Показания гражданки Клио [Кирилл Юрьевич Еськов] (fb2) читать онлайн

Кирилл Еськов ПОКАЗАНИЯ ГРАЖДАНКИ КЛИО авторский сборник

Евангелие от Афрания: Священная история как предмет для детективного расследования

— Помилуйте, что вы делаете, Афраний, ведь печати-то, наверное, храмовые!

— Прокуратору не стоит беспокоить себя этим вопросом, — ответил Афраний, закрывая пакет.

— Неужели все печати есть у вас? — рассмеявшись, спросил Пилат.

— Иначе быть не может, прокуратор, — безо всякого смеха, очень сурово ответил Афраний.

М. Булгаков

С сугубо рациональных позиций

Борхес как-то заметил, что «люди поколение за поколением пересказывают всего лишь две истории: о сбившемся с пути корабле, кружащем по Средиземноморью в поисках долгожданного острова, и о Боге, распятом на Голгофе». Насчет последнего он, пожалуй, не совсем прав. Художественное и философское переосмысление событий, сопутствовавших казни Иисуса Христа, стало устойчивой литературной традицией лишь в прошлом веке, когда Церковь в значительной мере утратила функции идеологического надзора. Обычно эта тема присутствует в повествовании в виде побочных сюжетных линий или «романов в романе» (как у Булгакова или Айтматова), реже — в виде самостоятельных произведений (как у Франса или Леонида Андреева). Созданные в рамках этой традиции тексты весьма различны — и по своему художественному уровню (от бессмертного «Мастера» до ернического фантастического рассказика Варшавского «Петля гистерезиса»), и по степени следования Священному Писанию и историческим реалиям (от весьма пунктуального у Домбровского^[1] до нарочито-небрежного у Стругацких). В этом последнем аспекте стоит сравнить и два известных киношедевра — «Евангелие от Матфея» и «Последнее искушение Христа». Надо ли говорить, что версии разных авторов различаются радикальнейшим образом, а евангельские персонажи становятся «омонимами» — вспомним Пилатов Франса и Булгакова, Иуд Леонида Андреева и Домбровского, или Иисусов Пазолини и Скорцезе.

Тем не менее, в рамках этой традиции действует и одно общее фундаментальное ограничение: прямое вмешательство в ход событий сверхъестественных сил не должно выходить за рамки «странной тучи, пришедшей на Ершалаим». Именно поэтому такое ключевое для христианского мировоззрения событие, как телесное воскресение, всегда выводится за рамки повествования — несмотря на то, что многие из авторов, обращавшихся к этой теме, были людьми несомненно верующими. А поскольку я принадлежу к поколению, на формирование воззрений которого булгаковский Иешуа повлиял неизмеримо больше, чем его официальный прототип, проблема воскресения, вплоть до самого последнего времени, ни малейшего интереса у меня не вызывала.

Аргументация Джоша Мак-Дауэлла

Недавно, однако, мне попала в руки книга известного современного проповедника Мак-Дауэлла,^[2] поставившего перед собой весьма неординарную задачу: доказать факт телесного воскресения Христа с сугубо рациональных позиций. Схема построений Мак-Дауэлла такова. Опираясь на Евангелие как на исторический документ и привлекая множество других (религиозно нейтральных) источников, он пунктуально перебрал все мыслимые возможности для материалистического объяснения необычайных событий, последовавших за казнью Иисуса Христа (прежде всего — исчезновения тела из опечатанной и охраняемой римскими солдатами гробницы). Эти гипотезы были классифицированы им следующим образом.

1. Гробница Христа в действительности не была пуста.

1.1. Реальное место погребения Христа никому не известно; скорее всего, его тело было сброшено в ров вместе с другими казненными (гипотеза Гинсберта).

1. 2. Путаница с гробницами: женщины, впервые обнаружившие «воскресение», в действительности по ошибке пришли к какой-то чужой, незанятой гробнице (гипотеза Лейка).

1. 3. Все рассказы о воскресении — возникшие спустя много лет после казни Христа легенды, вообще не имеющие под собой никакой реальной основы.

1. 4. Рассказ о воскресении — не более чем иносказание: в действительности речь идет о чисто духовном воскресении.

1. 5. Все явления Христа — результат индивидуальных и коллективных галлюцинаций.

2. Гробница Христа в действительности была пуста, но опустела естественным образом.

2. 1. Тело было выкрадено учениками.

2. 2. Тело было перенесено и спрятано властями, с целью воспрепятствовать возможным махинациям тех, кто ожидал воскрешения.

2. 3. Христос не умер на кресте; он был снят с него в состоянии шока, а затем очнулся и оправился.

2. 4. «Гипотеза Пасхального заговора» Шенфилда. Иисус, веря в свою богоизбранность, решил создать видимость свершения пророчеств о Мессии. Для этого он организовал (при помощи Иосифа Аримафейского) собственное распятие; чтобы имитировать смерть на кресте, он выпил вместо уксуса наркотик. По плану далее он должен был быть перенесен в гробницу, откуда через некоторое время вышел бы в качестве «воскресшего». Заговор сорвался, так как римский солдат ударил Христа копьем и действительно убил его. Однако затем Мария и ученики приняли за Христа некоего неизвестного молодого человека, Иосиф же (знавший правду) и не подумал сообщить им об ошибке.

Опровергнув, с различной степенью убедительности, все указанные гипотезы, Мак-Дауэлл счел пространство логических возможностей исчерпанным и сделал вывод: объяснить исчезновение тела и последующие явления Христа с материалистических позиций невозможно. Эрго — мы имеем дело с прямым вмешательством Бога в дела земные.

Необходимо отметить, что абсолютно идентичная схема доказательства факта воскресения Христова была изложена еще в 1906 году в «Общедоступном толковании Евангелия» Б. И. Гладкова, «предназначенном для интеллигентных читателей, преимущественно же для неверующих, сомневающихся и колеблющихся». Этот автор тоже последовательно опровергает «три возможных возражения против действительности воскресения Иисуса Христа: 1) ученики Иисуса украли Его тело и разгласили, что Он воскрес; 2) Иисус не умер на кресте, а был погребен мнимо-умершим, затем ожил и явился своим ученикам; 3) Иисус воскрес не в действительности, но лишь в воображении Его учеников». Хотя формально набор гипотез у Гладкова существенно беднее, чем у Мак-Дауэлла, он в действительности покрывает все реальное разнообразие принципиально несводимых друг к другу позиций (ибо вряд ли стоит всерьез полемизировать, например, с такой фантастической и полной внутренних нестыковок версией, как «Пасхальный заговор»).

Думаю, что любому человеку, знакомому с законами логики, вполне очевидна принципиальная уязвимость системы доказательств Мак-Дауэлла или Гладкова (смотри ниже); подчеркну, что речь идет именно о системе в целом, а не о конкретных опровержениях. Тем больший интерес вызвали у меня приводимые Мак-Дауэллом высказывания целого ряда ведущих западных юристов, в число которых входят члены английского Верховного суда лорд Дарлинг и лорд Калдекот и министр юстиции Великобритании лорд Линдхерст. Их вердикт сводится к тому, что имеющихся свидетельств было бы вполне достаточно для признания факта воскресения в ходе гипотетического судебного заседания. Многолетний завкафедрой юридического факультета в Гарварде профессор Гринлиф, автор ставшего классическим трехтомного трактата о доказательном праве, даже опубликовал специальную монографию — «Исследование свидетельств четырех Евангелистов по правилам юридических доказательств, применяемых в судопроизводстве».

Я, конечно, отдаю себе отчет в том, что мои совковые представления о западном правосудии почерпнуты главным образом из детективов Гарднера. И тем не менее… Попробуйте-ка представить себе адвоката Перри Мейсона (равно как прокурора Бергера), пытающегося убедить присяжных в том, что некое происшествие есть результат действия сверхъестественных сил — на том лишь основании, что он лично не может предложить убедительной версии происшедшего. Представили? Я вот пытаюсь — и не могу: воображение отказывает…

В религиозном плане я, подобно многим моим коллегам-естествоиспытателям, являюсь агностиком; то, что в сфере Разума доказательств бытия Божия нет, да и быть не может, всегда было для меня аксиомой. Отказавшись же от честного тертуллиановского «Верую, ибо абсурдно» и собственноручно десакрализовав евангельский текст, протестант Мак-Дауэлл сознательно вступил в весьма рискованную игру на поле соперника. Не в силах противиться искушению, я принял его вызов; как говаривал один мой приятель: «Не замай! А уж коли замаял, так не обессудь…».

Постановка задачи

Прежде всего отметим, что строгость используемой Мак-Дауэллом системы доказательств иллюзорна. В терминах классической логики она представляет собой косвенное доказательство, при котором «истинность тезиса устанавливается путем показа ошибочности противоположного ему допущения». Этот метод уже сам по себе не является универсальным, и его применение связано с рядом принципиальных ограничений. Более существенно, однако, другое. В рассматриваемом случае ошибочность антитезиса не доказывается дедуктивным путем, а выводится как индуктивное обобщение, позволяющее предполагать случай неполной индукции (так называемое «поспешное обобщение»).

Переходя от логической стороны задачи к содержательной, следует подчеркнуть, что используемый в обсуждаемой схеме последовательный перебор альтернатив осмыслен в том — и только в том — случае, когда их набор с исчерпывающей полнотой перекрывает пространство логических возможностей (на чем, собственно, и настаивает Мак-Дауэлл). Поэтому для опровержения «схемы Гладкова — Мак-Дауэлла» необходимо и достаточно следующее. Я должен предложить хотя бы еще одну гипотезу (естественно, материалистическую), которая объясняла бы комплекс событий, связанных с распятием и воскресением Христа, более непротиворечиво, чем все опровергнутые ранее.^[3]

Задача наша, таким образом, идентична той, что решается в любом классическом («английском») детективе, каковой по сути есть собирание головоломки. Из фиксированного числа кусочков заданной формы (установленных фактов) необходимо сложить фигурку (версию) так, чтобы фрагменты прилегали друг к другу без зазоров и были использованы все до единого, включая наиболее «неудобные». На всякий случай повторю: версия должна быть именно внутренне непротиворечивой; вопрос же об ее истинности или ложности лежит в совершенно иной плоскости, и в данном контексте он просто несущественен.

Такая постановка вопроса позволяет нам, в частности, избежать обсуждения историчности Христа, правомочности рассмотрения канонических Евангелий в качестве исторических документов и связанных с этим вопросов. Смешно дилетанту лезть в клубок проблем, по которым специалистами — историками, археологами, филологами, лингвистами — написаны необозримые горы литературы^[4]. Так что предлагаемый текст вовсе не следует рассматривать через призму научной библеистики: предметом нашего исследования будут прежде всего литературные персонажи, а не их исторические прототипы (если таковые существовали). Сам бы я, пожалуй, определил его как продолжение той традиции, в которой написана любимая мною «Загадка Прометея» Мештерхази.

Итак, авторство и хронология написания Евангелий принимается здесь в полном соответствии с церковным каноном; проблемы преемственности четырех канонических текстов относительно Матфеевых Логий, Евангелия от Фомы и протоевангелия «Q» (от немецкого «Quelle» — источник) нас интересовать не будут. Канву событий я буду излагать в основном по одной из классических версий, согласующих между собой все новозаветные тексты, — «Жизни Иисуса» В. Ф. Фаррара, написанной с вполне ортодоксальных позиций.

В ряде пунктов, однако, расхождения между версиями разных Евангелистов кажутся достаточно принципиальными; в этих случаях нам не избежать обсуждения источника этих разногласий. В рамках нашего подхода рассказы Левия Матфея и Святых Петра, Павла и Иоанна, легшие в основу соответствующих Евангелий, можно воспринимать… ну, скажем, как показания четырех жильцов занесенного снегом йоркширского поместья, в котором волею Агаты Кристи произошло загадочное преступление. В спорных и сомнительных случаях, касающихся толкования текстов или исторических реалий, мне кажется справедливым отдавать предпочтение именно мнению Мак-Дауэлла (если таковое было высказано).

Оговаривая исходные условия, введем одно важное ограничение. В части обсуждаемых Мак-Дауэллом «материалистических» гипотез Христос и его сподвижники выставлены, попросту говоря, или жуликами, или недоумками. И хотя сам я отношусь к религии безразлично, а к официальным Церквам — довольно прохладно, эти допущения решительно мне не нравятся. В конце концов, что бы там ни говорили Отцы Церкви, каждый человек имеет своего собственного Христа. И пусть мой Христос с точки зрения ортодоксальной догматики совершенно чудовищен (ибо несет на себе все «родимые пятна» либеральной теологии), но уж лжецом-то он не будет ни при каких обстоятельствах. В любом случае, и Христу, и большинству из его спутников предстояло вскоре отдать жизнь за свои убеждения, что уже само по себе должно вызывать элементарное к ним уважение. Поэтому при переборе гипотез для объяснения различных «узлов» событий мы будем исходить из следующего: сознательный обман со стороны Христа или Апостолов можно допускать лишь после того, как исчерпаны все иные возможные варианты объяснения («презумпция честности»). Забегая вперед, отмечу, что таких случаев в итоге не окажется вовсе. С одной лишь оговоркой.

Английский христианский философ и публицист Клайв Льюис в нашем отечестве известен в основном в качестве автора назидательных детских сказок. В одной из них девочка случайно открывает способ проникать в волшебную страну, проходя сквозь старинный платяной шкаф. Старшие брат и сестра, услышав ее рассказы об этих визитах, начинают опасаться за рассудок сестренки и обращаются за советом к хозяину дома, профессору:

«— Логика! — сказал профессор не столько им, сколько самому себе. — Почему их не учат логически мыслить в этих их школах? Существуют только три возможности: или ваша сестра лжет, или она сошла с ума, или она говорит правду. Вы знаете, что она никогда не лжет, и всякому видно, что она не сумасшедшая. Значит, пока у вас не появятся какие-либо новые факты, мы должны признать, что она говорит правду».

Странно, что профессор Льюис в упор не замечает по крайней мере еще одной возможности — добросовестного заблуждения честного и здравомыслящего человека. Источники подобных заблуждений весьма разнообразны. Это могут быть, например, различные природные явления — от атмосферных оптических эффектов («летающие тарелки») до кислородного голодания в условиях высокогорий, вызывающего системные галлюцинации («снежный человек», «Черный альпинист»). С другой стороны, — и что в нашем случае важнее — любой человек может стать жертвой преднамеренной мистификации.

Здесь существенно то, что организатор серьезной мистификации должен позаботиться не только об убедительности самой инсценировки, но и о наличии у нее очевидцев с именно безупречной репутацией (ибо что толку в свидетельствах дурака или записного враля). Не зря всякого рода специалисты по телепатии и психокинезу всегда желают, чтобы в их опытах участвовали известные ученые, — категорически не желая при этом творить свои «чудеса» в присутствии профессиональных фокусников. Именно по этим причинам из принимаемой нами «презумпции честности» вовсе не следует заведомая истинность любого факта, сообщаемого Евангелистами.

Исторический фон

Прежде чем перейти к непосредственному анализу евангельских текстов (и дальше уже не выходить за их рамки), необходимо все же сделать несколько замечаний по поводу реального исторического контекста событий. В 6 году н. э., после смерти царя Ирода Великого, Палестина потеряла остатки независимости и была оккупирована римлянами; двумя из четырех исторических областей Палестины — Иудеей и Самарией — стали править римские прокураторы, прямо назначаемые имперской администрацией. Это вызвало резкий подъем национально-освободительного движения; его идеологию в значительной степени формировали религиозные фундаменталисты — фарисеи, а наиболее организованную силу представляли собой национал-радикалы из партии зелотов. Последние «во всем были согласны с фарисеями, но обладали к тому необузданной любовью к свободе. […] Никакая смерть не казалась им страшною, да и никакое убийство (даже родственников и друзей) их не удерживало от того, чтобы отстоять принципы свободы» (Иосиф Флавий, «Иудейские древности»). Именно зелоты внесли решающий вклад в разжигание начавшейся в 66 году н. э. Иудейской войны, которая в итоге привела евреев к полной национальной катастрофе.

Большую роль в формировании общественного мнения в Палестине традиционно играли бродячие проповедники. Историкам известно порядка дюжины пророков, проповедовавших приблизительно в одно время с Иисусом Христом и Иоанном Крестителем и сопоставимых с ними по популярности; почти все они были казнены римлянами как потенциальные вожди еврейского восстания. Тем не менее, за годы, предшествующие Иудейской войне, таких восстаний произошло 12 (не считая мелких бунтов и терактов). Римляне реагировали на эти события в привычной для себя манере: по рассказу Иосифа Флавия, они как-то распяли в Иерусалиме за один раз две тысячи человек.

Между этими двумя непримиримыми силами балансировала местная церковно-государственная элита. Первоначально возникнув на основе одной из религиозных сект — саддукеев, она к описываемому времени полностью деидеологизировалась и представляла собой партию прагматиков. Ради сохранения статус-кво они готовы были сотрудничать хоть с римлянами, хоть с марсианами, а при первом же удобном случае — немедленно перекраситься в лидеров национально-освободительного движения (как это только что проделала на наших глазах коммунистическая номенклатура республик бывшего СССР).

Так оно, кстати, и вышло в действительности. В двадцатой главе «Иудейской войны» Иосиф Флавий описывает выборы новой — «революционной» — администрации в восставшем Иерусалиме; в их результате «безграничную власть над городом» получил… непотопляемый первосвященник Ханаан. Вот комментарий к этой главе российского издателя и переводчика «Иудейской войны» Я. Л. Чертка: «Результаты выборов оказались, таким образом, весьма неблагоприятными для зелотов, несмотря на то, что они после победы над Цестием и изгнания римлян из пределов страны получили решительное преобладание как в столице, так и в провинции. […] Элеазар-бен-Симон, победитель Цестия, впоследствии главнейший вождь войны, был совершенно обойден на выборах; еще более могущественный в то время вожак зелотов Элеазар-бен-Анания, который дал войне первоначальный импульс […], для того, вероятно, чтобы удалить его из Иерусалима, получил начальство над второстепенной провинцией — Идумеей. На самые же ответственные посты в Иерусалиме и Галилее были возведены римские друзья, которые раньше скрывались от преследования зелотов (выделено мною — К. Е.)». Знакомая картина, не правда ли?

Эти события, однако, произойдут чуть позже. В интересующее же нас время саддукейское руководство находило более полезным для себя демонстрировать лояльность «имперскому центру». Непопулярный режим, как водится, наводнил страну агентами тайной полиции. Иосиф Флавий в тех же «Иудейских древностях» пишет, что со времен Ирода Великого (он же — Кровавый) пытки, казни и «исчезновения» оппозиционеров стали обычной практикой: «Многие граждане, частью открыто, частью тайно, были уведены в крепость Гирканион и там замучены. Повсюду в городах и сёлах находились шпионы, которые подстерегали всякие сходки».

В ответ боевики партии зелотов — сикарии — развернули кампанию террора против оккупантов и местных коллаборационистов, венцом которой стало убийство первосвященника Ионафана. Зелоты располагали разветвленными конспиративными структурами, а их агентура пронизывала все звенья государственного аппарата. Кроме того, они часто поддерживали контакты с шайками разбойников (или, если угодно, партизанскими отрядами), которыми буквально кишела страна. Некоторые из этих вооруженных формирований насчитывали в своих рядах до нескольких сот человек; легендарный полевой командир Элеазар, например, терроризировал окрестности Иерусалима на протяжении почти двадцати лет, пережив нескольких прокураторов и первосвященников.

Не вызывает сомнения и то, что на территории Сирии и Палестины активно работали также спецслужбы Парфянского царства, которое в описываемое время жестко и весьма эффективно противодействовало римскому «дранг нах остен».^[5] Сразу оговорюсь: мне неизвестны какие-либо конкретные факты, касающиеся закордонной поддержки еврейского национально-освободительного движения. Вряд ли, однако, столь искушенным политикам, как парфяне, был неведом фундаментальный тактический принцип «враг моего врага — мой друг».

Короче говоря, реальная Палестина являла собой, по современной гэбэшной терминологии, «страну со сложной агентурно-оперативной обстановкой», что-то вроде Ливана или Сальвадора 80-х годов. Она довольно слабо соответствовала идиллической картинке, возникающей при чтении Евангелия: страна тенистых оливковых кущ, в которой главное занятие населения — назидательные беседы и религиозно-философские диспуты.

Этот исторический экскурс понадобился мне лишь для одного. Когда кто-либо (в том числе и Мак-Дауэлл), говоря о тогдашней Иудее, пишет походя «власти поступили так-то» или «власти были заинтересованы в том-то» — это просто нонсенс. Властей было две (плюс еще одна — нелегальная, хотя и весьма влиятельная), и их интересы, иногда совпадая в частных вопросах, в целом были совершенно различны. В довершение ко всему, общая нестабильность обстановки явно не способствовала монолитности этих властей. В этих условиях естественное соперничество между группировками или отдельными личностями внутри каждой из них могло принимать форму открытой борьбы, сочетающейся с самыми неожиданными и противоестественными временными альянсами («Против кого мы сегодня будем дружить?»). Вспомним в этом плане расклад в политическом руководстве и спецслужбах нацистской Германии, столь красочно реконструированный в милых сердцу каждого советского человека «Семнадцати мгновениях весны».

Того, кто полагает, будто речь идет о сугубо гипотетических конструкциях, должен заинтересовать комментарий Чертка к Тринадцатой главе «Иудейской войны»: «Первосвященник Ионафан содействовал назначению Феликса прокуратором, вследствие чего он был ненавистен сикариям. С другой же стороны, Феликс начал тяготиться Ионафаном, укорявшим его неоднократно за его жестокие и несправедливые действия, и хотел от него освободиться. С этой целью он вошел в соглашение с сикариями, которые, хотя и были врагами Феликса, тем не менее представили свои услуги в его распоряжение для убийства одинаково ненавистного им первосвященника».

Исследователи Библии давно обратили внимание на странный факт: резко выступая как против разложившейся саддукейской элиты, так и против догматиков-фарисеев, Иисус ни единым словом не обмолвился о зелотах, деятельность которых была одной из острейших проблем того времени. Учитывая то, что наибольшим влиянием и авторитетом зелоты пользовались именно в его родной Галилее, английский библеист Брэндон в монографиях «Иисус и зелоты» и «Суд над Иисусом из Назарета» доказывал, что Иисус, если и не принадлежал организационно к этому движению, то относился к нему весьма сочувственно.

В любом случае, среди Апостолов достоверно был по меньшей мере один зелот — Симон (Лк 6:15), а немецкий библеист Кульман в книге «Иисус и Цезарь» обосновывает принадлежность к зелотам еще трех Апостолов — Петра, его брата Андрея и Иуды. Напомню в этой связи характерную деталь. Когда Христос во время Тайной вечери обращается к Апостолам с аллегорическим призывом «продать одежду свою и купить меч» (Лк 22:36), те, поняв его буквально, отвечают: «Господи! вот, здесь два меча» (Лк 22:38). Между прочим, Иудея — не Техас, и свободного ношения оружия там не было и в помине.

В рамках стоящей перед нами задачи совершенно излишне углубляться в спекуляции на тему организационных взаимоотношений Иисуса с национально-освободительным движением. Для нас здесь существенен иной аспект. В моменты общественных потрясений любая социально-значимая фигура (к числу коих, несомненно, принадлежал Иисус — наряду с другими тогдашними пророками), вне зависимости от собственных планов и желаний, становится фигурой политической. А это значит — либо самостоятельным действующим лицом, либо объектом манипуляций иных сил.

Прокуратор Иудеи

И здесь, как мне кажется, самое время перейти к проблеме Пилата. По всему, что о нем известно, выходит, что «жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат» был не то чтобы запредельно жесток, а скорее абсолютно бессердечен. Что же вынудило его дважды обращаться к делу некоего нищего проповедника, обвиняемого в «crimen laese majestatis (оскорблении величества)», и, вместо того чтобы немедленно казнить его — просто, что называется, «для ясности», — сделать почти все возможное для его спасения?

В попытках хоть как-нибудь объяснить странное расположение Пилата к Христу евангелист Матфей ссылается на заступничество жены прокуратора, якобы имевшей во сне соответствующее видение. Помилуйте, какая жена? Пусть даже прокуратор и вправду был женат, и притом мнение супруги о делах государственных означало для него нечто большее, чем дверной скрип. Откуда, однако, она взялась в Иерусалиме?

Дело в том, что постоянная резиденция прокураторов Иудеи находилась в приморском городе Кесарии, а в Иерусалим Пилат наезжал всего несколько раз за год — для контроля за сбором податей и судебных разбирательств (Библейская энциклопедия, II:68). Но, может быть, она прислала к мужу гонца из кесарийской резиденции? Увы, так тоже не выходит: суд происходил утром, жена «ныне во сне много пострадала за Него» (Мф 27:19), а от Кесарии до Иерусалима около 120 километров по прямой. И тем не менее, добросовестно воспроизведенный Матфеем слух о роли в этом деле жены Пилата (ибо ничем, кроме слуха, это и быть не может) весьма важен. Нам следует запомнить его.

Что же касается потрясающей реконструкции Булгакова, то она страдает, на мой взгляд, единственным недостатком: его Пилат слишком человечен. Не в смысле «слишком гуманен», а слишком подвержен нормальным человеческим чувствам — любопытству, симпатиям и неприязни, одиночеству, ну и, конечно, трусости (из коей проистекают все прочие пороки). В этом смысле гораздо правдоподобнее выглядит Пилат Домбровского — крупный ответственный работник имперской номенклатуры:

«Так вот, первая причина колебаний Пилата — он просто не хотел никого казнить в угоду иудеям. Но было и второе соображение. Уже государственное. Дело-то в том, что Христос — или такой человек, как Христос — очень устраивал Пилата. Удивлены? А ведь все просто. Два момента из учения Христа он уяснил себе вполне. Во-первых, этот бродячий проповедник не верит ни в революцию, ни в войну, ни в переворот; нет, человек должен переделать себя изнутри, и тогда все произойдет само собой. Значит, он против бунта. Это первое, что подходит Риму. Второе: единственное, что Иисус хочет разрушить и все время разрушает, это авторитеты. Авторитет Синедриона, авторитет саддукеев и фарисеев, а значит, и, может быть, даже незаметно для самого себя, авторитет Моисея и храма. А в монолитности и непререкаемости всего этого и заключается самая страшная опасность для империи. Значит, Риму именно такой разрушитель и был необходим. […] Теперь представьте себе состояние мира в то время и скажите: разве эти заповеди в устах галилеянина не устраивали Пилата? Ведь это за него, оккупанта, предписывалось молиться и любить его. И разве Пилат — человек государственный, знающий Восток и страну, которую он замирял, — не понимал, что это и есть та самая сила, на которую ему надлежит опереться?»

Я привел столь пространную цитату потому лишь, что эти, в общем-то лежащие на поверхности, соображения обычно парадоксальным образом упускают из виду. Дело, видимо, в том, что когда заходит речь об отношении римской власти к раннему христианству, сразу вспоминают Нероновы светильники из обмазанных смолой людей и прочие не менее яркие эпизоды. Все так, но речь-то идет о другой эпохе и другом регионе, а политика, по известному выражению Черчилля, порой укладывает в одну постель весьма необычных партнеров.

Можно сколько угодно оспаривать оценку раннего христианства как миролюбивой доктрины, цитируя «Не мир пришел я принести, но меч» (Мф 10:34) и прочие, не менее замечательные места из Священного Писания. Факт, однако, остается фактом: тридцать лет спустя христиане из первых общин действительно не приняли участия в восстании и Иудейской войне, за что и были изгнаны соотечественниками в Заиорданье с клеймом коллаборационистов. Так что если Пилат в своих попытках спасти Иисуса действительно руководствовался означенными государственными соображениями, то он, несомненно, попал «в десятку». Что же до неких отдаленных последствий, то у прокуратора — ей же Богу! — были заботы и поважнее чьей-то будущей головной боли.

Это все о том, почему пытался спасти. А вот почему все-таки не спас? Почему, сказав «а» (неважно — из государственных соображений, в пику ненавистному Синедриону или просто из вельможного каприза), он не пошел до конца и не использовал весь гигантский объем своих полномочий? Стандартная версия — «обложился, что местные кадры просигнализируют Хозяину» — не кажется сколь-нибудь убедительной. К тому времени все горшки с местной властью были уже побиты вдребезги; доносом больше, доносом меньше — какое это, в сущности, имело значение?

К тому же такой опытный администратор, как Пилат, не мог не знать, что донос как таковой никогда не является истинной причиной оргвыводов; его могут использовать лишь как формальный предлог, если твоя судьба уже так и так решена. С другой стороны, свой проступок прокуратор совершил уже в тот момент, когда попытался выгородить «государственного преступника»; оказалась ли эта попытка успешной — это, с точки зрения тоталитарного режима Тиберия (доведись до разбирательства), дело десятое. Поэтому, коль скоро движущей силой поступков нашего Пилата мы полагаем серьезные государственные соображения, посмотрим под этим углом зрения и на его «полный назад».

Обратим здесь внимание на одно весьма существенное обстоятельство, которое почему-то упорно не замечают (или сознательно игнорируют) комментаторы Библии. Общеизвестно, что христианская традиция всеми силами обеляет Пилата (в коптской и эфиопской Церквах он даже причислен к лику святых), возлагая всю вину за трагическую гибель Христа на евреев. Между тем, помимо двух оправдательных вердиктов Пилата имел место еще один — тетрарха (царя) Галилеи Ирода Антипы; это обстоятельство — в рамках традиционных представлений — вообще не лезет ни в какие ворота. Поясню. Официально инкриминируемые Иисусу претензии на иудейский престол («Ты — царь иудейский?») в наибольшей степени затрагивали интересы именно Ирода как представителя не вполне легитимной Идумейской династии, а вовсе не Синедриона. Тем не менее, Синедрион упрямо настаивает на смертной казни, а Ирод, точно так же как Пилат, в упор не видит в действиях Иисуса состава преступления. И это тот самый Ирод, которого можно обвинить в чем угодно, но только не в «идиотской болезни благодушия»: блюдо с головой Иоанна Крестителя — вполне достаточное тому подтверждение.

Да и вообще, ни один владыка, находясь в здравом уме и твердой памяти, не стал бы сознательно препятствовать казни какого-то сомнительного пророка — не то сумасшедшего, не то бунтовщика. Как по сходному поводу говорил своему визирю хан из «Очарованного принца»: «Раз уж — схвачен и сидит в тюрьме, то почему бы на всякий случай не отрубить ему голову? Я не вижу никаких разумных причин к воздержанию! Мятеж — это не какие-нибудь твои пешаварские чародейства, здесь шутки неуместны!»

Рассуждения христианских комментаторов типа: «Невиновность Христа была настолько очевидна, что даже такой жестокий и развращенный человек, как Ирод, не утвердил приговор Синедриона» — это совершеннейший детский лепет: реальная виновность или невиновность не имеют в таких ситуациях ни малейшего значения. Отказаться от совершения над Иисусом Предосторожности, воспетой вышеупомянутым визирем, Ирод мог лишь под определенным нажимом, источник которого вполне очевиден. Таким образом, усилия Пилата по спасению Иисуса наверняка были даже более серьезны и последовательны, чем это прямо следует из евангельских текстов.

Позиция Ирода (самостоятельная или вынужденная — не суть важно), обычно игнорируемая как малосущественная деталь, на самом деле радикальнейшим образом меняет картину расстановки сил. Суровый и честный римский чиновник, одиноко противостоящий монолитным в своем религиозном фанатизме евреям, исчезает. Появляются два носителя высшей власти — и римской, и еврейской, — к которым пристает со своими дурацкими претензиями одна из иудейских общественных организаций. Напомню, что Синедрион выполнял функции не уголовного, а сугубо религиозного трибунала, и дело, по которому он обращался к Пилату, в его компетенцию никаким боком не входило. Синедрион имел полное право признать Христа богохульником и еретиком, выдающим себя за Сына Божьего, и на этом основании приговорить его к побиванию камнями, представив свой — религиозный — приговор на чисто формальное визирование прокуратору.^[6] Вместо этого еретику Христу с совершенно непонятным упорством «лепят политику» и требуют от Пилата, чтобы тот распял его как государственного преступника — претендента на иудейский престол. В результате Синедрион, изначально не обладавший достаточными полномочиями, в своем противостоянии со светской властью (в лице Пилата и Ирода) занял к тому же и юридически незащитимую позицию. И именно в этот момент, когда на руках у соперника вроде бы нет ни единого, даже самого паршивого, козыря, Пилат внезапно и необъяснимо капитулирует. В чем дело?

А в том, что 23 не самых глупых представителя еврейской иерархии не хуже Пилата разобрались в сути учения Христа и смекнули, чем грозит дальнейший рост популярности молодого пророка — и храму Моисеевой веры, и им лично. И смекнув, сделали парадоксальный, но, как оказалось, безошибочный ход: арестовали Иисуса и обратились к Пилату с заведомо незаконным требованием — казнить его как политического преступника. В результате возникает великолепная «вилка»: либо ненавистный конкурент будет ликвидирован руками римлян (со временем его даже можно будет канонизировать как очередного героя, павшего от рук оккупантов); либо прокуратор освободит его, тем самым расписавшись в том, что пресловутый Христос есть римский «агент влияния», и превратит пророка в политический труп.

Есть серьезные основания полагать, что Синедриону второй вариант казался и более желательным, и более вероятным. Напомню, что если бы единственной целью первосвященников было заполучить голову Христа, то им куда проще было бы использовать безотказный вариант религиозного приговора. Во всяком случае, пилатова санкция на казнь «царя Иудейского» явно застала их врасплох, вроде как человека, театрально просящего об отставке — и вдруг действительно ее получающего. Только полной растерянностью можно объяснить паническую просьбу о римском карауле для места захоронения трупа — это в городе, битком набитом храмовой стражей!

…Прокуратор понял, что проиграл: дальнейшая борьба за Иисуса потеряла смысл. Можно было, конечно, просто помиловать галилеянина, поставив на нем как на фигуре политической жирный андреевский крест, но это как раз было бы чистой капитуляцией. А вот из смерти популярного пророка еще можно было попытаться извлечь некоторую пользу (ибо польза в данном случае — все, что во вред Синедриону). И вот, демонстративно умыв руки, Пилат — абсолютно никем к тому не принуждаемый! — отдает Иисуса для истязаний солдатам, а затем демонстрирует народу: виноват Синедрион. Синедрион с этого момента будет виноват во всем, вплоть до желчи, которую римские солдаты подадут Христу вместо наркотического питья (Мф 27:34). Следует признать, что в итоге, потеряв фигуру, Пилат выиграл инициативу и до известной степени уравнял игру. Упорство и изобретательность этого безжалостного шахматиста, безусловно, вызывают уважение, но вот чем можно было руководствоваться при его канонизации — для меня, признаюсь, загадка.

Ну ладно, а не было ли у Пилата хотя бы теоретической возможности спасти Иисуса, не «засвечивая» его? Да, была — и уж ею-то он не преминул воспользоваться. «На праздник же Пасхи правитель имел обычай отпускать народу одного узника, которого хотели» (Мф 27:15); действительно, если бы Иисуса выбрала толпа на площади, то прокуратор мог бы освободить его без проблем, ибо здесь никакой «римский след» не просматривался бы. Чудес, однако, не бывает: толпа, разумеется, выбрала Варавву — странно, если бы первосвященники проявили разгильдяйство и не позаботились о должной подготовке «гласа народа». Этот — совершенно естественный — выбор иудеев оказывается, однако, полной неожиданностью для Пилата. Он трижды повторяет свое ходатайство, вступает в бесполезные и унизительные для себя пререкания с толпой — одним словом, совершенно теряет лицо.

Итак, естественное развитие событий явно застало прокуратора врасплох. Поэтому логично предположить, что существовал некий неизвестный нам (но известный прокуратору) фактор, который должен был это естественное развитие нарушить. Должен был — но не нарушил. Вопрос «на засыпку»: что это был за фактор, а также — почему он не сработал?

Голгофа. Первое предупреждение Мак-Дауэллу

Здесь нам придется начать с одного теоретического отступления — из тех, что я всеми силами стремлюсь избегать. Глубокие, принципиальные расхождения между повествованиями Иоанна, с одной стороны, и евангелистов-Синоптиков — с другой общеизвестны («Евангелий на самом деле не четыре, а три и одно»). И, наверное, прав Мережковский — «Спор об Иоанне — величайшая загадка христианства, а может быть, и загадка самого Христа». Тем не менее, мне — человеку нерелигиозному, а в теологическом отношении совершенно девственному — сосуществование этих двух принципиально несводимых друг к другу версий кажется вполне нормальным и естественным.

Я, как ни странно, оказываюсь подготовлен к такому восприятию именно своей профессиональной деятельностью. Дело в том, что у нас, в естественных науках, знание принципиально редуктивно. Поэтому сколь-нибудь длительное сосуществование альтернативных концепций, как правило, свидетельствует о том, что они на самом деле взаимодополнительны и попросту «редуцируют» изучаемую реальность до различных ее сторон. Так что в моем восприятии оппозиция Иоанн — Синоптики ничем принципиально не отличается от, например, взаимоотношений волновой и корпускулярной теорий света, которые описывают единый объект разными способами и лишь в паре друг с другом дают о нем адекватное представление. И опять позволю себе процитировать апологию Мережковского «Иисус неизвестный»: «Верно, — может быть, вернее Синоптиков, — угадывает Иоанн, чего хотел Иисус. Что он делал, мы узнаем от Марка; что говорил — от Матфея; что чувствовал — от Луки; а чего хотел — от Иоанна, и, конечно, самое первичное, подлинное — в этом — в воле» [выделено Д. М.].

Но это все прекрасно и замечательно на уровне общем, концептуальном; в рамках же стоящей перед нами задачи, когда существенны именно конкретные детали событий, ситуация меняется. Мы и дальше будем часто сталкиваться с тем, что некоторые яркие эпизоды, детально описанные Иоанном, полностью отсутствуют в повествованиях Синоптиков и наоборот — это нормально. Сцена же на Голгофе в этом смысле уникальна: здесь версии Иоанна и Синоптиков выступают «острием против острия», противореча друг другу буквально во всем. А поскольку мои построения основываются на полном доверии к фактам (хотя далеко не всегда — к их интерпретациям), сообщаемым всеми четырьмя Евангелистами, я попадаю в достаточно сложное положение, очевидного выхода из которого нет^[7].

Расхождения начинаются с характерной «мелочи». Иоанн с уверенностью свидетельствует: «Неся крест Свой, Он взошел на место, называемое Лобное, по-еврейски Голгофа» (Ин 19:17). Синоптики же в один голос утверждают, что крест Спасителя нес некий Симон-Киринеянин, причем сообщают об этом человеке вполне проверяемые биографические данные — «отец Александров и Руфов» (Мф 27:32, Мр 15:21, Лк 23:26). Тут уже не воспаришь к специфике «Слова-Логоса» и не вывернешься казуистикой типа: «оба правы, но каждый по-своему»; надо отвечать честно — кто перепутал?

Мне довелось однажды слышать такой чисто филологический довод в пользу документальности евангельских текстов. Речь шла о широко известном эпизоде: «А около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или! ламма савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? Некоторые из стоявших там, слыша это, говорили: Илию зовет Он. И тотчас побежал один из них, взял губку, наполнил уксусом и, наложив на трость, давал Ему пить. А другие говорили: постой, посмотрим, придет ли Илия спасти Его» (Мф 27:46–49). Так вот (если я правильно понял), такой литературный прием, как расшифровка мотиваций побочных персонажей через некомментируемую прямую речь, возник лишь в рамках европейского психологического романа — в девятнадцатом веке; следовательно, мы имеем дело со стенографически точной записью очевидца. Может быть оттого, что сам я не филолог, все это звучит для меня вполне убедительно. Обращаю,однако, внимание на то, что речь здесь идет именно о повествовании Синоптиков — сухом как рапорт, и оттого особенно горестном. Это в нем погибает преданный и покинутый всеми Человек, ничем не напоминающий откованных из хромисто-молибденовой стали персонажей «Житий Святых».

