизни.

Каким же, интересно, образом помощь моей матери могла стоить ему сана? И почему Рамон с доньей меня преследуют?

Я в очередной раз спросил об этом отца Антонио, но получил обычный, уже поднадоевший ответ:

   — Неведение — твоя единственная надежда. И моя тоже. Нужно, чтобы ты мог честно заявить, что ничего не знаешь.

Однако мне казалось, что неведение — не такая уж надёжная защита. Скажем, сегодня меня защитило вовсе не незнание, а клинок Матео — не вмешайся picaro, я бы так и умер, пребывая в «спасительном» неведении.

На обратном пути клирик или молился, или молчал. Он ничего не сказал, даже когда мы остановились на ночлег, расположившись в кустах, подальше от дороги.

В часе ходьбы от Веракруса отец Антонио остановился.

   — Дальше тебе можно двигаться только ночью, — заявил он. — В Веракрус войдёшь с наступлением темноты и вообще старайся не высовываться. Да, и не вздумай сунуться в Дом бедных, ни в коем случае. Если всё утрясётся, я тебе сообщу.

   — А как ты меня найдёшь?

   — Держи связь с Беатрис. Когда опасность минует, я передам весточку через неё.

Когда я повернулся, чтобы уйти, отец Антонио соскользнул с усталого мула и крепко сжал меня в объятиях.

   — Ты не сделал ничего, чтобы заслужить всё это, Кристо. Ты виноват разве что в том, что родился. ¡Vaya con Dios! Ступай с Богом!

«¡El diablo! — хмуро подумал я. — К чёрту!»

Когда я направился в заросли кустарника, вдогонку мне полетели слова, которым суждено было преследовать меня до конца моих дней:

   — Будь осторожен, Кристо! Запомни: если они тебя найдут, тебя уже ничто не спасёт!

33


Я устал от тяжёлой поездки. Я устал прятаться в кустах. Мне было не по себе, поскольку приходилось шарахаться от незнакомцев и чувствовать себя приговорённым из-за тайны, о которой мне ничего не было известно. За предыдущую ночь мне удалось поспать всего пару часов, и поэтому, как только я лёг и моя голова коснулась земли, меня сморил сон.

Пробудился я в темноте от пения ночных птиц и шороха, производимого хищниками, которые нападают при лунном свете, и тут же моментально вспомнил о Рамоне и старой матроне. Походило на то, что в Веракрусе ни тот ни другой не живут, иначе бы я их знал. Очевидно, оба прибыли туда на чествование архиепископа, а постоянно проживают в каком-нибудь другом месте. Может быть, в Мехико.

События, породившие страшную ненависть, которую старая матрона питала ко мне, произошли когда-то давным-давно, в этом я был уверен. Отец Антонио намекал, что всё случилось ещё до моего рождения. В то время он был священником на огромной гасиенде, гораздо большей, чем гасиенда дона Франсиско, откуда мы ушли, когда мне исполнилось двенадцать. В то время духовное облачение служило ему надёжной защитой, ибо церковь сурово преследовала всех, кто причинял зло её слугам.

Тем не менее загадочные события прошлого стоили ему священнического сана. Мой наставник без конца твердил, что только неведение относительно этих событий может защитить меня, однако сам он в неведении не пребывал, да и под защитой церкви уже не находился.

Что же в таком случае спасёт его?

Я решил переговорить с отцом Антонио ещё раз, ведь ему явно угрожала опасность. Может быть, нам стоит покинуть Веракрус вместе. Вот перемолвлюсь с ним парой слов, а потом пойду к дому Беатрис. Сама-то она, скорее всего, ещё не вернулась с ярмарки, но это не помешает мне у неё спрятаться. Уж там-то меня никто искать не станет, а всё крыша над головой. Надоело уже шастать по дорогам и пустошам, да и есть хочется.

Дорога была безлюдной — по ночам в путь никто не трогался, а на ночлег в такой близости от города путники не останавливались. Лунный свет отражался от дюн и был достаточно ярок, чтобы видеть выползавших из болот змей.

К тому времени, когда я добрался до города, меня уже изгрыз волчий голод, а тут вдобавок ещё и резко похолодало. Поднявшийся сильный ветер трепал волосы, так и норовя сорвать с меня плащ. Явно приближался el norte.

Когда el norte дует в полную силу, он валит заборы, срывает крыши со зданий, а корабли — с якорей, унося их в открытое море. Здесь, в дюнах, вздыбленный ветром песок может содрать кожу с открытых частей тела. Короче говоря, быть застигнутым в пути el norte — дело гиблое, но деваться мне было некуда, и я упорно продолжал путь.

Как ни крути, а мне позарез надо сперва потолковать с клириком, а уж потом я отправлюсь в каморку Беатрис. Комната её находилась в убогом строении, стоявшем совсем близко к воде, из-за чего в жару там царила нестерпимая вонь, а когда поднимался el norte, каморка превращалась в ледяной ад. Хозяин дома, бывший раб одной бездетной вдовы, получил свободу по завещанию своей хозяйки. Однако собственный горький опыт не сделал его чувствительнее к чужим бедам, и, став домовладельцем, бывший раб не стеснялся выколачивать из постояльцев последний мараведи. Но я был уверен, что смогу прошмыгнуть в лачугу Беатрис незаметно и укрыться там на ночь. Другое дело, что еды у неё дома наверняка было негусто, если вообще что-то было. Разве что бобы и тортильи, которые она каждый день готовила во дворе на открытом очаге, но вряд ли я найду там что-то, чего уже не отведали крысы.

Я находился на окраине города, и теперь ветер проносился по улицам Веракруса шквалистыми порывами, сметая грязь и отбросы, накопившиеся со времени последнего урагана.

Когда я добрался до приюта, тучи уже заслонили луну, сделав ночь непроглядно чёрной; порывы ветра буквально рвали мою одежду, вздымая больно кусавший лицо и руки песок.

   — Отец Антонио! — крикнул я, вбежав в помещение.

На столе горела одна-единственная свеча, большая часть комнаты тонула в сумраке, и я не сразу увидел, что кроме моего воспитателя там находятся Рамон с парой подручных. Бедный клирик сидел на табурете, руки его были связаны за спиной толстой пеньковой верёвкой. Кляп, сделанный из узла той же верёвки, затыкал моему другу рот; один из подручных крепко держал отца Антонио, а сам Рамон бил его тяжёлой свинцовой рукоятью своей плети. Мертвенно-бледное лицо клирика было залито кровью и искажено болью. Третий негодяй, очевидно, следил за дверью, потому что, как только я вошёл, он захлопнул её и схватил меня.

Рамон оставил отца Антонио и направился ко мне, на ходу вынимая из ножен четырнадцатидюймовый обоюдоострый кинжал из толедской стали.

   — Я закончу то, что начал в тот день, когда ты родился, — сказал он.

В этот миг отец Антонио вскочил, вывернулся из хватки державшего его человека и боднул того, словно разъярённый бык. Оба они упали на пол. Рамон кинулся на меня, выставив клинок, но я увернулся, и он, проскочив мимо, споткнулся о своего товарища, пытавшегося вернуть равновесие. Они грохнулись вместе, и Рамон обрушил свою ярость на первую подвернувшуюся мишень — совершено беспомощного, со связанными за спиной руками и кляпом во рту, отца Антонио. Обеими руками подняв кинжал высоко над головой, Рамон вогнал в живот клирика четырнадцатидюймовый клинок и громко воскликнул:

— Гореть тебе в аду, сын шлюхи!

Предсмертный хрип прорвался сквозь верёвочный кляп. Отец Антонио перекатился на спину, отчаянно ловивший воздух рот наполнился кровью, а глаза закатились так, что видны остались только белки. Всё это время Рамон налегал на рукоять кинжала, поворачивая клинок в ране туда-сюда.

Я слышал за своей спиной крики, но они ничего для меня не значили — не было ничего, кроме тьмы, ярости приближавшегося el norte и необходимости оторваться от преследователей. Вскоре крики умолкли, и я остался один на один с чернотой ночи и завываниями ветра.

34


Убедившись, что Рамон и его люди отстали, я пошёл к Беатрис. В её каморке едва хватало места для топчана и висевшего в углу распятия. Стена была покрыта трещинами, кое-как забитыми планками, но пропускавшими ветер, дождь и москитов. Получивший вольную раб, который владел этим зданием, хотя и взимал непомерную арендную плату с putas и продавцов сахарного тростника, которым сдавал жильё, явно не заботился о ремонте.

Я взобрался по наружной лестнице прямо к каморке Беатрис и немного помедлил перед дверью. Заперто, конечно, не было — никто из здешних обитателей не имел ничего столь ценного, из-за чего стоило бы тратиться на замок. Кроме того, заведись в таком месте замок, он оказался бы самой большой ценностью и его бы стянули в первую очередь.

Всё хлипкое сооружение сотрясалось под порывами ветра. Правда, это здание выдерживало el nortes и раньше, и я полагал, что так будет и дальше. В любом случае шансов на то, чтобы уцелеть, у дома было значительно больше, чем у меня. И уж явно он оказался долговечнее отца Антонио, единственного отца, которого я знал.

Я вошёл в каморку, где царила кромешная темнота, сел в углу и тихонько заплакал. Снова и снова перед моим мысленным взором представала одна и та же картина: Рамон вонзает в живот клирика кинжал — и поворачивает его. Это видение меня не оставляло. Я взял в ладонь свой нательный крест, единственную ценную вещь, которая, по словам отца Антонио, принадлежала моей матери, вгляделся в лик распятого Христа и поклялся, что не предоставлю мщение Господу, но в один прекрасный день сам отомщу обидчикам.

Даже сейчас, когда я, находясь в заточении, пишу эти слова грудным молоком заключённой-проститутки, я снова вижу, как кинжал вонзается в живот клирика, вижу боль и потрясение на его окровавленном лице, вижу руку Рамона, поворачивающую клинок. Эта страшная сцена запечатлелась в моём сознании навсегда.



Беатрис вернулась с ярмарки только на следующее утро и, увидев меня в своей каморке, одновременно удивилась и испугалась.

   — Вот ты где! — воскликнула она. — А ведь о твоих злодеяниях уже говорит весь город. Ты убил бедного отца Антонио. А до этого, на ярмарке, прикончил ещё какого-то человека.

   — Беатрис, я никого не убивал.

   — А чем ты можешь это доказать? У тебя есть свидетели?

   — Я lépero. А настоящими убийцами в обоих случаях были gachupines. Даже если бы меня поддержала сама Пресвятая Богородица, это бы не имело значения.

Чего стоит слово метиса? Даже сочувствовавшая мне Беатрис усомнилась в моём рассказе. Я понял это по её глазам. Ведь Беатрис с рождения твердили, что все испанцы честны и благородны, а полукровки изначально вероломны. Если испанец сказал, что я виноват, должно быть, так оно и есть. К тому же она очень хорошо относилась к отцу Антонио.

— Говорят, что ты убил отца Антонио после того, как он поймал тебя на краже благотворительных пожертвований. За твою голову назначена награда.

Я попытался объяснить, что произошло на самом деле, но это звучало настолько неубедительно, что я, пожалуй, и сам вряд ли поверил бы такому рассказу. По глазам Беатрис я видел, что она тоже сильно сомневается. А уж если не поверила она, то не поверит никто. Хозяйка понесла на улицу мешочек с маисом, чтобы приготовить тортильи, а я остался страдать в одиночестве. Несправедливое обвинение в убийстве самого лучшего, самого близкого и дорогого мне человека ранило так больно, что мне не хотелось никуда идти и никого видеть.

Тем более что для меня это сейчас было небезопасно.

Я нервно мерил шагами комнату. Потом, рассеянно посмотрев в окошко, на двор, где раскатывала тесто Беатрис, я приметил остановившегося на минутку с ней рядом домовладельца. Они перемолвились несколькими словами, и тут что-то заставило меня отступить от окна. И как оказалось, вовремя. Бывший раб поднял глаза туда, где только что находился я, нехорошо усмехнулся и куда-то заспешил.

Недоверие Беатрис, когда я рассказал ей правду, конечно, задело меня. Не то чтобы я винил её — сам-то я, интересно, как бы повёл себя, узнав, что её разыскивают за убийство? Но верить или не верить — это её дело. Меня в данный момент беспокоило совсем другое. Домовладелец, эта жирная ленивая свинья, сроду никуда не спешил, сейчас же он мчался по улице так, как будто на нём горели штаны.

Беатрис повернулась и уставилась на окошко. Я подошёл поближе, и на её лице отобразилась смесь вины и смущения, страха и ярости, которая подтвердила мои худшие опасения. Она донесла на меня.

Я высунулся из окна и чуть выше по улице увидел домовладельца, разговаривавшего с тремя всадниками. Хуже и быть не могло: их предводителем оказался Рамон.

35


Выбежав из дома через чёрный ход, я припустил по переулку, слыша позади разъярённые крики. Но злоба преследователей, по крайней мере, была понятна — во-первых, я был презренным lépero, а во-вторых, я от них удирал, и эти люди, готовые продать за пригоршню какао-бобов родную мать, рисковали лишиться награды.

Веракрус не такой большой город, как Мехико, который, по словам моего покойного учителя, был самым крупным городом в Новом Свете. С прибытием казначейского флота Веракрус разбухал, а потом снова съёживался, постоянное же его население составляло несколько тысяч человек. Головокружительный побег увлёк меня по направлению к центру, к главной площади, где жили самые состоятельные горожане. Вообще-то мне следовало убраться из города, и чем быстрее, тем лучше, но я ума не мог приложить, как это сделать. До окраины было далеко, а здесь меня могли обнаружить в любой момент.

Мне требовалось убежище, и когда я увидел впереди дожидавшуюся Перед особняком карету, то долго не размышлял и, воспользовавшись тем, что кучер отвернулся и тряс вместе со слугой в кубке монеты, быстро перебежал улицу и спрятался под дном экипажа.

Но тут голоса преследователей зазвучали совсем близко, меня охватила паника, и я, почти не соображая, что делаю, открыл дверцу и скользнул внутрь.

На два длинных, как скамьи, внутренних сиденья кареты были накинуты длинные, до пола, меховые покрывала. Под обеими лавками имелось пространство для багажа, в данный момент абсолютно пустое. Я бросился на пол, пролез под покрывалом и забился под лавку, скрючившись за меховой завесой.

Когда голоса снаружи стихли, я ощутил под собой что-то твёрдое, и оказалось, что это две книги. Я приподнял меховую занавеску достаточно, чтобы получить немного света, и пробежался взглядом по заголовкам.

Судя по названиям, то должны были быть нудные требники, один такой сохранился у отца Антонио с той поры, когда он ещё служил в церкви, но что-то мне сразу показалось неправильным. Ну конечно — экземпляр клирика был гораздо толще. Я открыл том и обнаружил под обложкой, титульным листом и парой благочестивых страниц второй титул с заглавием «La Picara Justina»[48]. То была повесть о ловкой picara, которая дурит своих любовников подобно тому, как мужчины picaro обманывают важных господ.

По дороге на ярмарку Хуан рассказывал отцу Антонио об этой самой книге: будто бы он слышал, что какое-то количество экземпляров удалось протащить контрабандой на берег с корабля, обманув бдительность досмотрщиков из святой инквизиции. Книга повествовала о хитрой авантюристке, обманывавшей мужчин, и он наделся раздобыть на ярмарке томик.

Вторая книга, также замаскированная под религиозное сочинение, наделе оказалась пьесой под названием «Burlador de Sevilia»[49]. Её клирики обсуждали несколькими месяцами раньше, причём отец Антонио порицал книгу как фривольную чепуху. Автор пьесы, Тирсо де Молина, повествовал о некоем плуте и совратителе женщин по имени Дон Жуан, добившемся выдающихся успехов в коварном искусстве обольщения. Как и «Озорница Жюстина», пьеса о Дон Жуане значилась в списке книг, запрещённых святой инквизицией.

Контрабандист с казначейского флота, провёзший эти непристойные сочинения под видом трудов религиозного содержания, как, впрочем, и его покупатель, оба сильно рисковали. Само по себе хранение фривольной литературы уже являлось серьёзным, наказуемым проступком, но сокрытие её под церковной обложкой попахивало куда более серьёзным обвинением — богохульством.

Тут кто-то окликнул занятых игрой кучера со слугой, велев им забрать из дома и погрузить в карету сундуки. Их шаги удалились по направлению к особняку, я же задумался о том, как быть дальше.

«Выскочить из кареты и убежать? Но куда?» — спрашивал я себя. Однако выбор был сделан за меня. Дверца кареты открылась, и кто-то вошёл. Я забился как можно глубже, скрючившись так, что мне трудно было дышать.

Поскольку при входе седока карета едва качнулась, я понял, что это, скорее всего, не взрослый мужчина, а увидев в щёлочку под меховым пологом оторочку платья и туфельки, понял, что имею дело с особой женского пола. Неожиданно женская ручка полезла под мех, стала там шарить, несомненно, в поисках «Дон Жуана», но вместо книги наткнулась на моё лицо.

   — Не кричи! — взмолился я.

Незнакомка потрясённо охнула, но не настолько громко, чтобы поднять тревогу.

Я отодвинул покрывало и высунул голову.

   — Пожалуйста, не кричи. Я попал в беду!

На меня воззрилась та самая девушка, которая встала когда-то между мной и рябым щёголем с плетью.

   — Что ты там делаешь? — ошеломлённо пролепетала она.

Я снова устремил взгляд на её тёмные глаза, роскошные локоны и высокие, тонкие скулы. Несмотря на опасность, её красота лишила меня дара речи.

   — Я принц, — наконец промолвил я, — переодетый нищим.

   — Ты lépero. Я позову слуг.

Когда девушка схватилась за дверную ручку, я показал ей обе обнаруженные мною книги.

   — Это то, что ты искала под сиденьем? Две непристойные книги, запрещённые святой инквизицией?

Её глаза расширились от смущения и страха.

   — Ах, ты ведь такая красивая девушка, совсем ещё юная! Вот будет жаль, если ты попадёшь в лапы инквизиторов.

На её лице отразилась борьба гнева и испуга.

   — Между прочим, тех, у кого обнаружат такие книги, сжигают на костре.

К сожалению, она не поддалась на мой блеф.

   — Да ты никак собрался шантажировать меня? А почему бы мне не сказать, что эти книги твои и что ты пытался их мне продать? Вот сейчас закричу и позову слуг, и тогда тебя сперва высекут как вора, а потом отправят на северные рудники умирать.

   — Дело обстоит гораздо хуже, — сказал я. — Снаружи находится толпа преследователей, которые охотятся за мной за то, чего я не совершал. Поскольку я lépero, у меня нет никаких прав. Если ты сейчас позовёшь на помощь, меня повесят.

Должно быть, мой голос пятнадцатилетнего парнишки зазвенел искренностью, потому что её гнев мгновенно улетучился. Красавица прищурилась.

   — А откуда ты знаешь, что эти книги запрещены? Léperos не умеют читать.

   — Я читал Вергилия на латыни и Гомера по-гречески. Я умею петь песню, которую Лорелея пела обречённым морякам, я знаю наизусть песню сирен, которую слышал Одиссей, привязанный к мачте.

Её глаза снова расширились, но потом недоверчиво вспыхнули.

   — Ты лжёшь. Все léperos невежественны и неграмотны.

   — Я на самом деле незаконнорождённый принц, бастард. А зовут меня Амадис Галльский. Моей матерью была Элисен, сразу после моего рождения отправившая сына в море: она выпустила меня на волю волн в деревянном ковчеге, положив рядом меч моего отца Периона. Вернее, нет, не так. Я Палмерин де Олива. Меня воспитали простые крестьяне, но моя мать была принцессой Константинополя, которая скрыла моё рождение от своего правителя.

   — Ты определённо не в своём уме. Конечно, то, что ты слышал эти истории, уже само по себе удивительно, но ведь не может же быть, чтобы lépero был грамотен, как клирик или учёный.

Зная, что благородные дамы склонны к состраданию так же, как и падки на лесть, я процитировал монолог Педро, уличного паренька из пьесы Сервантеса «Педро, или Ловкий плут»:


Я тоже был найдёнышем, я звался «сыном камня»,
И чей я сын, кто мой отец, не ведал от рождения,
Каков мой род и где мой дом — и этого не знал я,
В несчастье жил, несчастным слыл, не зная снисхождения.
Я был из тех никчёмных, кто, не ведая уюта,
Растёт в пороках и грязи, готовясь к жизни битве,
Но в скудости и нищете сиротского приюта
Сумел я грамоту познать и выучил молитвы.

Подкидышей именовали «детьми камней», потому что чаще всего их оставляли на каменных плитах церквей. Там их потом и находили; некоторых брали на воспитание в приёмные семьи, а остальных отдавали в церковные приюты.

Едва я умолк, девушка продолжила декламировать Сервантеса:


Но научился и тому, как выпросить деньгу,
А то и кошелёк стащить — привычная забава,
Продать за кролика кота — и это я могу!
Ловкач — недаром обо мне пошла дурная слава.

К моему несчастью, она знала не только стихи, но и воровской нрав lépero.

   — Как ты оказался в этой карете? — поинтересовалась незнакомка.

   — Я скрываюсь.

   — Какое же преступление ты совершил?

   — Убийство.

Девушка снова ахнула. Её рука потянулась к двери.

   — Но я невиновен.

   — Lépero не может быть невиновен.

   — Верно, сеньорита, я и впрямь повинен во многих кражах — еды и одеял, — и мои методы выпрашивать подаяние, мягко говоря, небезгрешны, но я никогда никого не убивал.

   — Тогда почему тебя обвиняют в убийстве?

   — Видишь ли, обоих этих людей убил испанец, а что значит моё слово против слова испанца?

   — Ты можешь обратиться к властям...

   — Ты и впрямь думаешь, что это возможно?

Даже несмотря на юность и наивность, она не питала иллюзий на этот счёт.

   — Они говорят, что я убил отца Антонио...

   — Святая Мария! Священника! — Девушка перекрестилась.

   — Мало того, этот человек любил меня, как родной отец. Он воспитал меня, когда родители бросили меня на произвол судьбы, и научил читать, писать и думать. Клянусь, я бы никогда не причинил отцу Антонио зла: я любил его.

Тут вновь послышались шаги и голоса, и слова замерли у меня на устах.

   — Словом, моя жизнь в твоих руках.

Я убрал голову обратно за покрывало.

Сундуки взгромоздили на крышу кареты, и она закачалась, когда в неё стали садиться и другие пассажиры, как я понял по обуви и голосам — две женщины и парнишка. Судя по его башмакам, брючинам и звуку голоса, я решил, что ему лет двенадцать или тринадцать, а затем сообразил, что это тот самый паренёк, который хотел ударить меня. Одна женщина была средних лет, а вторая — пожилая.

К девушке, с которой я разговаривал, обратились по имени: её звали Елена. Голос пожилой женщины звучал властно, как у настоящей благородной госпожи. Юноша хотел было засунуть свёрток под то сиденье, где я прятался, но девушка остановила его:

   — Нет, Луис, я уже заполнила это место. Положи свёрток под другое сиденье.

Слава богу, парнишка её послушался.

Луис сел рядом с Еленой, а обе женщины заняли скамью, под которой я прятался. Как только путники расположились, карета двинулась в путь по улицам, мощённым камнем. Под громыхание колёс старуха завела с Еленой разговор о каких-то замечаниях, сделанных девушкой ранее и, видно, разозливших старуху.

Вскоре я понял, что Елена не состоит в родстве с другими пассажирами. Женщины были матерью Луиса и его бабушкой. Как звали последнюю, я так и не разобрал.

Как было принято средиблагородных испанских фамилий, брак между Еленой и Луисом, несмотря на их юный возраст, был уже делом решённым. Видимо, всей родне и обществу казалось, что эти двое как нельзя лучше подходят друг другу, хотя лично я думал иначе. А старуху, хоть она и считала Елену хорошей партией для внука, явно раздражали некоторые взгляды и высказывания девушки.

   — Сегодня за ужином нам с доньей Хуанитой стало за тебя неловко, — промолвила старая матрона. — Ну как тебе пришло в голову заявить, что, сделавшись взрослой, ты переоденешься в мужское платье, поступишь в университет и получишь учёную степень?

Ну ничего себе! Вот так заявление! Принимать женщин в университет запрещалось, да и вообще считалось, что образование им ни к чему. Даже девушки из хороших семей частенько оставались неграмотными.

   — Мужчины не единственные, кто умеет думать, — сказала Елена. — Женщины тоже должны изучать мир вокруг себя.

   — Единственное призвание женщины — это муж, дети и ведение домашнего хозяйства, — строго возразила старая матрона. — Образование ей ни к чему, ибо способно только забить голову нелепыми умствованиями, не имеющими никакого практического применения. Я, например, горжусь тем, что мы никогда не корпели над учением, от которого случается помрачение рассудка.

   — И это всё, что нам положено? — спросила Елена. — Единственное, для чего мы годимся, — это вынашивать детей и печь хлеб? А разве одна из величайших властительниц в истории Испании, наша любимая Изабелла, не была женщиной? Разве воительница по имени Жанна из Арка не привела к победе армии Франции? Да и Елизавета Английская находилась на троне того далёкого холодного острова, когда наша великая и гордая Армада...

Раздался резкий звонкий звук пощёчины, и Елена вскрикнула от неожиданности.

   — Ты нахальная девчонка! Будь уверена, обо всех твоих неуместных высказываниях будет сообщено дону Диего. Напрасно считаешь себя самой умной! Существует установленный Богом порядок вещей, и, если твой дядюшка ещё не наставил тебя на путь истинный, тем хуже для тебя. Но не беда, уже совсем скоро ты выйдешь замуж, и муж живо тебя обуздает.

   — Ни один мужчина никогда не обуздает меня! — с вызовом заявила Елена и снова получила пощёчину. Но на сей раз даже не вскрикнула.

Ну и дела! Эх, вот бы сейчас оказаться на сиденье рядом с Еленой — ох и врезал бы я этой старой ведьме!

   — Но, мама, она всего лишь глупая девчонка с дурацкими идеями, — заступилась за Елену другая женщина.

   — Значит, ей пора повзрослеть и усвоить своё место как женщины. Какой женой она станет для нашего Луиса, если голова у неё забита этими безумными идеями?

   — Я выйду замуж за того, за кого сама захочу.

Последовала очередная пощёчина. Dios mio, а у этой девушки есть сердце.

   — Ты должна помалкивать до тех пор, пока я не обращусь непосредственно к тебе. Ясно? И чтобы больше мы не слышали от тебя ни слова.

В этот момент Луис издал гадкий смешок: похоже, наскоки на будущую жену его забавляли.

   — Дон Рамон объяснил мне, как надо управляться с женщинами, — заявил этот щенок, — и поверь мне, Елена, моя рука будет твёрдой.

Я при этом аж дёрнулся, так что чуть не выдал себя. Надо же, и тут Рамон!

   — Он сказал мне, что женщины — всё равно как лошади, — не унимался Луис. — Кобылки поначалу бывают строптивыми, и, чтобы хорошенько их объездить, нельзя забывать про плеть.

Мать Луиса рассмеялась, и её грубый смех перешёл в резкий хриплый кашель. Слышал я такой на улицах, его называли смертным хрипом. Рано или поздно эта женщина начнёт харкать кровью, а вскоре после этого отойдёт в мир иной.

Вздумай тот чародей на ярмарке погадать на её душу, у него наверняка выпал бы гроб.

Но единственной реакцией Елены на все их насмешки было холодящее кровь молчание. Что за выдержка у этой девушки! Если Луис вообразил, будто способен объездить эту строптивую лошадку, его постигнет горькое разочарование.

   — От твоей замужней кузины я слышала, будто ты кропаешь стихи, — не унималась старуха. — Это не занятие для девушки из приличной семьи. Вот вернём тебя дону Диего и обязательно обсудим с ним этот вопрос — и этот, и некоторые другие. Судя по твоим высказываниям, Елена, тебе присущи странные интересы, какие возникают только от праздности и по наущению дьявола. Богу неугодно, чтобы девицы предавались подобным помыслам, и я, если потребуется, собственноручно выбью из тебя бесовские наваждения плетью.

Со своего наблюдательного пункта я видел, как Елена нетерпеливо и раздражённо постукивает ногой. Чувствовалось, что она, хоть и сдерживала себя, внутри вся кипела. Однако запугать её старухе уж точно не удалось.

Голенище сапога Луиса украшала серебряная нашлёпка в форме выгравированного фамильного герба — роза и сжатая в кулак стальная рыцарская перчатка. И почему-то в этом гербе мне почудилось нечто знакомое, хотя похожими эмблемами пользовались многие родовитые испанцы.

Мощённые камнем улицы сменились песчаной дорогой на Ялапу, которая вела нас через дюны и болота. Дорожный грунт укрепляли брёвнами, однако дальше предгорий карета всё равно проехать не могла. В горах путники передвигались верхом, пешком или в паланкинах.

Я понятия не имел, куда направляется эта компания, ясно было лишь, что в сторону Мехико, но зато я точно знал, что, каков бы ни был пункт назначения, в карете дотуда точно не добраться. Скоро всем придётся пересаживаться на мулов или лошадей. Я как раз уже начал задрёмывать, когда кучер крикнул хозяевам, что карету останавливают soldatos.

Несколько мгновений спустя послышался мужской голос:

   — Прошу прощения, сеньор, сеньоры и сеньорита, но мы проверяем всех, кто покидает город. Произошло страшное преступление: гнусный вор lépero хладнокровно убил любимого всей беднотой Веракруса доброго священника. Негодяй распорол ему живот и, судя по всему, повернул клинок в ране. Очевидно, священник поймал его на воровстве.

Хуанита ахнула. Я почувствовал, как напряглись ноги Елены. Гнусное обвинение подвергло её совесть испытанию. В моей голове звучали слова отца Антонио: «Если они тебя поймают, тебя уже ничто не спасёт».

   — А вы уверены, что это сделал он? — спросила Елена. От волнения она даже забыла, что старуха строго-настрого велела ей молчать.

   — Ещё как уверены, сеньорита! Это не первое убийство, которое он совершил!

iAy caramba! Чёрт побери! Мои преступления так и множатся.

   — А если злодея поймают, он предстанет перед судом? — осведомилась девушка.

Стражник рассмеялся.

   — Ну какой суд, сеньорита? Он же метис, lépero, полукровка. Если алькальд проявит милосердие, мерзавца не будут подвергать слишком суровым пыткам, а просто казнят.

   — А каков он с виду? — заинтересовалась Елена.

   — Сущий дьявол. Ростом выше меня, физиономия страшная, глаза настоящего убийцы, дьявольская усмешка, а зубы как у крокодила. С первого взгляда ясно, что это закоренелый злодей.

   — Но он всего лишь мальчик! — воскликнула Елена.

   — Ну ладно, — сказал солдат, — можете ехать дальше.

Когда наша карета двинулась с места, старая матрона не преминула обратиться к Елене:

   — А откуда ты знаешь, что он мальчик?

Я похолодел от страха, услышав этот вопрос.

   — Откуда... ну... я... я слышала, как люди обсуждали это происшествие рядом с каретой, когда я выходила.

   — Почему ты задаёшь так много вопросов?

   — Я... мне просто стало любопытно. Пока я вас дожидалась, какой-то мальчишка lépero просил у меня милостыню. Я бы его и не вспомнила, но после этого рассказа... кто знает?

   — Я надеюсь, ты не дала ему денег, — сказала Хуанита. — Подкармливать это отребье — всё равно что кормить крыс, которые воруют наше зерно.

Вновь застучали копыта, и к карете приблизились всадники.

   — Buenos dias, ваши милости! Добрый день!

   — Рамон! — воскликнул Луис.

   — Buenos dias, дон Рамон, — откликнулась старуха.

Кровь застыла у меня в жилах. Я чуть было не выскочил из-под сиденья с криком ужаса. Здесь был убийца отца Антонио. На этой земле наверняка живёт не одна тысяча Рамонов, но именно этот, порой сам того не зная, следовал за мной неотступно, как тень, куда бы я ни направился.

   — Как продвигается твоя охота? — спросила старая матрона. — Поймал негодяя?

Откуда она знает, что Рамон выслеживает меня? И тут мне всё стало ясно.

Мне не было нужды высовывать голову из-под сиденья, чтобы выяснить цвет платья этой женщины. Оно, конечно же, угольно-чёрное, даже без намёка на белое кружево на манжетах. Это та самая старая карга, которая носит вдовий траур, как регалии чести — и власти.

Теперь я вспомнил, где я видел герб, красовавшийся на сапогах Луиса, — на дверце кареты той зловещей старухи. Это ж надо было — бежать и угодить прямо в руки моих преследователей.

   — Из города мерзавцу не выбраться, — заверил её Рамон. — Я предложил сотню песо за его поимку. К закату он будет мёртв.

   — Мёртв? А как же суд? — спросила Елена.

Я снова услышал звук пощёчины. И снова Елена не вскрикнула.

   — Я, кажется, приказала тебе молчать, дерзкая девчонка. Помалкивай, пока к тебе не обратились. Но если уж так хочешь знать, по закону, у метисов нет никаких прав. Рамон, пошли сообщение на гасиенду, как только что-нибудь узнаешь. Мы пробудем там несколько дней перед отъездом в столицу. Приезжай сам, и надеюсь, ты привезёшь хорошие новости.

   — Да, ваша милость.

«Хорошие новости» — это известие о моей смерти.

Карета продолжила путь. Оставшийся позади убийца шарил по всему городу, тщетно выискивая мои следы. И хотя в Веракрусе меня уже не было, но я направлялся на ту самую гасиенду, куда этот злодей непременно вскоре заявится, не найдя меня в городе.

36


Карета, громыхая, ехала вперёд на протяжении двух часов. Из разговора пассажиров я сделал вывод, что мы всё ещё движемся по дороге на Ялапу. Окошки кареты, чтобы предохраниться от болотных миазмов, закрыли ставнями, воздух внутри освежался букетиками цветов.

Старуха, слава богу,заснула.

Пыталась заснуть и Хуанита, но она постоянно просыпалась из-за приступов судорожного кашля.

Елена и Луис почти не разговаривали. Парень с явным презрением относился к книгам, даже религиозным, поскольку, видимо, считал, что его невеста увлекается именно ими. Впрочем, сейчас, судя по его саркастическим замечаниям, Елена достала и читала маленький томик стихов. Луиса же в этой жизни интересовали исключительно лошади, охота и поединки, иными словами, hombria. То, что единственно достойно мужчины.

— Книги не учат нас ничему из того, что нам действительно стоит знать, — снисходительно заявил Луис. — Их кропают чернильные душонки, владеющие только пером, да у этих самых писателей душа в пятки уходит при виде горячего скакуна или настоящего рыцаря с мечом.

   — Твой отец тоже прекрасно владеет пером, — заметила Елена.

   — Да, есть у него такая скверная привычка. Вот почему образцом для меня служит не он, а дон Рамон и твой дядя.

   — Не умаляй достоинства своего отца, — мягко укорила Луиса мать. — Родителей надобно уважать.

   — Я буду уважать его, когда он поменяет заострённое гусиное перо на хорошо отточенную шпагу.

В полдень карета остановилась у гостиницы, и из разговоров я понял, что это последняя остановка. Отдохнув, женщины пересядут в паланкины, а Луис поедет дальше верхом.

После того как все вышли, я выскользнул из-под сиденья, выглянул в окошко и, увидев, что Елена со своими спутниками стоит в тени возле гостиницы, покинул карету через дверь с противоположной стороны и помчался к кустам, находившимся в ста шагах оттуда. Бежал я, не оглядываясь, но, добежав, обернулся и увидел Елену. Остальные уже зашли в патио, она же немного задержалась.

Я поднял руку, чтобы помахать девушке, и тут Луис вышел обратно и заметил меня.

Больше не озираясь, я нырнул в кусты и помчался прочь что было мочи.

37


С дороги, ведущей на Ялапу, мне следовало поскорее убраться, ведь с прибытием казначейского флота и нового архиепископа она, несомненно, стала самой оживлённой дорогой Новой Испании. Правда, если перефразировать известную в Европе пословицу о Риме, у нас все дороги, а не только эта в конечном счёте вели в великий город Мехико, лежавший в самом сердце долины Мешико. Я слышал много рассказов о чудесах этого островного города, который ацтеки называли Теночтитланом, но сунуться туда не решался. Хотя Мехико был во много раз больше Веракруса и, казалось бы, шансы затеряться там были выше, но в столице, где находились двор вице-короля и различные правительственные учреждения, имели дома, а то и настоящие дворцы все значительные персоны Новой Испании. А это существенно повышало вероятность встречи со злобной доньей и её подручным.

Если этот Луис, мальчишка с чёрным сердцем, заподозрил во мне пресловутого lépero — убийцу или если Елена по глупости в момент откровенности сболтнула жениху о том, что я прятался в карете, за мной уже, возможно, снарядили погоню. Однако сейчас я мог лишь укорить шаг, поспешая дальше: свернуть с дороги, пока я не доберусь до одной из отходивших от неё троп, которые, петляя у подножий холмов, вели к окрестным поселениям, было нельзя. Соваться прямо в лес, совершенно не зная местности, не имело смысла, я бы там просто заблудился.

Разумеется, в тот момент над всеми моими чувствами преобладал страх — страх перед возможной поимкой, пытками и смертью. Но даже тогда, будучи перепуганным пятнадцатилетним мальчишкой, я переживал из-за того, что если сейчас умру, то зло останется безнаказанным. Я понимал, что жизнь сурова. Что для бедных, индейцев и полукровок справедливости просто не существует. Несправедливость — это неотъемлемая часть жизни, причём всякое злодеяние порождает новые: это как круги, расходящиеся по воде от брошенного камня. Но стоявшая перед моими глазами картина — Рамон, вонзающий кинжал в живот бедного клирика и поворачивающий клинок в ране, — даже сейчас, по прошествии стольких лет, приводит меня в ярость. А ведь тогда это воспоминание было совсем свежим. Моему юношескому сознанию представлялось, что если я погибну, не отомстив за своего учителя, то не обрету покоя даже в могиле.

Но обратиться за помощью мне было не к кому. Алькальд ни за что не поверит метису, выдвигающему обвинение против испанца, и, даже если кто-нибудь и проявит ко мне сочувствие, на правосудие всё равно рассчитывать нечего. Ибо суд в Новой Испании вершит не Фемида, греческая богиня правосудия, которая, если помните, предварительно тщательно взвешивала всё на своих весах. В колониях правосудием заправляла mordida, её величество взятка. Алькальды, судьи, альгвасилы и тюремщики — все покупали свои должности у короля и обязаны были собирать взятки, именуемые mordida, «кусочки», чтобы вернуть затраты и извлечь выгоду из занимаемого положения. Я же не мог предложить судьям не только кусочек, но даже крошку.

Стук копыт заставил меня нырнуть в придорожные кусты. Мимо проехали четверо всадников, все незнакомые. С равным успехом то могли быть как пастухи, возвращающиеся в Веракрус с ярмарки, так и охотники за беглым попрошайкой, за голову которого обещано сто песо. Сто песо — это же целое состояние! Те же vaquero, конные пастухи, не получали таких денег и за год работы.

Когда на дороге вновь воцарилась тишина, я вышел обратно и заторопился дальше.

Во всей обширной Новой Испании я толком знал лишь местность, прилегавшую к Веракрусу и Ялапе. Моя родная деревня находилась в северной части долины Мешико, но о тех краях у меня сохранилось лишь смутное воспоминание о кучке хижин. Отец Антонио рассказывал мне, что большая часть Новой Испании, от Гвадалахары до дальней оконечности полуострова Юкатан, — это либо джунгли, либо горы, либо глубокие долины.

На всём этом пространстве более или менее крупные города попадались крайне редко, в основном же поселения состояли из индейских деревушек, приписанных или не приписанных к каким-нибудь гасиендам. Как-то раз, показывая мне карту Новой Испании, отец Антонио заметил, что, хотя вся эта земля находится под властью испанской короны, испанцы составляют большинство лишь в нескольких городах и ближних к ним усадьбах, тогда как обитатели сотен индейских деревень если когда и видели испанца, то только священника — приходы повсюду просто огромные. Характер же местности, во всех направлениях, пока не доберёшься до суровых северных пустынь, таков, что прокладывать там дороги трудно и накладно, поэтому люди до сих пор обходятся пешеходными и вьючными тропами.

По мнению отца Антонио, именно это и было одной из причин, по которым у ацтеков так и не появилось колёсного транспорта, столь распространённого в Европе да и в других частях света. Что такое колесо, индейцы знали, у них даже имелись детские игрушки на колёсиках, но сложный характер рельефа и отсутствие тягловых животных (и лошади, и быки, и ослы, и мулы были завезены в Новый Свет испанцами) делали изготовление повозок бессмысленным. А поскольку не имелось повозок, то нигде, кроме городов, не требовалось и широких, ровных дорог. На своих двоих человек пройдёт по любой тропке, а у ацтеков тягловой силой были только рабы да они сами.

Спустя час пути я увидел индейцев, которые сворачивали с главной дороги на маленькую тропку, обозначенную столбом с надписью «Хуатуско». Название мне слышать случалось, но я даже не помнил, деревня это или город, не знал, далеко ли дотуда, и уж точно не ведал, что буду там делать, если туда доберусь. По пути на ярмарку я, помнится, уже видел этот указатель и даже спросил отца Антонио, чем это место, Хуатуско, славно, но он ничего не знал и лишь предположил, что это индейская деревня.

— Между Веракрусом и долиной Мешико существует великое множество отходящих от дороги троп, и по большей части они ведут именно к индейским деревенькам.

Вот по такой, пригодной только для пешехода или вьючного животного тропке я и тащился, одолеваемый страхом и сомнениями. Не напала ли на мой след погоня? Если даже и нет, то чем я буду кормиться, не имея денег? Невозможно выпрашивать еду у людей, которые настолько бедны, что горстка маиса и бобов для них — настоящая трапеза. Как долго мне удастся воровать, пока я не получу копьё в спину? Уход в местность, населённую индейцами, пугал меня ещё больше, нежели необходимость скрываться в большом городе. Как я говорил доброму клирику, в джунглях я сам стану едой. Но в больших городах для меня места не было, так что с главной дороги мне пришлось сойти.

Конечно, возраст вполне позволял мне зарабатывать на жизнь, только вот никаких полезных навыков у меня не было, и неумеха вроде меня годился лишь для самого простого труда. Вряд ли индейцем требуются подёнщики-неумехи, их и самих-то используют как тягловую скотину. Ну а о работе на испанца и думать нечего. Как ни велика Новая Испания, но испанцев, по сравнению с индейцами, здесь очень мало, и весть о метисе, убившем двоих из них, быстро облетит всех. Так что от испанцев мне лучше держаться подальше.

Интересно, как бы на моём месте вышел из положения тот знаменитый picaro Гусман? Помнится, когда он попеременно выступал в роли то нищего, то аристократа, он всякий раз обязательно менял походку и манеру разговора.

Мои познания в языке ацтеков были почерпнуты от индейцев на улицах Веракруса и усовершенствовались благодаря общению со многими индейцами на ярмарке. Они не были идеальными, но, учитывая, сколько существовало в Новой Испании местных языков и наречий, моя речь не должна была навлекать особые подозрения.

Чего нельзя было сказать о моей внешности.

В городах и на дорогах метисы встречаются часто, но вот в индейской деревне полукровка сразу обратит на себя внимание. Я превосходил ростом большинство моих индейских сверстников, да и кожа моя от природы была светлее, хотя большую часть времени я проводил на улице, под палящими лучами солнца tierra caliente, и загар сделал меня таким же смуглым, как и многих индейцев. Правда, это относилось лишь к лицу, но ноги мои к тому времени уже покрылись такой коркой пыли и грязи, что по ним бы никто ничего не понял.

Волосы мои были хоть и тёмными, но не угольно-чёрными, как у большинства индейцев, поэтому я убрал их под шляпу. Потом можно будет попробовать зачернить их сажей из потухшего костра или чем-нибудь в этом роде, но сейчас меня подгоняла необходимость двигаться. К тому же эта разница была различима только для индейцев, редкий испанец мог бы её заметить.

Размышляя о своей наружности, в то время как грязные ноги несли меня по тропе, я пришёл к выводу, что, скорее всего, меня могут выдать походка, манера говорить, а также осанка и жесты. Ибо lépero, выросшему на городских улицах, не свойственна та стоическая невозмутимость, что характерна для индейцев. Мы быстрее и громче говорим, чаще жестикулируем. Индейцы — побеждённый народ, покорённый мечом, много страдавший от принесённых белым человеком недугов (умирали девять из десяти заболевших), постоянно принуждаемый к тяжкому труду: в рудниках и на плантациях, с унизительными клеймами, в оковах, под ударами бича. Индейцы привычны к любым невзгодам. И мне нужно бы перенять у них это стоическое безразличие ко всему, служащее отличительным признаком подавляющего большинства индейцев, разумеется, когда они не пьяны. Необходимо держаться спокойно, избегая любого проявления чувств.

Размышляя об этом, я торопливо двигался по тропе с твёрдым намерением поскорее уйти подальше, но толком даже не представляя, куда именно. Как мне стало ясно ещё на главной дороге, мои убогие городские умения никак не могли прокормить меня в сельской местности, и дальнейшее лишь подтверждало этот невесёлый вывод. Путь мой пролегал мимо маисовых полей, на которых работали индейцы, и индейцы эти, как и на главной дороге, взирали на меня хмуро. И их можно было понять: не стоило принимать сдержанность этих людей за тупость. Подобно ревнивому мужу, сразу замечающему тех, кто посмотрит на его жену с вожделением, эти пеоны мигом уразумели, что за чувства пробуждал у меня вид высоких кукурузных стеблей и округлых початков.

В городах пересказывали множество леденящих душу историй об угнездившихся в джунглях непокорённых племенах, сохранивших веру и обычаи ацтеков, — будто бы они по-прежнему совершают человеческие жертвоприношения, а мясо жертв поедают. Там, в городах, это воспринималось отвлечённо, просто как занимательные истории, но здесь, в глуши среди индейцев, воспоминания о подобных рассказах будили совсем другие чувства.

Незадолго перед этим прошёл дождь, и, похоже, он ожидался снова. У меня не было огнива, чтобы развести костёр, да и сухого валежника близ тропы не наблюдалось. Не прошло и часа, как дождь возобновился; сначала он чуть моросил, а потом хлынул настоящий ливень. Оно бы и ладно, пусть отобьёт у испанцев охоту за мной гоняться, но самому мне тоже не помешало бы где-нибудь укрыться.

Проходя через маленькую, не больше дюжины хижин, деревеньку, я не увидел никого, кроме глазевшего на меня из дверного проёма голого ребёнка, но вот на себе чужие взгляды почувствовал. В этой крохотной индейской деревушке места для меня не было, и я продолжил путь, не задерживаясь. Приди мне в голову просто попросить несчастную тортилью, меня бы запомнили. Я же хотел, чтобы меня принимали за одного из многих людей, возвращающихся с ярмарки.

Мимо, обогнав меня, проехал священник на муле, в сопровождении четверых пеших слуг-индейцев. У меня на миг возникло искушение остановиться и поведать ему свою печальную историю, но хватило ума молча продолжить путь. Отец Антонио свою братию знал и предупреждал меня, что даже священник не примет на веру слова lépero, обвиняемого в убийстве испанцев.

Дождь всё лил, и я прошлёпал по грязи через другую деревню. Меня облаяли собаки, а одна даже гналась за мной, пока я не швырнул в неё камнем. Индейцы выращивали псов на мясо, и, будь у меня чем развести костёр, я не колеблясь прикончил бы эту шавку, чтобы заполучить на ужин сочную собачью ногу.

Вскоре моя шляпа и накидка промокли насквозь. Моя одежда вполне годилась для жаркого побережья, но здесь я дрожал и ёжился под холодным дождём, обрушившимся на меня, как дурное предзнаменование.

Маисовые поля и крытые соломой амбары искушали меня до крайности. Есть хотелось неимоверно, в животе урчало, надо было на что-то решаться, и, поравнявшись с плантацией агавы, я свернул туда. Искать здесь тайник не имело смысла: поле было невелико, и, скорее всего, земледелец обрабатывал его для собственных нужд.

Сердцевина растения, к которому я устремился, оказалась уже вырезанной, рядом были сложены полые обрезки стеблей. Я отломил кусочек, чтобы пососать, и, хотя соку осталось там совсем немного, в конце концов мне это удалось. Запах и вкус неперебродившего сока были отвратительны, но всё хоть какое-то спасение от голода.

Дождь, подлинная кара богов, усилился, не оставив мне другой возможности, кроме как свернуть с тропы и искать убежища под широколиственными растениями.

Укрывшись под ними, как под зонтом, я свернулся в клубочек и задумался о том, как мало, по существу, знаю о жизни своих индейских предков, тех, кто был связан с этой землёй с незапамятных времён. Я чувствовал себя чужаком, на которого удалившиеся в джунгли и горы индейские боги взирали с презрением.

Сны меня в ту ночь посещали мрачные — какие-то бесформенные тени, вызывавшие страх, пока я спал, и оставившие дурные предчувствия по пробуждении.

Времени было около полуночи, стояла тьма. Дождь прекратился. Потеплело, и чернота ночи была наполнена туманом. Лёжа в молчании, я пытался отгонять прочь остатки ночного кошмара, но тут в соседних кустах что-то зашевелилось, и страх охватил меня с ещё большей силой.

Я замер, затаил дыхание и напряг слух. Звук донёсся снова. В ближних кустах определённо что-то двигалось, а поскольку это накладывалось на последствия страшного сна, неудивительно, что мысли мои обратились к силам зла и прежде всего к Ночному Дровосеку, свирепому лесному духу ацтеков, нападавшему на одиноких путников, имевших глупость отправиться в дорогу после захода солнца. То было безголовое чудовище с раной-пастью посреди груди, которая открывалась и закрывалась с таким стуком, какой издаёт рубящий дерево топор. Беспечных людей, шедших на звук, Ночной Дровосек хватал, отрубал им головы и поглощал своей разверстой грудью.

Вообще-то Ночным Дровосеком мамаши обычно пугали непослушных детишек. Мне тоже в детстве грозили, что, если я буду плохо себя вести, за мной явится Ночной Дровосек. Правда, делали это невежественные люди с улицы, приходивший к нам в Дом бедных: сам отец Антонио подобных суеверий не одобрял.

Впрочем, топор в кустах определённо не стучал, однако, когда я прислушался как следует, легче мне не стало. Походило на то, что в зарослях движется ягуар, этот тигр Нового Света. А это было даже хуже, чем Ночной Дровосек, ибо голодный ягуар не завлекает жертву, а ищет её сам, да и вдобавок передвигается так быстро, что от него не убежишь.

Я лежал, застыв от страха, пока пугающий звук не стих в отдалении, хотя даже последовавшая за этим тишина казалась мне таинственной и грозной. Мне доводилось слышать истории о существах, способных переломать все кости в твоём теле, и смертоносных пауках величиной с человеческую голову. Причём и те и другие подкрадывались к жертве бесшумно.

Я убеждал себя, что по ночам в зарослях всегда слышатся странные шумы, а если ночные птицы или сверчки сейчас и молчат, то лишь из-за того, что после дождя вокруг слишком сыро. Может, так оно и было, но страх нашёптывал, что они затаились из опасения обнаружить себя перед кем-то очень опасным, кто вышел на ночную охоту.

Однако страх страхом, а сон снова взял своё. И опять мне снился кошмар, но на сей раз вполне конкретный — будто бы я вместо ноги той шлюхи отпилил голову отцу Антонио.

38


С первым намёком на рассвет я покинул кусты и вернулся на тропу. Моя одежда оставалась мокрой, и, чтобы согреться, пришлось прибавить шагу. С восходом солнца над влажной растительностью начал подниматься туман, так что я видел перед собой лишь на пару дюжин футов. По мере того как я шёл, дорога поднималась всё выше и вскоре вывела меня из тумана на солнечный свет, под голубое небо.

Я втёр грязь в лицо и руки, чтобы затемнить кожу, но, проходя мимо людей, всё равно всякий раз опускал голову. Ближе к вечеру, ослабевший от голода, я вышел на поляну, где множество разных путников — я насчитал двенадцать групп — устраивались на ночлег. Все они были мелкими торговцами-индейцами, в большинстве своём таскавшими товары на собственных плечах, и лишь у некоторых имелись ослы. Индейцы жили бедно, и мало кто из них мог позволить себе даже осла, не говоря уж о более крупном и стоившем в два раза дороже муле. Как ни хотелось мне есть, приближаться к индейцам было боязно, тем более что бродячие торговцы, в отличие от крестьян, странствуя между поселениями, могли располагать определёнными сведениями, в том числе и на мой счёт. Нет уж, безопаснее будет попробовать стащить на следующем поле пару початков маиса, пусть даже придётся грызть сырые зёрна.

