КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Пробирка номер восемь [СИ] [Бронислава Бродская] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Бронислава Бродская ПРОБИРКА НОМЕР ВОСЕМЬ

Глава 1

Утро начиналось так себе. Да, от такого утра ничего другого и ожидать было нельзя. Ведь это было утро дня рождения, уже так давно невероятно неприятного. Дело в том, что когда-то, точнее 24 года назад в этот день у Ани умер отец, что было простым совпадением, но жуткий день травмой впечатался в ее память, и уже никогда не мог ассоциироваться с приподнятым настроением праздника. Когда-то в детстве Аня день рождения просто обожала, ждала его и проживала каждое мгновение события в умиленном оживлении и восторге. Впрочем, в то февральское московское утро 88 года, когда она уходила на работу никакого застолья не планировалось. Люди, с которыми она привыкла отмечать, умерли, другие приходить не привыкли … День катился по накатанным рельсам, но тут Ане позвонили на работу, она запыхавшись прибежала домой к родителям и увидев у подъезда два реанимобиля, сразу поняла, что отец умирает. На ватных ногах она вбежала на второй этаж, дверь в квартиру была открыта, отец лежал в своей комнате на полу, около него праздно стояли два парня в белых халатах, а стрелка портативного кардиографа писала прямую линию. Причем писала, видимо, уже не первую минуту. Все! Маме тоже позвонили, но она опоздала, папу уже увезли. Аня помнила мамино окаменевшее лицо, и как она, смотря в одну точку, все повторяла: «это от гриппа, от гриппа …»

С этого несчастного дня прошло уже так много времени, что горе выветрилось, но каждый год он, этот день, переживался, как особый и грустный. Даже стало непонятно, от чего навевалась эта неизбывная тоска: папина смерть, одиночество, собственное старение. Анино настроение всегда было сложным, она сама не понимала, что ей надо: хотелось, чтобы дети пожалели, позвонили, хотя бы напомнили о своем присутствии в ее жизни, пусть хоть без поздравлений, подарков и сидения за столом. С другой стороны, как раз и не хотелось, чтобы они звонили, растравляли ее боль, пусть бы оставили в покое. Аня прекрасно знала, что никто о ней не забывает, а просто не звонят, считают, что так ей лучше. Муж тоже ничего не говорил, не поздравлял, не дарил букет. Так уж повелось: у всех был день рождения, а у нее — нет. Аня была всегда напряжена, нервозна, любой пустяк мог бы вывести ее из душевного равновесия и родные это понимали. Однако ей хотелось особого внимания, какого-то сочувствия, тепла. Но можно ли было одновременно что-то ей говорить особое и делать вид, что «сегодня день, как день»? Можно ли было за одним столом поднимать тосты за ее здоровье и «поминать» папу? Аня могла бы приготовить закуски, испечь пирог, все бы пришли, расслабились, а … папу забыли бы? Раньше в Москве Аня ездила на кладбище, стояла около могилы, а сейчас и этого она делать не могла. Было гадко, больно и в то же время жаль себя. Привычная амбивалентность мучила, терзала Анину душу. Иногда она даже плакала, уверенная, что ее слез никто не увидит.

Проблема была еще в том, что несмотря на давние многочисленные просьбы всегда находились те, кто ее поздравляли, звонили, желали, пытались выглядеть радостными и оптимистичными. Аня всегда удивлялась человеческой невнимательности: она же просила не звонить, или позвонив, хотя бы не поздравлять, но это не помогало. Люди, видимо, хотели сделать, как лучше, и Аня покорно выслушивала бравурные поздравления, которые воспринимались штампованными банальностями, говорила спасибо, и опустошенная, клала трубку. Если бы к ней в аналогичных обстоятельствах обратились с подобной просьбой, она бы запомнила на всю жизнь: не звонить! Другие не запоминали, или не хотели покоряться ее, с их точки зрения, блажи.

В этом году все было даже хуже, чем обычно. Аня заболела какой-то, как раньше говорили, простудой, которая была настолько зла и беспощадна, что полностью выбила ее из колеи. Ночь была практически бессонной, Аня ушла из своей широкой двуспальной кровати и спала в гостевой соседней комнате, где все было неприятно и непривычно. Сколько уж раз она этой ночью вставала, ходила, капала в нос капли и откашливалась в раковину, Ане даже трудно было припомнить. Она просыпалась, смотрела на часы: два часа, три … пять … а потом она заснула, проспала все утро и не слышала, как муж уходил на работу.

У нее в спальне на тумбочке громко зазвонил телефон. В тишине дома звонок звучал оглушительно и разумеется Аню разбудил. Проснуться ей было трудно, в голове еще шли отрывки сна, глаза никак не могли ни на чем сфокусироваться. Аня увидела «чужую» комнату, белые в черный горошек обои на стенах, внизу пол, заваленный засморканными бумажками. Она протянула руку за часами и опрокинула стакан с водой: о, б … ть. Вот так всегда бывает: все против нее. Одиннадцатый час … муж давно уехал на работу… впереди пустой длинный день: очередной мерзкий, противный, одинокий день рождения. Вода натекла на тумбочку и частично намочила простыню и ночную рубашку. Стало мокро и холодно. Сразу подумалось, что вот, ей сегодня стукнуло 65 лет. Юбилей, который люди обычно пышно празднуют, а она … лежит тут в мокрой ночной рубашке, не в своей постели, и нос у нее совсем не дышит, а слабость такая, что даже непонятно, как вообще можно встать и не упасть. Телефон продолжал надрываться, долбить по больной тяжелой голове. Звонок бил по нервам и на него следовало реагировать. Аня решила трубку не брать и зажмурилась в надежде снова заснуть и смотреть свой заполошный «приключенческий» сон. Впрочем было ясно, что больше уж ей не уснуть. Встать было невыносимо, к тому же она была на сто процентов уверена, что звонили ее поздравлять. Скорее всего это был ее брат из Израиля. Звонок замолчал, Аня лежала без сил, уже совершенно проснувшись, и думая об особенной пустоте сегодняшнего никчемного дня, и о том, что ей жутко хреново. Она была злой, невыспавшейся, недовольной всем на свете, и буквально раздавленной своей гриппозной простудой. Прошло не больше двух минут и телефон зазвонил вновь. Ну, кто бы сомневался! Аня поняла, что надо встать и взять трубку. Отлежаться не выйдет.


— Але! Аня сделала милый и светский голос.

— Анька. Спешу тебя поздравить. Ты слышала звонок? Что-то не получилось. Я уже второй раз звоню.

— Да, слышала. Подошла, но было ничего не слышно. Аня привычно лгала брату. Она не ошиблась, это, разумеется, звонил он. Он знал о папиной смерти в этот день, был в курсе Аниных просьб не поздравлять ее, но … звонил все равно.

Наверное, так ему казалось правильным. Что было у него в голове? То ли ему действительно хотелось позвонить и поздравить кузину, частицу своей некогда многочисленной дружной семьи, то ли это был звонок для галочки, который висит над человеком, воспринимается докучной обязанностью, но о котором ни в коем случае нельзя забыть. Позвонил, с облегчением вздохнул и выкинул из головы.

— Да, спасибо, дорогой! Постараюсь соответствовать твоим пожеланиям! В Анином тоне появились светские доброжелательные нотки.

— К тебе ребята придут? Уже, небось, готовишься?

— Да, нет, вряд ли кто-то придет. Дети болеют.

— Ни хрена я ни к чему не готовлюсь, твою мать! Если бы ты меня сейчас видел! В ее голове очень часто возникал растык между тем, что она говорила, и что она думала. Ане и в голову не пришло рассказывать брату о своем самочувствии и настроении. Какая разница? Лишь бы он побыстрее отвязался.

— Ну, ладно, старуха, будь здорова! Я тебе перед работой позвонил. Давай, празднуйте. Обнимаю. Бай! Это его вечное дурацкое «бай». Сегодня оно особенно действовало на нервы. Почему «бай», почему не «пока» или «до свидания»?

— Да, да, спасибо. Он, что, глухой? Не слышал, что никакого празднества не будет? Ой, да ладно. Плевать. Аня с облегчением повесила трубку. Она знала, что сегодня ей придется пройти еще через несколько таких звонков.


Следовало двигаться, вытереть воду с тумбочки в гостиной комнате, перетаскать в спальню вещи, которые ей ночью пришлось туда перенести, поднять с пола грязные салфетки. Аня несколько раз прошлась между двумя комнатами и в изнеможении села на кровать. «Ничего себе … денек предстоит. Как же я хреново себя чувствую! Какой-то кошмар» — Анины мысли сосредоточились скорее на ее физическом состоянии: тоска дня рождения отошла на второй план. Она поплелась на кухню и элементарный завтрак показался ей подвигом. Надо было подниматься к компьютеру на второй этаж, и Аня два раза останавливалась на лестнице. Она уселась на крутящийся компьютерный стул, тяжело дыша. Как ей хотелось бы думать, что она так запыхалась из-за насморка и кашля, но что-то ей подсказывало, что дело тут не только в простуде. Плохое самочувствие предательским образом совпало с сакраментальной датой: 65 лет! Аня не привыкла ощущать себя старухой, она даже как о пожилой женщине о себе не думала, но здоровье явно начало ее подводить и грипп тут был ни при чем. Чем хвастаться? Необъяснимо высокое «нижнее» давление, за «сто», и пульс такой же за «сто». К вечеру 110, т. е. ощущение такое, что она «бегала», а она вовсе не бегала, она, наоборот — лежала. Это куда годится! Хочется валиться и лежать, лежать, смотря в потолок. Даже читать не было сил. Силы куда-то внезапно делись, и уровень обычной энергии, просто чтобы жить и функционировать, был равен нулю. Аня сознавала, что «завяла» она как-то сразу. Что хорохориться, если нет сил встать с кровати или подняться по лестнице. Ужас какой-то! Она «к слову» пожаловалась детям, как «ей плохо», что она «неважно» себя чувствует, но никто больно-то не забеспокоился, они тоже не привыкли, что «мамочка не того». Все были уверены, что она просто простудилась, заразилась от детей, все, мол, пройдет, надо просто потерпеть. А если не пройдет? А если всегда теперь так будет? А если это нешуточная старость? Аня включала компьютер и у нее в голове крутились противные строчки из дедушки Крылова: «ты все пела — это дело. Так пойди же попляши!». Наверное настала ее очередь «плясать». Аня открыла имейл и увидела два поздравления: от подруги и от сестры. «Анечка, Анечка … здоровья, радостей, благополучия …сюсю …» Аня знала, что она неправа, что так нельзя. Никто не виноват в ее нездоровье и тоске. Что злиться-то на весь свет. Стало понятно, что сестра скоро позвонит, и придется это перетерпеть. Делать перед компьютером было решительно нечего. Следовало бы начинать писать новую книгу, разные по-этому поводу идеи теснились в Аниной голове ночами, когда она ходила взад-вперед по комнате, пытаясь унять судороги в ногах, которые не давали уснуть. Идеи приходили в голову одна за другой, боролись в мозгу, исключая, замещая друг друга, громоздились, переполняли, внезапно казались то гениальными озарениями, то полной ерундой. Хотелось работать, писать, перенести их на бумагу, наполнить смыслом пока пустой каркас замысла, но наступало утро, тяжелое медикаментозное похмелье, дикая, валящая с ног, слабость, и … желание писать уходило. Замысел казался невыполнимо сложным, воплощать его не было сил. Нет, желание писать не уходило совсем, а просто отдалялось на какие-то мифические «лучшие» времена. Внезапно Ане стало страшно, что эти туманные «лучшие» времена уже никогда не наступят. И это была та самая старость, которую она так боялась: отсутствие здоровья, сил, желаний, а главное, творческого драйва. От нее постепенно остается одна оболочка, местами сморщенная, местами, наполненная жиром, некрасивая, убогая, жалкая. Это будет уже не она, Аня, а просто доживающая старуха, которая непонятно зачем существует.

Голова просто раскалывалась. Аня улеглась на диван около телефона. Не было ни мыслей, ни идей, ни планов на будущее. Мозг залила тупая сонная одурь, парализующая волю. Сестра действительно позвонила и Ане пришлось выслушать поток милых пожеланий. «Соответствовать» потребовало почти титанических усилий, Ане и в голову не пришло ни на что жаловаться. Жалобы разговор бы только продлили, а этого Аня как раз и не хотела. Через какое-то время позвонила старшая дочь Катя. Это был как раз такой звонок, который Аня и ожидала. Разговор «ни про что», без поздравлений, пожеланий и даже упоминаний о событии, и однако Аня почувствовала, что как раз по-поводу «события» Катя и звонила. Младшая Лида тоже позвонила и … какие у нее все-таки были тонкие девочки: все сказали и ничего не сказали. Это надо уметь. Молодцы. Аня их не только любила, но и уважала. Они обе были умными, интеллигентными, и по-этому воспитанными женщинами. Настроение стало на гран получше. Старший сын Саша не позвонил. То ли из-за «тонкости», то ли просто забыл. Такое тоже вполне могло быть. Ане пришло в голову, что как все-таки хорошо, что никто к ней сегодня не придет. Даже сама мысль пойти на кухню и начать готовить еду, казалось нестерпимой. Непонятно, то ли ей было действительно плохо, то ли она обленилась и распустилась. Аня не исключала и второе. Скоро с работы должен был вернуться муж, Феликс, надо было встать и поставить варить макароны. Аня поднялась, ноги ее дрожали, а в за грудиной мерзко чувствовалось лихорадочно стучащее сердце, оно ныло и было, как «камень» в груди. Вот как бы Аня охарактеризовала свое состояние доктору, но это по-русски, а по-английски она не знала, как такое описать. Тьфу, как надоело быть языковым инвалидом, всегда говорить не так, как хочешь, а так, как можешь.

Макароны переварились, так как Аня опять валялась на диване и в дреме даже о них забыла. Она принялась их сливать, кастрюля была горячая и тяжелая, из-под крышки уже еле капало, щель разъехалась шире, чем нужно, Аня захотела чуть сдвинуть крышку, руки не удержали тяжесть и липкие, мокрые, горячие макароны неудержимой лавиной вырвались в раковину. Крышка тоже туда со звоном упала. В кастрюле осталось меньше половины. «Б-ть, б-ть, б-ть. Ну почему это с ней все происходит? Она же обычно такая ловкая и рукастая. Пропали макарончики, твою мать!» Приученной к бережливости Ане, было жаль хороших итальянских макарон, невероятно саднили ошпаренные руки, пальцы уже начали краснеть. В раковине мерзкой кучей лежали дымящиеся, все еще извивающиеся, белые черви, которых медленно засасывало в дыру диспоузера. Первым Аниным побуждением было «спасти» то, что оставалось, но макароны были такими горячими и скользкими, что обжигали руки и соскальзывали с ложки. Раковина не выглядела чистой и есть макароны, побывавшие в ней, показалось неприемлемым. Аня зачем-то запустила руку в глубь жерла, который она грубовато называла «жопой» и ощутила под пальцами мягкую, чавкающую, упругую массу, напоминавшую копошащихся монстров из романа Стивена Кинга. Аня вытащила руку, включила мотор и диспозер начал перерабатывать ее замечательные макароны. Там что-то утробно урчало, и Аня настороженно прислушивалась к отвратительным звукам, которые делались все глуше. Скоро в раковине ничего не осталось. Остался осадок чего-то мерзкого, унижающего, пугающего, вызывающего гадливость. Сам по себе ничего не значащий, мелкий, досадный эпизод с макаронами показался Ане символом ее 65-него юбилея. Уронила, не удержала, обожглась, лишилась, а потом смотрела на шевелящихся червей, ехидных, бесстыдных тварей, выглядящих живыми.

Феликс вернулся, он ел макароны, и никакие «живые твари» ему в голову не приходили. Потом он заботливо померил Ане давление, оказавшиеся неприлично высоким.


— Слушай, у тебя жуткая тахикардия. Феликс по въевшейся привычке бывшего врача, называл частый пульс по-научному. — И диастолическое давление безобразное.

— Это потому что я болею. Ты же знаешь. Мне нечем дышать.

— Это не только по-этому. Тут никакие лекарства не помогут. Ты сама же знаешь. Надо двигаться. Ты совсем не двигаешься. Так нельзя. Пойдем погуляем.

— Куда мы пойдем. Уже темно. Давай смотреть кино.

— Ага, опять кино. Опять ты будешь лежать на диване. Ты уж себя до ручки довела. Пойдем. Одевайся.

— Да, куда идти? Просто ногами шевелить?

— Да, ногами шевелить! Иначе труба!

— Какая труба?

— Ты знаешь, какая… одевайся. Сегодня холодно.

— Нет у меня сил.

— Вот именно. И не будет. Надо шевелиться. Давай, давай … Довела себя.


Аня надела старую еще московскую короткую дубленку, которую давным-давно никто не носил. Две нижние пуговицы пришлось не застегивать, шубка не сходилась на выпирающем Анином животе. Это ее неприятно резануло. Хотя… что же удивляться. Шубку еще Катька носила, и с тех пор прошло 20 лет. Простительно. Но это «простительно» почему-то не утешало. Несколько дней назад выпал снег, непрошеный, красивый, напоминающий Москву, сначала желанный, а потом быстро надоевший и мешающий жить. Во дворе они медленно пошли к шоссе, перелезая через торосы, и немного поскальзываясь. Аня сразу запыхалась, ее частое дыхание с шумом вырывалось из горла, она чувствовала свою тяжесть, неповоротливость, некрасивость. Феликс взял ее, как когда-то под руку, и они медленно побрели на свой перекресток. «Два старичка вышли на моцион. Дедушка с бабушкой воздухом дышат.» — подумала Аня. «Давай, держи свою бабулю» — с иронией сказала она Феликсу. Над их головой было удивительно звездное небо, сухой и морозный ветерок дул им в лицо. «Как будто я на московской автобусной остановке стою, поздний вечер. Похоже.» — подумала Аня. Да, только не очень-то это было похоже. Ну разве она себя чувствовала в Москве такой усталой. Нет, никогда. Она и представить себе не могла, что можно так себя чувствовать. Наверное, так себя «бабки» чувствовали, а может мама больная. Только Аня никогда не думала об их ощущениях. Она очень долго была молодой, а молодые не ощущают чужих недомоганий, не могут их себе вообразить.

День рождения прошел, и Аня дала себе зарок: надо что-то с собой делать. Действительно, так нельзя. Умереть не умрешь и жить не захочешь. Физические усилия она никогда не любила. Не то, чтобы была на них неспособна, скорее способна, но не любила напрягаться, потеть и изнемогать. Обещанная «мышечная радость» к ней никогда не приходила. Спорт — это было не ее. Ей всегда было безразлично «кто вперед», казалось глупым лезть на канат, надрываться на дистанциях. Она была сильной и ловкой девчонкой, но как-то органично, не через тренировки. Но, тут она решила: надо ходить на тредмиле, хоть это и дико скучно. Монотонность движения, боль в мышцах, сбившиеся дыхание — все это раздражало, но выхода не было. Аня считала себя человеком волевым и начала «ходить» по полчаса в день. Обычно люди себя в таких случаях начинают себя уважать, но Аня только еще больше злилась на себя «за старость», за то, что приходится прилагать дополнительные усилия, чтобы еще какое-то время, скорее всего, недолгое, удерживаться на плаву. Наверное, ей бы следовало пересмотреть свои лекарства, которые она принимала уже давно каждое утро. Лекарства были совершенно «старушечьими» и Аня в семье свою от них зависимость не афишировала, да ее никто и не спрашивал о здоровье. Ей не хотелось идти к врачу, пробовать что-то новое, менять дозу. Она никуда не шла и упрямо продолжала мучиться в гараже на тредмиле.

Слабость немного отпустила, Аня даже не заметила когда ей стало легче. Просто прошел грипп, и засиял «свет в конце туннеля». Аня без проблем поднималась по лестнице, перестала каждую минуту ложиться, уже не вытиралась полотенцем сидя. Феликс мерял ей давление и не мог нарадоваться: все пришло в норму! «Да тебя можно в космос посылать», — незатейливо шутил он, говоря каждый раз одну и ту же фразу, подчеркивая свою иронию по поводу «пышущей здоровьем» жены. Аня перестала думать о своих физических ощущениях, по примеру всех здоровых людей, воспринимая свое здоровье, как должное, не заслуживающее внимания. Она уже меньше себя ненавидела, перестала думать о себе, как о «старухе», тягостно размышляя о своей немощности и никчемности, причем не грядущей, а реальной. Только изредка, когда она оставалась одна и ей было нечего делать, она брала зеркало и из него на нее смотрела сильно пожилая женщина с почти поседевшими белокурыми волосами, крупными чертами лица, дряблым подбородком, осевшими щеками, глубокими морщинами у носа, утoнчившимися губами, и заплывшими, почему-то ставшими резко меньше, глазами с мутными белками, усеянными желтоватыми пятнами. Портрет был еще более отталкивающим, потому что в Анином лице появилось что-то грубое, недоброе, даже злое. Это лицо никак нельзя было назвать милым и мягким. Нет, оно было жестким и неприятным. «Тьфу, черт, уродка какая!» — думала про себя Аня, надо будет девкам сказать, чтобы гроб потом не открывали. «Не к чему на меня на такую смотреть». Аня всегда была настроена к себе реалистично, да, ей такое, про «гроб», приходило в голову, другим может и нет, а ей приходило: мертвые родные могут быть вполне себе «ничего», а могут ужасать. Ей не хотелось принадлежать ко второй категории. Впрочем, она никогда не была в Америке на похоронах, и как принято: открывать крышку или не открывать, Аня не знала. Может ничего детям и говорить не надо, и так не откроют, как это делали в Москве, соблюдая традицию «прощания», даже «целования дорогого покойника», выставляя напоказ восковое уже такое неживое лицо, на которое все почему-то жадно смотрели.

Процедура душа была сопряжена с лицезрением себя голой. В зеркале отражалось обрюзгшее тело, совершенно потерявшее форму. К старости люди усыхают, а чаще толстеют. Когда старушки пухлые, они лучше выглядят, усохшие совсем уж плохонькие: кожа висит, морщины ужасающи, виден явный толстый горбик, спина сгибается крючком. Кошмарное зрелище. Проблема была в том, что с Аней происходило и то и другое одновременно: она и растолстела и усохла, то-есть старилась некрасиво, противно. Зеркало ей выдавало картину «маслом»: толстый, надутый, выпирающий живот, начинающийся сразу под грудью, и грузной складкой оседающий вниз, валики на спине, предательски искривленный позвоночник. Непропорционально тяжелый, раздувшийся, широкий торс, не соответствующий «раме», крепился на тонких по всей длине ножках, испещренных жилками, мелкими пятнами кератом, дряблыми фолликулами, и многочисленными небольшими липомами. Под мощной спиной едва виднелся убогий, худенький, сморщенный зад, давно видимо достигший Аниного молодежного размера. Только этот крохотный размер стал совершенно неуместен. Юбка все это безобразие еще как-то скрывала, а брюки сразу выдавали всю несообразность пропорций: шарик на тонких ножках, увенчанный седенькой головой с неприятным, злобноватым лицом, и почему-то вечно свалявшимися волосами, мой их, не мой. Вот что видела Аня в зеркале, стараясь в него не смотреть и не думать о своем внешнем виде. Взвешиваться она перестала еще лет пять назад, ведь дело было давно не в весе.

А тут с недавнего времени Аня стала замечать, что кое-какие вещи стали ей велики. Большие шалеобразные кофты стали смотреться мешковато, плечи обвисали, все несуразно болталось. Недавно купленные джинсы немного съезжали вниз и узкие бедра не могли их удержать. Джинсы съезжали и из-под ремня свешивался живот. Подбородок уже больше повис, щеки неприятно ввалились. Потерю веса Аня заметила, но все-таки она была неявной. Можно было бы взвеситься, но это было глупо, так как «исходный» вес она давно не знала. Судить можно было только по косвенным признакам, по одежде, а еще, пожалуй, по тому, насколько ловко и быстро ей удавалось встать с дивана. Аня вставала одним движением, просто качнув бедрами и чуть наклонившись. Ей уже не приходилось отталкиваться руками, подавшись вперед, с усилием сминая толстую складку жира на животе. Движения стали чуть другими, более быстрыми, четкими, ненатужными, но Аня не отдавала себе в этом отчет. Она не замечала, что перед правым глазом перестала плавать маленькая черная точка, что она надевает трусы и брюки стоя, без проблем балансируя на одной ноге, что ей ничего не стоит присесть и дать коту поесть. Процедура обрезания ногтей на ногах давно была довольно мучительной. Аня вся выворачивалась, пыхтела, пытаясь как можно ниже наклониться с ножницами к ноге. Ножницы доставали еле-еле, и один ноготь срезался недостаточно, а другой почти под корень. Аня боялась, что в конце концов придется обращаться к Феликсу с просьбой ей помочь. Делать этого не хотелось. Она прекрасно понимала, что это было бы для него неприятно. Феликс бы не отказал, но … совесть надо было иметь. А тут … странно, тело сгибалось легче, стрижка ногтей переставала восприниматься такой уж проблемой. Да и складка на животе, хоть и еле уловимо, стала меньше. Ну, слава богу. Аня не стала говорить Феликсу о мелких изменениях фигуры. К тому же, они, эти изменения были такими мелкими, что их никто и не заметил, в том числе и Феликс. Что тут вообще обсуждать? То же мне: свершение!

А тут такое событие: ребята, Лида с мужем и дочкой приехали жить в Портланд, приехали насовсем. Ну, да, думала Аня: я так и знала. Когда-нибудь это будет. И вот наступило, не прошло и 16 лет … а так все нормально. Целый огромный кусок жизни они все жили порознь, привыкли так жить, но все-таки ждали воссоединения. Аня тоже ждала, но и боялась его. Слишком все становилось по-другому в Лидиной семье. А «по-другому» с плюсом или с минусом, это еще надо будет посмотреть. Аня была человеком осторожным и ликование свое держала под контролем. С первого взгляда ничего, ведь, для нее не изменилось: работа, занятия с внуками, чтение детективов, работа над своими текстами и вечером телевизор. Одна и та же поверхность семейной глади, тиши и благодати, которую не сотрясали катаклизмы, но под этой гладью Аню терзали сомнения и тревога. Оставаясь одна она мучилась страхами на тему «а вдруг» …

А вдруг Лидиному мужу Олегу не будет нравится новая работа? Он будет мучится, жалеть о старой, об упущенных возможностях, о потерянном рае, и другой прошлой жизни, а сделать-то уже ничего нельзя, нельзя снова уволиться, и вернуться на старое место, а значит придется терпеть, пытаясь привыкнуть, приспособиться, принять неизбежное, но каждый вечер, возвращаясь домой, он будет думать «зачем я это сделал?», и молчать о своих чувствах, не желая жаловаться и признаваться в поражении.

А вдруг они все, а она, Аня, в частности, не сможет найти нужный тон общения, будeт докучливой, недостаточно тонкой и интересной собеседницей, и ее будет в жизни Лиды и Олега слишком много, больше, чем им нужно, и тогда … опять то же самое — они пожалеют, что приехали в Портленд. Семья, семья … а нужна ли она, эта семья, им в таких количествах? Аня не могла не вспоминать никем нечитанный роман Мориака, где говорилось о том, что «семья — это тюрьма из ртов и ушей …» А вдруг и у них так? Их совместные сидения за накрытым столом исчерпают себя, будут казаться скучными, ненужными, пошлыми: жирная еда, которую долго и трудно готовить, порожние разговоры, где по мере возлияний делается все больший упор на пошлости, которые никого не развлекают, но нужно делать вид, что развлекают, чтобы быть «своим». Вот совсем недавно они сидели за столом у Ани дома, все слишком много съели и мучаясь от переедания, стали каяться и давать зароки не «есть торт … и вообще… зачем так много еды? Не надо так много готовить!» и Аня чувствовала себя виноватой, ответственной за свой большой торт, за салат, заправленный майонезом, за жирный паштет, за вкусный белый хлеб, который все ели.

Лида обещала родить еще одного ребенка, все откладывала до той поры, когда они будут наконец вместе. И вот они вместе. А вдруг у нее не выйдет забеременеть? Ведь это непросто. Аня никогда не сталкивалась с проблемой «трудности», но слышала, что люди, которые хотят ребенка по каким-то причинам не могут его иметь. А вдруг это с ними произойдет? Она жила в тревожном состоянии, в ожидании неприятности, твердо уверенная, что «что-то будет». А может этим «что-то» окажется ее старческая немощность? А вдруг, поскольку Лида тянет со вторым ребенком, она как бабушка, окажется недееспособной, будет не в состоянии активно помогать? Не сможет ребенка ни поднять, ни искупать, ни накормить и ей его не будут доверять. И тогда она станет совсем бесполезной, бесконечно сосредоточенной то на своем давлении, то на пульсе, то на диете.

Были и другие «вдруг» более или менее важные. Аня собиралась по давней традиции что-нибудь сделать для детей летом, поставить для них спектакль, где они снова будут артистами. А вдруг они ничего не сделают? Не успеют, никого не удастся заинтересовать, у нее не хватит энергии над этим работать, вовлечь в деятельность детей, Феликса и Лиду? Наступит лето, а они ничего не сделают, ни будет никакой продукции и дети уже никогда не будут артистами. Аня понимала, что если они этим летом ничего не сделают, то не сделают уже никогда. Она была движущей силой труппы, никто вместо нее не впряжется, а она … не сможет. Может не хватить энтузиазма. Вдруг она превратится в размазню?

А вдруг Катьке будет хуже, ее болезнь раскочегарится, лекарства перестанут помогать, и Катя станет погрязать в инвалидности, не сможет быть активной и станет докукой для своей семьи, раздражительной, сварливой и желчной?

А вдруг у них с Феликсом совершенно не будет денег, они, старенькие, ничего не смогут заработать и детям придется их содержать, причем не дочерям, а зятьям, которые вовсе не родная кровь? Как тогда жить? Как это будет унизительно, ужасно, тяжко! Аня никому никогда об этом не говорила, боязни жизни были для нее слишком подспудными, интимными и по-этому необсуждаемыми.

О сыне Саше Аня думала часто, тем чаще, чем реже они общались. Он уехал самым первым. Они давно, еще в Москве, замечали, что Саша скрытничает, бывает в компаниях, которые могли в те времена оказаться опасными: диссиденты, отказники, так называемые сионисты. И что у него с ними было общего. Русский парень, только одна бабушка еврейка. И вот … поди ж ты … Началась перестройка, а он засобирался в Израиль. Может уже и уезжать не стоило, но Саша упрямо гнул свое. Они пытались его образумить, но тщетно. В Израиле он все время жил с какими-то девушками, присылал их фотографии. Служил в армии, а потом, разом разочаровавшись в еврейской идее, уехал в Америку, где женился на американке из патриархальной еврейской семьи. Брак распался и Сашка начал совершать какие-то совсем уж дикие поступки. Уехал из Нью-Йорка, где он работал программистом и очень неплохо зарабатывал, в сельскую Пенсильванию, где зачем-то купил большую ферму. Аня с Феликсом, когда приехали в Америку, к нему туда съездили. Аня ходила мимо многочисленных амбаров, сараев, загонов для скота. Было сыровато, зябко, на земле везде была рассыпана крупная солома, под ногами чавкало. Пахло навозом и кормами. Саша в грязных джинсах, сапогах и брезентовой куртке казался ей чужим. Ей казалось странным, что она мать этого грубого мужика с бородой. Он бросал вилами сено лошадям …


— Саш, зачем тебе это? Ты же жил в Нью-Йорке, зарабатывал, сидел в ресторанах Сохо, заходил в галереи … а сейчас, Саш?

— Мам, понимаешь, это — другая Америка. Я хочу ее понять.

— Да, ты все равно не поймешь. Мы же все из Москвы. Мы — городские …

— Это, мам, вы с девчонками городские, а я — нет.

— Да, ладно тебе. Не выдумывай. На черта тебе лошади и коровы, ты же не умеешь с ними обращаться.

— Это ты так думаешь. Ты, помню, мне говорила, что я — не солдат, а я был солдатом, и неплохим. Ты, мам, меня не знаешь совсем, никогда не знала и не понимала… мне неинтересно жить, как вы….

— Да? А как тебе интересно? У тебя же специальность прекрасная есть … а ты тут дурака валяешь … Живешь в глуши, тут слова не с кем сказать …

— Мам, я и так сказал в жизни слишком много слов. Слова ничего не значат. Надоели пустые разговоры. А тебе не надоели?

— Я не веду пустых разговоров, я учу студентов. А вот ты что делаешь? У тебя же образование …

— Ладно, хватит! Я же у вас ничего никогда не просил и не прошу. И поэтому имею право жить, как я сам считаю нужным. Договорились?


Что Сашку забирало? Аня никогда его не понимала, это правда. Феликс, ненавидящий любые конфронтации, всегда просил ее не вмешиваться. Она и не вмешивалась, в любом случае ее вмешательство ничего и не дало бы. Ферму Сашка давно продал, опять перебрался под Нью-Йорк, жил в Нью-Джерси в небольшом, старом доме с молодой женщиной-американкой. В Портланд он приезжал только один раз. Все были радушны, но настоящего общения у них не получилось. Саша от них отвык, и было ощущение, что он приезжал из чувства долга. С девочками он себя вел, как будто они по-прежнему были маленькими. Все ему подыгрывали. И вот теперь … а вдруг, когда она умрет, дети совсем не будут общаться, брат полностью потеряет связь с сестрами и отцом. И детей у Саши не было. Он говорил, что они ему не нужны. Ну как это так? Что тут можно было сделать?

Аня прятала ото всех свои грустные мысли, держась за свой «ординар», в хорошие моменты справедливо себя уговаривая, что нельзя горевать раньше горя, что проблемы она будет решать по мере их поступления. Все ее моральные силы были на направлены на то, чтобы не «распускаться».

Как обычно без напряга, будучи внутренне готова к ограничениям, она стала резко меньше есть. Даже ее овсяная ежевечерняя каша без сахара стала состоять всего из одной ложки. Аня себя знала, ей даже не надо было делать особых усилий, чтобы не наедаться. За столом все могли есть торт, а она не ела. Торт или паштет оставались после гостей, Феликс приходил с работы и с удовольствием их доедал, Аня не прикасалась ни к чему, что она считала для себя вредным. Ненавистный тренажер, на котором она каждый день ходила по пол-часа, стал рутиной жизни. Обещаной радости после тренировок Аня не испытывала, но ходила все равно, пересиливая свое отвращение и скуку.

В конце марта в пятницу, Аня, как обычно не работала, и поборов свое желание сразу сесть за компьютер, отправилась в гараж, открыла ворота и встала на ленту тренажера. С улицы дул свежий ветерок, слабо шевелящий верхушки высоких елок. Аня посмотрела на ослепительно голубое, еще холодное небо, без единого облачка. Как редко она раньше смотрела на небо, как-то было недосуг. Перед домом никого не было. Люди были на работе, а крикливые соседские девочки — в школе. Было удивительно тихо, листья на деревьях еще не появились, но трава стала совершенно зеленой, летом такой не будет. Аня включила тренажер и лента «пошла», приходилось перебирать ногами, держась за раму перед собой. Обычных раздражающих мыслей о дурацком искусственном хождении, когда Аня напоминала себе «белку в колесе» в клетке, не было, наоборот, свежий прохладный воздух, тишина, одиночество казались приятными и желанными. Настроение можно было считать почти хорошим, но все-таки было это «почти». У Ани в голове билась мысль о сравнении ее прежней активной жизни с этим благолепием на тихой улочке, которую по ее старым представлениям, и улочкой-то нельзя было назвать.

Она раньше бегала по городу, поднимаясь по лестнице метро, бежала за автобусом и даже не замечала своего движения. За редчайшим исключением она никогда не гуляла, если куда-то направлялась, то по-делу, и по-этому самого процесса движения просто не замечала. Она двигалась к целе, а не для здоровья. Вот в чем была разница. Но разве она одна сейчас такая? Все сидящие целыми днями перед своими компьютерами, в машинах, в офисах люди, были вынуждены ходить в спортклубы для того, чтобы двигаться. Время тратилось на суррогатное, суетливое, самоцельное движение, и Аню это все-таки немного раздражало, хотя и меньше, чем обычно. Она надела наушники и протянув руку, включила Высоцкого, которого она когда-то, бог ты мой, знала, совершенно теперь немодного, почти забытого, невостребованного. Его хриплый, кричащий рубленые стихи, голос наполнил гараж. Он пел о «солдатах группы Центр», о каких-то комбатах войны, на которой он не был … Как все это не вязалось с благолепием маленькой тихой американской улицы. Тревожные, мощные, непричесанные слова, примитивный, но завораживающий, подчиняющий себе мотив. Анины ноги подстраивались к ритму, песню невозможно было не слушать. Насколько это была не попса: голос, манера, суть стихов, музыка! Не просто поющий человек со слухом, а актер, не слова, а стихи, не музыка, а какой-то набат … Напор, страсть, обнаженная правда жизни, выдуманная, но мощная реальность, которую для художника вовсе не обязательно прожить, достаточно просто себе представить и соответственно прочувствовать. Аня поняла, что эта музыка не может выражать ее настоящее, она из прошлого, из прежней жизни. Хотя … хотя, а разве ее эмиграция не была пугающе настоящей, суровой и беспощадной войной? Да была … но эта скользящая лента тредмила, травка, воздуся …? Как все сейчас не так. Война закончилась, только вот чем? Ее поражением? Или победой, похожей на поражение?

Ане вдруг захотелось себя «загнать», по-настоящему устать, вспотеть, тяжело дышать, натрудить ноги. Она резко прибавила скорость и наклон. Теперь она быстро шла «в гору». Странным образом усталость не приходила, пульс увеличился, но ненамного. Анины ноги в белых не новых кроссовках мерно переступали по ленте. «А если побежать?» Аня прибавила еще скорости. Ноги замелькали быстрее, она уже не шла, а бежала. Так продолжалось минут пятнадцать и наконец она почувствовала, что устала. Майка вспотела под мышками и на спине, захотелось пить. Пульс был 100, еще полтора месяца назад он у нее такой был в постели, а сейчас она правда бегала. Все-таки она молодец! Аня остановилась, мельком взглянула на дисплей «калорий»: получалось, что «сожгла» она много, но это ее почему-то теперь мало интересовало. Аня выключила тренажер и музыку, закрыла гараж и пошла в комнату. «Водички, первым делом попить …, а потом в душ.»

Когда она почти полтора месяца назад начала тренироваться, в глазах у нее было темно, она вваливалась в дом и в изнеможении валилась на диван, растягивалась и долго лежала, закрыв глаза и пытаясь восстановить дыхание. «А сейчас не растягиваюсь. Вот что значит начать двигаться! Правильно меня все-таки Феликс заставил. Я бы сама не стала …» Аня пружинящей походкой взлетела по лестнице и вошла в ванную, на ходу снимая с себя вещи. Вода уже текла и Аня с удовольствием встала под душ. Струи приятно били по ее телу, она намыливалась, думая о том, как отлично, что Лида с Олегом теперь здесь живут! «Сволочь я все-таки, что не так ценю их общество, как нужно. Все какие-то мысли мне в голову приходят мрачные, а по-сути … что мне, скотине неблагодарной, надо!» — занимаясь мелким самобичеванием, Аня даже и не замечала, что она сильно прогибаясь, заводила руки за спину и довольно легко намыливала всю ее поверхность. У нее так уже давно не получалось: руки за спиной не могли ухватить одна другую, а сейчас смогли, но Аня не отдавала себе в этом отчета. Как будто так и было нужно, кто же замечает естественное?

Большое зеркало в ванной отразило все ее тело. Аня вытерлась, причесалась и перед тем, как одеваться, вгляделась в зеркало. Она это делала каждый, или почти каждый день и не замечала, что она все-таки невероятно похудела, даже можно было сказать «страшно» похудела. И тут ключевым словом было «страшно». Ну да, она мало ест, регулярно тренируется, но … чтобы так похудеть, причем столь быстро?! В этом было что-то ненормальное, недопустимое, удивительное, вернее, шокирующее. Аня смотрела на себя и уже даже и не могла себя такую припомнить: живот почти исчез, лишняя кожа свисала довольно некрасивыми складками, зато спина сделалась уже, и на ней практически и не было никаких складок. Обозначилась линия талии, а на бедрах чуть выпирали берцовые кости. «Что это со мной творится? Что-то я „подалась“ … ничего себе!» — Аня вдруг явственно осознала изменения в своей фигуре. «Ну, да, я тренируюсь … это, разумеется, от этого. Отчего же еще?» — вопрос в Аниной голове был риторическим, кто же не знал от чего: от рака! Вот от чего! Или нет? Что у нее за привычка сразу думать о плохом. Люди начинают так худеть на терминальной стадии, а у нее … никаких признаков, ну … никаких. Да, что я себя утешаю? Вот, как раз и бывает, что признаков никаких, а … уже поздно «пить боржоми».

Аня уселась на край своей кровати, дряблый живот опал и повис узкими складками, жира в них почти не было. Она взглянула на свои крепкие ноги, с рельефными икрами, которые в последнее, еще такое недавнее время, уже вовсе и не выглядели рельефными и горько подумала, что «понятно теперь, почему так вышло, что Олег приехал в Орегон, что у него все получилось с новой работой. Ясно. Судьбе было угодно, чтобы он ее, Аню, лечил, будет длить ее рак сколько сможет, тянуть ее разными там химиями, а потом она умрет.» Нет, она не похудела, она «исхудала», вот так будет точнее, и ничего тут не поделаешь. Она всегда знала, что умрет от рака. Откуда знала? Знала и все! Аня встала. Если отбросить мысли о раке, она чувствовала себя просто превосходно, давно уже она так себя не чувствовала. Сердце билось ровно и сильно, тело казалось легким, податливым, послушным. «Да, что это я так распустилась? Еще мне никто диагноза не поставил. Может пронесет. Это просто мои интенсивные тренировки!» — Ане удалось себя успокоить. Хотелось деятельности, но к компьютеру ее совершенно не тянуло. Аня решила померить свои вещи. Она знала, что ей будет кое-что велико, и это ее расстроит. Хотя, неизвестно, может как раз и порадует. Аня расшвыряла на кровати свои вешалки с одеждой и принялась все примерять, создавая разные сочетания из юбок, кофт, пиджаков и туфель.

Примерки оставили у Ани смешанное чувство. С одной стороны ее чувство тревоги насчет похудения, как бы она его не отгоняла, усугубилось: юбки висели, в талии можно уже было засунуть пару пальцев, кофты и свитера выглядели, как мешок. Получалось, что ей и носить-то нечего. Она даже достала из комода давно купленный и никогда не надеванный черный с блестками купальник и надела его. Купальник сидел, как влитой. Аня вертелась перед зеркалом, смотрела на себя со всех сторон, и осталась своим видом довольна. Она испытала давно забытое чувство — отсутствие стыда за свое тело, когда ты не боишься раздеться, не сидишь на жаре запакованная, чтобы, не дай бог, не оскорбить эстетические чувства окружающих. Да, раздеваться ей было теперь можно, да только … зачем? Она давно не ходила ни на пляж, ни в бассейн. А может надо записаться в бассейн? Ане вдруг остро захотелось поплавать, ей казалось, что она вполне сможет.

И все-таки … почему она так похудела? А может ей кажется? Может это просто мнительность? Она решила поговорить с Феликсом, спросить, что он обо всем этом думает. Собственно, о чем об «этом»? Феликс, ведь, ничего особо нового в ней не замечал. Аня повесила на вешалки всю свою одежду и ее приподнятое настроение враз улетучилось. «Тоже мне разбушевалась. Наряжалась, как дура, вертелась перед зеркалом, паясничала, сама себе улыбалась и чему-то радовалась. Интересно чему? Вот чему ей, глупой, было радоваться?» — мысли о болезни овладели ею с новой силой. Аня взяла небольшое зеркало и стала в него смотреться: кожа лица показалась ей бледной,круги под глазами какими-то более явственными, второй подбородок подтянулся, стал меньше, зато больше обмяк, а щеки выглядели впалыми. Аня, как часто в последнее время, не замечая этого, облекала свои мысли в форму диалога самой с собой:


— Нет, как-то я плохо выгляжу. А когда ты хорошо в последний раз выглядела, идиотка?

— Ничего не сделала сегодня, а только целый день себя разглядывала.

— Кто это себя так пристально разглядывает в здравом уме? Какой-то болезненный интерес к собственной персоне.

— Если так на себя смотреть и к себе прислушиваться, можно еще и не такое заметить.

— Ладно, придет Феликс, поговорю с ним. Если ему ничего не заметно, значит я просто выдумываю: и худобу, и бледность, и … рак.


Было уже часов семь, а Феликс все не шел с работы. Черт бы его побрал. Что он там копается со своими психами. Желание видеть мужа, немедленно, овладело Аней. Она легла на диван в верхней гостиной и стала его ждать, он должен был с минуты на минуту появиться. Почему-то она принялась вспоминать, как они познакомились. Воспоминания о той ночи были необыкновенно отчетливыми. Аня очень давно ни о чем таком не вспоминала, а тут все те события нахлынули на нее, как будто все происходило буквально вчера. Аня даже удивилась этой странной отчетливости. Все вернулось: погода, люди, детали обстановки, слова, запахи, шумы …


Ей было тогда в начале 70-ых двадцать шесть лет и она была не замужем. Тогда это считалось поздно, но Аня за себя не волновалась. А нее было много знакомых мужчин, некоторые из них были в нее влюблены и по обычаям тех времен, приглашали в ЗАГС, но Аня не спешила, знала, что каким-то образом она узнает, что пора … мужчины появились в ее жизни рано, лет в 16, она могла бы уже давно «пойти замуж» и раньше, ей всегда было за кого, но она не хотела. У нее позади был институт, педагогический, не слишком престижный, не такой, о котором мечтал папа. Аня окончила странный малоизвестный факультет: преподавание физики на французском. Это был даже и не факультет, а просто небольшое отделение при физическом факультете. Аня пошла туда, тщательно все взвесив: она выполняла одновременно и мамино и папино желания, да притом заранее была уверена, что учиться ей будет нетрудно, а трудностей она не любила. Перспектива быть учительницей ее не пугала. Ей было известно, что она ею не будет, если не захочет. Отделение было создано, якобы, для подготовки учителей для спецшкол, а на самом деле вовсе не для этого. Их готовили для работы за границей, в Африке, в недавно образовавшихся демократических странах, бывших колониях, вступивших на путь «социализма».

Когда Аня на распределении увидела молчаливых любезных, но настойчивых дядек с военной выправкой, но без формы, приглашавших их поработать заграницей, заманивающих их «интересным опытом» и валютными сертификатами в «Березку», она поняла, что была совершенно права. Отделение давало возможности, которые иначе бы Ане не представились. Она, поговорив с обаятельным молодым человеком, на два года поехала на работу в Того. Конечно она знала, что с их отделения ребят посылают за границу, но сама особенно никуда не собиралась. Ей казалось, что из-за папиной работы ее, разумеется, никуда не пустят. Когда «обаятельный» заговорил с ней о распределении, она сразу его спросила насчет папы, и что у нее «особые обстоятельства». Человек из «конторы», чуть улыбнувшись, уверил ее, что «им все известно, и что они очень доверяют ее семье». Тут и думать не стоило … отчего б не съездить!

В общем в это время Аня была молодой, весьма уверенной в себе женщиной, с определенным жизненным опытом, при этом отнюдь не школярски-молодежным. В командировку за границу она съездила и … нет сейчас Аня не хотела об этом вспоминать. Аня улыбнулась, вспомнив, что она тогда даже отвыкла, что она «Аня», вовсе она была уже никакая не Аня, а Анна Львовна Рейфман. Аня знала, что ее красиво зовут. «Анна» ассоциировалась с Анной Карениной и Анной на шее, «Львовна» — шикарно: не «Сергеевна», не «Петровна», а именно «Львовна» — не то, чтобы по-еврейски или чисто по-русски. Было, конечно, много евреев «Львов», но был же и Толстой. А фамилия … вот тут начиналось интересное. Анин папа Лев вовсе и не был евреем, он был немцем, давным-давно обрусевшим, но немцем. Пусть по-немецки «рейф» с произносившимся «э» оборотным, означало все лишь «бочку», т. е, Аня была бы в Германии просто какой-нибудь Бочаровой или Бочкиной, но … все равно. Ее далекие предки были скорее всего обычными ремесленниками. А вот мама … да, мама была еврейка, но … для Ани все это было не так уж важно, от антисемитизма она никогда не страдала. Никто в школе, и тем более в институте ее не дразнил. Кто бы посмел … Родители дали ей правильные, красивые черты, но не так, чтобы уж слишком национальные.

Она тогда как раз недавно вернулась из Того и знала, что больше она туда не вернется, хватит с нее. Провести там остаток молодости ей не улыбалось. Чем заняться было пока неясно. Школа ее всегда ждала, технический перевод тоже … но Аня размышляла, родители ее не торопили. Прекрасно одетая, ухоженная, непохожая ни на маминых еврейских гуманитарных интеллигенток-преподавателей, ни на папиных высоколобых физиков, Аня с легкостью влилась в московскую золотую, слегка богемную молодежь. Они ходили по ресторанам, модным кафе, театрам, на скачки, читали самиздат и Аня, через приятеля-физика, попала в театр МГУ и там пришлась ко двору. Ах, какой это был спектакль! Совершеннейшее «ретро», бель-эпок, начало века. История неразделенной любви Вертинского к знаменитейшей актрисе немого кино Вере Холодной. Аня, собственно, и сыграла-то там только в одном спектакле и взяли ее туда из-за невероятно подходящей фактуры. Все было так интересно, здорово: она — дама в вуалетках, шапочках-менингитах, шляпах, свободных шелковых платьях, и маленьких туфельках с круглыми носками. А грим … бледное лицо, яркие губы, мушки на щеке, обведенные черным глаза. Ее пушистые, еще не коротко стриженные светлые «скандинавские» волосы, то в сложных пучках, то уложенные завитками, со сложной челкой. Аня принимала разные красивые позы на козетках, лежала в пижамах на диванах и курила папиросы с длинными мундштуками. Лощеные мужчины-кокаинисты целовали ей ладони, стояли на коленях, заламывали руки, читали стихи, а скромный Пьеро-Вертинский пел романсы. А она, Вера Холодная, жена скромного московского юриста так и осталась верна скучноватому мужу. Аня помнила сцену, когда Вертинский поет, посвященный ей, Холодной, романс «ваши пальцы пахнут ладаном», она возмущена, потому что ладаном пальцы пахнут у мертвых. Вертинский снимает посвящение, но на следующий год, Холодная умирает от «испанки», умирает красиво в традициях серебряного века … и звучит романс Вертинского. К сожалению остальные спектакли Ане не нравились, да ее в них никто и не приглашал. У нее тогда был короткий роман с «Вертинским», он, кстати, хорошо пел и играл на гитаре, но был изломанным, капризным парнем, аспирантом физического факультета, способным, но невероятно ленивым и не умеющим отличать роль от жизни. Интерес к «Вертинскому» проходил вместе с интересом к театру. Но там, в труппе она четко поняла, что действительно красива. Ей об этом открытым текстом говорил режиссер, ставший потом очень известным.

Аня прекрасно себя помнила: невысокая, чуть ниже среднего роста, стройная, пропорционально сложенная, обтекаемо-кругленькая, но совершенно нигде не полная. Почти всегда на каблуках, в высоких модных сапогах, изящных шубках. У нее было, по выражению матери, породистое лицо, хотя мать, говоря про «породистое лицо», никогда не имела в виду свою дочь, во всяком случае открыто она ею не восхищалась. Небольшой нос с горбинкой, круглые совиные зеленые глаза под тяжелыми, всегда накрашенными, веками, пухлые губы и широкие скулы. Аня была натуральная блондинка, одно время она подкрашивалась в «пепельный» цвет, но потом ей надоело. Волосы у нее были прямые, жестковатые и густые. Их можно было по-разному уложить и Аня приобретала сразу другой вид. Ей шли стильные стрижки с разными челками и проборами. Для того, чтобы сделать свои волосы волнистыми, Ане приходилось много потрудиться, да волны особо и не держались. Она сильно красилась: глаза обводила черным, густо накладывала тушь на ресницы, чтобы они выглядели «стрельчатыми», на веки — голубые или зеленые тени, которые ей блондинке очень тогда шли. Румянами она почти не пользовалась, зато губы часто красила красной помадой, составляя умело выверенный контраст с бледным тоном. Косметики на ее лице было много, и вся эта «боевая раскраска» могла бы на другой девушке, попроще, показаться нарочитой, вульгарной, но не на Ане. Просто она выдерживала несколько театральный стиль, образ Веры Холодной довлел над ней, долго не отпускал. Вот какая она тогда была: броская, яркая, с холодным, холеным лицом то ли недотроги, то ли дорогой содержанки, то ли актрисы, то ли светской дамы.

Ее внешний вид людей обманывал: под внешним обликом кокетки таился интеллект и глубина. Аня это знала и иногда пользовалась этим внешним диссонансом с мужчинами. Она все время играла какую-то роль, не то, чтобы не желая быть самой собой, а просто не очень-то и зная, какая она была на самом деле. Могла сыграть всякую, но … на какой роли остановиться было пока неясно. Очень уж у нее разные были папа с мамой. Она, их дочь, не хотела ни на кого из них походить, а походила, естественно, все равно. Еще даже до ее поездки в Того папа доставал вещи из «спецраспределителя», а уж после Африки, когда у нее самой появилось немало сертификатов, Аня стала одеваться совсем уж шикарно. Да, это что! Еще у нее был целый штаб «спекулянтов», «фарцовщиков», у которых она втридорога покупала заграничные немного ношеные вещи, которых ни у кого не было и быть не могло. Таких поставщиков у Ани было два: жена артиста из хора Пятницкого, и танцор из Ансамбля Моисеева, который привозил барахло чемоданами, купив его за копейки в секонд-хенде. Правда в конце 60-ых тогда Аня ничего этого не знала.

Тот день и вечер она запомнила очень хорошо. Январь. Они с ребятами решили встречать старый Новый год. Аня любила этот праздник: никаких родителей, родственников, обязательств. Пошли к Семену Захарову, художнику-графику. У него была небольшая запущенная квартира на Тверской-Ямской во флигеле во дворе, а еще на чердаке этого старого дома — мастерская, в которой он не очень-то нуждался, но поскольку он был членом Союза, мастерская ему полагалась.

Аня помнила как она туда весь день собиралась, сбегала в магазин за чулками, они были тогда все шелковые, со швами и очень быстро рвались. Начала складывать на кровать все, что она собиралась надеть и оказалось, что на паре черных чулок «дорожка». Пришлось идти в универмаг. Мать правда предлагала быстренько «дорожку собрать», но … еще чего! Идти в чулке с «меткой». Аня привыкла, как учила ее тетушка, мамина сестра, одеваться тщательно: еще неизвестно, как мог бы закончится вечер, с кем и где. Платье у нее было просто сногсшибательное, и надевала она его в первый раз. Из черного синтетического, невиданного бархата, эластичного, облегающего фигуру, забранное какими-то швами, то собирающими платье в гармошку, то образующие цветы с серединкой узелком. Там еще был большой круглый вырез, и ярко-синий бант, с ассиметрично выступающим уголком. Спереди струился большой разрез, через который довольно высоко виднелась нога в черном чулке. Прическу она себе сделала «волосок к волоску», надела маленькую норковую шапочку, и высокие сапоги. За ней кто-то заехал на машине … кто же это был? Вроде Сашка Архипов, доктор скорой помощи. Компания у них состояла из разных людей. Аня уже надела длинную бежевую дубленку и взяла в руки сумку и другую специальную сумку для туфель. Было еще совсем не поздно. А тут из комнаты вышла мать в шелковом халате в экзотических цветах. У нее таких было несколько.


— Анечка, куда ты идешь?

— Мам, ты же видела, что я собираюсь в гости. Сегодня, как ты знаешь, старый Новый год.

— А что мне ваш православный Новый год? Я его не праздную. Я тебя просто спросила, куда ты идешь?

— А я праздную. Что тут такого? Я иду к друзьям.

— К кому?

— Мам, какая разница? Ты их не знаешь. Ане были не слишком приятны мамины вопросы. Дикость, что ей, давно такой опытной, надо было отчитываться перед матерью.

В коридор вышел отец:

— Да, ладно тебе, Фрида. Оставь Аньку в покое. Давай чай пить.

— Пусть хоть скажет, когда вернется.

— Мам, я не могу тебе этого сказать. Честно. Откуда я знаю. Не беспокойся.

— Ну, ты вообще-то придешь? Мне кажется ты должна ночевать дома.

— Мам, ты опять за свое? Ты блюдешь мою нравственность? Зачем? Ты боишься, что меня из комсомола выгонят? А? Боишься?


Зачем она провоцировала мать, Аня и сама не знала. Можно подумать, то ей самой улыбалось быть выставленной из комсомола. Она, что дура? Мама промолчала, отец кажется собирался что-то сказать, но раздумал. Аня вышла, на улице, около подъезда ее ждала черная Волга Сашкиниго отца, какого-то начальника из министерства здравоохранения, который на ней почти не ездил, т. к. у него была служебная машина.

Она уселась, но перед тем, как захлопнуть дверь, посмотрела на их окна на четвертом этаже. Разумеется, мать отодвинув штору, смотрела вниз. Кто приехал … какая машина. А может и соседи смотрели. Аня знала, что про нее во дворе, где жили только папины сотрудники, разное говорили, да может и не всегда хорошо. Ей было наплевать. Да, нет, неправда, не наплевать! Ей нравилось, что говорили «плохо». Так было интереснее. У соседей были скучные «правильные» дочки в очках и стоптанных ботах, которые почти все учились в Физтехе или в МИФИ. «Куда им до нее. Она уже в Париже …», — Аня к тому времени конечно знала Высоцкого, и была с ним разок в одной компании, где он пел, несколько раз приглашал ее покурить на лестницу, а потом быстро напился. Низенький коренастый пьяноватый Высоцкий ей как «мужик» не слишком понравился.

Как и договаривались, Сашка повез Аню к Семену. На Тверской-Ямской было совсем пустынно. Арка во двор была узкая и машину они припарковали на улице, у обочины. В машине Аня сняла сапоги и надела мягкие замшевые туфли на довольно высоком каблуке. Пройти через двор было всего-ничего. Дверь в квартиру была открыта, слышался шум, музыка, запахи еды. Места было мало. На кровати в спальне были свалены пальто и шубы, посреди столовой стоял круглый стол, и рядом на пятачке кто-то танцевал. Большинство ребят стояли по стенкам, кресло и диван были заняты. Аня многих знала, почти всех. Эти ребята уже что-то представляли сами по себе, а не были просто чьими-то детьми. Ее платье явно произвело впечатление, в квартире не было человека, который бы не взглянул на нее, мужчины и женщины смотрели по-разному, но к этому Аня давно привыкла. Сашка накинулся на выпивку, был оживлен, очень весел, и как обычно козырял грубоватым врачебным юмором:

— Эй, братцы! Вы бы тут полегче с выпивкой и женщинами … а то … врежете. Не вздумайте завтра дохнуть! Я в ночь дежурю. Вот только попробуйте в мою смену кони двинуть. Смотрите мне!

Подошла Маринка, маленькая худенькая молодая женщина, с ярко синими глазами и типично еврейской внешностью. Она работала анестезиологом в клинике Петровского. Маринка, дочь зав кафедрой тактики академии бронетанковых войск, профессора, генерала Краснова и толстой еврейки Фани Моисеевны, жила в пятикомнатной квартире, в доме правительства на Берсеневской набережной. Аня с ней дружила, и много раз бывала в этой квартире, окнами на Кремль. Маринка, мать семилетнего Димки, уже не жила с мужем-врачом, а в компанию пришла с другом, военным, испытателем вертолетов. Маринка была единственной, кто решился высказать свое восхищение платьем открыто:

— Ой, Нюр, какое у тебя платье! Я просто балдею.

— Да, Марин, я знаю. Сама на себя любуюсь. Люди смотрят, вот только не знаю, на меня или на платье.

— Ай, брось! Ты себе цену знаешь, Нюра, моя дорогая. Ты, мать, — птица высокого полета. Ты с кем пришла?

— Да, ни с кем. Меня Сашка привез, да он ни при чем … ты же знаешь.

— Ну да, ну да … Нюр, с тобой сегодня что-то будет … И платье твое сегодня … не просто так.

— О чем ты говоришь. С кем здесь у меня будет? Ничего не будет.

— Будет. И не здесь, и не с ними …

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что нам с тобой надо отсюда отвалить. Я знаю, куда мы поедем …

— Куда?

— Потом скажу. Сейчас мы с тобой поедим, выпьем и … отвалим. По-английски … ладно? Я тебе плохого не посоветую, ты же знаешь. Да Нюр, знаешь?


Маринка нырнула в коридор и Аня подошла к Зое, высокой модели с Кузнецкого. Потом ей удалось сесть на диван. Кто-то за ней ухаживал, клал еду на тарелку, приносил выпить, даже старался рассмешить. Шутки были довольно смешные, но Аня не смеялась, а только улыбалась. Заразительно смеяться она себе на позволяла. Это не вязалось с ее имиджем «роковой красавицы», «женщины-вамп». Что это она, королева, будет хохотать. С «пажами» сегодня было, как всегда: их было много, но количество не переходило в качество. Вскоре она была уже здорово навеселе, вышла в ванную, накрасила губы, поправила глаза, проверила швы на чулках. Сегодняшний «паж» стал настойчиво тянуть ее куда-то с ним ехать, вроде даже к нему домой. Как все это было неинтересно. Аня заранее знала, что будет … ничего особенного. Это «ничего особенного» было совершенно предсказуемо, «дежавю». «Паж» скорее всего будет потом хвастаться, что ему сама Нюрка Рейфман … нет, представьте себе … «сама Нюрка»! Нельзя сказать, что подобная слава Аню сколько-нибудь серьезно трогала, но сегодня у нее не было настроения так проводить остаток ночи, у нее были другие планы. «Паж» тащил ее в коридор и лез целоваться. «Так, хватит … ты, милый не достоин ни моего сумасшедшего платья, ни даже моих шелковых чулок. Мало каши ел» — парень вдруг показался Ане каким-то слишком убогим и неприятным. «Тоже мне … даже смешно.» Она вдруг разозлилась: «Ты что это расходился? Убрал руки! Ты меня не понял?» Парень обиженно отошел.

«Нюр, давай тихонько, двигай в коридор. Мы уходим» — Марина держала ее за локоть.