В Евангелии от Иоанна этих слов вы, разумеется, не отыщете. Зато найдете, например, цитату из еврейского Священного Писания, которую непринужденно воспроизводят наизусть римские солдаты (Ин 19:24), — а то вдруг окружающие оставят без внимания тот факт, что они не просто разыгрывают в кости одежку казненного, но выполняют древнее пророчество? Есть и возвышенная беседа, которую ведет умирающий в жесточайших муках человек со своими стоящими при кресте матерью и «любимым учеником», сиречь — Иоанном (Ин 19: 26–27).^[8]

Стоп! А ведь у Синоптиков, между прочим, ни Богоматери, ни ученика нет и в помине. Есть лишь повсюду следовавшие за Христом галилейские женщины — две Марии, Магдалина и Иаковлева, и Саломия, да и те стоят вовсе не рядом с крестом, а глядят издали (Мр 15:40; Мф 27:55). Как могло случиться, что все Синоптики дружно не заметили такую «деталь», как стоящие у креста Иоанн и Дева Мария? Тем более что тут, совершенно некстати, всплывает в памяти посетившее Ивана Бездомного видение Лысой Горы — «и была эта гора оцеплена двойным оцеплением»; конечно, не Бог весть какой авторитет — и тем не менее… Честно признаюсь — я не знаю, что тут можно сделать. Разве что принять, с удручающей прямолинейностью, приведенную выше интерпретацию Мережковского, и заключить, что Спаситель лишь хотел, чтобы у его креста находились мать и любимый ученик…

Я к чему веду? — а вот к чему. Выступая здесь в роли контрразведчика Филиппа из «Пятой колонны», который «не верит ничему из того, что слышит, и почти ничему — из того, что видит», я, разумеется, не мог не задать себе и такой вопрос. Человек, распятый между двумя разбойниками в полдень четырнадцатого числа весеннего месяца нисана, — был ли он в действительности тем же самым, что шестью днями ранее въехал в Иерусалим под клики «осанна»? Если отраженный Иоанном разговор с матерью и учеником действительно имел место — то да, несомненно. А вот если на Голгофе не происходило ничего сверх того, что с такой скрупулезностью описано Синоптиками, то извините: на среднем кресте мог висеть кто угодно. Может быть, такой же разбойник, как и два других; может быть — партизан-зелот.

Достаточно лишь допустить, что Римские власти пожелали, в собственных интересах, усилить позиции возглавляемой Иисусом секты, а он вступил с ними в сделку («цель оправдывает средства») — и во всей истории с воскресением практически не останется темных мест. Тогда, кстати, становится понятной роль эпизода с облачением Иисуса в багряницу (красный военный плащ) — после суда, но до бичевания и восхождения на Голгофу (например, Мр 15:17–20). В одежду, снятую с Иисуса, нарядили после бичевания другого человека — того, которому и предстояло занять место на среднем кресте.

Я лично не собираюсь не только отстаивать эту версию, но и всерьез анализировать ее, — ибо это потребовало бы отказа от обязательной для меня (по условиям задачи) «презумпции честности». Но я-то имею право на такой «отвод», а вот Мак-Дауэлл — нет. И уж коль скоро он на полном серьезе занимался опровержением гипотезы «Пасхального заговора», в которой концы вообще не сходятся с концами, а Христос с Иосифом Аримафейским мухлюют в четыре руки подобно паре вокзальных шулеров, — рассмотреть в общем-то достаточно очевидную гипотезу «Нераспятого Христа» он был просто обязан.

При этом я вовсе не хочу сказать, что позиция Мак-Дауэлла на этом направлении была бы незащитима. Он, наверное, мог бы сослаться на посетивших место казни первосвященников (Мф 27:41) или на разговор с раскаявшимся разбойником: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк 23:43). Поборник же гипотезы в свою очередь мог бы возразить: лицо человека на кресте в любом случае было искажено до неузнаваемости; первосвященники наверняка не подходили к кресту вплотную, а ведь голова распятого (если дело происходит не на полотнах классицистов, а в жизни) поникает лицом к земле; организаторы инсценировки наверняка должны были позаботиться об увеличении портретного сходства фигурантов; разговора с разбойником не мог слышать никто, кроме легионеров, а их «свидетельствам» понятно какая цена, etc. Одним словом, тут у обеих сторон найдется широкое поле для маневра.

Дело, однако, вовсе не в этих частностях. Даже если Мак-Дауэллу удастся достаточно убедительно опровергнуть гипотезу «Нераспятого Христа», положение его не станет менее незавидным. Он ведь основывал свою систему доказательств на том, что им изучены (и опровергнуты) все мыслимые материалистические версии — и вдруг сразу такой казус… Небольшая иллюстрация к той банальной истине, что пространство логических возможностей принципиально неисчерпаемо, и с этим ничего не поделаешь.

Одним словом, дредноут Мак-Дауэлла, похоже, наскочил на плавучую мину еще на выходе из гавани. И хотя усилия команды, возможно, позволят удержать корабль на ходу, прок от него как от боевой единицы отныне будет весьма условный. Впрочем, капитана Мак-Дауэлла ожидают в этом походе и куда более серьезные сюрпризы…

Иоанн Предтеча

Здесь нам придется вернуться к самому началу общественного служения Иисуса Христа, когда судьба свела его с последним из ветхозаветных пророков, Иоанном Крестителем. Предтеча Спасителя («Идущий за мною сильнее меня» — Мф 3:11), считавший себя «недостойным развязать ремень обуви Его» (Ин 1: 27), Иоанн первым безошибочно распознал божественную сущность Иисуса: «Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех Мира» (Ин 1: 29). Яростный обличитель церковных и светских владык («Порождения ехиднины! Кто внушил вам бежать от будущего гнева?» — Мф 3:7), он заплатил жизнью за свои разоблачения того беззакония и разврата, в которых погряз тетрарх Галилеи Ирод. На первый взгляд, этот персонаж (кстати сказать, его историчность не подлежит сомнению) не таит в себе решительно никаких загадок. Давайте, однако, внимательно и беспристрастно проанализируем отношения Иоанна — во-первых, с Иисусом, а во-вторых, с властями (в особенности — с Иродом Антипой).

Первая (и последняя) встреча Иисуса с Иоанном произошла на реке Иордан, в водах которой пророк крестил стекавшиеся к нему толпы народа. Иисус, в числе прочих, попросил о крещении; «Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне?» (Мф 3:14). В момент совершения обряда на Иисуса сошел Дух Божий в виде голубя (видимого, впрочем, одному только Крестителю). Эпизод крещения все четыре Евангелиста описывают практически идентично, а вот дальше между Синоптиками и Иоанном, как водится, начинаются существенные разночтения.

По версии евангелиста Иоанна, Креститель на следующий день откомандировал в распоряжение Иисуса двоих своих послушников — Андрея и еще одного, не названного по имени, — которые и стали первыми его учениками. В дальнейшем Иисус с образовавшейся вокруг него общиной вернулся в Галилею, где и совершил первые чудеса. Затем он предпринял свое первое пасхальное паломничество в Иерусалим; здесь он впервые разогнал менял из Храма, а также имел ночную беседу с членом Синедриона Никодимом. «После сего пришел Иисус с учениками своими в землю Иудейскую и там жил с ними и крестил. А Иоанн также крестил в Еноне близ Салима […] Ибо Иоанн еще не был заключен в темницу» (Ин 3:22–24); запомним последнюю фразу — она очень важна. Поскольку к Иисусу приходит теперь креститься больше народу, чем к Иоанну, ученики последнего выражают недовольство успехами «конкурента». Иоанн же укоряет их за эту ревность, уподобляя Иисуса жениху, а себя — его шаферу на свадьбе, коему надлежит не завидовать другу, а радоваться за него («Ему должно расти, а мне умаляться» — Ин 3:30). После этого любые упоминания о Крестителе из Евангелия от Иоанна исчезают.

Вернемся теперь к фразе «ибо Иоанн еще не был заключен в темницу». Появившаяся в хронологически позднейшем из четырех Евангелий, она смотрится прямым возражением против версии Синоптиков и попыткой напомнить им — как оно было в действительности. Ведь если верить Синоптикам, Иисус немедленно после своего крещения удалился в пустыню (для молитв и преодоления искушений), где его и застала весть об аресте Иоанна (Мф 4:12, Мр 1:14). После этого сообщения он отправился в Галилею и лишь там обрел — среди рыбаков Генисаретского озера — первых своих учеников, Андрея и Симона. Важность этого вроде бы малосущественного обстоятельства — когда же именно был арестован Креститель — становится видна из дальнейшего рассказа Синоптиков.

Матфей и Лука повествуют далее о так называемом «Посольстве от Иоанна Крестителя»: прослышав о чудесах, творимых Иисусом, пророк посылает к нему двух своих учеников, дабы те выяснили: «Ты ли Тот, Который должен придти, или ожидать нам другого? И сказал им Иисус в ответ: пойдите, скажите Иоанну, что слышите и видите: Слепые прозревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют» (Мф 11: 3–5). Когда же иоанновы ученики отбыли восвояси, Иисус произносит панегирик Предтече: «Истинно говорю вам: из рожденных женами не вставал больший Иоанна Крестителя […] И если хотите принять, он есть Илия, которому должно придти» (Мф 11:11–14).

Эпизод этот, если вдуматься, противоречит всему предшествующему повествованию. Мало того, что Предтеча продолжает свою деятельность параллельно с Агнцем Божиим, уже пришедшим в этот мир. В любом случае, если уж у тебя есть некие основания полагать, что явился Мессия, следует все-таки сходить поглядеть самому, а не посылать инспекцию, составленную из учеников. У Синоптиков, однако, готов ответ на подобный вопрос: Креститель не пришел сам потому лишь, что сидел в это время в тюрьме (Мф 2:11), куда он попал почти сразу же после крещения Иисуса.

А вот Иоанн возражает им: ничего подобного, Креститель оставался на свободе еще очень долгое время и трудился на ниве крещения бок о бок с Иисусом. Гораздо лучше Синоптиков поняв истинный смысл этого эпизода, Евангелист, похоже, сознательно исключил его из повествования. Ибо из него совершенно ясно, что Предтеча в лучшем случае сомневался: действительно ли Иисус — Тот, кому надлежит «крестить Духом Святым и огнем»; между прочим, о реакции Крестителя на доклад своих посланцев Синоптики умалчивают. А коли так — какова же цена и всему произнесенному Крестителем при их личной встрече («Агнец Божий», «тебе ли от меня креститься»), и данному лично Иоанну знамению в виде голубя? Напомню кстати, что вся сцена крещения (а равно — последующего «наставления Иоанна о Христе» — Ин 3:22–36) есть то, что в юриспруденции называют «показаниями с чужих слов», ибо ни один из Евангелистов при этом лично не присутствовал.

Если непредвзято проанализировать все произнесенное (а тем паче — сделанное) Иоанном, то неизбежно приходишь к обескураживающему выводу: Предтеча так и не признал — ясно и недвусмысленно — в своем дальнем родственнике (по версии Луки) Того, кто «идучи за ним будет сильнее его». Некоторые высказывания Крестителя об Иисусе (например, «и никто не принимает свидетельства Его» — Ин 3:32) понуждают христианских комментаторов к жалобным разъяснениям — дескать, «Евангелист не вполне точно передал мысль пророка»… Некоторые же эпизоды можно при желании просто прочитать иначе, чем ныне принято.

Вот, например, как описывает Гладков сцену крещения: «признавая, что Иоанн был послан от Бога крестить, Иисус, как Человек, исполнив ранее сего все заповеди Господни, начинает свое служение исполнением последней ветхозаветной заповеди, только что возвещенной Богом через Иоанна. Как безгрешный, он не нуждался в покаянии, и потому прямо потребовал от Иоанна крещения. Иоанн тотчас же понял, что перед ним стоит не обыкновенный человек, и потому сказал: мне надобно креститься от тебя, ты ли приходишь ко мне?». Я же представляю себе эту сцену примерно так. К авторитетнейшему пророку, повергающему в трепет фарисеев и саддукеев и наставляющему огромные толпы народа, является некий никому не известный молодой человек. Он заявляет, что, поскольку безгрешен, ему необходимо одно лишь крещение. Иоанн, пришедши в полное изумление от такого — с его точки зрения — нахальства, с деланым смирением разводит руками: «Так ты, парень, наверное, не по адресу. Ведь в таком разе не тебе от меня, а мне от тебя надо креститься!» Зрители в восторге: вот это срезал так срезал!

Христианские комментаторы часто утверждают, будто бы Иоанн сам направлял к Иисусу приходившие к нему толпы народа; это, однако, никак не подтверждается евангельскими текстами. Возможно, кто-то из членов общины Иоанна и ушел к Иисусу (сам Христос впоследствии тоже пережил отход от себя многих учеников — нормальное дело), однако переход этот явно не носил сколь-нибудь массового и организованного характера. Версия евангелиста Иоанна о том, что первых учеников Иисусу «подарил» сам Креститель, как мы помним, дружно опровергается Синоптиками. Характернейшая деталь: после казни Иоанна его ученики специально пришли сообщить об этом Христу (Мф 14:12), но никто из них не присоединился к возглавляемой тем общине!

Стремление Иоанновых учеников оставаться рядом с Учителем, тем более — в тяжелые времена, когда тот попал в темницу, ничего кроме уважения вызвать не может. Однако вот Иоанна не стало; казалось бы, вполне естественно присоединиться к тому, чьим предтечею почитал себя (как нас убеждают Евангелисты) горячо любимый Учитель. Ничего подобного, однако, не происходит. Иоанниты,^[9] кстати сказать, и поныне сохраняют свою обособленность от христиан, существуя в виде одной из иудаистских сект; они имеют свое собственное «Священное Писание», в котором Иоанн Креститель признается Мессией, а Иисус — лжепророком. И если вдуматься, все это вполне естественно. Кем, по-вашему, должен был выглядеть в глазах Иоанна — мрачного ортодокса-иудаиста — человек, чудодейственно превращающий воду в вино для празднеств и якшающийся с блудницами, мытарями, а иной раз и — страшно вымолвить! — с необрезанными язычниками?

Итак, мы наблюдаем весьма знаменательную асимметрию в оценках: Иоанн для христиан — величайший пророк и вообще фигура весьма уважаемая, тогда как Иисус для иоаннитов — лжемессия. При этом нет оснований полагать, будто эти оценки сформировались в каждой из сект вопреки высказываниям их основателей. Поэтому Евангелисты при описании событий столкнулись с трудноразрешимой проблемой. С одной стороны, Иисус Христос — Сын Божий, каждое слово которого есть Истина, — очень высоко оценивал Иоанна Крестителя (чему они были свидетелями); с другой стороны, оный Иоанн, насколько им известно, взаимностью не отвечал и их Учителя не особенно жаловал. Как же сие противоречие разрешить?

А вот как: отобрать среди множества высказываний Иоанна Крестителя (и подлинных, и приписываемых ему молвой) именно те, что могут свидетельствовать о признании пророком божественности Учителя Евангелистов. Отсутствие записанных текстов существенно облегчало эту задачу. Многие из приписываемых Иоанну высказываний, скорее всего, родились в среде самих же последователей Иисуса. Поциркулировав в народных массах (и обрастя попутно новыми «подробностями»), эти рассказы спустя некоторое время возвращались к Евангелистам, с радостью записывавшим их как некие «независимые свидетельства», — эффект, хорошо известный в социологии. Дальше остальных пошел по этому пути «любимый ученик» — автор четвертого Евангелия, Иоанн. Он не только ввел почерпнутые из слухов (и отсутствующие у Синоптиков) эпизоды «дарения» Иисусу первых учеников и «наставления о Христе», но и исключил из повествования, как явный компромат, упоминание об «инспектировании» Наставника учениками Крестителя (чему он, напротив, наверняка был свидетелем — вместе с другими Апостолами).

Так что же, Евангелисты сознательно пытались поддержать реноме своего Учителя мнением авторитетного независимого источника — корректируя в нужном направлении реальные высказывания последнего? Нет и еще раз нет! Любому верующему совершенно ясно, что авторитет Христа — в глазах Апостолов — ни в каких «независимых свидетельствах» совершенно не нуждался. Поэтому я абсолютно убежден в том, что упомянутая корректировка Евангелистами высказываний Крестителя являет собой искреннюю попытку спасти его собственный авторитет, — его, отчего-то колебавшегося в признании совершенно очевидной богоизбранности Иисуса. И в усилиях этих Евангелисты, безусловно, преуспели — буквально сотворив того самого Иоанна Предтечу, который и существует ныне в нашем сознании. Реальный же Иоанн — как я сильно подозреваю — по справедливости должен был бы занять место если и не в одном ряду с фарисеями и прочими «старейшинами иудейскими», то уж во всяком случае весьма поодаль от Сына Человеческого.

Переходя к анализу другой линии взаимоотношений Иоанна Крестителя — с земными властями, сделаем одну оговорку. Обстоятельства трагической гибели пророка были известны Евангелистам лишь понаслышке, равно как и любому жителю Палестины, не принадлежавшему к числу царедворцев Ирода или сотрудников его полицейских служб. По этой причине сведения, почерпнутые из новозаветных текстов, не рассматриваются здесь как заведомо приоритетные относительно тех, что содержатся в «Археологии» Иосифа Флавия. Напомню, что «Археология» — единственный нехристианский источник, в котором прямо фигурируют такие евангельские персонажи, как Иоанн Креститель и Брат Господен — Иаков. В силу этого Церковь с большим пиететом относится к Флавиевым свидетельствам; в частности, место заточения Крестителя — крепость Махерон (Библейская энциклопедия, I:342) — почерпнуто именно из этого источника.

Евангелист Марк (Мр 6:17–29) описывает гибель пророка так. Иоанн, даже будучи заточен в темницу, продолжал сохранять влияние на Ирода: «Ирод боялся Иоанна, зная, что он муж праведный и святый, и берег его; многое делал, слушаясь его, и с удовольствием слушал его». Пророк, среди прочего, продолжал настаивать на том, чтобы тетрарх порвал с Иродиадою, на которой тот женился разведясь с прежней женой (дочерью арабского царя Ареты), и разрушив брак своего брата Филиппа. «Ибо Иоанн говорил Ироду: не должно тебе иметь жену брата своего. Иродиада же, злобясь на него, желала убить его; но не могла».

Случай представился, когда во время праздничного пира дочь Иродиады, Саломея, настолько потрясла Ирода своим танцем, что у того, попросту говоря, поехала крыша: «И клялся ей: чего ни попросишь, дам тебе, даже до половины царства моего». Пренебрегши половиной царства, принцесса, по наущению своей демонической мамаши, испросила у владыки голову надоедливого обличителя. «Царь опечалился; но ради клятвы и возлежащих с ним не захотел отказать ей». И через несколько минут посланный в темницу оруженосец доставил кровоядным красоткам блюдо с отрубленной головой пророка. Известное дело: все зло — от баб, истинно сказано — «сосуд диаволов» (а ежели кто сомневается — перечтите уайльдовскую «Саломею»).

Иосиф Флавий же излагает эту историю иначе, не в пример более прозаично: «И так как приходили к нему [Иоанну — К. Е.] многие (ибо проповедью его весьма увлекались), то убоялся Ирод, чтобы столь сильное влияние на умы не вызвало восстания […]; посему он счел за лучшее предупредить всякое осложнение его смертью, нежели после возбуждения смуты раскаиваться в допущенной небрежности. Так Иоанн по этому подозрению Ирода был закован и в вышеупомянутой крепости Махера заключен и там убит. По кончине его иудеи думали, что последовавшая воинству Иродову гибель [в войне с Аретою — К. Е.] была мщением Божьим за смерть сего мужа» (Арх. XVIII, 5:2). Итак, никаких личных мотивов — политика, одна политика, и ничего кроме политики. Для сопоставления этих двух версий давайте обратимся для начала к фактической стороне дела — что нам вообще известно о браке Ирода Антипы с Иродиадой.

Во-первых, что из себя представлял предыдущий, расторгнутый брак Ирода? Предоставим слово комментатору «Археологии» иеромонаху Иосифу: «Соприкасаясь пределами своей тетрархии с такими давними хищниками, как арабы, Антипа немало способствовал обезопашению всех своих поданных вновь воздвигнутыми на окраинах страны укрепленными пунктами. Да и сам брак его с дочерью Арабского царя Ареты не без основания заподозривают в простой политической расчетливости, обеспечивавшей покой его страны лучше всяких укреплений и вооружений, если только брак этот не был внушен ему Августом». Расторжение этого вынужденного, династического брачного союза — кстати сказать, по инициативе жены — имело своим результатом неудачную для Ирода пограничную войну с Аретой, но это уже совсем другая история.

Во-вторых, Иродиада была прежде женою не родного (как обычно думают), а сводного брата Ирода; вышеупомянутый иеромонах Иосиф детально обосновывает это обстоятельство. Нечего удивляться, что в изложении Иосифа Флавия все это выглядит совершенно заурядной историей второго брака; да и вообще брак у иудеев являлся не таинством, а гражданским состоянием, так что разводы были делом совершенно обычным. Замечу, что Флавий сам принадлежал к секте фарисеев, слывших тончайшими знатоками Моисеева Закона, и при этом не испытывал никаких теплых чувств к эллинисту Ироду. Уж он-то, надо думать, не упустил бы случая лишний раз пнуть этого достойного отпрыска Ирода Кровавого — содержи в себе эта история хоть какой-то криминал.

В-третьих, Иродиаду всегда воспринимают как расчетливую хищницу, которая сперва нарушила все брачные законы — лишь бы окольцевать владыку Галилеи, а затем зорко охраняла, поигрывая секирой, насиженное местечко у престола. И опять — неувязочка. Спустя несколько лет император Калигула повелел, так сказать, «освободить тетрарха Галилеи и Переи Ирода А. И. от занимаемой должности как не справившегося с работой», и сослал его в Испанию, где тот и умер — в нищете, забвении и полном одиночестве. Единственный человек, до последнего дня разделявший с ним эту ссылку — Иродиада. Вот я и думаю: чтобы такая женщина — и вдруг отнеслась всерьез к воплям какого-то немытого-нечесаного пуританина насчет своего «облико морале»?..

А теперь — сам евангельский эпизод «Усекновения главы Иоанна Предтечи». Давайте начнем с элементарного, казалось бы, вопроса — где это произошло? Итак, владыка со своими царедворцами, военачальниками и старейшинами празднует день рождения; ввиду отсутствия в тексте специальных указаний, логично предположить, что пир происходил в обычном для него месте — в Тивериадском дворце Ирода у Генисаретского озера. Но Иоанн-то в это время томился в крепости Махерон (или Махера), что за Мертвым морем, — это следует из принимаемого Церковью свидетельства Флавия! Отметим: из рассказа Евангелистов следует, что Ирод не просто отдал приказ о казни Крестителя (для этого можно было бы и послать гонцов из Тивериады в Махерон — это около 60 километров по прямой); нет, он тут же, по прошествии нескольких минут, одарил падчерицу блюдом с отрубленной головой пророка.

Пытаясь разрешить это очевидное противоречие, некоторые христианские комментаторы пытаются — вполне произвольно — перенести место действия в Махерон (если гора не идет к Магомету — Магомет идет к горе). Гладков, например, даже увязывает это с политическими событиями: «Оскорбленный [разводом с его дочерью — К. Е.] Арета начал войну против Ирода; вследствие чего Ирод со всем своим двором переехал в Махеру, где им был заточен в темницу Иоанн Креститель, и жил там в своем дворце». Ну, начать с того, что Махерон — это маленькая пограничная крепость на окраине Аравийской пустыни, и никаких дворцов в ней, разумеется, и в помине не было. Это укрепление лишь недавно, в начале вялотекущей пограничной войны между Иродом и Аретой, было отбито евреями у арабов, контролировавших его в предшествующие годы. Довольно странная фантазия — отправиться в такое место справлять именины, вы не находите? Да и вообще, где это видано — брать с собою на войну весь двор, включая собственных чад и домочадцев?

Или такая деталь. После опрометчивой клятвы Ирода Саломея «вышла и спросила у матери своей: чего просить? Та отвечала: головы Иоанна Крестителя. И она тотчас пошла с поспешностью к царю и просила, говоря: хочу, чтобы ты дал мне теперь же на блюде голову Иоанна Крестителя» (Мр 6:24–25). Вот это да… Выходит, что принцесса решила выступить со своим стрип-шоу перед пьяными гостями просто так, не имея заранее намеченной конкретной цели?

Означенные соображения заставляют меня отнестись к версии Евангелистов крайне скептически. При этом с художественной точки зрения история эта поистине великолепна: явно фольклорные элементы («проси хоть полцарства!») органично сочетаются в ней со строгой сюжетной архитектоникой; а сам по себе смысловой иероглиф «голова на блюде» — какой тут простор для эстетствующих искусствоведов и психоаналитиков! Правда, ради сохранения динамизма действия (немедленное исполнение опрометчивой клятвы) пришлось пожертвовать кое-какими жизненными реалиями — перенести Иоанна в Тивериаду (вариант: Ирода в Махерон), но такая жертва кажется вполне оправданной. Представляется совершенно невероятным, чтобы такой сюжет спонтанно «слипся» из различных ходивших в народе слухов о гибели популярного пророка.

Все это позволяет мне высказать следующее предположение: добросовестно воспроизведенный евангелистами Марком и Матфеем слух об обстоятельствах кончины Иоанна Крестителя возник в результате кампании «активных мероприятий».^[10] Цель ее кажется достаточно прозрачной: снять существенную долю вины с Ирода (который будто бы «многое делал, слушаясь Иоанна, и с удовольствием слушал его»), представив тетрарха простодушной жертвой извечного женского коварства. Кто же был инициатором этого в высшей степени квалифицированного (если судить по его результату) воздействия на общественное мнение Палестины?

Ответ, как мне сдается, придет сам собой, если мы сумеем правильно ответить на другой вопрос, тесно связанный с первым: кто арестовал Иоанна Крестителя? Чувствую, что читатель начинает поглядывать на меня как на круглого идиота — уж по этой-то части между Евангелистами и Иосифом Флавием никаких разночтений вроде бы не наблюдается. Поэтому спешу уточнить свой вопрос: пускай казнил Иоанна действительно Ирод; но вот кто и на каком основании осуществил арест? В евангельских текстах нет на сей счет конкретных указаний; между тем, ситуация здесь вовсе не так уж проста, и вот почему.

Дело в том, что Иоанн был уроженцем Иудеи, в которой он и провел всю свою жизнь. Местами его отшельничества и проповеди были Иудейская пустыня и долина реки Иордан близ Вифавары и Енона. Он появлялся иногда на иорданском левобережье, в Перее, однако в Галилее, судя по всему, вообще никогда не бывал. Поэтому проповеди Иоанна должны были стать головной болью прежде всего для иудейских первосвященников и прокуратора, а вовсе не для Ирода. Иудейское руководство, между тем, относилось к пророку благожелательно (по крайней мере, поначалу), а многие фарисеи и саддукеи даже желали креститься от него (Мф 3:7).

Далее, пожелай тетрарх Галилеи заполучить в свои руки скандального проповедника, это было бы не так просто сделать: Иудея — какая-никакая, а все же заграница, при этом отношения между иудейскими и галилейскими властями оставляли желать лучшего. Но может быть Иоанн, по неведомой для нас причине, настолько допек Ирода своей проповедью, что тот решил наплевать на законы и приличия и отправить группу захвата на чужую территорию?^[11]

Исключить такое нельзя, однако тогда становится абсолютно непонятной реакция на это событие Христа, оказавшегося в тот момент в Иудее: «Услышав же Иисус, что Иоанн отдан под стражу, удалился в Галилею» (Мф 4:12).

Итак, давайте попытаемся суммировать все вышеизложенное. Во-первых, в Палестине параллельно с Иисусом Христом проповедовал весьма влиятельный и популярный духовный лидер. Во-вторых, его отношения с Сыном Человеческим кажутся не столь идиллическими, как принято считать. В-третьих, гибель упомянутого лидера была сопряжена с целым рядом неясных обстоятельств, над которыми я и предлагаю поразмыслить.

Воскрешение Лазаря

А теперь обратимся к событию, непосредственно предшествовавшему Страстной неделе и, в определенном смысле, послужившему завязкой трагедии; речь идет о воскрешении Лазаря. Именно после этого случая первосвященники сочли, что популярность нового пророка и чудотворца достигла опасной для них черты и пора принимать серьезные меры. И именно в этот момент судьба, как по заказу, посылает им неоценимый подарок — перебежчика Иуду; бывают же такие совпадения…

Среди чудес, совершенных Христом, воскрешение Лазаря действительно стоит особняком. Неортодоксальные комментаторы Евангелия вполне справедливо отмечали, что почти все исцеления, совершенные Христом, касались психических или психосоматических расстройств. Это были различные типы параличей и слепоты, эпилепсия, летаргический сон (случай с дочерью Иаира); в случае с прокаженными речь в действительности могла идти о тяжелой запущенной экземе. Возможность излечения такого рода расстройств при помощи внушения, что называется, «медицинский факт». О выдающихся же способностях Иисуса к внушению ясно свидетельствует и другая группа чудес, таких, как насыщение народа пятью хлебами и двумя рыбами, превращение воды в вино или хождение по водам, легко трактуемые как случаи массового гипноза. Воскрешение же Лазаря — человека, умершего за несколько дней до того, погребенного и вроде бы уже начавшего разлагаться, — никаким материалистическим объяснениям, понятное дело, не поддается.

То есть конечно, коли дело пойдет «на принцип», некие квазиматериалистические гипотезы можно измыслить и здесь. Случаи «оживания» людей, длительное время находившихся в состоянии «мнимой смерти» (когда у человека уровень метаболизма падает до неразличимого, и при этом отсутствуют такие проявления жизнедеятельности, как сердцебиение), известны ныне достаточно широко. Прежде всего это индийские йоги, которые, по собственной воле погружаясь в такое состояние, а затем выходя из него, способны несколько часов проводить под водой или более суток — под слоем земли. Во-вторых, это более интересные (с точки зрения нашего случая) зомби,^[12] которых временно вводит в такое состояние колдун, демонстрирующий их затем соплеменникам в качестве «оживленных» силой его магии мертвецов. В последнее время физиологи значительно приблизились к пониманию механизмов «мнимой смерти»; так, например, было установлено, что функции «отключаемого» сердца берет на себя воротная система печени, обладающая собственным сократительным автоматизмом.

Впрочем, это все так, к слову; у меня нет ни малейшего желания сочинять здесь сценарий для завлекательного триллера под условным названием «Зомби по имени Лазарь». Во-первых, допустить выступление Спасителя в амплуа водуистского колдуна можно, лишь отказавшись от обязательной для меня «презумпции честности». Во-вторых, не забудем о том, что чрезвычайно сложная и требующая вековых традиций техника погружения человека в «состояние зомби», по-видимому, просто не была известна древним евреям. Более того: не существует никаких намеков на то, что этой техникой владели хотя бы их соседи — халдейские маги или жрецы Финикии и Египта, — у которых в принципе мог бы обучиться и Иисус. Между тем, трудно допустить, чтобы такая впечатляющая практика не нашла должного отражения в обширной исторической литературе, посвященной этому региону.

Говоря о воскрешении Лазаря, упомянем прежде всего о том, что оно фигурирует только в Евангелии от Иоанна; все три евангелиста-Синоптика хранят по поводу этого события полное молчание. Это настолько странно, что, например, Фаррар счел необходимым специально прокомментировать это расхождение, предлагая три возможных объяснения; рассмотрим их по порядку.

1. Повествования Синоптиков вообще касались главным образом галилейской части служения Христа, а иудейская его часть (к которой относятся события в Вифании) прорисована куда менее детально; у Иоанна же соотношение обратное. Такое объяснение кажется весьма странным, поскольку в синоптических Евангелиях прямо фигурируют некоторые (куда менее существенные) эпизоды, связанные с пребыванием Христа в доме Лазаря и Марии с Марфой.

2. Синоптики могли счесть это воскрешение не более существенным эпизодом, чем ранее виденные ими чудеса. Ну, кто-то из них, может, и вправду подумал: «Эка невидаль — оживление разлагающегося трупа», но вот чтоб все трое — это вряд ли…

3. Фаррар обращает внимание на «особую сдержанность Синоптиков по отношению к вифанскому семейству»; они называют его «домом Симона — прокаженного» (Иоанн, напротив, ни о каких прокаженных не упоминал), Марию — просто «женщиной», безо всяких уточнений. Он полагает, что в момент написания синоптических Евангелий (хронологически более ранних) еще сохранялась угроза ликвидации Лазаря и других свидетелей воскрешения иудейскими властями (Ин 12: 9–11). Понятно, что в этих условиях снабжать сыщиков Синедриона какой-либо информацией о вифанском семействе было ни к чему. К моменту же написания Евангелия от Иоанна эта причина «запечатывания уст» уже исчезла, и стало возможным рассказать о чуде. Логично? По-моему, не очень. Напомнить, чем кончилось воскрешение? «Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в Него; а некоторые из них пошли к фарисеям и сказали им, что сделал Иисус» (Ин 11: 45–46). И правильно; это ж первейшее дело — просигнализировать, а уже там дальше — Органы разберутся… Так что смею предположить, что Апостолы при всем желании не смогли бы сообщить властям о вифанском семействе ничего доселе им неизвестного.

Итак, ни одна из предлагаемых Фарраром версий не кажется мне сколько-нибудь убедительной. Зато, на мой взгляд, возможны два иных — на выбор — объяснения этих расхождений.

1. Появившийся лишь в хронологически наиболее позднем из четырех Евангелий эпизод с воскрешением Лазаря попросту не имел под собой никакой реальной основы. Мы воздерживаемся от принятия такого объяснения в силу «презумпции честности».

2. Молчание Синоптиков объясняется тем, что они, в отличие от Иоанна, были уверены: с этим воскрешением — дело нечисто, и незачем лишний раз о нем напоминать. В этой связи кажется уместным привести версию такого комментатора Нового Завета, как Ренан.

Он полагал, что воскрешение Лазаря — это «интрига сестер вифанских, Марии и Марфы. Возмущенные дурным приемом, оказанным в Иерусалиме обожаемому ими Христу, сестры попытались устроить такое происшествие, которое поколебало бы скепсис недоверчивых иудеян. Таковым могло бы стать воскрешение человека, небезызвестного в Иерусалиме. Когда Иисус пребывал за Иорданом, Лазарь серьезно занемог. Перепуганные сестры послали за Иисусом, однако прежде чем тот появился в Вифании, брат уже пошел на поправку. Тогда сестрам пришла в голову блестящая идея — бледного, еще не оправившегося Лазаря обвили погребального пеленами и перенесли в склеп». После того, как отведенный к гробнице Иисус пожелал взглянуть на друга, закрывающий вход камень был отвален, Лазарь вышел наружу и все уверовали в «чудо».

Знал ли об этом Христос? Ренан полагает, что он, так же как, например, Франциск Ассизский, просто не в силах был обуздать жажду чудес, обуревавшую его сторонников. Апостолов же это очевидное жульничество, пусть и совершенное с благой целью, искренне возмутило (вспомните одно из обозначений вифанского семейства в синоптических Евангелиях — «дом прокаженного»), однако выносить сор из избы сторонников Христа они посчитали невозможным.

Почему же эту инсценировку не раскусил Иоанн? Разгадка здесь, несомненно, кроется в самой личности этого Апостола. Человек, в тридцать с небольшим написавший «Апокалипсис», несомненно должен быть несколько не от мира сего (слова «не от мира сего» ни в малейшей мере не служат здесь эвфемизмом для «не в своем уме»). То, что казалось вполне очевидным для более прочно стоявших на грешной земле Петра и Левия Матфея, вовсе не представлялось таковым Иоанну. В созданном и обжитом им ирреальном мире чудеса, подобные воскрешению Лазаря, действительно были совершенно нормальны и естественны.

Возвращаясь к «генеральной линии» нашего расследования, подчеркнем два весьма существенных момента, связанных с пребыванием Христа в Вифании. Во-первых, Апостолы с Учителем неоднократно посещали дом Марии и Марфы — как до, так и после воскрешения Лазаря. Во-вторых, именно из этого дома, после эпизода с проливанием мира на Христа, отправился в Синедрион Иуда. Обратимся теперь к этому персонажу, самому, пожалуй, загадочному изо всех.

Иуда

Итак, Иуда из городка Кариота. Единственный иудеянин среди двенадцати галилеян. Отношения между этими палестинскими народностями не отличались особой теплотой; именно этим часто объясняют тот не слишком восторженный прием, что был оказан галилеянину Иисусу в Иудее и ее столице — Иерусалиме («…И ты не из Галилеи ли? рассмотри, и увидишь, что из Галилеи не приходит пророк» — Ин 7:52). Это обстоятельство, однако, не помешало Иуде, еще и присоединившемуся к Христу достаточно поздно, среди последних, войти в число двенадцати Избранных и даже стать казначеем. Одно это ясно свидетельствует о том доверии и авторитете, которыми он пользовался в общине. А Иисус, между прочим, вовсе не производит на меня впечатления юродивого, неспособного в делах земных сложить два с двумя, а в людях разбирающегося наподобие царя Федора Иоанновича (или, к слову замечу, булгаковского Иешуа).

Не зря каноническая версия «предательства за тридцать сребреников» многим казалась неубедительной, и они искали поступку Иуды иных объяснений; в этом смысле он, несомненно, самый популярный из евангельских персонажей. Версии тут высказывались самые разнообразные: жгучая обида на «обманщика»-Христа, чье царство, как вдруг выяснилось, будет не от мира сего; желание удостовериться — сумеет ли человек, претендующий на роль Мессии, спасти хотя бы самого себя; стремление ускорить таким способом наступление царства Божьего на Земле (вариант: спровоцировать народное восстание). Характерная деталь: грандиозное кинополотно Дзефирелли «Иисус из Назарета» являет собой, вообще-то говоря, потрясающего качества «живые картинки» к евангельскому тексту, однако даже в нем линия Иуды дана в неканоническом варианте.

Замечательна в этом плане излагаемая Борхесом еретическая версия, приписываемая им вымышленному шведскому теологу Рунебергу: «…Он начинает с убедительной мысли о том, что поступок Иуды был излишним […] Для опознания Учителя, который ежедневно проповедовал в синагоге и совершал чудеса при тысячном стечении народа, не требовалось предательства кого-либо из Апостолов»; истинным же мотивом действий Иуды является «гипертрофированный, почти безграничный аскетизм. Аскет, ради вящей славы Божией, оскверняет и умерщвляет плоть; Иуда сделал то же со своим духом. Он отрекся от чести, от добра, от покоя, от царства небесного, как другие, менее героические, отрекаются от наслаждения». М-да… Ну, до таких горних высей теологической мысли мы, пожалуй, воспарять не станем. Давайте все-таки для начала поищем мотивов поступка Иуды где-нибудь поближе к «объективной реальности, данной нам в ощущениях».

«Тридцать сребреников» как мотив предательства, однако, не выдерживают критики и по самым прагматическим соображениям; что значила эта ничтожная сумма по сравнению с возможностями казначея Апостолов? Если уж движущей силой поступков Иуды была алчность, то ему следовало спокойно и неограниченно долго приворовывать из доверенного ему денежного ящика общины. Только полный недоумок (или совок) режет курицу, несущую золотые яйца.

А действительно, приворовывал ли Иуда? Иоанн пишет об этом с полной уверенностью (Ин 12:6); странно, однако, что ни один из евангелистов-Синоптиков ни словом не упомянул о такой красочной детали, весьма оживляющей образ предателя. Остается предположить, что Иоанн, как уже с ним бывало, слышал звон, но не понял, где он. Можно предположить, что за некоторое время до трагедии между Иисусом и Иудой произошел некий напряженный разговор по денежным вопросам. Это, однако, не было уличение Иуды в недостаче: в противном случае Петр и другие Апостолы не упустили бы в своих повествованиях этот эпизод как малосущественный. Запомним это.

Следует отметить, что текст Нового Завета содержит одно прямое указание на то, что Христос предвидел предательство Иуды задолго до своего последнего похода в Иерусалим. Речь идет об интерпретации Иоанном высказывания Учителя, произнесенного после Беседы о Хлебе жизни и последовавшего за ней дезертирства многих его сподвижников. «Иисус сказал двенадцати: не хотите ли и вы отойти? Симон Петр отвечал Ему: Господи! к кому нам идти? […] Иисус отвечал им: не двенадцать ли вас набрал Я? но один из вас Диавол. Это говорил он об Иуде Симонове Искариоте, ибо сей хотел предать Его, будучи одним из двенадцати» (Ин 6:67–71). Все однако не так уж просто и однозначно, как кажется Иоанну.

Начать с того, что из этого текста, вообще-то говоря, не следует, что Иисус имел в виду именно Иуду — это пусть и ретроспективно логичные, но все-таки домыслы. При этом, если допустить, что интерпретация Иоанна верна, возникает серьезный теологический казус: в Священное Писание оказывается впрямую введена вполне языческая идея фатальной предопределенности человеческих поступков, что вроде бы абсолютно несовместимо со всей философией христианства. Итак, пусть воспроизводимое Иоанном высказывание действительно имело место, и при этом мы допускаем, что оно относилось именно к Иуде. Из всего этого, однако, вовсе не следует, что речь в нем идет о грядущем предательстве, а не о каком-то ином — причем уже свершившемся на тот момент — поступке этого персонажа.

Кстати, а при каких обстоятельствах умер Иуда? Общепринятой стала версия Матфея — «пошел и удавился» (Мф 27:5). Между тем, в «Деяниях Апостолов» сказано нечтосовершенно иное: «расселось чрево его, и вывалились все внутренности», и причем эта история была известна всему Иерусалиму (Деян 1:18–19). Фаррар, правда, считает, что «эти версии не слишком противоречат друг другу», и даже изобретает некий гибрид: у повесившегося Иуды обрывается веревка, он шлепается с высоты на землю, брюхо лопается… Правдоподобие такой конструкции, по-моему, в комментариях не нуждается^[13].