Но надо же — уже направившись в кусты, подальше от стоянки торговцев, я увидел знакомую фигуру. Тот самый Целитель, извлекавший змей из ртов и штанов, раскладывал на земле постельные принадлежности и снимал припасы со своего осла. Когда я в последний раз видел этого человека, он продал мне за два реала никчёмный кусок застывшей вулканической лавы.

Я поспешил помочь старику разгрузиться, обратившись к нему на науатль. Ни моё появление, ни готовность помочь ничуть не удивили Целителя.

   — Рад видеть тебя снова, — промолвил я. — Ты помнишь меня? Мы встречались на ярмарке?

   — Помню, помню. Я ожидал тебя.

   — Ожидал меня? Откуда ты знал, что я приду?

Стайка пролетавших мимо птиц защебетала у нас над головами. Старик указал на них и издал горловой звук, родственный хриплому смешку, а затем жестом велел мне продолжить разгрузку. Когда я снял поклажу с осла, Целитель опустился на колени и начал разводить костёр для приготовления ужина.

От одного вида костра мой желудок забурчал с удвоенной силой. Все мысли о возвращении обратно денег улетучились, едва я стал помогать Целителю готовить ужин. В конце концов, Гусман часто путешествовал в качестве сопровождающего стариков. Почему бы и индейскому чародею не обзавестись юным помощником?

Вскоре я набил желудок тортильями, бобами и чили. Утолив голод, я примостился на корточках рядом с угасающим костром, в то время как Целитель раскуривал трубку, искусно вырезанную в виде ацтекского божка, изображения которого часто находили среди развалин. Чак-Мул (так его звали) лежал на спине, выставив живот, на котором держал плошку. Туда индейцы клали вырванные из груди сердца тех, кого приносили в жертву богам. Сейчас эта плошка была наполнена табаком.

Как я понял, Целитель относился к тем кудесникам, в арсенале которых имелось множество различных типов магии. Он, конечно, был тетла-акуикуликуэ — «приемлющим камни», чародеем, извлекавшим из тела предметы, которые вызывали недуг. Я и раньше видел на улицах Веракруса подобных шарлатанов.

Случалось мне слышать и о чародеях, которые умели понимать тайный язык птиц и могли по их щебету предсказать судьбу человека. Этих чародеев считали чрезвычайно одарёнными от природы, и они брали с индейцев высокую плату. В языке ацтеков имелось особое слово, обозначавшее тех, кто мог предсказывать будущее по полёту и пению птиц, но я его не знал.

   — Я убежал от своего господина испанца, — принялся заливать я с притворной искренностью истинного lépero.

Старик внимательно слушал, выпуская из трубки поднимающийся кольцами дым. Мне подумалось, что этот дым может сказать ему, что я лгу, но Целитель ни в чём меня не уличал, только время от времени хмыкал. Вскоре я почувствовал, как выдумки буквально застревают у меня в горле.

Наконец Целитель поднялся и вручил мне одеяло, достав его из снятой с осла торбы.

   — Мы выступаем завтра, рано утром, — сказал он.

Лицо старика не отразило ничего, но его голос прозвучал успокаивающе. Мне захотелось одновременно и заплакать, и рассказать ему правду, но уверенности в том, что Целитель отреагирует на мой рассказ об убийстве так, как бы мне хотелось, не было. Впрочем, так или иначе, я свернулся клубочком под одеялом с чувством глубочайшего облегчения. Мне удалось не только набить желудок, но и найти проводника по этой глуши.

И снова я оплакивал отца Антонио, истинного моего отца если не по крови, то в жизни. Он, конечно, не был ни идеальным отцом, ни идеальным священником, вовсю предавался пьянству и блуду, но у меня никогда не было оснований усомниться в том, что этот человек действительно меня любит.

Лёжа на земле и уставясь в ночное небо, я снова задумался о старой матроне и убийце Рамоне. Пожалуй, если кто и мог теперь, после смерти клирика, ответить на мучившие меня вопросы, так это Миаха, воспитавшая меня женщина. Хотелось верить, что она ещё жива. Кому, как не ей, знать, что же это такое бабахнуло в моём прошлом, если отголоски страшного взрыва убивают людей до сих пор. Годами слушая клирика, который, перебрав, иной раз выбалтывал лишнее, я знал, что Миаха, получив от него немного денег, уехала в Мехико, и с тех пор от неё не было никаких вестей. Он называл эту женщину puta, но относилось это к её истинному роду занятий или было просто оскорблением, выкрикнутым в запале, я так и не понял.

Перед тем как задремать, я увидел, что один из индейских торговцев вдруг задрал брючину и поскрёб себе ногу острым кусочком обсидиана. Он стёр кровь с кончика своего посоха, и несколько капель упало на землю.

Я бросил на Целителя вопросительный взгляд, и он издал тихий щебечущий звук, похожий на песню некоторых птиц.

— Тебе предстоит немало узнать о Пути ацтеков. Завтра ты сделаешь первые шаги по тропе предков.

39


На следующее утро, едва услышав стук копыт, я удалился в кусты под предлогом необходимости облегчиться. Караван мулов, впереди которого ехал верхом испанец, проследовал мимо, я же вылез из кустов, только когда скрылся последний мул. А встретившись взглядом с Целителем, пристыженно отвёл глаза.

Остальные путники, ночевавшие на поляне, снялись с лагеря и продолжили путь, но старый индеец остался покурить трубку. Я уже было решил, что он, наверное, передумал брать меня с собой и сейчас мне это скажет. Когда мы остались на поляне одни и осёл уже был нагружен, старик, в свою очередь, исчез на некоторое время в кустах, а вернувшись, присел на корточки рядом с плоским камнем и стал растирать ягоды и древесную кору в тёмную кашицу.

Жестом подозвав меня, Целитель размазал эту пасту по моему лицу, шее, рукам и ногам, а остаток дал, чтобы я сам втёр себе в грудь. После чего извлёк из торбы одежду из грубых волокон агавы, которую я надел взамен своей хлопковой, более мягкой. Моё преображение в индейского крестьянина завершила старая, грязная соломенная шляпа.

   — Женщины используют это средство для окрашивания волос, — пояснил старик. — Оно не смывается, но со временем, конечно, сходит, как и всё другое.

Всё ещё пристыженный оттого, что пытался обмануть Целителя, или, по крайней мере, оттого, что был уличён, я пробормотал слова благодарности.

Но он ещё не закончил: достал из кисета щепотку порошка и велел мне понюхать. Я расчихался, глаза заслезились, зато после того как процедура повторилась несколько раз, нос (казалось, что он горел и пульсировал) распух, так основательно изменив мою внешность, что теперь меня, пожалуй, не признал бы даже отец Антонио.

   — Нос останется распухшим с неделю, — заявил Целитель.

   — А что мне делать потом?

   — Понюхаешь ещё разок.

   — Эта штука мне не нравится. Нет ли другого средства?

Его щебетание сделалось чуть громче.

   — Есть: отрезать тебе нос.

Среди вещей, навьюченных на спину осла, была плетёная тростниковая корзинка.

   — А там что? — заинтересовался я.

   — Змеи.

Я поёжился. Змеи. Надеюсь, не ядовитые, иначе Целитель не мог бы выделывать с ними такие фокусы, а ведь он даже прятал их у себя во рту. Но кто знает? Может быть, у старого чародея есть особая договорённость со змеиным богом, который сделал его невосприимчивым к ядовитым укусам?

По дороге Целитель завёл речь о том, что испанские лекарственные снадобья на индейцев не действуют.

   — Мы все сродни нашей земле. Духи наших богов повсюду, в каждом камне, в каждой птице, в деревьях и траве, початках маиса на стеблях, воде в озёрах и рыбе в реке. А у испанцев есть только один бог.

   — Но испанцы победили индейцев, — заметил я, стараясь говорить как можно мягче, уважая чувства старика.

   — Да, спору нет, испанский бог, давший им мушкеты, пушки и быстрых коней, несущих всадников на битву, очень силён. Но испанцы завоёвывают только то, что могут увидеть. Наши боги по-прежнему здесь, — он указал на джунгли, — и там, и повсюду вокруг нас. Боги, переносящие по воздуху хвори; боги, обогревающие землю, чтобы дать взойти кормящему нас маису; боги, которые приносят дожди; и сердитые боги, которые низвергают с неба огонь. Их испанцы так и не покорили.

Эту речь, самую длинную из всех, какие произносил в моём присутствии старик, я выслушал смиренно и почтительно, как слушал наставления отца Антонио, когда тот учил меня выводить на бумаге буквы. У них обоих имелись своя правда и своя мудрость, а этот индеец исходил вдобавок всю Новую Испанию и видел, наверное, больше, чем видит с высоты орёл.

   — И поскольку мы, индейцы, пребываем в единении с этой землёй, мы обязаны воздавать должное богам: как тем, которые насылают недуги, так и тем, которые от них избавляют. Мы платим им дань кровью. Прошлой ночью ты видел, как купец пожертвовал духам немного собственной крови, дабы они даровали ему благополучное завершение путешествия — чтобы в тело его не вошла болезнь или чтобы голодный ягуар не уволок его в лес. Молиться испанскому богу для нас бесполезно, поскольку испанский бог не защищает индейцев. Аййя оййя, на моей памяти девять из десяти индейцев умирали от недугов и бедствий, обрушившихся на них с приходом испанцев. Испанские болезни для индейцев смертельны, испанские лекарства для них — яд. Я уж не говорю о том, сколько индейцев гибло и гибнет от непосильного труда и жестокости на плантациях и гасиендах, на рудниках и в работных домах. Каждый день испанцы проливают больше индейской крови, чем проливали ацтеки за год, прибегая к жертвоприношениям, — но ни капли этой крови ацтекским богам не достаётся! Разгневанные боги решили, что индейцы отреклись от них, и в своём негодовании отдали их во власть испанских насильников. Слишком многие индейцы забыли тропу, которая привела их предков к величию. Твоя кровь, мальчик, подсолена испанской. Индейские духи в ней спят, но ты можешь разбудить их и подсластить таким образом свою кровь. Но чтобы пробудить их, ты должен пройти по тропе предков.

   — И ты научишь меня двигаться Путём ацтеков?

   — Научить этому невозможно. Можно лишь указать направление, а привести к истине тебя должно собственное сердце. Да, мальчик, направление я, разумеется, укажу, но путешествовать тебе придётся самому. И это путешествие не будет лёгким. Боги подвергнут тебя суровым испытаниям, — он передёрнулся, — возможно, они даже вырвут из груди твоё сердце и бросят тело на растерзание своим любимцам, лесным котам. Зато если ты выдержишь, то познаешь магию посильнее огня, которым испанцы стреляют из своих мушкетов.

Признаться, о своей индейской крови я никогда особо не задумывался, по той простой причине, что в мире, где господствовали испанцы, только испанская кровь — её чистота или, напротив, нехватка — имела какое-либо значение. Но теперь я ловил себя на том, что захвачен мыслью о познании Пути ацтеков, как прежде бывал увлечён испанской литературой или фехтованием. По правде говоря, я уже сделал шаг из мира Новой Испании в мир древних ацтеков. И точно так же, как раньше моим проводником по миру испанской культуры был отец Антонио, теперь нашёлся мудрый человек, который решил наставить меня на новый, неведомый мне доселе путь.

Конечно же, я хотел узнать о Целителе побольше. Откуда он родом? Есть ли у него семья? Я попытался расспросить старика.

   — Я явился со звёзд, — таков был его ответ.

40


К полудню мы прибыли в маленькую деревушку, где Целителя радушно встретил местный касик. Жители по большей части работали в полях. Но мы с касиком и несколькими старейшинами сели в круг у крытой соломой хижины вождя, и Целитель угостил собравшихся табаком.

Индейцы раскурили трубки и повели неспешный разговор о погоде, видах на урожай и делах в соседних селениях. Если мы и явились в деревню с какой-то целью, то не торопились о ней заявить, а местные жители не спешили нас расспрашивать. Они вообще, похоже, не имели обыкновения спешить. Жизнь здешних стариков текла медленно, и только смерть приносилась к ним галопом.

Обо мне Целитель ничего не говорил, но никто его и не спрашивал, сам же я помалкивал, прислушиваясь к разговору. Понимал не всё, мой городской науатль отличался от здешнего говора, однако, к счастью, языки давались мне легко, и, даже просто слушая, как беседуют старики, я пополнял свой словарь.

Прошло больше часа, прежде чем они перешли к делу и касик рассказал Целителю о женщине, которая нуждалась в его помощи.

— Она страдает от espanto, — промолвил касик, причём голос его при этом упал до шёпота.

Вот оно что, espanto! Об этом мне доводилось раньше слышать — индейцы в Веракрусе тоже произносили это слово шёпотом. Если вообще решались произносить.

Так назывался суеверный страх, охватывавший и не покидавший человека, который стал свидетелем чего-то ужасающего. Не просто пугающего события или трагедии, такой как смерть любимого человека, а чего-то сверхъестественного, например явления призрака или духа. Говорили, что от espanto часто до конца своих дней страдают те, кому довелось увидеть Ночного Дровосека, заталкивающего людские головы в свою зубастую пасть на груди, или камацотц — кровожадную летучую мышь с юга, нападающую на людей и рвущую их клыкастой пастью. Одержимые этим страхом нередко теряли способность есть, чахли и умирали.

По пути к хижине больной касик и Целитель толковали о чём-то ещё, но я шёл сзади и разговора не слышал. Хозяйка хижинывышла нам навстречу и приветствовала собравшихся. После обязательной процедуры знакомства, во время которой я намеренно держался в сторонке, все снова расселись и раскурили трубки.

Теперь к небу поднималось уже шесть струек дыма. Женщина дымила ничуть не хуже мужчин.

Это была вдова лет сорока, невысокая, приземистая индианка. Всю жизнь она только и делала, что работала на полях, пекла тортильи да нянчила детей. Женщина рассказала Целителю, что её муж умер год тому назад. Это был уже второй её супруг, от первого у неё было трое детей: два мальчика и девочка. Один сын и дочь умерли от peste, чумы, а второй сын женился и живёт отдельно. Сама она повторно вышла замуж лет пять тому назад; её покойный супруг отличался в постели неукротимостью.

   — Он был одержим Тласольтеотль, — пояснила она Целителю.

Мне было знакомо имя этой богини, весьма почитаемой ацтеками.

   — Мой покойный муж жертвовал Тласольтеотль много крови, — рассказывала больная, — и богиня вознаградила его за это любовной силой нескольких мужчин. Поэтому он постоянно требовал от меня ауилнема. — Она промокнула слёзы, выступившие на глазах. — Я так часто этим занималась, что мне даже больно было присесть, чтобы раскатать тортильи. Он просто удержу не знал. Даже среди бела дня являлся домой с поля и требовал, чтобы я приняла его тепули в свою типили.

Целитель и собравшиеся старейшины выразили сочувствие к нелёгкой доле этой женщины. Правда, я сначала не понял: в чём теперь-то проблема, если он умер? Но тут женщина всё объяснила:

   — Муж умер в прошлом году, и несколько месяцев я жила спокойно. Но теперь он вернулся.

До сего момента я от скуки чертил в пыли бессмысленные узоры, но тут навострил уши.

   — Он приходит ко мне посреди ночи, сдёргивает одеяло и раздевает меня догола. А затем снимает свою одежду и ложится в постель рядом со мной. Я пытаюсь отстраниться, но он силой раздвигает мои ноги.

Она показала старикам, как призрак мужа раздвигает её ноги, очень впечатляюще раздвинув их руками, напрягая при этом бёдра, словно в попытке сопротивления.

Все старейшины следили за происходящим весьма внимательно, особенно когда ноги женщины раздвинулись настолько, что стало видно, куда покойник вставляет свой реnе.

   — Он является ко мне не один раз за ночь, но никак не меньше трёх-четырёх раз!

Старики изумлённо ахнули, да и я не удержался. Три или четыре раза за ночь! Постоянная ночная борьба, которую приходилось вести этой немолодой женщине, давалась ей нелегко — под глазами у бедняжки были тёмные круги.

   — Я не могу есть, и тело моё чахнет! — простонала она.

Старики взволнованно подтвердили, что да, она действительно чахнет.

   — Она не так ещё давно была в два раза толще, — заверил Целителя касик, — женщина в теле, она могла работать в полях целый день и при этом вести хозяйство.

Целитель стал задавать больной вопросы о призраке, который насиловал её по ночам, выспрашивая всё очень подробно: и как он выглядел, и какое у него было выражение лица, и что было на нём надето, и каково его тело на ощупь.

   — Как рыба: такой же мокрый и холодный, — сказала женщина, — когда он засовывает свой тепули в мою типили, такое чувство, будто у меня там рыбина.

Бедняжка вся передёрнулась, возможно снова ощутила внутри себя холодную рыбу, и мы все вздрогнули вместе с ней.

Закончив расспросы, Целитель встал и направился к росшим вдоль кромки маисового поля деревьям. Над ними вились птицы, и ветерок доносил до нас их щебет.

Пока Целитель прогуливался, мы все оставались сидеть на корточках рядом с женщиной, изо всех сил напрягая слух, норовя догадаться, что именно рассчитывает узнать Целитель от пернатых. Я тоже прислушивался к песенкам и щебетанию птиц, но, ясное дело, не мог уловить никакой связи между их пением и затруднениями этой женщины.

Наконец Целитель вернулся, чтобы поделиться с нами тем, что ему открылось.

   — Тот, кто посещает тебя по ночам, вовсе не твой покойный муж, — заявил он женщине. При этом не только она, но и все мы слушали его с живым интересом. — Это тень, призрак, сотворённый Тласольтеотль. — Целитель поднял руку, чтобы сразу отмести возражения насчёт того, что эта тень была плотной на ощупь и вполне осязаемой. — Эта тень есть отражение твоего мужа. Призрак похож на него и с виду, и по ощущениям, но это зеркальный образ, созданный дымящимся зеркалом, с которым, как известно, не расстаётся богиня Тласольтеотль.

Целитель вытащил собственное дымящееся зеркальце, заставив и женщину, и мужчин в испуге отпрянуть.

   — Чтобы избавиться от призрака, можно сжечь её хижину, — предложил касик. — Должно быть, он прячется в тёмном углу и выходит по ночам, чтобы насладиться её телом.

Целитель поцокал языком.

   — Нет, от этого не будет никакого толку — разве только сжечь хижину вместе с женщиной. Ибо призрачный демон гнездится внутри её!

Все заахали. Да уж, произвести впечатление Целитель умел. Я вполне мог представить его на сцене в ярмарочной комедии с picaros; уж он-то сумел бы повергнуть публику в трепет, возглашая, что жизнь есть сон...

   — Тласольтеотль спрятала эту тень в тебе, — пояснил он вдове. — Нам нужно выманить её оттуда, чтобы она не могла вернуться и мучить тебя.

Целитель велел касику развести костёр, потом завёл женщину в хижину. Я последовал за ними внутрь, из местных жителей он не пустил никого, кроме касика.

   — Ложись на кровать, — велел Целитель женщине.

Когда вдова легла на спину, он опустился на колени рядом с ней и начал напевать что-то больной на ухо, всё громче и громче.

Его рот приближался всё ближе и ближе к её уху, и вот уже губы стали задевать уши женщины. Глаза у неё были широко открыты, и бедняжка застыла в страхе, как будто ожидала, что и Целитель взгромоздится сейчас на неё, на манер призрака покойного мужа.

И тут старик медленно отодвинулся от её уха, всего на пару дюймов, но достаточно, чтобы мы с касиком увидели, как он достаёт змею из уха больной и кладёт её себе в рот.

Целитель подошёл к очагу и постоял там некоторое время, держа извивающуюся змейку перед собой и хриплым шёпотом произнося заклинание на незнакомом мне языке. Это совершенно точно был не науатль: верно, то был тайный язык чародеев, известный лишь посвящённым.

Затем старик бросил змейку в огонь, и пламя окрасилось в зелёный цвет. Пока Целитель распевал над огнём свои непонятные заклинания, я думал о том, показалось мне или нет, что перед этой самой зелёной вспышкой он незаметно кинул в огонь щепотку какого-то порошка.

Наконец, вспотевший и дрожащий от возбуждения, он повернулся к страдалице и заявил:

   — Женщина, я покончил с демоном, насиловавшим тебя каждую ночь, сжёг его в огне. Он уже не сможет вернуться, Тласольтеотль больше не имеет власти над твоей жизнью. Сегодня ночью ты будешь спать хорошо и спокойно, и никогда больше тебе не придётся опасаться призрака.

Получив плату, горсть какао-бобов, Целитель повёл нас обратно к дому касика, где все снова закурили трубки и пустили по кругу кувшин с пульке.

Старики всё ещё продолжали обсуждать чересчур женолюбивое привидение, когда в деревню въехали всадники. Заслышав конский топот, я чуть было не пустился бежать, но взгляд Целителя приковал меня к месту. Он, конечно, был прав — лошадь мне всё равно не перегнать.

Всадников оказалось трое. Испанец, ехавший на коне и одетый приблизительно так же, как давешний, гнавшийся за мной надсмотрщик, и двое на мулах: индеец и негр. Одеты и тот и другой были лучше, чем обычные пеоны или рабы, — как я понял, они занимали более высокое положение, чем простые vaquero.

Сомнений в том, что эта троица охотится за мной, не было. Вместо того чтобы просто проехать через деревню, они внимательно осматривали всё вокруг.

Когда всадники остановились рядом с нами, касик встал, чтобы поприветствовать их. Индеец на муле ответил на его приветствие и обратился к нам всем на науатль:

   — Видел кто-нибудь из вас мальчика-метиса лет четырнадцати-пятнадцати? Он должен был проходить здесь вчера или позавчера.

Я буквально заставил себя слегка поднять голову и посмотреть на индейца и мула. Шляпа у меня была надвинута на лоб из-за яркого солнца, и я заслонил глаза рукой в надежде скрыть часть лица. Если что и осталось на виду, то мой распухший нос, никак не выдававший во мне полукровку.

Охваченный страхом, я ждал, как старики вспоминали и перечисляли всех, кто проходил через их деревню за последние два дня. Наконец касик сказал:

   — Нет, ни один метис этим путём не проходил.

Старейшины дружно подтвердили его слова.

   — За его голову объявлена награда, — заявил индеец с гасиенды. — Если поймаете его, получите десять песо.

Я не мог в душе не возмутиться. Это ж надо, а? Награда за мою голову составляла не десять, а целых сто песо! Эти охотники за людьми были ещё и наглыми мошенниками, готовыми обдурить невежественных индейцев и присвоить большую часть вознаграждения.

41


В тот вечер, когда мы лежали на одеялах, я сказал старику:

   — Здорово ты меня замаскировал. Тебе удалось ввести в заблуждение не только испанца и двоих vaquero, но даже касика и старейшин, которые провели со мной не один час.

   — Ерунда. Касик и старейшины прекрасно поняли, что ты метис.

   — А почему же они меня не выдали? — изумился я.

   — Потому что твои враги — это и их враги, — ответил Целитель. — Сына касика заставили работать в дыре, которую испанцы выкопали в земле, чтобы воровать оттуда серебро. Эти дыры, множество которых вырыто на севере, ведут в Миктлан, обитель тьмы. А серебро, находящееся в горах, принадлежит Койолшауки, богине луны. Она оставляет его там в дар хозяину подземного мира богу Миктлантекутли. Когда люди проковыривают в горах дыры и похищают его богатство, Миктлантекутли гневается и устраивает в этих дырах обвалы. Многие индейцы погибают там: кого засыпает, кто умирает от голода и побоев. Сын касика, работавший в одной из таких дыр, не вынес своей печальной участи и раньше времени ушёл в обитель тьмы.

А недавно испанцы снова явились в эту маленькую деревушку и опять забрали мужчин. Все они сыновья, внуки или племянники старейшин. Молодых людей вынуждают рыть новую дыру в горе, на сей раз, чтобы осушить озеро, окружающее Теночтитлан — город, который испанцы назвали Мехико. Это кощунство также вызвало гнев Миктлантекутли, и многие ковырявшиеся в земле уже погибли.

   — Но ведь испанцы обещали за мою голову награду, — возразил я. — Вряд ли даже сам касик, не говоря уж о ком-то ещё в этой деревне, когда-нибудь держал в руках десять песо сразу.

   — Видишь ли, своё золото испанцы похитили у Уицилопочтли, бога солнца, тоже даровавшего его Миктлантекутли. Жители деревни нуждаются не в золоте, которое только навлекает немилость мстительных богов, а лишь в том, чтобы их оставили в покое, а их детям ничто не угрожало.

Любой индеец или метис из Веракруса, домашний слуга или уличный бродяга, не задумавшись перерезал бы мне глотку и отволок труп к испанцам, даже не будучи уверенным, а лишь надеясь, что за это можно получить десять песо. Оказывается, индейцы индейцам рознь. Одних, живущих в городах и на гасиендах, испанцы заразили множеством своих пороков, но остались и другие, живущие по древним канонам, для которых честь дороже золота. И тут я задал самый важный вопрос:

   — А как касик узнал, что я не индеец? По цвету моей кожи? По волосам? По чертам лица? Кажется, кожу ты мне затемнил, волосы тоже. В чём же дело?

   — В твоём запахе.

   — В запахе?

Я так возмутился, что даже привстал. В то утро я вымылся водой из ручья. А ближе к вечеру мы с Целителем воспользовались темацкали — хижиной-парной. Хотя испанцы мылись значительно реже индейцев, я любил чистоту и мылся при каждой возможности.

   — Как мог касик определить это по запаху? Разве не все люди пахнут одинаково?

В ответ Целитель лишь издал очередной птичий смешок.

   — Мне нужно понять, что следует делать, чтобы пахнуть как индеец, — не унимался я. — Не могу же я париться в темацкали каждый день. Может, нужно какое-то особое мыло?

Старик стукнул себя по груди.

   — Пот и мыло тут ни при чём, никаким мылом не удалить того, что заключено в твоём сердце. Вот когда ты пройдёшь тропой предков, тогда и станешь настоящим индейцем.



Прежде чем мы покинули деревню, к Целителю обратились за помощью ещё несколько человек. Как и отец Антонио, пользовавший бедняков, Целитель был лекарем-практиком, хотя его методы клирик, наверное, не одобрил бы.

Одна индианка принесла маленького ребёнка, маявшегося животиком. Целитель подержал его над корытом с водой, изучая отражение, слегка почирикал, предписал растирать семена авокадо и давать этот порошок разведённым в неперебродившем соке агавы.

Мужчину, которого изводил сильный кашель, старик осмотрел с помощью своего дымящегося зеркала и, выслушав жалобы на боли в груди и спине, велел принимать похожему на скелет больному пульке с мёдом.

Когда приём закончился, я принялся расспрашивать Целителя о том, почему он сегодня не извлекал из больных никаких змей. Если болезни порождаются злыми духами, принимающими при изгнании форму змей, то в чём же сегодня заключалось лечение?

— Не всех болезнетворных духов можно извлечь. Женщина, которую принуждал по ночам к сожительству мёртвый муж, понимает, что страдает от притязаний призрака. Поэтому когда она видит извлечённую из своего тела змею, то осознает, что освободилась от злого духа, и успокаивается. Другое дело — тот тощий малый; его изводят los aires, проникшие в его тело вредоносные духи воздуха. Эти змейки слишком малы и их слишком много, чтобы их можно было извлечь. Они пронизывают всё тело больного. Он скоро умрёт.

Это поразило меня.

   — Ребёнок тоже умрёт?

   — Нет-нет, у ребёнка просто расстроен желудок. Было бы впустую переводить змею на младенца, который всё равно не поймёт, что зло было из него извлечено.

Я уже прекрасно знал, что змеи эти — никакие не злые духи и пребывают они не в телах больных, а в корзинке, навьюченной на нашего осла. По-видимому, таким образом Целитель хотел мне сказать, что убирает из людских голов дурные мысли, которые зачастую и составляют суть всех недугов.

Хотя я и помогал клирику ампутировать ногу у шлюхи, не говоря уж о множестве других лечебных процедур, на которых неизменно присутствовал, мне казалось странным, что можно избавлять людей от недугов, воздействуя на их мысли. Однако, похоже, метод себя оправдывал. Каждый человек, из которого извлекали змею, улыбался, и его состояние явно улучшалось.

Женщина, страдавшая от домогательств покойника, принесла нам на завтрак кукурузные лепёшки и мёд и сказала Целителю, что впервые за многие месяцы славно выспалась. Ну а представьте себе, что она обратилась бы с жалобой на призрак к доктору-испанцу. Тот послал бы её к священнику для изгнания дьявола, и ладно бы ещё, если бы тот ограничился применением против нечистого молитв, креста и святой воды. Но ведь он вполне мог призвать на помощь инквизиторов, чтобы выяснить, а не ведьма ли перед ним.

Ну и чей метод более щадящий? И более действенный?

Я начал понимать, что имел в виду Целитель, заявляя, что испанцы покорили плоть индейцев, но не дух.

42


Проснувшись поутру, я не увидел рядом Целителя, а подойдя к ручью, чтобы умыться, обнаружил его на маленькой полянке между деревьев. Целителя окружали птицы, одна сидела у него на плече и ела с ладони.

Позднее, когда мы направлялись к следующей деревне, он сообщил, что ему открылось обо мне сокровенное знание.

— Ты уже умер однажды, — заявил Целитель, — и умрёшь снова, прежде чем узнаешь своё настоящее имя.

К сожалению, разъяснять что-либо старик отказался, и это пророчество так и осталось для меня невнятным.



Странствуя от деревни к деревне, Целитель начал наставлять меня в познании Пути ацтеков.

Исконно индейский образ жизни заключался в том, чтобы почитать семью, клан, племя и богов. С самого рождения детей учили и воспитывали, прививая им чёткие представления о том, как положено себя вести, как относиться к другим, как вообще следует правильно жить.

Пуповину младенца мужского пола отдавали воину, который зарывал её на поле боя, что должно было помочь мальчику вырасти сильным и смелым. Пуповину девочки, которой предстояло вести хозяйство, зарывали дома под полом.

   — Когда у ацтеков рождается ребёнок, — сказал Целитель, — отец призывает прорицателя, чтобы тот прочёл путь, предначертанный родившемуся. Знак того дня, в который человек появился на свет, оказывает влияние на всю его жизнь. Есть добрые знаки, которые приносят счастье, здоровье и даже богатство, и плохие, они предвещают неудачу и болезни.

   — И каким же образом определяются эти пути?

   — Нужно сверяться с Тональматль, Книгой судеб, в которой всё подробно описывается. Разумеется, чтобы предсказание было точным, необходимо знать не только знак дня и недели твоего рождения, но и сопутствовавшие тому события. Благоприятные знаки рождения, понятное дело, даруют благо и тебе самому... но только если ты ведёшь жизнь в соответствии с этим знаком. Дурной образ жизни превратит самый благоприятный знак рождения в плохой.

Он поинтересовался днём и временем моего рождения. Это я знал, а также помнил намёки отца Антонио на некие зловещие события, сопутствовавшие моему рождению. Из разговоров на улицах Веракруса я имел понятие о благоприятных и неблагоприятных днях. Дни ацтекского календаря имели номера и названия. Например, Первый Крокодил, то есть первый в череде дней Крокодила, считался благоприятным, а, скажем, Пятый Коатль, то есть Змей, — нет. Но о том, хорошие они или нет, я знал лишь про несколько знаков, хотя и слышал, что их вроде бы очень много. Есть дни, названные в честь оленя, кролика, воды, ветра и ещё невесть чего.

Целитель скрылся в лесу на добрых два часа, а по возвращении мы вместе съели всё, что я приготовил на костре, пока его не было. Надо сказать, что за время его отсутствия мне, как признанному ученику чародея, довелось предсказать судьбу какой-то беременной индейской женщине, у которой уже были две дочери и которой очень хотелось сына. Осмотрев пепел в её очаге, я для пущей важности прокричал что-то по-латыни пролетавшей мимо птичьей стайке, после чего с уверенностью заявил, что она может ждать мальчика. На радостях женщина вручила мне утку, которую я и поджарил на ужин.

Правда, сказать Целителю, что мне заплатили за предсказание будущего, я не решился. И скромно слушал его поучения, вдохновенно поедая утку.

   — Судьба каждого из нас предопределена богами, — торжественно вещал он. — Некоторым явлены светлые знаки доброй удачи, в то время как удел других — боль и страдания.

Старик покачал головой.

   — Что касается тебя, то ты относишься к людям с затенённой судьбой, то есть к тем, чья участь не определена до конца. Твой день — Четвёртый, а твой знак Оллин, Движение. Боги не заключают судьбу рождённых под этим знаком в жёсткие рамки, ибо движение изменчиво по самой своей природе, оно происходит повсюду, меняя и скорость, и направление. Четвёртый день находится под властью Ксолотля, злобного близнеца Пернатого Змея. Ксолотль сияет в ночном небе, и это тёмная сторона звезды, тогда как светлая зажигается ближе к утру.

Судя по описанию, я решил, что Ксолотль — это вечерняя звезда Венеры, наблюдаемая в начале ночи, в противовес Утренней звезде. К слову, Ксолотль, чудовище с пёсьей головой, был у индейцев одним из непременных персонажей карнавальных шествий.

   — Говорят, что те, кто рождён под знаком Движения, часто меняют свой путь в жизни, нередко становятся плутами и склонны сочинять истории.

Я навострил уши. Это меня заинтересовало.

   — Поскольку люди эти текучи, они способны менять обличье. Самые тёмные из тех, кто рождён под знаком Движения, — это оборотни. Они способны не просто менять внешность, но даже преображаться в животных.

   — А почему ты называешь их тёмными? — спросил я.

   — Потому что речь идёт о злых сущностях, которые причиняют много вреда в обличье животного или в виде другого человека.

Кроме того, Целитель заявил, что мне нужно взять ацтекское имя.

Я оторвался от утиных косточек, которые жадно обгрызал, и утёр с подбородка жир.

   — И каким должно быть моё ацтекское имя?

   — Несауалькойотль.

Это имя было мне знакомо. Наряду с Мотекусомой он был самым прославленным индейским вождём. Существовало немало преданий о Несауалькойотле, правителе Тескоко, знаменитом мудреце и поэте. Но по лукавой искорке, блеснувшей в глазах Целителя, когда он одарил меня этим именем, я понял: по части мудрости или литературных талантов мне до легендарного владыки далеко и прозвание это я заслужил по другим мотивам.

Это имя означало «Постящийся Койот».



По пути Целитель показывал мне травы, деревья и кустарники, которые использовались в искусстве исцеления, ибо, как он утверждал, леса и горы, животные и люди, их населявшие, составляли единое целое.

— До прихода испанцев чтимые глашатаи, так мы называли наших ацтекских владык, имели не только огромные зверинцы со множеством животных и птиц, но и обширные сады, в которых выращивали тысячи растений, использовавшихся целителями. Учёные лекари изучали целительную силу растительных снадобий, испытывая их на животных, а также на преступниках и пленниках, предназначавшихся для жертвоприношений.

Увы, великие лекарственные сады и лечебные книги удостоились той же печальной судьбы, что и большая часть остальных познаний ацтеков, — их уничтожили явившиеся следом за конкистадорами священники. Как там говорил о подобном невежестве отец Антонио? Священники уничтожали всё, чего боялись. А боялись они всего, чего не понимали.

Старик показывал мне растения, которые использовались для исцеления ран и язв, для лечения волдырей от ожогов, для уменьшения опухолей, применялись против кожных заболеваний и для улучшения зрения, для врачевания лихорадки, для успокоения желудка, для усмирения чрезмерного сердцебиения и, напротив, для усиления сердцебиения ослабленного. Одни настои использовались при запорах, другие — например, растение «тигриная моча» — при затруднённом мочеиспускании.

— Ацтекские лекари зашивали раны человеческим волосом. Они фиксировали сломанные кости с помощью кусков дерева и накладывали поверх раны застывающий сок дерева окоцотль со смолой и перьями.

Свойства трав ацтеки использовали даже в рыболовстве. Так они сыпали в озёра порошок, полученный при растирании травы под названием барбаско, и рыба поднималась к поверхности, где её собирали в челны.

Чтобы зубы были здоровы, ацтеков с детства приучали чистить их смесью соли с истолчённым древесным углём.

Поразительный образчик ацтекского зубоврачебного искусства мне довелось увидеть в деревне, куда одновременно с нами зашёл другой знахарь, индейский зубодёр. Он практиковал безболезненное удаление больных зубов: просто прикладывал к нужному месту какой-то состав, зуб умерщвлялся и через несколько часов сам по себе вываливался.

Удивлённый такой действенностью, я поинтересовался у Целителя, что за снадобье применяет этот человек.

   — Яд гремучей змеи, — ответил старик.

Целитель рассказал мне, что свойства многих растений позволяют использовать их не только для исцеления, но и совсем наоборот.

Например, veintiunilla, «двадцатиоднодневка», вызывает смерть ровно через три недели. Людей, принявших настой этого растения, охватывает неудержимая тяга к хмельным напиткам вроде пульке или текилы, и они упиваются до смерти. Злобные ацтекские проститутки обманом опаивали мужчин макакоатль, «змеиной настойкой», придававшей невероятную мужскую силу. Мужчины не знали удержу, могли совершать ауилмена с шестью-семью женщинами подряд без отдыха, не в силах справиться с вожделением, и в результате отдавали шлюхам всё, что имели, причём порой вскоре умирали от истощения и упадка сил.

Это ж надо, а, удовлетворить столько женщин! Вот это настоящие мужчины! Что за дивная смерть, правда, amigos?

Существовало также приворотное зелье под названием «ведьмина роза». С помощью заклинаний знахарки заставляли розы распускаться раньше времени и продавали их мужчинам для совращения женщин. Такую розу прятали у женщины под подушкой, и вместе с её ароматом она вдыхала любовь к подложившему цветок человеку.

Я спросил Целителя о снадобьях, которые лишают человека рассудка. Выражение его лица всегда оставалось невозмутимым, но когда старика что-то забавляло, в глазах у него появлялся блеск и он издавал тихий, какой-то птичий смешок. Так было и в тот раз, когда Целитель рассказал мне о йойотль — порошке, делавшем человека настолько счастливым, что он, распевая и пританцовывая, добровольно шёл к жертвенному камню, на котором ему собирались вырезать сердце.

   — Травники — это настоящие кудесники, которые приводят наше сознание в контакт с богами, — заявил Целитель.

Пеотль, напиток из почек кактуса, растущего только в Мёртвой Земле, в северных пустынях; и коричневые семена ололикуе, растения-вьюнка, которое льнёт к другим растениям, использовались для того, чтобы «справляться у богов». Как я понял, это означало, что человек впадал в полубессознательное, похожее на сон состояние, а по его бреду и видениям лекарь определял характер его недуга.

Теонанакатл, горький чёрный гриб, назывался «плотью богов». Порой подаваемый с мёдом на пирах, он также «переносил» человека к богам, но галлюцинации были менее яркими, чем те, что вызывал пеотль.

   — Некоторые люди истерически смеются, другие воображают, что их преследуют змеи или что их животы полны червей, поедающих несчастных заживо. А кое-кто летает вместе с богами.

Растение, которое можно было курить, Целитель называл койотовой травой.

   — Она вызывает у курильщика ощущение покоя и отгоняет прочь тревогу.

Лёгкая улыбка на лице старика намекала на то, что в табак, который он курил, была добавлена щепотка-другая этой травки.

Но самым сильнодействующим средством считали теопатли, божественную мазь, о которой сам Целитель говорил с придыханием.

В семена некоторых растений добавляют пепел от сожжённых пауков, скорпионов, многоножек и прочих вредных насекомых: петум, чтобы избавлять от физической боли, и ололикуе для возвышения духа. Говорят, если намазать этим составом кожу, человек становится неуязвимым, словно перед ним держат невидимый щит. Самыми великими воинами ацтеков были благородные воители (испанцы назвали бы их рыцарями): Ягуары и Орлы; по слухам, они ходили в бой, намазавшись теопатли, и вражеское оружие не могло им повредить.



Вот уже несколько месяцев мы двигались от деревни к деревне, однако никакие рыщущие в поисках меня всадники нам не попадались. Страх постепенно шёл на убыль, и я уже не вдыхал порошок, чтобы мой нос распух. Краски для кожи тоже требовалось меньше, поскольку большую часть работы за неё проделали скитания под открытым небом и жгучим солнцем. Правда, на всякий случай Целитель устроил мне на щеке «болячку» — маленький чёрный кусочек коры, удерживаемый липким соком.

Пока я учился думать и вести себя как настоящий индеец, мы избегали больших дорог и крупных городов.

Оказалось, что индейцы ещё более суеверны, чем испанцы: по их представлениям, некие высшие силы причастны решительно ко всему — от сотворения земли и небес до похода на рынок, чтобы продать несколько початков маиса. Недуги происходили главным образом от злых духов воздуха, которых человек вдыхал, а лечили знахари больных с помощью магии, подкреплённой действием целебных трав.

Испанские священники боролись с суевериями индейцев, пытаясь заменить их христианскими обрядами. Лично я большую часть исконных индейских обычаев находил вполне безобидными, а их знахарские приёмы — весьма полезными, хотя один раз испытал настоящее потрясение.

Во время своих странствий по местам, редко посещаемым чужаками, мы забрели в деревню, где как раз накануне нашего прихода насмерть забили камнями одну старуху. Когда мы, ведя в поводу ослика, вошли в селение, её окровавленное тело ещё лежало на земле.

Я спросил Целителя, что за страшное преступление могла совершить эта старая женщина.

— Она умерла не за свои грехи, но искупая прегрешения всех жителей деревни. Каждый год в деревне выбирают самую старую женщину, чтобы она выслушала признания всех остальных в их недостойных деяниях и помыслах. Потом старуху забивают камнями до смерти, и таким образом её гибель искупает грехи всей деревни.

— Ну и ну!

И в смерти индеец был связан с богами столь же тесно, как в жизни. Подобно христианам, ацтеки верили в загробный мир и в посмертное воздаяние, у них имелись свои понятия, примерно соответствующие аду и раю. Но в отличие от христиан они верили, что посмертная судьба человека зависит не от того, как он жил, а от того, как он умер.

Где-то на востоке мира ацтеков находился Тонатиукан — дивная небесная обитель солнца, честь пребывания в коей принадлежала воинам, павшим в сражениях, женщинам, умершим при родах, и всем, встретившим кончину на алтарях, принесённым в жертву богам. Само собой, в обители солнца царило блаженство — то был индейский Элизиум, парадиз, рай, Эдемский сад.

Воины, которые обитали там, проводили время в бескровных битвах. Каждое утро их огромные армии собирались на бескрайней равнине — они приветствовали солнце, ударяя копьями о щиты, и сопровождали светило в его пути через небосвод.

Спустя четыре года храбрые воины, те, кто погиб во время жертвоприношений, и женщины, умершие при родах, возвращались на землю в качестве колибри.

Однако подавляющая часть людей — все умершие от болезней, несчастных случаев и старости — отправлялись в обитель тьмы, царство мёртвых. В Миктлан.

Этот загробный мир, расположенный где-то к северу от владений ацтеков, представлял собой выжженную пустыню, продуваемую при этом пронизывающими ледяными ветрами. Там властвовал повелитель Миктлана Миктлантекутли — бог, изображавшийся в виде черепа, завёрнутого в накидку из человеческих костей. Чтобы добраться до Миктлана, душе усопшего приходилось совершать путешествие через восемь загробных царств, и лишь в девятом обитали Миктлантекутли и его супруга-богиня.

Каждое из этих путешествий было сопряжено с испытаниями и угрозами, подобно скитаниям Одиссея или странствиям по кругам Дантова ада. Сперва мёртвым следовало переправиться через широкую и быструю реку, для чего обязательно требовалась рыжая или жёлтая собака, затем предстояло проскользнуть между двумя горами, грозившими сдвинуться и сомкнуться вместе. Потом — каждое следующее испытание было труднее предыдущего — приходилось карабкаться на гору из острого как бритва обсидиана, преодолевать зону ледяных ветров, сдирающих плоть с костей, проходить через край, где путников пронзали стрелы, а чудовища, нападая, разрывали грудь, дабы пожрать сердце. В восьмом из загробных царств мертвецы спускались по узким уступам вдоль отвесных утёсов.

После четырёх лет испытаний и страданий мёртвые достигают наконец девятого, глубочайшего из подземных миров, и там, в пламенном чреве владыки Миктлантекутли и его супруги, сущности усопших — то, что христиане именуют душами, — сгорают, дабы обрести вечный покой.

Да уж, по мне, христианские небеса предпочтительнее. Ведь послушать священников, так даже паршивые léperos, воры и убийцы, могли попасть туда, если раскаивались в своих грехах.

Подготовка к посмертному путешествию у индейцев также зависела от того, как человек умирал.

— Тех, кто умирал в сражении и при родах, сжигали, возложив на погребальный костёр, — рассказывал мне Целитель. — Это освобождает дух от телесных уз для его путешествия наверх в Тонатиукан. Тех, кому предстоит путешествие в Миктлан, хоронили под землёй. Это и понятно, ведь их ждал путь в земные недра.

Независимо от места назначения, мёртвых облачали в их лучшие церемониальные одежды и снабжали едой и питьём для долгого путешествия, а на тот случай, если в дороге придётся что-то прикупить, клали в рот усопшему кусочек жадеита или другую ценность. Даже самым бедным обязательно давали еду и воду, чтобы облегчить им тяжёлый путь.

Те, кто мог себе это позволить, отправлялись в путешествие со спутником, рыжей или жёлтой собакой.

Когда Целитель сказал мне это, я по-новому взглянул на его жёлтую собаку, которая никогда не отходила от хозяина, ни днём ни ночью.

Правители и высшая знать совершали это путешествие в окружении того богатства и роскоши, которыми они наслаждались в жизни. Сооружённые для них каменные гробницы наполняли провизией, напитками, шоколадом и принесёнными в жертву жёнами и рабами. Вместо простого кусочка жадеита в гробницу клали предметы из золота, серебра и драгоценных камней. Мёртвого вождя усаживали в кресло или на носилки, с оружием и в золотом нагруднике.

Подобные традиции, если вспомнить рассказы отца Антонио, существовали также у древних египтян.

А ещё ацтеки строили пирамиды, и в ряде племён совершали обрезание младенцев мужского пола на манер семитов. Поэтому некоторые учёные считали, что предки индейцев были выходцами из Святой земли, может быть потерявшимся коленом Израилевым.

Ацтекские поэты сравнивали человеческую жизнь с судьбой цветка, который поднимается из земли, растёт, тянется к небу, расцветает, а потом снова поглощается землёй.

«Наши души — всего лишь струйки дыма или облака, поднимающиеся из земли», — пели они.

К смерти ацтеки относились как к фатальной неизбежности, року, который не щадит никого: ни богатых, ни бедных, ни праведных, ни грешных. Помню, когда мы сидели однажды у костра, Целитель прочёл мне нараспев несколько строк:


Ничто против времени не устоит:
Стирается золото и жадеит,
Осыпаются перья птицы кецаль,
Вся наша жизнь только миг, как ни жаль.

   — А ацтеки верили в жизнь после смерти? — спросил я Целителя. — В вечную загробную жизнь, о которой говорят христианские священники?

Он продолжил декламировать:


О, что же нас ждёт и куда ж мы идём?
Сгинем иль в мир иной попадём?
Позволит ли нам Владыка всего
Вновь наслаждаться даром Его?

   — Ответ на твой вопрос, — промолвил Целитель, — содержится в следующем куплете.


Так есть загробная жизнь или нет?

На это сердцу ведом ответ.

И оно отвечает, здесь и сейчас:

Мы живём в этом мире единственный раз.

43


Наряду с изучением Пути ацтеков я мало-помалу перенимал у Целителя приёмы его работы, причём не только по части применения тех или иных снадобий, но и, что порой оказывалось даже важнее, технику извлечения олицетворяющей зло змеи из головы человека. Правда, пока я ещё не мог заставить себя засунуть одну из змей Целителя себе в рот и учился исполнять этот фокус, практикуясь на прутике.

Так или иначе, определённые «колдовские» методы я усвоил и в скором времени нашёл им своеобразное и весьма приятное применение.

Как-то раз, когда Целитель отправился медитировать с птицами, а я, оставшись один в хижине, которую предоставил деревенский касик, маялся дурью от безделья (что крайне нежелательно для любого юнца), мне пришло в голову надеть церемониальную накидку Целителя из перьев и его чародейский головной убор, закрывавший бо́льшую часть лица. В таком виде я совершенствовал свои навыки в фокусах со змеёй, когда в хижину вдруг заявился местный касик собственной персоной.

   — Великий чародей, — промолвил он, — я очень ждал твоего прихода. У меня возникли трудности, связанные с моей новой женой. Она очень молода, и мне, старику, нелегко иметь с ней дело.

Отец Антонио всегда утверждал, что во мне сидит дьявол, и, похоже, слова старого касика этого дьявола пробудили. А как же иначе, кто, как не дьявол, разжёг во мне любопытство: интересно, что же там у касика за затруднения с молодой женой?

   — Не мог бы ты сейчас пойти в мою хижину и осмотреть её? Какой-то злой дух вошёл в типили моей жены, и теперь мой тепули не может туда проникнуть.

Э, да я много раз видел, как Целитель играючи разрешал плотские затруднения, и подумал, что уж такая пустяковая задача под силу и мне. Бормоча всякую бессмысленную невнятицу, я жестом велел касику подождать меня на улице, а когда он вышел, засунул в карман одну из ручных змеек Целителя. Идея использовать змею мне претила, но он наверняка ждал чего-то в этом роде.

Дом касика был самым большим в деревне: он имел не одну или две комнаты, как почти все остальные хижины в деревне, а целых четыре. Но куда больше меня заинтересовала жена вождя. Молодая, привлекательная девушка, чуть постарше меня. Но вполне созревшая для ауилнема, даже если её лону и приходилось принимать старый реnе.

Касик объяснил, в чём дело.

   — Её типили слишком тесная, мне никак не пропихнуть в неё свой тепули. Но он твёрдый, — старик выпятил грудь, — так что беда не в этом. Однако и её тепили не сказать чтобы слишком маленькая. Я открываю её рукой и засовываю туда три пальца, но стоит сунуть тепули, отверстие оказывается недостаточно велико.

   — Это всё los aires, — сказала мне молодая женщина, использовав испанское слово. — Я стирала одежду на речном берегу и случайно вдохнула злого духа. Теперь, когда муж пытается ввести в меня тепули, он не входит, даже если я помогаю рукой, потому что дух закрывает мою типили.

Я отреагировал на это невнятным бормотанием.

Молодая женщина говорила совершенно бесстрастно, но глаза у неё были весьма живые, и эти яркие глаза внимательно рассматривали то немногое, чего не скрывал на моём лице затейливый головной убор Целителя. Похоже, что в отличие от своего подслеповатого мужа она углядела признаки моего возраста.

Снаружи доносились голоса других людей, деревенских старейшин, явно собравшихся посмотреть на магический ритуал. Я велел касику выйти к ним и сообщить, что внутрь заходить нельзя, а когда он ушёл, бросил гнусавить и нормальным голосом спросил:

   — Слушай, почему ты отказываешь своему мужу в ауилнема? И не морочь мне голову злыми духами.

   — А ты что за знахарь такой выискался? — фыркнула красавица. — Чародеи все сплошь старики.

   — О, я необычный целитель: разбираюсь и в индейской медицине, и в испанской. Так что меня не проведёшь, выкладывай правду.

Женщина усмехнулась.

   — Да пожалуйста. Мой муж — самый богатый человек в деревне, и, когда я за него выходила, мне обещали богатую жизнь и много щедрых подарков. Но как бы не так — этот скупердяй ничего мне не дарит. Велит ощипать и приготовить цыплёнка, сам же съест и считает это подарком.

Ну что ж, какой именно «злой дух» тут замешан, я выяснил без труда. И изгнать его нетрудно, достаточно лишь задобрить женщину подарками. Однако Целитель приучил людей к своим фокусам, и все они ждали сейчас извлечения змеи. Собственно говоря, маленькая скользкая змейка находилась у меня в кармане. Но как засунуть эту mierda, эту гадость в рот?

В соответствии с моими указаниями касик вернулся один, но сообщил, что старейшины очень хотели бы увидеть, как я извлекаю злого духа.

Я поместил перед своими губами один из талисманов Целителя и, раскачиваясь из стороны в сторону, хрипло прогундосил:


Старейшинам нельзя входить!
Я должен духа удалить!

   — Да-да, но они хотят...

   — Из типили твоей жены.

   — А-а-ах!

Старик зашёлся в таком приступе кашля, что я испугался, как бы с ним чего не случилось. Это было крайне нежелательно. Умри касик в результате моего «колдовства», нам едва ли удалось бы выбраться из деревни живыми.