Аня взяла в куче на кровати свою дубленку и стала искать в коридоре у двери сапоги, но вдруг вспомнила, что сапоги она оставила у Сашки в машине. «А где Архипов-то?» — Аня снова зашла в комнату и убедилась, что его нигде нет. Марина с вертолетчиком ее ждали. «Тьфу, черт, Сашка, видать уехал. У него в машине мои сапоги … я же в туфлях осталась. Ну, он дает …» — Сашка, дрянь такая … даже ей ничего не сказал. Впрочем, она же тоже уходила не попрощавшись. Про сапоги ее он конечно забыл. Ребята вышли на улицу, где лежал мокрый холодный снег, испещренный птичьими лапками. Анины ноги сразу промокли, но жаль ей было не ноги, а туфли. Вертолетчик, которого кажется звали Коля, стал им от арки махать руками — нашел такси. Он сел впереди, а девочки сзади. Аня почувствовала себя усталой и сонной. Надо было ей домой возвращаться, а теперь … она даже не знала, куда они едут:


— Марин, а куда мы едем? Может вы меня домой завезете. С меня на сегодня хватит. Новый год мы встретили …

— Нюр, просыпайся, мы уже приехали … давай, выходи, прохладись на ветерке. Там замечательная компания. Одни врачи. Ты же у нас любишь врачей? Любишь, любишь … я знаю.

— Да, люблю, признаюсь, но сейчас я что-то не в форме. С женщинами Аня вела себя совершенно по-другому, чем с мужчинами. На Колю-вертолетчика она вообще внимания не обращала. К чужим мужикам лезть у нее просто не было необходимости.


Подруг у нее было немного, но были … все молодые профессионалки, знающие себе цену и с определенным жизненным опытом. С ними она расслаблялась и могла говорить и делать, что хотела. Делить им было нечего. Марина вышла из такси, Коля остался заплатить, и девочки какое-то время стояли перед большим сталинским домом. Аня узнала Садово-Кудринскую. Самый центр. Она поняла, что сейчас в новой компании ей вновь придется стать «королевой» и показывать свое платье, блистать! Это было хорошо, но с другой стороны немного уже лень. Хмель почти прошел, хотелось лечь, и снять мокрые и нелепые на снежной улице туфли. Коля подошел, и подхватил их обеих под руки. «Девчонки, за мной!» — а он был ничего, этот Коля-военный. Аня Маринку понимала. Они сколько-то проехали в мягко ползущем лифте и вышли на солидную лестничную клетку, где было всего две квартиры. Аня хотела бы задать Марине кое-какие вопросы про хозяина, но не успела. Коля позвонил и какой-то молодой мужчина широко раскрыл перед ними дверь. «Ага — подумала Аня, вот оно что! Ну, что ж … может Маринка и права … может и не зря я ехала».

Парень помог снять Ане шубу и внимательно взглянув на ее туфли, предложил ей какие-то мягкие тапки. «Нет, нет, ну что вы. Мне ничего не нужно. Только еще не хватает, чтобы ее платье сочеталось со шлепанцами».


— Феликс, знакомься. Это Аня, помнишь я тебе о ней говорила. Мы ее среди своих Нюрой называем.

— Здравствуйте, Аня. Я — Феликс Панов. Марину я очень давно знаю. Мы когда-то учились вместе. Она мне действительно о вас говорила…. и вы оказались еще красивее, чем я мог себе представить.

— Так, начинается. Весьма банальное начало. Мне тоже очень, Феликс, приятно. Аня заиграла глазами из-под челки, и протянула ему руку, капельку выше, чем для рукопожатия. Феликс чуть наклонившись, поцеловал ей руку, нисколько не смутившись. Проходите в гостиную … не стесняйтесь. Что вы будете пить? Есть джин, вино, коньяк …

— Чуть коньяку, пожалуйста. Аня шла к дивану, бедра ее чуть покачивались из стороны в сторону, без нарочитой вульгарности, просто чтобы «показать» осанку и платье. Она прекрасно знала, что Феликс на нее смотрит.

Они с Маринкой уселись на диван. Вертолетчик принес им рюмки с коньяком на донышке.

— Марин, а кто этот Феликс?

— Что ты имеешь в виду, кто? Сама узнаешь. Сама ему свои вопросы задашь.

— Ну-ка, Марин, прекрати. Это его квартира?

— Ну, да, его. Видишь старая, довольно большая, тут еще три комнаты. Это ему все от дедушки с бабушкой досталось. Дед у него был академик, умер давно. Он тут и жил с бабкой, она умерла и квартира попала в его распоряжение. Он тут не хочет ничего менять. Говорит ему и так нравится. Я бы все сменила на современное.

— А я бы — нет. Так лучше, и в этом что-то есть. Смотри стол ломберный, какая прелесть.

— Ну, на черта тебе ломберный стол? Если буфет выбросить, столько было бы места. Но Феликс даже за бабушкин хрусталь держится.

— Правильно делает. Ане подумалось, что ее «Вере Холодной» было бы правильно жить в таком доме. У них дома на Расплетина было совсем не так. Мебель добротная, но, разумеется, не такая уж и старинная.

— Марин, ты мне о нем расскажи. Он какой врач-то? А ты заметила, он меня не захотел Нюрой называть. Это хорошо.

— Нюр, а тебе что, не нравится, что мы тебя Нюра называем?

— Да, нравится …но какая я ему Нюра? Я его в первый раз вижу. Так какой он доктор?

— Ой, тебе не понравится … несерьезный доктор, я считаю … говорили мы ему, не послушал…

— Ну! Говори! Гинеколог?

— Хуже. Маринка хихикнула. Он — психиатр, причем хороший и работает в институте судебной психиатрии. Ему 30 лет. Пару лет назад он защитился. Поняла?


Аня поняла и замолчала. Институт Сербского — это было серьезно. Феликс пока к ним не подходил, сновал между гостями, среди которых были и довольно пожилые люди, все осанистые, с интеллигентными лицами. Никто не сидел за столом, люди стояли с бокалами и рюмками в руке, кое-кто сидел в креслах и на диване. Разговаривали, смеялись и явно были расслаблены, среди «своих». Аня все время следила за Феликсом. В комнате было полутемно, горели настоящие свечи, лица в этом неясном свете казались бледными, нечеткими, все краски были приглушены. Аня еще подумала, что ее прекрасный ярко-синий бант на корсаже тоже выглядит тускло, а жаль …

Феликс был по-настоящему красив: чуть выше среднего роста, крепко сбитый, но вовсе не раздавшийся, из тех, чье, совершенно пропорциональное тело, лучше выглядит в хорошей, дорогой одежде, чем раздетым. Вряд ли Феликс обладал специально накаченными мышцами, если он и был сильным и координированным, то от природы, не от занятий спортом. Ему 30 лет, и он кандидат наук. Разве у него было время бегать с мячом? Синие глаза, уж глаза, какие глаза! Не светлые, не серые или голубые, а именно васильково-синие. Аня давно не видела таких глаз. Да еще длинные черные ресницы. Да, мужику и не нужны такие ресницы, он бы вполне мог удовлетвориться более короткими. И … «брови вразлет» — слова песни сразу пришли на ум. Каштановые густые волосы. Брился он, видимо, давно, и черная густая щетина уже чуть «подсинила» его щеки, придавая Феликсу какой-то очень зрелый вид. Его и парнем-то язык не поворачивался назвать. Не «парень» он был, а «мужчина». Разницу Аня очень хорошо понимала. Пора «парней и девчонок» для нее тоже давно миновала.

Много она видела красивых мужчин, некрасивых у нее почти не было. Это было само собой разумеющейся характеристикой, но в случае Феликса дело было вовсе не во внешности. А в чем, Аня пока и сама не понимала. Что-то, наверное, во взгляде: пронзительность, острота, ум, власть … трудно объяснимые вещи.

За окнами стало чуть светлеть, пока еле заметно. Было между пятью и шестью часами утра, Аня очень устала, но домой ей уже не хотелось. Вот она эта ночь: она увидела Феликса, а он увидел ее. Заиграла какая-то медленная музыка по-английски, Феликс подошел и они пошли танцевать. Комната была довольно большая и они даже немного затерялись среди других пар, никто не обращал на них внимания. «Ну, Маринка-то смотрит.» — подумала Аня, но Маринка не смотрела, ее уже вообще нигде не было.

— Вы Марину ищете? Они уехали.

— Надо же, уехали … я и не заметила. Феликс, уже почти утро. Мне тоже пора.

— Аня, мне не хочется вас отпускать. Но, если вы устали … я вызову вам такси. Вызвать?

— Да, пожалуйста. Я действительно устала.

Руки Феликса лежали у Ани за спиной, но он не пытался переместить их ниже. Все эти штучки с вульгарным лапаньем ему совершенно не шли. Он просто на нее смотрел, пристально, почти не отрываясь. Это было завораживающе приятно, и неприятно одновременно. Аню будоражил и его взгляд и его руки. Но она от него устала, ей хотелось оказаться дома и подумать.

Минут через двадцать она уже сидела в такси. Феликс вышел на улицу и заранее расплатился с шофером. Аня и сама могла бы заплатить, но … он соблюдал этикет, принятый для людей их круга. Но был он Ане «свой» или нет, она пока не понимала. В семь часов мать еще спала, а отец собирался на работу. Посмотрев на Аню, он понимающе хмыкнул, но ничего не сказал. В постели, перед тем, как уснуть, она подумала, что Феликс не попросил у нее телефона, не высказал никакого желания ее вновь увидеть. Это было странно, но каким-то образом в «его духе». Откуда Аня могла тогда знать, каков был «его дух»? Но, она догадывалась. Впрочем, она и сама была не уверена, что она так уж хочет его снова видеть. Она даже чувствовала, что играть, как обычно, в королеву у нее с ним не получится. Он просто не примет условий такой игры, потому что, какой из него «паж»…

Прошло несколько дней, может неделя. Важная это была неделя. Аня так раз заканчивала курсы переводчиков Интуриста, находившиеся в здании гостиницы Метрополь. Ну курсы — и курсы: какая-то довольно скучная муть про памятники архитектуры … русское зодчество «восьмерик на четверике», сокровища Грановитой Палаты, какова высота высотных зданий, сколько на что пошло бетона, количество студентов в МГУ, какие-то многочисленные цифры, которые надо было просто запомнить. Пришлось учить различные стили в архитектуре и живописи … Москва студенческая, купеческая, церковная и прочее. Все по-французски, но это было как раз не самое трудное. Аня решила поработать в техническом бюро Интуриста, т. е. с фирмачами на переговорах и всякого рода наладках оборудования. Все лучше, чем про Кремль и Колокольню Ивана Великого. На этой неделе она как раз пошла на собеседование. Люди с техническим образованием, с хорошим беглым французским и опытом работы заграницей были нужны, и Аня была на сто процентов уверена, что ее возьмут, даже с фамилией Рейфман, про которую «там где надо» было известно. В небольшом зале сидело три человека, две тетки и мужик. Аня была скромно одета, но умело накрашена: посыл должен был быть им всем ясен: девушка — советская комсомолка, но перед фирмачами в грязь лицом не ударит, т. е. все при ней … Дядечка был, конечно, из конторы и это было явственно видно. Темно-серый костюм, белая рубашка с плохим галстуком и отечественные туфли, офицерского вида. «Ага, с ним-то я и поговорю. Тетки тут для галочки» — сразу сориентировалась Аня. Разговор длился совсем недолго и результат был совершенно для Ани неожиданный:

— Понимаете, Анна Львовна, у нас нет никаких сомнений в вашей профессиональной квалификации. Вы и курсы закончили на «отлично». Но вы же знаете, где работает ваш отец, Лев Степанович Рейфман … Дядька выжидающе глядел на Аню. Что ей надо было ему ответить? «Да, мол, я прекрасно знаю, где работает мой отец. И дальше что …»

— Да, мне разумеется известно, где работает мой отец. В Институте Курчатова …

— Вам также известно, чем он там занимается?

— Нет, отец никогда не говорит со мной о своей работе.

— А как вы думаете, с вашей профессиональной подготовкой, вы смогли бы понять суть его исследований, если бы он счел возможным вам о них рассказать?

— Да, я уверена, что суть я бы поняла, без технических подробностей.

— Вот видите, Анна Львовна… — повисла многозначительная пауза.

Что Ане должно было быть видно … впрочем, все было ясно: ей сейчас надо было просто промолчать. На подобных беседах, надо было только слушать и отвечать на конкретные вопросы. Ане все про это дело понимала. Ей бы и в голову не пришло ни задавать вопросы, ни пытаться что-либо объяснить. Тут были свои правила игры, и Аня их знала. Она просто сидела и ждала продолжения. Понятно, что ее не возьмут, но может еще что-нибудь сочтут нужным сказать.

— Вас, наверное, удивляет, что страна послала вас в Того учить детей физике, а вот сейчас у нас к вам вопросы…

— Эх, опытный, зараза, сразу понял, о чем она подумала. Именно это ей и пришло в голову.

— Ведь вы же, скорее всего, задаетесь этим вопросом?

— Ой, да задаюсь, задаюсь … давай, уже, телись … Аня серьезно смотрела на гебиста, надеясь, что на этот раз, он ее мысли не читает. Сейчас он явно ждал ее ответа.

— Да, нет. Это не одно и то же. Я понимаю. Вам виднее, где мне лучше работать. У отца действительно ответственная работа … Аня замялась.

— Ну вот, видите, вы и сами все понимаете. Того — развивающаяся братская страна, вставшая на путь демократических преобразований, наш долг им всемерно помогать, а тут … совсем другое дело. Представители капстран, с которыми вам пришлось бы работать, могут оказаться агентами спецслужб, и их мишенью вполне может быть тов. Рейфман, ваш отец. Поэтому в сложившихся обстоятельствах мы считаем нецелесообразным направлять вас на такую работу. А вы как, Анна Львовна, считаете?

— Да, я тоже так считаю. Формулировка «нецелесообразно» была обтекаемой и типичной. Понес ее черт на эти курсы. Сама, правда что — дура.

— Я понимаю, о чем вы думаете. Заканчивали курсы, старались, а тут … не понадобилось. Жаль. Так, ведь? Но, мы можем вам помочь в поисках работы. Вам, ведь, нужна работа?

Ага, этого еще не хватало! Идти к ним в контору, да, ни за что. Так сразу и не откажешься …

— Спасибо за вашу готовность мне помочь. Я тогда скорее всего пойду на преподавательскую работу. Она мне знакома. Я должна подумать. А насчет курсов, не беспокойтесь. Знания никогда не бывают лишними. Мне там было очень интересно учиться.

— Всего хорошего, Анна Львовна. Было приятно с вами побеседовать. Успехов вам! Если надумайте обратиться ко мне за помощью в трудоустройстве, звоните. Вот вам мой телефон.

Хрен я тебе позвоню. Еще чего! Ладно … проехали.


Аня вышла за дверь и почувствовала, что устала. Теперь ей было ясно, что ей с самого начала не стоило даже и рассчитывать на техническое бюро. Глупость она сморозила. Отец ей, кстати, говорил, что не стоит … Не послушала. Как всегда. Надо же быть такой дурой! Да, ладно. Черт с ними. Обойдется. Лишь бы гебист отвязался. Не хватало ей конторы за спиной. Она, конечно, и так была всегда за спиной, особенно, учитывая папу, ее образ жизни, диплом, работу в Того … но, как бы они совсем уж не начали дышать в затылок! У Ани испортилось настроение. Родителям придется сказать, что не взяли. Папа скажет, что он «говорил», а мама … мама просто расстроится, будет еще больше за нее бояться. Хотя, куда уж больше. Аня вовсе не была наивной, события ее жизни полностью вытеснили из ее сознания последние проблески простодушия. Не дай бог ей не удастся отвязаться от ГБ. От них всего чего угодно можно было ждать. Что предложат? Быть стильной дорогой проституткой и болтать с клиентами в постели? Стучать на друзей? На тех, у кого она брала самиздат? Разрешат работать в Интуристе при условии, что она будет писать на своих «капиталистов» рапорты? Посадят на прослушку разговоров из номеров? Ну, да, так вполне могло бы быть, Ане стало не по себе. С ребятами ей уж точно не следовало ничего этого обсуждать. Она совершенно не была уверена, что они «там» не служили, ни один из них. Аня, как и ее родители, привыкла быть предельно осторожной.

Вот какая у нее была неделя … Феликс начал как-то забываться. Да, черт с ним. И вдруг вечером, мама позвала ее к телефону. Это был он: низкий голос, культурная речь, прекрасная артикуляция всех гласных. Так разговаривают не в первом поколении интеллигентные люди. Их такому и не учит никто. Само получается. Впрочем, все эти нюансы речи и улавливают такие же, как они сами. Нерушимые культурные коды, недоступные непосвященным.

«Ага, Маринка дала ему мой телефон» — сразу подумала Аня.

— Аня? Добрый вечер! Мне ваш телефон дала Марина. Ничего? Вы не сердитесь, что я позвонил?

Так, так …церемонно. Вот, значит, как ты хочешь играть? Ладно.

— Да, нет, что вы, Феликс. Марина правильно сделала. Как вам в голову пришло, что я могу рассердиться.

— Ну, тогда, хорошо. Я рад слышать ваш голос. Мы можем сегодня встретиться? Впрочем, вы, может быть, заняты. Я не должен быть слишком настойчив.

— Да, хватит этих цирлих-манирлих… Нет, Феликс, у меня как раз свободный вечер. И, конечно, мы можем встретиться. Дайте мне немного времени на сборы и я приеду, куда вы скажете.

— Нет, нет, Аня, я сам за вами заеду … ну скажем через пол-часа. Марина мне дала ваш адрес. Выходите к подъезду …

Ничего себе: адрес узнал. Значит был уверен, что поедет, что я захочу его видеть. Интересно. Прекрасно, посмотрим … еще раз на этого Феликса.

Аня повесила трубку и побежала одеваться. Ее охватил восторг странного ожидания, возбуждающего нетерпения. Что надеть, что надеть … куда мы пойдем? Так, оденемся скромно и стильно: узкая серая юбка, черный обтягивающий свитер с ярким шарфом, и толстые дорогие чулки без шва. Сапоги, дубленка … нет не шапка, а пуховый свободно облегающий голову платок. Косметика минимальная.

— Ты это куда, на ночь глядя?

— Мам, ты за свое? Ну, хватит. Я — не маленький ребенок.

— А кто тебе звонил? Я его голос не узнала.

— Мам, ты что хочешь узнать? Имя? Должность? Звание?

— Аня, ты что, совсем не умеешь по-человечески разговаривать? Что я у тебя такого особенного спросила?

Из кухни выглянул отец, которого вся ситуация насмешила.

— Анька! Да, ты никак на свидание собралась? Это же хорошо. Мама просто хочет что-нибудь про молодого человека узнать … что ты злишься?

— Никакой он не молодой человек.

— Господи. Как это? Он, что, Ань, старый? Старше меня?

— Ну, пап … Ладно, я пошла … не ждите. Все со мной будет в порядке.

Когда Аня вышла на улицу машина уже стояла. Серые новые Жигули. Феликс вышел и открыл перед ней дверцу.

А потом … а что потом. Все было как-то странно, не «по правилам». Аня была уверена, что они поедут в ресторан, может какой-нибудь клубный: в дом Актера, или в что-нибудь в этом роде, но они поехали прямо на Садово-Кудринскую. Вошли в его уютную квартиру, Феликс помог ей раздеться и повел на кухню. Там был накрыт стол, кое-что он вытащил из холодильника. Еды было немного, одни закуски. Никакого горячего, но что Аню удивило больше всего — это отсутствие выпивки, просто минеральная вода. Потом Феликс сварил кофе и достал маленький венгерский торт «Марику». Он наклонился к ней через стол и взял в свою руку ее ладонь:

— Аня, вы, ведь, знаете, почему я вас пригласил к себе. Это был не вопрос, а утверждение. Следовало сказать правду, хотя это и было странно. А поиграть …

— Да, знаю. Аня серьезно смотрела прямо в его пронзительные глаза.

— Я понял, что вы знаете, потому что вы согласились. Я уверен, что мы хотим одного и того же. Я редко ошибаюсь …

По правилам игры Феликса следовало немедленно наказать за самонадеянность, и сделать вид, что «ничего она не хочет», «ничего она не знала…», но каким-то образом Аня почувствовала, что любые попытки применить обычную тактику будут неуместными, что она его разочарует, и все кончится … С ним нельзя было играть … ломать привычную ожидаемую комедию.

— Да, вы, Феликс, не ошибаетесь. Я согласилась, и тут нечего обсуждать.

— Вот и отлично. Красивые женщины часто бывают неумны и мне действует на нервы их поведение. Признаюсь, что мне не хватает терпения на брачные игры.

В спальне он сел в кресло, а Аня начала раздеваться при оранжевом свете торшера. Феликс не отводил от нее глаз, смакую каждую минуту их близости. Он не спешил, не бросался, не суетился. Впрочем, кончил он довольно быстро, а потом сказал: «Вы, Аня, наверное, удивились, что мы ничего не выпили? Мне не нужен алкоголь для любви. Он искажает мои ощущения. А у вас не так?» Аня даже и не знала, так это для нее, или нет, но ее поразило, что он ей после всего говорит «вы». Так у нее еще никогда не было.

Домой она вернулась утром, и родители ей ничего не сказали, видимо отец провел с матерью беседу …

Тут как раз нашлась для Ани работа в спецшколе, где у нее были часы по физике и по французскому. Она не слишком даже горевала, что не удалось преподавать предмет на французском. Нет — так нет. С Феликсом они встречались всегда у него дома, не ходили ни в рестораны, ни в кафе, пару раз были в театре. Ане было понятно, почему он ее не приглашал в рестораны. Потому что у них совсем не было этапа ухаживания, Феликс его исключил, доведя их отношения до кристальной ясности. Они хотели друг друга и получали, так как были взрослыми, самодостаточными людьми, несущими ответственность за свои поступки, и ни у кого не спрашивающими разрешения. Мама пыталась расспросить Аню о новом молодом человеке, но тщетно … Аня была не готова ей ничего рассказывать. Отец не задавал никаких вопросов, так как прекрасно знал, что Аня молчит, потому что для нее не пришло время откровений и решений.

Однажды в ночь на воскресенье Аня, как у них было уже заведено, осталась у Феликса ночевать. Они спокойно проспали всю ночь, а утром сонной Ане показалось, что кто-то открывает входную дверь своим ключом. Она лежала рядом с Феликсом, не открывая глаз, балансирую между сном и явью, еще не вполне проснувшись, но звук ключа слышался все отчетливее. Дверь хлопнула и Аня услышала женский голос:

— Феликс, ты дома? Ну, хорошо, не буду тебя будить. Хотела с тобой кофе попить, ну ладно. Спи, милый. Я поехала. Я с дачи ехала … зашла вот на минутку. Папа остался …

Аня увидела, что Феликс тоже проснулся и лежит с открытыми глазами:

— Боже, кто это?

— Это мама … может она и не зайдет.

— А если зайдет? У нее что ключ есть?

— Ань, ничего страшного. Лежи. Не вставай. Зайдет — так зайдет. Это мои проблемы.

— А она про меня знает? Может мне уйти?

— Никуда тебе не надо уходить … я сказал: лежи.

И тут дверь спальни приоткрылась. «Фелинька … сынок». Женщина осеклась. Она резко остановилась на пороге, лицо ее было почти скрыто огромным букетом сирени. В комнате резко запахло сиренью.

— Ой, прости. Я не знала, что ты не один.

— Иди мама, я сейчас выйду. Мы с тобой выпьем кофе.

— Нет, нет, я пойду. Как неудобно получилось. Я должна была позвонить. Но, откуда я позвоню … Я на минутку.

— Ань, я пойду к маме, а ты тоже вставай потихоньку, можешь душ принять, и выходи к нам. Ладно?

— Нет, неудобно. Я уйду.

— Нет, ты слышишь … прости, что так получилось, но это все ерунда … давай.

Феликс накинул теплый халат и вышел в коридор, Аня услышала из кухни их голоса.

Вот черт! Какой кошмар. В такие водевильные ситуация она еще никогда не попадала. Зачем мамаша его идиотская пришла? Что это за манера давать свой ключ? Даже родителям … Что ей делать, как себя с его матерью везти? Вот совсем ей ни к чему их семейный кофе … Аня в дурном настроении: ей полностью испортили воскресное утро, плескалась под душем, а потом долго одевалась и красилась. На кухню она все-таки решила идти. К своему удивлению она увидела улыбающегося Феликса, он любезно разговаривал с хрупкой маленькой пожилой женщиной. На столе лежали какие-то аппетитные пирожки, вкусно пахло кофе, а на подоконнике стоял букет.

— Мама, это Аня. Познакомься.

— Анечка, очень приятно. Меня зовут Валентина Васильевна. Жаль, что Феликс мне о вас ничего не рассказывал, но я давно уж не лезу в его жизнь. Простите меня, ради бога, что я вас так побеспокоила. Неудобно получилось, и по моей вине. Буду знать в следующий раз …

— Мама, следующего раза не будет. Я люблю Аню и мы поженимся. Она — женщина моей жизни … я такую давно искал.

Аня остолбенела. Это что такое? Он ничего ей никогда не говорил, что она женщина его жизни. Он, что предложение ей сделал? А вдруг она не согласится? А он ее спросил? И тут она поняла, что он ее не спросил, потому что и так знал, что … она хочет быть его женой. Ну откуда он знал?

— О, как неожиданно! Анечка, вы — красавица! Я ничего не знаю ни про вас, ни про вашу семью, но … я верю в выбор Феликса. Если ему с вами хорошо, то и я обещаю вас всегда любить. Ешьте, Анечка, пирожки … Ой, я даже не знаю, что сказать … вот уж я не знала, какое сегодня будет необыкновенное утро. У меня сын женится. С ума сойти!


Аня и сама не знала, что это весеннее майское утро так изменит ее жизнь. А потом все пошло по ожидаемому сценарию: встреча родителей, на которой все немного напрягались, но в целом были вполне удовлетворены друг другом, свадьба в ресторане Берлин, и собственно все … началась их с Феликсом жизнь в ставшей их общей старой квартире на Садово-Кудринской. Ребята из разных компаний все были на их свадьбе. А потом сенсация, что «Нюрка замуж вышла … за кого? За Феликса-доктора…» себя исчерпала, и в компании они ходитьперестали. Так вышло, что сногсшибательное черное платье с бантом больше никуда уж не «вышло». Аня его продала, даже с небольшой выгодой. Через год у них родился Сашка, потом через пару лет — Катька. Вроде решили остановиться: мальчик и девочка … хватит, но а потом … через пять лет у них Лидочка появилась.

Оказалось, что семья была для Феликса невероятно важным делом, но может и не главным делом его жизни. Главным делом была все-таки работа. С Ани, когда она родила, как-то незаметно слетела «королевность», она много работала, занималась детьми, начали болеть родители. Блистать стало некогда и ни к чему. Трое детей — есть трое детей. Впрочем, она продолжала за собой следить, на нее оглядывались, и она этим пользовалась, но нечасто. У нее, кстати, было ощущение, что Феликс, значительная часть жизни которого была для Ани закрыта, тоже иногда пользовался своим магнетизмом с женщинами. Магнетизм в нем оставался, но на Аню он уже действовал не так сильно, как в первое время. Их давно связывало совершенно другое.


О, наконец-то … Аня услышала мягкий лязг гаражной двери. Через пару минут Феликс вошел в комнату. Аня молчала, пережидая «объятия» Феликса с котом, у которого всегда был приоритет в общении с ее мужем. Этот старый черный кот, которого Феликс называл «мелатонистом», т. е. черным животным, и соответственно выносливым и невосприимчивым к болезням, был довольно мрачной, неласковой личностью. У кота были, однако нежные приватные отношения с Феликсом, и практически никаких с нею самой. Несмотря на то, что кот ее всегда пренебрежительно и равнодушно игнорировал, она его все равно любила и называла «Ляленькин». Ляленькин терся о колени Феликса, нюхал его руки и требовательно мурлыча, вымогал интенсивные ласки, с элементами садо-мазо. Где уж Ане было с ним сравниться. Куда там …

Надо же она только что окунулась в воспоминания о Феликсе, такие удивительно явственные, с шумами и запахами, что она долго не могла от них очнуться, потеряла счет времени и забыла о своих проблемах, а тут … пожалуйста: тот самый ее постаревший Феликс в мятых «скрабах» и накинутой сверху куртке, стоял перед ней.

— Феля, послушай. Давай переодевайся и я хочу тебе кое-что сказать.

— А что ждать. Давай говори, я слушаю …

Феликс видел, что Аня чем-то встревожена, она вообще в последнее время была как-то не в своей тарелке. По профессиональной привычке он фиксировал у нее смены настроений. То она была излишне агрессивна, то, наоборот — безучастна, подавлена, отрешена, на чем-то сосредоточена. Все эти мелкие изменения протекали на фоне бессонницы, но Аня всегда плохо спала … Феликс наблюдал, не ухудшится ли ее состояние. Он переоделся, уселся в свое компьютерное кресло и открыл лептоп. Аня поднялась с дивана, и встала напротив.

— Феликс, посмотри на меня.

— Ну, Ань, что? Я смотрю. Что я должен увидеть?

Феликс прекрасно видел, что Аня ищет его внимания, но пока не мог понять, куда она клонит и «гарцевал».

— Ничего ты не «должен», просто скажи, ты видишь во мне какие-то изменения? Честно скажи …

— Да, нет, Ань, я ничего такого не вижу. А ты что видишь?

— А ты не замечаешь, как я похудела? Ты не видишь? Это, что, не видно?

— Ань, ты только не беспокойся. Ты мне лучше скажи, ты взвешивалась?

— А что мне взвешиваться? Я и так вижу. На мне все висит.

— Висит, правда?

— Правда, правда. Хватит из себя идиота корчить! Ты, я надеюсь, понимаешь, что это означает. Я, например, понимаю.

Так, этого нам только не хватало. Дисморфофобия у нее что ли? Канцерофобия … У женщин ее возраста навязчивые состояния нередки. Тут, ведь, у них в Америке с обсессиями ничего не сделают … вот черт. Феликс продолжал «наблюдать»:

— Ань, подожди. Ты мне лучше скажи, у тебя есть какие-нибудь симптомы. Ты испытываешь недомогания, у тебя повышенная утомляемость.

— Нет, ничего у меня этого нет. Но ты же знаешь, что может быть без симптомов. Я же похудела, и это — факт.

— Ну, Аня, ты же начала интенсивные тренировки, мало ешь. Что же ты хочешь. Ты радоваться должна. По-моему у нас нет причин для паники.

— Это ты мне, как муж говоришь, или как врач? Причины есть. Знаю я твои утешения.

— Аня, я тебе это как врач говорю. Онкологический больной начинает значительно терять вес на терминальных стадиях, когда проявляется и другая симптоматика. Вероятность совершенно бессимптомного течения на такой стадии крайне мало вероятна.

— Фель, да я же просто отощала. Аня улыбнулась: — Ты рад? Скажи.

— Рад. Пошли вниз. Успокойся.


Остаток вечера прошел хорошо. Аня казалось бы успокоилась, он, ведь, постарался действительно быть с ней «доктором», а это умение уже не могло его покинуть, несмотря на отупляющую монотонную работу в местном центре психического здоровья, где под его наблюдением пара десятков олигофренов и даунов приклеивали к открыткам картинки и небольшие фигурки. Его «психи» вполне активно и с энтузиазмом занимались своими открытками, моторика у них была, как правило, в порядке, они старались и получали, кстати, за свою работу деньги. Иногда кто-то начинал громко разговаривать, махать руками, хохотал, начинал приставать к соседу, и тогда Феликсу приходилось вмешиваться.

Среди его контингента было много микроцефалов, которые задержались в своем развитии, так и оставшись на уровне пятилетнего ребенка, с ними и приходилось общаться как с детьми: утешать, увещевать, отвлекать. Считалось, что «психов» можно реабилитировать, их поведение скорректировать, но Феликс знал, что это практически бесполезно. Речь их была примитивна, они путались в простых объяснениях, понять их было невозможно, но там, честно говоря, и понимать было нечего. К сожалению у таких больных страдал не только интеллект, но и память, эмоции, воля. Феликса, не такого уж хорошего английского, с ними вполне хватало, на длинных пассажах больные все равно не могли сосредоточиться, абстрактного мышления у них не было совсем. Проблема была в том, что иногда стабильное поведение слабо социально адаптированных больных, резко сменялось агрессией и враждебностью. Достаточно было того, что кто-то один начинал громко кричать, драться, ломать то, что было под рукой. На фоне добродушного и приподнятого настроения окружающих, это могло послужить началом цепной реакции и тогда часть больных от добродушия тоже переходила к агрессии, а часть — пугалась до слез.

Феликс и раньше наблюдал подобное бурное аффективное поведение больных, то тогда, в прошлой жизни, у него были медикаменты, санитары, а сейчас он должен был лично иметь дело с любым эмоциональным проявлением своей группы. Он привык, часто бывал сам поколочен, поцарапан или даже укушен. Но, дело было не в нем самом, а в больных. Они считались неопасными для общества, не содержались в специальных клиниках. Феликс должен был внимательно следить за проявлениями самоповреждений, т. е они принимались рвать на себе волосы, царапать себе лицо, биться головой о стену. В общем у него в центре было «не соскучишься», следовало все время быть настороже, Феликс от этого очень уставал, давно возненавидел свою безрадостную мрачную работу, о которой он ни с кем не распространялся, но которая их худо-бедно кормила. Сначала, когда он только нашел эту работу, он собой очень гордился: ну как же — по специальности! Он лицензию получил и его «допустили» к ответственной должности. Но как же вся его бессмысленная деятельность отличалась от его должности в институте судебной психиатрии. Все он про своих «психов» понимал, мог бы написать подробнейшие истории болезни, да только никому это было здесь не нужно. Клеят свои открытки и ладно … Феликс горько вздохнул. Он не хотел уезжать в эмиграцию, он так и знал. Ладно, что тут говорить.

А вот Аня его волновала. Вот что было важно. Какая-то она была не «такая», что-то было с ней не то. Она уже усаживалась на диване, чтобы смотреть телевизор. Он украдкой за ней наблюдал, он это умел … «украдкой», чтобы больной и не подозревал, что за ним наблюдают. К Аниному внешнему виду он привык. С тех пор, как они познакомились прошло 45 лет, или что-то вроде того. Его стильная красотка «серебряного века», одновременно призывная и холодноватая, уже не существовала. Веки набрякли, глаза, уже, кстати, вовсе не ярко-зеленые, стали казаться меньше, кожа на щеках обвисла, носогубные морщины придавали ее лицу какое-то недоброе, озабоченное выражение, ее замечательные белокурые волосы поредели, плохо лежали и сильно поседели. Про фигуру и говорить было нечего: круглый животик на тонких ножках. Ах, Анька, Анька … хотя он и сам был не лучше. Его синие глаза всегда слезились, были сухими и он несколько раз в день закапывал себе «искусственную» слезу, которая потом «вытекала». Он замечал, что стал меньше ростом и при ходьбе шаркал ногами. Это-то ладно, но когда они смотрели телевизор, его, вдруг, одолевала неудержимая сонливость: шел фильм или передача, а он начинал мерно сопеть и похрапывать. Аня его иногда окликала, а иногда, он знал, она продолжала смотреть, а он спал, и все, как она говорила, самое интересное, пропускал. Потом встряхивался и говорил «что, что… я не спал», а сам спал. Аня говорила, что он «старпёр», и в ее голосе он не слышал снисхождения. Ну, что ж, старились они с ней, ничего не поделаешь.

А ведь когда-то, он, Феликс был известен своими победами. Женщины его любили, быстро становились его любовницами, но никогда особо не интересовали. Они могли ему дать ровно столько, сколько могли дать: секс, приятный вечер, иногда беседу. Ему никогда не приходило в голову с какой-нибудь из них остаться. А тут … Аня. Она выглядела тогда изумительно, было безупречна красива, той, немного зазывной, чуть вызывающей красотой, которая выставляла ее на рынок «любви», как очень дорогую вещь, которую немногие могли себе позволить. «Немногих» было, как Феликс подозревал, не так уж и мало, но только он смог сделать из Ани ту, которая была ему нужна. Она была женщиной «в витрине», а стала его женщиной. Он ее приучил не быть ревнивой, сразу поставив точки над «i». Да, он, как и любой гетеросексуальный мужчина, полигамен, такова его природа. Можно конечно отказываться от своих желаний, но тогда нужно будет жить в комплексах «подавленных фрустраций», только ради чего? Он совершенно искренне считал Аню женщиной своей жизни, а прочие девочки, какие-то статистки, которые могли его волновать не более получаса, не могли тут ничего изменить. Он обещал, что не то, чтобы он не будет их Ани скрывать, а просто не будет о них говорить, так как они не стоят разговора. Аня это тогда приняла. Он знал, что сначала, когда она была беременна и много работала, у нее никого не было. Потом … тут он не мог поручиться. Аня — была Аня, но … им было хорошо вместе, и этим все сказано. Аня была не только умной, но мудрой, а это не одно и то же. У них даже хватило ума никогда не расспрашивать друг друга о «бывших» и «первых». Это было для них обоих неважно. Он много раз был свидетелем подобного нездорового любопытства. Если бы женщина принялась жадно расспрашивать о его подругах, он бы не стал с ней жить, но Аня не стала.

Сейчас в этот обычный апрельский вечер Аня снова казалась спокойной. «Ну, это-то нормально. Так и должно быть после разговора со мной. Она меня ждала, чтобы … ну, чтобы я ее успокоил и теперь ей действительно все кажется не таким уж и страшным», — подумал про себя Феликс. Кончилась первая серия какой-то очередной глупости и Аня встала, чтобы сходить вниз за чаем. Феликс проводил ее взглядом: «А правда … Анька сильно похудела, это нельзя не заметить. Как все-таки эффективны ее занятия и диета. Какая она молодец. Волевая девка! Да, она такой всегда была, но … надо сходить на обследование». Когда они легли, Феликс решил начать этот разговор:


— Ань, я подумал о том, что ты мне говорила.

— Ну? Что ты подумал? Ты же мне сам сказал, что это все мой режим сделал …

— Да, я в этом уверен, но давай мы с тобой сходим к врачу и ты пройдешь общее обследование.

— Фель, ну что я доктору скажу? Доктор, у меня рак … найдите где. Ты же знаешь, что он обо мне подумает.

— Да уж знаю. В любом случае ты давно не была у врача, путь проведет общий медосмотр, а главное сделаем анализ крови и маммографию. На этом остановимся.

— Ага, ты все-таки беспокоишься. Понятно. Врал мне … как любой врач врет. Утешал.

— Ань, не валяй дурака. Ничего я тебя не утешал. Я правда думаю, что ничего у тебя нет. Не так уж ты похудела, чтобы это не могло произойти от упражнений.

— Значит ты согласен, что я похудела?

— Согласен, Ань, и тебе это очень идет. Я не против: продолжай в том же духе.

Все, что Феликс сейчас ей говорил, было правдой, но не всей. Внезапная потеря веса — это симптом. Настораживающий симптом. Пусть проверится. А может у нее уже давно была дисплазия в желудке, рак яичников, поджелудочной железы … заметит — будет поздно. Да, нет, все было бы уже очевидно … еще до потери веса, хотя … Феликс не мог считать себя знатоком онкологии, он за годы своей карьеры с ней не сталкивался. Там у него на работе было совсем другое …

Да, что с ним самим-то происходило? Пусть бы уж скорее они пошли к врачу. У него у самого начинается навязчивое состояние тревоги, он уже сам с ума сходит от неопределенности, напряженно-беспокойного ожидания, чувства, что что-то должно случиться. Феликс лежал, ощущая волнение в груди, внутреннюю дрожь, странно соседствующую с двигательным возбуждением. Так, ясно. Он же все понимает. Нельзя доводить себя до такого состояния, он не даст тревожной неопределенности полностью заполнить свое сознание. Просто завтра они запишутся к врачу.

Консультация не заставила себя ждать. Уже через два дня он зашел с Аней в кабинет, и слыша веселый голос доктора, совершившего формальные действия так называемого осмотра, писавшего направления на анализы, подумал: «За анализами мы и пришли. Давление мы и сами можем измерять. Но, спасибо, друг, ты все сделал правильно». Феликс редко, по-примеру других русских эмигрантов, был недоволен американскими врачами. Назавтра получили анализ крови: все в пределах нормы. Ну, и хорошо. Аня пошла на маммограмму и он остался ждать ее в холле. Не было ее долго и Феликс стал беспокоиться. Почему долго? Или слайды получились нечеткими, или рентгенолог стал в чем-то сомневаться и захотел посмотреть на снимок в другой проекции, второе было хуже. Когда все нормально — бывает быстро. Или не быстро? Ну, откуда он знал. Феликс поймал себя на том, что каждую минуту смотрит на часы. Прошло уже пол-часа. Что там происходит? Что? Он бы даже предпочел тоже там в кабинете находиться, а так … это ожидание … Ну, найдут у нее крохотный желвачок в груди, ничего … сделают секторальную операцию, облучат. Люди живут и живут и умирают не от этого. А бывает, что от этого. Сколько веревочке не виться … Начнутся метастазы, перейдут в легкое или в кости … Ужас, если Аня умрет, то и его жизнь потеряет смысл, нарушится равновесие … Ага … вот она идет … лицо вроде неопрокинутое. Не надо к ней кидаться. Сама скажет.

— Замучился меня ждать? Ничего у меня нет. Снимки переделывали, и я еще на ультразвук ходила на всякий случай. Все нормально.

— Ага, на ультразвук, значит что-то там не то. Ну, ничего. Нормально — так нормально.

Они молча пошли к машине, светило солнце, и хотя было холодновато, на деревьях распустились крупные белые и розовые цветы. Да, и у них за балконом уже цвела дикая вишня. Все было хорошо. Вообще все! И Лида с Олегом переехали и со здоровьем было пока еще ничего, и лето предстояло со спектаклями для детей и даже Анина потеря веса воспринималась им как что-то отличное. Ну что за страхи в самом деле. Чуть что — психуют, даже стыдно.

Поехали в магазин и Аня с удовольствием купила себе новую одежду на целых два размера меньше, чем еще несколько месяцев назад. Примеряла и смотрела на себя в зеркало без привычного отвращения. Ей все казалось, что ребята ей скажут о похудении, о том, как классно она выглядит, но никто ничего не сказал, не заметили. Ну, правильно, что на мать смотреть! Их за это даже осуждать трудно.

Аня с Лидой, которая этим летом пообещала ей тоже включиться в репетиции, наметили репертуар: инсценировка перевода Маршака «Королевский бутерброд» и музыкальные номера. Аней овладел приступ энергии, она стала учить стишок с маленьким пятилетним Яшей, справедливо полагая, что он самое «слабое звено» в их труппе. Она учила с ним кусочки текста, но больше пока ничего не делалось. «Что Лидка-то ничего не начала делать? Что она ждет?» Аня начинала злиться. Она всегда была человеком действия: решила делать — делала, а вот … другие. Они почему-то откладывали то, что обещали, в долгий ящик, надеясь, что успеется.

Аня Лиду своим нетерпением немного раздражала. Делать ей ничего не хотелось, творческого зуда не было, и Лида спокойно ждала хотя бы незначительного вдохновения, которое всегда к ней приходило в последнюю минуту. Пока летние мероприятия со спектаклем вовсе не были для нее приоритетом. «Все-таки мать как была, так и остается учительницей. Суетится, и всех хочет заставить суетиться. Бежит впереди паровоза, а зачем? Все будет, но вовсе необязательно в том темпе, в котором она хочет» — думала Лида, спокойно занимаясь своими делами. Она прекрасно видела, что мать хочет побыстрее начать репетировать, «гореть» и руководить, хотя … может руководить она и не хочет, надеется, что она, Лида, все возьмет на себя. Но, это зря. С другой стороны Лида понимала, что мать ни в коем случае нельзя вслух укорять в излишней активности. Она обязательно полезет в бутылку, причем сделает это не в открытой, бурной форме, а молчком, станет холодна, отстраненна, перестанет проявлять любую инициативу, в общем сумеет дать понять, что она «надулась». Мать умела так делать.

Если Лиду немного раздражала мамина «учительская» жилка, то было нечто, за что она ее очень уважала: мать умела взять себя в руки, практически по любому поводу. Сейчас она интенсивно тренировалась на тредмиле и сидела на строжайшей диете. Результаты превзошли все ожидания: мать было не узнать! Подобралась, подсохла, стала подвижней … какая молодец, вот если бы не ее бьющий через край энтузиазм насчет «эстетического воспитания» детей… Стало уже трудно сопротивляться этому вихрю. Почему-то вспоминалась мамина деятельность как классного руководителя. А может это было хорошо, некоторые вещи не меняются. Мама — действительно творческий и энергичный человек, лидер. Это она, Лида — ленива. Что тут сделаешь. Сделать было можно, только Лида не хотела. Интересно, а Катька замечает что-нибудь в матери новое.

Начались каникулы. Была уже середина июня. Самое чудесное время, свежая зелень, тепло, но не жарко. Они все пришли к родителям на террасу. Мама приготовила летнюю закуску, мясо отец жарил на гриле, был фруктовый торт. Лида, наслаждаясь покоем, вовсе не спешила помогать:


— Кать, ты заметила, как мама похудела?

— Похудела? Я не вижу. Мама — как мама.

— Кать, ну ты даешь! Еще как похудела. От нее половина осталась. Она уже почти такая, как мы с тобой. Нет?

— Ну, прямо. Не преувеличивай. А потом, что ты удивляешься. Она, ведь, сейчас, кажется, ходит … да, она и не ест ничего. Интересно, насколько ее хватит? Опять будет картошку есть, и хлеб.

— Сейчас, не об этом речь. Я тебя просто спрашиваю, ты заметила, что она похудела? Ты не беспокоишься?

— Да, ладно, тебе, Лид, что беспокоится-то? Папа, я уверена, все держит под контролем. Они бы нам сказали, если что …

— Что — «что»?

— Ты знаешь «что»? А Олег заметил? Что он говорит? Хотя мне кажется, что и говорить-то не о чем. Ты преувеличиваешь.

— Да, ну ладно. Может ты и права. Мне и Олег тоже самое говорит.


Девчонки налили себе еще вина и забыли на время об этом разговоре.

Аня убирала тарелки, ставила чашки. Феликс вынес самовар, она стала разрезать торт. Странно, но в ее теле не было привычной усталости. Ноги на высоких каблуках четко и неутомимо постукивали по доскам террасы, и спину не ломило, и голова не болела от пары бокалов вина. Наоборот, ей хотелось выпить еще. Она подала ликеры, и попросила Феликса ей налить «касисса», черносмородинного. Лида и Олег отказались, Феликс тоже. В «строю» остались только Катя, Леша и она, Аня. У Кати блестели глаза, Леша давно сидел весь красный, а вот с ней пока не происходило никаких серьезных изменений, связанных с возлияниями. Раньше-то она могла прилично выпить, но в последнее время не пила практически совсем. Немедленно начинала болеть голова, заснуть удавалось только под утро и поэтому оно того не стоило. А сейчас … надо же: ни в одном глазу! Наоборот, было ощущение, что она «недобрала».

Гости ушли, Аня убрала посуду и заглянула в туалет. В зеркало на нее глядело усталое лицо женщины средних лет, довольно еще гладкое, хотя уже и несколько поблекшее, фигура была «вполне»: практически полное отсутствие живота, кожа совершенно не отвисшая, а главное … Аня заметила, что волосы у нее стали «живее», в них появился шелковистый блеск, и … как говориться «можете смеяться»: почти ушла седина. Разве такое бывает? Почему-то сейчас в подпитии Аню ничего не испугало, ей просто стало приятно, что она помолодела. Ну, или ей только самой так казалось? Комплиментов-то ей никто не делал. В спальне она разделась и опять подошла к зеркалу: живот, понятное дело, был, дряблая складка отвисала книзу, но … для того, чтобы ее живот был заметен, ей надо было показаться голой, так долгие годы и было. В одежде никто не замечал в Аниной фигуре возрастных изменений. Сейчас опять так стало.


— Фель, ты заметил, что у меня седых волос стало меньше. Странно, правда?

— Просто ты потеряла вес, и твой метаболизм стал резко лучше. Диета дает тебе много витаминов и организм начинает перестраиваться.

— Что-то я не слышала, что так бывает.


Аня не казалась расстроенной. А Феликс … он и сам знал, что так не бывает. Не бывает, чтобы седой человек стал опять не седым. Какая-то чертовщина. Хорошее самочувствие, потеря веса — ладно. Но седина … Аня против обыкновения не стала читать и погасила свет. Ее рука потянулась к нему и … ну и Анька! Вот что ликер с ней сделал. Она сегодня стала похожа на его бывшую молодую Аньку, «femme fatale». Теперь ему оставалось только одно — соответствовать жене, которая на время вернула его в прошлое. Сознание его полностью переключилось на «здесь и сейчас», в его постели была обворожительная, умелая женщина. Последний посторонний звук, который Феликс успел воспринять, было оголтелое мяуканье Лялелькина где-то на другом конце второго этажа.

Дети летом были предельно загружены: лагеря, спорт, поездки, на театр времени едва хватало. Время от времени Аня думала, что черт с ним с театром, детей и так всему на свете учат … Но что делать с эмоциональном голодом? Поездки, игрушки, поездки, игрушки … а что еще? Новая одежда …? Удовольствие доставить становилось все труднее, как детям радоваться и огорчаться? В спектаклях был источник переживаний и для этого они были нужны.

Когда Aня была маленькая, мама ей читала Маршака. Тогда ей все нравилось, особенно про подвиги советских людей, но сейчас все это не могло уже так восприниматься, нет ни пионеров, ни ГТО, ни лагерей … о чем говорить! А вот переводы не устарели: чудак-король и его дурацкое масло, которое он сначала по недоразумению не получил, а потом … получил и радовался. Яшка, разумеется, король. У него там всего несколько реплик, и «мылит руки мылом», и «съезжает по перилам», получая в результате свой вожделенный бутерброд. С Никой и Линой было непросто: королева только одна … а молочница непрестижна. Лиде удалось убедить Нику, что «молочница» — интересный персонаж, она с королевой разговаривает и с коровой, которой Аня сама согласилась стать. Костюмы сделали из того, что было: юбки подоткнули, парики и короны были. Был, кстати, и костюм коровы. У Ники почти сразу начало получаться, а с Линой пришлось работать. Она говорила свою роль, но не позволяла себе полностью расслабиться. Что там у нее происходило в голове? То ли не чувствовала «как», то ли не умела себя отпустить, то ли ей все время казалось, что она будет по-дурацки выглядеть?

Яшка улыбался и не мог четко выучить свои слова. Репетиции Аня целиком взяла на себя. Помощник ей был не нужен. Она сама увлекалась и все время пыталась заставить детей вжиться в смешную ситуацию в королевской семье. Причем ситуация была настолько бытовая, что ее следовало сыграть очень просто без пафоса волшебной сказки. Ну, не поняли сначала люди друг друга, а потом поняли … Тут и корова — полноправный участник истории. Он тоже вносит свое предложение, дает совет насчет «мармелада», ведь она хочет, как лучше. Надо было все сыграть, как крохотную Мольеровскую пьесу: комедию недоразумений. Недоразумение разрешается и все счастливы. Дети никак не могли понять, почему для Ани не так уж важны костюмы. Для них-то они были «самое главное», возможность выйти в длинном платье с кринолином и фижмами, короне или чепце. Аня понимала конечно, что детское восприятие пьески — другое … ей надо было и себя, эрудированную, учесть, и детский интерес.

Они с Лидой выбрали песенки для инсценировки, которые совершенно не были детскими. В том-то и дело. Дети должны понимать юмор и суть картинки, их актерство не должно было развиваться на голодном пайке примитивных и назидательных пьес для детских садов. Песни было две: причем диаметрально противоположных, хотя только с первого взгляда. Решили изобразить школу бальных танцев Соломона Кляра. Там, ведь, очень всего много. По-сути это еврейская Одесса. Убогий, с претензией на изящество и утонченность «учитель», который в ужасе от своих клиентов, которым «все можно» и которые не имеют ни малейшего представления о воспитании. Вернее, оно у них есть, но свое «одесское». А почему ребенку нельзя сморкаться в занавеску, если у него забит нос, ну, захотел Боря писать, ну, он же маленький, что тут такого особенного. Детки захваленные, избалованные, самодостаточные, обожаемые … они неуклюжие, но все равно такие молодцы, такие молодцы! Мамы смотрят на них и лопаются от гордости. И все у них так красиво, так благородно, точно, как в высшем обществе «порядочных людей»: …а шо такое … Соломон, которому они платят деньги их сейчас просто научит, что «где брошка — там перед». Как мило он их называет «кавалеры и дамы». Зарисовка! Да, еще какая. Анекдотичный акцент, искаженный русский. Пусть дети все это прочувствуют. И сыграют без нажима, без пошлости, а главное — на полном серьезе, чтобы всем было смешно, и им, когда они на сцене — нет. Это пласт культуры, которой они не знают, так … пусть хоть чуть-чуть узнают.

Вот как Аня старалась сделать, сама себе объясняя, зачем они инсценируют такие глупости. И как все это противоречило окружающей их американской политико-корректной действительности. А плевать на ханжей и лицемеров! Они делали то, что для детей этого возраста была непредставимо: виляли толстыми накладными задами, Яшка норовил схватить «дамов» за эти попы, а еще «дамы» щеголяли выпирающим забавным бюстом. Вот именно — «там где брошка — там перёд». «Перёд» так уж «перёд»! Аня так гордилась своими детьми. Им, слава богу, было смешно. И их чувство юмора развивалось в нужном направлении. Вот для этого и надо было делать, что они делали.

Вторая картинка — ресторан с томными певицами и танцовщицами. Девочки в длинных юбках с разрезами … декольте, маленькие шапочки. Броский грим. Ане надо было добиться, что вышло что-нибудь типа ее «Холодной». Они поют и танцуют знойное танго. Вот что надо было показать. Но, как? Откуда в маленьких девчонках знойная нега? Не может ее там быть по определению. Но … вот чудо. Грим, костюм, ютуб, репетиции постепенно делали свое дело. Аня с наслаждением смотрела на Линино кругленькое лицо в гриме, ее маленькую вязаную шапочку, облегающее платье. Эта девчонка была похожа на нее. Она так боялась раскрыться, не просто спеть старое затасканное танго, и именно изобразить его пошлость, деланную тоску, нарочитое дурновкусие. В этом как раз и была тонкость. Долго не получалось. Лина просто пела, стараясь не наврать мелодию и не забыть незатейливые слова. Аня теряла терпение и кричала: «Играй лицом. Смотри на него, ешь его глазами! Тоскуй! Мучайся! Страдай!» На каком-то этапе Лида ее попросила отстать от Линки. Получалось не так, разумеется, как это сделали бы взрослые профессионалы, но … все равно хорошо.

А Ника … Аня не переставала удивляться. Девчонке только 7 лет, а поди ж ты … какие движения, изломанная грация, темп, амплитуда … все на месте. Мелькает маленькое бедро, резкий поворот головы, взгляд из-под шляпы, руки протянутые в немой мольбе к нему … Он в костюме Пьеро, неподвижный, непонятый, с грустным бледным лицом и черными нарисованными на белом слезами. Кто-то сидящий в позе отчаяния, маленький беззащитный, жалкий … Артист, маска … а это … Яшка. Губы намазанные красным, и не видно, как Яшка, гад, улыбается, не в силах скрыть свое удовольствие от процесса. Вот как они все сделали, Аня и Лида.

Аня наслаждалась своей энергией. У нее было такое впечатление, что усталость ее не брала и Лида утомлялась гораздо быстрее ее. «Что ж, ничего удивительного. Я всегда была выносливой и работала ни в пример больше моих детей», — думала она и ее переполняла гордость за свою физическую форму, которой она была обязана только своей природной упертости.

Пробежало лето, они еще успели все вместе побывать на океане. Лида с Олегом и Никой пробыли там два дня, потом приехали Аня с Феликсом, и остались еще на два дня с Никой. Лида с Олегом уехали, а Катя с Лешей и детьми жили на океане все это время. Аня помнила долгое совместно со всеми проведенное на берегу воскресенье. Они шли по кромке прибоя, загребая ногами мокрый холодный песок. Уходили довольно далеко и она не уставала. Потом расслабленно сидели на одеяле. Ребята по привычке предложили ей раскладное кресло, но она отказалась, ей и на одеяле было неплохо. Аня сидела, поджав колени, и живот совершенно ей не мешал. К своему похудевшему телу она стала привыкать.

Феликсу тоже помнилось то веселое, совместно с детьми проведенное, воскресенье. Анино тело в последние годы неузнаваемо изменилось к худшему, она уже давно не купалась. То ли ей не хотелось при всех раздеваться, то ли купание просто не доставляло ей удовольствия. Хотя как было купаться в их студеном океане? Так только помочить ноги или на минуту окунуться. На этот раз Аня сняла с себя одежду и осталась в черном новом купальнике, который был давно куплен, и так ни разу и не использовался. Она вставала с подстилки, подходила к воде, махала детям и все на нее с удивлением смотрели. Не заметить перемену в мамином облике было невозможно. Феликс слышал, как дочери о ней говорили:


— Кать, ты видела, как мама хорошо выглядит? Просто блеск.

— Да, похудела. Она же тренируется. Катя была более сдержанна.

— Да, я маму так уважаю. Ей трудно дать ее возраст. Ты согласна?

— Да, мать молодец! Дай бог нам такими быть в ее возрасте.

— А что она раньше-то не худела? Вот что я не понимаю.

— Ну, она и раньше худела, ты что не помнишь?

— Нет, сейчас она просто загляденье. Смотри, какая фигура!


Феликс слушал дочерей, их восхищение маминой фигурой, и тоже очень Аней гордился. Он даже перехватил заинтересованные взгляды Лешки с Олегом. Их взгляды были, разумеется, с привкусом «ну, бабушка дает …», но все-таки. Феликс вздохнул: «эх, видели бы ее парни раньше. Что бы они сказали? Тут и женщин таких нет! Слегка богемная Нюрка входящая в чью-нибудь гостиную и моментально притягивающая к себе внимание».

И однако, он видел то, чего не видели дети: Аня изменилась не только внешне. В ней появилось то ли что-то новое, то ли давно забытое старое. Это даже ему самому было трудно объяснить. Он видел свою Аню, но только ту, давнишнюю, московскую, ту, которую знал только он, дети ее такой не помнили, да и к моменту их рождения она изменилась. Аня последнего времени, тяжелая, угасшая, часто равнодушная, или слегка раздраженная, исчезала. Как странно, какое на женщину оказывает влияние потеря веса. Ему нравилась перемена, но … Феликс и сам не знал, что его настораживает.

Чем больше Аня менялась, тем неувереннее Феликс себя чувствовал, он бесконечно искал ключи и выходил на стоянку проверить выключил ли он машину, запер ли дверь на работе, ему стало трудно совершить покупку, он просто не мог ни на чем остановиться, при выборе его стали охватывать навязчивые сомнения. Он прекрасно знал, что это не совсем нормально, что в его жизни есть что-то, что вызывает это состояние. Этим «что-то» и была Анина перемена. Феликс никак не мог нащупать, что с ней «не так», и мучался. Хорошо, что они к врачу недавно сходили, и … все нормально. Да, только в глубине души Феликса точил мерзкий червячок сомнения: да что там это обследование могло выявить? Томографию головного мозга не делали, УЗИ внутренних органов не делали и еще много чего не делали … У него у самого не было боязни рака, это Аня этим отличалась, но … так похудеть! Да, если бы только … вес, а ее седина? Никто не замечал, и он старался не замечать. Аня ему говорила, что вот «надо же…смотри, Фель …», он сделал вид, что она все выдумывает, но нет: она не выдумывала. Седины в ее светлых волосах стало меньше. Что он ей там говорил про обновление обмена веществ? Какая чушь! Он-то знал, что это чушь, но а что тогда?

Феликс сидел на берегу, они сделали костер и дети жарили пастилу в огне. Как хорошо, какая ночь: тихо, слышно плеск волн, небо в крупных звездах, рядом самые близкие люди. Что ему не хватает? И Аня спокойна, и всем довольна и девочки … Что он за человек такой, старость, думается о плохом. Но, почему? На следующей неделе Ане надо выходить на работу. Все у них хорошо. Скоро Никин день рождения, в первый раз у Лиды в новом доме. Она испечет пирог, закуска, выпьют, и посмотрят видео, детские летние выступления. Бенефис.

Вот, подумалось о хорошем, а потом … опять: бесконечные перемалывания причин своего подавленного состояния. Аня — Аней, но не только это. Феликс практически ни разу не чувствовал себя в эмиграции в своей тарелке. По сути дела, по-настоящему потерял один он. Дети вообще ничего не потеряли, они, как раз, обрели. Да и Аня, если поглядеть. Что у нее совершенно не так по-сравнению с Москвой? Там была преподаватель и здесь у нее то же самое. Какая разница, каких студентов учить. В Москве она физику преподавала, а тут наряду с физикой еще и часы по-французскому. Даже разнообразие. Чем плохо? А вот у него … Если бы коллеги в институте Сербского знали и видели, чем он сейчас занимается… какой стыд! Какое несчастье! В его возрасте, с его знаниями и опытом, с его потенциалом … выполнять тупую работу санитара? А он, ведь, так и знал. Знал, что ничего у него в Америке не получится. Феликс явственно вспомнил их с Аней последний решающий разговор перед отъездом. Саши из Москвы уже и след простыл, Катя тоже пару лет жила в Америке, и Олег уехал, а Лида торопила их, и они оба чувствовали себя загнанными в угол.


— Феликс, у нас с тобой нет выбора. Сашка уже давно не с нами. Я по нему скучаю. Девочки тоже будут жить там, а мы … что мы здесь одни будем делать? Ну, что нам с тобой остается. Я тоже боюсь переворачивать с ног на голову нашу жизнь, но … куда деваться? Родители наши с тобой умерли, кроме детей у нас и нет никого. Профессионально мы с тобой состоялись … Не ехать — эгоизм.

— Да, Анечка, ты — права. Дело не в потере профессии, дело, моя милая, еще в том, как заработать деньги. Как? Ты об этом подумала? Английского мы с тобой не знаем. Кому мы нужны? Я не привык побираться. Кто будет нас кормить? Это, ведь, с моей стороны безответственность ехать на авось. У меня, как тебе известно, есть специальность. Я — профессионал, и не самый, между прочим, последний, но там все мои регалии никому не нужны.

— Ах, Феликс, ты себя слышить? Все «я» да «я». При чем тут ты? Зачем ты говоришь о безответственности? Эмиграция — это черная дыра. В нее ныряют, вот именно, что «на авось». Как же иначе? Кто знает последствия такого поступка. Это риск. Ты не можешь ничего просчитать.

— Подожди, Аня. Я не это имел в виду…

— Да, нет, это ты подожди! Что ты мне про деньги говоришь? Тут не в деньгах дело, а в тебе. Проживем, все устраиваются, и мы устроимся. Просто ты слишком сильно боишься потерять свой статус, свой привычно высокий статус. Я же знаю: «Феликс Александрович … ах, Феликс Александрович! Ах, доктор Панов!» Да, ты прав, не будет там никакого Феликса Александровича. А для тебя важно им быть. Вот в чем причина твоего настроения.