Да и вообще, самоубийство на почве раскаяния, после всех Иудиных подвигов во время ареста Учителя, психологически совершенно неубедительно. Такое действительно случается с людьми, которые совершили предательство, уступив насилию или шантажу; Иуда же действовал по собственной инициативе, вполне обдуманно и хладнокровно. Можно, конечно, принять каноническую версию, что в момент предательства его «обуял бес», а потом наваждение прошло, однако такие «объяснения» давайте все-таки прибережем на совсем уж крайний случай.

Но наиболее загадочна все же сцена ареста Христа в Гефсиманском саду. То есть здесь количество несообразностей (если придерживаться канонической версии) становится не то чтобы большим — эпизод просто состоит из них весь, без остатка. Позволю себе опять предоставить слово Домбровскому:

«— Во всей этой истории кроется какая-то огромная путаница. Ведь Христос-то не скрывался, а выступал публично. Его и без Иуды прекрасно могли схватить каждый день. „Зачем эти мечи и дреколья, — сказал он при аресте, — каждый день вы видели меня, и я проповедовал вам. Что ж тогда вы меня не взяли?“

— Логично, — улыбнулся Суровцев [офицер НКВД — К. Е.]. — То есть, конечно, логично только для Христа. Арестованные часто спрашивают об этом. Им невдомек, что бывают еще оперативные соображения».

Вот это-то как раз и будет предметом наших рассуждений — что же это были за «оперативные соображения»? Итак, сформулируем вопросы.

1. Арест Христа в любой момент можно было осуществить днем на улицах Иерусалима; количество его сторонников было весьма невелико, и воспрепятствовать храмовой страже они, конечно, не могли. Напомню, что с арестом несравненно более популярного Иоанна Крестителя никаких особых проблем у властей не возникло. Зачем же было вечером выпускать галилеян из города в лесистые окрестности Иерусалима, где контролировать их передвижения и при дневном-то свете было бы непросто? Иными словами: что именно выигрывали иудейские власти, неимоверно усложняя процедуру ареста и перенося его на глубокую ночь, в глухое уединенное место?

2. Поведение Иуды при аресте кажется абсолютно иррациональным. Его задачей было привести на место (действительно неизвестное никому в Иерусалиме) группу захвата, с чем он успешно справился. После этого любой нормальный предатель постарался бы отойти поглубже в тень (и в переносном, и в прямом смысле), а не лез бы на просцениум, демонстрируя всем и каждому свои исключительные заслуги. Ну какая, скажите, была надобность в публичном, театральном опознании Христа? За дни, что тот проповедовал в Иерусалиме, его, без сомнения, в лучшем виде «срисовали» сотрудники иудейской тайной полиции, без участия которых арест, конечно же, не обошелся. И — в этой связи: зачем Иуде понадобилось изображать из себя командира группы захвата («Об Иуде, бывшем вождем тех, что взяли Иисуса» — Деян 1:16), каковым он в действительности, конечно же, не был? Ведь если даже первосвященники дружно сошли с ума и поставили во главе отряда перебежчика (предатель, как известно, остается предателем, кого бы он ни предавал), то уж участвовавшие в операции римляне никогда в жизни не позволили бы командовать собой какому-то еврейскому бандиту, только что продавшему своего главаря.

3. В этой связи вообще стоит обратить внимание на состав группы захвата — он весьма странен с любой точки зрения. Во-первых, в нее, как уже было отмечено, входят не только евреи, но и римские воины, которые инициаторам ареста — первосвященникам — впрямую не подчинены.^[14] Чтобы привлечь легионеров к участию в операции, необходимо как минимум поставить в известность прокуратора, а это означает потерю драгоценного времени на неизбежные согласования — и чего ради? Это могло бы быть оправдано, ожидай Каиафа серьезного вооруженного сопротивления; такой риск, однако, был ничтожно мал — по сравнению с вполне реальной возможностью того, что встревоженная секта просто растворится в ночи, — и ищи потом ветра в поле. Во-вторых, римлянами, которых никак не больше двух-трех десятков, командует «тысяченачальник» (военный трибун). Участие в операции офицера такого ранга (на наши деньги — полковника) ясно говорит о том, что Пилат со всей серьезностью отнесся к «просьбе об оказании интернациональной помощи». Отчего же на следующее утро он начинает валять дурака, изображая по отношению к арестанту благожелательный нейтралитет? В-третьих, среди иудеян помимо храмовой стражи (и наверняка имевшихся сыщиков) полно первосвященнических рабов со своими дрекольями. Позвольте поинтересоваться — что за нужда вдруг возникла в такой «тотальной мобилизации» и на что годна эта шушера — сверх того, что будет лишь путаться под ногами у профессионалов?

4. Совершенно непонятно, почему группа захвата не приняла никаких мер к задержанию Апостолов. Ведь даже если власти решили наплевать на их предыдущее соучастие в подрывной пропаганде, в момент ареста Христа как-никак имело место прямое вооруженное сопротивление.^[15] Тем не менее, отрубленное Петром ухо первосвященнического раба Малха (Ин 18:10) оставляют безо всяких последствий и беспрепятственно дают Апостолам исчезнуть. Это кажется особенно непонятным на фоне дальнейших событий той же ночи — трех попыток ареста Петра, причем за одну лишь принадлежность к окружению Христа, безотносительно к его участию в вооруженном столкновении со стражниками.

5. Как говаривал Шерлок Холмс, «чем нелепее и грубее кажется вам какая-нибудь деталь, тем большего внимания она заслуживает. Те обстоятельства, которые, на первый взгляд, лишь усложняют дело, чаще всего приводят вас к разгадке». В нашем случае такой деталью оказываются… факелы; да-да, те самые факелы, с которыми явилась на место группа захвата (например, Ин 18:3). Дело в том, что события происходили на еврейскую Пасху, которая совпадает с полнолунием. Факелы могли бы понадобиться для того, чтобы в кромешной темноте провести прочесывание загодя оцепленного участка сада (хотя и здесь от них было бы не меньше вреда, чем пользы) или для опознания задержанных. Кому и зачем, однако, понадобилось устраивать иллюминацию в залитом луной саду, демаскируя группу захвата на подходе к и без того известному ей месту?

Тайная вечеря и Гефсиманский сад: о тех, кто за кадром

Не забудем и еще об одном моменте: во время Тайной вечери Иисусу уже было известно о предательстве одного из Апостолов. Ни разу не назвав имени Иуды, он сделал несколько вполне недвусмысленных намеков, после которых тому осталось лишь бежать, воспользовавшись оставленной для него Учителем лазейкой: «А как у Иуды был ящик, то некоторые думали, что Иисус говорит ему: купи что нам нужно к празднику, или чтобы дал что-нибудь нищим. Он, приняв кусок, тотчас вышел; а была ночь» (Ин 13:29–30). Почему Иисус так и не назвал имени предателя — то ли не был до конца уверен в своей информации и его намеки являлись проверкой, то ли просто не хотел кровопролития (среди Апостолов были весьма крутые ребята — тот же Петр) — не столь важно. Интереснее другое: как Иисус получил информацию об измене в своем окружении?

Вопрос этот может показаться совершенно дурацким: ясное дело, что Христос знал об этом в силу своего божественного всеведения; да и как он мог бы получать такого рода сведения незаметно для безотлучно находившихся при нем Апостолов? Ну, тему «всеведения» я затрагивать не буду, а вот насчет отсутствия у Христа устойчивых контактов за пределами его обычного окружения, описываемого Евангелистами, — позволю себе поспорить.

Прежде всего: почему, собственно, Тайная вечеря — Тайная? Что известно о доме, где она происходила, откуда затем Христос с Апостолами двинулись в Гефсиманию? Можете не напрягать память и не лезть в книжный шкаф за Новым Заветом — абсолютно никаких сведений на сей предмет в нем не содержится. Что весьма странно: Евангелисты всегда достаточно подробно говорят о хозяевах домов, где Учитель останавливался по какой-либо надобности, а вот о месте, где произошло такое важнейшее событие, — ни звука.^[16]

Описание же того, как Христос и Апостолы нашли этот дом, заслуживает, на мой взгляд, цитирования.

С утра в четверг Апостолы спрашивают у Учителя — где он собирается есть праздничную пасху? И тогда Христос отправляет в Иерусалим Петра с Иоанном, снабдив их такими инструкциями: «Он сказал им: вот, при входе вашем в город встретится с вами человек, несущий кувшин воды; последуйте за ним в дом, в который войдет он, и скажите хозяину дома: „Учитель говорит тебе: где комната, в которой бы мне есть пасху с учениками моими?“ И он покажет вам горницу большую, устланную, готовую; там приготовьте. Они пошли, и нашли, как сказал им, и приготовили пасху» (Лк 22:10–13). Эпизод этот, прямо скажем, кажется взятым не из Священного Писания, а из «Семнадцати мгновений весны» (или, скорее, из «Аквариума»). Совершенно ясно, что речь в нем идет о связных, обмене вещественными и словесными паролями, конспиративной квартире и о классическом способе обнаружения слежки (посредством контрнаблюдения, осуществляемого напарником «человека с кувшином»). Ясно, кстати, и то, что Петр и Иоанн были посланы именно затем, чтобы проверить — не засвечена ли явка. Хозяин же квартиры, в точном соответствии с требованиями конспирации (не претерпевшими, как видно, изменений за последние двадцать веков), так и не увиделся с ее посетителями — оттого-то в Евангелиях и нет никаких сведений о нем.

Евангелистам все это явно не показалось заслуживающим внимания; для нас же весьма существенен тот факт, что Иисус поддерживал конспиративные (или, по крайней мере, не афишируемые) контакты с по меньшей мере одной неизвестной Апостолам иерусалимской группировкой. Члены же последней (в число которых входил «человек с кувшином»), напротив, знали Апостолов по крайней мере в лицо.

Заинтересовавшись конспиративными контактами Иисуса, я принялся изучать — под соответствующим углом зрения — текст Нового Завета, тут же обнаружив целый ряд многообещающих эпизодов. Однако на третьем или четвертом из них я решительно сказал себе «Стоп», почувствовав, что начинаю подгонять факты под концепцию. Эдак недолго уподобиться нашим полоумным «патриотам», способным обнаружить проявления Вселенского Жидомасонского Заговора даже в шестиконечности снежинок. И все же есть один эпизод, который нам следует рассмотреть, ибо он, возможно, имеет прямое отношение к событиям Страстной недели. Речь идет о Преображении Господнем.

Незадолго до своего третьего (и последнего) похода в Иерусалим Христос, сопровождаемый Петром, Иоанном и Иаковом, поднялся на гору совершить молитву. Дальше произошел ряд событий, из которых мы, как водится, опустим без комментариев прямые чудеса: воссияние лика и одежд Иисуса, опускающиеся на участников облака и глас с неба. «Сухой остаток» же будет выглядеть так: «Петр же и бывшие с ним отягчены были сном; но пробудившись увидели славу Его и двух мужей, стоявших с Ним; и когда они отходили от Него, сказал Петр Иисусу: Наставник! хорошо нам здесь быть: сделаем три кущи, одну Тебе, одну Моисею, и одну Илии» (Лк 9:32–33). Иисус, однако, ни единым словом не стал подтверждать домыслы учеников о том, что беседовавшие с ним люди — действительно Моисей и Илия. А дальше — самое интересное: «И когда сходили они с горы, Иисус запретил им, говоря: никому не сказывайте о сем видении, доколе Сын Человеческой не воскреснет из мертвых» (Мф 17:9); «И они удержали это слово, спрашивая друг друга, что значит: воскреснуть из мертвых?» (Мф 9:10). Попросту говоря: трое Апостолов оказались нечаянными свидетелями встречи Иисуса с некими двумя людьми, которая явно не предназначалась для их глаз. Иначе с чего бы это Учитель потребовал, чтобы они держали язык за зубами — до самой смерти?

Вернемся, однако, к генеральной линии нашего расследования — к событиям четверга Страстной недели. Итак, как и когда могла быть незаметно для Апостолов передана Иисусу информация о предательстве Иуды (кто ее передал — это отдельная тема)? Здесь существует бессчетное множество способов (например, через практически невычисляемого связника, закамуфлированного под нищего на паперти), однако в данном случае можно предположить простейший: Иисус нашел соответствующее сообщение в заранее оговоренном месте явочной квартиры — «большой, устланной, готовой», после чего и обвинил Иуду в предательстве.

Есть, однако, и еще одна загадка. После окончания Тайной вечери Иисус с одиннадцатью Апостолами покинули Иерусалим и совершили свое шествие в Гефсиманию — масличный сад у подножия Елеонской горы, что восточнее города.^[17] Судя по продолжительности бесед, ведшихся по дороге, путь был неблизкий. В Гефсиманском саду, после Моления о чаше, Христос и был арестован. В евангельских текстах не содержится никаких намеков на то, что Учитель заранее делился с Апостолами своими планами — куда именно он собирается направиться из Иерусалима. Между тем, Иуда, покинувший Тайную вечерю задолго до ее окончания, безошибочно привел группу захвата именно туда, куда следовало, — в Гефсиманский сад.

Надеюсь, этому персонажу мы не станем приписывать дар всеведения? Тогда давайте рассуждать логически. Ну, как Иуда угадал само место — более или менее ясно: видимо, Гефсимания служила Апостолам постоянным убежищем в течение последних дней («Днем Он учил в храме; а ночи, выходя, проводил на горе, называемой Елеонскою» — Лк 21:37); отметим, что в Гефсиманском саду действительно есть скала с большой пещерою, которая, судя по всему, и служила Апостолам жилищем (Библейская энциклопедия, I:159). Именно отсюда они, видимо, и отправились в Иерусалим на Тайную вечерю. Непонятно другое: на чем основывалась уверенность Иуды в том, что Иисус вернется в эту ночь на свою заведомо засвеченную базу? Ставя себя на место Учителя, он должен был бы предположить, что тот попытается вырваться из-под колпака и немедленно исчезнуть из окрестностей Иерусалима, как уже неоднократно проделывал ранее (например, Ин 10:39–40). Эти «исчезновения» Иисуса очень интересны сами по себе, однако сейчас речь не о них.

Мы как-то привыкли исходить из того, что в ту ночь в основе всех действий (а вернее — бездействия) Христа лежало его твердое намерение «испить чашу сию». Между тем, сыщикам для успеха реальных оперативно-разыскных мероприятий необходимо как минимум верно отрефлектировать мотивации разыскиваемого. Кажутся ли способными на столь точное проникновение в помыслы Спасителя Иуда и стражники Синедриона? Вопрос, по-моему, риторический. И — с другой стороны: пусть Иисус уже окончательно распорядился собственной жизнью. Однако мог ли такой человек, как он, сознательно подвергать риску — смертельному, и притом совершенно бессмысленному — своих учеников, оставаясь вместе с ними? В момент ареста Учитель заявляет: «Если меня ищете, оставьте их, пусть идут! (да сбудется слово, реченное Им: из тех, которых Ты мне дал, Я не погубил никого)» (Ин 18:8–9). Однако, прямо скажем: его собственный вклад в то, что ученики остались живы, кажется минимальным. Ведь это же просто «преступный недосмотр», что их не перебили на месте в момент инцидента с Малхом!

Все эти соображения позволяют предположить следующее. Иисуса в ту ночь ждало в Гефсиманском саду некое дело — настолько важное, что, не сделав его, он не мог ни покинуть Иерусалим (даже под угрозой ареста), ни добровольно сдаться первосвященникам; Иуде же было об этом известно. Можно предположить, что в саду — месте своего последнего укрытия — Иисус должен был либо что-то взять в условленном месте, либо, напротив, оставить, либо — что скорее всего — с кем-то встретиться. И если его действительно ждал в саду некий человек (вспомним, например, годичной давности ночной визит к Иисусу члена Синедриона Никодима), то становится понятным, почему Иисус, не считаясь с опасностью, постарался успеть в Гефсиманию раньше сыщиков.

Когда должна была произойти эта встреча (произошла ли она в действительности — это отдельный вопрос)? Думаю, что в тот самый момент, когда Иисус удалялся в одиночестве в глубину сада — совершить Моление о Чаше, и вот почему. Давайте сопоставим сцены Моления о Чаше и Преображения Господня (смотри выше). В обоих случаях Христос удаляется от учеников, дабы совершить в уединении молитву. В обоих случаях его сопровождают трое Апостолов, причем одни и те же — Петр, Иоанн и Иаков. В обоих случаях все трое «телохранителей» странным образом засыпают. Как вы думаете, не многовато ли тут совпадений, и не идет ли в действительности речь об одной и той же, малопонятной для Апостолов, встрече Учителя? Тем более, что есть и прямое указание на то, что Иисус был в саду не один (Лк 22:43); Евангелист, правда, полагает, что с Учителем находился «ангел», но это уже чистые домыслы.

Сформулируем вопрос несколько иначе: а могли ли Апостолы разглядеть в глубине сада разговаривавшего с Учителем человека (даже если таковая встреча заведомо происходила)? Думаю, что нет, и вот почему. Вспомним другое событие этой же ночи — отречение Петра во дворе дома Каиафы: «Между тем рабы и служители разведши огонь, потому что было холодно, стояли и грелись; Петр тоже стоял с ними и грелся» (Ин 18:18). Это — во дворе городского особняка; можно себе представить, какой колотун был в ту весеннюю ночь в Гефсиманском саду. Поэтому вполне резонно предположить, что Апостолы тоже жгли костер, чтобы согреться. А это значит — в принципе не способны были разглядеть хоть что-то за пределами освещенного им круга.

Ну хорошо, а могли что-нибудь заметить трое бесславно заснувших «сопровождающих»? Кстати, как раз в свете такого допущения этот странный сон становится понятным и естественным. Надо думать, ученики через несколько минут своего бдения (а кстати — не возлагал ли Учитель на эту троицу обязанностей дозорных?) промерзли до костей и решили — буквально на секундочку! — отойти к костру согреться. Увы, такие «секундочки» всегда кончаются одинаково — молниеносно разморило в тепле, и привет горячий… Так что особых надежд на их свидетельства я бы тоже не возлагал, однако кое-что они все-таки наверняка заметили — до и после своего пребывания у костра. Во всяком случае, сведения о посещавшем Иисуса «ангеле» наверняка исходят от них — больше просто не от кого.

Опустевшая гробница

Вскоре после того, как крестная казнь совершилась, на сцене появились еще два достаточно загадочных персонажа. Один из них — Иосиф Аримафейский, «знаменитый член Совета, который и сам ожидал Царствия Божия» (Мр 15:43); в апокрифическом Евангелии от Петра он охарактеризован как «друг Пилата и Господа». Именно он забрал, с разрешения прокуратора, тело казненного преступника — «царя Иудейского» — и затем похоронил его в собственной гробнице. Евангелисты представляют Иосифа как «тайного ученика Христа» (Ин 19:38), хотя в предшествующем тексте Нового Завета нет никаких упоминаний о его контактах с Иисусом или Апостолами — ни до, ни, что самое странное, после погребения. Существует, правда, предание, согласно которому он будто бы первый проповедовал Евангелие в Британии, но оно кажется малоправдоподобным даже официальной Церкви (Библейская энциклопедия I:364).

Помогал же ему Никодим, также бывший членом Синедриона. В отличие от Иосифа, Никодим действительно дважды встречался с Христом, причем первый раз провел в беседе с ним целую ночь (Ин 3:1–21), а в другом эпизоде открыто выступил в его поддержку перед другими членами Синедриона (Ин 7: 50–52). Поэтому можно предполагать, что инициатором погребения в действительности был не Иосиф, а именно Никодим. Предание относительно дальнейшей судьбы Никодима выглядит гораздо более скромным («впоследствии принял крещение от Апостолов» — Библейская энциклопедия II:17), а потому вызывает куда большее доверие.

Как бы то ни было, два видных представителя местного истеблишмента бросили достаточно демонстративный вызов иудейским властям, причем в тот самый момент, когда стало ясно, что шутки кончились, а все «официальные» ученики Христа дрогнули и думали лишь о собственном спасении. Что побудило их к этому? Одно лишь «ожидание Царства Божьего»? Гм… Иосифу с Никодимом, между прочим, было что терять — в отличие от учеников, имевших социальный статус бомжей.

Это все — преамбула. А теперь настала пора непосредственно перейти к одному из ключевых эпизодов нашей истории — исчезновению тела Христа из охраняемой гробницы. Гробница эта, принадлежавшая, как было сказано выше, Иосифу Аримафейскому, представляла собой новый, только что вырубленный в скале склеп, расположенный в достаточно уединенном месте близ Иерусалима; последнее обстоятельство сильно облегчало задачу охранников. Вход в гробницу, заваленный тяжелым камнем (Мак-Дауэлл приводит цифру — полторы тонны) и опечатанный имперской печатью, охраняла римская стража. То, что стража была именно римская (то есть высоко дисциплинированная и притом нейтральная относительно внутрииудейских разборок), играло существенную роль в аргументации Мак-Дауэлла и Гладкова, и было ими обосновано детально и убедительно.^[18]

На рассвете третьего дня стражники, с изумлением обнаружив, что камень отвален и гробница опустела, немедленно извещают об этом первосвященников. Те, «собравшись со старейшинами и сделавши совещание, довольно денег дали воинам и сказали: скажите, что ученики Его, пришедши ночью, украли Его, когда мы спали; и, если слух об этом дойдет до правителя, мы убедим его, и вас от неприятностей избавим. Они, взявши деньги, поступили, как научены были» (Мф 28:12–15). Пилат впоследствии счел, что первосвященники фактом дачи взятки подтвердили невиновность солдат, и не стал подвергать последних наказанию.

Я еще готов допустить, что в божественную, мессианскую, сущность Христа действительно поверили некоторые иудейские иерархи. Иное дело — римляне; все, что нам известно из исторических и литературных источников об их менталитете, позволяет утверждать, что в описываемое время римское общество было по сути атеистическим. Именно этим обычно объясняют принципиальную неспособность античной цивилизации противостоять начавшейся несколько десятилетий спустя моральной экспансии христианства. Поэтому сама мысль о том, что прагматичные римляне, относящиеся безо всякого пиетета и к собственным-то богам, готовы всерьез воспринимать еврейские россказни о Мессии, воскресающем на третий день после смерти, — сама эта мысль представляется мне абсурдной. Это во-первых.

Во-вторых, следует напомнить о том, что дисциплинарный устав римской армии был весьма суров. Мак-Дауэлл отмечает, что воины, заснувшие на посту, подлежали неукоснительной смертной казни (безотносительно к результату подобной халатности). Памятуя об этих двух соображениях, все действия всех участников инцидента — и стражников, и первосвященников, и Пилата — следует признать совершенно нелепыми (причем вне зависимости от того, по какой причине в действительности опустела гробница). Все они как будто сговорились делать именно то, что более всего противоречит реальным интересам каждого из них. Судите сами.

Вот, например, стража обнаруживает поутру пропажу «охраняемого объекта». Если солдаты действительно бдели всю ночь, они могут быть уверены в том, что это неприятнейшее происшествие не является результатом каких-то сложных игр иудейских властей. С другой стороны, пропажу обнаружили сами стражи, а не кто-то из начальства. Самое логичное при таком раскладе — снять на рассвете караул, как это и планировалось, и нагло отрапортовать, что все в порядке — авось обойдется. Если же впоследствии иудейское начальство обнаружит вскрытую гробницу и поднимет шум — сделать морду ящиком и заявить, что когда караул снимали — гадом буду! — все было о-кей, а уж чего там дальше случилось — не могу знать; и пускай эти азиатские чурки сами приглядывают за своими жмуриками — заколебали уже, Ваше благородие!

Ну ладно, пускай начальник караула — не тертый прапор советского розлива, а, что называется, «девушка честная, но глупая». Почему, однако, дисциплинированный римлянин отправился со своим покаянным рапортом не к отцам-командирам, как того требует устав, а к туземному начальству? Он что — действительно рассчитывает на заступничество со стороны ненавистного Пилату Синедриона? Ну, тогда он просто полный дурак. Дальше — больше. Синедрион предлагает стражникам — за умеренную плату — подписать себе смертный приговор (признать свой сон на посту). Стражники соглашаются и, честно отрабатывая полученную взятку, трезвонят по всему городу о якобы совершенном ими должностном преступлении — а то вдруг римское командование останется в прискорбном неведении об их подвигах.

Что до первосвященников, то им — если они действительно желали оспорить факт воскресения — просто следовало, «не отходя от кассы», официально обвинить солдат в том, что те уснули на посту и прошляпили покражу тела. Иудеи не могли не понимать, что в глазах римских офицеров этот инцидент просто не может иметь никаких иных объяснений, и лепет солдат о каких-то чудесах лишь усугубит их вину. Представьте-ка себе современного генерала, которому пытаются всучить примерно такой рапорт: «Докладываю, что во время несения караула рядом с нашим постом приземлилась летающая тарелка, парализовавшая личный состав голубым свечением, после чего зелененькие человечки вынесли из охраняемого нами склада 42 автомата и 12 ящиков ручных гранат»; догадайтесь с трех раз, какова будет реакция генерала?^[19] Между тем, именно вступив в переговоры со стражниками и дав им взятку, первосвященники фактически расписались в своем признании факта воскресения Христа. Что и было констатировано Пилатом.

Теперь прокуратор. Его подчиненные сперва заснули на посту и проспали «охраняемый объект», за что подлежат смертной казни. Мало того, они берут взятку у местного царька и затем выполняют его указания; в любой армии мира это считалось бы даже больше криминалом, чем сам первоначальный проступок. В нашем случае, однако, минус на минус удивительнейшим образом дает плюс: стражники в итоге не были подвергнуты Пилатом вообще никакому наказанию — его якобы удовлетворила версия о чудесном исчезновении тела. Не могу не напомнить в этой связи другой эпизод. Когда некоторое время спустя Апостол Петр столь же таинственно исчез из охраняемой темницы, Ироду и в голову не пришло принимать во внимание «чудесный» характер этого события, и он тут же казнил стражников — согласно уставу (Деян 12:19).

Кстати, об исчезновении Святого Петра: «в ту ночь Петр спал между двумя воинами, скованный двумя цепями, и стражи у дверей стерегли темницу […] Ангел, толкнув Петра в бок, пробудил его и сказал: встань скорее. И цепи упали с рук его. И сказал ему Ангел: опояшься и обуйся […] надень одежду твою и иди за мною. […] Прошедши первую и вторую стражу, они пришли к железным воротам, ведущим в город, которые сами собою отворились им; они вышли, и прошли одну улицу, и вдруг Ангела не стало с ним» (Деян 12:6–10). Кто как, а я лично вполне солидарен с Иродом: эти события, конечно, можно счесть таинственными, но уж никак не чудесными. И если Ирод заинтересовался личностью действовавшего в этом эпизоде Ангела (а то нет!), он наверняка обратился за консультацией не к штатным богословам, а к шефу своей службы безопасности. Надо заметить, что могущественные посланцы Высших Сил проделывали такие фокусы с освобождением арестантов уже не в первый раз (например, Деян 5:18–24). Неудивительно, что терпение тетрарха Галилеи унд Переи лопнуло («Я царь или не царь?!»), и он попытался поставить на место вконец оборзевших Ангелов.

Опровергая версию о том, что тело Христа действительно было выкрадено учениками, Мак-Дауэлл, среди прочего, приводит и такое соображение. Дело в том, что сломать римскую печать, которой была опечатана гробница, для жителя Иудеи было делом совершенно немыслимым. По римскому закону за это распинали вниз головой, а секретные службы Империи не знали ни сна, ни отдыха до тех пор, пока преступник не будет схвачен. Эти сведения, безусловно, интересны, однако Мак-Дауэлл странным образом не замечает того, что печать-то — как ни крути — сломана была, а вот расследования как раз не было, даже самого поверхностного. Хотя, казалось бы, чего проще — быстренько распять пару-тройку учеников и закрыть тем самым дело о сломе печати; некоторое время спустя Нерон именно таким способом и закроет дело о «поджоге» Рима. В действительности, как мы знаем, ничего похожего не произошло, и это полностью вписывается в общую картину странного благодушия римских властей.

Я могу найти этим странностям единственное объяснение. Показания проштрафившихся стражников и некоторые другие детали этого инцидента — всплыви они в ходе официального расследования — были по какой-то причине столь неудобны для Пилата, что он предпочел спустить на тормозах все это дело. Вообще создается впечатление, что в этом эпизоде и римские, и иудейские официальные власти действуют по молчаливому уговору, дружно пытаясь потушить скандал, чреватый опасными разоблачениями. Можно, например, предположить, что оба «заклятых друга» являются здесь объектами крупного шантажа со стороны некоей «третьей силы».

В этой связи весьма примечательно апокрифическое Евангелие от Петра. Оно, видимо, ставило своей задачей искоренить всякие сомнения в факте воскресения: здесь оно происходит прямо на глазах множества людей, и при деятельном участии двух ангелов. «Небеса раскрылись, и сошли двое мужей, излучавших сияние. Камень, приваленный к двери, отвалился сам собой, и оба юноши вошли в гробницу […] они [стража] снова увидели выходящих из гробницы трех человек — двоих, поддерживающих одного, и крест, следующий за ними. И головы двоих достигали неба, а у того, кого вели за руку, голова была выше неба» (цит. по: Апокрифы древних христиан: исследования, тексты, комментарии. М.: Мысль, 1989). В итоге Евангелист несколько перестарался — количество чудес на погонный метр текста не уложилось даже в самые мягкие нормы правдоподобия; возможно, поэтому версия и была признана апокрифом.

Она, однако, содержит любопытнейшую подробность: в этом Евангелии — единственном изо всех — караул совместный. Это римские легионеры во главе с центурионом Петронием^[20] плюс еврейские старейшины и книжники, совместно бдящие — что абсолютно неправдоподобно! — в одной палатке. То, что неизвестный Евангелист, простодушно сочинявший «суперубедительную» версию воскресения, не забыл, в числе прочих, и эту деталь, весьма показательно. Ясно, что совместный караул (обеспечивающий взаимный контроль) снимал бы все вопросы еще убедительнее, чем чисто римский — из канонической версии.

Давайте, однако, еще раз проверим с самого начала всю последовательность событий, происходивших вокруг таинственно опустевшей гробницы. Отмотаем пленку немного назад. Итак, в пятницу, во второй половине дня, Никодим и Иосиф забирают тело Христа и совершают над ним все обряды, положенные по еврейскому обычаю. Подробное описание этих обрядов я с большим (чисто этнографическим) интересом прочел у того же Мак-Дауэлла. Евреи перевивали покойника многими слоями матерчатых полос, пропитанных благовонными составами. Количество переносимых на ткань смолистых веществ достигало при этом 40–50 килограммов; в итоге покойник оказывался заключенным в толстую матерчато-смоляную скорлупу. «Пустые погребальные пелены», обнаруженные Петром и Иоанном в гробнице Христа, представляли собой нечто вроде пустого кокона, из которого выпорхнула бабочка.

До наступления темноты Никодим и Иосиф успевают перенести тело в расположенную за городом гробницу и заваливают вход в нее камнем; все это происходит в присутствии спутниц Иисуса: «Последовали также и женщины, пришедшие с Иисусом из Галилеи, и смотрели гроб, и как полагалось тело Его» (Лк 23:55). Кстати, о камне. Надо думать, он был вовсе не так велик, как иногда указывают (Мр 16:4) — ведь в тот вечер его спокойно кантовали два человека, явно не бывшие тяжелоатлетами. На следующее утро (в субботу) иудейское руководство спохватилось: «собрались первосвященники и фарисеи к Пилату и говорили: господин! Мы вспомнили, что обманщик тот, еще будучи в живых, сказал: после трех дней воскресну; итак, прикажи охранять гроб до третьего дня, чтоб ученики Его, пришедши ночью, не украли Его, и не сказали народу: воскрес из мертвых» (Мф 27:62–64). Наплевав ради такого случая на священный для еврейского ортодокса субботний покой, первосвященники в сопровождении солдат отправляются к гробнице и опечатывают закрывающий ее камень. Остающаяся же у гробницы римская стража… Стоп!!! А ну-ка, еще один повтор!! «На следующее утро первосвященники…» Вот оно: значит, с раннего вечера пятницы до позднего утра субботы неопечатанная гробница находилась вообще безо всякого присмотра. Интересно, что же в результате «приняли на ответственное хранение» римские солдаты?

Второе предупреждение Мак-Дауэллу: «желтая карточка»

Нельзя сказать, что христианским комментаторам это обстоятельство вовсе не приходило в голову. Вот, например, что пишет Гладков: «Прежде всего им [первосвященникам] надлежало удостовериться, не украдено ли тело Иисуса в предыдущую ночь, с пятницы на субботу, иначе незачем было бы приставлять стражу […]. И они, несомненно, приказали отвалить камень, удостоверились, что тело Господа не украдено, и лишь тогда вновь привалили камень, приложили к нему печать…» Из евангельского текста, правда, это впрямую не следует («Они пошли, и поставили у гроба стражу, и приложили к камню печать» — Мф 27:66), однако я согласен с Гладковым — проверка, несомненно, была. Попробуем, однако, представить себе, как это все выглядело в реальности.

Вот солдаты отваливают камень, закрывающий вход в погребальную пещеру. Синедрионовским «уполномоченным» — правоверным евреям — не позавидуешь. Мало того, что они уже осквернились, нарушив Шабат, так им еще нужно осмотреть склеп (вспомните шок, в который повергло евреев желание Иисуса увидеть умершего Лазаря). Как вы думаете, станут ли наши ортодоксы приумножать свои субботние подвиги еще одним страшным нарушением Моисеева закона — прикосновением к мертвому телу — и проверять, что там лежит на самом деле: покойник или… пустой «кокон» из погребальных пелен? Голову кладу на рельсы, что они в лучшем случае сунули в склеп самый кончик носа и тут же дунули как ошпаренные замаливать грехи в ближайшую синагогу, на ходу бросив через плечо: «Опечатывай!» Легионеры же, надо думать, переглянулись многозначительно, покрутив пальцем у виска, а потом послали кого-нибудь из салаг в соседнее селение за портвейшком и неспешно приступили к несению службы.

Вот вам и искомая версия. Иосиф с Никодимом, дождавшись ухода женщин и наступления темноты, извлекают тело из гробницы и кладут на его место заранее приготовленную «куклу» — матерчатый «кокон». Утром они же сами — через вторые руки — подбрасывают своим коллегам из Синедриона идею о необходимости охраны склепа; в какой обстановке будет происходить — по случаю пасхальной субботы — «приемка объекта», они предвидели точно. Появление у гробницы стражи — очень важный элемент плана, позволяющий убить сразу двух зайцев. Во-первых, это заранее дезавуирует неизбежные в будущем попытки первосвященников списать исчезновение тела на происки учеников; во-вторых, оно создает убедительное алиби для авторов инсценировки и снимает с них всякие подозрения.

В ночь с субботы на воскресенье Никодим и Иосиф — опять-таки через вторые руки — информируют прокуратора о том, что его люди охраняют «пустышку». Немедленно посланный на место офицер подтверждает: в гробнице действительно нет ничего, кроме тряпок. Первой в голову Пилату приходит вполне естественная мысль: он попался в расставленную первосвященниками ловушку, цель которой — скомпрометировать ненавистного евреям прокуратора. Теперь ему остается только наступать. Проинструктированные им легионеры заявляются на рассвете в Синедрион и устраивают там скандал, суля офонарелым со сна первосвященникам вывести их на чистую воду и вообще вывернуть наизнанку всю эту жидовскую лавочку. Первосвященники, растерянные ничуть не меньше Пилата, клянутся и божатся, что они не имеют к этой истории никакого отношения, и находят взаимоприемлемый выход: пускай тело будет якобы украдено учениками. Малость покочевряжившись для виду, солдаты соглашаются; приказ прокуратора выполнен, обе стороны более или менее сохранили лицо, да еще и толика денег от Синедриона проистекла, так что в расположение части они возвращаются «с чувством глубокого удовлетворения и законной гордости».

Иосиф же с Никодимом тем временем блистательно завершают свою комбинацию. Самое для них опасное — это если римляне, стакнувшись с первосвященниками, сообразят немедленно запечатать гробницу обратно и сделать вид, будто вообще ничего не произошло (проделать это самостоятельно, в одиночку, Пилат не рискнет из опасения, что все это — хитрая провокация Синедриона). В этом случае Иосиф может, конечно, на следующий день вскрыть при свидетелях опечатанную гробницу — как-никак, свою собственную! — и «обнаружить» исчезновение тела; беда, однако, в том, что тогда его уши будут торчать из комбинации так, что их уже не спрячешь. Поэтому необходимо, чтобы первым вскрытую и опустевшую гробницу обнаружил кто-то другой. Вот тут-то и появляются на сцене женщины-мироносицы.

Без малого два тысячелетия перечитывают люди эту сцену и удивительным образом не задают себе элементарного вопроса: а с какой, собственно говоря, целью явились ни свет ни заря к гробнице Христа две Марии — Магдалина и Иаковлева — и Саломия? Какие такие обряды собирались они совершить, если в пятницу сами присутствовали при погребении и знали, что Учитель похоронен «по первому разряду» (Ин 19:39–40)? Зачем они принесли с собой благовония («мироносицы»), если Никодим уже употребил «состав из смирны и алоэ, фунтов около ста» (Ин 19:39), и все это было им известно? Откуда вообще взялась эта замечательная идея — потревожить покой мертвого, что по любым человеческим законам — грех, а по еврейским — вещь совершенно немыслимая? А вот если предположить, что истинной целью предрассветных бдений женщин-мироносиц (а также мобилизованных Магдалиной Петра и Иоанна) было засвидетельствовать исчезновение тела и не дать властям по-тихому запечатать гробницу обратно, то тогда все сразу встает на свои места.

Итак, изящный, хотя и рискованный, план Иосифа с Никодимом увенчался полным успехом. Хотя, если вдуматься, чем они рисковали? Единственное по-настоящему уязвимое звено плана — это опечатывание гробницы, когда теоретически возможно обнаружить исчезновение тела; ну и что ж с того? В ночь с пятницы на субботу тело из неохраняемой гробницы мог выкрасть кто угодно. Вот тут бы Иосифу с Никодимом, кстати, и пригодилось их «косвенное алиби» — ведь в случае расследования можно будет доказать, что сама идея об охране места захоронения действительно принадлежит им самим. Так что даже при самом пиковом раскладе ребята просто оставались «при своих».

Какую же цель они преследовали в своей интриге? Ну, с этим-то как раз все ясно. Вполне очевидно, что в случае достаточно громкого скандала основные неприятности пожнут могущественные первосвященники — Каиафа и его тесть Анна. В 36 г. от Р. Х. Каиафа был с позором «освобожден от занимаемой должности» и даже лишен звания первосвященника, которое, как правило, бывало пожизненным. И как знать, не скандальная ли история полуторагодичной давности с исчезновением тела галилейского самозванца (вариант: убиение Сына Божьего) стала той самой соломинкой, что сломала спину верблюда? Падение Каиафы, между тем, привело к власти конкурирующую саддукейскую группировку, представителем которой был новый первосвященник, Ионафан; именно к ней, судя по всему, и принадлежали Иосиф с Никодимом. Ионафан проводил более проримскую политику, чем его предшественник, за что и был убит еврейскими террористами — сикариями; Иосиф же, как мы помним — «друг Пилата и Господа». Похоже, все сходится…

Возможен также более простой и прямолинейный вариант. Похищенное тело было просто предметом для шантажа правящего иудейского клана. Или вы отдаете нам сорок пять талантов золотом, пост зам. начальника тайной полиции по кадрам, откупные платежи в провинции Идумея (ненужное зачеркнуть, недостающее вписать) — и тогда тело будет возвращено. Или вы таки будете иметь на себе таких неприятностей… Сделка, как видно, не состоялась; результат известен.

С этой версией пускай дальше разбирается Мак-Дауэлл. Сам же я опять воспользуюсь своим «правом вето» и просто не стану рассматривать данную гипотезу, поскольку она противоречит «презумпции честности», — возможность, которой мой заочный оппонент, к несчастью для него, лишен. Я ведь — напомню — брался за построение версии, всецело основанной на порядочности персонажей, окружавших Спасителя, и вовсе не собираюсь идти на попятный. Это, конечно, задача более трудная, а потому — куда более увлекательная.

Что же касается Мак-Дауэлла, то ему, судя по всему, не позавидуешь. Я честно испытывал эту версию «на излом и на растяжение» и пока не сумел обнаружить в ней сколь-нибудь заметных слабых мест. И если считать, что в прошлый раз (с гипотезой «Нераспятого Христа») корабль Мак-Дауэлла наскочил на шальную мину, то теперь капитан, похоже, проспал вражескую субмарину, одарившую его полным залпом из шести торпедных аппаратов.