Он, однако, пришёл в себя, и я с большим облегчением продолжил:

   — Дух угнездился в её типили, и мне как лекарю надлежит его оттуда изгнать. Конечно, если ты готов впредь отказаться от ауилнема...

   — Не знаю, не знаю... Может быть, я попробую ещё раз...

   — Попробуй, но если демон войдёт в твой тепули...

   — А разве такое возможно?

   — Ещё как! Сам подумай, демон обитает в твоей жене. Пока он в ней, тебе опасно не только делить с ней ложе, но даже есть её стряпню. Дух может проникнуть в тебя через рот, вместе с едой.

   — Ох, что же делать? Не могу же я ходить голодным! Изгони его!

   — Ладно, ты можешь остаться и присутствовать при изгнании, — милостиво разрешил я. — Но тебе придётся отвернуться лицом к стене.

   — Лицом к стене? Но почему я должен...

   — Потому что демон будет искать другое отверстие, куда войти после того, как я изгоню его. Он может войти в твой рот, в твой нос, в твою... — Я погладил свою задницу.

Старик громко застонал.

   — Кроме того, ты должен всё время повторять заклинание, которому я тебя научу. Это единственный способ уберечься от злого духа. Тверди эти слова неустанно, снова и снова, пока я не велю тебе остановиться: «Rosa rosa est est, rosa rosa est est».

В то время как старик, уткнувшись в стену, бубнил, что роза есть роза, я стал осматривать его жену. Велел ей лечь на циновку и снять юбку. Под юбкой у неё ничего не было. Вообще-то если мне и приходилось раньше иметь дело с женщинами, то по большей части в темноте, но две весёлые подружки на берегу реки подробно рассказали мне обо всех сокровищах женского тела. И сперва я положил руку на холмик чёрных волос красавицы, а затем медленно скользнул между её ног. Когда моя рука скользнула вниз, её ноги раздвинулись. Я тут же возбудился. Мой реnе дико завибрировал. Её типили при прикосновении моей руки раскрылась, как бутон на солнце. Мои пальцы проникли в нежное, влажное отверстие, нащупывая «ведьмин сосок».

Бёдра красавицы начали ритмично двигаться вверх и вниз, в такт движениям моей руки. Да уж, воистину единственными демонами, которыми эта женщина была одержима, являлись необходимость делить ложе со стариком и недостаток внимания даже с его стороны.

   — Эй! — крикнул я касику, услышав, что тот сбивается с ритма. — Не вздумай замолчать! Не подпускай демона!

Я снова повернулся к молодой женщине, которой,судя по взгляду, очень нравилось то, что я делал. Я начал было наклоняться, чтобы взять «ведьмин сосок» губами, но она остановила меня.

   — Я хочу твой реnе, — прошептала жена касика, использовав испанское слово.

Её глаза были полны вожделения, как и её горячая, влажная типили, не раскрывавшаяся, похоже, только для жадного старика. Во всяком случае, у меня было такое чувство, что не один деревенский паренёк пользовался благосклонностью красотки.

По правде говоря, хотя я и любитель прихвастнуть, сочинить историю, si, лгун, если вы настаиваете, но должен честно признаться, что весь мой предыдущий опыт того, что индейцы называют ауилнема, был невелик. Уж как удачно всё складывалось на ярмарке, но и то подвёл garrancha, извергнув семя слишком быстро. Неудивительно, что сейчас (хотя если бы меня поймали с поличным, то, наверное, не только бы скальпировали, но и одновременно поджарили на медленном огне) мой реnе настоятельно требовал того же, чего хотела юная женщина.

Впрочем, пока все эти мысли мелькали в моей голове, женщина распустила верёвку, поддерживавшую мои штаны, взяла мой реnе в руку и направила в свою типили.

Я уже почти ввёл его, но... mierda!

Сок жизни, который Цветок Змеи жаждала получить для своего любовного зелья, извергнулся из моего реnе прямо на живот молодой женщины. Я конвульсивно дёрнулся, а она, покосившись на свой живот, прошипела что-то на науатль. Слова этого я не знал, но о его смысле догадался. Пристыженный, я соскользнул с неё и натянул штаны.

   — Rosas rosas rosas... Можно мне остановиться? — Похоже, что касик окончательно выбился из сил.

Я достал из кармана маленькую змейку и велел ему повернуться.

   — Демон ушёл. Я избавил от него твою жену, однако остаётся одно затруднение. Злому духу удалось проникнуть в женщину из-за того, что она ослабела от нехватки радости. Когда она довольна, демон не может войти в неё. Поэтому каждый раз, когда ты захочешь совершить со своей женой ауилнема, ты должен будешь давать ей серебряный реал. Поступай так, и демон никогда не вернётся.

Касик схватился за сердце, а его юная супруга проводила меня широкой улыбкой.

Я поспешил к хижине, где мы остановились, чтобы успеть снять колдовской наряд Целителя, пока тот не вернулся.

Отец Антонио рассказывал мне, что великий царь по имени Соломон, считавшийся несравненным мудрецом, повелел однажды разрубить ребёнка пополам, чтобы выяснить, которая из двух споривших из-за чада женщин является его истинной матерью. По-моему, разобравшись с затруднениями касика и его жены, я проявил тот же подход, что и царь древнего Израиля.

Да, знахарь из меня получился хоть куда, но вот в качестве любовника я опять опозорился. Потерял честь. Si, amigos, честь. Может быть, я и пытался постигнуть Путь ацтеков, но внутри пока оставался испанцем. По крайней мере наполовину. И эту половину мой реnе постыдно опозорил.

Прибегнув к логике Платона, я решил, что проблема кроется в моей неопытности, ведь всякому уличному мальчишке было известно, как надо тренировать реnе. Придётся чаще брать его в руку, чтобы в конце концов, когда мне снова представится такая возможность, мой garrancha был готов к испытанию и больше меня не подводил.

44


   — Ты не познаешь Путь ацтеков, пока не поговоришь со своими предками, — повторял мне Целитель.

Я пробыл с ним уже более года. Мой шестнадцатый день рождения пришёл, ушёл, и уже близился следующий. Мы путешествовали от одной деревни к другой. Я говорил на языке науатль как чистокровный индеец, усвоил множество местных говоров и диалектов, познакомился с традициями и обычаями сельских жителей и полагал себя познавшим Путь ацтеков, но когда говорил об этом Целителю, тот лишь цокал языком и качал головой.

   — Как же мне пообщаться с богами? — спросил я его.

Целитель защебетал, как птица:

   — Ты должен отправиться туда, где они обитают, и открыть им своё сознание. Я отведу тебя в обитель богов.

Мы вошли в долину Мешико, обширную равнину между высокими горами, где лежали лучшие земли Новой Испании. Когда-то она была сердцем и душой мира ацтеков, а теперь стала тем же самым для испанцев Нового Света. Здесь находились Пять-Великих-Озёр-Которые-Были-На-Самом-Деле-Одним, включая озеро Тескоко. Именно там ацтеки построили Теночтитлан — великий город, который испанцы разрушили до основания, чтобы возвести на его руинах Мехико.

Но Целитель повёл меня вовсе не к этому городу-на-воде. По сложившейся привычке, мы избегали всех больших городов. А сейчас мы направлялись в другой город, насчитывавший некогда вдвое больше жителей, чем Теночтитлан. Конечный пункт нашего путешествия находился в двух днях пути от Мехико.

   — И большой это город? Много ли там жителей? — допытывался я.

   — Больше, чем песчинок вдоль Восточного моря, — ответил старик, имея в виду побережье Веракруса, — но ты никого из них не увидишь. — Он хихикнул.

Я никогда не видел Целителя в таком воодушевлении. Правда, в этом не было ничего удивительного, потому что мы собирались войти в Теотиуакан, обитель богов; название этого города, который был священным для ацтеков, буквально переводится как Место сбора богов.

   — Теотиуакан не ацтекский город, — сказал мне Целитель. — Он гораздо старше ацтеков, и построили его не они, а какой-то иной народ, создавший цивилизацию более древнюю и могущественную, чем все известные империи индейцев. То был величайший город Сего Мира.

   — А что потом произошло? Почему там больше никто не живёт?

   — О, это случилось из-за войны богов между собой. Люди бежали из города, когда боги начали сражаться, потому что смерть обрушивалась с небес подобно дождю. Город по-прежнему находится там, но по его улицам ходят только боги.

Познания Целителя об этом городе основывались не на знаниях, почерпнутых из книг, но на легендах и преданиях старины. Наступит день, когда я узнаю о Теотиуакане больше и ничуть не удивлюсь тому, насколько точны были познания Целителя. Теотиуакан, расположенный примерно в десяти лигах к северо-востоку от Мехико, воистину был одним из чудес света, величайшим городом эпохи расцвета цивилизации индейцев, Афинами и Римом Нового Света. Один лишь его церемониальный центр, раскинувшийся на огромной территории, занимал большее пространство, чем многие из великих городов ацтеков и майя.

По слухам, этот город возник примерно в то же время, когда родился Христос, а опустел, когда Европа погрузилась во мрак Средневековья. Теотиуакан достиг такого великолепия и расцвета, что даже спустя века можно было легко поверить, что он создавался самими богами. Храмы, возведённые древними мастерами, послужили образцами для всех великих индейских культовых сооружений, построенных впоследствии, но ничто из возникшего потом не могло поспорить с изначальными шедеврами.

При виде Теотиуакана у меня захватило дух и ёкнуло сердце. Первым, что ошеломило при вступлении в заброшенный город, были две величайшие, внушавшие ацтекам наибольшее благоговение и трепет пирамиды Сего Мира, монументальные храмы Солнца и Луны. Именно эти великие пирамиды ацтеки старались копировать, создавая свои святилища.

Две основные группы храмов были соединены широкой дорогой — Дорогой мёртвых. В пол-лиги длиной, она была достаточно широкой, чтобы по ней могли бок о бок проехать две дюжины экипажей. На северном конце города, наряду с менее значительными пирамидами, находилась пирамида Луны, а к востоку от неё возвышалось величайшее из всех строений: пирамида Солнца. Сторона её основания имела в длину более семисот футов, в высоту же она достигала двухсот с лишним.

Великая лестница пирамиды Солнца поднималась вверх по пяти уровням храма — эта лестница, ведущая к небесам, являлась продолжением Дороги мёртвых.

Пирамида Луны внешне напоминала пирамиду Солнца, но уступала ей по величине.

Близ центра города, к востоку от Дороги мёртвых, находилась Ciudadela — Цитадель, огромный, врытый в землю двор, со всех четырёх сторон окружённый храмами. Посередине этого ограждённого пространства высился храм Кецалькоатля. Этот храм — ступенчатую пирамиду, подобную пирамидам Солнца и Луны — украшали впечатляющие скульптурные изображения Пернатого Змея Кецалькоатля и Огненного Змея, который переносит солнце в своём ежедневном путешествии через небосвод.

Храм был пугающим и величественным.

Каждый год ацтекские чтимые глашатаи отправлялись в Теотиуакан, чтобы воздать почести богам. Они неспешно шествовали по Дороге мёртвых к храму Солнца среди других храмов и гробниц древних владык, ставших богами. Теперь и мы с Целителем шли по стопам тех ацтекских правителей.

   — Солнце и луна, муж и жена, стали богами, когда принесли себя в жертву, чтобы спасти землю от тьмы, и превратились в золотистый огонь дня и серебристый свет ночи, — сказал Целитель.

Мы остановились перед величайшей пирамидой на земле, храмом Солнца, раскинувшемся на десяти акрах площади.

Старик прищёлкнул языком.

   — Боги по-прежнему здесь, ты можешь почувствовать их. Они зажали твоё сердце в своём кулаке и могут его вырвать.

Он засучил рукав, обсидиановым ножом надрезал нежную кожу на нижней стороне предплечья, дал крови стечь на землю и вручил нож мне.

Я сделал порез на своей руке и тоже подержал её так, чтобы капли крови упали на землю.

В этот миг из сумрака храма вышли и медленно направились к нам четверо — трое мужчин и одна женщина. Не зная их в лицо, я сразу понял, кто они такие. Колдуны и жрецы, столь же древние и почтенные, как сам Целитель.

Их приветствие состояло из тайных знаков и слов на таинственном языке, ведомом лишь посвящённым в тёмные искусства.

— Эти люди будут проводниками, призванными помочь тебе поговорить с предками, — сказал Целитель. — Они сделают твою кровь ацтекской и отведут тебя туда, куда позволено входить лишь носителям истинной крови.

До сих пор слова Целителя о возможности «говорить с богами» я не воспринимал серьёзно, но суровые лица и непроницаемые глаза жрецов сильно поколебали мой скептицизм.

Но как же, интересно, говорят с богами?



Жрецы повели меня к зеву туннеля великой пирамиды Солнца, скрытому так искусно, что человеку несведущему нипочём бы его не найти. Он вёл в её полое чрево, к каверне, огромной, как зал собраний.

В центре горел костёр, по стенам — я этого не видел, но слышал — журчала вода. Я чувствовал запахи огня и воды.

   — Мы пребываем во чреве Земли, — возгласила женщина. — Мы вышли из пещер на свет тысячу поколений тому назад. Эта пещера есть мать всех пещер, святая святых. Она пребывала здесь до того, как была воздвигнута пирамида Солнца.

Голос жрицы упал до шёпота:

   — Она была здесь во Время тьмы, после того как каждое из четырёх солнц гасло и остывало.

Мы окропили костёр кровью из наших рук и уселись перед ним, скрестив ноги.

И вот что было дальше. Невесть откуда взявшийся в пещере холодный ветер треплет сзади мои волосы, посылая по спине волну холода и страха. Мало того что ему вроде бы неоткуда здесь взяться, но ветер ещё и кажется мне живым.

   — Он с нами, — хрипло смеётся старая женщина.

Один из жрецов затягивает гимн богам:


На небесах ваша обитель,
Но вы поддерживаете и горы,
Анауак лежит в ваших ладонях,
Повсюду вас ждут, всюду к вам взывают,
Хвалу воздают вам, вас воспевают,
Ведь на небесах ваша обитель,
Но Анауак лежит в ваших ладонях.

Анауак представлял собой сердце великой державы ацтеков, ту самую долину, которая ныне названа Мешико, с её пятью соединяющимися между собой озёрами: Сумпанго, Шалтоканом, Шочимилько, Чалько и Тескоко. Ацтеки выстроили Теночтитлан в самом сердце Анауака.


Наш отец — солнце,
Чьи жгучи лучи,
Наша мать — луна
В серебристой ночи.
Явите свой лик,
Подарите свой свет.

И снова я ощутил леденящую ласку ветра из загробного мира. Дрожь пробрала меня до самых пальцев ног.

   — Пернатый Змей снисходит к нам, — возгласил Целитель. — Сейчас он с нами. Мы призвали его своей кровью.

Женщина опустилась на колени за моей спиной и накинула мне на плечи ацтекский воинский плащ из ярких перьев, жёлтых и красных, голубых и зелёных. Она надела мне на голову воинский шлем и вручила меч из твёрдого дерева с обсидиановым лезвием, настолько острым, что им можно было разрезать волос.

Когда я облачился, Целитель одобрительно кивнул.

   — Твои предки не примут тебя иначе как в облачении воина. Мальчика-ацтека готовили к войне с рождения: его пуповину отдавали взрослому воину, чтобы тот зарыл её на поле боя.

Он знаком велел мне снова сесть перед костром. Старая женщина опустилась рядом со мной на колени, держа в руках каменную чашу, наполненную тёмной жидкостью.

   — Она шочималька, «цветочная ткачиха», — пояснил Целитель. — Ей ведомы магические зелья, которые позволяют сознанию расцветать настолько, что оно обретает способность подниматься к богам.

Жрица заговорила со мной, но, хотя по звучанию её речь походила на ацтекскую, я ничего не понял. Очевидно, то был язык хоть и родственный науатль, но один из тайных жреческих диалектов, ведомых лишь немногим избранным.

Целитель переводил для меня.

   — Зелье, которое она даст тебе выпить, называется «вода обсидианового ножа». В нём много компонентов: октли — напиток, опьяняющий богов; почка кактуса, который бледнолицые называют пейотль; священный порошок, его именуют ололиукуе; кровь, которую соскребли с жертвенного камня у храма Уицилопочтли в Теночтитлане, ныне разрушенного испанцами. Есть в нём и другие вещества, но они известны только «цветочнойткачихе», — вещества, которые приходят не из земли, на которой мы стоим, но со звёзд над нами.

Тем, кому вырывали сердце на жертвенном камне, давали этот напиток перед жертвоприношением. Подобно воинам, погибшим в сражениях, и женщинам, умершим при родах, те, кого приносят в жертву, обретают благодать жить с богами в обители солнца. Вода обсидианового ножа уносит их туда, к богам.

Сидя перед пылающим костром в окружении монотонно распевающих чародеев, я выпил напиток.

Аййя, ойя! Моё сознание превратилось в реку, тёмный струящийся поток, который вскоре обратился в бушующие стремнины, а потом — и в чёрный водоворот полуночного огня. Моё сознание билось, пульсировало, причудливо деформировалось и наконец отделилось от моего тела. Неожиданно я обнаружил себя парящим под тенистым сводом пещеры. Костёр, чародеи и моя собственная телесная оболочка были видны внизу.

Мимо меня пролетела сова. Зная, что встреча с этой птицей — дурной знак, ибо её зловещее ночное уханье предвещает смерть, я в страхе устремился прочь из пещеры. Оказалось, что снаружи день уже сменился ночью: безлунный, беззвёздный саван окутал землю.

До меня донёсся голос Целителя, он шептал мне на ухо так, как будто я сидел рядом с ним у костра в пещере:

   — Твои предки ацтеки родились не в этой матери всех пещер в Теотиуакане, но на севере, в стране ветров и пустынь, где находится обитель тьмы. Они не называли себя ацтеками. Это имя дали им испанские завоеватели. Они называли себя мешикатль. Знойные ветры, пыльные бури, долгая засуха заставили твоих предков покинуть северный край; голод и отчаяние погнали их на юг, туда, где боги благословили земли теплом и влагой. Но там уже жили люди, причём люди достаточно могущественные, чтобы остановить и даже уничтожить мешикатль. Этих людей благословили сами боги солнца и дождя. Они выстроили чудесный город под названием Тула. Не обитель богов, как Теотиуакан, но великий город красот и удовольствий, роскошных дворцов и садов, которые могли соперничать с Тонатиуаканом. Именно в этом городе наши ацтекские предки впервые поняли свою судьбу.

Тула: это название казалось мне магическим ещё раньше, даже когда я внимал непрерывным поучениям Целителя. Отец Антонио рассказывал, что один учёный, испанский священник, прибывший в Новую Испанию вскоре после завоевания, сравнил легенду о нём с историей Трои, написав, «что великий и прославленный индейский город Тула, очень богатый и изысканный, мудрый и могущественный, постигла та же судьба, что и античную Трою».

   — Сам Кецалькоатль жил в Теотиуакане, но он покинул Толлан (так назывался город в древние времена), — вещал Целитель. — Именно там, пребывая в гневе, он оскорбил Тескатлипока — Дымящееся Зеркало, бога чародейства и волшебства, — и владыка магов не преминул отомстить. Хитростью он напоил Кецалькоатля пульке, и тот, в пьяном безумии, разделил ложе с родной сестрой. Пристыженный, ибо совершил столь страшный грех, он бежал из Тулы и отплыл под парусом в Восточное море, поклявшись, что однажды вернётся и затребует обратно своё царство.

Кецалькоатль — один из твоих предков-богов, но есть много других, и превыше прочих стоит грозный Уицилопочтли, ацтекский бог войны. Он принял облик колибри и обратился к своему племени на языке птицы. Уицилопочтли и будет твоим проводником.

Уицилопочтли. Бог войны. Покровитель Теночтитлана. Волшебник-Колибри.

Воспарив в чёрном небе, как орёл, я познал истину.

Я сам и есть Уицилопочтли.

45


Дверь, которую открыло в моём сознании зелье колдуньи, увела меня в дальние края и в далёкое прошлое. В те времена, когда я был вождём ацтеков.

Лёжа на смертном одре, я прозрел Путь ацтеков.

Путь моего народа. Ибо я — Уицилопочтли, и люди, называющие себя мешикатль, — моё племя.

Мы пришли с севера, из Дурных Земель, где почва была горячей и сухой, а ветер задувал пыль в наши рты. Пропитание в Дурных Землях было скудным, и мы побрели на юг, прослышав о зелёных долинах, поросших сочным маисом, таким, что, по слухам, человек не мог обхватить руками один-единственный початок. На севере приходилось сражаться с суровой почвой, чтобы возделывать кукурузу настолько тощую, что она не насытила бы и таракана. Много лет тому назад бог дождя отказал нашим землям во влаге, засуха губила даже скудные урожаи, и наш народ страдал от голода, пока мы не обрели путь охотника. Теперь мы охотимся с помощью лука за дичью, которая не может перегнать наши стрелы.

Мы, мешикатль, маленькое племя, всего двести лагерных костров. Поскольку у нас нет земли, нас кормящей, мы кочуем, ища пристанища на благодатном юге, сталкиваясь с людьми, которые там уже обосновались. Увы, вся хорошая земля уже заселена, а наше племя недостаточно велико, чтобы изгнать старожилов с обжитых мест.

Мы постоянно движемся в поисках пристанища и сами служим себе вьючными животными. Всё наше имущество — это то, что мы несём на своих плечах.

Мы трогаемся в путь ещё до первых лучей солнца и останавливаемся лишь перед закатом, добывая по пути пропитание с помощью луков и стрел. Пропитание это скудное, дети умирают на руках матерей, а воины настолько ослабли, что, если кому посчастливится подстрелить оленя, он даже не в силах в одиночку отнести его к остальным.

Где бы мы ни появились, нас встречают с ненавистью. Нам необходимо найти место для жизни: такое, где светит солнце и есть вода, где можно выращивать маис. Но всякий раз, когда мы находим такое место, оно уже занято и нас изгоняют прочь.

Оседлые земледельцы называют нас чичимеками, народом Пса. Потешаются над нашей примитивной утварью, именуя нас варварами, которые носят звериные шкуры вместо хлопка, охотятся, вместо того чтобы возделывать землю, едят сырое мясо, вместо того чтобы готовить его на костре. Они не понимают: то, что мы делаем, продиктовано необходимостью выжить. Кровь придаёт нам силы.

Но они не только смеются. По их поверьям, на севере, там, откуда мы явились, находится обитель тьмы, мрачное и грозное место, а это заставляет их смотреть на кучку донельзя истощавших оборванцев со страхом. Нас обвиняют не только в стремлении захватить их земли, но и в том, что мы похищаем их женщин, когда те выходят к реке стирать одежду. Аййя! Но ведь племя должно жить! Если сил, чтобы захватить их земли, у нас пока нет, то здоровые женщины из оседлых племён родят нам крепких детей, и это поможет нам продержаться до конца наших странствий.

Чего мы просим, так это всего лишь места, где светит солнце и есть вода, чтобы выращивать пищу. Мы не глупцы. Мы не ищем обители солнца. По слухам, где-то на юге есть горы, которые порой издают рёв и наполняют небо и землю дымом и огнём, целыми реками раскалённой воды, которые падают с небес и устремляются с гор, смывая всё на своём пути; там есть боги, которые сотрясают землю под ногами и раскалывают её, поглощая целые деревни, и ветры, которые завывают с яростью волков. Но всё равно это земля, где легко выращивать пищу, где есть рыба, речная дичь, в изобилии водятся олени, а значит, мы сможем там поселиться, выжить и достичь благоденствия.

Для нас всё вокруг живое — камни, ветер, вулканы, сама земля. Всем управляют духи и боги. Мы живём в страхе перед гневом богов и стараемся умилостивить их. Боги прогнали нас с севера. Поговаривают, что именно Миктлантекутли гонит нас вперёд своим гневом: ему нужны наши северные земли, ибо обитель тьмы уже переполнена. Но я не думаю, чтобы мы могли чем-то разгневать богов. Разве что предлагаем им мало подношений, но ведь мы народ бедный.



Я лежал, умирая.

Нас прогнали из очередной деревни, жители которой, оседлые земледельцы, решили, что мы позарились на их женщин и их еду. В схватке одно из копий земледельцев пронзило мне грудь.

Спасаясь от их многочисленных воинов, мы взобрались на склон холма, где земледельцам было бы трудно напасть на нас. Я — верховный жрец племени, волшебник, вождь и величайший воин. Без меня племя не выживет. И вот сейчас, лёжа при смерти, я слышу, как внизу наши враги приносят в жертву пленников-мешикатль. Но принесённые в жертву, так же как и павшие в бою, попадут в обитель солнца, в край, наполненный мёдом жизни. Мои же помыслы, до последнего вздоха, о тех, кто уцелел.

Хотя врагов значительно больше, они не в состоянии уничтожить нас полностью, потому что у нас есть два преимущества: стрелы и отчаяние. Лук и стрелы для местных жителей — диковина. Они сражаются только копьями и деревянными мечами с лезвиями из острых кусочков обсидиана. Будь у нас достаточно еды и побольше воинов, мы были бы непобедимы.

Осёдлое племя, празднующее внизу победу, по-своему право. Мы действительно стремимся захватить их маисовые поля и их женщин. Нам нужна пища, чтобы насытиться, и нам нужны женщины, чтобы рожать детей. Мы потеряли много воинов, и нам необходимо пополнить свои ряды.

Лёжа сейчас при смерти в окружении жрецов и старейшин, я, Уицилопочтли, вождь и жрец племени мешикатль, вдруг увидел пившую из цветка нектар колибри. Неожиданно птица повернулась и заговорила со мной:

— Уицилопочтли, твоё племя терпит невзгоды, потому что оно оскорбило богов. Вы просите, чтобы боги даровали вам пищу, кров и победу над врагами, но вы ничего не предлагаете взамен. Богам тоже нужна пища, и их еда — это нектар человека. Слышишь, эти люди внизу предлагают богам кровь мешикатль? Если твой народ хочет выжить, он тоже должен напоить богов кровью.

Мы, люди севера, не имели представления о нуждах богов. Мы не знали, что они требуют кровь за свои милости. Мы не ведали о соглашении между человеком и богом.


Напои бога солнца кровью, и он осветит землю.
Напои бога дождя кровью, и он напоит урожай.

И тогда я прозрел судьбу своего народа и свою собственную. Мой путь состоит в том, чтобы, несмотря на смертельные раны, вывести свой народ из этого запустения навстречу его судьбе. Верховный жрец Теноч на смертном одре произнёс пророчество о том, что путь наш придёт к концу и судьба наша совершится в том месте, где орёл сражается со змеёй на вершине кактуса. Пока же оно не найдено, мы обречены на скитания. Я поманил жрецов и старейшин, велев им наклониться поближе, чтобы я мог дать наставления.

   — Мы должны вернуться и напасть на местное племя. В темноте перед рассветом, когда все они будут пьяны и утомлены празднованием, мы обрушимся на них и отомстим за себя.

   — Но у нас нет сил, — возразил один из старейшин.

   — Их заменят внезапность и наше отчаяние. Мы должны напасть и захватить побольше пленных. Боги обижены на нас за то, что мы не поим их кровью. Чтобы вернуть их милость, мы должны захватить как можно больше пленных и принести им в жертву. Только тогда боги вознаградят нас.

Я не мог допустить, чтобы мои люди дрогнули, ибо понимал: спуститься и сразиться вновь — это наша единственная возможность.

   — Мы должны принести жертву сегодня вечером, чтобы одержать победу над врагом уже завтра. Сегодня мы захватили двоих. Женщину с ребёнком. Принесите их в жертву. Нужно вырвать у них сердца, пока они ещё бьются. И пусть их кровь пропитает землю как дань богам. Потом разрубите их тела. Каждый из наших воинов должен отведать кусок жертвенной плоти.

А ещё я сказал своим людям, что хотя тело моё умирает, но я по-прежнему буду с ними, ибо мой дух не умрёт, но преобразится — и станет богом.

   — Боги открыли мне истинный смысл моего имени. Уицилопочтли — Волшебник-Колибри. В будущем я буду говорить с вами на языке колибри.

У мешикатль не было племенного бога. Мне предстояло стать их богом, мстительным богом войны и жертвоприношений.

   — Сердце есть место обитания духа, — сказал я жрецу, моему сыну, которому предстояло носить головной убор верховного жреца, когда я умру. — А потому сейчас, перед тем как Миктлантекутли схватит меня и утащит вниз, в обитель тьмы, возьми мой обсидиановый нож и вскрой мне грудь. Вырежи оттуда моё сердце и предложи мою плоть и кровь нашим воинам.

Я наставил сына, как наставила меня птица, — моё сердце надлежало поместить в гнездо из настоящих перьев колибри. Мой дух будет обитать в гнезде из перьев, и племя не должно принимать никаких важных решений, не посоветовавшись со мной.

   — Я буду говорить с верховным жрецом, а через него — со всем остальным племенем.

* * *
В ту ночь, неся высоко в тотеме моё сердце, воины мешикатль коварно напали на оседлое племя, захватив множество неприятельских воинов, чтобы принести в жертву, и чужих женщин, дабы те рожали нам детей.

Мы отступили к вершине холма и вырезали там сердца пленных воинов. Мы насытили богов кровью, и я дал своему народу ещё одно наставление, произнесённое через моего сына, верховного жреца:

   — Кровь принадлежит богам, но плоть пленного принадлежит тому воину, кто захватил его в плен. Устройте пир, чтобы отпраздновать победу. И накормите своих родных и друзей плотью принесённых в жертву.



Так было положено начало договору о жертвоприношениях между мешикатль и богами. В обмен на кровь боги даруют победу и пищу, чтобы насытить наши тела.

Но есть лишь один способ насытить богов кровью. Война.

46


С тотемного шеста, из гнезда с сердцем, я наблюдал за тем, как мой народ возрастал в силе и численности. Всего через несколько поколений мы были уже не шайкой диких оборванцев, но племенем грозных воителей.

У мешикатль ещё не было своей земли, но нам уже хватало сил, чтобы требовать еду и женщин у менее значимых племён. Мы обрели славу людей воинственных, признающих лишь право сильного, жестоких, не держащих своего слова, похитителей женщин и пожирателей плоти.

И благодаря своей репутации мы получали даже больше добычи, чем при помощи оружия, потому что пока ещё продолжали оставаться небольшим племенем. Теперь уже численностью в четыре тысячи походных костров, с четырьмя различными кланами, мы могли послать на битву тысячу воинов. Не слишком-то много в краю, где могущественный властитель был способен снарядить в битву в сто раз больше.

Но наше племя росло и увеличивалось.

Меня, Уицилопочтли, несли в тотеме во главе племени, когда оно отправлялось на другие земли или когда его воины шли в бой. Избранная жрица-колдунья несла гнёздышко из перьев, укрытое внутри более крупного гнезда из разноцветных ярких перьев. Позади неё четыре жреца несли тотемы каждого из четырёх кланов. Все остальные тотемы считались младшими по сравнению с моим.

Поскольку мешикатль прославились повсюду как свирепые воины, нас приглашали участвовать в войнах в качестве наёмников. Особенно часто нанимал северян, и нас в том числе, владыка тольтеков. Нас тольтеки считали грубыми, примитивными варварами, достойными лишь сражаться и умирать за них.

Во времена своих былых завоеваний тольтеки были могучими воинами, теперь же они жили за счёт сотен тысяч людей, которые либо платили им дань, либо работали в качестве рабов на их полях. Тольтеки разнежились и разжирели. Вместо того чтобы рисковать своей жизнью и искать славной смерти, они нанимали варваров с севера.

Война, в которой нам предстояло сражаться, была затеяна вождём Умеаком Большая Рука, получившим это прозвище за то, что одно из племён не смогло выполнить его повеление — прислать ему женщину с ягодицами шириной в четыре его ладони. Женщину прислали, но владыка остался недоволен и счёл это поводом к войне. Правда, знающие люди говорили, что то племя славилось самыми искусными резчиками жадеита Сего Мира, так что женская задница была только предлогом, чтобы поработить мастеров и забрать себе их земли.

Земля врагов тольтеков находилась в Анауаке, сердце Сего Мира. В награду нам, после того как мы очистим её от местных жителей, полагалась доля этой земли.



Мы, мешикатль, горделиво двигались в Тулу позади более крупных племён, которыми командовал лично вождь тольтеков. В Толлане нам предстояло присоединиться к его армии в войне против резчиков жадеита. Город Тула был настоящим раем на земле. Он был построен после того, как боги прогнали людей из Теотиуакана. Когда смертные покинули этот великий город, Тула стала царицей городов Сего Мира. Хотя тамошний властелин правил и Анауаком, Сердцем Сего Мира, прославленной долиной, которую нам, мешикатль, ещё только предстояло увидеть, сам Толлан находился не в этой долине. Город стоял севернее, на пути племён, которые в течение десяти поколений продвигались на юг, избегая гнева богов, начавших обращать весь северный край в безжизненную пустыню.

Тольтекские владыки Тулы были самыми богатыми и могущественными в Сем Мире. Они выстроили город, чтобы он напоминал им покинутый Теотиуакан, и наполнили его сказочными дворцами, не уступавшими величием храмам, и тихими садами, буквально струившимся вдоль улиц как цветочные реки.

Говорили, что в Тулу стекаются все богатства Сего Мира. Благодаря дани, которую платили побеждённые или просто напуганные военной мощью тольтеков оседлые народы, самый последний ремесленник в Толлане жил в большей роскоши, чем верховный жрец нашего племени. Город Тула был настолько прекрасен, что сам Кецалькоатль, Пернатый Змей, покинул Теотиуакан и поселился там. Однако вскоре он, пристыженный тем, что совершил грех кровосмешения с сестрой, сбежал из Толлана, хотя и пообещал, что непременно вернётся, чтобы затребовать своё царство обратно.

Песнь Кецалькоатля, даже в передаче наших варваров-рассказчиков, повествует о чудесах города Тулы, об этом рае на земле, где хлопок растёт самых ярких цветов — красный и жёлтый, зелёный и лазурный, а земля представляет некий рог изобилия, дающий еду и фрукты в количестве, способном напитать великанов. Манго и дыни там величиной с голову человека, кукурузные початки настолько толстые, что взрослый человек не в состоянии обхватить их обеими руками, а какао-бобов для шоколада растёт столько, что их можно собирать прямо с земли.

В отличие от нас, мешикатль, не обладавших никакими талантами и умениями, кроме военного, тольтеки из города Тулы сами были чудом Сего Мира — писцы, ювелиры, камнерезы, плотники, каменщики, горшечники, ткачи и рудокопы.

Это был первый великий город, который увидели я и мой народ. Мы слышали, что есть и другие города, не такие величественные, как Тула, но тоже по-своему прославленные. Один находился неподалёку от Восточного моря, там проживал народ Восходящего солнца. Говорят, его построили каменные гиганты со звёзд, оставившие после себя собственные изображения величиной с храмы.

Аййя, оййя! Нам, мешикатль, ещё предстояло найти своё место под ликом бога солнца. Я верил и знал, что нам суждено поселиться в городе, который превзойдёт даже Толлан. Однако сейчас, когда мы увидели Толлан впервые, нам показалось, будто мы взираем на обитель солнца.

Когда наше племя направлялось к этому великому городу, даже я, сам Уицилопочтли, испытал благоговейный трепет при виде великих храмов, воздающих честь Пернатому Змею и другим богам. Мы никогда не видели ничего подобного великолепию Тулы: ни столь пышных храмов, ни столь высоких зданий, ни столь роскошно одетых людей.

И они тоже никогда не видели мешикатль.

Когда мы, бедные кочевники, проходили мимо, неся жалкие пожитки за плечами, а детишек на руках, жители Тулы покатывались со смеху: надо же, какой дикий народ, даже одет в звериные шкуры. Я вспомнил эти насмешки на следующий день.



После того как мы прошли через город, следом за нами выступила вся армия тольтеков. Выглядела она весьма пышно, горделиво и внушительно. Даже самых простых воинов защищали панцири из стёганого хлопка, они носили сандалии из оленей кожи и раскрашенные в яркие цвета деревянные шлемы. Командиры и знать поражали воображение своими мантиями из птичьих перьев и головными уборами, отделанными серебром и золотом. Войско отменно маршировало в ногу под бой барабанов и завывание раковин. Оружие их составляли не грубые варварские дубины, но изящные копья и обсидиановые мечи. Но вот луки и стрелы несли только варвары: цивилизованные племена считали это оружие неблагородным.

Выглядела эта армия восхитительно и устрашающе. Но больше годилась для парада, чем для боя.

Тольтеки замыкали шествие: они вообще всегда гнали вперёд варваров, которые и несли наибольшие потери. Когда сражение доходило до их рядов, тольтекская знать, вместо того чтобы вести людей в бой, посылала вперёд простых воинов, а самым знатным если вообще доводилось вступить в схватку, то лишь чтобы завершить разгром уже израненного и измотанного противника.

Мой тотем понесли в тот день в самую гущу сражения. Мы, в своих звериных шкурах и с примитивным оружием, были лучшими бойцами.

Но как бы ни были мы хороши, враг значительно превосходил нас числом, а никакой помощи от наших нанимателей-тольтеков мы не получали. Неприятель накатывал волна за волной, новые воины занимали места выбывших из строя. Наконец мужество врага иссякло, он дрогнул — и вот тут-то свежие силы тольтеков вступили в сражение, обратив противника в беспорядочное бегство.

Аййо! Мы, мешикатль, залитые кровью, израненные, могли лишь стоять и смотреть, как хитроумные тольтеки присваивают себе добытую нами победу и заслуженную нами добычу.

Когда всё было кончено, у нас оказалось лишь несколько пленников для принесения в жертву и ни одной захваченной женщины, чтобы производить на свет новых воинов вместо наших павших товарищей.

Разве можно порадовать богов столь скудным жертвоприношением? Правда, походило на то, что, хотя тольтеки и присвоили себе всю добычу, их даяния тоже едва ли обрадуют богов. Из жадности они принесли в жертву всего нескольких пленных, да и то смертельно раненных, которые всё равно бы умерли, а остальными распорядились иначе. Простых воинов они обратили в рабов, а знатных пленников удержали для получения выкупа.

Владыка тольтеков «наградил» нас старыми одеялами, прогорклым маисом и гнутыми копьями. Ранее нам обещали долю земли в захваченной у врага долине Анауак, но все плодородные земли расхватали правитель и его знать, нам же достался каменистый участок горного склона, совершенно непригодный для возделывания маиса.

Сердцем Сего Мира являлась великая зелёная долина с пятью озёрами. Почва там была мягкой, влажной и плодородной. Маис, бобы и тыквы росли там так, будто сами боги сажали семена. Мы, мешикатль, и другие варвары, выросшие на бесплодных склонах, рождавших только гремучих змей, устремляли жадные взоры вниз, на это великолепие. А порой оглядывались и назад, туда, где за пределами долины стоял город Тула.

   — Созывай совет народа Пса, — велел я моему верховному жрецу. — Мы должны отплатить тольтекам за вероломство, иначе они и впредь будут относиться к нам как к презренным шавкам.

Из дюжины племён северных кочевников, нанятых для этого похода, не нашлось ни одного, кого бы тольтеки не обманули, когда дело дошло до награды. Ну что ж, мы решили взять своё сами — собрались вместе и напали на Тулу. Наёмников, способных противостоять нам, в городе не было, а изнеженные тольтеки не смогли оказать серьёзного сопротивления. Многих мы перебили, а ещё больше захватили в плен для жертвоприношений. Боги в тот день упились кровью. Мщение наше было безжалостным: мы убивали, насиловали, разрушали и жгли, так что когда орда варваров наконец покинула город, его больше не существовало.

Через несколько поколений ветры занесут развалины песком, лозы покроют камни, и Тула навечно останется не более чем легендой.



Когда дело дошло до дележа добычи, земли и пленных, выяснилось, что наши союзники варвары ничем не лучше тольтеков.

Другие племена заявили, что мы не заслужили значительной доли добычи, поскольку наше племя немногочисленное и вклад в победу внесло малый. Мой тотем находился в самой гуще битвы, и я знал, что наших воинов бессовестно оболгали. Но я предвидел это предательство.

Когда совет племён обвинил нас в том, что мы якобы совсем мало сделали для победы, наш чтимый глашатай, который передавал мои слова мешикатль и остальным, призвал выйти вперёд наших воинов, которые несли мешки.

Те выступили вперёд и высыпали на землю содержимое мешков, заявив другим членам совета:

— Вот доказательство нашего вклада в победу.

Предвидя предательство, я предупредил чтимого глашатая, чтобы он велел нашим воинам срезать ухо у каждого убитого ими врага и у каждого захваченного в плен.

На земле лежали две тысячи окровавленных ушей.

47


Мы отплатили тольтекам за предательство и получили землю в Анауаке, но до исполнения предначертанного — стать владыками Сего Мира — было ещё далеко.

Поскольку мешикатль были самым малочисленным из северных племён, то и причитающаяся нам часть долины, прилегающая к озеру Тескоко, оказалась самой маленькой. Да, там имелись неплохие участки, пригодные для выращивания маиса и прочих съедобных культур, но значительная часть заболоченной низины могла рождать лишь камыши да кувшинки.

Болотистый участок был выделен мешикатль с умыслом, чтобы не позволить нам множиться и процветать, как другим племенам. Хотя наши соседи ещё недавно были такими же варварами и едва успели сменить звериные шкуры на хлопковую одежду, нас продолжали ненавидеть даже наши союзники. Их возмущало то, что мы приносим в жертву пленников, чтобы умилостивить богов, вместо того чтобы заставить их возделывать нашу землю и строить дома.

А ещё союзники возмущались тем, что мы едим плоть принесённых в жертву воинов, дабы усилить мощь наших бойцов; им очень не нравилось также и то, что наши величайшие воины срезали кожу с кончиков своих реnе и предлагали её богам как дополнительное жертвоприношение.

Соседи называли нас кровожадными каннибалами и отказывались отдавать за нас своих дочерей.

Но хотя земли для поселения нам отвели далеко не лучшие, мы процветали, ибо сумели извлечь выгоду из своего положения. Живя на берегу озера, мешикатль научились ловить в изобилии водившуюся на мелководье рыбу, ставить сети и капканы на уток и другую водоплавающую птицу. Избыток такого рода добычи мы обменивали на продукты земледелия, так что голод остался в далёком прошлом. И уже всего лишь через поколение численность нашего племени удвоилась, благо еды хватало, ну а женщин мы добывали в набегах.

Чтобы снискать милость богов жертвоприношениями, мы постоянно вели мелкие войны. Однако наши соседи в долине были слишком могущественными, чтобы на них нападать, и нам приходилось отправлять отряды в дальние походы. Пока мы набирались сил, хозяином положения в долине стало более многочисленное племя ацакапотоцалько, которому нам приходилось платить дань.

Поскольку теперь мы сделались оседлым народом, я сказал чтимому глашатаю, что пора уже построить храм, чтобы хранить там моё сердце. Хватит носить его на тотеме.

На строительство храма потребовалось больше года, и, когда он был готов, мешикатль устроили особый праздник в мою честь. Сборщиком дани для ацакапотоцалько был знатный вождь Калуакан. Он сам стремился стать хозяином долины и искал союзников.

Мои старейшины уговорили Калуакана послать на это празднество одну из своих дочерей, чтобы она удостоилась чести вступить в брачный союз с богом. Хотя мы продолжали оставаться малочисленным и незначительным племенем, наша доблесть в бою была известна. Желая привязать мешикатль к себе, Калуакан послал к нам свою любимую дочь.

Приём дочери столь великого господина был для нас, мешикатль, редкой честью, и мы сделали всё, чтобы почтить и её саму, и её знатного отца в соответствии с нашими обычаями.

Когда благородный Калуакан прибыл, чтобы принять участие в нашем празднике, мы с гордостью продемонстрировали ему то, что сделали с его дочерью.

С девушки целиком сняли кожу, как с оленя, осторожно, не повредив, с ног до головы. Потом тело за ненадобностью выбросили, а кожу надели на невысокого худощавого жреца как дань нашей богине природы.

Аййя! Оййя! Вместо того чтобы порадоваться высокой чести, которая была оказана его дочери, Калуакан впал в ярость и призвал свою армию, чтобы напасть на нас. Мы, мешикатль, были самыми искусными воинами Сего Мира, но по сравнению с другими племенами ещё оставались по-прежнему малочисленными. Ацакапотоцалько обрушились на нас в таком количестве, что спастись нам удалось лишь благодаря лодкам, делавшим мешикатльхозяевами озера.

На озере имелось два маленьких каменистых островка, которые никому не были нужны. Поскольку другого места для спасения у моего народа не было, мешикатль высадились там.

Когда мой тотем вынесли на берег одного из островков, я увидел на кактусе орла, державшего в клюве змею.

Это был знак свыше: боги таким образом сообщали, что мы выбрали нужное место.

Я назвал этот остров Теночтитлан, Место верховного жреца Теноча.

Мы не могли вернуться на землю, которая нам принадлежала, потому что ацакапотоцалько захватили её и объявили своей: половина моего народа попала в плен или была обращена в рабство.

Но я сказал своим людям, что мы наконец прибыли в то место, где исполнится предначертанное богами. Святотатство ацакапотоцалько потрясло меня: мало того что они, подобно другим племенам долины, не чтили богов должным образом, так теперь ещё и дерзнули нанести оскорбление богу мешикатль. Мы поклялись отомстить. Сейчас это было невозможно, но мы знали, что подходящее время наступит обязательно: мы наберёмся сил и возьмём верх над врагами.

Острова оказалось легко защищать, а вот напасть на них было трудно. Озеро в изобилии снабжало нас рыбой, лягушками и водной дичью, всё это можно было обменивать на маис и бобы.

Рассмотрев с верхушек деревьев на мелководье, как именно образованы крохотные острова, мы стали создавать чинампа — плавучие огороды. Ко дну озера крепились большие камышовые корзины, наполненные землёй, в длину и ширину превышавшие человеческий рост. Эта влажная, жирная почва давала прекрасные всходы. Со временем благодаря чинампа сам размер наших островов существенно увеличился.

Я, Уицилопочтли, будучи богом войны, считал своим долгом наставлять мешикатль в том, как они должны исполнять своё предназначение теперь, когда мы прибыли в то место, которое указал Теноч в своём пророчестве. Мы станем племенем воинов, и все усилия нашего народа будут направлены на то, чтобы превзойти всех остальных воинов Сего Мира.

У мешикатль поощрялась плодовитость: уже сам факт беременности вознаграждался, а женщина, умершая при родах, приравнивалась к воину, павшему на поле боя. И тем и другим суждено было отправиться в блаженную обитель солнца. Мальчиков приобщали к военному делу с рождения: ещё мокрые от материнской крови, они уже получали меч и щит, а впоследствии росли и взрослели, не ведая иной жизни, кроме жизни воина.

48


С вершины высокого храма я наблюдал за тем, как сменялись поколения и мой Теночтитлан превращался в гордый великий город. Могущество моего народа крепло, но нас по-прежнему окружали более сильные племена. И нам по-прежнему приходилось признавать верховенство ацакапотоцалько.

Плавучие огороды постоянно увеличивали территорию Теночтитлана, пока он не превратился в по-настоящему большой город. Кроме того, благодаря выгодным брачным союзам и всяческим ухищрениям нам удалось получить часть озёрного побережья.

Сообщество воителей, которое я учредил, постепенно стало самым лучшим в Сем Мире. Несмотря на небольшую численность, армия мешикатль обладала огромной выносливостью, а уж по бойцовским качествам превосходила все остальные племена.

Боги благоволили к нам, а мы ублажали их. Чтобы получить кровь, которая была нужна для того, чтобы умилостивить богов, нашим воинам приходилось постоянно участвовать в войнах. Поскольку в этом мы не могли обойтись без поддержки соседей, наши воины, как и в далёком прошлом, часто служили наёмниками.

Само название племени, мешикатль, как и должно, стало внушать страх. Мы никогда не отступали в бою. Мы преследовали врагов до тех пор, пока они не падали замертво. Когда наши воины направлялись туда, где было трудно обеспечить себя снедью, они брали с собой пленников и поедали их, дабы поддерживать собственные силы.

Я тоже извлёк уроки из прошлого. Когда амбициозный принц ацакапотоцалько, Макстла, стал верховным правителем, убив своего брата и других претендентов, это встревожило и озлобило соседей, тем паче что он потребовал увеличения дани.

Час пробил, и я сообщил своему чтимому глашатаю, что следует делать.

А следовало, как и в истории с Тула, найти союзников для войны против могущественного врага. Взяв в союзники Тескоко и Тлакопан, мы пошли войной на Аскапоцалько, страну племени ацакапотоцалько.

Макстла считал себя великим воином и военачальником, но куда уж ему было до мешикатль. Поняв, насколько сильна наша армия, он запросил мира. Наш чтимый глашатай устроил пир, чтобы обсудить условия перемирия. Во время трапезы Макстла поинтересовался, каким блюдом его угощают.

— Это жаркое из посла, — ответил ему чтимый глашатай. — Мы сейчас едим человека, которого ты послал с предложением мира.

На этом мирные переговоры и закончились.

Аскапоцалько потерпело поражение. Макстла бежал с поля боя, когда его воины ещё продолжали сражаться. Разумеется, после бегства вождя они побросали оружие и тоже разбежались кто куда. Наши воины нашли Макстлу, прятавшегося в темацкали, глинобитной хижине-парной.

Они обложили хижину дровами и поджарили запёршегося внутри врага.



Когда война закончилась, мы, мешикатль, стали самым могущественным племенем Сего Мира. То была лишь весна нашего расцвета, но щедроты великой державы уже полились на Теночтитлан.

Мы никогда не были многочисленным народом, потеряли множество молодых мужчин в войнах и никогда не смогли бы управлять огромной территорией, как это делали другие захватчики с помощью своих многочисленных армий. Поэтому главным нашим оружием стал ужас, в который мешикатль повергали всех остальных.

Мы побеждали вражеские армии, наводили страх на их народы, а потом уходили, оставляя своего наместника с небольшим воинским отрядом. Обязанностью наместника был ежегодный сбор дани, которую обязаны были платить побеждённые народы. Причём местное население было вольно придерживаться своего прежнего образа жизни — если дань платилась исправно, им никто не мешал. А вот если этого не происходило, если нашему наместнику наносили вред или не желали подчиняться, вооружённый отряд мешикатль прибывал стремительно, и кара была суровой.

Теночтитлан сделался величайшим городом Сего Мира. Наряду с воинами у мешикатль появились купцы, которые стали повсюду путешествовать и привозили в Теночтитлан самые изысканные предметы роскоши, какие только можно было найти в том или ином уголке Сего Мира. Однако если нашим торговцам угрожали или их убивали, кара также была незамедлительной и суровой. Скажем, если женщины из другого города оскорбляли наших купцов, задирая юбки и демонстрируя свои ягодицы, мы убивали всех жителей и стирали город с лица земли.

Аййя, наше предначертание исполнилось. Однако племя мешикатль стало таким могущественным, что у нас осталось мало врагов, чтобы сражаться. Как бог войны моего народа, я понимал, что это плохо. Нам нужны были пленные, чтобы приносить их в жертву и таким образом исполнять договор с богами.

За процветание и благополучие следовало платить.

Я нашёл выход, придумав Цветочные Войны. Мы вели их со своими союзниками. Самые лучшие воины разных племён встречались в бою друг с другом, причём в схватке они почти не пытались убивать противника. Цель состояла в том, чтобы захватить в плен столько воинов, сколько требовалось для жертвоприношения, а потом оказать им честь, приготовив и съев их останки.

Правда, даже Цветочные Войны не всегда могли удовлетворить нашу потребность в крови. Мы испытывали жестокую засуху, когда бог дождя отказывался поливать наши посевы, а бог солнца направлял палящие лучи так, что урожай засыхал на корню.

Когда чтимый глашатай пришёл в мой храм, чтобы попросить у меня совета, я сказал ему, что он должен пролить целую реку крови, дабы снискать милость богов. Боги даровали нам великую державу, и теперь они хотели награды.

Для того чтобы получить необходимых пленников, нам пришлось пойти войной даже на друзей, но в тот год было принесено в жертву более двадцати тысяч человек. Почти нескончаемый поток пленных двигался по проложенным через озеро дамбам. Жрецы, стоявшие на вершине храма и вырезавшие всё ещё бьющиеся сердца, бросая их в чашу Чак-Мул, промокли от крови с головы до пят. Река крови лилась вниз по ступенькам храма.

Весь народ мешикатль пировал плотью побеждённых воинов. Боги были довольны. Пошли дожди, ласково засияло солнце.

У моего народа всё шло хорошо. Потребовалось около двадцати поколений, но мешикатль возвысились до господства над Сим Миром.

Правда, всегда оставался один бог, которого никак не удавалось ублажить. Кецалькоатлю, Пернатому Змею, было мало одной крови. Покидая Тула и отправляясь в плавание по Восточному морю, он объявил, что рано или поздно вернётся и затребует своё царство обратно.

