Пути и судьбы [Михаил Дмитриевич Лисин] (fb2) читать онлайн

Пути и судьбы

НЕМНОГО О ПИСАТЕЛЕ И ЕГО КНИГАХ

Стремятся в литературу многие. Не многие остаются в ней.

Вскоре после войны при библиотеке им. Ленина образовался кружок начинающих поэтов и прозаиков. Публика собралась самая разная. Были здесь и школьники, еще вчера носившие пионерские галстуки, и домохозяйки, годившиеся им в бабушки.

Как я сейчас понимаю, у большинства входивших в кружок людей, чтобы стать писателем, не было ничего, кроме пылкого желания. Какой-то майор читал рассказ, в котором попалась такая фраза: «Она пошла на рынок, чтобы произвести кое-какие покупки».

И вот однажды на очередном заседании перед собравшимися предстал новый автор, имя которого никому ничего не говорило. Тихим голосом, почти не поднимая глаза от рукописи, он начал читать… И произошло чудо. Комнату наполнил морозный скрип полозьев, стук топора о задубевшую от холода древесину, крики, прерывистое лошадиное ржание.

В общем-то рассказ был еще явно далек от совершенства. И прежде всего характеры были прорисованы недостаточно четко. Автору говорили об этом. А он сидел, смущенно улыбаясь и даже не пытаясь отругиваться, как это часто делают начинающие, уязвленные в своем самолюбии. Открытая и чуточку даже виноватая улыбка располагала к нему и подтверждала, что в рассказе многое неясно и самому автору.

И все-таки я утверждаю, что чудо произошло. Потому что перед нами была жизнь, подлинная и трудная, а потому и не совсем понятная. Но это была не выдумка, родившаяся на досуге за письменным столом. Рассказ потом переделывался много раз и получил название «Перчонок».

Рождение этого рассказа — не исключение. М. Лисин работает над каждым произведением истово, до тех пор, пока тема не отдаст все, что скрывается в ней. Писатель взвешивает каждое слово. И мне порой даже кажется, что взвешивает слово в буквальном смысле, как и его герой Филат Жихарев взвешивает на ладони пулю, покинувшую, наконец, его тело.

Что же, слово действительно можно сравнить с пулей. По крайней мере, оно столь же точно должно ложиться в цель.

Первой книгой М. Лисина был сборник очерков со скучноватым названием «На Горьковском рейде». Писатель долго жил и работал среди речников, проплавал с ними много тысяч километров, познавая все секреты их своеобразной и по-своему романтической профессии. Отсюда атмосфера подлинности происходящего, обилие метких наблюдений, тонких реалистических деталей, удачно подхваченные профессиональные словечки и речения, которые придумать нельзя, — их можно только услышать от своих будущих героев.

Одновременно с очерками вышел в 1952 году и первый сборник рассказов М. Лисина «Пароход шел во льдах». С тех пор писатель выпустил несколько книг. Круг его героев расширился за счет колхозников и почтальонов, садовников и учителей, рабочих и трактористов. И все-таки волгарям он по-прежнему отдает предпочтение. Да и названия последующих книг так или иначе перекликаются с первым: «На просторах Волги», «Море шумит», «Где ты летала, чайка?». И напоминают мне лисинские книги единую кильватерную колонну судов, двигающихся по привычному и всегда новому маршруту.

Вслед за поэтом М. Лисин мог бы воскликнуть: «О Волга, колыбель моя!..» Но он так не скажет, хотя, безусловно, ему очень дорого вложенное в эти слова чувство. Не скажет, потому что не любит патетики, громких возгласов, ораторских интонаций. М. Лисин не хватает читателя за руку, не тащит насильно за собой. Он просто беседует. Спокойно. Раздумчиво. Не спеша. Беседует о жизни. Ему есть что сказать читателю, и в этом убедится каждый, кто прочтет его книгу.

В краткой вступительной заметке нет возможности сколько-нибудь подробно говорить о содержании произведений М. Лисина. Но об одной важной особенности сказать все-таки следует. Своеобразие писательской манеры М. Лисина, думается мне, во многом определяется прочным единством двух начал, внешне довольно разнородных и, как может показаться на первый взгляд, трудно соединимых. Мягкость, лиризм, задушевность в изображении природы и человеческих отношений органически сочетаются у него с непримиримым осуждением зла.

Идя на риск, в самых трудных обстоятельствах, когда реку вот-вот совсем скует льдом, капитан Закрутин снимает с мели баржу. Хотя это и не входит в его прямые обязанности, иначе он поступить просто не может: ведь он советский человек.

Потом он снова будет ворчать на свой буксир, мечтать о переходе на самоходку, ругать погоду, свой застарелый ревматизм… Но в трудную минуту он сделает все, чтобы спасти народное добро, чтобы помочь людям. И сделает без громких фраз, хотя бы это стоило ему жизни.

Совсем иной человек Игнат из того же «Перчонка». Впрочем, это уже не человек, а хищник, ради наживы готовый на все.

Среди персонажей М. Лисина экземпляры, подобные Игнату, — исключение. Его герои — люди долга, всегда готовые прийти на помощь друг другу, народ артельный, верный боевым традициям своих отцов и дедов, громивших беляков на тех же судах, которые еще до недавних пор мирно работали на просторах Волги.

Это очень важно, что лисинские герои бережно хранят в своей душе, если можно так выразиться, чувство национальной первоосновы. Они помнят, какой трудной ценой далась русскому человеку свобода. Этими настроениями проникнут «Родник». В нем есть нечто от притчи, перерастающей во взволнованную исповедь.

Любовь к Родине органически включает в себя любовь к ее природе. И должно быть, не случайно в словах Родина и природа мы слышим изначальное корневое единство.

Поэтическое живописание природы является одной из самых сильных сторон творчества М. Лисина. За его простыми, внешне бесстрастно выполненными пейзажами — цельность нерастраченного сыновнего чувства. Зимний лес, «напряженно устремившись ввысь каждым стволом и веткой, стоит тихо и неподвижно — то ли дремлет, то ли думу думает. Но вот налетел ветерок, и высоко в вершинах возникло слабое движение: зашевелилась, зашелестела хвоя, упруго качнулись красные стволы, ткнулась в снег шишка с крохотной колючей веточкой, отшелушилась и взвилась по ветру тоненькая, как папиросная бумага, золотистая кожица, словно невзначай скрипнуло где-то надломленное дерево, — и снова глубокая, покойная тишина».

Не могу удержаться — приведу еще один пример. «У крыльца с покатой замшелой крышей лежит вверх дном рассохшаяся лодка, на плетне развешан влажный бредень с посиневшими плотичками в ячейках, торчат на кольях резиновые сапоги. От сетей, от плетня и, кажется, от самого домика пахнет рыбой, и под ногами звучно лопаются рыбьи пузыри».

Мастерское, в чеховских традициях описание! Всего две фразы, а перед глазами целая картина. Наверное, это и есть художественный талант — умение видеть мир и даже его простейшие явления, «читать» их глазами так, как не могут другие.

Приведенные примеры важны еще и вот в каком смысле. М. Лисин — рассказчик. Это его излюбленный жанр. А он требует лаконизма, сжатости. М. Лисин обладает столь важным качеством.

Конечно, писателю удается не все в равной мере. Мне кажется, что он нередко «недодает» по части психологических мотивировок поступков персонажей, объяснений зависимости их поведения от сложившихся обстоятельств. Так, в рассказе «Плывут по Унже соймы» «полный переворот в судовождении по малым рекам» вряд ли мог возникнуть только из стремления сломать старые нормы, без скрупулезного изучения всей сути дела («рисковать так рисковать», «авось не расколотим»). Серьезный социально-производственный конфликт переводится в плоскость чисто этическую (смелый, «хороший» капитан — его трусоватые противники).

Михаилу Лисину исполняется пятьдесят лет. Этот сборник является юбилейным.

Что пожелать даровитому рассказчику?

Пусть к кильватерной колонне его «судов» пристраиваются новые и новые. Пусть и дальше совершенствуются их конструктивные качества. Пусть «суда» будут непохожи друг на друга и каждый «гудит» на свой голос. Пусть будет их целая флотилия.

Счастливого плавания! Большой воды!

Вадим БАРАНОВ

ОТЗВУКИ ВОЙНЫ

ПУЛЯ

Почти три года рядовой Филат Жихарев воевал с пулей под сердцем. Как все пехотинцы, торчал он в окопах, пропадал среди болот, замерзал в снегах, глох от артиллерийского огня, плашмя падал под минами, стрелял, бросался в атаку. С пулей он дошел до Берлина, штурмовал рейхстаг. Но как раз в День Победы упал в строю и очутился в госпитале.

— Н-да, редчайший случай! — разглядывая рентгеновский снимок, качал головою майор медицинской службы Добротворов. Напутствуя бывшего солдата, он пощипывал седенькую, чистенькую бородку и внушал, что, поскольку трудно предугадать, как поведет себя пуля в организме, разумнее всего избегать резких движений, не перенапрягаться и — боже упаси — поднимать тяжести. А когда Жихарев спросил, можно ли ему по старой памяти взяться за топорик, доктор протестующе тряхнул стерильной своей бородкой и еще раз напомнил о необходимости оберегать себя от всякой грубой работы.

Жихарев только вздохнул в ответ.

Эшелон, увозивший отвоевавшихся солдат на Родину, двигался медленно, подолгу стоял на полустанках. Поругивая нерасторопных железнодорожников, бойцы коротали время за картами и домино, на веселый лад запевали грустную песню «Эх, дороги» и с особым удовольствием мечтали, как возьмутся отстраивать разрушенные города, как примутся за землю-матушку, истосковавшуюся по настоящим хозяевам. А Жихарев, сдавив руки коленями, лежал на полке под своей куцей, простреленной шинелишкой и угрюмо молчал.

За окном вагона неспешно проходили леса, поля, селенья. И для него, исползавшего на брюхе чуть не каждую пядь этой земли, все было и знакомо, и неузнаваемо. Избитый снарядами и минами, прокопченный и как бы постаревший лес теперь снова зеленел ярко и молодо; поля оделись пестрядью хлебов, гречихи, кукурузы, подсолнуха; выжженные деревни словно из пепла возрождались. Все это и волновало Жихарева и навевало невеселые думы. Как-то примет его родимая Гужовка? Как-то встретит жена? Нужен ли он такой дома?

На одной из остановок в вагон протолкнулся разбитной инвалид. Откинул к стенке костыли, быстро расставил на лавке кургузых размалеванных болванчиков, повалил их рукой, дал подняться и пропел задорным голосом бывалого торговца:

— Вот Ванюшки-встанюшки, хорошие игрушки. Не бьются, не ломаются, спортом занимаются!

Солдаты весело смеялись, а Жихарев, глядя на безногого, такого же кургузого, как его изделия, с неприязнью думал: «Ишь ты, Ванька-встанька, в торговлишку ударился! Нет, нам это не с руки…»

Как-то Жихарев вздремнул и вдруг проснулся от веселого, ритмично-дробного, сочного перестука топоров. Он глянул в окно. Поезд стоял посреди какого-то разбитого, сгоревшего села, и как раз напротив вагона четверо солдат сосредоточенно рубили сруб. В сосновом затесанном бревне, как бы поджидая кого-то, торчал запасный топор.

Жихарев не стерпел. Спрыгнул, схватил топор, поплевал на руки и, ни слова не говоря, как по нитке, погнал тонкую, ровную щепу. Все четыре топора приостановились, и восемь заинтересованных глаз устремились на Жихарева.

— Плотничал?

— Приходилось.

— Чей такой будешь?

— Из-под Медыни.

— А мы горьковские, с реки Пьяны.

— Наслышан про вашу «пьяную» реку, был у меня дружок оттуда, — отсекая сильным косым ударом щепу и привычно подравнивая угол, говорил Жихарев. Топор так и играл в его руках, так и брызгал сочной древесной крошкой. Плотники словно бы нехотя (нас, мол, ничем не удивишь) приглядывались к его работе, перемигивались, и, наконец, самый старший, с глубоким шрамом на виске, доверительно, как мастер мастеру, сказал:

— Подрядились мы вот домок срубить. Засучивай-ка, друг, рукава да становись в корень — людям помощь, а нам заработок… Небольшие, а все же деньги…

— Не в деньгах дело, — с наслаждением врубаясь в новое бревно, заметил Жихарев. — Понимаешь, нет?

— Да ведь как не понять, — сказал солдат со шрамом, — а только и деньги не последнее дело. Жинка, к примеру, пишет, что колхоз у нас ослаб: или зубы клади на полку, или в город подавайся. Дело ясное — придется в Горьком приживаться. Ну, а как я заявлюсь туда со своей оравой без копейки денег? Гибель! Вот и пришлось топор точить.

— Н-да, топорик вострый, — как бы про себя ответил Жихарев, — таким топориком как стук, так и рупь.

— Ну так как — остаешься? — Все четыре плотника выжидательно выпрямились, а старший потянулся к фляжке, чтобы сейчас же и магарыч распить.

— Почему бы и не помочь, помочь бы можно, — заколебался Жихарев, но, вспомнив вдруг слова майора Добротворова, решительно воткнул топор в бревно. — Не могу я… пуля во мне… Снайпер, гад, метил в лоб, да, видать, промазал, в скулу угодил, а она, проклятая, рикошетом под ключицу. Сантиметра на два до сердца не дошла… Понимаешь, нет?

— Как не понять, понимаю, сам весь израненный, — сочувственно отозвался солдат со шрамом и, чтобы ободрить бывшего товарища по оружию, рассказал, что в их деревне есть ветеран русско-японской войны, в котором чуть не сорок лет торчала пуля. И ничего, работал не хуже других.

— Так что, брат, не унывай, — постукивая топором, внушал он Жихареву, — лишнего не перемогайся и проживешь до ста годов, мужик ты, видать, крепкий.

Потому ли, что он так хорошо поработал топором, от доброго ли слова незнакомого солдата, оттого ли, что близились родные места, только Жихарев приободрился, повеселел.

…А поезд шел, раздвигая горизонты, и открывались все новые и новые просторы родной земли. Вместе с туляками, москвичами, горьковчанами — со всеми теми, кто не распрощался еще с солдатской шинелью, но уже чувствовал себя рабочим или хлеборобом, — плотник из Гужовки радовался, что необъятная советская земля теперь на веки вечные свободна и неприкосновенна.

Пуля ничем не напоминала о себе, и Жихарев о ней уже не думал. Думал же он о даме, о детишках, о жене Анне. До его знакомой с детства остановки было еще далеко, а он поминутно выходил в тамбур и смотрел, смотрел…

В Медыни демобилизованных встречали с музыкой, цветами. Торжества порядком затянулись, и Жихарев добрался до деревни поздно ночью.

Вся Гужовка давно спала, и лишь в доме Жихарева светился огонек, как будто там уже знали о приезде хозяина и поджидали его.

Постучать у Филата не хватило терпения. Нащупал скобу, рванул. Дверь знакомо, приветливо скрипнула.

— Кто там? — окликнула Анна, и до того родным, волнующим был голос жены, что Жихарев задохнулся от нежности к ней.

И в тот самый миг, как переступил солдат порог своего дома и жена Анна приникла лицом к его пыльной шинели, а проснувшиеся детишки повисли на руках, пуля, затаившаяся в нем, остро, грубо и враждебно кольнула в грудь. Она как будто нарочно выбрала эту самую счастливую в жизни минуту. И солдат зашатался, раскинул руки, как тогда, на фронте…

Он открыл глаза и увидел плоскую темную матицу, надвое рассеченную трещиной, длинной и глубокой, как шрам. Матица падала, валилась ему на грудь, и, точно стараясь оттолкнуть ее, Анна взмахивала руками, в которых было что-то белое. И слышался ее дрожащий голос, полный беспокойства и любви.

— Филя, миленький, что с тобой?

Филату захотелось сейчас же высказать ей свои тревоги, выплакать на груди жены всю горечь, всю свою боль. Она поймет, пожалеет… Но глянул он в лицо жены и не решился. Было ясно по этому постаревшему исхудалому лицу с нездоровым румянцем и болезненно блестящими глазами, что всю войну она ждала хозяина, кормильца, надежного главу семьи. Как ей сказать, что он больше не работник, и вправе ли он снова взваливать на ее жиденькие плечи ту ношу, которую подобало нести ему? Было жаль жену, хотелось ее утешить, приласкать, но Жихарев сказал только:

— Ничего… пройдет… Понимаешь, нет?

Анна ничего не поняла, но ее любящее сердце почуяло беду. Обхватив детишек, приникших к ней, как цыплята к наседке, она вдруг заплакала горько, отчаянно, как плачут по покойнику.

— Не плачь… ребятишки же… — смущенно и виновато бормотал Филат. — Отлежусь я, встану… не пропадем…

Наутро он поднялся до солнышка, когда Анна еще спала. Укутав жену стареньким штучковым одеялом, а на ребятишек накинув свою шинель, Филат вышел на улицу. Долго стоял он на том месте, где до войны был двор, невольно вспоминая, как вздыхала в хлеву корова, посвистывали костяными ноздрями спящие на насесте куры и блестели за перегородкой кроткие овечьи глаза. А теперь — хоть шаром покати: ни коровы, ни кур, ни овец. Огорода тоже не было, только кое-где косо торчали колья и сквозь зыбкие зонтики укропа проглядывали сизые стрелы лука да нежная ботва моркови.

С чего начинать хозяйство, как жить?

Ходил солдат вокруг своего разоренного гнезда, качал головой, думал, да так и не придумал ничего.

Стараясь поправить покосившиеся колья, Жихарев незаметно для себя спустился к речке Вергилейке, но даже речки не было. Ключи, питавшие ее, давно уже никто не чистил, и она иссякла, заросла осокой и хвощом.

Цепляясь за кусты и корни, Филат взобрался на высокий правый берег с единственной целью — испытать себя. Задыхаясь, обливаясь потом («Нет уж, видно, моя песенка спета»), сел он, обхватив шершавый ствол расщепленной березы, и заплакал. А над иссохшей речкой кружился чибис и тоже плакал.

Из-за дальних холмов наплывали облака, громоздкие, тяжелые, как его мысли. Медленно, точно в раздумье, вставало солнце, и над Гужовкой вытянулся по ветру первый печной дымок. Потом потянулся второй, третий. Дымки пробивались откуда-то из-под земли, и казалось, что посреди деревни жгут уголь. Жихарев присмотрелся и понял, что это дымятся землянки. Ночью он не заметил их за уцелевшими постройками. И, едва только он увидел эти землянки, курившиеся как горнила пещерного человека, все нутро его пронзило острой болью и свое собственное несчастье показалось ему не таким уж отчаянным.

Сколько видел он за четыре года войны поруганных врагом, одичавших деревень, но ни одну из них не жалел еще такой острой жалостью.

«Прости, Гужовка, не мог я защитить тебя», — горько думал солдат.

Отсюда, с крутого берега, деревня была как на ладони, и Жихарев все смотрел и смотрел на нее, как всматриваются в лицо близкого, но очень изменившегося человека. Было тихо, пустынно, ни рева стада, ни лая собак, ни кваканья лягушек.

А услужливая память подсказывала солдату все новые и новые картины. Смотришь, бывало, отсюда с берега и не налюбуешься белой кипенью садов, не надышишься их сладостно-терпким ароматом. Когда в сорок первом уходил на фронт, по всему склону до самой Вергилейки весело и домовито краснели китайки, а теперь ни яблони, ни вишни, ни одного здорового дерева.

Вон там, на месте длинного обугленного пня, похожего на человека с поднятой рукой, стоял старый мирской вяз. Так звался он потому, что тут, бывало, всем миром собирались на сходку и тут же, под его широкой кроной, решили работать сообща — колхозом.

Как раз против вяза жил Лука Голован, организатор колхоза «Гром революции» и его бессменный председатель. По утрам Лука выходил к вязу с тяжелым тележным сердечником и с упоением, будто он играл на каком-то невиданном музыкальном инструменте, колотил им по обрубку рельса, прикрученному проволокой к толстому суку.

Над селом, над окрестными полями разносился раздольный, веселый и манящий гул. Было в этом нечто новое, таинственное, зовущее на хорошие дела, и Филату, который был тогда долговязым мечтательным парнем, все казалось, что это и есть тот самый гром революции, который сдвигает горы, меняет жизнь. И вся Гужовка отзывалась на этот железный, веселящий душу гром, восторжествовавший над звоном колоколов, над всем извечным укладом деревенской жизни. Бабы побыстрее дотапливали печи, мужики торопливо отбивали косы — упаси бог опоздать на колхозную работу.

Когда собиралась вся деревня, песенница Анна заводила своим сильным голосом, как «труд владыкой мира стал и всех в одну семью спаял». Филат, являвшийся к вязу обычно раньше других, задорно подхватывал и всю дорогу до поля, в котором не было ни одной межи, пел во все легкие и поглаживал жесткие мозоли на ладони своей подруги. С песней работали, с песней шли домой.

И как внезапно, как злобно оборвали враги эту песню! Сожгли деревню, разогнали колхоз, убили председателя. И даже старый вяз разбили минами, чтобы навсегда умолк призывный гром революции.

«Неужто так и будет, неужто вспять пойдет?» — глядя на землянки, на разрушенные, заросшие бурьяном фермы, подумал Жихарев.

И вдруг раздался знакомый железный звон. Под обугленным вязом стоял человек, поразительно похожий на Голована, и взмахивал единственной рукой. Казалось, что он играет на каком-то странном инструменте. И этот инструмент гремел победно, весело и призывно, совсем как тогда, до войны. И, как тогда, Жихарев отозвался на этот зов всем сердцем, всем существом своим.

В безотчетном радостном порыве он спустился с кручи, перепрыгнул Вергилейку и легко, как бывало, побежал в деревню, к мирскому вязу.

На подъеме в проулок опять остро и враждебно кольнуло в сердце, но Жихарев не остановился. Шагал по-солдатски широко и споро и твердил упрямо:

— Врешь, не свалишь, проклятая, солдат еще повоюет!

Председатель колхоза Семка Голован угостил Филата настоящей советской папиросой и предупредительно щелкнул зажигалкой. А потом, круто изогнув брови, заговорил о том, как зверски замучили его отца и как трудно будет без него поднять колхоз из пепла. А когда Семен ударил ребром ладони по стволу, словно что-то отсекая напрочь, Жихарев понял это так, что не время теперь вспоминать кошмары, что надо жить.

— Выживем, — сказал он, пожимая единственную руку председателя. И кипело в этом слове, подкрепленном рукопожатием, и сочувствие сыновнему горю, и свое собственное горе, и горе всего колхоза. И трепетало в нем страстное желание сделать так, чтобы люди никогда не знали больше горя. Вспомнил он землянки, бурьян на месте колхозных ферм и решительно сказал: — Надо строиться. Понимаешь, нет?

— Тебе и топор в руки, дядя Филат, — подхватил Семен, разом просияв лицом, — начинай-ка ферму восстанавливать.

И с этого дня Жихарев пропадал на стройке.

Сперва ему было трудно, до того трудно, что хоть бросай все дело. Но бросить было нельзя — коровы стояли на улице, мокли под дождем и болезненно, надрывно кашляли. Смотрят на него молодые плотники и дивятся — сам задыхается, зубами скрипит от боли, а руки снуют проворно, уверенно, и топор, будто кому-то назло, выстукивает что-то непокорное.

Осень выдалась сырая, холодная. Чуть не вся бригада переболела гриппом. Парни раскисли, валялись на печи, иные же совсем бросили работу. А Жихарев знай себе постукивает топором и даже уверяет, что на холоду ему легче дышится. Приходилось ему и дюймовые доски таскать, и бревна ворочать, а подчас такую лесину на плечи взваливать, что если б в этот миг его увидел доктор Добротворов, то наверняка напомнил бы, потрясая стерильной своей бородкой, что не всякий риск — благородное дело.

Однако все сходило благополучно. К зиме Жихарев со своими помощниками успел и стены возвести, и рамы застеклить, и ворота навесить, так что скот можно было уже загонять в коровник. Правда, не везде еще настлали потолок и совсем не было крыши, но все это, как говорится, полбеды — были бы стены, а крыша будет.

Достраивали коровник в лютые морозы. И как раз в то время, когда ставили стропила, разыгралась вьюга. Вдруг одну из укосин, подпиравших еще не закрепленные стропила, сорвало ветром. Тяжелый бревенчатый угольник, треща и теряя равновесие, начал медленно клониться. В это время Филат неподалеку настилал потолок из горбылей.

«Упадет — скотину покалечит…» — успел подумать он и, подскочив по узенькой дощечке, обхватил руками наклонное бревно. Когда Жихарев рванул стропила на себя, они заметно подались, падение приостановилось. Но в это время сильным порывом ветра их качнуло в другую сторону, и Жихарев почувствовал, что стропила валятся прямо на него. Филат уперся ногами в доску, так что она выгнулась, как лыжа, напрягся — и удержал. Но тотчас же почувствовал, что в груди как будто что-то перевернулось. И, когда один из подбежавших плотников принял на себя тяжесть, а другой закрепил укосину, Филат грузно опустился на перекладину.

Весь этот день ему было нехорошо. Казалось, что сердце сдвинулось с места и падает куда-то в пропасть. Но Жихарев работал. Да и как оставлять одних парнишек в такую непогодь? Или разбегутся, или напортят, а то и свалятся, не дай бог. И, когда Филат наконец освободился, все тело тупо ныло, ноги подламывались, в груди болело, а левой рукой нельзя было пошевельнуть.

Кое-как дотащившись до дому, Жихарев, не снимая гимнастерки, чтобы лучше прогреться, лег на печь, на голые кирпичи. Обливаясь нездоровым липким потом, Филат ворочался, кряхтел. К полуночи он было утих, забылся, а на рассвете проснулся от невыносимой боли под ключицей и в левом боку. Сердце билось лихорадочно частыми, резкими толчками, так что отдавалось во всем теле, и было такое чувство, будто изнутри под ребра заколачивают гвозди.

— Ну, Аннушка, видно, и впрямь отвоевался твой солдат, — сквозь стон грустно сказал он жене и попросил ее дойти до стройки, передать ребятам, чтобы настилали решетник.

Когда Анна вернулась, Филат, сверкая одичавшими глазами, в беспамятстве кричал:

— Стой! Ни шагу назад!.. Вперед, бей гадов!..

Крик этот был страшен, как сама война, и перепуганная Анна побежала к председателю. Семен сейчас же велел конюху запрячь в санки своего выездного жеребчика и гнать в Медынь за доктором.

Когда оттуда явился врач, Жихарев все еще бредил. То он от кого-то бежал, то за кем-то гнался, то в кого-то стрелял, то кто-то стрелял в него. Тяжко дыша, больной скрипел зубами, ругался, плакал и все поминал про пулю.

Девушка-врач, только что присланная из института и еще не имевшая практики, долго смотрела на него кроткими испуганными глазами. А когда на ее обычный вопрос, чем страдает больной, Анна расстегнула гимнастерку и открылась вспухшая шея и грудь, исполосованная красными рубцами, девчонка, не знавшая, что такое война, нахмурилась и покачала головой. Наскоро сделав перевязку, прописав болеутоляющее, она заторопилась в обратный путь, бормоча что-то о бессилии медицины.

Больше недели провалялся Жихарев в постели, криком крича от боли. Наконец, ему стало легче. Боль заглохла, но начался нестерпимый зуд, как будто грудь и шею нажгло крапивой. А потом поднялся кашель — долгий, отчаянный, с удушьем.

— Что с тобой, Филатушка? — ласково и сострадательно спросила мужа встревоженная Анна.

— Давит… вот тут… — Он коснулся рукою груди и шеи. — Откашляться бы надо, а не могу, ровно кость какая засела в горле. Понимаешь, нет?

— Не поехать ли опять за доктором?

— Не надо, — махнул рукой Филат. — Вот откашляюсь и полегчает.

После приступа ему и в самом деле полегчало, но, когда он открыл рот, чтобы перевести дух, что-то, стукнувшись о зубы, упало на кирпич и с тихим звоном покатилось в угол.

— Матушки, железяка какая-то! — испугалась Анна.

Жихарев присмотрелся и изумленно, почти весело, точно он неожиданно увидел старого знакомого, воскликнул:

— Пуля!

Солдат вытер пулю рукавом и, словно не доверяя собственными глазами, подбросил на ладони. Темная, уже тронутая ржавчиной, она каталась в его руке, как будто бы живая. И, глядя на эту длинную, тяжелую винтовочную пулю, Жихарев вдруг отчетливо представил изрытую высотку, на которой засели немцы, ощипанный лесок, узкие окопы боевого охранения, где он и семеро его товарищей ожидали врага.

Неожиданно из-за лесочка выползли вражеские танки. Кажется, их было много, но Жихареву запомнился только самый ближний. Взблескивая высветленными гусеницами и поводя во все стороны длинным пушечным стволом со змеиной пастью надульника, танк стремительно наползал на Жихарева. Оглохший от рева и пальбы, задыхающийся от пыли, взбитой гусеницами, Жихарев молча ждал, закусив конец трофейной сигареты.

Танк гремел, раскидывая глину с покинутых укрытий, и от него несло железом и выхлопными газами. Жихареву захотелось зарыться в землю, закрыть глаза. Но в правой руке как бы сама собою очутилась связка гранат — четыре по бокам и одна внутри.

И вот он приподнялся, закинул руку. Но в это самое мгновение что-то сильно, так что зазвенело в ушах, ударило его в лицо, обожгло ключицу, а в кроне сосны словно бы сверкнула молния.

«Снайпер», — равнодушно, как о чем-то крайне незначительном, подумал он про себя. Было ясно, что снайпер сидит на дереве и может снова выстрелить, но и об этом подумалось как-то нехотя — все мысли были вокруг связки гранат и танка, который надо было остановить. Вложив всю свою, силу в этот единственный бросок, он метнул связку со всего плеча. И вдруг с ужасом почувствовал, что рука не послушалась его. Больше он ничего не помнил…

В полевом госпитале под обстрелом противника из груди и предплечья Жихарева вынули с десяток мелких гранатных осколков, которые, по счастью, засели близко под кожей — спасла шинельная скатка. Раны на щеке и под ключицей тоже были признаны осколочными. А когда Жихарев заметил, что его ранил немецкий снайпер, врач сказал, с сомнением покачивая головой, что если это так, то пуля прошла навылет и обе эти раны не опасны. Они и в самом деле затянулись очень быстро, много быстрей осколочных. Остался только бугорок на скуле да красноватый следок на шее над ключицей.

И вот теперь, через три с лишним года, Жихарев почувствовал почти физически, как она ударила ему в скулу, скользнула и ушла в грудную полость…

Долго Жихарев подкидывал пулю на большой, жесткой от топора ладони, точно пытаясь взвесить все то несчастье, которое принесла она ему и всему миру. В избе топилась печка, сухие дрова потрескивали и стреляли искрами.

— Все! Капут тебе, проклятая! — крикнул Жихарев и хотел уже бросить пулю в огонь, да вдруг подумал: пусть сперва посмотрят на нее, злодейку, люди. Подивившись, покачавши головами, повздыхав, люди посоветовали оставить ее на память. Места-де не пролежит, а внукам в свое время будет интересно. Понял Жихарев, что правы люди, и велел Анне спрятать ее куда-нибудь подальше. Осторожно, будто опасаясь, как бы не случилось от нее какой-нибудь новой беды, Анна положила пулю в ту заветную коробочку из-под халвы, где хранились мужнины медали.

Она и теперь там лежит.

А солдат Жихарев по-прежнему работает в колхозе «Гром революции» бригадиром по плотничной части. Он здоров, крепок и за пятнадцать лет почти не изменился, разве что помолодел.

Сколько домов построил Филат Жихарев за эти годы, и каких домов! Всякий, кому случалось пройти или проехать вдоль Гужовки, непременно залюбуется кружевной вязью резьбы на карнизах и наличниках, а иной завистливо вздохнет:

— Н-да, красиво живут люди!

По резьбе и особому изяществу отделки узнают и пятистенок самого Филата. Жихарев поставил дом на каменном фундаменте из вековых кондовых сосен, по всей видимости, собираясь жить долго.

ОНА РОДИЛАСЬ В ЛЕНИНГРАДЕ

Женщина стоит на постаменте, чуть наклонясь вперед. В руках у нее — большой венок. Лицо — печально, скорбно. Губы сжаты, но мне кажется, что она тихо-тихо произносит:

«Никто не забыт, и ничто не забыто», — невольно повторяю я и вспоминаю нашу учительницу. Она родилась в Ленинграде. В суровую годину отдала ему здоровье, силы. Но не над ней склоняет мать-Родина свой бронзовый венок. Она лежит у нас, в Осинках, на старом деревенском кладбище. Нет над ней ни креста, ни камня, ни надписи. Только заросший холмик да куст сирени…

Появилась она у нас в деревне зимой сорок второго года. Я хорошо помню, как она пришла, хотя с тех пор минуло уже более двадцати лет. Мы, ребятишки, стояли тогда на школьном крыльце и смотрели в поле. Там что-то медленно передвигалось. То ли какой-то белый зверь, то ли большой ком снега.

Время было смутное, тревожное. Мы закрыли дверь, накинули изнутри большой крючок и стали смотреть в щелку. Морозило. Мела поземка. А «оно», просвечивая сквозь мутновато-белую метельную дымку, все подвигалось и подвигалось к школе. Временами «оно» припадало к земле, сливалось со снегом и исчезало, но вскоре снова начинало двигаться с каким-то поразительным упорством.

Наконец «оно» взобралось на крыльцо и застучало в дверь. Мы услышали за дверью кашель, тяжелое дыхание и разбежались по углам, попрятались за парты. Как раз в тот день разнесся слух, будто в деревне появился дезертир. И всем уже казалось, что этот самый дезертир сейчас ворвется к нам. Не растерялась только наша сторожиха Кланя Сокольчук.

— Шо там? — крикнула она слегка дрожащим голосом. Сокольчук была эвакуирована из Миргорода и немножко задавалась перед нами, потому что про этот Миргород писал сам Гоголь. А в общем сторожиха Кланя была девушка хорошая.

— Ну шо молчишь, як мертвый? — снова крикнула она. — Треба отвечать, колы спрашивають!

— Пожалуйста, откройте, — донесся из-за двери глухой и сиплый от мороза голос, и трудно было разобрать, мужчина это говорит или женщина, а может быть, старик или старуха.

Как только Кланя открыла дверь, через порог перекачнулось что-то вроде снежной бабы. И сразу же эта странная снегурка начала валиться на бок. Не поддержи ее Кланя Сокольчук, она ударилась бы об пол и, наверное, рассыпалась.

«Баба» не упала, не рассыпалась, но снег на ней стал быстро таять, и все мы увидели, что это молодая женщина, одетая красиво, по-городскому, но как-то не по-зимнему. Сторожиха Кланя усадила ее на край какой-то парты и, охая, как будто ей самой было очень больно, принялась оттирать концом шарфа уши, щеки и нос пришедшей.

А та молчала. От усталости и холода она не могла даже говорить. Подивившись, как это горожанка не замерзла где-нибудь в дороге, Кланя велела нам наколоть дров и растопить все три печки. Когда мы пришли с дровами, сторожиха вся так и сияла.

— Бачите, хлопчики, це — ваша новая учителька.

Сторожиха Кланя радовалась, что наконец-то мы будем по-настоящему учиться. А сами мы не слишком радовались. Кое-кто даже, наоборот, был явно недоволен. Да, мы привыкли уже учиться кое-как. Учителя менялись чуть не каждый месяц. Пришлют какого-нибудь парня, а его сейчас же заберут на фронт. Да и девчата подолгу не задерживались, потому что их в то время тоже брали на войну.

Под конец прислали какого-то тихонького старичка, но он оказался горьким пьяницей. В школе было три класса. Старичок делил нас на старших, средних и младших. Но мы все были почти одного возраста и почти все учились очень плохо. В нашей школе старичок работал временно, до нового учителя. И потому он не обременял науками ни нас, ни самого себя. Он имел привычку засыпать среди уроков и громко всхрапывать. Мы презирали его за это еще больше, чем за пристрастие к спиртному, и называли Храпуном. В классе между партами мы играли в войну, гоняли деревянный шар, а старичок охотно соглашался быть нашим судьей. Мы гоняли шар до тех пор, пока сторожиха Кланя не выгоняла нас вместе с нашим учителем.

В тот день старичок в школу не явился — загулял. Мы уже досыта наигрались в свой хоккей и стали было расходиться, но тут как раз объявилась новая учительница.

На другой день мы, как и прежде, явились в школу без учебников. Мы думали, что погоняем немножко шарик — и по домам. Но до чего же все мы удивились, когда в дверях нас встретила уже знакомая учительница.

— Быстренько несите свои книги, — сказала она. — Ученье — тот же фронт, а на фронте, сами понимаете, не может быть легко.

Когда мы принесли сумки и расселись по местам, она заставила нас снять шапки и раздеться. В классе было холодновато, и мы посматривали на учительницу недружелюбно: что, мол, она еще придумает?

— Встаньте, дети! — сказала она негромко и как будто бы не строго и в то же время так требовательно, что мы встали все до одного. — Так. Очень хорошо. Теперь садитесь и запомните раз и навсегда, что сидеть в пальто и шапках в помещении не принято, а учителя всегда приветствуют вставанием.

Но мы стояли, оцепенев. Мы стояли и глядели на нашу новую учительницу. Таких у нас еще никогда не было. На ней был черный шерстяной жакет, лаковые туфли, белый воротничок и галстук. Особенно странным казался галстук. У нас не носили галстуков даже мужчины. И еще казалось странным, что в ее волнистых темных волосах как будто снег остался.

— Итак, ребята, начнем учиться, — сказала она, когда мы, наконец, сели. — Но прежде давайте познакомимся. Я приехала к вам из Ленинграда.

— Из Ленинграда — это здорово! — загомонили мы. — Расскажите нам про Ленинград.

— Ну что же, придется рассказать, — согласилась учительница. — Только сначала вы мне расскажите, что знаете про город Ленина.

— Там царя свергли, — сказала Любочка Матюшина.

— А еще там есть озеро Разлив, за которым скрывался Ленин от белых гадов! — крикнул Пашка Сомов. — А еще там стрелял по Зимнему дворцу крейсер «Аврора».

— Правильно, — сказала учительница, — Ленинград очень верно называют колыбелью русской революции…

— А вот Санькина бабушка, — покосившись на меня, сказала Любочка Матюшина, — совсем неверно называет — Питером…

Мне хотелось дать этой болтушке Любке щелкана. Вечно сунется, где ее совсем не просят. Но вместо этого я виновато засопел. Я и сам все время спорил с бабушкой, что никакой не Питер, а Ленинград. Но раз не сумел ей доказать, не переубедил ее — сиди теперь, красней да ссылайся на бабкину отсталость. Но краснеть мне пришлось не долго.

— А, между прочим, Сашина бабушка тоже права, — сказала учительница и улыбнулась мне подбадривающе. — В старину Ленинград и в самом деле называли Питером или Петербургом. Город этот был воздвигнут по приказу Петра Великого и назван в его честь.

— А как же он Ленинградом сделался? — опять спросила Любочка.

— А очень просто, — сказал Пашка. — Петр-то Великий самый первый царь был. А самого последнего царя — Николашку — Ленин победил. Ну и стали город Ленинградом называть.

— Правильно, — одобрила учительница. — Только победил царя, помещиков и капиталистов Ленин не один, а вместе со всем народом. Со своими соратниками — большевиками — он организовал питерских рабочих, матросов, солдат и подготовил вооруженное восстание. И вот двадцать пять лет назад, в октябре семнадцатого года…

— …капиталистам да помещикам и разным другим буржуям дали по кумполу! — подхватил Пашка. — Ленин закричал: «Ура! За мной!» — и самый первый бросился в атаку.

— Очень уж ты увлекаешься, — улыбнулась учительница. — Ленин не мог идти в атаку, потому что ему необходимо было руководить восстанием.

— Ну правильно, — не растерялся Пашка, — он отдавал приказы командирам. А когда обо всем распорядился, скорей на крейсер, подбегает к пушке, заряжает ее снарядом, и пошла палить «Аврора» по Зимнему дворцу. Министры кто куда. Один залез в подполье, другой под печку, а самый главный бабой нарядился…

— Насчет министров ты тоже почти прав, — с усмешкой прервала учительница. — Керенский удрал в женской одежде, а остальные как заседали в Малахитовой палате, так к креслам и пристыли. Думали, что большевистский крейсер разрушит весь дворец. На самом же деле «Аврора» сделала один-единственный выстрел, да и тот холостой. Он лишь послужил сигналом к восстанию. Большевики не хотели разрушать дворец. Они сберегли его сокровища для народа. А проклятый Гитлер…

Вдруг она закашлялась. В классе стало тихо. Притих даже неугомонный Пашка. Сам он был тоже эвакуированный. Мать его и целый выводок сестренок ютились у Бобылихи. А Пашка прижился у нас. Только ночевать домой ходил. Если же он засиживался, приходила мать и грозила ему пальцем. Мать называла Пашку недокормышем. Он и в самом деле был тощий, заморенный. Но это не мешало Пашке быть очень живым, веселым. Маленький, быстрый и шумливый, как воробей, он смешил весь класс. Но сейчас сидел хмурый, гневный. Когда уезжали в тыл, гитлеровцы раз пять бомбили и обстреливали их поезд. Старшему брату Пашки при бомбежке отсекло осколком челюсть. Он жил, но не мог ни есть, ни говорить. Так и умер молча. Пашка видел, как он умирал, и с тех пор стал думать, что бы ему сделать такое, чтобы Гитлер околел, как бешеная собака. В этом я его поддерживал, потому что гитлеровцы зажгли снарядом танк моего отца и мать получила похоронную. Но Гитлер сидел у себя в рейхстаге и продолжал губить людей, а мы ходили в школу и не знали, как помешать ему. Я уже отчаялся, а Пашка все думал да соображал. Даже сейчас, в классе.

— Саньк, — вдруг сказал он, — а я все-таки придумал…

— Чего придумал? — спросил я, косясь на учительницу.

— Как Гитлера убить.

И он таинственно зашептал мне на ухо, что поедет в Ленинград, сядет на крейсер «Аврору», по Балтийскому морю подплывет ночью к рейхстагу и трахнет сразу из всех калибров.

— Чудак, — сказал я, и мы заспорили. Все опять загомонили, и кто-то принялся нас «разнимать». Учительница уже не кашляла. Она смотрела на нас с явным интересом.

— Что за шум? О чем вы, ребята, спорите?

Пришлось ей рассказать. Я был заранее уверен, что над затеей Пашки трахнуть в Гитлера из всех калибров она только посмеется, и не жалел иронии. Но она даже не улыбнулась.

— Ты, Паша, прав, — сказала она. — Гитлера надо уничтожить, как бешеного зверя. Но только, видимо, придется сделать это каким-то другим способом. Впрочем, обо всем этом поговорим потом. А сейчас расскажите мне, пожалуйста, что вы проходили и на чем остановились.

— А ни на чем! — закричали мы.

— А что вы знаете?

— Да мы и сами не знаем, что знаем! — крикнул Пашка, и все мы засмеялись. А учительница покачала головой.

— Ну что же, начнем программу заново. Открой-ка, Паша, «Родную речь» и почитай.

Пашка опять нахмурился. Читать он начал каким-то очень робким и унылым голосом. Он весь вспотел от напряжения и, казалось, вот-вот расплачется. Смешливая Любочка Матюшина хихикнула, а учительница сделала очень строгое лицо.

— Ты хочешь лучше прочитать? — спросила она. — Нучто ж, попробуй.

Но и Любочка спотыкалась на каждом слове. Мы всем классом пытались помогать, но только еще больше путали.

— Придется всем хорошенько дома повторить, — сказала учительница.

Задачу тоже не решил никто, хотя мы все чувствовали, что она нетрудная. И чтобы уже больше не краснеть перед учительницей, все хором закричали:

— Мы не понимам!

— Как же это так «не понимам»? — рассмеялась она. — Да тут и понимать-то нечего.

— Вам, может, и нечего, а мы все одно — не понимам! — шмыгая носами, упрямо твердили мы.

— Тогда давайте попытаемся все вместе составить задачку про Ленинград.

Не помню точно, в чем был смысл этой задачи, но знаю, что в ней сравнивалась высота Петропавловской крепости и Адмиралтейской иглы. Почти все мы верно решили эту задачу.

— Вот видите, вы же совсем неплохо соображаете, надо только захотеть, — повеселела учительница.

— Про Ленинград — это не то что в задачнике, — оживились мы. — Тут же вон как интересно!

От шпилей мы перешли к колоннам, от колонн — к памятникам, от памятников — к мостам, от мостов — к каналам, рекам и островам. И хотя задачи с каждым разом усложнялись, мы решали их все увереннее, и это было очень интересно.

Но еще интереснее были уроки истории. Чуть только она войдет, а мы уже тянем руки и дружно просим:

— Расскажите нам про Петра Великого.

Наверное, все это было не по программе, но, начав о Петре Первом, она не могла не вспомнить стихов Пушкина:

И уже по одному тому, как выпрямлялась вся ее худенькая фигура, как произносила она каждую строку, как блестели глаза, нам было ясно, что она любит свой город до боли, до тоски, что она все время там. Мы слушали и тоже были «там».

Незаметно и как-то неожиданно темнело. Учительница умолкала, а мы все не расходились. Нам еще хотелось послушать про удивительный, сказочно красивый город Ленинград. И она рассказывала. Рассказывала обо всем, что знала. А знала она, казалось, все.

Могли ли мы не полюбить нашу учительницу? Мы полюбили ее за эти удивительные рассказы, за тихий, глуховатый голос, за ясную, ласковую улыбку.

Мы старались говорить, как наша учительница — по-ленинградски. Она называла ручку вставочкой, и мы тоже. Она говорила «ученье» вместо распространенного «учеба», и мы сейчас же подхватили. Мы пытались даже вместо принятого в нашей округе укороченного «понимашь» произносить полно «понимаешь», хотя это удавалось не всегда и не всем.

Мы стали следить не только за своей речью, но и одеждой. Девчонки являлись на уроки в хороших платьях, и даже растрепа Любочка начала заплетать свои крысиные хвостики, а мальчишки подпоясывали рубахи ремешками и старательно приглаживали вихры. Пионеры достали свои красные галстуки и подвязывали их с рассчитанной небрежностью, стараясь, чтобы узел вышел большой и аккуратный, как у учительницы. Наша учительница была красивая. Очень красивая. Только уж чересчур худа. Такая тоненькая, что казалось странным, как она не переломится. Когда же она писала мелом на доске, мы невольно смотрели на ее длинные, нервно подрагивающие пальцы..

А ее глухой, надрывно-хриплый кашель нас тревожил. Он возникал внезапно. Вдруг посреди урока она вся сгорбится, приложит руку к груди, и все тело ее судорожно забьется. Пока откашляется — вся взмокнет. Лицо осунется, щеки заалеют, глаза тоскливо загорятся, на губах — усталая, виноватая улыбка. И все мы чувствовали себя тогда в чем-то виноватыми.

Кашель проходил, урок возобновлялся. И снова она рассказывала о чем-то интересном. И смеялась. После приступа она всегда смеялась. Наверно, для того, чтобы нас развеселить, отвлечь. И мы смеялись. Только Любочка Матюшина вдруг начинала плакать.

— Вот и моя мама, — говорила она, всхлипывая, — сперва все кашляла, а потом…

— Молчи ты, дурочка! — И мы с Пашкой теребили девчонку за косички. Но та не замечала этого. Она встревоженно смотрела на учительницу.

— Моя мама сильно простудилась, когда провожали тятю на войну. И вы, наверно, тоже простудились…

— Нет, Люба, я не простудилась. Это все блокада…

Мы не очень ясно представляли, что такое блокада. Но по тому, как потемнели ее глаза, как сжались губы и постарело лицо, все поняли, что это что-то очень страшное. И примолкли…

— Враг окружил нас со всех сторон, зажал город в кольцо. Мы ели жмых, олифу, клей. В хлебе — мы получали его по сто двадцать пять граммов на человека — были почти одни опилки. А надо было очень много работать. Мы делали снаряды, чтобы кораблям и фортам было чем отбиваться от врага. Я, как и все наши работницы, с утра до поздней ночи пропадала на заводе. Дома оставалась одна дочурка Танечка. Она была маленькая, худенькая и все время просила есть. Я отдавала ей весь свой хлеб. Выменивала для нее сахар. Правда, сахар был черный, с примесью земли. Горели продовольственные склады, сахар плавился и растекался по тротуару. Ему не давали пропадать. Такой сахар стоил очень дорого. Я променяла почти все, что было у нас ценного после гибели мужа и смерти отца и матери. Я думала, что сахар подкрепит силы моей девочки. Но она таяла. И все реже просила есть. Сделалась молчаливой, скучной. Я достала на черном рынке холодец из клея и ремней и пыталась кормить ее насильно. Она давилась и кричала:

— Не надо! Не хочу!

— Чего же ты хочешь, Танечка?

— Хочу, чтобы больше не стреляли… чтобы они ушли…

— Они уйдут… Мы их обязательно прогоним. Только ты поешь. Сейчас не хочется — поешь потом. Но только обязательно.

Приду с работы — она лежит и грустно улыбается. Опять не ела. Но вот как-то попросила есть. Сама. А есть было нечего. Я сварила суп со стеариновой приправой, кисель из ягод бузины. Она поела.

«А теперь ручки под щечку и засни. Я скоро приду».

Она заснула. В тот день работу часто прерывали воздушные тревоги. Я вырвалась с завода только к ночи. Поднимаюсь по лестнице, а сердце так и бьется, так и стучит. Открываю дверь, кричу: «Танюша!» Не отзывается. Подхожу к кроватке: лежит моя Танюша — ручки под щечку — и не дышит.

С кладбища я не дошла. Посреди улицы вдруг закружилась голова. Упала, споткнувшись на ровном месте, и уже не встала. Увидели девушки-дружинницы и отвезли в больницу. Там меня немножко подлечили и отправили на поправку в тыл. Так вот я к вам и попала.

Она устало опустилась на пустую парту, прикрыла рукой глаза. И долго сидела так. Потом сказала с какой-то непонятной строгостью:

— А теперь, дети, все… Итак, на чем мы остановились?..

Урок продолжался.

Учительнице шли письма. Много писем. Были нарядные, с большими невиданными марками, были грубые, неумело склеенные из серой бумаги, а больше всего присылали треугольников со штампом.

— Что вам пишут? — спрашивали мы. — Скоро кончится блокада?

— Не могу вас ничем порадовать, ребята, — вздыхала учительница. — Никогда еще ленинградцам не было так трудно, как теперь. Говорят, Гитлер приказал город разрушить, а всех людей уморить голодом. Каждый день обстрелы из больших орудий, бесконечные налеты. Кругом развалины. Не щадят ни Адмиралтейства, ни Эрмитажа, ни Исаакия. Девушки-дружинницы мне пишут, что живых людей на улицах почти не встретишь, а трупов стало так много, что их не успевают увозить. Голод косит людей. И холод. Ослабеет человек и закоченеет посреди улицы или в своей нетопленной квартире. Один мой знакомый скульптор — он делал разные фигуры из дерева — сжег в печке всю свою мебель вместе со столом и стульями, все свои скульптуры, но так и не смог согреться…

— А давайте пойдем в лес, — вдруг предложила Любочка, — нарубим дров и отправим в Ленинград тому скульптору. А он нам за это пусть Буратину вырежет.

— А как ты переправишь свои дровишки через линию фронта? Может, за ними специальный самолет пришлют? — смеялись мы над девочкой. Любочка уже готова была расплакаться, но тут вмешалась учительница.

— А ведь вы, ребята, смеетесь совсем напрасно, — сказала она. — Люба вносит правильное предложение. Ленинградцам надо помочь. Но только вместо дров давайте-ка навяжем им побольше шерстяных вещей.

На другой же день мы добыли в колхозе шерсти. Но ее еще надо было прясть, а никто из девочек не умел это делать. Учительница тоже не умела.

Но зато она умела говорить с людьми. Она ходила по домам и просила наших матерей и бабушек помочь ученикам. Только их и просить не надо было. Сами понимали. Достали веретена, пряслица, вязальные иглы и принялись за дело.

Бабушка Аксинья стонала на печи, смерти ждала. Но как услышала, что в Питере беда, так и помирать раздумала. Ее в деревне звали Питерской. Потому что она еще давным-давно жила там у господ и все собиралась посмотреть, как народ без бар обходится. Слезла бабка с печи, стала в укладке рыться. Достала оттуда мотки шерсти, клубки величиной чуть не с футбольный мяч.

— На-ка, на-ка, милая. Мне-то ни к чему теперь, а внучки не берут, гнушаются. Побаловала их советская-то власть, лишков побаловала.

Учительница смущенно улыбнулась, пытаясь благодарить, но бабушка замахала на нее руками, заворчала:

— Не за что, милая, не за что. Вот кабы ты помянула меня там в соборе Казанской божьей матери али в святом Исаакии, а только вижу по глазам — безбожница.

— Между прочим, бабушка, ни в Казанском, ни в Исаакии давно уже не служат, — сказала учительница. — Это всемирно известные памятники архитектуры. А фашистские варвары ведут по ним пристрелку.

Бабка Аксинья выпрямилась, испуганно посмотрела на учительницу, печально и разгневанно покачала головой:

— Ишь что вытворяет фашист безмозглый! На великие храмы божии покусился. Нет, несдобровать антихристу, несдобровать!

Она снова наклонилась над укладкой, долго шуршала в ней какими-то не то бумагами, не то материями, наконец что-то достала, развернула и медленно выпрямилась, шевеля губами.

— Слава богу, все тут… На-ка вот, возьми. Не велики деньги, а все помога. На похороны берегла, да ладно, обойдется. Выпивоха поп-то наш, все одно в вине утопит…

— Да что вы, бабушка, — попыталась возразить учительница, но старуха властно сдвинула жесткие, колючие, как ячменный колос, брови:

— Бери, бери. Не тебе даю, а всем питерцам. Пошли-ка поскорей да накажи, чтобы не робели перед ерманцем-басурманом. Били его наши и сызнова побьют, дай срок. Да бери же, говорят тебе!

— Нехорошо как-то получается. Зачем вы это? — смущенно промолвила учительница. — Да и не в ходу в Ленинграде деньги. Там теперь даже на золото никто не смотрит.

— Там не в ходу, так здесь в ходу, — строго внушала бабка Аксинья. — Покупай хлеба, суши картошку, свеклу. В Питере тебе за это спасибо скажут. Небось и бабенки наши подмогнут, и председательша. Ты только сорганизуй да распорядись. А вот и помощники тебе, — кивнула, бабушка на нас с Пашкой. — Ну, а только построже с ними, стервецами, надоть. Избаловались без отцов-то, все шарики гоняют. А их ровня-то, отцы-то ихние, бывало, в революцию в Нижний ездили, хлеб большевикам возили. Тогда, вишь, тоже люди мерли от голода да тифа. Ну и мой остался невесть где. Может, опять же в Питере. Не больно, видать, счастливый он, град-то Питер. То швед на него позарится, то немец.

Бабка Аксинья закрыла укладку, опять залезла на печь и стала там ворочаться, стонать, а мы с Пашкой пошли провожать учительницу. Мотки с клубками несли мы. А она деньги. Пока шла, все перекладывала их с руки на руку, будто не знала, куда деть. Спросила даже нас, правильно ли она сделала, что взяла.

— Правильно, — одобрили мы. — Только надо бы еще. Будь у нас побольше денег, можно было бы тогда корабль построить заместо крейсера «Аврора». Как вы думаете, если мы насобираем очень много металлолома, можно из него сделать корабль?