— Нет … причина не в этом. Может ты меня и не поймешь. Понимаешь, Анька, я — русский и мне там будет плохо. Я знаю.

Прекрасно Аня его понимала. Знала, что будет «плохо», но ее это меньше интересовало, чем отъезд детей. И вот … поехали, и было «плохо», да только насколько «плохо» ему было, этого никто не знал. Сначала пошли вместе с Аней в какую-то еврейскую организацию и там, вполне неожиданно, нашлась эта его первая работа с «психами». Все еще так радовались, что, «ему повезло … как раз по-специальности». Ага, по специальности, твою мать! Если бы они знали хоть что-нибудь про его специальность и его должность. Но, никто, ведь, по-сути, не знал ничего. Феликс горько вздохнул.

Лето прошло своим чередом. В конце августа Аня вышла на работу. Она вошла в класс в новой юбке и кофточке с короткими рукавами. Коллеги с ней поздоровались, но никто ничего не сказал. Работать было приятно и легко, Аня в классе ни разу не присела, так и порхала, невольно слушая свой собственный голос по-английски. А что, неплохо она справляется. Главное, ее понимают… Что еще надо. Потом она ехала после первого рабочего суматошного дня и весело поглядывала по сторонам. А ведь совсем недавно она так бесилась по поводу рака … Нет у нее ничего! Ничего не болит, она, тьфу, тьфу — здорова, и с детьми летом все здорово получилось. Олег уже даже фильм скомпоновал. Совсем скоро на Никин сентябрьский день рождения они все посмотрят, порадуются и … забудут.

К Лиде в гости они с Феликсом собирались очень тщательно. Феликс, раньше такой элегантный, уверенный в себе, в последнее время как-то обленился. Все норовил идти повсюду в джинсах и рубашке. Аня заставила его надеть брюки и пиджак. Он единственный из мужчин в их семье носил пиджаки. Ну, Феликс … почти такой же как раньше. Брюки черные, а пиджак светлый, стильно надетый прямо на черную майку. Никаких официальных рубашек. Пиджак на майке смотрелся просто прекрасно, а брюки свисали на туфли ровно столько, сколько надо. Слишком длинные или слишком короткие брюки — это … уж слишком. Аня с Феликсом в этом понимали. Олег похуже, а Лешка совсем не понимал. А Аня решила всех удивить своим новым обликом, которым она все же гордилась. Она купила себе небольшое, короткое, хотя и не слишком все-таки мини платье, из мягкого шелкового присобранного трикотажа. Интерес платья был в том, что оно было в крупный цветок; на светло-бежевом фоне яркие букеты смотрелись красиво. Рукавов не было, но Аня решила руки не скрывать. Не такие уж они были ужасные. Она надела длинные чуть переливающиеся бусы, Катин подарок. На ногах у нее были удобные бежевые туфли на не слишком высокой шпильке. Платье обтягивало, сидело плотно, как чулок и фокус был в том, чтобы все увидели, что она теперь запросто может позволить себе надеть такие вещи. Ну, да … 65 лет, ну в ее наряде нет ничего вызывающего, а возраст … тем лучше, что она такая … пусть смотрят! Красится было необходимо, но умеренно, неярко. Аня долго стояла перед зеркалом, накладывала тени, и потом их смывала, стараясь найти наиболее подходящие и к платью и к своим глазам, игриво поблескивающими зеленым.

Аня живо себе представляла — вот они с Феликсом подъезжают к двери, вот выходят, она нарочно решила приехать на десять минут позже всех. Стол накрыт, по всему первому этажу разносится запах еды. Пахнет хлебом, крутыми яйцами, огурцами … Все на них смотрят, на них с Феликсом вдвоем, но особенно на нее. «Все бабушка, бабушка …» Кто особо смотрит на бабушку. Бабушка есть бабушка и какая разница, как она одета. А вот она им покажет бабушку! Ане даже казалость, что ее фигура нисколько в худшую сторону не отличается от Катькиной и Лидкиной … Как все-таки несправедливо: девочки видели ее молодой и привлекательной, но они ее такой давно не помнят. Так и запомнили бы «бабушкой», которой простительно… Бывают и похуже.

Аня вышла из спальни и остановилась наверху лестницы. Феликс совершенно готовый, ждал ее внизу:

— Фель, ну как я?

— Анька! Обалдеть! Ты прямо, как раньше стала. Я с ума по тебе схожу.

— Ну, не надо преувеличивать. Как раньше — уже никогда не выйдет. Но, и так ничего. Да?

— «Ничего» — это не то слово. Ты же сама себя видишь в зеркало. Не прикидывайся, что не видишь. Выглядишь потрясающе!

— А платье мне как? Нормально?

— Анечка, платье блеск. Я на тебя смотрю почти, как в ту ночь, когда мы познакомились. Какое у тебя было платье. Я его и сейчас помню. Ты готова?

— Подарок взял?

— Взял, взял. Поехали. Выходи, садись, я закрою. Бедный наш Ляленькин … один бедняжка остается.


Про Лялелькина Ане было неинтересно. Они поехали и она вся была в ожидании встречи с ребятами. Конечно, ее каждый видел, но вот так во всей красе, в красивой одежде — это было в первый раз. На полу машины лежал букет роз для Лиды. Аня вдруг почувствовала себя счастливой. Она видела, что Феликс мучается на работе, что ему тоскливо, что он за нее наволновался, когда ходили к врачу, потом его тревога частично прошла, но не до конца. Да, что за нее волноваться? Девчонки жили своей жизнью, и все вместе они бывали не так уж часто. Но, счастье, Аня знала, просто не может длится долго, от нескольких минут до нескольких часов. И это все! Оно и ощущается счастьем только потому что коротко. Если бы ощущение длилось дольше, к нему бы привыкали, и острота переживания терялась бы.

Когда они вошли, все получилось не совсем так, как Аня планировала и представляла. Оказывается все сгрудились во дворе, а Олег с Лешей жарили мясо. На них с Феликсом никто не обратил особого внимания. Пришлось выходить во двор, и это снижало эффект платья, которое было не для улицы, а для гостиной. И все-таки девчонки немедленно обратили на наряд внимание. Платье им понравилось. Подходили и даже щупали. «Вот, дуры-то — думала Аня. Дело не платье, а во мне. Но они этого пока не видят». Ничего дойдет до них, позже. «Выглядит, ведь, все вместе: я и моя фигура, платье на фигуре, макияж, волосы, туфли».

Сели за стол. Аня по-привычке решила есть предельно мало, и практически не пить. И однако … все-таки все попробовала, понемножку. Лидка — молодец. Умеют ее девочки готовить, принять гостей. Повезло мужикам, Анино ощущение радости не проходило. Тосты, смех, шуточки. Дети куда-то ушли. Феликс сидел с ней рядом и доливал в ее рюмку по чуть-чуть.«Феля, ну что тебе жалко? Давай, налей мне выпить!» — Феликс послушно наливал, но был ее поведением явно недоволен. «Ань, хватит. Что на тебя нашло? Будет плохо … Ань, хватит.» — пытался он ее урезонить. Аня не слушала его, пила и не пьянела. У дочерей раскраснелись щеки и заблестели глаза, а она была вполне себе ничего… это было странно. «Мам, ты сегодня даешь. А то все — не пью, не пью …»

Выпили чаю. Все отяжелели, дети устали. Феликс стал ее торопить ехать домой. Ну, что домой-то? Хотя что тут еще было делать? Поехали. Настроение было отличным. Вечер удался. Аня решила подняться наверх и зайти в туалет. Туалет был и внизу, но ей хотелось на секунду остаться одной, не слышать ни детских криков, ни взрослого, немного пьяного смеха. Она вдруг почувствовала, что устала. Мысли ее были уже дома, сейчас они с Феликсом усядутся около телевизора и успеют посмотреть какую-нибудь передачу. Как все-таки хорошо, что каждая семья живет отдельно, и можно разъехаться по домам.

Аня уселась на унитаз и продолжала сидеть, хотя давно уже пора было идти вниз. Она рассматривала Лидину ванную и одобрительно думала, что дочь у нее очень аккуратная, со вкусом. Ванная была стильная, на столике рядком стояли разные баночки, флаконы и тюбики … «А духов-то сколько … все-таки Лидка больше на меня молодую похожа, чем Катька … я тоже так любила духи … и сейчас люблю …» — лениво подумала Аня. Взгляд ее упал на кусок туалетной бумаги, который она уже собралась машинально бросить в воду, но тут она увидела на бумаге отчетливое ржавое пятно крови. Аня на секунду застыла, потом нашарила тонкую прокладку в коробочке у Лиды на столике и положила ее в трусы. Все это она произвела на автомате. Одетая, она минутку посидела на краю джакузи, потом встала, вымыла руки и спустилась вниз. «А вот ты где! Поехали!» — было видно, что Феликс устал, и ему уже давно хотелось домой. В машине он еще раз сказал Ане, что она прекрасно выглядела, что «ему все сказали, когда ее не было … и что он ей гордится». Телевизор дома они уже смотреть не стали, легли … Феликс что-то ей рассказывал, но вдруг резко осекся:


— Ань, ты что молчишь? Устала? Говорил тебе, что пей так много …

— У меня кровотечение …

— Что? О чем ты говоришь?

— Я говорю, у меня кровотечение.


Аня ждала, что он ей что-то скажет, хоть что-то, но он молчал. Молчал глухо, угрюмо, не по-докторски. Оба они думали об одном и том же: ну, вот, дождались! Вот оно! Потом Феликс сказал: «Ладно, спи, утром будем думать …» и больше они не разговаривали. Аня думала о том, что «она так и знала, что ничего хорошего ее не ждет, и иллюзий у нее нет. Начнется все это: операции, химия … а, ведь, все было так хорошо, а „хорошо“ долго никогда не длится. А она-то, глупая, еще радовалась, что похудела. Похудела, получается, не зря». Мысли Феликса были такими же безысходными, но более конкретными: «Интересно что это: эндометрий или матка? Какова локализация, стадия … Как он мог так расслабится и не доглядеть? Почему не настоял на более глубоком исследовании …? Как он мог! Все успокаивал себя». Они вертелись в постели, слышали, что другой не спит, но разговора никто не начинал.

Глава 2

Наутро Феликс, несмотря на то, что он очень поздно заснул, проснулся в пол-седьмого. Аня еще спала, ее светлые волосы растрепались, лицо выглядело безмятежным и каким-то беззащитным. В первую секунду Феликс с удовольствием смотрел на жену, радуясь тому, как она хорошо выглядит, потом их новые обстоятельства ему разом припомнились, и он, повинуясь мощному импульсу действовать, решительно встал и пошел к компьютеру. Ему была нужна информация о раках женской репродуктивной системы. Надо было посмотреть симптомы на разных стадиях, методики лечения, прогнозы … Он понимал, что ничего путного не найдет на этих общедоступных сайтах, но все-таки … Несмотря на то, что он сам себя считал полным профаном в онкологии, кое-что все-таки казалось ему странным: должно было мазаться, ржавые выделения были бы после секса, так называемые «контактные» … но их же не было. Должно было подтекать сначала по чуть-чуть, а тут все началось слишком внезапно. Аня регулярно делала мазки, и ведь они не показывали никакой дисплазии шейки … Да, и в ее возрасте … или он ничего не понимал?

Феликс погрузился в чтение, читал по-русски, открывал и по-английски, но там все было то же самое. Прогноз … вот что его особенно интересовало. Ничего утешительного, хотя все зависит от многих факторов, о которых ему невозможно судить, но тут ведь у них уже потеря веса. Эх, поздно спохватились. Из-за него. Что с Аньки возьмешь. Ладно, будем бороться. Феликс тяжело вздохнул.


— Феля… Феля! — послышался из спальни Анин голос. За мгновение до этого Аня спустила в унитазе воду.

— Ну, Ань, что … — Феликс вошел в спальню.

— Да, ничего … все то же. Ничего не прошло, даже еще хуже стало … — в Анином голосе сквозила истерика.

— Что, прямо течет?

— Ну, можно и так сказать, алая кровь…. Из Аниных глаз покатились слезы.

— Странно … как это течет? Так не должно быть. — подумал Феликс, но вслух сказал: — Не плачь, Ань. Вставай, выпьем кофе и поедем к врачу. На работу опоздаю, я им звонил.

— Да я могу и сама съездить. Аня поднялась, и все еще всхлипывая, пошла в ванную.

— Нет, нет, я с тобой. Не спорь. Может Олегу позвонить? Он на работе, но … вечером…

— Нет, не надо ему пока ничего говорить. Еще чего. Успеется …


Они выпили кофе. Разговаривать было опять не о чем. О самом главном они говорить пока не смели, а остальное уже казалось несущественным. За одну ночь жизнь поменялась. Феликс практически не сомневался, что их примут в экстренном порядке. Объяснив на рецепции, в чем дело, они увидели, как регистраторша озабоченно уткнулась в компьютер. Надо было вернуться к трем часам, у доктора нашлось «окошко». Он же говорил… Феликс уехал на работу, а Аня села за компьютер и нашла почти те же сайты, что и Феликс. Там были прописные истины, которые были ей известны и так … «Полечимся … да толку что?» — горестно подумала она. Потом ею овладело ощущение болезненного нетерпения. Ей уже хотелось идти «сдаваться», пусть скажут, что это, что делать, и … делают. Она готова на все, лишь бы потянуть. Может все не так уж страшно. «Что ли пойти походить в гараже на тредмиле? Движение помогает забыться». «Да, что теперь ходить? Я и так похудела, и еще похудею … только не от упражнений». Быстрее бы три часа. Хотелось кому-нибудь позвонить, но все были заняты, да и что сказать … Нет, надо взять себя в руки. Легко сказать, взять себя в руки … не очень-то получается. Явственно потянул низ живота. Внутри происходили довольно болезненные спазмы, и Аня чувствовала, как из нее вытекло еще немного крови. «Может у меня и раньше что-то там болело, да только я не замечала, все про фигуру думала. Радовалась, дура, стройности».

В пол-третьего приехал Феликс, Аня предложила ему перекусить, но он отказался и они поехали. Феликс хотел зайти вместе с нею, но Аня сказала, что не надо. Доктор был любезен, спокоен, но не улыбался. Никакого осмотра не последовало, и он ее сразу направил к гинекологу. Аня так и знала. Если бы страховка позволяла, она бы сразу пошла к гинекологу. Не к окулисту же …

Не успели они вернуться домой, как им уже позвонили насчет консультации. «Вот что значит подозрение на онкологию! Все быстро» — Аня и Феликс приготовились ждать, а не понадобилось: прямо завтра с утра к врачу. Вот это скорость. Спали плохо, новое состояние несчастья уже укоренилось в их сознании. С этим надо было жить, но по молчаливому согласию они болезненную тему не поднимали.

Та же поликлиника, только другой этаж. Аня ушла в кабинет, а Феликс остался в холле. Опять он сказал на работе, что ему нужно к врачу, не объясняя, что это по-поводу жены. Там уже были слегка недовольны, но отпустили. Если бы они только знали, насколько ему сейчас было не до психов. Ему бы хотелось тоже зайти к доктору вместе с Аней, но … ладно, пока не стоит. Если доктору надо будет поговорить «с мужем», он его позовет. Да, собственно, тут все говорят пациенту «как есть». В Москве так не делали, хотя, может так и лучше. Нужно раковых больных обманывать, или нет … Феликс не знал, и никогда об этом и не думал. Он взял со столика какой-то журнал мод и стал его листать. Какие наряды, какие девушки … похожи на молодую Аню. Он бросил журнал и посмотрел на часы. Прошло всего 10 минут. «Да, что там возиться? Посмотрит в зеркала и возьмет мазок. Потом ультразвук для начала … и кровь.» — Феликс знал, что прием не должен продлиться слишком долго.

Зайдя в кабинет, Аня почти успокоилась. Она, как и все женщины ненавидела гинекологов, но поход к ним был неизбежностью, которую она принимала. «Будь, что будет …» — вот таким было ее настроение. Докторша была мила, но настроена по-деловому. Сначала она задала Ане уйму предсказуемых вопросов: как давно… когда … как …, с какого возраста …сколько раз, интенсивность, продолжительность … активность. Пришлось вспоминать подробности гинекологической биографии. Аня отвечала, но, как обычно, недоумевала, почему все эти дела давно минувших дней были сейчас важны. «Ай, какая разница».

Потом осмотр. Аня лежала, уставившись в потолок, и медленно поворачивая голову, осматривала плакатики и надписи на стенах, стараясь отвлечься от неприятных ощущений. Неприятно было не физически, а скорее морально: как это тетка так бесцеремонно в ней роется. Да и поза ужасная! На пеленку из плотной бумаги опять немного натекло. Больно не было. Аня чувствовала, что хваткие пальцы что-то там внутри ощупывают, чуть сжимая и отпуская, мнут ей низ живота. Остренький щуп неприятно заклацал о железные стенки расширителя. «Мазок берет» — Аня сто раз в жизни проходила через эту процедуру. «Сейчас я возьму мазок … не зажимайтесь, расслабьтесь, так … так, хорошо» — тетка комментировала свои действия. Так тут было принято. Все эти бесконечные «Are you comfortable? Are you OK?». Какое сейчас это имело значение, окей она или нет? «А по делу как раз ничего не говорит. Что она там нащупала?» — докторша Аню раздражала. Врачиха отошла и велела Ане одеваться. Она встала и первым делом взглянула на докторшу. В это первое мгновение, пока та не нацепила на лицо профессионально-непроницаемое выражение, врачебный «покер-файс», Аня надеялась прочитать ту особую озабоченную, встревоженную, строгую гримасу, которая сопутствует неважному диагнозу. Но прочитать у женщины на лице ничего не удалось. «Ничего, сейчас она будет вынуждена мне что-нибудь сказать» — подумала Аня и приготовилась воспринимать докторский английский язык. У нее не было сомнений, что она все поймет.


— Даже не знаю, что вам пока сказать. Матка слегка увеличена, стенки влагалища без изменений, шейка выглядит здоровой, гладкой, без видимых эрозий. На придатках и на яичниках не нащупывается подозрительных бугров, т. е. ничего, напоминающего новообразования. Я взяла мазок на цитологическое исследование.

— Да, спасибо, доктор. Но мое кровотечение … как вы его объясните?

— Анна, я пока не могу делать никаких выводов. Мы с вами обе понимаем, что это не совсем нормально для женщины вашего возраста. По-этому … мы проведем все диагностические исследования. Вот вам направление на ультразвук и кровь … Вам позвонят и назначат время. Как только результаты будут известны, вас известят. Не беспокойтесь, мы вас полечим …

— Ну да … полечите, знать бы еще от чего. Ничего докторша ей не сказала.

Аня распрощалась и вышла к Феликсу. Он встал со стула и крепко сжал ее руку:

— Ну, Ань …? Говори. Я извелся.

— Фель … ничего она не сказала …

— Как это не сказала? Вообще ничего не увидела?

— Нет, не увидела… может не хотела мне говорить, расстраивать?

— Да плевала она на «расстраивать». Что назначила? Ультразвук? Что еще? К онкологу послала?

— Да, ультразвук, кровь … про онколога и речи не было.

— Ань, ну что же ты не попросила тебя направить. Что ждать? Она что не понимает, что тут все дело во времени. Пойди еще раз к ней зайди, или давай я зайду … нам нужен онколог. Хорошо, ничего не надо. Я позвоню Олегу, он сам нам онколога найдет.

— Подожди, не надо ему звонить. Подождем … несколько дней ничего не решат.


Из рентгенологии позвонили назавтра утром. Долго и занудно учили, как надо готовиться к обследованию. Ничего специального, просто следует с утра много пить и не ходить в туалет. Мочевой пузырь растянется, все как-то особым образом сдвинется, чтобы было лучше видно. После завтрака писать хотелось нестерпимо и желание наконец сходить в туалет практически полностью вытеснило беспокойство. «Течка» почти прекратилась и это тоже было приятно. Хотя … Аня уже ничего не понимала. Она то отвлекалась от своих черных мыслей, то принималась думать о том, что придется все рассказать детям. Даже Сашке позвонить, хотя трудно было представить себе человека более далекого от женских болезней. Никто ничего не мог сделать, но … не сказать им было нельзя. Как это не сказать! Все придется обсуждать детально: что, чего, где … Какой-то кошмар. Потом операция, химия, или облучение, что там еще? А больше ничего.

Феликс с ней не пошел, ему уже невозможно было отпрашиваться с работы. Молодая женщина долго водила щупом по Аниному животу, смотрела на экран монитора, кое-где останавливалась, возвращалась, заставляла Аню менять позу, поворачиваться, иногда она нажимала на машине какие-то кнопки, видимо, делала снимки, Аня слышала легкий щелчок. Потом позвала доктора. Пришел молодой азиат и долго смотрел на все снова. Аня тоже выворачивала голову и разглядывала какие-то очертания на экране. Что было туда смотреть, все равно понять она ничего не могла. Доктор ушел. Наконец все закончилось, и Аня, на минуту забыв про туалет, не выдержала и спросила техника, что она там увидела. Так она и знала, что ничего спрашивать не стоило.

— Результат будет готов завтра. Вы его сможете получить у вашего доктора. Я не могу обсуждать результаты исследования с пациентами. Дежурная улыбка и все.

— Ну ясно. Вот стерва, уже, ведь, все видела. Да и доктор хорош. Знает же с подозрением на какой диагноз я пришла. Мог бы хоть что-то сказать. Наверное, если бы он ничего не увидел, сказал бы, что все хорошо. А так, он предоставит моему врачу сказать, что все не так уж «хорошо».


Аня с облегчением вышла из туалета и поехала домой. Феликс звонил и спрашивал, как дела, а откуда она знала, как дела. «Ладно, они нам утром позвонят, ты же знаешь, что они всегда быстро звонят … Все мы узнаем». «Вот именно узнаем… Действительно, скорее всего завтра ей позвонят и попросят прийти, и тогда …» Сегодня наверное был у них последний вечер, когда они еще ничего не знали, и могли сомневаться. Завтра это будет невозможно и начнется гонка на выживание, в которую они будут вовлечены. Гонка, которая известно, как закончится. Аня была уверена, что дети, все узнав, начнут ее утешать, говорить, что «это не приговор, а просто диагноз, что надо просто лечиться». Известно, что говорят в таких случаях. Самое главное слово было «просто». У нее «просто» рак!

Вечером Аня увидела на компьютере результаты своего анализа крови, там все было на удивление нормально. Ну, да, и о чем это говорит? Вернулся с работы Феликс и нормальности анализа не удивился. «Ань, тебе сделали общий анализ, что он там показывает? Может абсолютно ничего не показать. У тебя же не лейкоз. Надо делать на онкомаркер. Это дорогой анализ, будут делать, но … пока не делают. У нас, ведь, нет диагноза». Да, диагноза не было, было только ненормальное кровотечение, которое никто пока не объяснил. Может они знают и темнят, но… тут так не принято. Зачем темнить-то? Феликс и сам недоумевал: анализ не показал ни повышенного РОЭ, ни анемии … С другой стороны при таком простом анализе ничего и не видно. Но, вообще-то должно быть видно. Нужно было сразу биохимию заказать. Ну, это впереди. Морально Феликс уже включился в борьбу. Ему нестерпимо хотелось позвонить Олегу и разделить с детьми свою тревогу, но Аня не хотела. Звонить — не звонить? Может позвонить, чтобы она не знала? Или пока подождать? У него все валилось из рук, ни на что не было настроения, не хотелось ни смотреть телевизор, ни разговаривать на посторонние темы.

С другой стороны Феликс понимал, что для Ани сейчас необходимо поддержание нормальности жизни. Иначе …все вообще выйдет из-под контроля, а этого он допустить не мог. Естественно Аня не хочет ничего никому говорить: она хочет сначала ясности, к тому же марафон им всем предстоит длинный, и она просто ребят жалеет.

Странным образом назавтра им не позвонили. Начался уикенд, привозили детей, Аня с ними занималась, звонил Сашка, обещал приехать на Новый год. Его обещания, кстати, ничего не значили. Вполне мог поменять свои планы. По молчаливому уговору они не поднимали неприятную тему, ждали понедельника, хотя и в понедельник никто не позвонил. Это раздражало. Что они там медлят?

Во вторник утром позвонили из офиса их доктора и попросили Аню сдать еще один анализ крови натощак. «Ну да, на биохимию» — Феликс молчаливо одобрил тактику врача, но … все, главное молчком. Почему не объяснить, зачем заказывает … впрочем, почему непонятно? Как раз понятно. Результат анализа был, разумеется, к вечеру готов, но Ане его не прислали, а с утра все-таки пригласили к ее лечащему врачу. «Ну, вот, наконец … они услышат приговор.» Феликс пошел с ней. В такой момент он даже и помыслить не мог оставить Аню одну. Доктор зашел в кабинет, за руку с ними обоими поздоровался, подвинул стул и включил на компьютере Анину карточку. «Ну, уже давай! — подумала Аня». Она была удивительным образом спокойна, в диагнозе не сомневалась, просто ждала указаний … Феликс заметно волновался. Доктор улыбался, был сдержанно спокоен, но не спешил с объявлением их с гинекологом решения послать Аня к онкологу, пожелать ее удачи и умыть руки. То, что он сказал, было удивительно.


— Вы знаете, результаты ваших анализов ничего аномального не показали. Вот такие новости. Доктор замолчал. Аня тоже настороженно молчала, ожидая продолжения. А Феликс не мог сдержаться.

— Доктор, а как же кровотечение? Согласитесь, оно само по себе является аномальным.

— Ну, это так, и не так …

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что наши опасения по поводу новообразований не подтвердились. И это хорошая новость. Разве не так?

— Вы уверены?

— Да, я уверен. Анну смотрели и другие врачи. Никаких онкологических заболеваний у нее не выявлено.

— А как вы объясните … Феликс хотел ясности.

— Да я понимаю, о чем вы хотите спросить. Тут дело в том, что последний анализ крови показал уровень гормонов. У Анны нормальное содержание пролактина, фолликулина, эстрогена …

Доктор хотел продолжить, но Феликс его прервал.

— В каком смысле нормальное? Вы же не хотите сказать, что это были месячные? Как это может быть? У вас есть какое-то объяснение? Феликс всей душой хотел быть вежливым, но агрессия прорвалась в его тон.

— Фель, ну что ты на него напираешь … тихонько сказала по-русски Аня. Доктор сделал вид, что не заметил ни агрессивного тона, ни обмена репликами по-русски.

— Да, это действительно похоже на месячные, хотя объяснить такой для возраста Анны уровень гормонов мы не можем. Будем наблюдать.

— А нам что делать?

— Ну, прежде всего вы должны успокоиться, ведь жизни Анны ничего не угрожает. Она — здоровая женщина. Спохватившись, что в присутствие Анны, он говорит о ней в третьем лице, Мелвин обратился к ней.

— Анна, вот вам направление. Пожалуйста, повторите анализ крови через пару недель. Не забудьте, натощак.


Говорить было больше не о чем. Было видно, что доктор Мелвин сказал им все, что собирался и мог. Аня с Феликсом поднялись. Доктор Мелвин снова улыбался и пожимал им руки. В машине они принялись было обсуждать услышанное, но оказалось, что обсуждать особо нечего. Очевидно, что Мелвин ничего не объяснил, потому что у него и не было никакого объяснения. Какая-то дикость, хотя … у Ани не было рака, а остальное они переживут. Казалось бы можно было расслабится, им несказанно повезло, Аня будет жить дальше … Но расслабления не происходило.


— Ну, вот, Ань, будем считать это ложной тревогой. Ничего у тебя нет. Слава богу. Мы с тобой сегодня выпьем. Если бы ты знала, как я волновался.

— А сейчас ты, Фель, больше не волнуешься?

— Нет, что волноваться? Онкологии нет. Ты, что, не слышала?

— А что это? Какие-то типа месячные? Может я чего-то не поняла.

— Подожди, Ань. Разумеется это не месячные. Такого не может быть. Просто уровень гормонов ни с того ни с сего повысился, и организм среагировал. Может больше ничего такого больше никогда не будет. Было и было. Посмотрим …

— Ладно. Я тоже очень довольна. Умирать, ведь, неохота. Хорошо, что мы ребятам ничего не сказали. Видишь, и говорить-то, получается, не о чем.


В этот вечер они действительно немного выпили, Аня могла бы банкет продолжить, но Феликс в последнее время почти не пил. Все-таки их обоих отпустило, они строили планы на Новый год, обсуждали Сашкино обещание приехать. Аня сетовала на то, что он до сих пор не женат, Феликс умолял жену не задавать сыну на эту тему вопросов. Они оба знали, что любое вмешательство в личную жизнь Сашку дико раздражает, но Аня не могла удержаться и каждый раз при встрече «наступала на грабли».

Ночью Феликс опять был удивлен Аниным недавно открывшимся аппетитом, натиском, инициативой в постели. Все это было новым, что это она вдруг… что это с ней? Ответ лежал на поверхности: просто у Ани было замечательное настроение. Но, так ли все это было «просто», Феликс не знал, и пытался об этом не думать, у него получалось. Его старушка была неузнаваема, и это не могло не радовать.

После пережитого стресса, Аня постепенно входила в колею. Ходила на тредмиле, вновь частенько смотрела на себя в зеркало и радовалась своему обновленному облику: если она похудела не из-за опухоли, то почему бы и не порадоваться. Она вновь сдала анализ крови и вечером получила результат. Уровни гормонов — в «норме». Просто для ее возраста это давно уже не было нормой. Аня не поленилась и посмотрела в интернете конкретные цифры для разных возрастных групп. Цифры ее обескуражили, но что ей было снова по-этому поводу идти к доктору Мелвину? Доктор ее не зовет, и ладно … Феликс ей сказал, что какие-то лекарства существовали, чтобы гормональный уровень снижать, он даже принялся объяснять ей, в каких случаях их применяли в том числе и в психиатрии … Аня не стала слушать, ей сказали, что она — здорова, и этого ей было достаточно.

Приходу вторых «месячных» она уже не слишком удивилась. Маразм конечно, но … что ж делать! Кожа ее выглядела почти молодой, стала гладкой, упругой, совершенно чистой. «Это просто мой обмен веществ совершенно обновился. Что-то в организме щелкнуло, и вновь завелось. Ну и хорошо». Аня сама себе нравилась. Никто ей уже больше не делал комплиментов, ее внешний вид в семье примелькался.

Феликса не так поражала Анина внешняя перемена, которую он, живущий с ней под одной крышей десятки лет, не мог не замечать, Аня менялась психологически. Она, как ему казалось, обретала вторую молодость. После их приезда в Америку, Аня как-то сразу постарела, то ли потеряла самоуважение как женщина, то ли не сразу смогла утвердиться на работе. Она была нервной, раздражительной, не верила в себя. Понадобилось время, чтобы Аня привыкла к своей новой жизни и возрасту, чтобы все у нее наладилось: дети не нуждались в опеке, опыт не дал потеряться в новой действительности, Аня полностью утвердилась в своем ощущении бабушки семейства, приняла свою, как она сама говорила «старость», и не особенно от этого страдала, перестала даже сравнивать себя с молодыми. Да, и он, такой для нее раньше всегда желанный, прочно стал в Анином сознании старым, верным, надежным супругом. Секс казался ей нелепой обязанностью, допустимой, но совершенно ненужной, необязательной, докучливой. А сейчас Аня перестала чувствовать свой возраст? Что с ней происходило, что она вновь оказалась на пике формы?

Феликс вдруг почувствовал, что ему надо за ней тянуться, делать специальные усилия, чтобы не отстать. Ему что, тоже надо начать серьезно заниматься спортом, стараться сбросить вес, а главное … соответствовать Аниной сексуальной требовательности. Последнее ему не нравилось, совершенно. Они вместе старели, и все было естественно, а теперь … что ему теперь виагру покупать? Не хотелось бы … как-то унизительно, да и было до сего времени ни к чему. Но он уже пару раз соответствовал не на сто процентов, Аня была великодушна, но он все-таки заметил ее легкое недовольство. Вот Анька — дрянь!

Феликс теперь тоже часто подходил к зеркалу и пристально вглядывался в свое лицо. Не зря он когда-то занимался гипнозом. Сколько раз он проверял его действие на бабах. Они летели на него, как мошки на огонь. Он, правда, старался их не обжигать, но … гипнотизмом своим пользовался, сильно пользовался. Аня, кстати, была не слишком гипнабельна, да с ней вообще все было по-другому. А теперь его, так нравившиеся женщинам, ярко-синие глаза поблекли, упрятались за набухшими веками, все лицо прорезали глубокие морщины. Оно было значительным, все еще красивым … его лицо, но, что скрывать: он выглядел сильно пожилым господином. Волосы, все еще густые, стали почти седыми, он их коротко стриг. Шея сделалась тонкой и морщинистой, он даже ростом стал поменьше, и чуть сгорбился. Вообще-то он все это видел и раньше, но ему было практически наплевать на свои стати. Для почти семидесятилетнего мужчины он выглядел неплохо, но сейчас ему не хотелось выглядеть стариком. Как несправедливо! Он был таким сильным красивым мужиком, знал это, прекрасно сознавал свою власть над женщинами, да и не только над женщинами. Да дело было не только и не столько во внешности. Дело было в опыте и уверенности в себе.

Феликс внезапно вспомнил, как когда-то в лагере Медицинского института, где он пару раз работал на отряде, сам уже давно не будучи студентом, он, приходя с пляжа и переодеваясь в своей маленькой одноместной палатке, мог вдруг выглянуть из-под полога и пристально посмотреть на снующих чуть внизу девушек, собиравшихся на обед. Это всегда были сотрудницы, со студентками он не связывался. И вот одна из них, та, которую выбирал его взгляд, подходила к его палатке и исчезала внутри, нисколько не удивляясь, что он встречает ее полностью раздетым. А он молчал, просто смотрел на нее своими глубокими сверлящими глазами, и девушка начинала медленно раздеваться. Она снимала свой сарафанчик и белье, и молча садилась на низкую панцирную сетку на полу. Их прохладная после только что снятых мокрых купальников и плавок кожа соприкасалась и Феликс с удовольствием предавался яркому южному, ни к чему не обязывающему сексу в нагретой тени своей палатки. Потом девушка убегала, и он спокойно шел на обед, а после обеда спал. Какие это были каникулы! Никого он не неволил, они сами к нему шли, иногда пару дней одна и тоже, а затем … другая. У него не было ни романов, ни ухаживаний, ни расставаний, а был просто секс, умелый и расслабляющий, не осложненный разборками и обидами. Никто не устраивал ему сцен. Феликс не считал, что он кого-то обижал, но … интересно, а если бы он на девок не смотрел своим пристальным взглядом … они бы сами приходили. Нет, конечно не приходили бы. Он же их звал, не голосом, а взглядом, но звал же … Ха, ха, и ни одна не возмутилась, что он «так посмотрел» и ждал ее голый на кровати … ни одна.

Рассказывали они подругам о приключении с доктором Пановым? Черт их знает. Ему не было до этого дела. Просто Феликс не мог припомнить ни одной осечки с женщинами. Он всегда имел ту, которую хотел. Говорят, что это плохо. Надо испытать страдания от неразделенной любви, чтобы научиться глубоко чувствовать. Ну, не было у него неразделенной любви, не было. Сначала сочная молоденькая доярка в колхозе, куда они ездили с классом на картошку. Как раз после восьмого класса, ему было 15 лет, только недавно исполнилось. Даже ту доярку он не уговаривал, она сама его позвала поздним вечером в старую баню … и он пошел, зная наверняка, зачем она его зовет.

Он когда Аню в первый раз увидал … то тоже понял, что эта очаровательная, такая уверенная в своей силе женщина, точно будет с ним… И она была с ним. Не было ни усилий, ни борьбы, ни пресловутых страданий … Правда уже тогда, давным-давно, он понял, что Аня — это другое. Так и было … причем быстрее, чем он думал, потому что мать с дачи приехала. Он очень многое мог себе позволить и позволял … никогда, впрочем, не увлекаясь, не теряя голову. С Аней потерял … в первый и последний раз в жизни.

Впрочем, женщины были для него достаточно второстепенны. Вся его ранняя молодость до встречи с Аней была связана с карьерой. Отец, профессор медицины, знаменитый уролог, разработчик первых лапароскопических операций спал и видел, чтобы сыновья стали врачами. Операции профессора Панова были спектаклями, на которые через стеклянный потолок смотрели студенты. Папа от этого заводился, приходил домой и рассказывал маме о всяких своих нефрэктомиях, андренаэктомиях, гименефрэктомиях и прочем. Мама, бывшая медсестра, давным-давно неработающая, внимательно слушала, задавала правильные вопросы и восхищалась.

Младший брат Володька папу вероломно подвел, да еще как: стал артистом, играл в областном ТЮЗе, родители сначала возмущались, а потом на Вовку плюнули. Что с него возьмешь! Папа говорил о брате уже спокойно: «Урод, из жопы ноги!». Феликс оставался папиной единственной надеждой, продолжателем династии …, второго «урода» папа уже бы не перенес. А Феликс таким «уродом» стал. Ну, не полностью «уродом», но почти … решил стать психиатром. Сначала была полная идиллия, он поступил в Медицинский, посещал кружок хирургии, а когда начал ходить на кафедру психиатрии, просто хотел овладеть техникой гипноза, папа не заволновался, но Феликс увлекся … Как отец орал, как бесился, как мать умоляла Феликса еще раз подумать … Нет, ничего он не стал слушать. Хирургия его вообще не интересовала. Психиатрию Феликс считал наукой элитарной, самые просвещенные, интеллектуальные врачи шли в эту область.

Феликс до сих пор ежился, вспоминая отцовскую бессильную ярость: как он был, оказывается предубежден против психиатрии: все психиатрические диагнозы и классификации — всегда спорные, профессиональные знания зыбки и могут быть по-разному интерпретированы, вся остальная медицина доказательна, а психиатрия — нет, как только клинический опыт может лежать в основе выбора лечения? Каждый случай — загадка, тайна, а на деле просто борьба различных идей и спорных подходов. А главное … главное — ничего, никогда нельзя вылечить! Зачем губить свой талант? Что это за тупость, что за работа! Одно время отец каждый вечер орал примерно одно и то же:


— Мой сын будет шарлатаном! Сам психом станет! Будет людям голову морочить! Какой позор! За каким хреном ты этот гипноз изучал? Колдуном хочешь быть, черной магией заниматься? Как бабка-знахарка? Позор! Один — артист, другой — колдун! Ну, почему?


Феликсу даже было стыдно, он не ожидал, что папа будет говорить такие пошлости о целой области медицины. Но, он говорил.

Их отношения с отцом очень обострились, Феликс стал жить один, так как старики как раз умерли и квартира освободилась. Феликс еще успел недолго пожить с бабушкой после смерти деда. Как раз в это время, он начал изучать экстрасенсорику, анализировать поведение личности в экстремальных состояниях. Была сформирована бригада, которая оказывала экстренную помощь в местах стихийных бедствий и массовых катастроф. Феликс возглавлял эту бригаду и его кандидатская диссертация была на эту тему. Он ее писал по материалам своего участия в ликвидации последствий землетрясения в Армении и Иране, аварии на Чернобыльской АЭС. Папа пришел на защиту, но был довольно в своих похвалах сдержан. И хоть больше не говорил, что психиатрия — не наука, особых комплиментов ему не делал, да Феликс их и не ждал.

А потом работа в институте Судебной психиатрии, и там началось самое в его жизни интересное, то о чем он до сих пор горько сожалел: работа по разработке психологического и визуального портрета и составлению алгоритма действий преступлений, совершенных маньяками, основываясь на характере преступления. Он уже был женат, родились дети, жизнь была так трудна и интенсивна. С каким увлечением Феликс тогда работал над докторской по «маньякам»! Он оставил в московском прошлом более 150 статей, 5 монографий …

Затем эмиграция, тупая работа, выживание, пустота. Разве он не принес жертву своей семье? Принес. А разве они оценили его жертву? Вряд ли. Да, что теперь можно сделать. Как Аня тогда говорила: «мы с тобой свершились профессионально». Это может она свершилась, а он не свершился, он просто уехал и все потерял. Он был психиатр-криминалист, а стал … Феликсу всегда было невыносимо думать о своей должности в Комьюнити Центре, а сейчас в свете перемен с Аней еще невыносимее, хотя связи тут вроде никакой не было. Просто состояние подавленности у него усугублялось, и поделать с этим он ничего не мог. Непонятно, кстати, почему: ведь с Аней было все нормально. В своем настоящем Феликс не находил ничего привлекательного. Да, с детьми было все хорошо и он этому радовался, но… он-то сам? О нем кто-нибудь думал? И вообще кто в его семье по-настоящему понимал, какая у него была работа, что он потерял в эмиграции? Феликс сомневался, что они понимали.

Не все тогда на работе было радужно, отнюдь не все. Он помнил, что в конце 70-ых ребята из их бывшей компании, от которой они с Аней практически отошли, смотрели на него косо. Тут все было понятно, а как же! Институт Сербского в глазах диссиденствующей молодежи был оплотом карательной психиатрии. Прекрасно он знал об этой стороне деятельности Института, как было не знать! Чем тут было крыть? Феликс помнил, как к ним направили Виктора Никепелова со знаменитым диагнозом «вялотекущей шизофрении», диагноз был поставлен во Владимире. Он обследовался у них и признал психически здоровым. Феликс сам приложил руку к отмене диагноза «вялотекущей», хотя понимал конечно, что … они, врачи, были несвободны в своих суждениях. А кто был тогда свободен? Легко теперь говорить! Экспертизы курировались специальным отделом КГБ. Но он мог бы привести цифру: только 1–2% от общего количества лиц, направленных на судебно-психиатрическую экспертизу к ним в Институт проходили по политических статьям. А остальные были преступники … Такую цифру никто знать не хотел! С их точки зрения вся психиатрия была карательная. Плевали они, что не вся.

И какое все-таки счастье, что он не работал непосредственно в 4-ом отделении Института, куда направлялись на экспертизу диссиденты. Скрыть то, что происходило с неугодными режиму, было нереально, но не он, Феликс, лично повинен в принудительном лечении. Ну да, он разумеется знал профессора Лунца, заведующего этим отделением. Прекрасный, кстати, доктор, но Лунц был полковником, а полковник КГБ есть полковник КГБ. Похоронен с почестями, но … не дай бог признаваться в своем с ним знакомстве. Феликс тяжело вздохнул. Может не стоило вообще работать в Институте Сербского? Они себя так запятнали. Это правда. Но, там в свое время так потрясающе интересно было работать. И все-таки … может и хорошо, что он теперь здесь и больше никто ему не бросит никаких обвинений в профессиональной нечистоплотности.

Феликс следил за так называемым «Болотным делом», которое власти раскручивали с 2012 года. И вот, принудительно госпитализировали какого-го Виктора Косенко, а бывший коллега, доктор наук, профессор Юрий Савенко, который теперь президент Независимой психиатрической ассоциации России, пересылал ему медицинское заключение комиссии. И прав Юрка: опять коллеги в Путинской России за старое принялись. Заключение написано возмутительно небрежно, а диагноз притянут за уши. Юра теперь на всемирных конгрессах выступает, а он … Да он не менее талантлив, чем Савенко.

Чем больше Феликс комплексовал по-поводу «новой» Ани, тем чаще он вспоминал свою работу в Москве, это уводило его мысли в другом, более приятном направлении. Как много ему давали экспертных заданий по-поводу маньяков, существование которых было нередким, но всегда замалчивалось. Они тогда никогда не называли убийцу — убийцей, речь шла об «испытуемым», который находился под наблюдением в их стационаре довольно долго. Самым главным было определение, страдал ли потенциальный обвиняемый психическим расстройством на момент совершения преступления, сознавал ли общественную опасность своих действий, в состоянии ли он понять судопроизводство, находился ли он в состоянии аффекта, эмоциональной напряженности.

Вместо того, чтобы думать об Аниных аномалиях, Феликс вспоминал свои многочисленные статьи на эту тему. У убийц-маньяков всегда определялась сексуальная девиация. Сколько он провозился с ужасным Сергеем Ряжским, убившем 17 человек. Дегенеративное, тупое лицо, хитрый злобный взгляд, бегающие глаза, жирные темные волосы, кривые зубы, и явственный запах пота. Феликс особенно запомнил именно эту экспертизу августа 94 года, потому что она была для него последней. Ряжский надеялся, что его признают невменяемым. Они нашли у него поражение мозга, склонность к некрофилии, сексуальному влечению к пожилым женщинам. Отчего происходила патология мозга? Тут могла быть и родовая травма у ребенка с повышенным весом, серьезные инфекционные заболевания, нарушения углеводного и жирового обмена … Объясняли ли все эти факторы некросадисткие наклонности испытуемого? Точного ответа на этот вопрос экспертиза дать не могла. Патология затрагивала гипоталамическую область мозга, и соответственно у Ряжского налицо были явные сексуальные расстройства. Особенности личности только могли усугублять его проблемы: прямолинейность, демонстративность, упрямство, категоричность, педантичность, эмоциональная незрелость, замкнутость, неспособность к сопереживанию. Носили ли эти черты патологический характер? Вряд ли. Как водится, в детстве Ряжский был предметом насмешек в классе, имел строгую доминирующую мать. Но самое главным было то, что на момент преступления он мог отдавать себе отчет в своих действиях!

Воспоминания о Ряжском были явственными, как будто он только вчера проходил по узкому сыроватому коридору в подвале Института, где находилась камера с открытой стеной, забранной толстой решеткой. Вот он приближается к решетке, останавливается, Сергей встает с неубранной кровати, подходит вплотную к прутьям и выжидающе сверлит его глазами. На лице преступника застывает мерзкая развязная улыбка … Феликс внутренне съежился, вспоминая момент, когда он официальным тоном сообщил Ряжскому выводы экспертизы: вменяем! Тот не ожидал и буквально озверел, кидался на решетку, и выл, как волк. Ведь Ряжский был совершенно уверен, что его признают невменяемым.

Феликс знал, что от его подписи под заключением экспертизы зависит судьба, а раньше, до моратория на смертную казнь, и жизнь преступника. Думал ли он о том, как офицер внутренних войск из табельного пистолета просто хладнокровно застрелит в камере его бывшего испытуемого? Нет, не думал. Он просто делал свое дело, делал честно, используя все свои знания и опыт. Ряжского не расстреляли, он прозябал где-то в Оренбургской области, в специальной исправительной колонии особого режима, в их узких кругах носящей название «Черный дельфин». Феликсу даже приходилось неоднократно бывать в маленьком городке Усть-Илецке, рядом с озером Развал. Там в России содержатся приговоренные к пожизненному заключению. Феликс видел, как одного заключенного сопровождают три конвоира и кинолог с собакой … Ужасно. Но с другой стороны Феликс работал там с заключенным Владимиром Николаевым, писал о нем статью. Николаев был людоед. Хорошо, что журналисты в свое время об этом не прознали. Возвращаясь из колонии в ведомственную гостиницу, Феликс принимал долгий горячий душ, чтобы смыть с себя всю эту вонь, тлен и патологию человеческих отбросов, дебильных упырей с узкими лбами, узкогубых садистов с сумасшедшими глазами … он взял себе за правило никогда не приносить этот мрак домой.

Может он и сам был ненароком виноват в том, что Аня и дети не слишком много знали о его работе. Ну, что он им мог рассказывать? Практически все экспертизы шли под грифом «совершенно секретно», он давал подписку о неразглашении. Конечно они все знали, что он делает на работе что-то очень важное, о чем не может свободно говорить. Феликсу хотелось дома что-нибудь рассказать, но что? О маньяках … неприемлемо. О жертвах Ленинакана и Спитака? О матерях, потерявших детей и мужа? О мужчинах, не смогших защитить свою семью? О калеках с оторванными конечностями? О заживо замурованных под обломками людях, до которых спасатели шли по нескольку суток? Он это видел, даже как-то привык … но говорить об этом дома? Увольте.

Когда Феликс вспоминал о своей карьере, он возбуждался, приходил в бесплодное нетерпение. Лучше бы не вспоминать. Но это было невозможно. Вот недавно они с Аней смотрели неплохой сериал «Карпов», рассказывающий о том, как сотрудник милиции стрелял в людей, нескольких человек убил. А у Феликса в свое время была опубликована нашумевшая статья «О психической деформации сотрудников милиции и связанных с этим чрезвычайными происшествиями». Фильм вышел почти через 20 лет после его статьи. Он мог бы до сих пор работать, писать, быть активным! А вместо этого … «Нет, так нельзя. Мне надо успокоиться. Все давно отболело, и не стоит себя травить.» — Феликс старался взять себя в руки и это ему с переменным успехом удавалось. Виагру он решил пока не заказывать, успеется еще. Пока он «тянул».

Нового звонка из поликлиники Аня уже не ждала. Болезней у нее не находили и лечить соответственно было нечего. Давешний, второй анализ крови не показал ничего нового по сравнению с первым, и Аня просто перестала думать о своем здоровье.

Новый 2015 год отпраздновали замечательно. Сашка, правда, не приехал. Предпочел встречать 15-ый год в каком-то Манхэттенском клубе с друзьями. Аню больно укололо, что их семейную компанию он, видимо, находит неинтересной, и приезжает из чувства долга. Ну и путь себе … Жизнь сестер с мужьями и детьми он явно считал буржуазной.

Когда-то она тоже нечто в этом роде видела в семейных отношениях, просто у нее это, слава богу, прошло гораздо раньше, чем у Сашки. Что он ждет? Ему же уже тридцать девять. У нее самой в этом возрасте было трое детей. Неужели он не понимает, что его так называемая свободная жизнь — это тупик. Не приехал и не увидел ее в ярко-красном узком платье, на этот раз длинном. Не до пола конечно, но сильно за колено, подол фалдит, видна стройная талия. Так Сашка ее ине видел пока во всей красе. Надо же: ей бы расстраиваться, что он, как всегда, не приехал, хотя и обещал, а она … про платье! Аня отдавала себе отчет в том, что в последнее время она почему-то больше была сосредоточена на себе, как будто с изменившейся внешностью к ней возвращался здоровый эгоизм, свойственный молодым.

Вскоре после Нового года, вернувшись с работы, Аня увидела мелькающий автоответчик: «пожалуйста, перезвоните доктору Мелвину … как можно быстрее, as soon as possible». «Интересно, что ему от меня надо? Я, ведь, даже никаких новых анализов не сдавала …, что ему там в голову пришло нового?» Звонок ее не обеспокоил, скорее заинтриговал. Однако, когда она вечером сообщила о приглашении Феликсу, он как с цепи сорвался. «Да, пойдем … конечно, надо идти. Прекрасно, что они будут делать дальнейшие обследования … А ты что хотела? А тебя все нормально?» Аня не понимала, что он так всполошился, ну да, у нее все нормально, даже учитывая новые странноватые обстоятельства.

Наутро они вдвоем отправились к Мелвину, Феликс настоял на том, что он тоже обязательно пойдет, хотя Аня не видела в этом никакой необходимости. Ждать почти не пришлось, Мелвин справился об Анином здоровье, выразил полное удовлетворение тем, что она себя хорошо чувствует. Улыбнулся, когда увидел, что она опять на фунт похудела. Аня с Феликсом ждали продолжения, но доктор вдруг сказал, что он хотел бы показать ее другому врачу, … не против ли она … доктор Голдберг хотел бы с ней поговорить … он сейчас зайдет … Небольшого роста, средних лет мужчина в белом халате зашел в кабинет, доктор Мелвин представил их друг другу и вышел. «Не хочет мешать коллеге … черт их тут знает с их этикетом» — подумала Аня. Она сидела улыбающаяся, в расслабленной позе, продуманно, не по-американски одетая, и рассматривала нового доктора: «А он ничего … хотя все-таки недостаточно высокий. И туфли какие-то грубые». Аня не могла заставить себя смотреть на него не как на мужчину.


— Здравствуйте, спасибо, что согласились со мной встретиться. И вам, Феликс, спасибо, что пришли. Я как раз хотел поговорить с вами обоими. Аня немедленно насторожилась. Начало было странным. Куда он клонит.

— Да, доктор, Анне так и не был поставлен диагноз. И хоть она прекрасно себя чувствует, однако … Феликс не мог подобрать слов, чтобы выразить свое незатухающее беспокойство.

— Да, я вас очень хорошо понимаю, но разрешите мне сначала представится. Я действительно доктор медицины Голдберг, есть у меня и научная докторская степень и я — специальный агент ФБР…

— ФБР? Простите, я что-то не понял. У нас медицинская проблема …

— Да, медицинская, в том-то и дело. Я сейчас все объясню. Во всяком случае … постараюсь … Насколько это вообще возможно.

— Что вы имеете в виду, доктор? — выдавила из себя Анна, доктор из ФБР по ее поводу показался ей театром абсурда.

— Вы наверное согласитесь, что то, что год назад начало происходить с Анной, не вписывается в рамки обычных медицинских проблем. О каждом из ряда вон выходящем явлении граждане обязаны докладывать в Бюро. Таков порядок.

Разговор, принимающий странный оборот, продолжал Феликс, Аня молчала, не в силах сформулировать ни одной мысли.

— И кто же вам о нашем случае доложил?

— Для вас это важно? Доложило руководство клиникой, а они были поставлены в известность о происходящем доктором Мелвиным. Теперь Бюро будет заниматься вашим случаем.

— Заниматься …? Как конкретно? Есть ли у вас своя научная версия …?

— Да, дайте мне возможность изложить вам обоим эту нашу версию.

Сначала: факты! Анна внезапно стала терять вес. Так? Эту потерю можно было бы объяснить интенсивными упражнениями и диетой, если бы вместе с потерей веса, она не начала стремительно молодеть. Давайте называть вещи своими именами. Функции всех систем организма резко улучшились, произошли разительные перемены во внешности, а главное, восстановился нормальный менструальный цикл, чего в возрасте Анны не бывает. Причем цикл восстановился можно сказать естественным образом, так как уровень половых гормонов в ее крови достиг уровня женщины, которой далеко до менопаузы. Все эти изменения нельзя объяснить, исходя из нормативных канонов современной науки, а значит … их следует считать паранормальными, подпадающими соответственно под экспертизу биолого-физиологической лаборатории Бюро. Мы будет наблюдать за Анной, систематически делать ряд разнообразных тестов, в том числе и психологических.

В голове у Феликса пронесся шквал мыслей, которые можно было бы разделись на две категории: что будет с Анной? Как вообще все это может происходить? Нормальные, логичные, естественные вопросы, которые немедленно следовало задать этому типу Голдбергу. Но у Феликса были и другие вопросы. Не случайно он уже мысленно окрестил Голдберга «этот тип». Советскому человеку Феликсу Панову казалось, что агент на них «давит», не дает выбора, лезет в их личную жизнь … Что спросить, что спросить … Даже первый тип вопросов делился на две, не напрямую связанные между собой, категории: что с Анной будет? И как можно ее метаморфозы научно объяснить? «Ладно, не важно, с чего начать».

— Доктор Голдберг, я боюсь, что ничего не понял. Есть ли какие-нибудь научные объяснения этому, как вы говорите, «помолодению». Я — сам врач, но никогда о таком не слышал. Есть ли статистические данные …

— Данных очень мало, Феликс, но они есть. Я мог бы говорить об этом часами, но сейчас, я думаю, вам нужна только короткая версия. Так?

Феликс кивнул и посмотрел на Аню. Она застыла и смотрела на Голдберга широко раскрытыми глазами, выражающими крайнюю степень недоверия и замешательства.

— Вы оба образованные люди и конечно знаете, что за процесс старения в организме отвечают стволовые клетки. Когда они стареют, организм становится неспособным обеспечивать регенерацию тканей, т. е. человек стареет и умирает. По каким-то причинам в организме Анны старение стволовых клеток повернулось вспять. Известно, что повреждения в ДНК старых стволовых клеток связаны с ретротранспозонами, представляющие собой подвижные участки в геноме. Они были нефункциональными, и стали функциональными, работа ретротранспозонов подавлена. Боюсь, что я вас утомил подробностями, но вам следует понять одно: биологические часы Анны «перемотаны» назад, ее стволовые клетки вернулись к намного более раннему этапу развития…

Вся эта лекция про «геном и стволовые клетки» по-английски прошла мимо сознания Феликса и Анны. Так ли это все было важно?

— Результаты таких исследований есть в открытом доступе? — спросил Феликс.

— Да, конечно. Некоторые материалы можно отыскать, но в основном надо иметь доступ на всякого рода академические порталы. Информация Бюро закрыта. Ее вы не найдете.

— Были у вас еще другие люди с такой же проблемой. Сколько их было?

— Извините, Феликс, это тоже закрытая информация.

— Ладно. И все-таки я не понял: процесс старения Анны просто замедлился или он будет интенсивно продолжаться? Если да, то до какого, скажем так … возраста? То-есть, я хочу спросить, что будет с моей женой?

— Я понял ваш вопрос, но ответить я вам не могу. Я просто не знаю ответа. Простите. Есть вероятность, что в каждом возрастном периоде Анна будет задерживаться долго. Процесс может совсем застопориться, застыть, или, наоборот, будет развиваться все быстрее и быстрее. Стволовые клетки могут стать эмбриональными, и тогда Анна станет … ребенком, совсем маленьким, даже просто клеткой …

— Что? Это что вы нам какой-то научно-фантастический рассказ хотите пересказать?

— Нет, что вы … я просто хочу, чтобы вы знали правду. Я не могу ее от вас обоих скрывать. С течением времени вы будете наблюдать другие признаки омоложения … нужно, чтобы вы были к этому готовы. Следует подумать, что сказать вашей семье и знакомым. А насчет фантастики вы — правы. Я и мои коллеги читали их все. Это рассказ Джеймса Балларда «Мистер Ф. — есть мистер Ф.» Есть еще … и фильмов на эту тему много.

— Достаточно. Нам только не хватает лекции по литературе. Речь идет о моей жене.

— Да, я понимаю. Простите. Но тут нет моей вины. Давайте встретимся через месяц у меня в Бюро. Это в районе аэропорта. В конце февраля. Вам позвонят и назначат время.

— А если мы не придем?

— Мистер Панов, вы — американские граждане. Не сотрудничать с ФБР, препятствовать работе Бюро — есть нарушение американской Конституции. Я надеюсь, мы поняли друг друга. Жду вас у себя. Еще раз спасибо, что пришли, я вас больше не задерживаю. Рад был познакомиться.

Феликс взял Аню под локоть и они пошли к машине. Как во сне Феликс завел мотор и поехал домой.

— Фель, что это было? Он это серьезно?

— Не знаю, Ань.

Они молчали уже до самого дома. От услышанного попахивало полной дичиной и обсуждать вслух такие глупости казалось невозможным. Феликс уехал на работу. Причем сделал это безо всякого отвращения, оставаться наедине с Аней ему не хотелось, он просто не знал, что ей сказать. Он, честно говоря, даже не был уверен, что он правда поверил «типу» из американской Конторы. А Контора есть Контора, как ее не назови. Понятное дело, что не идти туда было нельзя, что это на него нашло. А то непонятно! Им ли с Аней не знать … что ФБР, что КГБ … Боже, что с ней будет?

Аня тоже была рада остаться одна. Ей показалось, что без Феликса она сможет обо всем подумать, но странным образом ни о чем серьезном подумать не получалось. «Ну, помолодела она … так это хорошо. Что он там говорил … еще помолодеет? Да, ладно, не может быть. Ни фига себе … какие глупости». Аня принялась вызванивать Лидку, которая обещала ей вместе сходить в парикмахерскую. Может они завтра сходят, Ане остро захотелось сделать прическу. А вот не будет она ждать Лидку, что ей Лидка. Она, что сама не знает, что ей надо? Получше Лидки знает. Аня уселась в машину и через 5 минут уже сидела в кресле у знакомого мастера. «Сейчас она этому пидерку задаст. Он ее давно знал, и не старался, сволочь, что для старушки стараться? Как не сделай — все равно будет по-старушечьи. Пусть попробует …» Аня ткнула ему в фотографию довольно короткой, ультрамодной стрижки, с длинной на глаза челкой. «Вот так примерно … но, учтите, должно быть не точно, как на фото. Должно быть „под меня“. Вы поняли?»

Женоподобное существо несмело улыбнулось. Вроде к нему пришла та же самая немолодая женщина, он ее узнал. Но в то же время, она была теперь другая, у нее даже тон изменился, стал требовательным, капризным, нетерпеливым, с капелькой агрессии. Таким тоном разговаривают молодые, очень красивые, привыкшие к успехам женщины. Аня действительно чувствовала себя другой. Ну, не полностью другой, а такой, какой она когда-то давно была. На минуту она представила себя в модном салоне на Калининском проспекте, ее стрижет самый модный в Москве мастер. Она довольна, но не совсем и мастер терпеливо поправляет. Ему выгодно, чтобы она осталась довольна, Аниной рекомендацией он не бросался. Внезапно Аню охватило раздражение этим провинциальным Портландом. «Понимали бы чего … сявки! Не черта они не понимают. И для кого она только старается? Кого хочет удивить? Фелю?» Аня вышла с непокрытой головой на холод. На ней были черные вельветовые брюки, ботинки на низком каблуке. «Какие у меня шубы были! А тут я ужасно выгляжу! Какой город, так и выгляжу».

Ехать было некуда и Аня с неудовольствием подумала, что скоро придет с работы Феликс и надо ужинать. Надоели эти ужины. Он меня никогда в ресторан не приглашает. Какая у меня скучная жизнь. Весь вечер Аня была возбуждена, хвасталась своей прической, которая Феликсу понравилась, но показалась все-таки слишком экстравагантной. «Зачем она так подстриглась? Сказать ей что-ли? И вообще, о чем она думает?» — Феликсу не терпелось начать с ней разговор о том, что они сегодня узнали, но Аня вела себя столь обыденно, что он никак не мог найти момент. И только в постели он спросил:


— Ань, ты подумала о том, что Голдберг сказал?

— Ни о чем я не подумала. Что ты от меня хочешь? Все хорошо. Не бери в голову.

— Ань, ты — дура, или прикидываешься? Ань, я тебя не понимаю. Ты слышала, что он сказал?

— А что он сказал? Мы с тобой и так знали, что я помолодела, ну, ты мне сам говорил, что это может быть связано с обновленным обменом веществ. Тебе не нравиться, что я моложе тебя? Тебе со мной плохо?

— Аня, это не остановится … понимаешь? Ты умрешь.

— Ладно, Филь. Все умрут.

— Ань, хочешь я тебе расскажу, что будет. Я могу это себе представить, а ты, как видно, не можешь. Или не хочешь.

— Ну, расскажи. Боишься, что я себе молодого любовника найду. Да, не буду я искать. Успокойся.