И хотя мой народ наслаждался благоволением верховных владык Сего Мира, он всегда знал, что однажды Кецалькоатль вернётся.

И востребует он именно то царство, которым владеем мы.

49


Я покинул Теночтитлан, выпал из сна и вернулся к своему прежнему состоянию шестнадцатилетнего парнишки, слуги странствующего колдуна.

Я пробыл с Целителем год, а потом ещё один. После того памятного опыта с дурманящим зельем ведьмы я продолжал и дальше изучать нравы и обычаи индейцев. Я перенимал всё, вплоть до таких мелочей, как деревенские диалекты, особенности походки, манера разговора и даже образ мыслей. И вот пришёл день, когда я удостоился долгожданной похвалы Целителя.

— От тебя уже больше не пахнет белым человеком, — сказал он.

К тому времени я не просто приобрёл знания по истории моих индейских предков, я проникся к ним уважением. Спору нет, история ацтеков написана кровью, но индейцы не только воевали. Они совершали астрономические открытия, усовершенствовали календарь, написали своим своеобразным, похожим на иероглифы Древнего Египта, письмом великое множество книг и добились выдающихся успехов в области гигиены и медицины.

По воспоминаниям очевидцев, Теночтитлан просто сверкал чистотой, воздух там был чистым и свежим, отходы жизнедеятельности не сбрасывали в озеро, а вывозили на лодках на поля и использовали как удобрения. Плавучие огороды, которые создавали рукотворные острова, и храмы, превосходившие по величине какие-либо иные на земле, являли собой чудеса инженерного искусства.

Да, конечно, не всё у ацтеков вызывало восхищение, их кровавый договор с богами ужасал своей жестокостью, однако и в этом они едва ли превзошли славу и светоч Старого Света, Римскую империю. Даже та грандиозная церемония жертвоприношения ацтеков, когда было убито двадцать тысяч человек, уступает по дикости и жестокости римским аренам, где тысячи гладиаторов сражались до последней капли крови, где христиан, рабов или кого бы то ни было распинали на крестах, сжигали заживо, бросали на растерзание хищникам. И всё это делалось даже не для ублажения богов, а всего лишь ради увеселения публики. Ацтеки испытывали на себе ненависть соседних государств, с которых требовали дань, ничуть не в большей степени, чем римляне со стороны покорённых ими народов. Отец Антонио рассказывал мне, что, после того как евреи восстали против римской тирании и отказались платить непомерную дань Риму, римляне распяли на крестах десять тысяч человек. Население целых городов уменьшилось в десять раз.

Даже в моё просвещённое время тысячи людей приносились в жертву из-за негласного соглашения о невозможности проливать кровь, которое святая инквизиция заключила с Господом. Разве сожжение заживо на костре у столба не есть такое же жертвоприношение? И разве оно менее варварское, чем вскрытие груди обсидиановым ножом?

Аййя, я не первый, кто будет бросать камень в моих предков ацтеков.

В истории ацтеков есть и многое другое, включая возвращение Кецалькоатля и нападение богов, ехавших верхом на огромных животных, но это подождёт до следующего раза.

Должен, однако, признать, что был у моих предков индейцев один обычай, который лично мне кажется даже более отвратительным, чем вырывание сердца из груди живого человека. Ацтекские жрецы нередко разрезали свои реnе, чтобы не иметь отношений с женщинами. И если, несмотря на это, они всё же вступали в такие отношения, их мужской сок проливался на землю. А многие воины приносили в дар богам крайнюю плоть со своих реnе.

Полно, думаете вы, да ведь это был всего лишь сон. Стоит ли принимать всерьёз мой рассказ о том, как я был Уицилопочтли? Может, вы и правы, но из этого «сна» я вынес метку, которой меня отметили боги. Кожа на кончике моего реnе была срезана. Я совершил жертвоприношение ацтекского воина.



От Целителя я узнал не только об обычаях, образе жизни и легендах индейцев. Помимо практических сведений о растениях и животных Новой Испании, которые могли пригодиться, случись мне выживать в одиночку в дикой местности, я также вынес из наблюдений за его мудрыми и вкрадчивыми манерами много полезного. Старик умел общаться с людьми. Отец Антонио всегда действовал прямолинейно, шёл напролом, увлекался и в споре не щадил противника. Целитель же был человеком умным и проницательным, он обычно действовал не в лоб, а исподволь. Мне запомнилась одна весьма поучительная история о том, как он изобличил вора с помощью так называемой змеиной ловушки. Это дало мне представление о том, что жадность может завести преступника в западню, и впоследствии я сам не раз прибегал к подобной уловке.

В одной из деревень, в которой мы остановились, чтобы лечить местных жителей, кто-то украл у Целителя редкостную трубку, ту самую, что питала чрево Чак-Мул. Только глупец стал бы воровать у чародея, но, видно, тот малый и был глупцом. Целитель обзавёлся этой трубкой задолго до моего рождения, и хотя старик старался не выдать огорчения, но я догадался, что он очень расстроен.

Мне Целитель сказал, что поймает вора с помощью змеиной ловушки.

   — Что это такое? — спросил я.

   — Змеиная ловушка состоит из двух яиц и кольца. Кольцо прикрепляется вертикально к куску дерева. Неподалёку от змеиной норы, по обе стороны от кольца, кладутся яйца. Когда змея видит яйцо, она глотает первое. Змеи жадные, словно люди, и, вместо того чтобы ограничиться одним яйцом, как только оно слегка опускается вниз по её телу, она проскальзывает сквозь кольцо и глотает второе яйцо. И в результате оказывается в ловушке, потому что не может двинуться ни вперёд ни назад: ведь яйцам, пока они не переварятся, сквозь кольцо не проскользнуть.

   — Но ты не можешь заставить человека проскользнуть в кольцо ради яйца.

Старик развеселился.

   — Ради яйца нет, но, может быть, вора соблазнит табак, чтобы набить им украденную трубку.

Кисет с табаком Целитель специально положил на виду, на том самом месте, откуда была украдена трубка. А на нижней стороне некоторых табачных листочков размазал порошок красного перца чили.

   — Вор уже просунул голову в кольцо: он сделал это, когда тайком прошмыгнул в наш лагерь, чтобы стянуть трубку. Теперь посмотрим, не польстится ли он и на табак, вместо того чтобы выбраться из кольца.

Мы покинули лагерь и отправились в хижину касика, где собрались те, кто нуждался в услугах Целителя. Спустя час я вернулся к лагерю под предлогом того, что мне понадобилась какая-то вещь. Табак исчез. Я побежал к Целителю и рассказал ему об этом.

Спустя несколько мгновений касик приказал всем жителям деревни до единого выйти на улицу и поднять руки.

У одного человека на ладонях оказался красный порошок. Мы нашли трубку под соломенной подстилкой в его хижине.

Мы предоставили жителям деревни самим наказать вора. Это, кстати, стало для меня ещё одним уроком, очередным шагом на Пути ацтеков.

   — Наш народ считает, что преступник должен понести наказание с помощью того орудия преступления, которым он воспользовался, — пояснил Целитель. — Если один человек убивает другого ножом, то преступника следует заколоть ножом, желательно тем же самым. Таким образом, зло, которое убийца вложил в нож, возвращается к самому убийце.

Однако в случае с кражей табака в отличие от убийства с орудием преступления всё было не так ясно, и мне стало любопытно, какое наказание изберут касик и деревенские старейшины.

Они устроили совещание, собравшись в кружок, попивая пульке и, конечно, покуривая свой неизменный табак.

Наконец они приняли решение.

Вора привязали к дереву и надели ему на голову матерчатый мешок. В мешке была проделана маленькая дырка, и все жители деревни, один за другим, стали подходить к вору с раскуренными трубками и выпускать в эту дырку дым. Поначалу было слышно, как привязанный человек кашляет. Затем кашель перешёл в натужный хрип. Когда он стал походить на хрип умирающего, я ушёл и вернулся в наш лагерь.

50


Мне предстояло узнать, что в магии ацтеков есть и тёмная сторона, сторона столь же смертоносная и кровавая, как всё, что мог измыслить Уицилопочтли, зло столь извращённое, что порой оно выходило из-под контроля даже тех, кто его творил. Отец Антонио, бывало, обвинял меня в том, что я всюду умею находить неприятности, как пчела находит пыльцу. Право же, иногда этот сомнительный талант приводил к слишком тяжким последствиям.

Моё посвящение в тёмную сторону магии произошло, когда я встретил человека, которого уже видел в Веракрусе на ярмарке по случаю прибытия казначейского флота.

Мы пришли в маленький городок во время Dia de los muertos, празднеств в честь Дня поминовения усопших. В этот день индейцы поминают своих покойных родственников едой и питьём, а на кладбищах царит веселье.

На самом деле есть два дня, посвящённых усопшим. Первый называется Dia de los angelitos, День ангелочков: он специально предназначен для того, чтобы поминать умерших детей. На следующий день поминают взрослых.

После того как мы сняли поклажу с ослика и устроили стоянку, я отправился бродить по городу, наблюдая за празднествами. Городская площадь была набита народом, вокруг играла музыка и царило веселье. Городок этот был гораздо меньше Веракруса, чуть больше крупной деревни, но на праздник туда собрались жители со всей округи. Повсюду бегали ребятишки со сластями, «игрушками» в виде черепов, гробов и прочих мрачных предметов. Уличные торговцы продавали pan de muerto, так называемый хлеб усопших — маленькие хлебцы, украшенные крестом и костями.

В Веракрусе мы тоже отмечали День поминовения усопших, и я знал его историю от отца Антонио. Когда испанцы завоевали индейские земли, они узнали, что ацтеки поминают умерших детей и взрослых в конце лета. Праздник этот был схож с двумя католическими — Днём всех душ и Днём всех святых, которые церковь отмечает в ноябре. Сообразительные священники, желая иметь уверенность, что местным населением отмечается христианский праздник, а не языческий, решили просто перенести ацтекский праздник таким образом, чтобы он совпал с христианским.

Празднования отчасти проходят дома, где для усопших сооружаются алтари, а частично — на кладбище, где друзья и родные устраивают при свете свечей Иогоп, оплакивание. Кое-где бдение затягивается на всю ночь, в других местах церковные колокола звенят в полночь, призывая людей вернуться домой.

Многих испанцев шокирует мрачная природа этого ацтекско-христианского праздника. Они не могут понять его суть. А вот индейцы верят, что могут общаться со своими любимыми усопшими, выражая любовь к ним у могилы и у себя дома.

Как и на большинстве праздников и ярмарочных гуляний, празднование происходит в атмосфере карнавала. Ближе к вечеру устраивают шествие: множество людей наряжается в карнавальные костюмы, как на маскараде, правда, наряды обязательно изображают епископов, скелеты и чертей.

В центре площади индейцы устраивают своё представление. Не того типа, который picaro Матео признал бы за комедию, но для них всё в нём ясно и осмысленно. Исполнителями являются мужчины, одетые как воители двух прославленных ацтекских сообществ — Ягуара и Орла. В число благородных воителей этих сообществ у индейцев исконно зачислялись лучшие бойцы, прославившиеся отвагой, ловкостью и подвигами на поле боя.

Благородные воители обоих сообществ облачены в традиционные мантии из ярких перьев и тяжёлые стёганые хлопковые панцири. У каждого сообщества свои собственные уникальные головные уборы, которые и служат главным различием. Воители-Ягуары облачаются в настоящие шкуры ягуаров: голова с клыками над лицом воина служит шлемом, а пятнистая накидка падает на спину. Воители-Орлы носят головы и перья орлов: огромные, острые, как обсидиан, клювы этих хищных птиц разинуты в крике, а их когти свисают вокруг шеи воина.

Ягуар и орёл — самые подходящие символы для двух величайших воинских сообществ державы ацтеков, ибо огромный лесной кот правил на земле, а орёл был владыкой небес.

Посередине площади стоял высокий христианский памятник в честь какого-то святого, и вокруг него разыгрывалось потешное сражение. Юнцы léperos взобрались на памятник, и я тоже устремился к нему, собираясь залезть, чтобы лучше всё видеть. Один из léperos решил, что я индеец, посягающий на его территорию, и пнул меня ногой. Я схватил наглеца за ногу и стащил с памятника, после чего занял его место и обвёл остальных вызывающим взглядом отпетого задиры с улиц Веракруса. Больше меня никто не тревожил.

Воители сражались на деревянных мечах и с деревянными щитами, сильно замахиваясь друг на друга, защищаясь и нанося ответные удары. По-видимому, их единственной целью было позабавить народ да поразмяться, поскольку мечи не могли причинить серьёзного увечья.

Наблюдая за потешным сражением, я заметил человека, с которым у меня вышел спор на той памятной ярмарке по случаю прибытия казначейского флота в Веракрус. Он, помнится, предсказывал судьбу, метая кости. И сейчас это злобного вида существо стояло среди зрителей, наблюдавших за сражением. Его чёрные волосы свисали почти до самого пояса, они блестели от жира и пота и были такими грязными, что воняло от них, наверное, хуже, чем от навозной кучи.

По мере того как продолжалось сражение, я заметил любопытное явление. Воины бились до тех пор, пока не показывалась кровь, обычно маленький порез на руке, лице или ногах, обнажённых ниже колена. Как только замечали кровь, оба воина незамедлительно покидали поле сражения. Но самое интересное заключалось в том, что всякий раз, когда это случалось, победитель вопросительно поглядывал на мага. В ответ он получал одобрительный кивок.

«Метис! Твоё сердце будет вырвано из груди на жертвенном камне, когда восстанут Ягуары».

Эта анонимная угроза вспомнилась мне, когда я наблюдал за грязным чародеем, молчаливо благословлявшим победителей. В отличие от Целителя, от которого исходила аура мудрости и знания тайных путей, этот маг буквально излучал недоброжелательство и злобу.

Я уставился на него, изумлённо вытаращив глаза, и тут он вдруг заметил меня. Я отпрянул назад и отвёл глаза в сторону: ощущение было такое, будто мне довелось встретиться взглядом со змеёй. Через несколько мгновений я решился вновь украдкой на него глянуть и понял, что он по-прежнему смотрит на меня в упор.

У этого человека был дурной глаз, способный прожигать камень. Я не понял, вспомнил ли чародей о нашей стычке на ярмарке или же просто заметил презрение на лице парнишки, нахально разглядывавшего его с памятника. Конечно, уже прошло более двух лет, та наша встреча была мимолётной, а я с той поры сильно изменился. Поэтому в то, что чародей узнал меня, верилось с трудом, но мне всё равно стало не по себе. Настолько, что я потерял интерес к представлению, соскользнул с памятника и прошмыгнул между воинами, чтобы убраться подальше. И в этот самый момент на площади показался монах верхом на муле. Позади него индеец вёл другого мула, волочившего что-то на верёвке по земле. Добравшись до места, где разыгрывалось потешное сражение, они въехали в самую его середину, заставив воинов расступиться. И только тогда я увидел то, что волочил индеец. Мёртвое тело.

Священник остановил мула и громко обратился к толпе.

   — Этот человек, — он указал на тело, — умер вчера и не был погребён в соответствии с христианскими обрядами. Он был зарыт в землю по святотатственному языческому обычаю.

Священник выдержал паузу, чтобы до собравшихся дошли его слова.

   — Я узнал об этом бесчестии лишь благодаря тому, что среди вас, индейцев, есть верные чада Господа, не оставляющие подобную ересь без внимания. Его тело выкопали. Его протащат волоком через весь город, чтобы все видели, что будет с теми, кто оскорбит Господа и слуг церкви, слуг Божьих.

В загробном мире несчастного изрубят и бросят на съедение собакам.

От отца Антонио я слышал о подобной грубой церемонии, практикуемой некоторыми деревенскими священниками. Он говорил, что большинство священников злятся не столько на то, что грешника похоронили без соблюдения христианских обрядов, сколько из-за того, что они не получили оплаты за отпевание и погребение.

Когда священник и индеец, чей мул тащил тело, поравнялись с тёмным магом, тот бросил на этих двоих взгляд, исполненный столь неприкрытой ненависти и злобы, что я страшно испугался.

И поспешил убраться подальше, надеясь никогда больше не увидеть чёрного прорицателя.



Ближе к ночи я бродил по деревне, любуясь отмечающим праздник народом. Когда стемнело, люди толпами собрались на кладбище, чтобы быть поближе к своим дорогим усопшим. Кладбище было освещено сотнями свечей, люди выпивали и веселились, смеялись и болтали. У могил собрались семейные группы: они пускали по кругу угощение — помидоры, тортильи, пульке и те острые перцы, которые ацтеки называют чили.

Я не принадлежал ни к одной здешней семейной группе, но получал удовольствие, бродя вокруг да около и любуясь чужим весельем. Люди в основном были пьяные и довольные. Я с интересом наблюдал за тем, как молодая женщина спорила со своим здорово надравшимся мужем. Он был такой пьяный, что почти не мог стоять на ногах, и мне вспомнились объяснения отца Антонио насчёт разницы в том, как пьют испанцы и индейцы. Испанец пьёт, чтобы развеселиться, индеец — чтобы забыться. А потому часто напивается до потери чувств.

Эта молодая женщина обозвала мужа глупым козлом за то, что он так сильно набрался, и ударила его. От этого удара бедняга повалился на спину и упал на землю. Окружающие развеселились и зааплодировали женщине.

Она решительно зашагала прочь, чуть не сбив меня с ног. При этом из её кармана выпал носовой платок. Я схватил его и последовал за разгневанной женщиной. Но она так спешила, что я нагнал её и отдал платок уже за территорией кладбища.

   — Твой муж здорово напился.

   — То, как он нализался, меня не волнует. Беда в том, что он просадил все деньги, которые я заработала стиркой.

   — Грешно ему так напиваться и оставлять такую красивую жену одну без защиты. Есть мужчины, которые наверняка захотят воспользоваться его глупостью.

Она отвела волосы со лба.

   — Я никогда тебя раньше не видела.

Я пожал плечами.

   — Я странствующий кудесник. Сегодня здесь, а завтра в другом месте.

   — И какая же, интересно, магия тебе известна?

   — Любовная. У меня есть одно приворотное зелье. Я держу его здесь. — Я коснулся переда штанов. — Хочешь посмотреть?

Ох, и откуда только у меня взялась смелость сказать такое? Мне тогда исполнилось семнадцать лет, и ещё ни разу я не был по-настоящему близок с женщиной. Но со времени неудачи с женой касика я немало практиковался при помощи руки, и теперь мне не терпелось посмотреть, насколько усовершенствовались мои навыки.

Женщина улыбнулась и погладила собственный передок.

   — Сегодня я вшила череп в моё нижнее бельё, сделала это для мужа, но он слишком пьян, чтобы увидеть его. Или оценить.

Мы отправились на лужайку, чтобы испытать мою магию — и заодно посмотреть её череп.



Женщина легла на спину в тёплой траве. Я опустился на колени рядом с ней и едва лишь наклонился, чтобы коснуться её губами, как женщина рывком повалила меня на себя и яростно набросилась на мой рот губами и языком. Когда мне уже начала нравиться сочная влага её рта, она вдруг сбросила меня с себя. Её рот снова вернулся к моим губам, а рука полезла мне в штаны.

Мой garrancha увеличивался до чудовищных размеров — становился очень твёрдым и рос невероятно быстро, что, похоже, крайне изумило и порадовало женщину, крепко зажавшую его в кулак.

Целуя меня жадным ртом, она принялась стаскивать с меня штаны.

Даже в том нежном возрасте я был уверен, что насилие — это всё-таки дело мужчины, а не женщины. Я попытался встать и оседлать красавицу, чтобы засадить свой реnе ей между ног и успеть сделать это хоть пару раз, перед тем как изойду соком.

— Я хочу...

Но она заткнула мне рот страстным поцелуем. Стянув с меня штаны, она задрала юбку и оседлала меня, стала тереться своей влажной типили о мой набухший член. Потом женщина расстегнула блузку и направила свои соски к моему рту. Ноги её при этом раздвинулись ещё шире, и мой реnе неожиданно скользнул в заветное отверстие.

Во мне вскипело всё вожделение юного возраста. Мои бёдра заходили ходуном вверх-вниз, как у коня, который никогда не знал седла.

Она скакала на мне, сжимая свои мускулы вокруг моего мужского члена, нанизываясь на него и изворачиваясь на нём, словно бы с каждым разом всё глубже ввинчивая его в себя. Вверх-вниз, вверх-вниз, на моём болезненно длинном garrancha. Темп и страсть нарастали с каждым подъёмом и падением.

Я начал терять контроль. И в этот момент мой реnе внутри неё взорвался. Я возбудил что-то в женщине, но что именно, я и сам в то время не понимал, и её движения и стоны стали более судорожными. Она наклонилась вперёд, изогнув спину, как натянутый лук, и насаживаясь на меня всем, что у неё было. Огни вспыхнули в моих глазах, раскат грома прогремел в ушах, и земля затряслась, как вулкан. Изошёл не только мой реnе, не только всё моё тело, но и вся планета. Всё моё существо вырвалось на свободу, разлетелось на части, увлекая меня в Гомерову Одиссею, о какой я не мог даже помыслить.

У меня, разумеется, были женщины и потом, причём немало — учитывая, что я прожил достаточно долго, — но эта была у меня первой. Будь что будет, но в тот момент она завладела моим телом и душой. Моя душа вырвалась на волю с её помощью, и за одно это я всегда буду ей благодарен.

В этот момент женщина схватила меня за бока и забросила на себя. Она потянула бёдра вперёд, свела их так, что кончик моего реnе стал тереться о то, что, как я узнал впоследствии, поэт Овидий назвал «бабочкой Венеры».

В очень скором времени её манипуляции снова превратили мой размякший было garrancha в длинный клинок. Я снова вошёл внутрь её, теперь уже находясь сверху, и воткнул мой клинок так, словно сам el diablo поджигал мне ягодицы. Теперь она переживала блаженство, её голова болталась взад-вперёд, а язык вывалился изо рта. Бёдра женщины отчаянно вздымались, у неё перехватывало дух, и она издавала стоны. Подняв колени, перекинув ноги через мои плечи, задрав ягодицы, она мощно подавалась навстречу моим толчкам. Её соски, твёрдые и набухшие, впились в мою грудь, и, когда я начал кричать, она ухватила меня за шею и утопила мои стоны во всепоглощающих поцелуях.

Одному Богу ведомо, что принесёт следующий день.

Но в каком-то смысле меня это уже не волновало. Я был всего лишь юнцом и впервые в тот вечер получил свою порцию блаженства.

Я видел слона, парил с орлами, слышал сову — и коснулся лика Бога.

Теперь можно было и умереть.

¡Ау de mi! Раньше чем закончилась эта ночь, кто-то и вправду возжелал моей смерти.

51


После полуночи я вернулся к нашей с Целителем стоянке. Поделиться с ним, чем я занимался на траве с женщиной, было равносильно тому, чтобы рассказать обо всём самому Папе Римскому. Целитель был человеком не от мира сего, и столь суетные проблемы, как ублажение плоти, его абсолютно не интересовали.

Прежде чем расстелить на земле одеяло, я отправился в кусты, чтобы облегчиться. Мы расположились на холме, с которого открывался вид на находившийся внизу город. Полная луна окутывала городок призрачным свечением. Свечи перемещались по кладбищу, как светлячки, и звуки музыки воспаряли вверх.

Некоторое время я молча смотрел на город, и тут мне вдруг почему-то стало одиноко. Я постепенно начал любить Целителя как отца, как некогда любил отца Антонио, но ни тот ни другой не были мне настоящими родителями. И у меня никогда не было настоящего дома. Интересно, задумался я, каково это иметь отца и мать, братьев и сестёр, спать каждую ночь в постели и есть за столом с тарелки, стоящей перед тобой, держа в руках вилку и нож.

Поднявшись, чтобы уйти, я вдруг заметил свет костра на холме напротив и увидел фигуры, двигавшиеся в лунном свете, как тени. Я знал, что на этом холме находится маленький ацтекский храм, один из сотен забытых и заброшенных, оставленных после крушения империи.

Меня обуяло любопытство: кого это, интересно, могло занести посреди ночи в пусть заброшенный, но языческий храм? И зачем? Наверняка местный священник захотел бы это знать — и он выплатил бы вознаграждение. Не то чтобы я польстился на вознаграждение, мне вообще лучше лишний раз не высовываться... но, может быть, награду могла получить сеньорита, которая праздновала со мной День поминовения усопших, и поделиться со мной. Это развеяло бы мои чёрные мысли и удержало бы Целителя от необходимости задавать мне слишком много вопросов.

Я спустился с холма и поднялся на другой, стараясь не производить шума, чтобы не разбудить усопших... или не спугнуть тех, кто находился в храме.

Приблизившись к вершине холма, я остановился и прислушался. Звучали слова, похожие на ацтекские, но непонятные. А вот манера, в которой их произносили, была мне хорошо знакома: я сотни раз слышал, как Целитель точно так же, нараспев, читает заклинания. Подкравшись поближе, я увидел сам храм: приземистую пирамиду со ступенями, практически квадратную.

На вершине и на ступенях собрались люди. Я разглядел семь или восемь человек. На вершине храма горел небольшой костёр, но люди заслоняли его, и мне был виден лишь мерцающий огонёк.

Чтобы лучше всё рассмотреть, мне пришлось залезть на дерево, но какой-то человек по-прежнему загораживал мне обзор, и я напряг глаза, силясь увидеть, какое же святотатство там творится. Наконец человек отошёл в сторону, и мне стало ясно, что вместо одного большого костра там было несколько маленьких факелов, горевших близко друг от друга. Факелы горели неярко: несомненно, собравшиеся не желали, чтобы их было видно издалека. Язычки пламени освещали большую каменную плиту. Я услышал истерический смех и голос человека, явно напившегося пульке. Он рассмеялся снова, и я решил, что напоили его, скорее всего, не пульке, но зельем, изготовленным «цветочной ткачихой».

Четверо мужчин неожиданно схватили смеявшегося человека: двое за ноги, а двое за руки. Они некоторое время держали его распростёртым над плитой, а когда положили, то я понял, что верхушка плиты слегка округлая, так что спина человека была выгнута и его торс выдавался вперёд.

Тёмная фигура поднялась по ступеням к плите. Человек стоял лицом ко мне, но я находился слишком далеко и не мог разглядеть черты его лица. Правда, фигура его была мне знакома. Я узнал длинные волосы, спускавшиеся почти до пояса, и не сомневался, что при свете даже разглядел бы, насколько они грязны и засалены.

Страх и мрачные предчувствия охватили меня. Уже догадавшись, что там сейчас должно произойти, я пытался убедить себя, будто это лишь представление, вроде потешной схватки между Орлами и Ягуарами. Но сердце моё сжимал холодный кулак страха.

Маг воздел руки над головой. Тёмный блеск обсидианового ножа, который он держал обеими руками, отражался в свете факелов. Чародей вонзил длинное лезвие в грудь лежавшего человека. Тот ахнул. Его тело задёргалось и забилось, как у змеи, у которой отсекли голову.

Чёрный колдун рассёк своей жертве грудь, запустил руку в рану, а потом, отпрянув, воздел зажатое в кулаке трепещущее сердце.

У людей на пирамиде одновременно вырвался благоговейный вздох.

Мои руки и ноги обратились в резину, и я, неловко скатившись с дерева, основательно приложился к земле, не сдержав крика боли, и припустил напролом через кусты к нашему становищу с не меньшей прытью, чем в тот раз, когда удирал от надсмотрщика с мечом. Я бежал так, словно за мной гнались все псы ада.

И ведь действительно кто-то за мной гнался. И то был не человек, бегущий на двух ногах.

Понимая, что меня догоняют, я схватился за нож и даже успел пустить его в ход, но был сбит наземь стремительным, неуловимым для взгляда броском. При падении из меня буквально вышибло дыхание, в грудь впились острые когти, и я инстинктивно поднял руки, чтобы защитить горло.

Потом рядом со мной появился Целитель, он что-то крикнул. Тварь, набросившаяся на меня, исчезла так же быстро, как и появилась.

Целитель помог мне подняться с земли и повёл меня, громко всхлипывавшего, к нашему становищу. Моё объяснение того, что произошло, вылилось в бессвязный поток речи.

   — На меня напал ягуар, — заявил я, придя более или менее в себя и рассказав своему наставнику о том, что стал свидетелем человеческого жертвоприношения. — Сначала я увидел, как вырывают сердце, а потом на меня напал ягуар.

Хорошо ещё, что, обеспокоенный моим долгим отсутствием, Целитель отправился меня искать.

Мы собрали свои пожитки, навьючили их на осла и двинулись в город, где многие прибывшие расположились рядом с домами друзей. Будь на дворе день, я бы с радостью продолжил путь в другой город и ещё дальше.

Когда мы расположились на ночлег, я ещё раз, уже более спокойно и внятно, поведал обо всём случившемся, обстоятельно отвечая на возникавшие у Целителя по ходу дела вопросы.

   — Уверен, что это был тёмный маг, предсказывавший будущее по костям, которого я видел на ярмарке, — сказал я. — Я снова встретил его во время потешного сражения между воителями.

Целитель был странно спокоен. Я ожидал, что он будет распространяться об этих событиях, объясняя их на основе своего огромного запаса знаний и жизненной мудрости. Но он промолчал, и это усилило мою тревогу.

Спалось мне в ту ночь плохо. Перед глазами вставали попеременно то трепещущее кровавое сердце, то страшный лик чёрного мага. В том, что обряд совершил именно он, я не сомневался. Но что гораздо хуже, теперь я понял, что узнал и принесённого в жертву.

То был индеец-христианин, тащивший труп язычника позади своего мула.

52


Мы поднялись с первыми лучами солнца, чтобы присоединиться к вьючному обозу. Прежде чем пуститься в путь, я вновь завёл беседу о вчерашних событиях.

   — Ну что за невезение: удирал от людей, а наткнулся на ягуара, — сетовал я.

   — Невезение тут ни при чём, — возразил Целитель.

   — Это был не человек, одетый воителем сообщества Ягуара, это был настоящий зверь.

   — Это был зверь, да, но вот был ли он настоящим...

   — Аййя, я видел его! И ты тоже видел! Он убегал на четырёх ногах. Посмотри на мою грудь. Да разве мог человек нанести такие раны?

   — Мы, несомненно, видели зверя, но не все ночные звери с рождения носят шкуру.

   — Что ты этим хочешь сказать?

   — Человек, который на ярмарке предсказывал судьбу по костям, он науали.

   — Что это значит? Кто такой науали?

   — Чародей. Не целитель, но человек, который вызывает тёмную сторону магии бога Тескат липока, каковая и наделяет чародеев силой. Говорят, что они пугают людей и по ночам пьют кровь детей. Они могут наводить тучи, побивать градом посевы, они способны обратить палку в змею, а камень — в скорпиона. Но самым страшным и опасным из всех их многочисленных умений является способность изменять облик.

   — Ты хочешь сказать, что они оборотни? Ты думаешь, этот науали превратился в ягуара, чтобы убить меня? — Я произнёс это тоном священника, укоряющего тёмного суеверного индейца.

Целитель на моё возмущение лишь чирикнул по-птичьи.

   — Можно ли сказать с уверенностью, будто то, что мы видим, состоит из той же плоти и крови, как и мы сами? Ты, например, совершил путешествие к своим предкам. Был ли то сон? Или ты действительно с ними встречался?

   — Это был сон, навеянный зельем «цветочной ткачихи».

   — Зелье «цветочной ткачихи» сотворило мост к твоим предкам. Но уверен ли ты, что всё испытанное тобой было всего лишь сном? Что ты не пересекал моста?

   — Это был сон.

Он снова чирикнул.

   — Тогда, может быть, и то, что ты видел прошлой ночью, было всего лишь сном.

   — Когти у этого «сна» были настоящие.

   — Говорят, что у каждого науали имеется плащ, изготовленный из шкуры ягуара, и когда он надевает его, то превращается в этого зверя. У науали есть могущественное зелье, такое не под силу изготовить «цветочной ткачихе». Это настоящее зелье зла, приготовленное из всевозможных ядовитых отродий — пауков, скорпионов, змей и многоножек. Помнишь, я рассказывал тебе о волшебном бальзаме? Но науали знают, как приготовить этот бальзам для разных целей, и не только для того, чтобы сделаться нечувствительным к боли. Они добавляют в снадобье кровь ягуара и кусочки человеческого сердца. Выпив его и облачившись в плащ, науали обретает способность принять облик того зверя, из шкуры которого изготовлен плащ.

Я слышал одну историю, её рассказывали жители деревни, в которой мы останавливались четыре дня тому назад. Один богатый испанец много лет жил с индейской девушкой, имел от неё детей и во всём обращался с ней как с супругой, хотя и не венчался. Но потом он предал её, привёз себе невесту из Испании, а былую возлюбленную отослал на позор в родную деревню. Испанская донья любила ездить верхом на лошади и частенько в одиночку разъезжала по обширным владениям своего мужа. Однажды vaqueros услышали пронзительный вопль — на сеньору напал ягуар. Vaqueros застрелили ягуара прежде, чем он успел убить её. Пока зверь, издыхая, лежал на земле, он превратился в обманутую индейскую девушку.

   — И они вправду верят, будто науали превратил её в ягуара? — рассмеялся я. — По мне, так это простоиндейская сказка.

   — Может быть, и так, всё может быть. Но прошлой ночью ты успел полоснуть ягуара ножом по морде. А сегодня у того науали на лице порез. Не хочешь спросить, откуда он у него взялся?

Старик жестом указал налево. Злой старый маг шёл по улице, по обе стороны от него шагали два рослых, крепких индейца, которых я узнал: они участвовали во вчерашнем потешном сражении в костюмах благородных воителей сообщества Ягуара.

На лице мага и впрямь красовался безобразный порез.

Науали не сказал ни слова, проходя мимо; ни он, ни его молодчики даже не посмотрели в нашу сторону. Но я почувствовал на себе исходившую от него злобную враждебность такой силы, что с перепугу закачался, словно новорождённый жеребёнок, впервые вставший на расползающиеся ножки. Пока мы шли по улице, Целитель битый час что-то чирикал себе под нос. Никогда прежде я не видел его таким взволнованным. Несмотря на глубокую неприязнь к науали, он, по-видимому, питал профессиональное уважение к магии этого человека.

Наконец после долгого молчания старик сказал:

   — Сегодня ночью тебе придётся одарить богов дополнительной порцией крови. — Он печально покачал головой. — И не вздумай впредь смеяться над ацтекскими богами.

53


Во время наших странствий мне ещё пару раз доводилось слышать истории о поисках lépero, который злодейски убил священника из Веракруса, но теперь эта история обросла мифическими подробностями. Lépero не только лишил жизни множество народу, он был настоящим разбойником с большой дороги и совратителем женщин. Теперь, когда со времени трагедии прошло два года и страх, что меня найдут, поубавился, я находил истории о страшных проделках злокозненного бандита, Кристо Бастарда, почти забавными. Но чем крупнее была очередная деревня или чем ближе мы подходили к гасиенде, тем больше стараний я прилагал, изображая из себя индейца.

А ведь за этими рассказами крылась подлинная история убийства отца Антонио, человека, который любил меня как родного сына. Каждую ночь со времени этого злодеяния я, читая молитвы, приносил нечестивый обет отомстить убийце. Подобно индейцам, которые использовали в качестве мести те же орудия, какими совершали преступления злоумышленники, я поклялся однажды вонзить нож в кишки этого человека и повернуть клинок в ране.

54


В тот день, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я сопровождал Целителя на очередную ярмарку. Ярмарка, как всегда, была устроена для продажи прибывших из-за моря товаров, но на сей раз она была поменьше, да и товары прибыли не из Европы, а из Манилы, что по другую сторону от великого Западного моря. Каждый год галеоны, эти плавучие замки (иногда их было несколько, иногда всего один-единственный корабль), пересекали Западное море, совершая плавания из Акапулько в Манилу и обратно.

Галеонам из Манилы требовалось гораздо больше времени, чтобы пересечь океан, чем казначейскому флоту, который направлялся в Испанию. Отец Антонио показывал мне на карте мира эти два моря. Расстояние до Манилы было в несколько раз больше, чем путь от Веракруса до Севильи. За Западным морем, которое на карте брата называлось Южным, лежали острова под названием Филиппины. Из этого опорного пункта, находящегося очень далеко от Испании, велась торговля с землёй под названием Китай (где местных жителей, узкоглазых и желтокожих китайцев, было больше, чем песчинок на берегу), с островом, населённым низкорослыми, смуглыми людьми (их воины, именуемые самураями, не имеют себе равных по умениям и боевому духу), и с островами пряностей (где отмели состоят не из песка, но из корицы и прочих специй, которые можно черпать вёдрами).

События в Веракрусе не только имели место несколько лет назад, они к тому же произошли во многих лигах отсюда, так что вроде бы у меня не было оснований чего-либо опасаться. Да и, признаться, на ярмарку меня очень тянуло, ибо, будучи на протяжении трёх лет погруженным в индейский мир, я продолжал оставаться наполовину испанцем.

За прошедшее время я вырос на несколько дюймов и прибавил в весе более двадцати фунтов, ибо только во время странствий с Целителем стал наконец хорошо питаться. В приюте для бедных наша еда состояла главным образом из тортилий и бобов, а в странствиях с Целителем мы по-настоящему пировали. Частенько нас приглашали на деревенские праздники, где потчевали курятиной, свининой и утятиной, а также прекрасными индейскими блюдами вроде моле — густого соуса, изготовленного с шоколадом, чили, помидорами, пряностями и толчёными орехами. Да, amigos, ни один индейский вождь со времён Мотекусомы не пировал лучше нас с Целителем.

Хотя ярмарка, устроенная по случаю прибытия галеона из Манилы, уступала той, что происходила в Ялапе в честь прибытия казначейского флота, по количеству привезённых товаров, зато груз на этот раз был куда более экзотичным. Галеоны доставили из Манилы шелка, слоновую кость, жемчуга и прочие предметы роскоши, которые стремились заполучить богачи Новой Испании. Но наибольшим спросом пользовались специи с островов пряностей — перец, корица и мускатный орех. Их необычный запах щекотал ноздри и будил во мне память lépero. Вы удивитесь: разве годы, проведённые вместе с Целителем, не отучили меня от дурных привычек, которыми я обзавёлся на улицах Веракруса? Скажем так, Целитель научил меня новым фокусам... но и о старых я не позабыл.

Поскольку диковинные товары с Востока были для меня в новинку, я бродил по ярмарке, разинув от изумления рот.

Я купил щепотку корицы, и мы с Целителем попробовали её на кончике языка. Наши глаза загорелись в изумлении от необычного вкуса. ¡Dios inio! Сколько же песо может стоить целая лопата? Интересно, задумался я, может, море, омывающее острова пряностей, отдаёт ими на вкус?

Впрочем, дел у нас было много, а времени для пустых мечтаний мало. Ярмарка продолжалась всего несколько дней, и, чтобы попасть на неё, мы проделали далёкий путь. За короткое время нам нужно было заработать достаточно денег, чтобы окупить это путешествие.

Так что необычными зрелищами и запахами я мог наслаждаться, лишь улучив свободную минутку.

Целитель прибыл сюда, чтобы продемонстрировать своё искусство, свои умения врачевателя и свою магию, я же выступал в качестве его помощника. Если дела шли ни шатко ни валко и толпу привлечь не удавалось, я порой изображал больного и громко жаловался на боль и шум в голове. Когда собиралось достаточно народу, Целитель бормотал заклинания и вытаскивал у меня из уха змею. Стоило людям увидеть чудесное исцеление, как обычно в толпе находились те, кто был готов заплатить и за своё лечение.

Однако Целитель не брался врачевать всех подряд. Он имел дело лишь с теми больными, которым действительно мог помочь. И никогда не требовал платы, если пациенту нечем было заплатить. Это было очень благородно, но, увы, благородство не пополняло наши карманы. Вообще-то все пациенты Целителя были индейцами, а у индейцев редко что бренчит в кармане, кроме медных монет. Чаще всего с нами расплачивались какао-бобами или мешочком маиса.

Как у римского бога Януса, у Целителя было два лица. Змеи, конечно, были трюком, а вот лечил он по-настоящему.

Я по-прежнему был гибок и проворен и тайком, чтобы не утратить навык, упражнялся в изгибании суставов, хотя теперь уже больше не выступал на публике и не выпрашивал милостыню, изображая калеку. Это было слишком опасно, потому что Рамон, тот человек, который убил отца Антонио, мог знать об этом моём умении. Однако вышло так, что однажды я нечаянно выдал эту свою способность.

Дело шло живее всего, если Целителю удавалось расположиться на возвышении, а тут нам как раз подвернулся каменистый холм высотой футов в пять. Правда, вся его вершина густо заросла сорняками, но я мигом выполол их, расчистив Целителю площадку для представления.

И вот, когда публика собралась полюбоваться извлечением змеи из уха, нервничавший больной случайно пнул лежавшую рядом трубку Целителя, и она полетела вниз по заросшему, оплетённому лианами склону. Чтобы достать её, я скользнул в густые заросли, проползая между лианами, как змея. Вернувшись на вершину, я заметил, что на меня уставился какой-то человек, испанец. Причём, судя по одежде, не простой торговец или управляющий с гасиенды, но кабальеро. Правда, наряд его был не из тех, в каких идальго щеголяют по улицам, а более суровый, пригодный для странствий и походов. Физиономия у испанца была под стать наряду, черты лица злобные и суровые, жёсткий прищур, ухмылка видавшего виды человека. Пока он смотрел на меня, к нему подошёл другой испанец и остановился рядом. Я чуть не ахнул от изумления. То был Матео, picaro, устроивший представление на ярмарке в Ялапе.



Злобного вида испанец заговорил с Матео, и они оба с вопросительным выражением подняли на меня глаза. Похоже, picaro меня не узнал. Со времени нашей последней встречи прошло три года, немалый срок для тощего парнишки-попрошайки, которому в ту пору было пятнадцать лет. Я не имел ни малейшего представления о том, чего ждать от Матео. В последний раз, когда я его видел, он отсёк голову человеку, защищая меня. Но может быть, сейчас ему приспичит забавы ради отсечь мою собственную голову.

Испугавшись, что выдал себя, я покинул сцену и сделал вид, что прогуливаюсь вдоль рядов с товарами, выставленными на продажу. Матео и второй испанец последовали за мной. Я поднырнул под тюки с шерстью и пополз, пока не добрался до конца, а потом побежал, пригнувшись, вдоль очередного ряда товаров. Украдкой подняв глаза, я увидел, что Матео оглядывается по сторонам, пытаясь меня найти. Спутника его видно не было.

Я решил, что мне представилась неплохая возможность улизнуть в окружавший ярмарочное поле густой кустарник, но едва выпрямился, чтобы рвануть из своего укрытия, как чья-то крепкая рука ухватила меня за шкирку и резко развернула.

Испанец рывком поставил меня перед собой, лицом к лицу. От него воняло потом и чесноком. Глаза у незнакомца были слегка навыкате, как у рыбы. Он приставил нож к моему горлу и надавил с такой силой, что мне пришлось подняться на цыпочки, и я смотрел на него, широко раскрыв глаза. Испанец отпустил мою шею и улыбнулся, не убирая ножа, который теперь нацелил мне в подбородок. Свободной рукой он достал из кармана монету и повертел её.

   — Что ты хочешь: чтобы я перерезал тебе горло или дал песо?

Поскольку рта мне было не открыть, я указал глазами на монету.

Испанец убрал нож от моего горла и вручил мне песо.

Я уставился на монету — целое состояние. Я редко держал в руке серебряный реал, а в песо входило целых восемь реалов. Индейцам приходилось работать целую неделю и за меньшую сумму. Да что там работать: бывало, что и людей убивали за меньшую сумму.

   — Я Санчо де Эраузо, — представился испанец, — твой новый друг.

Санчо никому не был другом, в этом сомневаться не приходилось. Крупный мужчина, но не высокий, скорее плотный, в глазах ни намёка на жалость или сострадание, вообще лицо напрочь лишено милосердия. Picaro Матео хоть и был вороватого нрава, зато имел манеры и повадки настоящего кабальеро. Санчо кабальеро точно не был, да и не пытался им прикидываться. Он явно принадлежал к отпетым головорезам, из тех, кто, выпив с тобой вина, без раздумий прирежет тебя на закуску.

Тут подоспел и Матео. Ни в глазах, ни в выражении его лица не было и тени узнавания, как будто он в своё время и не убил ради меня человека. Впрочем, выгодно ли ему об этом вспоминать? Может быть, Матео пожалел о своём поступке и опасался, что я изобличу его как настоящего убийцу. Может быть, он решил убить меня. Впрочем, не исключено, что для него, как и для большинства испанцев, индейцы или метисы были все на одно лицо.

   — Чего ты от меня хочешь? — спросил я Санчо подобострастным тоном: так индейцы говорят с господином, тяжёлым на руку.

Санчо обнял меня за плечи и повёл куда-то в одному ему лишь известном направлении. Матео шёл с другой стороны. Мой нос находился близко от подмышки Санчо, и от неё воняло хуже, чем от выгребной ямы. Неужели этот человек никогда не мылся? Никогда не стирал свою одежду?

   — Приятель, тебе очень повезло. Мне нужна совсем небольшая услуга. Ты бедный, жалкий индеец без будущего. Ну что тебя ждёт? Разве что надорвёшь спину ради белого хозяина и умрёшь молодым. А за эту маленькую услугу ты получишь столько денег, что тебе уже не придётся работать вообще. Не нужно будет воровать, а твоим матери и сестре не придётся торговать собой. У тебя будут деньги и женщины, а пить ты станешь не только пульке, но лучшие испанские вина и карибский ром.

Мне этот человек представлялся настоящим воплощением зла: el diablo и Миктлантекутли в одном лице. Его голос был нежнее китайского шёлка, а улыбка была точь-в-точь как у гремучей змеи. Да уж, искренность Санчо была такой же подлинной, как страсть шлюхи.

   — Ты нам нужен для одного дельца, его только и способен выполнить вот такой гибкий юнец, который может изгибаться, как штопор. Работёнка, правда, ждёт тебя не здесь, нам придётся потратить на дорогу несколько дней, но зато меньше чем за неделю ты станешь самым богатым индейцем в Новой Испании. Что скажешь на это, приятель?

Все эти щедрые посулы наводили на мысль, что мне предстоит заживо поджариваться над огнём, в то время как дикие псы будут грызть мои яйца.

Однако в моём положении следовало проявлять смирение, что я и сделал, даже возвысив сомнительного кабальеро Санчо до звания дона.

   — Дон Санчо, я бедный индеец. Когда вы говорите о большом богатстве, я благодарю всех святых за то, что столь благородный господин выбрал именно меня, чтобы ему послужить.

   — Слушай, что-то мне не нравится вид этого парня, — заявил вдруг Матео. — По-моему, он весьма подозрительный тип. Посмотри-ка на его глаза — похоже, он не такой дурень, каким прикидывается.

Санчо остановился и как следует пригляделся, видать высматривая в моих глазах признаки смекалки, после чего махнул рукой.

   — Пусть он сто раз себе на уме, зато это самый ловкий малый, которого мы видели.

Он придвинулся ближе, так что меня замутило, схватил меня за горло, приставил нож к моему паху и спросил:

   — Старик со змеями — это твой отец?

   — Si, сеньор.

   — Ты молод и быстро бегаешь, Чико, чего об отце твоём никак не скажешь. Всякий раз, когда ты станешь раздражать меня или огорчать, я буду отрезать один из его пальцев. Ну а если ты сбежишь, я отрежу ему голову.



— Нам придётся ехать на юг, к Монте-Альбан, что в долине Оахака, — сказал я Целителю чуть позже, когда меня отпустили. — Испанцы наняли меня для одного поручения. Они обещали хорошо заплатить.

Я объяснил старику, мол, Санчо хочет, чтобы я достал ему одну вещь, которую он там потерял. Рассказать Целителю, в чём конкретно заключается моя задача, я не мог, потому что и сам этого не знал, а он, по своему обыкновению, не задал ни одного вопроса. В таких случаях у меня возникало ощущение, что старик не спрашивает не в силу отсутствия любопытства, а потому, что и так точно знает, что происходит. Не иначе как птичка подслушала наши разговоры и обо всём доложила Целителю.

До закрытия ярмарки на ночь оставалось несколько часов, и я провёл это время, бродя вдоль рядов, разглядывая многочисленные диковины и пытаясь придумать выход из этого положения, которое, прямо скажем, было мне сильно не по душе. Памятная мне по ярмарке в Веракрусе труппа здесь не выступала, и я решил, что либо поэт-меченосец распустил её, либо часть лицедеев закончили свой путь на виселице.

Сейчас Матео выглядел более мрачным, чем когда я в последний раз видел его несколько лет назад. И одежда у него была уже не такой нарядной и ухоженной. Похоже, в последнее время дела его складывались не слишком удачно. Но я не забыл, что обязан этому человеку жизнью.

Итак, я бродил по ярмарке и вдруг заметил, что в одном месте возникла какая-то суматоха и собралась толпа. Оказывается, во время состязания по стрельбе из лука в какого-то человека, индейца, случайно угодила стрела. Люди окружили его, разглядывали, и я тоже протиснулся поближе, чтобы посмотреть. Товарищ пострадавшего опустился на колени рядом с ним и попытался извлечь стрелу. Но другой человек остановил его.

   — Если ты будешь вытаскивать стрелу таким образом, то порвёшь ему мышцы, и тогда он истечёт кровью и умрёт.

Говоривший, испанец лет сорока и, судя по одежде, богатый купец, встал на колени и осмотрел рану. Когда он кликнул людей, чтобы помочь перенести раненого, я услышал, как кто-то назвал его доном Хулио.

   — Перенесите его сюда. А вы все отойдите, — велел он любопытствующим.

Поскольку меня всегда привлекало всё связанное с медициной, я с готовностью помог дону Хулио и ещё двоим перенести раненого подальше от торговых палаток, туда, где не толпился народ и было посвободнее.

Дон Хулио опустился на колени и внимательно осмотрел рану.

   — В каком положении ты находился, когда в тебя попала стрела?

Дон Хулио говорил по-испански с лёгким акцентом, и я решил, что он, скорее всего, португалец. Множество португальцев приехали в Новый Свет, после того как испанский король унаследовал трон их родной страны.

   — Я стоял.

   — Ты стоял прямо? Вытянувшись во весь рост? Или слегка нагнувшись?

Раненый застонал.

   — Ну, пожалуй, малость нагнувшись.

   — Распрямите ему ноги, — велел нам дон Хулио.

Мы распрямили ноги раненого, а затем пришлось сделать то же самое с торсом. Когда раненый оказался в положении, максимально близком к тому, в котором находился в момент ранения, дон Хулио тщательно осмотрел его и прощупал то место, где стрела вонзилась в плоть. Друг раненого выказывал нетерпеливое раздражение, настаивая на ломаном испанском, чтобы стрелу скорее вытаскивали.

Я возразил ему:

   — Доктор должен извлечь стрелу тем же путём, каким она вошла, чтобы оставить после неё как можно меньшую рану.

Для меня было очевидно, что бедняга и так получил тяжёлое ранение и дополнительный разрыв мышц для него смертельно опасен. Дон Хулио бросил на меня заинтересованный взгляд. Забывшись, я заговорил не на деревенском диалекте, как во время беседы с Санчо, но на безупречном испанском клириков.

Он кинул мне полреала.

   — Сбегай к торговцу тканями. Принеси мне кусок чистого белого хлопка.

Я быстро вернулся с куском ткани. Сдачу я ему отдавать не стал.

После извлечения стрелы дон Хулио наложил на открытую рану повязку, чтобы туда не попала зараза.

   — Ему нельзя ни ходить, ни даже ездить на муле, — сказал доктор другу раненого индейца. — Он должен лежать неподвижно, пока не прекратится кровотечение.

Затем дон Хулио отвёл друга раненого в сторонку и тихонько добавил:

   — По правде говоря, у него вообще мало шансов выжить, но если вы не обеспечите ему покой, их не останется вовсе. Его нельзя переносить как минимум неделю.

Я увидел, как приятель индейца переглянулся с каким-то человеком. Ни тот ни другой не выглядели крестьянами. Судя по виду, они были léperos, скорее всего, их наняли прямо на улице торговцы для переноски товаров на ярмарку и с ярмарки. Шансы на то, что они останутся с раненым, пока тот не сможет передвигаться, невелики. Как только ярмарка закроется, они бросят жребий, чтобы решить, кому достанутся его сапоги и одежда, размозжат бедняге череп и зароют его в лесу, на потребу диким зверям.

Когда толпа вокруг раненого начала расходиться, я услышал, как один человек, посмотрев в сторону дона Хулио, презрительным шёпотом произнёс:

   — Con verso.