— Корабль — едва ли: чересчур уж много металла надо, — ответила учительница, — а вот танк, пожалуй, можно. Если всем ребятам очень постараться.

— Мы уж постараемся!

Прямо за деревней — скотные дворы. За дворами — кузница. За кузницей — овраг. В овраге — свалка. С давних пор велось: выйдет из строя молотилка — ее в овраг. Отслужит сеялка — ее туда же. Заменят старенькую лобогрейку жаткой-самосброской, смотришь — и лобогрейка под откосом. И столько набралось в овраге разного железного старья, что оно так и выпирает из-под снега, будто кости доисторических животных. Только попробуй достань его оттуда! Ничего бы у нас не вышло, если бы Пашка не уверил расхныкавшуюся было ребятню, что овраг не просто свалка, а железорудный район и нашей металлодобывающей бригаде дано срочное задание выдать на-гора для обороны Ленинграда тысячу тонн железняка. Отец у Пашки до войны работал в Горловке на рудниках, и потому тот сделался великим специалистом по железнякам и рудам. Под руководством такого мастера нельзя было работать плохо, и мы старались изо всех сил, снимая иззябшими руками пласт за пластом. Намучимся, рассоримся и по избам — греться. Чуть отдохнем, согреемся — и опять в свою «штольню» с ломами да лопатами. Если Ленинграду нужно железо — мы его добудем! Учительница работала вместе с нами и называла нашу бригаду ударным батальоном.

Недели за две образовалась на берегу оврага целая гора металла. Учительница сходила к председательнице. И хотя про тетку Василису говорили, что у нее посреди зимы снегу не выпросишь, она раздобрилась — дала нам лошадь. И перевозили мы все наше железо на станцию Тароватиха. Там его погрузили на четырехосную шаланду и отправили в Выксу на металлургический завод. Вырученные деньги мы послали в фонд обороны Ленинграда, а из выплавленной стали просили построить подводную лодку. Нам прислали оттуда благодарность, а учительница сказала, что, как только кончится война, повезет нас в Ленинград. А если она сказала — так и будет! Наша учительница никогда нас не обманывала. И мы всей школой теперь мечтали вслух, как прежде всего взберемся на купол Исаакия, чтобы увидеть город с птичьего полета, как потом пройдем по гулким палубам крейсера «Аврора» и прикоснемся к той самой пушке, что стреляла по Зимнему дворцу в ненавистный старый мир.

По ночам мне снился Ленинград. Под предводительством учительницы мы, ученики, сражались с царем в толстой короне, с буржуями в высоких цилиндрах, с фашистами в глубоких железных касках, с блокадой, напоминавшей большую тучу. Мы побеждали всех по очереди. Только с блокадой не могли справиться, потому что она не имела ясного облика и надвигалась отовсюду. Она гремела ржавым железом, обдавала нас жаром пожарищ и холодом нетопленных квартир, внезапно подкрадывалась и душила нашу учительницу.

Ей становилось все хуже.

Тетка Василиса велела нам с Пашкой запрячь в санки Звездку, дала свой тулуп, чтобы везти учительницу в райцентр в больницу. Но она сказала, что сейчас не может, не имеет права. И не поехала.

Как раз в это время из Ленинграда привезли детей. Наша школа взяла над ними шефство. Детишек поместили в бывшем монастырском доме в соседнем сельце Крутица. Изголодавшиеся дети мерзли. Наши девочки шили для них платьица из бумазеи, фланелевые рубашонки, теплые полусуконные штанишки, вязали чулочки. Но все это мало помогало. Дом отапливался сырыми осиновыми дровами, да и тех было в обрез.

Еще летом, в каникулы, мы заготовили для школы пятнадцать кубометров березовых дров. Но мы возили их на колхозных лошадях, и часть из них тетка Василиса велела сложить около конного двора. Когда мы рассказали об этом учительнице, она попросила переправить эти дрова в Крутицу ленинградским детям. Тетка Василиса не согласилась. Дескать, самим нечем отапливаться, хотя только что сломали рухнувший свинарник и этим старьем вполне можно было топить печи в бытовках.

Тогда мы решили переправить в Крутицу школьные дрова. Кланя убедила было учительницу оставить хотя бы кубометра три. Но мы перестарались и отвезли почти все, что было. Очень уж хотелось нам сделать для маленьких ленинградцев что-нибудь хорошее. И зима вроде бы пошла на убыль. По календарю даже весна уже настала. Да и солнце заблестело. Бабушка Аксинья наскребла в ларе немного отрубей и напекла жаворонков. Их надо было сбросить с дерева или крыши дома и весело пропеть:

Но было не до песен, и мы поскорее жаворонков съели. И солнце скрылось. Опять завыла вьюга. Бабушка Аксинья говорила, что это оттого, что мы не покликали весну. А если бы хорошенько покликать, небось, и отозвалась бы, поборола бы загостившуюся зиму с ее противным холодом.

Дрова кончались. Мы с Пашкой помогали сторожихе Клане раскалывать клиньями последние самые сучкастые поленья. Кланя топила понемногу, чтобы только еду сготовить на двоих. Когда дрова совсем кончились, она взяла корзинку и отправилась на скотные дворы подобрать обглоданные ивовые ветки, которыми прикармливали коров и лошадей, и присмотреть, не попадется ли где сухой щепы. Тетка Василиса тут как тут.

— Ты что здесь крутишься? — спросила она строго. — Али потеряла что?

— Та я ничого. Я тильки на растопку. Затопила, а дрова гореть не хочуть. Я и побигла…

— Ну ладно, забирай растопку да скажи, как это ты, матушка, умудрилась: себе наела щеки, а учительницу вовсе заморила — краше в гроб кладут!

Подперев бока могучими мужицкими руками, тетка Василиса ждала ответа.

— Та разве ж я ее морыла? — вдруг разволновалась Кланя. — Так я ж ее пытаю, шо треба варити? Картошенницу, кашу бо галушки? А она мне: не треба ничого, треба сушить картошку. А хиба ж можно ее, этой бульбы, на целый город напасти? Та разве ж я ее морю? Она сама себя морит. Чужих людин жалеет, а себя нисколечко. Хоть бы вы повлияли на нее, товарищ председатель!

Тетка Василиса попыталась повлиять, но из этого ничего не вышло. В ответ на ее уговоры поберечь себя («На одной картошке долго не протянешь») учительница выхватила из подтопка чугунок, достала противень с сушеной свеклой.

— Вы только посмотрите! — требовала она, поочередно вынимая из чугунка крупные разварившиеся картофелины. — Это же роскошь! Один сплошной крахмал. А вот в этой самой невзрачной с виду свекле — сахар. Двадцать процентов сахара! Если бы я могла там кормить мою девочку картофелем и свеклой, она бы выжила.

И вдруг учительница разрыдалась. Тетка Василиса не знала, как ее утешить.

И по-прежнему в печке сушилась на противне свекла и мелко нарезанная картошка. Дрова Кланя добывала где придется. Мы с Пашкой вели тайную разведку. Чуть в чьем-нибудь заколоченном доме оторвалась доска или забор свалился, мы сейчас же доносим об этом Клане. А она уже знает, что делать.

Но хотя ночи были темные, кто-то заметил Кланю с вязанкой штакетника. Конюх Митрич внезапно обнаружил убыль и в березовой поленнице. Тетка Василиса была в деревне и властью, и судьей, и следователем. Наутро она явилась с обыском. Заглянула в сарай, под сени, в уборную. Но все улики давно уже сгорели в печке. Тогда она посреди урока вломилась в класс, открыла дверцу печки, поковырялась в золе.

— Это что? — неожиданно спросила она нас, подкидывая на ладони синий пережженный гвоздь.

— Гвоздок, — сказала Любочка.

— Правильно. А как вы думаете, откуда он сюда попал?

Мы с Пашкой сразу догадались, куда клонит председательша, и обрадовались, что Кланя ушла на почту отправлять продуктовую посылку. А учительница ничего не понимала.

— В чем дело, Василиса Федосеевна? — спросила она обеспокоенно. — Вы срываете урок. Прошу вас оставить класс…

Тогда тетка Василиса перешла в прямое наступление.

— Не бойсь, матушка, хлеб у тебя не отобью, своих делов по горло. А только как же это так, учительша? — вдруг спросила она едким и суровым голосом. — Воруете дровишки, побираетесь, а в школе хоть волков морозь? Хоть бы сиротку пожалела, — кивнула она на Любочку. — Я вот в шубе да в шали насквозь промерзла, а на ней одни шобонья.

— Мне не холодно, — пропищала Любочка.

— Нам никому не холодно! — подхватили все мы, хотя холод был лютый и сама учительница, наверное, очень мерзла в своем куцем жакетике и узких туфлях. Нам она разрешила сидеть в пальто.

Сейчас она стояла у окна перед классной доской и смотрела то на тетку Василису, то на нас с Пашкой. Кажется, она что-то начинала понимать. Лицо у нее все время менялось. Брови вздрагивали. Зрачки глаз то взблескивали, то гасли.

— Если Клава виновата, я накажу ее, — наконец сказала она глухо. — Но и вам никто не давал права так грубо и бестактно прерывать школьные занятия. И позвольте вам заметить, товарищ председатель, что вместо неуместной жалости вы могли бы девочку немного приодеть. Да и дров могли бы подвезти…

— Ну уж нет, — разгневалась тетка Василиса. — Учительница раздала, расхвоила, а колхоз ей подвози. Да мне черт с вами со всеми — померзайте, подыхайте с голоду!

Председательша вскочила, хлопнула дверью и исчезла. А учительница вся как-то сгорбилась, схватилась за грудь, скривила губы и закашлялась. Никогда еще не кашляла она так долго и мучительно.

Мы с Пашкой рассказали обо всем этом бабушке Аксинье. Она слезла с печи, взяла костыль и, согнувшись, пошла в правление. О чем она говорила с председательницей, бабка не сказала нам, но вскоре после этого тетка Василиса наказала с Любочкой (на девочке было почти совсем новое пальтишко), чтобы учительница зашла в правление выписать дров. Та не являлась.

— Ишь, гордая какая, — ворчала тетка Василиса. — Сразу уж и надулась. Так ли я своих бабенок пробираю, а не обижаются. Самое гордыня обуяла, так пусть хоть Кланька, сторожиха, забежит. Не велика прынцесса.

Но не шла и Кланя.

— Хлеб за брюхом не ходит, — решила тетка Василиса и уже не справлялась об учительнице. Да ведь и ей тоже было не сладко. Кормов в колхозе не хватало. Коровы не доили, лошади висели на вожжах. На ходу была лишь одна-единственная лошаденка — Звездка. А тут, как назло, заболела при отеле породистая корова Жданка, а ветеринара или зоотехника в колхозе не было. Волей-неволей придется ехать за ветеринаром в Дальнее Бугримово. Кого послать? И она решила послать нас с Пашкой, пообещав обоим записать по половине трудодня.

Но и в райцентре ветеринара не оказалось. Уехал в какую-то дальнюю деревню на борьбу с эпидемией сибирской язвы. Мы повернули в МТС — думали, не согласится ли поехать главный зоотехник? Но того вызвали в райком накачивать, и нам сказали, что не ждите, скоро не отпустят.

Делать нечего, поехали домой ни с чем. Расстроенные, злые. Хотя никакой вины за нами не было, мы знали, что тетка Василиса на нас рассердится и ничего не запишет в трудовые книжки. Нас утешало только то, что в Бугримове узнали о наступлении на Ленинградском фронте. Чтобы поскорее обрадовать учительницу, мы все время погоняли лошадь.

Перед деревней, километрах в трех, рос небольшой лесок — Ближние осинки. Осиной из этого лесочка отапливалась вся наша деревня. Да и не только наша. Случалось, осинник вырубали подчистую, но он снова вырастал. Уже вечерело, когда мы въехали в лесок. Странно устроено в природе: Ближние осинки и лес-то только по названию, а хмурится, шумит, пугает, как настоящий. Не так уж много тени в голом, изреженном лесочке, а сразу как-то потемнело. Деревья враз насупились, насторожились, подступили к искривленной, сузившейся, как бы затаившейся дороге.

Мы с Пашкой не верили ни в домовых, ни в леших, но сейчас почему-то они так и лезли в голову. Вот-вот выскочат из-за темных осинок и загогочут. Но никто не выскакивал, не гоготал. И тогда мы загоготали сами. Так, на всякий случай, кто кого перегогочет.

— Го-го-го-го-о-о! — кричал Пашка.

— Го-го-го-го-о-о! — вторил я.

— Ох-хо-хо-о-о! — испуганно вздыхал лес.

Вдруг мы услышали сквозь вздохи леса какой-то странный крик. Подумали сначала, что кричит чавача. Но вскоре поняли, что голос человеческий. Человек звал на помощь. Крик приближался.

Звездка запрядала ушами, остановилась. Мы сидели на санках ни живы ни мертвы. Вдруг из-за поворота выскочила темная фигура и побежала прямо к нам. То ли от бега, то ли от смятения человек задыхался. И все кричал на каком-то и знакомом и незнакомом языке. Мы узнали Кланю Сокольчук.

— Ой, хлопчики, лыхо! Беда!.. Учителька…

Она вскочила в санки. Пашка взмахнул вожжами. Лошадь понесла, стуча копытами по передку.

— Швыдче, хлопчики, швыдче! — торопила Кланя. — Да скорей же!

Санки то взлетали на изволок, то скатывались в низину, то выносились на опушку, то снова углублялись в лес. Вдруг посреди дороги мы увидели вязанку дров, потом еще одну. А на снегу лицом вниз лежала учительница. Мы подбежали, подняли ее — она была легкая, как перышко, — и усадили в санки. Я подобрал ее берет и увидел, что весь он темный от крови.

Санки были узенькие, неудобные. Мы с Пашкой теснились вдвоем на козлах и все время чувствовали, как трудно дышит за спиной у нас учительница. Иногда нам вдруг казалось, что дыхание совсем остановилось, и тогда мы в ужасе кричали на лошадь. Звездка храпела и спотыкалась, но мы гнали ее, гнали. На ухабах голова учительницы билась о доску козел. Она глухо вскрикивала, а перепуганная Кланя твердила как заведенная:

— Швыдче, швыдче! Скорей, скорей!

У скотных дворов мы чуть не смяли председательницу. Тетка Василиса заругалась было, погрозила кулаком, но, поняв, в чем дело, затрусила вслед за нами к школе. Лицо у нее было растерянное, полушалок сбился набок, волосы раскосматились. Когда она прибежала, учительница лежала в своей комнатке на стареньком клеенчатом диване и отрешенно смотрела в потолок. Кланя же смотрела куда-то в угол. Губы ее вдруг начинали вздрагивать, внезапно вырывался глухой стон, и тогда мы с Пашкой тоже отворачивали глаза.

Тетка Василиса тяжко повалилась на колени и затряслась, захлюпала, мыча сквозь слезы:

— Ох, прости ты меня, старую дуру…

Кланя вдруг заревела, громко, с причитаниями.

— Прошу вас, встаньте, пожалуйста, — заволновалась учительница. — Скверно получилось с этими дровами, но я вас не виню… сама не рассчитала… Не надо, Кланя… что за вытье?

Заметив меня и Пашку, она с какой-то грустной ласковостью улыбнулась и тихо вымолвила, так что мы едва расслышали:

— А вам, ребята, придется в Ленинград… одним… Очень бы хотелось вместе, да где уж мне теперь…

Поздно ночью к нам постучалась Кланя. И я слышал сквозь сон, как бабушка Аксинья открывала свою укладку, шуршала новыми материями и говорила строгим голосом:

— На-ка вот, возьми. Прикроешь тело-то… Себе на саван берегла, да ей, болезной, скорей спонадобилось…

Я вскочил с постели и заплакал. Горько, отчаянно. Так я не плакал, даже когда узнал, что отец мой сгорел в подбитом танке.

Мы хоронили ее всей школой, всей деревней. Хоронили без речей, без музыки, без отпеваний. И нет над ее могилой ни камня, ни креста, ни надписи. Только заросший холмик да куст сирени. Да еще в нашем школьном музее хранится ее медаль «За оборону Ленинграда».

А МАТЬ ВСЕ ЖДЕТ

«Ни шагу назад! Стоять насмерть!»

Смысл приказа Верховного Главнокомандующего был настолько ясен, что в Н-ском полку стали спешно готовиться к наступлению.

Перед самым броском через один из низовых притоков Волги решено было «пощекотать» фрицев боевой разведкой.

«Щекотка» немцам не понравилась. По своему обычаю они стали обходить разведывательную роту с флангов, чтобы зажать ее в клещи. Разведчики сумели вырваться, но враг опять начал тревожить фланги. Единственно возможным средством избежать новых клещей был немедленный отход, и рота с тяжкими боями отступала на восток.

На переправе у старого моста решили выставить заслон. Под его защитой рота не только переправилась к своим, но и сумела оторваться от противника. Отходя, солдаты слышали трескотню немецких автоматов, рев прорвавшегося танка, хлесткие удары ПТР и взрывы противотанковых гранат. Потом все стихло.

Вскоре рота влилась в свой полк. И хотя потери были велики, операцию признали успешно выполненной. Должно быть, это и в самом деле было так, потому что немцы дальше не пошли.

О судьбе стрелков, оставшихся в заслоне, — трех бойцов и командира — никто ничего не знал. Все были уверены, что их нет в живых. Но погибли только трое. А четвертый…

Он лежал на мокром песке у кромки берега, и волны с тихим шелестом плескались вокруг него. Они касались его рук, лица. Они глухо и встревоженно шептались. Было в их шепоте что-то враждебное.

Он подтянулся чуть повыше на сухой песок и осмотрелся. Он был один. Только он, вода да узкий, песчано-каменистый остров — ничейная земля.

Над островом дрожали звезды и стертой серебряной монетой катилась полная луна. Запутавшись в обрывках облаков, похожих на клочья шерсти, она темнела, будто покрывалась копотью, и вдруг выкатывалась, блестящая и яркая, точно ее песком начистили. И тогда он ясно видел за крутой излучиной горбатый деревянный мост, перехвативший реку от берега до берега. Разбитый, обгоревший, низко навис он над рекой, но все-таки держался.

И оттого, что он все еще держался, стало легче, но не затухало ощущение вины и смутной неосознанной беды.

«Какая там еще беда? Довольно и того, что я едва не утонул в этой гнилой речонке…» — слабо запротестовал в нем кто-то жалкий и замученный. — Нет-нет, не виноват я, ни в чем не виноват…»

Но ощущение вины томило и отдавалось в сердце такой щемящей болью, что он невольно прикоснулся к груди ладонью. Сердце размеренно стучало, и пальцы чувствовали тихое тепло.

«Что бы там ни было, а я живой…»

Но в это время он вспомнил о товарищах. Они остались на мосту. Все трое. И Колокольцев, и Патаракин, и Коробов.

— Простите, братцы… — простонал он.

Они молчали. Они были неживые. Но ему казалось, что они кричат:

— Нет! Нет! Нет! Ты похитил наши жизни! Ты предал нас!

«Неправда, я никого не предавал. Я только… Я не успел…»

Он дотянулся до воды, ополоснул лицо, потер мокрой ладонью лоб, стараясь вспомнить, почему они погибли. Да, он промедлил. Секунду. Всего одну секунду. И в это время «тигр» подмял их под себя. Всех, кроме него. Сквозь грохот траков он услышал хруст костей и крик. А потом взрыв. Все это было до того жутко, что он выронил гранату и упал через перила в воду.

— Простите, братцы… — повторил он. — Я ведь не хотел…

Они молчали. Они были далеко. Но ему казалось, что товарищи кричат:

— Довольно покаяний! Если ты и в самом деле не предатель, иди добей тот «тигр». Слышишь, это он строчит по нашим с моста.

«Да, да, я слышу, но… — Он зашевелился, ощупывая пояс, — у меня нет оружия и… сил».

— Ложь! Ты молодой и сильный. И наши близко. Тебе только гранату… Иди же!

«Нет, нет, к своим теперь нельзя — расстрел!» — с тоской подумал он и пополз в кусты на взлобок.

— А-а! Спасаешь свою шкуру? — послышалось ему. — Трус и изменник!

Задыхаясь, дрожа и озираясь, он цеплялся за сухие корни и выступы камней и полз все быстрей и выше, а мертвые товарищи гнались за ним и разгневанно кричали, чтобы он вернулся к ним, на мост. Наконец он выполз на самый гребень. Остров казался длинным и очень узким, затаившийся во мраке вдоль речных извивов, лес — пугающе густым, а тишина — подстерегающей и чуждой.

«Что делать? Куда теперь?» — подумал он и уже решил, что поплывет на левый берег к мосту, но в это время лес над рекою дрогнул и оттуда косым широким рядом взметнулись длинные кометы и донесся гремучий скрежет. С сухим протяжным свистом странные кометы проносились над освещенным островом и гулко грохотали где-то в дальней пойме, за рекой. И все в том месте дыбилось, горело, клубилось черным дымом и пепельно-серой пылью. Дым и пыль заволакивали небо, нависали темной тучей над рекой и мостом. А там, казалось, в том самом месте, куда надо было плыть, все скрежетало, вспыхивало и, обгоняя одна другую, кометы, как кинжалами, пронизывали плотную шевелящуюся мглу и обдавали яростно шипящим жаром.

Он приник к земле, вцепился в какой-то камень, оплетенный ежевикой, ногами уперся в другой. Но тут на него с такой силой дунуло горячим ветром, что он не удержался. Берег вместе с камнями пополз под ним куда-то вниз. Он хватался за кусты, за камни, за плети ежевики, но удержаться было невозможно.

Тогда он закричал. И не услышал собственного крика. Крик потерялся в скрежещущем железном громе. Все завертелось, закружилось перед ним и, казалось, прямо на него, слепя и настигая, неслись эти сжигающие кометы. Корчась на берегу среди камней и комьев глины, он застонал:

— Мама, мама, мне страшно… Мама, прости и пожалей…

Опустив худые плечи, сцепив на коленях натруженные руки, мать скорбно смотрит на него тревожно-нежными, добрыми глазами и молчит. Давно-давно она простила своего единственного сына за все, что было и что будет, и теперь может только вместе с ним страдать да жалеть его горькой безнадежной жалостью.

«Не надо, мама. Я ведь ничего худого… И не такой уж трус твой сын…»

Он вытер кулаком глаза, взглянул на звезды, на луну, вздохнул и решительно скатился в воду.

Кругом была черная, холодная, томительная зыбь. Она дрожала и колыхалась. Она казалась бесконечной и бездонной. Она тянула вниз.

Но он держался. Решительно и упрямо греб он к берегу на дальний край моста. Неожиданно вода и небо перед глазами ярко вспыхнули, и мутно-пенный косматый столб внезапно взметнулся впереди. И в то же самое мгновение он почувствовал, что с грохотом обвала на него обрушился поток воды. Он не успел и не мог воспротивиться этому обвалу брызг и пены. Лишь почувствовал, что его стремительно и неудержимо повлекло куда-то вниз.

«Жив?» — подумал он, все время ощущая, как тяжело и резко бьется в висках кровь.

«Жив!» — не обрадовался, а скорее удивился он, и в то же мгновение в мозгу с какой-то осязаемой отчетливостью промелькнуло, что ему уже не выплыть. В висках непрестанно громыхало два молота. Вот они резко и оглушающе ударили в затылок, в темя. Он повернулся, съежился, точно защищаясь от их тяжких ударов.

«Вот где я умру: в илу, на дне реки», — мелькнуло в дремлющем сознании. Вялое, чужое тело бездействовало, равнодушное, безучастное к близкой смерти. И только маленькое сердце рвалось, било тревогу, металось, как пойманная птичка. С быстротой молний проносились обрывки мыслей, и все стояло перед глазами одно воспоминание.

…Дягли были толстые, пустотелые, и листья их походили на морковные. Дягли надо было чистить и ломать на дольки. Когда очистишь и согнешь, трубочка дягля щелкнет на изломе и брызнет травянисто-мутным соком. Дягли росли всюду: в огородах и садах, на лужайках под окошками, на задворках посреди репейников. Их лесная деревенька так и называлась — Дягли.

И такая горькая тоска по своей родимой деревеньке вдруг сдавила сердце, что тело его внезапно выпрямилось и отчаянно рванулось вверх. Руки уцепились за что-то крепкое, упругое, и, едва вынырнув, он увидел дерево, напряженно склонившее свой широкий ствол к воде. Перебирая опущенные ветки, он взобрался на толстый сук, потом вскарабкался на ствол, приник к шершавой, прохладной и скользкой от росы коре и лежал так долго-долго.

Было тихо. Где-то очень близко в сырой осоке громко и уверенно, точно утверждая свое право на жизнь, кричал дергач. А под самым деревом шевелились в тине и звонко квакали лягушки.

«А жизнь идет, — подумал он. — И остановить ее нельзя ничем…» И еще ему неожиданно подумалось о том, что и дерево, и дергач, и эти крикливые лягушки уже когда-то были.

…Близ дороги на сухой поляне стоит береза. И хотя стоит береза на опушке леса, очень уж она какая-то не здешняя, не лесная. Раскинула, размахнула крону, свесила, распустила по ветру тонкие, жесткие, почти безлиственные ветви. Как и когда она возникла близ речки за деревней, никто не помнит, никто не знает. Да им ли, ребятишкам, знать об этом? Разгоряченные, веселые, смешливые соскакивают они с коней. Снимают оброти и закидывают на березу. Оброти не понадобятся теперь до самого утра. И до самого утра ребятишки будут палить костер, рассказывать длинные, непременно страшные истории про войну или разбойников.

Лошади трещат кустами в вырубке, хлюпают копытами в сырой, еще не огрубелой луговине и жуют, жуют. За ночь надо успеть набраться сочной, низинной травки. А рано утром на них наденут просоленные от пота хомуты — и на весь день в поле на пахоту.

Бродят лошади, глотают торопливо пережеванную зелень да всхрапывают, томясь в унылой дреме. Дремлют и мальчишки, уставшие от страшных россказней, дремлет старая береза, дремлет наполовину высохшая речка, дремлет зорька, прикорнувшая было где-то в тростниках за ивняками, да, видно, не убравшаяся там, потому что правый восточный ее край уже зажигает сухие тростниковые метелки, уже пробивается сквозь сплетенье ивы, хмеля, калины да смородины.

И странно резким в этом дремотном затишье кажется скрип дергача. Непонятная, удивительная птица! Все ее слышали, но никто никогда не видел. От ее резкого дра-а, дра-а уже звенит в ушах. Кажется, что она и в самом деле дергает за какую-то толстую, дребезжащую струну. Подергает, подергает изо всех своих дергачьих сил и, утомившись, отойдет, умолкнет на минуту. И тишина вдруг покажется особенно глубокой и покойной.

Но словно испуганный покоем, дергач внезапно встрепенется где-нибудь под лошадиными ногами, под кочкой или кустом, и снова задребезжала, задергалась однообразно гулкая, но веселящая, захватывающая струна. Струну эту так и хочется потрогать. Кажется, вот она, в том низеньком калиновом кусте. Подойдешь к кусту, пошаришь в нем руками — ничего нет. Только сыро, росно. И до того свежа и студена роса, что по всему телу ударит холодом, как будто током, и, стуча зубами, кинешься к костру. Подложишь сучьев. И затрещат они, закорчатся, стреляя искрами, овевая дымом, согревая и все дальше и дальше отбрасывая трепетную тьму. Тьма постепенно переходит в дымчатую, текучую, все светлеющую мглу, а мгла редеет, превращается в парное, пронизанное светом марево. И уже хорошо видно сквозь это марево, как взблескивает на извивах речка, кружит над полем розовокрылый лунь и плывут, плывут куда-то в неведомые страны мелкие, округлые, распушенные, как одуванчики, и тронутые снизу светло-красным облака. И кажется ему, мальчишке, что не заря, не солнце, а костер, его костер, заронил свой яркий огонек и на облака, и на крылья птицы, и на речную рябь, и на мелкую листву березы. Дергач пострунил, подребезжал немного и утих. И вдруг, заглушая одна другую, раскатисто и влажно затрещали на реке лягушки.

— Рассветало! Едем! — бодро кричат проснувшиеся ребятишки и, обрывая листья и толстые рассыпчатые сережки, стягивают с березы оброти. — Домой! Домой!

Лошадям тоже хочется домой. Конюх, небось, уже постукивает мешалкой о колоду, руки его пахнут хлебом, а фартук весь пропитан жмыхом и посыпкой.

— Э-эй! — кричат хохочущие ребятишки. Он тоже кричит, тоже хохочет и даже обгоняет какого-то зазевавшегося мальчишку, но ему не весело. Ему жалко оставлять березу. Летают птицы, идут по дороге люди, течет речка, а она все стоит на сухом глинистом пригорке и качает простоволосой головой с жесткими распущенными космами.

Казалось, что одинокая береза будет стоять вечно. Но однажды в бурю ее свалило молнией. Не стало березы близ дороги у реки, но никто, казалось, не заметил этого и ничто не изменилось в мире. Только печки в Дяглях запылали жарче…

Он неосторожно пошевелился, и ствол под ним качнулся. Покрепче обхватив упругую развилку, он вдруг представил, как возникло здесь это дерево, такое же одинокое и случайное, как он сам. Наверное, откуда-то с верховьев занесло сюда подмытый паводком ствол. Обломками корней дерево внедрилось в рыхлый сырой песок, и стало жить. Корни ушли глубоко в землю, крона разветвилась, листья затрепетали, зашелестели над водой. Хватало дереву и солнца, и влаги, и простора, и оно выросло огромным и могучим. Но так и не сумело выпрямиться. Та, давняя, береза и это дерево, должно быть, осокорь, слились в одно, и было в них нечто общее с его судьбой.

Что ж, если невозможно выпрямиться, то он сгорит, как та береза!

Река в этом месте круто гнулась. Берег вдавался в нее узкой журавлиной шеей. Берегом до моста было много ближе и, пожалуй, безопаснее, потому что кругом росли кустарники и высокая трава. Но он боялся берега, и не столько потому, что его могли схватить враги, сколько оттого, что в том месте, где падали странные кометы, горел металл и, казалось, сама земля.

Мост был уже так близко, что с краю над перилами неукрощенно и угрожающе выдавался темный остов танка. Но плыть против течения становилось все труднее и труднее. Он перевалился на спину и вдруг увидел тени самолетов. Наши или вражеские? Рев моторов был протяжно-прерывистый, враждебный. Стервятники! Один снижался, как будто собирался открыть стрельбу. И он нырнул. Но едва только вынырнул, над ним повисла осветительная ракета. Под ее ослепительно-белым светом он почувствовал себя незащищенным, пойманным и уже хотел опять нырнуть. Но ракета вдруг угасла, будто лопнул мыльный пузырь. На мгновение сделалось черно в глазах, как бывает при вспышке ночной молнии, а потом он увидел резко очерченные контуры свай и пролетов и косой крестик самолета, мелькнувший сквозь пробоину в настиле. Было похоже, что стервятники заходят на бомбежку, но они пролетели дальше к лесу. Снова вспыхнула ракета, но теперь она зависла где-то много левее, за мостом. Не успела лопнуть эта, как уже повисла третья — в тылу, над затаенно притихшим лесом. В лесу загрохотало, оттуда выметнулись черные смерчи и как-то странно — сполохами — посветлело.

«Лес бомбят. Значит, это наши так работали. Эх, еще бы дали фрицам прикурить!» — подумал он, и в ту же самую минуту откуда-то со стороны, как будто с гребня острова, понеслись вдоль моста знакомые кометы. Но теперь они уже не пугали, а бодрили, радовали, и, стараясь заглушить подавлявший все другие звуки скрежет, он кричал, с трудом удерживаясь на воде:

— Так их, так! Дай им, проклятым, жару!

И в это время на мосту ударил пулемет.

«А, ты еще строчишь!» — гневно подумал он и, подтянувшись, ухватился за перекладину одной из свай. Нога нащупала сколотый торец бревна, другая — железную скобу-каргу, и он почувствовал, что вода уже внизу. Сваи были скользкие от сырости и гнили, ноги неожиданно срывались. Напрягаясь до острой боли во всех суставах, он качался над водой как маятник. Но, подавив дрожь в руках и успокоив трепещущее сердце, карабкался все выше.

В сваях свистел ветер. Чем выше, тем резче и тревожнее. В этом тревожном свисте было что-то давнее, странно знакомое. И опять он вспомнилдетство, самое его начало.

…Мать повязала ему голову платком, туго обтянула мягкой полою своей шубы. Была осень, шел мелкий дождь. Под башмаками матери противно хлюпало, ему же было и тепло, и уютно, и радостно у горячей ее груди. И он то высовывался и глядел сверху на липкую истоптанную тропинку, то снова прятался в душную, пахнущую овчиной и матерью шубу и смеялся от непонятной радости.

— Ах ты, смешунчик! — улыбалась мать, казалось, не глазами, не губами, а ямочками на щеках. — Рад, что уродился? А папанька-то как был бы тебе рад!

— А где мой папанька?

— На войне воюет.

— А когда он к нам домой придет? Я хочу, чтобы он скорей пришел.

— И я хочу, — отвечает мать, блестя глазами. — Выйдем за околицу посмотрим, не идет ли наш папанька?

За деревней мать остановилась и долго молчаливо смотрела куда-то вдаль на мокрую, раскисшую дорогу, на сбегающие с горушек мутные ручьи. Лицо у нее хмурое. В глазах тоска и ожидание. Дорога длинная, кривая, вся в мутных лужах и размокших кочках. Никто по ней не ехал, никто не шел. Только две намокшие вороны с сердитым хриплым криком гонялись друг за дружкой.

Ему стало скучно. Скорей домой! Мать еще крепче обернула его полою, прижала щекой к груди и пошла быстро-быстро, уже не оглядываясь на дорогу. С поля налетел ветер. Он чуть не опрокидывал обессилевшую мать, и лицо ее все раскраснелось от напряжения. Ветер был сердитый, даже злой, и, когда он налетал из-за мокрых, растрепанных ометов, что-то тонко визжало и свистело в недостроенной избе с краю деревни. Свист этот, это протяжное визжание волновали его, тревожили.

— Что это, мам? — спросил он, пугливо ныряя в овчинное тепло и ощущая бровью, как бьется у матери на шее жилка. Она приникла к нему горячим подбородком, задумчиво ответила:

— Ветер в стропилах, сынынька.

— А почему он плачет?

— Горя нынче у всех много, потому и плачет.

— А какое оно, горе-то? Большое?

— Тяжелое… Особливо, если у кого кормилец с позиций не вернулся.

— А наш папанька вернется с них, с позиций?

— Папанька-то? Вернется. Обязательно вернется…

Мост качался. В сваях свистело все резче. А он все лез и лез. Вдруг он толкнулся головой о что-то гулкое. Было ясно, что это настил. Теперь надо выбраться на мост. Но как? Там с краев высокие перила, а он уже выбился из сил. Чуть сбоку неожиданно проглянула луна. Он понял, что там пробоина, и стал карабкаться по наклонным бревнам к ней.

В этом месте настил разворотило фугаской или миной. Криво торчала в зияющем отверстии толстая расщепленная балка с вырванными перекореженными каргами. Вот он обхватил ее руками, подтянулся. Вот закинул ногу и уперся подбородком об острый, весь в занозах край. Вот начал медленно и осторожно переваливаться. Вот повис боком. И в то самое мгновение, пока висел боком, одним глазом он неожиданно увидел небо, другим — реку. Луна и звезды были как будто совсем близко, а темная река едва проглядывалась и казалась недосягаемо далекой, глубокой и враждебной.

Он поскорее перевалился на зыбкие, расщепленные плахи, отполз от края и минуты две дышал, не двигаясь и не шевелясь. Потом поднял голову, осмотрелся и увидел неподвижный танк с надменно растопыренным крестом на башне. И опять он вспомнил детство.

…Он сидит на коленях у отца. На отце серая шинель. Она мохнатая, колючая на ощупь, но к ней так приятно прижиматься. От нее пахнет отцом, порохом, недавними боями. Суконный отцовский шлем с острой макушкой и красной звездой у него на голове. Шлем очень велик ему. Так и ерзает тульей по волосам, так и съезжает на глаза. Но что может значить это маленькое неудобство, если он теперь как настоящий конармеец? Отец мастерит ему из дощечки шашку и напевает про конную Буденного. Наконец шашка готова. Он берет ее из рук отца, осматривает и уже не выпускает.

— Ну, брат, теперь ты настоящий рубака, — весело улыбается отец, и светлые усы его задорно шевелятся. На голове у отца — повязка. Под повязкой — рана. Это его казак пикой зацепил.

— Больно тебе, папань?

— Теперь ничего, терпимо, — улыбается отец. — А тогда больненько было.

— А ты плакал?

— Нет, брат, не плакал. Это на войне не полагается. Да и некогда. Надо же было того контрика с коня ссадить.

— И ты ссадил?

— А ты как думал?

— Тебе бы, папанька, надо так: того казака ссадить, а меня посадить. На коня-то. Стали бы мы сражаться вместе.

— Ах ты, вояка! — хохочет отец и очень больно, совсем не так, как мамка, освобождает ему нос. — Погодь допрежь батьки в пекло лезть. Вот доведется самому повоевать — узнаешь почем фунт лиха.

— Не хочу я лиха, а хочу в войну играть. Давай с тобой.

— Нет, дружок, я на фронте досыта наигрался. Будь она трижды проклята, эта война!

— А ты, папанька, возьми да больше не воюй. Разве плохо было бы нам с тобой да с мамкой дома?

— А кто же тогда станет контру бить? Если я уйду с войны, другой уйдет — придут сюда враги и все пожгут, а людей — в угон.

— И больших, и маленьких?

— Всех под метелку.

— А куда это в угон? Далеко?

— Так, брат, далеко, что отсюда не видать! — Отец пошевеливал усами, тая усмешку.

— К казакам? У которых пики?

— Если бы к казакам, то это полбеды. Они, лампасники, хоть и немало погубили нашего брата, красноармейца, но все ж таки одумаются, угомонятся. Как-никак народ-то свой, российский. А ну как немец опять на нас попрет?

— Пусть только попробует: вот она, шашка-то!

— Э-э, да ты у меня храбрец. Ну, иди гуляй, герой грядущих битв!

Весело пошевеливая усами, отец уходит в дом и о чем-то начинает шептаться с матерью, а он пытается отыскать кого-нибудь из сверстников, чтобы показать им свою шашку. Но уже вечер, должно быть, все спать легли. Вот чудаки! Охота дрыхнуть, когда так славно можно поиграть в Буденного! Он проскакал на палочке вдоль деревни и вновь примчался к своему двору. Дома о чем-то говорили, и голос у отца был бодряще-ласковый, а мать почему-то всхлипывала и сморкалась.

«Чудная эта мамка, — подумал он. — Папанька дома, а она плачет».

— Э-эй! Даешь Варшаву! Даешь Берлин! Уж врезались мы в Крым! — восклицал он, размахивая шашкой.

Огонек в избе погас, и отец с матерью тихо и таинственно шептались.

О нем забыли, и ему это нравилось. И еще ему нравилось смотреть, как с ветлы, раскинувшей над двором и домом корявые, темно-коричневые ветви, срываются длинные узенькие листья и трепетными плотичками ныряют, плавают в густом от влажной дымки воздухе, пока не опустятся на землю, не сольются с пожухлой муравой.

В огромном стволе ветлы — дупло. Там поселились маленькие совы — сычи. Когда откуда-то из рощи, из-за дремлющего пруда бесшумно подкралась тишина, сычи тихонько вылетели из дупла и неслышно летают в мягком сумраке. И это уже вовсе не сычи, а генералы — враги Советской власти. Почему-то сычи летают тихо, низко. И он гоняется за ними со своей шашкой до тех пор, пока они не улетают за деревню. Это означает, что генералы отступили и больше не посмеют сунуться.

У крыльца торчит большой, разросшийся репей. Да это же тот самый казак, что ударил отца пикой и сделал ему больно. Ведь папанька только не признается, а небось плакал. А может, это совсем и не казак, а немец-чужеземец? Нет, немчура, шалишь, не дам я тебе угнать людей в неметчину!

Изо всех сил размахнувшись шашкой, он срубает лихому чужеземцу голову и с чувством справедливого возмездия важно шагает в избу. Укладываясь спать, он вешает над изголовьем отцовский шлем и втыкает в прохудившееся одеяло свою саблю, как в ножны.

Ровно четыре дня был он счастливейшим человеком во всей деревне. А на пятый рано-рано утром отец ушел. И шлем надел. Осталась только шашка. Но что может значить шашка, да еще деревянная, без шлема и отца? Он ревел, мать плакала, и не было в тот день в деревне человека несчастнее его.

Но настоящее несчастье пришло к ним в дом позднее. Раз как-то зимой, когда страшно выла вьюга и в стропилах недостроенного дома плакал ветер, пришел безрукий почтарь в шинели, как у отца, и молча подал матери какую-то бумагу с серпом и молотом. Мать смотрела на эту бумагу с непонятным страхом. Потом неожиданно упала на скамейку и запричитала резким голосом:

— Умильный ты мой, Арсентьюшка!..

— Не плачь, мамка: слезами горю не поможешь… — совсем по-взрослому сказал он матери, но не выдержал, заплакал сам.

Было это двадцать лет назад.

Крышка башенного люка на подбитом танке была откинута. Из люка свешивалось перегнувшееся туловище убитого танкиста. Танк стоял на краю насыпи у въезда на мост, Песок и галька вокруг него были изрыты, разорванная взрывом гусеница навалилась на какой-то камень. Он невольно присмотрелся к камню и вдруг закрыл лицо руками. То, что принял он за камень, оказалось человеком. По куцей шинелишке, растрепанным обмоткам и разбитым «боталам» узнал он Патаракина — пожилого большесемейного рязанца. Патаракин лежал ничком — ногами к мосту, руками на берег. Голову его и плечи вдавило в землю. Правая рука со скрюченными пальцами тянулась из-под гусеницы, точно шарила, искала что-то и не могла найти. Метрах в пяти от Патаракина лежал, подкорчив ноги, Коробов. И шинель, и гимнастерка на спине у Коробова казались вспоротыми и набрякли от почерневшей крови. Прижатый тяжелой плахой к пешеходной бровке, у перил полусидел «ответственный за переправу» Колокольцев с противотанковым ружьем у правого плеча. Был он по-юношески молод, но на новеньких, не обмятых еще погонах блестели звездочки, а из кожаного планшета проглядывала карта. Рот молодого командира был широко открыт, глаза смотрели, как живые. В них был упрек, предсмертная тоска и жажда мести. Казалось, что сведенные судорогой губы шепчут:

«Эх, Иван, Иван… Не мог нас защитить, так отомсти…»

— Да, да, я отомщу, — бормотал он, глотая слезы. — Только бы оружие…

Он потянул за длинный ствол ружье, но в нем заряда не было. Не оказалось и патронов, только пустые гильзы. Как быть?

И вдруг он вспомнил про свою гранату. Он выронил ее на насыпи за танком, не успев взвести. Танк стоял косо. Одна его гусеница висела над развороченным настилом, пушка была пробита бронебойной пулей, но башня надменно вскинута, и зловеще чернел на ней огромный тевтонский крест.

Медленно и осторожно он пополз навстречу танку. И вдруг ударил пулемет. От грома выстрелов дрогнул настил моста, и ему почудилось, что трупы зашевелились. Он машинально приник к кому-то из убитых, чтобы переждать, когда утихнет пулемет. Пулемет строчил сердито и встревоженно.

«Чует фашист проклятый, что несдобровать ему, — подумал он. — Только бы найти гранату…»

И вдруг он увидел ее в ямке между насыпью и мостом. До гранаты было метров пять, не больше. Всего каких-то три прыжка — и, кажется, она в руках. Но пулемет строчил, и над головой жарко свистели пули. И он полз, пластаясь по настилу. Прошла минута или две, но было такое ощущение, что он ползет навстречу пулемету уже давно-давно. К пулемету он привык, притерпелся к свисту пуль над головой. Но танк… Кто знает, что замышляют люди внутри танка? Не люди, а фашисты, враги. Казалось, что эта бронированная махина сдвинется и подомнет его, как Патаракина. Только бы хватило сил и выдержки переползти мертвое пространство. Если нервы выдержат и он не бросится навстречу пулемету, то пули не возьмут его, и тогда хозяин танка — он!

Вот он наконец подполз, схватил гранату. Она была тяжелая и холодила руку. Он держал ее крепко, все время чувствуя весомость дремлющего внутри заряда и думая о том, как лучше потратить этот единственный заряд. Вскочить и с размаху забросить гранату в люк? Нет, не годится! Если промахнешься, то уже ничем нельзя будет поправить. Надо действовать наверняка!

Он осторожно подполз сзади, перешагнул через вытянутую руку Патаракина, поставил ногу на каток, другую — на ленивец, свободной рукой ухватился за скобу и очутился на броне. Пулемет умолк. В то же время убитый танкист зашевелился и опрокинулся в глубь танка.

Он вскинул гранату, но вдруг вспомнил, что не взвел ее. На каких-то полсекунды его охватило замешательство. И в это время люк изнутри захлопнули. Он прижался к холодной башне, затаил дыхание и стал прислушиваться. Внутри было тихо. Пулемет молчал. Казалось странным, что пулемет молчит, и он загрохал каблуками по броне. Резко, прерывисто и суматошно пулемет снова застрочил. И нельзя было понять, чего больше в этой беспорядочной пальбе — страху или бессильной ярости.

Трепетные взблески выстрелов освещали узенькую прорезь, и он отчетливо увидел внутри танка длинный подбородок немца-пулеметчика и кончик сигареты в углу рта. Немец показался ему растерянным, нестрашным.

— Эй ты, там в танке, сдавайся, а то капут! — И он поводил гранатой перед прорезью.

— Нихт! Нихт! — ответил немец и выплюнул сквозь прорезь замусоленную сигарету.

«Курнуть бы напоследок…» — подумал он и невольно усмехнулся над собой. Зачем теперь?

От застоявшейся в сапогах грязной воды сделалось нехорошо ногам, и он подумал, что надо бы переобуться, но сейчас же понял, что и это уже не нужно. Вспомнил, что в верхнем кармане гимнастерки зашита фотография и деньги. Ясно представил девушку, что прислала фотографию, и горько улыбнулся, вспомнив трогательную надпись: «До гроба вместе оба».

Денег было 300 рублей — 17 десяток и 26 пятерок. Все собирался отослать в деревню матери, да так и не сумел. Эх, домой, домой бы. В последний раз увидеть бы родные Дягли, пройти по узеньким лесным тропинкам, подышать бы васильковым воздухом полей…

А Дягли в это время жили своей обычной тыловой жизнью.

Утро. Самая рань. Чу, петухи запели по дворам. Не слышно только у Матрены Васиной. Нет у нее ни петуха, ни кур. Много ли одной-то надо? Вот если бы сыночек воротился… Вроде бы и воюет-то недолго, а все без него пошло к упадку. Изба осела, расщелилась. Крыша тесовая замшела, а на соломенной повети раскустилась лебеда. Чего-чего, а сорняка теперь хватает!

Чуть засветилась зорька, а беспокойные деревенские хозяйки уже затопляют печи. Вот закурилась одна труба, вторая, третья.

Труба-гончарка над Матрениной избой еще не задымилась. А бывало, раньше всех засветится ее крайнее кухонное окошко. Не так еще и стара Матрена, а, как проводила сына на войну, стала прихварывать. И теперь, как видно, занедужила.

Нет, поднялась, спустилась с печи, оделась, сошла с крылечка. Вот она с соломенной хлебной чашкой, сутулясь, идет по тропке в тот конец. Босая, простоволосая, в стареньком сыновнем пиджачишке. Куда она, зачем?

Вот Матрена влезает на завалинку чьего-то большого дома и неуверенно стучит в окно.

— Прасковья, а Прасковья. Сынок Ванюша пишет, что приедет на побывку опосля ранения. Нет ли у тебя мучицы или отрубец хоть малость самую?

— Что ты, Матренушка, — унылым голосом отвечает ей хозяйка. — Какая теперь мучица, какие отруби? Небось, сама видала, к картошке-то толченых желудей примешиваем. Вот разве у Офимьи маленько есть, да и то навряд ли. Всех оголодила война проклятая!

Матрена бредет дальше.

— Офимья, а Офимья! Нет ли у тебя мучицы или отрубец хотя бы с горсточку? Сыночка на побывку дожидаюся.

— Что ты, милая, сами в хлебушко кору кладем. Ни дна бы ни покрышки Гитлеру треклятому!

— Ничего, Офимья, перетерпим как-нибудь, переживем. Будет и на нашей бедной улице богатый праздник!

— Хорошо тебе, Матрена, говорить, — неожиданно обиделась Офимья. — Твой-то Ванька жив-здоров, а моего Акимушку в первый же годочек…

— Ох, не завидуй мне, Офимьюшка, — качает головой Матрена. — Ведь я его, кровинушку, одна растила, без отца. Один он у меня, как ясно солнышко. Погаснет мое солнышко — не жить и мне на вольном свете…

Дом Офимьи — крайний. За ним — околица. С горушки на горушку от околицы бежит дорога. Матрена выходит за околицу, останавливается посреди дороги и долго смотрит вдаль, в забывчивости ковыряя затверделую солому на дне чашки.

«Приди, мой сыночек Ванюшка, приди, мое ясное солнышко, приди, мое наливное яблочко…» — чуть слышно шепчут ее губы.

Но на дороге все так же пусто.

Стоит она, смотрит, и по худым, увядшим ее щекам все текут, все катятся еще не выплаканные слезы.

А в это время сын ее Иван думал о том, что никогда уже не увидит ни матери, которую так хотелось видеть, ни девушки, на которой он мечтал жениться, ни деревни, которая так манила его своими знакомыми с детства запахами.

«Прощайте, Дягли, прощай, мать, прощай, невеста Лара…»

Все время ощущая упрямую силу скручивающейся боевой пружины, ловко и уверенно повернул он рукоять гранаты, а большим пальцем отодвинул тугую предохранительную чеку. Сердце билось резко и отрывисто, и казалось, что не от грома пулемета, а от стука его сердца перекатывается в яругах эхо.

И вдруг он увидел почти на самом срезе берега то ярко освещавшиеся, то исчезавшие в густом дыму грузовики с нацеленными в небо железными платформами.

«Да это же «катюши», — пронеслось в мозгу. — Вон они, наши «катюши»!»

И тут опять заскрежетало, затрещало, зашипело и понеслось над мостом длинными, тесными, все прибывающими рядами.

Немцы не отвечали.

Прошла минута, пять, десять. Они не отвечали.

«А, притаились, гады! Почуяли расплату, — подумал он. — Ну-ка, «катеньки», — еще, еще!»

«Катюши» грозно скрежетали. От взрывов горела и тряслась земля.

— Так! Так! — кричал он, не слыша собственного голоса и хохоча от радости. — Еще! Еще! Пусть помнит немец наши русские гостинцы!

Внезапно грузовики исчезли. Скрежет прекратился. И вдруг он услышал еще далекий, но все приближающийся крик:

…— а-а-а!… а-а-а!… а-а-а!…

«Наши!.. Наступают!.. Наконец-то!»

…— ра-а-а!.. ра-а-а!.. ра-а-а-а-а! — надвигалось от леса к мосту, и уже видно было, как перебегают цепи и шевелятся темные кусты.

«Сейчас ударят немцы, — подумал он с тревогой и озлоблением. — Выжидают, гадье проклятое! Пропустят на мост и ударят изо всех стволов…»

Но у немцев было глухо. Молчала артиллерия. Молчали минометы. Молчали автоматы. Молчал и пулемет в подбитом танке, Он уже подумал, что пулеметчик не посмеет открыть стрельбу, но тут увидел, что пулемет направил свой куцый ствол навстречу надвигающимся крикам.

«Ну это ты шалишь… Это у тебя не выйдет»…

Передовые цепи быстро приближались. Их легкие, стремительные, крылатые от плащ-палаток тени уже качались на мосту, и слышен был слитный топот и горячее дыхание.

Вдруг люди отпрянули назад, перемешались.

— Танк! Та-анк! — раздался крик. — Из пулемета, сволочь, лупит!

— Эй, наши! — крикнул он. — Танк подбитый, без движения. А с пулеметом я сейчас…

Со всего размаха, точно молотом, он ударил гранатой по пулеметному стволу. Удар получился странно мягким, и с досадой, но в то же время как бы и с надеждой он подумал, что граната не взорвется. Но детонатор уже сработал, тол воспламенился, взрыв произошел.

Он принял на себя всю силу взрыва, но не почувствовал ни боли, ни удара о башню танка, потому что и мозг его, и сердце сгорели в одно мгновение. А удар был так силен, что на броне образовалась вмятина, и вся громада танка дрогнула, качнулась и с тяжелым грохотом покатилась с откоса вниз, в реку.

— Ура-а-а-а! — победно гремело на мосту. — Ура-а-а-а-а!!!

И, опережая наступающих бойцов, неслись над мостом длинные хвостатые снаряды. Неожиданно один из них запылал, как огромное полено, косо снизился и черкнул хвостом по кроне дерева. Оно мгновенно вспыхнуло. И через несколько минут остался только обгорелый пень да груда дотлевающих углей.

А от человека не осталось ничего. Человек исчез. Был на свете Иван Васин и не стало. Не стало его гибкого молодого тела, не стало девически красивого лица, не стало грустных, добрых глаз, не стало застенчивой улыбки. И, так как в полку не знали, что с ним произошло, его пришлось вычеркнуть из списков, и с тех пор сослуживцы все реже и реже вспоминали парня с застенчивой улыбкой.

А в Дяглях мать его не могла и не хотела верить, что ее родимый Ванюшка пропал. Когда, прослышав о несчастье, прибежала Лара, Матрена по-матерински обняла ее, утерла чистой тряпицей помутневшие от слез глаза молоденькой учительницы и сказала убежденно и внушительно:

— Не верь ты, Ларынька, этой похоронке. Дай срок, вернется Ванюшка, я еще ваших деток потутушкаю.

Но не пришлось ей сыновних деток потутушкать.

Присватался к учительнице один веселый лейтенант с рукой на перевязи. Подумала она, подумала да и вышла за него. Народ не осудил. Отпускник парень хороший, честный, девушку не бросит. Да и не вековать же Ларисе в одиночестве? Пождала годок и будет.

А мать ждала сына до самого конца войны.

Ждет и теперь.

РЕКИ НЕ СПЯТ

ПЛЫВУТ ПО УНЖЕ СОЙМЫ

В конце апреля вода на Унже спадает так стремительно, что идущие с верховьев самосплавом большие плоты — соймы — не успевают убирать хвосты.

И вот как-то две многорядные соймы застряли в перекатах пониже городка Макарьева. Они могли «обсохнуть», то есть до зимы остаться на песках, и буксиры «Пролетарий» и «Светоч коммунизма» двинулись на помощь. Ближнюю, которая была к тому же и поменьше, взял подоспевший первым «Пролетарий», а дальняя, большая и громоздкая, досталась «Светочу коммунизма». «Пролетарий» был мощнее, и вести дальнюю сойму, конечно же, следовало ему, но, сославшись на то, что у них хандрит машина, капитан Плицын увел ближнюю.

— Прямо из-под носа выхватил! — возмущались на «Светоче коммунизма». — Ну и ловкач!

— Ловчить на «Пролетарии» умеют, а вот плоты водить…

— Отставить митинг! — крикнул сверху капитан Григорий Красноперов. — А ну, орлы, подавайте скорее бухты. Надо попытаться достать этих нахалов пролетарцев!