— Хорошо, если ты собираешься разговаривать в таком тоне, то давай спать. Я тебе завидую. Правда не пойму: то ли ты идиотка, то ли актриса. Может просто вспомнила свою театральную карьеру. У нас, Аня, жизнь рушится, а ты …

— Ладно, скажи, как ты все видишь, а я послушаю. Давай …

— Ты превратишься в девушку, примерно такую с которой я когда-то познакомился. Потом ты будешь еще моложе. Такой я тебя уже не знал. Ты будешь подростком, дети и знакомые перестанут тебя узнавать. Ты станешь ребенком, который будет какое-то время оставаться членом нашей семьи, непонятно только в каком статусе: ни мамой, ни тем более бабушкой, ты быть не сможешь. Потом ты станешь младенцем и исчезнешь … Конец, Аня, это будет конец. Весь вопрос в том, когда это будет… Я не хотел бы до этого дожить. Я и никто другой не знаем, будет ли это, если будет, насколько быстро … но, это может быть. Это ты понимаешь? Аня, скажи мне что-нибудь! Я тебя умоляю! Ань, не оставляй меня с этим одного!

Феликс закрыл лицо руками и Ане показалось, что он плачет. «Надо все сказать детям, только я не знаю … как». Аня вдруг поняла, что вся ее бравада, парикмахерская, прическа, желание «не понимать» были только защитой от неотвратимой правды, в которую она верила … и в то же время не верила. Не верила по той простой причине, что этого не могло быть! Ни с кем не было. Все уляжется. Люди умирают, а не исчезают таким нелепым образом. И она не исчезнет, она просто в свой час умрет.

— Нет, Фель. Не будет так, как ты говоришь. Не надо. Я просто умру, причем умру нескоро. Успокойся. Мы не можем верить всему, что нам говорят. Пойдем в Бюро, там меня исследуют и скажут, что ошиблись, а даже, если и не ошиблись, это же все не завтра будет.

Феликс понял, что дальнейший разговор бесполезен, что Аня в состоянии отрицания действительности. Она скорее всего будет проходить пять стадий «Кюблер-Росса». Сейчас стадия первая. Не стоит пока её из этого состояния выводить. Зачем? Ей будет только труднее. Может она права и все застопорится. Где взять моральные силы это пережить. Аня сегодня к счастью не приставала к нему и уснула, и он долго не спал, борясь с императивным желанием позвонить дочерям и Сашке. Они ничего сделать не могли, но быть одному рядом с доверчивой, довольной, фальшиво молодой Аней, ему было слишком трудно. Вот бы ему тоже научиться отрицать весь этот ужас, но Феликс знал, что подобного компенсаторного механизма у него нет.

Больше они об этом не говорили, из Бюро им не звонили и можно было пока делать вид, что ничего не происходит. Недели через две после разговора с Голдбергом, Аня сообщила Феликсу, что у нее болит десна. «Надо купить специальную мазь, у меня почему-то протез натирает, прямо сил нет» — сказала она ему за завтраком. «Ладно, я вечером куплю. Не беспокойся». Феликс теперь остерегался говорить с Аней о прогрессе ее симптомов. Самому-то ему было совершенно понятно, что у нее растут зубы, доктор из Бюро их о подобном предупреждал. «Да, пора сказать, ребятам. Так больше продолжаться не может» — Феликс решил заехать к ним сегодня же вечером, отпросившись с работы. Он прямо говорил Ане, что следует обо всем сказать ребятам, все равно, дескать, придется говорить, но Аня категорически отказалась. Поскольку они ни о чем не спрашивали, то ей казалось, что не стоит пока нарушать статус кво. Аня была скорее всего права, но Феликс не мог больше противиться желанию разделить с семьей свой груз.

Между тем Аня вовсе не отрицала свои обстоятельства. Она просто не до конца понимала, что с ней происходит, и как это все кончится. Как и все люди она привыкла, что болезнь определяют, потом лечат, и симптомы исчезают, и вот как быть, если они не исчезнут, а усугубятся? Как себя вести, что делать … Учебный год заканчивался, на работе она была деятельна и в классе совершенно забывала о своей ситуации.

На исследования в Портлендское ФБР они съездили. Надо же, оказывается недалеко от аэропорта был выстроен довольно мрачный замкнутый на огромном кампусе комплекс с прекрасно оборудованными лабораториями. По сути там повторили все анализы и тесты, Аня терпела, успокаивая себя тем, что хорошо, что уложились в один день. Феликс опять не ходил на работу. Ане сказали, что о результатах ее уведомят. «А зачем мне знать эти подробности! Наплевать ей на результаты…» — Что ей действительно говорили конкретные цифры расширенной биохимии, длинный столбик цифр: Гамма ГТ — 32 ед/л, … альбумин — 38, … СРБ — 3 мл/г … Все там расшифровывалось … какой-то АСП — это, к примеру, аспартатаминотрансфераза, фермент, содержащийся в гепатоцитах.

Анин тренированный образованием мозг смог бы «врубиться» даже и в этот незнакомый материал, но … она чувствовала, что ей этого не надо. Важно было другое: одна она такая на свете или нет? Дома она подолгу сидела за компьютером, искала информацию о похожих случаях, но находила только какие-то описания, относящиеся к семидесятым годам. От «случаев» попахивало газетными сенсациями. Что-то такое писали про лабораторных мышей, у которых была восстановлена связь между митохондрией и клеточным ядром. Что…? Аня не понимала, что такое «митохондрия», даже несмотря на то, что в так называемой научной статье объясняли, что «митохондрия» — это своеобразные аккумулятор клетки, которая в свою очередь является «источником химической энергии», необходимой для ключевых биологических функций. Она путалась в сложно произносимых терминах… никотинамид-аденин-динуклеотид, или НАД … Иногда ей хотелось понять суть, но для этого нужны были серьезные усилия и Аня была к ним не готова. Да и вообще ей не удавалось найти ни единой ссылки на компетентные источники. Что ж, их предупреждали, что такая информация будет, скорее всего, закрытой. Тем более, что университетские академические сайты тоже не давали открытого доступа к статьям и монографиям. Да, даже если бы ей удалось прочитать серьезные статьи, чтобы она поняла? Ничего бы она все равно не поняла. Дилетантов просили не беспокоиться!

Аня понимала, что Феликс сказал о ней ребятам, как уж он там все объяснил, насколько они ему поверили она не знала, но реакция семьи была странной. Все сделали вид, что ничего нет … продолжали просто жить обычной жизнью, как будто они не замечали, что все было с мамой не так. И зачем он только им сказал, зачем? Сделать они ничего не могут, а только будут смотреть на нее, как на уродку, на тяжелобольную, не просто на больную, а на безнадежную, с которой непонятно, как обращаться. Ах, Феликс! Не мог потерпеть. С другой стороны Аня его понимала, да и сколько можно было терпеть? У нее теперь был полный рот крепких здоровых зубов, но никто ничего не сказал. А что говорить? «Ой, мама, какие у тебя зубы!»

Детей отправили в лагеря, Ане было нечего делать. Феликс на целый день уходил, а она оставалась подолгу одна. Не читалось, не писалось, зато на нее часто находил хозяйственный стих. Аня убирала дом, разбирала шкафы, вымыла окна. Усталость не приходила, наоборот Анина энергия не находила себя применения. Она просто не могла придумать, что бы ей еще сделать. Захотелось возобновить занятия на тренажере. Теперь скорость ходьбы и «уклон» Аня увеличила в два раза, она почти уже бежала, с нее градом лил пот, сердце билось ровно и быстро, но на восстановление уходило буквально несколько минут.

Она остро ощущала недогруз в работе. Какого черта закончился этот учебный год, да и что стоят ее жалких два класса в день? Физика тут преподавалась элементарно, как-то по-дурацки, описательно, без вычислений, осознания процессов. Хотелось оказаться обратно в Москве. Вот там была работа! Тем более, что в Москве она умела заработать. В школе платили немало плюс сколько угодно желающих готовится в ВУЗы. Вот где было золотое дно. Работала столько, сколько было сил. Аня испытывала неистовое желание деятельности: разрабатывать новые курсы, учиться, куда-нибудь съездить … она садилась и сразу вскакивала. На что, на что реализовать желание немедленно действовать?

Можно было бы писать … но писать-то как раз и не хотелось. Описывать свое состояние? Как его опишешь? Желания наслаивались одно на другое, бурлили в ней, Аня порою и сама себя не понимала, способность к самоанализу ее покидала. Ей было трудно сосредоточиться на своих переживаниях. Она смотрела на сайты университетов, находила интересные летние классы, вечером с восторгом рассказывала о них Феликсу, в надежде, что он ей скажет: «конечно, Ань, это невероятно интересно, давай записывайся…», но Феликс молча слушал Анины восклицания, но ее амбициозных планов не поддерживал. Ане казалось, что Феликс ее не слушает, не понимает, не хочет разделить ее драйва, но осознание его правоты в следующую секунду пронзило ее, как ожог: «куда я лезу … зачем? В моих документах указан мой возраст. У нас нет денег на мои глупости, которые ни к чему не приведут. А самое главное … я может и не успею ничего, и поэтому нет смысла даже и начинать». Вот это «не успею» и было самым главным. Аня читала это в грустных глазах Феликса.

Иногда вдруг суматошные мысли заменялись четким осознанием того, что она, Аня — мать семейства, пожилая тетка, бабушка, что ей надо прекратить думать о себе, а начать немедленно думать о муже, детях, внуках. Лида обещала еще родить, а сама мешкает, а … Аня просто не дождется нового внука. Или дождется? Или ей теперь все равно? Зачем ей внуки? Она такая молодая … рано ей еще думать о внуках. Какой сумбур в голове!

Иногда диким образом Аня чувствовала себя счастливой. Она даже машину теперь водила по-другому: быстрее, легче, небрежнее. И английский стал у нее менее натужным, более четким, богатым, беглым, адекватным. Она не переспрашивала студентов, они вместе смеялись одним и тем же шуткам, новые попавшиеся в тексте или в разговоре слова Аня запоминала «на раз» без малейших усилий. Если им кто-нибудь звонил, она быстро говорила по-английски в трубку и удостоилась комплиментов от Феликса. Кстати, его убогий неуклюжий, русифицированный английский стал казаться Ане неприличным. Она старалась не раздражаться, но удавалось ей это не слишком. Феликс, черт его возьми, был старым. Она стала намного быстрее печатать, хотя, впрочем, печатать ей было нечего. Даже имейлы писать было некому.

Аня четко понимала, что она погружается в прошлое, соскальзывает назад. Все реакции, функции, характеристики ее тела восстановились, но за телом ничего не успевало. В голове у нее творилось что-то невообразимое: с одной стороны она была молодая москвичка, с другой — современная американка, молодая, амбициозная, энергичная, деятельная. Что-то из московского прошлого стало ближе, а что-то забылось, точно так же, опыт эмиграции тоже начал подергиваться дымкой забвения, какие-то вещи из жизни прожитой в Америке, воспринимались не так. Ане было 66 лет, и одновременно 32, 35, 44 …? Вот этого она не знала, только на глазок … молодая, но не девчонка. Разумеется у нее теперь была другая призма восприятия всех событий. Призма, противоречащая всем законам физики: и выгнутая и вогнутая одновременно. Как через нее смотреть, какое увидишь изображение?

Иногда ей казалось приятным двигаться в прошлое, которое всегда теперь представлялось в романтическом флере. Однако ирония ситуации состояла в том, что у нее было теперь «два прошлых»: вперед и назад. Аня вспоминала старый фильм про «рай», где герой вдруг встречает своих умерших детей. Но в том-то и дело, что Аня «неслась» в прошлое, а там было пусто, никто ее не ждал «там». Где «ее люди»? Их нет! А тем людям, которые сейчас «ее», она, такая, не нужна! То-есть нужна конечно, но они ее перестают адекватно воспринимать, не понимают. Она сама себя переставала понимать. Скорее всего, если бы она остановилась, перестала скользить назад, Аня бы привыкла и чувствовала себя самой удачливой женщиной на земле, той, которой дана вторая молодость. Сколько она раньше думала о этом: ах, если бы не стареть … остановиться, но в каком возрасте? 20,30, 40 лет? Аня втайне надеялась, что ей удастся затормозить, в Бюро намекнули на такую возможность. Они даже говорили, что если бы так случилось, они могли бы дать ей новые документы, на другое имя, она могла бы начать «снова», но … нет, вряд ли она остановится в своем соскальзывании назад. Вряд ли.

Анино настроение «скакало», было то веселым и бесшабашным, то грустным и безысходным. Часто вспоминались родители, ей все время казалось, что в ее «современном» возрасте, они были еще живы.


Аня знала, что она была, скорее, похожа на отца, маминого «Левика». Ее дедушка по отцовской линии окончил университет в Геттинбурге, еще до революции, потом дедушка Степан, по-немецки Штефен, из обрусевшей, однако не забывшей родного немецкого языка, семьи, служил в аптеке Феррейна, на Никольской улице. Дед разумеется, не был продавцом, или простым провизором. Он был фармакологом и работал в современных по тому времени лабораториях в здании аптеки. Потом в закрытых лабораториях уже, когда началась война, дед работал над созданием советского отечественного пенициллина. Пенициллин, как известно, получили и … вот деду дали отличную трехкомнатную квартиру на Гоголевском бульваре. Потом она досталась папиной сестре.

Отца тоже бы разумеется отправили учиться в Германию, но это уже было невозможно, и папа закончил физфак московского университета. Дед хотел бы видеть сына фармакологом, но вышло иначе и отец поступил в 34 году на только что созданный год назад новый факультет, который он успешно закончил как раз перед войной и поехал работать в Харьков в недавно созданный научный центр под руководством Ландау. Отец любил про это рассказывать. Он — молодой специалист, а вокруг ученые такого класса: Ландау, Капица, за ними великие иностранцы Теллер и Бор … В Харькове был центр теоретической физики и папа там работал, правда недолго, начались посадки. Папаню, молодого выскочку, да еще Рейфмана, конечно посадили, тут и дедушкины связи не сработали. Да и хлопотал ли дед за своего сына? Может и нет. Что он, немец подозрительный и чуждый, мог сделать? Сам сесть? Папу отправили в шарашку в Болшево, где он занимался созданием самолетных двигателей, а с 43 года, когда была создана секретная лаборатория номер 2 АН СССР под началом профессора Курчатова, прообраз будущего Института, отец был направлен туда. Ну, да, все правда: под дома академиков Харитона, Арцимовича, Флерова, Кикоина, Головина, Александрова, позже Алиханова, Велихова были специально срублены сосны Покровско-Стрешневского леса. Благодарная и ждущая первой атомной бомбы, Родина, не скупилась: участки были столь обширны, что даже двухэтажных домов-дач не было видно. Одни крыши. Папа коллег-академиков лично знал, так же как замнаркома Берии, а потом министра среднего машиностроения Завенягина. Аня их тоже знала, много раз видела. Папа не распространялся о своей работе, но Аня каким-то образом знала, что он в 46 году получил орден Трудового Красного Знамени за первый в стране атомный реактор. Папе не построили дома в лесу, просто дали квартиру, он, ведь, был не академиком, а просто доктором наук. Дед получил от правительства квартиру, и отец тоже. Она, Аня, выросла в семье докторов наук.

Феликса отец тоже был доктор, и Феликс был, а вот она, Аня не была. Ну и ладно. Папа так хотел бы, чтобы она тоже … но, ишь чего захотел, что она дура? Папа был ученым, но не только … он еще был импозантным мужчиной, ярким самобытным человеком, который себе многое позволял. Вот и Аня себе порой «многое позволяла», и вовсе не потому что она свершилась «как ученый», просто она была красивая баба … вот и позволяла, правда с молчаливого папиного попустительства, под аккомпанемент маминых стенаний и даже нескрываемого осуждения. Мама … почему папа на ней женился? Что он мог найти в «честной» еврейской девушке с нешуточными, но держащимися внутри под контролем, гуманитарными амбициями.

Они с папой познакомились в МГУ на каком-то вечере. Мама была студенткой ИФЛИ. Потом из романа ничего не вышло. Папа уехал, потом его посадили … они снова встретились, случайно в гостях. Вот жизнь … Мама была эрудирована, прекрасно знала французский и итальянский, но с начала 50-ых устроится ей на работу было невозможно. Она это и сама понимала и никуда не лезла, боязливо опасаясь «высовываться». Как-то в метро мама встретила Маргариту Ивановну Рудомино, которую она когда знала по МГУ, в который влился ИФЛИ. Рудомино была директором знаменитой Иностранки, которая тогда находилась на Петровских линиях. Мама стала там работать, проработала всю жизнь, удержавшись даже и без Рудомино, уже при дочери Косыгина, которую сделали директором библиотеки, нагло выгнав Рудомино на пенсию. Мама заведовала «детским залом». Когда Ане нужно было поступать в институт, она выбрала нечто среднее, «физика на французском», чтобы угодить и маме и папе. Хотя никому она не угодила, да и не в родителях было дело, просто Ане показалось, что на таком факультете ей будет в самый раз, чтобы не слишком мучаться. Так и оказалось.

Аня вспомнила, как в возрасте 16 лет, она в первый раз не пришла домой ночевать. Куда-то они поехали загород на лыжах. Долго катались, наслаждались тихим морозным воздухом, деревьями в снегу, хрусткой лыжней. Потом завалились всей гурьбой к девчонке, у которой там была дача. Разожгли печь, наварили картошки, сбегали в магазинчик за консервами и бутылками. Аня и не заметила, как на улице сгустились синие сумерки, ребята потянулись на электричку. Остались только они с Борькой, одноклассником и хозяйка дачи с другим мальчиком. Аня стала собираться. «Борь, поехали … поздно уже» — Аня помнила, что она тогда вдруг испугалась, что родители будут волноваться. «Анька, смотри какие звезды … давай дойдем до леса. Прогуляемся, попьем чаю и потом поедем.» — на Борю нашло лирическое настроение. Когда они после чаю из самовара собрались уходить, хозяйка дачи, зевая, достала книжечку с расписанием электричек и лениво им сообщила, что больше сегодня поездов уже не будет. Полчаса назад прошла последняя электричка. «Ой, что же делать. Меня родители убьют» — заныла Аня, но Борька ее успокоил тем, что родители, и его тоже, позвонят ребятам, и те им скажут, что … «последнюю электричку, на которой они собрались возвращаться, неожиданно отменили. И все …» Дурацкая ложь: откуда бы те, кто уехали, знали про отмененную электричку, но Аня сразу почему-то успокоилась и согласилась оставаться.

Они еще пили, потом целовались, потом еще, потом Борька ныл, что он ее любит и Аня решила ему не отказывать. А что … он читал ей стихи, вел себя просто прекрасно, и даже ей нравился, хотя их скоропалительный роман начался только сегодняшним утром. То-есть она знала Борю, но … не настолько. После «отмененной электрички» Боря, бедняжка, ждал ее после школы, но … все! Ане больше не удалось, войти в то дачно-лыжное настроение, тем более, что ассоциации с тем воскресеньем у нее были неважные из-за родителей. Наутро она вернулась рано. Папа с мамой еще были дома. Мама сразу на нее набросилась, хотя было видно, что они знали, что она осталась на даче, т. е Боря был прав:

— Где ты была? Отвечай, где ты была, паршивка.

— Мам, я была на лыжах, а потом мы заночевали на даче, вы же, я уверена звонили ребятам …

— Да, папа звонил, унижался, выяснял. Почему там на этой даче больше никто не остался? А? С кем ты там была?

— В каком смысле, с кем? С ребятами. Что такого? Что было волноваться?

— Я знаю, с кем ты там была.

— Ну знаешь, и хорошо. Дальше что?

— Фридочка, не надо … ну что ты ей-богу. Пришла она цела и невредима. Ну, переночевала на даче. Закаталась, а потом отменили поезд. Где ей там телефон искать?

— Замолчи! Ты, Лев, ее всегда покрываешь. Зачем? Тебя не волнует, с кем была твоя дочь? Не волнует? Не делай вид, что ты не знаешь, почему она там осталась. Твоей дочери только 16 лет. Ты такое поведение считаешь нормальным? Вы с ней всегда заодно …

И вдруг мать громко зарыдала. Она закрывала лицо руками, всхлипывала и Аня сквозь ее отрывистые всхлипывания отчетливо услышало слово на букву «б». Ничего себе, мать никогда и ни при каких обстоятельствах не «выражалась», такое скорее от папы можно было ожидать, хотя и он дома при ней не ругался. Просто мать действительно так считала, ей было больно сознавать, что ее единственная дочь … вот такая. В кого? Почему? И еще ей наверное казалось, что Лев, ее любимый Левик оправдывает дочь, потому что он сам такой. Да, такой, и нечего закрывать на это глаза, а она, дура, закрывает … как мама хотела не позволить … но не «позволить» у нее не получалось. Может у папы бы получилось, но он «позволял», не зажимал свою Аню, не считал нужным, видел уже тогда, что это бесполезно, что может быть только хуже. Аня даже представить себе не могла, что мама может так рыдать. Стоил ли этот дурацкий Борька маминых рыданий? Нет, конечно нет. Аня тогда дала себе обещание никогда маму не доводить … но, нет, обещания она не сдержала. Куда там. Просто с годами мама привыкла. Она демонстрировала Ане свое несогласие, но больше не рыдала.

Мама пережила папу не так уж намного. Умерла в 90-ом. Еще пять лет она продолжала жить одна на Октябрьском поле в их трехкомнатной квартире, которую после ее смерти они с Фелей сдавали, так и не собравшись ее поменять и объединить со своей на Садово-Кудринской. Мать жила тихо, навещала внуков, дружила, как ни странно с Сашей, даже больше, чем с девочками, очень горевала, когда зимой он уехал, в том же 90-ом году, за несколько месяцев до ее смерти. Они писали друг другу письма, но о подробностях переписки мать Ане не рассказывала.

Ане позвонили с дачи, куда мать поехала накануне, чтобы подвязать помидоры. И на черта ей сдались эти помидоры! Соседка зашла вечером за чем-то, окликнула ее, не получив ответа, прошла вглубь участка и увидела маму, лежащей прямо на грядке. Видимо, ей стало плохо и она упала. Инсульт, тромб …, смерть наступила мгновенно и мама не мучалась, как Ане потом объяснили после вскрытия. Соседка позвонила и Аня сорвалась и поехала на дачу. Дети остались дома одни, Феликс был заграницей на каком-то конгрессе, кажется в Бельгии, а Сашки уже с ними не было.

Аня приехала туда, кода было уже совсем темно. Зашла к соседям, потом с соседом Женей, молодым тридцатилетним парнем пошла к сторожу позвонить договориться, чтобы забрали тело. Тело обещали забрать в районную больницу, и оттуда его можно будет везти в Москву. Мама лежала под простыней в спальне, кто-то уже туда перенес ее легкое тело. «Мама еще одну последнюю ночь проведет на своей любимой даче. Ее увезут только завтра утром. Что ж … хорошо». Аня позвонила домой, дала девочкам указания, узнала, что звонил Феликс и они ему сказали про бабушку. Позвонить Саше в Израиль было тогда непросто, но она дозвонилась, он был в шоке и все повторял, что он «бабушке обещал приехать к ней … в августе … но не успел». «Ни черта бы ты не приехал …» — Аня знала своего сына. Потом она вернулась с Женей в дом. «Иди, Жень. Спасибо. Ты мне и так помог.» Аня не хотела парня задерживать. «Да, ладно тебе. Я с тобой посижу. Куда мне спешить.» Аня кивнула. Действительно, что она тут будет одна делать? Телевизор мамин смотреть? В голове не было никаких жалостливых, философских мыслей, одни практические: организация похорон, надо позвонить на мамину бывшую работу, подругам. Успеет ли приехать Феликс? Да, наплевать, даже если и не успеет. Какая разница. Сашка про похороны промолчал, значит приезжать не собирался.

Женя сходил домой за водкой и даже принес какую-то еду. Аня раскрыла мамин холодильник и они обнаружили котлеты и жареные кабачки. Нашлись овощи, Аня сделала салат, накрыла на стол. Выпили и поели на террасе. Водки была всего одна бутылка, но Аня чувствовала себя сильно пьяной. Женя был меньше пьян, но уходить явно не спешил. На террасе стояла старая широкая тахта, которую папа привез сюда из квартиры. Аня, так и не встав из-за стола, прилегла. Женя заботливо укрыл ее пледом и принес из спальни подушку. Аня задремала, но проспала, видимо, совсем недолго. Очнувшись, она сразу все вспомнила и увидела рядом с собой под этим же пледом соседа Женьку. Было очень тихо, никаких человеческих звуков, только стрекотание кузнечиков. Видимо было еще сравнительно непоздно, может чуть за полночь, поздней ночью кузнечики успокаиваются. В доме пахло дачными запахами: печкой, травой, остывающей землей, дождевой прелой водой из бочки.

Женька притянул Аню к себе и она, прекрасно понимая, что ему надо, не желая анализировать собственное состояние, бездумно и естественно прильнула к нему. Ему было около тридцати, ей — за сорок. Да, какая разница! Ни он, ни она не были друг в друга влюблены, больше того, им обоим было совершенно понятно, что кроме этого единственного раза, у них ничего больше никогда не будет. Аня лежала разгоряченная, пьяная в его объятьях, оглушенная горем. Только сейчас она поняла, как ей хреново, как жаль маму, как ей страшно одной, как хорошо, что он тут с ней оказался.

Как смог этот молодой Женька, с которым до сего времени, она просто здоровалась, оказаться в нужном месте в нужный час? Как он догадался, что ей одиноко, пусто, плохо. Он принес ей еду и водку и утешил, как мог, тем единственным способом, каким инстинктивно мужчина может утешить женщину. Аня встала и Женька спросил ее «Ты куда?» «Я сейчас …» — ответила она. Прошла в комнату и отвернула с маминого лица простыню. Мама лежала с закрытыми глазами, лицо ее было спокойно и миролюбиво. «Вот, — подумала Аня, мама умерла, лежит в соседней комнате и я тут сразу, у нее под боком еблась, да еще как … Последнее слово осталось за мной. Я — в своем репертуаре. Мама меня так и не поняла, но … простила. Мы с ней такие разные». И все-таки Аня чувствовала себя виноватой. Нет, вовсе не перед Феликсом, а перед мамой. Но поправить теперь было уже ничего нельзя, и все-таки, как всегда, полной уверенности в том, что «мама не сердится» у Ани не было. Вот папа бы точно не сердился. И какое совпадение: мама умерла в 66 лет, Аня прокручивала в своей памяти то далекое летнее, горестное событие, когда мама умерла, … и ей тоже было сейчас 66 лет, как и маме.


Родители не так уж были довольны, когда она согласилась распределиться на работу в Того. Папа считал, что это, как он говорил, не карьера, что Аня там только время потеряет. Хотя можно было подумать, что в школе была «карьера». Мама не хотела ее отпускать совсем по другим причинам. Она всего боялась, Конторы в частности, да к кому же ее восприятие Того было на уровне «не ходите, дети, в Африку гулять». Кто бы мог подумать, что мама по большому счету окажется права. Где-то с месяц у них были семинары в здании Моссовета, в отделе образования, медосмотры, прививки, потом шумной гурьбой они долго летели на самолете. Сначала до Дакара, а уж оттуда маленьким самолетом в Ломе. Прилетели в местный аэропорт Токоин: маленький с единственным терминалом и душным залом прилета. Аня очень устала, да и все ребята давно перестали шутить. В утлом раздолбанном автобусе их привезли в здание посольства, где все прослушали подробный, и малопонятный инструктаж. Сотрудников посольства было немного, и не все им сразу были представлены. К Аниному удивлению переночевать им пришлось в конференц-зале посольства, где им раздали спальники, так десять спальников и дали. Мальчикам предложили положить свои спальники в коридоре, но все предпочли остаться вместе.

Наутро Аня с ребятами прогулялась по городу. Откровенно говоря, Ломе и городом можно было назвать только с большой натяжкой. Собственно дальше центра, университета, рынка, «белого» квартала им и ходить-то воспрещалось, ну, то-есть, не воспрещалось, а не рекомендовалось. Аня сразу поняла, что рекомендации были верными: действительно идти в дебри окраинных районов ей вовсе не улыбалось, все были настолько необычным, незнакомым, что, если бы была ее воля, она бы вообще за забор посольства никуда не выходила. Они, держась все вместе, сходили на «Большой рынок», трехэтажный, похожий на улей, торговый центр. Там, с Аниной точки зрения, не было ничего интересного, какие-то африканские продукты, статуэтки, разный текстиль. Белых вокруг было крайне мало, слышалась французская речь, но входить в контакт с европейцами им тоже не рекомендовалось. Посол сказал, что им бы еще следовало дойти до «Деревни Ремесленников», там можно было увидеть местных художников за работой, купить в подарок в Москву батики и фигурки из дерева. Но, это все потом, когда они будут уезжать. На уникальном рынке «Марше-де-Фетиш», где продавались предметы культа Вуду, всем следовало быть особенно осторожными, ни в коем случае не покупать никаких сомнительных микстур, или чучел животных. «Опасайтесь провокаций!» — вот так им сказали. С местными без надобности в особые контакты не вступать, однако быть вежливыми. Ну … понятно, он, посол, «надеется, что ребята его поняли: политическая обстановка в городе еще не очень стабильна, и отношения между нашими двумя странами развиваются, и они все призваны способствовать дружбе …», ну и т. д.

Их всех поселили в белом квартале, где Аня жила в небольшой чистой комнате, через дверь с соседкой, которая преподавала русский язык. На соседней улице жили остальные. Классическое здание университета находилось позади Дворца Конгрессов, где была и резиденция президента. До посольства, помещающегося в небольшом особняке, в тенистом дворике, было рукой подать, всего пара кварталов. На работу они все вышли через три дня в понедельник. Анин класс состоял из молодых ребят, мужчин, которые готовились учиться в советских ВУЗах, в основном медицинских, экономических и инженерных, хотя в последние идти было наименьшее количество желающих. Промышленности в стране совсем не было, и непонятно, где бы будущие выпускники работали. Врачи были конечно нужны.

Ане казалось, что ее будущие ученики, которые «недавно с дерева слезли» ни черта в физике не понимают, но она ошибалась. Очень они даже понимали. И вообще были подготовлены совсем неплохо, и все потому, что учились во «французских» школах. Ей даже показалось, что французский и был их родной язык, но нет, родные языки их были вообще какой-то местной тарабарщиной, которую никто не понимал. Занятия велись на французском. Аня старалась, готовила лабораторные,опыты, чертила на доске схемы. Отдача была, и работа оказалось интересной, ребята невероятно уважали учителей, вставали, кланялись, называли ее «мадам». Аня преподавала различные разделы элементарной физики, не стараясь, как ей и было рекомендовано, вдаваться в особые подробности. Главное было научить их советской системе подачи материала. Все это считалось подготовительными курсами, однако Аня так толком и не поняла, а были у них в университете другие курсы, дающие университетский диплом. Она в этом сомневалась.

Проблема тогда у них была в проведении досуга. Вся вторая половина дня была свободной и еще субботы-воскресенья. Постепенно у них сложилась компания, где Аня царила. Они понемногу выпивали, один парень играл им на гитаре. В группе было пару парней, с которыми вполне было … можно, но любая связь стала бы немедленно известна, на гулянки руководство посмотрело бы косо, а пришивание «аморалки» Ане было совершенно не нужно. Руководящих кадров тут на крохотную русскую колонию было, как собак нерезаных: заведующий учебной частью курсов, посол, два секретаря и безусловно представители Конторы, которые могли быть кем угодно, даже уборщицами. Оно того не стоило. Можно было вполне год потерпеть, хотя необходимость все время оглядываться и держать язык за зубами, действовала на нервы. Да Аня собственно и знала, что так будет, сама на такое подписалась. Когда раньше они с подружками обсуждали кого-нибудь паршивого мужичонку, то всегда, посмеиваясь, говоря: «с таким … в голодный год … ни за что». Вот и наступил для Ани такой «голодный год», дошутилась. Хотя … ничего страшного.

По выходным они ездили на пляж. Самые лучшие пляжи были километрах в восьми от центра, приходилось трястись в автобусе. Он всегда был набит битком и Аня остро сознавала, что с лучшим другом Володькой, они были в толпе единственными белыми. Пассажиры, одетые в местную яркую одежду, как день и ночь отличались от их студентов. Все переговаривались на странном гортанном языке, жестикулировали, что-то доставали из сумок, показывали друг другу. Многие дремали, или даже крепко спали, и их головы клонились на плечо соседа, мерно покачивались в такт движению и вздрагивали на ухабах, но люди не просыпались. «Вот, дети природы …» думала Аня, с легкой брезгливостью. Сама она так крепко спать не умела. В душном воздухе пахло потом и прелыми фруктами. Было дико даже представить себе, что кто-нибудь из них мог бы понять цепную реакцию или электромагнитные колебания … Да, и знали ли они грамоту? А ребята из ее класса понимали. Ну как это так? Наверное, не все ходили в школу, тех, кто ходил были единицы. Иссиня-черные люди были совершенно другими, не слишком понятными и приятными. Нужно ли им вообще были физика и химия? Зачем?

На широченных, белых с тонким песком пляжах было довольно пустынно. Впрочем двигаться по этому песку следовало осторожно: совсем мелко были едва присыпаны экскременты. «Черт, вот дикари первобытные …» — Аня с Володькой старались никуда от воды не отходить. Хотя можно было об этом не думать, перед глазами простирались райские картины: мелкое море, прозрачная вода, но с купанием были проблемы. У длинных плоских волн был сильный откат, который мог запросто унести в глубину. Их об этом предупредили, просили быть осторожными, поэтому Аня с Володькой заходили совсем недалеко, не решаясь плавать. Только на пляже Робинсон можно было поплавать, но он был дальше, еще несколько остановок на автобусе. Там еще был красивый отель Саракава, в котором жили белые европейцы, их, правда, было совсем немного.

Через несколько месяцев Аня с ребятами отважилась съездить в Тоговилль, совсем маленький городок на северном берегу озера Того. Это был исторический центр страны. Пресловутое «вуду» там и зародилось. Аня с Володей походили по окрестностям, поглазели на достопримечательности, какие-то дворцы, церковь с витражами и картинами ужасных мук африканских святых. Местные рыбаки предлагали им «рыбацкую» экскурсию, но ребята отказались. Такое было не «рекомендовано». О своих поездках они, кстати, предупреждали руководство, точно говорили, куда и зачем едут, и когда вернутся, даже письменно заполняли «заявку» на экскурсию. Черт его знает, может это было логично. Еще им удалось посетить колониальную столицу Того — Анехо. Днем город выглядел совсем обветшалым. Говорили, что там интересно ночью, но на ночь они остаться не решились. Не стали связываться с руководством, «понятно, с кем». Зато в этот же день они съездили посмотреть долины племени тамберма, так называемое «тата», состоящее из ряда башен, связанных толстой стеной с только одним дверным проемом с внешней стороны. Такой вот африканский средневековый замок для отражения нападений. Аня была в восторге от увиденного, они с Володей сделали снимки, чтобы потом всем показать, но фотографии вышли посредственными. На следующие выходные они посетили национальные парки Кве, Керан, и Форе де Фазао в горах. Хорошо съездили, видели обезьян. Им говорили, что там обитают слоны, жирафы и даже львы, но они их не видели. В высокогорных саванах было не так жарко, как внизу, они искупались в водопаде и воскресенье прошло просто отлично, хотя Аня очень устала.

Володька путешествовал чаще, чем Аня. По выходным он вообще никогда не сидел дома. Говорил, что познакомился с какими-то французскими инженерами, которые постоянно работали в Гвинее-Бисау. Они, дескать, отличные ребята, и путь он и трясется по три часа в автобусе, зато они классно проводят время. «А с кем тут еще проводить время? Белых — считанные единицы. … Не с этими же …» — Володя вообще любил поразглагольсвовать о превосходстве белой расы. Аня не любила таких разговоров, но с Володькой на эту тему не заедалась. Ей бы тоже не пришло в голову завести роман с местным парнем. Он все говорил:

— Ань, давай тоже, а? Тут у нас скучно, у них такая музыка … давай, Ань.

Границы между странами были тогда условными, и у пассажиров автобуса никто не спрашивал никаких документов, но выезжать на соседние территории … разве такое можно было делать?

— Ты, что, Вов? Это же не разрешается.

— А ты думаешь, я не предупреждал? Мне разрешили … даже были рады, что я с ними общаюсь. Все, Анька, нормально… я, что, по-твоему, дурак? Они были не против, чтобы ты со мной ездила … давай, а?

— Вов, ты про кого говоришь?

— Ладно, Аньк, не придуривайся. Про кого надо, про того и говорю. Поедешь? Я про тебя говорил, они тебе очень доверяют. Заодно и время проведем. Давай!

Там такие французики … тебе понравятся. Честно, ты не думай … я тебя не заложу. Ну?

Аня на секунду представила себе, как они с Вовкой едут вдвоем к французам, там маленькая французская колония, европейцы, галантные мужики … но … что-то тут было не так. Ведь, Вовка туда с «их» разрешения ездил, значит не все было так просто. Мамин голос раздался в Аниных ушах: «Анечка, будь осторожна. Ни с кем не связывайся. Ты меня слышишь? Учи детей … от сих до сих … Пожалуйста». Володька был «свой» и она ему доверяла, ну скажем, на 99 процентов … но один процент оставался. Нет, не стоит.

— Нет, Вов, не хочу. Что я там не видела? Не поеду. Мы лучше с девчонками на пляж съездим. Не обижайся.

— Ну, как хочешь. Я думал ты поедешь. Эх, ты …


Больше Володя с ней этого разговора не поднимал, но сам продолжал регулярно ездить в Бисау, хвастался, что познакомился с «классной» француженкой. Эх, Вовка, у него же в Москве была жена, бывшая однокурсница, и маленький сын.

До отъезда в Москву оставалось месяца четыре, и Аня подумывала, не продлить ли ей контракт, хотя ей пока ничего не предлагали. Однажды утром, она отрабатывала свою первую пару, но все время выглядывала в коридор, и даже пару раз заглянула в учительскую, так они по привычке называли маленький предбанник перед кабинетом заведующего. В соседнем классе, как всегда должен был работать Володька, вести свою химию, но его не было. Он не вышел на работу. Был понедельник, вчера она Володю не видела, он ездил к своим французам. Аня дождалась перемены и вместо того, чтобы выпить кофе, решила сбегать к Володьке домой посмотреть, что там с ним … «Двадцать минут и я вернусь … наверное, Вовка проспал … хотя не выйти на работу? Обалдел, что ли. Странно.» Аня, запыхавшись, прибежала к себе, схватила из холодильника бутылку пива и быстрым шагом направилась к Володиному дому. Она была уверена, что он с перепою проспал. Надо первой его разбудить и постараться его неприличное похмельное опоздание перед начальством заныкать. «Вовка … — пьянь! Я должна его покрывать. А куда деваться …»

Аня зашла в дом, совсем маленький, по-сути квартирка, где Вова, вот повезло ему, жил один. Только раз в день, как и ко всем, в дом приходила убираться девчонка-служанка из местных. Аню встретила тишина: «Ну да, спит, гад …» — подумала она. «Вов, Вов … ты спишь?» В комнате жужжали мухи, Володька лежал на кровати одетый, лицо его было неестественно запрокинуто, рот открыт, а в груди торчал какой-то острый предмет, типа длинного шила. Крови было совсем немного. Володька выглядел таким безнадежно мертвым, что и сомнений никаких быть не могло. Аня замерла на пороге, не отрываясь вглядываясь в эту нереальную картину: сине-зеленые жирные мухи ползали по Володькиному безжизненному бледному лицу, садились на его открытые глаза, заползали в рот и нос. Она не кричала и не двигалась. На прикроватном столике лежала грубая фигурка, в грудь которой тоже была воткнута толстая игла. В горле у Ани пересохло, она вышла на кухню и налила себе стакан воды из бутылки. «Надо вернуться на работу … и все сказать».

Обратная дорога до университета заняла у Ани вдвое больше времени. Во всем теле у нее была слабость, в голове странное безразличие, чуть тошнило. «Бедной Вовка, бедный Вовка …» — для нее сейчас было не очень важно, кто его убил, почему … все узнается наверное. Или не узнается … какая разница, все равно его нет. Такой молодой!

Занятия отменили, все закрутилось, Аню вызывали в посольство давать показания. Что она могла «показать»? Да, дружили … Володя хороший человек и прекрасный специалист, да… вместе ездили отдыхать … да, он еще ездил в Гвинею-Бисау, у него там, якобы, были друзья, но … он говорил, что ему разрешили. Больше она ничего не знала. Говорил ли он ей о своих отношениях с местными? Была ли у него связь со служанкой? Были ли враги? Нет, ничего он ей об этом не говорил … какая связь, какие враги … Он не нарушал инструкций. «Нарушал» — отвечали ей.

Официальная версия была такая: несмотря на строжайший запрет, в нарушение всех инструкций, у Володи была любовная связь с девочкой-служанкой и ее родственники, видимо брат, отомстил за сестру, зарезал «ритуальным» образом. Наличие фигурки, проткнутой иглой, около кровати доказывает эту версию. Тело Володи никто не видел, его видимо увезли ночью, в закрытом гробу, прямо в Дакар, к самолету. Все было сделано по-военному быстро и оперативно. Было проведено собрание, его первая часть была торжественно-траурной, а вторая, более длинная — предупреждением и категорическим напоминанием … бдительность, осторожность, ответственность, … мы — советские люди, мы — проводники политики партии … вы, советская молодежь, передовой отряд … Аня не слушала. После собрания всех по одному вызывали к тов. Шаповалову и они подписали бумагу о неразглашении события, ну… чтобы не очернять память… чтобы прецедент не повлиял на дружбу между нашими братскими народами …

Особых иллюзий у Ани не было. У ребят, скорее всего — тоже, но они, от греха подальше, ничего друг с другом не обсуждали. Никакой ни брат убил Вовку. Аня знала это наверняка. Не было у него связи с девчонкой. Вовка был довольно явным расистом, говорил, что … «местные девочки есть ничего, но, лично он, не мог бы с такой черной, что от них неприятно пахнет, ноздри проткнуты, зубы торчат … губы синие …» Ане не нравилось, что он так говорит, она дала ему это понять, и он перестал, но … спать со служанкой? Не делал он этого, не делал … не мог. Тут было что-то другое. Вот не надо ему было ездить в Бисау… Хорошо, что она не поехала. Аня все-таки пошла к тов. Шаповалову, посольскому шоферу, который возил то посла, то автобус, и еще исполнял обязанности сторожа … Впрочем, Аня и никто другой, не удивились, что именно Шаповалов занимался так называемым расследованием. Аня сочла своим долгом разубедить руководство в Володиных отношениях с местными.

— Анна Львовна, спасибо за ваши старания выгородить товарища, но нам, он подчеркнул слово «нам» и так все примерно ясно. Я бы вас попросил больше этим делом не заниматься.

— Я поняла … А что скажут его жене?

— Это тоже не должно вас, Анна Львовна, волновать. Вы, ведь, подписали бумагу. Я знаю, что вы дружили с погибшим, но теперь вам лучше забыть этот эпизод. Договорились? Мы, Анна Львовна, рассчитываем на ваше понимание. Опять это многозначительное «мы».


Естественно, они договорились. Девчонку-служанку Аня больше никогда не видела, их с подругой служанка тоже, кстати, внезапно куда-то делась, на ее место прислали другую. После Володькиной гибели Аня уже не могла дождаться возвращения в Москву. Ей полностью расхотелось продливать свою работу в Африке еще на год, да никому из их группы этого и не предложили. Что-то Вовка сделал не так, а с Конторой шутки плохи. Аня это знала теоретически, а теперь просто убедилась на практике.

Она думала, что от Того у нее на всю жизнь останутся самые лучшие воспоминания, но получилось совсем по-другому. Перед отъездом она собиралась купить на память маски и фигурки, но ничего не купила … все это «вуду»: высушенные, белесые черепа животных, ритуальные порошки, наборы инструментов для кукольных пыток, стало ей активно неприятно. Когда она вновь оказалась на московских улицах, она ощутила себя счастливой. Экзотики ей хватило на всю жизнь.


Теперь воспоминания о прошлом часто занимали Анино сознание. Понятное дело, ведь в это лето Ане совершенно нечего было делать, внуками ее не беспокоили, они посещали лагеря, ни о каком спектакле никто и не помышлял. Аня так и знала: вот не стала она ничего предлагать, и театральной деятельности как не бывало. «Королевский бутерброд» — был их последней продукцией. Вообще-то что-нибудь с детьми порепетировать ей ничего не стоило, могла бы даже и вовсе сама со всем справиться, просто не было настроения и желания. Когда изредка она оставалась с детьми одна, Ане начинало казаться, что внуки — это ее дети … она на них покрикивала, прогоняла, когда они начинали друг на друга жаловаться, … а потом кто-нибудь кричал ей «бабушка … бабушка …» и действительность вновь неумолимо возвращалась. Аня теперь выглядела нисколько не старше своих дочерей, но внуки странным образом этого не замечали. Она была для них бабушкой и все тут! Было понятно, что на ее внешний вид они вообще не обращали никакого внимания. Иногда все собирались по выходным, делали барбекю, выпивали бутылку другую вина. Каждый старался делать вид, что … все нормально. Никто не обсуждал ни ее внешнего вида, ни самочувствия. Ну, что ж … так и надо. Со смертельно больными людьми всегда делают такой вид. Аня прекрасно знала, что Феликс им все сказал, и ждала хоть какую-то реакцию. Но ее не было, совсем … никакой!

«Интересно, а понимают ли они, что меня скоро не будет. Хоть бы что-нибудь сказали!» — горько думала Аня, подавая на балконный стол еду, меняя тарелки. «А может я остановилась? Больше же со мной ничего не происходит» — Ане так хотелось остаться с ними со всеми. Она чувствовала все большую и большую близость с ребятами, она их всех лучше понимала: их желания, настроения, причины поступков. Девочки воспринимались ею как подруги, с ними хотелось посмеиваться над Феликсом, над мужьями, иметь какие-то мелкие секреты, которые они бы не сказали ей, матери, но девочки явно избегали находиться с ней наедине. Они просто не знали, как себя с ней вести, что говорить. Аня прямо осязаемо чувствовала их дискомфорт. Наверное, если бы было можно, они бы все предпочли совсем от них с Феликсом отдалиться. Но, никто о таком не помышлял, один Сашка в своем Нью Джерси был «весь в белом» … как всегда. Он конечно тоже был в курсе, ему же сказали. Феликс или девочки? Аня не знала и не спрашивала. И все-таки ей было обидно: «надо же … знает, а не едет с ней повидаться. Эх, Сашка».

Периоды деятельности сменялись у нее упадком сил, кислым, подавленным, депрессивным состоянием. Она валялась на диване и думала о том, что … вот она умирает. Каждого человека ждет смерть, но … она же совсем нестарая, полна сил и еще не готова уходить. Мама тоже была не готова … да, но мама скорее всего даже не заметила момента, когда струйка крови вылилась в мозг или … как там это случилось. Не знать о смерти — это классно. А она, вот, знает. Каждый новый день ее приближает к концу. «Всех приближает» — отвечал ей внутренний голос, ее оппонент в собственной голове. Аня думала о том, что сейчас ее угнетает не смерть, как таковая, небытие, невозможность оставаться со своей семьей … а скорее вопрос «как»! Как ее не будет? Через что? Вот это и было причиной ее терзаний. Одно дело серьезно заболеть, даже смертельно и через надежды, лечения, разные терапии прийти к сознанию, что ничего не помогает, смириться и ждать смерти, а другое … она ведь не чувствовала себя больной. Наоборот! Как уйти из жизни такой здоровой и полной сил? Да она крепче своих девочек, на ней воду можно возить … и … что «и»?

Аня вспоминала, как дико она боялась рака. А вот и не было у нее никакого рака! Но лучше бы он был. Аня «видела» всю эту картину: она борется, сколько сможет, потом лежит в больнице, исхудавшая, бледная, покорная, но … благостная. Олег делает все, чтобы она не страдала. Семья толпится в палате, и она тихо «уходит». Или она уже несколько дней в коме, на капельницах. Надежды нет. Но ей уже «хорошо». В палате только медсестры, которые констатируют ее смерть и под утро звонят Феликсу, а он — детям. Дальше — понятно. Аня ездила на работу мимо «Funeral House», солидного одноэтажного похоронного заведения, около которого часто стояли машины, и «выбирала» его для себя. Закрытый гроб, ну … хоть белый, на крышке цветочки … торжественная музыка. Она, кстати, выбрала для себя музыку, какая ей нравилась, и сказала об этом Лидке, еще давно. Лидка не удивилась. Потом гроб уходит в нишу, девочки промакивают глаза и поддерживают Феликса. Сашка … достойно поодаль. Ну, в общем — нормально, как у людей. Но, в том-то и дело, что ничего этого у нее не будет: ни болезни, ни прощаний, ни гроба, ни страдающего Феликса, ни плачущих дочерей, ни достойного, мужественно сдержанного Сашки.

Можно ли такое принять! А куда она денется? Куда? Ей, ведь, так и не объяснили. Ой, нет, не может быть, чтобы она «никуда» не делась, так не бывает. Аня уговаривала себя, что не бывает. Да, впрочем, она была уверена, что вся ее семья себя тоже в этом уговаривала. Ее жизнь продолжалась … пока продолжалась. Кто что мог знать? Никто.

У нее начались определенные проблемы с Феликсом. Собственно, проблемы были со всеми, но с Феликсом их было больше, он был всегда рядом. С Аниной точки зрения, Феликс слишком много смотрел телевизор. Он приходил с работы, они ели и сразу усаживались за телевизор. То сериалы, то политические передачи. Сериалы казались ей скучными, а российская политика не интересовала вовсе. И зачем ему были нужны все эти подробности, но на ее замечания он реагировал с ужасной запальчивостью. «Аня, что ты хочешь, чтобы мы делали? Что тебе нужно от меня?» — кричал он. Да, ничего ей было не нужно. Аня и сама не знала, чем унять свою тоску, чем заняться. Она часто думала о будущем, причем не о будущем детей и внуков, а о своем … И хотя она прекрасно знала, что не стоит с Феликсом об этом разговаривать, но не могла удержаться:


— Фель, а что дальше будет?

— Ань, не начинай! Будем жить, а там видно будет. Что будет — то будет. Откуда я знаю.

— Нет, ты мне скажи. Я устала от того, что вы все делаете вид, что ничего со мной не происходит, а со мной происходит … Если так дальше будет продолжаться, то … что?

— Что ты имеешь в виду? Хочешь мне сказать, что ты «уйдешь»? Ань, не мучь меня.

— Нет, я не об этом. Просто я хочу знать, как это будет. Подробно. Вот я делаюсь все моложе: буду девчонкой, потом совсем маленькой, … ребенком, младенцем … Так? Давай поговорим … ты же сам хотел поговорить. Помнишь?

— Хотел, а теперь не хочу. Я не знаю, Аня. Никто не знает. Может этого никогда не произойдет. Вот в последнее время ты практически не меняешься. Я не вижу никаких изменений. А ты видишь?

— Фель … а вдруг будет так, как я тебе говорю. Я знаю, ты тоже об этом много раз думал. И дети думали …

— Да, Аня … думали. Я тебе ничего не говорю, потому что я не знаю. Вот, хоть режь меня. Просто я хочу, чтобы ты знала: какая бы ты не была, ты — наша, моя. Вот и все. Никто ни в чем не виноват. Понимаешь?

— А Сашка знает?

— Знает, Ань. Он тебе не звонил?

— Звонил, да … ничего не сказал, просто спросил, как я себя чувствую. Я замечательно себя чувствую. Твою мать … будь проклято мое здоровье!

Аня всхлипнула, Феликс пересел к ней поближе и обнял. Она прижалась к нему и тоже судорожно его обняла, зарываясь лицом в его плечо, обтянутое старой майкой. Он гладил ее по спине, промокал бумажной салфеткой ее заплаканные глаза и Аня с ужасом увидела, что он тоже плачет.

— Да, ладно, Фель, прости меня. Я не права, действительно, я тебя мучаю. Я не буду. Надо жить, и может все у нас будет хорошо.

Феликс улыбнулся и потащил ее в спальню. Он повернул ее к кровати, легонько толкнул и повалил. Его жесты ему самому казались, вероятно, игривыми, но Аня совершенно не заводилась. С недавнего времени она заметила, что совершенно Феликса не хочет. Он лежал с ней рядом, близко придвинувшись, потом стал водить руками по ее телу и громко дышать. Ему явно нравилось ее молодое тело, он стал в десять раз более активен, чем раньше. Вот, даже свет не погасил, откинул одеяло и смотрел на голую Аню … Она тоже видела его в свете настольной лампы. Его дряблый живот, мягкие просевшие мышцы, седые волосы по всему телу, руки в старческой «гречке», обвисшую кожу на шее, плохо выбритые волоски на подбородке и волоски, торчащие из носа. Феликс был старик, неплохо сохранившийся, еще в силе, некогда такой красивый, мощный, умелый, а сейчас … просто старик, который ею не воспринимался больше как мужчина. С какой это такой стати, она должна быть с таким старым … Это какой-то ужас. «Аня сними рубашку… Аня не надевай ничего …» Фу. Но что ей было делать? Аня никак не отвечала на ласки, никак … Она повернулась к нему спиной, предоставив Феликсу самую противную, пассивную бабскую «карт-бланш»: делай, что хочешь, только быстрее… я тебя не вижу, и ты не видишь моего лица. Впрочем, и хорошо, что ты его не видишь, ведь, на нем написано отвращение и брезгливая покорность. Феликс вошел в нее, и Аня с неприязнью почувствовала, что его член не расправляется в полную силу, вернее это для Феликса теперь и была «полная сила». «Черт … я даже ничего не чувствую. И зачем мне это надо … быстрее бы …» Анино желание сбылось: через пол-минуты Феликс засопел и кончил, как мальчишка, убого сосредоточась на собственном оргазме, не умея продлить акт до его логического завершения. Как прекрасно он умел делать это раньше. Аня помнила, как в их первые разы он не уставал ей повторять, что мужчина может считать себя состоявшимся только, если женщине с ним хорошо. А теперь что … только так? По-стариковски? Будь неладен этот геронтологический секс. Феликс блаженно поцеловал ее плечо, пощекотал шею, продолжая оставаться в ней, стараясь продлить свое удовольствие. «Вот урод! Он считает, что его опавший конец — это такое счастье» — Аня грубо высвободилась, и повернувшись к нему, закричала:

— Ты что, с ума сошел? Придурок!

— Ань, ты что? Что с тобой?

— Ты еще спрашиваешь? Что это ты в меня кончил? Обалдел?

— А что такое? Что не так?

— А то, что я залечу … ты этого хочешь? Мне только этого не хватало. Хочешь быть молодым папой? Ты забыл? Забыл? Тебе на меня наплевать. Я вижу, ты свежую девочку захотел, и нашел … дуру. За девочек платить надо … Старикам следует быть богатыми. Ты, вообще, думаешь, что делаешь? Не смей больше ко мне лезть, никогда, слышишь? Ты меня слышишь? Не прикасайся ко мне.

— Слышу … не кричи.

Феликс отвернулся и погасил свет. Аня видела, что она его очень обидела, что ей не стоило кричать, что Феликс понял, что дело тут было не только и не столько в ее боязни забеременеть, а в том, что он ей неприятен, физически неприятен. Она обязана была это скрыть, но не смогла. За что она его так? У нее же никого кроме него нет. Дети? Но она не чувствовала себя их матерью, и они, наверное, не чувствовали себя ее детьми. Им бы хотелось видеть в ней свою мать, но было ли это сейчас возможным? Она сама скоро будет выглядеть их ребенком. И неправда, что она для Феликса «свежая девочка», она для него — жена. Он — прав. Но она не хочет … не хочет. Он, что, не видит? Аня встала и прошла в другую «гостевую» спальню. Она расстелила себе постель, перенесла со своей тумбочки часы и стакан. Она теперь будет спать здесь.

Феликс лежал не шевелясь, он не спал и слышал Анины передвижения. «Ладно, пусть идет. Так будет лучше», — думал он. Хотя для кого лучше? Для него не лучше, хотя … он уж совсем собрался выписать себе виагру, а теперь не будет. Феликс был собою недоволен: он такой тонкий, настроенный на чужую волну доктор. Как он мог проглядеть Анино неудовлетворение, ее разочарование и отдаление от него как от мужа, мужчины. Обязан был предвидеть, рассмотреть, но он, наоборот, думал, что секс Ане помогает. Так и было до определенного времени. Но это время прошло: Аня слишком молодая для него! Было обидно, но … что все это по сравнению с остальным: напряжением детей, жуткой пугающей неизвестностью, Аниными резкими сменами настроений, с ее усугубляющейся депрессией?

Аня долго не спала. Сходила в «гостевой» душ, долго устраивалась на новом месте, потом заснула, а утром проснулась, ни разу не встав. Феликс уже давно сидел за компьютером и читал газету. Он был в ровном настроении. По молчаливому соглашению они не стали обсуждать Анин переезд в другую комнату. Все и так было ясно, хотя они оба поняли, что в их отношениях наступил другой этап, который еще нуждался в осмыслении.

В это утро Ане впервые пришла в голову мысль о самоубийстве. Она лежала на диване и вновь прокручивала в голове свое ночное ощущение гадливости по-поводу ласк Феликса. Если Феликс для нее уже не муж, Саша, Катя и Лида — не дети, малыши — не внуки … то, с кем ей жить? Тех людей, с которыми она дружила, жила … не было на свете, новых друзей она уже не приобретет и что …? Зачем все это? Зачем подвергать свою семью таким вычурным, несправедливым испытаниям. Как они будут себя вести? Она убедится в их благородстве или трусости? В их сострадании или неприязни? А надо ли ей «убеждаться»? Для чего? Лучше уйти из жизни, пока она еще может это сделать, пока она вообще знает, чего хочет. Раз уж так получилось … Она не станет длить этот кошмар. Его никто из ее семьи не заслужил. Не нужно ребятам и Феликсу быть с ней до конца. В ее власти прервать эту пытку.

От мысли «зачем», Аня перешла к мысли «как». Она и раньше для интереса размышляла о своем «личном» способе: отравиться, удавиться, застрелиться … Думала она об этом с иронией, даже и мысли не допуская, что она на такое пойдет. Но все-таки, вот, если бы … как бы она … Пару лет назад, она ехала с работы и остановилась в нескончаемой пробке на въезде на мост. Долго было непонятно, что случилось, а потом кто-то заглянул в машину и сказал, что какая-то тетка стоит на мосту, перелезла через парапет и готовится соскочить в реку. Приехала полиция и ее пытаются отговорить. Нет, какой бред. Такое Ане не подходило, слишком публично и пахнет дурновкусьем. Повеситься? Нет, страшно и некрасиво. Надо принять таблетки, снотворное. Сделать это с утра и когда Феликс придет с работы, будет поздно что-либо делать. Просто заснуть и не проснуться. Не надо никакой записки, и так будет ясно, почему она это сделала. Да, вот такой банальный, женский, бескровный способ Ане подходил больше всего. Она даже встала и пошла посмотреть в тумбочке, сколько у нее таблеток. Там было штук пятнадцать, должно хватить. Потом она включила интернет и нашла специальный сайт, где самоубийц «учили» убиваться. Аня улыбнулась, оценив собственное непропавшее чувство юмора. … Ну, да … пятнадцать таблеток — будет нормально. Аня привыкла все продумывать. Когда мысль о возможности все сделать по своему выбору и желанию оформилось в ее сознании, ей стало как-то легче. Да, придет время и она сама «уйдет», не будет ждать непонятных метаморфоз. Раз … и все!

План вообще был безупречен, потому что Аню никто не торопил, она могла исчезнуть, когда сама захочет, когда поймет, что пора. Вот сейчас еще было еще не пора. Аня пошла ходить на тренажере. Движение пошло ей на пользу. Она приняла долгий душ, смотрелась в зеркало, рассматривала свое тело и лицо. Да, в последнее время она не находила в себе никаких изменений. Вот и хорошо, просто отлично.

Аня позвонила Лиде и они поговорили о разные пустяках, договорились сходить посмотреть себе какую-нибудь обувь. Лида спросила, как папа. При чем тут папа? Аня только потом поняла, почему Лида о нем спросила: папа же был «старый», на что-то жаловался, когда они виделись в последний раз, а о ее-то здоровье зачем спрашивать. Кто таких «кобыл», как она, об этом спрашивает?

В прошлое воскресенье вся семья каталась с детьми на велосипедах. Их с Феликсом конечно не приглашали. Потом все пришли к ним, усталые, наполненные гордостью собой и долго весело ужинали. Даже маленький Яшка катался со всеми. Аня зачем-то собралась в Костко тоже посмотреть себе велосипед. Она видела там замечательные женские велосипеды за двести долларов. Купить что ли … Двести долларов немало, но … Феликс ей не откажет. Тут была другая проблема: у Феликса тоже не было никакого велосипеда, но он и не собирался его себе покупать. Двигаться он стал минимально и все свободное время проводил за ненавистным телевизором. Если Аня уедет на целый день с детьми, ему придется проводить выходный одному. Может он был бы и не против, но сколько им еще осталось таких воскресений вдвоем. Ане стало его жалко, к тому дети ее на велосипедах с собой не приглашали, хотя и знали что ей это вполне по силам. А может потому и не приглашали, что знали, что она согласится. К чему все эти рефлексии? Скорее всего Аня преувеличивала их нежелание с собой общаться.

На улице было позднее нежаркое утро. Выйдя на порог, Аня привычно отметила, что здесь у них вовсе не чувствуется близости города, нет ни улиц, запруженных автомобилями, ни снующих прохожих, ни витрин … Тихо шелестят кроны высоких деревьев, над их балконом свисают ветви диких вишен, на которых уже зреют липкие горько-кислые вишенки. Скоро будет невозможно сидеть за столом на улице из-за ос. Было так хорошо и спокойно стоять в этом чистом прозрачном воздухе, что мысли о смерти, «уходе», добровольном или нет, совершенно Аню покинули. Все-таки она решила съездить в Костко. Не только из-за велосипеда, там вообще было интересно.

Она пошла наверх в спальню, тщательно выбрала одежду, надела узкие джинсы и майку, с удовлетворением поглядев на свой аппетитный, голый живот, видневшийся между майкой и поясом. Сколько мужчин мазнут сейчас по ней взглядом в магазине. Ане заранее улыбалась.

Проезжая мимо почтового ящика, она забрала почту. В груде никчемных писем и рекламы выделялся большой, увесистый желтый конверт. На нем был официальный гриф ФБР и прямоугольная печать «confidential», т. е. «конфиденциальная информация». Странно, как это они просто посылают мне что-то по почте, а вдруг его другие люди откроют. Потом Ане пришло в голову, что никто ни под каким видом такой конверт не откроет. Люди боятся ФБР, и ни за что на свете не станут связываться с местной «конторой», точно, в ее представлении, такой же, как и та, советская Контора, с которой она сталкивалась, и которую тоже все боялись.