Из бесед с отцом Антонио я знал, что conversos, «обращёнными», называли евреев, которые предпочли принять христианскую веру, вместо того чтобы покинуть Испанию или Португалию. В большинстве случаев это обращение имело место несколько поколений назад, но их всё равно считали людьми с дурной кровью.

То, что этот состоятельный доктор, а я принял его за такового, имел, как и я, «дурную» кровь, лишь усугубило мою симпатию к этому человеку.

Покинув ярмарку, я обошёл холм, который некогда был маленьким храмом или местом встречи купцов, и, укрывшись за ним, некоторое время сидел, погрузившись в глубокие раздумья относительно того затруднительного положения, в котором оказался по милости Санчо и Матео. Признаться, меня гораздо меньше беспокоила собственная судьба, чем то, чем это может грозить Целителю. Я, конечно, солгал, сказав Санчо, что Целитель мой отец, но в каком-то смысле не погрешил против истины, поскольку считал его таковым, как и покойного клирика.

Относительно будущей награды я не питал ни малейших иллюзий: едва лишь задание будет выполнено, как нас тут же прикончат — и меня, и Целителя. Один я, скорее всего, сумел бы удрать от этой шайки, но старик ходит медленно, да и без своих ослика и собаки с места не сдвинется. По всему выходило: самое лучшее для меня — это, улучив момент, вонзить нож в жирное брюхо Санчо и надеяться, что Матео ограничится тем, что отрубит голову лишь мне, оставив Целителя в покое.

Приметив на каменной стене руин какие-то знаки, я раздвинул кусты, чтобы прочесть надпись. Целитель научил меня разбирать письмена ацтеков, показывая клочки бумаги с записями, сделанными ещё до Конкисты. Он рассказывал, что управление огромной державой, столица которой находилась в Теночтитлане, равно как и нужды оживлённой торговли, требовали огромного количества документов, а стало быть, и бумаги, поставлявшейся мешикатль в качестве дани.

Надо сказать, что отец Антонио тоже интересовался рисуночным письмом ацтеков и их бумагой. Он очень обрадовался, когда однажды какой-то монах показал ему образчик. Бумагу изготавливали, вымачивая в воде кору фиговых деревьев до тех пор, пока волокна не отделялись от мякоти. Затем волокна отбивали на плоской поверхности, промазывали между слоями клейким веществом и сплющивали, после чего разглаживали и высушивали. Поверхность бумаги высшего качества покрывалась специальным отбеливающим слоем.

Связку таких бумаг, переплетённых вместе, испанцы называли кодексом — это латинское слово обозначало один из типов книги. По рассказам отца Антонио, большинство индейских кодексов было уничтожено в результате фанатичного рвения христианских священников, уцелели лишь немногие. Рисованные картинки были выполнены яркими красками — красной, зелёной, голубой и жёлтой, — и, поскольку я видел лишь несколько страниц, имевшихся у Целителя, я могу только представить себе, что кодексы, спасённые от рьяных священников, были воистину творениями великой красоты.

Алфавита ацтеки не знали и для письма, как и египтяне, использовали картинки-символы. Чтобы понять смысл написанного, нужно было прочесть всю серию рисунков. Для обозначения некоторых предметов использовались их собственные миниатюрные изображения, но в большинстве случаев требовалось нечто более сложное. Чёрное небо и закрытый глаз, например, обозначали ночь, а обёрнутая фигура мумии символизировала смерть.

На каменной стене неподалёку от ярмарки я обнаружил следующее изображение: ацтекский воин в полном боевом облачении тащил за волосы воина из другого города — знак войны и победы. Ацтекский правитель или некий знатный человек, кто именно, я не смог определить, хотя и знал, что у каждого чтимого глашатая имелся личный символ, произносил речь. Это было передано изображением маленького свитка, выходящего изо рта говорящего. Я знал также, что речь изображали болтающимся языком. Выслушав его речь, ацтекские воины направились (на что указывали следы ног) к храму на вершине горы. Храм был объят пламенем, из чего вытекало, что племя, которому принадлежал этот храм, было побеждено.

Читая письмена, я проговаривал текст вслух, по-испански, на языке, на котором думал, и вдруг вздрогнул, заметив краем глаза чьё-то присутствие. Дон Хулио стоял рядом, наблюдая за мной.

   — Ты знаешь ацтекские письмена?

Гордость развязала мне язык.

   — Немного. Эта надпись содержит в себе похвальбу и предупреждение. Скорее всего, ацтеки поместили её здесь в назидание, чтобы дать понять странствующим торговцам из других племён, что происходит с городами, которые не платят дань.

   — Очень хорошо. Я тоже умею читать картинки, но это почти забытое искусство. — Дон Хулио покачал головой. — Бог мой, сколько бесценных знаний было утрачено, когда монахи сожгли кодексы! В библиотеке в Тескоко хранились подлинные литературные сокровища, собранные великим правителем Несауалькойотлем. В Новом Свете она могла соперничать разве что с великим хранилищем древностей в Александрии. И такая уникальная библиотека была уничтожена.

   — Моё ацтекское имя Несауалькойотль.

   — Это достойное уважения имя, хотя буквально оно переводится как Постящийся Койот. Твой великий тёзка был не просто правителем, но ещё и поэтом и сочинителем песен. Воспылав страстью к жене одного из своих придворных, он послал того на битву, тайно приказав своим военачальникам проследить за тем, Чтобы этот человек был убит.

   — Ага, то же самое преступление, которое командор из Оканьи пытался совершить против Периваньеса.

   — Ты знаешь комедию Лопе де Веги?

   — Я... я слышал, как её пересказывал один священник.

   — Священник, которого заинтересовала не нравоучительная драма, но пьеса, повествующая о подлинной страсти? Мне нужно обязательно познакомиться с этим удивительным клириком. Какое у тебя испанское имя?

   — Санчо, — без колебаний ответил я.

   — Санчо, скажи, что ты, будучи индейцем, думаешь о приходе испанцев и об уничтожении или забвении индейской культуры и её памятников?

Он назвал меня индейцем. Стало быть, можно было продолжить разговор с ним без особой опаски.

   — Испанский бог оказался более могущественным, чем боги ацтеков.

   — И теперь все ацтекские боги мертвы?

   — Нет, есть множество ацтекских богов. Некоторые были побеждены, но остальные просто затаились в укрытии в ожидании того времени, когда они вернут себе силы, — сказал я, подражая тому, что говорил мне Целитель.

   — И как они поступят, когда вернут себе силы? Прогонят чужеземцев из Новой Испании?

   — Будет ещё одна великая битва вроде тех войн, что описаны в божественных откровениях, когда огонь, смерть и голод ходили по земле.

   — Кто рассказал тебе это?

   — Священники в церкви. Всем известно, что когда-нибудь произойдёт великая битва между Добром и Злом, и Добро победит.

Дон Хулио издал смешок и направился вдоль руин. Я последовал за ним. Лучше бы мне, конечно, держаться от всех испанцев подальше, но этот человек обладал глубокими знаниями и мудростью сродни тем, что были присущи Целителю и отцу Антонио.

   — А ещё, — добавил я, — у нас говорят, что благородные воители-Ягуары прогонят испанцев из нашей земли.

   — А где ты услышал об этом?

В его голосе мне почудился всплеск интереса, что слегка насторожило. Но дон Хулио лишь улыбнулся, когда я вопросительно посмотрел на него.

   — И где же ты услышал об этом? — снова спросил он.

Я пожал плечами.

   — Не помню. На рынке, наверное. Индейцы частенько болтают об этом. Но это лишь безобидные разговоры.

Дон Хулио жестом указал на руины.

   — Ты должен очень гордиться своими предками. Посмотри на памятники, которые они оставили. Есть много подобных этому и много других величиной с целые города.

   — А вот священники утверждают, что мы не должны гордиться своими предками, ибо те были дикарями и приносили в жертву тысячи людей и даже ели их. Священники говорят, мы должны быть благодарны испанцам за то, что они прекратили это святотатство.

Дон Хулио пробормотал что-то, выражая согласие с мнением святых отцов, но мне показалось, что он, подобно многим, лишь отдаёт дань уважения церкви, хотя сам думает иначе.

Некоторое время мы шли вдоль руин молча, а потом он опять заговорил:

   — Ацтеки действительно практиковали варварские обряды, и им нет оправдания. Но может быть, им стоило бы посмотреть на нас, европейцев, на наши междоусобные войны и войны против неверных, на жестокость и насилие, и спросить, вправе ли мы бросить первый камень. Впрочем, как бы мы ни судили их действия, индейцы, несомненно, создали великую цивилизацию и оставили после себя памятники, которые, как и пирамиды египетских фараонов, переживут пески времени. О движении звёзд и планет ацтеки знали больше, чем мы сегодня, и их календарь был гораздо точнее нашего.

Твои предки были великолепными строителями. Вдоль восточного побережья жил народ, который снимал с деревьев урожай резины ещё в то время, когда родился Христос. То были предки ацтеков, тольтеки и другие индейские народы. Они оставили после себя великие памятники. Как и ацтеки, они искусно вырезали камни для монументов. Но каким образом они это делали? У них ведь не было ни железных, ни даже бронзовых инструментов. Как они гравировали камень?

Как и ацтеки, они не знали ни повозок, ни вьючных животных. Однако они поднимали огромные каменные плиты, которые весили, как сотни людей, камни настолько тяжёлые, что никакая телега и упряжка лошадей в христианском мире не могла бы их перевезти. А они перевозили их на огромные расстояния, поднимали на горы и спускали вниз по другому склону, переправляли через реки и озёра, за многие лиги от места, где был добыт камень. Как? Эта тайна, возможно, содержалась в тех тысячах книг, которые были сожжены монахами.

   — Может быть, у них был свой Архимед? — предположил я. Отец Антонио рассказывал мне о достижениях индейцев, которые строили пирамиды, вздымавшиеся к небу, и сравнивал древних строителей с Архимедом. — Может быть, в те времена и жил такой человек, и, имейся у него достаточно длинный шест и точка опоры, он мог бы перевернуть мир. Omnis homo naturaliter scire desiderat.

   — «Человеку свойственно стремиться к знаниям», — перевёл дон Хулио латинское изречение.

Он остановился и пристально посмотрел на меня. В глазах у него плясали лукавые искорки.

   — Ты читаешь ацтекское рисуночное письмо, знаешь об Архимеде, приводишь цитаты на латыни и разбираешься в испанской литературе. Ты говоришь по-испански без индейского акцента. Только что я заговорил на науатль, и ты ответил, даже не задумываясь. У тебя более светлая кожа, чем у большинства индейцев, да и ростом ты выше. Всё вместе это не менее таинственно, чем то, каким образом гигантские камни в древние времена перевозили через горы.

Из-за проклятого желания похвастаться своими знаниями (или, что вернее, знаниями отца Антонио) я невольно подтолкнул этого человека к тому, что он задался вопросом: кто же я такой? ¡Ау de mi! Прошло три года со времени тех убийств и начала охоты за мной, и вот теперь, похоже, всё начинается сначала. Я бежал от человека по имени дон Хулио, бежал без оглядки.

55


Следующим утром мы отправились в путь на юг, двигаясь по оживлённой, но частенько трудной для проезда дороге. Нас уже обогнали многие из купцов, приезжавших на ярмарку, со своими вьючными обозами.

Кроме Санчо и Матео в нашу компанию входили два метиса самого отталкивающего вида: недалёкая уличная шваль. Эта парочка не встретила бы радушного приёма даже в самых гнусных притонах Веракруса, а уж сунься они в приличное место, их спровадили бы прямиком на виселицу. Санчо и эти метисы, несомненно, представляли собой самую настоящую разбойничью шайку, из тех, что устраивают засады, заманивают проезжих путников и перерезают им горло ради того, чтобы обчистить карманы жертвы.

И снова я задался вопросом: как могло случиться, что поэт-меченосец связался с этим отребьем?

Санчо и Матео были верхом на лошадях, а метисы ехали на мулах. Мы с Целителем шли позади пешком, ведя мула и жёлтую собаку. Местность порой была такова, что верховым приходилось слезать со своих животных и вести их в поводу. Постепенно Матео начал отставать и пошёл рядом со мной и Целителем. Не знаю уж, просто за компанию или ради слежки, но сдавалось мне, что он и сам не мог долго выносить общество Санчо.

   — Ты хорошо говоришь по-испански, — заметил мимоходом Матео. — Священники неплохо тебя обучили.

Именно священники и обучали индейцев по всей Новой Испании, так что это был вполне естественный вывод. Я не принял это утверждение на счёт отца Антонио. Похоже, Матео сказал это просто для поддержания разговора, а не желая выяснить мою подноготную. Он по-прежнему не давал никаких оснований подозревать, что знает, кто я на самом деле. Правда, как я ни старался сойти за малограмотного, мой испанский был лучше, чем у большинства индейцев. Я пытался говорить на испанском на манер простолюдина, но это было трудно, потому что мне требовалось поддерживать беседу, а не отделываться краткими ответами. Я старался показать Матео, что мой испанский не так уж и хорош. Я намеренно делал ошибки в разговоре с доном Хулио и собирался и впредь ломать комедию.

Я всё время думал, знает ли Матео, кто я такой, и не собирается ли он меня опять защитить. Хотя это вряд ли. Скорее всего, именно он отрубит мне голову после того, как я исполню для них таинственное задание. Я собственными глазами видел, как быстро его меч может отделить голову от тела.

Вскоре я выяснил, какие два занятия больше всего по душе Матео, не считая любовных утех и поединков, — выпивка и болтовня.

По ходу дела он частенько прикладывался к фляге и рассказывал множество историй. ¡Рог Dios! Похоже, этот кабальеро пережил больше приключений, чем Синдбад, пустившийся в путь из Басры, или Одиссей, отплывший из Трои.

   — Этот парень всё равно что певчая пташка, — заметил Целитель, когда мы остались наедине. — Наслаждается музыкой собственных слов.

Матео, оказывается, был моряком, а потом состоял в качестве солдата на службе у короля.

— Я дрался с французами и англичанами, с голландскими бунтовщиками и турецкими язычниками. Богохульные протестанты, еретики-голландцы и неверные мавры — все отведали моего клинка. Я дрался верхом, на палубе корабля и взбираясь по стене замка. Я убил сотню человек и любил тысячу женщин.

А ещё он рассказал миллион историй. Мне было очень любопытно, почему этот блестящий кабальеро, автор пьес и книг, кончил тем, что связался с Санчо, самым заурядным головорезом, но задать этот вопрос я не решался.

То была странная парочка. Из личного опыта я знал, что Матео смертельно опасен. Что до Санчо, то убийца в нём угадывался с первого взгляда. Однако разница между этими двумя была как между изысканным клинком из толедской стали и простым топором. Матео был picaro, хвастун, меченосец и авантюрист. Но помимо этого, он был писателем и актёром, правда, ни на том ни на другом поприще, похоже, не преуспел, зато это придало ему лоск образованного кабальеро.

В Санчо ни на образование, ни на благородство не было и намёка. То был грубый, жестокий, грязный душой и телом наглец и задира.

Но одновременно чувствовалось в нём что-то неправильное, хотя что именно, я никак не мог уловить. Его внешность казалась мне... странной. На вид Санчо был мощно сложен... однако порой он выглядел скорее полным, чем мускулистым, такая фигура больше характерна для женщины. Несколько лет тому назад я слышал, как отец Антонио и брат Хуан толковали о стражах гарема, которых использовали мавры; они назывались евнухами. То были оскоплённые мужчины, и говорили, будто бы их мускулы размягчаются, а тела затягивает жирком, у некоторых даже начинала расти грудь. Наверное, то же самое случалось с рабами-африканцами, которых кастрировали. Несмотря на все его брутальные манеры и угрозы, Санчо была свойственна та женская пухлость, которая, я думаю, была присуща евнухам.

Матео вновь завёл одну из своих бесконечных историй:

   — Совсем ещё юнцом, моложе, чем ты сейчас, я плавал во флоте светлейшего герцога Медины-Сидонии, командующего Великой армадой, которая вступила в сражение с англичанами в северных водах. Мы потерпели поражение из-за погоды: ветер завывал, как бешеный пёс, и выбросил наш корабль на берег. Я оказался во вражеской стране и следующие несколько лет провёл под личиной французского слуги, сбежавшего от своего шотландского господина. Поблуждал я, поблуждал и прибился к труппе странствующих актёров сперва как помощник — помогал носить им сундуки, — а потом как актёр и автор пьес.

Английский театр уступает нашему, испанскому. У англичан было несколько относительно сносных драматургов, одного звали Уильям Шекспир, а другого — Кристофер Марло, но им недоставало гения испанских мастеров, таких как Лопе де Вега и Матео Росас де Оквендо. История запомнит Матео Росаса и воздаст ему хвалу наряду с Гомером, тогда как имена всех прочих развеются как пыль.

Я никогда не мог понять, шутит он или хвастается... или просто пьян. Присущая ему «скромность» побуждала Матео частенько говорить о себе как о совершенно другом человеке.

   — Славный Матео Росас попал в плен к маврам, к самому алжирскому бею, каковой есть чёрный язычник и неверный дьявол. Его пытали и морили голодом, и в конце концов он сбежал.

Я слышал эту историю и раньше, причём случилась она с писателем, имя которого действительно достойно того, чтобы упоминаться наряду с Гомером. Мигель Сервантес, автор «Дон Кихота», был захвачен в плен алжирским беем и долгие годы провёл в мавританской тюрьме. Несколько лет тому назад я как-то произнёс имя Сервантеса в присутствии Матео и чуть было не лишился головы. Чёрт же дёрнул меня повторить эту глупость, ибо я решил самым невинным образом продемонстрировать свои познания, желая проверить, так же ли легко Матео заимствует чужие идеи, как он ворует чужие кошельки и соблазняет чужих жён.

   — Помнится, священники, которые учили меня испанскому языку, рассказывали ещё об одном авторе книг и пьес, который был также захвачен в плен...

Не успев договорить, я оказался лежащим на земле, в голове у меня звенело. Матео обрушил удар мне на голову.

   — Никогда не упоминай имя этого человека в моём присутствии, — заявил он. — В мавританских застенках, подвергнувшись адским пыткам и лишениям, я поделился с этой свиньёй историей о странствующем рыцаре, которую сам собирался написать по возвращении в Испанию. Это была подлинная история моей жизни. Он украл мою жизнь и опубликовал историю раньше, чем я вернулся, но это ещё полбеды. Гораздо хуже другое. Украв мои великие подвиги, он выставил их на посмешище, представив мою жизнь перед всеми как безумную блажь нелепого шута. Он украл мою жизнь, Чико. Да, признаюсь, я совершал поступки, которые трудно назвать благочестивыми. Да, я не гнушался запускать руки в сундуки богачей, пил вино жизни, опустошая бутылку до самого дна, проводил время за карточной игрой, ставил на кон всё: свою юность, свои страхи, надежды и мечты, саму свою бессмертную душу — и никогда не оглядывался назад. Я убивал мужчин и соблазнял женщин. Но есть вещи, которых я никогда не делал. Я никогда не воровал у друзей. Я никогда не крал чужой жизни. И вот теперь весь мир превозносит этого вора, и никто не знает имя бедного Матео Росаса де Оквендо.

Он в ярости пнул меня ногой.

   — Теперь ты понял наконец?



Монте-Альбан, высокая гора, венчал холмы, возвышаясь почти на полторы тысячи футов над долиной Оахака и городом с тем же названием. Холмы были лишены растительности, там почти не росли деревья, и ничто не скрывало от взора величие древних каменных сооружений.

Как и многие другие города-храмы Новой Испании, Монте-Альбан строили, взяв за образец легендарный Теотиуакан, Место сбора богов. Древние каменные сооружения были воздвигнуты на прямоугольной площади, на разровненной вершине горы, составлявшей примерно пол-лиги в длину: на этой территории располагались храмы пирамиды, обсерватория, парадный двор и дворцы.

Как и многие из священных городов моих индейских предков, Монте-Альбан был окутан тайной и представлял собой место паломничества, куда приходило гораздо больше почитателей богов, чем там проживало. Правда, то были не ацтеки, а народ, именовавшийся сапотеками. Это племя, населявшее юг долины Мешико, ацтеки победили всего за полвека до прихода Кортеса, но победа не была окончательной, и два народа пребывали в смертельной вражде вплоть до самой Конкисты.

Теперь, когда город и святилище были заброшены и единственными признаками жизни служили следы и помёт следующих через площадь вьючных животных, над призрачными руинами витал дух печали, как будто, оставляя свои святыни змеям и тарантулам, люди оставили вместе с ними и свою тоску.

Конкиста принесла жителям области Оахака нового правителя. После того как Кортес получил титул маркиза дель Валье де Оахака и в придачу более двадцати тысяч плативших ему дань индейцев, его феодальные владения достигли размеров нескольких европейских королевств.

Разбив лагерь, мы с Целителем отправились прогуляться среди руин. Я ощутил на себе знакомый холодный ветерок — точно такой же я почувствовал в пещере под храмом Солнца в Теотиуакане.

— Боги не довольны, — проворчал Целитель. — Ничего хорошего из нашей затеи не выйдет. Эти люди явились сюда не для того, чтобы воздавать богам хвалу, но чтобы оскорбить их.

56


Мы с Целителем расположились в стороне от остальных. На склоне холма наша компания была не единственной. Рядом устроил становище купец, возвращавшийся с ярмарки с необычным товаром: четырьмя проститутками. Он взял их внаём на время ярмарки и теперь возвращался в Оахаку. Я слышал, как Санчо сказал ему, что воспользуется одной из девиц.

Стоя на коленях рядом с костром, где готовился обед, я увидел, как Матео и Санчо направились к огромной храмовой пирамиде, самой большой в городе. В лучах ясного солнца пирамида отливала золотом. Парочка внимательно осмотрела одну сторону сооружения, причём никакой двери там, где они стояли, видно не было. До меня доносились звуки их голосов, но о чём они беседовали, я разобрать не мог. Судя по их жестам и отдельным словам, мне показалось, что испанцы разошлись во мнениях относительно того, как проникнуть в храм. И ещё я расслышал слова «чёрный порох».

Я посмотрел на Целителя, который спокойно сидел, прислонившись к дереву, и курил свою трубку. Его глаза были полузакрыты, а лицо невозмутимо, точно гладь пруда в безветренный день. Мне стало совестно оттого, что я обманул старика, но выбора у меня не было. После прибытия в Монте-Альбан мне стало ясно, какого рода «простое задание»приготовили для меня испанцы.

Похоже, эти двое наконец договорились. Матео жестом велел мне подойти. Я резво подбежал к ним.

Санчо указал на место, которое они рассматривали. Рельеф на стене изображал бога, появляющегося из пасти священного ягуара.

   — За этой стеной находится тайный ход, но он запечатан. Мы уже вскрывали коридор в другом месте, но когда вскрыли, оказалось, что там он засыпан обвалом. Теперь мы хотим проделать другое отверстие. Ход ведёт вниз к гробнице правителя сапотеков, который умер примерно в то же время, когда Пилат распял Христа. В гробнице находится его посмертная маска с частью прикреплённого нагрудника. Штуковина из чистого золота, инкрустирована жемчугом и другими драгоценными камнями.

Санчо выдержал паузу, чтобы до меня дошло. Я уже догадался, что он расхититель гробниц.

   — А почему вы не забрали сокровище в тот раз, когда пытались проникнуть внутрь?

   — Ах, amigo, видно, ты не слишком сообразительный малый. — Санчо обнял меня за плечи и прижал к себе, отчего я едва не задохнулся. — Мы бы непременно заполучили его, не случись гнусного предательства. Мы послали вниз одного человека, чуть покрупнее тебя, а он так и не вернулся.

Я перевёл взгляд с Санчо на Матео.

   — Как понять — «он так и не вернулся»? Разве там есть другой выход?

Санчо отрицательно покачал головой.

   — Значит, он по-прежнему находится внизу?

   — Si, в том-то и заключалось его предательство. Ему настолько понравилась добыча, что наглец решил остаться внизу и не расставаться с ней. Мимо как раз проходили солдаты вице-короля...

   — Вы запечатали коридор обратно и сбежали?

Санчо ухмыльнулся и кивнул.

   — И как давно это было? — допытывался я.

Санчо сделал вид, что считает в уме.

   — Тридцать дней тому назад.

Наступил мой черёд кивнуть и улыбнуться:

   — Понятно, понятно.

Матерь Божия, я в руках сумасшедшего!

   — Я повстречал на ярмарке своего дорогого друга Матео и заручился его помощью, потому что он умеет обращаться с чёрным порохом. А Матео, в свою очередь, приметил тебя. Нам нужен человек достаточно гибкий, чтобы, протискиваясь, передвигаться по коридору, и ловкий, поскольку там полно острых углов. Остальное, — Санчо воздел руки, как бы подводя итог, — ты знаешь.

Да уж, остальное сводится к тому, что они проделают отверстие в потайном коридоре и спустят меня внутрь. Если мне удастся выбраться с сокровищем наружу, мне перережут горло, в этом и будет состоять моя доля награды. Если же Санчо снова помешают солдаты вице-короля, меня просто обрекут на смерть, запечатав внутри. Но больше всего я боялся за Целителя. Как только Санчо получит желаемое, он не захочет оставлять живых свидетелей. А Целитель слишком стар и медлителен, ему не убежать. В противном случае я бы сам уже давно припустил в лес.

Санчо словно прочёл мои мысли.

   — Нет, Чико, не переживай из-за того, что случилось в прошлом. Золота хватит на всех. Когда ты получишь свою долю, то сможешь купить собственную гасиенду.

Может быть, если бы я не прошёл в своё время университеты на улицах Веракруса, где полно людей, которые врут всякий раз, когда открывают рот, я бы ему и поверил. Но я вырос в самой гуще léperos, которые даже в рай изловчатся попасть, наврав с три короба. А Санчо был сам дьявол.

   — Я согласен залезть в вашу дыру и принести сокровище только при одном условии: мой отец уйдёт немедленно.

Санчо схватил меня за горло и рывком привлёк к себе, приставив нож мне к брюху.

   — Не будет никаких условий. Я размажу твои кишки по земле прямо сейчас, если ты попытаешься меня рассердить.

   — Ну давай зарежь меня, — поддразнил я его, делая вид, что нисколько не испугался, — и сокровища тебе не видать.

   — Оставь его в покое, Санчо, — спокойно промолвил Матео. Но такое спокойствие он обычно обнаруживал, только когда был убийственно серьёзен.

Я почувствовал, как Санчо напрягся от ярости: кончик его ножа упирался мне в бок.

   — Нам нужен он сам, а не его отец. Старик только путается под ногами. К тому же у парнишки есть смелость, и он не глуп. Он не верит, что ты вознаградишь его за старания.

Санчо отпустил меня. Я отступил назад, а испанец поднял голову вверх, словно призывая небеса засвидетельствовать его честность и искренность.

   — Клянусь могилой моей благочестивой матушки и памятью моего мученика отца, что я награжу тебя, если ты принесёшь золотую маску.

Э, да стоит ли верить этому человеку? Определить, когда он лжёт, легко. Ибо это случается всякий раз, когда он открывает рот.

   — Ты получишь то, чего заслуживаешь, — сказал Матео. — Поверь мне. А старикан пусть убирается на все четыре стороны.



Я опустился на колени рядом с Целителем. Он продолжал смотреть прямо перед собой, покуривая трубку.

   — Ты должен уйти, — заявил я старику. — Прямо сейчас. Я хотел, чтобы он ушёл, пока испанцы не передумали.

   — Отправляйся в Оахаку и жди меня там. Я приду туда через пару дней.

   — А почему бы нам не пойти вместе?

   — Потому что мне нужно кое-что сделать здесь, для gachupin.

Он покачал головой.

   — Мы отправимся вместе. Ты мой помощник. Мои старые глаза нуждаются в тебе, ты должен показывать путь. Я подожду тебя здесь, пока ты не закончишь свою работу.

«Твои старые глаза зорки, как у орла, а твой ум острее, чем зубы змеи», — подумал я.

   — Не доверяй этому испанцу, — сказал Целитель, — тому, что с рыбьими глазами. Если он захочет причинить тебе вред, я наведу на него заклятие. Кинжал, который он направит на тебя, обернётся и поразит его собственное сердце.

   — Ацтекская магия не действует на носителей шпор, — тихо возразил я. — Потому-то им и удалось уничтожить наши храмы и поработить наш народ.

И прежде чем Целитель успел привести новые возражения, я обратился к нему с просьбой, в которой, я знал, он мне не откажет.

   — Ты был мне отцом, и я люблю тебя как отца. И я прошу тебя почтить эту любовь, исполнив мою просьбу. Немедленно отправляйся в Оахаку и жди меня там. Если ты этого не сделаешь, то моя жизнь окажется под угрозой.

Он не ушёл бы ради того, чтобы спасти себя, но он хотел защитить меня.



Я проводил Целителя вместе с его ослом и собакой до дороги на Оахаку и вернулся в лагерь только после того, как старик скрылся из виду. Я подождал, желая убедиться в том, что метисы не пошли за ним следом. Мысли о собственном побеге я упорно гнал, ибо слишком хорошо понимал, что, если я убегу, Санчо тут же отправится в погоню за Целителем. Я прожил на этом свете всего восемнадцать лет, но уже много знал о человеческой натуре и предательстве.

Вернувшись, я увидел, что Санчо, Матео и метисы собрались вместе и что-то обсуждают.

   — Подожди нас вон там, — велел Санчо.

Сидя на корточках, я издали наблюдал за ними, делая вид, будто чрезвычайно увлечён изображением на земле знаков ацтекского рисуночного письма. Пока Санчо говорил, Матео как бы ненароком поднял взгляд на храм. Я услышал, как Санчо сказал, что неважно, днём это произойдёт или ночью, а Матео добавил, что на подготовку уйдёт вся ночь.

   — Тогда я пока позабавлюсь с одной из шлюх того торгаша, — заявил Санчо.

На этом совещание закончилось, и Санчо подозвал меня к себе.

   — Твои услуги потребуются нам утром, Чико. Могу я быть уверен, что сегодня ночью ты не сбежишь?

   — Сеньор, вы можете доверять мне не в меньшей степени, нежели своей благочестивой матери, — заверил я его, твёрдо вознамерившись сбежать, пока этот глупец будет спать.

Однако на меня тут же набросили верёвочную петлю и рывком её затянули. Конец верёвки держал один из метисов.

Санчо покачал головой с притворной печалью.

   — Чико, моя матушка была ведьмой да ещё вдобавок мошенницей — и это самое лучшее, что о ней можно сказать.

Санчо связал меня по рукам и ногам. Его метисы внесли меня в палатку и положили на землю. Так я лежал пару часов, пытаясь высвободиться с помощью старых фокусов с суставами. Но Санчо знал своё дело и связал меня надёжно.

Он вернулся в палатку на рассвете.

   — Я договорился, чтобы ко мне прислали одну из проституток, но что-то я сегодня устал. Я хочу позабавиться с ней, но не втыкать в неё свой реnе. ¿Comprendes?

Я кивнул. Хотя на самом деле не очень понял, о чём испанец толковал. Если он слишком устал, то зачем платить проститутке за услуги?

   — Если твой реnе не хочет становиться garrancha, на этот случай есть особое зелье, которое я могу достать, и оно придаст тебе силу.

Он пнул меня — довольно сильно. И ещё несколько раз. Да уж, сказать носителю шпор, что его реnе не такой длинный и крепкий, как меч, было необычным — и неуместным — проявлением откровенности с моей стороны.

   — Я объясню тебе, что ты должен делать, когда я вернусь с этой женщиной. Я объясню, но только один раз. Потом я развяжу тебя и выйду из палатки. Если ты попытаешься сбежать, метисы мигом отрубят тебе голову, а я выслежу твоего старика и собственноручно отрублю ему голову. Поэтому слушай внимательно, что ты должен делать с этой женщиной. Если не выполнишь мои указания, я отрежу тебе реnе.

iOjala! Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы когда-нибудь этот мерзкий бык почувствовал на себе мои шпоры!



Санчо велел мне спрятаться под одеялом возле кровати. Вскоре он и проститутка явились, громко смеясь и распевая, оба здорово пьяные. Когда они вошли, то оба шатались. В палатке было темно, одна-единственная горевшая свеча почти не рассеивала мрака, но даже в темноте я увидел, что проститутка немолода — она годилась мне в матери. Мне показалось, что она метиска, а не чистокровная индианка.

Едва заведя женщину в палатку, Санчо тут же принялся раздевать её. Хихикая, проститутка попыталась раздеть испанца сама, но он отбросил её руки. Затем раздел её догола и целовал, и касался во многих местах. Мне Санчо не показался усталым. Я надеялся, что возбуждение придаст силу его реnе и мои услуги не понадобятся.

Развернув женщину, испанец положил её на кровать на живот, так что ноги её свешивались до пола, а ягодицы выгибались дугой.

Затем он поманил меня к себе. Я застонал в душе: до того мне не хотелось идти. Но, понимая, что имею дело с сумасшедшим, тихонько выскользнул из-под кровати.

И пока Санчо удерживал женщину в этой позе, выполнил его указание.

А именно: вставил свой член в её типили.

Санчо тяжело пыхтел и хрюкал, делая вид, будто совершает ауилнема, тогда как на самом деле этим занимался я.

¡Dios mio!

57


Сидя на земле, привязанный спиной к дереву, я наблюдал за приготовлениями авантюристов. С первыми лучами солнца они явились к стене. Метисы железным прутом тыкали в отверстие в стене, увеличивая его глубину, но не ширину. Дыра была уже вполне заметной, и я мог засунуть туда ногу, но протиснуться целиком у меня бы не получилось. Неужели эти грабители могил рассчитывают на то, что я сумею сжаться, став толщиной с ногу?

Некоторое время Матео запихивал что-то в отверстие. Когда он закончил, метисы начали кидать на землю возле дыры дрова и одеяла. Я наблюдал за всем этим, не особо понимая смысл происходящего. Больше всего это походило на то, как солдаты заряжают мушкеты.

Матео опустился на колени и поджёг конец пороховой дорожки; огонь побежал к стене, а потом в отверстие. Внутри глухо громыхнул взрыв, повалил дым, а когда он рассеялся, все увидели, что дыра практически не увеличилась.

Матео выругался.

— Вот чёртовы индейцы, до чего же прочно умели строить! Как же нам туда попасть? Пороха я заложил столько, что хватило бы потопить галеон, а взрыв только слегка повредил камень.

Убрав мусор, метисы снова принялись углублять отверстие железными прутами. Время от времени Матео вновь закладывал порох, чтобы увеличить дыру. К полудню им удалось проделать в прочном камне маленький туннель длиной в несколько футов. Он был достаточно широк, чтобы туда мог залезть ловкий тощий акробат. Из разговоров Санчо и Матео я узнал, что в прошлый раз, чтобы их предыдущий помощник смог протиснуться внутрь, им потребовалось несколько дней и большое количество индейцев, которые расшатали огромный блок. Именно эта деятельность и привлекла тогда внимание властей Оахаки. Сейчас, с помощью чёрного пороха Матео, они проделали отверстие за несколько часов.

Я слышал немало историй о расхитителях гробниц — и от отца Антонио, и на улицах Веракруса. Практически у каждого обязательно находился знакомый, который лично знал человека, обладавшего зашифрованной картой того места, где Мотекусома спрятал свои сокровища от Кортеса. А ещё ходила история о гробнице короля Тескоко, невероятные богатства которого грабителям удалось найти, но испанцы не успели воспользоваться сокровищами, поскольку охранявшие гробницу призраки обратили их в камень.

Всякому было известно, что осквернять захоронения владык прошлого небезопасно. Это вызывало гнев богов, а также испанских властей. И кто-нибудь — или духи, или власти — частенько карал святотатцев. И если истории про призраков я только слышал, то вот двух воров, залезших в древнюю гробницу в поисках сокровищ, вздёрнули у меня на глазах: их поймали недалеко от моей родной деревни. Мне в ту пору было семь лет, но такие впечатления сохраняются надолго.

¡Ay de mi! И во что только я ввязался? Если нас схватят власти, меня повесят вместе со всей шайкой или, хуже того, отправят на северные рудники. Если я найду сокровище, мне перережут горло. Если не найду его, то тоже вряд ли останусь в живых.

После полуденной трапезы Санчо и Матео развязали меня и подвели к отверстию.

   — Этот лаз ведёт к коридору, который спускается к гробнице, — пояснил Санчо. — Задача у тебя простая. Ты проникнешь в гробницу, заберёшь маску с нагрудником и выползешь обратно. Понял?

   — Если задача так проста, почему ваш предыдущий помощник с ней не справился?

   — Я же говорил тебе, что нам пришлось срочно запечатать отверстие.

   — Неужто вы не могли подождать минутку, пока он не выберется обратно с сокровищем?

Санчо ударил меня. Я, пошатнувшись, упал назад и сильно ушибся о землю. Он развёл руками.

   — Чико, не вынуждай меня на крайние меры! Ты задаёшь слишком много вопросов. А когда я слышу слишком много вопросов, у меня начинает болеть голова.

Испанец подвёл меня к отверстию.

   — Когда спустишься вниз, можешь набить карманы драгоценными камнями. Я разрешаю тебе оставить себе всё, что ты найдёшь.

Да, этот человек щедр, разве нет? Он бы отрезал нос собственной матери, если бы смог найти покупателя.

Санчо повесил мне на шею мешок с четырьмя свечками и маленький факел, а также вручил зажжённую свечу, предупредив:

   — Не зажигай факел, пока не доберёшься до самой гробницы.

Он обмотал мне вокруг пояса часть мотка верёвки. Верёвка нужна была, чтобы найти дорогу назад, если коридор превратится в лабиринт.

Прежде чем я засунул голову в отверстие, Санчо схватил меня и, крепко прижав к себе, шепнул:

   — Amigo, если ты не найдёшь сокровище, лучше не возвращайся!

Я полез в тёмную дыру с самыми дурными предчувствиями: тьма там стояла, словно в самом Миктлане. В коридоре царили могильный мрак и безмолвие. Воздух был прохладным и гнилостным, как дыхание мертвецов. Подобный дух исходил в Веракрусе от реки, куда, чтобы не тратиться на погребение, сбрасывали трупы африканцев и метисов.

А ведь отец Антонио был прав, сетуя, что неправильно меня воспитал. Неприятности подстерегали меня на каждом шагу, куда бы я ни направился. Тогда как другие метисы живут себе припеваючи в качестве домашних слуг или, по крайней мере, весело умирают в придорожной канаве, зажав в руке кружку с пульке, я всё время искушаю судьбу и норовлю схватить ягуара за ухо.

Что я найду в этой гробнице древних вождей?

И что найдёт там меня?

Мне нечем обороняться от духов храма, единственное моё оружие — неведение.

Коридор стал слишком узок, чтобы и дальше ползти по нему на четвереньках. Пришлось лечь на живот и передвигаться при помощи локтей. Естественно, мои руки и ноги быстро покрылись кровоточащими ссадинами.

Теперь я отчаянно молился, от души надеясь, чтобы ничто обитающее в гробнице не учуяло запаха свежей крови.



Некоторое время мне казалось, будто я ползу через обсидиановые острия копий, а затем я очутился в другом коридоре. В темноте почти ничего не было видно, и я был рад тому, что привязан верёвкой. Новое отверстие оказалось, возможно, и не шире проделанного взрывом, но его прорубили в незапамятные времена, и оно имело несравненно более гладкие стенки. Одну свечу я оставил по пути и воспользовался ею, чтобы зажечь вторую. Пламя свечей почти не рассеивало тьму.

Несмотря на юный возраст и хорошую подготовку, мне было нелегко постоянно протаскивать тело вперёд, передвигаясь на локтях. Вскоре мне стало тяжело дышать, не столько из-за сильного физического напряжения, сколько из-за всепоглощающего чувства страха. Холодный, неприятный воздух и кромешная темнота тесного, как гроб, туннеля навевали суеверный ужас. Либо узкий коридор специально предназначался для того, чтобы отбивать охоту у грабителей могил, либо древние сапотеки были тонкими и гибкими, как змеи. Коридор бесконечно петлял и невесть почему изгибался. Если я встречу опасность и мне придётся ползти обратно — задача ещё более трудная, чем мой чрезвычайно мучительно трудный путь вперёд, — храм станет моей могилой, точно так же, как для моего предшест...

Ай! Я наткнулся на пару ног.

Я надеялся, что эти грязные ступни принадлежали тому несчастному, которого Санчо заживо запечатал в коридоре, а не какому-нибудь древнему духу, караулящему грабителей.

В скудном свете свечи мне удалось рассмотреть грязные ноги, которые скорее принадлежали недавно умершему авантюристу, нежели кому-то, закупоренному в гробнице в давние времена.

Я оказался перед дилеммой. Можно ползком проделать весь обратный путь и позволить Санчо перерезать мне горло, а можно попытаться переползти через труп.

Я бы предпочёл переползти через острия копий, лишь бы избежать прикосновения к мёртвому телу. Раскаиваясь во всех своих дурных поступках, которые и привели меня в столь плачевное состояние, и заверяя богов в том, что всю оставшуюся жизнь я проведу в благочестии, я начал переползать через труп.

Я взобрался на тело так, будто собирался совершить ауилнема. Труп уже высох, и места для манёвра не было. Собрав все свои силы, я со стоном толкнулся вперёд, и моя спина прижалась к верху прохода. Дальше было не двинуться. Пришлось податься назад. Ничего не вышло.

Я застрял.

Санта Мария! Неужели меня настигла кара за грехи прошлых жизней, о чём предостерегал старый индус?! Я застрял, находясь на высохшей плоти и костях. Аййя, оййя! Индейцы верят в то, что мужчины, которые занимаются любовью друг с другом, так и отправляются в загробный мир — с реnе одного, засунутым в задний проход другого. Что подумает какой-нибудь будущий грабитель гробниц, обнаружив меня верхом на другом человеке?

Я обещал богам щедрые дары за все дурные деяния, которые совершил в прошлых жизнях — и в настоящей. Я пыхтел и раскачивался на этом трупе с большим рвением, чем когда имел дело с живой женщиной, с которой я повстречался на кладбище в День поминовения усопших. Моя спина скреблась о потолок, а живот — о труп. Лишь почувствовав голову мертвеца где-то под брюхом, я понял, что близок к победе. Голова трупа соскользнула вниз между моими ногами, и я оказался на свободе!

Аййо, ауилнема с мертвецом — ещё та работёнка!

Коридор начал плавно спускаться вниз, и продвигаться вперёд стало гораздо легче. Верёвка закончилась, и мне пришлось отвязать её от пояса. Пространство вокруг меня расширилось, и я уже не видел стены в свете свечи. Я встал на ноги и зажёг от свечи смоляной факел. Когда он вспыхнул, я увидел, что добрался до гробницы.

Белые стены и потолок отражали пламя факела, открыв взору длинное узкое помещение. Вдоль стен, на расстоянии фута от потолка, тянулись картины, запечатлевшие героические подвиги погребённого правителя. Еда, оружие и какао-бобы, предназначавшиеся для путешествия в подземный мир, находились здесь в открытых глиняных плошках.

Вдоль двух стен стояли статуи воинов в полный рост, в боевом облачении. Хорошенько присмотревшись, я понял, что это не каменные изваяния, но люди, которых набальзамировали так, что это придавало плоти твёрдость камня.

В конце ряда воинов я увидел четырёх сидящих женщин, всех возрастов: от девочки-подростка до старухи. Судя по виду, они, как и воины, были отнюдь не в восторге от того, что их превратили в статуи. Я решил, что это были жёны правителя. Сам правитель восседал на троне на плоском возвышении в пяти ступеньках от пола. На нём была золотая маска-нагрудник. Изукрашенный доспех прикрывал лицо, спускаясь примерно до середины груди.

У ног правителя лежала жёлтая собака. Там же обнаружилось гнездо самых больших скорпионов, которых мне доводилось видеть. Они были размером со ступню человека. Один укус, и я присоединюсь к правителю в Миктлане. Мурашки побежали у меня по коже, когда я приблизился к ним.

Мой факел догорал. Я быстро снял с правителя золотую маску и поспешил было назад к выходу в коридор, но остановился, чтобы снять рубашку и с её помощью поймать скорпиона. Я сделал это, повинуясь скорее импульсу. Держа маску и рубашку перед собой, я пополз обратно, протиснувшись над трупом.

Направляясь к отверстию, где ждали меня грабители, я разрабатывал план действий. Если я вылезу наружу с сокровищем, Санчо мигом отберёт его и перережет мне горло. Ну а если сокровища в руках у меня не будет, я, может быть, ещё и сумею вывернуться. Это зависело от того, где в это время будут находиться остальные. Я провёл в туннелях не меньше двух часов. Если боги откликнутся на мою мольбу и проявят милосердие, бандиты не будут ждать меня у входа всей шайкой.

Приближаясь к концу туннеля, я полз медленно и бесшумно, постоянно находясь настороже. Но тут в коридоре стали раздаваться странные шумы. Каждую пару футов я останавливался и прислушивался. Шум возрастал по мере того, как я приближался к входу.

Когда я ещё находился в тёмном туннеле, в дюжине футов от входа, я увидел, что Матео и Санчо играют в карты. Они сидели в тени дерева примерно в сотне шагов от входа. Значит, оставались двое метисов.

Я подкрался поближе к концу коридора и увидел одного из метисов. Он находился ещё дальше от меня, чем испанцы, и занимался стряпнёй. Сердце у меня забилось. Если повезёт, я сумею выбраться, подняться на ноги и убежать раньше, чем они меня заметят.

Я подкрался к отверстию и увидел пару ног.

Второй метис сидел возле самого входа. Он спал сидя, похрапывая, голова его болталась из стороны в сторону, а ноги были вытянуты.

Мне требовалось выскользнуть из дыры, перескочить через груду обломков камней, образовавшуюся в результате взрывов чёрного пороха, и бежать, прежде чем метис успеет поднять тревогу и схватить меня.

Это было невозможно, и потому я сделал единственное, что оставалось. Швырнул ему на колени рубашку со скорпионом, выскользнул из отверстия и схватил обломок камня размером больше, чем мой кулак. Метис моментально проснулся и чуть было не выпрыгнул из своей кожи при виде огромного скорпиона. Он не успел опомниться от удивления, когда я шарахнул его камнем по лицу и припустил стрелой. Позади слышались крики Матео и Санчо. К сожалению, никаких зарослей, чтобы надёжно укрыться, поблизости не было. Мне пришлось лезть на пирамиду. Я карабкался изо всех сил, тогда как четверо преследователей разделились, чтобы поймать меня в ловушку. Они медленно окружали меня, отрезая пути к спасению, один за другим.

В результате моё пространство для манёвра всё сужалось, пока я не оказался в дюжине футов от Санчо.

   — Где моё сокровище? — рявкнул тот. Он был настроен решительно.

   — Я спрятал его. Отпусти меня, и я скажу тебе где.

   — Ты скажешь мне, когда я стану отрубать кусочки от твоего тела, начав с носа.

Испанец наступал на меня, играя клинком. Остриё уже оцарапало мне грудь.

   — Я буду отрезать от тебя кусочек за кусочком, пока ты мне не ответишь.

Я увернулся от него и бросился бежать, но налетел на Матео.

Тот схватил меня. Санчо снова принялся тыкать в меня клинком, но Матео отразил его удар собственным мечом.

   — Прекрати! Если ты убьёшь парнишку, то это ничего нам не даст.

   — Это даст мне удовлетворение!

Санчо замахнулся на меня опять, но его клинок снова звякнул о клинок Матео. Picaro одной рукой вцепился в меня, а другой ухитрялся держать на расстоянии Санчо.

   — Убейте его! — крикнул Санчо метисам.

Оба метиса двинулись на Матео, но он взмахнул клинком, порезав лицо одному из них. И метисы отступили.

Тут на территории храма показались всадники.

   — Солдаты! — заорал один из метисов, и оба они пустились наутёк.

Я увидел, как Санчо скрылся по другую сторону пирамиды. Должно быть, он заметил появление всадников раньше всех нас. Матео по-прежнему крепко держал меня, но попытки убежать не предпринял.

   — Скорее бежим! — воскликнули. — За расхищение гробниц вешают!

Он промолчал, а когда всадники подъехали к нам, выпустил меня, снял шляпу и изящно поклонился их предводителю.

   — Дон Хулио, вы опоздали. Наша подруга Санчо только что скрылась. А судя по тому, какую она при этом продемонстрировала прыть, она сейчас уже в другом городе.

Я узнал в предводителе всадников того самого доктора с ярмарки, который извлекал стрелу из раненого индейца и перед которым я столь опрометчиво обнаружил свои познания.

   — В погоню за ней! — приказал дон Хулио солдатам в мундирах.

«Ну и ну! Почему они называют Санчо женщиной?» — недоумевал я.

А вот со мной всё было предельно ясно: не требовался и Целитель с его предсказаниями по пению птиц. Я попал в руки солдат вице-короля. Если они обнаружат, что я нахожусь в розыске за убийство, то, прежде чем убить, меня подвергнут пыткам.

   — Наша подруга Санчо чуть было не убила меня и этого чертёнка, — сказал Матео. — Парнишка выбрался из храма без сокровища.

Ага! Выходит, Матео задумал надуть остальных, сговорившись с этим сеньором. Должно быть, солдаты тоже с ними заодно. Умно придумано, ничего не скажешь.

   — Где маска? — спросил меня дон Хулио.

   — Я не знаю, сеньор, — жалобно заныл я в самых лучших традициях lépero. — Клянусь всеми святыми, я не смог её найти.

Ох, только бы выкрутиться, а потом я смогу вернуться и забрать сокровище себе.

   — Он лжёт, — сказал Матео.

   — Ясное дело, лжёт. Этот парень умудрился даже забыть, что умеет изъясняться на хорошем испанском и говорит как человек с улицы.

Дон Хулио бросил на меня суровый взгляд.

   — Ты вор, осквернивший древнюю гробницу. Наказание за это полагается весьма суровое. Если тебе повезёт, тебя просто повесят, после чего твоя голова будет выставлена на столбе в назидание другим.

   — Он заставил меня это сделать! — Я указал на Матео.

   — Вздор, — заявил дон Хулио. — Сеньор Росас — агент вице-короля, так же как и я. Он присоединился к Санчо, чтобы заманить её в ловушку. Мы хотели взять негодяйку с поличным при попытке проникнуть в гробницу.

   — Почему вы всё время говорите о Санчо как о женщине? — спросил я.

   — Отвечай на мои вопросы, Чико. Где ты спрятал сокровище?

   — Я не нашёл никакого сокровища.

   — Повесить его! — рявкнул дон Хулио.

   — В проходе. Я спрятал сокровище в проходе. Я принесу его вам.

Они заковали мои ноги в оковы, закрепив их для надёжности отрезком цепи, и спустили меня в туннель, как рыбу на крючке, которую можно в любое время вытащить обратно. Обоих метисов заковали одновременно со мной. Разница заключалась в том, что, когда я полез в дыру, их погнали в Оахаку, в тюрьму.

С маской в руке я выполз наружу. Сердце вырывалось у меня из груди. Я полз прямиком в петлю палача. Дон Хулио, Матео и солдаты собрались, чтобы рассмотреть старинное сокровище.

   — Это настоящий шедевр, — промолвил дон Хулио. — Мы передадим находку вице-королю. А он со следующим казначейским флотом отправит её королю в Мадрид.

По указке дона Хулио Матео набросил мне на шею особого рода петлю: вместо узла там было специальное деревянное устройство.

   — Если ты попытаешься бежать, верёвка затянется на шее и удушит тебя, — пояснил он. — Этому трюку я научился, находясь в плену у алжирского бея.

   — Зачем ты спасаешь мне жизнь, если меня всё равно отправят на виселицу? Скажи дону Хулио правду. Я невиновен.

   — Да неужели? Может быть, на сей раз виновен лишь частично — но полностью невиновен?

И снова между нами не прозвучало ни слова о том, что Матео некогда убил человека, чтобы спасти меня. Однако мне и самому было выгодно об этом помалкивать.

   — Ты предал Санчо, — заметил я.

Матео пожал плечами.

   — Её нельзя предать. Можно только самому подстраховаться, чтобы избежать предательства с её стороны. Разве могли мы с тобой рассчитывать получить от неё хоть какую-нибудь награду, кроме удара ножом в спину? Эх, amigo, дон Хулио и на мою шею накинул верёвку, просто ты её не видишь. Но он человек чести и слова. Если я буду верен ему, верёвка меня не задушит.

   — А кто он? Я думал, что он врач.

   — О, дон Хулио — человек разносторонний! Знает толк и в хирургии, и в лекарствах, но это лишь малая часть его познаний. Ему известно, когда и зачем были построены эти памятники и почему солнце восходит утром и заходит ночью. Но самое главное для тебя то, что он агент вице-короля и занимается расследованием заговоров с целью похищения принадлежащих короне сокровищ и прочих интриг. И он вправе повесить человека без суда.