Но когда «орлы» — три молодых матроса — укрепили на сойме чалки, а механик дал полный ход, капитан вдруг явственно увидел, что сойма на мели.

— Прибавь! — не доверяя собственным глазам, закричал Григорий в медный переговорник. Колеса пошли быстрее, и Красноперов всем телом ощутил, как, напрягаясь, задрожал буксир. Плот ни с места!

— Где Коняхин? Позвать сюда Коняхина! — нетерпеливо крикнул капитан.

Старший штурман брился, и вместо него явился лоцман. Бородатый, хмурый. Старик единственный на пароходе не носил формы, и вместо шинели был на нем довольно мешковатый ватник, а вместо фуражки с якорем — потрепанная шапка, сбитая на самую макушку.

— Так это что же? Засела Соня? — спросил Григорий беспокойно.

Лоцман пожал сутулыми плечами:

— Да вроде на плаву она. Здесь глы́боко, я чай.

— Опять вы со старшим штурманом чаями потчуете! — сказал Григорий сдержанно, и только по веснушкам, яснее выступившим на ввалившихся от бессонницы щеках, можно было догадаться, что спокойствие не легко дается капитану.

Позвали наметчика, и, как только тот опустил свой полосатый шест, металлический его конец сразу воткнулся в грунт.

— Осередок! — сказал капитан. — Только этого и не хватало!

— На нем она и засела, — добавил лоцман, удивленно встряхивая бородой. — Ну чисто примороженная!

— А Коняхин меня уверил, что на плаву она, — развел руками капитан. — Как же это так?

— Значит, обмишулился, — пожал плечами лоцман. — Э-эх вы! — высунувшись из рубки, вдруг принялся он стыдить плотовщиков. — Вам бы, горе-плотогоны, не соймы гонять, а воду мутить да лягушек давить!

— Оставь их, им и без того не сладко, — вступился капитан. — Лучше вот давай прикинем, что будем дальше делать?

— Потянуть надо ее покрепче, авось сойдет.

— Пока тягаем, «Пролетарий» на Волгу выйдет. Чего доброго, еще ухватит большую сойму для Камской ГЭС.

— Он и ухватил бы, да начальство не доверит. Там, в Юрьевце-то, понимают что к чему.

— Большую сойму нам сулили, да, пока здесь чикаемся — возьмут да отдадут кому-нибудь. Эх, придумать бы чего-нибудь такое…

— А не посвистеть ли «Пролетарию», — поразмыслив, предложил лоцман. — Он, чай, еще далеко-то не ушел, — небось, услышат. Двойной-то тягой мы бы ее, треклятую, вытянули, как дедка с бабкой репку.

— Нет! — отрезал Красноперов. — На своем горбу плот поволоку, а кланяться Плицыну не буду!

— Как бы он еще нам кланяться не стал! — торжествующе крикнул снизу старший штурман. Точно приглашая капитана и лоцмана порадоваться вместе с ним, Коняхин даже вскинул руку с полотенцем. — Слышите? Свистит!

С реки донесся далекий зов:

— Ту-ту-ту-у-у!

«Пролетарий» — капитан узнал его по гудку, как узнают человека по голосу, — звал на помощь.

«Теперь ты от нас далеко не уйдешь», — подумал Красноперов, подавляя мстительную радость.

— А пока попробуем колесами размыть песок!

— Навряд ли что получится, Григорь Григорьич, — усомнился лоцман.

— Что, и ты, как твой земляк Коняхин, боишься брючки замочить? — съязвил Григорий и, сбежав с мостика, прыгнул на сойму.

В том месте, где сойма навалилась на песок, оказалась небольшая, но достаточно глубокая промоина. Григорий крикнул лоцману, и тот осторожно ввел в нее буксир. Велев отдать на сойму чалки, капитан приказал работать задним ходом. Вода под колесами забурлила, как в котле, сделалась грязно-рыжей. Пароход качался от сдержанного стремления сдвинуться, и даже громоздкая сойма подрагивала мелкой дрожью…

Когда капитан, потный и забрызганный мокрым песком, но довольный тем, что дело сделано и сойма на плаву, поднялся на мостик, уже начало смеркаться. Лоцман стоял в рубке с видом человека, не признающего случайных удач.

— Веселей работай, машинист! — крикнул Григорий в переговорник и прислушался: «Пролетарий» гудел.

— Пожалуй, что у Коровьего брода засел, — сказал лоцман гадательно.

«Светоч» — так привыкла называть свой пароход команда — упрямо бил колесами, тросы то натягивались, то опускались, но плот все еще не шевелился.

От волнения Красноперов теребил цепочку на переговорнике, зачем-то дергал большую пробку, вырезанную по форме раструба, для чего-то принялся считать:

«Раз, два, три, четыре, пять… Кажется, зашевелилась… Нет, это от волны… Шесть, семь, восемь, девять, десять… Неужели все еще сидит? Да нет, не может быть! Считаю до ста… Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырна…»

И в это время голова плота внезапно тронулась. Григорий догадался об этом по непонятному движению на сойме: что-то поднялось торчком, что-то упало, что-то зашевелилось, заскрипело.

Хвостовые клетки еще стояли, но от головы назад пошло движение, какое передается рывком паровоза по всему составу поезда. И вот ожившая громада тронулась и плавно понесла по Унже все свои сто двадцать бревенчатых клеток, которые неизвестно почему плотогоны называют кошмами.

Сойма, выглядевшая на перекате широкой и коротковатой, на ходу заметно вытянулась. Иные клетки выбились из общего строя, выпятили острые углы. Но все держалось, все шло за буксировщиком.

— Полный! — крикнул Григорий весело и звонко. И сейчас же он заметил, что весело не только ему.

— Есть полный! — долетел снизу веселый голос. Молодые матросы на палубе чему-то смеялись, а в красном уголке позванивала гитара: дун-дуна, тин-тина. Это глуховато-звонкое дун-дуна, тин-тина все ускорялось и перешло в плясовую, и вот уже сам капитан начал притопывать каблуком.

Хотя вода спадала повсюду, Унжа все еще казалась внушительно широкой и быстрой. Ее тугая волна непрестанно терлась о борт парохода и приглушенно гудела на одной низкой ноте.

Отсыревший, знобящий ветер, усиленный движением, колюче и щекотно бил в лицо и шею. На корме ветровые струи завихрялись, и оттуда временами тянуло парком, мазутной гарью, мокрым деревом, вяленой рыбой и еще чем-то жареным. В этих запахах было что-то очень домашнее, уютное, и у Григория возникало непреодолимо радостное чувство близости к людям, к машине и большой воде.

Унжа менялась с каждым поворотом. То к берегам ее стеной подступали деревья и делалось совсем темно, то вдруг светлело, и долго тянулись залитые водою луга, похожие на озера, и в них то группами, то в одиночку стояли осокори, отражаясь как в большом темном зеркале. Над ними парами проносились утки, вдали вскрикивали кулики, и совсем уже далеко в лугах какой-то беспокойный чибис все просил: пи-ить, пи-и-ить!

Капитан ходил по мостику по армейской привычке грудью вперед и тихонько насвистывал какой-то неопределенный мотив. Он свистел так, когда о чем-нибудь размышлял или обдумывал что-то.

— Как ты тут ни кумекай, Григорьич, а все одно раньше, чем второго мая к завтраку, в Юрьевце не будем, — заговорил лоцман сердитой скороговоркой. — Подвела нас Соня больше некуда. В первый-то май обещался мой лейтенант понаведаться. В кои-то веки собрался с сыном бутылочку раскубрить, и то — тьфу! — плюнул он в сторону соймы, — не Соня ты, а Федора!

Звали лоцмана Ревокат Иванович Лешаков, матросы же называли его для краткости Перекатом.

— А «Пролетарий» что-то не гудит. Ушел, что ли? — сказал Красноперов.

— Что-то не слыхать, — подтвердил Ревокат, — может, ушел, а может, пар бережет. Механик у них на это скуповат.

— А как думаешь, догоним его?

— Да ведь как сказать? Коли не уйдет, догоним. И что тебе дались эти догонки? Чай, у тебя Плицын не невесту увез?

— Хуже! — сказал капитан. — Ночью плот буду тягать, а пролетарцам первенства не уступлю!

По трапу кто-то поднимался, скрипя ботинками.

«Видать, Коняхин вышагивает», — подумал Григорий. Но он ошибся. Это были матросы Демьянов, Осинкин и Мухин. Все трое надели капитанки с белым верхом, широкие расклешенные брюки и новые ботинки, точно собрались на танцы. Красноперов усмехнулся:

— Что, орлы, Ревокат Иваныча на перепляс явились вызывать?

— Что вы, товарищ капитан, — выдвинулся вперед Демьянов. — С этим делом до праздника потерпим. Придем в Юрьевец — свое возьмем…

— В общем, мы предложение хотим внести, — подхватил Осинкин.

— Нельзя ли идти без остановки? — поддержал Мухин.

И, опасаясь, что капитан рассердится, Демьянов заторопился:

— Дошли бы, товарищ капитан. Луна за нас. И тихо!

— Точно, — тревожно посматривая то на капитана, то на лоцмана, поддержали Осинкин с Мухиным.

— Что? — рассердился лоцман. — И вы туда же, в догонки играть?

Ухмыльнувшись, Демьянов ответил строгим голосом:

— Молодежный экипаж не занимается такими пустяками. А только от пролетарцев нам отставать никак нельзя…

— Как можно? — вскричал Осинкин. — Мы старались изо всех сил, а те работали с прохладцей. И вдруг — бац! — первыми на Волгу выйдут именно они. Ими почет и право вести по Волге большую сойму, а нам на Унже перекаты расчищать.

— Из-за них у нас конкретные обязательства срываются, — добавил Мухин. — Вот мы и решили не сдаваться. Как они ночью остановятся, так мы их и обойдем. Тогда большая сойма будет наша.

— Все мы да мы, — проворчал Ревокат обидчиво. — Да вы без лоцмана-то шагу не шагнете, а я унжак, всю ее, родимую, вдоль и поперек исколесил. Да, если знать хотите, это не река, а тротуар. У нее все дно кондовым лесом вымощено. Днем и то гляди да гляди, а ночью и совсем погибель: что ни шаг, то карча да топляк!

Матросы смущенно замолчали, а капитан заходил по мостику, тихо насвистывая. Вдруг он сказал:

— А ведь по тротуару-то ходить куда приятнее. А если еще и при луне — романтика! Прогуляемся, Ревокат Иваныч, а?

И Красноперов засмеялся веселым и задумчивым смешком. Но было ясно, что шуткой он только пытается прикрыть свои сомнения.

— Вот что, орлы, — сказал он, наконец, — сейчас же пройдите по каютам и известите всех. Пусть готовятся к ночному рейсу.

Лоцман ворчал, пытался отговаривать, но Красноперов лишь посмеивался весело и возбужденно. Он уже только о том и думал, как лихо он оставит позади ничего не подозревающего Плицына.

На ступеньках трапа матросы столкнулись со старшим штурманом. Когда они сказали, что капитан распорядился готовиться к ночному рейсу, Коняхин не поверил. Приосанившись, он вошел в рубку и, сторонясь рулевой машинки, брызгавшей маслом, сказал усталым тоном много потрудившегося человека:

— Темнеет. Пора бы на ночевку становиться.

— Какая тут ночевка? — заворчал лоцман в явном расчете на сочувствие. — Решили вот плыть да быть.

— Как? Ночью? — большие усы Коняхина удивленно дернулись. — Да ты шутишь?

— Староват я шутки шутить, — вздохнул Лешаков.

— Но ведь это — риск!

Лоцман пожал сутулыми плечами.

— Явный риск! — протестующе воскликнул старший штурман. — Тебе, капитан, виднее, но я бы лично на рожон не лез. Расколотишь сойму — влетит твое новаторство в копеечку.

— Авось не расколотим, — усмехнулся Красноперов. — Ну, а если уж не повезет — один за всех, все — за одного…

— Не везет тому, кто очертя голову бросается экспериментировать, не считаясь ни с уставом, ни с правилами плавания, — внушительно сказал Коняхин. — Что касается меня, то, к сожалению, поддержать эту несерьезную затею не могу. И даже буду вынужден…

— Можете писать очередной рапорт в пароходство! — вспылил Григорий. — Но поскольку здесь распоряжаюсь пока что я, приказываю принять вахту. Не сейчас, через три часа. Да не забудьте переодеться!

— Хорошо, я выполню… — голос Коняхина дрогнул. — Но считаю это сумасбродством и явным нарушением всех норм…

Старший штурман церемонно поклонился и с достоинством стал спускаться по окованному медью трапу.

— Зря ты, Григорьич, — насупил брови лоцман. — Что ни говори, а он прав. Сорок с лишним лет по Унже плаваю, а не припомню, чтобы по ней плоты гоняли ночью. Чего нельзя, того нельзя…

— А я считаю, можно! — вскричал Григорий. — Нечего тут отговорочками трусость прикрывать!

— Ну, положим, ты еще не дорос меня так обзывать! — сказал лоцман, мрачнея. — И вообще, я тебе в прадеды гожусь. А коли на то пошло, вставай-ка сам к штурвалу да и вали хоть днем, хоть ночью.

— Ну и встану! А ты, дед-прадед, ступай-ка поспи вместе с Коняхиным: хочешь не хочешь, а ночью тебе вахту держать.

Капитан оттеснил лоцмана плечом и стал на его место. Тому ничего не оставалось делать, как уйти из рубки. Когда он спускался вниз, плечи его тяжело сутулились, а большие руки бездеятельно повисли.

«Зря я обидел старика», — подумал Красноперов, и ему захотелось вернуть лоцмана к штурвалу, но он сказал как можно строже:

— Пришлите сюда младшего штурмана: у нас незаменимых людей нет!

Он решил вести плот ночью без лоцмана. Рисковать так рисковать. А пока что надо было отдохнуть и подкрепиться. Но жена затеяла предпраздничную уборку и долго не пускала его в каюту. Невольно прислушиваясь, как передвигает Катя столы и стулья, а под палубой приглушенно стучат колеса, Григорий посматривал на часы в окне каюты и думал о предстоящем рейсе.

Когда жена позвала его, на столе уже стояла тарелка со щами. Катя нарезала хлеба, подала ложку и только после этого опустилась на табурет напротив мужа.

— Ты поешь, а я посижу, на тебя погляжу, — сказала она, — а то все на вахте да на вахте…

— Сколько там времени-то? — беспокойно спросил Григорий, торопливо хлебая щи.

— Не знаю и знать не хочу, — строго сказала Катя, но сейчас же подошла к часам, повернула их циферблатом к себе и снова поставила на окно так, чтобы их хорошо было видно снаружи. По этим часам отбивали склянки, будили вахту и подвахту, и потому они всегда стояли циферблатом к стеклу.

Было десять вечера, когда в дверь кто-то постучал. Вошел механик. Высокий, прямой, с плотной, как будто бы подпаленной, бородкой. Промасленная спецовка блестела на свету, как кожаная.

— Хлеб да соль, — сказал он, поплотнее прикрыв за собою дверь.

— Милости просим к столу, Иван Семеныч. — Григорий и жена сказали это оба вместе, пододвинув гостю каждый по стулу, и было ясно, что ему рады и он здесь бывает запросто. Но Иван Семеныч поблагодарил и уселся подальше от стола на табурет.

— Как бы не наследить тебе тут, Катя, — промолвил он, поджимая ноги в больших, грубых ботинках.

— По делу я к тебе, Гриша, — неторопливо и значительно заговорил он немного погодя. — Слышал я, что ты без остановки решил идти.

— Понимаешь, приходят ко мне ребята, — оживился Красноперов, — и предлагают идти ночью. Дескать, луна и все такое. А я как раз и сам об этом думал. А что, если попробовать? Правда, по Унже по ночам гулять не принято, но ты представляешь, что это значит? Это полный переворот в судовождении по малым рекам. И вдобавок выхватим у этого нахала Плицына большую сойму прямо из-под носа. Ловко задумано?

— Ловко-то ловко, — сдержанно сказал Ситнов, — но прямо тебе скажу: не простое дело ты затеял. Может и сорваться.

— Знаю, — сказал капитан. — Но ведь ты в машине уверен?

— Допустим, так.

— Ну, а я в команде уверен. Моя комсомолия не подведет. Одним словом, не так страшен черт…

— Ты, Гриша, не серчай, а что думаю, то скажу.

— Крой начистоту!

— В тебе я не уверен!

— Вот как! — Ложка в руке Григория задрожала, щи закапали на скатерть.

— Как можно быть уверенным в руководителе, который никого не слушает? — продолжал Иван Семенович, выдерживая спокойный тон. — Старшому нагрубил, лоцмана прогнал, мальчишек-ветрогонов готов в советники зачислить…

— Ребята молодцы, — прервал Григорий. — Если б мы пораньше догадались работать ночью, то сейчас, наверно, уже привели бы в запань плота два лишних…

— Или разбили б пароход, — сказал механик таким тоном, словно уже ясно видел пароход разбитым.

— Что, и ты трусишь, парторг? — вместо ответа спросил Григорий, и на губах его мелькнула презрительная улыбка.

— Если тебе это нравится, считай меня трусом, — тихо и раздельно сказал Ситнов. — Но учти, что храбрость и безрассудность — две вещи разные. Неужели тебе не ясно?

Красноперов бросил на стол ложку, встал.

— Хватит меня прорабатывать, парторг. Здесь не партийное собрание, — сказал он резко. — И я не мальчик, а капитан. Уж позвольте мне действовать, как я считаю нужным!

— Вот это-то мне в тебе и не нравится, — с сожалением посмотрел на него парторг. Его большие, в порезах и въевшемся мазуте руки мелко подрагивали. Он хотел было подняться с табурета, но, вспомнив, что пол только что вымыт, еще крепче поджал ноги. Говорил парторг по-прежнему спокойно:

— Молод ты, Гриша, а ершист. Только и слышишь от тебя: я да я. А ведь с этим «я» и на якорь недолго сесть.

— Ты меня не пугай, парторг. Я капитан, я за все и отвечаю.

— А я механик и отвечаю наравне с тобой. Поэтому хочу, чтобы ты относился к делу посерьезнее.

— А я хочу, парторг, чтобы не подавляли инициативу молодежи.

— А ты уверен, что это инициатива, а не желание пощеголять? Вот, мол, мы какие умные. Никто не смог, а мы — ать, два и готово!

— Давай, давай, крой, парторг! Может, с твоей колокольни и виднее, но я по-своему, по-комсомольски (он был уже кандидатом партии, но все еще считал себя комсомольцем). Я так: сказано — сделано.

— Сказано-то сказано, а что сделано? Пока что ничего, кроме глупого раздора с лоцманом да старшим штурманом.

— А что мне, цацкаться, что ли, с этими саботажниками?

— Вот ты опять рубишь сплеча, с закрытыми глазами, не потрудившись даже разобраться, кто друг тебе, а кто недруг. А разобраться надо, особенно в такой момент. Ведь у тебя целый коллектив в руках: один напортил, вся команда не поправит…

— Ох и въедливый же ты, парторг! — сказал Григорий с ухмылкой. — Одним словом, учту, приму к сведению… По возможности…

Когда Ситнов ушел, Катя сказала мужу:

— А ты бы, Гриша, слушал, что люди говорят… И по-моему, Иван Семеныч прав: семь раз отмерь, один — отрежь…

— И ты туда же? — уже не в силах сдерживаться, вспылил Григорий. — Хватит, черт возьми, с меня довольно!

Не раздеваясь, он повалился на диван и вскоре захрапел.

Проснулся Красноперов оттого, что где-то наверху кричали. Сначала он подумал, не во сне ли это, но вскоре понял, что шумят Коняхин с Плицыным и все это было въявь.

«Два сапога — пара», — подумал капитан и уже было решил, что его дело сторона, но что-то в насмешливом тоне Коняхина не понравилось ему.

— Я тебя честью прошу, — доносился охрипший голос Плицына, — толкни ее в бок, она и слезет…

— И рад бы тебе помочь, да приказа не было, — бубнил сверху Коняхин. — Капитан не велел, а мое дело телячье…

«Какого приказа не было?.. Кто не велел?..» — подумал Красноперов.

— Колесами, колесами работни пошибче: волной ее, может, подтолкнет… — Голос Плицына сделался еще более хриплым и далеким.

— Буди капитана Красноперова, может, он и передумает, а я и рад бы, да не могу, некомпетентный.

С «Пролетария» долетела отчаянная ругань. В ответ Коняхин только хохотнул.

«А ведь этот тип издевается и над Плицыным и надо мной, — подумал Григорий, вскакивая с дивана. — Вон ты какой, старшой!»

Наверх он поднялся в ярости. Еще со ступенек трапа крикнул:

— Выметайся с мостика!

Коняхин опешил, но спросил, недоуменно шевеля усами:

— Почему такая немилость, товарищ капитан?

— Так, говоришь, приказа не было? Капитан не велел? — едко сказал Григорий. — Так вот мой приказ: ступай вниз и становись за вахтенного матроса. Ясно?

— Вполне, но я опротестую, — сказал Коняхин, преисполненный достоинства. — Прошу учесть, что помыкать собой я не позволю никому…

А капитан уже направил «Светоч» к «Пролетарию». Отцепленная сойма распласталась чуть не во всю ширину реки. От нее пахло прелой корой, смолой и мореным дубом.

Сойму «Пролетария» снимали двойной тягой. Унжа разделилась в этом месте на два рукава. Так как оба они были судоходны, Плицын повел свой пароход по левому, более прямому руслу. Но то ли слишком обмелело, то ли ошибся его лоцман, только плот так основательно сел на мель, что у «Пролетария» не хватило силы стащить его. Помощь «Светоча» была просто необходимой. Как всегда, увлекшись, Красноперов работал горячо, стремительно. Его изобретательность и смелость решили дело. Это признал сам Плицын. Он признал даже и то, что поступил неправильно, и предложил обменяться соймами. Но Григорий не согласился, сказав, что он уже привесился к своей и все равно «Светоч» придет на Волгу раньше «Пролетария».

— Посмотрим! — крикнул Плицын с мостика.

— Увидим! — усмехнулся Красноперов.

— До скорой встречи!

— Встретимся на Паде!

— Ох уж мне эта Пада!

— Пада — что надо!

— Смотри не упади в потемках-то, — сострил Плицын. — Слыхать, тебе дня-то стало мало… Неужели ночью пойдешь?

— Кто тебе сказал? — Красноперов сделал непроницаемоелицо. — Брехня!

— Да я знаю, что брехня, — хихикнул Плицын. — Никогда тебе на это не отважиться.

— Может, ты тогда отважишься? Даю зеленую улицу!

— Нет, брат, без дураков, — нахмурился Плицын. — Хочешь, видно, чтобы мы опять засели?..

— Ну если так — катитесь, пока светленько, — захохотал Григорий, — а то возьму да первым выйду.

Но «Пролетарий» уже набирал скорость.

— А зря ты его, Григорьич, пропустил: загородит он нам теперь дорогу.

Красноперов обернулся. За его спиной, сутулясь, стоял лоцман Лешаков. Поверх ватника надел он старый полушубок, по всей видимости, приготовился к долгой и трудной вахте.

— Что тебе не спится, Ревокат Иваныч? — подавив язвительную усмешку, спросил Григорий. — Может, сонный порошочек дать?

Лоцман тяжело вздохнул.

— Какой уж тут сон, коли Пада близко! Отойди-ка, я встану.

Капитан отодвинулся, лоцман занял его место.

— Если все будет честь честью, то к первому мая наверняка в Юрьевец придем, — сказал Лешаков. — Вот лейтенант-то мой обрадуется!

Но капитан ничего уже не слышал. Он крепко спал, привалившись к запасному штурвалу. Старший штурман на правах вахтенного матроса с трудом растормошил его и отвел на маленький диванчик, что сзади, за трубой. При этом у Коняхина был брезгливо-подобострастный вид, и вся его фигура выражала: «Мы не то, что вы. Мы даже зла не помним…» Григорий тотчас же опять заснул. А через минуту он уже храпел на всю реку.

Но и на этот раз его разбудили голоса. В рубке разговаривали Лешаков и Коняхин. Оба говорили тихо, полушепотом, но Григорий понял, что о нем. Он стал прислушиваться.

— Тряпка ты, Ревокат. Пусть бы он один… — гудел Коняхин, как большая муха.

— Да тише ты, — шипел лоцман. — Услышит…

— А черт с ним, пусть слышит: я и при нем скажу. Зарвался мальчишка!

— Зарвался не зарвался, а себя переоценивает: молодяга еще. Не согласись я — один повел бы сойму. Такой!

— Да пусть его сломит голову! Одним сорвигой будет меньше! — сердито прожужжал Коняхин.

Капитан закашлялся нарочно громко.

Голоса разом смолкли, и чьи-то тяжелые шаги затопали по трапу.

— Кто это сейчас так вниз спикировал? — спросил Григорий, заглядывая в рубку.

— Да тут человек один знакомый, — ответил Лешаков с ухмылкой. — Вроде бы и храбрый, а не выдержал, трухнул. Не раскушу я что-то этого человека, хоть он и наш, унжак.

— А черт с ним! — отмахнулся Красноперов. — Давай-ка лучше, Ревокат Иваныч, обмозгуем, как людей расставить. Я думаю: ты — в рубке, я — на мостике, вахта — на носу у парошпиля, подвахта — на корме. Так?

— Так-то так, да не сдюжу я один у штурвала…

— Ладно, дадим тебе еще человека на подмогу. Коняхин подойдет?

— Коняхин так Коняхин, — согласился лоцман нехотя. — И еще уговор, Григорьич, — добавил он внушительно. — Распоряжаться на судне буду я. А твое дело только слушать да исполнять.

— Забираешь, значит, власть в свои мозолистые руки? — усмехнулся Красноперов. — Ну что ж, давай шуруй. А наше дело слушать повелителя. — Григорий засмеялся снова, и было ясно, что он с трудом подавляет нервное возбуждение.

«А сердчишко-то у него дрожит: молодяга еще, — обеспокоенно думал Ревокат. — Скорей бы уж стемнело, что ли…»

— А как ты думаешь, Ревокат Иваныч, — спросил капитан, — темная ночка будет или светлая?

— Должна бы светлой быть: месяц-то вон полный без малого, — ответил лоцман. — Ты не беспокойся, капитан, дойдем!

— Да я не беспокоюсь, — сказал Григорий и тотчас же почувствовал, что это неправда. На душе становилось все тревожнее, и хотелось остановить буксир.

Но «Светоч коммунизма» шел навстречу тьме. Небо уже чернело. В темной, смутно колыхавшейся воде дробились и трепетали пароходные огни, на берегах таинственно качались в полусне деревья и кустарники, и чудилось, что все тот же беспокойный чибис сонно, как будто сквозь зевоту, тянул где-то очень далеко: спа-ать, спа-а-ать! А, услышав дремотные, усталые вздохи паровика, капитан не выдержал. Поспешно сошел вниз и спустился по железной стремянке в машинное отделение.

Его обдало шумом и пахучим теплом. Все кругом маслянисто блестело и двигалось, двигалось. Трудно было не растеряться в этой горячей суетне рычагов и кривошипов. Но, как только капитан увидел механика, степенно похаживающего среди беспрестанно ныряющих мотылей, его тревога стала отдаляться, угасать.

— Идем? — спросил механик.

— Идем! — ответил капитан.

С минуту помолчали.

— Дойдем? — спросил Григорий.

— Дойдем! — ответил парторг.

…Подходили к перекату Крутая дуга. Перекат этот был как бы воротами в Паду. Все чаще и чаще темнели островки, похожие на заплаты, чернел мелкий густой кустарник, на мелях светлела пена.

Вся команда была уже на местах. Четверо матросов стояли на носу у паровой лебедки, двое — на корме. Мухин и Осинкин сосредоточенно натягивали брезентовые рукавицы, точно готовились сразиться с невидимым противником. Демьянов пробежал по палубе с наметкой. Коняхин стоял в рубке и с видом скептика ждал распоряжений.

Дали протяжный гудок. Похоже было на то, что «Светоч» спрашивает кого-то очень далекого, нет ли впереди опасности и можно ли продолжать путь.

— О-ожно-о! — усеченно вымолвило эхо.

— Подбери левую больную! — весело, почти даже озорно крикнул лоцман. В то же мгновение он принялся перекатывать штурвал, и слова его заглушил сорочий стрекот рулевой машинки и оживленная возня на носу буксира.

Красноперов громко повторил его команду в рупор. Этим он как бы давал понять, что командир на судне сейчас не он, а лоцман и вся команда обязана подчиняться именно ему.

— Еще подбери! Еще! Ладно! — кричал Ревокат. И капитан сейчас же подхватывал его команду. Натягивая тросы, шипела паром и грохотала шестернями тяжелая лебедка. Плот выгибался все круче и круче, напоминая громадный лук.

А, когда он вышел на прямую и выровнялся, люди поняли, что они устали. Но усталость была радостная: плот шел.

— Ну и дуга! — сказал Григорий с облегчением и надел рупор на деревянный держак. — Как думаешь, «Пролетарий» прошел ее?

— Н-да, крутенька, — не сразу отозвался лоцман, — да ведь ежели в себя поверить, то можно и подкову разогнуть. А «Пролетарий», небось, прошел. Плицын-то самолюбивый, нипочем нам не уступит.

Ревокат слепил цигарку, закурил и сказал самодовольно и в то же время обеспокоенно:

— Ну вот, один узелок развязали, что теперь Пада скажет…

И вдруг с палубы раздался крик:

— Пада! Подходим к Паде!

Тотчас же послышался шум стремительно льющейся воды, похожий на заглушенный, захлебывающийся рев чудовищно большого зверя. На мгновение капитану показалось, что пароход вместе с людьми и соймой проваливается в черную, жадно клокочущую пасть. Захотелось застопорить машину, переждать. Но вместо этого он дернул ручку служебного свистка и заорал, возбуждаясь от собственного голоса:

— По местам, орлы! Даешь Паду!

Сойма походила в темноте на громадную распластанную шкуру. На дальнем конце ее неярко горел костер. Там суетились тени плотовщиков. Им посигналили гудком. Густой, сиплый звук ушел куда-то влево и пропал во тьме. И вдруг он как будто бы вернулся. Сначала людям показалось, что где-то, то ли справа, то ли слева, отозвалось эхо. Но скоро стало ясно, что гудит буксир. По гудку Григорий понял, что это «Пролетарий».

— Кой черт, неужто опять засел? — промолвил лоцман.

И как раз в это время снова накатился рев воды. Было в этом реве что-то несогласованное, как будто даже противоборствующее. И сейчас же Григорий увидел, что русло тут разделилось надвое, обхватив остров, как клещами.

Справа вода шумела тише, покойнее, и Григорию хотелось повернуть туда. Заметив, что он колеблется, старший штурман начал было перекатывать штурвал направо, но лоцман, обругав обоих, повернул налево, туда, где вода бурлила, как в трубе.

— Не бойся шумной суводи, а бойся тихой заводи, — назидательно сказал он.

Колеса «Светоча» упрямо борются с косым течением. Тотчас сгибом русла помигал и скрылся огонек. То ли бакен, то ли судно. Одно ясно, там пески. Скорей, скорей вперед! Но сойма уже втянута в этот кривой проток, и по косматому огню костра, перемещающемуся влево, Григорий понял, что течение гнет ее в дугу.

Костер внезапно стал отходить вправо. Все быстрее и быстрее. Сойму неодолимо тянуло, всасывало правым течением.

— Куда нас несет?.. Вернуться надо!.. — беспокойно пробормотал Коняхин.

— Самый полный! Еще прибавь! — закричал Григорий и по одобрительному движению лоцмана понял, что сделал правильно. Крупно дрожа от натуги и скорости, буксир оттянул сойму, и ей уже овладело левое течение.

В середину острова врезалась узкая промоина — проран. Вода в проране бесновалась, и даже в темноте было видно, как она пенилась и двигала кусты. Сойму начало сводить, сбивать к прорану. Пламя костра при этом разгорелось ярче и косо вытянуло вздрагивающие языки.

— Прибавь ходу! — кричал в раструб Григорий.

Механик прибавлял.

— Прибавь еще! Еще прибавь. Ну!.. Ну!.. Да ну же, черт возьми!.. — отчаянно выкрикивал Григорий.

Лоцман, вцепившись в штурвал, настороженно оглядывался назад, будто за плотом все время кто-то гнался. И казалось, что сойма не плыла, а лавиной скользила с горы. Тяжелый хвост этой лавины, разворачиваясь, катился на остров. И, когда опять донесся жадный рев воды, Коняхин не выдержал.

— Стойте! — закричал он тонким бабьим голосом. — Остановите пароход, остановите!

Он метнулся к колесу и попытался вырвать его из рук лоцмана. Ревокат не выпускал штурвала. В те мгновения, пока они боролись, буксир неуклюже и недовольно мотнул носом.

«Ну, все! Пропала сойма!» — мелькнуло в голове Григория, когда он подскочил и оттолкнул Коняхина. Задержать ее движение на остров мог только вспомогательный буксир «Перун», но кто же знал, что они пойдут ночью? А сойма выгибалась все круче и круче, напруживаясь и угрожая.

— Где «Перун»? Почему его нет? — тонко кричал штурман, тяжело дыша.

И вдруг откуда-то, то ли справа, то ли слева, донесся отрывистый посвист.

«Перун!» — обрадовался Григорий и стал всматриваться во тьму. Справа от берега двигалось к сойме что-то большое. Лучились и мигали три красноватых глаза.

— Барабанов свое дело знает, — освобожденно вздохнул лоцман, когда огни остановились и словно бы повисли над хвостом плота. — А ну давай, давай, «Перунок», подмогни! На тебя вся надёжа!

Пароход деловито прогудел, и по гудку капитан и лоцман узнали «Пролетария».

— Плицын? — изумленно вскричал Григорий. — Ну и сукин же ты сын!

— Вот тебе и самолюбец-эгоист! — пожал плечами Ревокат. — Не подоспей он… Постой, Григорьич, а где у него сойма-то?

— Да не она ли вон там белеет? — напряженно всматриваясь, гадательно сказал Григорий.

— А ведь, пожалуй, она и есть. Посадил-таки… Эх!.. — лоцман досадливо сплюнул. — На яру сидит, дура… Как бы не зацепить ее, проклятую!

— Я же говорил: подложит он вам свинью, — с торжеством сказал притихший было Коняхин.

Но сойма прошла так осторожно, что разбитый плот остался в стороне. Ура! Ура! Но, как только на сойму навалилось стремительное течение речки Пады, раздался треск. Похоже было, что по бревнам привели чем-то тяжелым, острым.

— Врезались! — закричал Коняхин. — Я не отвечаю, я предупреждал!

Но его никто не слушал. Было не до него. Оказалось, что сойма наскочила на большое затонувшее дерево, и в конце ее, в том месте, где темнел строгий остов «Пролетария», засуетились, закричали люди. На «Светоче» тоже засуетились и закричали.

Сквозь тяжкое дыхание парохода, шум воды и сорочий стрекот рулевой машинки летели резкие, не то веселые, не то отчаянные выкрики. Кричал лоцман, кричал капитан, кричал наметчик, кричали матросы, кричали на плоту, кричали на «Пролетарии». И казалось, что не сила «Светоча», не помощь «Пролетария», не дружный труд людей помогли сойме выйти на простор, а только он, этот самый крик.

Потом сделалось тихо-тихо. До того тихо, что слышно было, как, уходя, постукивает плицами сделавший свое дело «Пролетарий».

— Спасибо Плицыну, — сказал Григорий. — Если бы не он…

— Понятно, «Пролетарий» крепко выручил, — отозвался лоцман, — но я бы Паде поклонился. Она, брат, высветила как все равно прожектором, кто упал, а кто поднялся.

— Она у нас вроде испытательного полигона, — весело добавил капитан. — Ну что ж, испытания прошли успешно, теперь и праздник не зазорно будет встретить.

А в природе все уже напоминало, что весенний праздник близок. За дальними кустами зародилась яркая заря, потом стало подниматься солнце. Пробившись сквозь гущину лозы, лучи его заиграли по белому, красному, черному дереву соймы, просквозили покачивающийся бакен и заскользили по необъятному разливу. Нежась в свете и тепле, береговой ракитник расщелкнул свои крупные почки и выставил узенькие листики, словно крохотные знамена развернул.

ГДЕ ТЫ ЛЕТАЛА, ЧАЙКА?

1

С переката доносятся протяжные настойчивые гудки.

Парохода еще не видно, но по коротенькой цепочке огней, дробящейся в темной воде, можно догадаться, что он идет снизу.

Из постового домика, приютившегося на покатом левом берегу, выходит бакенщик Николай Суханов. С веслами и наметкой он не спеша спускается к воде, садится в лодку и направляет ее наперерез течению. Гребет бакенщик сильно, размашисто. Весло вскидывает резко, а опускает плавно, гибко склоняясь и напряженно, замедленно откидываясь назад. Вода под выгнутыми лопастями пенится и четко выговаривает: «Эхма-а… эхма-а».

Грозовая туча, будто приклеившаяся над домиком, как из губки, выжимает из себя последние капли дождя. Бакенщик в брезентовом дождевике, в высоких резиновых сапогах. Голова его то приближается к фонарю, то откидывается в тень, и тогда виден белый кантик морской фуражки.

Бакенщику не больше двадцати шести. У него орлиный нос, сухое обветренное лицо, острые, с неожиданной печалинкой глаза. Брови нахмурены, а рот все время приоткрыт в какой-то детски-простодушной полуулыбке. Прислушиваясь к беспокойному реву парохода, бакенщик добродушно и как-то весело ворчит:

— Должно, за бакен залез, непутевый.

В его густом, мягко льющемся голосе — веселое оживление человека, которому предстоит хорошо поработать.

Караван идет ближе к правому берегу. Бакенщик пускает лодку по течению немного наискось и правит прямо на буксир. На черной, как нефть, воде, косо надвигаясь, колеблются огни. На мачтах они острые, лучистые, на корме — круглые, мохнатые. С буксира увидели лодку и замахали чем-то белым.

— Капитан? Чего свистел? — округлив ладони над губами, кричит бакенщик. Воз небольшой, бакены в порядке, и он еле сдерживает недовольство.

— Прими человека! — доносится с буксира.

— У меня обстановочный пост, а не комната проезжих, — строго и внушительно отвечают с лодки.

Капитан пытается что-то возразить, но сильный голос бакенщика глушит его старческий тенорок:

— Тут от одних ваших караванов голова кругом идет: всю ночь напролет только встречаю да провожаю. Лучше бы ты, старина, землечерпалку мне подкинул, чем дачников катать.

Гремя цепью, бакенщик сердито закидывает на борт маленький якорь-кошку. А через минуту машет рукой куда-то по ходу судна и, окая кругло и раскатисто, кричит на капитанский мостик:

— У плотины сбавляйте ход до тихого — корчи!

— Понятна-а! — крикнули сверху, и в то же самое время с борта метнулась тень, и лодка чуть качнулась. На корме, раздуваясь, зашуршал яркий, в белый горошек плащ. Бакенщик смотрит на него с явным недовольством. Человек в ярком плаще — невысокого роста, до странности тоненький, очень прямой и стройный. И все это почему-то раздражает бакенщика. И почему-то он не может отвести от своего гостя взгляда. Что-то смутно напомнил, чем-то растревожил его этот незваный гость. Свет и тени от движущегося колеса медленно скользят по лицу «дачника», то выделяя юношески округлый подбородок и красивый недовольно вздернутый нос, то силуэтно четко вырисовывая его профиль. И что-то таинственное, знакомое чудится бакенщику при виде этого лица.

— Ну, чего уснул? Отчаливай! — хмуро роняет сверху капитан. — Колесом зашибу!

Бакенщик гремит цепью, взмахивает веслами, и лодка отчаливает. Вода, взбудораженная колесом, бурлит и дыбится. Волна болтает так, что пена заплескивает в лодку, обдавая бакенщика и его спутника мелкой пылью брызг.

Отвернув полы плаща, пассажир садится, откидывает капюшон, каким-то мягким, ласкательным движением обеих рук поправляет волосы и говорит певучим голосом:

— Неласково ты гостей встречаешь, Николай…

— На… таша?! — В глазах, в лице и во всей фигуре бакенщика радость и смятение.

— Ну, здравствуй, — говорит она тем спокойным и слегка небрежным тоном, который таит в себе иронию. — Принимай дачницу.

Вдруг из-под колеса вывертывается что-то черное, рукастое и, лениво переваливаясь, катится на лодку. С угрожающим покачиванием внезапно вскинувшаяся рука заносится над девушкой.

— Ой, что это? — вскрикивает та.

Перегнувшись через борт, бакенщик что-то отталкивает веслом.

— Карчу гонит, — поясняет он. Карча — большое дерево с обломанными сучьями и ободранной корой — снова разворачивается и грозит своими узловатыми перекрученными «руками».

— А ведь эта штука могла бы и лодку опрокинуть, — с запоздалым испугом говорит Наташа. — Какой ты молодчина, Николай. Я и опомниться не успела… А ты только веслом повел — и враг сражен…

— Дело привычное, — ответил он, польщенный ее веселой похвалой. — Теперь только и гляди да гляди. Тут за островом-то плотину строят, крутояр толом рвут, ну и наворотило этих карчей на нашу голову.

— Ты бакенщиком все? — спрашивает она немного погодя.

— Бакенщиком, — отвечает он. — А ты кем теперь?

— Я на инженера кончила. Но работаю пока в конторе. Правда, зарплата небольшая, но зато при пароходстве. Хочу перейти в бассейновое управление пути на должность техника. Товарищ Цыбин мне обещал, но, как известно, обещанного три года ждут…

Пароход глухо стучит плицами, точно кто-то босыми ногами топает. Где-то в заросшей старице гулко стонет выпь. На песках спросонья попискивают кулики. В кустах на острове соловей запел. Сперва тихонько, потом погромче и вдруг защелкал, загремел. Умолк, чтобы передохнуть, и песню подхватил другой, на дальнем конце острова. А когда и тот притих, донесся свежий голос с берега, из отцветающих садов нагорья.

— Это, наверно, в дедушкиных вишнях, — говорит Наташа, прислушиваясь. — Еду вот навестить его.

— Заждался тебя дедушка-то, — вздыхает бакенщик. — «Уж, видно, — говорит мне как-то, — внученька и схоронить меня не припожалует…».

Светает.

Река еще дремлет, прикрывшись легкой дымкой, но уже вылетают на добычу черноголовые чайки-мартыны, и на берегу в полях просыпаются невидимые жаворонки. Их песня зачинается где-то внизу меж травами. Вдруг она начинает как бы подниматься, вырастать и неожиданно уносится под облака. Скоро и небо, и земля, и воды реки наполняются их хрустальным звоном.

Бакенщик наклоняется к фонарю и, напрягая щеки, дует на непослушный огонек. Наташа смотрит, как по лицу его волнами проходят отсветы.

— А ты, Николай, изменился… похудел, что ли… — говорит она тихо.

— И ты изменилась… — так же тихо отвечает он.

— Да? А ты наблюдательный… Жалко тебе, что я косу остригла? Мне и самой, признаться, было жаль, да посоветовали завиться. Говорят, мне идет.

Она сидит на скамейке прямо, чуть запрокинув голову. Взгляд у нее спокойный и уверенный, как у людей, знающих себе цену. Есть в ней что-то от той слепяще-белой, легкой и гордой чайки, которая живет в морских просторах и лишь временами залетает к нам на Волгу.

— Коса что… не в косе дело… — тихо говорит бакенщик.

— В чем же ты находишь перемену?

— Во всем, — вздыхает бакенщик, не отводя глаз от ее яркого плаща.

— Ну а все-таки?

— Ты вон даже говоришь на «а».

Она смеется весело и необидно.

— И тебе это не нравится?

— Нет, почему же?.. Только неловко как-то… Тебе, небось, смешно, как я на «о» ворочаю…

Помолчали.

— Поедем со мной маячки гасить по старой памяти… а? — говорит бакенщик, с выжиданием глядя на Наташу.

— Ну что ж… — уступает она. — А это не очень долго?

— Да нет, мы живо…

Он направляет лодку на ближайший бакен, и скоро на свободной скамейке рядком выстраиваются квадратные фонари, от которых пахнет копотью и нагоревшими фитилями.

Из воды медленно выплывает солнце, похожее на огромный прозрачный шар, наполненный блестящим, горячо переливающимся металлом. Расплавленный металл бурлит и распирает шар. И вот он как будто лопнул, брызнув на Волгу, луга и остров червонным золотом. И от этого все вокруг становится удивительно ярким и фантастически красивым. И столько силы, столько жизни в этой красоте, что кажется, вот оно, счастье, бери его.

Лодка, чуть покачиваясь, плывет вниз по течению. Весла забыто пошевеливаются на тугой, покойно колыхающейся зыби.

— Садись сюда, ближе… Вот так… Дай руки… — шепчет Наташа требовательно. — Ой, какие жесткие!

— Это от весел, — смущенно бормочет бакенщик. — А твои такие белые, даже дотронуться боязно…

— А ты не бойся…

— Тут поневоле забоишься… Теперь ты ученая. Шутка сказать: высшее образование! А я вот все фонари пасу. Это все равно, что вот этот ботник и судно на подводных крыльях…

— Чудной ты, Николай…

— Может, и чудной, а только не хочу я тебя связывать…

— Ну, а чего ты хочешь? — вдруг спрашивает она, и он не знает, что ответить.

— Ты хочешь моей любви, — говорит она, привлекая его к себе.

Некоторое время они молчат, приникнув друг к другу. Потом опять слышится хмельной, пьянящий голос Наташи:

— Это утро я не забуду никогда: Волга… соловьи… жаворонки… И ты такой большой, сильный… И так хорошо тебя любить…

— Приехала!.. — бормочет бакенщик с каким-то нервным, беспокойно-радостным смешком. — Теперь-то уж навсегда. Ведь правда, Наташа?

Она молчит, запрокинув маленькую, гордо посаженную голову. И веря и не веря своему счастью, бакенщик то наклоняется и заглядывает ей в глаза, то откидывается и смотрит издали, словно желая запомнить всю ее — от белых безносых туфель до кончика капюшона. При этом он напоминает ей, что однажды в детстве они заплыли вдвоем на остров, целый день читали там книгу «Овод» и поклялись друг другу в вечной дружбе, как Артур и Джемма. Он ждал ее все время, пока она училась в городе… И как хорошо, что она не забыла их детской клятвы!

Девушка молчит, сдержанно улыбаясь. Ей тоже приятно вспомнить о той детской, наивной клятве. Но чайка вылетела из гнезда, чайка почувствовала крылья.

— Да, теперь ты высоко летаешь, — продолжает бакенщик с невольной завистью. — Мне до тебя тянись да тянись. Начал было и я на штурмана готовиться, да отец с фронта не вернулся — бросить пришлось. Ну да ничего, буду я и работать, и учиться, и тебя лелеять. Хорошо мы заживем, Наташенька!

Он произносит эти слова так убежденно, с такой горячностью и страстью, что уже одни они способны, кажется, сдвинуть с места остров, повернуть Волгу вспять. Такие слова нельзя, невозможно оставить без ответа. И ему отвечает вся природа. Дружелюбно пощелкивают соловьи, веселым своим звоном подбадривают жаворонки, кукушка отсчитывает долгие годы счастья.

А она молчит. Проходит минута. Она молчит. Проходит вечность. Она молчит. Душная, перехватывающая горло тишина внезапно наполняет мир, напрягается, звенит и делается непереносимой. И как раз в то самое мгновение, когда бакенщику уже начало казаться, что он гибнет от этой тишины, раздается резкий, тугой удар. Вздрагивает солнце, гудит потревоженный остров, и разом умолкают жаворонки. И в этот миг впереди за островом высоко вскидывается плотный, желто-зеленый столб воды и земли. Несколько секунд стоит он над рекой, странно шевеля широким взлохмаченным верхом. И вдруг начинает опадать, обваливаться. Наконец, он осел, рассыпался, но долго еще держится в том месте яркая перевернутая радуга.

2

Всю ночь сыплются в Волгу падучие звезды. Кажется, что они-то и блестят в дегтярно-черной воде, дробясь и исчезая под колесами буксира. Слышно сквозь всплески плиц, как стучат по палубе каблуки единственного пассажира.

— Не спит, — покачивая головой, бормочет капитан, — боится перекат проехать. А чего, спрашивается, делать на перекате посреди ночи? Теперь бакенщика-то и не добудишься…

— Прибежит, — отвечает штурман. — Колька Суханов свое дело знает. — И добавляет, завистливо прищелкнув языком: — Да и помощник у него теперь хороший.

— Однако вот уж и Тихий перекат. Побудить надо бакенщика-то, — говорит капитан и не спеша дергает над головою большую ручку.

Буксир требовательно ревет: жду-у-у… жду… жду-у-у…

Кто-то невидимый подхватывает этот рев и несет по холмам все выше и выше. В напряженной тишине проходит минута или две, и пароход трубит снова. Потом опять и опять. Наконец он смолкает, но долго еще гудит в ушах.

— Бежит! — говорит капитан и опускает ручку. По скользкой и черной, как вар, водной дорожке, обозначенной светящимися угольками бакенов, быстро наплывает из глубокой тьмы неяркий огонек. Вскоре выдвигается из мглы острый, обитый железом нос, и вот уже хорошо видно на свету всю лодку. Закопченный фонарь качается и мигает. Еще минута, и лодка разворачивается под бортом парохода. С буксира льется яркий свет, и хорошо видно, как лодка скачет по бурлящей пузырчатой воде, а гребец табанит веслами.

— Капитан! Чего свистел? — доносится с лодки, и, с усилием сдерживая ее, бакенщик закидывает «кошку» на борт.

— Прими человека! — отвечают с парохода.

— Мы гостям завсегда рады, — слышится в ответ. — Эй, кто там — сигай!

— Сейчас сигану. Лови прямо в объятья! — озорно кричит штурман.

— Еще чего? Свою жену обнимай, — так же озорно отвечают с лодки, и слышится мальчишески-задорный смех.

Лодка вдруг качнулась под чьей-то тяжестью, слегка осела на корму, и тотчас же опять послышался задорный голос:

— Эй ты, полуночник, посудину не опрокинь: мне из-за тебя купаться никакого интереса нету. Да ты чего толчешься, ровно не на ту ярмарку попал?

— Ярмарка-то та самая, — слышится с кормы, — а вот ты… Коля, какой-то не такой…

— Во-первых, я не Коля, а Степа, а во-вторых, не такой, а такая, — тотчас же летит от весел.

— Так вы женщина?

— Ну да. А что вы так удивились?

— Да ничего. Я думала…

— Выходит, и вы тоже баба? То-то я гляжу, плащишко-то светлеется. — И на веслах весело смеются, словно нет ничего забавнее этого открытия.

— Скажите, давно вы тут бакенщиком?

— Да я вовсе и не бакенщик, а так… Слышу, пароход кричит, да так настойчиво… Уж не техник ли, думаю, к нам едет? Ну и выбежала на ботнике встречать…

Пароход неторопливо перебирает плицами, точно ощупывая воду. Двое на лодке смотрят, как проплывает огонек последней его баржи.

— Ишь, темнища-то какая, — заговаривают опять на веслах, — И что вам за выгонка в этакую?..

— Приходится, — не сразу отвечают с кормы. — Дедушка тут у меня. Старенький…

— А-а… Так ты и есть внучка деда Силуяна?.. Вертайся, помер дед-то твой…

— Умер?.. Да не может быть… Уезжала — здоровый был…

— Стало быть, может, коли говорю. Скрутило в одночасье. Я его перед смертью спрашиваю: страшно ли, мол, тебе, дедка, помирать-то? Нет, отвечает, никакого страху во мне нет, а только жалко, внучку не увижу…

На корме молчат, только слышно приглушенное всхлипывание.

— Да ты не убивайся, — сочувственно советуют от весел. — Пожил человек. И схоронили его как положено. Коля сам и глаза ему закрыл.

— Какой Коля?

— Да Николай, муж мой. Один у нас Николай-то.

— Суханов? Как? Разве он женат?..

Голос от весел озорной, дразнящий:

— Стало быть, женатый, раз я его жена. А ты что, не веришь?

— И… давно вы женаты?

— Да уж четвертый месяц минул, — вызывающе звучит от весел. — А тебе что, завидно? Я ведь знаю, что у вас с ним что-то было.

— Ничего ты, девочка, не знаешь, — снисходительно и строго доносится с кормы.

— Все знаю… — посмеиваются на веслах. — Знаю даже, что он тебя сватал, а ты его отшила. Ну, после этого он и осерчал — он у меня гордый. На тебя теперь даже и смотреть не станет. Лучше возвращайся, не береди свою душеньку.

— Да ведь я, собственно, еду к вам на перекат… по делу… — говорит гостья после длинной паузы. — Насколько мне известно, русло у вас давно не расчищалось. Но прежде чем послать землечерпалку, необходимо осмотреть его и дать техзаключение. Вот мне и поручили…

На Степу это производит впечатление.

— Так вы, стало быть, по путейской части? Техник?

— Техник… Я тут обязана исследовать глубины…

— Вот это здорово! А мы как раз и ждем техника. Обмелело, просто жуть! Коля-то весь извелся, измучился. Ночь-полночь — бери наметку, выезжай. А ведь он еще и на заочном учится. Прямо дохнуть некогда. Вы уж постарайтесь, пришлите поскорей грязнуху.

— Постараюсь…

Густо-фиолетовое небо медленно светлеет. Темный плес постепенно проясняется, и на воде уже можно рассмотреть глубокие морщины и мелкую чешуйчатую рябь. Обратив крутые груди к солнцу, выплывающему из глубины, на бакенах покачиваются чайки. На берегу, от постовой будки до острова, стелется беловато-сизое, густое облако — то ли роса, то ли туман. Кажется, что лодка вот-вот вонзится острым носом в это облако. Но она с ходу выскакивает на песчаную косу и останавливается. Степа спрыгивает в воду и с веселым смехом тянет ее к берегу. Босая, в лыжных брюках, постриженная под мальчика и, должно быть, еще очень молоденькая, она смахивает на сорванца-мальчишку. Даже имя у нее мальчишеское. И странно, и не хочется верить, что это… его жена. Они долго рассматривают одна другую и молчат. Наконец Степа не выдерживает:

— Вон какая вы…

— Какая?

— В общем, ничего… Только чересчур уж красива.

— Говорят: не родись красивой, а родись счастливой.

— Говорят, да есть пословица получше: каждый своему счастью кузнец.

— И вы счастливы… с ним?

Степа только плечами пожимает: разве может быть иначе?

Укрепив лодку на косе, они идут вдоль прохладной речки Низмицы, заросшей в устье осокой и хвощом. От домика и глубинной мачты слитно распласталась по косе большая растопыренная тень. У крыльца с покатой замшелой крышей лежит вверх дном рассохшаяся лодка, на плетне развешан влажный бредень с посиневшими плотичками в ячейках, торчат на кольях резиновые сапоги. От сетей, от плетня и, кажется, от самого домика пахнет рыбой, и под ногами звучно лопаются рыбьи пузыри.

Тишина. Только где-то в домике налаживает свою скрипочку сверчок да ходики подбадривают его: так-так, так-так…

Осторожно, точно опасаясь нечаянно разбить стекло, Степа стучит веслом в покривившийся наличник. Лицо у нее скуластенькое, с острым подбородком, с живыми, искристыми глазами, с припухлыми губами. При первой же улыбке губы широко расходятся, будто желая непременно выказать все зубы. Зубы пенно-белые, крупноватые и посажены до того плотно, что заходят друг за дружку. И трудно разобраться, что больше привлекает в этом простеньком лице: глаза ли, непрестанно излучающие радость жизни, или эти неправильные зубы.