Явления воскресшего Христа

Перейдем теперь к хронологически последнему, но, безусловно, важнейшему узлу событий — явлениям Христа после его воскресения. В подтверждение их реальности Мак-Дауэлл приводит следующие рациональные доводы.

1. Трудно допустить, чтобы враждебно или, по крайней мере, критически настроенные свидетели (коих, надо думать, хватало) упустили бы случай разоблачитьнелепые слухи о явлениях умершего человека. Между тем, никаких следов подобных разоблачений ни в каких архивах пока не обнаружено.

2. Свидетелями явлений были десятки людей, вплоть до «пятисот братиев» за один раз (при явлении на горе Галилейской). Мыслимо ли допустить, что 500 человек одновременно ошиблись, или все до единого сговорились солгать?

3. Люди встречали воскресшего Христа поодиночке и группами, находясь в разном эмоциональном состоянии, в различное время суток (Магдалина — на рассвете, путники по дороге в Эммаус — днем, Апостолы — вечером, затемно). Это разнообразие обстоятельств, при которых происходили явления, позволяет отвергнуть часто эксплуатируемый атеистами тезис о «галлюцинациях».

4. Мак-Дауэлл обращает внимание на то, что первые явления Христа были не ученикам, а женщинам — Магдалине и мироносицам. По его мнению, это важный (хотя и косвенный) довод против возможности фальсификации. Дело в том, что по иудейским законам свидетельства женщин не имели никакой юридической силы, а потому устраивать для них какие-либо инсценировки было совершенно бессмысленно.

Как легко видеть, убедительность приведенных доводов весьма различна.

1. Да простит меня Мак-Дауэлл, но его тезис об отсутствии в архивах разоблачений, касающихся воскресения, есть парафраз известного анекдота времен «борьбы с космополитизмом и низкопоклонством». Западные ученые находят в египетской гробнице III тысячелетия до нашей эры кусок медной проволоки; на этом основании делается вывод, что древние египтяне уже тогда пользовались телеграфом. В ответ советские ученые ответственно заявляют, что на территории России в захоронениях III тысячелетия до нашей эры проволоки никто никогда не находил, — следовательно, русские в это время уже пользовались беспроволочным телеграфом.

А если серьезно, то полное единообразие архивных данных по некоему вопросу — это вообще палка о двух концах: здесь все зависит от исходной посылки. Для воспитанного в демократическом обществе Мак-Дауэлла такое единообразие кажется решающим аргументом за; для меня же (продукта советского тоталитаризма) оно скорее свидетельствует о целенаправленной чистке архивов — обычное дело! Попутно замечу: если что и убеждает меня в исторической подлинности евангельских текстов и отсутствии позднейшего их редактирования, так это именно содержащиеся в них разночтения и несообразности^[21].

2. Если мы проранжируем известные явления Христа по степени убедительности подтверждающих их свидетельств, то пресловутое «явление пятистам братиям на горе Галилейской» должно в действительности занять место в самом конце этого списка. Любой студент психологического факультета (а равно — ярмарочный зазывала) подтвердит, что толпу таких размеров можно в два счета убедить в чем угодно — в отличие от каждого из составляющих ее людей. В социальной психологии это называют «усилением суггестивного эффекта в условиях группы», в миру — «стадным чувством»; ярчайший пример тому — приснопамятные сеансы Кашпировского.

Эти же соображения, кстати, в полной мере относятся и к неупомянутому Мак-Дауэллом (и формально не являющемуся предметом нашего анализа) Вознесению Господню. Отметим, кстати, что последний эпизод фигурирует лишь в Евангелии от Луки (Лк 24:50–52) и в «Деяниях Апостолов» (Деян 1:2–11), которые основаны на свидетельствах Святого Павла, не являвшегося прямым его очевидцем. Ни Левий Матфей с записывавшим за Петром евангелистом Марком, ни (что уж вовсе странно) Иоанн — то есть никто из непосредственных участников событий — не упоминают о Вознесении ни единым словом. Возвращаясь же к «явлению на горе Галилейской», отмечу, что и с фактической его стороной все обстоит вовсе не так гладко, как это кажется Мак-Дауэллу (см. ниже).

Доводы 3 и 4, напротив, представляются мне вполне резонными. Давайте теперь, приняв во внимание упомянутые соображения Мак-Дауэлла, детально проанализируем все случаи явлений воскресшего Христа близко знавшим его людям. Вполне очевидно, что показания именно этой группы свидетелей наиболее весомы. Мы не будем касаться лишь явлений Христа «один на один» — Апостолу Петру и Брату Господню, Иакову, ибо такие свидетельства вряд ли можно счесть убедительными в юридическом смысле, тем более что никаких подробностей этих явлений в Новом Завете не приведено. Хронология анализируемых явлений (я, так же как и Мак-Дауэлл, считаю этот фактор весьма важным) приводится здесь по Фаррару.

1. На рассвете третьего дня после казни, когда обнаружившие опустевшую гробницу стражники отправились с рапортом к первосвященникам, на месте захоронения появились женщины-мироносицы. Вошедши в отверстый склеп, они видят «юношу, облаченного в белые одежды. Когда же недоумевали они о том, вдруг предстали перед ними два мужа в одеждах блистающих. И когда были они в страхе, и наклонили лица свои к земле, те сказали: Не бойтесь, ибо знаем, что вы ищете Иисуса распятого. Что вы ищете живого между мертвыми? Его нет здесь: он воскрес. Помните, как он говорил вам еще в Галилее, сказывая, что Сыну Человеческу надлежит […] быть распяту и в третий день воскреснуть. И вспомнили они слова его (Лк 24:4–8). Ангел же сказал: […] пойдите скорее, скажите ученикам Его, что Он воскрес из мертвых и предваряет вас в Галилее: там увидите Его» (Мр 28:7). Что женщины и сделали.

Итак, сообщение женщин-мироносиц о воскресении Христа есть то, что в суде называют «показаниями с чужих слов», в данном случае — со слов неких «мужей в блистающих одеждах». Оные мужи, помимо прочего, передают через женщин ученикам и инструкцию вполне практического характера: немедленно уносить ноги из Иерусалима и некоторое время отсидеться на родине, в Галилее. Что же, весьма разумно: в Иерусалиме в ближайшие дни будет довольно жарко, ибо реакция разозленных и перепуганных первосвященников может быть очень жесткой. Достать же Апостолов из традиционно враждебной иудеянам Галилеи у Синедриона в любом случае руки коротки.

Здесь следует специально оговорить одно обстоятельство. Евангелие от Матфея утверждает, что вслед за ангелами женщинам явился и сам Христос. Это указание (Мф 28:9–10), однако, кажется весьма странным по нескольким причинам. Дело в том, что вся сцена у гробницы (за изъятием упомянутого эпизода) — это тот нечастый случай, когда рассказы всех четырех Евангелистов, включая и Иоанна, совпадают почти полностью; в текстах же Синоптиков совпадения доходят до текстуальных. Можно ли представить себе, что все Евангелисты (кроме Матфея) упустили в своих рассказах событие, важность которого не нуждается ни в каких комментариях? Более того: их тексты фактически впрямую отрицают явление Иисуса женщинам-мироносицам (например, Мр 16:19 и Лк 24:23).

Кажется вполне очевидным, что в данном случае свидетельства Петра (чье повествование легло в основу Евангелия от Марка) и Иоанна заслуживают большего доверия — просто потому, что они, в отличие от Левия Матфея, были непосредственными участниками этого события (смотри ниже). Обращает на себя внимание и то, что Христос в рассказе последнего сказал лишь: «радуйтесь», после чего воспроизвел, почти слово в слово, предшествующее указание ангелов — отправляться в Галилею (сравните: Мф 28:7 и 28:10). Поэтому можно предположить, что испуганные женщины просто приняли за Учителя одного из «блистающих ангелов»; Левий Матфей же, сам не будучи непосредственным свидетелем события, лишь добросовестно записал их сбивчивый рассказ.

2. На самом деле первой опустевшую гробницу с отваленным камнем обнаружила Мария Магдалина и тут же побежала известить об этом Апостолов. К тому времени как она, сопровождаемая Петром и Иоанном, вернулась к месту погребения, женщины-мироносицы уже ушли. Апостолы, осмотрев склеп и найдя в нем лишь пустые погребальные одеяния, пожали плечами и вернулись в Иерусалим. «А Мария стояла у гроба и плакала […] И видит двух ангелов, в белых одеяниях сидящих […] И говорят ей: жена! Что ты плачешь? Говорит она им: унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его. Сказавши сие, оборотилась она назад и увидела Иисуса стоящего, но не узнала она, что это Иисус. Иисус говорит ей: жена! что ты плачешь? Кого ищешь? Она, думая, что это садовник, говорит ему: Господин! Если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его» (Ин 20:11–15). И лишь после некоторых наводящих обращений она осознала-таки, что разговаривающий с ней человек — сам Иисус.

Вообще-то немного странно — не узнать сразу любимого человека, вы не находите? Ну да ладно — горе, потрясение, неверный свет рассветных сумерек… Интереснее вот что. Ангелы в белых одеяниях, беседовавшие чуть ранее с женщинами-мироносицами, исчезли, едва только у гробницы появилась Мария в сопровождении Петра с Иоанном; вновь ангелы показались лишь после того, как женщина осталась в одиночестве. И даже для передачи Апостолам указаний Учителя — отправляться в Галилею — ангелы почему-то предпочли воспользоваться посредничеством женщин, вместо того, чтобы прямо сказать это находившимся здесь же Иоанну и Петру.

3. В тот же день двое учеников Христа, не входивших в число Апостолов, шли по дороге в город Эммаус. «И когда они разговаривали и рассуждали между собой, сам Иисус приблизившись пошел с ними; но глаза их были удержаны, и они не узнали его» (Лк 24:15–16). Ведя между собой долгую (и теологически весьма важную) беседу, трое спутников достигли Эммауса, где ученики пригласили незнакомца разделить с ними трапезу. Тут-то и «открылись глаза у них, и, несмотря на изменившийся вид, они узнали, что с ними был Господь» (Мак-Дауэлл). Вот это да… Что же это должен быть за «изменившийся вид», чтобы ученики не узнали своего Учителя — среди бела дня, ведя с ним долгую беседу? Как понимать слова Марка о том, что Христос «явился в ином образе» (Мр 16:12)? Из чего, собственно говоря, следует, что незнакомец был Христом? Немудрено, что Апостолы, с которыми два ученика поделились своим открытием, не поверили им точно так же, как чуть ранее — женщинам.

4. Вечером того же дня десять Апостолов, скрываясь от иудеян, сидели в запертом доме. Неожиданно внутри этого помещения возник Иисус, «сказавши: Мир вам! Сказав это, Он показал им руки и ноги и ребра свои. Ученики обрадовались, увидевши Господа» (Ин 20:19–20). Господь присутствовал с ними телесно, но в измененном виде: Апостолы даже полагали, что видят духа. Чтобы убедить их в том, что они имеют дело с живым человеком, Иисус предлагает им потрогать себя и в завершение ест с ними рыбу и мед. При этой встрече отсутствовал (как по заказу) Фома — скептик, вечно лезущий со своими вопросами и сомнениями куда не велено. Услыхав рассказы товарищей о явлении, он заявил: «Не уверую, если не вложу персты в раны от гвоздей на руках Его» (Ин 20:25).

Перечитывая эту сцену, трудно отделаться от странного впечатления, будто Иисус, начавши первую встречу с Апостолами именно с демонстрации ран, использует их… ну, скажем, как удостоверение личности. С другой стороны, достаточно странной выглядит, если вдуматься, и реплика Фомы. С чего бы это нормальный человек — не садист и не чекист — вдруг вздумал поковырять пальцем в ранах у кого бы то ни было? Апостол Фома (Близнец) заработал, между прочим, свое ставшее нарицательным прозвище «Фома Неверующий» именно своей репликой в этом конкретном эпизоде, а вовсе не тем, что отличался какой-то особенной, маниакальной подозрительностью.

Что-то в рассказе товарищей его явно насторожило, и я, кажется, догадываюсь — что именно. Он наверняка спросил их: а как двигался Учитель? — и, услыхав в ответ: нормально, как все люди, — почувствовал неладное. Раз уж Отец Небесный воскресил Христа в той самой плоти, в которой тот принял крестную казнь (о чем, собственно, и свидетельствует характер ран), то плоть эта, по идее, должна бы и вести себя соответственно. Возникает вполне резонный вопрос: что же это за раны, если человек, щиколотки которого пробиты гвоздями размером с железнодорожный костыль, ходит как ни в чем ни бывало?

Вряд ли кто-нибудь из верующих решится бросить камень в Фому — памятуя о том, что вопрос о природе тела воскресшего Христа сразу стал одной из острейших теологических проблем. Во всяком случае, из длинных (и, по совести говоря, весьма запутанных) рассуждений Святого Павла (1 Коринф 15:35–54) можно заключить, что оно не является впрямую возвращенной к жизни земной плотью; а коли так — то при чем тут раны? Неудивительно, что Фома решил для себя этот вопрос попросту, по-крестьянски: «не поверю, пока сам не пощупаю».

Есть здесь и еще один непонятный для меня момент. Проходить сквозь стены и появляться внутри запертого помещения — безусловная привилегия призраков. Однако есть мед с рыбой дух никак не может, — следовательно, перед нами существо из материального мира. Что-то тут не стыкуется. Я лично ничего не имею против призраков (тем более таких, как Тень отца Гамлета или, скажем, убитый самурай из «Расемон»), но давайте все же будем минимально последовательны и избежим соблазна менять правила по ходу игры. Я готов признать, что Евангелист правдиво описал свои наблюдения, но вот с его интерпретациями согласиться никак не могу. Во всяком случае, до тех пор, пока не будут опровергнуты две приоритетные (по «Бритве Оккама») гипотезы: 1) появившийся был вполне материальным существом, лишенным в действительности сверхъестественных черт; 2) появившийся к реальному миру не принадлежал ни в каких своих проявлениях, а все его черты (в том числе и подчеркнуто-материальные) равно иллюзорны.

5. Пожелание Фомы было удовлетворено нескоро, лишь восемь дней спустя. Апостолы, теперь уже в полном составе, вновь сидели в запертом помещении. Вновь внутри появляется Христос, вселяя в Апостолов трепет, и, снова продемонстрировав раны на руках и на боку, предлагает Фоме потрогать их. А дальше — самое интересное. Христианские комментаторы всегда пишут, что Фома действительно осязал раны Спасителя, после чего и уверовал — окончательно и бесповоротно (например, Библейская энциклопедия I: 135); вот как излагает евангельский текст Гладков: «Внезапно стал среди них Господь и, сказав всем: мир вам! обратился к Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои. — Фома повиновался, пальцем своим осязал гвоздевые раны рук. Потом Господь говорит ему: подай руку твою и вложи в ребра Мои, и не будь неверующим. — Господь обнажил свой прободенный бок, рана которого была столь велика, что можно было вложить в нее руку. Фома, убедившийся уже, что действительно руки Господа пробиты гвоздями, протягивает теперь руку свою к ране в боку, осязает ее и, падая перед Ним, восклицает: Господь мой и Бог мой!»

А вот как это выглядело на самом деле: «Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам! Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим. Фома сказал ему в ответ: Господь мой и Бог мой!» (Ин 20: 26–28). То есть — никакого «осязания» в действительности не было; Фома повел себя так, как и любой нормальный человек на его месте, а предшествующие посулы его, как и следовало ожидать, были лишь ораторским приемом. Все это можно было бы, конечно, счесть малосущественной деталью, если бы не одно «но». Христос, напомню, присутствовал «в измененном виде»; именно способность появляться внутри запертого дома плюс характер ран и послужили основой для идентификации появившегося человека с Христом. Но что это в действительности были за раны, — как выясняется, никому не ведомо.

6. Некоторое время спустя, уже в Галилее, семь Апостолов (интересно, кстати, куда подевались еще четверо?) вышли на ночной лов рыбы в Генисаретском озере («Море Галилейское»), однако «не поймали в ту ночь ничего. А когда уже настало утро, Иисус стоял на берегу; но ученики не узнали, что это был Иисус» (Ин 21: 3–4). Следуя его советам, они вновь забросили сеть — на сей раз чрезвычайно удачно. «Тогда ученик, которого любил Иисус, говорит Петру: это Господь. Симон же Петр, услышав, что это Господь, опоясался одеждой […] и бросился в море. А другие ученики приплыли в лодке» (Ин 21:7–12). На берегу их ждал костер и приготовленная еда — печеная рыба и хлеб. «Иисус говорит им: придите, обедайте. Из учеников же никто не смел спросить его: кто ты? зная, что это Господь.» После этого и следует знаменитый диалог с Петром — «Паси овец моих».

Вы что-нибудь понимаете? Ну то, что Апостолы в этом эпизоде опять не узнали своего Учителя — это бы еще полбеды, к этому мы, кажется, уже успели привыкнуть. Однако в данном случае речь все-таки идет о человеке, с которым они — безотносительно ко всем их предыдущим совместным странствиям — дважды встречались за последние дни: беседовали, «осязали», делили трапезу. Я долго пытался вспомнить — что же мне все это напоминает? И вдруг понял: так сироту приучают называть «папой» усыновившего его человека…

7. Наконец, последним по счету Фаррар упоминает «явление пятистам ученикам и Апостолам на горе Галилейской». Принципиальная ценность такого коллективного свидетельства была обсуждена нами выше. Что же до фактической стороны дела, то она такова: «Одиннадцать же учеников пошли в Галилею, на гору, куда повелел им Иисус. И, увидевши Его, поклонились; а иные усумнились» (Мф 28:16–17). Одним словом, — все как обычно.

Итак, подведем итоги. Если апеллировать к столь любимым Мак-Дауэллом юридическим правилам, то придется признать следующее. Ни в одном из рассмотренных эпизодов ни один суд не признал бы опознание воскресшего Христа близко знавшими его людьми состоявшимся. У этого вывода есть два достаточно неожиданных, на мой взгляд, следствия.

1. Если бы явления Христа на самом деле были плодом индивидуальных и коллективных галлюцинаций (версия, столь любимая атеистическими комментаторами), то свидетели имели бы дело лишь со своими собственными представлениями об Учителе. В этом случае каждый видел бы именно то (и только то), что ему надо. Вот, например, Святой Павел (на тот момент — еще свирепый гонитель христиан фарисей Савл): ни разу в жизни в глаза не видя Иисуса, он, тем не менее, сразу понял, с кем беседует. Между тем, явственные (хотя и несколько завуалированные) сомнения свидетелей по поводу аутентичности воскресшего Христа неопровержимо доказывают: все они имели дело не с плодами собственных воспоминаний, а с реальным человеком из плоти и крови. Был ли он Христом — это уже отдельный вопрос.

2. Я уже имел случай заметить, что в моих глазах несообразности, содержащиеся в евангельских текстах, свидетельствуют именно в пользу подлинности последних. Так вот, зафиксированные Евангелистами сомнения свидетелей явлений представляются наиболее ярким случаем такой «гарантии от противного». Общеизвестно, что телесное воскресение — это ключевой для христианства момент во всей истории Иисуса из Назарета: «А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша» (1 Коринф 15:14). В силу этого логично предположить, что именно обсуждаемая группа «накладок» должна была бы исчезнуть из Евангелий при первом же целенаправленном «редактировании» исходного текста. Сотрудник оруэлловского «Министерства Правды», проглядевший накладку такого уровня, несомненно, был бы немедленно распылен.

Вспомним теперь о том, что говорил Мак-Дауэлл о разнообразии обстоятельств явлений (различное число свидетелей, разное время суток и т. д.). Давайте все же попытаемся найти хоть что-нибудь объединяющее для всех этих событий. Так вот, такой общий признак действительно есть: это плохая освещенность. Явления 2 и 6 происходили в предрассветных сумерках, явления 4 и 5 — вечером, да еще и в запертом помещении. Лишь явление 3 (по дороге в Эммаус) и, возможно, 7 (на горе Галилейской) происходили при ярком дневном свете, но именно здесь, как мы помним, дело с опознанием обстояло наиболее кисло.

Классифицируя эти события, легко заметить, что два явления Апостолам, произошедшие в Иерусалиме, явственно стоят среди них особняком. Во-первых, только здесь появившийся ясно и недвусмысленно называет себя. Во-вторых, только здесь он несет на себе явственные следы крестной казни — характерный набор ран. Видимо, как раз в результате сочетания этих двух факторов воскресший Христос был здесь узнан с несколько большей уверенностью, чем в остальных случаях.

При этом — внимание! — именно эти два явления — самые бессодержательные со смысловой точки зрения: Спаситель является затем лишь, чтобы дважды продемонстрировать свои раны, поесть рыбы с медом, да еще укорить учеников за недостаточную веру. И наоборот: все сколь-нибудь догматически важные и продолжительные речи были произнесены Христом в ходе двух других явлений — по дороге в Эммаус и на Генисаретском озере. Здесь, как мы помним, не было ни ран, ни должной уверенности в личности произносившего их человека. Кстати, о ранах: интересная получается картина. Значит, в Эммаусе их еще не было (мыслимо ли допустить, что ученики за несколько часов общения не обратили внимания на такую «деталь»?), потом они появляются — ровно на два иерусалимских явления, а к моменту Галилейских явлений вновь бесследно исчезают…

Рассмотрим теперь хронологическую последовательность явлений вот под каким углом зрения. Первыми свидетелями были женщины — потрясенные горем, напуганные, но, несмотря на это, единственно сохранившие верность погибшему Учителю; при этом большая часть разъяснений по поводу происходящего исходит от неких «мужей в белых одеждах». Следующее явление — двоим ученикам, не входящим в число наиболее близких к Иисусу. И лишь после того как информация об этих встречах достигает Апостолов и они оказываются должным образом подготовлены — Христос является и им. Но не всем: скептик Фома оказывается лишенцем. И лишь после того, как строптивец на протяжении недели подвергается психологической обработке со стороны товарищей, следует явление всем одиннадцати Апостолам. При этом трудно отделаться от ощущения, что в ходе этого второго явления никто, кроме Фомы, Христа не интересует вовсе. Согласитесь, что последовательность выстраивается весьма красноречивая: на одном ее конце — персоны наиболее экзальтированные и внушаемые или малознакомые, на другом же — наиболее близкие и самостоятельно мыслящие. При этом каждая предыдущая ступенька получает возможность психологически воздействовать на последующую.

И все же цепь явлений Христа различным лицам страдает некоторой неполнотой. А вернее сказать, — в ней зияет гигантский, совершенно необъяснимый провал. Кому только не являлся Иисус: и паре шапочно знакомых учеников из Эммауса, и «пятистам братиям», и явно нелюбимому брату Иакову; одного лишь человека он так и не удостоил своим посещением. Собственную мать.

Это настолько не лезет ни в какие ворота, что Гладков завершает свой рассказ об имевших место явлениях таким замечательным рассуждением: «По преданию, Христос явился прежде всех Богоматери. Хотя Евангелисты ничего не говорят об этом явлении, но трудно допустить предположение, что Он, являясь несколько раз Апостолам, ни разу не порадовал Своим появлением Свою мать, о Которой так заботился в предсмертных муках на кресте». Действительно, допустить такое трудно, но вот ведь — приходится. Что же до слов «По преданию…», то они в этом контексте смотрятся — ну в точности как магическая вводная «Как известно…» из приснопамятных «Заявлений ТАСС».

Третье предупреждение Мак-Дауэллу: «красная карточка»

Вот, собственно говоря, и все. Наше повествование подошло к той самой минуте, когда Рекс Стаут собирает всех своих героев в кабинете Ниро Вульфа, дабы тот мог изобличить убийцу, вызвав у особо эмоционального читателя возглас: «Как же я сам-то не дотумкал!» В соответствии с канонами классического детектива автор не прячет в рукаве никаких тузов: читателю известны все факты до единого, так что многие, без сомнения, уже сложили эту головоломку самостоятельно.

Что же до остальных, то им ничего не остается, кроме как ознакомиться с одним манускриптом, подлинность которого, правда, не подтверждена пока экспертами. Почти двадцать веков пролежал он в запечатанном кувшине, случайно найденном недавно спелеологами из Университета Бен-Гуриона при изучении одной из карстовых пещер близ Иерусалима. Автор манускрипта был некогда вызван из небытия одной лишь силой булгаковского гения. Как теперь выяснилось, он обрел вполне самостоятельную жизнь, удивительным образом сохранив все те черты, которыми некогда наделил его Мастер. Итак, слово «человеку, никогда не расстававшемуся со своим капюшоном», — начальнику тайной службы при прокураторе Иудеи военному трибуну Афранию^[22].

Рукопись, найденная в …

SPQR

Тайная служба Империи

Иерусалимская резидентура

Антиохия

Проконсулу Сирии Вителлию

Сугубо конфиденциально

Проконсул!

Некоторое время назад мною была разработана и, с устного разрешения прокуратора Иудеи Понтия Пилата, осуществлена тайная операция под кодовым названием «Рыба». Ныне операцию эту можно считать успешно завершенной; я бы даже сказал — слишком успешно, ибо если о ее ходе и результатах станет известно в Риме, нам обоим не сносить головы. Несомненно и то, что утечка информации по «Рыбе» — произойди она в ближайшие два-три года — объективно имела бы катастрофические последствия для восточной политики Империи. Ставя себя на место прокуратора, я должен честно признать: положение столь серьезно, что внезапная смерть инициатора и непосредственного руководителя операции была бы наилучшим выходом из создавшейся ситуации. Я же, как легко догадаться, имею особое мнение по этому вопросу и собираюсь отстаивать его всеми доступными мне способами.

Прокуратор уже уведомлен о том, что существует подробное изложение хода операции, которое в случае моей безвременной кончины или ареста незамедлительно попадет в руки заинтересованных лиц. Получение Вами, проконсул, этого документа означает, что Игемон не внял предупреждению и я уже мертв — зарезан «еврейскими террористами», отравился несвежими устрицами или казнен за шпионаж в пользу Парфии, Индии либо Атлантиды. Если же прокуратор проявит благоразумие, то документ этот никогда не покинет тайника в окрестностях Иерусалима. Означенные обстоятельства делают, как мне сдается, излишними унизительные клятвы — «говорить правду, одну только правду, etc»: покойнику врать не резон…

Около трех лет назад наша служба осуществляла операцию «Кентавр» — массированное внедрение агентуры в организации зелотов, безмерно расплодившиеся за последние годы на галилейской территории. В числе прочих в Галилею был тогда заброшен и специальный агент Демиург. Иудеянин по происхождению, он должен был, согласно разработанной для него легенде, действовать под именем Иуды Симона, уроженца захолустного городишки Кариота: это сводило к минимуму риск наткнуться при выполнении задания на «земляка».

Иуда (будем называть его так) имел задание на первых порах присоединиться к окружению одного из галилейских бродячих проповедников, что не составляет никакого труда. Завязав прочные отношения с радикалами, которыми кишмя-кишат все эти секты, и заручившись соответствующими рекомендациями, агент должен был приступать ко второй фазе внедрения — теперь уже непосредственно в конспиративные структуры зелотов. Начиная с этого момента Иуда должен был прекратить всякие контакты с нашей Галилейской резидентурой, ибо служба безопасности зелотов очень бдительна и достаточно грамотна.

Действуя совершенно автономно, он должен был нарабатывать себе авторитет среди галилейских экстремистов — год, два, или сколько понадобится. При такого рода инфильтрациях все должно быть без дураков; Иуда, в частности, имел санкцию на осуществление терактов против представителей местной, а при крайней необходимости — и имперской военной администрации.

По достижении же должного уровня в иерархии подполья ему следовало аккуратно и ненавязчиво убедить руководство организации в том, что глупо не использовать его знание обстановки в Иудее и обширные тамошние связи. В конечном итоге Иуда должен был бы возвратиться на родину, имея необходимые полномочия на организацию постоянно действующего канала связи между галилейскими и иудейскими организациями зелотов, а в перспективе — стать координатором их совместных действий. Это представлялось нам настолько важным, что Иуде было приказано не отвлекаться ни на какие иные, даже самые соблазнительные, возможности (например, проникнуть в службу безопасности). Для первичного же внедрения нами была выбрана — в общем-то случайно — действовавшая в Капернауме секта некого Иешуа Назареянина.

Задание, как можно видеть, было очень сложным, однако я оценивал шансы на успех примерно как два к одному. Демиург был лучшим туземным агентом, с которым я когда-либо работал, — решительным, хладнокровным и необыкновенно удачливым. Он был прекрасно подготовлен технически (навыки ведения слежки и ухода от нее, маскировки, пользования тайниками и системами связи, владения оружием и приемами рукопашного боя), но самое главное — обладал врожденным даром молниеносно располагать к себе самых различных людей. Службу он начинал во вспомогательных туземных частях спецназа на парфянской границе. Парень был смел, дьявольски хитер, а главное — не боялся крови, так что его очень скоро начали использовать как пенетратора (агента-рейдовика) в разведывательно-диверсионных операциях на вражеской территории. Жизнь пенетратора обыкновенно бывает короткой, как его сирийский меч, однако Демиургу повезло. Как-то раз он получил возможность продемонстрировать мне свой артистический талант и шанса своего не упустил. С того самого дня его стали использовать исключительно для внедрения в иудейские радикальные группировки; затрудняюсь даже подсчитать, проконсул, скольким экстремистам за последние пять лет стоило жизни удивительное обаяние Демиурга.

Нельзя сказать, чтобы он был вовсе лишен недостатков, — хотя, с другой стороны, что еще считать недостатком… Дело в том, что Демиург никогда не скрывал, что работает исключительно ради денег, и день, когда он накопит сумму, достаточную чтобы заняться (под новым именем) крупным бизнесом где-нибудь на Кипре или в Александрии, станет последним днем нашего сотрудничества. Меня лично эта ясность в отношениях вполне устраивала. Как всякий разведчик, я терпеть не могу тех, кто сотрудничает с нашей службой «из идейных побуждений»: эти вечно норовят в самый неподходящий момент устроить истерику или вдруг начинают корчить из себя весталку. Демиург же работал за деньги и, смею вас уверить, жалованье свое отрабатывал на все сто, и даже более. Жалованье это, между прочим, почти такое же, как у письмоводителя городской управы, а вот характер работы несколько иной: трупы агентов, попавшихся в руки службы безопасности зелотов, обыкновенно являют собою зрелище не для слабонервных… Короче говоря, Демиург любил деньги, знал себе цену как профессионалу и — по совести говоря, не без оснований — полагал, что ему недоплачивают.

Изучая агентурные донесения по начальной фазе операции «Кентавр», я наткнулся среди них и на ничем не примечательный рапорт Иуды-Демиурга. Тот сообщал, что у него возникла досадная заминка на старте. В секте Иешуа Назареянина действительно есть немало зелотов, однако все они полностью утратили — якобы под влиянием проповедей Учителя — связь со своими прежними организациями, а потому не представляют ныне никакого оперативного интереса. Иуда просил в этой связи санкции на свой отход от Назареянина и на самостоятельный поиск иной секты для первичного внедрения.

…Мой старый приятель Поликтет Антиохийский — замечательный скульптор и запойный пьяница — очень здорово описывал мне состояние, возникающее у художника, когда вещь, над которой бьешься неделю за неделей, внезапно возникает в твоем мозгу — завершенная до самой последней черточки. «Ну вот, моя Артемида уже почти готова; остались пустяки — изваять ее. …Да нет, я вполне серьезно. Просто боги свою часть работы сделали, а уж с остальным я как-нибудь и сам справлюсь!» Нечто подобное испытал вдруг и я, вчитавшись в строчки Иудиного рапорта. Я понял, что ждал этого сообщения несколько лет — с тех самых пор, как в моей голове впервые возник смутный контур грандиозной тайной операции, способной изменить — к вящей славе Кесаря и Империи — весь политический расклад в Палестине. Ну что же, боги свою часть работы, похоже, сделали; теперь пора браться за дело самому.

Подняв имеющиеся у нашей службы материалы по Иешуа и его секте, я быстро понял, что в интересующем меня плане цена всем этим досье — пятак в базарный день. Делать нечего; пришлось лично отправиться в Галилею под видом греческого купца из Десятиградья. Риск, конечно, был страшный (тайная полиция Ирода мечтает побеседовать со мною в интимной обстановке ничуть не меньше, чем служба безопасности зелотов), однако перепоручить это кому-либо из подчиненных я не мог по соображениям секретности. Даже прикрывали меня оперативники Самарийской резидентуры, чье руководство не имело представления о характере моей миссии. Потратив пять дней на изучение на месте обстановки вокруг секты, послушав проповеди ее главы и даже удостоившись личной с ним беседы, я убедился в правильности сделанного выбора. По возвращении в Иерусалим я представил совершенно секретный доклад прокуратору, после чего вывел Иуду из операции «Кентавр», переподчинил его напрямую себе и замкнул на него самую надежную линию связи и обеспечения, какой только располагала в Галилее наша служба. Так началась операция «Рыба».

Не Вам объяснять, проконсул, что все наши многолетние попытки стабилизировать ситуацию в Палестине и нормальным образом инкорпорировать этот спесивый и склочный народец в структуры Империи чисто паллиативны. Можно, конечно, и дальше методично отлавливать и вешать террористов — поштучно, десятками, если надо — сотнями, но ведь это, согласитесь, просто отчерпывание воды решетом. Атмосфера националистического психоза и религиозного фанатизма, создаваемая в стране ее «духовными отцами», будет и дальше воспроизводить экстремистов с той же неуклонностью, с какой болотные миазмы порождают лихорадку. «Особые права богоизбранного народа» являются замечательным фундаментом для внутреннего единства саддукейских «прагматиков» с фарисейскими ортодоксами и политическими радикалами всех мастей. В составе местной элиты имеется некоторое количество интеллектуалов, ориентированных на либеральные космополитические ценности, однако их политическое влияние невелико, и в обозримом будущем оно вряд ли возрастет. Многие из них к тому же скомпрометированы своим активным сотрудничеством с эллинизированной (а потому — крайне непопулярной) Идумейской династией.

Раскладывая этот невеселый пасьянс так и эдак, я понял, что у нас есть один-единственный шанс выйти, наконец, из глухой обороны. Шанс этот — появление на политической сцене Палестины влиятельного религиозного лидера, который проповедовал бы отказ от насильственных действий и перенос естественной (увы, это так, проконсул) конфронтации евреев с властью Кесаря исключительно в сферу идеологии и морали. Лидер этот должен быть никак не связан с официальной иерархией, которая, по мнению народа (не слишком справедливому), кормится с руки Рима; логичнее всего искать такую фигуру среди сектантов и бродячих проповедников.

Может статься, что со временем он станет истинным духовным лидером нации, а то и — чем черт не шутит — главой официальной церкви; впрочем, такой вариант маловероятен, и всерьез рассчитывать на него не стоит. Зато вполне реален другой исход: вступив по ходу своей проповеди в неизбежную конфронтацию с иудаистскими ортодоксами, новый пророк — в случае своей достаточной популярности — расколет религиозно монолитное еврейское общество. Мы же в дальнейшем получим возможность аккуратно углублять возникшую трещину, выступая при этом третейским судьей в неизбежных «межконфессиональных» тяжбах.

Вполне очевидно, что перспективному в этом плане лидеру должна быть оказана целенаправленная поддержка; очевидно и то, что поддержка эта должна быть сугубо секретной, ибо опасности здесь подстерегают нас буквально со всех сторон. Судите сами, проконсул. Во-первых, это официальные еврейские власти: они, несомненно, расценят попытку провести в дамки сектанта-оппозиционера как явное вероломство со стороны Рима и отреагируют соответственно. Во-вторых, зелоты: прослышав о том, что некий проповедник пользуется особым расположением римских властей, они тут же, не говоря худого слова, перережут ему горло. В-третьих, высшая администрация и императорский двор: Вы без труда представите себе, проконсул, как расценят в Риме и на Капрее практическую помощь «подрывным элементам», — хорошо, если не как прямую государственную измену. И, наконец, последнее — по порядку изложения, но не по степени важности. Помощь эта должна оказываться так, чтобы у самого религиозного лидера не возникло даже тени подозрения, будто он является пешкой в чьей-то игре — иначе вся операция тут же сгорит синим огнем. На нашем профессиональном сленге это называют «розыгрыш втемную» — один из самых сложных типов агентурных комбинаций.

Признаться, именно эта последняя проблема заботила меня более всего, когда я окончательно сделал ставку на Иешуа — человека исключительно честного, и при этом (редкое сочетание!) весьма проницательного. Впрочем, принципиальное решение я нашел достаточно быстро и тут же дал соответствующие инструкции Иуде. По прошествии трех месяцев тот доложил, что задание выполнено: ему удалось стать носителем денежного ящика и фактическим распорядителем финансов общины. Проблема постоянного канала финансирования была решена.

Иуде же предстояло теперь выступить в довольно необычном для себя амплуа ангела-хранителя. Отныне он разрешал все хозяйственные и денежные проблемы общины, оберегал ее от агентов иудейской тайной полиции, но главное — головой отвечал за личную безопасность Иешуа (на тот случай, если зелоты или первосвященники, разобравшись, наконец, в его учении, организуют покушение). Было, впрочем, у Иуды и еще одно деликатное задание: если бы Назареянин, паче чаяния, вдруг начал призывать к «священной войне с римскими оккупантами», то он был бы незамедлительно ликвидирован…

Как бы то ни было, Иуда постепенно приобрел статус второго лица в общине, фактически контролируя все практические стороны ее деятельности. Хватало у него дел и вне секты: активно формируя общественное мнение, он не только распускал фантастические слухи, но и сам инсценировал различные «чудеса». Кстати, именно имитации исцелений, в избытке организованные Иудой, значились основной расходной статьей в бюджете операции «Рыба».

Операция между тем успешно развивалась. Популярность Иешуа быстро росла, и за каких-нибудь три года он действительно превратился в одного из влиятельнейших религиозных лидеров Палестины. Более того, расхождения между его учением и классическим иудаизмом быстро углублялись, и я с изумлением наблюдал, как буквально на моих глазах рождается новая религиозная доктрина — доктрина, ни в чем не обманувшая моих надежд, проконсул! Первосвященники между тем явно проморгали опасность и безнадежно упустили момент, пока соперника еще можно было придушить в колыбели. Теперь им ничего не оставалось, кроме как организовывать возмущение иерусалимской толпы при посещениях города Назареянином или пытаться арестовать его. Делалось это крайне топорно и, естественно, лишь увеличивало популярность Иешуа. Тот, впрочем, и сам не оставался в долгу (чего стоили одни лишь разгоны менял из храма!), так что его Иерусалимские паломничества были всегдашней головной болью для нашей службы. Как-то раз ситуация накалилась настолько, что нам пришлось организовывать срочную эвакуацию Иешуа, — хвала Юпитеру, что тот и сам не понял, как оказался за пределами города.

Возросшая популярность Иешуа имела и одно непредусмотренное мною следствие: с ним начали завязывать контакты представители либерального крыла Синедриона. Сообщения об этом поначалу не вызвали у меня ни малейшего восторга. Дело в том, что означенные либералы составляют предмет отдельной моей заботы (какой ни есть, а все же противовес «ястребам» в иудейском руководстве); в результате же их сближения с Назареянином возникала опасность того, что все яйца окажутся сложенными в одну корзину. Взвесив, однако, все «за» и «против», я решил пойти на известный риск и не препятствовать этим спонтанно возникшим контактам; в конце концов, Иешуа и Никодим — политические фигуры, а не агенты-нелегалы. Во-первых, от такой связки можно было ожидать любопытнейших кумулятивных эффектов. Во-вторых, я получал возможность в экстренных случаях оказывать Назареянину помощь якобы от лица влиятельной иудейской группировки, что позволяло избежать ненужных вопросов; именно так, например, и была ему представлена упомянутая выше эвакуация.

К сожалению, возникло и одно серьезное осложнение. В Иудее в то время проповедовал другой пророк — Иоанн, прозванный Крестителем. Этот фундаменталист, более правоверный, чем фарисеи, пользовался огромной популярностью среди простонародья, иудейские власти же относились к нему с опасливым почтением. И вот в течение некоторого времени на наших глазах происходил чистый эксперимент, поставленный на берегах Иордана самой жизнью, — параллельная проповедь двух сильных религиозных лидеров. Увы! почти сразу же стало ясно, что тут нам не светит: иудеянам была куда более по душе яростная, обличительная манера их земляка.

Между сектами, понятное дело, сразу же возникло соперничество. И если сами Иешуа с Иоанном еще считали необходимым держаться в рамках приличий, то ученики их только и искали случая сойтись стенка на стенку во славу своих Равви, соответствующим образом влияя на остальную паству. Было ясно как день, что в самое ближайшее время события пойдут по нарастающей и конкуренция перерастет в открытое противоборство — противоборство, совершенно для Иешуа безнадежное. Мне ничего не оставалось, кроме как вмешаться в естественный ход событий и изолировать Иоанна; собственно говоря, он и без того уже сидел у нас в печенках, только вот добраться до него было очень непросто.