В магазин ей ехать резко расхотелось. Аня вернулась домой и распечатала конверт. Там было официальное приглашение в штаб-квартиру ФБР в Куантико, в Вирджинию для прохождению тестов, биометрических анализов. Тон приглашения был любезным, безликим, однако не допускающим ни тени сомнений в том, что Аня может не приехать. Прилагался билет на Дельту. В Вашингтоне ее будут встречать. Поездка предполагалась в начале июля, через две недели. Был указан телефон, по которому следовало позвонить в случае непредвиденных обстоятельств или если есть вопросы. Никаких вопросов у Ани не было, был только один: а если она не поедет … но она знала, что поедет, никуда не денется. В первую минуту она даже не могла понять, хочет она ехать, или нет. Потом подумала, что скорее хочет: о ней не забыли, будут ею заниматься, может дадут какие-нибудь прогнозы или уточнения, вдруг скажут что-нибудь обнадеживающее. Во всяком случае никто в Куантико не будет делать вид, что «все хорошо, прекрасная маркиза». С другой стороны … вечно было это проклятое «с другой стороны»… С другой стороны ей, ведь, тоже иногда удобно было делать вид, что все хорошо. Тут она со своими, рядом Феликс, а там … все чужие, и она им безразлична. В письме было указано, что точные сроки пребывания ее в лаборатории указать трудно, но предположительно ей придется пробыть в Вирджинии две недели, причем в письме еще говорилось, что они предполагают провести с ней «ряд» тестирований в течении ближайшего времени, т. е. пока это был первый, но отнюдь не последний вызов. Нет, все-таки неплохо, что ей надо будет туда поехать. Дома все надоело, ничего не происходило, а Ане хотелось хоть какого-нибудь действия, внимания к себе.

В голове у нее мелькнула замечательная мысль, что в Вирджинии живет ее подруга, и она к ней зайдет, но в следующее мгновение эта мысль показалась Ане неприемлемой: как она пойдет, ее не узнают, и уже невозможно будет сказать, что она была на диете и похудела. При чем тут похудела, когда она стала неузнаваемой. Да и вообще, хочет ли она сама встречаться с еще одной «старухой» их своего окружения? А … хочет, не хочет, все равно им уже нельзя встречаться. «Я хоть по Вашингтону погуляю», — подумала Аня и все-таки отправилась в Костко.

Вечером она показала приглашение в ФБР Феликсу, послушала, что он скажет: «Да, Аня, надо ехать. Может мне с тобой съездить? Как ты там будешь одна?» Она ответила, что «не надо. Всего две недели».. и потом, безо всякого логичного перехода, она стала ему нудить насчет велосипеда. Велосипед казался необходимым, а поездка в «лабораторию» еще далекой. Аня привыкала жить одним днем, не делая никаких планов. Впрочем сейчас план у нее был и лежа ночью в постели, через стенку от сопенья и храпа Феликса, Аня мысленно составляла список вещей, которые ей надо было купить для поездки в Куантико.

Глава 3

Рейс в DC был довольно ранний. Феликс успевал проводить Аню до работы. Вещей у нее было немного, один кабин-кейс на колесах, правда туго набитый. Аня сидела в машине рядом с мужем, он в который уже раз просил ее каждый день ему звонить и Аня со скрываемым раздражением ему обещала. Мысли ее были далеко от забот Феликса, которые казались ей какими-то отеческими. Так и хотелось ему ответить «да, папа, конечно, папа». Феликс понял ее настроение и, решив не парковаться, просто оставил Аню на тротуаре у входа в здание аэропорта, напротив Дельты, и наскоро ее поцеловав, влился в плотный поток машин. Очередь досмотра багажа шла очень быстро и через 10 минут Аня уже сидела прямо у выхода на посадку. Вокруг нее были в основном командировочные, уже с утра пораньше уткнувшиеся в свои планшеты. У Ани мелькнула мысль пойти выпить кофе, но взглянув на часы, она увидела, что времени на это у нее нет.

Образовалась небольшая толпа и их стали пропускать в салон. Там горел верхний свет и пахло моющими средствами с явным преобладанием химического лимонного запаха. На креслах уже кое-кто сидел. Аня остановилась около своего места и нагнулась к своему маленькому, но тяжелому чемодану, чтобы поднять его в багажную нишу. Но сделать ей этого не позволили. Чьи-то руки потянулись к кейсу и со словами «let me help you out, ma’am …» и кейс оказался на полке. Оглянувшись, Аня увидела средних лет мужчину, который сидел через ряд впереди нее. Среагировал он очень быстро, Аня улыбнулась, но решила вежливо-нейтральной улыбкой и ограничиться. Разговаривать с этим гражданином она не планировала: за 50, лысый, невысокий и коренастый, в майке и штанах «карго» — нет «такие» ей никогда не нравились. Обойдется … «Спасибо … и хватит» — Аня уселась на свое место у окна и стала наблюдать суету внизу. На тележке подвезли багаж, ходили дядьки мексиканского вида, в руках у них были какие-то датчики, за поясом висели рации. Поодаль стояли самолеты других компаний. За бортом было уже жарковато, а в салоне жара воспринималась как духота. Аня привстала и отвернула тумблер вентиляции, это ничего не дало. Салон заполнился и через какое-то время они были уже в воздухе.

Это был первый Анин полет по Америке без Феликса. Она и представить себе не могла, что полетит одна, но это оказалось неожиданно приятно. Не то, чтобы Феликс ей мешал, нет конечно, но … сейчас у нее было такое чувство, что она летит навстречу приключениям. У нее так и раньше бывало, только очень давно, в дни юности, еще до знакомства с мужем. Как раз тогда в конце 60-ых, она открыла для себя прозу Саган, прочитала «Здравствуй, грусть», потом все книги, которые удалось достать. Аня сразу вспомнила привычное раздражение против матери: та, работая в «Иностранке» категорически отказывалась приносить ей из библиотеки книги. «Не положено — и все». Мама панически боялась нарушить правила, даже ради Ани. Ну, да ладно, Аня и так прочитала всю Саган и еще многое другое, ходящее среди диссиденствующей молодежи и по-французски и по-английски, который Аня тоже знала, хотя и много хуже, чем французский. Вот как раз тогда-то она и вычитала у Саган фразу насчет того, что «молодая девушка, когда она выходит из дома, никогда не знает, что ее ждет … а вот, немолодая женщина всегда знает, что ее-то как раз ничего не ждет, и она, как ушла — так и вернется …» Ну, что-то такое там было в этом роде. Аня тогда была в том возрасте, когда к ней относилась первая часть фразы. Сколько раз она убеждалась в правоте знаменитой Франсуазы. Вот ушла она раз из дому … и познакомилась с Феликсом. Жизнь пошла так, как она пошла … Надо же! Потом Аня много раз вспоминала это, довольно, кстати, банальное, утверждение. Жизнь стабилизировалась и ждать было нечего, не то, чтобы совсем нечего, кое-что происходило, просто не было приключений. Они ушли из жизни, совсем, и вдруг … знакомое чувство вернулось. Что-то будет …

Аня сидела, откинувшись на спинку, глаза ее были полуприкрыты, казалось она спит, но это расслабленная поза была обманчива. Мысли ее метались, Аня пыталась прогнозировать «что будет, что …» Ну, откуда она знала. Мышцы ее были напряжены, внутри бушевала скрытая энергия, не находящая пока никакого выхода. А еще Аней владело четкое осознание своего тела, она как бы смотрела на себя со стороны, знала, что ее «видели», отметили, оценили, проанализировали свои шансы. «Они смотрят на меня. Хорошо.» — думала она. По салону заходили, и каждый проходящий мимо мужчина вбирал Аня взглядом: белокурая запрокинутая головка, стройные ноги, обтянутые светлыми джинсами, скромный синий кардиган, в вырез которого видна тонкая белая майка. Но ногах джинсовые «балетки». Аня прекрасно знала, какое она производит впечатление: ни девчонка с татуировками, без стиля, без вкуса, думающая только о комфорте, ничего пока не понимающая, ни бизнесвумен, летящая в командировку, и думающая только о своей презентации или деловой встрече, ни мать семейства, прячущая под слишком свободной одеждой свой жир и гордящаяся своей верностью мужу … Тут было что-то другое … молодая женщина, которую проходящие мимо мужики не могли причислить ни к какой категории. Она никуда не вписывалась и этим-то и была интересна и привлекательна. Со вкусом, но летит из провинциального Портленда, молодая, но явно не студентка, ухожена и накрашена, но непонятно для чего. От нее веет независимостью и самодостаточностью.

Рядом с Аней сидела пожилая пара, которая летела проведать внуков в Балтимор. Они оба уткнулись в свои книжки и не проявляли к соседке никакого интереса. Было видно, что несмотря на чтение, они замкнуты друг на друге, на семье и детях. «Вот и мы с Феликсом еще недавно производили такое впечатление. Шерочка с Машерочкой престарелые. А теперь все по-другому.» — Аня немного пожалела, что ее кресло около окна и она «заблокирована». Впрочем, она была уверена, что время «приключений» еще в любом случае не наступило. И вообще, что она себе напредставляла? Лаборатории ФБР? Анализы крови? Ничего хорошего и захватывающего. Аня была уверена, что как только она об этом всем подумает, настроение ее моментально испортится, но этого не происходило: главное она летела в Вашингтон и вырывалась из своей привычной рутины. «Вот я дура … сколько мне еще суждено оставаться в этой рутине? Почему я ее не ценю? Мне следует ловить каждый миг с Феликсом, девчонками, внуками … а я …» Аня сама себе удивлялась.

Было и еще одно, то, что можно было однозначно отнести в разряд «приключений». Перед отъездом в DC ей пришло в голову позвонить Сашке и пригласить его встретиться с ней. Она не сказала Феликсу, что звонила сыну, так как уверенности, что он согласится у нее не было, но Саша немедленно обещал приехать. Саша — это был Саша, он не был частью Портландской рутины. Она с ним увидится наедине, вдали от остальных и это было прекрасно. Аня и сама не знала, что она ждет от этой встречи. Она помнила их последний разговор, состоявшийся позавчера:


— Сашенька, это — я. Как ты? Не раздумал? Все у нас в силе?

— Мам, ну что ты. Я буду в DC в пятницу вечером и пробуду с тобой до воскресенья. В понедельник пойду на работу. Тебя же там не займут в выходные?

— Не знаю, Саш. В любом случае я же там не в тюрьме. Кто меня может «пустить или не пустить» гулять с тем, с кем мне хочется?

— Ну, конечно. Я соскучился. Мы так давно не виделись. Хорошо, что ты приезжаешь.

— Саш, мы же тебя так звали на Новый год. Мог бы приехать …

— Мог бы … но это не одно и то же. Я забыл, когда мы с тобой были вдвоем. Я, как ты знаешь, не большой любитель коллектива, особенно семейного.

— Зря ты это. Девочки тебя ждали, и папа …

— Вот именно, папа. У меня с ним по-другому. И с каждой сестрой по-разному. Со всеми вместе не так интересно. Ты меня понимаешь? Мам?

— Саш, ты максималист. Я понимаю, что с семьем по-другому, но в этом что-то есть.

— Что есть? Надо быть милым, светским, толерантным. Трудно найти общую и интересную тему. Я от этогоустаю. Устаю от вашего немого осуждения, что я не женат, не такой, как остальные … у меня нет детей. Ладно, не будем об этом. Не стоит.

— Да, Саш. Сейчас это все не так уж важно. Ты же знаешь, что со мной происходит. Ты со мной никогда об этом не говорил. Я подумала, что ты не веришь, что меня скоро не будет. Это понятно, что никто в такое не может поверить, но я боюсь, что ты меня сейчас даже не узнаешь.

— Я, мам, тебя любую узнаю. Не беспокойся.

— Ладно, Сашенька. Посмотрим. До встречи.


Аня теперь ждала встречи. Уже сегодня вечером она увидит Сашу. Что он ей скажет, как это все будет. Может это будет их последняя встреча. Выстраданная мысль о самоубийстве Аню никогда полностью не оставляла. Это была единственно доступная ей тактика исхода из вышедшей из-под контроля ситуации. Аня была уверена, что ей удасться это сделать, когда придет время. Лишь бы знать, когда оно придет, когда будет … пора! Аня надеялась, что ей это будет ясно, но старалась об этом не думать, да, честно говоря, до сих пор про происшедшее казалось ей нереальным.

Перед посадкой она сходила в туалет и проверила, как она выглядит. Зеркало показало ей молодую, чуть накрашенную женщину, немного усталую, но в целом … ничего. Самолет сел, все сразу встали и толпились в проходе. Мужик впереди опять подсуетился и достал Анин чемодан. У выхода в город толпились встречающие разные рейсы, и Аня не сразу увидела молодого парня с плакатиком «Anna Reifman». Как и было обещано в письме, ее встречали. Аня подошла, представилась, они пошли на стоянку. Мужик ей, кстати, так и не сказал, как его зовут. Он просто поздоровался и спросил, как она доехала и объяснил, что сейчас они поедут в гостиницу в Куантико, что это, мол, недалеко, всего около 40 миль. Аня узнала, что речь идет о режимном объекте и она будет жить в специальном общежитии Академии. Беспокоиться ей не стоит, так как общежитие очень удобное. Городок у них небольшой. Самим большим комплексом является База Морской Пехоты, на территории которой находятся федеральные ведомства: Управление по борьбе с наркотиками, Академия ФБР и Лаборатории. Вечером можно погулять по набережной реки Потомак. Аня не слушала. Про Лаборатории и Куантико она и так посмотрела на интернете, хотя не так уж все это ей сейчас было интересно. «Нужно мне там гулять…. Я лучше в Вашингтон съезжу», думала она, любезно улыбаясь своему гиду. Она спросила, как добираться до города. Шофер ответил, что можно взять в рент машину, хотя в центре трудно парковаться, а лучше всего ехать на поезде. Аня все это и так знала, спросила просто, чтобы поддержать разговор. Парень сказал, что он ее доставит в общежитие и покажет, куда ей надо идти. Ее сегодня ждут в Лабораториях, но до них всего два шага.

В общежитии прекрасный кафетерий … Аня была рада, что он показал ей ее комнату и наконец ушел. Комната — как комната, обычный гостиничный номер с большой кроватью, душ, телевизор, стол, стенной шкаф. Да, какая разница. Аня с аппетитом поела и стала готовится к своему первому визиту в Лаборатории. В джинсах она туда не пойдет. Аня достала белую юбку за колено и белый легкий свитер. Там разумеется кондиционер, мерзнуть ей не хотелось. Здание произвело на Аню гнетущее впечатление. Собственно Лаборатории располагались не в одном, а в трех огромных приземистых зданиях на берегу реки. Окна были сплошные и сквозь них было ничего не рассмотреть. На крышах громоздились конгломераты белых труб. Здания подавляли своей нечеловеческой функциональностью, той особой научной бездушностью, которая не может принять в расчет людские эмоции. «Фу черт, прямо Данте: оставь надежду всяк сюда входящий! Как неприятно» — подумалось Ане и она почувствовала себя оробевшей перед этим «модулем С», напичканным сверхсовременной аппаратурой. Ей нужно было в сектор Mitochondrial DNA. Так ей было объяснено в письме, и шофер еще раз это подтвердил. Аня прошла через рамку металлоискателя и вышла к круглому столу рецепции.

Почему-то она думала, что там будут все в форме, но женщина была просто строго одета в темный костюм безо всяких знаков отличия. Аня объяснила, что ее вызывали к 4 часам, назвала свою фамилию. Женщина тщательно проверила Анины водительские права и куда-то позвонив, сказала, что «thank you … would you like to take a seat … за вами сейчас придут». И действительно Аня не просидела и двух минут, как появился молодой человек в белом халате и пригласил ее следовать за ним. Они поднялись на лифте, Аня даже не заметила на какой этаж, потом долго шли по длинному безликому коридору. Молодой человек открыл перед ней дверь и Аня оказалась в большой комнате, вроде приемной. Большую часть комнаты занимала стойка, похожая на медсестринский пост, позади виднелись проходы, ведущие вглубь здания. На «посту» сидела женщина в белом халате, их ни о чем больше не спрашивали и Аня прошла вслед за своим провожатым по одному из коридоров. Он провел ее в кабинет, где ее ждал другой человек. Молодой человек выжидающе застыл, ему сказали «спасибо» и он немедленно вышел. Аня в растерянности остановилась перед большим письменным столом:


— Садитесь госпожа Рейфман. Я доктор Колеман. Доктор медицины, специалист по геронтологической физиологии. Доктор Голдберг из Портленда — мой коллега, мы с ним хорошо знакомы. Я буду заниматься вашим кейсом. Кстати, могу я вас называть просто Анна? Нам, ведь, предстоит сотрудничество. Я не настаиваю. Госпожа Рейфман меня вполне устраивает. Как скажите …

— Да, да. Называйте меня Анной. Конечно. — Аня ждала продолжения разговора. Сейчас мяч был на его поле. Ей следовало просто молчать.

— Я — сотрудник ФБР, но я — не специальный агент, как доктор Голдберг. Его задача находить с чем и кем нам работать, а мы работаем с каждым конкретным кейсом, у нас разные задачи. С ним вы сможете связаться в случае необходимости в Портленде, или позвонить непосредственно мне. Об этом мы еще успеем поговорить. У вас есть ко мне вопросы? Прежде всего я хочу, чтобы вы понимали наши общие цели и задачи и …

— Доктор Колман, агент Голдберг мне объяснил, что я в любом случае не могу отказаться от сотрудничества. По-этому … я — в вашей власти. Я не могу ни на что повлиять.

— Зачем вы так, Анна? Факты жизни вообще редко бывают в нашей власти, но вы заинтересованы в нашем сотрудничестве.

— Почему? Вы же сами сказали, что никто ничего не может изменить.

— Ну, и что? Зато у нас будет информация. Мы будем примерно знать, чего ожидать, как к этому подойти, что делать… Для вас, поверьте, это так же важно, как и для нас. Специальный агент, доктор Голдберг вам объяснил, что происходит, как бы это ни казалось удивительным, но позвольте мне это сделать еще раз …


Аня промолчала, и Колман провел ее в соседний маленький зал, где показал ей 20-минутную лекцию в слайдах о митохондриях, геноме и процессах старения … Ане внезапно захотелось спать. Мелькающие цветные слайды, монотонный внятный размеренный голос доктора Колмана едва доходил до ее сознания. Она вообще не была уверена, что ей так уж надо понимать все эти подробности. Ну зачем? Какая разница … Они снова прошли в кабинет и Колман чуть подробнее, чем в программе приложенной к письму, рассказал ей об исследованиях, которые ей надо будет пройти в этот приезд. Кроме физиологических, ей следовало пройти через целые батареи психологических тестов. Он протянул ей распечатку графика исследований на каждый день и, улыбнувшись, сказал, что психологическая часть может быть ей особенно интересна, и что это … сюрприз. Аня даже удивилась, что в их официальной беседе и деловом сотрудничестве было место для несерьезного «сюрприза». Колман ее прямо заинтриговал.

После встречи с Колманом, Аня чувствовала себя усталой, прямо выжатой. Это было некстати, как как ей предстояла встреча с Сашей, который тоже сегодня прилетел из Нью-Йорка. Она еще успела немного полежать, сходить в душ и снова тщательно накраситься и переодеться. В вагоне Амтрака было не так уж мало народу, но она нашла себе место. Теперь впечатления от Лабораторий уступили место тревожному волнению: как она увидится с Сашей … Она совершенно не такая, какую он знал. Как он ее воспримет? Что скажет? Девочки и Феликс все-таки видели перемены, сколь бы быстро они не происходили, а Саша … для него все наступит сразу. Они договорились встретиться в Джорджтауне во французском ресторане La Chaumière. Аня там никогда не была, но Саша настоял, уверяя ее, что в таком европейском месте ей понравится.

Она пришла первой. Свернув с Пенсильвания Авеню и пройдя два шага по небольшой улочке М, Аня сразу заметила вывеску белыми буквами на красном навесе. В полупустом зале зале играла тихая музыка. Ее посадили за круглый столик с белой скатертью и предложила меню, но Аня сказала, что она ждет сына. Официант сразу отошел, принеся ей воду. Она огляделась: довольно большой зал, крахмальные белые скатерти, салфетки, посередине грубый, сложенный из огромных валунов, пылающий очаг. Там же барная стойка. По стенам фотографии, сводчатый потолок со стилизованными балками. Искусно сделанная иллюзия французской провинции. «Интересно, когда он придет?» — Аня встала, прошла к бару и уселась на табурет: «Джин-тоник, пожалуйста!» — негромко сказала она. Других напитков Аня особо и не знала. Она не ходила в Америке по барам.

Прихлебывая холодный напиток, остро пахнущий можжевельником и цитрусом, Аня как-то успокоилась. Ей предстояло провести два дня с Сашкой и никто им не будет мешать. Только сейчас она поняла, как она по нему соскучилась, и насколько давно они не были вдвоем. К стойке подошел молодой мужчина, вежливо поздоровался и попросил разрешения сесть рядом и купить ей какой-нибудь напиток. Аня подняла на него глаза, губы ее скривились в чуть брезгливой улыбке и уже сложились для небрежного «Нет, спасибо…», но она не успела ничего сказать, мужчина промямлил «извините» и отошел, ни на чем больше не настаивая. Ну, да … Аня это всегда умела … дать понять, что «ничего не выйдет и даже само поползновение абсурдно». Все правильно: она явно превращалась в Нюру, ту, которой она была еще до встречи с Феликсом. Тогда она, кстати, часто сидела в барах. Разумеется, она заметила мужичка, сразу охватила его взглядом: нет, не то … не тянул, да, впрочем, ей сейчас было не до него; она ждала Сашу.

Саша вошел в ресторан, огляделся, но мамы нигде не было видно. У барной стойки, спиной с нему сидела какая-то женщина. Ее фигура притягивала к себе его взгляд: то ли одеждой, то ли позой, то ли четко-очерченным тонким профилем … Старые фотографии из семейного альбома, который он много раз видел, всплыли в его памяти. Боже! Это же … мать! Разумеется, это она, но только молодая, совсем не такая, какую он ожидал увидеть. Папа ему говорил, что мама теперь другая, но разве он мог себе представить насколько. На ватных ногах Саша подошел поближе и окликнул ее: «Мам …» Аня обернулась и поставила на стойку свой стакан, в котором оставались кубики льда. Они сели за стол, к ним подошел официант и подал меню. Аня опять смотрела на себя и на сына «со стороны»: да, у нее мог бы быть взрослый сын, но не такой, как Саша. Саша был слишком зрелым, он не выглядел ее сыном. А кем? Интересно, что про них думали? Зря она сказала, что ждет сына. Глупо. Но она еще не привыкла это скрывать … Да, ладно, … почему это сейчас вообще ее волновало? Надо было что-то говорить, но Саша все никак не мог преодолеть свой шок. Аня взяла на себя инициативу:

— Сашенька, а так рада тебя видеть. Я очень соскучилась… как ты на меня смотришь. Не нравлюсь? Не узнал меня? Я тебе говорила …

— Мам, я — в шоке. Честно. Не хочу тебе врать, ты совершенно другая … я тебя узнал. Я тебя такой немного помню. Нет, нет не такой, но почти … Мам, ты — такая … с ума сойти … Я не знаю, что сказать. Я никогда не видел таких красивых женщин … Честно.

— Спасибо, Саш, но … все это временно. Ты наверное понимаешь, что будет дальше. Понимаешь? Я, ведь, такой не останусь. Все у нас, Саша, нарушилось. Зачем? Я сама ничего не понимаю. Я умру, т. е. не умру. Сама не знаю, что со мной будет. Я сейчас такая, но мы же знаем, сколько мне лет. Другие не знают, но мы-то все знаем. Это так тяжело. Как мы это вынесем? Я, папа, вы … Сашенька, я никому этого не говорила, а тебе скажу … Я не хочу досматривать этот триллер до последнего кадра … я уйду сама. Не бойтесь. Я надеюсь, что я буду знать, когда … Я не могу через это пройти, и не уверена, что вы все можете.

— Мам, ты хочешь себя убить? Так?

— Так, Саша. Человеческая жизнь должна заканчиваться обычно. Я — ошибка природы. Но ее можно исправить. Ты сидишь сейчас рядом с молодой женщиной, но видишь ли ты во мне свою мать? Да ты выглядишь старше меня. Не обижайся. Так неправильно. Я по-привычке сказала официанту, что жду сына. Теперь он смотрит на нас, и уверен, что я солгала.

— Мам … дай мне подумать. Давай закажем еду. Успокойся. Какая нам с тобой разница, что думает официант?

Саша сделал знак официанту и у них приняли заказ. Аня прикинула, что в этом дорогом ресторане по счету придется заплатить гораздо больше ста долларов. Интересно, Саша заплатит, или нужно будет предложить ему половину. Впрочем, Аня могла бы поспорить, что он заплатит. Конечно ее Саша был полноценным американцем, но московская закалка «старого света» не могла испариться из него полностью, вряд ли он серьезно воспринимал феминизм. Когда принесли еду, и налили им по бокалу вина, Саша заговорил:

— Мама, послушай меня. Я знал твою ситуацию. Мы с папой об этом говорили и с девочками. Но одно дело … говорить, а другое — увидеть … Это разные вещи. Я вижу тебя и … вот что я тебе скажу. Такое, как с тобой, случается, я уверен, один раз из миллиарда … Тебе и всем нам повезло …

— Саша, ты слышишь себя? О каком «повезло» речь? Я бы нормально старилась, и потом бы умерла … А так …

— А что такое «нормально»? Зачем тебе пошлость похорон? Их не будет … и отлично. Да дело даже не в этом, а в том, что прекрасно идти неизведанным путем: разве не прекрасно, что все умрут, а ты — нет? Мам, пойми, ты не умрешь. Мы никогда не увидим твое мертвое тело. Наоборот, мы будет знать, что ты где-то есть. И потом …

— Что потом?

— Я имею в виду, что будет жить еще одна Анна Рейфман, и неважно, как ее назовут. У тебя будет второй шанс. Что тут плохого?

— А вы все? А папа?

— А что папа? Счастливый мужик! Он второй раз видит свою женщину молодой и прекрасной. Ты лучше подумай о том, как нам всем повезло. Я не могу ручаться за Лиду и Катю, я могу тебе только свои ощущения объяснить. Понимаешь, я сейчас увидел свою мать не матерью, а женщиной, а поверь: я тобой горжусь! Я и представить себе не мог, что ты была такая. Да, видел фото, даже помню тебя своей молодой мамой, но … сейчас, не знаю, понимаешь ли ты меня. Нам дано заглянуть в прошлое. Никто не может, а мы можем …

— Я слышу тебя, Саша. Спасибо. Ты меня очень поддержал, я не ожидала. Мне не приходило в голову так об этом думать. Но … что со мной будет? Это так страшно. Моя семья ни с того ни с сего должна будет возиться с ребенком. И выхода не будет.

— Не бойся. Кроме того, может все так и останется. А потом … время еще есть. Даже к этому можно морально подготовиться. Это ведь не какой-то ребенок, это наша возможность увидеть, какая ты была маленькая и может даже что-то про тебя понять. Почему это плохо?

— Вот как ты это видишь … ладно, посмотрим. Просто у меня нет мужества жить дальше, а потом умереть таким образом …

— Вот мам, в этом-то и дело: ты не умрешь, ты просто исчезнешь, а это разные вещи. Разве не здорово исчезнуть, а не умереть? Чтобы не было трупа, похорон …

— Здорово. Я подумаю над тем, что ты мне сказал.

— Мама, давай получим удовольствие друг от друга, у нас впереди целых два дня. Я проведу два дня в обществе обалденной женщины, мы с тобой будем гулять, на меня все будут смотреть и завидовать. Ты — одна такая. Пойми, не надо смотреть на это, как на несчастье, наоборот, нам — повезло!


Саша повторял свое «повезло», как мантру, и говоря все это, сам верил своим словам. Неужели эта женщина его мать? Она отличается от всех женщин, которых он тут знал. В чем отличие? Оно есть, но Саше не удавалось его сформулировать: то ли спокойная уверенность в себе, то ли европейский стиль, немного ретро, такой здесь редкий и трудно замечаемый мужчинами. Саша, как и любой мужчина, не замечая деталей, видел целое: свободный костюм с кружевами и прошвами, в меру открытый ворот, в меру длинная юбка, изящный макияж, когда непонятно — все накрашено или ничего. А какой цвет? Бабушка называла это — палевые тона. Смесь светло-бежевого, чуть розоватого, желтоватого. Приглушенная стильная гамма, как будто достали из бабушкиного сундука старые ночные рубашки, пожелтевшие, пахнущие лавандой, невесомые и представимые только на шикарных женщинах прошлого. Какие босоножки: закрытые на пятке, без каблука, с длинными ремешками, облегающими ноги, как у греческих сандалий. И такой маленький размер. На голове была бы уместна маленькая шляпа, но она не надела шляпу, безошибочно зная, что шляпа все-таки здесь была лишней. Вкус и чувство меры, вот что Сашу завораживало в этой женщине, которую ему было сейчас невозможно видеть своей матерью. Умом он понимал, что это — она, но … с другой стороны, нет, так воспринимать ее было уже трудно.

Они погуляли по Джорджтауну и он проводил Аню до электрички. Два дня пролетели как романтическое путешествие. Они фотографировались, сидели в кафе, ездили на водопады, даже успели сходить в субботу вечером на концерт в Центр Джона Кеннеди. Вечером в воскресенье Саша улетел. Они попрощались просто, без слез, оба усталые и уже в мыслях о предстоящей неделе. Аня должна была явиться в Лаборатории к 9-ти утра.

Мысли о самоубийстве не оставили ее полностью, но после Сашиных слов она стала сомневаться в своем решении. Он был первым, который с ней поговорил о случившемся в таком ключе. Девочки и Феликс предпочитали молчать. Аня знала, что они просто не знают, что ей говорить, надеются на чудо. А еще она знала, что по-сути Сашка, как всегда хорошо устроился, он был большой теоретик … а вот ее семья в Портленде … они не могли позволить себе быть теоретиками. С ними двухдневное «романтическое путешествие» невозможно, с ними ей надо было жить, сколько ей там еще осталось.


С утра Аня явилась в Лаборатории в кабинет к доктору Колману, который встретил ее как старую знакомую. Свидание их продолжалось всего несколько минут, так как доктор Колман сказал, что он будет с ней каждый день обсуждать результаты исследований, но пока их нет, обсуждать нечего. Сегодня она должна пройти много тестов и завтра с утра он их ей представит и объяснит. Аню водили из кабинета в кабинет, брали кровь, заставляли сдавать анализ мочи, делали рентген, УЗИ, электрокардиограмму. Лаборанты и техники были молчаливы и эффективны, хотя особой любезностью, к которой она привыкала в поликлинике, сотрудники не утруждались. Тут было оборудование, в поликлинике ненужное и непредставимое: центрифуги, какие-то барокамеры, капсулы, тренажеры с проводами. Аня когда-то видела подобное в документальном фильме о подготовке космонавтов. Она устала, и процедуры уже совершенно не казались ей любопытными. Да это еще было что! Вот завтра ей следовало начинать прохождение всех без исключения специалистов, которые будут заказывать анализы по своему профилю. На следующее утро Аня снова увиделась с Колманом и у них состоялся примечательный разговор:

— Анна, у нас есть первые результаты самых общих анализов. Никаких патологий на сегодняшний день у вас не выявлено. Конкретные цифры позволяют нам судить о вашем вероятном возрасте. Метрический, календарный ваш возраст — 66 лет, а условный ретроспективный примерно — 26–28 лет.

Аня ничего не ответила. Ее мучил всего один вопрос: на сколько ее хватит? Как быстро все будет развиваться. Ее снова охватили мысли о свободном выборе все прервать, не ждать конца процесса. Но все-таки какие прогнозы? Почему он ей об этом ничего не говорит? Вчера она разговаривала с Феликсом и он умолял ее задать именно этот вопрос. Колман как будто подслушал ее мысли:

— Анна, ваше ретроспективное развитие идет довольно быстро и прервать его не в наших силах. Хотя у меня по-этому поводу есть предложение … Я прошу вас меня выслушать.

— Да, я вас слушаю, доктор Колеман.

— Сейчас вы, Анна, находитесь на пике своего репродуктивного здоровья. Вы сильная, здоровая женщина, ваш гормональный уровень более чем позволяет вам забеременеть, выносить и родить ребенка …

— Что вы имеете в виду? Как это родить? От кого? От Феликса? Я вас не понимаю.

— Ну, этот вопрос мы бы с вами обсудим. Ваш муж не самый подходящий донор спермы …

— Он — не донор спермы, он мой муж. У меня, как вам известно, трое детей. Зачем мне сейчас рожать ребенка? Это же дикость …

— Не такая уж дикость, Анна! Есть два серьезных резона почему вам может быть следовало бы это сделать. Подумайте.

— Какие резоны? Я не вижу ни одного. Да и Феликс — пожилой человек, он никогда на это не согласится. Что тут обсуждать?

— Выслушайте меня, Анна. Первый резон — это замедление, вплоть до полного, хотя может быть и временного, замораживания процесса регрессирования вашего организма. Мы полагаем, что беременность, роды, грудное вскармливание будут блокировать процесс обратного развития. Ваши клетки придут в нормальное состояние и вы пробудете в современном возрасте гораздо дольше, чем без беременности. Есть еще и второй резон … деньги.

— А при чем тут деньги?

— При том, что ваш ребенок будет представлять для науки серьезный интерес. Мы работаем над проблемой старения с одним из самых престижных университетов Америки, у них есть большие гранты на эти исследования. Если вы согласитесь стать матерью, вам будет выплачено вознаграждение, сумму которого мы можем обговорить в дальнейшем. Уверяю вас, что речь идет о действительно серьезном вознаграждении. Это не деньги из федерального бюджета, это частный фонд. Подумайте, Анна, посоветуйтесь со своей семьей.

В голове у Ани гудело. Предложение было фантастичным, и неприемлемым … хотя. Если она «уйдет», то почему бы не обеспечить Феликса деньгами? Слишком тут много непонятного. А ребенка куда … А что наука? У нее же есть дети. Этот-то новый им зачем?

— А мои дети …?

— Я понял, что вы хотите спросить. Нет, ваши существующие дети были рождены тогда, когда ваши клетки еще не подверглись патологической мутации. Сейчас все по-другому. Анна, вы — уникальны! И ваш ребенок может быть уникален.

— А что вы там говорили насчет донора? Почему я не могу иметь ребенка от мужа?

— Я не сказал, что не можете. Но тут есть много «но». Речь может идти только об искусственном оплодотворении. Мы будем вынуждены делать спермограмму и выбрать только сперматозоиды ХХ. Условием нашего контракта может быть только рождение девочки. Она, скорее всего, будет носителем ваших специфических генетических признаков, тех, которые являются причиной уникальной редчайшей мутации. По мужской линии это не передастся. Поскольку Феликс немолод, то не факт, что его сперма будет отвечать высоким требованиям эксперимента. С другой стороны, если … спермограмма выявит …

— Доктор Колман, вы это называете «экспериментом», а речь идет о моем ребенке.

— Стоит ли так на это смотреть, Анна? Ребенок будет вашим временно …

— В каком смысле?

— В таком, что происходящий с вами процесс просто будет заторможен, как-то замедлен, но он будет, скорее всего, продолжаться. Ребенок может быть адаптирован семьей, которую мы подберем …

— Постойте. А почему он не мог бы остаться в моей семье? Я говорю … теоретически.

— Мог бы … однако, маловероятно, что ваши дети согласились бы воспитывать вашу дочь, тем более, если ее отцом будет не Феликс. Нельзя хотеть от людей слишком многого. Вы можете с ними поговорить, это ваше право. Уверяю вас: сумма компенсации будет весьма значительной. Суррогатные матери получают в десятки раз меньше …

— Я не могу это решить. Мне нужно время.

— Да, я понимаю…. Анна, вы устали. Завтра у вас будет встреча с нашим психологом, и, помните … я вам обещал сюрприз. Завтра … все завтра. Идите отдыхать.


Анна поела в кафетерии общежития, было еще не поздно. Она была возбуждена услышанным от Колмана. Ей такое даже в голову не приходило. То-есть она понимала, что может теперь забеременеть, но это представлялось недопустимым, а поскольку они с Феликсом спали в разных спальнях, то и вопрос-то снялся сам собою. А теперь … Ане нестерпимо захотелось поговорить обо всем этом с Феликсом, но его еще не было дома. Нужно было ждать. А что она ему скажет? «Феля, давай ребеночка родим!». Он уж точно ее за сумасшедшую примет. Да это и было безумием. «Давай, мол, родим, а потом продадим его, скажем, за миллион». Аня была сбита с толку. А может … родить? Почему бы и нет? Девочке будет хорошо, а деньги Феликсу пригодятся. Хоть что-нибудь от нее напоследок полезное …

Ане хотелось куда-нибудь съездить, сидеть в своей комнате казалось ей ужасным. От главного входа в Военно-Морскую Академию отходил экскурсионный микроавтобус в Маунт Вернон, где можно было бы осмотреть усадьбу Джорджа Вашингтона. Аня еще в Портленде посмотрела, как туда можно было поехать. Да только сейчас ей было совершенно не до Вашингтона и его быта. Да и поздно уже для экскурсии и ехать одной … Аня никуда не привыкла ездить одна, а Феликса рядом не было. Надо было с Сашей поехать … Где сейчас Саша? Где все? Слова не с кем сказать. Аня просто пошла по набережной Потомака и через какое-то время присела на лавочку. Вокруг было много народу: группки курсантов в форме с родителями, школьники, туристы-азиаты. Река Потомак лениво текла мимо, вдалеке был виден большой мост, берега с низким парапетом заросли травой. Место было не сказать, чтобы очень уж красивое. Над водой летали букашки и немного пахло тиной и нагретой землей. Аня услышала стрекотание стрекоз. Их было много: темно-зеленые в синеву, они беспорядочно носились взад-вперед, нигде не присаживаясь. За долгие годы в Америке, Аня впервые увидела стрекоз «коромысло», огромных с широким размахом крыльев, с длинным узким телом. Они напоминали реактивные истребители в бою: то резко взмывали вверх, то камнем пикировали вниз, то с запредельной скоростью двигались в одной плоскости, меняя галсы, и вдруг застывали в одной точке.

Когда-то, очень давно, Аня вот так же смотрела на стрекозу над водой. Внезапно она садилась на землю и можно было совсем близко увидеть ее удивительные глаза. Они сверкали на солнце, отражая все вокруг: синее небо, зелень, цветы. Глаза у стрекозы были просто огромные, если сравнивать со всем остальным телом. Как загадочно они выглядели и блестели, как жемчужины. Там, около той маленькой реки, Аня была не одна. Они смотрели на стрекозу вдвоем. И тот, с кем она проводила время тем жарким летним ранним вечером, внезапно вспомнился Ане в мельчайших деталях.


Он был совсем мальчишкой и звали его … Шуркой. А фамилия его была … странная такая фамилия: Колос. Александр Колос, 16 лет, пионер из ее отряда. Классическая ситуация «учительница первая моя», да только ничего такого уж криминального Аня не делала. Их разделяли всего 4 года. Ей было двадцать и это была ее последняя «пионерская практика» после 4-го курса. И тем не менее, в таком возрасте 4 года — это разница: он был мальчишка-школьник, а она … ох, она уже была «она», Нюрка, давно пожившая-поднаторевшая в разного рода приключениях. Хотя вот такого «с пионером» у нее еще не было. Она переходила на 5 курс, а он — в десятый класс. Казалось бы — подумаешь! Но это был криминал и риск придавал приключению остроту, лишая его банальности летнего романа.

В лагере надо было отторчать два месяца и Аня сразу поняла, что отвертеться от постылой работы вожатой не удасться. Ее почему-то поставили на первый отряд. Она не стала спорить, какая была разница, даже может и лучше, чем с совсем маленькими. Очень уж не хотелось вытирать им нос и успокаивать скучающих по маме плакс. В первую смену в июне у нее были в основном семиклассники. Восьмиклассники сдавали экзамены и старшие на эту смену не ездили. Они появились в июле. Танцы, гулянья по территории, мазанья зубной пастой, бренчание на гитаре по вечерам, девчоночьи слезы и вздохи … как все это было неинтересно. Аня тяготилась лагерем, считала дни до отъезда и понятия не имела, как себя развлечь.

С кем там было развлекаться? Со своими скучными педагогическими мальчиками, сплошь неудачливыми, недостаточно талантливыми и уверенными в себе. Тоже мне «физики»! Нормальные физики учились не у них, а совсем в других местах. Ни один из этих низкорослых, неказистых, прыщавых юношей не мог претендовать на работу в научно-исследовательских институтах. Они вообще ни на что не могли претендовать, и Аня совсем заскучала. По вечерам скука переходила в тоску и острое ощущение потери драгоценного летнего времени.

Сашу Колоса она заметила сразу, с первого дня. Его нельзя было не заметить: высокий, плечистый, с чистой загорелой кожей, выгоревшими русыми волосами, с выбритой полоской над губой. Интересно, когда он успевал утром бриться? Но он успевал. Парень прилично играл на гитаре, музыкально пел модные бардовские песни, во всех его жестах была нарочитая медлительность уверенного в себе пацана, который знает себе цену, но не спешит собой распорядиться. Просто не знает пока как и с кем.

Держался он особняком, в лагерных мероприятиях участия принимать не хотел, всем своим видом показывая незаинтересованность защищать «честь отряда». Вечером вокруг него собирался кружок, и Шурка, так его называли особо приближенные ребята, пел, немного по-блатному подвывая, никогда не желая выполнять ничьих заявок. Он пел только то, что сам хотел. Потом он внезапно вставал и уходил, ни перед кем не оправдываясь, провожаемый завистливыми взглядами ребят. Девочки смотрели на него тоже, некоторые, самые симпатичные, старались обратить на себя его внимание, приглашали на «белый танец», заговаривали. Но, не тут-то было. Шура предпочитал быть «свободным». Аня наблюдала. Что ж, его равнодушие к девушкам имело какие-то причины. Он не то, чтобы никого не хотел, он просто не хотел «этих» великовозрастных дурочек. Аня тоже включилась в соревнование за внимание этого самоуверенного парня. Сначала «ради смеха», а потом всерьез решив взять его себе. Победить «дурочек» было нетрудно, но все-таки ей было интересно посмотреть, как он будет себя вести, какой он … вообще.

Странный на самом деле интерес: чем этот юный девственник отличался от ее одноклассника на старой даче у подруги, когда она сама еще была школьницей. Или отличался? Проверить это можно было только одним способом: попробовать! Прошла примерно неделя с начала смены и Аня начала на Шуру смотреть. Просто останавливала на нем свой взгляд чуть дольше, чем было нужно. Их глаза встречались, он отводил их первым, а потом … вдруг не отвел, а тоже пристально взглянул на вожатую. Тут Аня в его глазах все и прочитала: да, ты то, что мне нужно. Не они, а … ты.

Наглый у Шурки был взгляд: смесь бахвальства с вседозволенностью, бесшабашности с желанием казаться опытней, чем он был, решимость «показать класс», признание ее превосходства, обещание молчать, хранить тайну … Однако, если бы Колос был просто наглый, Аня бы не прельстилась, скучно: не видала она наглых и глупых! Наряду с наглостью в нем была та самая первозданная незрелость, которая потом уже никогда не возвращается, неуверенность, что он все делает правильно, боязнь, что над ним посмеются. Гремучая привлекательная смесь.

Аня помнила острое удовольствие заговора, когда однажды в свой выходной, когда на отряде был подменный вожатый, она шепнула Шуре, что будет ждать его за задней калиткой, которая вела к лесу. Никто не заметил бы его отсутствия, в лагере показывали фильм, а она всем сказала, что уехала в город. Фильм начался сразу после ужина, уже только начинало темнеть, за калиткой никого, естественно, не было и они стали быстро удаляться вглубь леса. Быстро прошли по просеке, и вышли на берег небольшой мелкой речушки Воря. На берегу присели в высокую траву, потом легли на спину, запрокинув головы к темнеющему небу. Совсем рядом квакали лягушки, над водой летали стрекозы. Они лежали рядом и молчали. Не хотелось говорить какие-то необязательные пустяки.

Аня уж совсем собралась сказать Шурке, что им пора, тем более, что вокруг летали комары … но тут, она почувствовала, что он к ней придвинулся совсем близко, обнял ее и начал целовать. Аня не отодвинулась, от него приятно пахло травой, чистой кожей, недорогим лосьоном и сигаретами. Потом она почувствовала на своем теле его руки, которые мяли ей грудь и задирали майку. «Ну, понятно …, кто бы сомневался! А вы, девочки, вытрите сопли». Зачем Ане было нужно это глупое соперничество, она и сама не могла бы объяснить. Шура, разумеется, повелся, и на этом можно было бы поставить точку, но точку ставить Ане как раз и не хотелось, наоборот его руки ее раззадорили. Она рывком встала, отряхнула подол:

— Нет, так не пойдет. Не сейчас.

— А когда?

— Что когда?

— Ты поняла. Просто скажи, когда … и куда мне прийти. Я не хочу тебе неприятностей.

— Завтра … после отбоя. Когда все уснут. Я тебя здесь подожду. Здесь, не у калитки. Понял? Если встретишь кого-нибудь, скажешь, что просто вышел прийтись, что тебе не спится. Ты понял?

— Да, понял, понял. Не дурак. Я пойду, а ты … потом, минут через десять.

Шурка совершенно органично уже говорил ей «ты», и даже брался командовать. Что ж: начало неплохое. Аня выждала не десять, а двадцать минут и вернулась в корпус, когда ребята уже спали. Они потом много раз гуляли по лесу после отбоя. Жаркие июльские ночи дышали на них духотой. От реки поднималась сырость. Они брали с собой одеяло, и лежали на нем голые, сначала разгоряченные любовью, а потом когда им становилось зябко, они накрывались сверху простыней с синим лагерным клеймом.

Аня помнила, с какой готовностью, ни секунды не размышляя, Шурка сбросил с себя штаны вместе с трусами и майку. Его тело мелькнуло в лунном неясном свете, твердое, жилистое, узкое, но уже с рельефными широкими мышцами на плечах. Как быстро он научился ее любить. Удивительно быстро. Шурка безошибочно чувствовал, что ей нужно, и умел ей это дать. Способный парень, как с иронией думала о нем Аня, иронизируя не столько над ним, сколько над собой. На черта он был ей нужен? На безрыбье? Для «коллекции»? Сейчас Аня понимала, что она играла с Шуркой в игру, игра — это было все! Она играла в королеву, в которую влюблен паж. Он условия игры принимал, хотя тоже понимал, что это «маски», что ни она — не королева, ни он — не паж.

И все-таки им удалось сделать приключение романтичным, не только расцветить лагерную скуку, но и получить от самих себя максимум удовольствия. Он был хороший игрок, не стал удовлетворяться простым «трахом», даже учитывая, что в те времена, сам «трах» был для него неимоверно важен, и не гордостью от того, что он … «вожатую» смог … нет, не так все было просто. Они оба получали наслаждение от свежего хрустящего сена, которое сквозь тонкое одеяло кололо их тела и одуряюще пахло, от веточки земляники, которую он срывал и совал ей в рот спелые ягоды, от ярко-синих васильков, которые они раздвигали, проходя через ржаное поле, от горьковатого привкуса травинки, которую они грызли, лежа на лугу на мягкой «кашке» с белыми мелкими цветочками. Он плавал в тихие заводи и доставал ей кувшинки, которые она заколкой пришпиливала к волосам. Один раз они зашли в деревню и тетка вынесла им по кружке парного молока. Они смеялись, сами не зная от чего, и молоко оставалось у них на губах. Молоко им дали не от полноты чувств, а потому что Шурка помог хозяйке передвинуть сорокалитровую флягу.

Много позже Аня видела клип романса «Как упоительны в России вечера», и там как раз такое и показали, видимо простецкая романтика запретной любви «в стогу» лежала на поверхности сознания людей. Ну, да, Аня сразу сравнила незатейливый видеоряд со своей давней историей, менее конфетно-галантерейной: молоко по подбородку у них не текло и пейзане не косили траву, но все-таки … похожей, кто бы мог подумать… Но с ней же это правда было, такое вот «видео» в дымке греха и секрета. Ах, если бы их кто-то застукал! Об этом лучше было не думать. Днем Аня старалась не обращать на Шурку никакого внимания, а девочки все не теряли надежду его «покорить». Иногда он с одной танцевал и она прижималась к нему в надежде на продолжение. Им это было даже на руку. Они практически ни о чем не говорили. Да и чем им было говорить. За неделю до конца смены он вообще уехал домой. А зато потом тайно приезжал каждый день на электричке и они встречались. Так было гораздо проще. Он же потому и уехал, развязывая себе руки, сказав по телефону отцу, что «ему в лагере надоело».

После школы Шурка задумал поступать в школу милиции, а потом в милицейский юридический. Папаша его был какой-то начальник на Петровке. Аню ждало распределение и она думала о загранице, куда, как говорили, уехал предыдущий выпуск. В их дальнейших жизнях не было место для другого. Все в конце июля и должно было кончится, но, как ни странно, не кончилось. Началась осень и Шурка приезжал к ней домой, предварительно позвонив и убедившись, что никого нет дома. Они продолжали видеться еще месяца три, хотя все реже и реже. Оба были заняты, в городе они не встречались. Куда с ним было идти, со школьником? Аня боялась встретить знакомых и общество Шурки на публике ей было ни к чему. Объясняться с какой-нибудь Маринкой по поводу «кто это?» ей не хотелось. Получалось, что в Москве мальчишка был ей не по рангу. Их по сути ничего не связывало, кроме постели. А ее расстеленный диван в отсутствии родителей не шел ни в какое сравнение с душистым сеновалом. Там в лесу, на полянке, на берегу, в заброшенной сторожке, или в гнилом сарае все было по-другому, а здесь в Москве от романтики не осталось и следа. Впрочем здесь в Москве, гнилой сарай и сторожка начали вспоминаться запахом мышей, а сеновал муравьями и комарами. Шурка казался ей задерганным пацаном в старой коротковатой курточке. Зачем он был ей нужен? Он стал ее раздражать молчаливостью, жесткими от гитары и желтыми от сигарет пальцами, несветскостью и неизжитым ребечеством, которое от желания казаться взрослым и опытным, было еще ощутимее.

Ане надоело ото всех скрываться и она стала подумывать о том, как бы ему сказать, что, мол, … все. Но говорить ничего не пришлось. Шурка и так звонил все реже и реже, а потом перестал звонить вообще. Никакого объяснения между ними не произошло, никто никого не бросал. Аня была немного удивлена, получалось, что то, что она принимала с его стороны за любовь, было простым интересом. Она просто стала его инициацией в формальную взрослость, и выполнив свою роль, оказалась лишней. Да и он ее интересовал от скуки. Аня его по-сути придумала, стиснула в романтическую матрицу «пажа и королевы», а на самом деле Шурка вызывал любопытство только в своем коротком переходном периоде от мальчишки к мужику, а потом … мальчишкой он быть перестал, и соответственно не выглядел больше трогательным и порывистым, а как мужчина до Аниных стандартов не дотягивал, и дело тут было даже не в возрасте. Для Ани не происходило самого главного: она не могла чувствовать над собой его мужскую доминанту, которая была ей необходима для полноты ощущений. Тогда она, разумеется, так себе это не формулировала. Собственно, так ни с кем до Феликса и не произошло. В свое время Аня и Шурка исчерпали свои функции в жизни друг друга и ушли каждый в свою сторону.


Аня рассеянно вернулась в общежитскую комнату и набрала в поисковике Шуркино имя: Колос Александр Юрьевич. И вот … готово: вот и Шурка 53 года рождения, живет в Южном Чертаново, имеет двоих детей. Аня улыбнулась, представляя себе Шурку пузатым милиционером на пенсии. И все-таки воспоминания о нем не были неприятными. Скорее наоборот.

Спала она хорошо и утром к девяти уже была в Лабораториях. Вечером, рассказывая Феликсу свои новости, они не стала ему говорить о предложении Колмана. Это был нетелефонный разговор.

Разговор с Колманом свелся к обсуждению результатов тестов, а потом загадочно щуря глаза, Колман повел ее в кабинет к психологу. Сегодня должны были начаться психологические испытания, которые вызывали у Ани больший интерес, чем сердечно-сосудистые тренажеры. Из-за стола им навстречу поднялся молодой мужчина, которого Колман представил и ушел. Доктора звали Бенджамин Лисовский. Разговор велся по-английски и Аня ничего поначалу не заметила, и вдруг Лисовский заговорил с ней на чистейшем русском. «Ага, вот оно что … психолог — русский. Его-то и имел в виду Колман, талдыча о сюрпризе. Хотя, какая мне разница?» — Аня подумала, что ей все равно, русский у нее будет психолог или китаец.

— Анна Львовна, я очень рад с вами познакомиться. Нам с вами предстоит длительное сотрудничество.

— Хотелось бы мне разделить вашу уверенность по-поводу «длительного сотрудничества». Аня начинала злиться.

— Как вам будет удобно, чтобы я вас называл? Мы же говорим по-русски. Вам же удобнее говорить по-русски? Я не ошибаюсь?

— Доктор Лисовский, мне все равно, как вы будете меня называть. По отчеству меня здесь давно никто не называл. Я даже отвыкла.

— Ну, тогда … Анна?

— Да, можно и Анна … и я вас должна называть «доктор Лисовский»?

— Ну зачем же … Для вас, я — Бен.

— Ну Бен, так Бен … Аня внимательно посмотрела на доктора.


Осмотр ее удовлетворил. На вид доктору было за 35, но до сорока. Хороший для мужчины возраст. Он был немного выше среднего роста, стройный, не накаченный, а именно стройный, такой, каким когда-то был молодой Феликс. Черные жесткие волосы, очень коротко стриженые, немного по-уставному, но стильно. Смуглая кожа, крупный нос, крепкие, плотно сжатые губы, темные глаза, закрытые модными очками в тонкой черной оправе. Хорошее мужское лицо … лицо интеллектуала, волевое и умное.

Доктор принялся рассказывать, что он родился в Америке, что его родители из Петербурга, который, когда они уехали, был еще Ленинградом. Он двуязычен, родители говорили с ним по-русски. Они живут в Бостоне, и сам он окончл МIT по специальности … Brain and Cognitive Sciences. Название факультета он сказал по-английски. Доктор вызывал у Ани глухую досаду: «Да, какая мне, нахрен, разница, откуда приехали твои родители. Плевать мне на это. Хорошо, впрочем, что не из Хохляндии». Аня могла бы подвякнуть, что, мол, дескать, я так люблю Петербург. «Ах, доктор, а вы, были ли там?», но ей было лень перекидываться с ним этим светским мячиком. Пока Бен распространялся о своей докторской диссертации и статьях, Аня рассматривала его руки. Руки — это было важно. У него они были небольшими, с длинными крепкими пальцами, ухоженными ногтями.

— Анна, расскажите мне о себе.

— Господи, чтовам рассказать? Мне ни о чем не хочется вам рассказывать. Вы же знаете, что со мной случилось. Что тут расскажешь?

— Да, я понимаю, что это то, что вас сейчас волнует. Что ж … давайте поговорим об этом.

— Ну, и что вы хотите, чтобы я сказала? Аня чувствовала, что в ее тоне появилась агрессия, но она не могла ее сдержать, да и не хотела. Посадили ее тут перед ним, как кролика подопытного, и что она может поделать … что, разве можно отказаться разговаривать и уйти …

— Анна, давайте, я угадаю самое главное для вас сейчас. Вы хотите знать, сколько вам осталось, как вам жить и что делать в этой ситуации … и еще … я вас раздражаю. Я вижу.

— А видите, тогда чего вы добиваетесь?

— Мне кажется, что в моих силах облегчить вашу жизнь.

— Да? А не много ли вы на себя берете? Как вы можете ее облегчить?

Аня с удивлением поняла, что действительно, по-русски ей разговаривать легче, и с этим доктором она каким-то образом чувствует себя свободнее. Она настолько расслабилась, что даже позволяла себе немного хамить. Как будто он, этот Бен, был лично виноват и в том, что с ней случилось, и во вмешательстве в их жизнь ФБР.

— Понимаете, Анна. Я уже принимал участие в подобных исследованиях. Таких как вы — считанные единицы, но они были и есть.

— А если я спрошу, сколько же их было, вы же мне все равно не скажите. Это топ-секрет? Так?

— Нет, не так. Вам я могу сказать. Почему бы и нет … мы полагаем, что до нас дошли не все случаи, но из тех, которые попали в поле зрения Бюро, вы — восьмая. Были и другие случаи, описанные в прессе, но они, к сожалению, не стали предметом серьезного научного исследования.

— Я — восьмая? И что … что случилось с остальными?

— Регрессивный процесс дошел до логического конца и мы наблюдаем за, если так можно выразиться, «клонами» этих людей. Сейчас их 4. У двоих процесс еще не закончен, и находится на разных стадиях, а двое покончили с собой. Мы не смогли этому помешать. Да, и были не в праве … Вам, ведь, Анна, тоже, скорее всего, приходили в голову мысли о самоубийстве. Я прав? Как именно вы собираетесь это сделать?

— С чего вы решили, что я собираюсь …

— Я так думаю.

Аня не нашлась, что ответить. Да, она собиралась. Таблетки лежали наготове в ее тумбочке. Ничего себе … она — восьмая. Надо его расспросить. Оказывается … а что спросить? Что спросить? Что он может ей сказать? А вдруг он врет? Хотя, вряд ли.

— Вы, сомневаетесь, что я вам говорю правду? Зря. Из известных восьми человек на планете только двое действительно умерли и это был их выбор. В конце пути таких людей, как вы, ждет не смерть, а — жизнь. Вы должны это понимать.

— Они, что, бессмертны?

— Я не говорил «бессмертны». Этого никто не знает. Мы наблюдаем за людьми-клонами. Самому старшему сейчас около двадцати лет. Трое других — дети.

— А откуда вы знаете …

— Откуда мы знаем, что это те же люди? Это, Анна, нетрудно. Они генетически такие же. Вот вы, например, регрессируете до уровня клетки. Оплодотворенную клетку, зиготу, подсадят женщине и она родит … вас, Анна. Вы будете расти, и выглядеть совершенно так же, как ваши детские фотографии. И характер, учитывая другие вводные обстоятельства, будет таким же. Вас, Анна ждет новый шанс, и вы проживете практически свою жизнь, но во второй раз. Тут нет ничьей вины или заслуги. Это природный сбой, который мы, может быть, когда-нибудь научимся контролировать. И это будет другой этап эволюции.

— Конечно, Бен, это звучит интригующе, прямо, как фантастический роман. Но мне-то от этого какая польза. Я не могу мыслить в категориях человечества, речь идет о моей жизни и жизни моей семьи. Они меня потеряют, а я потеряю их. Мы не будем существовать друг для друга.

— Это так, Анна, но … только смерть ставит точку, а вы не умрете. Давайте, размельчим проблему, сделаем ее менее глобальной. Поймите, что когда вы родитесь вновь в другой семье, вы не будете осознавать себя Анной Рейфман. У вас будет другое имя, другая семья, и другая судьба. Вы будете где-то жить параллельно с вашей семьей … они потеряют вас — мы все это понимаем, но они будут знать, что вы живы и счастливы.

— А почему вы говорите о другой семье? Разве я не могу остаться в своей семье?

— Анна, это сложный вопрос. Вы его задали, не подумав. Растить маленькую девочку, которая, по-сути, их мать и бабушка, легло бы слишком тяжелым грузом на психику ваших близких. Они не смогут этого сделать. Да и кто из ваших дочерей согласился бы стать … и меня язык не поворачивается сказать … вашей матерью. Мне это не представляется возможным. Вам такого никто и не предлагал. Вы сами задали мне этот вопрос. И правильно, что задали. Я готов ответить на любой ваш вопрос, если это в моих силах.

— А когда я превращусь в ребенка … с кем я буду? До какого времени? Когда меня отдадут … куда?

— Да, это серьезные практические вопросы. Я рад, что вы мне их задаете.

— Сама не знаю, почему я у вас, Бен, это спрашиваю. Откуда вам знать?

— Анна, это будет зависеть от вашей семьи. Они тоже должны пройти психологический тренинг, который поможет им принять ситуацию. Прогнозировать я ничего не берусь, тут вы правы, но … я не вижу ничего страшного, если ваша семья будет какое-то время присматривать за маленькой девочкой, заодно получая совершенно уникальную возможность увидеть свою мать в «прошлом», понять ее, оценить, сделать выводы и поправки на будущее. Кто может похвастаться таким шансом? Он уникален. Не фото, а живой человек.

— Маленький ребенок — это труд.

— Да, но после этого опыта все они будут другими людьми. Пройдя через такое, никто не может остаться прежним. Вы, Анна, не должны преувеличивать моральные мучения, ни ваши, ни вашей семьи. Вы в какой-то момент перестанете быть для них матерью и бабушкой. Они перестанут об этом вспоминать, так как такое предположение будет выглядеть слишком нелепым, а человеческая психика отвергает абсурд, сосредотачиваясь на реальном и сиюминутном. Да и вы будете просто девочкой, не отягощенной тяжелыми этическими размышлениями и всякого рода интеллектуальными рефлексиями. Вы — ребенок, живущей среди любящих людей. Вот и все.

— А что мы скажем другим?

— Ой, Анна, я уверен, что вы придумаете. А если нет … я вам помогу.

Аня в первый раз смогла улыбнуться. С Беном все казалось не таким сложным. Он был легким человеком. Хотя … может быть тут дело было в том, что доктор — посторонний. С ним бы такое произошло. Она бы посмотрела, как он запел.

— Анна, я знаю доктор Колман говорил с вами о беременности. Вы подумали о нашем предложении?

— Нет, не подумала. Я сейчас не хотела бы об этом говорить. Поймите, это не может быть только моим решением. Я должна посоветоваться с мужем.

— Да, конечно. Оставим пока эту тему. Я должен предложить вам обычную серию тестов, призванных охарактеризовать вашу личность …

— Зачем, Бен? Для чего вам знать про мою личность? Какова цель этих исследований?

— Хороший вопрос, Анна. Приятно иметь дело с образованным человеком.

— Дело в том, что в этом периоде, достаточно, кстати, недолгом, ваша психика будет как бы раздробленной: вы — Анна Рейфман, сознающая свое положение и мучающаяся по-этому поводу, и в то же время вы — Анна Рейфман, молодая девушка, со всеми свойственными ей характеристиками, забывающая об обстоятельствах своей жизни, а просто живущая настоящим, не отдающая себе каждую минуту отчет о том, что с ней происходит. Кроме того, вы — одновременно врастаете в современную американскую цивилизацию, молодежную субкультуру и вы же — советский человек из «прошлого», с соответствующим менталитетом. Все необыкновенно запутано, сложно и поэтому интересно для ученого. Я вам так же предложу тесты, выявляющие степень вашей депрессии, ну, если она вообще обнаружится… хотя я уверен, что в той или иной степени, вы в стрессе. Это очевидно.