Скрипит койка, слышится сердитый вздох:

— Кого там принесло?

— Это мы! — весело восклицает Степа. — Хочешь, я тебя обрадую?

— Опять удрала на перекат? Смотри у меня! — доносится из домика добродушно-строгий басок Суханова.

— Так я и испугалась! — кричит в сторожку Степа и тихонько поясняет спутнице: — Очень он сердится, когда я сама. Ну, а как я стану его будить, когда он только-только лег? Не перекат у нас, а тихий ужас.

— Чего он свистел? — спрашивает Николай, громко позевывая.

— Человека вот приняла.

— А-а, — равнодушно тянет он, поскрипывая кроватью. Задетая его равнодушным тоном, Степа говорит внушительно, но голос у нее звенит, играет:

— Вот тебе и «а-а»! Если хочешь знать, это техник, да еще твой знакомый.

— Да ну?

— Вот тебе и «ну»! Товарищ техник направлен к нам обследовать глубины.

— Техник? Чего же ты… Зови его сюда!..

В сторожке распахивается единственное окно, показывается большая голова, сильные плечи и выпуклая грудь. На сухом небритом лице застыло любопытство, сопровождаемое той обычной вежливой улыбкой, когда хозяин, встречая нужного человека, хочет быть гостеприимным.

И вдруг лицо это странно меняется. Открывается рот, округляются глаза, взлетают брови. Но вот сквозь смятение, как солнце сквозь тучу, начинает просвечивать улыбка, и все теперь в этом лице радуется, сияет.

— На… таша!

Забыв о Степе, они смотрят друг на друга. Смотрят долго, неотрывно. И молчат. Молчит и Степа. Она ничего еще не может как следует понять, осмыслить, но вся уже насторожилась, почуя женским своим чутьем что-то недоброе.

— Представь, я к вам по делу, — спохватывается гостья и, видимо, боясь, что кто-то может усомниться в этом, добавляет, подавив смущение: — Очень важное дело… и неотложное. У вас на перекате занижены глубины. Надо детально разобраться.

— Мы гостям завсегда рады, — бормочет Степа. — И долго вы будете тут… глубины изучать?

— По обстоятельствам… Как работа пойдет.

— Можно сейчас же и начать, — предлагает Николай, исчезая в глубине избенки. — Я вот только оденусь и выйду. А ты, Степанида, угостила бы гостью-то чем-нибудь.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, мне ничего не надо, — вежливо отказывается гостья, — я лучше пойду пройдусь немного. Ах, как у вас тут хорошо!

— Ничего, подходяще, — неохотно соглашается Степа.

Через несколько минут, гладковыбритый, посвежевший, бакенщик выходит на крыльцо и ищет глазами гостью. Та уже сидит в лодке и машет ему рукой. Николай торопливо вскидывает на плечо длинную наметку, весла и, не глядя на жену, спускается к воде. Он в новом кителе с начищенными пуговицами. Лаковый козырек морской фуражки надвинут на глаза.

Едва лодка отчаливает, и он и его спутница разом взглядывают на берег. Там стоит Степа. Ветер треплет ее мальчишеские волосы, припечатывает к ногам коричневые лыжные штаны, и от этого странно выдаются остренькие, неженские колени.

Торопливо, будто за ним гонятся, Николай направляет лодку к острову. Там, в кустах ракитника, самозабвенно выщелкивают песню соловьи. Кажется, что кусты дрожат от их немолчного затейливого грома и уже никакой другой звук не может уместиться над рекой. Но, точно из пращи, высоко в небо вскидываются живые трепещущие комочки. И вот уже стройно и неудержимо зазвенело все кругом — и земля, и воздух, и вода. И так могуч этот страстный солнечный звон, что певцы ночи — соловьи — подавленно стихают.

— Как хорошо! — вздыхает Наташа. — Как хорошо!

Она сидит напротив бакенщика, глядя ему прямо в глаза. И его смущает этот взгляд. Он смотрит на дно лодки и невольно думает о том, что ботник уже ветхий и пора бы заменить его моторкой. Но теперь уже нет смысла. Как только поднимется плотина, перекат затопит, а он будет работать диспетчером на шлюзе.

— О чем ты думаешь? — наклоняется к нему Наташа. — Обо мне?

— О разном, — отвечает бакенщик и решительно берется за наметку. — Однако пора и за дело приниматься.

— Никакого дела нет, — оттолкнув наметку, горячо говорит она. — Ведь я выдумала этого техника, чтобы… Неужели и ты поверил?

— Не поверил, а только… — Бакенщик запнулся и, как бы ища поддержки, глянул на берег, где все так же неподвижно стоит его жена. — Степа-то вон смотрит.

— Ну и пусть… Пусть видит, как я тебя люблю!

— Спасибо… если любишь… А только ни к чему это…

— Почему же? Ведь ты меня так любил… Помнишь, тогда?..

— Все помню, — бакенщик горько усмехается. — Ведь я было… Кабы не Степа… Эх, да что вспоминать!

— Ты любишь… ее?

— Об этом помолчим… Ну, куда поедем, товарищ техник?

— Поедем маячки гасить… по старой памяти, а? — решает вдруг Наташа, глядя на бакенщика просительно и беспокойно.

— Да, время, — соглашается Николай и направляет лодку на ближайший бакен. Пока он снимает с верхушки бакена светящийся фонарь, Наташа неотрывно смотрит на него и вспоминает другое утро. В этой самой лодке они плыли год назад. Точно так же лилась тогда река, звенели жаворонки и пахло копотью и нагоревшими фитилями. И совсем как в то памятное утро, бакенщик, напрягая щеки, дует на непослушный огонек, и по лицу его волнами проходят отсветы. И точь-в-точь как год назад, она говорит ему тихо и взволнованно:

— А ты, Николай, все такой же…

— И ты… такая же… — так же тихо и взволнованно отвечает он.

— Нет, нет, я уже не такая… Я уже не считаю себя возвышенной особой, не мечтаю о принце, не смотрю на жизнь сквозь розовые очки. Помнишь то утро? Соловьи… жаворонки… И взрыв!.. Ты ждал ответа. А я тогда витала в облаках, строила фантастические планы. А тут такая проза: тихий перекат, закопченные фонари на бакенах… Да, я любила тебя, но быть женою бакенщика!.. Я уехала… Я была уверена, что никогда больше не вернусь в эти края. Но всюду мне представлялся Тихий перекат, бакены — я ведь тут родилась — и ты — такой большой, надежный, любящий. Жизнь без тебя показалась мне пустой, неестественной, вроде той перевернутой радуги, помнишь? Я многое пересмотрела, поняла.

— И я многое понял…

— С тех пор, как мы с тобой расстались, я все думала о тебе. Ждала, что ты напишешь, позовешь меня… И вот не выдержала… Ты рад?

— Зачем теперь об этом спрашивать?

— Да, я сама виновата… Но неужели нельзя поправить?

— Поздно, Наташа…

— Да… пожалуй, ты прав… Это непоправимо…

Они надолго умолкают, как-то враз почувствовав, что все уже сказано.

— Коля…

— А?

— Поцелуй меня на прощанье… Как тогда…

Он молчит, скорбно, почти сурово сжимая губы. А тогда было все наоборот. Как много переменилось за год! Подступив горячей ослепляющей волной, Наташу душат слезы. А он молчит, молчит.

И тогда она обхватывает его большие плечи, приближает к себе голову, трется мокрыми щеками о его сухое горячее лицо и сама целует в губы. Но горьким-горьким кажется ей этот краденый, безответный поцелуй. И она уже не может смотреть на берег, не может глянуть бакенщику в глаза.

— Ну, подвези меня до пристани, и все…

— Эх, Наташа, Наташа… — тяжко вздыхает бакенщик и вдруг сильно и решительно взмахивает веслами.

«Эхма-а… эхма-а…» — глухо и внятно выговаривает взбудораженная вода.

И такая печаль, такое сожаление о несбывшемся слышится в этом звуке, точно грустит, тоскует сама Волга.

ВОДА СПАДАЕТ

1

Вохма — речка лесная. Характер у нее дикий. Летом она тихо кружит среди узловатых корней и рыжих мхов, зимой дремлет, таясь в снегах, весной буйствует.

Страшен весенний гнев воды. Барсуки и лисы бросают свои норы, белки и куницы уходят по вершинам в глухую чащу. Тревожно кричат птицы, тоскливо завывают волки.

На полоске еще не обтаявшей земли вода застигла лося. Сюда же, спасаясь от разлива, забрел медведь. Почуяв своего врага, лось замотал безрогой головой, застучал копытами.

Но медведь не замечал его. Вздыбив на загривке шерсть, он смотрел на взбаламученную, разгневанную воду.

Шла, надвигалась, бушевала Вохма. Пошевеливая ощипанными лапами, кружились в водоворотах большие ели. Вот в подмытых корнях сосны раздался глухой треск. Взметнув ветвями тучу брызг, она с тяжелым шумом упала в воду, и долго-долго катился по лесу то ли стон, то ли глухая жалоба: ох-ма!

А островок все уменьшался, и все ближе сходились напуганные звери. Вот они обнюхали друг друга и мирно стали рядом. А вода все прибывала.

Лось тревожно потянул ноздрями влажный воздух, запрядал ушами, а медведь привстал на задних лапах и недовольно заревел. Они услышали непонятный шум, почуяли запах гари и железа. Все ближе, все явственнее надвигался этот странный враждебный шум, все резче тянуло гарью. И вдруг из-за подмоченного лапника выдвинулось что-то очень большое, глянцевито-черное, гремящее. Легко и плавно оно бежало навстречу островку, и вода под ним вздувалась, тянулась глубокой пенной бороздой.

Не успело оно уйти и отгреметь, а уже выкатилось и стало надвигаться еще такое же плавучее чудовище, а потом еще, еще. Чудовища были сродни знакомым пароходам, только шумнее и проворнее. Они все приближались, их горячий гул все надвигался и все больше походил на частые заглушенные выстрелы.

Лось взметнулся, толкнул широкой грудью воду и поплыл. Медведь за ним. При каждом толчке длинных сильных ног лось высоко вскидывался, точно хотел взлететь. Медведь мотал лохматой головой, сучил перед собою лапами, но почему-то вода держала его плохо, и он пытался положить морду на спину лося.

Людям показалось, что медведь напал на лося, и отовсюду дружно закричали:

— Эй, эй! Что делаешь, разбойник косолапый?! Пошел прочь!

Медведь как будто бы послушался. Отстал и поплыл к полузатопленному дубу.

— Держи, держи Топтыгина!

— Лови, лови сохатого!

И тут одна из самоходок погналась за лосем, другая за медведем. Медведь внезапно уцепился за нависший сук и вскарабкался на дерево. А лось все плыл и плыл. Обе самоходки двинулись за ним. Вскоре лося зажали между бортами. Завязалась перебранка:

— Наш!

— Нет, наш!

Какой-то дюжий детина изловчился и, как на причальную тумбу, накинул на шею лося чалку.

— Чур пополам! Тяни, тяни!

Лось захрипел. Это увидел со своей передней самоходки старший капитан. Даже такой спокойный и невозмутимый человек не выдержал.

— Я вам потяну, разбойники! — закричал он, сжимая кулаки. — Эй, Крохин, ты чего же допускаешь безобразие? Стыдно, Великанов!

— Да мы ничего, товарищ Одинцов, — принялся оправдываться находчивый Крохин. — Мы с Великановым хотели лесной корове скорую помощь оказать, а коли не велите, так пусть ее тонет.

Лося отпустили, но он настолько обессилел, что голова уже не вскидывалась и из вздувшихся ноздрей струйками хлестали брызги.

Это очень встревожило капитана последней самоходки, вплотную подошедшей к лосю.

— Миленький, еще немножко, ну еще!

— Эй, Симакова, не задерживаться! — крикнул старший капитан. — Отстанете — поджидать не будем!

— И не надо, — был ответ. — Только я не думала, что у капитана Одинцова — каменное сердце!

— Непонял вас, не понял! — крикнул в рупор старший капитан. — Вам нужна помощь?

— Вашей помощи не требуется, — отвечала Симакова. — Справимся одни!

Подгоняемый страхом и течением, лось рванулся и ушел бы, если б в это время наперерез ему не вынесло большую ель. Она стала посреди пути, как зеленый остров. Лось заметался, тоскливо, по-телячьи замычал. У капитана Симаковой навернулись слезы, но она не знала, как помочь ему, и лишь размахивала рупором.

— Капитаны! — презрительно-скорбным тоном сказал лоцман Аверьян Низовцев. — Коли нет сноровки, так уж лучше сидела бы где-нито в диспетчерской. Куда прешь, кондовая, беда-бедовая? — закричал он вдруг на крутившееся в водовороте дерево. — Пошла, пошла, дуреха, — не цепляйся!

Ель не послушалась. Напружив корявые, обломанные лапы, она накрыла лося, и он забился, точно в западне.

— Ну все! — вскричала Симакова, и длинный медный рупор отяжелел в ее руке, напоминая переполненный кувшин.

— Какую добычу утопила — эх, девка-баба! — крикнул Великанов, а Крохин сердито выругался.

— А ну, посторонись! — раздался властный голос Одинцова, и под напором его тяжелой самоходки ель откатилась в сторону. А вскоре лось стоял на берегу и, широко расставив ноги, лизал застрявшую в развилке молодой березы истаявшую льдину.

— Ишь, как умаялась лосиха-то… — кивнул Низовцев на берег. — Боится нашей техники, а не уходит, шельма.

— Возможно, где-то тут лосенок у нее, — сказала Симакова.

— Наверняка теленок есть, — подхватил Низовцев, — так что, можно сказать, двоих спасли. Спасибо, Одинцов не растерялся — орел мужик! Зря ты на него все сердишься, Васильевна.

— Ну уж это вы, товарищ лоцман, не в тот фарватер…

— И то верно, — сказал Низовцев. Он был стар, опытен и охотно поддакивал своему молодому, неопытному и горячему капитану.

На пристани Нижняя рамень капитаны самоходок перессорились. Оказалось, что груза на всех не хватит и кому-то надо было подняться выше, на другую пристань. Добровольцев не нашлось, а Крохин и Великанов прямо заявили, что у них на исходе топливо и в Верхнюю рамень их на буксире не затянешь.

— Как это так? — сказала Симакова. — Ведь это необходимо!

— Тебе необходимо, ты и двигай вверх по Вохме, а наша мужская компания скучает по Ветлуге, — ответил за всех Крохин, и капитаны засмеялись.

— Я вижу, тут у вас сговор, товарищи мужчины! — едко сказала Симакова.

— Что значит сговор? — нетерпеливо пожал плечами старший капитан. — Никаких сговоров здесь нет. А кому нежелательно идти в верховья, насильно не потянем. Вы грузитесь тут, а я рискну подняться. Уж лучше немного задержаться, чем собирать мышиные объедки.

— А я бы лично постаралась поскорее распределить пшеницу — и вперед на полный. — Она посмотрела на Одинцова дерзко, почти зло. — Не кажется ли вам, что пока вы рыщете за грузами — вода уйдет?

— У кого-то, возможно, и уйдет, а мы постараемся ее опередить.

— Не хвалитесь, едучи на рать…

— Причем же похвальба? Я исхожу из реальной обстановки.

— На вашем месте я бы авансов не давала. И вообще, можно бы подняться сюда пораньше.

Что-то ястребиное блеснуло во взгляде Одинцова. Но заговорил он тихо и спокойно, и весь его подчеркнуто-степенный, вежливо-надменный вид показывал, что он не хотел бы стрелять из пушки по воробьям, да вынуждают обстоятельства.

— Вот что, товарищ Симакова, вы еще в парикмахерской кудри завивали, а я уже снаряжался в рейс. Первым на Вохму вышел, первым и в Горьком буду.

— Ну это мы еще посмотрим!

2

25 апреля СТ-14 вышла на Ветлугу. Утро выдалось на редкость славное. Теплынь была такая, что хоть купайся. В прозрачно-чистом небе светилось солнце. Длинный корпус самоходки лоснился, как лаковый, и темным лаком отливала под бортами глубокая вода. СТ-14 шла грузно, но очень споро. Дизели, точно стараясь заглушить друг друга, дробно и звонко выбивали: ту-ту, рр-рр… ту-ту, рр-рр. Было похоже, что где-то в глубине бьют в бубны и литавры. Людям не сиделось у себя в каютах. Все, кто мог, поднялись наверх «встречать Ветлугу».

Одинцов был, как всегда, в рубке. В своей непромокаемой короткой куртке, в высокой фуражке с золотым орнаментом, в черных брюках тонкого сукна, в начищенных ботинках он выглядел до того молодцевато, точно плавал не на грузовике, а на пассажирском пароходе. Щурясь и поглаживая свои светлые усы, он весело смотрел на солнце, на воду, на чаек. Неизъяснимо приятно было после обмелевшей Вохмы почувствовать зыбь большого плеса. Набегая косыми грядами, волны мягко ластились к скользкому железу. Приняв воды Вохмы и многих лесных речек и речушек, Ветлуга, упруго выгнув хребет, стремительно шла навстречу Волге.

— По стрежню держи, Хамид, по стрежню-у-у! — покрикивал старший капитан. Он не спал три ночи, не отдыхал уже давно, но был, как обычно, бодр и свеж.

— Есть по стрежню! — послышался из рубки задорный голос рулевого.

Самоходка вышла на быстрину. Одинцов велел еще прибавить скорости. Дизеля ударили в бубны и литавры. В ярах глухо отозвалось эхо. Еще глуше откликался лес, уходивший куда-то влево за темный горизонт.

— Хамид, подыми-ка почетный вымпел, — распорядился Одинцов и привычно положил ладони на штурвал. — Не зря же мы его завоевали!

— Теперь бы только удержать, — заметил рулевой. — Жуть, как много времени ушло на эту Вохму!

— Да, тяжела Вохма — ох-ма! — отозвался Одинцов и тотчас же вспомнил Симакову: «Как она там? Идет ли?»

Полчаса назад он пропустил ее вперед и обошел. А потом и Крохина в придачу с Великановым.

В Краснояровской клюке догнали сойму-самосплавку. Должно быть, ее порядком потрепало на быстринах обских вод, покрутило в перекате Бараний рог, потому что некоторые клетки были совсем разбиты, а широкий серый хвост заломило набок.

Одинцов крикнул плотовщикам, чтобы расчистили дорогу самоходке. Те налегли на свои тяжелые правила, но сойма не хотела подчиняться. Ощетинясь бревнами, она вдруг выпятила острый, громадный горб, захватила самоходку и понесла на берег. Одинцов пытался оторваться и проскочить вперед, но самоходка дрогнула, остановилась, и под кормой раздался скрежет, точно кто-то провел наждачным кругом по металлу.

Еще не зная, что случилось, капитан распорядился прибавить ходу. Механик ответил через переговорную трубу, что машина работает на полную.

Одинцов прислушался: все так же били бубны и литавры дизелей, все так же за кормой бурлила пенная вода. Но самоходка оставалась неподвижной.

— Прибавь еще!

Моторист прибавил.

Дизели выстукивали так, что казалось, будто в трюме часто колотят молотками по металлу. Вода в железной «шахте» клокотала и ревела, но самоходка все стояла, грузно и беспомощно покачиваясь. На мачте трепетал нарядный вымпел.

— Хамид, — вдруг раздраженно крикнул капитан, — по какому случаю такой парад? Еще не заслужили мы чести плавать с почетным вымпелом!

Сняли вымпел, остановили дизеля, и понеслись над плесами тревожные гудки.

Где-то там, в низовьях, дежурил буксирный пароход. Самоходка упрямо звала на помощь. Долго-долго носился над водою ее беспокойный зов.

Ответа не было. Лишь к полудню то ли где-то в низовьях за дальним лесом, то ли в каком-то из верхних перекатов глухо отозвалось:

— Иду-у! Иду-у-у!

Минут через пятнадцать явственно услышали шум и всплески приближающегося судна. Тут же выяснилось, что шло оно не снизу, а с верховьев. Вот оно уже где-то совсем близко. По сухому воздушному гудку и звону дизелей Одинцов определил, что это не буксир, а самоходная баржа. Самоходка быстро приближалась. Уже видно было, как из-под тупого ее носа расходятся пенные валы, и все слышней и четче вызванивали дизеля.

— Что?.. Навалило малость? — донеслось из рубки, и в ту же минуту Одинцов увидел капитана Великанова, закутанного в шубу и оттого похожего на крупного медведя.

— Рули прижало, — неохотно ответил он, а про себя подумал: — «Хоть бы немножко догадался потянуть».

«Нет, этот не поможет, — подумал он опять. — Какое дело такому куркулю до чужого горя? Ох, только бы эта кудрявая не увидела меня в беде…»

— Плохи твои дела, старшой, но ничего, ты не отчаивайся. Великанов не уйдет, Великанов завсегда товарищу поможет. Держи буксир!

Но, едва застрявшая было самоходка оказалась на плаву, Великанов крикнул:

— Ну все, пора и честь знать, товарищ Одинцов. И рад бы, да не могу тебя таскать на ручках, а ну-ка ножками, ножками, старшой.

Одинцов распорядился пустить моторы. Но что такое? Самоходка двигалась все медленней, все тише. Дизеля работали вовсю, но не пенилась вода под бортом, не бежали навстречу бакены, берега, деревья. Самоходка вся дрожала от усердия, но не двигалась.

— Почему стоим? — сердито крикнул Одинцов и вызвал в рубку дизелиста. Но тот только плечами пожимал.

Вскоре опять услышали бубны и литавры дизелей. Одинцов торопливо дал сигнал тревоги.

Самоходка отозвалась.

— Что случилось? — крикнул с мостика Крохин. Одинцов ответил, что самоходку привалило к яру и повредило рули и винт.

— Михаил Алексеевич, голубчик, как ты сплоховал? — запричитал Крохин. — И вообще, на мели ты или на плаву?

— На плаву-то на плаву, — ответил Одинцов, — да стою вот, а не плыву.

Уловив тревогу в его голосе, Крохин заметил тоном покровителя:

— Не волнуйся, дорогой начальник, тебя-то всегда выручим. Принимай конец!

Как только матросы укрепили чалки и самоходка двинулась, разговорчивый Крохин сказал:

— По Ветлуге плавать еще можно, ну а Вохма эта — бедовая река!

— Мелеет?

— Сохнет. В иной луже больше воды, чем в ней. Плывем это мы с Великановым, а самоходки килями по дну так и шарчат. Жуть! Только благодаря моей личной оперативности и ушли от беды. Симакова растерялась: баба, баба и есть — ну и осталась. Теперь всё — обсохнет!

— Как осталась? Почему обсохнет? — Одинцову показалось, что рупор в его руке похолодел.

— Из-за своей глупости. Мы изо всей силы старались ей помочь, а она, гордячка, запротивилась. Ну, и сиди теперь на косе, грызи семечки.

— На косе? Засела?

— Намертво! Как муха влипла!

— И вы ушли?

— Не караулить же ее! Вохма-то сохнет, как в печке. Я уж и так вот задержался…

— Так вы что же это? — Одинцов прибавил крепкое словцо. — Товарища?.. В беде?.. Э-эх!..

— Как аукнется, так и откликнется, — мстительно сказал Крохин. — Да чего ты разоряешься, старшой? Тебе же говорят, что сами едва ушли! Да и проучить надо бабенку, чтобы не строила из себя капитана-наставника…

— Вас бы надо проучить, предатели! — сердито крикнул Одинцов.

— Вот тебе и раз! Бабенка никого не слушает, от рук отбилась, а мы предатели. Да как только у тебя язык поднялся, товарищ Одинцов?

— Ты мне лазаря не пой, Крохин, я на такие штучки неподатливый. Приказываю тебе, как старший, вернуться и взять Симакову на буксир.

— Такое дело, товарищ старший капитан, — кротко, с неутоленным чувством оскорбленного достоинства ответил тот, — солярка у меня вся. Не на солярке — на одних слезах иду. До свиданьица!

3

Рассказывая Одинцову о несчастье с Симаковой, Крохин, как водится, приврал. Правда, у Понизовой старицы СТ-105 действительно стояла, но удалось сойти с косы без посторонней помощи.

Пока петляли по мелководной Вохме, Аверьян Низовцев радовался, что груза у них немного, но, как только вышли на Ветлугу, начал завистливо вздыхать:

— Да, дела́… Плавали не по́што, приплыли ни с чем. Одинцов-то свою посудину набил под самую завязку, а мы порожняком гарцуем. Капитаны!

Вдруг он стал прислушиваться.

— Будто бы гудёт, Васильевна. Не слышишь?

— Гудит, — сказала Симакова, напряженно вслушиваясь. — Самоходка.

— Самоходка, — подтвердил Низовцев. — У паровика-то струна потолще.

Рассыпая над ярами дробный гул, СТ-105 спешила на зов гудка.

Аверьян Низовцев, видевший на своем веку не одну сотню всяческих аварий, спокойно покручивал штурвал. Симакова то и дело вскидывала к глазам бинокль. Далекий гудок то смолкнет, то опять затянет свое тревожно-ноющее: н-ы-ы! н-ы-ы!..

— Не видать?

— Не видно: тальники мешают.

— Я так думаю, что это Великанов, — размышлял Низовцев, — у него правый дизель пошаливает. А может, и Крохин: потому лезет где попало — наобум.

Помолчал минуту и опять спросил:

— Не видать?

— Вижу, — сказала Симакова, не отрываясь от бинокля. — Самоходка, а чья — не разобрать.

— Ну, конечно, Великанов посадил, больше некому.

Но Симакова покачала головой:

— Нет, это не Великанова посудина. И не Крохина.

— Постой, постой, чья же она? Не Одинцова же? Он теперь, небось, уж к Горькому подходит.

— Одинцов стоит…

— Да не может того быть, — оскорбленно повел плечами лоцман и, чуть не вырвав у нее бинокль, стал наводить на дальние кусты.

— А ведь и верно, дочка, он…

Сердито крутя штурвал, Аверьян Низовцев ахал, охал, ругал Вохму и Ветлугу и, наконец, высказался в том смысле, что, мол, не следует чересчур уж увлекаться грузами.

Когда их самоходка приблизилась к СТ-14, Симакова вышла на левый мостик и распорядилась приготовить тросы.

— Эй, на «четырнадцатой»! — строго крикнула она спустя минуту. — Принять чалки! Да позовите капитана!

Но Одинцов не шел. Ему было стыдно. Он сидел в каюте и горько думал о своем позоре. Только того и не хватало, чтобы его тащила на буксире какая-то девчонка!

В глазок иллюминатора он видел косо обрезанный, слоистый берег, досадно было, что этот берег неподвижен, и все-таки ему хотелось, чтобы у Симаковой ничего не вышло и чтобы она поскорее отвязалась. Но вдруг он почувствовал толчок, покачивание, услышал шум воды за бортом. Он снова глянул в иллюминаторный глазок и удивился. Круто выгибая белый взлохмаченный загривок, под бортом бурлила взбудораженная вода. На вспененной волне подпрыгивала большая металлическая лодка. Поодаль двигался, бежал прибрежный бор. Он как будто бы спешил куда-то вдаль и в то же время широко шагал стволами навстречу самоходке.

— А ведь плывем! Ай да кудрявая!

Не доверяя собственным глазам, он отвинтил иллюминаторный барашек и выглянул в оконце. Ветер, тугой и звонкий от быстрого движения, ударил ему в лицо, обдал ледяными брызгами. На сердце сделалось легко, свободно, точно кто-то снял с него большую тяжесть.

У соседей заиграли на гармошке, и тотчас же послышался знакомый, ловко переиначенный напев:

стройно выводил высокий голос.

«Правильно, — подумал Одинцов, — первым делом — самоходки… а самолюбие — потом…»

И как бы в дополнение к песне сверху долетела команда Симаковой:

— Самый полный вперед!

«Правильно, — опять подумал Одинцов, — теперь можно и на полный. А, кажется, девчина все-таки судоводитель…»

В вахтенном журнале он сделал такую запись:

«При расхождении с соймой в Краснояровской клюке повредили движитель и рули. На вызов буксир не явился. Кратковременная помощь капитана Великанова оказалась неэффективной. Следовавший за ним капитан Крохин, ссылаясь на нехватку солярового масла, действенной помощи не оказал. В данный момент идем счалом под бортом у СТ-105. Была реальная угроза обсушки на мели, но благодаря энергии и распорядительности капитана Симаковой миновала окончательно».

С облегченным вздохом он пошел к себе в каюту.

4

Вода спадала так стремительно, что повсюду выступали крутые срезы оголившегося берега. О том, что и там над крутоярами бушевали вспененные потоки, напоминали лишь мутные ручьи да тоненькие струйки, стекающие в реку по торчащим из обрывов длинным корневищам. В заливах, старицах и поймах вода еще держалась, но все чаще и чаще пестрели водянисто-желтые заплаты кос, кулиги осередков. То и дело из-за поворотов возникали заросшие, с затерявшимися чками островки. Вода гуляла всюду. Тут она перепутала ракитник, здесь перекосила в одну сторону тальник, а там поломала камыши, прилизала прошлогоднюю осоку. В верхушках ивняка торчали похожие на гнезда пучки корья.

Прошли Кадовскую суводь с ее водоворотами, миновали Анчутинскую воложку, где течение разбивается на три капризных русла, уже позади крутое Липовское колено. И не успели передохнуть в просторном плесе, лоцман Низовцев объявил:

— Слышь, Васильевна, надо подхвату подымать: Яманский осередок!

Вахтенный кинулся оповещать людей. Но все были уже на своих местах, и матросу осталось только сообщить:

— На «четырнадцатой» все в сборе, кроме капитана. На вахте штурман.

— А где же капитан?

— Спит, — смущенно ответил вахтенный.

— У богатыря и сон богатырский, — сказал Низовцев. — Меня, бывало, с устатку тоже вагой не подымешь. Надо бы все-таки поднять его.

— Подождем, — не согласилась Симакова.

— Оно, конечно, можно подождать: сами кое-что умеем, а только зачем нам двумя баржами рисковать? С одной-то хлопот не оберешься…

— Уж столько рисковали, что не грех рискнуть еще, — сказала Симакова. — Да и не научишься без риска.

— Риск риску рознь, — пытался предостеречь Низовцев. — Бывает риск — все вдрызг…

Но в Симаковой, видимо, уже проснулся капитан.

— Знаю, Аверьян Иваныч, — сказала она твердо. — Только прятаться за чужую спину не хочу. Да и пусть себе поспит: устал он…

— Гляди, Васильевна, гляди.

— Ничего, прорвемся!

С виду Яманский осередок ничем не отличался от обычных перекатов: те же тальники на косах, те же пенные буруны на воде. Но течение здесь валит под уклон. Не рассчитай судоводитель, сдай у механика машина — как раз затянет в зыбучие пески.

— А не разбудить ли все же Одинцова, а? — заколебался лоцман, едва самоходки двинулись навстречу осередку.

— Ничего — прорвемся, — повторила Симакова. — Да и поздно отступать!

Глаза ее блестели, ноздри раздувались в предчувствии решительной борьбы.

— Петя! — лихо крикнула она в переговорную трубу. — Прибавь ходу!

В ответ согласно звякнул машинный телеграф.

— Аверьян Иваныч, руль направо. К берегу, к берегу жмись!

— Петя! Еще, еще прибавь! Петя!

Моторист прибавил. Дизеля выхлопывали сгустки черного, тягуче-густого дыма, винт буравил воду. Но течение сильнее. Оно толкало, разворачивало самоходки, штурвал уже почти не подчинялся.

— Эй, на «четырнадцатой», — повелительно кричала Симакова, — помогай рулями! Веселее, веселее! Прибавь, Петя! Еще! Еще!

Механик прибавлял еще и еще, но самоходки все тянуло и тянуло к осередку, будто где-то там внутри него непрестанно действовал магнит немыслимо огромной силы.

— Петя, Петя! Прибавь еще немножечко! Хоть чуточку!.. Ты слышишь, Петя? Прибавь же!..

Но в железном громе дизелей голос капитана потерялся и заглох. А потом стало тихо, страшно тихо.

— Что случилось?

— Машина…

— Петя, умоляю, что случилось?

— Авария…

— Что? Что?

В машинном отделении молчат.

Самоходки гонит на осередок.

5

Одинцов проснулся от непривычной тишины.

Сквозь глазок иллюминатора косо тянуло длинные лучи ярко-оранжевое солнце. Самоходки стояли посреди реки. Одинцов накинул кителе и выбежал наверх.

— Эй! В чем дело?

— Загораем… — уныло ответили ему. — В Яманской прорве…

— Где Симакова?

— У себя, — ответили опять. — Переживает.

— Слушать мою команду! — крикнул Одинцов, взлетев на мостик. — Наметчики, промерить глубину! Мотористы, запустить моторы!

— Обратный ход? — дивясь, сказал Низовцев. — Но ведь винт у вас не тянет…

— Посмотрим, авось, потянет! — только и ответил Одинцов. Загремели дизеля.

— Задний ход! — чуть дрогнувшим от беспокойства голосом крикнул Одинцов.

К дробному гулу дизелей присоединился глухой, бурлящий шум винта. Люди замерли в напряженном ожидании: потянет или не потянет? Дизеля гремели, в глубине с глухим немолчным шумом рылся винт, точно силясь вырваться из-под воды; за кормою дыбились, стреляя брызгами, пузырчатые клубы пены. И все напрасно!

— Полный назад! Еще прибавь! — скомандовал старший капитан, и в голосе его была упрямая, не допускающая сомнений убежденность.

От железного, все нарастающего грома дизелей стоял тяжелый звон в ушах, вода с шипением рвалась из-под кормы, бурля и пенясь, как в котле.

Вдруг с носа СТ-14 раздался крик Хамида:

— Братцы, а она дышит!

— Ага! Тянет… — послышалось с носа СТ-105.

— Так и быть должно, — стараясь не выдать радости, крикнул Одинцов и велел механику еще прибавить оборотов. И, когда с шумом, похожим на хлюпанье трясины, самоходки оторвались от косы и двинулись назад, раздался такой дружный рев, что с ближнего залива вспорхнула стая уток и, свистя крыльями, полетела выбирать другой ночлег.

После того как силою тяги СТ-14 самоходки снялись с мели, Одинцов было решил, что можно продолжать рейс самостоятельно. Но оказалось, что поврежденный винт тянул только назад, и снова пришлось соединиться с СТ-105. Пока возились с ее двигателями, подкралась ночь. Берега, деревья и кусты слились в какие-то смутные загадочные тени, плесы сузились. Может быть, остановиться, выждать? Нет, нельзя! Уже не журчат ручьи по берегам, уже не слышно звона воды в оврагах, присмирели оскудевшие притоки. Вода спадает, надо уходить!

И самоходки шли. Шли мимо темных яров, вдоль дымящихся от испарины песчаных мысов. Минуя перекат за перекатом, шли на огоньки створов. Но вдруг огоньки померкли, потерялись в плотной ночной дымке, и только слышались четкие команды капитанов:

— Вперед!

— Назад!

И опять:

— Назад!

— Вперед!

Иногда раздавались обе команды разом. И тогда самоходки тянули друг друга «на разрыв».

Долго, бесконечно долго длился этот сложный ночной путь, и, чтобы не впасть в отчаяние, Симакова старалась думать о другом. Но думалось все о тех же самоходках, о той же убывающей воде и вспоминалась разбушевавшаяся Вохма, а чаще всего подвижка льда в затоне, куда она приехала принимать судно.

Весна выдалась на редкость дружная, городские улицы были уже сухи, и она надела свои праздничные туфли. Но в затоне оказалось еще сыро, повсюду блестели лужи, бежали ручьи и отвратительно хлюпала жидкая грязь.

— Поплывут ваши «лодочки», поплывут! — засмеялся кто-то сзади. Она обернулась. Человек был рослый. На нем была непромокаемая куртка с «молнией» и кирзовые сапоги с завернутыми голенищами. Он смотрел на ее туфли и улыбался.

— У вас здесь и утонуть немудрено, — досадуя на грязь и на свою оплошность, отозвалась она.

— На то и затон. — Он снова улыбнулся. — Зачем к нам пожаловали?

— Меня назначили капитаном на СТ-105.

— Капитаном? А сколько вам лет?

— Двадцать пять.

— Так, так… — протянул он неопределенно. — Ну что ж, давайте знакомиться. Одинцов, старший по каравану. Вы не осе́рдитесь, если я предложу вам резиновые сапоги?

Потом они долго бродили по откосу какой-то отвесной кручи. Внизу, как будто бы в провале, поблескивали огоньками еще дремавшие в затоне самоходки, и было такое ощущение, что она стоит на колокольне.

— Чудесный вид!

— Пойдемте на Венец, — предложил он. — Вот оттуда вид так вид.

Они стали подниматься по круто взбегающим ступеням лестницы. Он взял ее под руку. Минуты две шли молча. Над лестницей нависли тонкие ветки берез. Еще голые, но уже клейкие, пахучие, они касались плеч, лица. По склонам журчали быстрые ручьи, и где-то далеко внизу, не то в затоне, не то на вздувшейся реке, что-то позванивало в маленькие колокольца.

— Хорошо! — сказала она.

— Хорошо! — согласился он, и оба разом засмеялись — просто так! И вдруг утихли, пораженные красотой весенней ночи и странным, все нарастающим гулом на реке. Гул все усиливался. Что-то трещало, ломалось, распадалось с глухим нетерпеливым звоном.

— Подвижка! Извините, надо караван спасать! — вдруг закричал он и кинулся вниз по лестнице.

Внезапная подвижка льда разрушила земляную перемычку, льдом повредило два буксира, и Одинцов сделался тем страшно занятым, неуловимым старшим капитаном, которого все ищут, вокруг которого всегда народ. Дни и ночи он пропадал в затоне, и ей уже казалось, что он забыл о ней. Но нет, он не забыл. Когда стали снаряжаться в рейс на Вохму и Великанов с Крохиным не захотели «вожжаться с бабой», он настоял. Но вместо благодарности она неожиданно для самой себя наговорила ему кучу неприятных слов. Да так и пошло… Она нападала, он отбивался, и, если бы кто-нибудь сказал им, что эти стычки в действительности сближают их, они бы не поверили. Не поверили бы они и тому, что сближает их и сама спадающая вода. А между тем все это было так. И лучше их самих понимал это Аверьян Низовцев, неожиданно оказавшийся почти без дела и очень этим тяготившийся. Невольно опасаясь, как бы увлекшиеся капитаны не потеряли бдительность, он, не выдержав, прямо предложил свои услуги Одинцову.

— Спасибо, но мне лично пока не требуется: сами с усами, — усмехнулся тот. — А вот Елену надо бы сменить — пусть передохнет немножко.

— То-то надо бы, да разве сладишь с ней, упрямицей? Ты бы приказал ей как старший капитан…

— Какие там приказы! Нет, уж ты как-нибудь сам, да смотри не нагруби…

— Грубость не по нашей части, мы с дамами вести себя умеем, — сказал Низовцев и, должно быть, для того, чтобы ни у кого в этом не было сомнений, обратился к Симаковой необычайно вежливо и дипломатично:

— Ну как, Васильевна, водичка-то все убывает?

— Убывает, убывает, Аверьян Иванович. Все нервы вымотала эта Ветлуга, не говоря уже о Вохме!

— Так, так, Васильевна. Я вот ветлуга́й, а прямо тебе скажу: нету моей моченьки…

— Вы идите отдыхайте: я тут одна побуду…

— Что ты все одна да одна? Чай, поди умаялась…

— Ничего. Вот скоро на Волгу выйдем.

— Да, да, теперь уж скоро, ну, а все же ты бы малость поспала, нельзя же так. Дивуй бы некому сменить.

— Простите, Аверьян Иванович, но хочется самой суда в просторы вывести.

— Просторы-то просторами, а видать тебе Ветлуга с Вохмой по сердцу пришлись.

— Не знаю, может быть. Во всяком случае, я как-то с ними подружилась, а дикарку Вохму, наверно, не забуду никогда. — Симакова с минуту помолчала. — А интересно, как это лось с медведем очутились там на диком островке?

— Игра стихийных вод. Я примечаю с некоторых пор, что водная стихия играет не только неразумными зверями…

— Ну это вы опять не в тот фарватер, Аверьян Иванович…

— Как же это так не в тот? — запротестовал Низовцев. — Кому-кому, а уж лоцману-то надо знать, на какой фарватер стано́вится его подшефный капитан. Да и то сказать: коли уж с речками можно подружиться, то почему бы мне не подружиться с хорошими семейными людьми?

— Волга! Волга! — вдруг закричала Симакова. — Самый полный вперед!

— Вперед! Вперед! — подхватил из своей рубки Одинцов.

И в это время как бы распахнулись огромные ворота в да́ли, в гладкую текучую безбрежность. Это плавно и могуче лилась Волга.

Она прибывала.

ЗОЛУШКА-ВЕСЕЛУШКА

По ночам пароходы гудели особенно гулко и протяжно.

От гудков Иволгин просыпался и невольно взглядывал в окно на Волгу. Навстречу ему медленно двигались огни. Пароходы возвращались из далеких рейсов. Они несли с собою таинственные запахи больших портовых городов, веселый, волнующий говор незнакомых, но чем-то родственных ему людей, их длинные, плавно покачивающиеся палубы сулили радость встреч.

Были встречи и у него. В ту весну Иволгин чувствовал себя рекою, вылившейся из берегов. Он безумствовал. Не спал ночами, сочинял стихи. Подписи под стихами он не ставил, зато над каждым обязательно приписывал: «Волжанке». Волжанка — студентка Горьковского мединститута и дочь капитана парохода «Русь», на котором он ехал по своим газетным делам, — читала его послания штурману Привалову.

Тогда он перешел на прозу. Написал очерк о команде парохода. Всех хвалил, а Привалова изобразил самовлюбленным карьеристом. Ей очерк не понравился. Она считала, что он оклеветал Привалова.

— Зачем вам понадобилась эта злая карикатура? — спрашивала она, и он не мог ответить. Защищая свою поруганную честь, штурман добился, чтобы журналиста отозвали с парохода. Когда Иволгин уезжал, его волжанка не вышла даже попрощаться. Не отвечала она и на его отчаянные письма.

Разлив сменяется меженью, реки застывают в берегах. Притихло все и в сердце Иволгина. Кто бы ни был повинен в этом, но все уже ушло и не вернется, как не вернется Волга к своим истокам. Оставалось только слушать, как дышат пароходы за стенкой дебаркадера, вспоминать и ждать каких-то перемен. В память о той поездке он снял на пристани маленькую каютку. Кто знает, быть может, он еще надеялся. Не потому ли так волновали его все приближающиеся всплески колесных плиц, не оттого ли так тревожили зовущие гудки?

И вот как-то тихой летней ночью как будто кто-то коснулся его плеча. Иволгин проснулся с ощущением чего-то нового, радостного. В открытое окно ворвался мягкий, протяжный, немного сиплый гул. Быстро приближаясь и разворачиваясь на ходу, пароход трубил задорно, весело и обещающе. По выбеленным рейкам каюты Иволгина побежали пятна света, замелькали, заметались тени, послышались истомленные вздохи машины, донеслась команда капитана, затрещали кранцы, и пристань мягко закачалась на волнах. Это был какой-то новый, неурочный, неизвестный Иволгину пароход.

— Э-эйй! — казалось, крикнул он гудком. — Вставай, приятель!

Иволгин вскочил, оделся и выбежал на пристань. Здесь, как всегда, толпились люди. Кто-то кого-то встречал, кто-то смеялся, кто-то звал носильщика, а двое стояли чуть в сторонке, глядели друг другу в глаза и улыбались, и на щеках у женщины блестели слезы. Нет, его, Иволгина, никто так не встречал. Глаза у той всегда были сухи, а губы насмешливо кривились. Как все же хорошо, что у времени нет возврата!

Вдруг его окликнули. Какая-то незнакомая девчонка стояла вверху на палубе и махала ему рукой, улыбаясь во все лицо. Он не поверил, что девчонка машет именно ему, и не ответил на ее улыбку. Он даже отвернулся, подавляя раздражение. Да, и этот новый пароход не принес ему ничего нового. И не смешно ли, не глупо ли ждать и все надеяться на что-то?

Опять его окликнули. Иволгин поднял голову, но девчонки на палубе уже не было, только пожилой матрос, постукивая деревом, складывал шезлонги.

Внезапно Иволгин увидел ее внизу. Кружась в людском водовороте, как щепка среди волн, она, то исчезая, то снова показываясь, двигалась навстречу. И махала ему рукой. И улыбалась. И что-то кричала. Что она кричала, он не расслышал, потому что голос у нее был тихий, неуверенный. И улыбалась она чуть-чуть растерянно, будто стесняясь своей улыбки. Иволгин смотрел на нее с любопытством и недоумением. Худая, угловатая, с растрепанными волосами. Лицо подвижное, настороженное. Глаза большие, умные, и трудно определить, чего в них больше — радости или беспокойства.

Где и когда он видел эту девчонку?

Ах да, на пароходе «Русь»! Пароход шел тогда вниз по Волге. Вечер был такой тихий, что слышно было, как на дальнем берегу в лугах играл баян. Играл он вальсы, и молодым пассажирам на верхней палубе захотелось танцевать. Второй штурман Привалов жестом волшебника махнул платком радисту. Загремела радиола, закружились пары.

Эту длинную нестройную смуглянку с угольно-черными глазами никто не приглашал. А она была самолюбива, и ей хотелось танцевать. И тогда Иволгин пригласил ее на вальс. Кажется, это были «Дунайские волны» или на «Сопках Маньчжурии». Он пригласил эту девчонку только потому, что та, другая, танцевала со штурманом Приваловым…

Больше ему не хотелось вспоминать. А видеть эту длинную девчонку и хотелось, и не хотелось. Хотелось потому, что она могла сказать ему что-нибудь про ту, а не хотелось оттого, что он чувствовал почему-то себя перед нею должником.

— Здравствуйте, это я! — крикнула девчонка и протянула было Иволгину руку, но ее опять закрутило в стремительном потоке пассажиров и повлекло куда-то в сторону. Она посмотрела на него широко открытыми глазами и улыбнулась, как давнему и близкому знакомому. У Иволгина застучало сердце. Он окончательно решил, что эта девчонка явилась к нему с какой-то важной вестью. И опять вдруг припомнил вечер на пароходе «Русь».

Когда он пригласил ее на вальс, в глазах у девчонки стояли слезы.

— Я несчастная, — говорила она, тихонько всхлипывая, — все любят только сестру Марионеллу, а меня никто. С тех пор, как мама умерла, никто обо мне не думает, даже папа. Я у них как Золушка.

Иволгину стало жаль девчонку, потому что было жаль себя.

— Слушай, Золушка, — сказал он, — хочешь, я буду о тебе думать?

Она смигнула слезы, утерла сгибом локтя заплаканное некрасивое лицо.

— Спасибо, а только вы не сможете… обо мне…

— Почему?

— Уж я знаю почему…

Она вдруг посмотрела на него с каким-то почти недетским состраданием и сказала твердо:

— Когда я стану взрослой, то сделаюсь красивая, чтобы вам со мной не стыдно было.

— Да ты и сейчас уже большая и… красивая, — сказал Иволгин, должно быть, в благодарность за ее желание сделаться красивой для него.

Наконец, поток отхлынул, и девчонка очутилась рядом с Иволгиным.

— Не узнали? Это я! — повторила она, краснея от волнения и с беспокойством всматриваясь ему в лицо. — А я как глянула, так сразу и узнала вас.

— Здравствуй, здравствуй, Золушка, — говорил Иволгин, пожимая ее жесткую безвольную ладошку. — Тебя немудрено и не узнать. Выросла, переменилась.

— И вы тоже переменились, — сказала она, пристально глядя на Иволгина снизу вверх и озорновато улыбаясь. — Ух, какой серьезный! Даже и очки серьезные.

— В самом деле? — сдержанно усмехнулся Иволгин. — Вот не знал!

— Наверно, все это потому, что у вас работа чересчур серьезная, — добавила она. — Тот рассказик про команду парохода «Русь» всем нам очень понравился, а папа его даже вырезал и спрятал в стол. Только Привалов на вас сердится. Не привык, чтобы его против шерсти гладили.

Иволгин поморщился. При одном упоминании об этом человеке его охватывало раздражение. Подавляя недовольство, он спросил:

— Ну, как ваша «Русь»? Как отец? Что у вас нового в семье?

Ему хотелось спросить прямо: «Как? Что она?.. Здорова ли?», но вышла длинная мучительная пауза. И он обрадовался, когда девчонка заговорила об отце, получившем повышение по службе.

— Да что же мы стоим? — вскричала она вдруг. — Пойдемте на пароход. Папа вам обрадуется. Он теперь здесь, на «Стране Советов».

Она тянула его за руку, но Иволгин упирался, и желая и опасаясь встречи с той. Встреча эта ему вдруг показалась невозможной. Он вырвал руку и быстро зашагал по широкому дощатому настилу на берег. Девчонка, как привязанная, семенила сзади. В глазах ее, во всей фигуре, даже в стуке каблуков по ступеням лестницы сквозила преданность.

— Вы не думайте худо о сестре, — говорила она просительно. — Она вас не забыла. Она о вас все время вспоминает.

— Сомнительно, — криво усмехнулся Иволгин.

— Да нет же! — тряхнула девчонка волосами. — А если вы обижаетесь, что она вас не встретила, то ее просто нет на пароходе. Честное же слово нет!

— Я верю, верю тебе, Золушка, — печально улыбнулся Иволгин. — Да и хорошо, что ее нет. И вообще, давай-ка поговорим о чем-нибудь другом. Например, о медицине…

— А Марионелле остался еще год, — начала было девчонка, но Иволгин прервал ее:

— Послушай, Золушка, не надо больше, а? Расскажи-ка лучше о себе. Как живешь? Как учишься? Ты, кажется, в восьмом? Или в девятом?

— В девятый перешла. А учусь, как все. В общем-то не хуже, чем другие девочки. Только почему-то всё буквы пропускаю. Наверно, оттого, что много думаю…

— А ты не думай, ты живи себе. Ходи на танцы, веселись…

— Нет, не хочу я веселиться, когда не весело…

— А почему тебе не весело?

— В общем-то бывает очень даже весело. А только мне не нравится, когда мне весело. Как же я буду веселиться, если знаю, что вам грустно?

— А почему ты знаешь, что мне грустно?

— Да уж знаю…

Они подошли к маленькому скверику, что издавна зовется Блиновским садом. У фонтана целовалась парочка, и девчонка испуганно потянула Иволгина за рукав. Они свернули вправо и пошли по набережной к мосту. На середине моста остановились и стали смотреть на Волгу. Вода была темная, густая и лоснилась, как нефть. Посреди плеса разноглазо перемигивались бакены. Справа вдоль берега дремали дебаркадеры. Пароход «Страна Советов» все еще стоял у третьего причала. Внезапно над трубой его взметнулась взлохмаченная тучка дыма, и Иволгин догадался, что он готовится к отходу.

— Послушай, Золушка, — сказал он обеспокоенно, — как бы тебя искать не стали. Пойдем, я провожу тебя обратно.

— Искать меня не станут. Папа дает мне полную свободу, — сказала она беспечно. — Да я уже прямо в порт пройду. Отсюда ближе.

Пароход свистнул тонко и отрывисто, отчалил и, гулко хлопая колесами, будто стараясь разбудить вздремнувшую реку, побежал на Стрелку навстречу длинношеим портальным кранам.

На мосту было пусто, только прогремел ночной трамвай да проехал какой-то неприкаянный велосипедист. По обеим сторонам вдоль моста стояли фонари. Казалось, они нарочно стали на цыпочки, чтобы лучше светить. Но светила за них круглая, как пароходный иллюминатор, стеклянно взблескивающая луна.

С реки потянуло холодной сыростью. Девчонка передернула плечами. Она была в одном коротеньком платьишке. На Иволгине был суконный китель, но и его знобило.

— Ты совсем замерзла, Золушка, — сказал Иволгин, — да и давно пора тебе домой.

— Ох уж и надоел мне этот водяной дом! — ответила она со вздохом. — Давайте погуляем еще чуточку. Мне так нравится глядеть на Волгу.

Быть может, эту своевольную девчонку надо было просто-напросто прогнать, но Иволгин терпеливо ждал, когда ей самой наскучит. Ждал потому, что было в ней нечто от той. Однако он стал томиться, позевывать и уже раза четыре глянул на часы.

— Вы куда-то торопитесь? — вдруг встревожилась она. — Вас кто-то ждет?

— Нет, просто хочу немного поработать, — солгал Иволгин. — Такое уж это дело газетная работа, частенько по ночам приходится.

— Хорошая у вас работа, — сказала она. — Вот бы мне тоже научиться писать, как вы.

— Не советую, особенно как я, — отмахнулся Иволгин, — пишу я плоховато!

— Неправда, очень хорошо! — запротестовала она решительно. — Я сама слышала, как Марионелла хвалила ваши стихи. Знаете что, напишите мне какой-нибудь стишок. Напишете, да?

Отказать этой девчонке было просто невозможно.

— Ну что ж, попробую, — согласился Иволгин, — а о чем?

— Если можно, про любовь.

— Про любовь? — Иволгин невольно глянул в глаза девчонке. Они были детски ясны, прозрачны. Но был в них какой-то недетский блеск, и это до того смутило Иволгина, что он вдруг как-то оробел и уже не знал, о чем говорить со своей спутницей.

«Странная девчонка», — думал он, возвратившись к себе на дебаркадер и укладываясь на раскладушку.

Она явилась на другой же день. И прежде всего спросила, написал ли он стишок.

— Ты отстала от парохода? — встревожился Иволгин.

— Нет, зачем же, — с усмешкой ответила девчонка. — Пароход еще грузится. Так вы не написали мне стишок?

Иволгин сказал, что не успел, и обещал исполнить просьбу к ее возвращению из рейса.

— Ну хорошо, я подожду, — сказала она. — Только смотрите, не обманывайте.

Через четыре дня она явилась снова.

— Почему ты не уехала на пароходе? — строго спросил Иволгин.

— Не сердитесь на меня, пожалуйста, — сказала девчонка с виноватым видом. — Я уже хотела ехать, но Агния Борисовна заставила новую квартиру сторожить. А попробуй не послушайся-ка мачехи! Папе дали на Бору трехкомнатную, и мы приглашаем вас на новоселье. Только это еще не скоро. Вы придете, да?

Иволгин резко и неопределенно пожал плечами, но уже смягчился.

— А знаете, — сказал он, — стишок у меня не получился.

— Не получился так не получился, — сказала она спокойно, почти равнодушно.

— Вышло что-то совсем другое, — продолжал Иволгин, с трудом преодолевая вдруг нахлынувшее волнение. — У меня к тебе будет просьба: передай, пожалуйста, это ей…

— Марионелле?

Он кивнул.

— А мне можно почитать?

— Нет, я бы не советовал, — сказал Иволгин смущенно. Да и было от чего смутиться. Вот что он написал Марионелле:

«Когда с твоих губ слетают горькие слова о том, что наша близость подобна шаткому мосту через пропасть, не верь, не верь себе, любимая!

Как бы ни была судьба сурова к нам, какими бы беззаконными кометами ни блуждали мы в бесконечном космосе жизни, нам предопределено стремиться друг к другу. Разве тебе не ясно это, моя всегда зовущая, всегда манящая звезда?