О том, чтобы арестовать Крестителя именем Кесаря и затембыстренько казнить его по обвинению в антиримской пропаганде, не могло быть и речи: подобная «братская помощь» замажет Иешуа так, что его потом до конца жизни не отмоешь. Добиться осуждения Иоанна Синедрионом было практически невозможно: фарисеи ему откровенно сочувствовали, а саддукеи — боялись связываться; попытка же надавить на них через прокуратора просто возвращала нас на исходную позицию. К тому же сам прокуратор категорически возражал против даже временного содержания пророка под стражей на вверенной ему территории, — обоснованно опасаясь массовых беспорядков. Организовать покушение можно было без особых проблем, однако Креститель, как мне было достоверно известно, имел в полицейских и разведывательных службах Иудеи достаточное количество тайных почитателей, вполне способных провести самостоятельное расследование.

Событий на Иордане следовало ждать буквально со дня на день, а тут еще, как назло, я получил от прокуратора приказ — отправляться в Галилею с дипломатической миссией. Вот тут-то меня и осенило; как говорится, не было бы счастья… Оставив своему заместителю необходимые инструкции, я в тот же день отбыл в Тивериаду. В ходе начавшихся там переговоров я заявил Ироду, что мы уже сыты по горло обещаниями галилейского руководства — «Нынче же после обеда!» — пресечь террористическую активность тамошних зелотов: «Нам вполне понятно, что все вооруженные силы Галилеи сейчас заняты в пограничном конфликте с Аретой Аравийским. В связи с этим я уполномочен заявить, что Рим готов пойти навстречу местным властям и оказать им срочную интернациональную помощь в деле очистки территории от бандформирований; две когорты спецназа уже подготовлены к перебазированию и могут выступить хоть завтра».

Ирод вполне резонно возразил, что римским властям не мешало бы для начала навести порядок у себя под носом — в Иудее. Он, к примеру, никогда в жизни не потерпел бы на своей территории ни разбойничьей армии Элеазара, ни подрывной пропаганды — вроде той, что ведет, при полном попустительстве Синедриона и римского прокуратора, небезызвестный Иоанн Креститель. После чего тетрарх, как и ожидалось, произнес ряд пожеланий по поводу дальнейшей судьбы Крестителя — как земной, так и загробной (ибо сей блестящий оратор давно избрал Ирода главной мишенью для своих обличений).

…Отправив срочную депешу в Иерусалим, я провел следующие три дня в вынужденном безделье: вел беспредметные «консультации» с местными полицейскими чиновниками (все они и слово-то такое — «зелоты» — услыхали впервые в жизни), а главным образом, воздавал должное местному вину и дворцовым танцовщицам. Вино, на мой плебейский вкус, было чересчур терпким; девушки, напротив, были восхитительны, только вот свои изысканные ласки они чередовали с такими разговорами… Похоже, я добился своего, и галилейские коллеги действительно держали меня за фраера. К исходу третьей ночи я получил ожидаемую шифровку и утром снова был у Ирода.

Лучезарно улыбаясь, я сообщил ему, что римское руководство учло высказанное в прошлой беседе пожелание тетрарха Галилеи и Переи и предприняло жест доброй воли. Небезызвестный Иоанн, по прозвищу Креститель, был прошлой ночью захвачен и вывезен на территорию Переи, в дальнюю прифронтовую крепость Махерон. Итак, давний оскорбитель Ирода доставлен ему, перевязанный шелковой ленточкой, и тетрарх может поступать с оным оскорбителем так, как ему заблагорассудится. Не считает ли владыка нужным заново вернуться к вопросу о безотлагательном проведении на территории Галилеи антиповстанческих операций силами римского спецназа?

Я дипломатично умолчал о том, что группа захвата была обмундирована в униформу галилейской полиции, а гарнизон Махерона, состоящий в основном из десятиградских греков, был откровенно введен нами в заблуждение. Ироду, впрочем, хватило и того, что он услыхал: подобрав отвалившуюся поначалу челюсть, он завопил: «Крайним меня решили сделать?! А вот хрен вам по всей морде!» Я только растерянно разводил руками («Дык, ёлы-палы, хочешь как лучше…»), дожидаясь, пока тот придет в себя.

Все равно деваться тебе, голубь, некуда. В таких делах рыбка задом не плывет: посадить человека — это пара пустяков, а вот выпускать его обратно ох как сложно. Это ведь либо признание собственной ошибки, либо расписка в бессилии; лучше уж убрать его вовсе, ибо, как известно, нет человека — нет и проблемы! (Впрочем, пойди вдруг Ирод на такую дурь, как освобождение Иоанна — тот все равно недалеко бы ушел от крепостных ворот Махерона, уж об этом бы мы позаботились). Наконец тетрарх взял себя в руки и твердо заявил: «Ловко придумано: с одной кошки — две шкурки! Только со мною, трибун, такие шутки не пройдут, заруби это себе на носу; хочешь торговать — называй настоящую цену». Дальнейшие переговоры носили уже вполне конструктивный характер.

По прошествии времени, когда первое возмущение иудейской общественности по поводу ареста Крестителя улеглось, тот был по-тихому обезглавлен, а мы начали исподволь обрабатывать общественное мнение, распространяя две легенды. Во-первых, мы, елико возможно, отмыли Ирода, перевалив львиную долю вины на Иродиаду, чьей репутации и так уже ничто не силах было повредить. Во-вторых (и что гораздо существеннее), мы убеждали всех, что Иоанн Креститель будто бы признавал в Иешуа Мессию и вообще считал себя «недостойным развязать шнурок на обуви его». Это была первая из осуществленных в ходе операции «Рыба» кампаний активных мероприятий; все они оказались вполне успешными.

Итак, были все основания ожидать, что лет через пять-шесть плод созреет, и мы получим в Палестине ту самую «третью силу», на которую и надлежит опереться. Все шло настолько гладко, что я оставил без должного внимания первый тревожный звонок, прозвучавший около полугода назад. Однажды кто-то из учеников безо всякой задней мысли полез в денежный ящик и — как на грех — наткнулся на кучу серебра, лишь за день до этого переправленного Иуде. Община потребовала объяснений, и, разумеется, получила их — квантум сатис. Иуде, как и любому тертому хозяйственнику, не составило труда заморочить голову своим не шибко грамотным в дебитах-кредитах «единоверцам», тем более что речь все-таки шла не о растрате, а о прибытке. Самого Иешуа, однако, эти объяснения явно не удовлетворили; он, похоже, заподозрил, что его «министр финансов» занялся под маркой общины каким-то левым бизнесом — то ли начал брать плату за исцеления, то ли еще что. Иуда прилагал титанические усилия, чтобы вернуть доверие Учителя, но восстановить статус-кво, похоже, так и не сумел.

А затем произошла катастрофа, семена которой, как позже выяснилось, я посеял собственными руками. Этой весной Иешуа совершил свое обычное пасхальное паломничество в Иерусалим. Сам не знаю, что навело меня на странную мысль — подсунуть ему для исцеления пару настоящих, неподставных паралитиков; вы можете думать все что угодно, проконсул, но они встали и пошли. Я многократно слыхал о таких фокусах, практикуемых восточными магами, но сам, признаться, не верил в эти россказни ни на грош (благо наша служба иной раз творит еще и не такие «чудеса»). Здесь, однако, крыть было нечем — паралитиков подбирал я сам. Фарисеи, правда, всегда утверждали, что Назареянин — таки-да, исцеляет, но исцеляет «силою Вельзевула»; да хоть бы даже и так! Я не поп, а сыщик, и мне трижды плевать — каков источник этих исцелений, важно лишь — жульничество это или нет. Важным же это оказалось для меня вот почему: в Иудином отчете оба моих паралитика прошли в общем списке наряду со всякими иными имитациями чудес… Вот тут-то я и вспомнил о куче денег, угроханных нами на галилейские инсценировки; а ну как и тамошние исцеления (или, по крайней мере, часть из них) тоже были чистой правдой?

Я вызвал Иуду на явочную квартиру и вежливо попросил его прокомментировать историю с моими паралитиками. Тот молниеносно смекнул, куда дует ветер; сперва начал было катать по полу дурочку (он, видишь ли, не помнит — так вот сразу — кому были выплачены подотчетные суммы), а затем сменил тактику и принялся скармливать мне явно только что сочиненную занимательную историю. Все недостающие деньги якобы вложены им в организацию некоего грандиозного «чуда», которое буквально днями воспоследует в окрестностях Иерусалима. В общем, диагноз был ясен: у парня, получающего копеечное жалованье, поехала крыша от созерцания потока серебра, текшего через его руки. Надо было немедленно снимать его с операции и отдавать под трибунал за покражу казенных денег. Если бы я так и поступил, проконсул, операция могла бы дальше худо ли бедно ли продолжаться самотеком, а сам Иуда, к слову сказать, остался бы жив. Увы! Ослушавшись своего внутреннего голоса и памятуя о былой беспорочной службе парня, я решил — под свою ответственность — дать ему шанс искупить вину. Шансом этим Иуда распорядился с блеском: окончательно запутавшись и завалив операцию, он не нашел ничего лучшего, чем совершить предательство; погубил Назареянина, погиб сам, а за компанию, надо полагать, угробил еще и меня. Такие дела.

Как бы то ни было, примерно неделю спустя Иерусалимские базары облетела молва о том, что в поселке Вифания, что на Елеонской горе, произошло великое чудо. Иешуа Назареянин в присутствии десятков свидетелей воскресил всем известного и уважаемого человека по имени Лазарь, умершего за четыре дня до этого. Я успокоился, и, как выяснилось, совершено напрасно, ибо именно с этого момента вся операция неторопливо покатилась в пропасть.

Позже я, разумеется, провел обстоятельное расследование и выяснил, что Иуду, как и следовало ожидать, погубила жадность. Все было бы нормально, если бы он нанял для организации своего «чуда» должное количество жуликов и честно заплатил им за работу (я лично и расценил эту историю именно так). Иуде, однако, было жизненно необходимо покрыть растрату; поэтому он решил сэкономить и привлек к своей инсценировке честных людей, не без оснований рассчитывая, что они сделают ту же работу бесплатно. Вся семья Лазаря состояла из горячих сторонников Иешуа; думаю, что Иуде было не так уж трудно убедить их совершить этот обман — ради благороднейшей цели, разумеется, — тем более что он просто потрясающе умел работать с женщинами. К несчастью, дальше все пошло по хрестоматийному варианту «жадность фраера сгубила»: Иуда как-то упустил из виду, что удара между лопаток прежде всего следует ожидать именно от честных людей.

Так оно и вышло. Ученики, без труда понявшие, что имеют дело с жульничеством, подвергли Вифанское семейство остракизму. Сестры переживали это очень тяжело и стали просить Иуду, чтобы тот заступился за них перед единоверцами, взяв часть вины на себя. Иуда смекнул: дело начинает пахнуть изгнанием из общины, что для него было полной катастрофой. Это победителей не судят, а вот погоревшему агенту вряд ли стоит рассчитывать на снисхождение при неизбежной финансовой ревизии дел. Некоторое время ему удавалось маневрировать, оттягивая решительный разговор, но на «вечере пролитого мира» сестры предъявили Иуде ультиматум: или он сам поведает общине о своей роли в воскрешении Лазаря, или это сделают за него. Иуда понял, что все кончено, и настала пора выходить из игры; покинув трапезу, он отправился прямиком к первосвященнику Каиафе.

Да, он, Иуда из Кариота, долгое время сопровождал пресловутого Иешуа Назареянина. Теперь, однако, пелена упала с его глаз; он осознал, что этот галилейский смутьян, не ведая что творит, ведет еврейский народ к бунту и кровопролитию, прямо под римские мечи. Да-да, «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели весь народ погиб», — великолепно сказано, Ваше Святейшество, это кто-то из древних пророков? Вы сами!? Воистину счастлив народ, имеющий таких пастырей! …Ну конечно, устраивать открытый процесс было бы чистым безумием — тут окажешься по уши в дерьме при любом его исходе. Однако между арестом и судом с человеком могут произойти всякие неожиданности; да и сам арест… как бы это выразиться… открывает разнообразные возможности; ну, в том числе и «попытка к бегству». Нет, в Иерусалиме, прямо на улицах, конечно, нельзя — да и зачем? Он ведь имеет обыкновение останавливаться со своими присными на ночлег за городом, в тишине и уединении. …Ну-у-у, в каких местах — так прямо и выложи вам все на блюдечке! Вам, Ваше Святейшество, надлежит еженощно держать под рукой караул из верных людей, а все остальное — мои проблемы; да, думаю, несколько дней, к Пасхе управимся. Только глядите, аккуратнее, а то у вас прямо в самом Синедрионе орудуют некоторые… вот-вот, они самые. Нет, никаких денег мне не нужно. И опять не угадали: никакой игры в прятки — я, наоборот, желаю получить официальную благодарность Синедриона; ну и охрану — символическую, на недельку…

Текстуально воспроизвести эту беседу я, разумеется, не берусь, но за суть — ручаюсь. И я должен честно признать: этот прохвост безошибочно нашел как бы не единственную лазейку, позволявшую ему — при благоприятном раскладе — выйти сухим из воды. Судите сами, проконсул.

Какие вообще возможности открывались перед Иудой? Махнуть рукой («пусть все идет, как идет») и обреченно ждать суда и тюрьмы за растрату — это мы, конечно, отбросим не рассматривая: не тот человек. Наиболее очевидный вариант — выйти из игры по-тихому и, выкопав накопленные денежки, исчезнуть в сутолоке ближневосточных мегаполисов, — к сожалению, тоже не выход: наша служба таких шуток страсть как не любит. Провести весь остаток жизни занесенным в Лист всеимперского розыска, постоянно меняя дешевые гостиницы и шарахаясь от собственной тени, — чем это, в сущности, лучше тех нескольких лет тюрьмы, что светят по первому варианту? В принципе, есть еще такой экзотический выход: исчезнуть в зелотском подполье, начав карьеру религиозного фанатика и «честного террориста». В этом случае мы, как легко догадаться, уж как-нибудь изыскали бы способ довести до службы безопасности зелотов подлинные материалы о прежних подвигах Иуды на ниве борьбы с терроризмом.

Можно, конечно, бежать на территории, находящиеся в сфере влияния Парфии, но здесь у Иуды возникнут свои проблемы. Все Евфратское приграничье чрезвычайно плотно контролируется парфянской контрразведкой; жить там нелегально — в два счета угодишь на кол как действующий римский агент, что уж вовсе глупо. Остается явка с повинной; в этом случае перебежчика ждут долгие изнурительные проверки. Шансы Иуды пройти их я оценил бы весьма пессимистично: его подлинная история, к несчастью, как две капли воды смахивает на стандартную легенду для инфильтрации.

Ну ладно, допустим, что перебежчик убедил следователей в своей искренности и тем избег казни. Думаете, на этом его злоключения окончатся (так сказать, «на свободу — с чистой совестью»)? Как бы не так! Его просто-напросто ждет перевербовка с последующей заброской в родную Палестину, причем с предельно опасным или кровавым заданием (например, в качестве так называемого «невозвратимого агента» — носителя дезинформации). Предел мечтаний, не правда ли? Впрочем, все приведенные выкладки по «парфянскому» варианту сугубо умозрительны. Дело тут в характере операций на парфянской границе, с которых начинал некогда свою карьеру спецназовец Демиург. Некоторые из них оставили по себе такую память, что я — попав в Иудино положение — рискнул бы возвратиться в те места, лишь безуспешно перепробовав в качестве убежища все остальные уголки Ойкумены, включая жерло Везувия…

Итак, проконсул, мы с Вами вычислили методом исключения единственную силу, способную — при соблюдении ряда условий — гарантировать Иуде безопасность. Сила эта — официальные иудейские власти. Какой товар, однако, может предложить для торговли с ними Иуда? Ненавидя Иешуа всеми фибрами души, первосвященники явно опасаются суда над ним — иначе они бы уже давным-давно арестовали его прямо на улицах Иерусалима. Иуда же берется организовать ликвидацию Учителя, используя именно свои возможности члена общины, и прежде всего — сведения о загородных ночных убежищах Назареянина. Такую информацию Синедриону действительно взять больше неоткуда, и поэтому надо вступать в сделку с Иудой на его условиях.

Условия же эти таковы. Иуда в этой сделке выступает перед первосвященниками в качестве сподвижника Иешуа, тщательно скрывая свою вторую ипостась — римский агент; когда же дело будет сделано, он обязательно должен предстать перед римскими властями в качестве именно официального доверенного лица Синедриона. Разумеется, Иуда, при его навыках и опыте, без труда мог бы ликвидировать Учителя и в одиночку, но только кому он после этого был бы нужен? Синедрион, несомненно, тут же отмежевался бы от всей этой грязной истории — кровавых разборок в какой-то полубандитской галилейской секте. Поэтому Иуде было необходимо, чтобы кровью оказались замазаны обе «высокие договаривающиеся стороны».

В случае успеха в нашей с Иудой партии возникла бы спасительная для того патовая позиция. Мы не могли бы арестовать Иуду за растрату, не раскрывая перед иудейскими властями его роли в операции «Рыба»; легко представить, какой скандал разразился бы в этом случае. Разумеется, мы могли бы спустя некоторое время ликвидировать предателя, но чего ради? О своей работе на нас (и в особенности о «Рыбе») он был бы заинтересован помалкивать до гробовой доски, причем даже больше, чем мы. Иешуа обратно не воскресишь, операцию заново не начнешь; это была бы просто месть, что, вопреки распространенному заблуждению, вообще не в традиции разведок. Более того: если бы Иуду вдруг осенила фантазия разболтать правду о «Рыбе», то мы бы публично порекомендовали ему обратиться к психиатру, — и дело с концом; а вот убить его — это означало бы собственноручно проставить на таком заявлении исходящий номер и приложить гербовую печать. Что же до мести, то с этого момента Иуде, конечно, пришлось бы опасаться зелотов, но тут уж, как говорится, из двух зол… Короче говоря, проконсул, если бы события развивались так, как спланировал Иуда, нам действительно пришлось бы оставить его в покое.

В безопасности, однако, он сможет себя чувствовать лишь после успешного завершения комбинации. Если же до этого момента о его контакте с Синедрионом проведает наша служба, то за его жизнь никто не даст и гнилой маслины. Иуда при этом отлично понимал, что шила в мешке не утаишь (в такой организации, как Синедрион, утечка информации произойдет почти мгновенно) и, поскольку счет пошел на дни, решительно выбрал игру на опережение. Самое лучшее в такой ситуации — подбросить противнику ложный след, на возню с которым безвозвратно уйдет драгоценное время.

Немедленно после встречи с первосвященниками он вышел на экстренную связь со мной (попутно залегендировав, таким образом, свое появление в городе) и доложил, что в последние дни один из членов секты, а именно — Иоанн, ведет себя странно. Он, Иуда, подозревает, что тот ищет контактов с Синедрионом, а потому просит нашу службу немедленно навести соответствующие справки. Расчет Иуды строился на том, что он обладал определенным портретным сходством с Иоанном, и к тому же, покидая дом Лазаря, «по ошибке» надел не свой, а Иоаннов плащ. Этого — как он справедливо полагал — будет достаточно, чтобы ранее не знакомые с ними обоими свидетели (из числа наших информаторов внутри Синедриона) не смогли бы с уверенностью утверждать, что посетителем Каиафы был не Иоанн.

Таким образом, как только мы получим информацию из Синедриона («Действительно, приходил член секты Назареянина… приметы… одет был… etc»), что все равно неизбежно, она наложится на упреждающий рапорт Иуды. Это создаст двойнику отличное прикрытие — хотя бы на несколько дней, а больше и не потребуется… В качестве финального росчерка Иуда (семь бед — один ответ) испросил крупную дополнительную сумму — на случай эвакуации, подкупа стражников и прочих мероприятий по ликвидации последствий возможного предательства; не выдавать ее у меня не было никаких оснований.

Спору нет, это был со стороны Иуды блестящий ход. И тем не менее, он вряд ли ввел бы меня в заблуждение, будь я тогда в нормальном рабочем состоянии. К сожалению, на каком-то этапе в этой операции все начало складываться против нас: в момент доклада Иуды голова моя была занята совершенно другим делом — обширным кровавым провалом в Галилейской резидентуре. Последнюю неделю я работал на месте, занимаясь его локализацией: эвакуировал тех, кого еще можно спасти, и ликвидировал — кого спасать поздно; все было тщетно, галилейская сеть продолжала рассыпаться, как обсохший на солнце песчаный замок. За все те дни я проспал в общей сложности несколько часов, а потому шевелил мозгами с неимоверным скрипом. Получив от наших осведомителей в Синедрионе первое же «подтверждение» сигналу Иуды, я проглотил подброшенную наживку и распорядился организовать ликвидацию предателя — то есть Иоанна.

Действовать, однако, надлежало с высочайшей осмотрительностью. Члены секты, как правило, ходили по улицам города все вместе, плотно опекаемые — от греха — агентами иерусалимской наружки, так что приблизиться к Иоанну незамеченным было невозможно. При острой необходимости можно было бы, конечно, пойти напролом: организовать небольшие уличные беспорядки и в возникшей сутолоке потихоньку ткнуть предателя шилом под лопатку или, подключив спецназовских снайперов, поразить его локтей с двухсот отравленной стрелой. Однако в слишком профессионально исполненной акции иудейские сыщики вполне могли бы распознать «римский след», что неизбежно навело бы их на верные (и в высшей степени нежелательные) выводы; кроме того, это переполошило бы и саму секту. В конце концов, никакого особого пожара пока не было: и деятельность, и проповедь Иешуа были абсолютно открытыми, а агент класса Иуды стукачу-любителю просто не по зубам. В создавшейся ситуации самым разумным было растянуть паутину и терпеливо ждать: наблюдать непосредственно за сектой и контролировать места наиболее вероятного появления перебежчика — подходы к Синедриону, дому Каиафы и штаб-квартире храмовой стражи. Выследить дилетанта несложно; рано или поздно Иоанну придется оторваться от товарищей и пойти в одиночку на конспиративный контакт, и вот тут-то его и зарежут «грабители».

Не знаю, проконсул, насколько вообще велик тот Бог, которому поклоняется Иоанн, но по крайней мере сохранить жизнь своего адепта он сумел — не дав тому ни разу за последующие дни уединиться от единоверцев. Лишь ранним утром в четверг 13 нисана наша служба наружного наблюдения зафиксировала наконец появление в городе Иоанна, однако опять не одного, а в компании с Петром. Войдя в один из домов в Нижнем городе и пробыв там около получаса, они затем покинули Иерусалим через Овчьи ворота в Восточной стене и двинулись к Елеонской горе; Иерихонская дорога была в этот час совершенно безлюдна, и наблюдение за ними пришлось снять. А вот человек, вышедший из того же дома через несколько минут после Иоанна с Петром, привел последовавших за ним оперативников к… Никодиму, одному из лидеров либеральной фракции Синедриона.

Вот тут я встревожился уже по-настоящему; теперь, по крайней мере, становился понятен замысел Каиафы — за каким, собственно, чертом ему понадобился осведомитель в абсолютно открыто действующей секте. Первосвященнику, похоже, удалось-таки слепить при помощи провокатора-Иоанна столь желанный для него «заговор Иешуа-Никодима», который позволит Каиафе с Анной свернуть шею всей внутрисинедрионовской оппозиции. Оставалась пока непонятной роль Петра, а главное, — какого дьявола молчит об этих контактах Иуда, уже шестой день не выходящий на связь. Обо всем этом, однако, можно будет поразмышлять и чуть позже, а сейчас следовало спасать Иешуа с Никодимом — и притом немедленно: времени на сложные многоходовые комбинации уже не оставалось.

Где-то ближе к полудню Никодим проводил время в беседе со своим давним приятелем Гаем Фабрицием, вот уже дюжину лет бессменно занимающим никчемную должность советника по культуре при администрации прокураторов Иудеи. Утонченный и насмешливый интеллектуал, навсегда отравленный коварным очарованием Востока, советник врос в эту каменистую землю подобно калабрийским соснам, завезенным некогда к нам в Италию финикийскими колонистами. Лет десять назад он познакомился с Никодимом на почве толкования каких-то вавилонских мистических текстов. Знакомство это затем переросло в дружбу (насколько она вообще возможна между правоверным евреем и «язычником»), которая приоткрыла перед Фабрицием и мрачную красоту иудаистской веры, и завораживающую картину Мира, организованного как единое целое грозным внематериальным Божеством. А пару лет назад он — с подачи все того же Никодима — весьма всерьез увлекся учением некоего галилейского проповедника, и даже, помнится, имел с тем однажды краткую беседу. Одним словом, советник пользовался среди коллег-чиновников репутацией законченного юдофила и, естественно, служил объектом доброй половины доносов, поступавших от этой публики в нашу службу.

Общаясь с этим человеком в прежние годы, я временами ловил себя на пугающей мысли: интересно, кому (или чему) служит на самом деле иерусалимский резидент Главного разведуправления Империи, генерального штаба центурион Гай Фабриций? А потом понял: этот язвительный циник, который в Риме уже давным-давно угодил бы на плаху за «оскорбление величества», служил — на собственный страх и риск — идее грандиозной всемирной Империи. Империи, которая объединила бы кристальную логику Запада с темной безошибочной интуицией Востока; доблесть победоносных легионов — с мудростью тысячелетних папирусов; чеканные формулы римского права — с абсолютом смутных откровений, исходящих от безличного внетелесного Бога. Империи, в которой медь Европы сплавлялась бы с оловом Азии в черную бронзу, над которой невластны стихии и время.

Разумеется, смешно и думать, будто такой человек может клюнуть на «историческую миссию Рима» или тому подобную пропагандистскую мякину. Фабриций просто скучал и при этом постоянно нуждался в решении задач повышенной сложности, как наркоман в зелье. Задуманная же им грандиозная шахматная партия, где черными играл бы весь существующий миропорядок, явственно сулила центуриону куда более яркие и изысканные наслаждения, чем секс со жрицами Астарты или гиперборейская рулетка.

Кое у кого, кстати, может возникнуть впечатление, будто речь идет об изнеженном эстете, коему место не в Иерусалимской резидентуре, а в Александрийской библиотеке; это простительное, в общем-то, заблуждение стало для многих крутых парней последним в их жизни. Да что там говорить: Фабриций ухитрялся долгие годы водить за нос и вашего покорного слугу; ну, подумаешь, еще один аристократический отпрыск — из тех, что в последние годы буквально заполонили верхние этажи разведслужбы. Традиционной для семейства Фабриция была непыльная служба по линии МИДа (благо имелся в наличии знаменитый прадед, блистательно ведший некогда переговоры с Пирром); и какого хрена ему не сидится в каком-нибудь посольстве?

Возможно, я так и остался бы пребывающим в неведении, если бы шесть лет назад Центр, озабоченный неспадающим валом палестинского терроризма, не затеял очередную реорганизацию. На сей раз ввели должность регионального координатора деятельности всех спецслужб Империи по Юго-восточному Средиземноморью, придав соответствующим резидентам двойное подчинение, и возложили эту работу на меня.

Nota Bene: Идея была в общем-то здравая, только вот реализовали ее, как у нас повелось, через задницу: теоретики из центрального аппарата (те самые, что всю жизнь были просто помешаны на перекрестной конспирации) вдруг принялись с азартом объединять все что можно и что нельзя — тоже. Ну, в том, что нашей службе переподчинили резидентуры Главного разведуправления в буферных «государствах» Приевфратья, еще можно усмотреть некую рацею: хотя до сих пор все сообщения о связях между еврейскими националистами и парфянской Госбезопасностью на поверку оказывались липой, чем черт не шутит… А вот то, что эти штабные мыслители повесили на меня и все армейские спецслужбы, привело к самым печальным последствиям. Более года, пока в Риме наконец не опомнились и не отменили эту дурь, я был вынужден неведомо зачем курировать и общевойсковую разведку Сирийского военного округа (со всеми ее добывающими агентурными сетями и диверсионно-десантными подразделениями), и Особые отделы шести азиатских легионов, и территориальную контрразведку погранвойск. Военные разведчики, с которыми у нас к тому времени отладились на удивление приличные рабочие отношения, понятное дело, сочли это злостным нарушением конвенции, и с той поры я стал для Штаба округа «персоной нон грата». Мало того: именно об эту пору у нас произошел совершенно необъяснимый провал, стоивший жизни двум ценнейшим агентам-нелегалам. Я не успел тогда собрать неопровержимые доказательства (расследование свернули — по личному указанию Сеяна), однако все указывало на вполне преднамеренную утечку информации из Антиохии. Впрочем, как говорится, с паршивой овцы — хоть шерсти клок: за тот год мне удалось перетащить к себе на оперативную работу несколько ярких ребят из армейского спецназа; в их числе был, кстати, и Демиург.

Однако я отвлекся. Так вот, о Фабриции… Хорошо помню острое чувство зависти, охватившее меня при первом ознакомлении с возможностями той вроде бы небольшой агентурной сети, что сплел за эти годы прямо у меня под носом легкомысленный советник по культуре. По экстремистам резидент ГРУ работал мало (да это и не входило в его задачи), но зато уровень его информаторов и агентов влияния в рядах высшего руководства Иудеи просто поражал воображение. Только тогда я оценил наконец, какой титанический труд кроется за каждым взмахом перламутровых крылышек этого весеннего мотылька.

Должен признаться, что Фабриций порою безумно раздражал меня своей экстравагантностью, однако, как бы то ни было, измышляемые им головоломные комбинации всегда оказывались успешными. А поскольку я твердо убежден в том, что удачливость (или неудачливость) человека есть точно такое же врожденное качество, как цвет глаз или музыкальный слух, то взял себе за правило относиться к кунштюкам центуриона, как к своеобразному налогу на роскошь; верно ведь говорят — лучше с умным потерять, чем с дураком найти. При всем при этом я, как ни странно, доверял ему настолько, насколько вообще можно верить кому бы то ни было в такой специфической профессии, как наша. Именно по этой последней причине Фабриций стал одним из двоих людей, что-либо слышавших о «Рыбе», и единственным — посвященным в ее оперативные детали.

Итак, около полудня в четверг 13-го нисана советник по культуре при администрации прокуратора Иудеи Гай Фабриций заглянул к своему душевному другу Никодиму дабы поздравить того с Пасхой, и теперь вел с ним чинную беседу. Сначала, как водится, посудачили о городских новостях. Народ, например, с тихим ликованием обсуждает удивительное везение знаменитого повстанца Элеазара, человека-легенды, который опять сумел проскользнуть между пальцами у охотящихся за ним римских карателей, — хотя и потерял в этот раз многих своих людей. Советник кисло заметил, что удача, неизменно сопутствующая этому человеку, явственно свидетельствует о покровительстве Высших Сил; как полагает высокоученый член Синедриона, а не может ли Мессия — чисто теоретически! — явиться в обличье разбойника с большой дороги? (Именно Фабриций убедил меня в свое время сделать из Элеазара своеобразного «крысиного волка». Скажу не хвастаясь: это была действительно хорошая работа — за каких-нибудь три года превратить средней руки уголовника в единоличного лидера партизанского движения, методично сожравшего по ходу своего возвышения всех прочих полевых командиров центральной Иудеи. Что же до самой группировки Элеазара, то разведкой в ней ведает столь же легендарный Одноглазый Симон, он же «Щука», — связь по четным вторникам и нечетным средам через слепого нищего по правую руку от входа в кожевенный ряд…)

Затем, удостоверившись в конфиденциальности беседы, советник перешел к делу. Их с Никодимом связывает давняя дружба; с другой стороны, он с огромным уважением и симпатией относится к Иешуа Назареянину и его проповеди. Все это вынуждает его, Фабриция, совершить сейчас должностное преступление — разгласить служебную тайну. Вчера в канцелярию прокуратора Иудеи поступила от тайной службы докладная записка, содержание которой — чистым случаем — стало известно и ему. Из сообщения следует, что в ближайшем окружении Назареянина появился предатель, с помощью которого первосвященник Каиафа, судя по всему, готовит провокацию. Он, видимо, попытается изобразить дело так, будто в Иерусалиме созрел опаснейший заговор, главными действующими лицами которого являются Иешуа и Никодим. В своей ненависти к Никодиму, которая ни для кого в Иерусалиме не является секретом, Каиафа, несомненно, способен на любые гнусности. Поэтому советник настоятельно призывает своего друга воздержаться пока от общения с Назареянином, но при этом, если у него есть возможность, послать тому предупреждение о предательстве и просьбу покинуть Иерусалим хотя бы на некоторое время. Нет нужды повторять, что их разговор абсолютно конфиденциален, так что в своем предупреждении Никодиму следует упомянуть, будто утечка информации произошла внутри Синедриона.

Никодим был удивлен, опечален, разгневан, — все что угодно, но только не напуган. Да, он действительно поддерживает контакты с Иешуа Назареянином и никогда не делал из этого секрета (хотя и не афишировал их демонстративно). Более того, именно сегодня ночью он собирается пойти на встречу с Иешуа в Гефсиманский сад. Встречу эту назначил ему несколько дней назад сам пророк, явно собирающийся сообщить Никодиму нечто важное, и он придет сегодня в назначенное место, кто бы ни пытался тому воспрепятствовать — хоть Каиафа, хоть сам Вельзевул. Никодим высоко ценит самоотверженность советника (разглашение служебной тайны — это не шутки) и благодарит его за предупреждение. Вообще у них в Синедрионе в последние дни действительно происходит нечто странное — во дворе еженощно дежурит усиленный наряд каких-то головорезов. Как думает советник, может быть, Каиафа до того сам себя запугал, что и вправду ждет — «заговорщики» с минуты на минуту примут на грудь по паре стаканов пейсаховки и полезут штурмовать Синедрион?

А вот передать предупреждение для Иешуа можно, по счастью, прямо сегодня. Во время той же встречи, происшедшей несколько дней назад (да черт меня раздери, отчего же Иуда ничегошеньки не сообщает о таких вещах? Спит он там, что ли?), так вот во время этой встречи Иешуа попросил его найти в Иерусалиме такое место, где он с учениками мог бы спокойно съесть праздничную пасху. По какой-то причине он хочет сделать это в Иерусалиме, а не в Вифании; Никодим, разумеется, предлагал свой дом, но Иешуа, поблагодарив, отказался: это, по его мнению, опасно для хозяина. А поскольку, по словам Иешуа, иерусалимская наружка уже оттоптала ему все пятки, они проникнут в город безо всякого шума и как можно быстрее и незаметнее пройдут в подготовленное для их трапезы помещение.

Сегодня утром Иешуа, как и было уговорено, прислал в город двух учеников… Кого именно? Он, честно говоря, не знает; а что, это имеет значение? Так вот, учеников встретили у ворот и показали им нужный дом; да, это дом одного достойного человека, его самого сейчас нет в Иерусалиме. Сейчас ученики уже наверняка за городом, где-то в Гефсимании (жаль, что мы чуть опоздали — можно было бы передать сообщение прямо с ними), а к вечеру они приведут остальных, вместе с Учителем — есть пасху. У него даже была договоренность с Иешуа, где оставить в доме сообщение, если вдруг возникнет нужда; вот она и возникла — как в воду глядели… После чего советник по культуре откланялся, отметив про себя, что с профессиональной точки зрения ребята действуют на удивление грамотно. И, кстати, надо бы проверить — что это там за новости с ночными караулами во дворе Синедриона?

Итак, ситуация в известном смысле прояснилась, а в известном — даже запуталась. В конце концов, само предположение о том, что Каиафа пытается изготовить «амальгаму» для грядущего политического процесса, основывалось именно на личности связника — Иоанна. Если же контакт действительно происходил по инициативе Иешуа, и участие в нем Иоанна — случайность, то мы возвращаемся в исходный пункт: какую все-таки задачу первосвященник возлагает на перебежчика? Хорошо хоть предупреждение Назареянину будет передано уже сегодня; передать его раньше, через Иуду, мы не могли — нет источника, на который тот мог бы сослаться. По понятным соображениям, не могли мы открыть Назареянину и имени изменника; впрочем, сейчас все это уже не имело значения.

К шести вечера наши оперативники перекрыли все подходы к дому Никодимова друга; я твердо решил ликвидировать Иоанна сегодня вечером, когда секта так удачно избавилась от полицейской опеки. В крайнем случае, у нас оставался еще резервный вариант — нанести предателю ночной визит прямо в Гефсиманию, где, как мы теперь точно знали, секта пробудет до утра. Фабриций, совершенно для меня неожиданно, решил лично возглавить эту рутинную акцию — «Позвольте мне, экселенц!» — и, поколебавшись, добавил: «У меня отчего-то очень скверное предчувствие, а оно меня редко обманывало. Может, я что-нибудь замечу прямо на месте». Несколько встревоженный (фантастическая интуиция центуриона была мне отлично известна), я сделал что мог: усилил службу наружного наблюдения в Нижнем городе и привел в состояние пятиминутной готовности взвод спецназа под командой декуриона Петрония; теперь оставалось только ждать.

Ближе к полуночи появился крайне встревоженный Фабриций. Сообщив, как бы между делом, что ликвидация Иоанна им пока отложена, он спросил: не отмечен ли за последнюю пару часов выход на связь Иуды? Я весьма резко ответил, что центуриону все-таки не мешало бы для начала объясниться на предмет Иоанна. Тот только рукой махнул — да, разумеется, но сначала мне следует вызвать, причем немедленно, старшего поста, осуществлявшего наблюдение за подходами к зданию Синедриона; я сейчас пойму — зачем.

— Простите, экселенц, а на чем, собственно, основана наша уверенность в том, что предатель — именно Иоанн?

— То есть как это — на чем? На рапорте Иуды и донесении осведомителей из Синедриона.

— Вот именно. Только если вы рассмотрите эти сообщения порознь, то окажется, что они друг дружку ничем не подтверждают. То, что произошло предательство, — это факт; а вот то, что предатель — Иоанн, или человек похожий на Иоанна, мы выяснили, если вы помните, путем наводящих вопросов. А это скользкий путь, экселенц…

— Черт побери, центурион, к чему вы клоните?

— А вот к чему. Пару часов назад из дома, где происходила трапеза, действительно выскользнул одинокий ученик, но только не Иоанн, которого мы ждали, а сам Иуда. Так вот, когда он выходил (а на улице было уже темно), мы чуть его не зарезали, приняв за Иоанна. Вот тут до меня и дошло, что они здорово смахивают друг на дружку, особенно при плохом свете; собственно, мы и узнали-то Иуду в основном по денежному ящику. Дальше его, естественно, повели, но он, по темному времени, сумел оторваться. Вот я и интересуюсь — не всплывал ли он у вас или, скажем, на резервных явках?

— Пока нет, — вымолвил я, чувствуя, как у меня в желудке образуется кусок льда.

— В принципе он, конечно, мог оторваться, приняв нас за иудейскую наружку…

— Да ладно вам, центурион, я не любитель прятать голову в песок. Спасибо, что озаботились на предмет старшего по наружному наблюдению за Синедрионом, — он, наверное, уже на подходе. Как, кстати, сегодня был одет Иуда?

…Интересно, на что похоже такое ожидание? Пожалуй, на зубную боль: и терпеть дальше невозможно, а все-таки стараешься оттянуть неизбежное — на час, на минуту, на миг… Ага! Вот и наш зубодер.

— Здравия желаю, ваше благородие!

— Присаживайся, декурион. Твое подразделение перекрывало подходы к Синедриону во время первой ночной стражи?

— Так точно! Мы как раз сменялись, когда пришел ваш приказ.

— Напряги-ка память, декурион. Пару часов назад, или чуть позже, не прошел ли во двор Синедриона высокий человек, одетый в темно-синий хитон и коричневую головную повязку, с ящиком на перевязи через плечо? Имей в виду — ящик он мог нести в руках, завернув его в головную повязку.

— Тут и напрягаться нечего, ваше благородие. Был такой, и в руках нес темно-коричневый сверток, точно как вы сказали — примерно за полчаса до смены.

— А почему вы так четко его запомнили?

— Он здорово смахивал на словесный портрет того типа, что мы высматриваем все эти дни; мы даже сперва подумали — уж не тот ли самый… Постойте! Так может… Ваше благородие!..

— Нет-нет, декурион, не волнуйся, это не тот. К сожалению… Ну что ж, ступай спать. Благодарю за службу.

— Рад стараться, ваше благородие!

Вслушиваясь в затихающие вдали шаги, я малодушно подумал: эх, оказаться бы сейчас в шкуре этого декуриона… Впрочем, дело не во мне и не в моей отставке без мундира — черт бы с ним со всем. Безумно жаль самой операции — такой шанс у Империи повторится не скоро, если только вообще повторится. Фабриций между тем сладко потянулся в кресле, хрустнув сцепленными пальцами.

