туда ящики с патронами. Кто-то натуженно, злобно кричал:
— А я говорю — приказ начальника штаба дивизии!..
Этот голос мгновенно укрепил решение полковника Добрынина. То, что он чувствовал, понимал нутром, сейчас стало определенно и ясно.
— Алешин! — позвал он.
Ординарец стоял рядом с шинелью на руке.
— Командира взвода — ко мне, — взял шинель, указал головой в сторону лощины: — Живо!
В блиндаже опять горело электричество. Начальник штаба говорил по телефону, повторял то и дело «есть». Положил трубку, покашлял:
— Жердин. Приказал удерживать позиции. Подкрепление возможно только к ночи.
В том, что командарм не потребовал найти и позвать к аппарату его, Добрынина, тоже виделась правильность решения… Сейчас показалось, что подполковник Суровцев хочет того же. Чтоб развязать себе руки.
Добрынин не присел к столу и не стал забегать издалека: некогда было, да и незачем. Сказал жестко:
— В создавшейся обстановке только помешаю вам.
Подполковник наклонил голову:
— Есть.
В начальнике штаба не было, как видно, ничего наносного, ничего ложного. С облегчением, с прихлынувшей радостью подумал: «Сработаемся».
Но загадывать на дальнее не приходилось…
— Я — в полк, — сказал Добрынин. — Там будут знать, что командир дивизии вместе с ними. Сейчас это самое большее, что могу сделать.
Подполковник Суровцев выпростал из домашнего шарфа остренький подбородок, поднял на командира дивизии усталые глаза. Тот стоял большой, широкогрудый, косматые брови срослись, сцепились у переносицы…
Если бы у Добрынина было время, заметил бы, наверное, что в глазах подполковника не столько усталость, сколько терпение и проницательность. Он досадовал, что своим появлением командир дивизии задержал его распоряжения, помешал сделать то, что он, Суровцев, считает совершенно необходимым и безотлагательным. Говоря, что рад прибытию Добрынина, нимало не покривил душой. Потому что знал, как нужен умный взгляд командира на оперативный рисунок будущего боя, который готовит он, Суровцев. И очень плохо, когда тебя некому проверить и поправить. Принимая нынешним утром решение, Суровцев знал, что тактически прав, что другое будет хуже. Но чувствовал себя неуютно. Потому что привык иметь над собой командира. Искренне обрадовался, когда из армии позвонили и назвали полковника Добрынина. Но вместе с радостью пришли горечь и досада. Потому что командир дивизии по праву и обязанности сразу же примет на себя командование и все, что приготовил начальник штаба, разрушит несколькими словами. И наверное, сделает хуже. И дивизия проиграет бой…
Но Добрынин намерен уйти в триста тринадцатый полк…
Для такого решения надо быть умным и смелым. Надо мужественно признать свою ненужность в этот час и сделать то единственное, что поможет дивизии. Хоть немного.
— Поддержите Крутого одним батальоном сто пятьдесят седьмого полка, — приказал Добрынин.
Начальник штаба распрямил узкие плечи, вытянул руки по швам:
— Второму батальону сто пятьдесят седьмого полка и одному дивизиону артиллерии приказано выйти в район обороны. Остальными силами полка…
Резко хлопнула дверь, вырос лейтенант: фуфайка туго перепоясана, каска набекрень. Сапоги новенькие, хромовые, голенища блестят, как зеркало. Это еще что за фокус? Лейтенант сделал шаг вперед, вскинул руку: локоть на уровне плеча, прямая ладонь… Как на параде. Из-под каски — светлые волосы. Удивительно знакомые, отчаянные глаза. Где-то и когда-то виденные.
Лейтенант форсисто, едва заметным рывком, распрямил плечи:
— Командир взвода лейтенант Веригин!
«Не может быть…» — толкнулось в голову. Спросил недоверчиво:
— Тот самый?
В глазах лейтенанта метнулось бесшабашное:
— Так точно, товарищ полковник! В Сталинграде, на Привокзальной площади…
Добрынин повернулся к начальнику штаба:
— Понимаете? — третьего дня видели друг друга в Сталинграде. И вот — пожалуйста… — Улыбнулся, кивнул лейтенанту. Получилось — как старому знакомому. — Взвод на машины. Вместе со мной — в триста тринадцатый полк.
И опять хлопнула дверь.
Начальник штаба стоял узкоплечий, сердитый. Добрынин протянул руку, сказал:
— Рад, что у меня такой начальник штаба.
Подполковник кашлянул:
— Не спешите радоваться. Еще не было командира, который остался мной доволен.
Непонятно почему, но именно в эту минуту Добрынин окончательно утвердился в мысли, что с начальником штаба они сработаются. И уже в грузовике подумал, что воевать вместе им придется долго и что сумеют много.
Живой всегда думает о живом, но все-таки мало кто загадывал на завтра: девять месяцев войны солдаты жили только нынешним днем. О первых неделях вспоминали недоуменно, точно был это страшный сон, о дне грядущем думать было некогда. Как, о чем станешь думать в трехминутный перекур между чужой и собственной смертью? Да и не хотелось думать: все отступали, отступали…
При