Лисовский спросил, как ей удобнее отвечать на вопросы, на компьютере или ручкой на бумаге. Аня ответила, что на компьютере. Они прошли в другую комнату и Аня села перед экраном. Бен попросил ее быть терпеливой и вышел.

Аня прочитала объем работы: «Готовы ли вы полюбить себя»; «Умеете ли бы постоять за правду»; «Каков ваш творческий потенциал»; «Склонны ли вы манипулировать людьми»; «Как вы относитесь к мелочам жизни»; «Умение слушать»; «Легко ли с вами». Фу, какая-то чушь. Да, прочих тестов были еще десятки. Надо же, все было по-русски. Как странно. Ведь, не может быть, что все это сделали только для нее. Надо же … Надо будет спросить у Бена. Ага, вот что-то дельное: «Каков ваш возрастной потенциал», тут поинтереснее. Ну, ладно, неважно, ведь, с чего начать: вот это вроде ничего: «Уровень самооценки». Аня довольно быстро ответила на 20 вопросов, ни разу не колеблясь. Она рассчитывала увидеть на экране краткую оценку своих ответов, но ничего не увидела. Ага, ну понятно, доктор сам все должен обработать и … тогда он увидит картину, а ей — фиг. Нет, так совсем неинтересно. Как жаль, что она сейчас не видит результатов. Когда-то у нее была высокая самооценка, а сейчас … интересно, она стала той же, какой и была когда-то, или … что? Выше, ниже?

Аня работала сначала с интересом, но потом устала. Какая-то популярная психология, тесты для домохозяек в интернете. Аня раньше ни за что бы не стала терять на них время. Да, и оценивать собственную личность не представлялось ей таким уж интересным. Но если первый тест показался ей в чем-то даже примитивным, то над последующими она начала думать все больше и больше. Каждый ответ уже не был для нее таким уж однозначным. Она ни в чем не была уверена и дело еще было в том, что Аня рассматривала разные варианты ответов с точки зрения «тогда» и «теперь». Вот, например, вопрос по-поводу творческого потенциала, на первый взгляд — дурацкий: думаете ли вы, что сами можете участвовать в значительных изменениях окружающего мира. Молодая Аня ответила бы да, в некоторых случаях. (да, в большинстве случаев. Так она даже и раньше не ответила бы. Никогда не была наивной.), а теперь, подумав, Аня ответила «нет». Или: в свободное время вы предпочитаете: — оставаться наедине, поразмыслить; — находиться в компании; — вам безразлично, будете ли вы одна или в компании. «Нюрка» предпочитала, разумеется, компанию. Она — последних лет … одиночество. А сейчас … Аня не могла решить. Одиночество тяготило, давило и мучило. Компании … ну, какие тут компании? Хотя … она бы хотела быть на людях, только не в семье. «Черт ногу сломит … а все потому, что у меня в башке перепуталось … полная разножопица.» — Аня была собой недовольна и затруднялась почти на каждом шагу.

Хотелось, чтобы день быстрее закончился. В три часа, она зашла к Бену в кабинет и объявила, что устала и хотела бы уйти. Бен показал ей напоследок компьютерную анимацию, сделанную из ее фото: она — старая, а потом компьютер через вереницу сменяющихся кадров ее волшебным образом молодит, а можно и все было запустить в обратном порядке … от младенца до старушки. Скорость тоже устанавливалась. Бен хотел ее развлечь что ли? Ну, да забавно, хотя Аня прекрасно знала, что подобная техника существует, видела «превращения» Елизаветы Английской. Фокусы ее позабавили явно меньше, чем Бен ожидал и он больше не стал ее задерживать. Аня зашла поесть в кафетерий, до вечернего разговора с Феликсом времени было еще очень много, и Аня вновь стала размышлять не съездить ли ей в музей-усадьбу Вашингтона. Она сидела на лавочке, смотрела на толпу и пыталась бороться с ленью, разговаривая сама с собой в своей голове:


— Ну, что я тут сижу? Расселась, как колода. И из Лабораторий ушла рано. Устала, видите ли … Все равно придется делать все тесты. Какой смысл откладывать? Могла бы и потерпеть. Но раз уж ушла … почему бы не съездить посмотреть … Интересно же.

— Ни фига, не интересно. Плевать мне сейчас на Вашингтона. У меня жизнь рушится. Что мне красоты?

— Но так же сидеть еще хуже. Поездка развлечет.

— Не развлечет. Вот был бы здесь Феля.

— Ну, и зачем тебе Феля? Папа с дочкой погулять вышли. Вот как ты сейчас рядом с Фелей выглядишь.

— Ну, и что?

— Ну, и то …

— Я бы лучше с Сашкой туда съездила.

— Ага, ну да, с Сашкой лучше. С Сашкой ты бы хорошо смотрелась. А еще с кем бы ты представила красивую пару? Оглянись вокруг. Смотри сколько военных!

— Ага, а я люблю военных … и самых здоровенных.


Аня невольно усмехнулась своим мыслям. Она была довольна, что ей все еще не отказывает чувство юмора. Хоть на этом спасибо. Военных здесь действительно было хоть отбавляй. И что-то в них было! В эту минуту Аня поняла, что ни в какую усадьбу не поедет. Что она себе враг? Она представила себя читающей по-английски объяснялки про дядю Джорджа, про рабство, про его рабов и прочее … Нужно больно …

Когда-то они с Феликсом пришли к выводу, что сидеть и смотреть на толпу никогда нескучно. Аня принялась изучать группки морских пехотинцев, во множестве проходящие мимо. Они были в синем, брюки и китель разных оттенков, почти голубые брюки и темно-синий китель с белым поясом. На головах белые фуражки. Парни были совершенно разные, но форма их уравнивала, делала обманчиво-похожими. Сразу было видно, что это военные. Их ровесники выглядели совершенно по-другому. Аня вспомнила, что ее всегда завораживала форма, хотя она стеснялась в этом признаться. В их круг военные были не вхожи, считались «сапогами», не достойными внимания. Девчонкой, начитавшись приключений, Аня в своих мечтах видела бравого капитана, в белой или черной форме, блестевшей золотыми галунами. Фуражки, кортики, якоря … Однако, никаких моряков она в реальной жизни никогда не знала, и уже даже и думать забыла о душках-военных и вдруг …

С этим мужчиной Аня познакомилась незадолго до Феликса, уже после возвращения из Того, про которое ей было невыносимо вспоминать. Была поздняя дождливая осень. Она работала в школе учителем физики и однажды субботним вечером ходила с подругой в театр. Вообще-то в театры в те времена Аня ходила часто, но никогда с подругами. А тут … кто-то пригласил, спектакль был новый и модный. Аня решила пойти и в хорошем настроении возвращалась домой на метро. Поскольку она ходила в театр Ермоловой, то у нее был план пройтись до Маяковской и сесть на свою ветку, к Соколу, но шел мелкий холодный дождь и Аня сразу нырнула в метро на площади Свердлова. В центре вагон был еще полным, но на Белорусской народу вышло больше, чем вошло и Аня смогла сесть. Села она, правда, весьма неудачно. Рядом с каким-то замшелым и не очень трезвым мужичонкой, на которого она поначалу и внимания никакого не обратила. Он сидел и что-то бубнил, то повышая, то понижая голос. Ане показалось, что он сам с собой разговаривает, но потом она с удивлением обнаружила, что обращается он оказывается к ней:

— Деушка, деушка … Вот, вы мне скажите, куда вы едете …

Аня молчала, с тоской предчувствуя, что так просто дядька не отвяжется. Ей бы следовало встать и отойти в сторонку, но … она устала. С какой-такой стати, она должна уходить со своего места. Лучше потерпеть, хотя теперь она принялась считать остановки. «Осторожно, двери закрываются … следующая станция Динамо». Боже, еще только Динамо. Мужик не унимался и начинал злиться:

— Молчишь, шалава нерусская. Вырядилась, коленки свои показываешь. Брезгуешь с рабочим человеком поговорить. Я — металлист. Я на Пресне работаю. Я сегодня в ночную смену! Я работать буду, а ты, блядь, спать ляжешь. Чтоб вы сдохли все, нелюдь нерусская …

Анина евреинка во внешности была настолько едва уловима, что даже зоологические антисемиты ее не видели. А этот углядел. Это уже было слишком. Аня подняла глаза на стоящих рядом людей, но никто и не думал вмешиваться. Мужик, видя свою полную безнаказанность, только больше распалялся.

— На такси привыкла. Не хочешь с простым народом разговаривать. Морду от меня воротишь. Что, пахну не так? А ты морду-то не вороти … На знаешь запаха портянок-то? Не нюхала … Вот так от нас, от русских пахнет. Проходу нет от этих инородцев …

Аня решила было высказаться насчет «инородцев», но это было слишком унизительно, она промолчала. Отпираться от своей еврейской крови, предавать мать? Нет уж. Боковым зрением Аня увидела отделяющуюся от задних дверей мужскую фигуру. Молодой мужчина в длинном черном пальто нараспашку, без шляпы, темноволосый встал напротив дядьки:

— Закрой пасть! Урод! Не приставай к девушке, по-хорошему тебе говорю. Хватит! Сиди тихо! Я больше повторять не буду.

— А то что? Ты что, тоже нерусский? Вижу, что нерусский … тут у нас теперь одни жиды … граждане …

Закончить он не успел. Парень одним рывком поднял его с сидения и потащил к выходу. Поезд как раз въезжал на платформу Динамо. Мужичонка попытался вырваться и ругань его стала еще грязнее, переходя в угрюмый, злой мат:

— Пусти, жид, граждане, обижают русского рабочего. От них житья нет…. А-а-а…

Парень одним неуловимым движением выгнул ему за спину руку, от резкой боли, мужик страшно заорал и наклонился к полу. Тут поезд затормозил, двери открылись и парень с такой силой вытолкнул дядьку на платформу, что тот упал всем своим весом ничком, сильно ударившись о грязный пол. Все произошло буквально за несколько секунд. Аня думала, что парень останется в вагоне, но он тоже вышел, то ли, считая, что его спор с пьянью еще не закончен, то ли ему как раз и надо было выходить. В последнее мгновение перед тем, как исчезнуть на платформе, он быстро, но пристально взглянул Ане в глаза. Поезд тронулся, никто ничего не сказал. Аня по наитию, сама не совсем понимая, зачем она это делает, вышла на станции Аэропорт, вернулась на Динамо и перешла на противоположную платформу. Дядьки на полу уже не было, а парень стоял, повернувшись к вестибюлю лицом, как будто ждал ее, знал, что она вернется. Опять этот пристальный настоятельный взгляд. Они шагнули друг другу навстречу.

— Сурен Бадалян. Рад, что вы вернулись. Я вас ждал …

Он достал откуда-то белую розу на коротком стебле и церемонно подал ее Ане. И откуда он ее взял, где прятал? Где купил в этот ненастный осенний день? Какое у него было модное черное пальто, так стильно незастегнутое. Он нейтрализовал мужика в вагоне небрежно, без ярости, злобы и пошлой ругани. Это даже и дракой нельзя было назвать. Один жест — и все! Это было шикарно, необычно, а главное, отвечало Аниному романтическому настрою. Она всегда знакомилась с людьми в гостях, кто-то кого-то приводил, о человеке знали, о нем можно было расспросить, навести справки, а тут … как в старинном романе: рыцарь защитил даму! Обалдеть. Аня оценила ситуацию, в которую попала впервые. Парень в пальто моментально стал героем ее романа. Интересно, кем он был?

А был он вовсе не тем, кем ей сначала показался. Все развивалось стремительно. На следующий день в воскресенье они встретились в центре и пошли в Метрополь. Он на такси довез ее до дома и было уже понятно, что это свидание — начало романа. Аня никогда не задумывалась насколько длительного, справедливо полагая, что такое не предскажешь. Она его, кстати, спросила, откуда он взял розу. Ответ ее разочаровал, хотя и позабавил. Ничего этого она не знала. Оказывается, у дежурных на перроне всегда можно было втридорога купить цветы, которые они в конце дня перекупали в цветочных киосках. Цветы у них уходили, мужики покупали их для своих девушек. Можно даже было не очень дорого купить вчерашние, еще не слишком вялые букеты. Вход в подсобку имели, разумеется, и милиционеры, и уборщицы. Там у них был целый клондайк: цветы, водка, вино, презервативы. Джентельменский набор для свиданий. Прибыль они, видать, делили. Сурен мог бы купить и целую охапку, но один цветок был несомненно лучше и убедительнее в тот момент. На неделе они опять встретились и тут Аню ждал сюрприз. Она вышла к памятнику Пушкина и стала искать в толпе его черное пальто. Его нигде не было и Аня уже стала обижаться, что Сурен опаздал, но тут вдруг она его увидела, но он был не в черном, так понравившемся ей пальто, а в военной форме. Его фигура в шинеле казалась другой. Аня ожидала всего, чего угодно, только не шинели. У нее до этого никогда не было знакомых военных и … что? Она подошла и выжидающе посмотрела на Сурена.

— Мадам, разрешите представиться: капитан Бадалян … к вашим услугам. — проговорил Сурен, чуть смущенно, но с каким-то вызовом.

— А что ты мне ничего не сказал?

— О чем, Ань? Что я военный? Это что-то для тебя меняет?

— Меняет …

— Да? В каком смысле? Я в форме лучше или хуже?

— Лучше.

— Ну, я так и думал. Сюрприз удался. Женщины, я имею в виду настоящих женщин, любят форму. Разве нет?

— Да, ты прав … хотя… посмотрим. А где ты работаешь?

— Анечка, я не работаю, я — служу.

— А серьезно?

— Ань, пойдем … что ты хочешь знать?

— Я хочу, чтобы ты мне о себе рассказал …

Они уселись за столик в «Арагви», где в этот будний вечер было не так уж много народу. Когда принесли закуски, Сурен кратко, как Ане показалось, по-военному, рассказал ей, что он из семьи кадрового офицера, живет с матерью в трехкомнатной квартире в Лефортово. Отец был завкафедрой в Академии Дзержинского. Несколько лет назад он умер. Сурен — выпускник этой академии, военный инженер, служит в ведении Генштаба, военспецом. Все их родственники в Ереване, и там есть квартира, куда мама уезжает на все лето. По-армянски он понимает, жил летом в Армении … хотя считает себя москвичом. Что Аня хочет еще знать? Он готов ответить на любые вопросы.

— А как тебе удалось так легко призвать к порядку того дядьку в метро? — Аня задала вопрос, который, казалось бы не имел отношения к тому, что ей рассказал Сурен.

— Ой, Ань, это просто. Я занимался и занимаюсь боевым самбо. Я — мастер спорта.

— А где конкретно ты служишь в Генштабе? Это же огромная организация …

— Ань, зачем тебе это. О чем тебе скажет факт, что я служу в 10-ом Главном управлении? Это управление по сотрудничеству со странами Варшавского Договора. Анечка, тебе это неинтересно … поверь.

Аня осеклась. Действительно, ну зачем она его расспрашивала. Все равно, ведь, ничего не скажет. И папа не говорил … дура она.

Они стали встречаться, и Аня замечала, что Сурен в форме и без формы — это были два разных человека. Началась весна, в марте был приказ о переходе на летнюю форму одежды и Сурен гулял с ней без шинели. Он мог мерзнуть, но шинель все равно надевать было уже нельзя: мартовский приказ … Аня не переставала удивляться. Она и понятия не имела о таких тонкостях устава. Он вел ее под руку, всегда справа, таким образом его правая рука была свободна, чтобы отдавать честь. Козыряли и ему. Жест был красивый, небрежный, само собой разумеющейся. Ане нравилось идти рядом с офицером. Сурен в форме отличался от их парней из компании: не курил травку, не напивался, не читал своих стихов, не разглагольствовал о творчестве, своем и чужом. Он не был ни гуманитарием, ни либералом, ни диссидентом. Аня пробовала обсудить с ним политику, но он не хотел ничего обсуждать, и когда Аня спрашивала его, согласен ли он с курсом Политбюро, Сурен раздраженно отвечал, что «он-солдат, давал присягу …» С другим человеком Аня принялась бы спорить, но с ним все было по-другому. Аня чувствовала, что он каким-то образом не разделяет убеждений ее компании. Она его туда и не водила. Иногда у них доходило до взаимного недовольства.

Аня вела вольные разговоры, рассказывала о запрещенных книгах, которые ей удалось прочитать, но Сурен ее обрывал, говоря, что «сынки из благополучных семей просто болтуны, что они все, включая ее, просто не понимают о чем болтают, что страна держится на таких, как Анин отец … что надо не болтать, а делать конкретное дело …» Аня спорила, защищала своих друзей, но на лице Сурена появлялось жесткое упрямое выражение, и тогда лучше было его не дразнить.

Один раз она видела его в «полевой форме», в сапогах, портупее, в гимнастерке вместо кителя. «Что это ты сегодня такой?» — спросила она, и Сурен ответил, что он ночью улетает в командировку. «Куда?» — спросила она, зная, что он вряд ли скажет. Он не сказал. Он подолгу рассказывал ей о каком-то майоре, который к нему придирался, хотел понравиться начальству. Какой-то полковник говорил «глупости», а другой не сильно понимал суть проекта. Аня советовала высказать им свое мнение, отстоять свою точку зрения, не помалкивать, но Сурен раздражался и объяснял, что «так у них не принято». «Что? Ты — начальник, я — дурак? Так у вас?» «Так» — серьезно отвечал Сурен. «Нет умных и глупых, правых и неправых. Есть старший по званию и младший по званию … Тебе этого не понять, а я так всю жизнь живу». Переубедить его было невозможно.

С другой стороны Сурен «без формы» был светским образованным молодым человеком, со вкусом, с небрежным лоском избалованного женщинами москвича, знающим толк в ресторанах, красивых вещах и развлечениях. Он был щедр, и в этом, что ни говори, было что-то генетически кавказское, умел поухаживать, отодвинуть стул, подать пальто, придержать дверь, подать руку. Не все ребята из Аниной компании умели быть такими лощеными и галантными. Сурен культивировал в себе эту «военную косточку», она явно вошла в его плоть и кровь, что Ане очень нравилось. Ее приятели были интеллектуалами … и только, а он был умным, но еще и … «настоящим мужчиной», чтобы это ни значило, как бы пошло не звучало. Женщины знали, что это такое, и … зачем объяснять. Стыдно признаться, но он был для Ани «голубые князья» — как тогда пели о царских офицерах.

Их мощно тянуло друг к другу, хотя возможностей для уединения почти не было. Пару раз кто-то давал ключ, и единение было таким ошеломляющим, что Аня почти не замечала ни убогую обстановку, ни чужой неудобный диван, ни грязноватую ванну. И только, когда в конце мая его мать уехала в Ереван, и у них появилась возможность оставаться вдвоем в его квартире в Лефортово, Аня действительно поняла, насколько роскошным был ее друг Сурен. Они ехали к нему после работы, и не в силах медлить, на ходу раздевались и бросались на широкий диван, который всегда был разложен в его комнате. Но даже тогда в той горячке Аня замечала, что ее легкое платьице и белье, брошенное на пол, создают эстетический контраст рядом с его брюками с кантом и рубашкой с погонами: четыре звездочки! Ее капитан. Если Аня приезжала к Сурену, когда он ждал ее дома после службы, он был вовсе не в форме. Откуда он брал эту странную рубашку-апаш, с открытым воротом, через который была видна его волосатая, возбуждающая ее грудь, и крепкая шея. Эти полотняные штаны без ремня, ноги босые, рельефные икры и узкие лодыжки. Без формы он был непредставим в форме и наоборот.

А еще она увидала насколько Сурен знает толк в эротике. Он наливал ей шампанское непременно в хрустальный бокал, зажигал свечи, говорил, что они красиво выглядят оплывшими. Он был способен налить в ванную воду, заставлять ее медленно раздеваться, а потом смотреть на нее в пене, в которую он бросал яркие лепестки, беря один цветок из ее букета. В его стиле было бы купать ее в шампанском, но это было бы уже явным дурковкусьем, которого Сурен не допустил бы. Аня задавалась вопросом, зачем он это все делал? Он вел продуманную игру, чтобы возбудить ее, поразить, показаться оригинальным? Наверное, но было видно, что «игра» нужна ему самому, он вел ее прежде всего для себя. Капитан Бадалян любил красоту, эстетику секса, умел любоваться ею и собою рядом с нею. Таких мужчин у Ани не было. Черт его знает, где он научился «играть»? Тогда еще не было глянцевых журналов, в которых помещали томные эротические фотографии, и печатали «советы» для женщин и мужчин.

Один раз Аня, придя к нему, заметила, что Сурен возбужден, но как-то по-деловому. Он с порога начал ей рассказывать, что подписан приказ о его переводе из Москвы на объект. Это просто здорово, потому что когда он там послужит, ему гарантирован «майор», потом он подаст рапорт о зачислении его в адъюнктуру, а после адъюнктуры, со званием старшего офицера его отправят за границу на полковничью должность, а там … и до генерала недалеко.


— Ань, ты поняла? Это мой шанс. Сдвинулось с мертвой точки, я так этого ждал. Здесь, ведь, в Москве ничего не высидишь. Надо ехать.

— Что «высидишь-то»?

— Ты не поняла? Звание следующее. Его так просто не дадут. До старости пришлось бы ждать. А я ждать не хочу.

— Подожди … а я как вписываюсь в твои планы?

— Анечка, ну что ты … ты поедешь со мной! Я все решил: мы поженимся! Командование мне об этом намекало. Женатого офицера там и ждут.

— Постой-ка … а куда надо ехать?

— Да, какая разница! Всего лет пять. Не больше, может даже три года, если повезет … Ань, мы с тобой поедем в Воткинск, это в Удмуртии. Разумеется, я выбью квартиру …

— Ку-да? Ты себя слышишь? Ты, что, хочешь, чтобы я в Удмуртии жила? Ты совсем рехнулся?

— А что такое …? Это, ведь, временно.

— Пять лет? Временно? Никуда я не поеду! Сам езжай в свой Усть-Пиздюйск … я там жить не буду.

— Ах, вот как? Ну, что ж … не будешь — не надо.

— Сурен, ты лучше откажись. Разве нам здесь с тобой плохо?

— Еще чего … откажись. Это почему я должен отказываться? Из-за тебя? Только баб мне не хватало, чтобы вести меня по жизни … нет, уж.

— Значит, я для тебя — баба? И все?

— А кто ты, Ань? Да ты вдобавок, не та, видимо, баба, которая мне нужна. Ты капризная, избалованная белоручка. Действительно, тебе там со мной не место. Сам не знаю, что это на меня нашло? А без ресторанов не можешь жить, нет?


Аня была не готова к такому предложению, оно застало ее врасплох, она отреагировала на автомате, безотчетно. Не желая больше слушать его обвинений, она вышла за дверь и в абсолютной уверенности, что он никогда в жизни больше не позвонит, медленно побрела к метро. Что пошло не так? Она понимала, что обидела его, что может и не надо было орать ему про «Усть-Пиздюйск», что, действительно, она в его глазах выглядела «не очень», даже не «не очень», а просто предательницей. Он, ведь, ее замуж звал, предлагал разделить с ним все, что суждено. Да, кстати, насчет неплохой карьеры, он не шутил. Может она и стала бы в обозримом будущем «генеральшей», да … только, хотелось ли ей этого? Вот о чем Аня теперь думала. Интересно, что тогда она ругала себя, считала неправой, испугавшейся трудностей, москвичкой, вообще, скорее всего, не готовой к замужеству, но сейчас Аня внезапно осознала причины своего тогдашнего отказа.

Она не любила его, просто повелась на форму, галантность, лепестки в воде, ее период «игры» тогда еще не кончился. Если с Шуркой она играла в «королеву и пажа», то с Суреном она играла в «кавалергарда и институтку». Пора «игры» прошла только с Феликсом, он просто не принял никакой «игры». Кроме того, свободная, артистичная «Нюра» не могла быть женой офицера, зависимой, послушной, хозяйственной, в заботах о карьере мужа — не ее это был тип. Нарочитая приверженность Сурена режиму, каким бы режим себя не показывал, действовала бы ей со временем на нервы. Ее бесила бы его определенная сервильность, готовность к послушанию, ни перед чем не останавливающейся карьеризм, способность в разных обстоятельствах к смене «лица». Она понимала, что он назвал ее «бабой» от обиды, но доля правды в этом была: она была бы его «бабой» и матерью его детей, большего его мужской, замешанный на кавказском происхождении, максимализм не допустил бы. Подсознательно Аня тянула их этап влюбленности и праздника, но была ли она готова перейти к следующему этапу будней? Оказалось, что не была. Тогда она не сумела так все разложить по полочкам, жизнь ее закрутила, да Аня и не позволяла себе убиваться из-за мужчины. Она считала, что они заменяемы. Но воспоминания о Сурене тревожили ее еще довольно долго. Неладно у них тогда вышло, да может и к лучшему.


Аня как на работу ходила каждое утро в Лаборатории, даже втянулась. Ее день был расписан: до 12-ти дня — специалисты-медики, замеры функционального состояния на сложных тренажерах, а потом психологические тесты, которые давно уже перестали вызывать у нее любопытство. Колман обсуждал с ней результаты, обнаружили два маленьких полипа на шейке матки, но когда Аня спросила, надо ли по-этому поводу что-нибудь делать, ей ответили, что нет, так как через какое-то время полипы пропадут. «А, ну ясно, я стану совсем молодой и … какие же полипы у молодых девчонок». Доктор Колман распространялся о показателях и анализах, но Аня его почти не слушала.

У Лисовского она спросила насчет тестов по-русски. Да, он сам их перевел, потратив на это целую неделю еще до ее приезда. Это обычная практика, так как есть данные о влиянии родного и иностранного языка на респондента. В среде родного языка, он себя чувствует раскованным, а иностранный подсознательно воспринимает как враждебный и результаты могут давать погрешность, которую нужно сводить до минимума. Это вовсе не говорит о степени знания английского, тут дело другое, мозг … на этом месте Аня перестала слушать.

Лисовский ее забавлял. В нем чувствовалось доброжелательное спокойствие и естественность, готовность ее слушать, помогать, и главное, постараться понять. Хотя, могли ли люди ее понять? Аня сомневалась. Со свойственным ей ироничным цинизмом, она была склонна думать, что Лисовский был милым чисто профессионально, а на самом деле … на самом деле она была ему «по барабану». И все-таки через неделю после начала тестирования, Аня уже чувствовала себя у него в кабинете, как дома. Была пятница, она собиралась уходить и подумывала о том, что надо действительно взять себя в руки и съездить в Маунт Вернон.

— А какие у вас, Аня, планы на выходные? Сын ваш больше не приедет?

— Да, нет, он не может приезжать сюда каждый выходной. Я давно собиралась посмотреть окрестности, да только одной тоскливо …

— Если вы ничего не имеете против, я бы с вами съездил. Ну, что скажите?

— А это разве можно? Вы же сотрудник Бюро.

— Ну, так что? Как наша поездка повлияет на исследования?

— Ой, Бен, зачем все эти слова? Не в том дело, что повлияет, а в том, что вряд ли Бюро приветствует личные отношения с объектами исследований. Так?

Аня моментально вспомнила свое пребывание в Того, и недремлющее око Конторы. Пусть признается, а то за дурочку ее держит.

— Ну, Анна, я же не ваш личный терапевт. Не вижу, как наша прогулка может повлиять на нашу работу, наоборот, в данном случае мое внеслужебное с вами общение может скорее приветствоваться. Тут у нас особый случай, и обычные нормы поведения «клиент-терапевт» сильно модифицированы. Вы о себе беспокоитесь или обо мне? О моих неприятностях?

— Разумеется, о ваших. Мне-то что …

— Не беспокойтесь. Я знаю, что я могу делать, а что — нет. Так мы встречаемся?


«Ну, действительно. Какая мне разница? Какой симпатичный мужик, этот Бен» — Аня решила провести с ним время. Они, ни от кого не таясь, вместе вышли из здания и пошли на паркинг к его машине.

В машине Аня полностью расслабилась и даже забыла о том, при каких обстоятельствах она познакомилась с Беном. Они отлично поели в Capital Grille. Бен здесь много раз был и сказал, что ему известно, что ресторан облюбован русскими туристами, которые забавно называют его «Капитальная решетка». Аня была оживлена, ей все нравилось: вкусная обильная еда, вино, элегантная мебель. Ни на какие экскурсии они не успели, зато сходили на концерт небольшой балетной труппы в Театр на Террасе. Все происходило на крыше, далеко внизу лежал город. Бен зашел в кассу, билетов им так и не дали, зато билетерша проводила их и посадила на удобные кресла близко к сцене. Они еще успели выпить в фойе шампанского перед началом спектакля. Голова у Ани кружилась, на сцене мелькали сплетения тел, извивающиеся, как причудливые живые лепестки экзотических цветов. Зрелище было странным образом асексуально — просто рой каких-то странных существ, они копошились, складывались, хаотично выпрямлялись, опадали, раздувались … Она не смотрела на часы, балет закончился и Аня с тоской подумала, что надо возвращаться в общежитие. Так не хотелось …

— Анна, я не хочу с вами расставаться. Давайте поедем ко мне?

Что он ей предлагал? К нему? Ага … В той бывшей жизни, она бы конечно поехала, но … и сейчас … поедет, почему не поехать? Он пригласил, и даже не сказал, как мужики обычно с таких случаях говорили, что … ну, просто кофе попить и потом он ее отвезет в общежитие. А что … так даже лучше.

— Да, Бен, поехали. Я тоже не хочу заканчивать наш вечер.

Аня мельком взглянула на ряд таунхаусов из белого кирпича где-то в Джорджтауне, они поднялись по ступенькам на довольно высокий второй этаж и вошли. Дом она толком не рассмотрела. Бен усадил ее на диван в гостиной на этом же этаже, а сам поднялся наверх. Он ей что-то говорил, а потом просто взял за руку и повлек за собой в спальню: белые стены, большая кровать. Аня очнулась уже только когда они лежали рядом, откинув легкое пуховое одеяло. Он ей что-то шептал на ухо, какие-то прерывистые фразы, потом она почувствовала на груди его теплое дыхание, заскользившее по коже. Она невероятно возбудилась, такого с ней не происходило с незапамятных времен. Бен ждал, продолжая свои излишние сейчас сумасшедшие ласки. Нахлынувшее на Аню наслаждение было таким неистовым и острым, что для нее все кончилось слишком быстро. Бен спокойно лежал рядом, наблюдая на ней.

— Какая ты красивая, Анна. Я тобой восхищен. Таких женщин здесь нет.

— Бен, называй меня Аня. Анна как-то глупо, когда люди на «ты» …

— Да, я знаю. В русском есть «Аня», «Анюта» … но Анна же красивее. Разве нет?

— Может и красивее, но это неправильно. Режет мне слух.

— А мне не режет. Ты для меня «Анна». Моя русская Анна. Когда я увидел тебя в первый раз, я сразу понял, что буду с тобой. Я видел, что ты тоже так подумала, «примерила» меня на себя.

— Ты с ума сошел. Ничего я не подумала. Ты забыл, почему мы увиделись …

— Да, я об этом забыл сейчас. Тогда помнил, а сейчас мне все равно.

— Бен, ты же знаешь, что будет.

— Ну, знаю. Анна, ты пойми: все самые большие барьеры и препятствия в нашей жизни находятся внутри нас. Их надо сломать. Пока мы живы, жизнь продолжается и у нас есть шанс подняться выше. Это не мои слова, Анна. Их сказал известный психиатр Дэниел Эймен.

— Бен, ты хочешь сейчас провести со мной сеанс психотерапии? Забавно.

— Какой сеанс, Анна. Я хочу тебя. Ты моя награда за все лишения в жизни. Вся моя жизнь сына эмигрантов была борьбой, и я до сих пор — один. Самое лучшее время может быть только одно: «сейчас». Ты сейчас ничья, только — моя.

И опять они любили друг друга, теперь уже медленно, изощренно, полностью отдаваясь процессу, получая от него тот максимум, который только и доступен опытным, зрелым, умным и чувственным людям, когда процесс важен не сам по себе, а только как приложение к эмоциям, к неистовому желанию отдать больше, чем получить. Наслаждение другого делало их счастливыми. К утру они уснули усталые, изможденные, полные ощущения счастья, острого от сознания его быстротечности. Утром Аня проснулась в чужой кровати, ее нос приятно щекотал поднимающийся наверх запах кофе. Аня с ужасом вспомнила, что она вчера не позвонила Феликсу. Он безусловно звонил, но она не слышала звонка. Аня набрала домашний номер, Феликс уже не спал.

— Фель, извини. Я твой звонок пропустила. Я была на концерте. А потом … к ребятам-курсантам зашла. Ну, Фель, ну забыла … да, ладно тебе. А меня все хорошо. Конечно, я позвоню.

Аня торопливо свернула разговор и моментально выкинула из головы Портланд. Она поймала себя на том, что не спросила Феликса, как он … как все? Ну, не спросила, не захотела. Дальше что … Аня себя не ругала.

— Анна, ты идешь? А меня все готово.

— Ага. Дай мне 5 минут на душ. Сейчас …

Аня спустилась вниз в белом махровом халате, с мокрыми волосами, ненакрашенная. Они ели яичницу, пили кофе с тостами, хохотали, шутили и дурачились. У Ани было ощущение, что она знает Бена очень давно. Предстоящее воскресенье казалось им долгим. Бен уселся за компьютер, Аня подошла и обняла сзади его крепкую спину. От Бена пахло свежим, терпким, совершенно мужским запахом, который ее снова завел. Бен моментально это почувствовал, но на этот раз до кровати они не дошли. Сошел и диван, хотя в результате они сползли на пол.

— Бен, ты … осторожен. Боишься, что я залечу?

— Что, Анна, ты сказала? «Залечу»? Как это?

— Ой, ну Бен, американец ты мой. Боишься, что я забеременею?

— Да, Анна. Я же не скот. Но … ладно, не хочу сейчас об этом говорить. Давай потом.

— Ты забыл, Бен, у нас нет «потом» … говори, что хотел.

— Анна, я все понимаю, но … я хотел бы от тебя ребенка. Экстракорполярно, чтоб наверняка. В Бюро все сделают, чтобы не было осечки. Нет … не говори ничего. Я знаю, что ты «уйдешь», но во-первых тогда процесс затянется, и ты останешься со мной, а потом … я хочу, чтобы у меня осталось от тебя вечное напоминание … Анна, подумай, я тебя прошу.

«Ага, вот и … донор. Ясно. Колман не шутил. Вот кто сперму-то даст вместо бедного Фели, который для них старый и будет ни при чем. Не какой-то там анонимный тип, а Бен. Умно! Серьезно они за меня взялись». Аня смотрела на Бена и не знала, верить ему или нет. Только что он ей казался совершенно искренним, а сейчас … кто его знает. Бюро — это Контора, и им верить нельзя никогда, и все же …

— Бен. Это очень серьезное решение. Это же не игрушка, а ребенок. Кто его воспитает? Чужая семья? Я так не могу, не хочу. И ничего, что у меня есть муж …?

— Анна, я все понимаю. Не считай меня хуже, чем я есть. Я тебе все сказал, больше мы к этому не вернемся. И не думай, что это имеет отношение к тому, что тебе предлагал Колман. Речь идет обо мне и тебе.

— Ты не ответил мне. Кто будет воспитывать нашего ребенка? Ты? Один?

— У меня нет ответа на твой вопрос. Прости. Я не подумал. Прости. Просто, если у меня будет наш ребенок, я не потеряю тебя совсем.

«Да сдашь ты его, ребенка этого. Заработаешь свои галочки для карьеры» — Аня не могла отогнать от себя горьких мыслей. «Но вдруг он не врет …?» — хотелось так думать, но не очень получалось. «Не подумал … прости …» Да такого просто быть не могло. Больше они этого не обсуждали. Неделя пролетела, как миг. Аня продолжала ходить в Лаборатории, где продолжалась все та же рутина. Каждый день они шли с Беном на паркинг и ехали к нему домой. В общежитии она больше почти не показывалась, только заходила днем переодеться и перекусить в кафетерии.

Наступила последняя их суббота. Вечером Бен отвез ее в аэропорт. Время в самолете прошло незаметно. Аня не смотрела по сторонам, не замечала мужских взглядов, и как обычно бывает: после взлета она продолжала думать о Бене, а перед посадкой настроилась на встречу с Феликсом, с семьей. Душа ее разрывалась от разлуки с Беном, и одновременно она чувствовала, что очень соскучилась по дому и родным.

В толпе встречающих она сразу увидела Феликса. Он показался ей ниже ростом и совсем старым: седые кустистые брови оттеняли его глубоко сидящиепоблекшие синие глаза, нижняя губа немного отвисала, на темной рубашке была видна перхоть, хотя Аня знала, что он регулярно моет голову. Они обнялись и она увидала на своих плечах его старческие руки, в коричневых пятнах «гречки». «Черт, он теперь выглядит, как мой папа» — подумала она с жалостью.

У Бена был еще ранний вечер. Проводив Анну, он поехал играть в теннис, форма и ракетка всегда лежали у него в багажнике. Он много бегал, устал и быстро уснул в запахе Аниных духов от подушки. Даже нельзя было сказать, что у него плохое настроение, оно было скорее «никаким»: ни радости, ни печали, ни надежды, ни желания работать. Утром он сел за отчет. Введя несколько паролей, он наконец зашел в систему ФБР и открыл Анин файл:


Кейс номер # … Пальцы Бена заскользили по клавиатуре:


Объект AR 08, пол женский, действительный возраст 66 лет, регрессивно-условный -26 лет. Психологические данные личности AR 08 подтверждают оценку возраста, совпадающую с данными физиологического тестирования. (Тесты по Флаку, Кремптону, Руфье, Питтерлоуду, Астранду, Вальсальвы и др). Результаты психологического тестирования по Беку, Зунгу, Шихану и др. сведены в таблицу и прилагаются. По предварительным наблюдениям AR 08 характеризуется по шкале Леонгарда, из расчета превышения нормы на уровне 12 баллов, следующим образом:

Гипотертимность — минимальна (3), эмотивность на среднем уровне (6), педантичность минимальна (3); циклотимность полностью отсутствует (0), демонстративность значительно акцентуирована (18), неуравновешенность — средняя (6), дистимность в пределах нормы (12), экзальтированность средняя (6).

Объект AR 08 прагматичен и рационален, умеет достигать четко поставленные, специфические цели. По соционическому признаку AR 08 относится к типу логико-сенсорного интроверта. Обладает структурной логикой, силовой сенсорикой, этичен, ему свойственна интуиция возможностей, времени, деловая логика, сенсорика ощущений.

Однако, сравнительные анализы всех результатов по шкале Гуленко, позволяют наблюдать явную двойственность личности. Объект AR 08 представляет собой также и ярко выраженный тип этико-интуитивного экстраверта с соответствующими противоположными этическими функциями. Подобная двойственность объясняется …

Бен почувствовал, что ему надоела эта писанина, которая никак не объясняла Анну. Он был голоден, но в холодильнике ничего не было. «Анна уже конечно дома, со своими…» — подумал он, собираясь выйти поесть. Он зашел в ближайшее бистро, быстро купил какой-то горячий бутерброд и уселся дома за стол на кухне. Дома было пусто и тоскливо. «Что я встрял с ребенком? А если бы она согласилась?» — Бен вообще-то понимал, что он лукавит сам с собою. Ответ на этот вопрос он прекрасно знал: «Если бы она согласилась, то ты бы стал донором спермы, как и было предусмотрено. Анна бы родила, и ребенка отдали бы в намеченную семью, где он стал бы объектом наблюдений. В том числе и психологических, от которых по этическим соображениям ты бы был отстранен. Вот такой расклад». Бен привык говорить с Анной по-русски, но сейчас думал обо всем этом по-английски, сам того не замечая. Спать ему не хотелось, да он и понимал, что не заснет.

Бен снова открыл ее файл. Объект AR 08, Анна Рейфман, восьмой кейс. Вздохнув, он стал заниматься отчетом, который давался ему нелегко и был неприятен. Ну, а что он хотел … Сексуальное поведение объекта … Ничего такого уж экстравагантного он в Анне не заметил. Да и специальные тесты не выявили ничего противоречащего норме. Анна, как он мог определить и безо всяких тестов, представляла собой сексуальный тип женщины—«Афродиты», которая умеет из любого дохляка, сделать супер-мачо. Дело не в этом. Конкретной целью Бена было наблюдение за возрастными, и соответственно гормональными изменениями, проявившимися в Анне в связи с ее ситуацией и влияющими на ее сексуальное поведение. Бен писал, не слишком напрягаясь, именуя себя «партнером» объекта.

Конечно Анна была права, сомневаясь в его полнейшей свободе от профессиональной ответственности перед Бюро. Анна — умная, опытная женщина. Не факт, что она ему до конца поверила. Скорее нет, чем да. Сомневался ли он, что она будет с ним? Практически … нет! Он сразу увидел, как она на него смотрит. «Любовь с первого взгляда», или лучше сказать власть феромонов. Люди практически утратили способность чувствовать еле слышные ароматы тела. Духи, дезодоранты … Но Бен знал, что на уровне подсознания каждый человек обладает уникальным, ни на что не похожим ароматом, который воспринимается противоположным полом. Этот компонент мужского запаха, не воспринимаемый мужчинами, Анна сразу почувствовала и среагировала на него. Его андростерон и ее копулин слились в итоге в один поток и им было хорошо. Как просто и непросто. На английском это называется «химией». Так и есть. Бен закрыл компьютер и стал ждать звонка от Анны. Он знал, что она позвонит. Сколько раз они еще будут вместе? Один, два? Он скучал, и знал, что может совершенно честно ответить на вопрос: хотел бы он, чтобы Анна была всегда с ним? Иметь от нее детей? Видел ли он Анну женщиной своей жизни? Да, хотел бы, да … видел. Да, толку то … Бен был один, и чувствовал, что в обозримом будущем он так и будет … один. После истории с Анной еще больше … один.

Аня была рада вновь оказаться дома. Она подробно рассказывала Феликсу о Лабораториях, он знал по имени всех сотрудников, которые с ней работали. Аня не была в плохом настроении, говорила, что психолог ей помог, хотя и не могла объяснить как. Ничего определенного насчет перспектив они ей там не сказали. Каждый день она собиралась поговорить с мужем о предложении Колмана. Ну, как она могла Феликсу об этом сказать: родить ребенка казалось гротескным, хотя, разумеется, она вполне могла бы его родить. Технически она даже бы Феликсу ни с кем не изменила: донор и экстракорпоральное оплодотворение не вязались с «другим мужчиной». Наконец она решилась:


— Фель, они мне там предложили родить. Я, ведь, могу теперь родить.

— Зачем, Аня. Я не понимаю, зачем. У нас есть дети. Это им надо, нам — нет.

— Ну, это бы продлило мою жизнь с вами.

— На сколько?

— Ну, на сколько … никто не знает. Пока забеременею, пока выношу, пока буду кормить. Относительно надолго.

— А потом? Аня, мы с тобой немолодые люди. Ты, что, действительно считаешь, что мне сейчас по силам одному воспитывать ребенка. Это безумие, которое глупо даже обсуждать. Ты, что, сама не понимаешь?

— А не факт, что именно ты сможешь быть отцом ребенка.

— Что? У них уже есть «отец»? Ты мне, Аня, не все говоришь. Разве я такое заслужил?

— Да, погоди ты! Твоя сперма может оказаться совершенно пригодной. Но, если ее пригодность не 100 %, тогда они подберут донора … это техника.

— Да? Но даже, если это будет не мой ребенок, а только твой … моральная сторона вопроса для тебя уже не важна?

— Ребенок от такой матери драгоценен для исследований …

— Погоди. Тебя их исследования волнуют, или судьба ребенка? Я тебя не узнаю.

— С ребенком все будет хорошо. Его воспитают и он будет расти в нормальных условиях и любви…

— Может быть ты мне наконец скажешь, какой тебе от этого прок? Ну, кроме продления процесса. Это, Аня, серьезный резон, но не настолько. Я так считаю.

— Феликс, я знала, что ты не согласишься, но есть еще один резон, о котором ты должен знать. Речь идет об очень большой сумме денег.

— Только не говори мне о размере этой суммы. Мне неинтересно.

— Я уйду, а у тебя будут деньги и ты не будешь никогда зависеть от детей. Это важно. Хоть это я еще могу для тебя сделать. Рассматривай это … как мой вклад в твою дальнейшую жизнь. Я хочу и могу ее обеспечить.

— Нет, Аня.

— Ладно, я поняла. Нет — так нет. Больше я этого разговора не затею. Не беспокойся. Спасибо за честность.


Аня часто перезванивалась с Сашкой, он спрашивал, как дела, и когда она вернется в Лаборатории, он, дескать, опять постарается приехать. Сын удивлялся, что у нее совершенно обычный неизменившийся голос. По телефону им опять было не о чем разговаривать. Аня даже удивлялась, как по-другому они себя оба ощущали в Вашингтоне. Саша, как обычно обещал приехать с ней повидаться, но он вполне мог обещания не сдержать.

В сентябре Аня ходила во Дворец Спорта на показательные выступления фигуристов. Было четыре билета, девочки должны были туда идти с мужьями, оставив детей на Аню с Феликсом. Но, получилось по-другому. Катя собиралась освободиться на работе, но не смогла. У Лиды заболела Ника. Билеты можно было сдать, но ребятам хотелось сходить. Феликс вызвался остаться с Яшкой и Линой, а Аня пошла на стадион с зятьями, в первый раз в жизни у них создалась такая ситуация.

Погода была нежаркая, но солнечная. Аня надела широкий белый плащ, черную маленькую шляпку, на ноги короткие черные сапоги и выделялась в американской толпе. Не поймешь даже чем: то ли коротким плащом, то ли шляпкой. Рядом с ней сидели симпатичные молодые мужчины, очень разные и внешне и внутренне, но в то же время в чем-то важном схожие. Они смотрели представление, гуляли в фойе, болтали, смеялись, и Аня совершенно забыла, что это мужья дочерей и отцы ее внуков. Ну, не то, чтобы так уж «совершенно» забыла, она помнила, что она «бабушка» их детей и … теща. И однако, это знание было теоретическим. «Ну, теща … назови, как хочешь. Что это меняло?» Она просто не могла воспринимать их как раньше. Она видела широченные плечи Лешки, его чистую кожу, мышцы, бугрящиеся на предплечьях. Олег не производил атлетического впечатления. Но как на нем красиво и небрежно сидела одежда, какие у него были умные, пристальные, нахальные глаза. Как они чудесно провели время. Симпатичные парни, впрочем нет, они не были «парнями». Не тот возраст. Самый привлекательный для Ани мужской возраст: между 35–40 лет. Пик опыта, молодости, дерзости, сдержанной силы. Она чувствовала, что она сейчас выглядит моложе их и люди смотря на них гадают: что за странный треугольник, «l'amour à trois?» Кто она им? Почему пришла с двоими? Ане было приятно, что на них смотрят, особенно на нее. Лешка с Олегом вполне довольны, что она с ними пошла. Мысли о том, что с ней будет не омрачали вечера. «Будет …будет! Что будет, то будет! Надоело».

Увидев Аню после ее возвращения из Вашингтона, Олег был поражен переменой в ней. «Да, процесс неостановим. Она молодеет не по дням, а по часам. Черт! Жалко Лидку. И самое главное: что мы скажем детям? Была у них бабушка … и куда она делась? Надо что-то придумать.» — ему было странно все происходящее, хотя, как он видел, Леша, видимо, не воспринимал это так остро. Олег привык к Ане, по-своему любил ее, ценил, был убежден, что ему повезло с тещей, которую анекдоты рисовали всегда сволочью, а у него была «вполне себе ничего». Да и у Ники была бабушка, что надо. А теперь … Ее будет не хватать. Не хватать лично ему, Олегу. Та игривая, невероятно красивая, молодая, сексуальная баба рядом с ними, вовсе уже не была Аней-тещей, а вот кем она была? Да, Феликс умел в свое время выбрать, с этим не поспоришь. Когда-то очень давно, еще в Москве, Олег читал роман Нагибина «Золотая теща», и там … теща стала в сто раз лучше жены. И что это ему такая дурь в голову пришла? Лучше бы он, как Лешка, ничего вообще не читал. Литературные аллюзии были, к сожалению, уместны. Он, кстати, был уверен, что и Аня эту книгу читала. Ну читала, ну и что? Олег знал, что ни при каких обстоятельствах они не станут обсуждать тот Нагибинский кровосмесительный треугольник.

Лешку не очень интересовал моральный аспект проблемы. Когда он осознал, что происходит, он стал просто ждать Аниной «смерти». Да, вот так: была бабушка — и умерла. Житейское дело. Что тут заморачиваться. Хотя жаль конечно. Но ничего, они и без Ани приспособятся. Все эти разговоры, что «она не умрет, а просто исчезнет», Леша считал ненужными, лишними и раздражающими. Какая для них всех разница «как» ее не будет. Не будет — и все. И вообще как-то это все мутно, непонятно. А Леша не любил думать о заумных непонятностях. Он тоже видел, что Аня неуловимо отличалась от толпы своей шляпкой, но ему нравилось это отличие, и нравилось, что он с ней пришел. Когда Аня отошла в туалет, они обменялись о ней мнениями, чего дома себе позволить не могли:


— Леш, ты видел, как Аня изменилась. Даже с тех пор как приехала. Или мне кажется?

— Да нет, вроде не изменилась сильно-то. Она уже давно такая.

— Слушай, а ты ее помнишь «бабулей»?

— Помню, но уже как-то смутно. Ее такой никто не знал, даже, наверное, Феликс.

— Да, а все-таки удивительно, как она похожа на свои фотографии в альбоме.

— Ну, а что ты хочешь. Это же — она. Вот она такая была. Красивая какая баба!

— Да, с ума сойти, какая красивая. Мне такие нравятся. Может в бар с ней сходим?

— Да, можно. Да, только какой прок-то с ней идти? Как-то глупо.

— Чего, глупо-то. Она только может не согласиться …

— Я уверен, что согласится. Вот только что они нам скажут?

— А что они скажут? Мы же маму развлекаем. Ты понял прикол? Я только Феликсу позвоню. Пусть детей спать кладет. Ты можешь ехать домой, если не хочешь …

— Нет, я тоже пойду.


Аня вышла, и когда они ее спросили пойдет ли она с ними в бар, с удовольствием согласилась. Потом они еще зашли в дансинг, где-то играли на бильярде, и в боулинг. Аня устала, но повеселилась. Когда Леша завез ее домой и она поднялась наверх, Феликс вышел и выразительно посмотрел на часы. Потом демонстративно ничего не сказав, ушел в спальню. «Ой, ну точно, как папа когда-то. Он всегда молчал, а мама ныла». А было это сорок лет назад … а сейчас «дежавю». «Привет вам, ребята от Нюрки» — Аня легла и очень быстро заснула. «Ну их всех в жопу», — кого «всех» Аня себе не уточнила. Феликса она не боялась. Ну, что он мог ей сказать, или тем более сделать?

Она в ноябре съездила на плановое обследование в Лаборатории. Колман с достоинством, без комментариев, выслушал ее отказ от беременности. Опять та же рутина, которая совершенно перестала ее интересовать. Полипы исчезли, зрение было практически стопроцентным, те показатели в норме … эти … Она рвалась в Лаборатории только, чтобы встретиться с Беном. Он был с ней на работе ровен, радовался, что у нее не наблюдается никаких признаков депрессии, и вряд ли им следует возвращаться к теме самоубийства, что он «так и знал». Они встречались по вечерам и все возвращалось к ним с новой силой, достигая даже еще большего накала, как бывает с молодыми людьми, которые еще не прожили первый этап своей влюбленности, замешанной на взаимном, пока неослабевающем притяжении, не омраченном ни рутиной, ни семейными узами, тем более, что они оба знали, что им отпущено короткое ограниченное время, которое вот-вот истечет. Аня жила только сегодняшним днем, а Бен чувствовал, что это все с ними — в последний раз. Он уже больше не сможет с ней быть, не чувствуя себя педофилом.

Аня вернулась взбудораженная в Портланд перед самыми новогодними праздниками, нервная, раздраженная. Работать в университете она с этого года не согласилась. Никто бы там не стал терпеть ее долгие отлучки.

Феликс уезжал на работу, она садилась в машину и ехала на плазу. Там ходила из магазина в магазин, ничего не покупая, но не зная, на что убить время. Дети ходили в школу и в этом году заниматься с ними ее не просили. Почему, она не задумывалась и была даже рада, что у нее нет никаких обязанностей перед семьей. Она подолгу простаивала перед соблазнительным бельем в магазине Victoria Secrets, трогала крохотные трусики с бантиками и кружевами, и примеряла в кабинке дорогие лифчики. Ане хотелось все это иметь, но она понимала, что ей ни к чему такое белье, что Феликс, увидев ее приобретения, брезгливо поморщится, хотя может ничего и не скажет, делая ей скидку, которая была Ане унизительна.

Приближался Новый год и Аня, совершенно уверенная, что все придут к ним, начала мысленно готовиться, продумывать меню и наряд. Она оживилась и каждый день напоминала Феликсу, что надо купить хорошую елку, но Феликс не спешил, очень Аню раздражая своей, как она про себя думала, старческой неповоротливостью. Надо ребятам сказать, я лучше с кем-нибудь из них съезжу. Ее поездки в магазины стали более осмысленными, так как ей надо было найти себе платье. Нежелание Феликса ехать за елкой было уже необъяснимым:


— Фель, ну все. Завтра, когда ты придешь с работы, мы точно поедем за елкой! Нельзя больше откладывать.

— Ань, нам с тобой не нужна елка.

— Что ты имеешь в виду? Нам с тобой … тебе может и не нужна, а детям нужна, и мне нужна … и всем.

— Ань, никто к нам на Новый год не придет. Понимаешь?

— Почему это? Что я должна понимать? А где мы будем на Новый год?

— Нигде, Ань.

— В каком смысле? У Катьки будем встречать? Ну ладно. Я хотела у нас …

— Нет, Ань. Мы с тобой ни к кому не пойдем, и к нам никто не придет.

— Почему?

— А ты сама не понимаешь?

— Нет.

— Странно. А тебе, Аня, не приходило в голову, что уже не нужно, чтобы тебя видели дети? Они не смогут узнать в тебе бабушку Аню. Ты совершенно на нее не похожа. Что мы им скажем? Об этом ты подумала? Ведь когда ты вернулась недавно из Вашингтона, они тебя не видели.

— Да, вроде, видели …

— Нет, не видели. Ты на себя в зеркало смотришь? Ань, пойми, мы не можем им ничего объяснить. Они не поверят, да и для их психики это вредно. Дети есть дети… Мы не имеем права взваливать это на их плечи.

— Это ты сам придумал?

— Нет, не сам. Ты что ничего вокруг себя не видишь? Пойми, так будет лучше. Дай нам придумать, как обставить твои метаморфозы. Прости, Ань, в этом никто не виноват, и ты меньше всех. Ты просто должна нас понять. Ты понимаешь?

Аня прекратила есть, ее чай остывал, она молчала, никак не реагируя на слова Феликса. Потом она встала из-за стола и поднялась наверх в гостевую комнату, которую она теперь считала своей. Когда Феликс туда вошел, Аня лежала, глядя в потолок и плакала. Плакала тихо и безысходно. Слезы текли по щекам и скатывались вниз, затекая в уши, попадая в рот. Аня их не вытирала.

— Ань, ну не надо. Ты обиделась? Скажи.

— Оставь меня в покое. Иди, я хочу побыть одна.

— Ань, ты считаешь, что мы неправы? Давай поговорим.

— Правы, правы. Иди.

Феликс вышел из комнаты. Аня лежала в темноте, слезы ее иссякли, в голове были какие-то разрозненные мысли, ей было жалко себя. Она так хотела повеселиться, надеть новое платье, выпить, потанцевать, а они … все о детях думают. А о ней они думают? Что ей сидеть с Феликсом за столом и чокаться? Ничего себе! Аня не могла обуздать свое разочарование, она ожидала праздника, хотела «блистать», перспектива встретить праздник с Феликсом казалась ей несправедливой, даже чудовищной. Семья лишала ее удовольствия. Лучше бы она осталась с Беном в Вашингтоне, он ей это, кстати, предлагал. Даже предлагал в Париж слетать на три дня. Как бы ей хотелось остаться с ним. Она лежала ночью в их широкой постели в Джорджтауне и думала о том, где бы они в Париже побывали. Могла бы родственничкам сказать, что исследования ее задержат еще на неделю после 1-го января, но голос Феликса по телефону звучал так грустно, что она просто не нашла в себе мужества ему солгать. К тому же до последней минуты было неясно насчет Сашки. Вечное его «приеду-не приеду». Не приехал. И теперь все будут вместе, а она — одна. Они, что, уже ее вычеркнули, сомкнули ряды, «отряд не заметил потери бойца». Дура она дура, надо было сделать так, как ей хотелось. Она к ним приехала, а для чего, для кого?

В Новогодний вечер Аня назло не захотела празднично одеваться, и ничего не стала готовить. Феликс сам все сделал. Они сидели одни и вяло ели, разговор не клеился. Ребята звонили, поздравляли, голоса их звучали оживленно и уже немного пьяно, слышался детский смех. Аня делала над собой усилия, спрашивала, открывали ли они подарки, что у них на столе. В конце Лида взяла трубку и озабоченно спросила:


— Мам, ты не обижаешься?

— Нет, не беспокойтесь. Что мне обижаться? Ерунда.

— Да? Ну и хорошо.


Поверила ей Лида и остальные или нет? Наверное нет. Феликс пытался с ней говорить о них, о том, что делать, но Аня этот разговор не поддержала. Она сидела и боролась с непреодолимым желанием ему нахамить, сказать, что он тоже может убираться к Катьке, что она тут как-нибудь … сама. Что, что он сейчас от нее хочет? Конечно надо было решать проблемы с другими людьми, которые уже не могли узнать в ней прежнюю Аню, но не сейчас же … Ане в общем-то было все равно, что всем насчет нее скажут, что скажут, то и ладно. Ей-то что? Желание хамить делалось все сильнее.

Сразу после 12-ти они с Феликсом попробовали посмотреть русский телевизор. По всем программам передавали Новогодние концерты. Аню все раздражало и они пошли спать. Вдвоем они выпили бутылку Шампанского и Аня пошла с Феликсом в спальню. Она видела, что Феликсу этого хотелось, и решила его не обижать. Хотя … это она старалась себя убедить, что из-за этого. В глубине души она знала, что ничего не выйдет и ей хотелось, чтобы не вышло. Света они не зажигали, Аня закрыла глаза, попытавшись представить себе Бена. Ей это удалось, и Аня полностью отдалась мужским рукам. Глаз лучше было не открывать. Вот бы Феликс знал, что у нее в голове. Он почему-то волновался, такого Аня за ним раньше не замечала. Она видела, что Феликс возбужден, но недостаточно, а потом у него вообще все упало, и Аня с тоской подумала о Бене. Как все грустно: раньше Феликсу не было равных, а сейчас он — старик. Да, ведь, она так и знала. Что от него ждать? И зачем она приехала? Будь он неладен. Лезет, главное … не видит разве, что ему ее не «потянуть»? Вслух она сказала другое, то, что всегда говорят в таких случаях:


— Ладно, Феля, не огорчайся. Наплевать на это.

— Анька, это потому что ты — молодая. Я с тобой такой не могу.

— Ну, и не надо.


«Вот именно, не можешь. А лезешь …» — Аня уже жалела, что она повелась на его желание и свою надежду снова «побыть» с Беном. Бен — молодой, зрелый, умелый мужчина, а Феликс … Сама виновата. Так ей и надо. Она легла в свою кровать, и долго не могла уснуть. За окном выл ветер и дождь стучал по стеклам. Разве такая должна быть новогодняя ночь? Кот Ляленькин ходил по коридору и противно во все горло мяукал. Потом его вой прекратился, он начал натужно кашлять и давиться. Ане уже стало казаться, что он умрет от удушья, но нет, не умер. Где-то совсем рядом со своей кроватью Аня услышала звуки изрыгающейся рвоты. Черт, оказывается, ее дверь была прикрыта неплотно, и мерзкий Ляленькин зашел к ней в комнату. Аня зажгла свет: Ляленькина и след простыл, но в метре от ее постели по ковру разлилось бурое пенящееся пятно, от которого исходил кислый утробный запах.

Надо бы Феликсу сказать, чтобы он убрал за своим идиотским котом. Аня вышла из комнаты, осторожно обойдя островок рвоты. Из спальни слышался храп Феликса. «Во, уже спит. Не встало — и ладно. Не сильно он расстроился.» — Аню все раздражало. В горле у Феликса клокотало, каждый выдох сопровождался прерывистым сипением, каким-то подвизгиванием и причмокиванием. «Раньше он не храпел. Да, с ним спать стало невозможно. Боже. Но, не будить же его». Аня пошла в гостиную, и уселась на диван. Ей не хотелось возвращаться в комнату со рвотой. Они посидела какое-то время и ей страшно захотелось спать. Она оторвала большой кусок бумаги от рулона и брезгливо собрала в него тепловатый сгусток слизи. Потом пришлось полить пятно жидкостью из флакона. В комнате запахло бытовой химией и Аня заснула в этом запахе, с мыслями о прошедшем годе, закончившимся позорным сексом со стариком и рвотой.

Никто не мог ей помочь, хотя она почему-то ждала их помощи. Новый год — это надежды, а у нее их не было. С каждым месяцем она все больше расходилась во времени со своей семьей, как в старых задачах о поездах, которые шли навстречу друг друга из пункта А в пункт Б: встретились в одной точке, и разъезжаются. Впрочем, Аня в глубине души продолжала считать, что она остановится, остановится именно на этом отрезке, и тогда … ей дадут другие документы и можно будет начать новую жизнь … вместе с Беном. Аня заснула и наутро проснулась отдохнувшей и свежей. Ей снилось что-то хорошее, но она не помнила, что именно.

Феликс за завтраком начал с ней обсуждать, какова будет тактика их семьи по-поводу Аниного исчезновения. «Опять за свое …» — Аня смирилась:


— Ань, с работы ты уволилась. Им не надо ничего объяснять. Мы с девчонками подсчитали: осталось всего несколько человек, родственников и друзей, которым надо что-то сказать. И … дети.

— Ну, ладно. Что вы хотите сказать? Я не против.

— И что ты хочешь, что бы мы сказали?

— Да, пофиг мне. Говорите, что хотите.

— А если брат из Израиля позвонит?

— Ну и что? По скайпу мы с ним не разговариваем. А голос у меня прежний. Поговорю. Он редко звонит.