   — А как он поступит со мной?

Матео пожал плечами.

   — А как ты сам думаешь, чего ты заслуживаешь?

Аййя, вот уж чего мне совсем не хотелось, так это чтобы дон Хулио выносил приговор, учитывая все мои многочисленные прегрешения.

58


Ночь я провёл привязанным к дереву, меня лишь прикрыли одеялом, чтобы я не замёрз. Из-за беспокойства и неопределённости положения я не сомкнул глаз: ночь прошла в тревоге и терзаниях. При всей опасности, исходившей от Санчо, с подобными типами я привык иметь дело, а вот этот таинственный предводитель солдат представлял собой сплошную загадку, что пугало меня гораздо больше.

На следующий день, ещё до полуденной трапезы, из Оахаки прибыли рабочие — исправлять повреждения, причинённые храму.

Сидя привязанный, как собака, к дереву, с мерзким ошейником на шее, я внимал гневным проклятиям дона Хулио в адрес негодяйки Санчо, нанёсшей ущерб древнему памятнику. Тот малозначительный факт, что дырку в стене пробил не кто иной, как его собственный агент Матео, дон Хулио почему-то игнорировал. Индейцам было велено произвести починку с помощью строительного раствора, изготовленного на основе соломы; из него также изготовляют кирпич-сырец. При этом дон Хулио весьма сокрушался по поводу того, что теперь придётся исказить облик великого строения древности какой-то саманной заплатой. В равной степени его также печалило и то, что великое древнее искусство каменного зодчества безвозвратно утрачено. Временная заплата сгодится, решил он, пока из Мехико не пришлют индейцев-каменщиков.

Когда пришло время обеда, дон Хулио с Матео присели под тем же деревом, к которому был привязан я, и дон Хулио сказал:

   — Сними с парня верёвку. Если он попытается убежать, убьёшь его.

Я ел солёную говядину и тортильи, сидя в тени дерева и слушая дона Хулио. Да, вот уж дурака я свалял на ярмарке, болтая и хвастаясь перед таким умным человеком. Попробую-ка задурить ему голову. На сей раз надо постараться более тщательно подбирать слова и хорошенько всё наперёд обдумывать.

   — Как твоё настоящее имя? — спросил он.

   — Кристо.

   — А фамилия?

   — У меня её нет.

   — Где ты родился?

Я придумал название деревни, заявив, что это неподалёку от Теотиуакана.

Дон Хулио продолжал расспрашивать меня о родителях и о том, какое я получил образование.

   — ¡Ау de mi! Мои родители умерли от чумы, когда я был совсем маленьким. Я воспитывался в доме дяди. Он был очень учёный человек. Он научил меня читать и писать, но вскоре тоже умер. И я остался один на всём белом свете.

   — А как же твой шарлатан, так называемый Целитель? Ты сказал Матео и Санчо, что он твой отец.

Я чуть было громко не застонал. Это я совершенно упустил из виду.

   — Он другой мой дядя. Я называю этого человека отцом, но на самом деле он мне не родной отец.

   — Помнится, на ярмарке ты говорил, что благородные воители-Ягуары прогонят испанцев из Новой Испании. Кто сказал тебе это?

Прежде чем я ответил, дон Хулио велел Матео:

   — Достань меч. Если он солжёт, отрубишь ему кисть руки.

Ну вот, ещё один человек, который подозревает меня во лжи и хочет поизмываться надо мной. Ох уж эти gachupines — всё бы им людей рубить на кусочки!

Дон Хулио снова повторил свой вопрос, и мне пришлось сказать правду.

   — Я обидел одного индейского колдуна, который предсказывает судьбу, бросая кости. Я посмеялся над ним при всех, заявив, что он обманщик. Когда я уходил, какой-то человек, я не успел толком рассмотреть его, сказал мне, что меня убьют, когда восстанут Ягуары. Я решил, что речь идёт о благородных воителях-Ягуарах.

   — И это всё, что тебе известно?

Я заколебался, и Матео тут же обнажил меч. Я поспешил с ответом, потому что слишком хорошо знал, как искусно владеет мечом этот человек.

   — Мне довелось стать свидетелем ужасного зрелища.

Я рассказал им о той ночи, когда случайно увидел церемонию жертвоприношения.

   — Интересно, — обронил дон Хулио, с трудом скрывая возбуждение. — Похоже, Матео, этот парнишка наткнулся на гнездо фанатиков, которых мы разыскиваем.

   — Должно быть, этот колдун здорово его напугал, если бедняга поверил, будто на него напал ягуар-оборотень.

   — А что такое ягуар-оборотень? — спросил я.

   — Человек, который принимает облик ягуара. В Европе существует множество легенд о вервольфах, людях, которые превращаются в волков. Среди индейцев также существует поверье о том, что некоторые люди обладают способностью превращаться в ягуаров. Неподалёку от Веракруса, где в далёкие времена процветал народ Каучука, есть много статуй и выгравированных изображений ягуаров-оборотней.

   — В наше время облик меняют науали, — сказал я.

   — Где ты слышал это слово? — спросил дон Хулио.

   — От Целителя, моего дяди. Он тоже могущественный чародей, но не занимается тёмной магией. Он говорит, что превращение происходит, когда науали выпивает специальное магическое зелье.

   — А что ещё твой дядя знает об этих науали?

   — Он их не любит. Мой дядя великий целитель, его знают и привечают во всех индейских деревнях. Он рассказал мне, что, за исключением поездок на ярмарки и праздники, тот науали, который меня напугал, останавливается только в маленьких деревушках между Пуэблой и Кайкатланом. Городок, в котором происходило это жертвоприношение, всего в дне пути оттуда. Все науали владеют чёрной магией. Они могут насылать смертельные проклятия. Наложат, к примеру, проклятие на кинжал, ты подаришь оружие врагу, и кинжал заколет его самого. Я, конечно, во всё это не верю, — поспешно добавил я.

Дон Хулио задал множество вопросов, снова начав с моего знакомства с науали на ярмарке. Затем подробно расспросил обо всём, что я видел с тех пор, как наблюдал за потешным сражением между индейскими рыцарями, и вплоть до того момента, когда обнаружил порез на лице чародея.

Когда я выложил ему всё, что знал, дон Хулио улыбнулся мне.

   — У тебя поразительная память, Кристо. Несомненно, это объясняет твою способность к языкам и к другим наукам, хотя ты никогда не ходил в школу. Ты, конечно, метис, а не чистокровный индеец.

Я бросил взгляд на Матео, но по выражению его лица, как обычно, было трудно что-либо прочесть.

   — Ты метис, но умеешь подражать манерам и речи индейцев. — Дон Хулио погладил свою бородку. — И испанцев. Будь ты, когда мы беседовали среди руин, одет в испанское платье, я бы не усомнился в том, что ты родился в Севилье или Кадисе. Матео, этот юноша с успехом мог бы выступать в твоей актёрской труппе. Жаль, что вице-король отправил всех на Филиппины.

При упоминании страшных островов Матео буквально передёрнуло, и я понял, какую власть имел дон Хулио над piсаго. Да, пусть проштрафившихся испанцев и не отправляли на северные рудники, но их гноили в месте не менее ужасном, в краю, который жившие в колониях испанцы не без чёрного юмора называли Infierno, ад. Путь через Западное море, который занимал пару месяцев, был настолько ужасен, что на галеоне выживала лишь половина узников. После высадки на сушу половина переживших это путешествие умирала от лихорадки, укусов змей и чумы, ещё даже более жестокой, чем та, что свирепствовала в джунглях Веракруса и на Юкатане.

Я понял, о какой верёвке, что болтается у него на шее, говорил мой друг Матео. Дон Хулио освободил его от высылки в этот испанский ад по другую сторону великих вод. Должно быть, Матео и его актёры — настоящие muy mal hombres[50], раз заслужили такую участь. А женщины? Небось выплясывают сейчас бесстыдную сарабанду для филиппинских крокодилов? Кого, интересно, теперь дожидается в своей палатке та актриса?

   — Только ваше великодушие и добросердечие спасли меня от участи моих amigos, дон Хулио. Благодаря вашему блестящему уму, проницательности и мудрости вы поняли, что я безгрешен, словно только что рукоположенный священник, — произнёс Матео без тени сарказма.

   — Si, так же безгрешен, как те два метиса, расхитители гробниц, которых мы повесим, — и этот малый, судьба которого ещё не решена.

Я кротко улыбнулся дону Хулио.

   — Мой добрый старый дядя наполовину слеп и почти беспомощен. Я должен заботиться о нём, иначе он погибнет.

   — Твой дядя, если он тебе действительно дядя, шарлатан и мошенник, который надувает людей от Гвадалахары до Мериды. А ты неисправимый лгун и вор. Даже когда тебе грозила петля, ты осмелился солгать мне, заявив, что якобы не сумел добыть сокровище. Если бы я тебе поверил, ты бы снова проник в гробницу и забрал его себе. Ты будешь отрицать это?

   — Дон Хулио, — жалобно промолвил я, — вы такой благороднейший...

   — Помолчи, я должен решить вопрос о твоём наказании.

   — Я думаю, что этот маленький негодник должен получить сто ударов плетью, — сказал Матео. — Это научит его уважать королевский закон.

   — А сколько плетей научит уважать закон тебя? — спросил дон Хулио.

Матео сделал вид, будто увлечённо рассматривает свой сапог.

Дон Хулио чертыхнулся, увидев, что вытворяют индейцы у стены, и направился к ним, крича, что их предки переворачиваются в гробу при виде столь небрежной работы.

Я хмуро глянул на Матео.

   — Значит, сто плетей, говоришь, a, amigo? Спасибо.

   — Я тебе не amigo, уличный щенок! — Он показал остриё клинка. — Назовёшь меня так опять, и я отрежу тебе ухо.

¡Dios mio! Всё ему неймётся — лишь бы резать меня на части.

   — Прошу прощения, дон Матео. Может быть, мне стоит рассказать дону Хулио о том, как ты велел мне припрятать сокровище, чтобы ты мог прийти за ним потом?

Несколько мгновений Матео смотрел на меня в упор, и мысленно я уже распростился с ушами. Лицо picaro исказилось — потом он разразился смехом и хлопнул меня по плечу с такой силой,что я покачнулся.

   — Ну, Бастард, да ты, я смотрю, из того же теста, что и я сам. Только плуту могла прийти в голову столь отъявленная ложь. Нет сомнений в том, что когда-нибудь ты плохо кончишь. Но так же верно и то, что тебе будет о чём рассказать, прежде чем тебя повесят.

   — Вы оба кончите исповедью священнику, когда вам накинут верёвку на шею.

Дон Хулио вернулся, пригрозив индейцам вечным проклятием, если они не будут работать лучше.

   — Но до той поры у меня найдётся для вас обоих работа.

Судя по виду, Матео упал духом.

   — Но вы говорили мне...

   — Я говорил, что твой весьма серьёзный проступок против короля можно загладить, если мы поймаем эту злодейку Санчо. Ты видишь её в оковах?

   — Мы спасли для короля великое сокровище.

   — Это я спас великое сокровище. А тебе, между прочим, никто не разрешал использовать чёрный порох.

   — Но Санчо настояла...

   — Тебе следовало отказаться. Ты нанёс большой урон храму, который благополучно стоял себе с тех времён, когда Юлий Цезарь разговаривал со Сфинксом. У меня зародилось подозрение, что ты воспользовался чёрным порохом не случайно, надеясь быстро проникнуть в храм и улизнуть до моего прибытия с солдатами.

Да уж, дон Хулио был не из тех, кого можно обвести вокруг пальца. И я не ошибся в своей оценке Матео. Как и Гусман, Матео не мог устоять перед искушением завладеть сокровищем. Тут уж ничего не поделаешь, у каждого picaro душа мошенника.

Матео обиделся.

   — Дон Хулио, клянусь честью...

   — Сомнительная клятва. Выслушайте меня, amigos. Как священник, я отпущу вам все ваши грехи, но в отличие от священника я могу также и спасти вас от виселицы — если вы будете слушаться меня и делать работу, которую я вам поручу. Эти благородные воители-Ягуары, как они себя называют, хорошо известны вице-королю. Они представляют собой небольшую, но способную к решительным действиям группу индейцев, которые вознамерились перебить всех испанцев и захватить власть в стране.

   — Дайте мне сотню людей, и я принесу головы всей этой своры, — заявил Матео.

   — Ты бы не справился, даже имея тысячу солдат. По той простой причине, что ты их никогда не найдёшь. Воители-Ягуары тщательно маскируются. Днём это обычные индейцы — крестьяне или работники на гасиендах. А по ночам они совершают языческие обряды и убивают людей — испанцев и индейцев, которые не выступают против испанского правления.

   — Они убивали испанцев? — удивился Матео.

   — Как минимум десять человек, а может, и больше.

   — Я никогда ни о чём подобном не слышал.

   — Вице-король намеренно скрывает эту информацию, чтобы не возбудить среди людей панику и не распространить славу культа. В настоящее время мы имеем дело с разрозненными группами, но их нужновыкорчевать под корень, пока мятежники не объединились. Если только найдётся подходящий вождь, восстание индейцев может распространиться подобно лесному пожару. Этот науали, например, несмотря на его преклонный возраст, вполне может стать таким вождём. Как бы не вспыхнуло всеобщее восстание, очередная Микстонская война.

   — Тогда давайте будем поджаривать пятки этому чёрному магу, пока он не назовёт нам имена своих сообщников, — предложил Матео.

   — Amigo, ты мыслишь как испанец, — сказал дон Хулио. — Именно так поступили конкистадоры с Куитлауаком, преемником Монтесумы, после падения Теночтитлана. Они пытали его с целью выяснить, где спрятано золото. Это не сработало после Конкисты и ещё меньше подействует теперь. Мы имеем дело не с обычными индейскими воинами, но с фанатиками. Ты, — дон Хулио указал на Матео, — я уверен, знаком с историей Горного старца. А вот тебе, Кристо, — он улыбнулся мне, — несмотря на твои обширные познания, это предание, возможно, и неизвестно.

   — Мало ли в горах стариков, — пробормотал я.

   — Сотни лет тому назад армии христиан отправились в поход в Святую землю, чтобы освободить её от неверных. Во время одного из Крестовых походов предводитель мусульманской секты, некий Рашид-ад-Дин, послал приспешников убить своих врагов арабов и предводителей христиан. Поскольку его крепость находилась на горе, этого человека прозвали Горным старцем.

Европейцы именовали его сторонников ассасинами, это искажённое арабское слово, указывающее на то, что они курили гашиш. Марко Поло, венецианский путешественник, узнал, что ассасины, перед тем как совершать свои гнусные преступления, принимали дурманящие снадобья. Находясь под воздействием наркотиков, ассасины верили, что побывали в райском саду Аллаха. После этого они бесстрашно убивали врагов, а если их хотели взять в плен, столь же решительно убивали себя. Ибо верили, что после выполнения своей смертоносной миссии они вернутся в рай.

Ацтеки были ещё более сведущи в изготовлении воздействующих на человеческое сознание наркотиков, чем арабы. Нам удалось захватить одного из так называемых благородных воителей-Ягуаров, принимавшего дурман и совершавшего ужасные преступления. Пытки на его долю тоже выпали ужасные, однако палачам вице-короля почти ничего не удалось добиться. Дело в том, что его сознание было настолько изменено под воздействием наркотиков, что этот человек уже не ощущал разницы между реальностью и местом, которое именовал обителью солнца.

   — Обитель солнца, — сказал я, — это небеса за восточным водами. Когда ацтекский воин погибает в сражении, его дух уходит не в подземный мир, а в этот рай.

Матео постучал клинком по своему сапогу.

   — Может, для индейцев этот науали и есть тот самый Горный старец?

   — Именно, — подтвердил дон Хулио.

   — И вы хотите, чтобы я взял с собой этого вороватого маленького чертёнка, — Матео махнул мечом в мою сторону, — нашёл этого чёрного мага и добился от него правды. Так?

   — Почти. Правды ты от него не добьёшься, но если поймаешь негодяя за его чёрными делами, мы сможем его повесить.

   — Я всё прекрасно понял. Но ведь, будучи испанским кабальеро, я не знаю языка этих людей и не разбираюсь в их обычаях. На поиски науали лучше послать этого достойного молодого человека. Ну а когда он найдёт мага, он может послать за мной. А я буду ждать вестей от него в вашем доме, в городе Мехико...

Матео осёкся, увидев, что дон Хулио покачал головой.

   — Сдаётся мне, что лучше, если ты будешь поблизости, когда паренёк обнаружит убежище воителей-Ягуаров. Только таким образом ты сможешь защитить его. Кроме того, как ты сам говорил, этот щенок ненадёжен и нуждается в тщательном присмотре.

Матео улыбнулся мне, но глаза его оставались сердитыми.

Ну вот! Опять я во всём виноват!

Этот человек был настоящим волком в шкуре picaro. Однако я знаю его тайну и когда-нибудь раскрою её Матео, но не сейчас. Но с вами, друзья, я, так и быть, поделюсь секретом. Помните, как он назвал меня? Бастардом. А ведь это имя он слышал несколько лет тому назад на ярмарке в честь прибытия казначейского флота. Давненько уже никто так меня не называл. Да, выходит, Матео прекрасно известно, что я тот самый парнишка, ради которого он отрубил голову человеку.

59


Целитель утверждал, что всё в этом мире предопределено свыше, и то, как будет разворачиваться наша жизнь с момента рождения, высечено богами в каменных книгах. Я решил, что боги свели меня с доном Хулио, а тот надумал отправить меня с этой миссией не случайно. Эх, если бы я только знал заранее, какими страшны ми последствиями чревато моё знакомство с тем чёрным магом, я бы попытался избежать своей трагической судьбы: удрал бы в леса и скрывался там от этого необычного испанского дона (который был одновременно врачом, учёным и агентом короля) и от всего, что с ним связано.



В тот вечер, собравшись вокруг костра, на котором готовился ужин, мы получили от дона Хулио дальнейшие инструкции. Пока он рассказывал, Матео тренькал на гитаре и попивал вино из кожаной баклаги.

— Вам надлежит отправиться в тот индейский городок, Кристо, где ты наблюдал за жертвоприношением. Там выясните, где обретается этот науали. Судя по тому, что говорил твой дядя, он должен находиться где-то неподалёку. Кроме того, вам будут попадаться другие индейские маги, целители и чародеи. Вы можете почерпнуть сведения и от них, сгодятся любые слухи. Мы хотим знать о воителях-Ягуарах всё, нам важна каждая крупица информации, которую вы сможете раздобыть.

При этом сами вы ни в коем случае не должны даже упоминать про Ягуаров. Если вы обмолвитесь об этом в присутствии не тех людей, вам перережут глотки. Вместо того чтобы лезть к людям с вызывающими подозрение расспросами, просто слушайте. Ты ещё мальчишка, — сказал мне дон Хулио, — и индейцы будут говорить при тебе свободно, чего не стали бы делать в присутствии взрослого человека, даже своего соплеменника. Держи ухо востро, рот на замке, а ноги наготове, чтобы в любой момент быстренько убежать подальше.

Матео, тебе тоже потребуется прикрытие, толковое объяснение, почему ты таскаешься по всем этим городкам и селениям. — Дон Хулио ненадолго задумался. — Ага, знаю! Гитары. Ты будешь продавцом гитар. Я дам вам несколько мулов и определю в помощники одного своего vaquero, индейца. Я пошлю за ним немедленно. Когда я вам понадоблюсь, он отправится ко мне, где бы я ни находился.

Матео извлёк из гитары серию раздражённых аккордов.

   — Я меченосец и поэт, а не торговец.

   — Ты выполняешь поручение короля в обмен на то, что тебя не сослали на Филиппины. Если мне потребуется, чтобы ты обрядился в женское платье и изображал проститутку, ты сделаешь и это.

Матео постучал по гитаре и исполнил старинную испанскую балладу:


Я был королём, Испанией
Всей владел я ещё вчера,
Но день настал, и нет у меня
Уже ни кола ни двора.
Где мои замки и города?
Мне их не вернуть никогда.
Толпы придворных служили мне,
Клялись мне служить всегда,
Но все они изменили мне,
Лишь только пришла беда.
Нет даже лачуги во всей стране,
Что принадлежала бы мне.
Злая судьба уготовила мне
Родиться наследником трона,
Ведь лучше вовсе власти не знать,
Чем лишиться своей короны.
За один лишь день я лишился всего,
Жизнь моя опустела...
Что же смерть не идёт?
Пусть она заберёт
И это жалкое тело!

   — Да, — вздохнул дон Хулио, — как и за королём Родриго, смерть явится за каждым из нас. И за некоторыми раньше времени, если они ослушаются приказов человека, находящегося на службе у вице-короля.

Дон Хулио уже потянулся за своей свёрнутой постелью, но я остановил его, задав вопрос:

   — А как насчёт моего жалованья?

   — О каком ещё жалованье ты говоришь! Тебе сохранили жизнь, избавив от виселицы.

   — Я лишился денег из-за Санчо. Мне потребуются деньги на расходы. Чтобы покупать сведения на рынках.

Дон Хулио покачал головой.

   — Если при тебе будет приличная сумма, это неизбежно возбудит подозрения. Тебе лучше оставаться бедным. И имей в виду: предлагать деньги на рыночной площади за сведения о воителях-Ягуарах смертельно опасно, — сказал мне дон Хулио, вознамерившись вновь пойти дать разгон индейцам, которые латали стену храма, — хотя, наверное, это и не намного опаснее, чем грабить захоронения. Спору нет, рискнуть тебе придётся, но в случае успеха ты можешь рассчитывать на не которое вознаграждение. Разумеется, столько, сколько стоит старинная маска, тебе никто не заплатит. Радуйся, парень, что тебя не повесят за ограбление гробницы.

Он ушёл, а я лёг на землю и стал слушать, как Матео играет на гитаре, и наблюдать за тем, как он пьёт вино. Зная, что его отношение ко мне тем мягче, чем больше вина плещется в его желудке, я выждал, когда опустела очередная баклага, и лишь тогда подступился с давно донимавшим меня вопросом.

   — Вы с доном Хулио постоянно говорите о Санчо как о женщине. Но как это может быть? Ведь он же мужчина.

   — Давай, Бастард, я расскажу тебе историю мужчины, который на самом деле является женщиной.

Матео прошёлся пальцами по струнам.

   — Жила-была женщина по имени Каталина, и в один прекрасный день она превратилась в мужчину по имени Санчо. Это история монахини, которая стала лейтенантом армии...

Поразительная история. Часть её поведал мне в ту ночь Матео, кое-что ещё я впоследствии узнал сам. Да, друзья, впоследствии мне снова довелось встретиться с мужчиной, именующим себя Санчо, — женщиной по имени Каталина. Оказавшись, подобно мне, в тюремной камере, она также потом описала события, которые изменили её жизнь. Её воспоминания, насколько мне известно, собираются даже опубликовать после тщательной цензуры Святой церкви. Но я услышал правдивую историю этой удивительной личности из её собственных уст и теперь дополню повествование Матео, чтобы рассказать вам правду.

Итак, предлагаю вашему вниманию подлинную историю жизни Каталины де Эраузо (она же Санчо де Эраузо — солдат, дуэлянт, обольститель женщин, бандит и негодяй), историю монахини-лейтенанта.

60


Донья Каталина де Эраузо родилась в Испании в городке Сан-Себастьян в провинции Гвадалупа. Её отцом был капитан дон Мигель де Эраузо, а матерью — донья Мария Перес де Гальяраге-и-Арсе. В нежном возрасте, когда малышке едва исполнилось четыре года, родители поместили девочку в доминиканский монастырь, настоятельницей которого являлась её тётушка, сестра Урсула Унса-и-Сарасти, старшая сестра её матери.

За стенами святой обители Каталина прожила до пятнадцати лет. При этом никто не интересовался, хочет ли она стать монахиней и провести всю оставшуюся жизнь в заточении, в тишине келий. Никто не спрашивал девочку, любопытен ли ей мир за этими серыми стенами. Её отдали в монастырь, как отдают в чужие руки щенка, едва отнятого от матери.

В год её послушничества, когда Каталине предстояло принести окончательный обет, они поссорилась с одной из монахинь, сестрой Хуанитой, ставшей монашкой после смерти мужа. Находились недоброжелатели, которые говори ли, что её бедный супруг охотно ушёл из жизни, лишь бы убраться от доньи Хуаниты подальше. Она была крупной, крепкой женщиной. Когда их ссора вылилась в потасовку и в ход пошли кулаки, Каталине потребовалась вся её девичья сила, чтобы защитить себя. А когда этой силы оказалось недостаточно, Господь вложил в её руку бронзовый канделябр. Потом монахини положили донью Хуаниту на кровать посмотреть, придёт ли она в себя.

Наказание самой Каталины зависело от состояния сестры Хуаниты, и девушка задумалась, что с ней будет. Ответ, как любой знак от Господа, явился в канун Дня святого Иосифа, когда весь монастырь поднялся в полночь, чтобы читать молитвы всю ночь напролёт. Каталина вошла, чтобы присоединиться к хору, и увидела тётушку, стоявшую на коленях. Та вручила Каталине ключи от своей кельи и попросила племянницу принести ей требник. Войдя в келью тётушки, Каталина заметила, что на гвозде в стене висит ключ от ворот монастыря.

При свете лампы она нашла пару ножниц, иголку и нитки, некоторое количество разбросанных тут и там монет, забрала ключи и, выйдя из кельи, сопровождаемая хором из часовни, двинулась под монастырскими сводами к выходу.

Пройдя через последнюю дверь, девушка сбросила накидку, распахнула ворота и вышла на улицу, на которой никогда раньше не бывала. Сердце её сильно забилось. Несколько мгновений Каталина не могла сдвинуться с места. Больше всего ей хотелось повернуться и убежать обратно в монастырь, однако она, собрав всю свою храбрость, волю и любопытство, двинулась по тёмной и безлюдной улице. Не с определённой целью, а просто куда несли ноги.

Каталина вышла из города и двинулась по дороге мимо крестьянских домов и лающих собак. Спустя час она набрела на каштановую рощицу. Там девушка скрывалась три дня, питалась каштанами с дерева и пила воду из протекавшей рядом речки, но идти дальше не решалась. Разложив свою монашескую одежду, она размышляла и не раз прикидывала, прежде чем взяться за ножницы и изготовить себе совершенно новый костюм. Из голубой шерстяной рясы Каталина выкроила пару штанов до колен и короткую накидку, а из зелёной нижней юбки — дублет.

Каталину часто спрашивали, почему она решила выдавать себя за мужчину. Может быть, потому, что всю свою жизнь они провела исключительна в женском обществе и теперь ей хотелось других ощущений. К тому же, имея в распоряжении монашескую одежду, ей было гораздо легче замаскироваться под мужчину.

Облачившись в мужской наряд, Каталина, возможно, почувствовала себя более комфортно, чем когда-либо раньше. В конце концов, этот мир устроен не для женщин, он создан для ублажения мужчин. Наверное, Каталина тогда почувствовала: чтобы вкусить свою долю удовольствий от жизни, нужно надеть штаны. В тот день, в возрасте пятнадцати лет, она приняла твёрдое решение никогда больше не носить женскую одежду. Каталина обрела своё собственное «я».

Снова пустившись в дорогу, куда глаза глядят, она бродили туда-сюда, по дорогам и мимо деревень, пока не добралась до города Виттория, находившегося милях в двадцати от Сан-Себастьяна. У Каталины не было ни малейшего представления о том, чем она будет здесь заниматься, и Виттория для неё нс отличалась от любого другого места: главное, у неё по-прежнему был полный карман песо. Здесь Каталина позволила себе познакомиться с плотной трактирной едой. А пробыв в городке семь дней, она также свела ещё знакомство и с неким профессором теологии доном Франсиско де Керральта.

Дон Франсиско, приняв Каталину за одинокого паренька бродяжку, взял её к себе в качестве слуги. Обнаружив, что она знает латынь, профессор стал приглашать Каталину в свои покои, и долгие часы она работала бок о бок с ним. Однажды ночью дон Франсиско разбудил её и настоял, чтобы она при шла к нему помочь с переводом старинного документа. Когда Каталина собралась надеть штаны, он схватил её за руку и велел идти прямо в ночной сорочке, сославшись на то, что работа спешная. Сам он также был одет в ночную рубашку до колен.

Сидя рядом с профессором на лавке за столом, на котором лежала рукопись и горели свечи, Каталина вдруг почувствовала его руку на своём бедре. И прежде дон Франсиско несколько раз находил причину поглаживать её по заднице, позволяя себе задерживать там руку. Такую нескромность со своей стороны он компенсировал покупкой слуге новой одежды.

Теперь дон Франсиско наклонился вперёд, якобы чтобы лучше рассмотреть смазанную часть текста, и при этом его рука скользнула вниз к её колену, а потом обратно, задирая ночную рубашку, к её обнажённому бедру.

— Ты красивый юноша, — сказал он, — нежный, словно девушка.

В пятнадцать лет у Каталины не было никакого опыта в общении с мужчинами; единственное, что она знала, так это бесконечные истории о любви и грехопадении, которые рассказывали монахини в монастыре. Каталина также слышала рассказы женщин, которые тайком приходили в кельи к другим женщинам, и много раз ночью, лёжа в постели, желала, чтобы и к ней пришла задушевная подруга, но она никогда не слышала о том, чтобы мужчины одаряли любовными ласками друг друга. По правде говоря, Каталине было гораздо любопытнее узнать, что у дона Франсиско на уме: вожделения все его действия у девушки не вызывали.

Когда профессор стал любовно поглаживать её обнажённое бедро, она увидела, что и другая его рука занята делом. Дон Франсиско задрал свою ночную рубашку и выставил напоказ член. В монастыре Каталине приходилось ухаживать за маленькими детьми, так что вид реnе ничуть её не смутил. Удивило девушку то, каким он, оказывается, может быть большим, красным и агрессивным. Профессор зажал его одной рукой и стал водить по нему ладонью вверх-вниз: так делают с соском коровы, собираясь её доить.

Потом дон Франсиско взял руку Каталины и положил её на свой реnе. Из любопытства она стиснула его, а потом стала подражать движениям, которые только что видела. Очевидно, профессору это доставило большое удовольствие, чего никак нельзя было сказать о самой девушке. Для неё всё ограничивалось любопытством.

В то время как Каталина занималась его реnе, дон Франсиско откинул её ночную рубашку, желая взяться за член слуги, — и ахнул от удивления, увидев между ногами нечто совсем иное.

   — Ты девушка!

   — А ты содомит!

Каталина двинула теолога по носу. Не потому, что этот тип был извращенцем и хотел вступить с ней в греховную связь, но потому, что он оскорбил её, назвав девушкой. Каталина твёрдо решила, что она больше не девушка.

Будучи тщедушным, он отлетел на лавку, затем поднялся, утирая разбитый нос, и пригрозил:

   — Я вызову альгвасила, и тебя арестуют!

   — А я скажу альгвасилу, чем ты занимаешься с мальчиками, и пожалуюсь, что ты хотел изнасиловать меня.

Дон Франсиско побагровел и выкатил глаза. Каталине показалось, что он упадёт замертво на её глазах.

   — Прочь из моего дома, убирайся немедленно!

Свои немногочисленные пожитки она побросала в маленький мешок, туда же добавила серебряный подсвечник с каминной доски и несколько золотых монет, подвернувшихся под руку, и отправилась навстречу дальнейшим приключениям.

Жажда странствий привела Каталину в Вальядолид, где тогда находился королевский двор и где она служила пажом у придворного секретаря, а затем в Наварру, где она провела два года в качестве секретаря маркиза, и даже обратно в Сан-Себастьян, где Каталина в церкви столкнулась лицом к лицу со своей родной матерью, однако та её не узнала. Да и какая сука узнает щенка, которого бросила?

Свои истинные романтические наклонности Каталина осознала, когда жена маркиза пригласила её к себе в постель, пока муж был на охоте. Хотя Каталина раздалась и выглядела крепким юношей, супруга маркиза была ещё крупнее её, во всяком случае в ширину. Зная, что маркиза рассчитывает на её реnе, Каталина позаимствовала фаллической формы слоновый клык, который маркиз использовал как пресс-папье, и воспользовалась им, чтобы доставить любовнице удовольствие. В скором времени Каталина придумала способ привязывать этот рог к кожаному ремешку вокруг своего пояса и ног, чтобы, когда он находился внутри партнёрши, не приходилось держать его руками.

Ах, что творилось в душе Каталины, когда её губы касались губ другой женщины, когда её язык ласкал грудь любовницы! Что касается мужчин, то ни один из них ни разу не возбудил в ней желания. Да и с чего бы? Разве она сама не мужчина? Единственное, о чём Каталина сожалела, так это о том, что у неё не растёт борода. Каждое утро она скребла лицо ножом, чтобы стимулировать рост волос, но добилась лишь того, что над верхней губой проступил тёмный пушок да ещё появилась пара тёмных полосок на подбородке.



Где бы ни бывала Каталина, повсюду заходил разговор о Новом Свете, о состояниях, которые там можно сколотить, о приключениях, которые там можно испытать. Естественно, что она, при её деятельной натуре, не смогла устоять перед искушением и принялась выяснять, как можно попасть в эту сказочную страну.

Каталина сумела договориться о том, чтобы её приняли юнгой на корабль, отплывающий в Панаму и Картахену Индейскую, но, явившись на борт, испытала настоящее потрясение. Корабль представлял собой нечто вроде грязного плавучего застенка; мерзкую вонь не могли выдуть даже морские ветры; кормили экипаж гнильём; что же до моряков, то половина их оказалась преступниками, искавшими на море спасения от тюрьмы или виселицы, а вторая — глупцами, которые никак не могли устроиться на суше. Женщин на борту не было, и взрослые моряки использовали юнцов для удовлетворения своей похоти.

В качестве юнги Каталина пользовалась покровительством капитана, и моряки оставили её в покое. Был, правда, случай, один малый цапнул её за ягодицы, когда она несла капитану обед, но он горько об этом пожалел. Сначала Каталина полоснула наглеца по руке кинжалом, а потом сообщила капитану, что «этот негодяй» пытался подбить её на бунт. Капитан приказал протащить «мятежника» под килем, и Каталина с интересом наблюдала, как, предварительно связав ноги верёвкой, его бросили за борт, а затем протащили под килем на верёвке и вытянули с другого борта. Бедняга был весь в крови, половину одежды с него сорвало, когда его тащили под грубо законопаченным, да ещё и обросшим ракушками днищем, которое можно сравнить с ложем из камней.

Её ничуть не удивило, когда она обнаружила, что способна пустить человеку кровь кинжалом. Каталину всегда тянуло к таким мужским забавам, как мечи и поединки. Поняв, что стальной клинок — такое же естественное продолжение мужского тела, как garrancha между ног, она обзавелась собственной рапирой и кинжалом и всё свободное время тренировалась. Она всегда была ширококостной и, перестав расти, ростом сделалась как большинство мужчин и почти такой же крепкой. А если и уступала им в физической силе, то с лихвой восполняла это буйным нравом, побуждавшим её бросаться на врага и наносить удар, когда недруг ещё размышлял, стоит ли драться.

Каталина очень переживала, как бы растущая грудь не выдала её женское естество, но и тут ей повезло: грудь у неё была почти плоской. Уж не знаю, от природы или в силу того, что, дабы не дать груди вырасти, Каталина прикладывала к ней припарку, которую продал ей знахарь-итальянец. Это было очень больно, но зато цели своей Каталина добилась.



Когда корабль, на котором она плыла в Новый Свет, вошёл в воды Индий, он прибился к большой флотилии, следовавшей из Севильи, держа курс на Картахену. По приближении к заливу они повстречали эскадру голландских кораблей, догнали их и прибыли в Картахену, где простояли восемь дней под разгрузкой и погрузкой. С новым грузом они отправились к Номбре-де-Диос, что на Панамском перешейке.

К тому времени, когда корабль добрался до перешейка, морская жизнь уже успела окончательно осточертеть Каталине, и она решила сойти с корабля в Номбре-де-Диос. Караульным она сказала, что идёт за чем-то по поручению капитана. При ней было пятьсот капитанских песо, а в мешке — его новенький шёлковый камзол.

Правда, этих песо хватило ненадолго. Прожжённые картёжники в Номбре-де-Диос, приметив сошедшего с корабля сопляка при деньгах, быстро ободрали беднягу как липку. Когда стало очевидно, что её беззастенчиво дурят, Каталина выхватила рапиру и кинжал и пустила кровь двум из трёх негодяев. Ей удалось сбежать и спасти свою жизнь, но в кошельке было пусто, и ей снова потребовалась работа.

Её репутация как бойца вкупе с умением читать и писать послужили хорошей рекомендацией для купца, который решил нанять Каталину для защиты товаров, а затем отправил её торговать в другой город. Она открыла лавку, увлечённо вела торговые дела, и некоторое время всё шло как по маслу. Её уважали, и самой Каталине новое занятие было по душе, но тут, как назло, во время представления комедии её оскорбил человек по имени Рейс, и она полоснула его так, что бедняге пришлось наложить десять швов. Вскоре после этого Каталина снова пустила кровь Рейсу и убила его друга. За это преступление её арестовали. Хозяин-купец пришёл ей на выручку, подмазал кого следует, а её отослал в Лиму, подальше от альгвасила и жаждущих отомстить за убитых.

Лима была одним из крупнейших городов Нового Света, столицей процветающего королевства Перу, в состав которого входила сотня городов и деревень Новой Испании. В городе располагались резиденции вице-короля и архиепископа, имелись университет и множество достопримечательностей.

Каталина стала работать у другого очень богатого купца, который был весьма доволен её службой. Но, как на грех, в доме купца жили две юные девушки, младшие сёстры его жёны, и Каталина повадилась заигрывать с ними. Одна особенно к ней привязалась. Однажды купец застал Каталину с одной из девиц в сомнительном положении и тут же выставил вон.

Неожиданно она оказалась без крыши над головой, без денег и друзей. Выход нашёлся быстро. Власти как раз набирали шесть отрядов солдат для действий в Чили, и Каталина завербовалась в полк, получив вперёд часть жалованья — сумму почти в триста песо.

Солдат отправили в Консепсьон, порт в Чили. Город этот, название которого означает в переводе с испанского «благородный и верный», достаточно велик, чтобы иметь собственного епископа. Там, к своему удивлению, Каталина встретила родного брата, Мигеля де Эраузо. У неё было четыре брата и четыре сестры, и она никогда прежде не видела Мигеля. Естественно, Каталина не дала ему понять, что находится с ним в родстве, не говоря уже о том, что она его сестра. Когда Мигель узнал, что фамилия его нового товарища тоже Эраузо и что они земляки, он подружился с Каталиной. Она провела в Консепсьоне несколько идиллических лет. Хорошие времена неожиданно закончились, когда брат застал её с его любовницей и вызвал Каталину на дуэль. Кончилось тем, что её отослали в Пайкаби — на самую окраину Новой Испании, где постоянно шла война с индейцами.

В Пайкаби было решительно нечем заняться, кроме как есть, пить и драться. Солдаты даже спали в доспехах. Наконец было собрано войско в тысячу человек, чтобы встретиться с индейской армией, гораздо более многочисленной. Битва произошла на открытой местности неподалёку от Вальдивии, которая была разграблена индейцами. Сначала испанцы взяли верх и перебили множество индейцев, но, когда победа казалась уже почти полной, внезапно прибыли индейские подкрепления и отбросили их назад. Индейцы убили многих из товарищей Каталины, включая её командира, и захватили знамя отряда.

И тут Каталина совершила подвиг. Вместе с двумя другими конными испанцами она поскакала за увозившими знамя индейцами. Когда им преградили путь, испанцы стали пробиваться к знамени, рубя врагов кликами и топча конями, и, хотя один из спутников Каталины пал от удара копья в горло, она и другой всадник, несмотря на множество ран, всё-таки прорвались к касику, завладевшему штандартом.

Её товарища индейцы стащили с коня, а сама Каталина получила болезненный удар по ноге, но не сдалась. Она настигла касика сзади, нанесла ему наотмашь удар и, когда он рухнул на землю, выхватила у врага знамя. После чего стала пробиваться обратно.

Потеряв счёт убитым неприятелям, получив три стрелы в спину и копьё в плечо, Каталина всё-таки вырвалась из гущи врагов и помчалась к своим, приветствовавшим её и спасённое знамя радостными возгласами. Её конь получил смертельную рану, но летел как на крыльях и рухнул вместе с всадницей, лишь когда они уже были среди своих.

Раны Каталины хорошенько обработали, а её саму за героическое деяние произвели в лейтенанты. Ещё пять лет Каталина прослужила в этом звании и участвовала во многих сражениях. Она лично сразилась с индейским касиком-христианином по имени Франсиско, долгое время свирепствовавшим в тех краях. Говорили, что он был самым богатым индейцем в Чили. После того как Каталина выбила его из седла, он сдался на милость победителя, и она повесила его на ближайшем дереве.

То, что Каталина поступила неподобающим образом, повесив такого богатого индейца, возмутило губернатора, и её снова выслали в Консепсьон. Это казалось настоящей удачей, но, как всегда, случай вмешался в её жизнь, обратив удачу в несчастье.

Всё началось с того, что Каталина вместе с приятелями-офицерами стала частенько наведываться в игорный дом. Как-то раз между ней и её спутником возникло небольшое недоразумение, и тот обвинил Каталину в мошенничестве, громко заявив, что каждое слово, выходящее из её уст, — ложь. Каталина выхватила кинжал и вонзила его обидчику в грудь. Дело ещё более осложнилось, когда местный судья попытался арестовать её на месте. Она обнажила клинок, ранила судью, а когда дюжина находившихся в помещении людей двинулись на неё разом, стала отступать к двери, удерживая их на расстоянии своим мечом.

Оказавшись снаружи, Каталина устремилась под защиту Святой церкви.

Губернатору и альгвасилам было запрещено производить аресты на церковной территории. Она оставалась на храмовой земле на протяжении шести месяцев, до тех пор пока один из её друзей, лейтенант по имени Хуан де Сильва, не пришёл к Каталине с просьбой быть его секундантом на дуэли, которая должна была состояться в ближайшую ночь. Убедившись, что это не ловушка с целью выманить её из церкви, Каталина согласилась пойти с ним. Дуэли были запрещены губернатором, и потому оба надели маски, чтобы скрыть свои лица.

Каталина стояла в сторонке, как это и положено секундантам, в то время как её друг сражался со своим противником. Увидев, что его одолевают и вот-вот убьют, она выхватила клинок и присоединилась к поединку. Секундант противника тоже вступил в бой, и остриё её клинка, пробив двойной кожаный колет, пронзило его грудь. Когда она сняла с умирающего маску, то с ужасом поняла, что нанесла смертельную рану Мигелю де Эраузо, своему родному брату.

В ту же ночь Каталина верхом и с оружием покинула Консепсьон и отправилась в Вальдивию и Тукуман.



Она двинулась вдоль побережья, мучительно страдая сначала от жажды, а потом и от голода. Через некоторое время дорога свела Каталину ещё с двумя солдатами, явными дезертирами. Преодолевая лигу за лигой, они перебирались через горы и пустыни, подгоняемые голодом и отчаянием, и ни один человек не встретился им на пути, за исключением индейцев, которые, завидев испанцев, тут же убегали. Чтобы утолить голод, они убили одну из своих лошадей, однако выяснилось, что есть там нечего, от бедного животного остались только кожа да кости. Но беглецы упорно продолжали путь, преодолели в общей сложности более трёхсот лиг, съели остальных лошадей. Потом оба её спутника один за другим свалились и уже больше не поднялись. Когда её последний amigo, плача, промолвил, что не в силах встать, она хладнокровно оставила его, забрав из кармана несчастного восемь песо.

К тому времени, когда Каталину нашли два всадника-индейца, голод и усталость уже лишили её последних сил. Сжалившись над ней, они отнесли её в усадьбу своей хозяйки. Эта женщина была метиской, дочерью испанца и индианки. Она помогла Каталине восстановить силы, а со временем доверила ей управление ранчо. Испанцев в округе было мало, и вскоре хозяйка предложила Каталине жениться на её дочери.

Каталина слегка заигрывала с этой дочкой, но всегда ограничивалась лишь тем, что прижимала где-нибудь в укромном уголке её и слегка пощупывала. По правде говоря, наследница ранчо была безобразна как смертный грех, совершенно не того типа, который нравился Каталине, питавшей слабость к хорошеньким личикам. Однако делать было нечего, пришлось согласиться на брак, но ей удалось договориться, чтобы свадьбу отложили на два месяца. Накануне свадьбы она бежала под покровом ночи, прихватив богатое приданое.

После множества других приключений Каталину снова арестовали за убийство. Причём на сей раз дурная слава её как бретёра, картёжника и мошенника распространилась до такой степени, что у Каталины практически не осталось надежды избежать в самое ближайшее время встречи с Создателем.

Когда альгвасил вознамерился отправить её на виселицу, Каталина, уповая на защиту церкви как на последнюю надежду, призналась ему, что на самом деле она женщина и юность свою провела в монастыре.

После долгих раздумий альгвасил велел двум пожилым женщинам осмотреть Каталину, и те подтвердили не только её принадлежность к женскому полу, но и то, что она до сих пор девственница.

Как ни странно, новых обвинений, которых Каталина ожидала в ответ на своё признание, не последовало. Новость о том, что пресловутый Санчо де Эраузо на самом деле женщина, вскоре перелетела море и донеслась до Европы.

Каталина вновь оказалась на борту корабля. На сей раз ей предстоял обратный путь в Испанию — и не в тюрьму, а на аудиенцию к самому королю, а после этого в Рим, на встречу с Папой.

61


О том, что же произошло дальше с Каталиной де Эраузо, как она отправилась сперва в Мадрид, на встречу с королём, а потом в Рим, в гости к Папе, я узнал лишь после того, как сам проделал путешествие через Великое море в Европу. Я обязательно закончу этот рассказ, но всему своё время. А сейчас мы должны вернуться к поискам науали и воителей-Ягуаров.



Вместе с Матео мы прибыли в Оахаку, где я снова встретился с Целителем. Оттуда мы не мешкая двинулись в сторону Пуэблы, потому что дон Хулио сказал, что там скоро начнётся праздник, на который, вполне возможно, пожалует науали. Если нам не удастся выследить его там, то придётся ехать на юг, в Куикатлан, держа ушки на макушке и глаза открытыми, чтобы не упустить чёрного мага и его приверженцев.

Индеец Хосе, погонщик скота на гасиенде дона Хулио, пользовавшийся его доверием, присоединился к нам в роли слуги Матео. Именно ему надлежало в случае чего отправиться к дону Хулио с любыми известиями о науали, которые мы раздобудем.

Матео ехал на лошади, а Хосе — на муле. Меня тоже хотели было посадить на мула, но я отказался. Для Целителя любой способ передвижения, кроме как пешком, был неприемлем, он привык ходить, держа поводья осла в руке, так чтобы его жёлтая собака бежала рядом. А я не хотел ехать, если старик пойдёт пешком.

Матео не видел в такой компании ничего зазорного и полагал, что она не вызовет подозрений — на дорогах небезопасно, и самые разные люди предпочитают держаться вместе.

На самом деле наша компания последовала в Пуэблу вместе с двумя вьючными обозами.

Целитель не задал ни единого вопроса насчёт того, с чего это нам вдруг приспичило тащиться в Пуэблу. Я сочинил историю, будто бы какой-то человек в Монте-Альбан сказал мне, что якобы видел в районе Пуэблы мою мать, но вполне мог бы обойтись без этого.

Целитель не особо нуждался в объяснениях. Он шёл в том направлении, куда указывали его ноги, для него все дороги были одинаковы.

— На дорогах опасно, и потому на всякий случай, для защиты, мы пойдём вместе с ними. — Я указал на Матео и Хосе.

И снова старик промолчал. За свою долгую жизнь он многократно путешествовал по этим опасным дорогам и сейчас прекрасно понял, что моё объяснение надуманное. Я подозревал, что старик умел читать мысли, так что все мои враки для него не секрет.

Мы пустились в путь на следующий день: впереди верхом на лошади Матео, затем два мула — один нагружен гитарами, а второй — припасами, на третьем муле ехал Хосе.

По пути я как бы между прочим спросил Целителя: вот, мол, он утверждал, что однажды ацтекские боги поднимутся и изгонят испанцев. С чего он это взял? Старик сказал мне, что услышал об этом во время своих странствий, и больше за весь день не проронил ни слова. Однако ночью, уже после ужи на, сидя у догоравшего костра и покуривая трубку, Целитель заговорил о науали.

   — В давние времена, — сказал он, — ещё до того, как Великий потоп накрыл землю, ягуар был земным богом. Он обитал в недрах мира. Когда он вышел, то проглотил солнце, и на земле воцарилась ночь. После Великого потопа ягуар уже не вернулся обратно в недра, но остался на земле и после освобождения солнца. Он обитал в пещерах и высоко на деревьях; его враг, солнце, целый день светило на небе, зато ночь принадлежала ему.

Матео лежал поблизости с бурдюком вина: без этого, похоже, он не засыпал; дымок от табака, который он курил, обходясь без трубки, клубясь, поднимался вверх. Испанцы изгибали и скручивали табак так, что он напоминал с виду реnе. Как-то я попробовал покурить такую самокрутку и пришёл к выводу, что курить навоз и то, наверное, гораздо приятнее.

Матео, глядя в ночное небо, делал вид, что дремлет, но я знал, что он прислушивается к нашему разговору.

   — Сила ягуара проистекает из Сердца Мира, безупречного зелёного жадеита размером с голову человека. Внутри этого камня горит зелёное пламя, настолько яркое, что если бы человек стал смотреть на этот огонь, у него бы выжгло глаза. Именно сила этого камня, этого Сердца Сердец, и наделяет магией ягуара.

Я бросил взгляд на Матео. Он продолжал равнодушно смотреть в ночное небо, выдувая колечки дыма. Во время поездки в Монте-Альбан он рассказал мне историю о священнике, которому вскоре после Конкисты попал в руки невероятно яркий жадеит, светившийся зелёным светом. Священнику подарили его индейцы. Суеверный священник, полагая, что зелёный огонь зажёг сам Сатана, разбил камень вдребезги, несмотря на то что другой испанец предлагал ему за него тысячу дукатов. Суть истории Матео сводилась к тому, что ценный камень был уничтожен из-за глупости священника.

   — Сердце Мира пришло со звёзд, — продолжил Целитель. — Его сбросили и принесли на землю цицимиме, звёздные ведьмы, изгнанные с небес из-за того зла, которое они возглашали и творили. Цицимиме лишились Сердца Мира, которым завладели Девять Повелителей Ночи, но поскольку сотворено оно было звёздными ведьмами, то обладало не только чудодейственными свойствами, но и тёмным волшебством.

Целитель помолчал, глядя на меня в угасающем свете костра.

   — Именно из этого источника, драгоценного камня, который есть Сердце Мира, источающего свет тёмных сил цицимиме, и черпает свою силу науали. Науали — это злой чародей, который знает, как использовать силу Сердца.

   — А откуда он это узнал? — спросил я.

   — У него есть книга. Она похожа на Книгу судеб, Тональматль, но на её страницах записаны не судьбы людей, а заклинания, с помощью которых Девять Повелителей Ночи вершат зло, используя силу Сердца Мира.

Я попытался представить себе эту книгу. Ацтекские книги с рисованными письменами в большинстве случаев представляли из себя свитки; один-единственный свёрнутый лист, может быть, всего в две пяди высотой, но очень длинный; если лист развернуть, он может оказаться длиной в несколько человек, если уложить их друг за другом.

   — Науали черпает силу из Книги Девяти Повелителей Ночи. Чтобы получить нужные ему чары, он относит книгу в тёмное место, туда, где ему никто не помешает. Второй, пятый и седьмой час ночи считаются самыми благоприятными для обращения к Повелителям. Использовав книгу для извлечения силы из Сердца, он может вершить колдовство. Тот, кто обладает тайным знанием, способен обратить палку в змею, цветок — в скорпиона или даже вызвать ледяные камни с неба, чтобы погубить посевы. Он сам может превратиться в ягуара и разорвать горло любому, кто выступит против него.

   — А в чём разница между воителями-Ягуарами и воителями-Орлами? — спросил я.

   — Благородные воители сообщества Ягуара и их жрецы отождествлялись с ночью, темнотой. Ягуар правит ночью. Орёл охотится днём. Благородные воители-Орлы, как и воители-Ягуары, были отважными и яростными бойцами, но им недоставало мощи эликсира, который делает воинов нечувствительными к боли, лишены были воители-Орлы и способности менять облик.