С тех пор, как ты зажглась для меня и я уподобился спутнику, разве мыслимо нам потеряться в противоположных мирах?

Прислушайся к своему умному доброму сердцу, оно бьется в лад с моим сердцем и никогда не обманет тебя.

Я знаю, ты мечтаешь о счастье, а разве счастье отделимо от любви? Я знаю, что не могу жить без любви, а разве любовь отделима от тебя?

И пускай, сталкиваясь, мы отталкиваемся, пускай сходимся, чтобы разойтись, ничто не поколеблет моей уверенности, что не закатилась открытая мною звезда, что ясные лучи ее по-прежнему будут сиять для меня».

Опять Иволгин не спал ночами, им овладели тревожные и радостные думы, и опять он поверил в возможность перемен. Работалось ему легко и радостно. Только очень уж он сделался рассеян. Когда редактор давал ему материал на правку, Иволгин путал фамилии капитанов и названия судов.

— Опять вы «Ломоносова» теплоходом сделали, а теплоход «Корейво» перекрестили в пароход? — добродушно, но многозначительно посмеивался Доброхотов.

Сам редактор был когда-то штурманом. Волгу со всем ее флотом знал он наизусть, гордился этим и не упускал случая показать свою осведомленность. Это был его главный и едва ли не единственный козырь.

— Послушайте, опять у вас в заметке «Русь» вместо «России». Пора бы уже знать, что это разные суда. Ох уж эти мне поэты!

«Ответит или не ответит?..» — думал Иволгин, не слушая его.

— Помешались вы на этой «Руси», — рассмеялся вдруг редактор. — А между прочим,первым штурманом там сейчас Привалов, мой дружок. Вам ничего не говорит эта фамилия?

Иволгин с равнодушным видом пожимал плечами.

— Хороший парень, — продолжал редактор, откладывая корректуру, — но, между нами, немножко карьерист. Говорят, женится на капитанской дочке. Такую отхватил красавицу. А впрочем, насколько я понимаю, она избалованная фифа, да еще с причудами. Даже имя и то с претензией.

В это время зазвонил телефон. Редактор поднял трубку, рыхловатое лицо его стало напряженным.

— Кого? Кто спрашивает? Не можете ответить? — переспрашивал он, поглаживая бритую голову, что было у него признаком смущения или удивления.

— Ага, дружище, понятно, почему ты такой рассеянный, — ухмыльнулся он, протягивая трубку Иволгину и подмигивая машинистке.

У Иволгина задрожали ноги. Ему показалось, что говорит Марионелла. Но, когда в трубке вдруг раздался смех, он понял, что это ее сестра. Да и кто может так внезапно позвонить на работу к почти незнакомому человеку, как не эта взбалмошная девчонка!

А между тем девчонка спрашивала:

— Ничего, что я вот взяла да позвонила?

— Ничего… А что случилось?

— Ничего не случилось, — говорила девчонка сквозь какой-то резковатый нервный смех, — просто мне сегодня весело и все. А вам разве не весело?

— Нет, почему же… весело, — сказал Иволгин и вспомнил слова редактора о женитьбе штурмана Привалова на капитанской дочке.

— А нуте-ка засмейтесь! — неожиданно потребовала она. — Не смеетесь — значит, вам не весело. Хотите, я вас развеселю?

— Как-нибудь в другой раз, — сердито ответил Иволгин и уже порывался прервать этот нелепый разговор, но неожиданно девчонка сообщила:

— А свадьба у Марионеллы с Жоржиком Приваловым совсем рассохлась.

— Что? Что ты сказала? — крикнул в трубку Иволгин.

— То, что вы слышали. Между прочим, я бы с ним вообще дружить не стала, хоть он и красивый и первый штурман. А Марионелле нравилось. Но теперь она решила с ним порвать. Наверно, на нее повлияло ваше письмо. Странная она, Марионелла. И вы тоже странный.

— Почему же странный? — спросил Иволгин.

— Да так уж… Пишете про какие-то нездешние миры да космосы, а то, что у вас перед глазами, совсем не замечаете…

— Ты читала? — строго крикнул в трубку Иволгин, но услышал протяжные автоматные гудки.

Как-то Иволгин задержался на работе допоздна. Домой он пошел через Блиновский сад. С реки тянуло сыростью, но было душно. Даже фонтан не освежал перегретый за день воздух.

Вдруг от фонтана навстречу Иволгину двинулась тонкая человеческая тень. Ему почудилось, что это Марионелла. Сердце его дрогнуло.

— Наконец-то! — услышал он знакомый девичий голос. — А я вас все ждала, ждала!

— Золушка! — воскликнул Иволгин. — Ты чего?

— Ничего, — ответила она. — Просто так!

Они вышли на набережную, повернули на мост. Их обгоняли трамваи, автобусы, и такие же точно трамваи, грузовики и автобусы двигались навстречу. Слева, из-за крутого берега Оки, медленно выплывала луна, продолговатая, большая, похожая на лодку.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросил Иволгин.

— Ничего, — ответила она, — а вот Марионелла…

— Что Марионелла? Она ничего тебе не передавала?

— Нет, не передавала. Она только велела мне сказать, что вы…

— Что велела?.. — Иволгин дрожал от нетерпения.

— Она велела мне сказать, что вы… хороший… Лучше всех…

— Постой, постой, а это правда? Ты ничего не выдумала?

— Ну вот еще! Зачем же мне выдумывать? — сказала она, не глядя ему в глаза, но он уже поверил, потому что ему очень хотелось верить. И все вокруг вдруг как бы оживилось и повеселело. Казалось, что весело было и длинным электрическим фонарям, и луне, и пароходам, перекликавшимся гудками у причалов, и бакенам, таинственно перемигивающимся на тесном рейде.

А девчонке почему-то стало грустно. Иволгин мягко коснулся ее жиденького плечика и ласково сказал:

— Непонятная ты какая-то девчушка. То смеешься без причины, то ни с того ни с сего задумаешься. Ну, хватит унывать. Не будь Золушкой, а будь Весёлушкой.

— Пусть уж ваша Марионелла веселится, а я не хочу! — сказала девчонка резко, почти грубо. — Я хочу уехать куда-нибудь очень-очень далеко и не вернуться. Пусть тут Марионелла красоту наводит. Вы бы только посмотрели на нее. Завилась, подбрила брови, выкрасила ногти.

Она говорила сердито, зло, но Иволгин этого не замечал. Он слушал и умиленно улыбался.

— Должно быть, ей все это очень идет, — сказал он. — Где-то я читал, что чем драгоценней камень, тем красивее должна быть к нему оправа.

— А как вы думаете, — спросила вдруг девчонка, — мне пойдет завивка?

Он глянул на ее длинные прямые волосы и сказал рассеянно:

— Не знаю, может быть.

Через неделю она явилась завитая. К ее детскому некрасивому лицу завивка совсем не шла, и все время, пока они прогуливались по мосту, Иволгин пилил ее за легкомыслие почти уже на правах родственника. Сначала она только посмеивалась да смотрела на него удивленными, широко отворенными глазами, но вдруг нахмурилась и вся как будто потемнела.

— Значит, вам не нравится? Вот Марионелле тоже не понравилось. Она мне запрещала завиваться, да я нарочно не послушалась. С какой стати будет мной командовать мачехина дочь?

— Она же твоя старшая сестра, — сказал Иволгин. — И у нее хороший вкус.

— Может, и хороший, да только не по мне. Она, например, велела мне косы отрастить, а это уже старо́. Их теперь не носят даже первоклашки.

— Почему же старо́? — вступился Иволгин. — Косы всегда были украшением девушки, и тебе, по-моему, они здорово пошли бы…

Лицо ее внезапно осветилось. Она доверчиво глянула ему в глаза.

— Скажите, а вам правда косы нравятся?

— Очень, — сказал Иволгин и вдруг добавил, усмехнувшись: — Когда я вижу девушку с косой, я готов в нее немедленно влюбиться.

Она не появлялась ровно год. Иволгин о ней не думал, он уже почти забыл о ней, потому что все это время думал о ее сестре — Марионелле.

И вот однажды в полночь в дверь редакции тихонько постучали. Посетителей в такой поздний час быть не могло, и Иволгин подумал, что ему просто померещилось. Но через несколько минут снаружи снова постучали.

— Ну, кто там? Входите! — сердито крикнул Иволгин. Но никто не отозвался.

Иволгин прикрыл газетой рукопись, осторожно выглянул сквозь щелку в приотворенной двери и вдруг увидел в темном коридоре блестящие глаза и белое крапинками платье. Какая-то высокая незнакомая девушка глядела на него не отрывая взгляда.

— Золушка! — вдруг вскрикнул Иволгин. — Да неужели это ты?

— Простите, что я так поздно, — подавив волнение, промолвила она.

— Да ты входи, входи… Глупо же стоять за дверью… — Он взял ее за руку и почти насильно втащил в комнату.

— Я давно уже пришла, да все не решалась постучаться, хотя и знала, что вы здесь…

— Вот уж это ты напрасно, — упрекнул Иволгин. — Я освободился, и мы бы с тобой мило побеседовали. Ну, ничего, садись вот за редакторский стол и рассказывай, где ты так долго пропадала.

Она не села. Она стояла и смотрела на него, слегка откинув голову.

И вдруг он увидел косы. Они были еще коротковаты, но толстые, тяжелые, и казалось, что от их тяжести голова девушки так стройно и красиво откинута назад. Косы очень шли ей, но что-то в душе Иволгина уже запротестовало против них. Он вспомнил свои неудачные попытки встретиться с Марионеллой, и все накопившиеся за год тревоги и сомнения вдруг обернулись тяжким раздражением.

— Глупая, нелепая девчонка! Уж не затем ли ты растила эту гриву, чтобы меня приворожить?

Она молча смотрела на него большими изумленными глазами и потеребливала кончик косы.

— И вообще, к чему все эти выдумки, вся эта ложь? — гневно продолжал Иволгин. — Ну кто, кто тебя просил?..

— Зачем вы так? Что я вам плохого сделала? — с трудом промолвила она. — Разве я виновата, что сестра Марионелла вас не любит? Она давно велела сказать вам обо всем, но я… я не могла… Простите…

Вдруг она резко повернулась, и в следующую минуту Иволгин услышал на лестнице торопливые отчаянные шаги. Он кинулся за ней. Но догнать ее было невозможно. Она бежала вдоль трамвайной линии, и косы ее куце и беспомощно болтались. Иволгин на ходу вскочил в трамвай и уже поравнялся было с ней, но как раз в это время из кинотеатра хлынул народ. Она исчезла в толпе. Соскочив с подножки, Иволгин бродил один по набережной. От Скобы к мосту, от моста опять к Скобе. Внезапно сделалось темно и сыро. То ли туман садился, то ли дождь заморосил. На потемневшей Волге перекликались пароходы. Было в этой полуночной перекличке что-то тревожное, напоминающее об отъездах и разлуках.

Всю ночь Иволгин бродил по мокрым улицам и искал ее. И не нашел.

Он ждал, что утром она позвонит в редакцию. Нет, не позвонила.

Поздно вечером, усталый и встревоженный, Иволгин притащился к себе на дебаркадер. И прежде всего увидел на окне какой-то сверток. Должно быть, его спустили в форточку. Дрожащими руками он разорвал газету и увидел косы, влажные, тугие, перевязанные лентами. От них повеяло девичеством, чистотой, преданностью, несбывшимся счастьем…

Жизнь идет, как река течет. День за днем, волна за волной. Иволгин женился и, кажется, удачно. Жена у него серьезная, благовоспитанная. А сам он стал редактором и солидным человеком. Стихотворений в прозе и вообще стихов он давно уже не пишет и внушает своим сотрудникам не увлекаться лирикой. Себя он причисляет к чистым физикам и любит говорить, что в наш суровый атомный век не место сантиментам. Но странно, чуть только заслышит он пароходные гудки — и в сердце уже закрадывается беспокойство и неодолимо тянет на Волгу, к пристаням.

За эти годы на Волге все переменилось. Даже гудки теперь звучат уже как-то по-иному. Мягкая певучесть сменилась резкой деловитой сухостью. И нет уже плавной неспешности в движении судов. Век атома требует скоростей, стремительности.

Только сама Волга осталась по-прежнему медлительной, неторопливой, располагающей к мечтам и воспоминаниям. Течет Волга, текут мысли Иволгина. Но только Волга вместе с сестрой своей Окою — вперед, вперед, а думы Иволгина — вспять, вспять.

И вспоминается ему мечтательная юность, неразделенная любовь, а чаще всего та девчонка с изумленными, широко отворенными глазами.

«Где ты, Золушка-Весёлушка? Откликнись!»

Но лишь таинственно и глухо откликаются гудки. Как будто теплоходы знают что-то очень важное, да не умеют рассказать.

ДЕВУШКА ИЗ ГОРОДА ДОБРИЧ

Таську Балабанову у нас в затоне все крепко уважают. Многим нашим ребятам она даже нравится.

Сказать по правде, я и сам из-за нее переживал, хотя никакой особенной красоты в ней нет. Весь секрет в том, что очень уж наша Таська жизнерадостная. И споет, и спляшет, и на гитаре сыграет, и злободневную частушку сочинит. Будь ты хоть начальство-раз-начальство, друг-передруг, но если сплоховал в работе, Таська так и приварит тебя частушкой, все равно что электродом.

Я это по своему личному опыту знаю. Ох и здорово же она меня по дружбе пропеснячила! Подумать только, затащила после смены всю свою художественную самодеятельность на капитанский мостик «Иртыша» и давай оттуда припевки сыпать.

Народу сгрудилось, как на хорошем митинге. Тут и наш брат ремонтник, и плавсостав, и начальство из цехов. А главмех Тареев привел даже какую-то незнакомую смуглянку. Страх любит он перед девчатами покрасоваться. Уж как только не вертелся он перед этой черненькой! То встанет к ней бочком, чтобы нашивки виднее было, а то нарочно фуражку на глаза надвинет, потому что иначе плохо видно «овес» на козырьке. И конечно, соловьем поет про то, как много помогает он нашей комсомольско-молодежной комплексной бригаде.

Я было попробовал его опровергать, но он сейчас же на другое перевел. Дескать, слышишь, Ермаков, — это про тебя. Прислушиваюсь — и верно!

Все — ха-ха-ха! А Тареев меня теребит за спецовку и нарочно снизу Таське подмаргивает: так, дескать, его!

А эта черненькая смотрит на меня во все глаза и так озорно хохочет, что хоть беги или в акваторию кидайся. Ну, а чего смешного в том, что меня в затоне Ермаком прозвали?

Спасибо Таське, отвлекла от меня внимание:

(Между прочим, сам директор дал распоряжение.)

Все опять — ха-ха-ха! Один только Тареев не смеется. Какой уж там смех! Однако марку держит: стоит, покуривает, словно его и не касается. А хор, будто гром гремит, грозно так надвигается: погоди, мол, то ли еще услышишь.

Ой-ой-ой, что тут было! Все кричат, хохочут, над Тареевым потешаются. И между прочим, эта черненькая тоже. А главный только поеживается — ведь ему не в бровь, а прямо в глаз попало, потому что из-за этой шестимиллиметровки «Иртыш» стоит без носа.

И, представьте, повлияло. Когда все стали расходиться, вижу, Тареев мне кивает, дескать, будет особый разговор. Короче говоря, велит он сейчас же забирать железо. И откуда только оно у него взялось?

Я тут же сзываю своих ребят — честно говоря, опасался я, как бы Тареев не передумал, от него чего угодно можно ожидать — и стали мы таскать железо на «Иртыш».

Между прочим, эта черненькая тоже все лезла помогать, чуть ее железом не зашибли. Тогда я, как бригадир, сказал ей, что у меня рабочей силы вполне хватает, посторонних прошу не беспокоиться. Но та, нисколько не тушуясь, отвечает, что она не посторонняя, а студентка из ГИИВТа^[1] и, если б она знала, что так невежливо у нас гостей встречают, то поехала бы на практику в другой затон.

Ребята за нее. Она их, видимо, чем-то подкупила, потому что все они решили провожать ее до дома плавсостава. Но пока они сговаривались да совещались, как к ней подойти, подоспел Гений Егорович Тареев, взял ее под ручку и увел.

Делать нечего, ребята разошлись с другими девушками, а мы с Таськой остались на «Иртыше». Стоим на верхней палубе и смотрим на затон. Вода в затоне темная, неподвижная, как вар, и кое-где на нем светлеют пароходы.

На одном из этих запоздалых пароходов вспыхнул ярко-фиолетовый огонь электросварки, и прямо нам в глаза ударили волны света, и на «Иртыше» затрепетали большие взлохмаченные тени. Таська вздрогнула и нечаянно прижалась ко мне плечом. И вышло как-то так, что мы стали целоваться.

Вдруг на нижней палубе кто-то закашлял, засморкался. Смотрим, Литоныч — караванный. Я, признаться, застеснялся, а Таська ничего, она ни перед кем теряться не привыкла.

— Вы что это, — спрашивает, — Евстигней Литонович, как из яичка выкатились?

Между прочим, у Литоныча такая поговорка. Если на реке неожиданно разольется паводок, или внезапно начнется ледостав, или разом гром ударит над затоном, караванный обязательно погладит бороду, вздохнет и скажет: — Ишь ты, как из яичка выкатился.

Может, он и нам сказал бы что-нибудь такое, да Таська его опередила. Старик смутился и стал ворчать, что, мол, старших передразнивать да инструмент раскидывать вы мастера, а чтобы вежливо поблагодарить за то, что им же прибирают — куда там!..

Когда-то был Литоныч боцманом на «Иртыше» и по старой памяти следил, чтобы мы не допускали непорядка. Старик не верил, что мы, «молодяги», поставим судно на колеса, и называл бригаду комсомольско-ненадежной.

На рассвете я провожал Таську до дома плавсостава. Когда мы начали прощаться, она вдруг спрашивает:

— Как ты думаешь, Вить, что у нас с тобой такое: дружба или еще что?

Я пожал плечами. Откуда мне было знать, что это такое?

— Ну, а как тебе эта новенькая? — спросила Таська.

— Да никак! — ответил я. — От нее у меня в глазах черно.

— У меня тоже: не люблю я чересчур жгучих брюнеток. А тебе не показалось, что она интересная?

— Ничуть, — сказал я. — Есть у нас в затоне и поинтереснее девчата.

— Нет, она тоже интересная, — настаивала Таська. — Ты обратил внимание, какие у нее глаза? Будь я мальчишкой, я бы не терялась…

— Подумаешь, глаза!

— И брови скобками, и волосы густые, и фигурка аккуратная, только чересчур уж тоненькая.

— Знаешь, на что она похожа? — сказал я сердито. — На электродный огарок, да еще некачественный!

— Ну уж это ты загнул, — не согласилась Таська. — Ты присмотрись-ка хорошенько. Есть, по-моему, в ней что-то свое, особенное.

Когда наутро я увидел новенькую, то ничего такого особенного в ней не заметил, хотя, сказать по-честному, на огарок она тоже ничуть не походила.

Человек как человек. Не лентяйка, не воображала, не какая-то там модница. Пришла к нам на «Иртыш» минут за двадцать до начала смены. В брезентовой спецовке, в больших ботинках, будто не на практику для институтской галочки, а вместе с нами вкалывать, государственное задание выполнять.

Ребята это сразу оценили и стали приглашать ее к себе в подручные кто на слесарные, кто на плотничные работы, но она поблагодарила всех за приглашение и пристроилась ко мне, хотя никто ее об этом не просил. Ну что ты с ней поделаешь!

Как назло, у меня не ладилось с паропроводом. То вьется он среди труб змеей, а то дугою гнется. Варить приходится на сгибах. На тройном сгибе у меня застопорило. Я и так и этак, тычу электродом, как журавль у лисы на угощении, а толку нет. Все непровар да непровар. Беда-то в том, что нижнюю кромку сгиба мне совсем не видно и приходится действовать на ощупь. Ну прямо хоть бросай все дело. Да еще эта практикантка тут торчит — даже покрепче выразиться и то нельзя. А она глядела, глядела и говорит:

— Дай-ка я попробую.

И до того это было неожиданно, что я и сам не знаю, как отдал ей держатель с электродом. Стою, глазами хлопаю да пот по лицу размазываю. А она достала зеркальце, приладила его под самым сгибом, прикрыла лицо щитком и… У меня от страху и руки и ноги задрожали. Ну, думаю, сожжет паропровод. Гляжу — варит она, да как варит! Шов красивый, ровный и нигде ни виноградинки. А к слову сказать, у некоторых наших электросварщиков — да и у меня бывает — эти капельные наплывы гроздьями висят. Я, понятно, не удержался, спросил ее, где она научилась так варить. Она ответила, что перед тем, как стать студенткой, работала электросварщицей в Болгарии на народной стройке.

Мои ребята сейчас же прозвали ее «Очи карие из Болгарии», а я, сказать по-честному, даже так не называл — стеснялся почему-то. Но только она не догадывалась, что я стесняюсь, и, наверно, думала, что, мол, загордился бригадир. Ну, а при чем тут гордость?

И как-то странно получается: на производстве у нас с ней большая дружба и мы варим вдвоем по очереди, а в клубе или на гулянке — все наоборот. Ни с того ни с сего я начинаю ей грубить, и за это хотели меня прорабатывать по комсомольской линии. Если бы она сама не заступилась, влепили бы мне строгача. Очень уж ребята злились, что бригадир такой неуважительный.

Уж на что Таська и та стала меня чураться. А ведь мы с ней с самого детства дружим. А наши отцы даже погибли вместе вот на этом самом «Иртыше».

В сорок втором под Сталинградом фашисты захватили пароход и приспособили под госпиталь. Однажды средь бела дня «Иртыш» внезапно врезался в яругу и затонул. Погибло много немецких офицеров. Таськин отец навсегда остался в рубке, мой батя — в машинном отделении. Там их и нашли…

Когда потом «Иртыш» подняли, нос у него оказался сильно покореженный. Пароход немного подлечили и пустили в рейс. Так он плавал долго. Его уже хотели сдать на слом, но мы с Таськой написали письмо министру. Мы просили, чтобы в память о наших отцах «Иртыш» оставили во флоте. В этом нас поддержал партком и дирекция затона. «Иртыш» оставили и разрешили истратить на его ремонт сверхплановые накопления. Специально организовали комплексную комсомольско-молодежную бригаду и бригадиром поставили меня, потому что я три специальности имею. Таську выбрали комсоргом, чтобы она поддерживала бригаду своим авторитетом. Но только весь ее авторитет обернулся против меня как бригадира. Как появилась у нас в затоне черненькая, Таська начала меня высмеивать и делать тонкие намеки.

А тут еще с этим носом нелады! По предложению Тареева задумали мы его сделать каплевидным. Но одно дело на бумаге, другое — на железе. Настоящая обтекаемая капля с выгибами да вырезами почему-то никак мне не давалась. Стучишь, стучишь кувалдой, сто потов с тебя сольет, а главный посмотрит и только усмехнется. Я и сам вижу, что вместо носа получается у меня что-то вроде утюга, а ничего поделать не могу.

— Исказнили посудину, изуродовали, — качает головой Литоныч. — Отступитесь, пока не поздно, все одно ничего у вас не выйдет.

Меня и самого сомнения замучили, но только отступиться не могу, такой уж характер странный. И ведь вышло, честное слово, вышло!

Но лучше я все по порядку расскажу.

Раз как-то заработался я в цехе допоздна. И до того устал, что руки от кувалды так и горят. Вышел к каравану, поджидаю, не появится ли Таська. Я хоть и сердился на нее, но по старой дружбе провожал до дома плавсостава.

И вот вижу: идет она вместе с этой практиканткой. И прямо ко мне.

— Эй, Ермак! — кричит. — Ты все свой «Иртыш» штурмуешь, а мы вот собрались на танцы. Делу время, потехе полчаса. Пошли?

Вижу, обе разнаряженные, особенно эта черненькая. Волосы темные, пушистые, в ушах сережки взблескивают. Сама тоненькая, а платье на ней широкое и на складках волнами переливается.

— Нет уж, — говорю, — с кувалдой я натанцевался, напотешился, да и фрак у меня не совсем бальный. Так что вы танцуйте, выкручивайте, а я до другого раза подожду.

— Я тоже до другого, — говорит студентка. — А ты, Витя, с кувалдой больше не танцуй, не надо.

Таська вся так и зашлась от смеха. А потом взяла нас обоих за руки и говорит:

— Ну вот что, чудики, хватит вам друг перед дружкой задаваться. Мир и дружба на вечные времена!

Тут кто-то из начальства — кажется, сменный мастер — позвал ее по делу. Остались мы вдвоем. Стою я, как причальный кнехт, гляжу на практикантку и только глазами хлопаю. И пот с меня ручьями катится.

А студентка мне говорит то ли ласково, то ли в насмешку:

— Что это ты, Витя, как переработался?

— Все из-за носа, — отвечаю. — А вам, наверно, Гений Егорыч нужен, так он, знать, хочет на моторке куда-то ехать. Слышите, затарахтела?

— А знаешь что? — предлагает вдруг она. — Поедем все вместе.

— Нет спасибо, мне пора. До завтра.

— Почему до завтра? Давай лучше до сегодня. Пошли туда! — И она махнула рукой куда-то за дамбу на пески, за которыми зеленели невысокие кустарники, а еще дальше пестрели разнотравьем и цветами пойменные луга. И мы пошли: она впереди, я — за ней.

— У нас в Болгарии есть обычай: молодой человек берет девушку под руку, — сказала она.

Но я вспомнил, что руки у меня черно-рыжие, в окалине, и сделал вид, что и не слыхивал про такой обычай. Я только для чего-то прибавил шагу.

— Куда же мы бежим? — спохватилась она и пошла тише, и я сделал то же самое. Мы шли и молчали, и мне казалось, что к языку мне адмиралтейский якорь прицепили.

Когда до моторки, с которой возился Гений Егорович, оставалась какая-нибудь сотня шагов, она неожиданно предложила отдохнуть. Я согласился. Мы увидели на мысу большую плакучую ракиту и остановились в ее тени.

За грядой затона шумела вода, шуршали листья ракиты. Близко в кустах кукушка куковала. И я мысленно спросил кукушку, сколько дней еще мне маяться с носом «Иртыша»?

— Ку-ку, ку-ку, ку-ку, — куковала кукушка, а она стояла, слушала, глядела куда-то вдаль, на Волгу, и улыбалась. А когда кукушка улетела, тихонько спрашивает меня:

— Как называется по-русски эта птица, которая делает ку-ку?

— Кукушка, — ответил я и вдруг говорю ей ни к селу ни к городу: — А между прочим, вы тоже похожи на кукушку.

— Да? — удивилась она. — Чем же это?

А я-то разве знал чем? Да ведь и сходства-то абсолютно не было, просто мне взбрело и все. Если уж она и походила на какую птицу, то больше всего на ту маленькую легкую соколку, которая по утрам неслышно над полями вьется, в крайнем случае — на ласточку. Назови я ее ласточкой, она бы только улыбнулась, а тут обиделась, да еще как! Повернулась на сто восемьдесят градусов и пошла, ни разу и не оглянулась даже. Гордая! Я постоял, постоял и пошел в другую сторону.

И вдруг слышу, сзади тарахтит моторка. Остановилась, опять затарахтела, все ближе и ближе. Вот выскочила она из-за мысочка, и я вижу: у руля сидит Гений Егорович, а из-за его плеча так и рвутся черные-пречерные волосы и как будто подзадоривают меня. А главный мне даже подмигнул: мы, мол, не теряемся!

И тут моторка чих-чих — заглохла! Подрулил он с горем пополам к песчаному мысочку, но подчалиться не может и кричит, чтобы я шестик бросил. Шестика я искать не стал, а, недолго думая, шагнул в воду, схватил ее в охапку и поставил на песок — она не успела и опомниться. А когда опомнилась, поправила ладошкой волосы, расправила волны на подоле и говорит:

— Ух! Вон ты какой неожиданный!

Честно говоря, я и сам не ожидал, что вот так прямо возьму ее да понесу. Я только знал, что мог бы так нести очень и очень далеко, хоть до самой ее Болгарии. И мне хотелось ей сказать об этом. И еще о многом хотелось ей сказать. Но якорь на языке стал еще тяжелее, и я не могу сказать ни слова. Бывает же такое!

Уж и не знаю, сколько я так стоял бы перед ней и исполнял немую сцену, если б не подоспел Гений Егорович. Он с ходу взял ее под ручку и увел почти насильно. И я слышал, как он что-то говорил ей и смеялся. Мне казалось, что он смеется надо мной, и я отчаянно переживал. А поскольку переживать пассивно не умею, я подбежал к моторке, приналег и перевернул ее вверх дном, только вода кругом забулькала.

Но руки у меня после этого еще пуще зачесались. Тогда я пошел в цех, взял кувалду да так и отгрохал всю ночную смену. И что интереснее всего: тут-то и получился самый настоящий каплевидный нос. Осталось только приварить его.

И вот мы варим вдвоем. Я с правого борта шов гоню, она — с левого. Она варит, и я варю. Она молчит, и я молчу. Только слышно, как там, за двумя железными бортами, трещит и стреляет искрами вольтова дуга. Вот искры враз погасли, и я догадываюсь, что она меняет электрод. Я тоже меняю электрод, хотя он сгорел еще не весь — просто мне почему-то хочется все делать, как она.

Сварку мы закончили быстро и оба враз. Но по чертежу надо было еще проделать клюзы — окошечки для якорных цепей. И опять — я с правого борта, она — с левого, а между нами двойная железная стена. Ох и надоела же мне эта стена! Захотелось взять да разомкнуть ее. И вот железо шипит, плавится и уступает, уступает моему напору. И я видел в щиток, что и там плавится, расступается железо. И похоже было, что с той стороны ко мне стучится кто-то очень нетерпеливый.

Вот сквозь железо выметнулись искры. Сверху, снизу по всему кругу. Вдруг стало светло, будто враз открыли два окна, и, как в круглой раме, я увидел ее разгоряченное лицо. В ямочке подбородка, на лбу и даже на ресницах блестели капли пота. Я смотрел, как дрожат ее длинные ресницы, и чему-то радовался, и моя рука сама тянулась к ней, и ее рука тянулась ко мне.

Ладонь у нее — маленькая, горячая, чуточку влажная. Я держал ее в своей руке и тихонько гладил, и мы глядели друг другу в глаза. Никогда еще я не видел таких глаз! То они казались темными, и от них темнело все кругом, то делались вдруг ярко-желтыми, горели, как огонь, и жгли меня, то неожиданно синели, как Волга в тихую погоду, и были такие ясные, что в них, как в зеркале, я видел самого себя.

Долго-долго мы глядели так в глаза друг другу и от этого были такие счастливые, что, казалось, счастье никогда не кончится.

Но оно кончилось и скоро, слишком скоро! Как-то совсем неожиданно приехал капитан — между прочим, молодой, из штурманов, — и стал готовиться к отплытию.

— Пора и мне, — сказала она. — Кстати, и транспорт бесплатный.

Я думал, она шутит, а она всерьез надумала. А когда я пытался ее отговорить, сказала, что у нас в затоне хорошо, да надо возвращаться в институт — она уже и так опаздывает.

И вот «Иртыш», нарядный, с длинным вымпелом на мачте, стоит у яра на всех парах. Провожать его вышел весь затон. Парторг товарищ Баллер отметил в своей речи всю нашу комсомольско-молодежную бригаду. И про нее не позабыл. А Литоныч все смотрел на пароход, покручивал усы да повторял, поталкивая в бока своих приятелей:

— Ишь ты, совсем как новенький. Прямо как из яичка выкатился.

— Вперед, самый тихий! — скомандовал капитан, красуясь на высоком мостике.

И вот «Иртыш» тихо-тихо, словно ему не хотелось уходить из нашего затона, заработал, забурлил огромным колесом. И я вспомнил, что у меня есть тайна: как раз над этим колесом в железном кожухе я наплавил электродом ее имя — Лиляна Любомирова.

— Вперед, средний! — снова крикнул капитан, и «Иртыш» пошел быстрее, широко загребая плицами и вспенивая воду.

А она стояла на палубе, и ветер трепал ее черные густые волосы.

— Полный вперед! — раздалось опять с мостика, и вдруг все потонуло в сильном, протяжном и беспокойном гуле — «Иртыш» гудел. Не слышно стало ни грохота железа, ни визга циркульной пилы, ни скрежета грязнухи, углублявшей акваторию. «Иртыш» — высокий, стройный и весь какой-то легкий от пенной белизны — шел теперь очень быстро, и я бежал за ним, перескакивая через натянутые тросы, старые якоря и сточные канавы. И я заметил, как она перебежала на корму и протянула руки. Но «Иртыш», не переставая гудеть, уходил все дальше и дальше. Вот он вышел на Волгу, повернул, и я уже почти не видел ее. Я различил только, как что-то белое — наверное ее косынка — мелькнуло на корме. Я помахал фуражкой. И там еще раз быстро-быстро мелькнуло что-то белое, точно голубь крыльями взмахнул.

Я махал фуражкой до тех пор, пока «Иртыш», как комок снега, не растаял в плесе. Вдруг кто-то тронул меня сзади за плечо. Я оглянулся и увидел Таську.

Обратно мы шли вдвоем. Шли и молчали. Всю дорогу Таська вздыхала. А потом похлопала меня тихонько по плечу и говорит:

— Не унывай, Ермак, не вешай носа…

— Спасибо, Тася. Только и ты не унывай… И не сердись на меня, пожалуйста.

— С чего ты взял, что я сержусь? Да и за что мне на тебя сердиться?

— Так, вообще… Значит, ты не сердишься?

— Нисколько не сержусь, — ответила она. — Только я так и не поняла, что же тогда было? Сперва я думала, что это… любовь, но потом… Будем дружить, да?..

— Обязательно, — согласился я и больно прикусил губу, потому что Таська изо всех сил терла кулаками повлажневшие глаза.

Эх, Таська, Таська!

Мы дружим с ней по-прежнему, но стоит только мне нечаянно о чем-то замечтаться, как Таська сейчас же закивает на меня ребятам и даже песенку затянет: «Где ж вы, где ж вы, очи карие?»

Хотя кому-кому, а Таське-то известно, что теперь она работает инженером в городе Добрич и оттуда совсем недавно прислала мне письмо. Очень хорошее письмо, только вместо буквы «о» нет-нет да и попадется твердый знак.

Почему-то она не пишет, что за город этот Добрич — большой или маленький, красивый или нет.

Но мне кажется, что он удивительно красивый и все люди в нем очень добрые.

ПАРОХОД ИДЕТ ВО ЛЬДАХ

Вода сошла рано. Волга осела в берега. С севера подули ветры, и не успели прибрежные кусты сбросить листья, ударил мороз, повалил снег. Разом все побелело, затуманились горизонты. Повисли обледенелые ветки ив, вяло качались метелки сухого тростника, отягченные намерзшим снегом. Вода, мутно-желтая от глины, намытой дождями, с каждым днем делалась все жирнее, ленивее. Волгари ждали сала. Оно пошло в одну из ночей, когда от мороза трескался берег. Проснувшись рано утром, люди увидели на воде беловатые пятна, похожие на студень, потом ледок.

Плес опустел внезапно. Редко-редко протрубит запоздалый пароход, промелькнет шустрая самоходка, и на десятки километров — холодная сковывающая пустота.

В пароходстве уже спустили флаг навигации, как вдруг выяснилось, что в устье Суры остались две баржи с пшеницей. В каких-нибудь три-четыре дня надо было выхватить баржи из замерзающего устья и доставить в Горький.

В диспетчерской решили, что никто не сможет сделать это лучше старика Закрутина. Волгари полушутя, полусерьезно поговаривали, что-де самый громоздкий караван проведет он с закрытыми глазами. Да и пароход у Закрутина был мощный, испытанный.

По преданию, буксир, вооруженный пушкой и пулеметами, действовал в составе легендарной Волжской флотилии комиссара Маркина и был грозой белогвардейцев. Он и в самом деле носил боевое имя — «Грозный». У «Грозного» — бронированный корпус и крепкие колеса с железными плицами.

…В обратный путь вышли в сплошном сале. Временами серое небо принималось сыпать сухим снегом, и тогда людям в штурвальной рубке казалось, что они слепнут. Но постепенно прояснилось, и завиднелись берега: крутой и близкий — по левому борту, низкий и далекий — справа. В поймах до самого горизонта торчали белые стога, похожие издали на яйца, поставленные тупыми концами, а на горном берегу пестрели домики селений. Подымаясь по склону все выше и выше, они вдруг пропадали за нависшей тучей.

Ветер свистел в расчалках мачты и, врываясь в рубку, леденил лицо и перехватывал дыхание. Соскабливая прокуренным ногтем морозный узор со стекол рубки, Закрутин дивился:

— Кой черт! Неужто и впрямь зима?

— Такая непогодь еще льда нагонит, — сказал штурман Фролов. Новенькая шинель, облегавшая его стройную фигуру, на груди была расстегнута, и из-под нее выглядывала заячья опушка жилета.

Опустив на штурвал руки в кожаных перчатках, он плавно и щегольски поворачивал колесо, все время глядя на острие торчащей на носу буксира мачты, тонкой и маленькой, как веретено. Думая, что это придает ему солидности и веса, штурман старался ввернуть соленое волжское словцо. Когда надо было сказать «непогода», он говорил «непогодь», якоря у него превращались в «якорья», а сильную бурю он с каким-то особым смаком называл «штормяга».

— Нагонит… Это уж как пить дать!.. — отозвался капитан и, морщась, стал потирать колени.

…Лед появился ночью. Закрутин, не выходивший из рубки и все время прислушивавшийся к реке, догадался об этом по шуму колес: на них как будто что-то накручивалось, а потом грузно обваливалось и разбивалось со стеклянным звоном.

Внезапно застучало в правом колесе. Приоткрыв заслонку лаза, механик Соколов долго и пристально всматривался. Казалось, в кожухе крутится не колесо, а жернов.

— Плицы покорежило, — не скрывая тревоги, объяснил он Закрутину, — да и спица одна на честном слове держится.

— Дойдем?

— Дойдем, если хватит топлива. Мазута сожгли прорву…

— Через Кривое колено хоть умри, а вытяни, — внушал Закрутин. — Проскочим колено — считай, мы дома, не сдюжишь — пропала пшеница.

В Кривом колене река как бы внезапно останавливается и, напружившись, кидается обратно. Лед, не успевая за поворотом реки, скапливается, смерзается в излучине, забивает ее до дна.

Соколова позвали в машинное отделение. Маленький, нервный, он засеменил по трапу вниз.

— Бегает старик, — почти с завистью глядя ему вслед, сказал Закрутин и, морщась от боли в ногах, грузно опустился на высокий табурет… — Нет, только бы до затона добраться, а там прощай «Грозный», — продолжал он, печально улыбаясь и все поглаживая колени. — Лютый ревматизм на нем нажил, больше ничего. Сам посуди, Фролов, все капитаны давно на печке греются, а мы тут чки^[2] считаем. Тебя уж, чай, и невеста-то бросила.

Капитан долго молчал, точно обдумывая что-то, и вдруг резко повернулся к штурману:

— Не уйти ли мне на самоходку, а? Хватит с меня «Грозного». Двадцать годков оттрубил на нем!

Светало. За ивняками, разросшимися на песчаной отмели, свинцово поблескивало, и слышался странный шум: как будто кто-то невидимый и громадный непрестанно шаркал стеклом о стекло. По тому, как росли ивняки, впереди угадывался большой изгиб, напоминавший букву S. Это было Кривое колено.

«Грозный» повернул направо, и, видя, как уходит в сторону знакомая деревня, Закрутин с нетерпением привстал, точно собирался разогнуть проклятое колено.

В узкий просвет между горным берегом и тучей глянуло на Волгу солнце. Холодным блеском засверкали льды. По обледенелым пароходным бокам скользили и переливались ослепительные пятна.

Неожиданно над подвижным полем льдов взлетела чайка. На белом фоне льда и снега птица казалась сизой. С резким криком она пронеслась над пароходом раз и другой. Она летела низко, кособоко, и видно было, как птица тревожно и беспомощно поводит черной головой.

«Пропадет мартын, — проследив, как чайка снизилась и исчезла среди льдов, решил Закрутин. И вдруг подумал: — Держись, капитан!»

Поворот влево был крутой. Косыми переплетающимися струями баржи кидало как щепки, обмерзшие рули почти не слушались. Снасти натужно скрипели. Льдины дыбились и бились о корпус «Грозного». А он подминал их под себя, с разбегу таранил носом. Колеса рубили, строгали их сталью плиц, но казалось, от этого льдины только прибывают.

Когда застучало и во втором колесе, капитан подумал: «А не бросить ли воз?» Но стоило только ту же мысль высказать штурману, старик начал строго внушать ему:

— Воз-то ведь не простой, а с хлебницами. Понимаешь ты? Пшеница!

Но так как ему казалось, что штурман не понимал, Закрутин неожиданно вспылил:

— Тебе бы с девками на пятачке крутиться, а не караваны водить!

Вдруг капитан привстал, достал бинокль и начал всматриваться.

— Фролов, видишь?

Штурман пощурился на льды и сказал небрежно:

— Различаю за красноталом буксиряк какой-то…

— Эх ты! Телегу от лошади не отличил. Даром, выходит, я тебя учу, — досадливо повел плечами капитан и снова начал всматриваться.

— Это баржа, — присмотревшись, сказал штурман. — Баржа и есть!

— Баржа-то баржа, да какой дурень затащил ее в это гиблое место? Вот что я в толк не возьму!

По мере приближения буксира баржа точно поворачивалась ему навстречу. Похоже было, что она смотрит на него с надеждой и ожиданием. Зеледенело блестел ее смоленый бок, обшитый вдоль ватерлинии кривыми горбылями. Большая, огрузневшая, она как-то глухо и беспомощно гудела от ударов льдин. Крышу бревенчатого домика, поленницы дров вокруг него, ветрянки, помпы — все облепило снегом. Побелел даже деревянный солдатик на конце мачты. В обеих руках солдатик держал по сабле. Левая сабля опущена, а правую он занес над головой, точно замахиваясь на врага. У солдатика был такой бравый вид, что казалось, он приставлен нести охрану.

С баржи что-то закричали. Похрустывая войлочными туфлями по тенту, припорошенному снежком, Закрутин вышел на капитанский мостик и крикнул в медный, помятый на раструбе рупор:

— Эй, на барже! Чего по мне заскучали?

— А то и заскучали… помога нужна… — тонко и отрывисто кричал с кормы человек. Борода его, верх шапки и плечи дубленого полушубка были белы от снега, а потому человек казался пегим.

Слова терялись в шуме льда, глохли в звонком гуле плиц. Чтобы лучше слышать, капитан приложился к раструбу ухом. Округлив у рта ладони, человек выкрикивал короткими, отрывистыми очередями:

— В трюме вода… не успеваем откачивать… Бабенки измотались, грибом болеют… Спасай, капитан, как хошь…

«Грозный» приблизился. В широкой корме баржи гулко отдавались толчки колес.

Закрутин застопорил машину.

— Какой же умник бросил тебя во льду? — угадав в человеке самого хозяина — шкипера, крикнул он.

— Чего? Кто бросил-то? — переспросил шкипер. — «Баскунчак»… «Баскунчак», говорю, не довел… Льдом-то у него все плицы поизрубало — деревяшки деревяшки и есть… Сам-то ушел, а я с баржонкой… как рак на мели… А она, матушка, вон как бедует… — шкипер тряхнул бородой на льды. — Не Волга, а чисто Ледовитый океян… Не сдюжит посудина нипочем.. На тебя вся надежа-а…

Закрутин смерил взглядом старую солянку, потом обернулся на свои баржи.

— Больных заберу, — сказал он жестко, да и всем велю на «Грозного»… Пароход большой, места хватит. А не то вам — каюк. Мороз-то вон завертки завертывает.

— Как это так? — притопнул валенками шкипер и то ли растерянно, то ли возмущенно развел руками. — Команда, значит, домой, на печку, а баржа с государственным грузом под лед? Так, что ли? Не мудри, капитан, бери баржонку!…

— Кто мудрит? Это ты надо мной мудруешь, старый хрыч! — не сдержался капитан. — Утопить меня хочешь со своей колодой? «Баскунчак», видите ли, плицы поломал. А у меня они из победита, что ли? Не могу я рисковать сортовой пшеницей из-за твоего бузуна. Не проси и не моли!

— Какой же это бузун?! — запротестовал шкипер. — Это соль первого размола — пищевая. У тебя хлеб, у меня соль, — вдруг улыбнулся он искательно и как-то родственно. — А хлеб без соли — какой же хлеб! Так и так придется брать…

— Хитер ты, водолив, а только ничего не выйдет. Мне за пшеницу голову снесут…

Тупым своим носом баржа нацелилась прямо в осередок — песчаную плешину, а кормой с ее огромным дощаным рулем запирала узкий проход.

— И где ведь бросил-то, чудило, — честил Закрутин незадачливого капитана, — сам не протащил и мне палку в колеса сунул!

Как всегда в затруднительных случаях, Закрутин сорвал с головы фуражку, провел ладонью по жесткому потному ежику. Он думал.

— Отверни правёж на правый борт, дай дорогу! — закричал он на баржу.

Шкипер крутил штурвал, а две женщины, его помощницы, налегали на конец бревенчатого правила. Скрипя, двигая под кормой ломкий лед, тяжелый тесовый щит чуть подался вправо.

Капитан прикинул на глаз ширину прохода, крикнул:

— Пройдем с возом!

И, поймав беспокойный взгляд Фролова, подбодрил то ли штурмана, то ли самого себя:

— Ничего, протащим впритирочку.

— Только бы в эти чертовы ворота, а там бегом побежим, — отозвался штурман.

— Средний ход! — скомандовал капитан.

«Грозный» медленно двинулся в «ворота». Из рубки,с бортов, с барж следили, как он просунулся сначала носом, потом широкими, окованными льдом боками. Все молчали, только кто-то глухо ахнул, потому что задняя баржа начала упрямо скатываться к берегу. Там, над грудой острых камней, клокотала и клубилась пена.

Пароход на полном ходу шел борт о борт с баржей. Хлебницы, тянувшиеся за ним на железном буксирном канате, медленно отходили вправо.

— Прибавь! Еще прибавь! — кричал капитан в машинное отделение, а «Грозного» ласково просил: — Еще понатужься… Не подведи, дружок. Только бы на огрудок хлебницы не кинуло…

Повинуясь воле капитана, «Грозный» изо всех сил оттягивал баржи от камней. Вот уже первая прошла, вот и вторая…

— Ну, кажется, пронесло! — не сказал, а словно выдохнул кто-то.

Капитан жадно курил, не чувствуя крепости махорки. Обернувшись, он посмотрел на брошенную баржу.

Шкипер молча и растерянно топтался на носу. Женщины держали за руки плачущих детей.

А льды все наступали на старую солянку, все бились в ее деревянные бока.

— Пропадет баржонка! Такие чки каменную крепость раздолбают, — вздохнул штурман.

— Ну и раздолбают, а что тут сделаешь? Я не волшебник… — сердито проворчал Закрутин.

«У нас ценный груз, приказано его доставить. Оставлю хлеб — пойду под суд… — думал он. — Но там люди: женщины, детишки. Как быть?..»

От напряженных мыслей лицо его подернулось испариной.

Вдруг капитан кинул за борт недокуренную цигарку и рванул на себя сигнальную ручку. «Грозный» протяжно загудел, потом свистнул отрывисто. Еще и еще. Это был сигнал на баржи — бросить якоря.

— Возьмем? — просиял Фролов.

— Не пропадать же людям!..

— А уж мы думали, ты от нас лататы задал, — улыбался шкипер, принимая с буксира еще не заледеневший конец. — Бабенки мои обозлились было, что твои тигры.

Закрутин только рукой махнул.

Баржу подчалили, пароход заработал. Буксир натянулся, как струна, но баржа не двинулась, не шелохнулась.

— Полный!

«Грозный» напряг все свои шестьсот шестьдесят лошадиных сил. Тяжело, сипло задышала машина. Колеса, крутясь на месте, взбивали буруны брызг и пены — баржа стояла. Только солдатик на мачте дрогнул и рубанул по воздуху своими саблями.

— Эй, водолив! — крикнул Закрутин. — Что она у тебя, на мели?

— Зачем? Не должно бы, — отвечал шкипер. — Видишь, корму-то куда отнесло? На плаву, стало быть. Вертится, как жук на булавке, а ни с места.

— Кой черт, на плаву, — сердился капитан. — Тянем, тянем, а она и рылом не ведет. В карчу^[3], что ли, уткнулась?

— Нету-нет. Камешки тут, пожалуй, есть, а карчов не примечал.

— Выходит дело, на огрудке загораешь?

— Зачем? Не должно бы, — рассуждал шкипер. — Огрудок-то повыше будет… А под нее разве что песочку понамыло, только и всего.

— Песочку понамыло! Карать надо за такие проделки! — гневался Закрутин, и трудно было понять, кому предназначались последние слова — шкиперу или капитану, бросившему воз. — А не лучше ли ее за левое ухо дернуть? — деловито предложил он вдруг.

— Пожалуй, — подхватил шкипер, — а то под носом-то у нее упора какая-то, не иначе.

Канат укрепили на ушах — деревянных стояках, похожих на отпиленные кабаньи клыки.

— Лево руля, полный!

Пароход натужно запыхтел, весь задрожал от напряжения — баржа качнулась, уронила сосульки, но не подалась.

Закрутин грохнул рупором по мостику, яростно выругался.

— Возьму с барса! — крикнул он.

— Валяй барси, только полегче — ухи ей не выдерни, — согласился шкипер.

— А не развалится она у тебя, водолив? — Оценивающим взглядом капитан окинул старую баржу.

— Нету-нет, легонько-то ничего. Она хоть и деревянная, а будто литая…

— Задний ход!

Когда «Грозный» попятился и канат начал погружаться в воду, капитан подал новую команду:

— Самый полный вперед!

Пароход, точно сорвавшись с цепи, рванулся всей своей мощью. Но, сдержанный буксирным тросом, дернулся назад и заплясал, закачался с борта на борт, показывая бешено работающие колеса.

Баржа дрогнула боками, шатнулась и вдруг уперлась, как норовистая лошадь.

— Задний!

— Полный вперед!

Пароход сделал новый разбег и опять отскочил назад. Обмерзший буксир брызнул в стороны битым стеклом ледяшек.

При каждом таком рывке солянка дергала тупым, обледенелым рылом.

— Врешь! У меня не отобьешься! — орал капитан, каждый раз подаваясь вперед, точно не буксировщик, а он сам тянул баржу. — Приналяг! Еще наляг! — повелевал он то ли машине, то ли самому себе.

Баржа крякнула всем нутром, рванулась и, лениво покачиваясь, пошла носом влево. Но в тот же миг какая-то немыслимая сила бросила «Грозного» вперед.

«Лопнул буксир!» — понял Закрутин. И тотчас же увидел извивающийся над головой обрывок троса.

«Ударит концом в трубу», — подумал капитан, мгновенно отступая на самый край своего мостика.

От удара труба дрогнула и с ноющим гулом дохнула копотью. Свободный конец троса, пружинисто скручиваясь, соскочил на корму, с глухим звоном запрыгал по железным аркам и скатился в воду. Матросы подцепили его баграми и принялись вытягивать на борт, быстро перебирая озябшими руками.

Капитан глянул на солянку. Косым течением корму ее закидывало к берегу.

— Работай правежом! Бросай якоря! — крикнул Закрутин.

На барже забегали. Огромный якорь с наледями на лапах бухнулся в воду.

Но баржа продолжала сплывать, громыхая тяжелой цепью.

Вдруг резко ударил колокол. С парохода увидели, как шкипер, размахивая руками и ушами шапки, бежал к люку. Женщины едва успевали за стариком. Все спустились в трюм. Сделалось тихо, потом изнутри донесся глухой стук, как будто там кто-то упорно колотил по бочке.

— Держи-и-ись! — пробасил «Грозный». Он быстро подошел с правого борта. Не успели еще матросы закрепить чалки, а капитан уже прыгнул на баржу, заторопился по скользкому настилу.

— Есть тут кто живой? — крикнул он, заглядывая в люк.

— Шлангу, шлангу подавай, качни скорее камероном!

Хриплый голос шкипера доносился снизу, как из колодца.

Когда люди поднялись наверх, с их мокрой дымящейся одежды дождем сыпалась соль. Усталые лица улыбались, у всех был такой вид, точно они одолели какого-то очень опасного врага.

— Ну и барсанул ты меня, голова, — весело заговорил шкипер. — Другая баржонка от такой встряски в щепки бы разлетелась, а моя только водички малость похлебала. — И, выцарапывая солинки из спутанной бороды, старик сообщил Закрутину: — Пластырь пришлось наложить, не без этого: собственные ватные штаны да одеяло, женино приданое, да кошма — все на затычку пошло. Ай-яй, силен твой буксирячище, голова!

— Такого парохода по всей Волге поискать, — ответил Закрутин убежденно. — В затон приходим со льдом, из затона выходим опять же со льдом. Ледокол! Слышь, а не зануздать ее покрепче тросами, чтобы не моталась, как баба пьяная? — Он тронул шкипера за локоть.

— То есть на больные взять баржонку? Бери. Погуливат она, погулива-ат, взнуздать ее надо, упрямицу, — согласился шкипер.

Баржу «зануздали». Капитан поднялся на мостик и подал команду. Буксир, сбрасывая льдины, начал медленно натягиваться, больные — боковые тросы — выровнялись.

Баржа плавно снялась с места и послушно потянулась за пароходом.

— Пошла, хорошо пошла… Давно бы так, дурная… — потеплевшим голосом одобрил капитан.

Когда все три баржи стали одна за другой, «Грозный» долго пыхтел, грузно бухал колесами. Капитан впился глазами в переднюю. Из-под ее тупого рыла потянулись белесые морщины. Вода слегка запенилась, от бортов лениво, нехотя отодвигались с треском раскалывающиеся льдины.

— Идут! Идут! — летели крики с каравана.

Выровнявшись, растянувшись гуськом вдоль плеса, баржи шли все быстрей и быстрей. А впереди, со звоном, хрустом и бульканьем перебирая плицами и густо дымя залихватски скошенной трубой, уверенно и споро двигался буксир.

Закрутин стоял на мостике и улыбался да головой покачивал. Никогда еще он не был так доволен своим судном.

— На каких только пароходах не плавал я на своем веку, а такого не встречал. Ай да «Грозный», ай да молодец!

— А как же, Василь Михайлыч, насчет самоходной-то баржи? — с видом очень удивленного и озабоченного человека спросил штурман. — Скучает ведь она по тебе.

Приподняв фуражку, Закрутин провел ладонью по жесткому седому ежику. Лукавый вопрос Фролова застал его врасплох.

— Гм… Скучает, говоришь?

— Истосковалась вся, — с ухмылкой подтвердил Фролов.

Капитан внезапно рассердился.

— Вам, молодягам, только хаханьки да хиханьки, а на дело вас нет, — ворчал он на Фролова. — Разве мне бы, старику, возжаться с этими корытами? Нет, ты как хочешь, а отпускай меня на самоходку. Хватит, потягал я баржонки, теперь твой черед.

Капитан говорил требовательным голосом, свирепо хмурил брови, а штурман только посмеивался. И, не выдержав этой недоверчивой усмешки, Закрутин отвернулся и стал смотреть на караван, на проложенную баржами широкую извилистую дорогу.