— Ань, это сейчас у тебя прежний голос. А потом?

— Что потом?

— Ну, хватит, Аня, не хочешь говорить об этих важных вещах, так и скажи. Тебе безразличны все твои друзья и родственники?

— Ага. Скажите им, что я умерла. Что еще скажешь? Что тут мудрить?

— Ты правда этого хочешь? Ничего, что они будут страдать?

— Фель, ну что я могу сделать? Будь реалистом: умерла. Это правда. Подробности никому неинтересны, да в любом случае, нашей истории никто не поверит. «Умерла» — проще.

— Тебе проще?

— Да, нет! Вам. Мне все равно.

— Хорошо. А дети?

— Феликс, вы хотите, чтобы я об этом думала? Я уверена, что вы все решили. У вас есть версия, как им мое исчезновение преподнести. Да, пора им что-нибудь сказать. Так говорите! … Вперед! Только от меня отстаньте.


Феликс набросал Ане вариант объяснений, на который Аня сразу согласилась, даже не спросив, кто конкретно его придумал. Детям скажут, что бабушка уехала лечиться в Москву, что у нее серьезная болезнь и в России ее лечить лучше и дешевле. Дедушка с ней туда, якобы, ненадолго съездил, побывал у родственников и привез из Москвы бабушкину племянницу, тоже, кстати, Аню. Она совсем молодая девушка, и, предположим, сирота, и … пока она поживет с дедушкой, а потом уедет обратно. Потом к ним будут «приезжать другие» родственницы-девочки. «Посмотрите, дети, как бабушкина племянница похожа на молодую бабушку! Что ж удивляться? Они же родственники». Феликс в лицах озвучивал перед Аней эту версию, и хотел, чтобы Аня ее одобрила и внесла свои изменения. «Логично, Ань?» — спрашивал он ее. «Логично, логично. Я в вас не сомневалась» — отвечала Аня, почему-то очень раздражаясь.

Феликс вообще ее в последнее время не понимал. В этой молодой, капризной молодой девушке уже почти не проглядывалась ни его жена, ни мать его детей. «Неужели он такая была раньше, до меня?» — спрашивал он себя, и понимал, что дело не в этом. Дело в уникальном новом опыте Ани, опыте не поддающемся никаким психологическим и психиатрическим объяснениям. Ему как ученому, клиницисту было бы невероятно интересно наблюдать за этим случаем. То-есть было бы интересно, если бы речь не шла об Ане, о нем, о них всех. Но это была, к несчастью, Аня, и какой теперь из него был сторонний наблюдатель и клиницист? Разве в таких обстоятельствах можно было быть адекватным? Аня ему рассказывала, что в ФБР ей сказали, что ее «случай» — восьмой. Да, хоть бы и так. Восемь случаев — это статистически несерьезно.

Детям родители объяснили, что бабушка заболела и они с дедушкой уехали в Москву. Лина и Яша ничего не спросили, а Ника как раз настойчиво спрашивала, «что с бабушкой, и выздоровеет ли она?» Через какое-то время, она вновь спросила Лиду «а я бабушку увижу или она умрет?» Лида сказала, что они не знают, но с бабушкой можно поговорить по телефону, если Лика хочет. Можно и имейл ей написать. Дети по разу действительно Ане написали и она им ответила. Потом переписка заглохла. Дети писали явно по настоянию родителей. Когда Катя и Лида перестали их заставлять, ни Лина, ни Лика писем больше не писали. Да и инициативы позвонить бабушке тоже никто из них не выказал.

Сказать, что Аня скоропостижно умерла сначала казалось приемлемым, а потом Феликс как-то насчет этого скис и Аня просто написала брату и московским друзьям на скайпе, что компьютер у них «глючит», проблемы с интернетом, вирус … надо другой компьютер покупать и, что пока она будет звонить и изредка, будучи в гостях у ребят, писать имейлы. Все удовлетворились и драм пока трусливо избегали. Выслушивать соболезнования и полные боли замечания друзей и знакомых по-поводу Аниной смерти никому не хотелось. Она сидела бы рядом, молодая и полная жизни. Но в этом-то и была проблема. Аня помнила старый американский фильм, где человек организовывает себе поминки при жизни. К нему в дом приходят все, кого он знал, в черных одеждах и говорят ему приятные вещи. Потом он правда умирает и все это уже происходит на самом деле.

В марте пришел новый вызов в Бюро. Феликс взял отпуск и готовился отправляться в Вашингтон вместе с Аней. Одну ее туда отправлять ему уже не хотелось. К тому же он хотел сам о многом поговорить с руководителями программы. Аня стала такая легкомысленная и ребячливая, что он не мог доверять ни ее оценкам, ни ее рассказам об исследованиях. Он теперь сам должен был все взять в свои руки.

Взять, к примеру, их последний Новый год вдвоем. Когда стало ясно, что к ребятам им идти не нужно, он даже был рад, что это будет только их праздник. Феликс так ждал какого-то доверительного разговора, нежности, откровений. Ему казалось, что это мог быть последний Новый год с Аней, когда она еще «Аня». Но он понял, что опоздал. Она, уже не была «Аней». Перед ним сидела капризная, молодая эгоистичная девчонка, упивающаяся своей обидой, не желающая никого и ничего понимать, кроме себя. С Аниного красивого лица не сходила брезгливая, недовольная гримаса, и ему было с ней не по себе. Когда в постели у него ничего не вышло, ему показалось, что он Ане неприятен, и даже не потому, что старик, а потому, что ей нужен совсем не он. Может там, в Вашингтоне у нее кто-то был? Впрочем, хотел ли он это знать? Что ж теперь… Разве ему было неизвестно, что у Ани до него был целый «послужной список», а теперь это «до» наступило. Стоило ли удивляться.

Глава 4

Они летели в Вашингтон, Аня смирно сидела с Феликсом рядом, а в аэропорту она прямо подошла к молодому мужчине, который их встречал.

— Познакомься. Это Бен Лисовский, психолог, я тебе о нем говорила. Бен, это Феликс, мой муж.

Мужчины пожали друг другу руки, улыбнулись и сразу заговорили о ничего не значащих вещах. Бен интересовался, как они отпраздновали Новый год, даже спросил, приезжал ли Саша. «Да, Анька ему тут всю нашу биографию зачем-то рассказала» — ревниво подумал Феликс, настороженно приглядываясь к Бену. Он знал такой тип мужчин: уверенный в себе, всего добившейся сам, умный, здоровый, с довольно высокой самооценкой, мотивированный, социально самодостаточный … хотя, возможно и у него есть проблемы и немало. У таких, как Бен обычно нет «хобби», хотя он не всегда знает, как занять свое свободное время: слишком много отдал учебе и карьере, ему невероятно трудно расслабиться, он не умеет отдыхать. Надо будет у Аньки спросить, женат ли он, есть ли у него подруга? Возможно он «одинокий волк», практически отчаявшейся найти близкого человека, или хотя бы «уши». Дорожит своей свободой и тяготится ей. «Что это я тут упражняюсь в популярной психологии? Что мне этот Бен?» — Феликс заставил себя отвлечься от мыслей о психологе, хотя получалось это у него не слишком хорошо: «Красивый мужик, в самом соку. Аньке такие должны нравится.» Феликсом овладевало глухое раздражение против Бена, хотя никаких видимых оснований для этого не было. Ему самому было неприятно думать, что он скорее всего испытывал вульгарную ревность. Только этого ему сейчас не хватало. Совсем спятил!

На этот раз контрольные тестирования должны были занять не больше недели. Когда Аня ушла на тренажеры, Феликс в первый раз встретился один на один с Колманом:


— Феликс, я не могу от вас ничего скрывать. Процесс в случае Анны не купируется, по нашим наблюдениям он даже акселируется, по-этому вы должны быть готовы к завершению …

— Когда это будет, доктор? Скажите мне хотя бы приблизительно …

— Нет, Феликс, это неизвестно. Я могу только предполагать, т. е. никакой научной, статистической базы у моих предположений нет.

— И все-таки …

— Года полтора … максимум. Плюс— минус …

— Я понимаю, что вы все это жене объясняли, но она — не специалист … Может быть вы могли бы мне еще раз рассказать, как все это будет … Я пойму, а об этом читал все, что смог найти.

— Феликс, Анна регрессирует в геометрической прогрессии. Она станет ребенком, потом совсем маленьким ребенком, потом эмбрионом, потом оплодотворенной клеткой — зиготой, а потом клетка станет делиться … и мы ее подсадим в матку …

— Да, я понимаю. Меня интересует этап эмбрионального существования до подсадки. Как плод будет жить без плаценты? Как вы это сделаете чисто технически? Он же может погибнуть …

— Хороший вопрос, Феликс. Анна нам его не задавала. Не буду от вас скрывать: это неимоверно сложно, но возможно. Создан аппарат «искусственная плацента». Он не применяется в современной медицине, непонятно даже, будет ли, и когда … Но изобретение существует. Аппарат действительно осуществляет газообмен через пуповинные сосуды и создает искусственное плацентарное кровообращение. В современной практике он применяется для изучения эмбрионов лабораторных животных, а в наших случаях применялся на человеческих, причем успешно, хотя это совершенно закрытая информация. Официально, опыты закрыты, в свое время их называли эктогенезисом. Есть, кстати, французский фильм «Искусственное чрево». Там все подано как фантастика, а это … есть, Феликс.

— Неужели это возможно? Трудно поверить …

— Да, невероятно сложно вырастить из эмбриона доношенного ребенка. Так бы не вышло. Но в нашем случае этого и не требуется. Мы не ждем 9 долгих месяцев, наш процесс продолжится не более нескольких дней, так как он идет очень быстро. Сначала просто недоношенный ребенок 20–22 недели, жизнедеятельность которого могли бы поддерживать в любой американской клинике, а потом плод, помещенный в аппарат, но не более, как на неделю. Потом все … матка!

— Так просто?

— О нет, Феликс. Если бы вы знали, как это непросто. И баснословно дорого. Первые искусственные плаценты были созданы в Японии, исследования интенсивно велись у нас в Корнеле, но сейчас они приостановлены из этических соображений. Официально приостановлены … вы понимаете, о чем я? Сведения об этих опытах нигде не публикуются.

— А кому подсадят клетку? Эта женщина известна?

— Мы работаем с репродуктивными центрами Корнеля и Джона Хопкинса. Идет строжайший отбор пары. Нам нужно, чтобы родители максимально отвечали нашим требованиям: возраст, социальное положение, профессии, этническая принадлежность, даже география места …

— Что вы имеете в виду?

— Новые родители Анны должны быть похожими на ее родителей. Полная идентификация невозможна, но мы найдем супружескую пару, максимально приближенную к идеальной.

— А эти люди будут знать …

— Нет, зачем. Просто бездетная пара. Это будет их первый ребенок … и последний.

— А если они захотят еще детей?

— Нет, они будут бездетны … оба.

— А что, много таких пар? Их легко найти?

— Найти, Феликс, легко. Нелегко отобрать тех, кто нас устроит. Но мы справимся. Семья … «новой» Анны воспитает ее похоже, учитывая другое время, другую страну и другую культуру. Мы будем иметь дело с клоном, который по определению, не может быть во всем идентичен оригиналу, но суть наших исследований как раз в выявлении различий, сравнительных характеристик оригинала и клона, а возможно и дальнейших клонов.

— Простите, доктор Колеман. Последний вопрос …

— Конечно, пожалуйста.

— Я знаю, что процент успешного рождения детей из «пробирки» невелик. Каковы шансы, что все получится? Анна может не родиться?

— Может. Но шансы, что эмбрион имплантируется в стенку матки, как раз, велики. Не забывайте, что речь идет не о оплодотворенной клетке вообще, а именно об этой клетке, а она феноменально жизнеспособна. Поверьте.

— А то, что будет ребенок из пробирки не скажется на его развитии?

— И что это люди все время говорят о ребенке «из пробирки»? Вовсе не будет никакой пробирки. Речь, строго говоря, идет о чашке Петри. Хотя … какая разница. Никаких отклонений в развитии ребенка совершенно не предвидится. — доктор Кальман улыбнулся.


Мозг Феликса так и не мог до конца охватить все этапы процесса. Его медицинская специальность была все-таки очень далека от репродуктивной физиологии. Искусственные плаценты, имплантация клетки, матка «подобранной» женщины, ни о чем не подозревающие счастливые родители. Не надеясь на положительные ответ, он все-таки спросил Кольмана, скажут ли им имена новых родителей, и смогут ли они тоже следить за «новой Анной»? «Нет, — ответил Колман. Это невозможно, но я вам сообщу, когда эмбрион окажется в матке и начнется процесс вынашивания». Феликс так просил сообщить им, когда ребенок благополучно родится, что Колман обещал. После этого их общение должно было прерваться. Это он дал Феликсу понять очень твердо.

Встречи с доктором Лисовским Феликс очень ждал, хотя Бен, встречающий их в аэропорту его насторожил по причинам, которые были ему скорее неприятны. Не стоило даже и думать об этом. Лисовский был коллегой, причем, даже учитывая разность их научных и профессиональных интересов, они были сравнимы по квалификации. Феликс сам не знал, что он хотел узнать и понять, но Бен его интересовал как человек, как специалист, и еще как кто-то, кто имел на Аню влияние. Да, имел … он это чувствовал. Как складывалась жизнь: он, Феликс, известный психиатр, пришел искать совета психолога. Вот уж действительно «сапожник без сапог». Феликс вошел к доктору Лисовскому в кабинет, они поздоровались за руку:


— Феликс, вы разрешите вас так называть?

— Конечно. Аня столько мне о вас рассказывала, что и вы для меня просто Бен.

— Нам уже давно пора было познакомиться. Я рад, что вы смогли приехать.

— Да, мне показалось, что Ане в ее теперешнем состоянии нужна поддержка.

— Разумеется, Феликс, вы правы. Я как раз хотел обсудить с вами последние перемены в ее статусе, и, главное, поговорить о вас и вашей семье. Вам предстоит теперь принимать ее такой, какой никто из вас ее никогда не знал.

— Да, это важно. Но мы все — взрослые люди, а вот … Аня. Я не хочу, чтобы она страдала.

— Вот, Феликс, в этом сама суть вопроса. Вы действительно уверены, что Аня будет страдать, что она сейчас страдает?

— Не знаю. Наверное. Она в неважном настроении.

— А я, вот, не думаю, что речь идет действительно о страданиях. Плохое настроение — это другое дело. Чем моложе будет ее условный, неметрический возраст, тем меньше она будет страдать. Она уже и сейчас особо не страдает. То-есть у нее есть проблемы, она неуравновешенна, неудовлетворена, в чем-то беспомощна, но вряд ли испытывает страдания по-поводу регресса.

— Боюсь, что я вас, Бен, не совсем понимаю.

— Феликс, дело в том, что Анна сейчас очень молодая девушка, будет ощущать себя все моложе и моложе. Ей будут свойственны переживания человека ее возраста, не связанные больше ни с чем. Разве вы не замечаете, что она как бы забывает о том, что с ней происходит? Нет, нет, она не то, чтобы совсем все забыла. Пока — нет, но она перестает придавать этому значение. Расскажите мне, как она сейчас относится к вам и членам вашей семьи? По-старому?

— Нет, конечно. Она стала к нам ко всем гораздо более равнодушна. Даже не равнодушна, а безразлична. Нет, это одно и то же. Мне трудно подобрать слово. Мы для нее близкие люди, но … она просто не может относиться к нам по-старому. Я ей не муж, девочки и Саша — не дети и ну так далее … Вы понимаете?

— Разумеется. Она сейчас посередине … вы — взрослые, старшие, она младше вас всех. А дети … она еще не ребенок, ей с ними пока неинтересно. Я думаю, Анна сейчас одинока, ей кажется, что ее никто не понимает. Тем более, что у нее нет здесь круга общения. Если она захочет его себе создать — не препятствуйте.

— О каком круге речь? Что я могу сделать?

— Есть вероятность, что Анна захочет ходить в школу. Пусть. Ее переполняет энергия. Ее хочется активной жизни, знакомых. Общение только с вами уже не может ее удовлетворить. Представьте себе, что рядом с вами живет подросток.

— Подросток?

— Ну, да. Феликс, уверяю вас, что вам самому скоро будет совершенно невозможно видеть в этой девочке свою жену. В повседневной жизни вы и сами об этом забудете, вам станет легче. Просто каждый этап вашей повседневности недолго продлится. Вот к чему я прошу вас быть готовыми. Представьте себе, что ваш ребенок быстро растет, только в обратную сторону.

— Ребенок?

— Да, Феликс. Вы себе в этом не признаетесь, но вы уже видите в ней ребенка. Не отпустили ли же вы ее к нам одну.

— Не отпустил. Я — ладно … я пока смогу жить с ней. А потом … я же работаю. Совсем маленький ребенок мне не под силу.

— Феликс, я понимаю вашу тревогу. Думаю, что дочери справятся, а нет — всегда есть опция привести Анну сюда, в Лаборатории. Мы тут сами всем займемся. В какой-то момент все равно придется это сделать. Все будет зависеть от семьи, насколько вы сами захотите отдалить этот момент.


Феликс ушел в смятении. Бен видел, что ему удалось успокоить его только отчасти. «Ничего. Он справится. Приятный мужик. Под стать Анне. Да только сейчас он старик и рядом с нею — невозможен. А я … возможен? Пожалуй, уже нет. Она стала девчонкой. С ней еще можно … но уже не то. Сейчас все свелось бы к простому телесному контакту, а этого мне мало. Я не могу любить такую tabula rasa, в нее пока не впечатался опыт зрелой уверенности в себе. Мне было бы скучно быть для девочки „пробой пера“. Нет, все! Я так и знал … последний раз действительно был последним разом!» — Бен пожимал Феликсу руку, провожал его до двери. Напоследок он сделал ему приятное, сказав, что знаком с его книгами и статьями, и что, если бы обстоятельства сложились по-другому, он счел бы за честь с ним работать. Бен действительно считал несправедливым, что такой высококлассный специалист, как Феликс прозябает. «Мог бы даже у нас работать … сейчас уже это никак не получится из-за возрастного ценза для сотрудников. А так … жаль».

Бен волновался перед встречей с Аниным мужем, ему казалось, что при знакомстве с Феликсом он испытает чувство вины за то, что вульгарно спал с его женой. Но, нет, никакого чувства вины не было, может потому, что Анна отошла для него в прошлое. Бен не забыл ее, но их история уже не вызывала боль, а воспринималась с благодарностью, как что-то далекое, ностальгически-грустное, туманное, важное, без чего жизнь была бы хуже. Феликс в эту щемящуюностальгию не вписывался и стыдно перед ним не было.

Феликс после встречи с Беном практически выкинул из головы неприятные мысли, решив, что он из-за стресса стал неадекватен, ревнует на ровном месте, вместо того, чтобы взять себя в руки, и не распускаться. Надо же: был готов привязаться к приятному милому человеку, что он с Аней, якобы … параноик ненормальный. Впрочем, даже если и так … какое это теперь имело значение?

На обратном пути в самолете Аня играла в компьютерную игру на планшете, хотя раньше ей бы и в голову это не пришло. Несколько раз Феликс пытался с ней поговорить, но она отвечала односложно, едва удерживаясь от хамства. Когда она пошла в туалет, сосед сказал ему: «какая у вас красивая дочь», и Феликс, уже не удивляясь, просто поблагодарил. «Хорошо, что за дочь принимают, не за внучку и не за любовницу. Хотя здесь люди таких любовниц не имеют. Это не принято» — Феликс думал о том, о чем его просил Бен: «не препятствовать, если Аня захочет в школу». Как туда устраивают, какие нужны документы? Феликс понятия не имел. Ладно, пройдет лето, а там они посмотрят.

Лето прошло тихо. Аня сходила на несколько барбекю, но уже не в качестве «бабушки Ани», а в качестве девочки Ани. Объяснения с детьми прошли не так гладко, как хотелось бы. Яша спрашивал «а когда бабушка приедет обратно?» Неопределенные ответы его не удовлетворяли и злили. Ника только спросила: «А почему она уехала и с нами не попрощалась?» «Вы были все в лагере. Бабушка не успела.» Однако, если отсутствие бабушки детей тревожило, то «приезд родственницы» был воспринят совершенно нормально. Приехала — и хорошо. Дети не стали уточнять, кто она такая, чья дочь, это было для них неинтересно. Никто не узнал в Ане «бабушку Аню», и на том спасибо. Все однако понимали, что серьезного объяснения не миновать.

Аня сидела за столом, но в разговорах взрослых участия почти не принимала. Она уединялась с девочками в верхние комнаты и показывала им там, как правильно краситься, они о чем-то шептались и хихикали. Было видно, что Аня до девочек «снисходит», что они ей не подружки, но с остальными ей было в тягость еще больше. Дома она уходила с маленьким компьютером в свою комнату, обязательно закрывая дверь, и когда Феликс спрашивал ее, что она там читает и пишет, Аня отвечала уклончиво, даже иногда с еле скрываемым раздражением. Она объявила, что ей надо купить себе на стену какой-нибудь постер. «Какой, Аня?» — удивленно спросил Феликс. Оказалось, что она хочет украсить стены постерами, а старые фотографии снять. В маленькой спальне, которая раньше была гостевой, висели фотографии внуков.


— Фель, ты их можешь себе повесить. Я тут у себя не хочу детей.

— Ну, Ань. Они всегда висели в этой комнате.

— Висели, а теперь не будут. Тебе, что, жалко купить мне что-нибудь посовременнее?

— Не в этом дело. Мне не жалко … но …

— Нежалко, так поедем сейчас и купим … я тут кое-что на интернете нашла, но может это и в магазине есть.


В магазине ничего, из того, что Аня хотела, не оказалось. Купили картинку с муравьем, который тащит на спине давящий ему на спинку земной шар с надписью «Don't give up», не сдавайся! На вкус Феликса постер был слишком примитивен и по-этому безвкусен, но Аня настояла. На этом она не успокоилась и заказала на Амазоне еще один с летящим на белом фоне силуэтом молодого человека. Красивый, но бессмысленный и, с Феликса точки зрения, надоедливый. Фотографии он снял и убрал в шкаф. Ему было грустно, но все-таки следовало признать, что современная Аня и маленькие дети в разных забавных позах никак не совмещались.

Аня все-таки купила себе в Костко велосипед и теперь всегда ездила с ребятами кататься. Феликс начал здорово беспокоиться насчет ее кредитной карточки. Тут были проблемы, о которых он раньше и не подумал: Аня не была похожа на своем ID на себя теперешнюю, и когда она расплачивалась существовала прямая угроза неприятностей. Кроме того она уже не слишком хорошо теперь понимала, сколько и на что следовало потратить. У них был по-этому поводу малоприятный разговор, но велосипед он ей, так и быть «простил». Тем более, что он ей доставлял удовольствие. Аня приезжала с велосипедных прогулок усталая, разгоряченная, веселая и голодная. Феликс поджидал ее с ужином. Как и предсказывал Бен, разговор про учебу у них возник:


— Фель, а что я буду делать осенью?

— В каком, Ань, смысле, что ты будешь делать?

— А ты считаешь нормальным, чтобы ты уходил на работу, а я тут одна сидела?

— А что ты хочешь?

— А хочу учиться в университете. Думаешь, не смогу? Переведу свои оценки на их кредиты …

— Аня, послушай меня. Ты забыла, что твоим кредитам почти 50 лет? Забыла? Странно.

— И что?

— И то, Ань … тем более, что это, как ты понимаешь, дорого. Если хочешь, иди в школу, Liberty High School.

— А там, что ты скажешь?

— А там, Аня, ничего не надо говорить. Там нужен адрес и … все. Запишут с моих слов, кто ты такая. Скажу, что ты приехала ко мне надолго погостить из России.

— Мне там будет скучно. Я все буду знать.

— Не выдумывай. Короче, если хочешь … давай, а нет — так нет.


Со школой сразу возникла дурацкая проблема. Ездить на школьном автобусе Аня категорически отказалась, объясняя Феликсу, что она будет «как дура». Ей было бы удобнее ездить на машине. Феликс говорил ей, что это невозможно, так как … «а что если остановят, то какие ты покажешь права. Старой женщины?» Аня вроде все понимала, но ей казалось, что ее не остановят, что ехать надо всего пару блоков, что …«если остановят, она скажет …» Феликс был непреклонен: «нет и все». Аня просила его позвонить в Бюро, они, дескать, помогут с бумагами. Однако Феликс уже с ними об этом говорил, но они были уклончивы, видимо, процедура казалась им слишком сложной и не стоящей усилий, ввиду слишком краткой необходимости. В результате договорились, что Феликс до работы сможет ее отвозить в школу, а обратно она либо пройдется пешком, либо сядет на школьный автобус.

Перед первым днем Аня заметно волновалась, а вечером рассказала Феликсу, что, все, вроде, ничего прошло, что ребята с ней разговаривали, но мало. Ее представили, сказали, что она из Москвы, и все удивились, что она так хорошо разговаривает по-английски. Тут Аня не удержалась, и сообщила им, что она еще лучше говорит по-французски. Впрочем, она была совершенно не уверена, понравилось это окружающим, или нет. За следующие несколько дней подруг Аня не завела. Она и не собиралась этого делать, приглядывалась только к мальчикам. Самым главным для нее было понять, что здесь ценилось больше всего: хорошая учеба, спорт, внешний вид, одежда, фигура, раскованность, эрудиция … Оказалось, что хорошо учиться было не так уж и важно. Вокруг сидели накаченные, не слишком интеллектуальные мексиканские парни, для которых девочка вовсе не обязательно должна была быть академической звездой. Уровень преподавания и знаний Аня нашла неприлично низким. Каждый вечер она говорила Феликсу, что, учителя — козлы, одноклассники — тихие уроды, занятия — просто мрак. Там все такое дерьмо, заведение полное самодовольных идиотов, высокомерных свиней, дебилов. Феликс даже и представить себе не мог, как Аня, сама преподаватель, вдруг стала так воспринимать школу. Интересное явление для него, как для специалиста. Он предлагал ей не мучится, просто завтра же перестать эту «школу для идиотов» посещать. Но, Аня странным образом, за школу держалась, и даже перестала ныть.

Феликс не понимал почему, и Аня вовсе не собиралась ему объяснять, что в школе — классная тусовка, войти в которую стало для нее делом чести. Пара-тройка парней показались ей стоящими. Ничего, что они были пока чужими. Посмотрим, чьими они будут через месяц! Она в совершенстве владела тактикой отключения на уроке, если было слишком скучно.

Ей следовало достичь самой высокой степени крутости, и делать это Аня решила «от противного»: «У вас тут немодно учиться, а я буду учиться. Вы боитесь некоторых предметов, как черт ладана, а я их возьму, и буду первой в своем классе. У вас модно ходить в узких джинсах и коротких майках, а я надену длинную юбку. Вы небрежные, а я буду элегантной. Вы будете балдеть и молчать, а я стану, как ваш учитель!» У Ани появилась программа действия и теперь каждый день был полон для нее смысла. Она боролась за популярность, и хотела ее добиться во что бы то ни стало. Аня знала, что ей будет нелегко, она же должна играть на чужом поле, но … она же Анна Рейфман и она им себя покажет.

В школе все обязаны были изучать какую-нибудь, как они здесь выражались, науку. Большинство брали биологию. Самым непопулярным предметом была физика. Аня внутренне улыбаясь, записалась на этот курс. Изо всей не такой уж маленькой школы в этот класс пришли 11 человек. Учитель, неопрятный молодой человек, пытался их на первом уроке заинтересовать занимательными опытами. Дядька наливал в стакан воду, брал иголку. Иголка плавала. Он ее вынимал, вытирал платком, объясняя, что «иголка должна быть сухой». Ребята должны были повторить опыт. Иголка плавала … потом учитель свой фокус-покус разжевывал: на платке, или на пальцах жир, т. е. поверхность несмачиваемая и … что «и» никто не понимал. Потом был мутный «фокус» с бритвой. Ее переворачивали разными сторонами вверх, потом сгибали, и … одна сторона, всегда одна и та же, оказывалась наверху. И что? А то, говорил учитель, что при изготовлении одна сторона бритвы подвергается более сильному тепловому воздействию, чем другая … структура металла меняется и по-этому … учителю все казалось ясным и дико интересным, но Аня была готова поклясться, что ни один китайский или индийский парень из ее класса, где она была единственной девочкой, ничего не понял. В первое мгновение ее как и подмывало задать лысенькому дядьке кое-какие вопросы, но потом она раздумала, решив сначала выждать, и посмотреть, как будут идти дела дальше. На рожон Аня лезть не любила, и никогда не делала этого, не подумав. «Рожон» был возможен, но только как крайнее средство.

По физике был очень толстый учебник с яркими картинками, где были помещены все разделы. Аня его пролистала, и узнала, что программа была сделана здесь на других принципах. Больше лабораторных работ, меньше теории, и вычислений. Да, она собственно и не удивилась. Все было так же, как у нее в университете. Примерно тот же уровень. В классе сидели технари, что и понятно, так как нельзя было бы брать физику, не имея приличный уровень математики. К доске никто никогда не выходил, для проверки знаний учитель устраивал тесты, где был примитивный выбор правильного ответа из нескольких возможных. Аня, зевая, быстро выбирала то, что нужно:


Магнитное поле можно обнаружить по его воздействию на:

1. мелкие кусочки бумаги;

2. движущийся электрон;

3. подвешенный на нити легкий заряженный шарик;

4. стрелка компаса.


К ее удивлению со временем все стало сложнее, и Аня увлеклась. Она сидела за столом, наморщив лоб, хотя не так уж ей все это было трудно.

Лысенький учитель послал ее на олимпиаду штата. Она думала над правильным ответом, который практически сразу возникал в ее голове, и одновременно прекрасно видела, что многие на нее смотрят. В зале было очень мало девушек, несколько азиаток и индианок. Она выделялась, как обычно создавая диссонанс между складом своего интеллекта и внешним видом. Даже те «заморыши», которые участвовали в физической олимпиаде, отвлекались на нее от своих задач, Аня им мешала думать. Вот смешные. Ане хотелось посидеть с ними со всеми еще немного, и поэтому она специально замедляла решения, чтобы не сдавать все первой. Ну, что там еще они предлагают? Ага …


1


На каком из графиков можно найти участок, соответствующий охлаждению твёрдого куска олова? Температура плавления олова 231,9 °C.










Подобных заданий было двадцать. Аня тянула время, но все равно она все делала быстрее, чем другие. Не это было для нее важно. Важным было всегда получать только максимальные баллы. Ее одноклассники по остальным предметам знали о ее успехах в физике, хотя и не особенно могли их себе представить. Учитель ее обожал, ставил в пример, хвалил европейскую систему образования и советовал Ане поступать … тут его уж совсем заносило. Обещал написать роскошное рекомендательное письмо и распинался насчет зональной олимпиады в Айдахо.

Аня договорилась с Феликсом, что на олимпиаду она поедет. Каким-то образом она поняла, что ей необходимо его разрешение: он, взрослый должен был ее отпустить. И опять она, чуть волнуясь, сидела в аудитории среди молодых и мало привлекательных азиатов и индийцев, стараясь все сделать правильно:

— первую половину пути автомобиль прошел равномерно со скоростью 10 миль, в вторую со скоростью 35 миль. Средняя скорость движения автомобиля на всем пути равна …? Боже, какой-то детский лепет!


Так, а это чуть сложнее:

— с некоторой высоты падает тело и за последнюю секунду пролетает 50 футов. Высота, с которой падало тело равна … Нет, не сложнее … опять фигня.


Зачем она поехала? Что хотела доказать? Кому? Только бы не хватало, чтобы она этого не решила. Учитель получил по интернету результаты, Анины были безупречны. Правильно, что она поехала, а теперь ее диплом поможет поступить в университет. Ей теперь надо на национальную олимпиаду … Учитель гордился и Аня была за него рада, но твердо решила больше никуда не ездить. Слишком глупо.

У нее состоялся примечательный разговор с девочкой Рейчел в кафетерии:

— Анна, поздравляю, слышала о твоих успехах.

— Спасибо.

— А я бы физику ни за что не взяла. Какая-то муть.

— Да, это не для всех.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего, только то, что я сказала. Не берешь, и не бери …

— А ты зачем берешь? Зачем это нужно?

— Понимаешь, я голову развиваю. Мозг, ведь, это же, как мышца. Не будешь развивать, атрофируется. За этим надо следить.

— Да, ладно … А кто там у тебя в классе? Ни одного симпатичного парня. Зачем туда ходить?

— А ничего. Я насчет парней не волнуюсь. И ты за меня не волнуйся. Мне парней всегда хватит.

— Думаешь ты кому-то понравишься, такая умная?

— Понравлюсь … Увидишь.


Ох, уж эта Рейчел-шмейчел, толстуха в бесформенных джинсах, но с выставленными напоказ увесистыми сиськами, которые скоро будут «как у тети Миси … по колено сиси» … Идиотка. Аня был смешон этот разговор. Физика ей как раз и нужна была для того, чтобы быть другой, не такой, как клуша Рейчел с мужским размером обуви. Дура еще этого не заметила, но Аня-то уже видела, что на нее смотрят. Кто-то украдкой, а кто-то пристально. Она знала такие взгляды. Начиналась охота, и Аню охватывал азарт большой игры.

Теперь она закрывала дверь в свою комнату и болтала в чате с Эммануэлем, которого все звали Маноло. Сколько ему? Лет 17–18? Аня смутно помнила, что когда-то в другой жизни у нее был знакомый Эммануил, еврей с черными кудрями, и оплывшей фигурой. Он жил с родителями и бабушкой в коммуналке в Комсомольском переулке, и Аня там у него несколько раз была. Все ребята звали его Моня и бабушка называла Эмой. Насколько же этот Моноло был другой, красивый, дерзкий и необразованный. Аня таких раньше не знала. Феликс быстро заметил, что Аня кем-то в школе увлеклась, но он заранее знал, что ее поведение не впишется в схему трогательной романтической первой любви. Не будет ни задумчивого взгляда, ни стихов на полях тетради. Он заволновался как бы она с ее московскими ухватками и опытом, который она может даже плохо сейчас осознавала, не наломала дров и решил с ней поговорить:


— Ань, прости, что я лезу, но с кем ты так подолгу разговариваешь ночами. Я могу узнать?

— Да можешь, только не понимаю, почему тебя это волнует.

— Как почему?

— Да, почему? Это мое дело. Ты прав. Однако я могу тебе сказать, что этого парня зовут Эммануэль. Это что-нибудь меняет?

Феликс растерялся. Действительно, что это меняло? Училась Аня с блеском, да даже если бы она училась совсем плохо, какая разница? Ревность к мексиканскому мальчишке была бы еще большим маразмом, чем ревность к Бену. Беспокоиться за Анину нравственность? Еще большая глупость. Феликс понял, что он, скорее всего, просто побаивается неприятностей, которые вполне можно было от его бесшабашной Ани ожидать. Забрать ее что ли из школы? Как ей об этом сказать?

— Аня, я подумал. Я может, ну ее эту школу. Ты там только время теряешь. Мы давно убедились, что вся их программа для тебя детский лепет.

— Я сама решу, куда мне ходить и зачем.

— Нет, Аня, я теперь решаю.

— Да? Кто тебе сказал? Ты много на себя берешь. Хочу и буду ходить в школу. Мне там интересно.

— Я знаю, что именно тебе интересно….

— Ну-ка отвяжись от меня. Оставь меня в покое.


Феликс решил сменить тактику. Как ему было с Аней разговаривать. О каком его отцовском авторитете могла идти речь? Ни расспросы, ни давление ничего не дадут. Ничего он не сделает по-поводу этого ее Эммануэля. Сами разберутся. Наверное, если бы Аня была обычным подростком, Феликс бы знал, что делать: бушующие гормоны, скачущие эмоции, стремление познать свой внутренний мир, понять себя, отделиться от родителей … да мало ли. Но в том-то и дело, что Аня не была обычным подростком, может быть даже и вовсе подростком не была. Не стала же она делать тайны из увлечения, она не скрывала, ей просто неинтересно было с ним об этом говорить. Она не красит ногти и волосы в дурацкие цвета. По-сути она осталась прежней Аней, больше всего на свете ценящей свою непохожесть на остальных, и некий, знакомый ему, «комплекс полноценности». У подростков часто бывает низкая самооценка, у Ани — высокая. Наверное Феликс нашел бы с Аней правильный тон, как он находил его с собственными детьми. Но для этого ему надо было бы быть ее отцом. А он ей … кто он ей теперь, Феликс и сам не знал. Он, ведь, не растил свободную, умную, добрую дочь, как раз наоборот, он знал, что ей не суждено стать взрослой. Что проку было ее «растить»?

Если бы Аня переживала любовь, он бы скорее всего только за нее порадовался. Тут не было бы ничего плохого, но Аня могла «выкинуть номер», причем такой, какого здесь еще не видывали, и Феликс беспокоился. Кроме того, он не мог принять, что Аня все меньше и меньше интересовалась семьей. Какой может быть Эммануэль, если Аня все еще может видеть детей, пусть даже не чувствуя себя ни мамой, ни бабушкой. Надо им всем как можно больше бывать вместе. Скоро ни у кого уже не будет такой возможности, но все было не так, как ему бы хотелось:

— Анечка, не забудь, что мы с тобой в субботу идем к Кате … Они звали на барбекю. Последние теплые дни …

— Я не пойду. На меня не рассчитывай. Иди один, если хочешь.

— Как это? Я не понял.

— Фель, не тормози. Я сказала: не пойду. У меня другие планы.

— Какие, если не секрет.

— Не секрет. Мы с Моноло едем на пляж.

— Ты едешь на пляж с каким-то Маноло, вместо встречи с детьми?

— Ага.

— Ань, ты совсем с ума сошла. Тебе Маноло дороже нас?

— Знаешь, Фель, я всегда знала, что ты демагог. Дороже, не дороже. У меня своя жизнь, а у тебя своя. Не дави на меня. Я этого не люблю.

— Аня, сейчас уже октябрь. Что вы будете делать на пляже?

— Хорошо, папочка. Я курточку надену! Ты не видишь, какие стоят солнечные дни. Бабье лето. Вы же, небось, свое барбекю на улице будете есть, а мне нельзя на пляж? Я должна под твою дудку плясать? Не будет этого.

И тут Феликс сорвался. Он никогда ни на кого не орал, а тут … Феликс кричал Ане, что она плохая мать, что он «больше не может», но она «забывается», что она ему ни в чем не помогает, что даже тарелку за собой убрать не может, что он хочет, как лучше … Аня недоуменно смотрела на него, а потом подошла, прижалась к нему и крепко обняла.

— Не надо, Фель. Ты не виноват, но и я не виновата. Оставь меня просто в покое. Ладно? Я уже и сама не понимаю ничего.

Феликс заплакал. Аня смотрела на его вздрагивающие губы, на слезы, текущие по морщинистым, неважно выбритым щекам, на опущенные покатые плечи … Ей было его жалко, но … зачем он так с ней? Она молодая, у нее своя жизнь. Он не должен в нее лезть, не должен ей ничего приказывать и запрещать, а главное … не надо ее тащить к детям. Ей не хочется сидеть с ними со всеми за столом. Это … скучно. Аня гладила Феликса по спине, и думала, как они будут играть с Маноло в волейбол на песке, мысленно видела его бугристые мышцы и сильные коротковатые ноги. Он обещал научить ее кататься на доске. Вот что она будет делать в субботу, если погода не испортится. Феликс ее не остановит, не лишит ее «фана», удовольствия. Не пойдет она с ним к Катьке. Там только и разговоров, что про школу, про образование: дети молодцы, дети то, дети се … А про нее небось никто не вспомнит. Про ее учебу им неинтересно. Выиграла олимпиаду — как будто так и надо. С другой стороны Аня и сама чувствовала, что «да, так и надо», но не могла объяснить себе почему. Она знала и умела в сто раз больше, чем ее одноклассники, и это нормально, тут была причина … но думать об этом Ане удавалось как-то отстраненно и редко. Ей просто казалось, что родные относятся к ней невнимательно, по-другому, чем раньше, но в чем отличие Аня улавливала с трудом. Дело было не столько в них, сколько в ней самой. Ей было одиноко, в школе немного лучше, чем дома. А ладно … послезавтра за ней заедет Маноло и они поедут на его старой машине на океан. Жары не будет, но будет хороший солнечный день.

Поездка удалась. С утра Феликс позавтракал вместе с Аней, ничего они уже не обсуждали. У Ани было замечательное настроение, ей казалось, что Феликс больше не дуется, и что у всех все хорошо. К десяти заехал Маноло, она его познакомила с Феликсом и ей показалось, что Маноло ему понравился. Еще бы: такой вежливый, скромный парень, называл Феликса «сэром». Да, сэр, нет сэр … Приедем часам к шести, но вы не беспокойтесь, даже если приедем позднее … трафик… Маноло был воспитан на уровне поверхностной вежливости, но вежливость не могла замаскировать его неразвитости. Феликсу было бы трудно с ним разговаривать. Да он и не собирался, об этом Ане не стоило волноваться. Феликс Маноло не то, чтобы презирал, он его просто «в упор не видел». Кто был Маноло по сравнению с Феликсом? Сопля на палочке, причем тупая. Ну и что? Наплевать на интеллект! Или не наплевать? Аня и сама не знала.

На берегу они вытащили из машины свои сумки и пошли к воде. Было ветрено, и Аня даже накрылась одеялом. Маноло не хотел валяться на подстилке и сразу потащил Аню к группе знакомых ребят. Мальчишки возились со своими досками и обсуждали ветер. У них был один виндсерф на всю компанию. Оказалось, что Маноло умел на всех этих штуках кататься и Аня с удовольствием наблюдала за его доской. Она быстро скользила по прибойной волне и парус красиво выгибался под мощной воздушной струей. Маноло держался за скобу обеими руками и тело его низко наклонялось под разными углами к воде, иногда почти касаясь поверхности. Аня смотрела, не отрываясь на его мускулистое загорелое тело, и сознавала, что хочет его. «Господи, ну что мне его мозги? Мне же не с мозгами …» — себя обманывать Аня не считала нужным.

У ребят был мяч и они пошли всей гурьбой поиграть в волейбол. Потом они с Маноло лежали на одеяле, солнце было нежарким, ласковым. Кругом кипела пляжная жизнь, бегали собаки, за пару сотен метров от берега возвышался маленький скалистый утес, во-время отлива до него даже можно было дойти. Захотелось есть, они проехали до парка и там уселись за деревянный стол. Бутерброды с маленькими помидорами показались Ане необыкновенно вкусными. Они все запивали водой, и Маноло всерьез сожалел, что нет пива. Пиво сделало бы его еще счастливее, но и так хорошо … Они пошли погулять по лесной тропе, зашли довольно далеко, дорога шла вверх, и наконец перед ребятами показалась смотровая площадка, огороженная перилами. Оттуда открывался вид на океан и пляжи.


— Смотри, Маноло, как красиво.

— Да, тут красиво, и ветер хороший.

— Ты сюда из-за ветра приезжаешь?

— Да, а зачем же еще? Я люблю спорт. Ты сегодня не каталась, но в следующий раз, я тебя обязательно тоже на доску поставлю …

— А у нас с тобой будет следующий раз?

— А ты сомневаешься? Конечно. Правда погода может испортиться. Ерунда. Я с тобой хочу на выпускной прийти. Ты — красивая.

— Ладно, пойдем вместе на выпускной. Ты тоже красивый.

— Я знаю. Для мужчины это неважно, но … девушки меня любят. А я их люблю …

— Всех любишь?

— Всех. Но тебя больше всех. Ты — особенная, может слишком для меня особенная и умная.

— Умная? А для тебя это важно?

— Нет, не очень. Но тебе со мной будет неинтересно.

Вместо ответа Аня прижалась к Моноло и он ее поцеловал. Аня знала, что он ее поцелует. Была уверена, что по-другому и быть не может. Для них обоих это было, как начало атаки: теперь они уже целовались неистово, почти не отрываясь друг от друга. Потом Маноло увлек ее от тропы чуть в сторону и они повалились в жесткую клочковатую траву. Аня почувствовала, как он напрягся.

— Хватит, Анна, пойдем. Это неправильно. Нам пора ехать. Тут люди ходят.

— Ладно, поехали.


Аня и сама не хотела бы так комкать все, что им обоим предстояло. Что она подождать не может? Куда он от нее денется? Какая разница, что он ничего не делает в школе? Зато … зато … какой он был роскошный на доске под парусом! Ей с ним будет хорошо, она это знала. А девчонки пусть утрутся. Она вспомнила разговор в кафетерии с дурочкой Рейчел про физику, про то, что она «умная». Идиотки! Кто они все были по-сравнению с ней, с Анной Рейфман? Она с самого начала была на сто процентов уверена, что она сделает этих сявок. Маноло им всем нравится, но лежит он сейчас рядом с ней. Ну, кто бы сомневался!

В машине она думала о том, как они будут выглядеть на выпускном: она в необычном, красивом платье и он в черном смокинге, который они здесь называют «таксидо». Шикарная пара, никто от них глаз не оторвет. Уж она-то, Аня найдет себе красивое платье, не их «модное» идиотское, из атласа с широкой юбкой. О, нет … тут надо что-нибудь необычное. Аня уже планировала, что она попросит Катю или Лиду отвести ее в магазин и она даже сделает вид, что с ними советуется. Как будто она сама не понимает, что ей нужно. Интересно, а они все придут полюбоваться на них с Маноло? Да, пусть приходят, ей не жалко. Пусть гордятся ею. На «проме» ей еще все ее дипломы вручат и люди захлопают, а то … взяли моду игнорировать ее успехи. Семья называется … Про Нику и остальных они часами готовы сюсюкать, а она … не хотят признать, что она молодец.

В школе никто не сомневался, что Анна и Маноло вместе. На переменах Аня уже не старалась сесть с девочками и не сидела демонстративно одна, как в последнее время часто происходило. Группа мексиканских ребят приняли ее как свою. Мексиканские девочки было принялись делать вид, что они недовольны, но парни им дали понять, что Анна все равно теперь будет с ними, и нет никакого смысла дуться. У Маноло были серьезные проблемы по разным предметам, но особенно по математике. Он даже говорил Ане, что есть вероятность, что у него будет по математике «незачет», что это «ничего», на выпускной они все равно, разумеется, пойдут, а недостающие кредиты, он потом в комьюнити колледже получит. В колледж в любом случае он пока не собирался, там, дескать «видно будет», а пока Маноло решил идти в армию. Там он получит специальность, учеба будет оплачена, и вообще он мужчина и все выдержит, не слабак какой-нибудь.


— Ну, зачем тебе армия? Тебе надо в колледж идти.

— Нет, я не смогу. Я — ленивый. Не хочу.

— Да, все ты сможешь. Все могут. Поверь.

— Да, я даже SAT не хочу брать. Математику не понимаю. Не буду.


Аня предложила помочь ему по математике. Маноло долго отказывался. Он не хотел делать над собой никаких усилий, не мог позволить себе выглядеть дураком перед «умной» Анной, не любил просить о помощи, не мог поверить, что ему это для чего-то надо. Аня настаивала, убеждала, и наконец Маноло согласился идти с ней в библиотеку после занятий. Уровень того, что требовалось, показался Ане элементарным и невероятно для нее самой скучным. Маноло был тупой, но все-таки не такой, каким казался, да у него все было невероятно запущено. Они так много занимались, что парень даже увлекся, поражаясь, что у него получается. Аня дразнила его и вела за собой все дальше и дальше, обещая, что он сдаст с ней тесты по математике за курс университета. «Да, у меня будут зачтены кредиты, это мне поможет получить хорошую армейскую специальность». Они уже давно стали заниматься Calculus II, т. е. дифференциальным исчислением с элементами матанализа, и переменными величинами, где касались и векторной алгебры и теории вероятности, и линейных величин.

Аня стало интересно, она прекрасно объясняла и явно получала удовольствие от занятий. Хотя даже в пылу разборов самых сложных задач, ей приходило в голову, что она все-таки странно проводит время с Маноло, немножко как-то с оттенком «метать бисер». Вот тогда на тропинке, все казалось таким близким, а сейчас у них были дружеские, деловые, партнерские отношения, а остальное … Маноло прятался за занятия, и … не предпринимал никакой инициативы. Аня не то, чтобы волновалась, ей просто надоела такая длинная преамбула. Сколько можно ждать? Это уже вообще было черт знает что! Иногда ей даже казалось, что у Маноло кто-то есть, что он ее просто не хочет, и что она теряет время … Нет, ну это было слишком! Как это так? Надо что-то делать с соплячком. Аня даже не замечала, что мысленно начала называть его «соплячок», уж очень ее раздражала его инертность, причин которой она не понимала.

Слух об их занятиях разнесся по всей школе. То один, то другой подходил к Ане с просьбой помочь по математике. Ее даже спрашивали, а может ли она стать их «тьютором», т. е. репетитором по другим предметам. Аню распирал снобизм и она им всем небрежно говорила, что может. И действительно в этой школе не было такого предмета, который бы казался Ане трудным. Она даже запросто могла писать эссе по английскому. После нее просто следовало исправить мелкие стилистические ошибки.

Сначала она не слишком соглашалась помогать, отговариваясь нехваткой времени, но потом она с головой ушла в «преподавательскую» деятельность. Преподавание увлекло ее до такой степени, что ни Феликс, ни остальные ее почти не видели дома. Причин тут было две: Аня была неимоверно горда, что она так сильно востребована и все от нее зависят. Вторая причина была более прозаична: Аня брала с «учеников» деньги, причем немалые. Она была готова позаниматься и «натаскать» перед тестом, но могла и просто сделать за кого-то задание. Любое задание. Скоро у нее выработался прейскурант. Что-то стоило дороже, что-то дешевле, математика стоила дешевле физики и химии. Биология дороже астрономии и геологии, которую Ане пришлось быстренько самой изучить. Многое зависело от спроса. Аня даже нагло отпечатала на компьютере «прайс-лист». Не платил только Маноло. Ане, кстати, вовсе не казалось, что Маноло ей ничего не должен, просто она была уверена, что он с ней «расплатится» … только не деньгами.

Феликс замечал, что Аня в последнее время находится в прекрасном расположении духа, ее что-то сильно увлекает в школе, а может кто-то. Феликс был уверен, что это мальчишка-мексиканец Эммануэль. Вместе в гости они давно ни к кому не ходили, Аня всех отучила ее ждать. Феликсу по-прежнему казалось дикостью, что Аня манкирует семьей, детьми, но … с другой стороны его об этом предупреждал доктор Лисовский и может все происходящее было и Ане и всем им во благо. Было такое ощущение, что они не должны страдать, что все «нормально», что Ане хорошо. Он говорил о своих ощущениях ребятам, Катя и Лида признались ему, что для них даже было лучше, что Аня не приходит. Слишком им всем было трудно видеть, что мама такая.


— Пап, пойми, я уже не вижу в девчонке маму, — говорила ему Лида.

— Да, Лид, я тебя понимаю. Я давно не знаю, кто она нам. Родной человек, но …

— Расскажи, как она в школе?

— Да, не пойму. Учится хорошо. Ей легко. Но чем она на самом деле увлечена, я не знаю. Она не рассказывает.

— У нее там мальчишка появился, мне Катя говорила. Она ей хвасталась, что пойдет с ним на «пром». Катька ей обещала платье подыскать. Забавно, что ее только это и волнует.

— Я заметил, как вы все теперь говорите «она». Ни мамой ее не называете, ни «Аней».

— Как пап, мы должны ее называть? Дети говорят ей «Аня», а Ника все про бабушку спрашивает. Не забыла.

— А насчет «волнует» … да, ты права. Мне больно это видеть, но может так лучше.

— Не знаю, пап. Ты держись.

На следующий день Аня вернулась из школы довольно рано, как обычно Маноло ее подвез. Она даже картошку пожарила к приходу Феликса. Он уж и забыл, что Аня вообще что-то делает по дому. Он уже с порога увидел, что с ней что-то не то: это брезгливо-тревожное выражение лица. Аня явно была не в духе.

— Ань, ты что такая?

— Какая?

— У тебя что-то случилось?

— Ничего у меня не случилось. Что у меня может случиться?

— Ты с Эммануэлем поссорилась?

— Что? При чем тут он? Может я еще в подушку стала бы из-за него плакать. А ты бы меня как добрый папочка утешал. Так?

— Ань, ну что ты взъелась? Не хочешь — не говори.

— В общем тебя в школу вызывают. Директриса …

— А что такое? Что ты сделала? С чем это связано? Я же вижу, что что-то случилось.

— Ага, испугался? Случилось, случилось … ничего не случилось. Говорила я тебе, что это — школа идиотов. Сходи, пусть эта мымра сама тебе расскажет.

— А ты не хочешь рассказать?

Аня ничего ему не отвечая, поднялась наверх и хлопнула дверью своей комнаты.

— Ладно, Ань, давай ужинать! Не волнуйся. Я схожу в школу и все улажу.

Аня не отвечала и Феликс сидел один на кухне, угрюмо ковыряя свою картошку. Что она могла сделать? Как Анька там у них наговняла, скотина? Так он и знал. Вот только о чем речь? Не дай бог это как-то связано с мальчишкой, с Аньки станется. И зачем он только пошел у нее на поводу, послушал советов проклятого Лисовского, который Аньку совершенно не знал. Психолог хренов … Хоть сто тысяч тестов она ему сделала … Но он-то знал. Вот уж он не думал, что на старости лет ему придется ходить в школу и там краснеть за своего ребенка. Что придется краснеть, Феликс не сомневался. Может сказать Катьке или Лидке, чтобы сходили … нет, это его дело. Они еще успеют внести свой в Аню вклад. Когда перед сном он открыл свою почту, то сразу увидел имейл от директрисы. Она хотела его видеть.

— Здравствуйте мистер Панов … мы столкнулись с некоторыми issues, морально — этического характера, касающиеся вашей племянницы, мисс Рейфман … Мне хотелось бы их с вами обсудить и просить вашего содействия в урегулировании проблем, которые …, и прочее в том же туманно-осуждающем духе.


Между официальных строк, Феликс уловил какую-то явную дрянь. Мисс Рейфман, мать ее … Вот Анька — задрыга. Никто из школьных деятелей и представления не имел, какая она может быть зараза. Не связывался бы со школой, жил бы спокойнее … Сам виноват, идиот! С Феликсом происходили странные вещи: Аня раздражала его до бешенства, и он почему-то не учитывал ситуацию и соответственно не делал ей скидок. Аня была для него сейчас просто отвязанным подростком, который выходит из-под его контроля. К тому же он теперь часто вспоминал недобрым словом Аниных родителей, которые «безобразно избаловали дочь». Раньше он никогда так о них не думал. И вальяжный, веселый Лев и тихая интеллигентная Фрида всегда были ему очень симпатичны, он с ними дружил. А сегодня, когда ему надо было идти в школу на расправу, он считал этих, давно умерших людей, виноватыми. Анька, сволочь, у них на голове сидела. А он теперь расхлебывай …

С утра он отвез Аню в школу, она, как ни в чем не бывало, нырнула в толпу ребят, и сам пошел к директорской двери. Ее еще не было. Пришлось немного подождать, директриса пришла и вежливо поздоровалась. Феликс зашел в кабинет и через несколько минут ему все стало ясно: Анька продавала свои услуги репетитора! Ну … такого он не мог себе представить, однако … новость про «шкурный интерес» Феликс узнал с облегчением. Хоть не про мальчишку и то — спасибо. Директриса монотонно зудела ему в ухо:

— … мы не можем допустить … надо принимать во внимание законы о плагиаризме, родители жалуются … в нашей школе никогда ничего подобного не было … Анна торгует знаниями … недопустимо … нежелательно … неэтично …

«Это неприлично, негигиенично и несимпатично, вам говорят …» — саркастически подумал Феликс. В голове его звучала песню про «школу танцев» из их позапрошлогоднего спектакля. Проблема казалась ему нелепой, даже забавной, в глубине души он даже был за Аню рад, но директрисе он сказал, что, разумеется, он с Анной поговорит, что это больше не повторится, но … нет, он не уверен, что следует возвращать семьям деньги. В конце концов этих студентов никто не неволил покупать у Анны ее знания и умения…. да, да, да, он понимает и, конечно впредь … Вечером никакого серьезного разговора у них с Аней не вышло:

— Ань, я был у директрисы.

— Ну, хорошо. Я же тебе сразу говорила, что там все дебилы и директриса — главная дебилка.

— Аня, кого ты называешь дебилами? Почему это все у тебя дебилы?

— Ой, Фель, а кто они? Никто ничего не соображает, и учителя не слишком хорошо соображают тоже. Что я такого делала?

— Аня, тебе бы никто ничего не сказал, если бы ты просто с ребятами позанималась.

— Интересно, как это «просто»? Я тут что тебе, коммунизм строю? У меня есть то, чего нет у них, и я это продаю … кто-то не хочет покупать, пусть не покупает … Только все хотели. Пользовались, а потом меня заложили своим папочкам и мамочкам. Гады! А вот так и знала, что они меня сольют …

— А ты что не знаешь, что каждый должен учиться за себя? Ты не понимаешь, что участвовала в обмане … Ты совсем обалдела … Уймись! Зачем тебе деньги? Я стоял там краснел за тебя … попробуй еще раз продать задание …

— А то что?

— Увидишь!

— Очень я тебя испугалась …


Разговор ничего не дал, ни за кем не осталось последнее слово, но Феликс был однако уверен, что Аня свернет свою коммерческую деятельность, неприятности ей тоже были совершенно не нужны. Ребята каким-то образом узнали о скандале, и к ней больше не обращались. Самые страждущие пару раз подошли, но Аня их отшила, как она сама говорила, «в грубой форме». Исключением был только Маноло, который под Аниным заинтересованным и дотошным руководством постигал математику все глубже, собираясь в дальнейшем сделать ее своим коньком. Аня была им довольна, но еще больше собой. Но все-таки, хоть она себе в этом и не признавалась, ей в мужчине всегда нравился ум и интеллект, а Маноло был … тупой. В минуты откровенности с собой, ей это приходилось признавать. А вот сейчас … что? Не тупой? Нет, он разбирался в математике на уровне колледжа, жаль только, что он получил знания из ее рук, она его за собой на веревке тащила. Без нее он бы … никуда. Как-то это было неправильно. Учить мужчину Ане было неприятно. Однако, главное у них было впереди, о нюансах можно было и не думать. Плохо, что все как-то застопорилось, надо было его подтолкнуть, дожать, что тоже Ане не нравилось, но она не собиралась сдаваться.

Однажды, вскоре после истории с заданиями, Маноло отвез ее после школы домой и она пригласила его зайти. Она часто его приглашала, но он не шел, ссылаясь на разные дела, но на этот раз согласился. «Ага, ну вот … до прихода Феликса еще часа четыре. Раньше он не возвратится. Успеем …» — Аня не сомневалась, что сейчас она наконец-то получит, что хотела. Они перекусили, поднялись к компьютеру, Маноло показал ей сайт военного училища, в котором ему хотелось бы со временем учиться. Все было как-то фальшиво, Аня видела, что Маноло тоже предчувствовал, что сейчас они доведут до конца, начатое на пляже, он был напряжен, не в своей тарелке.

Когда они улеглись на Анину кровать, оба разом успокоились. Не надо было делать вид, что они не более, чем друзья, можно было просто ласкать друг друга. Маноло только спросил, не вернется ли Феликс, Аня вместо ответа расстегнула ему пояс на джинсах. Ее пальцы гладили его горячую кожу, залезали под рубашку. Маноло сжимал в ладонях ее грудь, потом поднял свитер и стал целовать её соски, крепко захватывая их губами. Ну сколько это могло продолжаться? Аня видела, что сдерживаться он просто больше не в состоянии. Да и зачем сдерживаться? Они хотели друг друга, и этому желанию не было преград: ни прохожих, ни родителей …

Маноло стянул с себя одежду, Аня тоже молниеносно разделась и накинула на их тела кусок одеяла. Маноло встал перед ней на колени, она ловко наклонилась к тумбочке, быстро вытащила из ящика презерватив и стала надрывать упаковку, предвкушая, как она сама аккуратно его натягивает. Сил уже не было терпеть, скорей бы … Она уже давно не испытывала такого жгучего желания. Но Маноло вдруг отвел ее руку. Он лег на нее и сейчас же кончил, бурно изливаясь на простыню. «Тьфу, черт … мальчишка … я сама виновата… надо было не держать его так долго» — с досадой подумала Аня. «А я как теперь? Эх, связалась с сопляком …» — Аня была немного разочарована, все шло не совсем так, как ей представлялось. Вообще-то … не беда, надо просто … но он ничего не делал. То ли не умел, то ли не хотел … Теперь Маноло лежал на спине, блаженно улыбаясь, руки его были закинуты за голову, Аня поглаживала его грудь, чувствуя под пальцами мышцы и мягкие черные волосы. «Ничего, и пяти минут не пройдет, как он восстановится. Первый блин комом. Сейчас все будет медленнее.» — Аня хотела теперь его еще больше.

Сама не получив никакой разрядки, она завидовала его расслаблению. Украдкой посмотрев на часы, Аня поняла, что до прихода Феликса осталось уже только три часа, немного. Впрочем, сейчас ей было почти все равно: придет — так придет. Феликс тут вообще был ни при чем … с другой стороны, зачем делать Феле неприятно, да и Маноло с ума сойдет. «Ага, ну вот и хорошо … мальчишечка готов — Аня сделала движение, чтобы усесться на него … Мы не можем ждать милостей от природы … Мичурин прав … Пусть так и лежит, от него ничего не надо … все что надо — уже есть …» И вдруг Маноло рывком перевернулся на живот. Лежать так ему было неловко, может быть даже больно, но он упрямо не поворачивался и не делал никаких попыток войти в нее. Объяснить себе это Аня не могла:

— В чем дело? Что-то не так?

— Все так … Я хочу тебя.

Не отвечая, Аня откинулась на спину и попыталась надвинуть на себя еготело. Но тело было тяжелым, Маноло не принимал игру.

— Что? Как ты хочешь?

— Никак. Мы не должны этого делать.

— Что? Ты про что говоришь? Мы же уже «делаем».

— Нет, не надо. Нельзя.

— Что нельзя? А что же ты тут со мной лежишь, если тебе нельзя?

— Прости. Это потому, что я — слабак. Маноло сказал «I am a wuss. I have no spine».

Аню уже трясло от ярости:

— И кто сказал, что «нельзя». Это тебе в церкви сказали? Это твой Иисус не велел?

— Анна, не надо …

— Лежит тут с хуем наперевес. Нельзя ему … А кончать на мою простыню можно?

— Анна …

— Что Анна? Что? А тебе Иисус не сказал, что со стояком твоим делать? Иди подрочи, спускни в раковину, урод …

Ане было трудно высказывать ему свои обиды по-английски. В ее отповеди мелькало «jerk, wanker, fucktard … сопровождаемые бесконечными fucking», ей было страшно жалко, что Маноло не понимает по-русски.