— Ну вот и все, экселенц. Мозаика сложилась: и сегодняшние прогулки при луне, и шестидневный невыход на связь, и поклеп на Иоанна. Кстати, об Иоанне: ставлю свое полугодовое жалованье — этот парень, пожалуй, доживет теперь лет до ста, никак не меньше. А нам пора и за работу. Наш друг, наверное, уже сделал свой доклад первосвященнику и получил новые инструкции, так что ему самое время поспешать в Гефсиманию, под крылышко к любимому Равви. Я захвачу с собой пару спецназовцев в гражданском и отправлюсь за Овчьи ворота — подышать свежим воздухом, сидя в придорожных кустиках. Иуда, конечно, тоже бывший спецназовец, но особых проблем с его захватом я не предвижу, — благо он, как я понимаю, нужен нам живым, но вовсе не обязательно целым-невредимым. Помнится, там как раз локтях в трехстах к югу от дороги есть заброшенная каменоломня. Вот там мы и зададим ему пару-тройку вопросов о планах первосвященника; место хорошее, тихое, да и с трупом потом никакой возни: завалил его камешками, и дело с концом. Нет, согласитесь, экселенц, — по сравнению с тем, как эта история моглазакончиться, мы, считай, отделались легким испугом.

— К сожалению, центурион, вы ошибаетесь: история эта вовсе не закончилась, и дневные предчувствия вас, похоже, не обманули. В вашей замечательной мозаике не хватает еще двух фрагментов: того, что «наш друг» явился в Синедрион на ночь глядя, и этого странного ночного караула из людей Каиафы.

Прошло несколько секунд, прежде чем умиротворенное выражение сползло с его лица.

— О боги! Так вы думаете…

— Я не думаю, а уверен: они готовят не арест, а ликвидацию. И уж если о Гефсимании известно нам, то Каиафе — тем более; лучшего случая им ждать не приходится. Ну что, центурион, похоже — эндшпиль. Причем у черных проходная пешка, которую я по вялости ума проспал…

— Мы проспали, экселенц…

— Спасибо, Фабриций. Ну ладно, хватит посыпать главу пеплом. Раз-два! Напряглись и ощетинились! Какой-то минимум времени у нас, возможно, еще есть. Во-первых, немедленно бери коня и скачи в Гефсиманию, — хвала Юпитеру, что нынче полнолуние. Какие-нибудь мысли — что говорить Назареянину — есть?

— Пока нет, но когда доскачу — будут.

— Отлично. Помни только, что в первую голову следует спасать Никодима, а уж Назареянина — как получится.

— Ну, это и ежу понятно…

— Значит, я глупее этого ежа — для меня это вовсе не так уж очевидно. Ну ладно. Теперь о сигналах…

И вот, пока советник по культуре при администрации прокуратора Иудеи Гай Фабриций, закутавшись в серый плащ-невидимку для ночных операций (излюбленную одежду наемных убийц и спецназовцев), летит во весь опор по расплавленному серебру Иерихонской дороги… Пока Иуда с командиром отряда храмовой стражи, отчаявшись втолковать этому ослу Каиафе, что в такого рода операциях численность вообще роли не играет, теряют драгоценные мгновения, пристраивая ко взводу отборных головорезов-коммандос рыхлую колонну из вооруженных чем попало первосвященнических рабов (пропади они пропадом!)… Пока я затягиваю шнуровку своего парадного панциря со значками военного трибуна (уж сколько лет его не надевал!), а стоящий рядом декурион Петроний зычно орет закемарившим спецназовцам: «Взво-о-од! В ружье! Боевая тревога!»… Пока, одним словом, возникла небольшая пауза, Вы, проконсул, имеете возможность ознакомиться с событиями, происшедшими на последней трапезе Иешуа с его учениками, — так, как мы их восстановили несколькими днями спустя.

Вообще-то Иешуа, судя по всему, и так уже догадывался о многом, а может быть, — и обо всем. Во всяком случае, сообщение Никодима он воспринял с полным равнодушием; обронил только, что, похоже, уже весь Иерусалим знает, что его нынче предадут, — кроме, разумеется, собственных учеников. Сухо объявив о предательстве в общине, он выждал немного, глянул на Иуду в упор и произнес: «Что делаешь — делай скорей!» Иуда намек понял и немедленно вымелся вон, не забыв прихватить с собой денежный ящик (который, как выясняется, и спас ему жизнь при выходе на улицу). Вообще изо всех речей Иешуа в тот вечер было ясно: человек подвел черту под всей своею жизнью и хладнокровно отдает последние распоряжения, стараясь не упустить ни единой мелочи. Не просто отказался от борьбы и поплыл по течению, нет — он был именно твердо убежден в завершенности своего земного пути и вел себя соответственно.

Впоследствии, когда мы сумели восстановить события с достаточной полнотой, Фабриций признался, что именно этот эпизод представляется ему самым загадочным во всей нашей истории.

— Ничего не понимаю, экселенц. Мы ведь, как теперь точно выяснилось, ошибались буквально во всем. Предупреждение Иешуа послали в тот день потому лишь, что решили будто Каиафа через него добирается до Никодима, а этого в действительности и в помине не было. Предателем считали Иоанна — а он был чист аки ангел. К тому же и текст сообщения, по соображениям конспирации, пришлось сделать неопределенным — никаких имен, только факт предательства одного из учеников. Одним словом, экселенц, «предупреждение» наше оказалось фактической дезинформацией, и ничем Иешуа не помогло, да и не могло помочь.

— Ничего себе дезинформация! Все посылки наши действительно были ошибочны, но результат-то получился верным — минус на минус дал плюс. Итоговое сообщение парадоксальным образом содержало «чистую правду и ничего, кроме правды» — в общине есть предатель, и точка. И передано оно оказалось вовремя — в тот последний отрезок времени, когда что-то еще можно было изменить. Другое дело, что Иешуа не пожелал им воспользоваться, но уж это-то точно не от нас зависело.

— Не знаю… Я все равно не вижу, чтобы эта информация могла хоть чем-то помочь Иешуа вычислить Иуду. Я скорее готов допустить, что тут имело место какое-то наитие, фантастическое по силе и определенности…

— Ну-ну, Фабриций! В нашей с тобой профессии равно опасно и недооценивать интуицию со всякого рода наитиями, и придавать им чрезмерное значение. Ты, между прочим, почему-то игнорируешь элементарную наблюдательность Иешуа, а ведь она, насколько я могу судить, ничуть не уступала твоей; надо думать, материала для умозаключений у него за эти годы накопилось сколько угодно. Это ученики на следующий же день выбросили из головы историю с ящиком серебра, а он — наверняка нет; были, несомненно, и еще какие-то штрихи, которые потихонечку лепились в общую картину. В общем, в последнее время Учитель наверняка начал подозревать Иуду в какой-то нечистой игре. И, получив из заслуживающего доверия источника сообщение: «В общине есть предатель», он просто сложил два с двумя — и обнародовал результат.

— А у Иуды сдали нервы, и он ударился в бега, — решил, наверное, что в сообщении есть его имя…

— Не совсем так. Я полагаю, что он загодя выбрал этот день для завершения своей комбинации. То есть, конечно, не конкретный «четверг 13-го нисана», а ближайший день, когда ученики с Учителем окажутся в городе, и можно будет оторваться от них, не вызывая лишних вопросов. Уходить ночью из Гефсимании было бы куда подозрительнее; с другой стороны, нельзя было и выжидать до бесконечности — опасность того, что мы раскроем его трюк с Иоанном, росла с каждым днем. В тот вечер Иуда, наверное, только о том и думал — как бы ему выбраться из дома; так что Иешуа сделал ему неоценимый подарок.

— Ну ладно, убедили. А вот почему Иешуа не только не попытался остановить предателя, но и не назвал во всеуслышанье его имени?

— А ты представь себе на минутку, каков был бы реальный результат такого заявления. Ученики — ну чисто дети! — постоянно таскали с собой два меча (как будто это могло бы им хоть чем-то помочь). Только был там еще и третий меч, стоивший не только этой пары, но и многих других, — под хитоном у Иуды. Ткни Учитель в него пальцем — и тот же Петр наверняка полез бы разбираться, и это наверняка стало бы последней разборкой в его жизни. Так что если Иешуа действительно дорожил жизнью своих учеников, то он поступил единственно возможным образом: не стал загонять крысу в угол, а дал ей спокойно ускользнуть. Иуда так и так ушел бы, только еще оставив за спиной несколько трупов. Ну а уж из каких соображений Иешуа решил позволить себя убить — это, знаешь ли, вопрос не к сыщикам, а к философам.

— М-да… Интересная картина получается, экселенц. Выходит, что в тот день конечный результат был полностью предопределен, и никакие наши телодвижения — ни озарения, ни цепь грубейших ошибок — изменить ничего уже не могли. Как будто тут вступили в действие какие-то другие силы, иного порядка… Кстати, экселенц, а у вас не возникает ощущения, что это нас с вами кто-то «разыгрывает втемную»?

— Да как тебе сказать, центурион…

Впрочем, в ночь с 13-го на 14-е нисана, на которой временно прервалось наше повествование, эти обстоятельства оставались еще нам неведомы; тут Вы, проконсул, имеете перед нами фору. Знай все это — мы бы, конечно, действовали несколько иначе… Впрочем, теперь я уверен: это ровным счетом ничего бы не изменило.

…Мы перехватили их на самых подступах к Гефсимании, там, где Иерихонская дорога, делая небольшую петлю, пересекает ручей Кедрон. Колонна смешалась, где-то в хвосте послышался панический вопль «Зелоты!», и несколько первосвященнических рабов брызнули наутек по залитому луной склону. Храмовая стража, однако, на удивление быстро перестроилась в чуть рыхловатое каре, и края этой грозовой тучки тут же подернулись голубоватыми искрами клинков.

Точно выдержав паузу, я приказал: «Зажигай!», и свет нескольких факелов пустился в пляс по нашим шлемам и панцирям. И лишь после этого я вышел к ощетинившемуся мечами строю иудеян, присмотрелся и с изумлением провозгласил: «Батюшки-светы! Да это, никак, вовсе даже не разбойники, а храмовая стража Его Святейшества… Отбой, ребята, мечи в ножны!» И — уже по-арамейски: «Командира отряда ко мне!» По рядам иудеян прошла рябь, и ко мне протолкался высокий человек, почему-то в гражданском — в синем хитоне и коричневой головной повязке; разглядев его, я окоченел.

То, что Иуда командует отрядом, могло означать только одно. Передо мною не жалкий перебежчик, а успешно выполнивший задание и возвратившийся к своим кадровый сотрудник одной из иудейских спецслужб — то ли тайной полиции, то ли разведотдела Корпуса храмовой стражи. Дело отчетливо запахло для меня уже не отставкой без мундира, а гарантированным летальным исходом.

Иуда, впрочем, обрадовался встрече не более моего; оно и понятно — его план тоже пошел несколько наперекосяк. Встреча с римским спецназом в двух шагах от вожделенной цели в планы этих ребят никак не входила, и шестеренки в голове командующего операцией должны были сейчас крутиться с умопомрачительной быстротой — что сей сон значит? случайность или утечка? Это уже само по себе оставляло мне свободный пятачок — если не для осмысленного маневра, так хотя бы для блефа. И тут я услыхал откуда-то сбоку знакомый голос, произнесший по-гречески: «Бог мой, да это, никак, достопочтенный Афраний! Что вы здесь делаете в столь странный час, дражайший коллега?»

Я обернулся. Так и есть — передо мною стоял, слегка подбоченясь, чернобородый красавец в плаще, накинутом поверх легкой парфянской кольчуги. Нафанаил бен-Ханаан, в юности — известнейший террорист, а ныне начальник Отдела специальных операций Корпуса храмовой стражи, мой давний знакомец по совместным акциям против галилейских повстанцев. Откуда, однако, он взялся в Иерусалиме — по нашим данным, он со своими людьми должен сейчас работать где-то за Махероном, в оперативных тылах арабов… Верховный диверсант всея Иудеи, между тем, любезно взяв меня под локоток, двинулся к краю освещенного факелами пространства; при этом он с такой замечательной небрежностью отодвинул Иуду, что я понял: нет, ребята, еще не все потеряно. Итак, командует операцией все же Нафанаил; оно и понятно — в ином качестве работник его ранга вряд ли мог тут оказаться. Значит, Иуда все-таки либо перебежчик, либо, в худшем для меня случае, Нафанаилов конкурент, сотрудник тайной полиции. Ну что же, положение у меня крайне скверное, но не безнадежное, — будем драться.

— Ого! с обновкой вас, достопочтенный Нафанаил, — заметил я, с дружеской бесцеремонностью разглядывая свежий шрам на скуле коллеги. — Лучшее украшение для любого мужчины — кроме оперативника… Где это вас угораздило — не под Аль-Джегази? Говорят, будто вы там еле вырвались, оставив в зубах у арабов все перья из хвоста. Бедуины не любят тех, кто отравляет их колодцы, и ведь они в чем-то правы, а?.. И кстати — не могли бы вы мне, чисто по-дружески, поведать: зачем вообще вашему Корпусу понадобилось встревать в эти разборки между Иродом и Аретой?

— Знаете, Афраний, мне иногда сдается, что против врагов Империи работает не больше четверти вашей агентуры, а остальные три — шпионят за союзниками.

— Ну, иного союзника я бы не задумываясь сменял на трех врагов. К вам лично это, понятное дело, не относится…

— Тогда какого дьявола вы тут околачиваетесь? Только не надо вешать мне лапшу на уши насчет «поиска боевиков Элеазара», или еще чего-нибудь в этом роде!

— Вы меня обижаете, достопочтенный Нафанаил; когда это я вам «вешал лапшу на уши»? Кстати, насчет Элеазара — это вы как в воду глядели: вчера появилась чрезвычайно любопытная информация, и мы, как водится, готовы ею поделиться. А здесь я выполняю приказ прокуратора Иудеи о задержании и взятии под стражу некоего бродячего проповедника, выступавшего с подрывными призывами.

— Вот как? Уж не Иешуа ли Назареянина?

— Гм… Я поражен вашей осведомленностью, коллега; мои вам комплименты. Похоже, наша внутренняя контрразведка совсем обленилась и перестала ловить мышек…

— Вам угодно валять дурака, Афраний? Ведь вы же наверняка знаете, что приказ об аресте Назареянина уже отдан Синедрионом, — мы затем и отправляемся в Гефсиманию. Зачем вы устраиваете этот бег наперегонки — других дел у вас, что ли, нету? Занимались бы, действительно, Элеазаром… В конце концов, это наше внутреннее дело, не политическое, а чисто религиозное, и вас с вашими головорезами оно ни с какого боку не касается. Так что можете доложить прокуратору: все необходимые меры уже приняты храмовой стражей.

— А почему бы не наоборот: вы доложите Синедриону, что Назареянин уже арестован тайной службой прокуратора?

— Да потому, что этот арест действительно произведу я!

— Ну, это легче сказать, чем сделать…

— Уж не собираетесь ли вы воспрепятствовать мне — законному представителю иудейской власти — в отправлении моих служебных обязанностей?

— Именно так. И если понадобится — силой оружия.

— Да вы просто спятили! Что все это значит, трибун?

— Ну ладно, хорош! Драматический актер из вас, любезный, как из задницы соловей. Так вот объясняю — с всей возможной доходчивостью. Если бы некий популярный в широких массах проповедник был убит сегодня ночью со своими присными, а на месте убийства обнаружились бы улики, позволяющие приписать сие чудовищное злодеяние Риму, это было бы совершенно ни к чему. И для нас и, между прочим, для вас — если бы только у вас хватало мозгов просчитать комбинацию хоть на два хода вперед. Так что пусть-ка Иешуа для пущей сохранности посидит пока под замком. Как говорится, подальше положишь — поближе возьмешь. Я достаточно ясно выражаюсь?

— Послушайте, трибун, но ведь это же полный бред!

— Может, и бред. Но мы получили соответствующий сигнал, а в нынешней накаленной обстановке, сами понимаете, лучше перебдеть. Прокуратор заявил, что не желает искать приключений на свою задницу, и вот я здесь — с соответствующим приказом.

— Вы сняли камень с моей души, достопочтенный Афраний. Значит, рехнулись все-таки не вы, а ваши осведомители.

— А это был вовсе не наш осведомитель. Несколько часов назад прямо в штаб-квартиру нашей службы пришло письмо, в котором была во всех деталях расписана эта акция. Утверждалось, будто бы она запланирована на нынешнюю ночь. Сам я ни на грош не верю во всю эту историю, но не реагировать на такого рода информацию мы не вправе. А от себя, Нафанаил, добавлю вот что: у меня такое ощущение, что это нас с вами сталкивают лбами, только вот пока не соображу — кто именно.

— Ч-черт, очень похоже на то… Значит, вы говорите, донос пришел несколько часов назад… А скажите, Афраний, что все-таки было нужно этому провокатору?

— В письме было лишь сказано, как и куда передать плату — достаточно скромную, всего тридцать сребреников, — если сообщенная информация окажется правдой; ну, и на каких условиях он (а может — она) будет работать на нас в дальнейшем. В конце концов, мы ведь ничего не теряли…

Конечно, грубовато. А если откровенно, то просто-таки топорная работа. Мне, однако, сейчас не до филиграни, я — как Иуда шесть дней тому назад — пошел напролом и играю на опережение. В конце концов, как относиться к столь подозрительным способом «подаренной» информации — это личное дело Нафанаила. Тут весь фокус в том, чтобы через пару часов ему пришлось отчитываться о провале операции. И когда их внутренняя контрразведка примется рыть носом землю в поисках источника утечки, начальник Отдела специальных операций сможет отвести подозрения от собственной персоны одним-единственным способом: постараться поубедительнее ткнуть пальцем в тех, кто еще днем точно знал о предстоящей акции. А поскольку такой человек всего один, то Иуде — даже если он действительно кадровый иудейский разведчик — будет весьма непросто опровергнуть обвинение в двойной игре.

А когда мы возвращались к нашим остановившимся в молчании отрядам, Нафанаил вдруг обронил: «Может быть, наконец, погасим факелы, трибун? Кому надо — те уже давно их увидели и выводы, небось, сделали…» Я только хмыкнул про себя. Да уж конечно увидели, не сомневайтесь, коллега. Так что если все пойдет как задумано, то мы с вами не найдем сейчас в Гефсиманской пещере никого, кроме учеников, которых утром все равно придется отпустить — за недостатком улик и полной бесполезностью.

Когда мы, пройдя еще локтей триста, достигли пещеры, нас действительно уже ждали. У входа горел костер, высвечивая замерших в напряженных позах учеников. Чуть поодаль стоял Иешуа; он, напротив, был совершенно спокоен и казался глубоко задумавшимся. Свету между тем сильно прибавилось: первосвященнические рабы зачем-то тоже запалили множество факелов, присоединяясь к моей праздничной иллюминации. Мои спецназовцы тем временем без суеты «разобрали» нафанаиловых коммандос, так что теперь почти все они стояли парочками — ну прямо детишки на праздничном утреннике.

Узнав Иешуа, я не почувствовал ничего, кроме безмерной усталости, — все оказалось попусту; хорошо хоть Никодим нигде поблизости не отсвечивал. Неужели Фабриций так и не успел передать предупреждение, ведь у него был люфт не менее пятнадцати минут? Как это ни смешно, но мне сейчас, похоже, действительно придется арестовать Назареянина и тем собственноручно подвести черту под «Рыбой».

Впрочем, это все проблемы Империи, а мне нелишне позаботиться и о собственной шкуре. Здесь мой единственный шанс — полностью скомпрометировать Иуду в глазах Синедриона как двурушника, и тем самым дезавуировать любые его заявления по «Рыбе». А для этого мне сейчас нужно как минимум сорвать акцию Нафанаила по ликвидации Назареянина — только тогда у дражайшего коллеги возникнет необходимость не только дать ход моей дезинформации, но и сообщить ей должную убедительность. Мы теперь скованы одной цепью — я и уже утративший для меня всякую реальную ценность Иешуа; до следующего утра мне придется оберегать его жизнь как свою. И едва лишь я просчитал этот неожиданно возникший расклад, как у меня возникло явственное предощущение опасности — то самое, что рождает кусачий холодок под сердцем и вздыбливает невидимую шерсть на загривке.

Я привык распознавать это чувство и без раздумий повиноваться ему еще в ту пору, когда сопливым мальчишкой-оперативником охотился в портовых трущобах Тира за финикийскими гангстерами — а они, естественно, за мной; трудно сосчитать, сколько раз оно спасало мне жизнь. Почему-то вдруг — кипарисы в намерзших хлопьях лунного желе напомнили, что ли? — всплыла в памяти вот такая же холодная весенняя ночь в Эдессе, игрушечном королевстве на парфянской границе, где я некогда готовил вполне всамделишный государственный переворот. И все уже было на мази, когда Фортуна вдруг расхохоталась нам в лицо: буквально за два дня до «времени Ч» ушел на Восток курировавший операцию сотрудник Антиохийского управления, и контрразведчики Артабана, не имея уже времени наладить корректную контригру, вынуждены были просто нейтрализовать нашу резидентуру, работавшую под крышей торгпредства. Со мною одним у них вышла тогда накладка: решили брать непременно живым — ну и в итоге упустили совсем.

Что же, разминка, похоже, окончена, и сейчас начнется схватка с загнанным в угол Нафанаилом, который и без того-то опасен, как хорошо разогретая гюрза, охраняющая свою кладку. Я даже знал, что именно мне не нравится: дражайший коллега слишком уж легко уступил мне всякую инициативу. Разгадав мой трюк с факелами, он не потребовал их погасить и даже зажег свои. Его коммандос пока не только не сделали никаких попыток приблизиться к Назареянину, но напротив, рассредоточились по дальней периферии поляны, оставив в ее центре лишь толпу первосвященнических рабов. Неужто испугался приказа, громко отданного мною спецназовцам при подходе к пещере: «Любого, кто тронет арестованного — рубить на месте»? Кто испугался — этот матерый террорист, ценящий свою жизнь в пятак, а чужую — в плевок? Не смешите меня. Просто он явно чего-то ждет, а это означает, что его план (или один из планов), вопреки всем неожиданностям, пока развивается нормально. И если я за считанные минуты не разгадаю «домашнюю заготовку» дражайшего коллеги, то Назареянину конец, а вместе с ним — и мне; это — как дважды два.

Первый ход, однако, сделал Иуда, которого я как-то упустил из виду. Опередив всех, он стремительно двинулся к Иешуа и, как будто прилипнув к нему, начал быстро шептать что-то на ухо. Я лишь усмехнулся про себя: «попытка к бегству», которую предатель наверняка сейчас предлагает любимому Равви, — хороший способ, да только Назареянин явно видит его насквозь. Маневр этот мне не понравился, но особо и не взволновал: какой-нибудь авантюры (вроде удара кинжалом) ждать от Иуды не стоило, ибо за ним неотступной тенью следовал Петроний, не спускавший руки с эфеса меча. Иуда между тем так же быстро отошел в сторону, шагов на десять, но это меня, как ни странно, не успокоило; напротив, неслышные букцины в моем мозгу затрубили сигнал тревоги на полную мощь. А когда я, обернувшись, заметил, что Нафанаиловы коммандос вдруг начали на дальнем краю поляны какие-то странные, бессистемные перемещения, то понял: на размышление у меня остались секунды. Думай! Быстрее думай!!

Так… А если Иуда в действительности просто показывал Назареянина? Кому? — да тому, кто прямо сейчас будет наносить удар, чтобы уж безо всяких накладок. Но что за перестраховка — быть того не может, чтобы Нафанаил не удосужился загодя показать Назареянина исполнителю, а света от факелов сейчас более чем достаточно для… И-ди-от!!! Ведь это для нас его достаточно — для тех, кто стоит внутри освещенного пространства и видит лицо Иешуа, обращенное к костру и линии факелов. А сигнал-то, между тем, предназначен тому, кто скрывается сейчас в темноте, за границей светового круга! Он, конечно, абсолютно невидим для всех нас, но только — вот незадача! — сам тоже различает лишь силуэты на фоне огней — и поди узнай, кто из них Иешуа. Теперь, впрочем, уже знает…

Все это я додумывал уже на ходу, когда, заорав по-арамейски: «Всем стоять!!», рванулся к застывшему — как на грех, на самом краю освещенного пятна — Иешуа. И, разумеется, налетел на четко блокировавшего мне путь Иуду, который очень грамотно повис на мне, не давая извлечь оружие и истошно при этом вопя: «Свидетеля убираешь, гад?!» Петроний, естественно, дернулся в нашем направлении и на миг упустил Иешуа из поля зрения. Вот тут-то мой мозг и выложил аккуратненько итоговую калькуляцию: «Все! Опоздал», — потому что шагах в пятнадцати за спиной Назареянина возникла, будто сгустившись из ночного мрака, фигура в сером плаще-невидимке, и каждое движение этого исполинского нетопыря выдавало в нем специалиста высшего класса. Я и заметить-то его сумел потому лишь, что точно предвидел — куда глядеть; остановленный же на полурывке Петроний — «Прикрывай Назареянина!» — этого не знал, и к тому же, постояв лицом к огням, он в эти первые мгновения ничего в темноте не видел, да и видеть не мог. Вот он — бросок гюрзы! Переиграл-таки меня коллега Нафанаил…

Я так и не понял, откуда взялся за спиной у Назареянина тот ученик с мечом (но сделал тогда же мысленную пометку напротив имени «Петр» — на будущее). То ли он действительно проспал все на свете и лишь сейчас вскочил на ноги, то ли ловко спрятался в темноте, едва лишь запахло паленым, — как бы то ни было, сейчас он возник именно там, где надо. Конечно, не Бог весть что за препятствие для профессионала — меч в руках рыбака. «Серый» молниеносно уклонился от неловкого тычка, который и выпадом-то не назовешь, и за какое-то мгновение буквально прошел сквозь Петра, оставив того лежать бесформенной грудой рухляди. Но именно этого-то мгновения и хватило другому профессионалу — декуриону спецназа Петронию — на то, чтобы оттолкнуть Иешуа в сторону и встретить «серого» лицом к лицу. За этот участок я мог теперь не беспокоиться, но переводить дух было явно рановато, ибо когда мне удалось наконец стряхнуть с себя Иуду, со всех сторон уже набегали размахивающие дрекольем рабы Первосвященника; мои спецназовцы же еще только поспешали к нам от краев поляны — наперегонки с Нафанаиловыми коммандос, а от учеников, понятное дело, проку было как от козла молока. И хотя у меня было выше крыши собственных проблем, я успел все же краем глаза срисовать «серого» — плащ-невидимка, короткая окованная дубинка и вытянутое костлявое лицо с залитой кровью щекой (ай да рыбак — зацепил-таки!).

«Ни с места!! — вновь заорал я, вращая длинный испанский меч так, чтобы между Назареянином и иудеянами повис сплошной полог из лунных бликов. — Стоять, сучьи дети, всех изрублю на месте!» Встали… И правильно: кому охота подставлять башку под меч, когда твое начальство уже загодя репетирует позу «я не я, и корова не моя». Вон достопочтенный Нафанаил — стоит сейчас в самом дальнем углу поляны и демонстративно изучает расположение небесных светил. Так вот, значит, что он удумал, сучий потрох: «При задержании Назареянина, имевшем целью последующую его депортацию в Галилею, между сектантами и слугами первосвященника возникла драка (обычные иудейско-галилейские разборки), в ходе которой глава секты получил удар колом по голове, от коего, к сожалению, скончался на месте». Что же, план был не лишен изящества; вот только, как известно, «на всякий кол есть свой коловорот»…

Пользуясь тем, что все уставились на освещенный пятачок, где спецназовцы уже сомкнули кольцо вокруг Иешуа, я потихоньку скользнул в тень. Склонившись над лежащим без сознания Петром, я нашарил в траве оброненный им меч и зашвырнул его подальше в темноту: не хватает еще позволить Нафанаилу арестовать учеников за вооруженное сопротивление. Понадобятся ли они нам в будущем — это дело десятое, мне же сейчас важно просто не дать в руки дражайшему коллеге даже такого утешительного приза, как их арест: чем плачевнее будут его дела, тем активнее он будет топить Иуду. Самое смешное, что эти ребята, похоже, так и не успели понять, что же произошло прямо у них на глазах; будем надеяться, что и не поймут…

— Ну что же, Нафанаил, я вижу, наш давешний «провокатор» написал в своем доносе чистую правду; надеюсь, вы понимаете, что ваша попытка ликвидировать Назареянина получит должное отражение и в моем рапорте, и в представлении прокуратора?

— Моя попытка!? О чем это вы, любезный Афраний?

— О человеке с дубинкой, остановленном декурионом.

— Гм… И вы можете предъявить этого человека?

Все верно. «Серый», конечно, уже растворился в глубине сада, а приказа о его преследовании спецназовцы не получали — не до того было. Впрочем, нет худа без добра…

— Боюсь, что вы переутомились, любезный Афраний, и у вас начались галлюцинации. Слишком много работаете…

— Наверное, вы правы, достопочтенный Нафанаил, и нас с декурионом просто посетила коллективная галлюцинация; это бывает. Так значит, как я понимаю, мы сейчас отпустим этих оборванцев на все четыре стороны?

— То есть как это отпустим? После прямого вооруженного сопротивления властям?

— Постойте-постойте, Нафанаил. И что же вы собираетесь им инкриминировать? Отрубление уха у призрака?

— Призрака?!

— Ну да. Мы ведь с вами, кажется, пришли к выводу, что киллер с дубинкой мне примерещился, разве не так?

До моего хитроумного диверсанта дошло, наконец, что он малость перемудрил.

— Черт вас раздери, трибун! Остается еще, правда, такая «мелочь», как незаконное ношение оружия…

— Оружия? Я вижу, любезный Нафанаил, что вы тоже переутомились и тоже страдаете галлюцинациями. Думаю, нам обоим пора в отпуск. Знаете, у меня есть на примете отличное местечко в горах — рыбалка, охота; махнем на пару, а?

Взгляд начальника Отдела специальных операций отразил богатую гамму чувств, из коих преобладающим было бессильное бешенство.

— Я не блефую, Нафанаил, тем более, что ваши люди наверняка уже обшарили место стычки. Меч пребывает там же, где и ваш киллер; давайте из этого и будем исходить.

— Я все-таки никак не пойму, трибун, зачем вы хотите освободить этих бандитов?

— Ну так, значит, вы вообще ничего не поняли в происходящем; какого же черта вы тогда лезете в эту чужую кашу? Ладно, Нафанаил: карты на стол. Я хочу получить в свои руки киллера в сером плаще, а эти «бандиты» — мой единственный, к сожалению, товар для торговли с вами. Или «серый» существовал — и тогда мы немедленно начнем его официальный розыск, а вы получите возможность повесить на сектантов дело о вооруженном сопротивлении; или весь этот эпизод — плод наших с вами галлюцинаций. Выбирайте. И помните при этом, что у вас, вообще-то говоря, нет никаких резонов покрывать этого самого… галлюцинацию с отрубленным ухом.

— Что вы имеете в виду, трибун?

— А то, что я успел достаточно хорошо срисовать его и готов биться об заклад, что не помню такого среди ваших коммандос. Зато, как мне сдается, я видел эту рожу в другом месте: в личной охране Первосвященника. — Это был выстрел наугад, но легкая тень, вспорхнувшая со дна зрачков дражайшего коллеги, подсказала мне: прямое попадание! — Нет-нет, Нафанаил, если вы собираетесь сказать, что у меня, плюс к галлюцинациям, начались еще и провалы в памяти, то давайте обойдемся без этого. Ваше дело — выбирать; время пошло.

И когда Нафанаил выбрал «галлюцинации» (а что ему еще оставалось?), я, всем своим видом выразив крайнее неудовольствие, слегка перевел дух.

— Значит, не сторговались; ну что же, хозяин — барин. Декурион, распорядитесь отпустить задержанных.

Ну вот, теперь все замотивировано как надо. Ученики на свободе, а Нафанаил при этом еще и поздравляет себя с тем, что удержался на краешке пропасти и уберег Первосвященника от грандиозного скандала. Впрочем, я отчетливо понимал, что и это, и даже живой-здоровый Иешуа — не более чем мелкие тактические успехи на фоне проигранной кампании; одним словом, — «пустые хлопоты по дороге в казенный дом». Ибо за все то время, что наш с Нафанаилом объединенный отряд тащился из Гефсимании, мне так и не пришло в голову никакой спасительной для Назареянина комбинации, — кроме, разве что, такого шитого белыми нитками убожества, как «побег из-под стражи». И вот, когда перед нами уже вставали во весь рост выбеленные луной стены Иерусалима, меня тихонько окликнули откуда-то из-за плеча: «Я здесь, экселенц». Мы не спеша выбрались из колонны и пошли по обочине.

— Откуда ты взялся, центурион?

— Вернулся из города, дождался вашу колонну и тихонько пристроился к ней — никто даже ухом не повел. Есть соображения, которые вам следует выслушать до того, как арестант попадет в город.

— Ты знал, что Иешуа арестован?

— Я это предвидел.

— Предвидел… Оракул хренов… Ладно, докладывай.

— Никодим уже в Синедрионе. Я довез его до города, и сам провел через римский караул в воротах; начальнику караула приказано немедленно забыть об этом эпизоде. Вся наша агентура в Синедрионе приведена в полную готовность…

— Это все хорошо, но не о том! Почему ты не эвакуировал Назареянина, центурион? Опоздал?

В общем, все оказалось даже хуже, чем я предполагал; то есть настолько хуже, что дальше просто некуда. Фабрицию удалось скрытно приблизиться к Иешуа, когда тот беседовал в глубине сада с Никодимом, — ученики, на которых были возложены обязанности дозорных, тем временем дрыхли без задних ног (меня пот прошиб, когда я представил себе, что на месте Фабриция оказался «серый» или кто-нибудь еще из людей Нафанаила). Назареянин же, как выяснилось, из неких религиозных соображений твердо решил принять мученическую смерть, да не когда-нибудь, а чуть ли не завтра. При этом он был совершенно уверен в том, что по прошествии трех дней воскреснет; вот тогда-то его божественная сущность и станет очевидна всем, а проповедуемое им учение овладеет миром. Никодим же понадобился ему из вполне прагматических соображений: необходимо, чтобы кто-нибудь достаточно влиятельный позаботился в ближайшие дни об осиротевших учениках, укрыв их от вполне вероятных преследований Синедриона. Фабриций начал было излагать какую-то возвышенную тягомотину насчет «искупления грехов человеческих», но мне было не до того.

— Почему ты не провел насильственную эвакуацию, центурион?

— Это бесполезно, экселенц. Он сейчас как мотылек, летящий на свечу; отгони его — и он просто подлетит к ней с другой стороны. А то, что это все совпало по времени с изменой Иуды, — чистая случайность, сейчас это совершенно ясно.

— Короче говоря, приплыли. Значит, у ключевого фигуранта поехала крыша, он стал совершенно неуправляем, да к тому же еще и оказался мазохистом. Правильно я тебя понял?

— Нет, экселенц. Все дело в том, что Иешуа совершенно не хочет умирать и уж во всяком случае никакого удовольствия от грядущего он не ожидает; в этом смысле он абсолютно нормален. Когда я, наконец, вышел из тени и приблизился к ним со своим предупреждением, Иешуа велел нам обоим немедленно покинуть сад, и еще раз повторил Никодиму: позаботьтесь об учениках. Когда же я пытался уговорить его уйти с нами — ведь люди Каиафы, убив его самого, обязаны будут ликвидировать и учеников, просто как свидетелей, — он явно заколебался на миг и произнес странную фразу: «Господи! Уж не проносишь ли ты мимо меня чашу сию?» — и тут же, сразу: «Отойди от меня, Сатана!» А потом начал буквально подталкивать нас — чтобы мы уходили скорее и оставили его одного. Я видел его лицо в этот момент… Одним словом, он вовсе не сумасшедший и не тупой религиозный фанатик, которому море по колено.

— Ну так и что в результате? За каким хреном ты мне излагаешь всю эту лирику, центурион?

— За тем самым, что это никакая не лирика, а крайне важные оперативные соображения.

— Серьезно? Ну так и действуй в соответствии с ними — авось что-нибудь да выйдет. А мне, извини, и без этого есть чем заняться, — например, надо за эту ночь подготовить дела к сдаче. Не забудь, что завтра я уже буду в лучшем случае в отставке, а скорее всего — под арестом. Сперва Галилейская резидентура, теперь вот — «Рыба». Два таких провала за полмесяца — это для кого хочешь перебор, тут мне верный трибунал. Да еще надо посмотреть, что там к утру прояснится насчет Иуды; и если он все-таки не перебежчик, а проспанный мною крот… Ну, в общем, тогда дожидаться этого трибунала мне нет смысла. Такие дела.

— Ну, если «Рыба» окажется провалом, тогда конечно…

— Шутить изволите, центурион?

— Напротив, экселенц, я серьезен как никогда. В этой позиции у белых есть один ход, приводящий к победе, и я, похоже, его нашел…

Насчет победы — это, конечно, было сильно сказано. Однако по мере того, как Фабриций излагал свой план, я вновь начал чувствовать себя готовым к борьбе: глухая стена дала трещину, по ней в принципе можно карабкаться наверх, ну а уж что из этого выйдет — «будем посмотреть». Конечно, задуманная центурионом комбинация была очень сложной по технике, а риск был просто запредельным, однако в моем положении привередничать не приходилось. Вся надежда на то, что первосвященники сейчас тоже побывают в нокдауне — когда Нафанаил доложит им, что вместо вожделенного трупа имеется в наличии живой Иешуа, с которым возни не оберешься. Синедрион, в результате всех своих маневров, получил-таки именно то, чего всеми силами пытался избежать, — открытый процесс; к тому же, по случаю Пасхи, действовать им придется в сильнейшем цейтноте.

— …А теперь, экселенц — самый рискованный момент во всей комбинации: нам придется передать арестованного в руки Синедриона. Избежать этого невозможно, иначе они никогда не поверят в наш нейтралитет и полную незаинтересованность в деле Назареянина. Продемонстрировать, что во всей этой истории наше дело — сторона, и тем усыпить их бдительность — единственный шанс на спасение и для нас с вами, и для Иешуа. Однако они могут удариться в панику, и, вместо вынесения Назареянину смертного приговора, попросту ликвидируют его нынешней ночью «при попытке к бегству»; в этом случае воспрепятствовать им мы не сможем. Я, правда, уже задействовал наших агентов в Синедрионе и сориентировал Никодима, но их возможностей явно недостаточно. А вот если наутро приговоренного к смерти Назареянина передадут в руки прокуратора, то, считай, полдела — да нет, три четверти дела! — сделано. Так что еще до вступления в город нам следует передать Назареянина храмовой страже, а после этого — только молиться всем известным богам.

— А вот в этом пункте, Фабриций, нам нежданно-негаданно повезло, — и тут я в двух словах поведал центуриону о неудачном Гефсиманском покушении. — Не думаю, чтобы они решились пойти на второй заход после такого позорного прогара.

Так оно и оказалось. Во всяком случае, коллега Нафанаил, которому я тут же и передал — под расписку — арестанта, явно перестал вообще что-либо понимать в происходящем; что нам и требовалось. Фабриций же, провожая взглядом удаляющийся отряд Нафанаила, вдруг небрежно пробросил:

— Вообще-то план действительно крайне рискованный. Знаете что, экселенц: назначьте-ка меня официальным руководителем этой фазы операции — со всеми отсюда вытекающими…

— Официальный руководитель официально не существующей операции — это неплохо придумано! Скажи мне лучше вот что, центурион: вся эта комбинация — она ведь в действительности придумана тобой ради того, чтобы спасти жизнь Иешуа, а затем — вывести его из операции. Или я не прав?

— Я полагаю, что означенная комбинация весьма целесообразна в плане долгосрочных интересов Империи, — и по тому, с какой непривычной тщательностью Фабриций взвешивал слова, я понял, что угадал.

— М-да… Хреново тебе будет работать с другим начальником тайной службы, центурион.

— Затем и стараюсь, — буркнул тот. — Разрешите приступать?

Да, что и говорить, ночка выдалась — не соскучишься. Не прошло и часа, как во дворе дома Каиафы, где в тот момент находился арестованный Иешуа, бдительные слуги схватили лазутчика — одного из учеников. Хвала Юпитеру, что поблизости случился римский патруль («А ну, расступись! Осади назад, кому говорят! А ты давай, двигайся поживее, а то ползешь, как вошь по трупу… Ученик-не ученик — нам это без разницы; Органы разберутся!..») — иначе парня наверняка линчевали бы на месте. Я же, едва получив этот рапорт, сразу подумал, что задержанным непременно окажется Петр, — и был прав. Будучи же задержан, тот повел себя абсолютно правильно — ушел в глухую несознанку, и это дало нам вполне законную возможность ближе к утру, с третьими петухами, выпустить его из-под стражи — якобы «за недостатком улик». Положительно, к этому парню стоило присмотреться как следует.