Давно прошли Кривое колено, а капитан все смотрел на свой тяжелый, длинный воз. Баржа, подчаленная сзади, сидела так низко, что за хлебницами ее не было видно.

Только солдатик весело и деловито вертелся на мачте и рубил воздух своими саблями.

В КРАЮ ПРИВОЛЖСКОМ

РОДНИК

1

Огонь никто не мог остановить. Леса горели до зимы. Когда, наконец, пожар иссяк, старый бор не узнал себя. Он был черен. Деревья умирали, лес погибал. И казалось, что сквозь гарь и завалы рухнувших стволов не пробиться из выжженной земли ничему живому.

И вдруг под корнями одной из четырех чудом уцелевших сосенок что-то дрогнуло, влажно затрепетало, зачмокало. Слабый, приглушенный, но живой упрямый шум пробивался откуда-то из глубины земли. То он внезапно угасал, словно замирая, то, как бы собравшись с силами, становился все яснее, все отчетливее.

Странное, удивительное происходило под землей. Маленький, вновь народившийся родник боролся за жизнь свою с огнем, внедрившимся под землю.

Победил родник. Заглушив ползучий торфяной огонь, растолкал он своими упругими струями песок и мхи, раздвинул корни сосен и выбился на свет. И, точно радуясь своему рождению, зажурчал, запрыгал по овражкам и ложбинкам, перекатывая цветные камешки опоки и обуглившиеся сучья. И, прислушиваясь к его бойкому журчанию, повеселел суровый бор.

К роднику сходилось уцелевшее зверье, слетались птицы.

А однажды подошел человек.

Одежда на нем истлела, лапти растрепались, ноги почернели от золы и гари, берестяной пестерь был пуст. Человек шел издалека. Человек изнемогал от усталости и жажды. У родника он опустился на колени, припал к холодной попахивающей гарью струе и начал пить, жадно шевеля пересохшими губами, судорожно двигая заросшим кадыком.

Напился человек, омыл потное лицо заскорузлой, как бы обуглившейся ладонью, стряхнул с усов и бороды покоробленные мокрые хвоинки, сел на замшелый камень и вздохнул. Сидел, курил глиняную трубку, набитую мхом, вслушивался в тихие, успокоительные всплески родника и все осматривал поляну. А потом вынул из-за пояса топор, срубил прямую высокую сосну, обгоревшую от корня до вершины, и принялся ладить себе жилище.

Человек постукивал топориком да все посвистывал про волю вольную. И журчал, вторил ему родник. И не скучно было им вдвоем в лесу.

Но как только избушка была готова, сел человек на тот же мшистый камень и бессильно опустил большие руки. Была у него воля, да не было свободы, был у него дом, да не было семьи.

И ушел человек.

Вернулся он не скоро. Но зато вернулся не один. Вместе с ним пришла его подруга.

Он был широк в плечах, высок и крепок, как молодой ясень. Она — мала, тонка, хрупка, как липка. Он — беглый холоп, приставший к вольнице Степана Разина и после казни лихого казака хоронившийся в этих лесах от гнева царского. Она — горемыка-сирота, убежавшая с ним, каторжным, от мачехи, порешившей выдать ее за старого вдовца.

Она, степнячка, боялась леса. Темные стволы, раскинувшие, будто руки, обгорелые свои ветви, казались ей недобрыми людьми, исподтишка выслеживающими их. И ей было страшно и за себя, и за него.

А он боялся, что она уйдет в свои степи. Но увидала женщина избушку с единственным оконцем без стекла, услышала прохладное ласковое журчание ручья и улыбнулась. И мужчина понял — не уйдет она, разделит с ним и беды его, и радости.

Лес кормил их, родник поил.

Он охотился — ставил петли, устраивал ловушки. С рогатиной да топором ходил на матерого медведя. Он был бесстрашен, она — домовита. Коптила окорока из медвежатины, щипала глухарей, попадавших в силки, лукошками носила грибы да ягоды, суетилась вокруг домушки.

Добыла где-то семян и рассадила огород. И быть может, потому что над грядками закачались ярко-желтые головы степного цветка — подсолнуха, лес уже не тревожил, не пугал ее. А когда в доме появился новорожденный и муж принес ей снопик голубых пролесок вперемежку с нежными, тонко и таинственно пахнущими фиалками, бор показался ей обжитым, родным и добрым.

И вдруг близ их избушки появились стражники. Они долго охотились за ним, как волки за оленем, и наконец пришли сюда. Он их заметил и ушел. Лес укрыл его, не выдал. Но услышал он стоны своей подруги, услышал плач ребенка и не выдержал.

— А, прилетел, ясен сокол, — скручивая ему руки за спиной, сказал огромный одноглазый пристав с рубленым шрамом через все лицо. — Тебя-то нам и надо.

— Меня казните, рубите голову, а ее с сынишкой отпустите, — глядя на жену, повисшую на путах под дымящейся сосной, ответил он.

— Зачем же кречета с кречеткой разлучать? — усмехнулся пристав, хищно прищурив единственный свой глаз. — Вместе жили, вместе и умрете.

Их закопали друг против друга — его по одну сторону ручья, ее — по другую. Родник журчал, дышал прохладой, свежестью, словно хотел помочь им. Но помочь им было нельзя. Смерть от жажды — такова воля белого царя.

Она угасала молча. Глаза были прикрыты, по провалившимся, изъеденным гнусом щекам не высыхая катились слезы. Он бунтовал. Его большая закосматившаяся голова тяжело и грозно ворочалась на истонченной шее, и из свалявшейся в ком посеревшей бороды несокрушимо сверкали оскаленные зубы. Стражники его боялись и, понимая это, он хрипел, пронзительно блестя глазами:

— А-а, дрожите, псы трусливые, знаете, что несдобровать перед вольными людьми ни вам, ни вашему проклятому царю!..

— Заткните пасть смутьяну! — крикнул пристав, но стражники не двинулись. Тогда он наискось ударил по длинной шее кривой турецкой саблей. Отсеченная голова подпрыгнула и, шевеля усами, ударилась о землю.

— Убейте и меня, — прошелестела сухими губами женщина и наклонила голову.

— Шлюху откопайте — еще пригодится! — крикнул пристав стражникам. — А детенка отведите в чащу, чтобы лишней обузы не было.

— Отдайте мне сыночка! — закричала женщина. — Ваня, Ванюшка, кровиночка моя… За что тебе такая доля выпала?

Крики матери и плач ребенка испугали, встревожили старую медведицу, лакомившуюся ягодой в малиннике. Толкая перед собой медвежонка, она широкими сторожкими машками пустилась в дебри.

Уходя, стражники спалили хижину, забросали валежником родник. Люди не появлялись больше в этом страшном месте, его обходили даже звери. Только две мутноватые струйки все точились и точились из недр земли.

А много лет спустя к роднику подошел их взрослый сын. Он не пропал в лесу. Мальчонку выкормила старая медведица. Люди нашли его в берлоге в обнимку с медвежонком и назвали Медведевым.

И вот он пришел в лес. Долго сидел их сын на камне и молча плакал. А потом принялся расчищать родник.

Жил он в большом селе. Был женат и уже детей имел. И хотя батрачил на лавочника Звонарева, жил не бедно. Кое-кто из безземельных мужичишек ему даже завидовал. Но его все время тянуло в лес. И уговорил он жену свою и еще десять нищих семей переселиться в бор. Так возникла в этих лесных краях деревня Родниковка.

И дети его, и внуки, и правнуки выросли лесовиками. Они и любили лес и всю жизнь боролись с ним. С медвежьей силой, со звериным упорством валили они деревья, корчевали пни, ковыряли мотыгой да сохою землю. И так годами, десятилетиями, веками, пока не покорился, не отступил суровый бор, пока не переменилась сама жизнь. И уже много поколений сменилось с тех давних пор.

2

Дом обомшел, завалился набок, врос в землю и сгорбился, как трудно и долго живший человек. Окна скривились, потускнели, и когда видишь их от главной просеки, то кажется, что старый дом ослеп. Дверь покосилась, осела к полу, и надо очень сильно надавить плечом, чтобы сдвинуть ее на пронзительно скрипящих от ржавчины пробоях.

Переступив порог, я останавливаюсь среди избы, почти касаясь головою осевшей матицы. Долго смотрю я на порыжелый от дыма потолок, на потемневшие, источенные червями стены. И что-то давнее, почти забытое, но милое напоминает мне один лишь вид широкой русской печи.

Перед окнами во всю длину стены — вытесанная из целой лесины лавка, а напротив — узковатый длинный стол на грубовато выточенных из ствола березы ножках. Края столешницы сточились, закруглились, отполированные локтями моих предков.

Их нет уже давно. Молодые не вернулись кто с гражданской, кто с Отечественной, а старые — мой дед и бабка — умерли вскоре после того, как я уехал учиться в город.

В опустелом доме пахнет плесенью и тленом, но я вижу, ясно представляю всех, кто жил здесь, от отца и матери до самых дальних прародителей. И сейчас мне кажется, что с каждым из них сидел я за этим самым столом, на этой широкой, как ложе, и грубой, как колода, лавке.

Лавку эту вытесал мой дед. Вышла она такой же крепкой и тяжеловатой, как сам мастер, как все мужчины в нашем роду Медведевых.

Я помню эту лавку с давних пор. В раннем детстве я любил сидеть на ней в подушках, смотреть в окно на солнышко, ловить руками юрких, резвящихся по потолку и стенам зайчиков и слушать, как шумит хвоя и журчит под соснами родник.

Подрастая, я спал на ней и, проснувшись ранним утром, долго прислушивался к таинственным вздохам леса, к звонкому посвистыванию птиц, к бойкому цоканью знакомой белки. А потом выскакивал в окно на мягкий мох, торопливо плескал в лицо пригоршни студеной, ключевой воды и вместе с поджидавшими меня ребятами шел за черникой, брусникой или клюквой.

Незаметно для себя мы забредали в глухие сохатиные места и, случалось, не могли оттуда выбраться. Нас выручала старая централка деда. Он трубил в ружейный ствол, и мы выходили на эти звуки прямо к дому.

— Что, следопыты, маленько поплутали? — смеялся дед, покачивая темной бородой. — Ничего, привыкнете, будете в лесу как дома. Ну, медвежонок косолапый, беги-ка скорей к бабке, пусть она тебя покормит да малость пожурит за то, что не сказался.

Дед любил меня и, чтобы я быстрее рос, велел есть больше ягод. То ли от лесной ягоды, то ли от хвойного настоя, который приготовляла бабушка, слывшая по всей округе за колдунью, рос я очень быстро. Каждый год в день моего рождения бабушка и дедушка делали на косяке чуланной двери глубокие надрезы и всё дивились, что я уже перерастаю бабушку, что того гляди и с дедушкой сравняюсь. Дед наклонялся надо мной, гладил по голове, похлопывал по плечу, глаза его обдавали меня по-осеннему неяркой, но какой-то необычайно теплой синевою.

— Расти, герой, — внушал он весело. — Мы, брат, такое дело заварили, что одни без вас не справимся. Мужай скорей — да на подмогу.

Внезапно лицо его кривилось, глаза темнели.

— Опять шрапнель проклятая… — втягивая сквозь зубы воздух, словно ему было страшно холодно или очень горячо, бормотал дед и, прихватив пихтовый веник, лез в печь лечиться. Бабушка, давно уже притерпевшаяся к его чудачествам, еле-еле успевала горшки да плошки выставить.

Из парного жерла доносились влажные похлопывания, вздохи, кряканье, стоны, и мне уже казалось, что дед залечит себя до смерти. Но проходило минут десять — пятнадцать, и он, весь красный, изнеможенный, но здоровый, скатывался с шестка и, натянув исподники, торопливо взбирался на печь. Для пущего сугрева бабушка укутывала его тулупом.

— Шатия, братия, сыми болесть с Кондратия, — шутливо и торжественно приговаривала она и, когда дед утихал, надевала на зубья гребня льняную мочку и начинала прясть. Левой рукой она непостижимо ловко вытягивала из грубой мочки все утончающуюся нить, а правой быстро и красиво крутила в своих мягких, привычно и легко снующих пальцах точеный кончик веретена. Руки у бабушки все в жилках, будто под кожей у нее переплеталась пряжа, а лицо в морщинках, как в нитяных порезах.

Я старался подсесть поближе к бабушке. Рядом с ней было почему-то всегда радостно, уютно. Тихо жужжит веретено, покойно и домовито поскрипывает сверчок за печкой, шуршат по потолочинам рыжие, озабоченно снующие тараканы прусаки, умиротворенно вздыхает под тулупом дед.

— Слышь-ка, внучек, — говорил он, высовывая бороду из-под тулупа, — у меня что-то глаза стали негоже видеть…

Мы с бабушкой украдкой переглядывались. Глаза у деда были зорче рысьих. Просто ему стало скучно одному и, ревнуя меня к бабушке, он хотел, чтобы я залез на печь и почитал про Спартака. Эту единственную в доме и потому особо почитаемую книгу он прятал на божницу за иконы и никому, кроме меня да бабушки, не доверял. Я садился на край печи и начинал читать про битву Спартака и Крикса. Это место нас особенно захватывало. А когда мы доходили до восстания гладиаторов, я настолько бывал взволнован, что уже не мог читать и, рассматривая картинки про львов и тигров, терзающих людей на цирковой арене, беспокойно дергал деда за рукав.

— Дедь, а за что их отдали зверям на растерзание?

— А вот за это самое восстание, внучек.

— А за кого они восстали, гладиаторы, за красных или белых?

— Не было еще тогда ни красных, ни белых, а были угнетенные — рабы да угнетатели — патриции, — отвечал дед, поразмыслив. — И воевали голдиаторы против богачей патрициев за весь свой голый народ. Потому им и прозванье — голдиаторы. Так что, выходит, были они вроде нас, красных партизан.

— Дедя, а у вас, партизанов, мечи были? — И я с надеждой заглядывал ему в глаза.

— Были, чай, поди, — заметив, что внуку очень хочется вооружить партизан мечами, спешила отозваться бабушка. — Какая же без мечей война?

— Ты не путай, старая, коли не знаешь, — сердился дед, — чего не было, того не было. Были винтовки, шашки, палаши немецкие, были даже японские штыки с зазубринами, как у пилы, а мечей не было. Это тебе не древний Рим.

— А щитов тоже не было?

— Не было и щитов! Да кабы и были, щитом от пули не загородишься. Одна помеха.

— А как же вы сражались?

— Да по-всякому. Что-что, а сражаться мы умели. Стреляли по врагу из-за укрытий, набеги делали, мосты взрывали, отбивали у беляков обозы, а один раз «максимку» захватили.

— Какого Максимку?

— Да никакого, — усмехнулся дед с хитринкой. — Это пулемет так назывался.

— Он, что ли, на человека был похож?

— Нет, зачем же? Пулемет — пулемет и есть. Дуло, два колеса да щит…

— Ага, — торжествовал я, — значит, были у вас щиты!

— Да, «максимка»-то со щитом был. Его, щит-то этот, даже пуля не брала. Если и попадет, то все равно отскочит. Сколько раз я за этим щитом от свинцовых гостинцев укрывался. Я ведь в отряде сперва подрывником был, а потом стал пулеметчиком. Ох и много же мы с «максимкой» уложили в землю белой сволоты!

— А как же, дедя, тебя ранило?

— А сверху, с небушка. Это уж когда мы на белочеха наступали. Мы бежим в атаку, прыгаем через картофельные кучи да кричим ура, а чехи нас шрапнелью, как все равно горохом, обсыпают. Одна свинцовая горошина во мне засела и сидит. Немцы да французы тоже по зарубке на мне сделали, англичаны свою отметину оставили, а итальяшки так сразу две, даром что неважные вояки. Одним словом, вся Антанта на моем теле горячим железом расписалась. Только потому и выжил Кондрат Медведев, что крепок, силен русский человек. Жизнь его и в бараний рог сгибает, и в мяльцах мнет, и узлом завязывает, и в муку мелет. От какой другой нации не осталось бы и званья, а русский мужик все терпит, все выносит и вроде еще крепче делается. Мужик, брат, что родник: сколь над ним ни надругайся, сколь ни глуши его, а он опять пробьется не тут, так там.

— Дедь, а почему называется — родник?

— Ишь какой неугомонный, все ему скажи да растолкуй, — откинув руку с потолстевшим от пряжи, быстро вертящимся веретеном, улыбалась бабушка, а дед подхватывал:

— А кто его знает? Может, потому что из земли родился, а может, потому что всем родня: и людям, и зверям, и птицам, и всякой малой твари. Кабы не родник, не было бы и нашей Родниковки, а может, и нас с тобой. Спасибо тому человеку, кто первый его приметил.

— А кто его приметил, дедя?

— Точно-то никто этого не знает, — отвечал дед в раздумье. — А только слышал я от старинных крепостных людей, а те тоже от стариков слыхали, что был этот человек из нашего роду-племени.

— Это тот, которого в землю закопали?

— Да, внучек, да.

— Дедь, а для чего же закопали-то?

— А по злому умыслу, чтобы надругаться над вольным человеком, — тяжко вздыхал дед. — Ох, много тогда людей исказнили!

— Порасскажут стары люди про те казни лютые, так прямо волосы дыбком встают, — подхватывала бабушка, роняя веретено.

— Дедь, а когда это было? При римлянах?

— Нет, внучек, при Стеньке Разине. Взбунтовал удалый атаман народ против царя, а силенки-то и не хватило. Стеньку изловили, и царь велел его четвертовать, а кто попался из его дружков, тому тоже пощады нету: кого на кол, кого живьем в землю… Куда там льву да тигру перед таким зверьем!

— Замучили, замордовали их, изверги окаянные…

Бабушка вытирала слезы концом платка и горестно качала головой. Глядя на нее, я едва-едва крепился, хотя глаза у меня вовсе не были на мокром месте.

— Ну ладно, мать, будет тебе, — строго внушал дед. — А то, гляди, и партизан-то наш зальется. А ведь он мужик, ему плакать не положено.

— Да я совсем не плачу: мне только жалко этих человеков… — уверял я, глотая подступающие слезы.

— Понятно, жалко, — соглашался дед. — А мне, думаешь, не жалко было, когда нашим партизанам беляки вырезывали на спине кровавую звезду? Уж как только они, проклятые золотопогонники, над красными не измывались!

— Опять ты, Кондратий, про свое! — сердито ворчала бабушка и начинала хлюпать носом. С тех пор, как где-то под Касторной «сложил свою буйну голову младшенький сыночек» — мой отец, — она не могла уже без тревоги и горьких слез слышать так увлекавшие меня рассказы деда, как он «с сынами за землю и волю бился».

— Мы волю-то завоевали, а им надо ее в сохранности держать, — ероша мои волосы и строговато посматривая на бабушку, внушал дед. — Так что вы, бабы, погодили бы парней за сарафаны прятать, а то, не ровен час, и без защитников останетесь. Много еще в мире нехорошего творится…

— Плохого-то завсегда больше, чем хорошего, а только ничего уж, видно, не поделаешь: так господь устроил, так исстари ведется… — вздыхала бабушка, поплевывая на пальцы, чтобы нитки лучше скручивались.

— А надо сделать так, чтобы хорошее всякую эту нечисть пересилило! — говорил дед со страстью правдолюбца и борца. — Нам покудова не удалось, а вот они добьются. Они будут и смышленей нас, и боевитей. Так ведь, партизан?

— Так, — кивал я. — А только я не партизаном стану, а красным командиром, как папанька. Кабы папанька был живой, то совсем бы нигде плохого не было, а было бы везде одно хорошее… И мамка жила бы тогда с нами… И людей никто бы в землю не закапывал…

Я весь дрожал от возбуждения, и, глядя на меня, бабушка клала на колени веретено и обеспокоенно качала головой:

— Ишь ты, как растревожился, сердешный. Слушай, я лучше тебе сказку расскажу про Аленушку да про братика Иванушку. Вот пошли они, братец да сестрица, в лес.

— К партизанам?

— Опять тебе эти партизаны примерещились. Не к партизанам, а просто по грибы пошли, по ягоды. Не послушался Иванушка свою сестрицу, испил водички из козлиного копытца и сделался козленочком.

— Вот глупый! — не одобрял я действий Аленушкина братца. — Лучше бы он Спартаком сделался. Как бы двинул он тогда на стражников с мечом, как пошел бы им головы сносить!..

— Ну, ну, вояка, разошелся… — говорила бабушка, на всякий случай погрозив мне совсем уже пузатым веретеном.

— Так-то так, внучек, да ведь они, стражники-то, тоже не больно виноваты, — в раздумье подхватывал дед. — Им пристав приказал, а тому сам царь велел.

— Он, что ли, злой был, царь-то?

— Злой не злой, а только все они, цари-то, на одну колодку. Что при Спартаке, что при Стеньке Разине, что теперь…

— Какой же теперь царь? У нас давно уже Сэ Сэ Сэ Рэ, — поправлял я деда с чувством превосходства. А он лишь посматривал на меня сверху вниз, и большая борода его чуть-чуть кривилась от улыбки.

— Так то — у нас, а в других-то странах, за морями-то, у кого цари, у кого короли, у кого опять же угнетатели-купиталисты. Теперь, понятно, живьем в землю не закапывают — не то время, ну а пот и кровушку сочат из рабочего с крестьянином, как все равно живицу из сосны…

— Славу богу, — крестилась бабушка, — у нас нониче народ не забижают. Уж на что наша сестра — баба, и та теперича цену себе знает. Вот твоя-то матка в городу заместо мужика справляется. Судьей она у нас. Неправых людей судит, учит уму-разуму. Да и то сказать: добрались людишки до свободы-волюшки и закуролесили.

— А кто закуролесил? — решительно вмешивался дед. — Или самолюбцы, или враги Советской власти. А трудовой народ живет да радуется. Взять хотя бы нас, трущобных медведей. Для того мы и переняли от предка вольный революционный дух, чтобы у царя-тирана власть отнять и разделить ее промеж всего трудящего народа. Ну, а у кого власть, тому жить да работать всласть. Понял ты мою мыслю, партизан?

— Понять-то понял, а только не совсем. Вот папанька — он бы понял.

— Уж это обязательно. Папанька твой смышленый был, и грамота ему далась.

— И мне тоже грамота далась: разве не я вам вслух читаю «Спартака», разве не я всем письма сочиняю?

— Далась, далась, — согласно кивал дед. — Ты, я чую, у нас писакой станешь. Понятно, дело это не простое: не пряжу прясть, не лапти ковырять кочедыком, а все равно что клад искать. А много, много кладов знаем мы, лесовики. Учись, вникай, авось и откопаешь.

…Было это давно, у самых истоков моей жизни. Теперь иная жизнь, иные люди. Даже родник и тот иной. Точно не желая отставать от века чудес и больших свершений, ключ пробился еще в одном месте. В старину это сочли бы чудом, объявили бы родник святым. Колхозники же заключили его в трубы. Давний друг людей, он легко покорился человеку, сделался как бы совсем ручным. Стоит только отвернуть кран — и зажурчит, забьется в своем тесном железном русле обжигающе-холодная родниковая вода. Но уже и к этой новинке, к этому очередному «чуду» здесь привыкли.

А для меня родник так и остался одним из самых удивительных, самых загадочных чудес на свете. Ведь это он оживил глухой болотный край, это он работает из века в век, и днем и ночью, и зимой и летом, чтобы продолжалась, чтобы торжествовала жизнь!

Много прекрасных мест на свете, но всех чаще и сильнее меня влечет родник в лесу. И чем напряженнее, сложнее жизнь, тем настойчивее зов моих далеких предков. Здесь, у родника, меня покидают тревоги и сомнения. Здесь я как бы «сызнова живу» в воспоминаниях.

Шумят сосны, журчит родник. Рано утром я просыпаюсь от его бодрого, размеренного плеска. Мне кажется, что там под горкой, где вода уходит в трубы, глубоко и шумно вздыхает кто-то живой и радостный. И мне так радостно, так хорошо от этих бодрых вздохов.

И хочется долго жить, неустанно и весело работать. Хочется быть таким же неиссякаемым, таким же беспредельно щедрым, как вечно бьющий из глубины земли родник.

И, когда я слушаю его отчетливый немолчный шум, мне иногда кажется, что это бьется сердце моей Родины.

ПЕРЧОНОК

Где-то в глубине оврага, заросшего по краям непролазно частым ельником, а внизу ивняком и ольхой, завыла матерая волчица; ее протяжный переливчатый плач подхватил хриплым суровым голосом старый самец, и тотчас же тонко и тягуче заголосили молодые волки.

Передняя лошадь насторожила мохнатые уши, тревожно потянула ноздрями воздух и остановилась. Игнат Перцев, всю дорогу храпевший в дровнях на сене, вскочил вдруг так проворно, что взметнулись полы тулупа.

— Гони! Волки! — крикнул он брату, и Перчонок, ехавший на задней подводе, увидел, как наклонились к лошади широкие плечи Игната и при этом левая рука резко дернула вожжи, а правая взмахнула кнутом.

В овраге, который издавна назывался Волчьим, зимовали выводки. Говорили, что место это очень опасно и что в старину волки загрызли здесь почтовую тройку и молодого ямщика. Все страшные рассказы про волков разом вспомнились Перчонку, и он закричал, погоняя свою грузную медлительную лошадь:

— Постой, братка, не гони!

Но пузатенький буланый меринок скакал уже в конце оврага, и вскоре широкий тулуп Игната пропал в кустах за горкой.

Километрах в пяти от Волчьего оврага пролегала ветка железной дороги. Хотя поезда, особенно товарняки, проходили здесь довольно часто, сторожа на переезде не было. Стоял лишь полосатый облезлый столб с жестяной крестовиной на верхушке, звеневшей и качавшейся от ветра.

Игнату пришлось остановиться, чтобы переждать длинный состав с лесом. Привязав вожжи к столбу, он стал поправлять упряжь, сердито ворча на лошадь, тяжело раздувавшую взмыленные бока и качавшуюся при каждом толчке его больших сильных рук.

Тут, у переезда, и догнал Перчонок старшего брата.

— Ну и ай-яй… натерпелся я страхов!.. — крикнул он, качая головой. Но в глазах Перчонка был не страх, а лихорадочное возбуждение. Огромные зрачки излучали такой нестерпимо яркий блеск, что казалось, вот-вот вспыхнут ресницы, тонкие, мягкие и сухие, как пушинки одуванчика. Из самой глубины этих зрачков жаркими родничками било какое-то мальчишеское торжество.

Да и внешне Перцев-младший смахивал сейчас на мальчишку. Большой, явно не по росту, старый ватник с надорванным рукавом, из которого клочьями торчала вата, заячья шапка с вытертыми, но задорно торчащими ушами и огромные резиновые сапоги с выгнутыми носами придавали Перчонку законченный вид драчуна-подростка. Глядя на него, можно было подумать, что Савка сейчас только верховодил мальчишеской свалкой и его неосторожно потянули за рукав.

— Волки, что ли, тебя драли? — засмеялся Игнат, обнажая желтые, косо посаженные зубы. — Что, друг, трухнул?

— Твой мерин трухнул, — ответил Перчонок, вскинув глаза на брата, и зрачки их до того сузились, что стали острыми и колючими, как иглы. Игнат невольно отвернулся. Но сейчас же пронзительно-острый взгляд Перчонка смягчился простодушной застенчивой улыбкой, которая очень подходила к его тонко очерченному, необыкновенно подвижному лицу.

С минуту оба молча смотрели на пробегающие мимо длинные платформы, на которых громоздились толстые бревна, скрепленные тросами.

— Вот бы нам вагончика по три такого леску, — мечтательно сказал Перчонок.

— Хм, — брезгливо поморщился Игнат, — из-за такой малости не стоит и рук марать. Вагончиков десять — это еще туда-сюда.

— Де-сять! — изумленно протянул Перчонок. — Да на кой тебе столько-то? На баньку-то и одной платформы хватит.

— Перчонок ты, Перчонок и есть, — оборвал Игнат. — Во-первых, я бы дом перестроил. Про запас оставить надо? Надо! Ну, а остальное на дрова да на базар. Дрова нынче в цене, а лишняя копейка, понятно, карман не дерет.

— Вон ты как! — протяжно свистнул Перчонок.

— Да уж не так, как ваша милость, — с достоинством сказал Игнат и добавил, снисходительно усмехнувшись: — Ты вот дом хочешь строить, а у самого и копейки за душой нету. Разве это по-хозяйски?

— Так мне же колхоз обещался помогать, про то даже в протоколе записано.

— На колхоз надейся, а сам не плошай, — назидательно сказал Игнат и тронул лошадь. Перчонок тоже дернул вожжи, но Боярыня, кося большим пузырчатым глазом на последнюю платформу, упрямо топталась на месте. Перчонок с трудом перевел ее через рельсы под уздцы.

— Не лошадь, а наказание, — сказал он, отирая варежкой пот со лба.

— Зато тяжеловоз, — с ехидцей подхватил Игнат. — Не ты ли ее у председателя клянчил?

— Кто тебе сказал, что я клянчил? — возразил Перчонок, шагая рядом с братом за передними дровнями. — Просто просил я у Красавина подводу, а он говорит, свободных лошадей нету. А мне, сам знаешь, позарез нужно, ну и пошел я к Грибанову. Так, мол, и так, Сергей Петрович, леску на избу ты мне помог выхлопотать, помоги уж и лошадь добыть. Он, конечно, сразу в кабинет, и получился у них с председателем крупный разговор. Ну, после этого мне и дали тяжеловоза.

— А я просил — не дали, — сказал Игнат хмуро. — А этот безрукий черт Грибанов еще и издевается: ты, говорит, сам за тяжеловоза потянешь, уступи брату. Ну я, конечно, уступил без звука, только многонько он на себя берет. Подумаешь, шишка — парторг!

— Шишка не шишка, а человек правильный, — сказал Перчонок и ласково крикнул, оборачиваясь назад: — Веселей шагай, Боярынька, за домком едем!

— Дался тебе, Савка, этот домок, — сказал Игнат, подавляя недовольство. — Ну на что он тебе? Жил бы себе у нас.

— Хватит… нажился… — И Перчонок посмотрел на широкие, загнутые, как концы лыж, носы своих резиновых сапог. Игнат тоже посмотрел на эти уродливые, цеплявшиеся за снежные кочки сапоги-лыжи и начал внушать брату, что ему необходимо обуться и одеться, а если он затеет стройку, то не только не справит себе одежки с обувкой, но еще и в долги залезет. А когда Перчонок заметил, что он и рад бы не одалживаться, да ничего не поделаешь, Игнат на ходу обнял брата и предложил строить дом вместе, на паях.

Перчонок покачал головой и опять сказал, что пора ему своим домком обзаводиться.

— Да ты уж не жениться ли надумал, брательничек? — спросил Игнат. — На ком, если не секрет?

— Ничего я не надумал… А только вместе нам никак невозможно, — забормотал Перчонок, краснея. — И что твоя Варвара на меня взъелась? Ну я-то уж ладно: где стерплю, где как. А зачем она Сонюшку обижает?

Тут Игнат заметил, что если кто кого и обижает, то уж, конечно, эта тихоня Сонька его жену. А если тетка иногда и поучит племянницу, то наше дело — сторона. Но Перчонок заявил, что ему не сторона и он не позволит издеваться над человеком. Изучающе-насмешливо осмотрел Игнат маленькую, щупленькую, не мужскую фигурку брата и вдруг хлопнул себя кнутовищем по голенищу валенка, как человек, только что сделавший важное открытие.

— Постой, постой, уж не на Соньке ли ты надумал?.. Ха-ха, вот бы получилась парочка: у дергача — ни гроша, у пигалицы — ни шиша.

— Хватит насмешничать! — оборвал Перчонок, и погасший было огонь снова вспыхнул в его глазах.

Сытое красное лицо Игната мгновенно преобразилось. Маленькие, глубоко спрятанные глаза, то ли чересчур простодушные, то ли слишком хитрые, огорченно смотрели на Перчонка. Даже встопорщенные жесткие усы и тупой, тронутый волосом нос выразили огорчение.

— Какой уж тут смех — плакать охота. Мы тебе заместо родителей, а ты… Эх!

В сердцах Игнат смахнул кнутом метелку конского щавеля, торчавшего из-под снега на обочине дороги, и грузно ввалился в передок дровней. Безнадежно покачав головой, он начал внушать брату, что, дескать, тот тянет пустой номер, так как Варвара не отдаст за него племянницу. Да та и сама не захочет связать с ним свою судьбу.

— У нее хоть и нет ничем-ничего, да зато она девка сахарная, красовитая, а ты что? Перчонок. Перчонок и есть.

— Замолчи, братка! — в отчаянии крикнул Савелий и, упав животом на свои дровни, уткнулся лицом в сено. От сена остро, до горечи во рту пахло полынью, но Савелию казалось, что не от полыни, а от этих до жестокости обидных слов так нестерпимо горько у него во рту.

— Значит, я не человек, а всего-навсего Перчонок? — глотая слезы, закричал он брату. — А отчего я стал Перчонком? Оттого, что заездили вы меня? Ребятишки в школу бегут, а я твоей Варваре постилёнки стираю, все гуляют, а я ваших детишек тутушкаю. А забыл ты, братка, как вы меня из родительского дома выжили? Так и померз бы в амбарушке, кабы не пожар…

…В сентябре в саду у Перцевых загорелась баня. Огонь перекинулся на амбар, оттуда на сухую, как порох, крышу конного двора (Перцевы жили с краю, вблизи кузницы и животноводческих ферм). Савелий, работавший конюхом, был как раз на ферме. Прежде всего он выгнал лошадей, потом бросился на крышу с огнетушителем, но задохнулся в дыму и чуть не сгорел. Все же конный двор отстояли. Амбар же вместе с одежонкой Савелия сгорел дотла.

Первое время Перчонок ютился в конюховке. Но скоро полили дожди, завернули холода, и однажды ненастным ноябрьским вечером Перчонок постучался к брату. Ему открыла племянница Варвары Сонечка, приехавшая к тетке. Увидев промокшего Перчонка, она ахнула и потащила его через темные сени в дом. Перчонок перешагнул через порог и невольно прищурился не то от яркого электрического света, не то от медного блеска самовара, важно отдувавшегося посреди стола.

Савелий, совсем отвыкший в своей конюховке от людей, топтался у порога, а Сонечка тянула его за рукав и ласково приговаривала:

— Чего не сметь-то? Не сметь нечего.

— Ну, хватит ломаться, — проворчал Игнат из-за стола, — проходи, садись, что ли!

— Чай да сахар, Варвара Тимофеевна, — поклонился Савелий хозяйке, которая, пыхтя, как паровоз, и усиленно работая губами, щеками и даже носом, прихлебывала с блюдечка шиповниковый отвар, ставший традиционным семейным напитком, так как он имел целительные свойства против многочисленных недугов хозяйки дома. Варвара откусила сахару, допила блюдечко, перевела дух, вытерла концом платка вспотевшее лицо и сказала, неприязненно оттопыривая губы:

— Пьем свой, а ты у порога стой.

Шутка эта показалась Сонечке неуместной. Она посмотрела на тетку кроткими, просящими глазами. А та налила в блюдечко, откусила сахару, строго посмотрела на Сонечку, еще строже на Савелия и продолжала:

— Садись, раз пришел, небось, не чужой. Ну-ка, мелюзга, марш из-застола! Ишь, привыкли надуваться на ночь, как клещи.

За столом сразу стало просторно.

Девочки-погодки Манька, Танька, Санька и Гранька залезли на печь и, оттопыривая губы, совсем как мать, о чем-то спорили, диковато посматривая при этом на Перчонка. Близнецы Ванятка и Васятка немедленно взобрались на колени к дяде. Савелий пошарил по карманам, но ничего, кроме хлебных крошек, в них не было.

— А нам гостинца-то и не надо, — сказал Ванятка, который был побойчее брата. — Ты мне лучше кнут с волосянкой сплети, а Васятке мельницу сделай, наш-то тятька ничего нам не делает.

— Обязательно, — пообещал Савелий и погладил племянников шершавой ладонью по волосам.

Ванятка, разомлевший от непривычной ласки, посмотрел в лицо ему долгим взглядом больших пытливых глаз и глубокомысленно спросил:

— Дядь, а почему тебя мамка с тятькой никак не зовут, а все Перчонок да Перчонок?

— Не знай, брат Ваняша, — смущенно ответил Савелий, — такой уж, верно, я неудашный…

— Нет, ты хороший, — решил Ванятка. — Ты добрый, даром что Перчонок.

— А ну, брысь на печь, котята! — прикрикнула Варвара и, дождавшись, когда двоешки забьются в самый дальний угол печи, посмотрела на мокрые сапоги Перчонка и посоветовала: — А ты, удашный человек, сапожищи-то снял бы. Ишь, наследил, накопытил, как тяжеловоз.

— Я подотру, — сказала Сонечка, которой было жаль Савелия и стыдно за тетку.

— Тебе, девка, и без того дела найдется, — строго посмотрела на нее Варвара. — Садись шей что-нито, нечего перед мужиком толочься.

— Тетя! — болезненно поморщилась Сонечка.

— Девка! — сказала Варвара резко. — Или ты забыла, что в чужом доме живешь?

— Знаю, слыхала! — воскликнула Сонечка звенящим голосом, и, когда она наливала Перчонку чаю, руки у нее дрожали.

«Видать, и ей достается», — решил Савелий и вдруг остро пожалел и ее, и себя.

«Уйду», — подумал он, но тотчас же почувствовал, что уйти в свою промозглую нетопленную конюховку из этого тепла, от внимательных глаз и ласкового голоса этой девушки он не сможет.

Перчонок набрал побольше воздуха, словно приготовившись нырнуть в холодную воду, и сказал, искательно посмотрев на брата и его жену:

— Так я у вас покуда поживу…

Игнат нехотя кивнул. Помедлив, разрешила и Варвара:

— Ладно уж, живи покудова, небось, не чужой. Только пускай колхоз нам за тебя платит. На дармовщину нынче ничего не делается.

Чтобы не стеснять семью брата, Савелий уходил на конный двор, пока все еще спали. Приходил он только к ужину. За столом Варвара хмурилась и обращалась к Перчонку с одним и тем же вопросом:

— Долго ли мы тебя, болезный, пестовать-то будем?

— Тетя! Чай, он не ребенок, чтобы его пестовать, — вмешивалась Сонечка и, как могла, старалась помочь Савелию.

— Знаешь что, сходи-ка ты к дяде Сереже Грибанову, — как-то посоветовала она. — Объясни ему все как есть. Я знаю, он отзывчивый, поможет. Только ты, Савушка, посмелее. Чего робеть-то? Робеть нечего.

На общем собрании колхоза «Борьба», созванном по настоянию Грибанова, парторг сказал, что пора, мол, и Перчонку жить по-человечески, и все голосовали за то, чтобы выстроить Савелию дом. Тут Варвара вдруг расплакалась. Громко всхлипывая, она еще громче причитала, что дом у них — одни гнилушки, что они разом лишились амбара и бани и если им не дадут лесу, то она дойдет до Верховного Совета. Колхозники покачали головами, поспорили да и рассудили, что колхоз-де не обеднеет, если справит семье Игната Перцева баньку…

Лошади шли тихим покойным шагом. Привалясь широкой спиной к подсанкам, привязанным посреди дровней, Игнат дремал. У Савелия озябли ноги. Он слез и некоторое время шагал сзади, постукивая друг о дружку твердыми сапогами, а потом забежал вперед и начал поправлять обвисшую оглоблю.

— За домком едем? — спросил он лошадь, игриво косившую на его заячью шапку выпуклый глаз. — Да, брат Боярыня, навозим мы с тобой лесу и начнем строиться. И такой домище сгрохаем, что все село так и ахнет. А поедут мимо чужие люди — не надивятся. «Чьи это, — спросят, — хоромы красуются?» — «Хозяйские, — скажет им Сергей Петрович Грибанов. — Перцев Савелий Пантелеич выстроил». — «Да неужто сам?» — подивятся прохожие. — «А кто же? — ответит им Грибанов. — Правда, леску колхоз ему дал, а так все сам, все сам». — «Эге, — скажут проезжие, — видать, он у вас дошлый…» — «Человек что надо, — ответит Грибанов. — Вот подучится малость, будем его в партию принимать — достоин».

— Но, ты, вобла копченая! — вдруг закричал Игнат на мерина и свирепо взмахнул кнутом. Смирный отмахнулся хвостом и поскакал. Боярыня пошла спорой развалистой рысью, так что Савелий едва успел вскочить на дровни. Плавно покачивался в оглоблях ее широкий мосластый круп, из-под ног летели комья снега, а иногда прямо в лицо Перчонку падал спрессованный ошметок с отпечатками огромного копыта. Савелий мычал, отплевывался, но не догадывался отвернуть лицо. Он прислушивался к таинственной музыке, которую нет-нет да и заведут полозья дровней и жесткий, накатанный снег. Начиналась эта музыка так. Вот сперва что-то тоненько вздохнуло, вот слегка загудело, словно кто-то нечаянно тронул струну, и вот зазвенел тоненький-тонюсенький голосок — началась песенка.

Савелий слушал песенку дровней и снега и улыбался. Ему казалось, что песенка эта о том, как славно он и Сонечка заживут в новом доме назло Игнату и Варваре. От этих мыслей Савелий повеселел.

Как-то незаметно подъехали к лесу.

Удивительно красив сосновый бор зимой! Не успеешь еще приблизиться к опушке, а навстречу, все в снегу, выбегают стройные сосенки, всем своим видом зазывая в лес. А он, напряженно устремившись ввысь каждым стволом и веткой, стоит тихо и неподвижно — то ли дремлет, то ли думу думает. Но вот налетел ветерок, и высоко в вершинах возникло слабое движение: зашевелилась, зашелестела хвоя, упруго качнулись красные стволы, ткнулась в снег шишка с крохотной колючей веточкой, отшелушилась и взвилась по ветру тоненькая, как папиросная бумага, золотистая кожица, словно невзначай скрипнуло где-то надломленное дерево, — и снова глубокая, покойная тишина.

Когда въехали в глубину бора, сделалось темнее и заметно потеплело. Тонко запахло хвоей, корой, прихваченной морозцем, недавно срубленным деревом, нетронутым снегом и еще чем-то лесным, неуловимо знакомым и приятным. Лошади зафыркали, замотали головами и пошли тише, наслаждаясь лесной свежестью и необычайной тишиной.

Откинув воротник и распахнув полы тулупа, Игнат, похожий на большого разнежившегося кота, неожиданно замурлыкал какой-то непонятный напев, а Перчонком овладело необычайное волнение. Здесь, в лесу, он вдруг почувствовал себя самым счастливым человеком и, не зная, как излить это счастье, так и прорывавшееся на волю, подпрыгивал на дровнях, смеялся, визжал и, засунув в рот два пальца, свистел так, что отдавалось в стволах сосен и встревоженные дятлы разлетались прочь.

Увидев на поляне старую замшелую сосну, неохватный ствол которой уходил куда-то под облака, а под плотной заснеженной кроной, как под крышей, приютилось целое семейство молодых елок, он на минуту застыл с открытым ртом и остановившимися глазами и, наконец, вымолвил с детским изумлением:

— Эх, ай-яй… Вот это да!.. Смотри, братка, какая красота!

Игнат закинул голову и, поразмыслив, сказал:

— Н-да, велика лесина. Тес из такого бревна хорош.

— Шишек-то что на ней, шишек-то! — радовался Перчонок. — Ее, видать, на племя оставили, на развод.

— Дались тебе эти шишки, — оборвал Игнат. — Я вот думаю: цел ли лесок-то наш? Ишь, кругом следы, видать, кто-то тут озоровал.

И действительно, когда братья приехали на колхозную делянку, там уже не было ни одного нетронутого штабеля.

— Руки бы напрочь отрубить таким, ворюгам! — кричал Игнат, остукивая бревна топором. — Да тут на баню и то не хватит.

— А как же изба? — сразу так и угас Перчонок.

— Из чего ты построишь избу, уж не из этих ли жердей? — сердито ответил Игнат и пуще прежнего стал браниться, прихватив между прочим и председателя, который для своих колхозников будто бы сучка жалеет, а ворюгам да пиратам всю делянку отдал на разграбление.

И чем искреннее был гнев Игната, тем жаднее разгорались его глаза. Сбросив с себя тулуп и полушубок, он ворочал дубовой вагой бревна, словно это и в самом деле были простые жерди. Пока Перчонок ковырялся с одним бревнышком, Игнат успевал навалить два порядочных бревна.

Вскоре он уже свалил один воз на опушке близ дороги и уже накладывал второй.

— Но-о, ты, холера! — спустя некоторое время кричал он на мерина, безуспешно силившегося тронуть с места перегруженные дровни, и в сердцах ударил лошадь вагой по хребту.

То ли от удара, то ли от усилий мерин весь как-то съежился, разом наддал, дровни скрипнули, под полозьями затрещал валежник и гнилые пни.

— Давай, давай, давай! — кричал Игнат, будто леший.

— Смотри, братка, надорвешь лошадь-то, — сказал Перчонок, обгоняя брата с полувозком слег.

Мельком глянув на его поклажу, Игнат ответил очень серьезным голосом:

— Гляди, свою не надорви.

Перчонок, не уловивший насмешки, начал расхваливать Боярыню, которая, по его словам, перетянет тягача и уж, конечно, вывезет любой воз.

— Надо же! — очень натурально изумился Игнат. — Любой воз?

Перчонок заметил, что на районных испытаниях она провезла пятнадцать тонн, но Игнат, хотя и знал об этом, сказал, что не поверит до тех пор, пока не испытает сам. Отказать в такой момент — значит сдаться, и Перчонок передал вожжи брату.

— Ты все же лишков-то не наваливай, — предупредил он, — как-никак животное, а не машина.

— Оно, конечно, — кивнул Игнат и поехал куда-то совсем в противоположную сторону. Явился он довольно скоро — привез два больших бревна.

— Хорош! — нараспев сказал Игнат, и это означало, что он доволен и лошадью, и возом, и самим собой.

— Так там же не наш лес, — напомнил Перчонок.

— Что увезем, все будет наше, — заговорщицки подмигнул Игнат. — Да ты не зевай: лесин десяток таких — вот тебе и полдома.

— Да как же? — разводил руками Перчонок. — Что люди-то скажут? Перчонок — вор, в краденой избе живет… Нет, братка, не втравляй меня в это дело. Не могу я: от людей совестно.

— Пред чужими-то ты чересчур даже совестливый, а родному брату не уступишь. Ну уж и не обессудь, приходится тайком да тишком, — проговорил Игнат с видом человека, которого вынудили заняться нежелательными делами. — Да, впрочем, какое это воровство? Я по справедливости: у меня взяли, и я беру.

— Нет, братка, неправильно это, — опять сказал Перчонок.

— Ишь ты, правильный какой! — сердито проворчал Игнат. — А скитаться по чужим дворам, по-твоему, правильно? Или на даровых-то хлебах тебе уж и изба не нужна?

Перчонок даже испугался.

— Что ты, братка, вот как нужна! — сказал он и провел рукой по горлу. — Да только как же так, без спросу?..

— Перчонок ты, Перчонок и есть! — сказал Игнат, потеряв терпение и досадливо плюнув.

Стали снаряжаться в дорогу. Воз у Игната оказался таким большим, что мерин кряхтел, тужился, но так и не стронул его с места.

Тут-то и пришла Игнату мысль обменяться лошадьми.

— Твой-то возишко легко и Смирный довезет, — затуманив глаза, убеждал он брата, — а с моим только тяжеловоз и сдюжит. Ты уж выручи по-братски, а?

Бревна лежали на дровнях Игната горой. Такой воз трактору в самую пору. Перчонок покачал головой и отказал. Но сейчас же ему стало совестно. Ведь он сам уверял, что Боярыня довезет любой воз.

— Я тебе дом уступил, слова не сказал, а ты какую-то лошаденку жалеешь для брата, — кротко сказал Игнат, и Перчонка уже прямо-таки мучила совесть, он уже страдал от собственной черствости.

— Ты бы хоть сбавил частичку, — сказал он, — сосны вон загомонили, как бы не запуржило.

Игнат расценил эти слова в свою пользу и бросился перепрягать Боярыню.

Потом он заметил, что сосна да осина всегда шумят, что никакой пурги не будет, и, сделав губы сердечком, зачмокал на лошадь:

— Но-о, барынька-Боярынька!

Лошадь качнулась вперед, без усилия сдернула воз и пошла своим крупным, немного тяжеловатым шагом. Широкие копыта с хрустом припечатывали снег, скрипели полозья саней и подсанок, тихонько побрякивало колечко на дуге. Игнат, уже в тулупе, шел сбоку, держа вожжи в вытянутых руках и примериваясь, как бы половчее вспрыгнуть на воз. Он уже закинул было ногу и хотел вымолвить свое универсальное словцо «хорош», как вдруг, спохватившись, натянул вожжи:

— Тпру, стой!

— Чего ты? — спросил Перчонок приблизившись.

— А сосна-то? Чуть не забыли.

— Да езжай знай, на что она тебе?

— Как на что? А тес? Такому тесу цены не будет. Где у нас пила-то?

Завернули обратно в лес, и вое время, пока ехали, Перчонок пытался уговорить брата не губить такое редкостное дерево. Но Игнат уже достал пилу и пробовал пальцем навостренные зубья, как мясник лезвие ножа.

— Не мы, так другие срежут, — проговорил он внушительно, — а из нее тесу выйдет тьма. Да и какой тес — потолочник!

Игнат обошел дерево кругом, соображая, куда лучше свалить его, потом вдруг откинул варежки, половчее взялся обеими руками за кленовый черен и с размаху всадил острый, как бритва, топор в кряжистый комель сосны. Удар смягчила толстая, вязкая, как пробка, кора, но лезвие глубоко вошло в живую ткань дерева, и оно дрогнуло, словно в предчувствии близкой беды. А топор, косым ударом отщепив кору, врезался еще глубже и застучал часто и гулко: трак-так, трак-так!

— Давай пилу! — потребовал Игнат.

Перчонок машинально взялся за ручку пилы, а другую ручку подал брату. Так же машинально он начал пилить, то отпуская, то притягивая ручку. На утоптанный почерневший снег двумя струйками брызнули крупные розовые опилки, снег посветлел и сделался пахучим. Пила тонко, с подвыванием звенела, вгрызаясь в дерево. Это был какой-то разгульный, торжествующий звон, от которого у Перчонка гудело в ушах и щемило сердце. Но вот звук ушел в глубину и переменился, там, внутри, что-то глухо, с натугой заныло, и начало казаться, что пила вот-вот подавится и замрет. Но железо вошло уже непоправимо глубоко, перегрызло волокнистые жилы сердцевины и опять торжествующе зазвенело, выйдя на другую сторону ствола перед самым надрубом.

Неожиданно сосна качнулась, секунду постояла, словно желая в это последнее мгновение еще раз увидеть солнце и ясное небо, и вдруг что-то болезненно охнуло в ней, что-то толкнуло ее под самый низ. Она все еще хотела удержаться, но уже не могла. Она валилась все быстрей и быстрей и тяжко рухнула, взметнув широкой мощной кроной облако снежной пыли. Но и поверженная она была еще жива: шевелила искалеченными ветвями и оседала все ниже и ниже в снег, точно прижимаясь к земле, взрастившей ее.

— Хорош! — сказал Игнат и с видом победителя, решившего добить сраженного противника, занес топор.

И вскоре вместо стройной и гордой лесной красавицы на снегу лежала мертвая лесина, расчлененная на колоды. На одной из них сидел Игнат. Разгоряченный работой, возбужденный сознанием своей силы и удачливости, он был красив той недоброй красотой, которая во всем видит только себя и помышляет только о себе.

— Ловко я ее, а? У меня, милок, ничто не отобьется. Да и ты не сплоховал. Я даже не ожидал от тебя такой прыти, честное слово.

— Я поеду, братка, — сказал Перчонок, бессмысленно глядя на изуродованное дерево.

— Да ты не думай, я и тебя без тесу не оставлю, — заулыбался Игнат своими перемасленными глазами. — Кряжи-то, наверно, тебе не подойдут, а вершинка — в самый аккурат. Забирай и вези, братуха.

— Ничего мне не надо… Поеду я, — глухо сказал Перчонок и, уже тронув лошадь, добавил тоскливо: — Глаза бы ни на что не глядели!

— А я думал, навалить подсобишь. Больно уж кряжиста, лешая, — сказал Игнат.

Но Перчонок уже сидел на возу, и глаза его отчужденно смотрели мимо брата.

— Ишь, на тебя находит, — проворчал Игнат. — Ну, ин шут с тобой. Один управлюсь — силенкой не обижен.

Близ выселка Крутой Майдан, что по эту сторону от железной дороги, подсанки криво покатились под уклон, воз развернуло, и пришлось укладываться заново. Перчонок очень спешил, но, как всегда в таких случаях, дело не клеилось. Он присел, чтобы перевести дух, и вдруг совсем близко услышал топот копыт и глубокое лошадиное дыхание. И тут Перчонок увидел большую, напряженно опущенную голову с заиндевелой челкой, мосластые, тяжело переступающие ноги, заметавшие длинными щетками дорогу, окиданную снегом грядку дровней и над ней — желто-белые с прозрачными, как слезы, крапинками смолы срезы бревен, а еще выше — тулуп Игната.

Перчонок невольно отвернулся, узнав в толстых верхних колодах ту самую сосну, которая так поразила его своей красотой и величием.

— Что, знать, авария? — крикнул Игнат нарочно громко, словно мстя за то, что брат не дождался его. — Видно, не зря говорится: поспешишь — людей насмешишь. Подсобить, что ли, горе лыковое?

— Сам уж как-нито… Езжай знай… — не глядя на брата, нетерпеливо махнул рукой Перчонок.

— Как хочешь… Была бы честь предложена… — тоном человека, которому помешали выполнить свой долг, промолвил Игнат. — Только я бы на твоем месте не кочевряжился: время не раннее, дорога не ближняя. Но-о, барыня-Боярыня, шагай…

Перчонка обдало горячим паром дыхания, перемешанного с запахом лошадиного пота, натянутой тетивой прогудели гужи, проскрипели оглобли, натужно проныли полозья дровней и подсанок, и все стихло. Как только дровни заехали за гору и в последний раз мелькнул тулуп и неровные вершинки бревен с желто-белыми срезами, Перчонок выпрямился и вздохнул глубоко и облегченно.

Дальше он поехал не спеша, нарочно сдерживая мерина, соскучившегося по дому.

«Приеду засветло, и ладно, — думал он, — только бы не подуло».

Но, как нарочно, поле по сторонам дороги вдруг подернулось поземкой. Мелкий сухой снег с шелестом пересыпающегося песка погнало куда-то широкими длинными волнами, и он закурился в низинах, как белый туман. Дорога была еще чистая, но и здесь уже чувствовалась какая-то тихая кропотливая работа: к каждой кочке, к катышкам лошадиного навоза, к оброненной цигарке подсыпало снежку, и санный след наискось затягивало и там и тут.

В каких-то полчаса передуло всю дорогу. Перчонок начал понукать лошадь, но мерин, потрусив немного для очистки совести, останавливался все чаще и чаще. Вдруг стало темно, как в лесу, завыл ветер, в лицо остро хлестнуло крупой, мерин враз побелел от ушей до копыт, а на дороге возник длинный сугроб, другой, третий. Лошадь месила ногами снег, но воз еле-еле двигался, переваливаясь с сугроба на сугроб. Наконец, он совсем остановился.

Перчонок побился-побился, плюнул и начал сваливать бревна.