— Анна, подожди, давай я тебе объясню …

— Да, ладно, можешь не объяснять … давай, вали отсюда.

— Постой … понимаешь, я тебя недостаточно знаю, я не готов, так нельзя. Я сейчас не об этом должен думать. Мы с тобой и так вместе, мне с тобой хорошо. Если мы пойдем «до конца» — это может иметь для нас обоих разные последствия … Я — мужчина, я обязан за тебя отвечать. У нас могут быть неприятности …

— Да, какой ты мужчина! Иди отсюда. За меня отвечать не надо. Я сама за себя отвечу. Скажи лучше, что ты просто боишься … Боишься? Мужчина он … Задрот слюнявый …

— Анна, я не говорю, что мы с тобой делаем что-то дурное, но … не обязательно идти в нашем возрасте «до конца» …

— Да? Ты мне предлагаешь «поиграть»? Я могла бы с тобой поиграть, но ты этого не заслужил … ты сначала заслужи, чтобы я с тобой играла … Знаю, что ты хочешь вместо «до конца».

— Я просто хотел бы избежать «вагинального проникновения». Это опасно. Это вредно.

— Что? Тебе это точно в церкви внушили … Аня нарочито громко захохотала. Да, иди ты … со своим «вагинальным проникновением»!


Услышав слово «vaginal», которое для нее звучало как термин, Аня совсем озверела, ей было так досадно, что она даже перестала слушать его сбивчивые и в общем-то предсказуемые, навязанные американским менталитетом и католицизмом, оправдания. Голый Маноло с «перископом» на двенадцать часов, в ее постели проповедовал воздержание то того момента, когда он «вырастет». Этот сильный, довольно уверенный в себе юноша не считал себя взрослым, и Ане он немедленно стал противен. Да, как она вообще могла связаться с этим мексиканским, фальшиво «крутым» идиотом? На еще вдобавок тупым, которого она сама же пыталась хоть как-то натаскать по математике. Что на нее нашло? Маноло подобрал свою одежду, зашел на минуту в ванную, и Аня услышала, как от дома отъехала его машина.

«Все, больше я в школу не пойду. Хватит! Мне там нечего делать» — Аня все для себя решила. Даже выпускной бал, с торжественным красавчиком Маноло при бабочке, показался ей полной глупостью. Она лежала в постели, на грязной, как она про себя думала «обспусканной» простыне, и образ Маноло на пляже с каплями воды на загорелом теле, причудливым образом мешался у нее в памяти с почти забытым лагерным Шуркой Колосом, который был на год младше Маноло, но … Шурка был другой, лучше, и как сейчас Аня поняла, желаннее. Она знала, что Колос был в ее жизни очень давно, но как это могло быть давно, если она сейчас такая молодая … это не приходило ей в голову.

Идти назавтра в школу, видеть там мексиканского кретина, казалось ей неприемлемым. Нет, никуда она не пойдет … а все-таки интересно, будет Маноло мучиться или нет? Сейчас Аня хотела, чтобы ему было плохо. Да, да, путь он пожалеет о ней, о шансе, который он упустил. Ане было себя жалко, она ненавидела, когда срываются ее планы. Но Маноло она больше совершенно не хотела. Желание в одночасье прошло. Жалость к себе сочеталась с лютой злобой: ничего себе! Рыбка сорвалась с крючка в последний момент, как это она не смогла сопляка дожать? Это потому, что он ханжа и трус … и все-таки, это было поражение … и унижение, которого она раньше никогда не испытывала.

Когда она вечером объявила Феликсу, что не хочет больше ходить в школу, он ни о чем ее не расспрашивал, а просто спокойно согласился, предупредив, что так или иначе, им бы пришлось уехать. Аню вызывали в Бюро для очередного обследования. Феликс не показал Ане своего отношения к тому, что она раздумала посещать школу, но он прекрасно видел, что там у нее что-то случилось. Ладно, неважно, черт с ней с этой школой, от нее было больше проблем, чем пользы.

Аня присмирела, несколько раз до отъезда сходила с Феликсом в гости к Кате и Лиде. За столом сидела тихо, во «взрослые» разговоры не вмешивалась. Потом уходила с девочками наверх и они там о чем-то тихонько переговаривались, замолкая, когда старшие заходили в комнату. Феликсу пришлось несколько раз Аню позвать, когда пора было ехать домой.

Батареи тестов в Лабораториях стали привычными. Аня покорно ходила от тренажера к тренажеру, сдавала различные анализы, встречалась с Беном, с которым она была отстраненно вежлива. Когда он спросил ее, как у нее дела в школе, Аня сказала, что хорошо, но больше она туда ходить не хочет. На вопрос «почему?», она ответила, что это стало ей неинтересно. По итогам тестирования он отметил наметившийся у Анны когнитивный диссонанс, скорее всего вызванный конфликтом идей и ценностей с необузданными эмоциональными реакциями. Удивляться этому не приходилось: в сознании Анны наблюдалось усугубляющееся на этом этапе логическое несоответствие между прошлым опытом и настоящей ситуацией. Бен предположил, что есть вероятность, что через какое-то время диссонанс будет уменьшаться. Он предупредил Феликса, что у Анны будет отмечаться нестабильность поведения, эмоционально неадекватные реакции, но в целом она адаптируется к меняющейся действительности, просто всей семье надо быть с ней мягкими и терпеливыми. Феликс прекрасно понимал о чем говорил ему Бен, временами он даже переставал прислушиваться: «социализация … семейная депривация … нарушения … замещающие семьи … материнская забота … психическая нестабильность …» Понятно, что Бен представлял Аню «сиротой», вот им и надо будет создать ей дом и заменить родителей. Это он все и без Бена понимал, но Аня не была их ребенком, но и чужой им всем не была. Как с этим-то быть? А с этим «быть» нельзя было научиться. В этом и состоял весь ужас.

Доктор Колман указал Феликсу, что уровень половых гормонов у Анны упал и скоро они будут наблюдать прекращение менструального цикла и уменьшение массы ее тела. К этому нужно было быть готовыми. Аня превращается в ребенка! Как к этому можно было быть готовыми? С другой стороны они же как-то все пережили превращение Ани в молодую женщину, в подростка! Люди видимо способны принимать все, их психика адаптируется. Феликс об этом знал, но когда дело касается близких людей, тебя самого … тут все по-другому.

Обратно они вернулись через три недели, был конец учебного года. За лето Аня действительно превратилась в девочку: Феликсу по-плечо, безгрудую, узкую, с длинными светлыми волосами и тонкими стройными ножками. Оставлять ее одну дома Феликс уже не хотел и Аня переехала к Кате. Детям ее представили, как дедушкину родственницу, которая приехала к ним пожить. Там, видно будет сколько … Все та же, довольно нелепая ложь. Все боялись, что дети будут расспрашивать, кто эта девочка, но нет … Анино воцарение в семье Кати были воспринято детьми как положительное событие, и им никому и в голову не пришло так уж сильно интересоваться деталями. Ника упрямо вспоминала о бабушке, но ей отвечали уклончиво, и она на время отступала.

Теперь Аня уже никогда не разговаривала со знакомыми, ни по телефону, ни по скайпу. Ее детский теперь голос не был тут главной причиной. Проблема была в том, что маленькая Аня не могла адекватно общаться со своими друзьями и родственниками. Нужно было что-то решать, но ни у Феликса, ни у ребят не поворачивался язык объявить о ее смерти. В этом было все-таки какое-то кощунство. Спрашивали совета у Саши, но он как всегда предлагал пустить это дело на самотек. Феликс настаивал, чтобы он помог, и Сашка наконец сказал, что он осенью поедет в Москву и всем скажет, что мать смертельно больна и дни ее сочтены. Таким образом известие о смерти через какое-то время, никого не застанет врасплох.

Катя долго со всеми советовалась следует ли записывать Аню в школу, потом решили у нее спросить. Аня с радостью согласилась, они будут ходить в один класс с Линой, и это отлично. Перед началом учебы девочки потащили Катю в магазин и напокупали разных модных девчоночьих нарядов, причем Аня знала, что она хочет, а Лина не особенно, и во всем следовала советам родственницы-сестры … девочки с легкостью считали себя сестрами и были неуловимо похожи. Они пошли в новую «среднюю» школу, middle-school. Лина взахлеб рассказывала, какие там будут у них в классе девочки, почти все ходили с ней в начальную школу. Некоторых она считала своими подругами, и обещала ввести в свой круг Аню.

— Я тебя с Нэтали познакомлю и с Элизабет. Это самые крутые девочки. Они тебе должны понравится.

— Ну, посмотрим. Ты за меня не беспокойся. Я сама с кем захочу познакомлюсь.

— Без меня они с тобой не будут дружить …

— Ой, ладно … не будут, так не будут.

— Ты не боишься идти в новую школу? Совсем?

— Нет. Еще чего, бояться …

— Нам с тобой надо в первый день туда пойти в джинсах. Все будут в джинсах.

— Да? Ну тогда я пойду в юбке.

— Не надо.

— Надо. Что хочу, то и ношу. Я больше люблю юбки. Причем длинные.

— Они будут смеяться.

— Пусть попробуют … И ты надень юбку …

— А Нэтали сказали, что юбки …

— Мне плевать, что твоя Натали сказала. Не рассказывай.

Лина была права. Ни Натали, ни Элизабет не стали принимать Аню в свою компанию. Они ее игнорировали, шептались за ее спиной и демонстративно не садились рядом ни в классе, ни в столовой. Аня слышала замечания по-поводу своих юбок, туфель, длинных волос и небольшого акцента в английском. Она сидела в кафетерии одна за столом, а Лина каждый день стояла перед серьезным моральным выбором: сидеть с Аней или с девочками. И так и так было некомфортно. Аня наоборот переживала свое, как она считала, временное одиночество совершенно спокойно. Она первой сдавала все тесты, получала только хорошие оценки и внимательно присматривалась к ребятам и учителям. Несколько раз подряд Лина садилась в кафетерии за столик со своими девочками, подходила к ним во дворе. Зато дома, чувствуя себя предательницей, она заискивала перед Аней, и пытаясь загладить свою вину, повторяла Ане, что девочки согласны ее к себе принять, но она должна…

— Нет, я им ничего не должна. Даже мне об этом не говори. Не буду я скакать под дудку твоей распрекрасной жирной Нэтали. Можешь ей передать. Да, ты не передашь … Ладно, забудь!

— Ты не обижаешься, что я с тобой не сижу? Девочки тогда не будут со мной дружить… понимаешь?

— Да, не волнуйся. Сиди с кем хочешь. Мне насрать.

— А ты? Тебе же скучно.

— Кто тебе сказал, что мне скучно? Глупости. Мне скоро будет веселее, чем вам.

Скоро Лина поняла, что Аня имела в виду. В школе затеяли ставить спектакль Золушка. Аня несколько раз сходила в зал, где шли прослушивания и получила роль Злой Мачехи. Она немедленно похвасталась об этом дома Кате:

— А мы будем в школе ставить Золушку.

— Ой, здорово. А ты, Лина, об этом слышала?

— Пока нет.

— А вот Аня знает … ты никогда ничего не знаешь …

— Ой, Кать, не ругай ее. А я, между прочим, роль получила.

— Да, какую? Золушки?

— Нет, не Золушки. Золушка меня не интересует. Я буду Мачехой.

— Ты что? Зачем? Она страшная. — «Мачеха» казалась Лине неприемлемой.

— Ничего ты не понимаешь. Страшная — это хорошо. Там есть, что играть.

— Ну, ты даешь …

— Кать, я буду позже приезжать, или даже за мной надо будет ехать. Ты согласна. У нас репетиции начинаются.

— Ань, мы как-нибудь устроимся. Если что, Лиду попросим … А с учебой у тебя все нормально будет?

— А когда у меня ненормально было? Кстати, через две недели у нас Science Fair. Я уже придумала проект.

— Уже придумала? А с Лешей ты не хотела посоветоваться?

— Ну, я сама хочу все сделать. Если мне нужна будет помощь, Леша мне поможет.

Аня теперь почти не тратила времени на пустую болтовню с Линой. Она не ходила ни на гимнастику, ни на музыку, но подолгу задерживалась на репетициях, а вечерами сидела на кухне с Лешей, обсуждая детали своего проекта. Сначала Аня колебалась, что выбрать, у нее было две идеи: Экология в школе: нужна ли вторая обувь? Аня планировала исследовать, из чего состоит пыль, представила бы принцип работы психрометра, провела бы социологический опрос «Что ты знаешь о пыли? И чем для здоровья чревато дышать пылью?» ну … и заключение. И был у Ани в голове еще один проект: Физика — на кухне! Тут и физическая суть процессов горения и принцип действия холодильника и микроволновки, механика разных вращательных движений бытовых приборов с электрическим мотором … Микроволновка ее особенно завораживала:

— Кать, Лешь, я им чуть скажу про микроволны, как о форме электромагнитной энергии, как световые или радиоволны. Они очень короткие … и вот … они разгоняют дипольные молекулы, которые …

— Ань, ну погоди. Послушай меня, там никто ничего не поймет …

Леша пытался Аню прервать, но она его не слушала:

— Поймут … только надо где-нибудь магнетрон найти для демонстрации. Понимаешь продукты содержат много жидкости и …

— Аня, ты меня не слышишь … Тебя невозможно остановить … ты что …

Теперь образумить Аню постаралась Катя:

— Лешь, скажи ей, звучит неплохо, но непосильно для ее класса …

Аня с надеждой смотрела на Лешу, но он тоже этот проект решительно забраковал.

— Ань, это слишком широко. Лучше сделать меньше, но внятно … сделаем постер хороший.

— Нет, про пыль будет неинтересно представлять. А с приборами я опыты покажу, чертежи, схемы …

— Ань, послушай меня. Про «Физику на кухне» даже твои учительницы не поймут. Я уж не говорю о ребятах. Никто же физику не проходил … ну, честно, для них это непосильно.

— Ну, и что. А я объясню. Все поймут.

— Нет, никто не поймет. Давай мы с тобой лучше сделаем слайды. Хочешь, покажем разные пробы воздуха через микроскоп, и поверхности разных предметов … Там работы непочатый край.

Про слайды Ане понравилось, и теперь вечерами она и Леша для семьи пропадали. Катя тоже не могла удержаться, чтобы к ним не подойти. Они все вместе копошились в интернете. Леша купил довольно большой микроскоп, подрядили Лиду, чтобы она фотографировала образцы. Фото увеличивали во много раз на компьютере. Леша приносил с работы макеты специальных костюмов, для работы в вакууме, где совсем или почти совсем нет пыли. Олег выступал, как эксперт по медицинской части. Все семья работала на Анин проект.

Никто, как и предсказывал им доктор Лисовский, не воспринимал Аню по-старому, она была ребенком, маленькой девочкой, они ее любили, и ни за что бы по своей воле с ней не расстались. Леша и Олег были от Ани просто в восторге:

— Ты слышал, какой наша Анька проект готовит для школы.

— Ну, как же я не слышал, я же тоже целую лекцию читал о воздействии загрязнений в воздухе на организм. И Лида там пригодилась со своим фотоаппаратом. У нас в семье самая главная тема сейчас — это пыль. Ты, как я понимаю, тоже впрягся на сто процентов? Там, ведь, в основном родители пашут, дети ни при чем.

— Да, ты что! Она все сама. Всех без исключения задействовала, руководит, подгоняет. Мы пашем, и ею восхищаемся. Вот как надо. Да, если бы ты знал, как она соображает.

— Ну, еще бы ей не соображать … тут у нас особый случай. Это, ведь, только кажется, что она — ребенок. Откуда мы знаем, что она забыла, а что помнит. Я так понимаю, она все помнит. Что ей их физика и математика …

— Слушай, я даже раньше не думал, что она вообще такое знает.

— Ой, перестань. Ты же в курсе, кто ее папа … она физическую спецшколу закончила, и факультет неплохой … странно, что в ее голове что-то осталось.

— Да, ты что! У нее в голове побольше, чем у нас. По крайней мере не меньше.

Мнение их было единодушным: Аня — мировая баба, тут и удивляться не приходится, что она и ребенок классный.

Насчет научного проекта, Аня поначалу тащила за собой Лину, даже старалась помочь ей выбрать тему, но Лина была до такой степени инертна, что они даже немного поссорились. Лина что-то выбрала с Лешиной подачи, он практически все за нее сделал, и в день ярмарки Аня носилась со своим выступлением, волновалась, сто раз проверяла как подключать в зале свой компьютер к проектору, Лина в это время болтала с подружками, и в результате просто поставила свой постер в дальнем углу и была довольна, что к нему никто не подходил. Аниных успехов хватило на всю семью. Лина не завидовала, но и не радовалась чужой славе. Много комплиментов получили и Катя с Лешей: «Ах, ваша девочка! Какая у вас девочка! У нас никогда не было такого проекта!» — хотя девочка — девочкой, но учителя все-таки полагали, что Анин проект — заслуга родителей. Убеждать их, что это не так, было бы глупо.

Выступив, Аня выкинула из головы проект буквально сразу. Теперь главным в ее жизни был спектакль. Она надевала костюм мачехи, который при активной Катиной помощи сделался абсолютно гротескным. Они, невзирая на школьную во всем умеренность, прицепили накладные груди и зад. В нелепых туфлях Аня часами вертелась перед зеркалом, отрабатывая походку, голос, повадки. Еще она требовала, чтобы Катя, Лина и даже Яша смотрели на ее репетиции:

— Кать, идите сюда … посмотрите … как я вам?

— А как вам ее походка? Ничего? А так …?

— А можно я так сделаю … а можно я так скажу …

Аня теперь очень часто спрашивала у старших «а можно…?» Никому это не казалось глупым, они действительно были взрослыми, а она — ребенком.

— А можно я буду сигарету в мундштуке курить?

— Нет, Ань, нельзя. Это уж слишком. Тебе в школе все равно не позволят. Даже и не заикайся об этом.

— Почему? Это круто. Мачеха же плохая.

— Нет, Аня. Не дури.


Аня ничего не ответила, но за несколько дней до выступления Катя получила от режиссера имейл с просьбой на минуту к ней зайти. Катя зашла и узнала, что на репетиции Аня вытащила сигарету, вставила ее в мундштук, который действительно валялся у них дома от какого-то старого спектакля и … закурила … «Ах, какой кошмар … ах, это недопустимо … почему ребенку пришло такое в голову?» Оказывается, когда Ане велели выбросить сигарету, она стала спорить, доказывать, что с сигаретой Мачеха будет колоритнее … и что у них в семье они уже представляли персонажей с сигаретой. Учительница недоумевала, как вообще возможно, что Аня … «Вот дрянь! — думала Катя. Я же ей сказала … ну откуда я знала, что она не послушается». Дома с Аней провели беседу, насчет «почему ты не слушаешься?», она обещала ни к кому больше с курением на сцене не приставать, но явно осталась при своем мнении, да еще потребовала признать, что «с мундштуком лучше, но … в школе нельзя …» Катя признала, что ей было делать. Они ведь все были актерами театра абсурда, где надо было пенять собственной матери, что та «не слушается».

Была еще одна проблема, которую удалось скрыть. Аня стала немного меньше ростом и сильно похудела. Костюм Мачехи на ней буквально висел. Катя костюм ушила, и дала Кате свои туфли на каблуке … на которых Аня выглядела повыше. Никто ничего не заметил, даже она сама в пылу подготовки не придавала значения своему внешнему виду. Хорошо, что уже был самый конец учебного года. Они Аню заберут и больше не надо будет беспокоиться, что кто-то задаст недоуменные вопросы.

На представление собралась вся семья. Аня была невероятно возбуждена, выложилась, и ей много хлопали. В том как играли дети была ожидаемая фальшь, ребячья старательность и совершенная уверенность, что их похвалят, что как бы то ни было, они все равно молодцы и родители будут ими гордиться. Золушка была вся в темных завитушках, ярко подрумяненная, миленькая, но все равно какая-то безликая, как кукла Барби. Принц был самым красивым мальчиком в школе, он сам это знал, и все время поглядывал со сцены в зал, следя за тем, какое он производит впечатление.

Только Аня играла действительно уродку-Мачеху, не боясь выглядеть глупой, злой и отталкивающей. Свой естественной игрой она «переиграла» и Золушку и Принца. Свои смотрели на нее с восхищением и обожанием. Яша говорил, что Аня самая смешная, и почему-то ни с того ни с сего посетовал, что «жалко бабушка не видит». Но когда упал занавес, и все по-очереди выходили кланяться, главные герои получили гораздо больше аплодисментов. Хлопали по-сути не актерам, а персонажам. Аня надулась, уверенная, что ее талант не признали, что «они несправедливы». Сколько Катя ей не говорила, что «ничего подобного, они смеялись …», Аня злобно отвечала: «Да, смеялись, а потом не хлопали». «Да, хлопали они тебе». «Нет, они Золушке хлопали. Она плохо играла, кукла напомаженная.» Потом она как-то успокоилась, прекрасно понимая, что если страдать слишком долго, то все перестанут обращать на нее внимание. Разочарование ее померкло и забылось. Аня быстро теряла интерес к прошедшему событию. С ней надо было ненадолго съездить в Лаборатории, а потом девочкам обещали лагерь за городом с лошадьми.


На этот раз в Куантико ездила Катя. Доктор Колман сказал ей, что после Нового года, к весне все должно для них завершиться. Процесс теперь шел быстрее. По приезде начались проблемы, потому что Аня стала выглядеть гораздо моложе Яши и в никакой лагерь ее уже отправлять было нельзя. Катя говорила им это по-телефону, но теперь Феликс сам убедился, что она не преувеличивала. Он встретил Катю в аэропорту. Он сразу увидел в толпе ее небольшую фигурку. Катя тащила сумку и вела за руку совсем маленькую девочку. Такого даже он не ожидал. Надо было что-то сказать детям. Они договорились, что теперь Аня будет жить у Лиды. Дедушка с Катей привезут Нике … кого? Другую Аню? А та где? Маленькая, а потом и грудная девочка будет жить в доме, но кто она? Как ее надо было воспринимать? Придумать новую ложь надо было немедленно, еще до того, как они попадут к Лиде домой. Катя позвонила сестре:

— Слушай. Мы с папой Аньку везем. Она совсем уже маленькая. Что Нике-то сказать? Придумай что-нибудь.

— Что я придумаю? Что сильно изменилась?

— Да она сейчас гораздо меньше Яшки.

— Ничего себе. А по уму?

— Да, вроде, и по уму. Хотя, неизвестно.

— А мы для нее кто? Что ты ей говорила? Тут, ведь, многое зависит от того, что она сама Нике скажет.

— Слушай, ну откуда я знаю, что она скажет …

Практичная Лида была готова к Аниному приезду. Она порылась в старых коробках и нашла много разной старой Никиной одежды, с том числе и для самых маленьких, но что говорить, она не подумала. Как обычно в случае собственной растерянности она обратилась к Олегу:

— Олег, сейчас папа с Катей Аню к нам везут …

— Ну, и что, мы же договорились …

— А то, что она совсем маленький ребенок. Что мы Нике скажем?

— Ника же знает Аню …

— Ты не понял. Эту Аню она уже не знает … хотя ты прав они похожи … Что делать? Что дети подумают?

Лицо Олега стало напряженным и каким-то отрешенным: он думал.

— Ладно, Лид, мы им скажем правду.

— Как?

— А почему бы не сказать, что девочка, наша родственница, больна … развивается «в обратную сторону», ее привезли в Америку … ученые за этим наблюдают, что мы все помогаем, наша семья участвует в научном исследовании … хотим помочь, ну, и так далее. Можно даже на все их вопросы ответить, если их будут интересовать «как» да «что».

— Ну, как же …

— Лид, для нас самое главное, чтобы про бабушку они не подумали. А они, разумеется, не подумают. С бабушкой никакой связи нет. Девочка — и девочка. Им даже все это интересно. Ребенок в доме — это самое главное, остальное будет не так для них всех важно.

— А потом?

— А ничего … отвезем в Вашингтон, в «главную больницу» Америки и там … ну, не знаю … девочку с «нуля» заведут снова и … все будет хорошо. Она вернется в Россию. Так тебе нравится?

— А если они расскажут потом в школе?

— Ой, перестань. Мало ли что дети рассказывают. Все будут считать, что они фантазируют. Не беспокойся.


Ника восприняла папины объяснения с большим интересом и все спрашивала, через сколько минут они приедут. Разумеется, она сейчас же спросила, что будет с Аней потом, «она умрет или ее вылечат?» Олег сказал, что вылечат, но «надо сначала, чтобы обратное развитие дошло до конца». Ника немного расстроилась, говорила, что Аня бедная, но во все поверила, и это было лишним подтверждением, что умелые лгуны говорят почти правду. Все дело всегда в этом «почти».

Машина Феликса затормозила у входа, Катя стала выгружать из багажника Анину сумку, а Аня сразу побежала к Нике и крепко ее обняла. Олег все придумал просто гениально. Аня выглядела моложе, но это была та же самая Аня, которая недавно играла мачеху, глупо было бы говорить, что это другая девочка. Теперь Ника была значительно выше ее, они была рады друг друга видеть и со смехом побежали наверх. Аня должна была спать в старой Никиной кровати в отдельной комнате. Ника стала просить мать разрешить им спать в одной комнате, но Лида не разрешила, сказав, что Аня маленькая, и ей надо больше спать больше, чем самой Нике.

Это лето для семьи было странным. У них появился маленький ребенок, требующий специальных забот. Все работали, а Лида сидела с Аней дома, так как планы с лагерем не реализовались. Девочка она была некапризная, активная: рисовала, раскладывала в каком-то своем порядке Никиных кукол. Лида поставила ей во дворе маленький надувной бассейн, и Аня там то стирала, то купала игрушки. Проблема была с едой. Взрослую еду Аня не ела и ей приходилось специально готовить. Феликс приходил часто, каждый выходной. Он играл с Аней, брал ее с собой гулять, тащил ее маленький велосипед. Аня почему-то помнила, что у Феликса дома есть черный кот. Она хотела его видеть и Феликс брал ее к себе. Мерзкий Ляленькин от Ани убегал, забирался под кровать и сидел там пока девочка не уходила. Всем было известно, что злой мизантроп Ляленькин ненавидел людей, и детей особенно. Аня ложилась на пол перед кроватью, и подолгу терпеливо звала его «кис-кис», кот не вылезал, и она горько жаловалась Феликсу, что котик ее не любит. Аня прекрасно ориентировалась во всех домах, знала, где что лежит. Наверное, она каким-то образом помнила, как она там жила или часто бывала. Ей везде было хорошо, она чувствовала себя среди своих, но ее детский ум осознавал, что хотя все эти, окружающие ее люди, любят ее, они — не родители. Ей бы очень хотелось, чтобы папа и мама были рядом, но их нигде не было. Она их не помнила, но знала, что в ее жизни их нет. Лида боялась, что девочка спросит, где ее папа и мама, но Аня ничего не спрашивала.

Были и некоторые проблемы с Никой. С воцарением в доме Ани, они стала ревновать ее к своим родителям и пристально следить, насколько часто ее обнимает и целует мама, или играет папа. Ей стало казаться, что мама и папа проводят с Анечкой больше времени, чем с ней. Никакие уверения, что «Анечка маленькая» не помогали. Ника обижалась. Выяснилось, что Аня — жадина. Отдать свою игрушку Яше было для нее все равно, что отдать руку или ногу. Все призывы поделиться ее были ей непонятны. Иногда она понимала, что «плохая», но остановиться не могла. В таких случаях Аня сердилась и плакала. Как только она начинала плакать, Ника ее нежно обнимала, и гладила по голове. Аня часто просила Лиду ей почитать, и оказалось, что она боится сказок. Как только Лида раскрывала русские сказки с картинками и начиналось традиционное повествование про Бабу-Ягу, Аня зажимала ей рот: «Не читай про нее! Я не хочу!». «Почему, Анечка?» — спрашивала Лида и Аня отвечала: «Она меня унесет. Я боюсь.» Аня боялась даже Бармалея. Ее живое воображение видимо рисовало ей жуткое чудовище, которое всегда может вероломно напасть и утащить.

Иногда, когда дети играли все вместе, Аня, как самая младшая часто чувствовала себя обиженной. Когда это случалось, она лезла драться. Такого никто в семье не видел. Ей бы следовало спорить, отстаивать свою правоту, добиваться того, чего она хотела, мирным путем, но Аня не умела этого делать, а сдерживать свой темперамент не могла. Ей давали сдачи, она горько плакала от несправедливости, и всегда бежала к взрослым, чтобы они ее защитили. Она требовательно протягивала к ним руки, утыкалась в колени, крепко прижималась к животу, вдыхая знакомый запах, всхлипывала и постепенно успокаивалась, мстительно с удовлетворением слушая, как остальных ругают.

На вид Ане было уже меньше трех лет. Перед тем как идти спать, Лида или Олег всегда заходили в ее комнату: Аня безмятежно спала, разметав по подушке свои светлые прямые волосы. Рядом с ней лежали игрушки. Однажды ночью Лида проснулась. Было тихо, она сходила в туалет, отпила воды из стакана. Было часа два ночи и она вдруг вспомнила, что не вытащила из холодильника фарш для разморозки. «Черт, надо идти вниз … потом не заснешь». Но, делать было нечего и Лида осторожно открыв дверь, вышла в коридор. В сонной ночной тишине, она вдруг услышала прерывистые всхлипывания из Аниной комнаты. Аня сидела на постели в старой Никиной пижаме с мишками и плакала, размазывая по лицу слезы.

— Анечка, что случилось?

— Я боюсь …

— Чего ты боишься? Спи. Ложись на бочок … Тебе просто что-то приснилось.

— Да, я боюсь. Я не буду спать. Она правда приходила.

— Расскажи мне, что тебе приснилось. Кто приходил?

— Она … охламон!

— Какой охламон? Злой дядя?

— Нет, это была тетя. Охламон.

— Спи, Анечка. Больше она не придет.

— Придет. Она меня на лопату сажала, и хотела сунуть в печь …

— Ань, перестань. Нет тут никого. У тебя же лампа горит. Видишь, нет ее …

Аня крепко ухватила Лиду на шею и буквально повисла на ней, ни за что не решаясь ее отпустить. Лида принесла Аню в кровать и положив рядом с Олегом, собралась все-таки спуститься на кухню.

— Ты куда? Не уходи.

— Анечка, ты же с Олегом. Он тебя ей не отдаст.


Когда Лида вернулась в спальню, Аня крепко спала, уткнувшись носом Олегу в спину. Утром, когда он переносил ее в постель, она так и не проснулась, а потом ничего не помнила. Лида с Олегом настолько привязались к ребенку, что мысль, что с ней скоро придется расстаться, казалась им обоим невыносимой. Маленькая, смышленая, девчонка, с невесомым детским телом, воспринималась совершенно своим ребенком. Она буквально на глазах делалась все младше, не замечать этого было невозможно, и от такого быстрого регресса, у всех щемило сердце. Скоро все будет кончено и Аня навсегда от них уйдет.

Олег брал своих девочек после работы ненадолго погулять, и Аню приходилось катить на коляске. Она важно сидела и смотрела вокруг. На детской площадке он аккуратно сажал Аню на качели и они с Никой ее несильно раскачивали. Она должна была обязательно Олега видеть, не видя его или Нику, она начинала хныкать, в полной уверенности, что ее бросили. Олег брал ее на руки и утешал. Олег и Лида были теперь для Ани самыми «своими». На остальных она смотрела немного настороженно, и только потом улыбалась и соглашалась играть и брать себя на руки. Феликс исполнял перед ней весь свой старый арсенал с «ладушками и козой». Лида пела ей песенки, а Олег с Лешей были специалистами по подбрасыванию и кружению. Леша особенно старался, и тогда Катя ему кричала «Осторожно … она же маленькая».

Новый 17-ый год справили тихо. Аня в празднике уже никак не участвовала, она неуклонно превращалась в младенца. Пускала пузыри, совала в рот ледяные из холодильника резиновые игрушки, ее ноги и руки никогда не находились в покое, они непроизвольно, хаотично вздрагивали и подергивались. Ника внезапно совершенно перестала ревновать Аню к родителям, наоборот, она, считая ее своей и только своей, не разрешала Яше с Линой лишний раз Анечку потрогать. Дети норовили ее таскать, и взрослые боялись, что они Аню уронят. Она становилась для них игрушкой, и девочкам очень хотелось ее кормить и переодевать. Лина сноровисто совала Ане в рот ложку с овощными пюре, Ника вытирала салфеткой ее замызганный рот, и только Яша быстро потерял к девочке интерес. Ему не удавалось придумать, что с ней делать. Пару раз он бросал ей мяч, мяч Аню толкал, она валилась и Яшу ругали.

Маленький ребенок совершенно заполонил Лидин дом. Везде валялись игрушки, одежда, лежала открытая пачка подгузников, к столу был приставлен высокий стул. Теперь Лида полностью подчиняла свое расписание детским кормлениям и сну. Сейчас Аня уже не могла ходить, но еще пару недель назад она передвигалась на толстых маленьких ножках, мягко падала на попу и Лида ее машинально подбирала, никогда, боковым зрением не выпуская ребенка из виду. Ползала Аня плохо и совсем недолго. То-есть быстро и правильно ползать она не научилась, просто не хватило времени. Обычно ребенок ползает все лучше и лучше, а Аня, наоборот, через несколько дней совсем разучилась это делать. Она подолгу лежала на спине, уставала и начинала хныкать. Перевернуться на живот у нее не получалось.

Зима заканчивалась. Все собрались у Лиды за столом. Из монитора доносилось кряхтение: Аня просыпалась, Лида пошла за ней и принесла маленькое упитанное тело, по хозяйски приткнувшееся к ее груди. Кате тоже хотелось Анечку подержать:


— Дай мне ее. Я подержу, а ты ешь спокойно.

— Бери. Она сейчас начнет плакать. Ее надо кормить.

— Не начнет. Да, Анечка? Не начнешь? — Катя разговаривала с младенцем, органично вступая в роль матери грудного ребенка. Аня засовывала в рот пальцы.

— Дайте ей соску. Что она у вас руки сосет? — Феликс по старинке считал, что руки грязные.

— Ничего, пап, она должна все брать в рот — Лида резонно полагала, что папа давно про младенцев все забыл.

— Она может заболеть … возражал Феликс и тут над столом повисло тяжелое молчание.


Каждый понимал, что Аня не заболеет. Доктор Колман им давно объяснил, что обычных детских заболеваний бояться не следует. Аня — особый ребенок, с необычайно хорошим иммунитетом, ее сопротивляемость заболеваниям практически стопроцентна. Была и еще одна причина, почему не стоило бояться Аниных болезней. Она просто не успеет заболеть. Никому не придется давать ей микстуры и измерять температуру. Они бы все хотели это делать, но знали, что их желание невыполнимо. Аню надо было отвезти в Лаборатории буквально на днях и это была самая для них всех больная тема.

Они знали, что это предстоит, но им казалось, что все будет нескоро. А сейчас, когда это наступило, оказалось, что все не так, как они думали: девочка не была нелепым, докучливым, нежеланным младенцем, в которого диким образом превратилась мать. Об этом никто не думал. Анечка была «не мать», она была просто ребенок, их ребенок, расстаться с которым представлялось теперь невыносимым. Им хотелось бы, чтобы Аня жила с ними как можно дольше, Лида была готова и дальше менять ей штаны и совать в рот каши. А теперь получалось, что надо взять своего ребенка и отвести его в другой город и там навсегда отдать в чужие, равнодушные руки. Это было ужасно, бесчеловечно, дико.

В Лабораториях их предупредили, что последний период регресса может произойти так молниеносно, что они просто могут не успеть привести Аню, чтобы подключить ее к аппарату искусственной плаценты, и тогда эмбрион неминуемо погибнет. В этом случае промедление было слишком опасно. Феликс начал этот неприятный разговор, который должен был начаться, хоть все и хотели бы его избежать:

— Ну, ребята, наверное, уже пора. Я получил мейл от Колмана. Нам надо спешить. Кто поедет? Лида ты, или опять Катя?

— Я отвезу, только … может еще рано?

— Нет, Лид, ты же знаешь, что ждать нельзя. Я Саше звонил, он приедет на следующие выходные, а на понедельник заказывайте билет. Ты, Лида, наконец будешь свободна.

— Пап, ну зачем ты? Я не хочу быть свободной от Ани.

— Я знаю, но … что тут говорить. Мы все не хотим. Просто … пора. Посмотри на нее. Осталось чуть-чуть, и мы даже не знаем сколько. Речь может идти о нескольких днях.

— А дети?

— Ну, зачем ты опять? Что дети? Они же знают, что Аню надо везти в больницу … что это еще раз обсуждать? Не надо.

— Может они мне там разрешат с ней побыть. Я попрошу.

— Они, Лида, не разрешат. К тому же они сами немедленно переправят Аню в Балтимор в Хопкинс или в Нью-Йорк … там есть оборудование и они ассоциированы с ФБР.

— А как мы узнаем о результате …? Ну, что все получилось…?

— Колман обещал сообщить.

— А что действительно, для нас нет никакой возможности узнать об этой семье?

— Хватит, Лида, перестань.

Феликсу теперь хотелось поскорее с этим покончить. Лида с его точки зрения была конечно неправа, не стоило так привязываться к девочке. Подумав так, он сразу поймал себя на том, что мысленно называет Аню «девочкой», а ведь это … забыл он что ли? Получалось, что немного уже забыл.

К концу недели приехал Саша, Феликс поехал за ним в аэропорт, он теперь очень часто туда ездил, встречал рейсы из Вашингтона. Саша лег спать в гостевой, не недавнего времени Аниной комнате. Перед сном они включили телевизор, но Саше явно были неинтересны русские фильмы и передачи, которые Феликс смотрел. Он видел, что отец очень сдал, замотан и подавлен, он был готов помочь, за этим и приехал, но … как тут поможешь:

— Как ты, пап?

— Что ты спрашиваешь? Через два дня все для нас закончится. Я просил тебя приехать, а теперь даже не знаю, что я от тебя хотел …

— Я к тебе приехал … к вам. Мы сейчас должны быть вместе. Мамы-то все равно уже нет …

— Ты думаешь?

— А ты не думаешь? Я с ней виделся тогда в Вашингтоне. Там была еще … мама, молодая, но … все еще она. А сейчас, мне на девочку интересно посмотреть, но не более … не знаю, как объяснить …

— Да, можешь не объяснять. Я понимаю. Это очень дорогая нам девочка, особенно почему-то Лиде, но, ты прав: это не мама.

— Пап, скажи мне: ты бы предпочел, чтобы она умерла? Я имею в виду совсем умерла …

— Нет, пусть снова живет. Ее просто не будет для нас, но она будет … и это хорошо. Ты так не думаешь?

— Да, мне все равно. Просто ей выпало еще раз пожить, пусть хоть 4 года, пусть в режиме «ускоренной перемотки», но все-таки еще раз. А мы видели, какая она была давно и даже еще до нас. Это уникальный опыт, а нужен он был нам или нет … я не знаю. Ладно, я пойду спать … ладно?

Они легли и оба очень долго не могли уснуть. Саша уснул уже после того, как через ручей на старых фермах запели первые, нелепые в городе, петухи. «Ох, у них тут полная деревня» — успел подумать он. «Завтра пойдем к Лидке, с постными рожами сядем за стол и будут у нас совершеннейшие поминки» — Саше хотелось бы все сделать как-то по-другому, он всегда страшно боялся фальши и пошлости, но ничего другого он придумать не мог. Наутро он заметил, что они с папой называют ребенка «девочкой», избегая имени Аня. «Мамой» ее уже очень давно никто из ребят не называл, слишком это звучало по-дурацки. Феликс не признался, что ему тоже об этом подумалось.

Лиде пришлось вставать очень рано. Анечка проснулась и в монитор они с Олегом слушали ее агуканья, минут через десять ребенок заплакал, требуя внимания и Лида, помыв и сменив девочке штаны, взяла ее к ним в постель. Аня улыбалась беззубым ртом, трогала Олега за нос, смешно морщилась и с остервенением сосала пальцы. Лида встала и понесла ее вниз кормить. Все позавтракали, пришла Катя и они вдвоем стали готовить еду на вечер. Включили музыку и сразу создалась атмосфера ожидания праздника, гостей, а тут еще Саша приехал …

— Я так по Сашке соскучилась, а ты, Кать?

— Я тоже, да только он по нас не слишком скучает. Родители его всегда защищают.

Лида осеклась, употребив слово «родители». Теперь нельзя их было считать одним целым. Оставался один папа. Папа без мамы — это было так странно. Что теперь будет с папой? Как он будет жить?

— Кать, я очень за папу беспокоюсь. Ему без нее невыносимо.

— Да он, мне кажется, привык. Хорошо, что Сашка приехал.

— Да, что Сашка? Он завтра уедет, как всегда ему в понедельник на работу. Он для галочки приехал.

— Да, нет, не надо так говорить. У него с матерью были свои отношения. Я, честно говоря, никогда не знаю, что у него в голове.

— Я тоже. Кать, завтра я ее туда отвезу и больше никогда не увижу …

— Не надо, Лид … не стоит.


Они резали салаты, Лида что-то жарила, Катя возилась с тестом. Потом Катя ушла домой до вечера, забрав с собой Нику. В пылу готовки Лида почти не видела Аню. Олег с Никой полностью взяли ее на себя. «Олег, я пойду Анечку купать. Нельзя ее грязную туда везти» — Лида взяла ребенка на руки и пошла в ванную. «Сейчас, Анечка … мы с тобой будет купаться» — Лида по обычаю многих матерей грудных детей, немного подсюсюкивала, мысленно считая себя Аниной матерью, хотя на рациональном уровне прекрасно понимала, что никакая она Анечке не «мать». Они влезли в ванну и Аня блаженно откинулась Лиде на живот, вытягивая в теплой воде свои короткие ножки. Лида вылила в воду из бутылочки пахучую жидкость, и по воде пошла пузырями обильная ароматная пена, в которой плавали маленькие резиновые уточки и рыбки. Аня ловила руками пузыри и смеялась. Она так увлеклась, что не заметила, как Лида налила на ее белый пушок на голове детский шампунь и потом легонько смывала его одной рукой сделав другой рукой надо лбом козырек, чтобы шампунь не попал ребенку в глаза. Теплая детская спинка касалась ее тела, доверчиво облокачивалась на живот и грудь. Аня играла в воде, хватала яркие игрушки, тянула их в рот, потом отпускала, роняла и вновь за ними тянулась. Из Лидиных глаз потекли слезы, они падали в воду и закладывали нос. В ванную зашел Олег:

— Да, ладно тебе … Не плачь. Смотри, какая у нас девочка счастливая. Она и будет счастлива. Мы все это знаем. Что плакать … Не пройдет и пары месяцев и в ее жизни будет такое же купание … Лид … Нам всем плохо, но ей-то хорошо, а это самое главное …

Он подхватил из воды маленькое теплое распаренное тело и понес в спальню. Лида вошла следом и услышала, как Олег одевает Аню, приговаривая «давай ручку … давай ножку … вот молодец …». В его голосе было столько нежности и обожания, что Лиде стало не по себе, хотя она и понимала, что это не потому, что Аня — это «та» Аня, а потому, что она «его ребенок».

Вечером все собрались после шести, долго ходили, с боками вина в руках, девочки оказались не совсем готовыми сразу подать все на стол. Феликс горько подумал, что Аня была в этом отношении более собрана … но теперь к нему уж никто не будет приходить в гости. Хозяйки-то нет. Аня переходила из рук в руки, Олег пытался ее уложить в переносной басинет, но лежать она не хотела, сразу начинала кукситься. Саша тожепопытался взять ее на руки, но делал это так неловко, что Олег с Феликсом сразу у него ребенка отобрали. Феликс изображал «по ровному местечку» и Аня смеялась, слов она уже не понимала, но с удовольствием «падала», когда было «и в ямку … бух». Саша смотрел на нее и удивленно всем говорил: «Ну, надо же! Она сейчас, как в альбоме …» Снова включили музыку. Дети возбужденно бегали, не обращая на взрослых никакого внимания. Выпили уже три бутылки и без еды немного опьянели. Пришлось еще ждать, так как Лида пошла укладывать Аню. Потом она вернулась, монитор был включен и все наконец уселись. Хотелось есть, и какое-то время пока голод хоть немного не утолился, все разговаривали на уровне «дай … передай … положи …налей … хватит». Феликс взял свой бокал и все разом перестали звенеть вилками:


— Ребята, в нашей семьей случилось небывалое. Мы все знаем … что … и не стоит об этом говорить. 4 года прошло … какими у нас у всех были эти 4 года … не опишешь!

Я просто хочу всех вас поблагодарить за терпение, мужество, поддержку, внимание к остальным. Я благодарю вас и от маминого имени. Может быть вы догадываетесь, что в ее короткой «обратной» жизни был момент, когда она хотела покончить с собой, чтобы не подвергать нас этим испытаниям, но … не покончила, так как была в вас уверена. Любовь проявляется в действиях и каждый из вас доказал, что вы любите ее, меня и друг друга. Спасибо вам всем, друзья мои! В нашей жизни не будет мамы, но … не надо нам грустить. Она прожила с нами хорошую жизнь. Я буду ее помнить и вы будете … больше мы сделать ничего не можем!

Было видно, что отец с трудом сдерживает слезы. Все выпили и к тосту Феликса никто ничего не добавил и только Лида не могла успокоиться:

— Пап, я еще раз попрошу Колмана разрешить нам …

— Лида, не надо. Зачем?

— Как зачем? Они обязаны нам сказать …

— Лид, ну зачем нам знать эту семью? У них родится ребенок и это уже не наша история.

— Я хочу посмотреть …

— На Аню? Да, она будет точно такая же, как у нас. Копия! Понимаешь?

Лида замолчала и больше они все вообще про Аню не говорили. В монитор было слышно ее ровное легкое дыхание. Катя поднялась в комнату и долго смотрела на маленькое лицо. Лида видела, как сестра ушла, но не пошла постоять с ней рядом. Катя явно хотела побыть одна. Вечеринка шла своим чередом. Саша боялся зря. Их семейный ужин не был похож на поминки. Леша с Олегом изрядно напились, Катя одна с детьми поехала домой, а ребята отправились в бар, никто их не задерживал. Феликс напротив, ничего не пил. Им с Сашей и Лидой назавтра надо было рано вставать и ехать в аэропорт. А Феликсу потом — на работу.

Наутро Феликс с Сашей, невыспавшиеся, заехали за Лидой. Апрель в Портленде — еще не весна. Сеял мелкий противный дождь, серое, вязкое, мрачное небо нависало над городом, создавая ощущение безысходности. Машины ехали медленнее обычного и образовали длинную, унылую пробку. Феликс принялся нервничать, но они не опоздали, хотя и приехали к терминалу в обрез. Он сначала собирался выходить из машины и проводить всех до стоек досмотра багажа, но в последнюю минуту решил этого не делать. Прощание было сумбурным, скомканным. Саша выгрузил на тротуар Лидину сумку, она держала в руках карсит. Феликс наклонился к ребенку, поцеловал её в пушистую макушку и взял за ручку. Аня ему улыбнулась. Он поспешно отошел, и уже в машине, выруливая в поток, увидел, как Саша взял в одну руку карсит, а в другую Лидину сумку, Лида шла за ним, перед ними автоматически открылись стеклянные двери. Все.

На душе у Феликса было пусто. Он думал о предстоящем рабочем дне. Ничего по-сути у него не изменилось, после работы он вернется в свой пустой дом, позвонит Кате и будет ждать звонков от Лиды и Саши. Саша, кстати, вообще мог сегодня не позвонить. Аню Лида отвезет в Лаборатории сегодня же, а завтра он опять поедет ее встречать и все вернется у них в нормальную колею.

Феликс почувствовал, что он очень устал, устал невероятно, нечеловечески. Ему хотелось вернуться домой и просто лежать на постели без мыслей … Дождь стал сильнее и Феликс за рулем напрягался. Брызги от предыдущих машин попадали на лобовое стекло, дворники работали на максимуме. «Надо, наверное, будет избавиться от Аниной машины» — Феликс и сам удивлялся, какие прозаические мысли приходят ему в голову. Еще он подумал, что пора наконец объявить об Аниной смерти. Ее, странным образом, никто не хватился. Хотя, что ж удивляться? Сашка сказал москвичам, что мама очень больна, а сам Феликс малодушно писал брату и некоторым близким друзьям маленькие имейлы с Аниной электронной почты. Надо сказать, что скончалась, выслушать соболезнования, сетования, все эти … '«как ты мог … как не стыдно … мы бы приехали …». Но через это надо пройти. Вот он подождет пару недель, отдохнет и … скажет. Можно было бы девчонок обязать, они бы не отказали, но … нехорошо. Он должен сам. Так будет правильно. Дети про Анечку тоже будут спрашивать. Но тут просто: с Анечкой все в порядке. А если про бабушку спросят …? Тут сложнее, но пусть дети сами им скажут, что бабушка в Москве умерла … Обязательно надо им об этом сказать. Ничего, это не будет такой уж для них травмой. Бабушки и так нет, а где-то там есть, или … где-то там — нет… какая разница. В их жизни не будет никаких перемен, а это для детей самое главное.

Лиду в аэропорту встречал знакомый сотрудник. Он взял у нее из рук карсит и они быстро доехали до здания Лабораторий. Парень всю дорогу молчал, ничего у нее не спросил, кроме вежливого «как доехали?» Лида устроилась в «своей» комнате в общежитии, покормила Аню и положила ее спать. Она лежала на кровати, хотелось есть и разболелась голова. Жаль, что ее билет был на завтрашнее утро, хорошо было бы сегодня же улететь. Сплоховала она. Аню она «сдаст» и … что тут делать? Обстановка Бюро давила и нервировала. Лиде остро захотелось побыстрее со всем покончить и вернуться домой.

Аня проснулась, Лида ее покормила и отправилась в Лаборатории. В коридоре перед рецепцией отделения, все было прозаично. Колман объяснил ей, что Аню заберут, чтобы она ни о чем не волновалась и просил ее потом зайти. Не с Аней в руках, а понятное дело «потом», ясно … зачем Колману в кабинете маленький ребенок. Из-за стеклянных дверей показалась молодая сотрудница, приветливо поздоровалась с Аней:

— Ну, вот наша принцесса! Как ты, малышка?

Аня насупленно смотрела на женщину, не плача, но и не улыбаясь. Та протянула за ней руки и наконец наступил момент, которого Лида так страшилась: надо было передать Аню в незнакомые руки. Вдруг она будет плакать … что тогда делать? Может попроситься тоже пройти вместе с Анечкой в отделение? Но Аня на заплакала. Женщина взяла ее на руки, повторяя что-то ласковое и успокаивающее. Потом по-прежнему, обращаясь как бы к Ане, проворковала: «Ну, прощайся с мамой» … по-английски это было Say bye to mommy. Аня положила голову женщине на плечо и они стали удаляться вглубь коридора. Лида какое-то время видела устремленные на нее большие зеленовато-серые Анины глаза, такие пристальные, что Лиде показалось, что ребенок что-то действительно понимает. Потом их стало не видно, и где-то далеко заработал лифт. Вместо страдания, Лида испытывала неприятное холодное оцепенение. Она зашла к Колману, который сразу стал ее успокаивать:

— Рад вас, Лидия, видеть. Я знаю, что вам грустно, но Анна в безопасности. Вам не стоит за нее беспокоиться. Все будет хорошо.

— Я не беспокоюсь за Анну. Дело не в этом …

— Да, да… я понимаю, что не в этом. Все это для всех вас нелегко. От имени Бюро я уполномочен поблагодарить вашу семью за помощь … за содействие … за понимание … за готовность … сознательность …

Колман еще какое-то время распространялся в этом духе, когда Лида решилась его прервать:

— Доктор Колман, а мы можем следить за маминой судьбой в новой семье?

— Нет, Лидия, это невозможно. Мы много раз обсуждали это с Феликсом …

— Мы хотя бы будем знать, что все прошло нормально?

— Да, это я вам обещаю.

— А когда произойдет, ну … как вы это называете … «подсадка»?

— Не могу сказать точно. Скоро. Завтра утром специальным рейсом Анну перевезут в Нью-Йорк в Вейл-Корнелл Центр.

Аня не знала о чем еще можно спросить Колмана, распрощалась и ушла. В общежитии она с аппетитом поела, и решила немедленно ехать в аэропорт, чтобы улететь на «стенд-бай», но внезапно ее возбужденное эйфорическое состояние сменилось усталостью и апатией. У Лиды просто не было сил никуда ехать, она быстро уснула, а утром знакомый сотрудник постучал к ней в номер, и заглянув сказал, что будет ждать ее через 40 минут у входа. Лида ехала в аэропорт, а знала, что вряд ли она еще раз приедет в DC. Нечего ей здесь было теперь делать.

Все у них, если так можно выразиться, наладилось. Ощущения, что кто-то в семье умер не было. Феликсу все же пришлось вытащить из кладовки Анины вещи и отнести их в секонд-хенд. Совсем старой ее одежды там давно не было. Аня сама много раз меняла свой гардероб. Феликс клал в сумку ее модные молодежные, стильные вещи совсем маленького размера и улыбался. Такие вещи даже девочки его теперь не хотели. Аня часто раньше жаловалась на то, что «барахла тут много и уж ничего ей не идет … что она, мол, безобразно растолстела». Надо же: успела все-таки попользоваться капиталистическим изобилием, поносила то, что хотелось. В комоде обнаружились крохотные кружевные трусики, которые она ему не показывала. Ну, Анька … Он был за нее рад. А мысль, что эти трусики все-таки кто-то видел, его уже не волновала.

В самом начале мая Феликс получил имейл от Колмана. Это не было официальным уведомлением Бюро, Колман использовал свой личный электронный адрес. Он писал:


Дорогой Феликс,


С большой радостью я хочу вас проинформировать, что процедура подсадки 5-дневного эмбриона-бластоциста и имплантация его в матку прошла успешно. Беременность развивается нормально.

Проект RF 08 завершен, как и планировалось. Я вас всех поздравляю с его завершением. С рождением ребенка начнется новый проект и руководить им будет другой сотрудник.

Еще раз хочу поблагодарить всю вашу семью за содействие.

Все сотрудники, имеющие отношение к нашей общей работе просили меня передать вам привет и пожелания всех благ.

Специальные пожелания вам от Др. Лисовского.


Искренне ваш,
Др. Колман.

Феликсу казалось, что все для него завершилось, но прочитав письмо от Колмана он понял, что ждал результата подсадки. Отлично, что где-то скоро будет Анин «клоник». Она таким образом … жива. Не отходя от компьютера, он переслал всем детям этот имейл. Новость все ждали, хотя никто об этом и не говорил. Какое сегодня число? Феликс открыл на компьютере календарь: 10 мая. Он машинально подсчитал, когда новой Ане суждено родиться: ага … где-то в первой половине февраля! Опять будет так называемый «водолей», ее знак. Феликс никогда не воспринимал серьезно зодиакальную теорию характеров, но «водолеи» им ценились за интеллект, независимость и некоторую … экзотичность. Впрочем, какое это теперь имело для него значение? Ему надо было учиться жить без Ани. Он уже немного умел быть один: ел один, спал один, телевизор смотрел один … Ребята его приглашали, но Феликс отказывался. Этому тоже надо было научиться: не навязывать свое одиночество детям.

Утром этого же дня, 10 мая, Лида купила тест на беременность, хотела после аптеки в магазин съездить, но передумала и поехала прямиком домой. Желание сделать тест сделалось для нее императивным. Там была красная полоска … и что теперь? Ага, появилась и другая, тоже красная, но бледная … Это как? Лида растерялась, хотя непонятно почему: вроде она все понимала про полоски. «А что там в инструкции? … ну вот, вторая полоска … значит — беременна!» Лиде почему-то трудно было в это поверить. Она судорожно схватила другую упаковку теста и попробовала снова: да, есть вторая полоска, неяркая, но достаточно четкая. А что она так удивляется? Лида посидела секунду на бортике ванны и отправила по-английски SMS Олегу: «Я сделала тест: „ДА“». Ответ пришел сразу: «Не может быть!» Лида улыбнулась и написала большими буквами: «ДА».

Она открыла свой имейл, желая моментально поделиться со всеми новостью, но … увидела письмо от Колмана, которое всем переслал папа. Ну, слава богу! Лида была рада, что все получилось, но сразу поймала себя на том, что для нее вся эта эпопея была в прошлом. У нее будет свой ребенок, она его очень хочет и уже ждет. Она было открыла страницу «ответа» и начала писать, но внезапно передумала: нет, она им всем лично скажет. Не надо спешить. 10 мая … так, значит у нее будет «водолей», как мама. А имя? Нет, Лида была пока не готова об этом думать. Имя «Аня» показалось заманчивым, но … другой Ани не может быть. Ладно … видно будет. Лидe вспомнилось, что маме очень хотелось, чтобы у нее родился второй ребенок, и вот … родится, а мама не узнает. Как жаль!

А вечером к Феликсу приехала Катя. Она давно обещала ему разобрать на компьютере старые мамины файлы и фотографии, сделанные за прошедшие 4 года. Катя не спешила выполнять папину просьбу, в глубине души не понимая, почему бы отцу самому этим не заняться, ей казалось, что она будет рыться в маминых бумагах и ей это было неприятно. Хотя, наверное мама, всегда довольно предусмотрительный человек, уничтожила то, что она не хотела, чтобы они видели. На фотографиях молодая Аня была запечатлена с Сашей в Вашингтоне, потом Аня в роли Мачехи … смотреть на такую Аню было теперь неприятно, тяжело. Катя открыла длинный список сохраненных документов: какие-то письма-рекомендации студентам, статьи, скопища контрольных работ, тестов, экзаменов разных лет и уровней, детские сценарии. И вдруг Катя увидела название «Шоу». Что за «Шоу»? Она с интересом открыла файл: 4 страницы — немного. Английский текст … русский текст … ага, перевод стихотворения, вернее песни, … любопытно:


The Show must go on.


Empty spaces — what are we living for?
Abandoned places — I guess we know the score..
On and on!
Does anybody know what we are looking for?
Another hero — another mindless crime.
Behind the curtain, in the pantomime.
Hold the line!
Does anybody want to take it anymore?
The Show must go on!
The Show must go on! Yeah!
Inside my heart is breaking,
My make-up may be flaking,
But my smile, still, stays on!
Whatever happens, I'll leave it all to chance.
Another heartache — another failed romance.
On and on…
Does anybody know what we are living for?
I guess i'm learning
I must be warmer now..
I'll soon be turning, round the corner now.
Outside the dawn is breaking,
But inside in the dark I'm aching to be free!
The Show must go on!
The Show must go on! Yeah,yeah!
Ooh! Inside my heart is breaking!
My make-up may be flaking…
But my smile, still, stays on!
Yeah! oh oh oh
My soul is painted like the wings of butterflies,
Fairy tales of yesterday, will grow but never die,
I can fly, my friends!
The Show must go on! Yeah!
The Show must go on!
I'll face it with a grin!
I'm never giving in!
On with the show!
I'll top the bill!
I'll overkill!
I have to find the will to carry on!
On with the show!

Катя много раз слышала эту песню по-английски. Надо же, а где мама ее слышала? Хотя, почему бы и нет? Что-то она в этом тексте свое вычитала. Катя начала жадно читать русский вариант, уже сознавая, что тема была маме близка, но конечно это был не перевод. Мама сама написала стихотворение, в котором она хотела что-то им сказать … пока могла. Она это писала в уверенности, что они ее последний текст найдут:


Как же это вышло, что дома пустые?
Брошенные мною, и совсем чужие.
Что же я ищу-то? Нового героя?
Нету почему-то мне давно покоя.
Занавес не падал! Говорю я роли!
Мне бы не кривиться от душевной боли.
Что за занавеской? Что же я скрываю?
Маску надеваю и всю жизнь играю.
Я устала очень, хочется все бросить.
Но стою на сцене, хоть никто не просит.
Сердце замирает, грим давно размазан.
Текст произношу я, не собьюсь ни разу.
Ведь шоу не может прерваться
В зале сидит народ
Шоу должно продолжаться
Вперед, мое шоу, вперед!
В пантомиме грустной я вам улыбаюсь.
Я смеюсь и плачу и я так стараюсь.
Разболелось сердце, и любовь умчалась.
Верю я в удачу. Что же мне осталось?
Надо жить, вот только знать бы, для чего же?
Маска моя странная на меня похожа.
Я уйду за угол дымкой предрассветной.
Стану я свободной, как желанье светлой.
Мне бы научиться мягче быть, нежнее.
Может до рассвета я и не успею …
Впрочем фея ваша разве умирает?
Нет, она, к вам бабочкой в душу залетает.
Я свободной стану, стану я отважной
Вы простите, если клоун я неважный.
Было трудно жить мне может быть и раньше,
Но не замолчу я, полечу я дальше.
Я прищурюсь горько, но не сдамся сроду.
Кинусь в омут жизни, хоть не знаю броду.
По счетам плачу я, знаю, с перехлестом.
Просто мне б хотелось быть повыше ростом.
Мне бы силы воли, чтобы шоу длилось.
Чтобы моя пьеса все же получилась.
Говорю всем это, чтобы услыхали,
Чтобы вспоминали, но не горевали.
Вперед мое шоу, ну же … вперед!
Свет рампы зажегся, по нервам вас бьет.
Не бойтесь, что клоун со сцены сойдет.
Ведь шоу идет … а шоу идет.

После текста была еще маленькая приписка:


Ребята, я вас всех очень люблю и перевожу для себя и для вас эту песню, которую из последних сил пел Фредди Меркьюри, за шесть недель до своей смерти от СПИДа.

Не судите меня строго. Хорошего, верного перевода у меня не получилось, и получиться не могло: не тот уровень таланта. Это, скорее, вариация на тему, вольное изложение сути … когда я писала, мне хотелось что-то вам сказать, что-то оставить, пусть даже и такое корявое. Простите, что все так вышло, не грустите!


Катя перечитала текст еще раз, потом еще … Ей казалось, что это ей мама это все говорит, говорит со значением, желая, чтобы она ее поняла. Катя долго сидела за компьютером, не закрывая файл с маминым стихом-прощанием. Через какое-то время она встрепенулась, и послала себе самой имейл, прикрепив к нему перевод. «Надо будет всем это переслать, и пусть каждый сам себе прочтет» — за рулем Катя все пыталась вспомнить мамины строчки. Сначала ей пришло в голову прочитать это у Лиды за столом, но потом идея стала казаться ей неправильной: такое не надо читать вслух. Наверное и маме хотелось бы, чтобы каждый прочитал стишок про себя. Да, кто ее знает, что ей хотелось …

10 мая заканчивалось. Все улеглись спать. В семье было 9 человек, а не десять, как раньше. Нет, неправильно, теперь уже снова десять, хотя про красные Лидины полоски знал пока один Олег.


Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4