А еще через полчаса Фабриций получил от своих агентов то самое, давно ожидаемое и единственно спасительное для меня сообщение. Иуда покинул Синедрион (как установила служба наружного наблюдения — безо всякого сопровождения) после краткой беседы с Первосвященником и сотрудниками внутренней контрразведки, завершившейся вручением ему небольшой суммы денег, а именно — тридцати сребреников… Значит, мне удалось-таки руками Нафанаила пропихнуть свою дезу, и Иуда теперь сгорел дотла. Меня не слишком расстроило даже то, что ему и на этот раз удалось обрубить хвост и раствориться в закоулках Нижнего города. Черт с ним; непосредственной угрозы он уже не представляет, так что его поиском и ликвидацией можно будет заняться и чуть позже, а пока есть дела поважнее.

Лишь получив это сообщение, я счел, что заслужил пару часов сна, необходимых мне как воздух: утром предстояло объяснение с прокуратором Иудеи, и тут следовало иметь исключительно ясную голову. Ибо верно говорят: самая опасная драка — это драка со своими…

Должен заметить, что «своим» я могу назвать прокуратора с полным на то основанием. Иудеи в бесчисленных доносах — и вам, проконсул, и в метрополию — пишут о нем как о кровожадном чудовище, погрязшем в коррупции; и то и другое — вранье. Это все-таки третий прокуратор на моей памяти (а службу я, если вы помните, начал еще при Валерии Грате), так что мне есть с чем сравнивать. Что до иудеев, так им каждый следующий прокуратор кажется хуже предыдущего — это естественно; я же могу честно сказать, что впервые вижу на этом посту человека, озабоченного не только восточными наслаждениями и наполнением собственных карманов.

Жил-был боевой генерал, честный, но простоватый, как мне поначалу казалось, мужик, потом и кровью выслуживший на германской границе погоны с зигзагами. И вот его — от большого, видать, ума — бросили на руководящую работу в этот, как он изволил выражаться, «гребаный Чуркестан», где местным чукчам неведомо зачем даровали все блага цивилизации — от римского права до водопровода, а эти азиатские свиньи, ясное дело, спят и видят, как бы им залечь обратно в канаву. Ну уж хрен им — он, Понтий Пилат, всадник Золотое Копье, поставлен сюда насаждать цивилизацию, и насадит, будьте покойны, — хоть бы вся эта Палестина провалилась в тартарары. Одним словом, «не умеешь — научим, не хочешь — заставим». Как легко догадаться, первые результаты деятельности прокуратора были совершенно чудовищны — чего стоила одна только конфискация храмовых сокровищ на нужды строительства нового акведука, приведшая к грандиозному бунту. Тем интереснее была стремительная эволюция бравого генерала.

Во-первых, прокуратор сохранил армейскую привычку — до принятия окончательного решения выяснить мнение подчиненных, начиная с младшего по званию. Во-вторых, привыкши рачительно относиться к вверенным ему личному составу и казенному имуществу и раз обжегшись на фронтальной атаке, он незамедлительно перешел к правильной осаде; прогресс в его понимании местной обстановки и тонкостей восточной политики за эти годы был просто поразителен. Короче говоря, прокуратор продемонстрировал не просто умение не наступать дважды на одни и те же грабли, а истинный административный талант; достаточно сказать, что деятельность нашей службы он стал оценивать не по количествуобезвреженных террористов, а по качеству аналитических обзоров.

Было здесь и еще одно, достаточно забавное, привходящее обстоятельство. Всю жизнь прокуратору исподтишка тыкали в нос пятым пунктом, подмоченным матушкой-самниткой. В итоге он, как часто бывает, превратился в умопомрачительного римского патриота и интересы Империи искренне воспринимает как свои кровные. Иначе он, надо думать, никогда в жизни не дал бы мне разрешения (пусть даже и устного, неофициального) на проведение такой скользкой во многих отношениях операции, как «Рыба».

…Прокуратор был хмур, а пепельные рассветные тени сообщали его лицу дополнительную мрачность. «Ты что это тут понаписал? — возгласил он сиплым кавалерийским басом, тыкая в моем направлении листком рапорта, брезгливо придерживаемым за уголок. — Суда и отставки ему, видите ли, захотелось! А блевотину, которую ты тут развел, стало быть, я должен прибирать? Или, может, Александр Македонский? Писатель хренов!.. Аналитик, мать твою… перемать… в крестовину — в Бога — в душу…» На этом месте я мысленно перевел дух и, потупя очи, стал терпеливо ждать неизбежного теперь финала: «Искупишь работой!»

— …В общем так, трибун: забери свою писанину — с глаз моих долой; нехрена сопли по столу размазывать — искупишь работой. А теперь давай к делу. Что у тебя там по операции «Рыба»? Что дело — дрянь, это я уже понял из твоей писульки; давай излагай конкретные соображения.

Итак, прокуратор нынче в ипостаси «Отец-командир», что весьма отрадно. Ипостась, любимая, кстати, и самим прокуратором — как не требующая особого искусства перевоплощения.

— Насколько я понимаю, трибун, от меня требуется найти способ освободить твоего Иешуа; это будет, конечно, нелегко, но…

— Совсем напротив, Игемон; вам следует утвердить тот смертный приговор, который наверняка вынесет ему Синедрион. Важно лишь, чтобы они не убили его сами, а передали для совершения казни в наши руки.

— Как!? Я не ослышался, трибун? Я, конечно, солдат, а не контрразведчик, и могу не понимать каких-то тонкостей твоего ремесла, но все-таки… Этот Иешуа — ключевой агент в стратегической операции, влияющей на судьбы Империи; ты сам мне говорил, что замены ему нет и не предвидится. Это же… ну вроде как господствующая высота; а господствующую высоту положено удерживать любыми средствами, не считаясь с потерями. Так или нет?

— В принципе, да. Но все дело в том, что Иешуа нельзя так вот в лоб назвать «моим агентом»…

— То есть как это — нельзя? — «Отец-командир» исчез, будто его и не было никогда. А передо мною воздвигся подернутый изморозью гранитный истукан, «Государственный чиновник третьего класса. VIII в. от осн. Рима, неизв. автор». — Извольте объясниться, трибун. Правильно ли я вас понял, что на протяжении двух с лишним лет вы финансировали из казенных средств неподконтрольную вам подрывную организацию?

— Никак нет, Игемон. Вся деятельность Назареянина и его секты находилась под полным нашим контролем — и чрезвычайно эффективным. Главное же наше достижение — то, что Назареянин до сих пор об этом контроле не подозревает и полагает, будто он абсолютно свободен в своих словах и поступках. Я, Игемон, имел в виду лишь то, что к нему нельзя предъявлять такие же требования, как к кадровому сотруднику разведки, прошедшему соответствующую подготовку. Беда в том, что в последние дни Иешуа пережил столь сильный психологический криз, что это сделало его непригодным для дальнейшего использования в роли религиозного лидера: он вознамерился добровольно погибнуть, приняв на себя все грехи мира — ни больше, ни меньше. В связи с этим возник следующий план завершения операции…

Прокуратор слушал не перебивая, а когда я закончил — воззрился на меня в тяжком изумлении.

— Ты что, трибун, шутки пришел сюда шутить? Или не проспался после вчерашнего? Чтобы покойник ожил на третьи сутки после погребения и принялся разгуливать средь бела дня, ведя назидательные беседы, — да кто же в такую хрень может поверить? Конечно, евреи — народ темный и суеверный до крайности, но это уж даже для них чересчур. Да и по технике эта твоя подмена… Представь-ка себе, что Каиафе пришло в голову посетить место казни (а ведь с этого извращенца станется!) и присмотреться к лицу распятого. Ты соображаешь, каких масштабов скандал возникнет? Это не говоря уже о том, что все учение этого твоего пацифиста отныне и навеки будет скомпрометировано насмерть…

— Это предусмотрено планом, Игемон, — пытался возражать я, в душе, однако, сознавая, что он прав; тем более, что все эти соображения (а также множество других) я сам этой ночью приводил Фабрицию. Беда в том, что выбирать нам просто не из чего, а вот этого-то прокуратор, к сожалению, пока не уяснил.

— А теперь послушай меня внимательно, трибун, — промолвил Пилат ровным глуховатым голосом, и я внутренне подобрался: в этой ипостаси прокуратор являлся нечасто, а только она и давала представление о том, сколь опасен может быть этот человек.

Твой хитрый замысел на самом деле просвечивает насквозь. У тебя недавно приключился крупный провал (в Галилее, кажется, я не путаю?), и, чтобы его прикрыть, ты нуждаешься в крупном же успехе. Фортуна, однако, повернулась к тебе задницей: следует предательство Иуды, и ты теряешь еще и Назареянина; правда, в последний момент удалось предотвратить его ликвидацию — тут честь тебе и хвала. «Отмыть» живого Назареянина на самом деле можно, но это тяжелая, кропотливая, а главное, — медленная работа, тебе же необходим быстрый успех. Вот тут-то в твою умную голову и приходит идея — выдать нужду за добродетель: Иешуа, видите ли, повредился умом и все равно ни на что больше не годен, так что это даже вроде как хорошо, что он арестован. А мы теперь по-хитрому выведем его из игры, устроив напоследок грандиозный спектакль — так сказать, по мотивам его проповедей — да такой, что его секта разом процветет, даже лучше, чем при живом лидере. Одним словом: р-р-раз — и в дамки! Правильно я говорю?

Так вот, трибун: план твой я не одобряю, а в помешательство Назареянина — просто не верю. Вся твоя затея — это чистейшей воды авантюра, да к тому же техническая ее сторона подготовлена через пень-колоду. За каким дьяволом ты лезешь на рожон? Я уже один раз сказал и еще раз повторю: с твоими провалами мне все ясно, работай дальше и не дергайся; как я буду тебя отмывать перед начальством — это мои проблемы, а не твои. Кстати, об отмывке: не забудь, что именно сегодня мы могли бы освободить Назареянина вчистую, не вызывая вообще никаких вопросов, — в соответствии с обычаем пасхального помилования одного из осужденных.

Короче говоря, трибун, диспозиция будет такова. Мы сейчас расстанемся, и дальше ты будешь действовать самостоятельно, безо всяких консультаций со мной. Полагаю, что у тебя хватит здравого смысла сохранить Назареянина и воспользоваться для этого пасхальным помилованием. Я же сейчас сяду играть в поддавки с Синедрионом; они ведь наверняка захотят не только устранить Назареянина, но и перепихнуть саму казнь на меня, а самим остаться чистенькими. Только этот номер у них не пройдет — я в любом случае заставлю их расписаться собственным дерьмом на каждом листе этого протокола. А пока мы с Каиафой будем перепихивать арестанта друг дружке, ты вполне успеешь подготовить толпу на площади перед преторией — так, чтобы при моем вопросе: «Кого отпустить вам?» они кричали: «Иешуа Назареянина!» громко и внятно. У тебя в запасе не меньше трех часов — вечность!

Ну а если толпа заорет другое имя (которое ей сейчас, вполне возможно, нашептывает Каиафа) — это будет означать, что ты не захотел (или не сумел — что несущественно) воспользоваться своим шансом, и тогда я умываю руки. Можешь действовать по любому сценарию — ты начальник, и флаг тебе в руки! Я не могу тебе ничего запретить (ведь никакой операции «Рыба» попросту не существует), а о твоих намерениях ничего не знаю, да и знать не желаю. Сам я, естественно, буду действовать в строжайших рамках закона, беспощадно карая малейшие от него отступления. То, что победителей не судят, — чистая правда. Но если ты и в самом деле угробишь Назареянина или будешь схвачен иудеями за руку при передергивании карт… Тогда, боюсь, тебе предстоит попробовать, как влияет цикута на вкус твоего любимого фалернского; впрочем, ты, как офицер, наверное воспользуешься мечом, не так ли?

Ну что же, прокуратор сделал для меня все, что было в его силах — не произнес магической формулы: «Именем Кесаря, категорически запрещаю…»; дальше все в моих руках. Кстати, все его соображения были весьма по делу, а предлагаемый план с пасхальным помилованием очень неплох. Беда лишь в том, что я — в отличие от Пилата — точно знал: никаким политическим лидером Назареянину больше не быть, это — данность, уже введенная в условия задачи. А посему следует немедленно приступать к реализации Фабрициевого плана — крайне рискованного плана, кто же спорит! — ибо дел с подготовкой еще — начать да кончить.

…Мы с Фабрицием стояли в пустом и загодя оцепленном — так чтобы мышь не проскользнула — крыле претории, прислушиваясь к медленно затихающему реву площади. По тому, с какой четкостью толпа перед этим скандировала «Вар-рав-ва!!», я понял, что был прав: Каиафа дела на самотек не пустил и забивал по шляпку; шансов переломить это «народное волеизъявление» у нас все равно не было никаких. А когда двое солдат себастийской когорты ввели приговоренного, произошла очень странная вещь. Мне показалось, что все солнечные зайчики, наструганные из косого утреннего света на мозаичный пол претории, вдруг сбежались к ногам Иешуа, заключив его в сияющий протуберанец, а наброшенная на его плечи багряница обратилась в сгусток чистого пламени. Впрочем, наваждение это длилось какие-то мгновения и окончилось, стоило мне лишь тряхнуть головой.

Декурион-спецназовец тем временем, положив на табурет узелок с одеждой Назареянина, негромко докладывал: приказ исполнен, провели вдоль всей внешней галереи, дважды. Да, багряницу было видно из толпы хорошо — специально проверяли; себастийцам он тоже успел примелькался как «этот еврей в багрянице»; все готово, можно начинать. Я между тем в упор рассматривал Иешуа и результатом осмотра остался доволен: до него, похоже, дошло наконец, что шутки кончились; умирать придется — здесь и теперь. Пожалуй, мы все-таки сварим с ним кашу. Фабриций, несомненно, прав — это вовсе не религиозный фанатик, да и мортопатией тут тоже не пахнет; лицом своим владеет вполне, но пот-то, ручейками стекающий по вискам, никуда не спрячешь. Конечно, и жара нынче несусветная — вон как сразу спекается кровь, что сочится из-под тернового венка. С венком — явный перебор; черт бы побрал этих себастийцев! Это же их любимое развлечение — замотать еврея, подозреваемого в связях с повстанцами, в кокон из терновых веток и оставить поджариваться на солнышке. Впрочем, может, оно и к лучшему.

И я начал в лоб, без всяких хитрых предварительных ходов. Как ты там говаривал, философ, «Да — да, нет — нет, а что сверх этого, то от Лукавого»? Мы заинтересованы в тебе и в твоей проповеди, а потому предлагаем честную сделку. В караульном помещении сейчас сидит садист-убийца, заслуживший по меньшей мере пять смертных приговоров. Его казнь назначена на послезавтра, но произойдет сейчас; он уже получил лошадиную дозу наркотиков, так что сам не понимает, на каком свете находится, и достиг к тому же полной анестезии. Его сейчас оденут в твой хитон, а затем распнут на кресте с табличкой «Царь Иудейский»; остальные детали тебя не касаются. Тебя же мы выведем отсюда и спрячем — с тем, чтобы ты через три дня явился своим ученикам, а затем и широким народным массам. Мы хотим, чтобы народ уверовал в твою божественную сущность, а авторитет твоего учения стал в Иудее непререкаемым. Тебе же по прошествии некоторого времени придется исчезнуть — ну, скажем, вознестись на небо. Остаток жизни ты, к сожалению, проведешь под чужим именем вдали от Палестины, — например, на Оловянных островах. Ты получишь чистые документы и средства на прожитье, а главное — возможность сочинять новые проповеди и послания, которые мы будем тайно распространять в Палестине среди твоих последователей. Так да или нет?

И когда он сказал: «Нет», я сперва решил, что тот просто требует должных гарантий, и еще успел восхититься его самообладанием — в таком положении люди обычно готовы хвататься хоть за соломинку, хоть за бритвенное лезвие. Я объяснил, что его опасения — а не уберут ли его после «явлений» в целях сохранения секретности? — вполне понятны и оправданы. Гарантией же здесь служат единственно весомые соображения — соображения пользы. Мы крайне заинтересованы в его будущих посланиях и, так сказать, закупаем их на корню. Он ведь не хуже нас понимает, что нынешний состав учеников явно не способен не то что развивать Учение, но хотя бы просто связно изложить его. Без заочного участия Иешуа в деятельности общины она, скорее всего, быстро деградирует, растеряв свой авторитет и влияние, а его замечательное Учение будет просто забыто; нам же это совершенно невыгодно. Таких гарантий ему достаточно?

Выслушавши все это с несомненным вниманием, он вдруг нагнулся, взял узелок со своей одежкой и, ни слова ни говоря, направился к дверям. А у самого выхода обернулся и произнес, обращаясь к Фабрицию (меня он вообще игнорировал), загадочную фразу: «Что делаешь — делай скорее!». И пока я судорожно соображал, что бы эти слова могли означать (ибо события Тайной вечери были, как вы помните, восстановлены нами лишь несколькими днями спустя), он успел выйти к поджидавшим на ступеньках себастийцам. Этого я никак не ожидал, а потому лишь проводил его ошалелым взглядом, буквально впав в прострацию. Клянусь Юпитером, я по сию пору не могу понять, в чем была моя ошибка, ибо решительно никаких изъянов или подвохов сделка эта не содержала!

Это был чистый нокаут. Присев на любезно освобожденный Назареянином табурет, я обратился к Фабрицию с краткой, но прочувствованной речью. Пускай я теперь — покойник, но и центуриону его блистательная затея тоже даром не пройдет. Я напоследок позабочусь, чтобы он закончил свою жизнь начальником погранпоста где-нибудь в приевфратских песках, лавируя между фракциями активных и пассивных педерастов. Тут я заметил, что мои филиппики летят мимо цели, ибо Фабриций вроде бы следит за суетой вновь оживших солнечных зайчиков, но только глаза у него совершенно остановившиеся: центурион работает. А потом он поднял на меня взгляд, будто бы только что проснувшись, и задумчиво произнес: «Черт побери, а ведь это неплохая мысль! И, в любом случае, наш единственный шанс спасти свои шкуры».

— О чем это ты, центурион?

— Простите, экселенц, я думал, вы и так поняли. Я об этой его реплике — он ведь подарил нам блестящую идею.

— Идею?

— Ну конечно: делать все так, как нами задумано, но только без его участия.

— Ну да, совсем как в том еврейском анекдоте насчет похорон без покойника; ты в своем уме, центурион?

— Разумеется. Вам что, никогда не случалось использовать в оперативной работе агентов-имитаторов?

— Имитаторов?! Постой-ка, Фабриций… Но ведь минимально критически настроенные свидетели…

— Да о чем вы говорите, экселенц! Человек, способный поверить в оживление покойника, поверит во что угодно — никуда не денется, а все «критически настроенные» так и так — отрезанный ломоть. Все равно показывать его можно будет лишь тем, кто хочет видеть Учителя воскресшим — по крайней мере поначалу, пока мы не сформируем соответствующее общественное мнение.

В общем, изначально безумная идея Фабриция становилась теперь безумной в квадрате, однако выбирать было не из чего и двигаться в той верше, в которую мы угодили, можно было только вперед — и не оглядываясь. Насчет «все делать так же, как задумано», — это, конечно, не более чем слова: план, конечно же, нуждался в существенных коррективах, причем весьма срочных. Например, все ученики и спутницы Иешуа в тот момент находились под плотным колпаком; мы приняли специальные меры, чтобы никто из них не появился на месте казни и не смог принять участие в захоронении трупов (их должны были сбросить в общую могилу, обработав до неидентифицируемости). Теперь все эти мероприятия потеряли смысл; более того, стало весьма желательным, чтобы они своими глазами увидели труп Учителя.

С другой стороны, нам теперь срочно потребовалась настоящая гробница, причем желательно находящаяся в достаточно уединенном месте. Фабриций незамедлительно нашел Никодима. Не думает ли тот, что кому-нибудь из последователей Иешуа следовало бы позаботиться о достойных похоронах Учителя? Римские власти, насколько известно советнику, собирались сбросить тела всех казненных в ров. Однако прокуратор получил сообщение о том, что тело Иешуа может превратиться в предмет различных махинаций — и учеников, и первосвященников, — а все это может спровоцировать волнения в городе. Поэтому советник уверен — в создавшейся ситуации прокуратор не только не станет возражать, если какой-нибудь уважаемый горожанин пожелает похоронить казненного с соблюдением всех обрядов, но оценит этот шаг как в высшей степени дружественный; сам Игемон хочет приставить к месту захоронения караул — «во избежание»…

Короче говоря, через пару часов эта проблема была решена. Хозяином гробницы оказался хорошо знакомый нам друг и единомышленник Никодима — Иосиф, родом из Аримафеи; он же и отправился к предупрежденному мною Пилату — просить о выдаче тела. Гробница Иосифа оказалась расположенной в достаточно глухом месте, — именно то, что нам было необходимо.

Спустя небольшое время меня разыскали — срочно к Игемону! Готовый к самому худшему, я предстал пред светлыми очами. Выяснилось, что прокуратор пребывает в совершеннейшей ярости по поводу освобождения Вараввы, «сотника» из группировки Элеазара. Или, может, азиатское солнце до того напекло мне голову, что я и впрямь решил отпустить с миром этого террориста? Не нахожу ли я, что цена прикрытия моей комбинации с Назареянином выходит слишком высокой? Я этого не находил, и разъяснил прокуратору, что Одноглазый Симон теперь имеет возможность списать на помилованного сотника все утечки информации, и прошлые, и будущие; так что нам нет нужды пачкать руки — Варавву уберут сами зелоты. Тут только до меня дошло, что в успешности самой моей комбинации Игемону даже в голову не приходит усомниться. Я вышел от него с пустотой в коленках, но с твердой уверенностью: полоса невезения (тьфу-тьфу-тьфу!) кончилась и со следующей раздачи пойдет наша масть.

Тут возникло, правда, и одно дополнительное препятствие, грозящее одним махом обрушить всю нашу изящную конструкцию. План строился в расчете на людей, хотевших видеть Учителя воскресшим; нам следовало лишь помочь им в осуществлении их сознательных или неосознанных желаний. Существовал, однако, один человек, который не задумываясь отдал бы половину оставшейся ему жизни за возможность разоблачить нашу инсценировку. Вы, проконсул, несомненно, поняли, о ком идет речь; ну конечно же, о Демиурге.

Громогласно заявив, что «воскресший Назареянин» — просто-напросто самозванец, экс-апостол Иуда станет в руках Синедриона той самой козырной шестеркой, что прихлопнет нашего туза. Более того: вновь обретя ценность для Синедриона — как ключевой свидетель, — он получит соответствующую охрану. После этого перед ним откроются просто блистательные перспективы: он сможет либо шантажировать нас (сохраняя перед Синедрионом свою легенду раскаявшегося сектанта), либо раскрыться перед иудейскими спецслужбами как бывший римский агент, делом доказавший новым хозяевам свою полезность. Таким образом, наша комбинация имеет условие sine qua non: к моменту «воскресения» Иуда должен быть мертв.

Легко сказать! Ночью мы упустили его из-под наблюдения и вплоть до полудня не объявляли розыска, ибо в рамках первоначального плана он никакой роли играть не мог. Иуда — агент высочайшего класса; даже оставаясь в Иерусалиме, он способен раствориться в этом городе так, что на его поиски уйдет не одна неделя, тогда как в нашем распоряжении — полтора дня и две ночи… Обшарив в течение часа все мыслимые укрытия нашего беглого агента и не обнаружив там никаких его следов, мы пришли к неутешительному выводу: если до послезавтрашнего рассвета Иуда не совершит какой-нибудь крупной ошибки — нам его не найти. Тогда и затевать «воскрешение» совершенно бессмысленно.

Я механически делал пометки на карте города в соответствии с постоянно поступавшими рапортами службы наружного наблюдения (она в последние часы стала работать в режиме «чрезвычайный розыск») — все лучше, чем сидеть сложа руки. Фабриций же тем временем продолжал изучать, в поисках хоть малейшей зацепки, досье Демиурга, и так уже разобранное нами по листику как минимум трижды. И вот, наконец, по прошествии двух часов, проведенных в полном молчании, центурион негромко окликнул меня; оторвавшись от карты, я увидел, что тот протягивает мне два документа — из числа последних.

— Скажите, экселенц, вот рапорт, в котором Иуда сообщает о «предательстве» Иоанна. Здесь на полях есть ваша пометка о том, что ему прямо при контакте были выплачены деньги из секретного фонда — «на ликвидацию последствий возможного предательства». А много ли было этих денег?

— Где-то около четырех сотен динариев; тебе необходима совершенно точная сумма?

— Да нет, как раз не обязательно — важен ее порядок. Дело в том, что, отправляясь с группой захвата в Гефсиманию, Иуда оставил свой денежный ящик в здании Синедриона; мои люди тем временем — я и сам не знаю зачем — заглянули в него. Так вот, в нем было всего восемнадцать монет; интересно, куда делись еще 382 (или сколько их там было)?

— Ну так это же естественно! Помнишь, как Иуда чуть не засыпался с полным ящиком денег, когда община потребовала объяснений? После той истории он стал очень осторожен…

— Вы меня невнимательно слушаете, экселенц. Меня интересует не по какой причине из ящика испарились 382 динария, а где именно они сейчас находятся.

— Так вот оно что… Да, пожалуй, ты прав: единственное, что может сподвигнуть Иуду сделать глупость, — это его алчность. Итак, Иерусалим исключается — он тогда безумно торопился обратно за город, к «своим». Присоединить эти монеты к своей основной захоронке у него времени тем более не было… Так ты думаешь — Гефсимания?

— Думаю, да. Может быть, где-нибудь еще по Иерихонской дороге, но это вряд ли — здесь все-таки нужен надежный стационарный тайник.

— Ну что же, это мысль. Сыщики пускай продолжают розыски в городе, а в Гефсимании организуем засаду из спецназовцев. И если он действительно попытается уйти из Иерусалима этой или следующей ночью (а чего ему здесь дожидаться?) — должен попасться: оставить такую заначку до лучших времен у него духу не хватит.

Итак, по части розыска Иуды было, пожалуй, сделано все, что возможно; теперь нам оставалось только ждать — клюнет или нет. А тем временем предстояло заняться другим элементом нашего плана — обеспечить «мистическое» исчезновение тела Иешуа. Завтра с утра у гробницы Иосифа появится стража; об этом позаботятся Никодим с Иосифом, Синедрион и прокуратор, — дружно не ведая, что творят. Перед нами же открывались две возможности, и теперь предстояло решить, какую из них выбрать.

Более простой вариант был таков. Следующей ночью, когда (вернее — если) мы получим сообщение о том, что Иуда ликвидирован, явиться к охраняемой римской стражей гробнице, предъявить свои удостоверения и попросту забрать тело, велев легионерам держать язык за зубами; солдаты поутру «обнаружат» вскрытую и опустевшую могилу и изобразят панику. Вариант этот действительно был прост как апельсин, однако это как раз тот самый случай, когда простота хуже воровства. Во-первых, первосвященники могли настоять на совместном карауле легионеров с храмовой стражей; вероятность этого мала, но все же существует. Во-вторых (и что гораздо важнее), это было бы прямым нарушением категорического запрета прокуратора втягивать в эти сомнительные игры каких-либо официальных лиц, в данном случае — начальника караула. Этот вариант был нами с сожалением отвергнут.

Поэтому мы начали действовать по другому варианту — более сложному и рискованному. Этот план строился на сочетании двух факторов. Во-первых, как вам, возможно, известно, проконсул, евреи изготавливают из своих покойников некое подобие египетских мумий, запеленывая их во много слоев пропитанной благовониями ткани. Иными словами — само мертвое тело под слоями материи разглядеть в принципе невозможно; именно поэтому нам было необходимо, чтобы Иешуа похоронили по полному иудаистскому обряду. Во-вторых, ни одного еврея, чтящего Моисеев закон, никакими силами нельзя заставить прикоснуться к уже погребенному трупу.

Ночью, дождавшись ухода от гробницы Иосифа с Никодимом и помогавших им спутниц Иешуа, мы извлекли из нее покойника и положили на его место тряпичную куклу, запакованную в погребальные пелены. Когда утром у гробницы появился взвод легионеров, сопровождаемый по пятам обливающимися потом членами Синедриона, наступил решительный момент. Я наблюдал из некоторого отдаления за опечатыванием гробницы, готовый немедленно вмешаться, — если, к примеру, какой-нибудь не в меру ретивый декурион начнет проявлять инициативу; хвала Юпитеру, с этим обошлось. Иудейские иерархи меня волновали в последнюю очередь. Ну заглянул один из них, с явственным омерзением, внутрь гробницы; с полуденного-то света да в темноту — много ли разглядишь? А тут ведь, голубок, щупать надо, и без дураков. Впрочем, для этих раззолоченных пней все это явно чистая проформа; вон, уже и печать прикладывают. Ну-ну, поглядим, как вы запоете послезавтра утречком…

Итак, вся подготовка была завершена. Теперь все зависело от того, успеем ли мы за оставшиеся день с ночью добраться до Иуды, а здесь пока продвижений не было никаких. Более того: выяснилось, что смахивающего на него человека видели вчерашним утром в непосредственной близости от Сузских ворот; не исключено, что мы ищем в Иерусалиме прошлогодний снег. Ничего другого, однако, нам просто не оставалось. Сыщики продолжали методично прочесывать городские трущобы и наблюдать за фешенебельными особняками; обратившись в камни, замерли в своей гефсиманской засаде спецназовцы; мы же с центурионом, уже сделав все, что в наших силах, обречены были просто ждать — в полном безделье, вися и тихонько раскачиваясь на собственных нервах.

Звезды на сереющем предутреннем небе уже почти померкли — вместе с нашей надеждой, когда в дверях, наконец, бесшумно возникла гигантская фигура. А когда командир гефсиманской засады декурион Петроний выпростал из-под плаща-невидимки руку, небрежно замотанную окровавленной тряпкой, я испытал животную радость смертника, получившего отсрочку.

…Так точно, ваше благородие, удалось, но с огрехами. Только распорядитесь немедленно врача к Руфию из второго взвода; да, тяжелый: боялись — не довезем. Так точно, есть и еще один, но это уже царапина, так же как у меня. Раненых многовато?! А вы бы сколько хотели, если брать живым бойца такого класса!? Он-то, между прочим, точно знал, что никакой пощады ему не предвидится, так что дрался — будь здоров! А главное — все это оказалось попусту; ну, в том смысле, что в итоге все равно пришлось попортить ему шкурку, а то иначе мог бы и вовсе уйти. Так что повесить-то повесили, да только вот в брюхе у него такая дыра, что кишки наружу вытарчивают, и вся поляна в кровище; в общем, «самоубийство» вышло то еще… Фельдшер уже дожидается? Благодарствую, ваше благородие. Рад стараться!

Да, с имитацией самоубийства Иуды, похоже, номер не прошел, однако не будем сердить Фортуну излишней привередливостью. В конце концов, главная цель достигнута, и теперь можно двигаться дальше — в соответствии с планом. Двигаться, кстати, надлежало молниеносно, ибо краешек неба на востоке уже отчетливо светлел, а когда мы с нарядом спецназовцев добрались до гробницы Иосифа, уже начинались предрассветные сумерки.

Сунув под нос начальнику караула — молоденькому, только что из училища, армейскому центуриону — свой золотой жетон с летучей мышью и ликторским топориком, я приказал сдвинуть камень, закрывающий вход в гробницу. И когда появившийся из склепа спецназовец выволок наружу пустые погребальные одеяния, я, глядя сквозь помертвевшего от ужаса и изумления парня, процедил: «Ну и как вы все это объясните, центурион?» И тут же, оборвав его жалобный лепет, рявкнул: «Ты соображаешь, чего натворил, недоумок?! Ведь это же международный скандал! Под трибунал пойдешь — это уж как пить дать, и моли Юпитера, чтобы тебе отделаться штрафной ротой!»

А когда почувствовал, что тот уже дозрел, и явно прикидывает — не следует ли ему заколоться прямо сейчас, не отходя от кассы, то несколько ослабил хватку и начал инструктаж: «Отправляйся в Синедрион, да поживее. Распишешь им там все, да в подробностях, как только что мне собирался: и как вы опечатывали (вместе с ними, между прочим!), и как вы тут бдели, глаз не смыкая, и что ты ума не приложишь, куда это тело подевалось — ну прямо как испарилось! Пускай они с тобой вместе голову поломают. Если сумеешь их убедить, что без чудес тут не обошлось (чем черт не шутит, евреи — народ суеверный), — твое счастье. Давай, давай, центурион, вперед — и с песней! Нам теперь всем надолго дел хватит — эту твою кашу расхлебывать…».

Да уж, предмет для размышлений у первосвященников теперь — серьезнее не придумаешь. Главное, парень в таком состоянии, что сразу будет видно — не врет; чтобы так играть панику, надо быть профессиональным актером, а не младшим офицером дальнего гарнизона, и первосвященники не смогут этого не почувствовать. Трудно предугадать, какую версию Синедрион выскажет официально и какие признания он сейчас выудит из бедняги-центуриона; для себя, однако, большинство из его членов наверняка решит, что тут и вправду имело место Чудо, а это хотя бы на время приведет их в состояние паралича.

Центурион тем временем понуро построил свой взвод, дал было команду «Вперед — шагом марш!», но вдруг замешкался; как я полагаю, не должен ли он все-таки оставить здесь караул до окончания назначенного срока? Тут уж я не выдержал, и заорал на него, пнув ногою валявшееся перед склепом погребальное одеяние: «Ты чего тут охранять собрался, Аргус недоделанный? Это тряпье, что ли?» Мало-помалу нервное напряжение последних суток начинало сказываться и на мне; а сорвался я потому, что этим ребятам давно уже пора было отсюда выметаться: на сцене с минуту на минуту должно было начаться второе действие, а его персонажам встречаться с легионерами было совершенно ни к чему.

В общем, едва мы успели разместить вокруг гробницы «ангелов в белоснежных одеяниях», как появились женщины-спутницы Иешуа. Ну, здесь все получилось как нельзя лучше: женщины немедля попадали ниц, а «ангелы», патетически возвестив им о воскресении Учителя, перешли к практическим инструкциям: «Идите, скажите ученикам и Петру, что Он предваряет вас в Галилее». Во-первых, мы с Фабрицием единодушно решили, что лидером секты отныне надлежит быть Петру — остальные на эту роль явно не тянут. Во-вторых, надо было эвакуировать учеников из Иерусалима, и притом немедленно. В создавшейся ситуации наиболее логичный для первосвященников ход — схватить нескольких учеников, подвергнуть их допросу третьей степени, получить признание в том, что тело Учителя было ими украдено и затем уничтожено, после чего немедля их ликвидировать, спрятав концы в воду. Я бы, во всяком случае, действовал именно так.

Потом у склепа появилась Мария, что из Магдалы, в сопровождении неразлучной пары — Иоанна с Петром, и нашим оперативникам пришлось срочно попрятаться: показываться на глаза мужчинам «ангелам» было, естественно, запрещено. Но затем — о удача! — Мария осталась перед гробницей в полном одиночестве; вот теперь нам настала пора ходить с козыря и опробовать на ней нашу ключевую разработку. В любом случае, испытание это лучше проводить именно сейчас. И если выяснится, что наш имитатор не в состоянии ввести в заблуждение даже одинокую, потрясенную горем любящую женщину, — значит он вообще ни на что не годен, и надо немедля выдумывать что-то иное. Сам же «первый блин» мы в случае неудачи наверняка сможем списать на галлюцинации Марии.

Надо сказать, что когда Фабриций вчера вечером впервые увидал нашего «Назареянина», он только крякнул, почесав затылок, и как-то обреченно спросил: «А ничего получше не нашли?»; я лишь руками развел. Конечно, наш эксперт по изменению внешности поработал в ту ночь на совесть, однако конечное его заключение не радовало: демонстрировать имитатора можно лишь в условиях плохой видимости (туман, сумерки, искусственное освещение) — иначе он ни за что не ручается. Именно в предрассветных сумерках и совершил свой первый выход на сцену наш солист. Дебют был, честно говоря, так себе, на «троечку»: Мария сперва решила, что видит перед собой местного садовника, и лишь разъяснения «белоснежных ангелов» убедили ее в том, что перед ней воскресший Учитель. Как бы то ни было, положительный результат был достигнут, и теперь предстояло думать, как его закрепить.

Была здесь, впрочем, и еще одна трудность. Наш агент не имел никакого представления ни о сути религиозной доктрины Назареянина, ни о деталях его предшествующей деятельности, и поэтому при явлениях ему было велено вести себя по известному принципу «промолчишь — за умного сойдешь». Тем не менее, дать вконец растерявшимся ученикам хоть какие-то разъяснения по поводу происходящего становилось жизненно необходимым; единственным же человеком, свободно ориентирующимся во всех этих религиозных хитросплетениях, был Фабриций. В тот же день советник совершил вылазку и, присоединившись к паре учеников, направлявшихся в Эммаус, на протяжении почти двух часов приводил в порядок их перепутавшиеся мысли. Результат этой встречи оказался для нас обоих абсолютно неожиданным: ученики почему-то решили, что их собеседником был не кто иной, как сам воскресший Учитель — просто «в ином облике». Их не смутил даже язык, на котором говорил с ними советник; то есть сам по себе его арамейский был, конечно, безупречен, однако имитировать мягкий галилейский выговор он даже и не пытался. Вот уж воистину неведомо — где найдешь, а где потеряешь!

А пока центурион сеял слово Божье в душах человеческих, я вынужден был заниматься куда более прозаической деятельностью — спасать бренные тела учеников, чья жизнь опять повисла на волоске. Синедрион уже объявил тот самый вердикт, которого я и ожидал — «тело украдено учениками», так что теперь становились неизбежными и все остальные предугаданные мною последствия. Ученики же, будь они неладны, проигнорировали все наши утренние предупреждения — и через «мироносиц», и через Марию — уносить ноги в Галилею. К тому моменту, как они, наконец, расчухали, что пахнет паленым, все выходы из города были уже перекрыты храмовой стражей, а тайная полиция начала прочесывать жилые кварталы.

В другое время эвакуация не составила бы особого труда: достаточно было, например, переодеть учеников в униформу себастийского ОМОНа или сирийских вспомогательных частей. Сейчас, однако, я был связан по рукам и ногам категорическим запретом прокуратора даже косвенно впутывать в эту историю римские официальные органы, а иудейские сыщики, между тем, уже дышали нам в загривок. Плюс ко всему, у нас начали путаться под ногами люди Никодима, тоже вознамерившегося спасать учеников. Этот преисполненный наилучших намерений дилетант, сам уже давным-давно находящийся под колпаком у Каиафы, был по-настоящему опасен — как не в меру общительный прокаженный, не желающий знать о своей болезни. Одним словом, к тому моменту, когда ученики оказались, наконец, собраны на одной из наших конспиративных квартир в Верхнем городе, с меня сошло семь потов. Самое интересное — эти ребята явно воспринимали все, что делалось ради их спасения мифическими «почитателями Иешуа», как нечто само собой разумеющееся. Похоже, изо всех заповедей Учителя им более всего приглянулась одна — «Будьте как дети».

Нет худа без добра — теперь эти «детки», по крайней мере, находились под нашим присмотром, и мы могли быть спокойны, что они не выколют друг дружке глаз и не будут играть со спичками. Кроме того, им поведали должное количество «страшилок», чтобы у них раз и навсегда отпала охота без спросу убегать за калитку. Реальная ситуация, между прочим, была даже серьезнее, чем та, которой их стращали. Днем в Гефсимании был обнаружен труп Иуды, и к тайной полиции в ее поисках присоединился еще и уголовный розыск, где профессионализм сыщиков всегда был выше, чем в охранке; совместными усилиями эти службы буквально вывернули город наизнанку.

Для нас, между тем, наступал решительный момент: пора было предъявлять ученикам их «воскресшего» Равви. Между тем, первый опыт с Марией особого оптимизма не внушал, а возможности для увеличения портретного сходства фигурантов наш эксперт уже выжал досуха. Положение казалось совершенно безвыходным. На полном серьезе обсудив использование иллюзионистов и гипнотизеров (прямо как в дешевом детективе), мы совсем уж было остановились на том, чтобы подбросить ученикам в светильник толику коноплевого цвета, и тут Фабриций вдруг нашел простое и изящное решение.

Он предложил изготовить нашему имитатору своего рода «удостоверение о распятии» — набор страшных ран на запястьях и щиколотках. Раны получились просто замечательные; от таких, пожалуй, не отказался бы даже самый требовательный профессионал из числа нищих-«калек». Наше творение можно было бы смело демонстрировать и средь бела дня на паперти, не то что в полутьме закрытого помещения. Кроме того, мы временно удалили из дома вечного скептика Фому — отправили его (под надежным прикрытием) на экстренную связь с «другой» группой «почитателей Иешуа». И когда внутри комнаты, где уже сгустился вечерний сумрак, внезапно появилась знакомая фигура, и были предъявлены ужасающие раны — да кто осмелился бы усомниться в увиденном?