А Игнат в это время с полным возом подъезжал к железнодорожному переезду. Были отчаянные минуты, когда он тоже подумывал свалить воз, и все-таки не свалил.

Когда лошадь выбивалась из сил, он кричал на нее, взмахивал кнутом, брался за оглоблю и тянул дровни вместе с ней. Он не давал покоя ни лошади, ни себе, и воз двигался…

Когда стали въезжать на насыпь, сквозь вой метели донесся шум приближающегося поезда. Его еще не было видно, но по тяжелому железному гулу Игнат определил, что идет большой товарный состав, и, опасаясь, как бы он не занял переезд, начал торопить лошадь. Он не замечал, что Боярыня беспокойно мотает головой и стрижет ушами. Он не знал или просто не принял во внимание, что с тех пор, как ее однажды загнали в стойло на колесах и долго везли со страшным и непонятным грохотом и ревом, ее пугало железное чудовище.

Сейчас грохотало совсем как тогда, и Боярыня остановилась, храпя и вздрагивая. Но Игнат, думавший, что если он уступит дорогу поезду, то даром потеряет много времени, задергал вожжами и закричал резким голосом. Голос этот был ближе и страшнее набегающего грохота. Боярыня рванула воз и разом вынесла на насыпь. Но среди полотна, запорошенного снегом, она вдруг споткнулась о шпалу и упала на колени.

— Но-о, ты, растележилась! — злобно оскалив зубы, закричал Игнат и взмахнул кнутом. Боярыня не услышала крика, не почувствовала боли. Она вдруг увидела, как откуда-то из белой мглы выкатилась черная громадина и со страшным грохотом и еще более страшным ревом понеслась прямо на нее. И тут Боярыня рванулась, круто развернула воз и, задыхаясь в узком хомуте, кинулась под откос. Игната, повисшего на вожжах, протащило через рельсы, чем-то тупо ударило в голову и сбросило в глубокий снег.

Очнувшись, он долго отплевывался кровью и снегом, долго потирал ушибленное место, долго с недоумением смотрел вокруг. Прямо перед собой увидел он жестяную крестовину, раскиданные бревна, чуть подальше торчали, задрав полозья, дровни, а еще дальше по брюхо в снегу стояла в оглоблях обессиленная лошадь с потными ввалившимися боками.

Игнат не сразу узнал в этой большой мосластой кляче Боярыню, но как только узнал, в нем вскипел гнев. Морщась от боли, он поднялся, качаясь, подошел к лошади и, схватив левой рукой за оброть, правой наотмашь раз за разом ударил ее по морде. Боярыня покорно стояла, вяло и как-то беспомощно вскидывая большую голову и взмахивая белой челкой. Где-то впереди, удаляясь, гудел невидимый поезд.

Когда протяжные гудки поезда потерялись в шуме метели, подъехал Перчонок.

Увидев раскиданные бревна, перевернутые дровни и окровавленное лицо Игната, он понял все.

— Тебе бы переждать надо, — участливо сказал он, — боится она машины-то.

— А черт ее в душу знал, — ругался Игнат. — И как я только жив остался — сам не пойму. У-у, ты, бешеный дьявол! — И, злобно оскалив зубы, он опять ткнул кулаком в морду Боярыни.

— Не надо, братка, лошадь не виноватая, — уговаривал Перчонок, схватив Игната за рукав. — Она смирная, только малость пуглива. Это ты об рельсу, что ли, лбом-то?

— Видать, бревном ахнуло, — сказал Игнат, ощупывая рану, — хорошо еще, я на башку крепкий.

— Дай-ка я снежку приложу: унять надо кровь-то, — сказал Перчонок.

— Ерунда, присохнет, — отмахнулся Игнат. — Упряжь вот жалко: всю изорвала, окаянная.

Перчонок снял со своей упряжки второй поперечник, отдал возовую веревку на завертки и так быстро и хорошо поправил упряжь, что Игнат растрогался и сообщил брату, что он было смалодушничал и хотел уже ехать верхом, но теперь — будь что будет! — не отступится, поедет с возом. Сделав жалостливое лицо и при этом затуманив глаза, он попросил брата:

— Пустой едешь: положил бы бревнышка два. Потом расквитаемся — свои люди.

Ничего не сказал ему на это Перчонок, только посмотрел на брата так, что тот не выдержал, отвел глаза. А Перчонок сел на свои дровни и тронул лошадь.

Странный — тонкий, протяжный и стонущий — звук раздался вдруг за спиной. Перчонок невольно обернулся и понял, что это ржет Боярыня. Мерин было отозвался, но оборвал, почувствовав сердитое движение вожжей и боль в боку. Все это было так странно, что Смирный не знал, скакать ли ему, пуститься ли рысью или идти шагом. Да и сам Перчонок едва ли мог разобраться в своих чувствах. А гнал он лошадь потому, что не мог вынести этого тоскливого ржания и ему захотелось поскорее уехать, чтобы только не слышать его.

Так он проехал с километр, а может быть, даже километра два или три. Ничего, кроме метели, давно уже не было слышно, а Перчонку не переставало чудиться, что все еще дрожит в воздухе этот тонкий жалобный звук.

И услышал он тяжелое дыхание Боярыни, увидел, как, напряженно выгибая ноги, заметает она щетками дорогу, увидел железнодорожный переезд и опять Боярыню, беспомощно вскидывавшую тяжелую голову с заиндевелой челкой, представил оскаленные зубы брата, его вскинутый кулак и тяжко вздохнул: «Ох, надо бы самому… Как же это я?»

У Волчьего оврага, к которому он подъехал уже затемно, Перчонок подумал, что на Боярыню с ее тяжелым возом непременно нападут волки. И тотчас же он представил, как выскакивает из провала большая стая, как бросаются голодные звери на обессилевшую лошадь и со страшным воем рвут ее потные бока, крутую грудь, вонзают длинные клыки в то место под салазками, где трепещет горло. Лошадь хрипит, бьется в упряжке и вдруг тяжело падает в снег. Ее протяжное стонущее ржание невозможно перенести. Перчонок хватает дубовую вагу и идет на волков. Но появляется Игнат, вырывает у него дубину и, наступив подшитым сапогом на шею лошади, со всего размаха бьет ее по мосластой спине.

Перчонок застонал и очнулся с бьющимся сердцем.

Мерин спокойно шагал вдоль оврага. За деревьями, в провале, кипела и пенилась вьюга, а там дальше, за рекой, то разгорались, то гасли огоньки Березани.

«Ишь ты, — вздохнул Перчонок, — и чего только не наснится… А все-таки с волками шутки плохи: зря я уехал, ох, зря…»

«А чем ты можешь помочь? У тебя топора и то нету…» — тотчас же спросил он себя как-то со стороны. И хотя выходило, что помочь он не мог решительно ничем, Перчонок заколебался: не вернуться ли обратно?

Вдруг мерин захрапел, шарахнулся от оврага и пустился во всю прыть. Перчонок не удерживал его. Затаившись в передке дровней, он ждал волков.

Овраг казался бесконечно длинным, время тянулось нескончаемо медленно. Но вот наконец дровни скатились куда-то вниз, полозья зашаркали по чему-то твердому, послышался шум льющейся воды, и Перчонок увидел между верблюжьими горбами правого берега маленькую, ярко освещенную электростанцию. И впервые оглянулся назад: никто за ним не гнался.

Волков не было, но тревога не проходила.

В Березани Перчонок забежал в чайную и, отчаянно морщась, выпил полстакана водки. Хмель притупил все чувства, кроме тревоги, она стала еще острее. Перчонок попросил налить еще, но выпить не успел. Дверь чайной настежь отворилась, и в облаке пара возник незнакомый мужчина в белом тулупе, с белой бородой и обледенелыми усами.

— На дороге человек кричит, — обметая варежкой валенки, сообщил он. — Уж так надрывается, так надрывается — прямо ужасти.

— Где кричит? — повернулся к нему Перчонок и, получая от буфетчицы сдачу, опять спросил: — Кричит? Далеко?

Стряхивая с плеч тулуп и рассматривая Перчонка, бородач ответил:

— Должно, на реке провалился, а может, и волки… слыхать, пошаливают серые. Ох, не завидую я тому, кого в такую непогоду через реку понесло.

— Волки, говоришь? — переспросил Перчонок и, не дождавшись ответа, выскочил на улицу. Мерин, продрогший на ветру, встретил его нетерпеливым ржанием и, как только почувствовал, что вожжи отвязаны, тронул было по дороге к дому. Но на дровнях, к его изумлению, зло выругались и сильно дернули за правую вожжу. Мерин пробовал хитрить, как бы невзначай сворачивал с дороги, останавливался будто бы по надобности, но ничего не помогало. Вожжи сделались совсем железные. И, подчиняясь требованию этих беспощадных вожжей, Смирный сначала пошел рысью, а потом пустился вскачь.

Съезжая к речке, Перчонок напряженно вслушивался. Шумела метель, лилась вода на плотине, гудела электростанция, да временами потрескивал лед. И никаких признаков человека.

Перчонок погнал дальше.

Раза три ему подумалось, что он действительно слышит какой-то стон. Но может быть, это стонет ветер в голом кустарнике?

Подъезжая к Волчьему оврагу, он увидел посреди пути какой-то странный — не то согнутый, не то обломанный — куст и явственно услышал отчетливый звук, напоминающий топот. Он прислушался. Но это было что-то другое. Похоже было, что по чему-то большому и жесткому молотят цепом. Этот странный куст, возникший на дороге, этот непонятный звук, то прерывающийся, то отчетливо доносившийся из-за куста, напугали и лошадь, и человека. Смирный вздыбился и захрапел, а у Перчонка остановилось дыхание.

— Эй… кто здесь? — с трудом выговорил он.

Удары цепа по твердому прекратились, и кто-то спросил враждебным и очень знакомым голосом:

— Чего надо?

— Братка! Ты?

— Перчонок? — спросил куст голосом Игната. — Ты чего?

— Вернулся вот… Может, мол, какая помощь нужна?

— Поздно…

— Что? Волки? Боярыню? — У Перчонка больно сдавило горло.

Игнат не ответил.

Перчонок ударил вожжой по мерину и спрыгнул у самого куста. Но то, что издали казалось кустом, вблизи неожиданно превратилось в дровни с возом, в человека и лошадь.

Лошадь лежала в глубоком снегу, подогнув под себя ноги и вытянув странно тонкую шею с огромной головой. Над ней стоял Игнат с вагой в руках. Глаза его блестели в темноте.

Перехватив взгляд Перчонка, остановившийся на этой ваге, Игнат сказал, что он приготовился сваливать ею бревна.

— А что же ты раньше-то?.. Эх, братка, братка…

— Да разве я знал… Все везла, а тут упала и не встает…

— Боярыня, Боярынька, — подскочил к лошади Перчонок. — Что ты это? А ну-ка встанем давай, а?

Услышав его голос, лошадь зашевелилась и попыталась было встать, но в горле у нее что-то заклокотало, и она судорожно тряхнула шеей, как будто бы давясь.

— Руби гужи! — крикнул Перчонок брату, но тот лишь безнадежно махнул рукой. Два-три удара топором, и Перчонок освободил лошадь от упряжи. — Ну, Боярушка, ну… Ну же, родная…

Лошадь медленно встала на колени, медленно выпрямила задние ноги, но вдруг закачалась и с глухим стоном рухнула на бок. Минуты две она лежала неподвижно, беспомощно вытянув ноги, потом глубоко и трудно вздохнула и зашевелила ушами и хвостом.

Перчонок гладил ей холку, перебирал пальцами спутанную гриву и приговаривал ласково и ободряюще:

— Боярыня… Боярынька… Боярушка…

Лошадь судорожно сучила ногами, загребая копытами снег и путаясь в изорванной сбруе. Огромная голова ее тяжело билась о дугу.

— Зря ты над ней воркуешь — кончается… — проскрипел Игнат. — Кабы знал, ни за что бы не связался с этой животиной…

— Что ты с ней сделал? — закричал Перчонок, подскакивая к брату.

— Ничего я с ней не делал… Верно, подыхать время подоспело, — глухо обронил тот.

— Домой ее надо… Она выживет… Я ее выхожу… — пробормотал Перчонок и опять бросился к лошади.

— Пустое дело… Все одно издохнет, — сказал Игнат все тем же скрипучим голосом. — Давай-ка спустим ее в овраг: волки, мол, загрызли. Двоим нам поверят. Ну что ты на меня уставился? Дело говорю!..

— В овраг?.. Живую?.. — спросил Перчонок, продолжая всматриваться в лицо брата.

— Подохнет… Один черт, где ей подыхать. Да не лупи ты, дурья башка, на меня свои гляделки!

— Живую?.. В овраг?.. — переспросил Перчонок, не отводя глаз, и в темноте лицо брата казалось ему личиной какого-то страшного и непонятного чудовища. — Догадывался я, братка, что нехороший ты человек, но не думал, что ты такой зверюга!

— Ого! — деревянно засмеялся Игнат. — А ну, что еще скажешь?

— Шкурник ты, живодер! — сказал Перчонок.

Игнат крякнул и голосом, в котором дрожала сдерживаемая ярость, спросил:

— Все сказал?

— Это ты ее сгубил, ты! — закричал Перчонок, наскакивая на брата, как воробей на ястреба.

— Я. Вот этой самой дубиной, — сказал Игнат и потряс перед братом тяжелой вагой. — Тебя бы надо дубьем попотчевать, да попалась дура лошадь. Не хочешь ли, брательничек, отведать, каково дубье на вкус?

С неожиданной силой Перчонок выхватил из рук Игната палку и закинул далеко в овраг.

— Врешь! Тебе это даром не пройдет! — кричал он гневно. — Ты ответишь за лошадь!

— Ну нет, — сказал Игнат с деревянным смешком, — отвечать будешь ты. Лошадь твоя, ты и ответишь.

Задыхаясь от гнева и ненависти, Перчонок твердил:

— Вон ты какой! Вон ты какой! — и все наскакивал на брата.

— Да уж такой! — горделиво сказал Игнат. — А коли не хочешь отвечать за лошадь, слушай, что говорю: в овраг ее — и концы в воду. Волки свое дело сделают.

— Сам ты волк! Но постой, я тебе клыки обломаю!

Перчонок вскочил на дровни и ударил по лошади, но Игнат уже держал мерина под уздцы.

— У меня только пикни: пристукну, как эту клячу! — сказал он, по-волчьи ощерив зубы и пнув сапогом Боярыню.

Перчонок рванул полы плаща и ватника, разодрал рубаху и закричал, срывая голос:

— На!.. Убивай!.. Гадина!..

Огромный кулак Игната гирей обрушился на голову Перчонка. И, когда тот упал, тяжелые сапоги замолотили по его телу. При каждом ударе Игнат хрипло приговаривал:

— Это тебе за гадину. Это — за живодера. Это — за зверюгу…

Как только Перчонок утих и тело его обмякло, Игнат дрожащими руками повернул мерина, вскочил на дровни и страшно заскрежетал зубами. Обезумевшая лошадь понеслась широкими машками.

А через полчаса колхозники увидели, как взмыленный мерин проскакал всем селом и остановился у крыльца конторы. Бросив вожжи, Игнат в разорванном тулупе, без шапки, с окровавленной головой вбежал в правление, где шла очередная планерка, и закричал отчаянным голосом:

— Люди добрые, человек погибает!

Все вскочили: «Кто? Где погибает?»

Сбивчиво и путано, но с поразительными подробностями Игнат рассказал, что у Волчьего оврага на них напали волки и потому только, что он сообразил сбросить воз, ему удалось отбиться и угнать, у Перчонка же не хватило догадки опростать дровни и потому он насмерть загнал лошадь.

— И ты… ты оставил брата?.. — спросил Грибанов, пристально глядя на Игната гневными глазами.

— Оставишь! — не сморгнув, ответил тот. — Лошадь-то как понесла! Да и кому охота волкам на ужин?

— Собирайте людей, едем! — крикнул Грибанов, уже не слушая Игната.

…Он лежит в глубоком темном провале. Над провалом навис тяжелый, непроницаемо густой туман. Холодно, мертво…

И вдруг откуда-то сверху пробился сквозь тьму и затрепетал луч света, и такой же светлый и трепещущий, как этот луч, послышался ему голос. Этот голос долетел сюда из далекого детства, и, как тогда, в детстве, ему стало легко и радостно.

«Мама!» — позвал он.

«Аиньки»? — ласково ответили ему. — Ты лежи, лежи».

Но совсем, как, бывало, в детстве, он испуганно рванулся и простонал, протягивая руки:

«Мама, ты тут?»

«Тут я, с тобой. Зачем волноваться-то? Волноваться незачем».

«Это Соня», — обрадовался он и тотчас же увидел белый в крапинку ситцевый платочек, светлые и мягкие, словно из овсяной соломы, волосы, тонкую, гибкую шею и большие, искристо-серые, удивительно ласковые глаза, ощутил ее теплое дыхание и тихое прикосновение легкой, почти невесомой руки.

«Как хорошо, что она здесь», — подумал он и увидел себя и Сонечку в новом доме. Дом был белый и такой просторный, что, не видно ни стен, ни потолка, и вместо окон мерцает что-то непонятное. Это странное мерцание все ближе, все яснее…

«Соня!» — зовет он.

Ответа нет, лишь одно это мерцание.

«Соня! — кричит он встревоженно. — Ведь теперь мы вместе… Ведь у нас есть дом…»

Но Сонечка брезгливо оттопыривает губы, и это уже не Сонечка, а тетка ее — Варвара. Глаза у Варвары блестят, мерцают. И это уже не Варвара, а Игнат, и у него уже не одни глаза, а множество, и все они блестят, мерцают и надвигаются откуда-то снизу, из провала.

Перчонок закричал и вдруг увидел, что он лежит в кустах на самом краю оврага и его заносит снегом. Снег обволакивал, давил его, и хотелось вынырнуть из-под холодной тяжести, как из воды. Но он не мог пошевелиться, не мог двинуть рукой, чтобы отряхнуться.

А глаза все ближе, все ярче. Он лежал и мучительно силился понять, откуда и зачем эти блестящие глаза. И надо было вспомнить что-то очень важное. Вспомнить это важное ему мешали странные глаза, но они же и заставляли вспоминать. Внезапно он припомнил, что где-то поблизости умирает лошадь и он должен спасти ее.

«Вот почему эти глаза», — подумал он, невольно прислушиваясь к ее тяжелой возне и стонам. И такая жалость к лошади, такой ужас за нее, такой страх перед колхозниками разом охватил его, что сделалось горячо и больно в сердце.

«Нет, не дам… не отдам тебя, Боярыня…» — решительно подумал вдруг Перчонок, стараясь преодолеть в себе тоску перед опасностью и боясь, что те, со странными глазами, нападут раньше, чем он сможет защитить себя и лошадь.

Они появились из-за куста.

Сперва один, потом еще и еще. Они шли легкими осторожными прыжками. Они могли бы напасть сразу, но почему-то чуть не после каждого прыжка садились и то ли щелкали зубами, то ли громко проглатывали слюну. В них не было ничего страшного. И глаза их блестели как-то по-домашнему, напоминая то начищенные медные пуговицы, то горячие уголья. Плохо только то, что они блестят все ближе и ближе.

И тогда Перчонок пополз. Куда и зачем пополз, он еще не знал, он знал только, что надо ползти. И он полз до тех пор, пока не ткнулся головой о дровни. Тогда он вскарабкался на воз и, сев верхом на бревна, стал выворачивать ту размочаленную длинную палку, которой скручены веревки, скрепляющие воз. Вдруг закружилась голова, и он боялся, что упадет. И быть может, не удержаться бы ему на скользких бревнах, если бы там, в провале, не блестели хищным блеском волчьи глаза. Палка не подавалась, и он вспомнил, что где-то на возу должен быть топор. И вот он нащупал его. Разрубив веревки, он почувствовал, как бревна осели, и вдруг подумал, что если посильнее приналечь плечом, то верхнее скатится в овраг.

Волки шли смело и открыто, видя, что человек один и безоружен. Вот уже передний, судя по всему вожак, прыгнул на отвесный берег, и его глаза непримиримо встретились с глазами человека.

И как раз в это время Перчонок изо всех сил толкнул верхнее бревно. Может быть, потому что он не сводил глаз с волка, он не видел, как упало дерево, а лишь почувствовал, как оно скачками покатилось вниз, и услышал треск кустов.

Горящие глаза исчезли.

Но вот опять в кустах блеснуло, зашевелилось. Волки снова собирались в стаю. Предсмертная возня лошади, острый запах ее пота манили, влекли их на дорогу.

Перчонок выждал, когда они приблизятся, и свалил еще бревно. Оно ударилось концом в край оврага, подскочило, развернулось и, увлекая за собою снег и выворотни, с нарастающим шумом, грохотом и треском понеслось в провал. Когда шум обвала утих, Перчонок увидел, что волков нет.

Он ждал долго, может, час, а может, еще больше. Теперь волки не показывались, но они были там, внизу. Он хорошо слышал их грызню и подвывание.

— Вот вам!.. А вот и еще! — крикнул Перчонок и, задыхаясь, одно за другим скатил с воза два других бревна.

И тогда волки отступили.

Но Перчонок уже не мог остановиться. Весь в поту, в лихорадке, на грани помешательства, он толкал бревна в провал и кричал что-то одичавшим голосом. Туда же, в провал, метнул он палку, дугу, топор, кнутовище и уже выворачивал оглоблю, когда вблизи послышались крики.

Перчонок засмеялся, заплакал и, не разбирая дороги, побежал на голоса.

— Скорей, скорей!.. Она еще живая!.. — кричал он.

Чьи-то руки подхватили его, втащили в сани, кто-то крепко тер ему лицо жестким снегом, кто-то спрашивал его о чем-то.

Это были Грибанов и Сонечка.

— Дышишь? — спросил Грибанов с участием и, когда Перчонок обессиленно кивнул, сказал весело, ободряюще, как говорят людям, перенесшим тяжелую болезнь: — Ну вот и хорошо! Молодец ты, брат, не растерялся. Не то что Игнат!

При имени брата Перчонок вздрогнул, попробовал подняться, но вдруг увидел Сонечку и, повинуясь ее тихим ласковым словам: «Чего волновать-то, волноваться нечего», снова лег на сено.

Ясным ласкающим взглядом, как умела лишь она одна, Сонечка смотрела на Савелия, и глаза ее излучали такую радость, такое счастье, словно она и Савелий уже поселились в новом доме, словно и не случилось никакой беды. И, глядя на нее, такую худенькую, хрупкую, такую доверчивую, Савелий почувствовал себя сильным, решительным и непримиримым. Было ясно, что поединок с братом неизбежен и что он выдержит его, как выдержал он схватку с волками.

«Нет, шалишь, братка, жив я… жив, черт возьми!..» — внутренне ликовал Савелий.

Только теперь, в этой решительной схватке, и понял он, что значит жить, теперь-то только и начиналась его жизнь.

СНЕЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

К вечеру сахарно-белые снега стали синеть, и густые тени от ометов и редких кустиков полыни оживили однообразно-плоское пространство. Тени были неподвижны. Не шевелились даже и тогда, когда тащивший за собою огромный воз соломы трактор наезжал на них и вдавливал в сугробы.

Но вот одна из теней, чуть колеблясь, потянулась навстречу трактору. Она все приближалась, прорисовывалась, и вскоре тракторист увидел, что по прорезанной гусеницами глубокой колее спускается в низинку человек в белесом овчинном полушубке, в серой ястребиной расцветки шапке и с тощим сидором на одном плече. Оттянутый чем-то тяжелым, сидор болтался и съезжал, и человек все время встряхивал его, вскидывая локоть и выпрямляя спину.

Когда на горке трактор поравнялся с ним, встречный остановился на обочине, утер опушкой варежки вспотевший лоб и, бегло глянув на солому, улыбнулся добродушно и чуть насмешливо. Приоткрыв дверцу кабины и усмирив разгорячившийся дизель, тракторист задиристо спросил:

— Эй! Ты чего так смотришь, или соломы отродясь не видывал?

Путник подошел, подал парню большую сильную ладонь и ответил, кивнув на воз:

— Да вот смотрю, доедут ли до фермы твои корма. Возок-то к земле клонится. Видать, какой-то ленивый или торопливый навивал его.

— Ленивый не ленивый, а что девчата поторопились — это верно, — охотно согласился тракторист. — Да ничего уж не поделаешь: у них сегодня праздник. А между прочим, это не корма, а топка.

— А что, дровец-то нет у вас?

— Какие там дрова. Сам видишь, ни лесочка, ни кусточка. И что всего обиднее: кругом деревни как деревни, а наша Помра торчит в степи, как шишка на лысой маковке. Кабы не матушка-соломушка, прямо хоть ложись да помирай.

— Живы будем — не помрем! — весело отозвался встречный. — Значит, ты до Помры? А в РТС никто у вас сегодня не поедет?

— Пожалуй, нет. А что?

— Дело есть. Надумали мы в колхозе «елочку» наладить…

— Так в чем же дело?

— А как ты думаешь, зачем я с этим сидором по ремонтным мастерским таскаюсь?

— Видать, нибудь запчасть из строя вышла, — догадался тракторист. — А только почему это ты на праздник глядя?

— В том-то и секрет, что это — подарок к празднику. Решили мы сделать своим дояркам облегчение труда. А это, — он встряхнул сидор, — иголочка для «елочки». Как ты думаешь, найдется в мастерской хороший сварщик?

— Найтись-то обязательно найдется, да ведь сегодня короткий день, а завтра, сам понимаешь: праздник-то хоть женский, но мужички насчет этого не растеряются. — Выразительно пощелкав ногтем по длинной шее, парень озорновато блеснул глазамии предложил, откинув дверцу. — Ты вот что, друг, садись-ка поскорей в кабину и рванем. До Помры довезу, а там километра три, не больше. Добежишь. Между прочим, звать-то тебя как?

— Как больше нравится. Но можно и Гречихиным Иваном, я не возражаю.

— Значит, тезки? Меня ведь тоже Иваном кличут, — подхватил парень с веселым оживлением, точно ничего не было приятнее оказаться тезкой встретившегося в чистом поле человека. С минуту они присматривались друг к другу. Гречихин спокойно и как будто равнодушно, тракторист же с явным любопытством. Чем внимательнее парень приглядывался к встречному, тем больше тот нравился ему.

По всем приметам, был он из тех счастливцев, которые по роду своей работы успели везде побывать, всего повидать, многому научиться и в двадцать с небольшим уже выработать вполне самостоятельный характер.

Даже в одежде у него было что-то самобытное. Полушубок словно бы стеснял его литую сильную фигуру, и потому Гречихин носил его немножечко небрежно. Полы сверху чуть откинуты, и снежно-белая опушка красиво выделяется. Рукава слегка засучены, меховые варежки завернуты, валенки закатаны. Ястребиной расцветки шапка сбита на бок, но не то чтобы чрезмерно лихо, а как бы с ясным сознанием того, что она сидит на хорошей голове и потому может позволить себе кое-какие вольности.

Гречихин оказался таким большим, что еле втиснулся в кабину, и его щупловатый тезка, зажатый в угол, сразу потерялся. Железно бормоча что-то сердитое, трактор тронулся. Все время двигая плечами, точно стараясь вжаться во все углы и выемки, Гречихин, легко перекрывая гул мотора, рассказывал внимательно слушавшему трактористу, что он приезжий, но теперь живет в Путятине, потому что там женился.

— Вот как! А на ком?

— На одной доярке. Полиной звать. Между прочим, теперь она завфермой.

— Ага, понятно, почему ты так расхлопотался, — усмехнулся тракторист. — Получил приказ от строгой женки.

— Ну насчет приказа ты хватил, а в целом подметил правильно, — сказал Гречихин. — Пока жена работала дояркой, жили, как говорится, душа в душу, а вот теперь возникли осложнения. Понимаешь, дали нам эту «елочку» с бору да с сосенки. Долгонько я с ней бился, но все-таки наладил. И все бы хорошо, да на испытаниях при доярках и председателе колхоза с доильным агрегатом случается авария. Елки-палки, вот тебе и «елочка»! Я и без того переживаю, а мое домашнее начальство вместо того, чтоб посочувствовать, с ходу начинает меня пилить то дольной пилой, то поперечной.

— Бабы они такие, — поддакнул тракторист. — Ну и как ты к этому отнесся?

— Как и подобает, — сказал Гречихин, скупо улыбнувшись. — «Кто я тебе, — говорю ей этак рассудительно, — муж или пиломатериал?» — «А это, — отвечает, — надо еще подумать». — «Ну тогда, — говорю, — пока подумай, а я пошел. На праздник не вернусь, не жди…»

— И ушел? От праздника? От молодой жены?

— Сам видишь. Я, брат, слов на ветер не бросаю. Да и надо людям доказать, что авария — случайность.

— А что же ненаглядная?

— Удерживать меня не стала, даже не спросила, куда я отбываю. Ей бы только своих доярок ублажить да коровам вымя молоком наполнить. И хотя в общем ничего в этом худого нет, образовался здесь, — Гречихин приложил руку к груди, — глубокий вакуум. Так что, брат, не советую тебе спешить с женитьбой. Еще успеется.

— Уж это точно, — согласился тракторист. — А почему же такое невезенье с этой «елочкой»?

— Во-первых, детали некомплектные, к тому же поручали это дело кузнецам, а не механикам. Но у меня не отобьется, я ее пущу. Уж если я за что взялся, не отступлю ни перед какими трудностями.

— А ведь это, пожалуй, так, — еще раз осмотрев своего спутника, согласно улыбнулся тракторист и, должно быть, для того чтобы придать своим словам побольше веса, добавил, насупив брови. — Закон!

— Только так, а не иначе, — решительно сказал Гречихин.

Когда до Помры оставалось километра полтора, на пересечении двух развороченных дорог сани внезапно накренились, и чуть не половина воза свалилась на обочину. Парень сердито сплюнул, а когда Гречихин взялся было за вилы, чтобы собрать солому, даже разворчался:

— Коли тебе охота вожжаться с возом, пожалуйста, наваливай, а с меня хватит. Ах, дуры-девки, испортили мне праздник. Ну ладно, я им, свистулькам, тоже удружу: позовут играть на танцах — ни за что не выйду.

Тракторист лукавил. Потому он и не стал «вожжаться с возом», что ему не терпелось поставить трактор под навес и пойти с гармонью по деревне. Он уже заранее принарядился и выпустил из-под козырька пушистой светло-серой кепки кучерявый чуб. Осталось только надеть полупальто с кожаной прошивкой по бортам и хлястику и фетровые в поскрипывающей коже бурки.

Дергая большие, скрытые под растрепавшейся соломой сани и при этом натруженно урча, трактор пополз вдоль поля. Случалось, он неожиданно проваливался и долго впустую крутил потерявшими опору гусеницами. Наконец, въехали в деревню, до того осевшую в снега, что огни светились как будто где-то в ямах. Из снежных ям залаяли собаки, послышались человеческие голоса, раздались удалые песни, и было ясно, что никто тут не ощущает неудобств. Близ какого-то по самую крышу вросшего в сугробы дома трактор начал разворачиваться, и Гречихин слез.

— Ну спасибо. До свидания.

Было уже совсем темно, внезапно пошел снег, и трактористу стало жаль своего беспокойного приятеля.

— Да ты переночевал бы, друг, — сказал он. — Тут хоть и недалеко, но в степи-то всякое случается.

— Ничего, я заколдованный. Понимаешь, надо поторапливаться: без иголочки — не быть и елочке.

— Шутки в сторону, — хмуро отозвался парень. — Степь у нас коварная. Мне вот уж как бы надо соломку подвезти, да и то, пожалуй, подожду — не выгонка!

— Выгонка не выгонка, а надо, значит, надо. Счастливо оставаться!

Вскоре Гречихин скрылся за деревней, и тракторист забыл о нем. Забыл он и о своей угрозе не выходить к девчатам. Но поднялась метель, нельзя было ни танцевать, ни петь частушки — гармошка не понадобилась. А трактористу так хотелось поиграть, что он весь вечер посматривал на небо и проклинал капризную погоду. Но вьюга, как на зло, мела всю ночь. Наутро она немного поутихла, к полудню пригрело солнышко и уже было с крыш закапало, а вечером снова понесло. Праздник брал свое, и тракторист, гулявший с гармонью по деревне, так разыгрался, что уже не обращал внимания на вьюгу, хоть и жалел свою голосистую двухрядку.

— Постойте, за деревней в поле кто-то крикнул.

— Да так это, послышалось. В степь сейчас и пса не выгонишь.

— Тише, девки! — Невольно вспомнив своего вчерашнего знакомого, гармонист прервал игру и громко крикнул навстречу вьюге:

— Э-эй!

— Э-эй! — послышалось в ответ. — Что это за деревня? Помра?

Сквозь мутноватый полумрак метели медленно шел к деревне человек.

— Помра, Помра, — ответил тракторист. — А ты, товарищ, чей, откуда?

— Да почти что здешний, иду из РТС в Путятино, — ответил пробившийся сквозь снежную завесу путник. — Иль загордился, кучерявый, своих не узнаешь?

— А, здравствуй, тезка, — обрадовался парень и похлопал Гречихина по сидору. — Ну как, сделал что надо?

— А ты как думал? — ответил тот. — Сказано — сделано.

— Вон как у тебя, — одобрительно усмехнулся парень.

— Только так, а не иначе, — сказал Гречихин.

— Закон, — опять одобрил тракторист. — Молодец, тезка. А я, признаться, думал, вернешься ты ни с чем, а то еще и заблудишься в степи. В такую погодку заблудиться — пара пустяков. Я вот на машине, да и то остерегаюсь.

— Значит, время терпит, а меня вот так подперло с этой доильной «елочкой», — сказал Гречихин, шаркнув варежкой по горлу, и решительно двинулся по разъезженным сугробам улицы в другой конец деревни. Тракторист и все девчата, которым незнакомец показался очень симпатичным, пошли за ним. Гармонь играла, но вместе со своим хозяином как будто оступалась и спотыкалась на ухабах. Гречихин слушал, слушал и не выдержал:

— Разреши-ка, — улыбнулся он, потянув гармошку за ремень и передавая трактористу сидор. Когда рванул он тугие от воздуха меха, девчатам показалось, что из-под металлических угольников выпорхнуло множество маленьких, но очень нарядных бабочек. Гречихин играл какой-то новый танец, и нетерпеливые девчата прямо на дороге стали танцевать. Разохотясь, они потребовали летку-енку.

— Поиграл бы вам и летку и енку, да меня Полинка ждет, — сказал Гречихин и, резко оборвав, споро, без оглядки зашагал в мутную от вьюги пустоту.

— Ну, а как же вакуум? — напомнил парень, шагая рядом с ним и посвященно улыбаясь.

— Вакуум остался, — сказал Гречихин. — Хотя, конечно, сердиться на нее бессмысленно. Да и неловко как-то в праздник. Купил вот ей подарок: хочет берет, хочет нет.

— Небось, чулки, — догадался тракторист.

— Они самые. А почему ты знаешь?

— Потому что все наши девчата тоже в эластик обрядились: недавно завоз был. Ну, счастливо. Желаю наладить «елочку».

Через минуту он крикнул удаляющемуся приятелю:

— Слушай, держись по правой колее поближе к тем ометам, от которых я солому подвожу, да смотри не сбейся влево, а то уйдешь на Горьковский большак! А еще лучше, остался бы до завтра. Утром поеду за соломой — прихвачу. Закон!

Гречихин только отмахнулся.

Из глубины поля наискось неслась поземка. Через гладкие, отполированные полянки наста она проносилась с удалым свистом, среди выемок и вмятин чуть приостанавливалась и походя заравнивала их, а вокруг выступов и горок клубилась, как в котле. В бурлящей пене словно закипевшей степи четко и знакомо прорисовывался широкий тракторно-санный след. Местами снег был разворочен то ли гусеницами, то ли брюхом трактора и вдоль широкой колеи темнели груды смерзшихся пристывших комьев. Разбиваясь об эти комья, вьюга, вздыбившись, обдавала лицо и шею колючим холодом.

На ухабистой, прикрытой снегом колее ноги то скользили, то проваливались, и пришлось свернуть на только что протоптанную кем-то узкую тропинку. Наверняка она ведет в Путятино, и странно, что он не заметил ее раньше. Но тропинка вывела на горку к кладбищу. Черт знает что такое, откуда это кладбище? Гречихин вдруг заколебался, не вернуться ли в деревню, но рассердился на себя за трусость и, чтобы уже нельзя было ни колебаться, ни помышлять об отступлении, решительно устремился в степь.

Она сразу поглотила его и плотно обступила холодной мглой. Тотчас же исчезли дали, затерялись торные дороги, и знакомые ометы становились все темнее, все заметнее теряли очертания.

«А ведь это ночь идет…» — подумал он и, вспомнив, с каким трудом добрел вчера до усадьбы РТС, зашагал еще быстрее. Нет, нет, к ночи он должен быть уже на ферме, его там ждут. И наверное, все-таки волнуются. А зря он нагрубил Полине. Показывать характер надо как-нибудь иначе. Но ничего, не все еще потеряно. Домой, домой!

Но как только он начал торопить и подгонять себя, идти стало тяжелее и все чаще он срывался с твердой колеи в глубокий снег.

На спине под сидором образовалась знобкая, разъедающая кожу мокрядь. Он стащил сидор, подергал полы полушубка, ватную фуфайку, пошевелил плечами и лопатками. Лужица на спине подсохла, телу стало легче, но сидор вдруг стал таким тяжелым, что хоть бросай его.

«Черт знает что такое, будто кто камней набил… — беспокойно подумал он. — Хорошо бы догадались меня встретить, а то еще с пути собьешься».

Ометы, о которых напомнил тракторист, были справа — значит, впереди, левее, должны бы уже показаться путятинские фермы. Но почему же их до сих пор не видно? Да, тут какая-то загадка. А впрочем, никаких загадок. Просто уже совсем стемнело, а никто не догадался засветить огня. А скорее всего погасло электричество. Стоило только ему ненадолго отлучиться и вот пожалуйста — свет наладить некому!

Близ дороги возник какой-то редкий низкий лес. Странно, откуда он взялся? Опять загадка. Разгадать эту загадку он не мог и потому решил не останавливаться. Лес то подступал, то удалялся и был нейтрален, не мешал. Он даже помогал идти, подбадривая тихим покачиванием заснеженных вершин. Гречихин уже начал было подумывать, не переждать ли вьюгу где-нибудь в лесу под деревом, но, присмотревшись, догадался, что это пока еще не лес, а высаженная на краю поля лесополоса. Он хорошо помнил, что никогда раньше не видел здесь лесопосадок. Может быть, он забрел на Горьковский большак? Но тут блеснуло в стороне мутно-оранжевое марево. Потом еще. Было ясно, что это отблески проходивших по Горьковскому тракту автобусов и грузовиков. Значит, все правильно. А лесополосу он раньше попросту не замечал.

Марево более не появлялось, но зато совсем близко затрепетал огонь. Он подумал, что это в Путятине на ферме, и торопливо двинулся навстречу, но огонь завел его в заледенелую низину и угас. Хлюпая по вязкой наледи, он поскорее вышел на какой-то бугорок, но уже не видно было ни огня, ни дороги. Ему вдруг показалось, что начали сдавать глаза, и, прежде чем сделать шаг, он пробовал ногами снег и даже ощупывал его. Проваливался, барахтался в вязком мятиге, теряя силы и все упорнее думая о том, что хорошо бы полежать или хоть на минутку приостановиться. Он шатался от тяжкой, засевшей глубоко в костях усталости, но не останавливался. Только все чаще и труднее перекидывал с плеча на плечо осточертевший сидор. Ноги онемели, плечи и спина разнылись, и все отчетливее раздавались вокруг него какие-то пугающие звуки, шумы, вздохи. Он знал, что все это производит сам своим дыханием и неловкими движениями, но не мог отделаться от ощущения, что кто-то невидимый крадется следом.

— Ах! Страх!.. Ах! Страх!.. — скрипуче выговаривало где-то у самых ног.

«Какой там еще страх? Нет, шалишь, мы не из робких», — внутренне ответил он неотступающему невидимке и вдруг вскрикнул от ужаса: его будто подкинуло шумно взметнувшимся потоком воздуха и снега.

«Птицы… Куропатки или тетерева», — отпрянув, подумал он. — Интересно, как они ухитряются дышать под снегом?»

Птицы промелькнули и исчезли, а он все думал, тепло ли им в подснежных лунках? Пожалуй, им тепло, ведь снег — хорошая защита. А что, если попробовать?

— А ведь я, кажется, начинаю сходить с ума, — громко сказал он и, споткнувшись точно от подножки, ткнулся во что-то большое и податливое. Чем-то оцарапало лицо, и он зажмурился. А когда открыл глаза, увидел: косо торчит из снега толстый шест, наполовину заваленный соломой, — должно быть, возовой гнет. Да это же та самая солома, что упала с тракторных саней. Странно, неужели он идет опять на Помру? Не может быть!

«Ничего, сейчас мы разберемся», — подумал он, радуясь уже тому, что узнал место. Взобравшись на солому, как на горку, он начал всматриваться. Все вокруг было мутно и непроглядно. Лишь чуть-чуть светлели пересекающиеся полосы дорог, и каждая манила за собою куда-то в темную отпугивающую неизвестность. Ветер рвал на нем одежду, толкал, пронизывал, но он все вглядывался в мятущуюся мглу. Не мелькнет ли снова огонек, не послышатся ли человеческие голоса, не залает ли собака? Но нигде ни звука, ни просвета. Только все сгущающаяся тьма да враждебный вой незатихающего ветра.

Тогда он закричал. Но звук не шел из горла, стесненный ветром, перехваченный метелью. Он задохнулся и умолк.

Снизу обдало пронзительно-холодным снегом, и, чувствуя, что тело начинает застывать, он хотел уже поджечь солому, но спички, не разгоревшись, угасали. Приподняв немного шест и подперев его снизу головой, он сунул было в образовавшуюся нору загоревшуюся спичку, но тотчас же задул ее. Белый свет таким кострищем не согреешь, лучше переждать пургу в соломе. Вместе со своим сидором он зарывался все глубже под солому, пока не выбился из сил. Отдышавшись, он почувствовал, что сделалось тепло, почти уютно, но сейчас же близ него завозились изголодавшиеся мыши. Их было много. Они все время грызлись и противно верещали. Осмелев, они начали бегать по нему, со скоблящим звуком сдираемого лыка точить овчину полушубка. Когда одна проникла к нему за воротник и зацарапала шею холодными остренькими коготками, он в брезгливом страхе выскочил наружу и вдруг увидел впереди огонь, веселый, яркий, согревающий уже одним своим сиянием.

Он засмеялся и побежал навстречу, спотыкаясь, падая, не чувствуя усталости, не ощущая ноши. Неожиданно огонь угас. И в то же самое мгновение приманчиво задрожал другой, с обратной стороны. Он повернулся и побежал туда. Там, за огнями, люди, тепло, жизнь.

А огни опять погасли и более не загорались. Он остановился, потому что не знал, куда идти. Дороги не было. Ее завалило снегом, зализало, загладило поземкой, и казалось, что завалило-замело и Помру, и Путятино, и все окрестные деревни с их огнями и людьми.

Что делать? Одно из двух: или идти, или свалиться в снег. Он шел, потому что хотел жить. Но силы совсем покинули его, тяжелый сидор валил с ног, и он стал думать: если птицы могут ночевать под снегом, почему бы не сделать это и ему? Он испугался этой мысли, но в то же время ясно понял, что уже нельзя иначе, вот только бы найти местечко поудобней.

«Странно, погибаю, а мечтаю об удобствах», — подумал он, кривя в улыбке леденеющие губы, и тут опять наткнулся на солому.

«В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам…»

Он уже решил было заночевать в соломе, но, вспомнив верещание мышей и остренькие холодящие шею коготки, весь передернулся и понял, что не вынесет этого соседства. Да и зачем?.. Дома ждут, и он пойдет опять. Надо только хорошенько заметить направление. Надо все время идти прямо и ни в коем случае не сходить с дороги. Он сделал шагов тридцать или сорок и неожиданно очутился в глубоком податливом снегу. Овраг! Волоча за собою сидор, он начал осторожно передвигаться по скатывающемуся в низину дну оврага и набрел на куст. Это оказалась большая, широко разросшаяся отдельными лозами ива. Он подумал, что с поля ива хорошо заметна и, забравшись в глубь куста, принялся разгребать ногами снег. Выкопав лежанку, он забеспокоился: а вдруг заснет и не проснется? Говорят, даже птицы под снегом погибают.

«Ну нет, мы не погибнем, нам это ни к чему», — убеждал он как бы кого-то сомневающегося, а сам уже привязывал к ветке шарф.

«Люди, не проходите мимо: здесь человек».

Шарф был серый. Издали его, пожалуй, не заметят да и пригодится для тепла. Лучше бы что-нибудь поярче. Чулки? Да, да, чулки! Уж их-то не могут не заметить, только надо сделать так, чтобы не запутались и не порвались. Пригнув вершину самой большой лозы и очистив от ветвей ее верхушку, он гибким прутиком прикрутил чулки в том месте, где они скреплялись фабричной маркой, и отпустил куст. Лоза упруго выпрямилась, расправившиеся, наполненные ветром чулки зашевелились, захлопали по веткам, точно крылья.

Ложиться прямо в снег он побоялся и сначала наломал немного сучьев, а потом принес соломы. Пока он нес ее, охапку раздуло ветром. Пришлось опять идти. Это стоило огромного труда, но зато получилось логово, и он даже немножко загордился, что так умело приготовил себе постель. Уже улегшись, он подумал, как бы не замерзли ноги, и, опростав сидор, положив в него соломы, натянул на валенки, как торбу. Замучившая его деталь очутилась под боком — пусть напоминает о необходимости не спать!

Прикрытый снизу снегом, широкий куст неплохо защищал от ветра, но колени немного продувало, и пришлось расправить высокие голенища валенок. Затем он поднял воротник, обмотал шарфом и шею и лицо вплоть до бровей, оставив только щелки для ноздрей и глаз. Наконец, запахнул покрепче полы полушубка, развернул засученные рукава, туго засунул в них опушку варежек и почувствовал себя стесненным и опутанным, как в коконе. И в то же время стойко держалось ощущение, что он ничем не защищен и не прикрыт. Забывшись, он машинально тянул руку за одеялом, но хватался за голую лозу и беспокойно вздрагивал.

Очень долго его тревожил непрестанный посвист несущейся над ним поземки, напряженное трепетание ветвей, но постепенно это сделалось привычным, и только при самых сильных порывах ветра вспоминал он, что не дома. Но ветер понемногу затихал, его набеги делались все реже, мягче и уже не пугали, а волновали, словно музыка. В глухих вздохах и странно тонком свисте обессиленного ветра было что-то усыпительно покойное. Так бы взял да и заснул.

«Не смей, не смей: уснешь — замерзнешь!..» — внушал ему кто-то боязливый.

Бодрствуя, он ясно слышал каждый новый звук. Вот пробежал над ним какой-то маленький зверек. Ласка или горностай? А потом кто-то подошел к кусту и затеребил по низу тоненькие прутики. Послышалось крепкое пощелкивание, будто где-то близко орехи грызли. Раздался смачный хруст и аппетитное причмокивание. С минуту было тихо, и вот опять уже почти у самой головы как будто кто-то принялся глодать засохший початок кукурузы. Погложет, похрустит, почавкает и вновь притихнет.

«А ведь это заяц пришел кормиться», — догадался он и до того обрадовался неожиданному сотоварищу, что не смел пошевельнуться. Заяц долго грыз побеги и глодал кору, а наевшись, сыто зевнул, потоптался и, похрустывая снегом, тяжеловато запрыгал по своим делам.

«Прощай, косой, спасибо за компанию», — подумал он и неожиданно почувствовал себя покинутым и как будто даже преданным. Лежать было неловко. Ноги затекли, а голова все куда-то скатывалась. Он потянулся, пошевелил ступнями, подсунул под щеку пучок соломы. От соломы пахло летом, комбайном, житниками, и захотелось есть. Хорошо бы разрезать свежий каравай. А еще лучше — булку. Перед его уходом Полина затевала тесто. Оно долго не всходило, потом неожиданно полезло через край квашонки. Полина нервничала, сердилась, и ему было все это неприятно. А теперь он думал об этом капризном тесте с тоскливым вожделением и запоздалой жалостью к жене, весь день проторчавшей у себя на ферме и не забывшей о пирогах.

Да что там пироги! Перед своим праздником — единственным в году и потому ею очень почитаемым — она не забыла выстирать его промасленный комбинезон, выгладить белую рубаху и выходные брюки, догадалась купить бутылочку, хотя сама не выносила даже запаха вина. А если в тот незадачливый день она его и упрекнула, так это тоже вполне можно понять. На ферме сейчас трудно, коров нагнали много, доярки все больше молодые и неопытные, а тут еще эта дурацкая авария. Проще всего рассердиться на справедливые упреки и хлопнуть дверью.

Но если бы он не хлопнул дверью, про «елочку» забыли бы опять. А теперь все о ней будут знать и помнить. Уж он-то во всяком случае не забудет никогда. Да и Полина тоже. Ведь, наверное, сейчас волнуется, переживает. Ничего, Полинка, ничего. Все будет хорошо. Он не сдастся, он дойдет. А это просто так, небольшой привал. Вот утихнет вьюга, развиднеется, и снова в путь. Он дойдет, он обязательно дойдет. Будет у доярок «елочка», непременно будет!

К утру он забылся, хоть и чувствовал сквозь дрему, что ему все тяжелее, все труднее дышать и шевелиться. Разбудил его какой-то странный, резкий треск. Прислушавшись, он понял, что это трактор. Уже стала ощущаться как бы бегущая по снегу упругая вибрация мотора и железная поступь гусениц, но все его тело было таким тяжелым, настолько скованным, что он никак не мог подняться и думал лишь о том, чтобы на тракторе поскорее увидали куст. И там заметили и куст и что-то непонятное над ним.

— Ноги! Ноги! — вдруг закричал сидевший рядом с трактористом парнишка лет пятнадцати.

— Чего ты мелешь? Какие ноги? — рассердился тракторист и тут увидел, что в низинке над осевшим в снег кустом, путаясь и запинаясь, как будто и в самом деле переступают босые ноги.

«Черт знает что такое, уж не перепил ли я на женском празднике», — подумал Иван Горохов и направил свою тяжелую машину на непонятный куст. Когда трактор начал приближаться к иве, снег внутри куста зашевелился и из-под веток показалась сначала голова, потом напряженно шевелящиеся локти и колени. Человек — он был весь белый, толстый, как снегур, — упрямо боролся с чем-то мешающим ему подняться.

Тракторист и его спутник оцепенели. Гусеницы как бы в испуге двинулись назад и замерли. Поборов невидимого противника, человек раздвинул ветки лоз и поднялся во весь рост. Трактористу и особенно парнишке он показался необычайно большим, даже огромным. Паренек на всякий случай скрылся в глубине кабины, виднелась только вздрагивающая бровь да шапка с настороженными ушами. Мыча что-то невнятное, великан, похожий на циклопа, быстро разматывал с лица и шеи какую-то повязку. Снег с него валился комьями. Иван Горохов, громыхнув дверцей кабины, бросился к нему.

— Гречихин? Тезка? Ты ли это?

— Ты что, приятель не видишь, куда едешь? — строго сказал тот и принялся отряхивать шарфом полы полушубка.

— Уж извиняй, дружище, я никак не думал…

— Думать надо, — еще строже сказал Гречихин, но тотчас же похлопал расстроенного парня по плечу. — Ничего, брат, ничего, не переживай. А ты, малец не прячься: я не волк, даже не заяц — не кусаюсь.

— Я думал, это — снежный человек, — зашевелился в кабине паренек, и два изумленных глаза блеснули сквозь стекло. — Ух, наверное, страшно было вам одному в степи!..

— Нет, ничего, терпимо, — улыбнулся ему Гречихин. — Бывает и похуже…

— Куда уж хуже, — не согласился тракторист. — Вот что, друг, лезь давай скорей в кабину и отогревайся у мотора, а потом доставим тебя в медпункт на профилактику. Надо же, всю ночь под снегом!

— Спасибо за внимание, а только никакой профилактики не требуется, — сказал Гречихин и, порывшись под кустом, появился с сидором в руках. — Пойду до дому. Страх надоело тут валяться. — И должно быть, для того чтобы развеселить встревоженного товарища, он добавил, улыбаясь. — Хотя к перине никаких претензий не имеется.

— Да постой ты, торопыга, еще снова заплутаешься, — не принял шутки тот. — Вот управимся, свезем тебя в Путятино. Закон!

— Да нет уж, побегу. Теперь не ночью — доберусь.

— Ну и упрям же ты, мужик, — скорее одобрительно, чем осуждающе покачал головою тракторист.

— Может, и упрям, а только по-другому не умею. Уж если что задумал — сделаю.

— Закон? — заулыбался тракторист. — Только так, а не иначе?

— В данной обстановке только так, — сказал Гречихин и, встряхивая сидор, зашагал вдоль поля по сугробам.

РЕВЕЗЕНЬ

Вот она, Ревезень!

Домов еще не видно (вдоль околицы буйно, непроницаемо разрослись вишневые сады), но как раз над избами неподвижно, точно примороженные, стоят в студеном осеннем воздухе белесые, чуть подсиненные дымки.

Вон тот, четвертый слева, — над ее домом… У Федора захватило дух. Жадно потянув ноздрями горьковатый печной запах, он вдруг ясно-ясно вспомнил, что вот так же точно все было и тогда, давным-давно, когда покидал он Ревезень.

Долго-долго стояли тогда дымки над тихим селом. А один — четвертый слева — тянулся к нему навстречу, как живой. Всякий раз, как он оглядывался, дымок, казалось, звал его: вернись, вернись…

Но он не вернулся.

Был он тогда молод, беззаботен, искал приключений и верил в свою звезду. Жил, как говорится, вольным казаком. Кочевал из города в город и брался решительно за все. Гонял плоты по Унже и Ветлуге, валил лес на Керженце, плотничий топор менял на мастерок стеноклада, малярную кисть — на звонкую струну шерстобита. Не потому ли не сиделось Федору на одном месте, что бурлила в нем беспокойная кровь вечно мятущихся цыган?

И вдруг этот весельчак и непоседа затосковал. Раз как-то он окалывал лед в затоне, сорвался в воду, простыл и очутился на больничной койке. Тут впервые и призадумался о жизни. Из больницы он вынес острое чувство недовольства самим собой. Все люди, как люди, он же — ни то ни се, ни рабочий, ни колхозник, ни женатый, ни холостой. Были у него и приятели, и приятельницы, но не было ни дружбы, ни любви. Вот уже и за тридцать перевалило, а он одинок, бездомен и, что обиднее всего, сам в этом виноват.

Вот тогда-то и вспомнил он свою родную Ревезень, тогда-то и написал письмо домой. Впрочем, не домой — дома у него не было, не было и родни. Написал он той, которую покинул двенадцать лет назад. В эти годы он иногда вспоминал о ней, думал даже вернуться. Но чем сильнее влекло его домой, тем дальше уносило недобрым ветром странствий. Давно ему хотелось написать письмо, да все не мог присесть, сосредоточиться. В больнице только и выбрал время.

Она ответила, и он понял, что у них есть сын. Сын! Как только он узнал об этом, так сейчас же начал собираться в путь. В сыне он увидел не только существо, которое надо любить и оберегать, но как бы и союзника.