Мне нравилось слушать, как Целитель излагает историю индейцев. Я сравнивал его рассказ с тем, что слышал от отца Антонио и других. Для испанцев история — это череда событий. Короли и королевы, войны, завоевания и поражения, знаменитые врачи, изобретающие новые способы лечения, отважные мореходы, которые чертят карты и пускаются в путешествия, — всё это нашло своё отражение в книгах. Для Целителя же история — это магия и душа. Магия проистекает от духов и богов, даже в камне может обитать дух. Душа — это то воздействие, которое оказывают на людей деяния богов.

Я знал, что испанцы опираются на силу разума. Но даже когда Целитель говорил о магических книгах, с помощью которых можно превратиться в ягуара и сделать человека непобедимым, я был склонен считать его рассказы ещё одним проявлением мудрости, которая, хоть и похожа на сказку, отнюдь не лишена здравого смысла.

Правда, это вовсе не означало, что я был готов предпочесть испанскую версию индейской истории познаниям Целителя. Фанатичные священнослужители сожгли большую часть ацтекских книг, так что и испанцы, и Целитель черпали информацию из преданий, передававшихся из поколения в поколение. У испанцев было, по крайней мере, то преимущество, что они записывали свои рассказы в книгах, которые изучали целые поколения учёных. Целитель же обладал ещё более важным преимуществом. Со времён древних индейских империй сохранились тысячи надписей — на стенах, в храмах и на других памятных сооружениях. Каждый день часть их исчезала: надписи уничтожали по невежеству или, как бывало значительно чаще, старые здания просто ломали, чтобы добыть камень для постройки новых. Но Целитель прожил долгую жизнь, он исходил родную землю из конца в конец и был знаком с этими надписями. Он обладал познаниями, не известными испанцам, мудростью, которая в скором времени вообще не будет доступна никому, потому что камни, на которых сделаны эти надписи, крошатся в пыль или разбиваются на части.

Испанцы отразили этот огромный массив фактов в книгах. Целитель жил историей, причём не только современной ему, но и историей незапамятных времён. Он спал, ел, говорил и думал почти так же, как его предки на протяжении тысячелетий. Он был живым, что называется, ходячимхрамом познаний.

62


Puebla de Los Angelos, Город Ангелов, оказался самым большим из всех городов, где мне когда-либо доводилось бывать. А вот Матео, по сравнению с Мехико, он представлялся настоящим захолустьем.

   — Мехико — настоящий большой город, а не разросшийся провинциальный городишко вроде Пуэблы, Веракруса и Оахаки. Это великолепное место. Когда-нибудь, Бастард, я обязательно свожу тебя туда. К нашим услугам будут самая изысканная еда и самые красивые женщины. Только представь, в одном из борделей Мехико есть не только коричневые и белые девушки, но и жёлтая, китаянка.

Меня это заинтриговало. Я видел женщин с жёлтой кожей на ярмарке по случаю прибытия галеона из Манилы, и мне было интересно, как они выглядят без одежды.

   — А они — китаянки, — они сложены так же, как и другие женщины?

Матео глянул на меня краешком глаза.

   — Ну что ты, конечно нет. У них всё наоборот.

Я призадумался, что бы это могло значить.

Неужели всё, что у остальных женщин находится впереди, у китаянок располагается сзади? Но я не стал задавать Матео этот вопрос, потому что не хотел и дальше обнаруживать своё невежество.

Мы расположились лагерем на окраине Пуэблы, в том месте, где обычно пересекаются пути торговцев и индейских колдунов. Науали среди них мы не увидели.

Вместе с Целителем и остальными я отправился на главную площадь города, где собирались отмечать праздник урожая. Хотя Матео и не считал Пуэблу крупным городом, мне она показалась огромной. Как и Мехико, о чём мне доводилось слышать, Пуэбла тоже находилась высоко над прибрежной линией, на широкой равнине, окружённой где-то далеко отрогами гор. Матео пояснил, что архитектура Пуэблы несколько сходна с архитектурой великого города Толедо в Испании.

— Один из величайших в мире поэтов умер на улицах Пуэблы, — сказал мне Матео, когда мы только-только вошли в город. — Гутиэрре де Кетина был поэтом и меченосцем, он сражался за короля в Италии и в германских землях. Он приехал в Мексику уже после Конкисты, по просьбе своего брата. К сожалению, оказалось, что клинком де Кетина владеет хуже, чем поэтическим мастерством. Его убил на поединке соперник, они дрались из-за женщины. Говорят, якобы всё началось с того, что он как-то раз, стоя под окном этой женщины, воспел её глаза в своей поэме «Ojos claros serenos»[51].


Твой ясный, безмятежный взгляд
Сулит блаженство неземное,
И сколь я несказанно рад,
Когда ты ласкова со мною!
Но почему же так сурово
Ты на меня взираешь снова?
За что мученье мне такое?
Иль снисхожденья я не стою?
Ну что ж, тогда я буду рад
Ловить и твой холодный взгляд.

Я помог Целителю расположиться на главной площади. Вокруг него тут же собралась толпа индейцев, так что мне не было нужды разыгрывать чудесное выздоровление. Я бродил по площади и удивлялся: неужели и впрямь существуют города больше, чем Пуэбла? Я просто не мог представить себе Мехико и великие города Испании.

   — Эй, Бастард, — окликнул меня Матео, — тебе сегодня улыбнулась богиня Фортуна! В город забрела труппа, представляющая комедии. Мы сходим на их представление. Сколько у тебя песо, compadre?[52]

После того как Матео опустошил мои карманы, я охотно последовал за ним. Он так и не рассказал мне, из-за чего у их труппы вышел конфликт с законом, но я предполагал, что их поймали на продаже запрещённых контрабандных книг. Вспомнив, как Матео пытался всучить брату Хуану приключенческий роман, я понял, что такими вещами он занимался и раньше. Но для того, чтобы актёров отправили на Манилу, а сам Матео оказался под угрозой виселицы, одной контрабанды было мало.

Мы свернули с главной улицы, прошли несколько кварталов и наконец добрались до места, где должно было состояться представление комедии. Я ожидал увидеть «стену» из одеял, окружающую небольшое пространство, однако на этот раз всё оказалось устроено более умно и затейливо. Свободное пространство, окружённое с трёх сторон двухэтажными домами, было превращено в настоящий corral, временный театр.

Напротив стены одного дома были сооружены деревянные подмостки высотой в несколько футов. На уровне земли, справа и слева, были отгорожены одеялами уголки.

   — Уборные для актёров и актрис, — пояснил Матео.

Повсюду были предусмотрительно положены брёвна, чтобы зрители могли сидеть, тогда как другие принесли лавки из дома. Окна, балконы и крыши соседних домов служили театральными ложами, откуда могла наблюдать за представлением важная публика. Правда, защиты от ветра или дождя сцена не имела.

   — Если пойдёт слишком сильный дождь, представление просто остановят, — сказал Матео.

   — Вот, стало быть, какой он, театр! — воскликнул я, находясь под сильным впечатлением от размеров сооружения. Представление могли смотреть сразу несколько сотен зрителей.

   — Это временный театр, — отозвался Матео, — но он сходен с подобными театрами по всей Испании. Разница лишь в том, что там над сценой находится навес для защиты от солнца и дождя, а также есть навесы или крыша над местами для зрителей. Сцена обычно располагается выше от земли, и она шире, а артистические уборные не временные, а постоянные. Свободные пространства рядом со зданиями подходят для организации театра лучше всего, потому что три стены уже есть. В некоторых больших городах, таких как Мадрид и Севилья, уже построены постоянные театральные здания с деревянными стенами и крышей. Естественно, что их нельзя закрыть со всех сторон, как дом, потому что нужно, чтобы проникал свет.

   — Ты знаешь этих актёров? — спросил я Матео.

   — Нет, но уверен, что они слышали о Матео де Росасе Оквендо.

«Да уж, — подумал я, — если и не слышали, то очень скоро услышат».

   — Актёры прикидываются испанцами, но их выдаёт акцент. Скорее всего, они итальянцы. Все хотят выступать на испанской сцене. Всем известно, что наши пьесы и наши актёры — лучшие в мире. Вот и эту пьесу сочинил мой amigo, Тирсо де Молина. Называется она «Севильский плут», это комедия в трёх актах.

   — Как и та, которую ты поставил в... в... — с запинкой произнёс я, — в Севилье?

Я чуть было не ляпнул «на ярмарке». Я уже догадался, что Матео узнал во мне того мальчика с ярмарки в Ялапе, но поскольку сам он об этом не заговаривал, то и я предпочитал помалкивать.

   — Да, как в Севилье, хотя постановка в Пуэбле будет попроще.

А мне этот временный театр показался просто грандиозным. Единственным представлением, которое я когда-либо видел, помимо мистерий, что устраивают в храмах в честь религиозных праздников, была та пьеса на ярмарке в Ялапе, где «сценой» служили заросший травой холм и несколько одеял. Зрителями там были простые погонщики мулов и бродячие торговцы; здесь же, я видел, на представление собралась более изысканная публика.

Матео хотел занять места на балконе или на крыше, но таковых уже не осталось. Мы направились к дальней стене, напротив сцены. Заплатив за место на лавке ещё несколько медных монет, мы встали на неё, чтобы получше видеть сцену.

У самой сцены разместились те, кого Матео назвал vulgos, простонародье.

   — Эти так называемые мушкетёры — ну просто бич театра, — сказал мой друг. — Стоит им прийти на представление, как вдруг выясняется, что мясник и пекарь, которые вместо подписи ставят крестик, большие знатоки комедии. Люди, чьи актёрские способности ограничиваются беззастенчивым враньём своим жёнам, вдруг начинают воображать, что имеют такое же право судить игру актёра, как инквизитор — отпирающегося святотатца.

Пьеса началась со сцены в королевском дворце в Неаполе. Об этом нам сообщил актёр, указавший на висевший занавес с искусно нарисованной на нём дверью. Действие происходит ночью, объяснил всё тот же актёр, и Исабель, герцогиня, в тёмной комнате ждёт прихода своего возлюбленного, герцога Октавио.

   — Симпатичная шлюха, — так охарактеризовал Матео актрису, игравшую Исабель.

Тут появился главный герой пьесы. Его звали Дон Жуан. Он вошёл в комнату, скрыв лицо плащом и выдав себя за герцога Октавио. Когда дворцовая стража схватила обоих, Дон Жуан хвастливо заявил, что, ловко одурачив Исабель, так что она приняла его за герцога Октавио, он сумел овладеть ею. «Мушкетёры», столпившиеся рядом со сценой, стали выкрикивать оскорбления актёрам, упирая на их акцент. Они подметили то же, что и Матео, — актёры выдавали себя за испанцев, однако на самом деле были итальянцами. Хотя действие пьесы происходило в Италии, эти земли сейчас находились под управлением испанского короля, и предполагалось, что большинство действующих лиц должны быть испанцами. Один простолюдин кричал громче всех и вёл себя наиболее агрессивно. Он был знаком с пьесой и видел её в Коралль дель Принсипе в Мадриде. Во всяком случае, так он утверждал. Наглец громко исправлял реплики актёров, в которых, по его мнению, были допущены ошибки.

У Матео выходки «мушкетёров» вызвали досадливую гримасу.

   — Ни один автор и ни один актёр не избежал печальной участи — все оказывались жертвами этого сброда.

Между тем представление продолжалось. Проделка Дон Жуана погубила репутацию герцога и герцогиню Исабель, а сам Дон Жуан бежал из Неаполя. Судно, на котором он находился, потерпело кораблекрушение, и Дон Жуана выбросило на берег близ рыбачьей деревушки, где его перенесли в хижину Тисбеи, юной дочери рыбака. Увидев прекрасного чужеземца, девушка тут же в него влюбилась.

Когда он лежал без сознания у неё на руках, она промолвила:

   — Отважный и красивый юноша благородного происхождения, прошу тебя, вернись к жизни!

Дочь рыбака играла та же самая актриса, что исполняла роль Исабель; она просто переоделась в другой наряд и сменила парик.

Дон Жуан, лёжа у девушки на руках, говорит о безумной страсти, которой он к ней воспылал:

   — Моя прекрасная селянка, я жалею лишь о том, что Господь не утопил меня в волнах, тогда я был бы избавлен от безумия любви к тебе!

Уверившись в искренности его чувств, несмотря на то, что Дон Жуан благородного происхождения, а она из простых, девушка уступает его домогательствам и соглашается разделить с ним брачное ложе. Добившись своего, Дон Жуан и его слуга бегут из деревни на лошадях, которые они украли у бедной девушки.

Тисбея, страдая от предательства возлюбленного, восклицает:

   — Огонь! Огонь! Я вся в огне! Поднимайте тревогу, amigos, пока мои глаза слезами тушат пламя! О, Троя вновь в огне! Огонь, мои compadres! Да сжалится любовь над бедной душой, охваченной огнём! Кабальеро обманул меня, пообещав жениться, и похитил мою честь.

Тут «мушкетёр», считавший себя знатоком пьесы, подбежал к сцене.

   — Ты, глупая женщина! Ты не то говоришь! — И запустил в актрису помидором.

Матео сорвался с места со скоростью лесной кошки. Только что он стоял рядом со мной, а уже в следующий момент оказался на сцене со шпагой в руке. Он схватил простолюдина и развернул его к себе лицом. Мужлан поражённо уставился на него, а потом схватился за нож. Матео ударил наглеца по голове рукоятью шпаги, и тот рухнул на пол.

Размахивая клинком, мой друг повернулся к зрителям и объявил:

   — Я дон Матео Росас де Оквендо, кабальеро короля и автор комедий. Никто не должен вмешиваться, пока эта прелестная дама с нежным взором, — тут он обернулся и поклонился актрисе, — исполняет свою роль. — Он ткнул простолюдина, лежавшего без сознания у его ног. — Я бы убил его, но благородный идальго не станет марать свой меч кровью свиньи.

С балконов и крыш послышались аплодисменты. Простолюдины испуганно помалкивали.

Матео снова поклонился актрисе, а она послала ему воздушный поцелуй.

Вернувшись в Севилью, Дон Жуан продолжал вести скандальный образ жизни. Предав друга, он обманул ещё одну молодую женщину, заставив бедняжку поверить в то, что перед ней её возлюбленный. Обнаружив обман, несчастная женщина закричала, призывая на помощь. Её отец, дон Гонсало, явился на зов дочери и был убит Дон Жуаном в очередном поединке.

Но даже после этой страшной трагедии Дон Жуан, обуреваемый страстями, не мог вести себя благородно, как подобало человеку высокого происхождения, а продолжал свои интрижки, соблазнял женщин, хитростью и обманом вынуждая их уступать его домогательствам.

Наконец его постигла заслуженная кара, но пал он не от руки живого противника. В своей кощунственной дерзости Дон Жуан дошёл до того, что явился к статуе убитого им дона Гонсало, стал потешаться над ней и, подёргав за бороду, пригласил вместе отужинать.

И приглашение это было принято.

В заключительной сцене, показавшейся мне воистину ужасной, Дон Жуан и каменное изваяние, олицетворяющее дух мёртвого отца, сидят за трапезой. Ужин происходит в тёмной церкви, а обеденным столом им служит надгробие.

Съев блюдо из пауков и гадюк и запив его горьким вином, дон Гонсало заявил, что все долги должны быть уплачены.


Заметь, Господень суд для всех один,
И за грехи свои любой пред Ним в ответе!
Настанет день, и взыщет Вышний Господин,
Сочтёт и взыщет все долги на свете.

Сначала высокомерный Дон Жуан бесстрашно вызывает призрак на поединок. Но когда каменный гость стискивает его руку в своих ладонях, языки адского пламени сжимают соблазнителя в тисках. Слышится раскат грома, и нам сообщают, что гробница провалилась под землю, забрав с собой

Дон Жуана и призрак. Впрочем, в данном случае актёры просто попадали на пол, а гробницу прикрыли одеялами. Гром изображал барабан.

По окончании представления я бы с удовольствием вернулся в наш лагерь и обсудил пьесу с Матео, но у него были другие планы. Он покрутил свой ус и сказал, чтобы я возвращался один.

— У меня есть одно незаконченное дельце.

Я проследил за его взглядом, устремлённым на сцену, откуда на испанца выразительно поглядывала благодарная ему актриса.

Я поплёлся обратно в лагерь и ел на ужин бобы, сидя у костра, в то время как Матео, благородный кабальеро и автор комедий, лежал в объятиях актрисы, вкушая райское наслаждение. Однако это бы я ещё пережил, но имелась у меня и ещё одна причина для грусти. Пьеса о Дон Жуане была той самой, которую темноглазая красавица Елена прятала под сиденьем кареты в тот памятный день, когда она спасла мне жизнь.

63


Ни на ярмарке, ни впоследствии в Пуэбле мы так и не встретили науали, а потолкавшись среди индейских торговцев и фокусников, я выяснил, что неделей раньше его видели на дороге, ведущей на юг. Один из торговцев, услышав вопрос о чёрном маге, уставился на меня с подозрением, и я пояснил, что мне надоело служить Целителю и я не прочь подыскать себе нового хозяина.

Матео не терпелось убраться отсюда подальше. Он вернулся со свидания с актрисой только на рассвете. Его камзол был весь порван, а на щеке красовалась ссадина.

   — Ты что, ночевал в логове диких кошек? — спросил я.

   — По правде говоря, прошлой ночью в постели оказался один лишний: муж актрисы заявился в самый неподходящий момент.

Да, amigos, история весьма типичная для picaro, правда ведь? Но я сделал вид, что потрясён.

   — ¡Dios mio! И как же он отреагировал на то, что ты занимался любовью с его женой?

   — Бедняга очень расстроился. Но хуже всего другое: я не уверен, что сейчас он реагирует вообще на что-либо. Этот человек истекал кровью, когда я видел его в последний раз. Нам нужно немедленно убираться, пока тебя, Бастард, не нашли его друзья или альгвасил.

   — Меня? А я-то тут при чём?

Матео с удручённым видом покачал головой.

   — А при том, что ты с самого рождения виноват во всём на свете, Бастард. Я велел этой женщине в случае чего сказать, что к ней в комнату ворвался метис и изнасиловал её, а когда на выручку прибежал муж, полукровка убил этого достойного человека.

¡Ay de mi!



По пути мы наводили во всех деревнях справки о науали, но впервые услышали, что он бывал в этой местности, только на четвёртый день. Причём все наши с Матео расспросы индейцев, метисов и испанцев ничего не дали, и лишь Целитель, побеседовав с касиком, сумел раздобыть сведения.

Я пошёл вместе с Целителем на встречу с касиком. Мы сидели в его хижине, и нас угощали напитком из шоколада и чили. Прислуживал гостям племянник касика. Поначалу я принял этого паренька, моего ровесника, за девушку. Он был одет в женский наряд и выполнял обязанности женщины. Потом Целитель рассказал мне, что, когда в деревне из-за высокой смертности в результате чумы не хватает женщин для выполнения домашних обязанностей, некоторых младенцев мужского пола с рождения воспитывают как девочек и приучают к выполнению работы по дому. Целитель заверил меня, что это не обязывает их выполнять роль женщины при ауилнема... Но при виде сморщенного старого вождя и стоявшего рядом юнца в женском платье мне вспомнились старый касик и его молодая жена, которую я успешно «лечил» от проблем, которые возникли у неё в интимной жизни.

   — Моему дяде сказали, что науали находится в этой местности, — сообщил я Матео. — Он действует главным образом здесь, обходит маленькие города и деревни и отлучается только на праздники и ярмарки.

   — А узнал что-нибудь Целитель о воителях сообщества Ягуара?

   — Касик сказал, что воители-Ягуары поднимутся и изгонят испанцев с индейской земли. Но, кроме этой похвальбы, он не сообщил ничего, стоящего внимания.

Матео решил, что мы остановимся в деревне побольше, на оживлённой дороге, устроим там наблюдательный пункт и развернём охоту на науали и его сообщников.



В деревенском трактире Матео разговорился с тремя испанскими торговцами. Трактир представлял собой всего лишь крытый patio с двумя столиками. Я сидел на земле поблизости, когда к ним присоединился какой-то священник. Я всегда с интересом прислушивался к разговорам испанцев, наверное, давала знать о себе отцовская кровь. Отец Антонио показывал мне карты мира, и я знал, что Испания — всего лишь одна из многочисленных стран. Но конечно, она занимала ведущее положение в Европе и была величайшей державой мира.

Вскоре я понял, что разговор зашёл о весьма странных событиях.

— Всё чаще поговаривают о том, что пропадают люди, — сказал испанский торговец. — Недавно один владелец гасиенды поехал осмотреть изгородь и не вернулся. Его лошадь прискакала обратно без всадника, но поиски тела ничего не дали. Но что самое подозрительное, так это то, что после исчезновения хозяина сбежали несколько из его индейцев vaqueros. Управляющий сказал, что они считают, будто хозяин был убит индейцем, который умел принимать облик ягуара.

   — Причём подозрительных смертей в последнее время всё больше и больше, — вздохнул другой торговец. — Я тоже слышал подобную историю о купце, который бесследно исчез. Его слуги разбежались, прихватив товары. Одного выследили, поймали и подвергли пыткам. Так вот, этот малый до самого своего смертного часа утверждал, что его хозяина будто бы утащил в джунгли ягуар-оборотень. И ведь жертвами оказываемся не только мы, испанцы. Мои собственные слуги страшно боятся передвигаться в одиночку, мы теперь путешествуем только большими обозами и с другими купцами. Они рассказывают мне, что якобы индейцев и метисов, которые работают на испанцев, выслеживают и пожирают ягуары, обученные убивать чужеземцев и тех, кто их поддерживает.

Матео поинтересовался:

   — А не рассказывали ли тебе слуги, кто обучил этих ягуаров?

Все сошлись на том, что никаких имён не слышали. Насчёт воителей-Ягуаров и науали Матео ничего говорить не стал. Он хотел сам получить новые сведения, а не снабдить ими других.

   — Этой проблемой следует заняться вице-королю, — заявил второй купец. — Если он не сможет её решить, мы отправим жалобу в Совет по делам Индий.

Третий торговец усмехнулся.

   — Я езжу по большим и малым дорогам Новой Испании половину своей жизни. Ничего нового в этих историях нет. Среди индейцев всегда шли разговоры о том, что нас изгонят с их земли. И всегда говорили о том, что это произойдёт с помощью какой-то магии. Однако фантастические существа вроде оборотней-ягуаров существуют только в воображении этих невежественных людей.

   — Это не выдумки! Я полагаю, что это правда!

Сие заявление неожиданно прозвучало из уст присоединившегося к ним священника. Священник отпил большой глоток вина и вытер лоб носовым платком.

   — Я работаю среди индейцев, — сказал священник. — Они ненавидят испанцев, ненавидят нас за то, что мы отняли их землю, их жён, их гордость. Они приходят в церковь по воскресеньям и лживо уверяют в своей приверженности нашему Спасителю. А потом уходят и приносят в жертву младенцев. Вы знаете об этом? О том, что они приносят в жертву кудрявых младенцев?

   — Младенцев с кудрявыми волосами? — уточнил купец.

   — Они приносят в жертву детишек с вьющимися волосами, потому что кудряшки, видите ли, напоминают им рябь в озере. Кудрявые волосы якобы угодны речному богу. Когда младенец плачет во время обряда жертвоприношения, его слёзы символизируют капли дождя, и это угодно речному богу.

   — Индейцы поступают так, потому что верят, будто речные боги даруют им воду для посевов, — вставил купец. — Нынешний год выдался сухим в этой местности. Когда дождей слишком мало или слишком много, посевы гибнут, и люди умирают с голоду.

   — До чего же отвратительно иметь дело с этими дикарями, — заявил священник, снова вытирая платком лоб. — Они практикуют чёрную магию Сатаны. Наверняка они заодно с самим дьяволом и могут превращаться в ягуаров, точно так же, как ведьмы и колдуны в нашей стране способны принимать облик волка. Когда стемнеет, оборотни уходят в джунгли. Самих их не видно, одни глаза светятся в темноте. Это свело с ума моего сослуживца, тоже священника. Три дня тому назад он повесился на верёвке от колокола. Я вбежал в часовню, услышав колокольный звон. И он был там, болтался на верёвке.

64


На следующий день мы прослышали о том, что науали видели в соседней деревне.

Мы отправились туда всей компанией: я и Целитель, чтобы демонстрировать змеиную магию, а Матео с Хосе, чтобы продавать гитары испанцам, проживавшим в этой местности.

Соседняя деревня напоминала скорее небольшой городок. По дороге к хижине местного колдуна я узнал, что он слывёт толкователем снов. Попутно Целитель рассказал мне о самом прославленном сне в ацтекской истории. Его якобы видела родная сестра Мотекусомы, которая восстала из мёртвых и предсказала испанскую Конкисту.

Папанцин, любимая сестра Мотекусомы, всегда была ему близким другом и верным советчиком. Когда она неожиданно умерла, Мотекусома был вне себя от горя. В знак любви и привязанности он похоронил Папанцин в подземном склепе на территории своего дворца. После церемонии погребения вход в усыпальницу был закрыт каменной плитой.

На следующее утро одна из дочерей Мотекусомы увидела свою покойную тётушку сидящей у фонтана во внутреннем дворике. Девочка побежала к няне и рассказала ей об этом, а та, убедившись, что это действительно высокородная Папанцин, подняла на ноги весь дом.

Мотекусома велел привести Папанцин к нему, и она рассказала брату странную историю. Якобы у неё закружилась голова, она лишилась чувств, а когда пришла в себя, то оказалась в тёмной гробнице. Она подошла к выходу и сумела отодвинуть каменную плиту достаточно, чтобы выбраться наружу, в сад. А затем присела отдохнуть, и тут её увидела девочка.

Папанцин и раньше была слабого здоровья, частенько падала в обморок и теряла сознание на несколько минут. Очевидно, на сей раз обморок оказался гораздо продолжительнее, и все решили, что она умерла.

Мотекусома страшно обрадовался, что любимая сестра воскресла, но радость его была недолгой. Папанцин рассказала брату, что видела сон: якобы она оказалась в подземном мире и мёртвые отвели её к побережью Восточного моря. Там она увидела лодки величиной больше, чем дома богачей, и весьма странных людей. У этих людей были светлые глаза и волосы и бледная кожа. Они называли себя Сыновьями моря и сказали, что приплыли из обители солнца, что за пределами Восточного моря.

Когда пришельцы сошли на берег, их вождь оказался не обычным человеком, но богом в золотом одеянии. Его щит сиял огнём солнца.

— Я Кецалькоатль, Пернатый Змей, — заявил он. — Я прибыл, чтобы вернуть себе мои владения.

Аййо, бедный Мотекусома! Сон сестры оказался вещим: вскоре в Веракрусе высадился Эрнан Кортес. Не удивительно, что Мотекусома буквально застыл от страха, когда ему сообщили, что на его земли по Восточному морю прибыли странные люди с бледными лицами и в сверкающих доспехах. Нерешительность Мотекусомы в общении с Кортесом была продиктована его убеждённостью в том, что он имеет дело с богом.

Целитель и толкователь снов беседовали и курили, наполнив хижину дымом до такой степени, что я вынужден был выйти на свежий воздух и ждать снаружи. Помимо новости, что науали находится где-то в этой местности, я узнал ещё один интересный факт: из соседней деревни исчез карлик. Этот коротышка, уже взрослый мужчина, был сыном старой вдовы. Накануне исчезновения он пил пульке вместе с соседом и пропал по дороге домой.

— По-видимому, карлика забрал Тлалок, — сказал толкователь снов.

«Да, Тлалоку много что приписывают, когда начинается засуха», — подумал я.

Тлалок и был тот самый томимый жаждой бог, который посылает дождь. Его имя в переводе означает Дарующий Всходы. Будучи доволен, этот бог посылает щедрый урожай бобов и маиса, и тогда желудки людей полны. Но разгневавшись, он губит посевы, насылая на поля засуху либо наводнение. Торговцы говорили, что Тлалоку приносят в жертву маленьких детей, потому что их слёзы напоминают капли дождя. А поскольку статуи богов обычно маленькие, считается, что якобы карлики тоже любезны богам как объекты жертвоприношения.

Науали заставлял погоду работать на себя. Чем больше люди опасались засухи и голода, который неизменно её сопровождал, тем сильнее стремились они задобрить старых богов.

Прогуливаясь вокруг хижины в ожидании Целителя, я приметил миловидную молодую девушку примерно моих лет. Она улыбнулась мне, отчего у меня подпрыгнуло сердце. Я улыбнулся в ответ и неспешно двинулся в сторону красотки, но в этот самый момент из хижины, откуда она вышла, появились двое мужчин. Увидев, что я смотрю на девушку, они смерили меня столь недружелюбными взглядами, что я повернул в другую сторону.

Они сразу поняли, что я не индеец. Ростом и телосложением я напоминал скорее испанца, чем метиса. А моя бородка и вообще устраняла последние сомнения на этот счёт. Мало у кого из индейцев растёт борода, а те, у кого на лице появляется небольшая растительность, обычно её выщипывают. Ацтеки считали, что волосы на теле свидетельствуют о низком происхождении. Матери сызмальства натирали лица младенцев известковой водой, чтобы помешать росту волос.

   — Заходи в дом, — велел девушке мужчина постарше.

Я ещё немного бесцельно послонялся туда-сюда и вдруг сообразил, что, обойдя дом, оказался позади мужчин, которые, очевидно, были отцом девушки и её братом. Я замедлил шаг, чтобы пропустить индейцев подальше. И тут внезапно я увидел впереди человека, который, как мне показалось, и был науали. Он беседовал с четырьмя индейцами. Все пятеро развернулись и направились в джунгли. Двое, которые шли передо мной, последовали за ними.

Я замедлил шаг и, шаркая ногами, лихорадочно соображал, что мне делать. Походило на то, что науали отправился с этими людьми в джунгли, чтобы совершить обряд жертвоприношения. А зачем же ещё? Вероятно, они схватили карлика и теперь собирались вырвать у него сердце на жертвенном камне.

Матео с Хосе в тот вечер отправились в город, чтобы поиграть в карты. Я обнаружил, что пристрастие к азартным играм входило в число многочисленных пороков Матео.

Кляня своё невезение, я почувствовал, как ноги сами понесли меня к тому месту, где эти люди скрылись в лесу. Я продвинулся всего на пару дюжин футов в гущу леса, когда столкнулся лицом к лицу с одним из индейцев, который мгновенно выхватил нож. Я попятился, услышав, как продираются сквозь кусты остальные, повернулся и со всех ног припустил туда, где оставались Целитель с толкователем снов.

Матео вернулся в лагерь только на следующее утро. Он всегда являлся после этих карточных игр и пьяных загулов с видом дикого зверя, который в одиночку сражался с целой стаей. Я подозревал, что, возможно, именно так оно и было.

Я рассказал испанцу о своих подозрениях относительно карлика, пока он, потягивая вино из бурдюка, заползал в постель.

   — Карлика, скорее всего, принесли в жертву прошлой ночью, — заявил я.

   — С чего ты это взял? Только потому, что этот человек пропал? Но разве из этого следует, что его принесли в жертву?

   — Я далеко не такой опытный путешественник и бывалый солдат, как ты, — сказал я, желая польстить своему старшему другу, — но мне тоже довелось столкнуться со многими необычными вещами. Совсем мальчишкой я был свидетелем того, как совершалось жертвоприношение, и уверен, что прошлой ночью случилось то же самое.

   — Ну так отправляйся на поиски тела.

И он накрылся с головой, положив этим конец дальнейшей дискуссии.

Аййя, оййя! Зря он держит меня за дурака. Я готов повести в джунгли Матео с отрядом солдат и искать там тело, но заниматься этим в одиночку не намерен. С этими мыслями я плёлся по земляной тропке, пиная камешки, когда вдруг снова увидел впереди науали. Он вместе с каким-то другим индейцем устроил бивуак в нескольких минутах ходьбы от нашего лагеря. Я забрался в кусты и нашёл местечко, откуда мог наблюдать за ними.

После того как эти двое вышли из лагеря, направляясь к деревне, я выбрался из укрытия и медленно двинулся в том же направлении. Подойдя к их оставленной стоянке, я заметил перевязанный верёвками свёрток, лежавший на земле.

Свёрток шевелился!

Я продолжал идти, глядя прямо перед собой. Но ноги не желали нести меня дальше. Ясно, что в этом свёртке карлик. Набравшись смелости, я развернулся, выхватил нож и поспешил обратно. Я перешёл на бег.

Опустившись на колени рядом со свёртком, я начал разрезать верёвки.

   — Сейчас я освобожу тебя! — сказал я связанному карлику сначала по-испански, а потом повторил то же самое на науатль.

Бедняга начал отчаянно ворочаться, желая освободиться раньше, чем я разрезал верёвки.

Когда последняя верёвка была разрезана, я сдёрнул покрывало. И обнаружил повизгивавшую свинью!

Я уставился на неё, разинув рот, а она вскочила и побежала. Я помчался за свиньёй и схватил её обеими руками, чтобы не дать ей вырваться и убежать. Свинья издавала истошные вопли, которые способны были поднять всех мёртвых в Миктлане. Выскользнув из моих рук, свинья припустила в джунгли. Я собрался бежать за ней, но это было бесполезно. Свинья исчезла.

Шум привлёк нежелательное внимание. Науали возвращался, и не один, а в сопровождении нескольких человек.

Я бегом устремился в наш лагерь.



¡Ay de mi! Чтобы избавить меня от ареста за кражу свиньи, Матео пришлось отдать все деньги, которые он выиграл в карты. Это погрузило моего друга picaro в такое мрачное настроение, что я целый день провёл подальше от лагеря, чтобы испанец не сорвал на мне свой гнев, дав мне хорошего пинка.

65


Питая чрезвычайный интерес к своим испанским корням, я во время наших странствий частенько расспрашивал Матео об истории Испании и завоевании державы ацтеков. Однако довольно скоро я уразумел, что для лучшего понимания Кортеса и Конкисты мне нужно узнать побольше о своих индейских корнях. Конечно, немало мне удалось вынести из того памятного путешествия с богами в Теотиуакан после приёма снадобья «цветочной ткачихи». Что же до разговоров с Матео, то и из них я узнал довольно много не только о Конкисте, но и об ацтеках. Моё уважение к донье Марине, индейской девушке, которая спасла Кортеса, основывалось не только на сочувствии к этой незаурядной личности, но также и на том, что, если верить отцу Антонио, моя родная мать, как и эта донья, была индейской принцессой.

От Матео я многое узнал о донье Марине и Кортесе. По правде говоря, я довольно часто слышал эти имена, особенно имя великого завоевателя, но оба они представлялись мне скорее легендарными персонажами, нежели реальными людьми, всё равно как бог солнца или Святой Дух.

Я узнал, что после Конкисты Теночтитлан постигла та же судьба, что и другие города и деревни Новой Испании, — индейский дух был уничтожен, и город получил новое название — Мехико. Город этот по-прежнему оставался бьющимся сердцем всех индейских земель, но место ацтекских храмов теперь заняли католические соборы.

Хотя ацтеки играли здесь ведущую роль ещё до испанского вторжения, диктуя из Теночтитлана свою волю другим народам, между отдельными индейскими племенами существовали не только значительные различия, но и смертельная вражда. Ни одно племя не могло сравниться с ацтеками в кровожадности. Они затевали войны ради добычи, завоёвывали и порабощали другие племена, чтобы те платили ацтекам дань, но главной целью этих войн были не слава, земли или золото — ацтеки хотели захватить побольше пленных для своих кровавых жертвоприношений.

Из сновидения, сотворённого «цветочной ткачихой», я знал, что между моими ацтекскими предками и богами был заключён договор — ацтеки дарили богам кровь, а боги благословляли дождём их посевы. Чем больше крови они жертвовали богам, чем больше горячих, бьющихся сердец вырывали из тел приносимых в жертву людей, тем сильнее боги благоволили к ацтекам, отдавая им предпочтение перед остальными народами.

Ацтеки заняли ведущее положение всего за сотню лет до того, как Кортес в 1519 году высадился на побережье Восточного моря. Историю о том, как конкистадоры покорили двадцать пять миллионов индейцев, имея в своём распоряжении лишь пятьсот с небольшим солдат, шестнадцать лошадей и четырнадцать пушек, рассказывали и пересказывали мне много раз — священники говорили об этом чуде почти с таким же трепетом и благоговением, как о рождении моего тёзки Иисуса Христа. Правда, зачастую, излагая историю Конкисты, испанцы обходили стороной одну важную деталь — ацтеков победили не только испанские солдаты вместе со своими лошадьми и пушками. Захватчикам помогала целая коалиция индейских племён, которые выставили против ацтеков на стороне Кортеса тысячи воинов.

Сегодня Испания — величайшая в мире военная держава, которая занимает ведущее положение не только на европейском континенте, но правит империей, в которой, как справедливо замечено, никогда не заходит солнце. Основы этой империи заложил Христофор Колумб, который случайно обнаружил новый континент, направляясь в Азию, к огромной земле под названием Индия. Однако Колумба и следующее поколение мореплавателей интересовали главным образом Карибские острова. Хотя им было известно о существовании огромного массива земли к западу от этих островов, за несколько десятилетий, после открытия Америки в 1492 году, была исследована лишь малая его часть.

Один из последователей Колумба поначалу было отправился изучать право в университете, но вскоре отложил перо в сторону и взял меч.

Эрнан Кортес родился в Меделлине, в испанской провинции Эстремадура, в 1485 году, спустя семь лет после того, как Колумб отправился в плавание к берегам Нового Света. Он вырос в атмосфере завораживающих рассказов о славе и приключениях, по мере того как от первых исследователей доходило всё больше историй о богатствах и завоеваниях. Хотя, по правде говоря, на захваченных в первую очередь Карибских островах никаких особенных богатств не было. Кроме индейцев, которых конкистадоры стали использовать в качестве рабов.

Хотя Новый Свет пока не оправдал надежд на обнаружение земель, полных несметных сокровищ, Кортес и его соотечественники продолжали мечтать о дальних плаваниях и новых завоеваниях. Отец Антонио говорил, что они попросту начитались рыцарских романов, в которых странствующий идальго находит любовь, сокровища и славу. Самой популярной из такого рода книг был уже упоминавшийся мною ранее роман под названием «Амадис Галльский». Амадис был принцем, которого мать сразу после рождения поместила в ковчег и пустила в море, потому что не могла никому открыть, кем был его отец. И вот принц вырастает, влюбляется в принцессу и вынужден отправиться в скитания по свету как странствующий рыцарь, чтобы завоевать её руку. Он сражается с чудовищами, посещает заколдованные острова и с триумфом возвращается к своей возлюбленной.

Для честолюбивых молодых людей вроде Кортеса рассказ о похождениях Амадиса был не просто занимательной историей, но знаком не упустить Богом данный шанс и добиться в дальних заморских краях «любви, богатства и славы».

В семнадцать лет Кортес оставил университет и договорился о том, что его возьмут матросом на судно, отплывавшее в Новый Свет, но судьба сыграла с молодым человеком дурную шутку. Когда он взбирался по каменной стене, чтобы попасть в покои возлюбленной, стена обрушилась, он свалился и оказался почти погребённым под камнями.

Тяжёлые травмы помешали Кортесу пуститься в дальнее плавание. Следующая возможность представилась только спустя два года, когда ему исполнилось девятнадцать лет. Добравшись до Эспаньолы, одного из Карибских островов, где располагалась главная резиденция испанских властей, Кортес отправился на встречу с губернатором, который пообещал молодому человеку, поскольку он близко знал его отца, пожаловать землю и repartimiento — индейцев в качестве рабочей силы. Но Кортес заявил, что прибыл в Новый Свет не затем, чтобы заниматься сельским хозяйством: «Я приплыл ради славы и золота, а не для того, чтобы возделывать землю, как крестьянин».

Матео рассказал мне, что Эрнан Кортес, этот любимец судьбы, был мужчиной среднего роста с поразительно впалой грудью и широкими плечами. Его глаза, волосы и короткая бородка были тёмными, как у любого испанца, однако цвет кожи был неожиданно бледным.

Поначалу Кортес не увидел никакой возможности для покорения новых земель. Хотя уже был открыт ряд Карибских островов и короне было известно о великой таинственной земле дальше за морем, никто не догадывался о существовании великих империй, которым впоследствии суждено было стать Новой Испанией и Перу.

Кортес нехотя работал на земле, используя индейцев, но его вспыльчивый нрав всё время приводил к неприятностям, главным образом из-за женщин. Любовные интрижки оборачивались серьёзными конфликтами, в которых была затронута честь, в ход шли мечи, и шрамы, полученные на этих поединках, Кортес носил до самой смерти.

За это время он приобрёл определённый опыт ведения боевых действий против индейцев: он подавлял восстания и участвовал в завоевании Кубы. Несмотря на хороший послужной список, у Кортеса вышла размолвка с новым губернатором Кубы, Веласкесом, после романтической помолвки с девушкой из влиятельной семьи. Когда Кортес отказался жениться на сеньорите Суарес, губернатор Веласкес велел арестовать его и заковать в железные оковы. Кортес ухитрился освободиться от оков, разжал железные прутья решётки и выпрыгнул из тюремного окошка. В ближайшей церкви он попросил убежища — мирские власти не могли арестовать его, пока он находился в доме Господа.

Губернатор поставил стражу близ церкви: не будет же Кортес скрываться там вечно. Когда молодой человек утратил бдительность и отошёл на несколько футов от храма, один из стражников прыгнул на него сзади и схватил, а вскоре подоспели и остальные.

Кортеса снова заковали в оковы и посадили на корабль, который направлялся на Эспаньолу, где ему предстояло ответить за своё неповиновение. Однако он снова умудрился освободиться от оков, украл маленькую лодку, привязанную позади корабля, и поплыл к берегу. Лодка потеряла управление, смельчак едва не утонул, но в итоге снова вернулся под защиту церкви.

Впрочем, поняв, что его положение безвыходно, Кортес согласился жениться на соблазнённой им молодой женщине, Каталине Суарес, и помирился с губернатором Веласкесом. После заключения брака Кортес осел на пожалованных ему землях, которые возделывали несколько тысяч индейцев. К этому времени на лице его красовался шрам, полученный на очередной дуэли из-за женщины.

Кортесу исполнилось тридцать три года и он был процветающим землевладельцем, когда пришло известие о том, что мореплаватели вступили в контакт с индейским племенем, обитавшим на Карибском побережье, которому впоследствии было суждено стать Новой Испанией. Эта новость взбудоражила испанцев — ещё одна земля, которую можно исследовать и грабить! Веласкес решил организовать экспедицию для исследования этой территории и доверил Кортесу возглавить её. Несмотря на прошлые разногласия, Веласкес ценил Кортеса как отважную и целеустремлённую натуру; губернатор Кубы считал, что лишь тот, кто рвётся к славе и золоту, может рассчитывать на успех.

Кортес немедленно взялся за организацию экспедиции: он подбирал людей, закупал припасы и готовил к плаванию корабли, продавая и закладывая всё, что имел, чтобы покрыть большую часть расходов. Увидев, на какие жертвы идёт Кортес, Веласкес понял, что этот человек, скорее всего, не только добьётся желаемого, но и присвоит себе всю славу. Из ревности и зависти он собрался было лишить Кортеса полномочий, но тот, видимо заподозрив неладное, поднял паруса и отправился в плавание, не закончив своих приготовлений. Приказы Веласкеса остановить Кортеса и арестовать этого авантюриста преследовали его от порта к порту, куда он прибывал, собирая людей и припасы для своей экспедиции. Нередко, чтобы убедить местные власти игнорировать приказы губернатора, ему приходилось пускать в ход пушки.

Наконец Кортес направился к земле, которую собирался исследовать, и пристал к западному побережью нынешней Новой Испании. В его распоряжении имелось пятьсот пятьдесят три солдата, четырнадцать пушек и шестнадцать лошадей. Кортес объяснил своим людям, что им выпала благородная миссия, которая прославит их на века, и что он поведёт их к землям, которые богаче всех тех,какие только были открыты раньше.

— Великие цели достигаются лишь ценой великих усилий, — сказал он им. — Слава никогда не доставалась в награду нерадивым.

21 апреля 1519 года Кортес высадился у места, которое назвал La Villa Rica de la Veracruz — Богатый Город Истинного Креста. Он явился за славой и золотом, неся язычникам имя Господа.

В своём религиозном рвении испанцы придерживались убеждения, что индейцам присущи все мыслимые и немыслимые пороки, однако наиболее гнусные, с их точки зрения, преступления индейцы совершали не на полях сражений и не на алтарях для кровавых жертвоприношений, но в постели. Испанцы постоянно обвиняли их в преступлении против природы, преступлении, о котором даже не решались говорить вслух: содомии.

Между тем, что бы там ни утверждали испанцы, практика содомии отнюдь не была у нас повсеместной. Ацтеки, например, сурово карали содомитов. Индейцу, выступавшему в роли женщины, отрезали мужские органы, оставляя между ног отверстие, через которое потом извлекали его внутренности. Мысль о том, что кто-то мог взять нож, развести в сторону мои ноги, вырезать на месте половых органов отверстие и засунуть туда руку, чтобы извлечь кишки, повергала меня в дрожь.

После того как внутренности были извлечены, жертву привязывали к колу и с головой засыпали пеплом. Затем сверху клали дрова и поджигали.

Наказание для индейца, выступавшего в роли мужчины, было проще. Его привязывали к бревну, с головой засыпали пеплом и оставляли там до тех пор, пока он не умирал.

Кто из них нёс более страшное наказание? — спросите вы. Первый или второй развратник? Хотя при мысли о том, что творили с мужчиной, выступавшим в роли женщины, у меня бегут мурашки по коже, преступник, по крайней мере, быстро умирал от внутренних повреждений. Человек же, привязанный и оставленный умирать, умирал медленнее, его страдания длились гораздо дольше. Правда, я сам в данном случае предпочёл бы более мучительную смерть: всё лучше, чем если бы кто-то прорезал у меня между ног дыру и вытаскивал через неё внутренности.

Надо, однако, признать, что не все индейские народы запрещали содомию, а кое-где даже практиковали её открыто. Некоторые племена майя, например, обучали своих мальчиков заниматься содомией в юном возрасте. Пока юноша не достигал брачного возраста, состоятельные родители обеспечивали его спутником — юношей-рабом — для удовлетворения его сексуальных желаний. Таким образом, он не гонялся за девушками, а те сохраняли целомудрие до замужества.

Бальбоа, который после блужданий по джунглям Панамы открыл Тихий океан, обнаружил, что гомосексуализм распространён среди вождей в Куарагуа. Когда он узнал, что брат тамошнего туземного вождя и друзья брата облачаются в женские наряды и «входят друг к другу через заднюю дверь», он бросил сорок этих человек на съедение своим свирепым псам.

В одном карибском племени юных пленников сперва кастрировали, а потом использовали для сексуальных утех, каковые продолжались до тех пор, пока они не взрослели, тогда их убивали и съедали. Жуткие вещи творили аборигены, что правда, то правда, но в наши дни рассказывают немало историй о бессовестных христианах в Испании, которые наладили торговлю с маврами, снабжая последних христианскими penes и крайней плотью.

Я слышал, как католические священники осуждают содомию в своих проповедях. Они говорят индейцам, что если те будут совершать это преступление против природы и не раскаются, то отправятся в ад вместе со своими любовниками.

Отец Антонио как-то рассказал мне, что святой Фома Аквинский даже ратовал за проституцию на том основании, что это спасает людей от содомского греха.

Содомия была не единственным преступлением против природы, которое испанцы обнаружили в Новом Свете. Некоторые знатные индейцы заводили себе специальных жён, которые были обучены искусно сосать реnе своих мужей на манер змеи.

Но разве любовь к плотским утехам присуща только индейцам? Отец Антонио рассказывал мне, что Папа Александр VI из знатного итальянского рода Борджиа имел пятерых детей. Он обручил свою двенадцатилетнюю дочь Лукрецию с одним знатным человеком, а потом, когда дочери исполнилось тринадцать, разорвал помолвку, чтобы выдать её замуж за другого. Когда этот брак не принёс Папе тех политических и финансовых дивидендов, на которые он рассчитывал, он аннулировал его, объявив зятя импотентом, несмотря на то что его дочь была беременна. Чтобы в дальнейшем такие мелочи никого не смущали, достойный Папа издал специальную буллу, в которой говорилось, что отцом ребёнка якобы является его сын, родной брат Лукреции, а затем другую буллу, в которой объявлял отцом внука себя самого. Бедная Лукреция — её следующим мужем был сын короля Неаполя, но её ревнивый брат задушил того собственноручно.

У доброго короля Филиппа III, который правил Испанией и Португалией большую часть своей жизни, по слухам, было тридцать два незаконнорождённых ребёнка. Куда уж до него ацтекским правителям!

66


Похоже, судьба особо благоволила Кортесу и в качестве одного из особых своих даров преподнесла ему бесценную рабыню, принцессу по рождению. Донья Марина, как её называли впоследствии, родилась в провинции Коацакоалькос, на юго-восточной границе державы ацтеков. Её отец, богатый и влиятельный касик, умер, когда она была совсем юной. Её мать вышла замуж, снова родила сына и решила лишить Марину полагающегося ей наследства.

С этой целью она распустила слухи о том, что Марина якобы умерла, тайком передала девочку в руки бродячих торговцев из Шикаланко, а под её именем похоронила скончавшуюся как раз тогда дочь одной из своих рабынь. Все подобающие похоронные обряды были исполнены с фальшивой торжественностью. Бродячие торговцы продали индейскую девушку касику Табаско, который послал её в качестве дара испанцам.

Странным образом в детстве доньи Марины было так много интриг и невзгод, созвучных моим собственным. Может быть, поэтому, хотя индейцы и считали эту женщину предательницей, в моём сердце она заняла особое место.

Высадившись на побережье и встретившись с местными племенами, Кортес вскоре выяснил, что это окраина империи, которой правит могущественный властитель. Ему нужно было многое узнать от индейцев, с которыми он встретился, да и в союзниках Кортес тоже нуждался, потому что в одиночку, с несколькими сотнями солдат, он не мог надеяться на завоевание огромной державы.

Донья Марина оказалась не просто очаровательной девушкой (впоследствии ей суждено было стать любовницей Кортеса и матерью его сына), она также обладала большими способностями к изучению языков. Она не только говорила на своём родном языке, на языке индейцев, которым была продана в рабство, но знала также и науатль. Она очень быстро в достаточной степени овладела испанским, так что могла выступать в роли переводчицы и участвовать в переговорах с индейскими вождями, с которыми Кортес налаживал отношения.

А богатый жизненный опыт — ведь, родившись в знатной благородной семье, донья Марина вскоре сделалась рабыней, а затем стала возлюбленной испанского предводителя — наделил эту женщину проницательностью, которая не раз помогала ей выручать Кортеса в опасных ситуациях. Именно она распознала в пятидесяти индейцах, посланных к нему якобы договариваться о мире, шпионов и убийц. Кортес велел отрубить им руки и отправил злоумышленников обратно к своим вождям: пусть знают, как он поступает с предателями.

Именно Марина выступала в роли переводчицы Кортеса, когда он наконец прибыл в Теночтитлан и встретился с Мотекусомой Вторым, правителем, официально титуловавшимся чтимым глашатаем, хотя его вполне можно было назвать императором. Примерно в то же время, когда гонцы доставили Мотекусоме весть о высадке испанцев, Кортесу, в свою очередь, сообщили, что в золотом городе в высокой долине, вдали от раскалённых песков Карибского побережья, пребывает правитель великой империи.

Ацтекские писцы изобразили пришельцев так, чтобы дать владыке наилучшее о них представление, причём нарисовали не только самих испанцев, но и их коней. Именно лошади испанцев вселили в сердца индейцев наибольший страх. В Мексике не было никаких вьючных животных: ни лошадей, ни мулов, ни ослов, ни даже быков. Поэтому лошади, существа, доселе невиданные, внушали индейцам страх не меньший, чем пушки.

Впрочем, хотя крушение империи ацтеков произошло вскоре после высадки Кортеса, истоки этого явления следует искать гораздо раньше, в тех временах, когда ацтеки были кочевым варварским племенем, носили шкуры животных и питались сырым мясом. Когда Мотекусома увидел рисованные отчёты, он сильно встревожился. Ко времени появления Кортеса Мотекусоме исполнилось пятьдесят два года, и известие о высадке явилось для него итогом целого десятилетия, на протяжении которого правителя терзали растущий страх и подозрения, а для индейцев в целом — кульминацией мифа, насчитывавшего несколько сотен лет, мифа о возвращении Кецалькоатля, Пернатого Змея.

Бедный Мотекусома! Он пал жертвой собственных страхов — особенно усилившихся, когда сестра рассказала ему, что видела во сне возвращение персонажей легенды. А этой легендой было, разумеется, сказание о Пернатом Змее. В истории Кецалькоатля столько всего намешано — любовь, убийство, предательство и инцест, — что её вполне мог бы написать Софокл для услаждения древних греков.