Поспешно собрав пожитки (все убралось в заплечный небольшой мешок), он сел на пароход и распрощался с городом…

Дымки́ стоят над коньками крыш высокими столбами. Вытянувшись, потом слегка пригнувшись, словно их разбирает любопытство, они будто приглядываются к Федору. А один — четвертый слева — точно манит его: скорей, скорей! Придерживая за лямки беспрестанно съезжающий мешок, Федор побежал, задыхаясь, с наслажденьем повторяя все одно и то же звонко-радостное слово:

— Ревезень… Ревезень…

И, точно услышав его зов, село неожиданно и как-то разом выступило из-за садов, и каждый дом смотрит на Федора выжидательно, почти настороженно. Вон там, как раз посреди села, стоит добротный пятистенок правления колхоза. И всем своим строгим видом он как бы выговаривает Федору: что, брат, за длинным рублем шатался? Прогадал, дружище!

— Чу-дак, чу-дак, чу-дак! — насмешливо кудахчет курица у кого-то на дворе, и даже трактор, тянущий на ферму целиком стог сена, вытопывает что-то гусеницами не в пользу Федора.

«Сперва к председателю: так, мол, и так… а потом…»

Но не успел Федор и додумать этого, как вдруг его словно кто-то толкнул в бок. И неожиданно для самого себя он решительно свернул с наезженной дороги и зашагал задворками, через опустевшие усады, сквозь полынь и лебеду. Раздвинув ломкие ореховые тычинки чегеня, проник он в знакомый сад. Вишни, разросшиеся, огрубелые, но, несомненно, те самые, тотчас же обступили его и, словно узнавая, зашелестели жесткой покоробленной холодами, но все еще живой, тянувшей соки лаковой листвою. Тихо, чуть не на цыпочках, ступал он по мягкой, заиндевелой от заморозка траве, невольно вздрагивая, чуть только хрустнет под подошвой сухая ветка или зашуршит подсохшая крапива. Под каждой вишней чудилась ему худенькая босая девушка с распустившейся косой и судорожно вздрагивавшими, искусанными губами. Такой она была в то утро, перед разлукой, такой и запомнилась ему.

И почему-то вспомнился Федору ее отец — сельский философ и мечтатель. Главной его мечтой было дожить до коммунизма — «хоть одним глазком взглянуть!»

— Если не мы с тобой, так дочка наша доживет, — говорил он своей жене Ульяне.

В сорок первом он ушел на фронт, был ранен и попал в плен. Его повесили эсэсовцы за коммунистическую пропаганду. А позднее в Ревезень переслали окровавленную тряпку — должно быть, рукав его рубахи. Это было письмо.

«Незабвенная моя супруга Уля и ненаглядная дочка Дунюшка! — разобрали кровавые каракули. — Ваш супруг и отец погибает от руки палача за счастливое будущее. Казни жду бестрепетно — за коммунизм и смерть не страшна, жаль только, что вас, родимых, не увижу никогда и в нашу Ревезень уж больше не вернуся. Уля, береги себя, а пуще всего Дуняшу: ей при коммунизме жить. Обо мне не переживайте, будьте счастливы. Остаюсь беззаветно любящий вас и Родину Т. Долинин».

Ульяна не плакала, слезы разом пропали у нее. Она все разглаживала тряпку и целовала. И с каждым днем таяла, как воск. Так и умерла. Дуне не было тогда шестнадцати. Она вдруг словно онемела. На ферме, куда она определилась скотницей, ее так и звали «немая», «тронутая». Доярки ее жалели, помогали кто как мог, и через год она сама стала дояркой. «Умница, золотые руки, — говорили про нее колхозницы, — да вот беда — молчунья».

Одному только Федору удавалось «разговорить» ее. Был он песенник, плясун, удалая голова. Сощурив ястребиные глаза, он улыбался диковато и таинственно. Улыбка эта всегда что-то обещала и всегда обманывала.

— Правда, что ты цыган? — спрашивала Дуня.

— Цы́ган, цы́ган, — хохотал он, блестя крупноватыми зубами. — А ну, дай, красавица, погадаю.

Когда-то проезжал по Ревезени цыганский табор. Был уже октябрь, на колеса накручивало тяжелые сувертки снега, смешанного с грязью, взмыленные лошади спотыкались, еле переставляя ноги, и в драных кибитках орали голопузые цыганята. Чернобородые цыгане свирепо хлестали кнутами кляч, те наддавали, и тогда крикливые цыганки, встряхивая огромными серьгами и заметая снег нестерпимо пестрыми подолами, бежали за повозками.

Под сердитые возгласы мужиков и баб, под улюлюканье мальчишек табор уже выехал было из села, как вдруг одна молоденькая цыганка застонала, скрючилась и повалилась на дорогу, прямо в грязный снег. Цыганки подняли ее, что-то закричали своим цыганам, но те только отмахнулись и ударили по лошадям: они уходили от погони.

Цыганку оставили у повитухи — бабки Виринеи, пообещав ей вернуться за роженицей и посулив златые горы. Ночью у цыганки родился ребенок, а к утру она умерла. Табор в это время был уже далеко. Так нежданно-негаданно у бездетной бабки Виринеи оказался сын, которого назвали Федором Таборным.

Мальчик рос смуглым, жилистым, легким на ногу и до того смышленым, что не только бабка, души в нем не чаявшая, но и мужики дивились его сметливости («ишь, чертенок, с лету дело видит»). Еще подростком научился он плотничать, ковать железо, задавать снопы в молотилку и даже водить трактор. У него оказался такой интерес к машинам, такое чутье к мотору, что быть бы ему трактористом или комбайнером, а он стал конюхом. Видно, вместе с кровью предков передалась ему эта чисто цыганская страсть к коню.

Молодой и отчаянно смелый конюх начал заглядываться на тихую, робкую доярку. Он подарил ей яркие серьги покойной матери, а она отдала ему свое сердце. На правах жениха он зачастил к ней домой, и в селе уже поговаривали о свадьбе, не без ехидства называя его грачом, а ее перепелкой. Но свадьбы так и не было…

За двором посреди грядок торчит растопыренное пугало, обмотанное старым тряпьем и увенчанное выдолбленной тыквой. Точно такое пугало стояло и тогда. Федор подошел, щелкнул по тыкве ногтем и с грустью сказал:

— Стоишь, брат?.. А я вот иду… Примет ли, а?.. Виноватый я перед ней…

Через знакомую калитку он вышел на улицу, к дому. Вот колодец, береза, палисадник. Колодец потемнел, скривился, старая береза сдала: верхушка высохла, сломилась, и есть что-то сиротливое, беспомощное в ее корявых, скорчившихся сучьях. Зато сирень в палисаднике раскустилась так пышно, что за ней и окон не видать.

Все угадывал, все узнавал Федор и только дома не мог узнать. Был он новый, большой, с высоким крыльцом и затейливой резьбой вдоль всего карниза. Гладкий пологий скат тесовой крыши блестел и лоснился от проступившей смолки, а из высокой трубы, наставленной старым ведром, так и тянулся в небо тот самый, слегка подсиненный вьющийся дымок. И опять жадно-жадно, с тоской и наслаждением вдохнул Федор горьковатый печной запах. И почудилось ему в это тихое осеннее утро, что пахнет совсем не дымом, а горячим пшеничным хлебом да жирными мясными щами, и повеяло на него домовитым уютом налаженной колхозной жизни. И горько-горько пожалел он, что не выдержал тогда, бросил в трудную минуту и свою любовь, и вскормившую его Ревезень. В сенях он снял мешок, подождал, пока утихнет сердце, дрожащей рукой нащупал железную скобу и решительно рванул дверь.

— Кто там? — послышалось от печи, и из чуланчика выглянула женщина с длинными, еще не заплетенными в косы волосами и с горшком в руках. И почему-то Федор увидел не лицо ее, а большие, испачканные сажей руки и старый горшок с прикопченным краем и косым швом из высохшей замазки.

«Цы́ган, цы́ган, дай, красавица, погадаю», — хотелось, как бывало, рассмеяться Федору, но он лишь принужденно улыбнулся и сказал со вздохом:

— Я.

И при этом в горле его дрогнула какая-то не знакомая ему жалобная струнка. Женщина растерянно попятилась, наткнулась на ухваты и быстро шагнула из чуланчика, обеими руками прижимая горшок к груди, точно прикрываясь им от неожиданной напасти. Внезапно горшок распался, упал на пол и разбился на черепки. Женщина поспешно наклонилась, чтобы подобрать осколки, но вдруг, спохватившись, выпрямилась и принялась торопливо заплетать косу. И уже по одному тому, как она делала это, он сразу отличил бы ее ото всех других.

— Пришел вот… — сказал Федор с тем же незнакомым дребезжанием в горле и все топтался у порога, громыхая разбитыми большими сапогами.

— Милости просим, — сдержанно ответила хозяйка, уже овладевшая собой.

А он все не решался пройти вперед и, чтобы прикрыть непрошеное замешательство, потряхивал черными спутанными волосами да удивленно языком пощелкивал:

— Живешь, как боярышня в терему… А дом-то, дом-то — хоромы! Курить-то можно?

Она молча кивнула. И, когда он закурил толстую папиросу — едва ли не единственное, что еще могло напомнить о бывалой роскоши городской жизни, — заговорила тоном хозяйственного и знающего себе цену человека:

— Домишко ничего, жить можно. Трудодни, натуроплата да премии за высокие надои — глядишь, и разжилась. Сперва хозяйство поправила, а тут уж и дом… Ну и колхоз помог — не без того. Мы ведь теперь миллионеры.

— Миллионеры? — подивился Федор. — То-то, я гляжу, на месте старого коровника палаты каменные…

— Так-так, — стеклянно звенел он после неловкой паузы, но все в нем внутренне протестовало: «Эх, не о том бы надо, не о том».

Она, должно быть, тоже почувствовала это и умолкла. С минуту они тягостно молчали.

— Ну, здравствуй, что ли… — сказал, наконец, Федор, и его звенящий голос вдруг заглох, а лицо напряженно сморщилось.

— Здорово, Федор… батькович, — ответила она, не решаясь или не желая назвать его только по имени.

«Дуня!» — хотелось закричать ему, но он не мог простить ей этого чужого «батькович» и задребезжал стеклянным голосом завзятого балагура:

— Здравия желаем, царевна Авдотья Тимофевна. Что, аль не того ждала «в пышном тереме своем»?

Она молчала, и это ее молчание все более взвинчивало его.

— Что ж, можно и уйти. Цыган кочует, в хоромах не ночует.

Он храбрился, потому что еще не сознавал, что все в этом доме уже вцепилось в него и держит крепко и неодолимо. Тотчас же, как только он открыл дверь, блеснуло темным стеклом большое зеркало. На этом зеркале всегда висел длинный полотняный рушник с красными оленями по краям. Рушник и сейчас висел, только олени были уже не красные, а розовые. И эти розовые олени были свои, чертовски свои, быть может, потому, что вышивала их она, да и не просто вышивала, а специально для него. В старом доме, в углу на полочке, помнится, ютилась гипсовая избушка со слюдяными, тусклыми окошечками и дверкой из дощечки. От древности вся она истрескалась и потемнела, так что казалось, будто кто-то очень долго топил ее по-курному. Федор еще с порога увидел эту знакомую избушку. Внутри нее как будто горел веселый огонек, и она блестела всеми тремя окнами, точно приглашая гостя поселиться в ней. И еще он вспомнил круглые большие серьги своей матери. Ему хотелось увидеть их в ушах у Дуни, как тогда. Но их на Дуне не было. Да не было и той прежней Дуни. Была Авдотья Тимофеевна, сдержанная, настороженная. Тогда, давно, она была до того тоненькая, что казалось, вот-вот надломится. Она и точно все гнулась, клонила голову, как подсолнух на гряде. И оттого, что она все время смотрела вниз, словно всякую минуту опасаясь оступиться, он так и не рассмотрел, какие у нее глаза. Теперь она вся как-то укоренилась, выпрямилась, как выправляется хилое деревцо, пересаженное на хорошую почву. Она смотрела на Федора твердо, изучающе-спокойно, и глаза у нее, оказывается, были серые. Они глядели строго, эти большие, широко раскрытые глаза, но из самой глубины зрачков так и била, так и точилась нерастраченная нежность.

В это время дверь распахнулась, и в избу, едва не опрокинув гостя и совершенно не заметив его, влетел парнишка, черный и взъерошенный, как молодой скворец.

«Сын!» — догадался Федор, и в смятении отступил он в угол, за подтопок.

— Мамка, умираю есть хочу! — крикнул мальчик, как из автомата выстрелил, и мимо матери — только ветер просвистел — устремился прямиком к столу.

— Погоди-ка помирать-то, чудушко, — усмехнулась мать и ободряюще кивнула Федору.

— Ладно уж, не умру, — согласился мальчуган, — только корми давай живей — в школу ведь пора. — И он вскочил верхом на табуретку, как на коня.

— Всем задал сена-то, Васюта? — спросила мать от печи.

— А то как же?

— И быку?

Она стучала ухватами и сердилась на дрова — вот-вот пропыхнут.

— А то нет? Так я тебе и сробел перед ним, чертом пырючим! Пусть его бабы боятся, а я-то ведь — мужик.

«Ишь, воробей-неробей», — с нежностью подумал Федор. Он глядел на сына из своей засады, и желая, чтобы тот его заметил, и боясь этого. Что он скажет сыну, выросшему без него и, как видно, не нуждавшемуся в нем?

А Васюта с беззаботностью и самозабвением того счастливого возраста, когда ребенок уже становится подростком, но еще не перестает быть ребенком, вдруг подпрыгнул, одним движением головы подкинул видевшую виды шапку и боднул ее так ловко, что она взвилась и засела на самой макушке зеркала. Довольный своей удачей, он засмеялся и вдруг утих, увидев в зеркале незнакомого мужчину.

— Эх, да у нас чей-то чужой! — повернувшись вместе с табуреткой, воскликнул он, нисколько не смутившись. — Ты чей, дяденька?

— Свой… — послышалось от печи. — Чудушко, какой же он тебе чужой?

И было в этом голосе и смущение, и желание смягчить неловкость.

«Я твой отец…» — хотел сказать Федор и не мог.

И тогда эти слова сказала она. Мальчишка пристально посмотрел на гостя и недоверчиво наморщил нос. Федор привалился к печке, чтобы не упасть, и еле-еле выдавил сквозь хрипоту и заикание:

— Как хотите, а я пришел…

— Пришел — так айда за стол, чего там…

Он чувствовал себя хозяином, этот мальчишка. Да, кажется, он и действительно был уже хозяин в доме, помощник и работник. Облысевший воротник пальтишка припорошен сенной трухой, на штанах застарелые следы посыпки, и, точно лесными яблоками, пахнет от него силосом. Вероятно, у него и трудодней достаточно. И нечто похожее на зависть к сыну шевельнулось вдруг в сердце Федора, приглушив на какое-то мгновение все другие чувства.

— Садись-ка вот сюда, кокошку, — не пригласил, а потребовал Васюта, немедленно подставив табуретку и даже слегка придвинув стол.

— Спасибо… сынок, — Федор со вздохом сел.

— Вон ты у меня какой! — проговорил мальчишка. Приглядевшись к отцу и поразмыслив, он добавил:

— Только ты не совсем такой. Мамка говорила, что ты отчаянный…

— Сам ты — отчаянный, — не строго прикрикнула от печи мать.

— А что, не говорила? Может, ты и не плакала вовсе никогда? — с хитроватой, обезоруживающей ухмылкой ответил Васюта матери. Отца же упрекнул покровительственным тоном старшего, имеющего все права и основания журить: — Вообще-то ты зря так долго не приходил. Мы бы с тобой на Пьяне щук ловили и стали бы на лошадях гоняться.

— Есть еще лошадки-то? — спросил Федор, и цыганские глаза его так и загорелись.

— Есть, и даже рысак есть, — с той же цыганской горячностью ответил ему Васюта. И вдруг в упор спросил отца: — Почему ты все не приходил? Мы с мамкой ждали-ждали, да и ждать перестали.

Федор не знал, что сказать сыну, и молчал.

И тогда Дуня поставила на стол чугун с картошкой. Она нарочно стукнула донцем о столешницу, чтобы только не было этой напряженной и неприятной тишины.

— Налетай! — поощрительно захохотал Васюта и сунул руку в чугунок, окутанный прозрачным пахучим паром. Он выбрал самую крупную и разваристую картофелину и положил перед отцом.

Федор стал покорно есть. Картошка была необыкновенно вкусная и чертовски горячая. Они перекатывали ее в ладонях, дули на нее, обжигались и лишь покрякивали да посматривали друг на друга, оба смуглые, черноволосые. И взгляды их были удивительно похожими, и оба, как один, потирали они обожженные ладони, как-то одинаково — воронкой — вытягивая губы. И, приговаривая: «Ешьте, ешьте, пока она с варку-то», женщина смотрела поочередно на обоих и утирала передником глаза.

Напившись чаю с липовым медком, Федор прилег на чистую широкую кровать и тотчас же заснул крепким, покойным сном. И так проспал весь день. Он не слышал, как пришел сын из школы, как вернулась Дуня с вечерней дойки, как заходили будто бы по делу соседки и соседи. Он не проснулся даже от хриплого грома бригадира Дани Трасоруба, вознамерившегося заблаговременно залучить к себе в бригаду мастера на все руки. Васюта дважды пытался разбудить отца — давно пора было ужинать — да так и не добудился.

Среди ночи Федор нечаянно открыл глаза и увидел Дуню. Склонив голову набок, она расчесывала гребнем волосы, и видно было, как сквозь влажные, лоснящиеся при лунном свете пряди просвечивает большая цыганская серьга. Он что-то, кажется, подумал про эти волосы и эту яркую серьгу и снова вдруг заснул, как в колодец провалился.

И вот что-то влажное, нежное и ласковое тихо-тихо касается его лица, и такой же ласковый и нежный голос зовет его по имени. Он улыбнулся, решив сначала, что это снится сон, но едва лишь открыл глаза, как тотчас же увидел Дуню. Ее длинные, рассыпавшиеся волосы свесились ему на грудь, упали на лицо, а сама она, горячая, полунагая, с жадно раскрытыми губами сидела в изголовье и смотрела на него.

— Федя… Феденька… — говорила она тихо и призывно, и от ее дыхания волосы шевелились, как живые, щекоча и возбуждая Федора. — Ждала тебя… знала, что придешь… сердцем чуяла.

— Милая ты моя… хорошая… прости… — бормотал Федор, целуя ее мягкие, чуточку шершавые, бесконечно дорогие руки и пристыженно пряча свое лицо в ее пахучих влажных волосах.

— Слышишь, как оно стучит? — Дуня приложила его руку к своей груди и мечтательно вздохнула. — Счастья хочет…

И с этой ночи, с той самой, когда над сонной Ревезенью яркой цыганской серьгою блестела луна, началась для них новая жизнь.

ЛЕШАЯ

1

Что-то большое, косматое, остановилось в двух шагах от Рубина и пристально смотрит на него необычайно яркими зелеными глазами.

«Волк! — похолодел Рубин. — Что делать?»

Шерсть на крутом волчьем загривке вздыбилась, блеснули длинные клыки. И, уже не помня себя от ужаса, Рубин схватил этюдник и с размаху метнул им в оскаленную пасть.

Волк отскочил и неожиданно залаял яростно, свирепо, как цепной кобель.

— Взять, взять, Космач! — раздался вдруг тонкий властный голос, и сейчас же Рубин увидел человека с топором за поясом и ружьем на изготовку. В глазах, в лице, во всей фигуре человека был гнев и непоколебимая решимость. Рубин сидел под нависшей кроной дерева ни жив ни мертв.

— Эй, кто тут? Вылезай, а то стрелять буду! — требовательно крикнул человек. — С порубщиками у меня разговор короткий!

«Да это же страж лесов…» — догадался Рубин.

Немного приободрившись, он выполз из-под кроны, сел на пень, попросил унять собаку и сказал, миролюбиво улыбаясь:

— Представьте, я не порубщик, а художник.

Он был почти уверен, что достаточно одного слова «художник», чтобы разом все уладить. Но это магическое слово не произвело никакого действия, если не считать того, что пес зашелся, захрипел — или съест со всеми потрохами, или подавится слюной и лаем, — а его хозяин принялся стыдить художника за безобразия на опытном участке.

— Полюбуйтесь, вот они, ваши художества! А ведь это кедр, сибирский кедр!

И только тут Рубин заметил, что у ног его белеют свежие, пахнущие смолою щепки, а чуть поодаль темнеет хвоей тонкая верхушка.

— Охотно допускаю, что это кедр, но при чем же тут я? — сказал Рубин, пнув ногою срубленное дерево и так выразительно пожав плечами, что уже это одно могло, казалось, снять все подозрения. Но была замечена только та небрежность, с которой художник пихнул ногою дерево. И это вызвало новый взрыв негодования.

— Мы из сил выбиваемся, чтобы продвинуть кедры из тайги в наши леса, выращиваем их из зернышка, дрожим над каждым деревцем, но является такой вот артист с топором — и всё к чертям…

— Ну уж знаете!.. — воскликнул Рубин оскорбленно и, подхватив с земли этюдник, потряс им перед самым носом своего обидчика. При этом художник пояснил, что он писал в лесу этюды для своей будущей картины, заблудился и решил заночевать под елью.

— Да это же не ель, а кедровая сосна, — последовало уточнение. — Если вы и впрямь художник, то надо бы в этом разбираться чуточку получше.

— Допускаю, — согласился Рубин, — но и вам следует получше разбираться в людях — этак и сам великий Шишкин мог бы за порубщика сойти.

— А кто вас знает, на лбу-то не написано. Ну и крепко же напугал вас мой Космач!..

И страж лесов захохотал, да так звонко, весело и самозабвенно, что Рубин невольно глянул на него со странным чувством любопытства и волнения. Любопытство почти совсем пропало, едва художник подметил про себя, что человек мал ростом, плечи у него узенькие, вислые, и поэтому рукава старенького ватника высоко засучены, и что лицо его затенено широкополой соломенной шляпой с накомарником. Волнение же не проходило, хотя Рубин и сам не отдавал себе отчета, чем именно мог взволновать его этот незнакомый и, по всей видимости, заурядный человек. А тот уверенным движением поправил на плече двустволку, свистнул собаку, пустившуюся было за тетеревиным выводком, и, кивнув художнику, чтобы следовал за ним, легко и быстро пошел куда-то в глубину бора.

Над лесом неярко взблескивало. Было похоже, что кто-то невидимый и первобытный высекает огонь кресалом.

— «Куда он меня ведет?» — беспокойно подумал Рубин, едва поспевая за своим легконогим проводником. И как бы в ответ на это тот сказал, что надвигается гроза, а так как в лесу гостиниц нет, придется располагаться в сторожке, на кордоне.

— Великолепно, — сказал художник. — Можно будет написать что-нибудь во вкусе Васнецова.

2

Шли медленно, так как повсюду торчал колючий частый подлесок. Лес темнел, кроны сливались, и Рубин не мог понять: то ли нависают тучи, то ли наступает ночь. Кедровые посадки кончились, их сменили пихты, непривычно светлевшие своими серыми, гладкими стволами, а потом еще какие-то деревья — то ли хвойные, то ли лиственные — уже и не разобрать во тьме.

И вот опять старый сосновый и еловый бор. Длинные, как бы отсеченные в вершинах, стволы сосен упруго раскачивались, и вверху над ними беспокойно колыхалась темная, всклокоченная зыбь хвои. Ели же совсем казались черными, и их мохнатые медвежьи лапы непрестанно шевелились и цепляли Рубина за рюкзак, за ремень этюдника, за пряжки на плаще, за молодую, еще не определившуюся бороду, за полноватое, таинственно-значительное лицо, так что он едва не потерял свой модный коричневый берет.

Космач то убегал вперед, то вдруг ломился сквозь подлесок где-то сбоку или сзади, и Рубин невольно вздрагивал и, чуть не натыкаясь на лохматый хвост собаки, торчавший из густого ельника подобно загнутой еловой лапе, усталым голосом окликал своего притихшего в молчанье леса спутника.

— А-у! — весело и как будто даже озорно откликался тот из-за деревьев, и такая тайна была в этом юношески звонком голосе, что хотелось забежать вперед и заглянуть под накомарник.

Лес то редел, то вдруг становился непролазно частым, снизу в хвое шныряли какие-то зверьки, а высоко в кронах пронзительно кричали невидимые птицы — быть может, сойки, а быть может, северные кедровки. Пахло хвоей, смолой, звериными дебрями. И Рубину уже начало казаться, что он не в обычном обжитом лесу, в какой-то сотне километров от большого города, а в непроходимой сибирской тайге.

Гроза шла навстречу. Взблескивало все чаще и ближе, и казалось, что тот, первобытный, щелкая кресалом, с озорным гоготом ломится сквозь дебри.

Вдруг лес и небо вспыхнули, и в просветах между стволами возникло что-то большое, островерхое. Не успел художник сообразить, что же это: стог или штабель бревен, все исчезло, кануло во мрак. Несколько мгновений они пробивались через этот плотный, давящий мрак, а когда лес и небо снова вспыхнули, Рубин явственно увидел в ярком дрожащем свете избушку на курьих ножках. Ему даже почудилось, что из окна избушки хищно глянули на него остекленевшие глаза бабы-яги.

Какое-то большое дерево раскинуло над избушкой длинные, опушенные нежной хвоей ветви, точно охраняя этот забытый жизнью терем и сказочную лесную старину. И что-то сказочное было в необычайно правильной шатровой кроне, разделявшейся при каждой вспышке молний на четыре яруса, и в том, как раскачивались на длинных тоненьких подвесках маленькие корзинки шишек. Сказочность, таинственность была в сухом, немолчном шепоте упруго-зыбкой хвои. И уже бесконечно таинственной в этой необычайной обстановке показалась художнику тихая музыка и наскучившая в городе песня «Я люблю тебя, жизнь», доносившаяся из открытого окна избушки.

Одним ухом Рубин слушал родословную необыкновенного дерева («Дедушка посадил, еще когда был студентом»), другим же все прислушивался к шуму хвои и звукам музыки. И этот первозданный шелест ветвей, и эта новая мелодия сливались в одно целое, и все вместе было песней леса, древнего, как сама земля, и вечно молодого.

Где-то в глубине бора словно бы раскатились бревна, крышу как будто дятлы задолбили, и хвоя шумела уже не так сухо. И все это тоже вошло в песню леса, украсив и обогатив ее.

Оберегая от дождя этюдник с красками, кистями и картонами, Рубин стоял под деревом и думал, что хорошо бы написать грозу. Мелькнуло и название будущей картины: «Гроза в лесу».

— Идите в дом, а то намочит, хватит уж вам расти-то, и так, как пихта, длинный! — послышался с террасы знакомый голос, и опять художнику захотелось заглянуть под накомарник. Над хвоей трижды полыхнуло, и трижды он увидел своего проводника. Тот стоял под лохматой ветвью, облокотясь о край террасы, и улыбался. Накомарника на нем не было, не было и топора за поясом, не было и двустволки на плече. И весь он казался каким-то новым, неузнаваемым. И как только Рубин увидел в трепетном свете молний его лицо, глаза и губы, сердце художника застучало в каком-то неясном и волнующем предчувствии. И он вдруг порадовался именно тому, что еще часа два назад его пугало и тревожило, — своей затерянности в этих безлюдных дебрях.

3

В избушке было тесно и таинственно. По стенам лепились птичьи гнезда и торчали ветки с какими-то яркими ягодами и сухими встопорщенными шишками. Под потолком, раскачиваясь на проволоке и взблескивая стеклянными глазами, висело ушастое чучело большой совы. Рубин улыбнулся, догадавшись, что ее-то и принял он за бабу-ягу. И еще увидел Рубин маленький блестящий приемник на столе, а над ним зажженную лампу-молнию с ребристой полупроводниковой батареей, смонтированной под абажуром. Хотя приемник кто-то выключил, художнику казалось, что он все еще слышит знакомую мелодию о любви к жизни. Подхваченная могучим оркестром леса, эта мелодия вошла в самую глубину сердца и стала его собственным чувством. Но любить жизнь значило для него теперь наслаждаться созерцанием надвигающейся грозы с ее внезапными и как бы вздрагивающими взблесками, необычайными, беспрестанно меняющимися красками и загадочными движениями деревьев за покосившимися окнами. Деревья шевелили каждой веткой и хвоинкой, напряженно изгибались, готовые обхватить друг друга, и похоже было, что вот-вот вступят в единоборство неловкие, медлительные великаны в широких, лохматых шапках и островерхих фантастических шеломах. Художнику показалось даже, что один из этих великанов — не тот ли озорной и шумный? — протянул в избушку свою большую руку и шарит по подоконнику, и Рубин не сразу понял, что в растворенное окно просунулась большая ветка того самого дерева, которое так поразило его своей стройностью и величавой красотой.

— Кто там? — послышался вдруг чей-то тихий невнятный голос, и художнику почудилось, что это прошелестела хвоей ветка.

— Я это, дедушка, — громким голосом подростка ответил спутник Рубина. И только тут заметил он, что с печи, занявшей чуть не половину горницы, торчат большие валенки цвета лишайника. Валенки эти слабо пошевелились, и откуда-то из запечья дошел глухой и тихий голос, похожий на шелест хвои:

— Ты, Липа?..

«Липа… такое имя встретишь только в лесу», — подумал Рубин.

— Это я, — еще громче повторила Липа, глядя на валенки. — И еще тут человек один… Заблудился… Ты слышишь, дедушка?

— Коли заблудился, пусть переночует, а то вон гроза идет, — прошелестело на печи, и Рубин догадался, что старик глухой. Громко и почтительно, как бы невольно подражая Липе, он сказал:

— Спасибо вам за гостеприимство. Хотел вот изобразить ваш лес, да забрел в такие дебри, что просто ужас. Если бы не ваша внучка, одним художником на свете, пожалуй, было б меньше.

— Ну, это вы напрасно, молодой человек, — зашелестело с печи, и Рубин понял, что слова его услышаны. — Лес человеку — друг. Ну, естественно, и человек не должен быть ему врагом. Внучка это понимает, она у меня умница. А что, Липа, как поживают наши северяне?

— Растут, — ответила она, кивая Рубину, чтобы молчал о срубленном кедре.

— Дедушка стал как ребенок, — пояснила она художнику, — как узнает, что кто-то дерево сгубил, так и заболеет. Вот и теперь лежит, не выходит никуда…

Рубин сочувственно покачал головой, и, как бы в благодарность, Липа стащила с него рюкзак и предупредительно придвинула к ветхому столу старенькую табуретку.

— Присаживайтесь, товарищ художник, отдыхайте, сейчас я самоварчик разогрею, — сказала она, скрывшись за чистенькой цветастой занавеской в маленьком чуланчике, который, как догадался Рубин, был и спальней, и кухней. Слышно было, как она подкладывает шишек в самовар и как гудит огонь в трубе. И еще услышал Рубин, что в дверь снаружи кто-то настойчиво царапает. Художнику неожиданно подумалось, что так скрестись может лишь сам леший. И когда он с невольным опасением открыл дверь и глянул в сени, оттуда вместе с порывом ветра ворвался Космач со смущенной мордой и растерянно опущенным хвостом. Забившись глубоко под лавку, пес положил голову на лапы и встревоженно блеснул зелеными глазами.

— Он у меня трус, грозы боится, — пояснили из чуланчика. Космач виновато помотал хвостом и стал прислушиваться к тяжким вздохам бора.

— Ну, а вы грозы боитесь? — спросил Рубин, желая завязать приятный разговор.

— Чего же ее бояться? — послышалось в ответ. — Да и не будет большой грозы — небо-то очистилось.

Рубин глянул в окно и удивился: в лесу посветлело, почти как днем, и верхняя кромка уходящей тучи бледно багровела от заката. А он-то думал, что уже полночь!

И, дивясь внезапной перемене, любуясь редким освещением неба и вершин деревьев, Рубин опять подумал: «Такое можно увидеть только в лесу».

— Сейчас будем чай пить, — объявила Липа, — я вот только переоденусь. Ладно?

И Рубин услышал сквозь приглушенный шелест хвои, как она надевает платье, как обдувает самовар и стучит посудой.

— А что, Липа, готов ли самовар-то? — прошелестело с печи. — Заморила ты гостя-то совсем.

— Несу! — откликнулась она и, прежде чем нерасторопный Рубин догадался помочь ей, поставила самовар на подоконник, так как стол был мал и жидок. И, как только художник увидел ее в платье, туфлях, с бусами на шее и сережками в ушах, он воскликнул почти растерянно:

— Вон вы какая!

— Какая? — спросила Липа и, улыбнувшись чуточку кокетливо, зачем-то опять пошла в чуланчик.

— Ну, такая, простите, неземная… — странно робея перед ней, пролепетал Рубин, как только она вернулась с чайником и сахарницей. — С вас только мадонну писать.

— Чего, чего? — Она вдруг засмеялась. — Вы еще, пожалуй, икону нарисуете…

— Ну, тогда ударницу коммунистического труда. Вас это устраивает?

— Ну вот, еще не легче! — замахала руками Липа. — Какая ж я ударница? Я просто лесник и больше ничего.

— Вот уж не думал, что лесники такие, — пожал плечами Рубин. Изобразив на интеллигентном своем лице нечто вроде испуга, он добавил, улыбаясь: — Я думал, они, как лешие, — бородатые, с всклокоченными волосами.

— А я не думала, что художники бродят по лесам медведями, — с озорновато-застенчивой улыбкой сказала Липа.

— Признаться, я и сам не торопился записываться в лесовики, — все более оживляясь и чувствуя себя все свободней и уверенней, сказал Рубин, — но Бураков — наше художественное начальство (между прочим, очень колоритная фигура) — прямо-таки вытурил меня из города. Несмотря на протесты Ходорова (ох, уж этот Ходоров!), дает мне творческую командировку, снабжает набором красок, рюкзаком. Ступай, говорит, домовой, в лес, да смотри — без картины не являйся. Так вот мы с вами и встретились, дорогая девушка.

— Так уже сразу и дорогая? — усомнилась Липа, но вся так и зарделась под его взглядом. — Какие вы, городские, прыткие…

— Да, да, дорогая, милая! — горячо подтвердил художник. — Вы даже и представить себе не можете, как я благодарен лесу за эту встречу с вами.

— Пейте чай, — поспешила напомнить Липа и, уже не слушая художника, громко позвала: — Что же вы не идете, дедушка, самовар-то давно готов!

4

Валенки зашевелились, свесились, встали на приступок. Вслед за ними появились мятые штаны, широкая толстовка. Дед слезал медленно, кряхтя и отдуваясь. Был он худ, высок и прям, как ствол сосны. Но сосна эта была уже почти совсем сухая. Медлительным, автоматическим движением дед надел на себя зеленый фартук и сел к столу. Сидел он очень прямо и безжизненно, напоминая все то же полузасохшее дерево. А когда Липа налила ему в блюдце чаю, он взял большую ложку и стал хлебать его, как суп. Все время, пока старик сидел за столом, Липа прислуживала ему, подавая то сахар, то щипцы, то мягкое домашнее печенье и при этом глядя на него с грустной любовью.

«А что, если назвать картину «Старый лесовод» или «Старик и лес»?», — подумал Рубин и попросил было деда немного попозировать. Но тот, ничего не сказав художнику, молча полез на печь, и вскоре оттуда уже торчали валенки.

— Какой уж он теперь лесовод, — с виновато-жалостливым вздохом сказала Липа, — а ведь когда-то сажал леса, переписывался с учеными-лесоводами, сам книги составлял… Помните Вихрова у Леонова? Вот и дедушка такой был. Ведь это он рассадил здесь кедры и лиственницы. И, когда я читаю этот роман, мне кажется, что все там про моего дедушку…

— И про вас! — добавил Рубин.

— При чем же тут я?

— По-моему, вы очень похожи на Полю Вихрову. Если бы я иллюстрировал эту книгу, то прототипом Поли взял бы вас.

— Нет, что вы, — засмущалась Липа, — Поля ж героиня, не мне чета. И биография у меня другая. Маму я совсем не помню, папа на войне погиб, бабушку убило громом. Совсем никакого сходства нету. А главное, я никаких подвигов не совершала, только все работала да караулила.

— Да знаете ли вы, дорогая девушка, — уж позвольте мне называть вас так, — горячо и искренне заговорил художник, — что вы каждодневно совершаете такой подвиг, который, быть может, и не снился вашей героине. Разве не подвиг в расцвете молодости и красоты жить одной в лесу, нянчиться с больным отжившим стариком, днем и ночью сторожить лес да еще рассаживать новые сорта деревьев? Поверьте мне, что ваш незаметный, скрытый труд в десятки, а может быть, и сотни раз ценнее иных подвигов, о которых шумят витии, я, как художник и человек иного мира, преклоняюсь перед вами, и позвольте мне набросать ваш портрет…

Рубин быстро достал из этюдника нетронутый картон, с решительным, почти суровым видом усадил Липу у окна под веткой лиственницы и тотчас же принялся за дело. Работал он быстро, порывисто и молча, только слышно было, как царапает бумагу жало карандаша. Иногда карандаш ломался. Рубин хмурился, бросал его и брал другой. Хмурился он и тогда, когда Липа чуть поворачивала голову или нечаянно опускала глаза. Брови у художника были очень густые и подвижные, и, едва он вскидывал их, она вся напрягалась и боялась дух перевести. Вскоре она до того устала, что желала втайне, чтобы сломались все карандаши. Увлекшись, Рубин работал самозабвенно, лихорадочно, и карандаши действительно сломались все до одного. Художник вынул медицинский скальпель и начал их оттачивать, а девушка испуганно вздохнула.

— Что, устали? — спросил он удивленно и, когда она нерешительно кивнула, объявил со снисходительной и сожалеющей улыбкой, что на сегодня, пожалуй, хватит.

— Пока так, но учтите, что это всего лишь беглый набросок, — сказал он.

— Да это ж я! — изумленно ахнула она, чуть глянув на картон. — Как же вы так сумели?

— Искусство, — бросил небрежно Рубин.

Липа посмотрела на него большими благодарными глазами. Но сейчас же прикрыла их темно-мшистыми ресницами.

— А можно мне взять это… насовсем?

— Портрет еще не кончен, — сказал Рубин, не любивший отдавать свою работу в чужие руки, но за темными ресницами вдруг обозначилась такая горькая печаль, что он заколебался. — Словом, я дарю вам этот набросок в знак уважения, дружбы и…

Он запнулся и, чтобы поправить свою неловкость, надписал решительно, небрежно и размашисто:

«В память незабвенной встречи с милой Лешей.

Рубин».

Он подумал и для чего-то прибавил к фамилии свой инициал. Получилось: Рубинс — красиво и таинственно. И уже все: и уходящая гроза, и мягкая лапа лиственницы в окне, и сова под потолком, и встопорщенные шишки на стенах, и даже валенки под цвет лишайника — показалось ему необычайно таинственным, полным особого значения, и ему вдруг захотелось остаться в сторожке на все лето, навсегда.

— Я ваш пленник, — сказал он Липе, — берите меня в рабство, но только не гоните.

— Ну зачем вы так? При чем тут рабство? — упрекнула Липа. — А если вам нравится в лесу, пожалуйста, живите, мы с дедушкой не возражаем.

— О, это щедро, — сказал Рубин. — Не знаю, как вас и благодарить.

— Да вы уже отблагодарили, только ничего больше не пишите, — усмехнулась Липа и, взяв со стола большую книгу, заложила в нее набросок. Рубин подумал, что это должен быть последний роман Леонова. Убедившись, что это и в самом деле «Русский лес», художник удивился, почти обрадовался.

«Русский лес», как хорошо и точно сказано, — подумал он. — Вот как надо назвать картину!»

Он поделился своей идеей с Липой, и та одобрила ее.

— Так и будет, — торжественно объявил художник, — это прозвучит!

— Обязательно, — подтвердила Липа, и столько радостной надежды было в ясном взгляде девушки, что уже нельзя было не взяться за картину.

Никогда еще Рубин не чувствовал себя таким деятельным и вдохновенным. Он готов был сейчас же начать работу. Но было уже поздно и поневоле пришлось отложить до завтра. Липа постелила ему на лавке у того самого окна, сквозь которое тянулась ветка лиственницы.

Он лег и стал думать о лесе, о своей картине, о Липе. Она убирала со стола посуду и тихонько напевала что-то незнакомое, лесное.

И эта незнакомая песенка, и звон посуды, и мелькание маленьких девичьих рук, и постукивание каблуков, и ее дыхание волновали Рубина настолько, что он ворочался с боку на бок и вздыхал. И, желая показать, что он не может и не хочет спать, Рубин потрепал по загривку Космача и попросил дать лапу. Пес охотно исполнил просьбу.

— Дружба, да? — и художник встряхнул тяжелую, шерстистую собачью лапу. Космач мотнул хвостом и внимательно посмотрел на Рубина. Блестящие глаза его как бы говорили:

— Не знаю, как хозяйка, а я не прочь.

— Он у меня незлопамятный, — сказала Липа и, присев на корточки, принялась ласкать своего любимца. Космач томно повизгивал и лизал ей руки. А она все ласкала и ласкала его, и пес изнемогал от этой неожиданной и бурной ласки. Наконец, он не выдержал, залез под стол и стал чесаться задней лапой, и из-под стола летели клочья шерсти.

А Липа ушла к себе в чуланчик и затихла. Но Рубин чувствовал: она не спит. Он был уверен, что Липа думает о нем, потому что сам только о ней и думал.

За окном глухо шумел бор и дрожали сполохи. По-видимому, снова надвигалась туча. И странное чувство вдруг овладело Рубиным. Его переполняло что-то большое, радостное, и в то же время чего-то очень не хватало. И, не в силах разобраться в этом сложном и противоречивом чувстве, он заснул.

5

Ему снилось, что он лежит посреди бора. Сосны, ели, пихты, кедры с веселым гулом клонятся над ним, а лиственница — та самая — вдруг протянула шевелящуюся лапу и осторожно коснулась его лица, волос. И таким мягким, нежным и приятным было это прикосновение, что Рубин больше не мог спать, переполненный какой-то смутной, что-то обещающей и как будто бы зовущей радостью.

А ночь неистовствовала. Взвихренные кроны наискось пронизывали каленые кривые копья молний, бор полыхал, и кто-то бесшабашно озорной, отчаянный и вдохновенный заламывал деревья и раскрашивал их в необычайные, беспрестанно меняющиеся тона. И кто-то ласковый, нежный и живой опять коснулся его лица, тихо погладил волосы. И, невольно поддаваясь ласке, Рубин притворился спящим, затаился. Сердце его забилось взволнованно и выжидающе.

«А ведь это Липа»… — подумал он, боясь пошевелиться. Липа сидела на корточках перед его постелью, гладила рукою его щеки и шептала что-то нежно и просительно, и нельзя было понять, то ли она просит о чем-то лес и грозу, то ли его, Рубина. И видно было в трепетном полыхании молний, как шевелятся ее губы, блестят глаза и вздрагивает вся ее тоненькая, белая, как бы прозрачная фигурка.

— Липа… — тихо промолвил Рубин и дотронулся до ее ладони. Она вздрогнула, но руки не отняла. Рубин привлек ее к себе, коснулся ее мягких, даже на ощупь вьющихся волос, щек, шеи, груди. Она вся затрепетала, но не отстранилась. И, задыхаясь от ее близости, зная, что она не отвергнет его, Рубин схватил ее в объятия и сжал так сильно, что она тихо застонала.

Вдруг зазвенели стекла, резко царапнуло по крыше и затрещало так, как будто тот, отчаянный, принялся ломать сушняк через колено. И в то же время Рубин увидел при новой вспышке молний, как шатровая, ярусная крона встряхнула шишками и хвоей, напряглась, перекосилась и разом разломилась в двух местах.

— Кажись, что-то упало? — испуганно прошелестело с печи. — Липа, где ты?

Но вместо ответа Липа вскрикнула, рванулась и убежала в лес. Рубин накинул плащ и бросился за ней.

— Липа! — звал он ее. — Липа!

Она не отвечала. Лил дождь, бушевала гроза. Трепетный, нестерпимо яркий свет выхватывал из мрака то гряды облаков, то большую, островерхую кучу с проснувшимися, встревоженными муравьями, то длинные иглы на мутовках молодой сосны, и ничто, казалось, не могло укрыться от его всепроникающих лучей.

И только не видно было Липы. Она исчезла, как будто превратилась в одну из сосен или елей.

Рубину стало до того страшно, что он не мог более кричать. Поминутно натыкаясь на лапы елей, скользя по мокрым мхам, изнемогая от ливня, картечью бьющего в лицо, он молча и безнадежно бродил вокруг избушки. Лес был в смятении, и в смятении была душа художника.

И вдруг он увидел Липу. Скорчившись и уткнув лицо в мокрую хвою упавшей лиственницы, она плакала. Узенькие, остренькие ее плечи судорожно вздрагивали, зубы стучали от тоски и холода. Вся она была мокра до нитки.

— Что с вами?.. Вы из-за меня?.. — тревожно промолвил Рубин, накрыв ее своим плащом. — Простите меня, пожалуйста, я с ума сошел…

— Нет, это я с ума сошла, — сердито всхлипывала Липа. — Зачем эта гроза?.. Зачем вы сюда приехали?..

— Я уеду, — поспешно сказал Рубин, — только успокойтесь… Пойдемте, я вас провожу домой…

— У меня нет дома: это же избушка на курьих ножках. А я не хочу быть бабой-ягой! Я хочу жить, жить! Дедушка уже не способен этого понять, так хоть вы поймите. Увезите меня в город, дайте жизнь! Ведь живут же люди по-хорошему…

— Успокойтесь, — просил Рубин. — Завтра что-нибудь придумаем…

Она повисла на его руке, отяжелевшая, вздрагивающая от рыданий, безвольная. Она шла за ним молча и покорно, отчаявшаяся, доверившая ему свою жизнь. И какое-то сложное, странное чувство зародилось в душе художника. Тут были и жалость к ней, и благодарность, и желание сделать для нее все, что только возможно, но и смутная досада на ее беспомощность, и глухое, еще не осознанное раздражение за это неожиданное бегство.

Он ввел ее в дом, помог добраться до постели, помог ей лечь, помог укрыться одеялом. Он был ласков, нежен и… холоден, как лед.

6

Весь остаток ночи Рубин тревожно прислушивался, как буйствует стихия. И казалось, что самой природе жутко от собственного гнева, и лес уже представлялся Рубину страшным и враждебным, и он уже видел в себе несчастного Иванушку, пропадающего в избушке на курьих ножках под надзором старого кощея и молодой бабы-яги.

Заснул он неожиданно, и сон его был глубок и тяжек. И когда он, наконец, проснулся, было тихо, лес стоял усталый, хмурый, и казалось, что деревья недовольны собой, стыдятся своего разгула и жалеют загубленного сотоварища. Рубин глянул на поверженную лиственницу и отвернулся — до того тяжко было видеть калекой эту гордую красавицу.

На столе, под приемником, была записка. Рубин пробежал ее глазами:

«Я ушла по делу, вернусь не скоро. Ешьте с дедушкой все, что есть в печи. Рисуйте вашу картину и живите здесь, сколько хотите».

«Нет! — запротестовала вся натура Рубина. — Хватит! Довольно с меня и этого!»

И острая тоска по городу, по его широким, шумным улицам, по товарищам с их спорами и сплетнями, по привычному укладу жизни овладела вдруг художником. И, чувствуя, что он уже не может выносить ни совы со стеклянными глазами и ушами, похожими на рожки, ни валенок, по-прежнему торчавших с печи, ни самой этой избушки, ни притихшего после ночного буйства леса, Рубин взвалил на спину рюкзак, вскинул на плечо этюдник и нетерпеливо сбежал с террасы.

— Это ты, Липа? — вслед ему зашелестело на печи, и Рубин вдруг подумал, что неожиданный его уход похож на дезертирство, но уже не мог остановиться. Он не решился даже оглянуться. Шел он наугад, по замшелой мокрой тропке, заросшей кедрачом. Тропка эта казалась ему знакомой, и когда он увидел вершинку срубленного кедра, то сейчас же вспомнил Липу с ружьем и топором за поясом. Неужели грозный страж лесов и плачущая, отчаявшаяся девушка один и тот же человек? Он понимал ее, он сострадал, сочувствовал, но очень боялся увидеть ее сейчас. Что он ей скажет, как объяснит свой неожиданный уход?..

Тропинка вывела его на большую наезженную дорогу, а та привела к лесному полустанку. Рубин взял билет, уложил на полку этюдник и рюкзак и вдруг увидел из окна вагона большую лохматую собаку с круто загнутым хвостом, похожим на еловую лапу. Несомненно, это был Космач. Рубин невольно поискал глазами его хозяйку и действительно увидел Липу. В ватнике, кирзовых сапогах, в шляпе с откинутым накомарником она показалась на опушке леса, и, как только Рубин увидел ее, у него застучало сердце. В это время поезд тронулся, и Липа побежала ему наперерез. А потом остановилась, прислонилась к стволу сосны и все время, пока Рубин смотрел в окно, стояла не шелохнувшись…

7

Прошло полмесяца. Картина «Русский лес» давалась Рубину с трудом. И вот как-то в одну из тех отчаянных, минут, когда художник, утратив веру в свой талант, уже готов был уничтожить полотно, ему подали конверт, подписанный крупным, как будто бы знакомым почерком. Рубин разорвал конверт дрожащими руками в предчувствии чего-то необычного.

«Добрый день, здравствуйте, товарищ Рубинс! — читал он. — Пожалуйста, извините, что называю вас чересчур официально, потому что вашего имени-отчества я не знаю. И, несмотря на это, я решила вам написать письмо, хотя и понимаю, что вы очень занятый человек и я отнимаю у вас драгоценное время. А если вам будет неприятно мое письмо, то бросьте в печку и не читайте. А я как только вас увидела, так и полюбила и всегда до самой смерти буду вас любить, и если бы вы захотели, то стала бы для вас как спутник вокруг Земли. Но только никогда этому не быть, потому что я лесовичка, «лешая», а вы талантливый и пишете картины. И ваш портрет, срисованный с меня, я берегу, и когда на него гляжу, то вспоминаю вас и думаю про вас одно только хорошее. И мне так хочется поговорить с вами о хорошем, и я прошу вас: напишите мне письмо какое ни на есть, хотя бы самое коротенькое. И я вам тоже напишу, и давайте говорить о самом хорошем, о самом лучшем в нашей жизни. А с тех пор, как вы побывали у нас в лесу, жить здесь стало совсем не скучно, и я работаю изо всех сил и посадила много лиственницы и кедра. И работать мне стало легко, потому что все время мечтаю и думаю про вас — какой вы хороший. И еще думаю про вашу картину «Русский лес». Она у вас обязательно получится, потому что вы очень талантливый. Только вот не знаю, хватит ли у вас души. И боюсь, что закрутят вас разные городские крали. Гоните их от себя подальше и рисуйте, рисуйте свою картину. А если надо что про лес, то приезжайте опять на кордон, и мы с дедушкой встретим вас, как своего, и Космач вам тоже обрадуется. А лиственницу пришлось распилить на дрова, и из-за этого дедушка до того расстроился, что я уж думала, он не встанет больше на ноги. А пока до свидания, писать больше не о чем, ваша «Лешая».

«Ваша Лешая», — повторил Рубин и улыбнулся с умилением и благодарностью. Никогда ни от кого не получал он еще такого искреннего и наивного послания. И ему тотчас же захотелось ей ответить. Но вместо пера и чернил он взял палитру, смешал краски и сделал кистью решительный и уверенный мазок. И сразу же у него начало «писаться». И, как всегда в такие минуты, он был счастлив. Иногда лишь счастье это омрачалось тем, что все еще не ответил Липе на ее письмо.

«Надо ответить, непременно надо ответить», — думал он и… не отвечал. Отписаться коротенькой запиской он не хотел, написать же длинное письмо и поговорить с ней «о хорошем» мешала ему картина. Днем он не мог отвлечься от нее ни на одну минуту, опасаясь потерять то радостное трудовое настроение, которое в старину именовалось высоким словом «вдохновение» и которое не так уж часто балует художников, к ночи же валился от усталости, и ему виделись кисти, краски и мазки, мазки.

«Вот напишу картину и тогда отвечу», — снова думал он. Как-то за мольбертом у него возникло начало будущего письма. Он торопливо записал его тушевальным карандашом на обороте какого-то этюда.

«Милая моя, дорогая Лешая! Ты и представить себе не можешь, какую большую службу сослужило мне твое искреннее письмо! От него так и повеяло на меня свежестью, смолой, живицей, настоящим шишкинским бором. Я почувствовал в себе прилив, прямо-таки прибой сил, и мой «Русский лес», чуть было не засохший на корню, снова ожил и пошел в рост, и, как выражаетесь вы, лесоводы, он уже настолько спелый, что через недельку-две отважусь показать его своим товарищам и знатокам. Спасибо тебе, спасибо!..»

«Нет, не то, чересчур уж я перед ней расшаркиваюсь, — решил он и оборвал письмо на полуслове.

8

Картина имела большой успех, и Бураков прочил ей всесоюзное звучание. И Рубину было уже не до письма — он упивался славой. Правда, иногда, когда он оставался наедине со своим «Русским лесом», перед ним, как живая, вставала Липа и вспоминались строки из ее письма: «…Я думаю о вас одно только хорошее, и мне так хочется поговорить с вами о хорошем… напишите мне письмо какое ни на есть, хотя бы самое коротенькое…»

У Рубина краснели уши от стыда и угрызений совести. Но вместо того, чтобы взяться за перо, он спешил с приятелями и приятельницами в кафе «Художник» обмывать картину — в который уж раз!

Пили коньяк, пьяно спорили о живописи, а чаще всего трунили над Рубиным: дескать, убил двух зайцев — написал хорошую картину и завел интрижку с хорошенькой Лешей. Ходоров не мог простить ему успеха и изощрялся в каламбурах и остротах. Встречая Рубина в Союзе художников или на Откосе, он извивался перед ним в уморительном реверансе и глумливо восклицал, подмигивая своим приятелям:

— Добрый день, здравствуйте, товарищ Рубин-с!

И дружки смеялись и, ревнуя к славе, доставшейся не им, говорили с явной неприязнью:

— Рубенс, да не тот.

Это было тягостно, противно. И Рубину хотелось уехать в лес, увидеть Липу. Но в лес он так и не поехал. Не ответил и на ее письмо.

И потом долгие годы горько жалел об этом.

Примечания

1

ГИИВТ — Горьковский институт инженеров водного транспорта.

(обратно)

2

Чки — льдины.

(обратно)

3

Карча — затонувшее дерево.

(обратно)

Оглавление

НЕМНОГО О ПИСАТЕЛЕ И ЕГО КНИГАХ

ОТЗВУКИ ВОЙНЫ

  ПУЛЯ

  ОНА РОДИЛАСЬ В ЛЕНИНГРАДЕ

  А МАТЬ ВСЕ ЖДЕТ

РЕКИ НЕ СПЯТ

  ПЛЫВУТ ПО УНЖЕ СОЙМЫ

  ГДЕ ТЫ ЛЕТАЛА, ЧАЙКА?

  ВОДА СПАДАЕТ

  ЗОЛУШКА-ВЕСЕЛУШКА

  ДЕВУШКА ИЗ ГОРОДА ДОБРИЧ

  ПАРОХОД ИДЕТ ВО ЛЬДАХ

В КРАЮ ПРИВОЛЖСКОМ

  РОДНИК

  ПЕРЧОНОК

  СНЕЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

  РЕВЕЗЕНЬ

  ЛЕШАЯ

*** Примечания ***