Кецалькоатль родился в год Первого Тростника. Этому событию суждено было стать самой знаменательной вехой в индейской истории. Он правил Тула, прославленным тольтекским городом золота и наслаждений, где я побывал во время памятных сновидений. Будучи великим правителем, Кецалькоатль воздвигал изумительные храмы, по его повелению мастера создавали скульптуры, керамические изделия, рисованные книги и другие произведения искусства, которые прославили этот город. Кецалькоатль проявил себя гуманным властителем: он запретил человеческие жертвоприношения и разрешил жертвовать богам лишь змей и бабочек.

Сторонники человеческих жертвоприношений опасались, что Кецалькоатль оскорбляет богов тем, что не дарует им крови. Они замыслили погубить его, заручившись поддержкой трёх злых волшебников. Чародеи обманом опоили Кецалькоатля напитком богов, октли, который теперь называется пульке. Будучи сильно пьяным, он послал за своей красавицей сестрой. Позднее, проснувшись, Кецалькоатль обнаружил, что его сестра, обнажённая, лежит рядом с ним, и понял, что вступил с ней в преступную связь.

Испытывая боль и ужас из-за совершенного им греха, Кецалькоатль вместе с немногими своими последователями бежал из золотого города и на плоту из переплетённых змей пустился в плавание по Восточному морю. Впоследствии он вознёсся на небо и стал владыкой Дома рассвета, обратившись в планету, которую испанцы называют Венерой. Зорким оком следил он с неба за индейскими землями, дожидаясь того дня, когда сможет вернуться и затребовать обратно своё царство. Из записей следовало, что Кецалькоатль должен вернуться в год Первого Тростника.

На протяжении целого десятилетия до прибытия испанцев (вновь близился год Первого Тростника) зловещие знаки вселяли страх в сердца индейцев — в небе появилась пылающая комета, землетрясения сотрясали почву, а могучий вулкан Попокатепетль, Курящаяся Гора, изрыгал пламя из самых недр подземного мира.

Одним из наиболее зловещих событий стало страшное наводнение на берегах Тескоко, озера, окружавшего Теночтитлан. Ни с того ни с сего, ибо обильных дождей трагедии не предшествовало, воды озера неожиданно вспучились, словно поднятые исполинской рукой, и залили островной город, снеся множество зданий.

Вслед за наводнением вспыхнул пожар, причём тоже неожиданно: без видимой причины загорелась одна из башен великого храма Теночтитлана, посвящённого Уицилопочтли, — и полностью сгорела, несмотря на все попытки потушить огонь.

Люди видели, как по ночному небу пронеслись сразу три кометы. Потом, незадолго до появления испанцев в Восточном море, на востоке вдруг вспыхнул странный золотистый свет. Он горел, как полуночное солнце, вздымаясь в виде пирамиды, по форме сходной с ацтекским храмом. Писцы отметили, что пламя, горевшее в ней, казалось «густо припорошённым звёздами». Отец Антонио рассказывал мне, что, по мнению испанских учёных, на самом деле это было извержение вулкана, однако самые высокие и самые бурные вулканы в мире находятся над долиной Мешико, да и вообще смею предположить, что ацтеки знали разницу между извержением вулкана и небесным огнём.

В то же самое время, когда появилась эта загадочная золотистая пирамида, слышали тихие голоса и жалобные стенания, как будто возвещавшие какое-то непонятное таинственное бедствие.

Все эти небесные знамения да вдобавок и роковой сон сестры смертельно напугали Мотекусому, а поскольку, когда Кортес высадился на побережье, уже вот-вот должен был наступить год Первого Тростника, индейский правитель всерьёз поверил, что Кецалькоатль вернулся, чтобы затребовать своё царство обратно. Однако Тула, владение Пернатого Змея, давно превратилась в заброшенный город призрачных каменных храмов, поскольку сотни лет тому назад он был разрушен вторгшимися варварскими полчищами, в том числе и ацтеками. Понимая, что с него спросят за деяния предков, Мотекусома решил заплатить Кецалькоатлю выкуп за разрушенный город — товарами и человеческими сердцами. Вместо того чтобы напасть на немногочисленный отряд захватчиков и сбросить их в море, охваченный суеверным страхом Мотекусома направил посла приветствовать Кортеса и преподнести ему дары — при этом запретив тому являться в Теночтитлан.

Мотекусома вернул испанцам шлем, который подарил ему Кортес, доверху наполнив его золотом. А ещё среди даров были два огромных круглых диска из золота и серебра величиной с колёса кареты. Возможно, вид готовой к бою армии и охладил бы пыл Кортеса, но когда авантюрист узрел золото, да ещё и доставшееся ему даром, это лишь разожгло его алчность.

Однако добраться до сокровищ ацтеков было не так-то просто. Испанцы понимали, что имеют дело не с вождём племени, а с настоящим монархом, правящим огромной — и по территории, и по населению — страной, превосходящей большинство европейских государств. Хотя испанцы имели превосходство в оружии — индейские стрелы и дротики отскакивали от их доспехов, — зато индейцев было в тысячу раз больше. Любое согласованное выступление со стороны ацтеков обязательно оказалось бы успешным благодаря одному только численному превосходству.

Мужество испанцев поколебалось, и Кортес, вознамерившийся во что бы то ни стало добиться того, что Веласкес не получит его добычу, пошёл на отчаянный шаг — так мог поступить лишь человек, жаждавший славы и золота, — он сжёг свои корабли.

Теперь у испанцев оставалось лишь два пути — сражаться или умереть. Горстка моряков и солдат, всего около шестисот человек, оказались в затруднительном положении — одни на берегу, без кораблей. Но и отступать некуда: сзади море. Чтобы выжить, они должны были победить армию могущественной индейской империи, состоявшую из миллионов воинов.

За Кортесом числится много грехов. Он был бесстыдным развратником, рабовладельцем, безжалостным противником, человеком, не питавшим уважения к властям. Но в данном случае он предстал во всём своём блистательном великолепии, продемонстрировав невероятные мужество и отвагу, какие только и позволяют завоёвывать королевства. Сжечь собственные корабли, загнать в угол себя и своих людей при шансах один к тысяче, в то время как заурядный человек, обычный командир отправил бы корабли за подкреплением... то был поступок muy hombre, настоящего мужчины, достойный Александра Великого в Тире, Юлия Цезаря в Мунде, Ганнибала, перебравшегося через Альпы вместе со слонами!

Но кроме отваги Кортес также проявил хитрость и ум, умело сыграв на ненависти покорённых ацтеками племён к своим поработителям.

С помощью доньи Марины, выступавшей в качестве переводчицы и советчицы, Кортес убедил индейские племена, платившие дань ацтекам, вступить с ним в союз. Ацтекских отрядов боялись не меньше, чем римских легионов или полчищ Чингисхана, но и ненавидели их тоже не меньше, а союз с прибывшими из-за моря чужеземцами помогал преодолеть страх.

Эта стратегия оказалась успешной. Когда Кортес двинулся на Теночтитлан, вместе с его солдатами выступили десятки тысяч индейцев, армии тотонаков, тлашкалтеков и других племён, которые решили использовать испанцев, чтобы поквитаться с распоясавшимися ацтеками за их бесчисленные набеги.

Но хотя испанцы обзавелись индейскими союзниками, ацтеки всё равно представляли собой самую мощную военную силу в Новом Свете. Если бы не прихоть судьбы — вера индейцев в то, что появление Кортеса на побережье Восточного моря означает возвращение Кецалькоатля, — Мотекусома вывел бы на поле боя армию, которая затопила бы ничтожное число испанцев, как море, в то время как грозные, никогда не отступающие благородные воители из сообществ Орла и Ягуара легко рассеяли бы индейских союзников. Нерешительность Мотекусомы стоила ему сперва трона, а потом и жизни. Он впустил испанцев в свой город без боя.

Один из конкистадоров, Берналь Диас дель Кастильо, написал историю Конкисты ещё до моего рождения. Это сочинение получило широкое хождение среди клириков Новой Испании, и отец Антонио велел мне прочесть его, дабы я ознакомился с истинной историей завоевания Новой Испании. Диас описал город Теночтитлан как подлинное воплощение мечты Кортеса и его людей, мечты о том, чтобы отыскать сказочное королевство, как нашёл его Амадис Галльский. Диас отмечает, что, когда испанцы в первый раз увидели Теночтитлан, они решили, что перед ними город из золота. Вот отрывок из его сочинения: «Когда мы впервые увидели множество городов и деревень, сооружённых на ноднхозери, узрели рядом большие города, стоявшие на суше, а также прямую ровную дамбу, ведущую в город на острове, и высящиеся над водой огромные, сложенные из камня и кирпича храмы, башни и здания, мы были поражены и сказали себе, что всё это подобно тем чудесам, что описаны в книге об Амадисе. А некоторые из солдат даже спрашивали, не сон ли это».

Разрешив испанцам войти в город, Мотекусома, которого «гости» удерживали в качестве пленника в его собственном дворце, попытался обратиться к своему народу. Хотя многие подданные в присутствии монарха благоговейно пали ниц, однако нашлись и такие, кто стал насмехаться над правителем, называя того человеком, которого белые люди обратили в женщину, так что теперь он годится только на то, чтобы кормить грудью младенцев и месить маисовую муку! Из толпы полетели камни и стрелы, и Мотекусома упал.

Он был смертельно ранен как душой, так и телом из-за того, как обошёлся с ним его народ, однако и сам понимал, что подвёл своих подданных. Испанцы хотели обработать его раны, но он сорвал с себя повязки, не желая жить опозоренным. На пороге смерти Мотекусома отказался принять христианство, а склонившемуся к нему священнику сказал:

— Мне осталось жить несколько мгновений, и я проживу их, не изменив вере своих предков.

Конкиста была уже несчастьем сама по себе, но следом за ней страну стали сотрясать и другие беды. Прежде всего произошло разрушение самой структуры индейского общества, ибо почти всё, что почиталось незыблемым и несомненным, было попрано победителями. Испанцы напрочь снесли не только языческие храмы, но уничтожили весь старый образ жизни, поскольку практически каждый аспект повседневной жизни индейцев был связан с религией и жречеством, точно так же, как основные вехи существования христианина — рождение, брак, смерть — сопряжены с католической церковью. Испанцы сносили древние храмы и воздвигали христианские церкви и соборы, а место жрецов заняли чужеземные пастыри, говорившие на чужом языке.

Другой страшной катастрофой стали эпидемии чумы, завезённой в Новый Свет испанцами. Ужасные вспышки болезни, от которой плоть индейцев покрывалась нарывами, а внутренности гнили заживо, явились мстительным даром испанского бога. Христианские священники говорили, что эти болезни, поразившие девять из каждых десяти индейцев в Новой Испании (причём продолжалось это в течение нескольких поколений), явились огнём и серой, посланными Господом, покаравшим таким образом нечестивых туземцев за то, что они прозябали в мерзости язычества.

Третьей напастью была ненасытная испанская алчность. Испанский король поделил все самые привлекательные земли Новой Испании на феодальные владения, именуемые еnсоmiendas, причём каждый из конкистадоров получил в подданство рабов-индейцев.

На каком-то этапе разрушения всей структуры их старого общества индейцы утратили национальное самосознание, перестали считать себя великим и могущественным народом.

Теперь я видел, как потомки людей, воздвигнувших некогда грандиозные города, создавших утончённую науку и медицину, сидят с тусклыми глазами перед крытыми соломой хижинами, вороша палками пыль.

67


Матео пришёл к убеждению, что науали вряд ли возглавляет сообщество благородных воителей-Ягуаров.

— Мы следим за ним уже не одну неделю, — заявил picaro. — Если бы этот мошенник что-то затевал, мы бы непременно заметили.

Меня его слова не убедили. По моему разумению, Матео был настроен прекратить слежку за науали, потому что устал и ему наскучила жизнь в захолустье. Между делом мне удалось также вызнать и из-за чего мой друг оказался в неладах с законом. Хосе признался, что в отличие от актёров труппы, главная вина которых заключалась в продаже запрещённых книг, Матео погубила страсть к карточной игре. Однажды, раздосадованный проигрышем, он во всеуслышание обвинил некоего молодого человека в мошенничестве. Были обнажены мечи, и вскоре жизнь покинула этого молодого человека, вытекла на пол трактира вместе с его кровью. Хотя дуэли были официально запрещены, обычно этот запрет игнорировали. Но в данном случае дело замять не удалось: погибший был племянником члена Королевской аудиенции — Верховного суда, который находился в городе Мехико, но имел власть над всей Новой Испанией. По словам Хосе, сунься Матео в столицу, он запросто мог бы угодить на виселицу.

Что касается науали, то я, честно говоря, испытывал к этому малому сильную неприязнь. Сперва он меня чуть не убил, а в другой раз выставил на посмешище — помните ту историю со свиньёй? Кроме того, я просто боялся оплошать с этим заданием, поскольку не знал, как поступит в таком случае дон Хулио. Отправит меня на северные рудники? Сошлёт в ад Филиппин? Или просто прикажет повесить, а потом отрубит мне голову и выставит её на городских воротах в назидание остальным?

Размышляя об этих нежелательных, но, к сожалению, вполне вероятных поворотах судьбы, я чуть было не столкнулся с молодой девушкой, той самой, которую видел накануне с двумя мужчинами, удалившимися потом в джунгли вслед за науали. Она стояла на коленях, собирая ягоды, и я чуть было не налетел на неё.

   — Прошу прощения, — сказал я.

Девушка не ответила, но встала с корзинкой ягод и не спеша направилась в чащу леса. Уходя в заросли, она оглянулась, словно приглашая меня последовать за ней. На каменистом берегу реки индейские женщины стирали одежду, а двое мужчин курили трубки и играли в кости рядом с хижиной. Никто, похоже, не обращал на меня особого внимания. Сделав вид, что прогуливаюсь, я шмыгнул в кусты. Минут десять девушка шла по берегу реки. Когда я наконец догнал её, она сидела на большом камне, опустив ноги в воду. Я уселся на соседний камень, сбросил сандалии и тоже опустил ноги в реку.

   — Меня зовут Кристо.

   — А меня Мария.

Я и сам мог бы догадаться об этом. Имя Мария было самым распространённым христианским именем среди индианок, потому что именно его они чаще всего слышали в церкви. Девушка была года на два помоложе меня, лет пятнадцати или шестнадцати. Мне показалось, что она слегка расстроена.

   — У тебя нерадостный вид, muchacha, — промолвил я.

Она была не такой юной, чтобы называть её muchacha, девочка, а сам я слишком молод, чтобы обращаться к ней так, но присутствие симпатичной молодой девушки побуждало меня изображать из себя hombre macho... по крайней мере, таким я был в собственных глазах.

   — Через несколько дней я выхожу замуж, — сказала она.

   — Ну, так тут радоваться надо. Или тебе не нравится твой будущий муж?

Мария пожала плечами.

   — По мне, так он ни хороший, ни плохой. Он обещал обеспечить меня. Меня огорчает вовсе не это. Дело в том, что мой брат и мой дядя оба на редкость безобразны. Мне не повезло так, как некоторым другим девушкам в деревне, у которых в семье есть красивые молодые мужчины.

У меня глаза полезли на лоб.

   — А при чём тут твои дядя и брат? Ты же не за них выходишь замуж.

   — Конечно нет. Но мой отец умер, и мне придётся заняться ауилнема с ними.

Я чуть было не свалился с камня.

   — Что? Ты будешь заниматься ауилнема с родными дядей и братом?!

   — Si. У нас в деревне следуют старым обычаям.

   — Что-то я не знаю никаких ацтекских обычаев, которые поощряют кровосмешение, — горячо возразил я. — Ацтеки сочли бы это святотатством.

   — Но мы не мешикатль. Наше племя более древнее, чем те, кого ты называешь ацтеками. И здесь, в нашей деревне, старейшины практикуют старинные обычаи.

   — Неужели существует такой обычай, по которому ты должна спать со своим дядей и братом?

   — Я не буду спать с ними обоими. Но поскольку у меня нет отца, это действие первым должен произвести мой ближайший родственник. Старейшины примут решение, кто проделает это со мной перед свадебной церемонией, мой дядя или брат.

   — ¡Dios mio! Значит, накануне свадьбы ты ляжешь в постель со своим дядей или братом? А когда же дойдёт очередь до мужа?

   — Только на следующую ночь. У твоего народа нет такого обычая?

   — Конечно нет, и вообще это святотатство. Если об этом узнают священники, мужчин твоей деревни сурово накажут. Ты когда-нибудь слышала о святой инквизиции?

Мария покачала головой.

   — У нас нет никаких священников. Дорога до ближайшей христианской церкви занимает почти два часа.

   — А какова, интересно, цель этого обычая, сохранившегося со старых времён?

   — Сделать так, чтобы наш брак не оскорбил богов. Боги благоволят к девственницам, вот почему им жертвуют целомудренных девушек. Если мой муж лишит меня девственности, наш брак будет оскорбительным для богов и они могут нам отомстить.

Жителям маленькой изолированной деревушки, уверенным в том, что многочисленные духи и боги живут рядом с ними, мысль о необходимости лишить девушку невинности прежде, чем она возляжет в постель с мужем, представлялась вполне логичной.

   — Судя по выражению твоего лица, я вижу, что наш обычай тебе не нравится, — сказала Мария.

Я счёл его просто варварским, но не хотел обижать девушку, которой придётся смириться с этой ужасной практикой.

   — Ну а кого ты сама предпочитаешь — дядю или брата?

   — Они оба на редкость безобразны. В нашей деревне есть другие мужчины, с которыми я была бы не против заняться ауилнема, но только не с этими двумя.

Она плеснула воду себе на ноги.

   — Я была бы не прочь совершить ауилнема с тобой.

Аййо! А вот против этого у меня никаких возражений не имелось.

Мы нашли мягкое местечко на траве и сняли одежду. Наши тела были молодыми и гибкими. Мне слишком не терпелось, и мой мужской сок извергся прежде, чем я был готов, но Мария нежно поласкала мой тепули, и он вырос снова. И снова.



После того как мы удовлетворили свои желания, я стал расспрашивать Марию о «старых традициях», практикуемых в деревне. Мне было известно, что родственники девушки общаются с науали, но, чтобы не спугнуть её, я довольно долго ходил вокруг да около, пока наконец не подвёл её к теме жертвоприношений.

   — Тут у нас есть пирамида, — сказала Мария, — которую воздвигли боги ещё до того, как эту долину заселили люди. Когда приходит науали, мужчины нашей деревни отправляются туда и жертвуют кровь, по старому обычаю.

   — А как именно они жертвуют кровь? — поинтересовался я как бы невзначай.

   — Делают надрезы на руках, ногах, иногда на тепули. Раз в год им требуется принести в жертву живого человека. В нынешнем году это был карлик.

Постаравшись не выдать волнения, я спросил:

   — А когда они принесли в жертву карлика?

   — Прошлой ночью.

¡Dios Madre![53] Выходит, я был прав! Я уговорил Марию показать мне храм, где был принесён в жертву карлик.

Она повела меня в джунгли. Чем дальше мы шли, тем гуще становилась растительность. Большая часть древних индейских памятников по всей Новой Испании была поглощена джунглями. Если испанские священники замечали старый храм, расчищенный от зарослей, это становилось основанием для подозрений: скорее всего, там возродились языческие обряды. Примерно через полчаса пути Мария остановилась и показала.

— Вон там, совсем недалеко. Я дальше не пойду.

Она побежала обратно тем же путём, каким мы пришли, и я её не винил. Время шло к вечеру, уже смеркалось, небо потемнело от тяжёлых чёрных туч. Скоро пойдёт дождь и совсем стемнеет. У меня самого не было ни малейшего желания находиться в джунглях после наступления ночи.

Держась настороже, я стал медленно подкрадываться к пирамиде. По правде сказать, когда я остался один в сумраке джунглей, храбрости и прыти у меня сильно поубавилось. Приходилось убеждать себя, что не каждый же день здесь вершат кровавые обряды, и раз жертвоприношение состоялось вчера, то сегодня, скорее всего, тут никого нет. Во всяком случае, мне хотелось так думать.

Когда вдали показалась пирамида, я остановился и прислушался, но ничего не услышал, кроме освежающего ветра да шелеста листвы. Но в душе моей уже прочно поселился страх: в шорохе каждого листа чудилась мягкая поступь ягуара-оборотня. По бокам пирамида вся заросла вьющимися и стелющимися растениями, но каменные ступени, ведущие к самой вершине, были расчищены. Это сооружение было чуть меньше того храма в городе, где отмечали День поминовения усопших, — примерно двадцать ступеней вели к помосту на вершине, где происходили жертвоприношения.

Пока я подбирался к храму, начал накрапывать небольшой дождик, а когда подошёл к подножию ступеней, он превратился в настоящий ливень. И от этого дождя мне почему-то было особенно не по себе, хотя что именно беспокоило меня, я в такой нервной обстановке сообразить не мог.

К тому времени, когда я преодолел три четверти пути по каменным ступеням, с вершины вдруг потекла тонкая струйка, и я уставился на неё в ужасе. Это была кровь.

Я повернулся и вихрем слетел вниз по ступеням; споткнувшись у подножия, шмякнулся, растянулся, вновь вскочил и побежал так, точно за мной гнался ягуар-оборотень. Я мчался так, будто все псы ада с лаем хватали меня за икры.

Тёмная ночь, чёрная, как глаза науали, спустилась на землю к тому времени, когда я, промокший и грязный, вернулся в наш лагерь — и никого там не нашёл. Матео с Хосе наверняка решили скоротать дождливую ночь за игрой в карты в трактире. Ну а Целителю птички, видать, подсказали мысль заночевать в хижине его друга, толкователя снов.

Поскольку костёр не горел и согреться возможности не было, я примостился под деревом, завернувшись в отсыревшие одеяла, дрожа и зажимая в руке нож, готовый поразить кого угодно, кто на меня кинется, — или что угодно. И тут я понял, что именно так встревожило меня там, в храме. Засуха закончилась. Должно быть, Тлалок, бог дождя, остался доволен принесённой ему жертвой.



Дождь продолжал идти и на следующее утро, когда я повёл Матео и Хосе к старой пирамиде. Я ехал на лошади Матео. Отказавшись подняться на вершину храма, я остался у подножия пирамиды, держа поводья лошади и мула Хосе, пока мои друзья вдвоём взбирались наверх.

   — Жутко, наверное? — крикнул я им. — Они вырвали у бедняги сердце, да?

Матео кивнул.

   — Да, они вырвали сердце, а бездыханный труп оставили. — Он наклонился и снова выпрямился. — Вот! Посмотри сам.

И с этими словами испанец скинул что-то вниз. Оно приземлилось у моих ног. Это было тело мёртвой обезьянки.

Донельзя разгневанный, Матео спустился по ступеням храма, и я в ужасе попятился. Он погрозил мне пальцем.

   — Если ты ещё раз явишься ко мне со своими глупыми россказнями про карлика, я отрежу тебе нос.

68


Аййя, оййя! Увы, придётся признать: при всём моём опыте, полученном на улицах Веракруса, я оказался неискушённым в житейских делах. Эти простые деревенские люди выказали себя куда большими обманщиками, чем любой lépero. Пожалуй, мне пора сматывать удочки. Мне очень не хотелось оставлять Целителя — как и доброго клирика Антонио, я любил его как родного отца. Но я боялся представить, что сделает со мной дон Хулио, когда ему сообщат о неудаче нашей миссии.

Я всё ещё размышлял о своих безрадостных перспективах, когда из хижины вновь вышла Мария.

Она бросила на меня выразительный взгляд и нырнула в кусты. Я последовал за ней, на этот раз будучи заинтересован не только в ауилнема. У меня возникла мысль отвести девушку потом к Матео, чтобы она сама рассказала ему о жертвоприношениях, в которых её дядя и брат участвовали вместе с науали.

Я прошёл не более ста шагов, когда вдруг услышал неподалёку шорох. Дядя Марии выскочил из-за дерева и преградил мне путь с обсидиановым ножом в руке. Я хотел бежать, но позади меня оказались индейцы. Меня схватили и повалили на землю. И пока трое удерживали меня, четвёртый занёс надо мной дубину.

И обрушил её мне на голову.

69


Индейцы привязали мои руки и ноги к длинному шесту и потащили меня в джунгли. Я был связан, как та пресловутая свинья науали. Даже рот мне заткнули кляпом, так что я не мог позвать на помощь. Поначалу я лишь смутно понимал, что меня куда-то несут, но сознание вернулось довольно быстро. Удар предназначался для того, чтобы оглушить меня, а не для того, чтобы раскроить мне череп. Мой труп индейцам не требовался: по их замыслу, мне следовало сознавать, что меня ожидает.

Шест опустили на землю у подножия пирамиды, и надо мной встал науали. На нём была маска из человеческой кожи, лицо какой-то предыдущей жертвы: беднягу освежевали и сняли с него кожу, чтобы её мог напялить жрец. Черты лица маска скрывала, но эти жестокие, дьявольские глаза и презрительно-насмешливые губы, несомненно, принадлежали моему старому знакомому.

Индейцы, окружавшие науали, были одеты в облачение воителей-Ягуаров, с клыкастыми челюстями зверей поверх голов, а их лица скрывали маски из шкуры ягуара.

Я крикнул им, что они трусы, потому что прячутся за масками, творя свои гнусные дела, но сквозь кляп мои слова прозвучали невнятно. Науали опустился рядом со мной на колени, открыл маленький мешочек и вынул оттуда щепотку какого-то вещества. Один из воителей-Ягуаров встал на колени позади меня и обхватил мою голову своими коленями, в то время как науали вложил вещество из мешочка мне в ноздрю. Я чихнул, а когда вынужденно сделал вдох, он побрызгал чем-то у меня перед носом.

Огонь пробежал через меня, огонь вспыхнул в мозгу. Ощущение было схожим с тем, испытанным в Теотиуакане, когда «цветочная ткачиха» дала мне возможность воспарить к богам. Потом огонь унялся, меня наполнило тёплое, приятное ощущение благости и любви ко всему окружающему миру.

Верёвки были разрезаны. Мне помогли подняться на ноги, и я встал со смехом. Всё вокруг меня — наряды индейцев, древний храм, даже зелень — сверкало ослепительно яркими красками. Я обхватил руками науали и крепко обнял его: мой дружелюбный настрой распространялся на всех.

Воители-ягуары окружили меня со всех сторон: безликие фигуры в накидках, головных уборах и масках. Увидев блеснувший у одного из них стальной клинок вроде тех, которыми вооружены испанцы, я весело потянулся к нему, но индеец отбил в сторону мою руку. Они взяли меня под руки и повели к каменным ступеням. Я пошёл охотно, бодро, довольный тем, что со мной друзья.

Мои ноги, казалось, двигались по собственной воле, я не имел над ними власти и, пытаясь взобраться по ступеням, спотыкался и падал, но мои друзья подхватили меня с обеих сторон и, поддерживая на каждой ступеньке, повели наверх.

Моя воля была порабощена колдовским порошком, но рассудком, несмотря на дурманную весёлость, я понимал, что на вершине пирамиды меня ожидает что-то страшное. На ум вдруг пришёл необычный рассказ, из тех историй о старых временах, ещё до Конкисты, что я слышал, пока дожидался Матео у трактиров. Одна индейская девушка, которую решили принести в жертву, оказалась умнее остальных: в основном люди не только не роптали, но даже считали это высокой честью. Так вот, та девушка сказала готовившим её жрецам, что если она будет принесена в жертву, то скажет богу дождя, чтобы он им дождя не даровал. Суеверные жрецы отпустили её. Я громко расхохотался при мысли о том, как проделаю то же самое.

На вершине я высвободился из хватки индейцев и огляделся по сторонам, озирая величественный пейзаж джунглей. Буйство ярких красок привело меня в неописуемый восторг. Разнообразные оттенки зелёного и коричневого, и всё это буквально светилось изнутри. Совсем рядом пролетела пёстрая певчая пташка, настоящая летучая радуга из жёлтых, красных и зелёных перьев.

Мои друзья снова обступили меня и попытались взять за руки. Я оттолкнул их в сторону и пустился в пляс, смеясь над их попытками остановить меня. Четверо из них схватили меня, двое взяли за руки и потащили назад. Когда я упал, индейцы подняли меня, поднесли к жертвенной плите и уложили на выпуклый камень таким образом, что моя голова и ноги находились ниже, чем грудь.

Мрачная мысль зашевелилась у меня в мозгу, я заподозрил неладное: видно, эти люди собрались причинить мне боль. Я стал вырываться из их цепких рук, но теперь вывернуться было уже практически невозможно. Науали навис надо мной, произнося нараспев заклинания и рассекая воздух обсидиановым ножом. Он опустил нож, разрезал на мне рубашку и разорвал её, обнажив мою грудь. Тут уж я стал дёргаться не на шутку, но мои руки и ноги были словно в капкане.

Перед моим мысленным взором возникла картина жертвоприношения: грудь человека вскрывается острым как бритва клинком, ацтекский жрец наклоняется, запускает руку в рану и выдёргивает её, зажимая в кулаке кровоточащее, ещё бьющееся сердце.

Заклинание науали становилось всё громче, пока не зазвучало как пронзительный рёв дикой кошки. Я буквально физически ощутил кровожадное вожделение обступивших меня со всех сторон индейцев. Взяв жертвенный нож обеими руками, жрец занёс его над моей головой.

И тут один из воителей, державший мою руку, неожиданно отпустил её. Я увидел, как блеснул меч. Науали, шатаясь, попятился назад, когда этот человек вдруг замахнулся на него. Клинок не настиг мага, но поразил индейца, который держал мою ногу. На вершине пирамиды воцарился хаос, и руки, державшие меня, разжались. Взметнувшиеся деревянные мечи с острыми как бритва обсидиановыми лезвиями натыкались на разрубавшие их стальные клинки.

У подножия храма раздались мушкетные выстрелы и крики.

Я скатился с жертвенной плиты и свалился на каменный пол, а когда с сильно кружившейся головой поднялся на ноги, то увидел, как несколько воителей из сообщества Ягуара сорвались с места и обратились в бегство, спасаясь от воина со стальным клинком. Когда убежал последний индеец, меченосец повернулся лицом ко мне и отсалютовал мне клинком.

   — Право же, Бастард, ты, как никто, умеешь впутаться в передрягу.

Сняв маску, Матео весело ухмыльнулся. Я ухмыльнулся ему в ответ. Дон Хулио поднялся по ступеням.

   — Ну, как себя чувствует молодой человек?

   — Науали опоил его какой-то дрянью, но в остальном, судя по дурацкой ухмылке, он в полном порядке.

   — Науали сбежал, — сказал дон Хулио. — Мои люди устремились за ним в погоню, но он бегает быстрее лесного кота.

   — Он и есть лесной кот, — заявил я.



Жертвенный агнец. Вот какую роль, как я вскоре выяснил, они мне предназначили.

По возвращении в лагерь Матео, дон Хулио, Хосе и прочие принялись пить, отмечая моё счастливое избавление.

   — Мы знали, что ты вызвал сильное недовольство науали, — пояснил дон Хулио. — Ты обнаружил свои подозрения, когда выпустил ту свинью, решив, что это пропавший карлик. Науали, вне всяких сомнений, принёс карлика в жертву. В этом мы убедимся, когда допросим его приспешников, которых нам удалось захватить.

   — Эй, chico, тебе повезло, что я великий актёр. Я сбил с ног одного из этих ряженых язычников и забрал его наряд. В этих зверских облачениях мы все выглядели одинаково, поэтому я незамеченным поднялся на пирамиду, чтобы помочь вырвать тебе сердце.

   — Есть ли вести об их злобном господине? — спросил я.

   — Никаких, — вздохнул Матео.

А дон Хулио улыбнулся и покачал головой.

   — Этот дьявол, должно быть, обернулся ягуаром, если сумел ускользнуть от моих людей. Он скрылся пешком, тогда как за ним гнались вооружённые всадники.

   — Значит, — стал размышлять я вслух, — вы знали, что науали собирается захватить меня?

   — Это был лишь вопрос времени, — сказал Матео. — Паренёк-метис стал совать нос в его тайные делишки. Индейцы ненавидят метисов не меньше нас, испанцев. Не приходилось сомневаться, что, принеся тебя в жертву, науали не только исполнил бы обряд, но и получил особое удовольствие.

Я улыбнулся дону Хулио и Матео. Вообще-то внутри у меня всё клокотало от гнева — ведь эти хитрецы едва не довели меня до погибели, — но давать волю этому чувству не имело смысла. Правда, я не мог удержаться от того, чтобы не съязвить:

   — Боюсь, вы поторопились. Надо было подождать ещё, пока науали не вырвет моё сердце, и тогда, глядишь, вам удалось бы его сцапать.

   — Пожалуй, ты прав, — кивнул дон Хулио. — Возьми это на заметку, Матео, в следующий раз, когда вы с парнишкой сойдётесь с этим науали. Пока этот дьявол будет вырывать у Кристо сердце, ты успеешь отрубить науали голову.

Дон Хулио говорил всё это с невозмутимым выражением лица, и было непонятно, шутит он или нет. Но одно не вызывало сомнений: мы не успокоимся,пока не захватим науали в плен или не убьём злодея.

Похоже, до Матео это тоже дошло, и он воскликнул:

   — Дон Хулио, только не говорите мне, что я должен оставаться в этом захолустье до тех пор, пока не объявится это грязное отродье языческой шлюхи, чёртов колдун! Позвольте мне отправиться в большой город, где живут люди одного со мной положения. Там есть музыка, женщины...

   — И неприятности, — дополнил дон Хулио, — разве не их ты вечно находишь в больших городах? Тебе поручено это дело, потому что большую часть своей жизни ты провёл в тёмных логовищах порока, где азартные игры, мошенничество и распутные женщины возбуждают жар в твоей крови. Это задание пойдёт тебе на пользу. Ну подумай сам, Матео. Свежий воздух. Здоровая деревенская еда...

Да какой там свежий воздух! Матео рассматривал это как ссылку в преисподнюю и чувствовал себя, похоже, не намного лучше, чем я в тот момент, когда узнал, что представлял собой наживку для науали.

70


Дон Хулио установил посты на всех главных дорогах, ведущих из этой местности, и послал в джунгли специальные отряды — искать науали. Матео оказался в составе одного из таких конных патрулей, однако сам он считал это пустой тратой времени.

   — Этот дьявол знает здесь каждый куст, и у него повсюду пособники. Нам нипочём его не изловить.

Дон Хулио, однако, склонялся к той мысли, что науали ни за что не покинет здешние края, пока не поквитается за своё поражение.

   — Оставив всё как есть, этот злодей лишится и уважения к себе, и почитания сторонников. Ему необходимо во что бы то ни стало отомстить.

А местью, по мнению дона Хулио, должно было стать убийство — испанца, метиса или индейца, сотрудничающего с испанскими властями.

Из этого следовало, что нам придётся торчать в этом индейском захолустье неведомо сколько времени — так, во всяком случае, воспринимал ситуацию Матео. Некоторое, пусть слабое, утешение он находил лишь в вине да поездках в ближайший деревенский трактир, где вовсю дулся в карты с бродячими торговцами.

Целитель большую часть времени проводил, сидя в нашем лагере, покуривая трубку и глядя в небо. В остальное время он прогуливался туда, где находил птичью стайку, и о чём-то с ними чирикал.

Я начал за него беспокоиться. Старик почти не откликался на просьбы окрестных индейцев, а когда я спрашивал, чем он занят, отвечал, что готовит снадобья.

Аййо! Это тревожило меня. Похоже, Целитель надеялся защитить меня от науали с помощью своей магии, и мне было боязно, как бы старик при этом не пострадал сам.

А всего лишь через пару дней в моих руках оказалось настоящее сокровище.

Ага, чувствую, что при слове «сокровище» вы насторожились. Небось представили себе чашу с изумрудами или золотую маску? Нет, amigos, речь идёт не о бренных земных богатствах, но о сокровище духа. Матео достал книгу «Ласарильо из Тормеса». Эта книга была предшественницей «Гусмана де Альфараче», того самого романа о пареньке picaro, в котором я нашёл многое, достойное восхищения, и кому надеялся подражать. Тот факт, что сие сочинение, так же как и «Гусман», числилось в списке книг, запрещённых инквизицией в Новой Испании, вызвал во мне ещё большее желание его прочесть.

Матео сказал мне, что автором «Ласарильо», по слухам, был дон Диего Уртадо де Мендоса, человек, некогда собиравшийся стать священником, но в конце концов сделавший карьеру государственного чиновника и посла в Англии. Правда, многие в авторство Мендосы не верили.

— Король Карл Пятый назначил Мендосу губернатором итальянской провинции Сиена, и он проявил себя таким жестоким тираном, что местные жители даже пытались его убить. Я подозреваю, что книгу написал кто-то другой, может быть один из его помощников, а Мендоса из тщеславия присвоил себе авторство.

Я захватил роман и отправился на берег реки, где присел на склон холма. Солнце нагрело камни, и я примостился среди валунов, чтобы почитать. По мере того как разворачивались приключения Ласарильо, повествование становилось всё более и более мрачным, и я пришёл к выводу, что книгу и вправду вполне мог написать тиран.

Детство главного героя романа, Ласаро, как его звали, было сходно с детством Гусмана. Он был сыном простого мельника, который, к несчастью для Ласаро (вспомните папашу Гусмана), оказался неудачливым мошенником. В один прекрасный день его поймали на обмане клиентов и отправили в качестве погонщика мулов на войну с маврами, где он вскоре и погиб.

Мать Ласаро держала постоялый двор, но деловой женщиной её назвать было нельзя. В конце концов она связалась с мавром, грумом одного знатного человека, и родила от него темнокожего ребёнка. Это навлекло позор на неё и обернулось бедой для мавра, ибо, когда выяснилось, что он обкрадывает господина, чтобы поддерживать внебрачное дитя, мавра сперва повергли суровой порке, а затем обрызгали каплями кипящего жира.

Не в состоянии прокормить двоих детей, мать Ласаро отдала старшего сына в поводыри слепому побирушке. Слепой нищий тут же принялся учить мальчика жизни. События в романе разворачиваются следующим образом. Перед уходом из города слепой велит Ласаро отвести его к каменной статуе быка. Там он просит Ласаро приложить ухо к быку, чтобы послушать странные звуки. Когда наивный мальчик это делает, старик бьёт его головой о камень. А потом смеётся, находя это весёлой шуткой.

— Знай, бездельник, что у поводыря слепца должно быть больше хитрости, чем у самого дьявола.

Читая, я начал верить в то, что этот злонравный человек и вправду был самим дьяволом. Но Ласаро, как ни странно, восхищался злобной грубостью своего наставника и с готовностью внимал его поучениям.

— Я не могу дать тебе ни серебра, ни золота, — говорил слепец, — но зато у меня есть кое-что получше. Я могу поделиться с тобой своим богатейшим опытом, который позволяет неплохо жить, ибо, хотя Господь и создал меня слепым, Он наделил меня выдающимися способностями.

При этом старый пройдоха отличался чрезвычайной прижимистостью, свет не видел второго такого скряги. Вот цитата из книги: «Он ежедневно обрекал меня на голод, ничуть не заботясь о моих потребностях, и, по правде говоря, если бы меня не выручали смекалка и ловкие пальцы, я бы уже давно умер с голоду».



Жизнь их превратилась в настоящее сражение умов между скаредным стариканом и голодным мальчишкой, которому вечно хотелось набить желудок. Старик хранил свои хлеб и мясо в полотняном мешке, верх которого держал закрытым, скрепив железным кольцом и висячим замком. Ласаро проделал маленькое отверстие в шве на дне и приноровился выковыривать кусочки. Парнишка научился прятать во рту милостыню, которую бросали нищему, и воровать вино слепца, проделав в днище кувшина с вином дырку, которую залеплял воском. Однажды, поймав Ласаро на том, что он угощался его вином, старик разбил кувшин о голову мальчика.

Все эти нескончаемые обиды озлобили Ласаро, и он возненавидел слепца. Некоторое время мальчик отыгрывался, водя его по самым ухабистым дорогам и по самой непролазной грязи, а под конец, решив сбежать от бродяги-тирана, в отместку за все побои и вечный голод Ласаро подвёл старика к месту, откуда тому нужно было перепрыгнуть через узенький ручей, причём поставил слепого так, что, прыгнув, он непременно врезался бы в каменный столб. Всё вышло, как было задумано. Старик отступил на шаг и прыгнул «ловко, как коза», однако налетел на столб, отчего потерял сознание.

С этого времени Ласаро переходил от одного хозяина к другому. Парнишка с большим юмором рассказывает, как он стал слугой разорившегося джентльмена и с помощью мошеннических уловок некоторое время кормил не только себя, но и своего незадачливого хозяина. Потом судьба свела его с парой обманщиков, придумавших аферу с использованием папских грамот, именуемых буллами. Один направлялся в церковь и заявлял, что у него есть священные буллы, способные исцелять недуги. В это время в храм заходил стражник и объявлял торговца буллами жуликом. Потом стражник падал на пол, как будто поражённый ударом, но после того как ему клали на голову «буллу», мгновенно «выздоравливал». Увидев такое «чудо», народ в церкви устремлялся покупать благословенные грамоты.

Удача улыбнулась Ласаро, когда он женился на служанке зодчего. Хотя все вокруг шептались, что этот брак служит ширмой, потому что его супруга была любовницей священника, сам Ласаро не обращал на это внимания, ибо извлекал из своей женитьбы немалую выгоду. Когда его жена отошла в мир иной, на Ласаро вновь обрушились беды. Причём такие, что, как сообщает читателю он сам, «даже попытаться пересказать их было бы для меня слишком трудной и жестокой задачей».

По правде говоря, читать о жизни Ласаро показалось мне не так забавно, как о приключениях Гусмана. Книга была покороче, да и сюжет романа оказался не столь лихо закручен, но горести Ласаро, включая все его страдания от злых людей, с коими беднягу постоянно сводила судьба, возможно, отражали более реалистический взгляд на мир.

Постепенно веки мои отяжелели. Дочитав книгу, я прилёг и задремал.

Я проснулся оттого, что рядом со мной упал и отскочил от земли камень. Мигом встрепенувшись, я увидел, что его бросила та самая девица, которая заманила меня к воителям-Ягуарам. Мария стояла на склоне холма чуть выше меня, но стоило мне взглянуть на неё, мигом отвернулась, тик что я ус пел лишь мельком различить её черты.

— Мария! Мам нужно поговорить! крикнул я.

После исчезновения науали мы искали девушку, но так и не нашли. Я направился к ней, твёрдо решив, что уж на сей раз в ловушку не попадусь. Если она скроется в кустах, я вернусь в лагерь и позову Матео. Если, конечно, застану его на месте.

Я проделал не более ста шагов, когда девушка остановилась, по-прежнему стоя ко мне спиной. Я ещё чуть-чуть прошёл вперёд, Мария обернулась — и я увидел не юную девушку, но настоящего демона. Науали на манер ацтекских жрецов, облачавшихся в содранную со своих жертв кожу, снял кожу с её лица, использовав в качестве маски, и вдобавок нацепил одежду несчастной.

С диким, злобным криком он устремился ко мне, высоко воздев красный от крови убитой девушки обсидиановый нож.

Я выхватил свой собственный нож, хотя и понимал, что шансов у меня маловато. Мой нож был гораздо короче, не говоря уж о том, что мне предстояла схватка с закоренелым убийцей, да вдобавок ещё и охваченным яростью.

Я пятился, размахивая перед собой ножом и стараясь не подпустить врага. Моими преимуществами были высокий рост и более длинные руки, но науали двигали ярость и безумие. Он рвался напролом, не обращая внимания на взмахи моего ножа, и в конце концов отточенный обсидиан полоснул по моему предплечью. Я пошатнулся, отпрянул, под пятку мне подвернулся камень, и я, споткнувшись, кубарем покатился в расщелину, разодрав спину о её шероховатые склоны и приложившись головой о скалу.

Это падение спасло мне жизнь, потому что я оказался вне пределов досягаемости науали. Он остановился на краю расщелины и, издав душераздирающий вопль, высоко поднял нож, с очевидным намерением спрыгнуть вниз, ко мне.

Краешком глаза я заметил какое-то движение. Науали тоже увидел его и развернулся, взмахнув ножом.

Делитель надвигался на чёрного колдуна, потрясая большим ярко-зелёным пером.

Я в ужасе заорал, чтобы старик — куда ему было с каким-то пёрышком против ножа — немедленно бежал прочь, а сам стал отчаянно карабкаться наверх. Но всё тщетно: подтянувшись на фут, я соскальзывал на два, а между тем оба чародея, один с ножом, а второй с пером, сошлись вплотную. Целитель взмахнул пером. Науали вонзил ему нож в живот по самую рукоять.

На какой-то момент оба старика застыли совершенно неподвижно: Целитель с пером в поднятой руке, науали с рукой на рукояти ножа. Затем они медленно разошлись в стороны, и при этом Целитель опустился на колени, а науали двинулся прочь от него.

Я вскарабкался наверх, поднялся на ноги и помчался было за злодеем, но остановился и уставился на него в изумлении. Вместо того чтобы пригнуться и встретить меня в боевой стойке, он, пританцовывая и смеясь, сорвал с себя маску девушки, поднял нож высоко над головой и вонзил его себе в сердце.

Теперь я понял, почему Целитель размахивал пером перед лицом своего врага. На пере у него был йойотль или какой-то другой дурманящий порошок из арсенала «цветочных ткачих».



Целитель лежал на земле навзничь. Его одежда была в крови. С тяжёлым сердцем я опустился рядом с ним на колени.

   — Сейчас сбегаю за помощью, — сказал я, хотя и знал, что это бесполезно.

   — Не надо, сынок, лучше побудь со мной. Слишком поздно. Сегодня утром я услышал зов уактли, птицы смерти.

   — Нет!..

   — Теперь путь мой лежит в то место, куда ушли мои предки. Я стар и очень устал, а путь мне предстоит долгий.

Целитель медленно угасал, дыхание оставляло его; я крепко обнял старика и заплакал.

Когда-то он сказал мне, что пришёл со звёзд, и я поверил ему. В этом человеке и вправду было что-то не от мира сего. Я не сомневался в том, что Целитель и впрямь однажды совершил путешествие на землю со звёзд п что именно на звезды он теперь и вернётся.

Как и добрый клирик Антонио, он был мне настоящим отцом. И теперь мне, как его сыну, надлежало приготовить его к последнему путешествию.

Мне пришлось оставить старика, чтобы заручиться помощью друзей и перенести его тело в подходящее место для подготовки к погребению.

Когда я вернулся в лагерь, то увидел там не только Матео, но и дона Хулио. Он сказал:

   — Пару дней назад ко мне прибыл некий индеец, посланный Целителем, и сообщил, что науали умер, пытаясь напасть на тебя. Я приехал сюда и выяснил, что Матео ничего об этом не знает.

   — Откуда ему знать, если это случилось только что, — отозвался я, после чего поведал о схватке с науали и пёрышке, которое «убило» мага.

   — Откуда старик мог знать об этой схватке ещё до того, как она произошла? — удивился Матео.

Я пожал плечами и печально улыбнулся.

   — Ему рассказали птицы.

Целитель не отправится в Миктлан, обитель тьмы. Он пал в бою, как воин, и его ждёт благословенная обитель солнца.

С помощью толкователя снов я подготовил тело Целителя, облачив покойника в его самые лучшие одежды, накидку из редких перьев и чудесный головной убор. Я сложил груду поленьев и положил тело Целителя поверх этой груды. Рядом с телом я положил запас маиса, бобов и какао-бобов, чтобы ему хватило на путешествие в обитель солнца.

Верная жёлтая собака не отходила от хозяина на протяжении всех этих приготовлений. Я убил собаку, постаравшись сделать это безболезненно, и положил в ногах Целителя, чтобы она показывала ему путь.

Когда приготовления были закончены, я поджёг поленья. Вспыхнул погребальный костёр. Полыхало пламя, и дым поднимался в ночь. Я оставался там до тех пор, пока последняя струйка дыма, последняя сущность Целителя, не поднялась к звёздам.



Оба испанца прибыли к месту погребения утром. Матео вёл лошадь, на которую дон Хулио велел мне сесть.

— Ты поедешь снами, — сказал он. — Ты был вором и лжецом, юным мошенником, основательно поднаторевшим в бесчестье и обмане. Теперь для тебя настала пора начать другую жизнь, жизнь благородного человека. Садись на лошадь, дон Кристо. Тебе предстоит обучиться манерам и образу жизни настоящего кабальеро.


Примечания

1

Чёрт возьми! (исп.)

(обратно)

2

Бессмысленно (исп.).

(обратно)

3

О боже! (исп.)

(обратно)

4

Слава богу (исп.).

(обратно)

5

Друзья мои (исп.).

(обратно)

6

Шлюха (исп.).

(обратно)

7

Дерьмо! (исп.)

(обратно)

8

Несмышлёныш (исп.).

(обратно)

9

Испанский казначейский флот — особый караван, формируемый дважды в год, начиная с 1564 г.; основной груз — перуанское и мексиканское золото.

(обратно)

10

Мулатка (исп.).

(обратно)

11

Благородные господа (исп.).

(обратно)

12

Сид Кампеадор (наст, имя Родриго Диас де Бивар) (между 1026 и 1043-1099) — испанский рыцарь, прославившийся подвигами во время Реконкисты (освободительной борьбы коренного населения Пиренейского полуострова против арабов). Воспет в «Песне о моем Сиде» (XII в.) и трагедии П. Корнеля «Сид».

(обратно)

13

Одно из названий острова Гаити в колониальный период(1492-1804).

(обратно)

14

Аутодафе (исп. и португ. auto da fé, букв, акт веры) — торжественное оглашение приговора инквизиции, а также само исполнение приговора (главным образом публичное сожжение).

(обратно)

15

Торквемада Томас (ок. 1420-1498) — с 1480-х гг. глава испанской инквизиции, Великий инквизитор; инициатор изгнания евреев из Испании (1492).

(обратно)

16

Чудак (исп.).

(обратно)

17

Очень возбуждён (исп.).

(обратно)

18

Человек (исп.).

(обратно)

19

Бык (исп.).

(обратно)

20

Любовь моя (исп.).

(обратно)

21

Твёрдая почва (исп.).

(обратно)

22

О, Господь милосердный! (исп.).

(обратно)

23

«Кочевники» (исп.).

(обратно)

24

«Песнь о моем Сиде» (исп.) — испанская эпическая поэма XII в. Стихотворные тексты в романе даются в переводе В. Э. Волковского.

(обратно)

25

Ступай с Богом (исп.).

(обратно)

26

«Дьявол поджидает тебя» (исп.).

(обратно)

27

Добрый день (исп.).

(обратно)

28

Беглец (исп.).

(обратно)

29

Злодей (исп.).

(обратно)

30

Вот дьявол! (исп.)

(обратно)

31

«Жизнь и приключения хитроумного Гусмана де Альфараче» (исп.).

(обратно)

32

Маленький половой член? (исп.)

(обратно)

33

Боже мой! (исп.)

(обратно)

34

«Индекс запрещённых книг» (лат.); издававшийся Ватиканом в 1559-1966 гг. официальный перечень сочинений, чтение которых католическая церковь запрещала верующим под угрозой отлучения.

(обратно)

35

Деньги (исп.).

(обратно)

36

Испанцы (исп.).

(обратно)

37

Девушка (исп.).

(обратно)

38

Книга (исп.).

(обратно)

39

Герой средневековых испанских романов.

(обратно)

40

Герой анонимного испанского романа (1511 г.).

(обратно)

41

Да! (исп.)

(обратно)

42

Женщина (исп.).

(обратно)

43

Матерь Божья (исп.).

(обратно)

44

Мальчик (исп.).

(обратно)

45

Малыш (исп.).

(обратно)

46

Боже мой! (исп.)

(обратно)

47

Вот балда! (исп.).

(обратно)

48

«Озорница Жюстина» (исп.).

(обратно)

49

«Обманщик из Севильи» (исп.).

(обратно)

50

Ужасные злодеи (исп.).

(обратно)

51

«Серенада в честь прекрасных глаз» (исп.).

(обратно)

52

Приятель, друг (исп.).

(обратно)

53

Матерь Божья! (исп.)

(обратно)

Оглавление

  • К ЧИТАТЕЛЮ
  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  • ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  •   23
  •   24
  •   25
  •   26
  •   27
  •   28
  •   29
  •   30
  •   31
  •   32
  •   33
  •   34
  •   35
  •   36
  •   37
  •   38
  •   39
  •   40
  •   41
  •   42
  •   43
  •   44
  •   45
  •   46
  •   47
  •   48
  •   49
  •   50
  •   51
  •   52
  •   53
  •   54
  •   55
  •   56
  •   57
  •   58
  •   59
  •   60
  •   61
  •   62
  •   63
  •   64
  •   65
  •   66
  •   67
  •   68
  •   69
  •   70
  • *** Примечания ***