Усомнившийся, однако, нашелся — Фома; мы, выходит, как в воду глядели, удаляя этого маловера из зала на время первого действия. Хозяин конспиративной квартиры осуществлял постоянное наблюдение за учениками (именно таким образом мы реконструировали за эти дни и Тайную вечерю, и целый ряд других эпизодов). Он и доложил, что Фома на нашу удочку не клюнул и посулил при следующей встрече пощупать пальцами — что это за такие интересные раны на щиколотках и запястьях, что не мешают человеку ни ходить, ни чистить рыбу. Черт побери, в логике ему никак не откажешь!

Я сгоряча предложил было ликвидировать Фому, представив это Божьей карой за неверие, однако Фабриций решительно воспротивился — «Это же будет шито белыми нитками, экселенц! И потом, нам нужно вселить в них веру, а не страх, иначе вся эта затея бессмысленна». На протяжении всей следующей недели, которую община провела под домашним арестом, друзья обрабатывали упрямца, и тот потихоньку начал сдавать позиции. Самое большое впечатление, однако, на него почему-то произвел рассказ об Эммаусском явлении, который мы не преминули довести до учеников. Короче говоря, когда «Иешуа» вновь возник внутри запертого дома и обратился непосредственно к Фоме: «Подай перст твой, и вложи его в раны мои, и не будь неверующим, но верующим!» — этот блеф отлично удался. Фома в раскаянии пал на колени, и инцидент был исчерпан.

Тем временем полицейская активность в Иерусалиме пошла на убыль, и мы, с соблюдением всяческих предосторожностей, перебросили учеников домой, в Галилею. Здесь опять начались неприятности, ибо все они немедленно перессорились; еще во время своего Иерусалимского сидения эти ребята начали всерьез обсуждать животрепещущий вопрос — кто из них больше всех любил Господа? Мы поначалу не придали этому значения: дети — они и есть дети. К сожалению, в Галилее процесс пошел ураганными темпами; мы и глазом не успели моргнуть, как Иоанн всерьез начал тянуть одеяло на себя, а четверо вообще откололись и начали проповедовать — по собственному разумению — такое, что Фабриций только за голову хватался. Бедняга Петр, между тем, совершенно растерялся и утратил контроль над ситуацией в общине.

Следовало немедленно вмешаться, пока община не распалась вовсе. Фабрицию пришлось повторить свой эммаусский опыт на Генисаретском озере. Даже не пытаясь впрямую выдать себя за Учителя (эта неопределенность позволяла ему, в случае чего, отыграть назад и заявить о себе как о «посланце»), советник, тем не менее, произвел на учеников куда более яркое впечатление, чем наш декорированный ранами имитатор. Результат и на этот раз превзошел все ожидания: Фабрицию удалось и подтвердить лидерство Петра, и аккуратненько осадить Иоанна, и восстановить треснувшую было монолитность общины.

Между тем, наступала пора для завершения операции. Галилейская почва была уже достаточно подготовлена для посева (их земляк оказался-таки Мессией, что бы там не говорили эти спесивые иудеяне!), и теперь самое время было устроить публичную демонстрацию. Ее мы и осуществили на Горе Галилейской, где как-то вечером наш имитатор явился толпе в несколько сот человек, предводительствуемой вновь объединившимися учениками. Конечно, лучше было бы продемонстрировать народу Фабриция, дабы тот произнес соответствующую проповедь, однако здесь нас подстерегала опасность иного характера. Слух о «явлениях» давно уже достиг властей; хотя все подходы к месту надежно контролировали наши люди, в толпе почти наверняка были и иудейские агенты, а среди них случайно могли оказаться и знающие в лицо советника по культуре.

Головы у учеников опять пошли кругом, ибо воспоминания о Генисаретском явлении были еще слишком свежи в их памяти, и кое-кто из них возроптал. К счастью для нас, строптивцы в итоге не устояли перед напором ими же и порожденной молвы о Мессии. Нам, однако, пришлось в итоге отказаться от тщательно проработанной финальной инсценировки с «вознесением Господа на небеса». Фабриций заявил, что теперь общественное мнение уже сформировано настолько, что вполне можно ограничиться и просто массированным выбросом слухов о событии — результат будет точно таким же. Так оно и оказалось.

И вот, когда операция «Рыба» была уже практически завершена, меня внезапно вызвал к себе на ковер Игемон. В последнее время в Палестине наблюдается необъяснимый рост популярности подрывного учениянекого Иешуа Назареянина, благополучно казненного около месяца назад, но потом якобы «воскресшего». Известно ли мне, что у иудейских властей возникли подозрения, будто бы это «чудесное» событие инспирировано некими «внешними силами», и Синедрион начал соответствующее расследование? А если известно, то какого черта я ничего не предпринимаю? А если предпринимаю, то почему не докладываю об этом? Понимаю ли я, какую гигантскую опасность для власти Кесаря представляет усиливающееся учение Назареянина? Это хорошо, что понимаю; а то вот давеча прокуратора посетили первосвященники, так они думают, будто они одни такие умные…

— Короче говоря, необходимо немедленно начать расследование, параллельное синедрионовскому. И если действительно в наших структурах будут выявлены отдельные личности, которые, используя служебное положение, сознательно или по недомыслию ворожат мятежникам… Когда доложить результаты? Вчера!!! Пошевеливайся, трибун, и спаси тебя Меркурий — покровитель воров, если к этой истории и вправду приложили руку твои люди! — Тут Игемон привстал, упершись кулаками в столешницу, и рявкнул: «Именем Кесаря!!» Я молча козырнул и вышел — строевым шагом.

Что бы это все могло значить? И чем дальше я над этим размышлял, тем больше мне не нравилась необъяснимая истерика прокуратора. Конечно, в заключительной фазе операции мы немножко наследили, однако ситуация нами полностью контролировалась, и оснований для паники не было решительно никаких. За пределы нашей службы никакие утечки в принципе невозможны, поскольку даже внутри нее никто кроме нас с Фабрицием не в силах сложить осмысленную мозаику из разнообразных оперативных мероприятий последнего времени. Единственный, кто владеет самоценным фрагментом информации — наш имитатор; им действительно придется пожертвовать, но тут никаких проблем вроде бы не предвидится.

А остальные… Петроний с его ребятами? — занимались ликвидацией перебежчика, и ничего более. Оперативники, задействованные в операциях прикрытия? — должны были оградить учеников от самосуда, могущего спровоцировать беспорядки. Руфий, умерший-таки от перитонита на третий день после захвата Иуды? — был убит на месте при ночном нападении террористов на римский патруль близ Эммауса (поди проверь!). «Ангелы в белых одеяниях» и эксперт по изменению внешности? — гм… Да, пожалуй… Наш резидент в княжестве Самосата недели три назад сообщал о резко возросшей активности парфянской разведки и, как водится, жаловался на некомплект личного состава; пожалуй, следует удовлетворить его запрос. Что там еще? Финансовые отчеты? Ну, с этим у меня всегда был порядок — комар носа не подточит. Чего же все-таки хочет от меня прокуратор?

Боюсь, что дело тут вовсе не в расследовании Синедриона (эти еще ничего не накопали, да и накопать не могут), а в чем-то куда более серьезном. То ли в сферах произошли какие-то крупные, но неразличимые пока с моего пигмейского уровня сдвиги. То ли прокуратор сам пришел к выводу, что посеянные нами семена всходят слишком уж дружно и буйно, и единожды выпущенного джина уже не загонишь в кувшинчик «противодействия еврейскому экстремизму». А коли так, то проводимая мною сейчас зачистка концов имеет вполне прогнозируемый и печальный для меня лично финал: я и живу лишь до того момента, пока не закончу эту работу. Придя к сему неутешительному выводу, я немедленно сел за составление документа о ходе операции «Рыба» — того самого, что Вы, проконсул, держите сейчас в руках.

Однако работа есть работа. И я отправился навестить приболевшего простудой советника по культуре, а заодно и обсудить с ним мероприятия по заметанию «римского следа» в последней фазе операции «Рыба». Игемон, например, сам изрядно натоптал на нашем начищенном паркете со своими неуклюжими попытками добиться судебного оправдания Иешуа. Мне теперь приходилось распускать слухи о том, что Пилат якобы действовал по наущению своей жены, имевшей во сне «откровение свыше». Эта нелепая сплетня (прокуратор отродясь не был женат) удивительным образом пошла в народе буквально «на ура». Следовало также позаботиться о слухах, будто бы Иуда и вправду покончил с собой, и еще о многом другом.

Советник встретил меня без особой радости. В последнее время он, пользуясь тем, что аврал закончился и напряжение спало, практически устранился от работы над «Рыбой» под предлогом болезни. В действительности же Фабриций, как я и предполагал, просто погрузился с головой в черную меланхолию; такое случалось и ранее, однако никогда еще эти приступы не бывали столь тяжелы и продолжительны. Равнодушно выслушав все мои соображения, он, явно через силу, погрузился на пару минут в размышления, а затем заметил, что если я в будущем решу пожертвовать частью учеников Иешуа (дабы преследования со стороны официальных властей подняли авторитет секты в глазах народа), то Петра мне следует спасать при любых обстоятельствах и «не считаясь с потерями». Кроме того, он рекомендует вовлечь в деятельность общины «назореев» (так теперь именовали себя последователи Иешуа) какого-нибудь высокообразованного идеолога из числа фарисейских ортодоксов. Эта последняя идея показалась мне совершенно нелепой; памятуя, однако, о том, что советник обыкновенно слов на ветер не бросает, я решил обдумать ее на досуге.

— Впрочем, может быть, ты по выздоровлении сам и составишь на эту тему оперразработку?

— Возможно, — равнодушно кивнул советник. — Скажите-ка мне лучше вот что, экселенц: как и когда Иуда получил свою агентурную кличку — «Демиург»?

— Понятия не имею: она ведь у него еще со времен спецназа. А что это тебе вдруг?..

— Да так… Просто я все эти дни размышлял, отчего это Он тогда, в претории, обратился ко мне со словами: «Что делаешь — делай скорей!» — и вот давеча нашел ответ. Все дело в том, что мы с Иудою тезки: Фабриций — Демиург, два сапога — пара… Вот я и интересуюсь — а не было ли все это предопределено уже в тот момент, когда Иуде подбирали псевдоним?

Признаться, я не сразу понял, что он имеет в виду.

— А-а-а! Вот ты о чем… Действительно, два «Мастера»!.. Ну и что ж с того? Уж не хочешь ли ты сказать, что Иешуа была известна агентурная кличка Иуды? Тогда ведь остается допустить, что он вообще знал о «Рыбе» все!

— Полагаю, что именно так оно и было.

Я уставился на советника. Шутит, что ли? Нашел время…

— Попытайтесь тогда придумать этой Его фразе другое объяснение, экселенц.

— Не впадайте в панику, центурион! Утечка по «Рыбе» совершенно невозможна — ну, разве что вы сами и есть ее источник; а раз нет — остается только случайность. Уж вам-то должно быть известно, что случаются и более странные совпадения; вспомните, к примеру, на чем тогда завалилась парфянская сеть в Десятиградье!

Фабриций некоторое время внимательно разглядывал меня (мне почему-то показалось, что с сожалением), а затем произнес — сухо и как-то окончательно: «Как вам будет угодно, экселенц. Совпадение — так совпадение. И давайте забудем об этом разговоре». А ведь он совсем плох, вдруг понял я.

— Послушай-ка, центурион. Сдается мне, что кое-кому сейчас самое время отдохнуть. Поезжай в Антиохию, а если хочешь — в метрополию, встряхнись там как следует. С завтрашнего дня ты в отпуске; считай, что это приказ.

— В отпуске… Это интересная мысль, экселенц, — задумчиво произнес советник и вдруг тихонечко рассмеялся. Странный это был смех — у меня от него как будто проползла по хребту ледяная сороконожка; а может… да нет, зрачки вроде бы в норме…

Тут-то мне и попалась на глаза пухлая рукопись, лежащая на письменном столе советника; чтобы сменить тему, я вежливо спросил — не вернулся ли тот к своим переводам с хананейского, в порядке лечения от хандры. Фабриций, отчего-то смутившись, принялся объяснять, что рукопись эта (он называл ее «Документ Q» — видимо, от «quaesitio») — выполненный им литературный перевод на греческий всех известных ему из агентурных источников проповедей Иешуа, а также описание происшедших в Иерусалиме событий; последнее, разумеется, полностью очищено от каких бы то ни было оперативных деталей. Он полагает, что все эти свидетельства никоим образом не должны пропасть для истории. Одним словом, ушел я в твердой уверенности, что мы с центурионом мыслим и действуем одинаково, с той лишь разницей, что я страхуюсь от Предосторожности Игемона, а центурион — от моей; это нормально, тут обижаться — грех.

Не то чтобы меня встревожили измышления центуриона о сверхъестественном всеведении Иешуа — вовсе нет. Мне, конечно, здорово не понравился сам резидент, однако за годы совместной работы я как-то попривык к его странностям. И все-таки была, была в той сцене какая-то упущенная мною несообразность, и на протяжении всего дня она преследовала меня подобно соринке в глазу, причем чем дальше, тем сильнее.

Раз за разом прокручивал я в памяти весь эпизод — деталь ускользала. Лингвистические экзерсисы советника относительно Фабриция-Демиурга? — чепуха. Его странный смешок? — явно теплее, но все равно не то… Странно, голову даю на отсечение, что деталь эта лежит где-то на самой поверхности! На самой поверхности… Пень с глазами! Ведь рукопись советника лежала прямо на столе; на столе, а не в тайнике — как у меня…

А вот теперь все и вправду стало ясно. Значит, Фабриций действительно развалился на куски, послав все на свете к чертовой матери; и он, похоже, в таком состоянии, что способен на самые безумные выходки — вплоть до того, чтобы и вправду пустить по рукам свой «Документ Q». Советнику, между тем, не хуже моего известны правила игры, и первый их пункт гласит: разведчик, утративший над собою контроль, становится источником смертельной опасности для своей организации, а потому подлежит немедленной изоляции. Страшно подумать, что может натворить слетевший с катушек резидент, в чьих руках находятся и сохранность всей долгими годами создаваемой агентурной сети, и, между прочим, жизнь составляющих ее людей. Вот потому-то в нашей с Фабрицием профессии и не существует такого понятия, как «простительная человеческая слабость», а есть расстрельная статья 17-б — «Измена Родине в боевой обстановке».

Вот так. Думал, что все следы «Рыбы» уже прибраны, методично подчищал последние мелочи, а главную-то опасность, как выяснилось, чуть не проморгал. Итак, для начала надлежит, не теряя ни минуты, взять центуриона под колпак и перекрыть все его каналы связи — тут все ясно и безвариантно. А вот теперь думай: есть ли хоть малейшая зацепка, чтобы все-таки отмазать этого дурака от вышки?

Еще пару месяцев назад я мог бы его тихонечко «положить на сохранение» в одну из наших охраняемых загородных резиденций, а там, глядишь, как-нибудь бы рассосалось. Однако теперь — согласно новейшей инструкции — дело немедленно перейдет в ведение внутренней контрразведки, а я утрачу над ним всякий контроль. Дальнейший ход событий очевиден: несколько суток конвейера — и советник развинтится на всю резьбу; в числе прочего выплывет и правда об операции «Рыба»… Не каждый день идеологически выдержанным бездельникам из внутренней контрразведки перепадает такой лакомый кусочек — реальный заговор главы провинции и региональных руководителей двух секретных служб Империи (а как еще прикажете называть «Рыбу»?); уж эти-то, будьте уверены, его из зубов не выпустят. Так вот чего в действительности добивается от меня прокуратор!.. Собственно, тут и возразить-то нечего: Фабриций действительно ни при каких обстоятельствах не должен попасть в руки следствия; я имею в виду — живым.

Размышляя на эти печальные темы, я чисто механически запросил для ознакомления досье Фабриция. Посланный вернулся, однако, с пустыми руками: два часа назад досье было истребовано Квинтом Симплицием, новым шефом внутренней контрразведки. Мой запрос уже доведен до его сведения, и тот просил передать, что в ближайшее время лично вернет мне все эти материалы; в шесть пополудни меня устроит? Я ощутил внезапную тошноту и удушье — как от точного тычка в солнечное сплетение.

Вот и все. Фабриций доигрался: акула безошибочно учуяла в воде привкус крови, и теперь ее ничто не остановит. Мне же — ради спасения «Рыбы» и наших с прокуратором голов — надлежит немедленно обрубить все концы, выходящие на попавшего под колпак советника. Проблема в том, что не только прикрыть, но и даже ликвидировать его уже невозможно: для меня и моих людей он теперь стал «неприкасаемым». Тогда… Тогда мне, кажется, настала пора в очередной раз замириться с коллегой Нафанаилом. Смерть от кинжала диверсантов из Отдела специальных операций — легкая смерть, и, ей-Богу, это самое лучшее из того, что может ожидать центуриона. Не сомневаюсь, что он и сам одобрил бы это решение. Такие дела.

— …Возвращаю вам это досье, любезный Афраний. Мне кажется, его содержимого вполне достаточно для немедленного отстранения центуриона Фабриция от работы — это для начала. У меня ведь нюх на оборотней; клянусь Плутоном, я и этого выведу на чистую воду в ближайшие дни!

— Вот как? И на какую же из вражеских служб, по вашим данным, работает центурион?

— Да при чем тут это! Неразборчивость в связях, личная нескромность, высказывания, попахивающие «оскорблением величества»… И главное — ведь он же не сегодня-завтра сделает себе обрезание! А может, и уже сделал, а?

— Гм… Боюсь, квестор, что Главное разведуправление Империи — а оно одно только вправе отстранять от работы своих резидентов — может не счесть ваши доводы достаточно вескими.

Этот бесцветный человечек с дряблыми, какими-то перепончатыми лапками убил больше поданных Кесаря, чем любой из вражеских полководцев, и явно не собирался останавливаться на достигнутом. Квинт Симплиций выдвинулся в Риме во время последних чисток — да так резво, что сам Сеян, похоже, начал опасаться своего бывшего вольноотпущенника, а потому быстренько произвел его в надлежащий чин и сплавил на край света — в Иудею. Самое место для антисемита с наклонностями хорька в курятнике…

— В том-то и дело, Афраний, что ГРУ наверняка начнет его покрывать — честь мундира, кастовая солидарность и все такое. Но вы ведь, как я вижу, тоже копаете помаленьку под этого аристократишку — не просто же так вы полезли в его досье, а? Так, может, объединимся: передайте ваши материалы по центуриону нам, просто чтобы появился формальный повод для ареста, всего на несколько часов. А за это время — гарантирую! — мои специалисты получат от него такие признания, что его ГРУ-шное начальство не посмеет ерепениться. Весь навар за разоблачение этого перерожденца и двурушника, естественно, пополам; ну что, по рукам?

На чем же он собрался меня ломать? Козыри свои пока прячет в рукаве. Если только… если только это все не чистый блеф. Ну-ка, обострим игру.

— Признаться, я не вполне вас понимаю, квестор. Что — конкретно — вы собираетесь инкриминировать Фабрицию? Несанкционированные контакты с парфянскими дипломатами? поддержку какой-нибудь еврейской подрывной организации? что? (Ну же!..)

— Ну, если бы мы уже располагали такими данными, так зачем бы я стал к вам обращаться?

А он, часом, не сумасшедший? Уму непостижимо — неужто он вправду ожидает, что я так вот, за здорово живешь, сдам своего сотрудника? Хотя черт знает, может у них там, в метрополии, это теперь в порядке вещей.

— Так значит, ничего конкретного у вас на руках нет — ну, если не считать вашего «нюха». Мне это, признаться, как-то непривычно: Фабриций все ж таки офицер разведки, не хрен с бугра…

— Подумаешь, «офицер разведки» — тоже мне, персона королевской крови! Да знаете ли вы, сколько сенаторов сидели передо мной на привинченном к полу табурете? Не считая патрициев и всякой шушеры из всадников, вроде здешнего прокуратора; эх, было времечко!.. Так значит, как я понимаю, от сотрудничества вы отказываетесь; что ж, не хотите — не надо, обойдемся без вашей помощи. Только вот иронизировать насчет моего нюха я вам не советую, Афраний, ох как не советую!

— Ну, раз уж речь зашла о вашем нюхе, то позвольте вам напомнить об одном деле трехнедельной давности. В нашей Галилейской резидентуре произошел тогда крупный провал, и мы, как всегда в таких случаях, начали внутреннее расследование. Однако кое-кто — не будем тыкать в него пальцем — решил быстренько заработать на этом деле орденок в петлицу; он полагал, что поймать настоящего шпиона ничуть не сложнее, чем выбить из перепуганного обывателя признание в «оскорблении величества». И пока я в Тивериаде определял на ощупь — какие из наших явок засвечены, а какие нет, вы, квестор, размахивая новейшими инструкциями, добились изъятия дела о галилейском провале из моего ведения и передачи его в вашу службу. И вы еще, помнится, публично посулили тогда найти виновных в течение трех дней. Так вот, я сейчас обращаюсь к вам вполне официально — как Координатор спецслужб Империи по Юго-восточному Средиземноморью: извольте доложить, насколько продвинулось с той поры ваше расследование?

— Ну, нами проводится агентурная работа… И эти… Оперразработки… В конце концов, я по своему рангу не обязан вникать во все детали!

— Детали меня тоже не интересуют, квестор. Установлен ли источник утечки? Да или нет? Не слышу ответа!.. (Обостряй, все время обостряй — пусть-ка он сходит со своего козыря!) Произошел крупнейший за последние годы провал — а вы отстраняете от расследования настоящих профессионалов и заменяете их людьми, которые только и умеют, что отбивать печенки подследственным. Мои оперативники в Галилее ежечасно рискуют шкурой — а вы тем временем обнюхиваете их анкеты на предмет еврейских родственников…

— Па-азвольте!..

— Не позволю!! Может, вы и запамятовали, любезный, — так я вам напомню: ваша служба называется «внутренней контрразведкой», и первейшая ваша обязанность — обеспечивать безопасность добывающих сетей. А вы тут занимаетесь всякой хренью!!!

— Значит, так: Иерусалимский резидент ГРУ — откровенный юдофил, но это все, по-вашему, «хрень»; я вас правильно понял, трибун?

— Именно так. Я, к вашему сведению, тоже юдофил.

— ?!?

— Разведчик, любезный мой Симплиций, обязан любить своего врага, любить трепетно и нежно — иначе он никогда не сумеет нащупать его сонную артерию.

— Для меня это все слишком сложно, достопочтенный Афраний; я ведь из простых, гимнасиев не кончал… Мой долг — и как подданного Кесаря, и как истинного арийца — проинформировать его высокопревосходительство Сеяна о том, что руководство местных Органов утратило политическое чутье и национальное самосознание и пошло на поводу… — Он произносил все это внушительно, веско, ну прямо «Цицерон против Катилины» — и вдруг ни с того ни с сего завопил, срываясь на визг: «Я вам тут всем покажу, как превращать Органы в синагогу, слышите, вы!!»

Я откинулся в кресле и на секунду прикрыл глаза, боясь поверить своему везению; Господи, неужто пронесло? Выходит, я просто испугался собственной тени: этот охламон так и не сумел накопать ничего конкретного — ни по «Рыбе», ни по последним Фабрициевым фокусам. Вечная история с этими борцами за чистоту расы: гоняются — глаза поперек — за фантомами, а реальную угрозу в итоге не замечают, пока их не шандарахнут кастетом по затылку.

— Прежде чем вы уйдете, квестор, я хотел бы поведать вам одну назидательную историю. Вы, помнится, давеча поминали «оборотней» — это как раз об них. Так вот, я уже некоторое время как наблюдаю за неким номерным счетом в Антиохийском банке… Что вы на меня уставились, как на Медузу Горгону? Присаживайтесь поудобнее и слушайте. Не угодно ли вина? Настоящее фалернское — рекомендую… Так вот, счет этот принадлежит… ну, скажем, господину N. Оный господин достаточно влиятелен и бесперечь торгует этим своим влиянием в пользу нескольких палестинских фирм. Знаю, знаю, что вы хотите сказать, любезный Симплиций: на такие шалости по нынешнему времени никто уже не обращает внимания. И даже то, что наш N — сотрудник Органов, тоже не Бог весть какое диво. Господина N сгубила не коррумпированность, а, как это ни смешно, некомпетентность; он, к несчастью для себя, ни уха ни рыла не смыслит в том деле, за которое получает жалованье… Что я имею в виду? Дело в том, что среди фирм, оплачивавших его «консультативные услуги», есть такая строительно-подрядная компания «Мафусаил и сыновья». Надеюсь, вам-то — в отличие от N — известно, что это одна из подставных фирм разведотдела Корпуса храмовой стражи?.. Неужто не знали? — ну, квестор, тогда у меня просто нет слов, во всяком случае цензурных. Впрочем, это бы еще тоже полбеды, если бы не одна деталь. Последний — и самый крупный — перевод от «Мафусаила» был перечислен на счет господина N двадцать второго марта — на следующий день после того, как посыпалась галилейская сеть. А сам N тем временем, нарушая ведомственную принадлежность и субординацию, добивается, чтобы расследование дела об этом провале оказалось именно в его руках — с чего бы это? Как вы думаете, любезный Симплиций, если я официально передам во внутреннюю контрразведку соответствующие документы, за сколько часов ваши специалисты добьются исчерпывающих признаний от этого оборотня? А мы бы тогда спокойно закрыли дело о галилейском провале… Что-что?.. Попить? — вон кувшин, слева от вас… Да не лейте вы на себя, смотреть противно! Любишь кататься — люби и саночки возить.

— Не-е-ет!!! Клянусь вам, трибун, я невиновен! Это ошибка, чудовищное совпадение!! Чем хотите клянусь — могилой матери, здоровьем дочки… Девочка ведь у меня хворает… четырех годков… тростиночка моя… Она уж и не вставала почти, а здешние-то лекаря, оказывается, могут… Но они же за свои снадобья по четыре сотни зараз дерут, гниды пархатые, у меня таких денег сроду не бывало! Тут мне и подсватали этих — ну, из «Мафусаила», а я устроил для них подряд на строительство казарм в Кесарии, и еще там по мелочам… Но чтобы наших ребят продавать жидам — не было этого, поймите, не было!!

Я с брезгливым любопытством наблюдал за агонией этого слизняка. Вот ведь интересно: больше года в Центре ходили перед ним на цырлах и безропотно давали себя резать — оптом и в розницу — за «оскорбление величества»; какова же им всем после этого цена, не как людям — как профессионалам? А этот, видать, и вправду вообразил, будто я затеял трудоемкую и дорогостоящую операцию по размотке его банковских счетов затем лишь, чтобы передать нежную шкурку шефа внутренней контрразведки в лапы его собственных живодеров. Недоумок.

— По-моему, квестор, вы еще не до конца осознали ужас своего положения. Ведь шпионаж — это вам не «наведение порчи на Кесаря посредством черной магии». Тем, кто будет вас допрашивать, понадобятся не признания, а информация — связные, пароли, явки, детали и сроки конкретных операций. Вам будут задавать эти вопросы час за часом, день за днем — пока вы не потеряете рассудок от пыток, и лишь тогда прикончат. Впрочем, вам ли не знать, как выглядит мясо под выдранными ногтями…

Кажется, пора заканчивать спектакль, а то ведь, неровен час, обделается… А, ч-черт! Похоже, уже; точно…

— К вашему счастью, квестор, я-то как раз не сомневаюсь, что вы просто мелкий взяточник, попавший как кур в ощип: для агента-двойника у вас, извините, сфинктер слабоват. И я готов прикрыть — под свою ответственность — ваши шашни с «Мафусаилом», но это, как вы догадываетесь, несколько изменит характер наших отношений. Берите вон на столе бумагу и ручку, и пишите… Да хоть по диагонали… «Добровольное обязательство о секретном сотрудничестве. Точка. Я, Квинт Симплиций, настоящим обязуюсь…» Написали?..

Одним словом, проконсул, с этого направления «Рыба» теперь кажется прикрытой достаточно надежно, и безопасность операции не внушает более опасений. (Кстати: когда люди из «Мафусаила» придут вербовать Симплиция — зря, что ли, они его прикармливали? — мы обзаведемся отличным каналом стратегической дезинформации.) Синедрион же, как и следовало ожидать, не сумел обнаружить никаких доказательств причастности Рима к загадочным событиям в Иерусалиме и Галилее. Более того. Задним умом первосвященники вполне оценили, какие возможности для разоблачения «явлений» открывали бы сейчас свидетельства Иуды — останься он в живых. Поэтому тайная полиция, покрывая свой прокол (не уберегли ключевого свидетеля!), обеими руками ухватилась за подброшенный нами слух о «самоубийстве» Иуды. Это именно их усилиями смехотворная байка о том, что человек с проникающим ранением в области живота собрал последние силы и повесился от угрызений совести, стала непреложным фактом.

Впрочем, один самоубийца в этой истории действительно есть. Спустя несколько часов после нашей с ним встречи иерусалимский резидент Главного разведуправления Империи, генерального штаба центурион Гай Фабриций, завершив, наконец, все никак не дававшийся ему перевод хеттского гимна, осушил чашу своего любимого цекубского и закололся табельным мечом. Мои люди к тому времени уже наглухо прикрыли советника — будучи уверены в том, что страхуют живца в некой рискованной агентурной комбинации. Каким-то образом почуяв неладное, они проникли в квартиру; советник, как выяснилось, опередил их буквально на минуты — кровь на полу была еще теплой. Так что теперь правду об операции «Рыба» знают лишь два человека на свете: я и прокуратор Иудеи… То есть, виноват: как раз теперь состав пары несколько изменился: Вы, проконсул, добавились, а я, соответственно, выбыл.

Самоубийство, между прочим, было самое что ни на есть настоящее, хотя поверить в это, наверное, трудно. Я и сам, грешным делом, подумал тогда, что это Игемон, раздраженный моей непонятливостью, решил форсировать события. На следующее утро, однако, я получил предсмертное письмо центуриона — оно хранится пока в моем личном архиве. Тот пишет, что сделал для обеих своих Империй — и нынешней, и той, будущей — все, что было в его силах (в частности, только что передал в надежные руки «Документ Q»), и теперь выходит из игры. Что ему смертельно надоело переводить с мертвых языков и охотиться на живых людей. Что проведенная операция — своего рода шедевр, выше которого ему все равно уже не подняться, а его всегдашней мечтой было уйти непобежденным. Но самое главное: советнику попросту не терпится узнать — как в конечном счете оценил его работу Он? — а это, понятное дело, возможно лишь при личной встрече.

А действительно, как? Я так и не нашел ответа на этот вопрос, хотя размышлял над ним в эти дни предостаточно. Что поделаешь, я способен мыслить лишь логически, а эта задача в рамках логики, похоже, нерешаема. Так что теперь, проконсул, у меня есть перед Вами одно — пусть и сомнительное — преимущество: когда Вы дочитаете до этих строк, мне наверняка уже будет известен искомый ответ. Абсолютно точный ответ.

Иерусалим,

28 мая 788 года от основания Рима

Начальник тайной службы при прокураторе Иудеи

военный трибун Афраний

Чиста английское убийство: Кто и зачем убил Кита Марло — экстравагантного гения, «поэта и шпиона»?

По большому счёту мент и писатель — родственные души. (…) И существует ли на свете более трудный жанр, нежели заключение следователя по уголовному делу? Тут, как и в писательском ремесле, главное — достоверность. Стоит дать волю фантазии — утрачивается правдоподобие, если же рабски копировать действительность — исчезает состав преступления.

Евгений Лукин

Настоящий писатель планирует роман как секретную операцию — впрочем, и вошедшие в историю секретные операции планировались как романы.

Борис Локшин

Кристофер (Кит) Марло сам по себе был одним из ярчайших воплощений великолепной Елизаветинской эпохи — со всеми ее пиратами-культуртрегерами и царедворцами-авантюристами, с заработавшими на полную мощь социальными лифтами и средней продолжительностью жизни, возросшей вдруг до уровня, что будет повторно достигнут лишь к середине XIX века, ну и как итог — с победой над тогдашним мировым гегемоном, Испанией, в режиме «Давид и Голиаф». «Английский поэт, переводчик и драматург-трагик, наиболее выдающийся из предшественников Шекспира, разведчик» (Википедия); «Кристофер Марло: поэт и шпион», как значится в заголовке одной из недавних его биографий.

«Сын башмачника» (на самом деле — мастера цеха сапожников и дубильщиков, это всё-таки мидлкласс) из Кентербери, доучившийся, по именной стипендии, до магистра в аристократическом Кембридже — где и был, по доброй английской традиции, рекрутирован разведслужбой сэра Фрэнсиса Уолсингема. «В английской столице за ним закрепилась репутация курильщика^[23], распутника, скандалиста, дуэлянта, атеиста^[24] и содомита»; насколько та репутация соответствовала действительности — вопрос отдельный (и мы к нему еще вернемся), но персонаж по любому был яркий, чего уж там… Яркий до того, что даже смерть этого экстравагантного ренессансного гения — «зарезан в кабацкой драке» во вполне приличествующие истинному поэту 29 лет — смотрится едва ли не естественной:

Означенная «смерть поэта в кабацкой драке» возникла, похоже, в виде слуха, добросовестно зафиксированного в своеобразной «литературной энциклопедии» тех лет «Palladis Tamia» (1598) — «Был зарезан трактирным слугой, приревновавшим его к любовнице»; слуха, перешедшего в результате бесконечных повторений в категорию общеизвестных фактов. И вот историку и шекспироведу Лесли Хотсону (1925)^[25] пришла в голову гениальная в своей простоте идея: ведь если там было убийство, то, надо полагать, имело место и какое-никакое следствие; и чем строить умозрительные гипотезы, может для начала поискать в архивах документы того следствия — вдруг они уцелели? Каковые документы он и обнаружил, вполне триумфально, в городском архиве Дептфорда — где они пылились, никем ни разу не востребованные, с того самого июня 1593 года.

Самое интересное — что протокол коронерского расследования, как выяснилось, во многих существенных моментах совпадает с тем, что было описано Уильямом Воэном (William Vaughan) в его изданной по горячим следам «Золотой роще» (1600). То есть кое-кто из современников был вполне «в теме», и Шекспир в пьесе «Как вам это понравится» (1599) весьма прозрачно намекает на действительные обстоятельства гибели Марло — когда пишет о «непонимании», которое иной раз «убивает человека вернее, чем большущий счет в маленькой комнате (it strikes a man more dead than a great reckoning in a little room)».

Так вот, никакого «кабака» и «пьяной драки» (это всё — из статьи о Марло в фундаментальном оксфордском Биографическом словаре 1917 года) там не было и в помине. Была комната семейного пансиона вдовы Элеоноры Булл — тихое, в высшей степени благопристойное заведение. В Лондоне в ту пору как раз приключилась очередная вялотекущая чума, и состоятельные горожане, вслед за королевским двором, эвакуировалась из столицы кто куда мог; в том числе и в Дептфорд, на другой берег Темзы — так что пансион был битком набит «чистой публикой».

Утром 30 мая там объявилась четверка джентльменов, занявших заказанную загодя комнату; провели они там в общей сложности более 9 часов; довольно много съели, а выпили сущую чепуху; по ходу дела выходили прогуляться в сад, играли в триктрак — «игру хитрую, требующую самообладания, смекалки, чистоты духа и ясности мышления» и постоянно вели между собой какие-то тихие разговоры (стенки в пансионе тоненькие, соседям всё слышно).

На десятом часу этого чинного времяпрепровождения джентльмены ни с того ни с сего заспорили — кому платить по счету? Кит Марло («мастер клинка», виртуозно обращавшийся со всякого рода железом), на почве внезапной личной неприязни, набросился на некого Ингрэма Фрайзера (по описаниям — совершеннейшего божьего одуванчика), завладел его кинжалом (ценою 12 пенсов, как пунктуально отмечено в протоколе) и причинил тому легкие телесные в виде двух порезов, по паре дюймов каждый. Перепуганный Фрайзер каким-то чудом перехватил руку дебошира, пытаясь вырвать оружие — а тот возьми да и напорись глазом на собственный кинжал… На этом месте, конечно, подмывает процитировать анекдот: «…И так — семнадцать раз подряд», но там хватило и одного: лезвие прошло сквозь глазницу в мозг, мгновенная смерть, такие дела.

Всё следствие уложилось в полдня; поскольку Фрайзер имел в Дептфорде репутацию человека почтенного и к насилию совершенно не склонного (а Марло — совсем наоборот), коронер, вместе с жюри присяжных, постановил, что дело ясное: законная самооборона. Достукавшегося («Наконец-то!..») скандалиста по быстрому прикопали во дворе местной церкви Св. Николая, не озаботившись даже надгробьем («Торчок, пидор, и вообще — безбожник! Пусть еще спасибо скажет, что хоть в освященной земле!..»), поставив в этом деле точку. На три с половиной, без малого, века.

Для нас же, нынешних, как раз «дело ясное, что дело темное». Русская Википедия глубокомысленно замечает: «В этом деле действительно много странного»; собственно, оно из тех странностей и состоит, что называется, «чуть менее, чем полностью». Вот, к примеру: «В последний день своей жизни Марло обедал в таверне с компанией подозрительных личностей: Инграмом Фризером, Николасом Скирсом и Робертом Пули. Есть основания считать, что эти люди были связаны с секретными службами» (конец цитаты).

С «таверной», кажется, уже разобрались; столь же ошибочно и последнее утверждение: Скерес и Поули (равно как и сам Марло) были не то что как-то там «связаны с секретными службами», а являлись их действующими кадровыми сотрудниками, в чинах (если «на наши деньги») где-то капитанско-майорских. Мало того — они еще и принадлежали к двум разным, на дух друг дружку не переносящим, департаментам! Что же до божьего одуванчика Фрайзера, то это был один из теневых финансовых воротил лондонского дна (если опять «на наши деньги» — крупный мафиозо). Ну и вишенка на торт: почтенная вдова Булл приходилась роднёй самомУ отцу-основателю британской разведслужбы лорду Бёрли, а пансион ее регулярно использовался как перевалочная база для переброски агентов на Континент (плюс еще и для контрабанды — это был личный бизнес Бёрли, как пайщика торговавшей с Московией компании).

Ясно, что такие люди собрались в таком месте не за тем, чтобы скоротать вечерок за выпивкой и триктраком. И да — замочить на такого рода стрелке могут запросто, по множеству причин и поводов, но вот нечаянная пьяная поножовщина между столь серьезными людьми — штука абсолютно невозможная. «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», извините.

В этом своем скепсисе мы, мягко говоря, не одиноки. В английской Википедии приведена любопытная сводка: из авторов 10 главных исторических сочинений последних двух десятилетий, где исследован этот вопрос, версию о «спонтанной поножовщине» и «самозащите» поддерживают, да и то с оговорками, лишь двое. Версия эта, напомним, целиком и полностью основана на свидетельских показаниях трех персон, для коих бестрепетное вранье (в том числе и под присягой) просто входило в базовые профессиональные навыки^[26]. Разумеется, в науке (даже и в исторической…) истину не устанавливают голосованием, однако счет 8:2 говорит о многом.

Несомненным мейнстримом же (если верить тем подсчетам) по нынешнему времени является версия о преднамеренном и тщательно спланированном убийстве «поэта и шпиона» его коллегами по шпионскому ведомству. Беда, однако, в том, что версия эта (в общем виде вполне логичная) существует в превеликом множестве вариантов, сторонники которых категорически расходятся между собой по ключевому пункту: в определении заказчика и его мотивов; кто только не побывал в том обширном списке — вплоть до самой королевы Елизаветы! Что, мягко говоря, не добавляет этой точке зрения убедительности.

Ну и третья — старая, но вечнозеленая — версия: никакого убийства там не было вовсе, а была его инсценировка. Марло как раз в это время, по несчастной случайности, угодил на помол в жернова британского правосудия, заинтересовав своей яркой персоной аж Тайный совет; опасность над ним нависла вполне себе смертельная, и его могущественные покровители (тут столь же обширный список претендентов — включающий, само собой, и ту же Елизавету) организовали «поэту и шпиону» бегство на Континент — где тот благополучно продолжил служить Англии в обеих своих ипостасях. Публикуя свои стихи и пьесы под именем полуграмотного актеришки Уилла Шакспера — да-да, «Марловианская теория», она самая…

Теория эта в академических кругах считается малоприличной, но — как и любая не совсем уж параноидальная конспирология — весьма популярна среди писателей и журналистов. При этом нынешние «неомарловианцы» (во всяком случае, британские) весьма здраво вывели за скобки «Шекспировский вопрос», полностью сосредоточившись на расследовании инцидента в Дептфордовском пансионе — в чем достигли немалых успехов. Так что мы, со своей стороны, готовы подписаться и под многими вопросами, безответно задаваемыми неомарловианцами своим мейнстримным оппонентам^[27], и даже под некоторыми их промежуточными (подчеркнем это!) выводами.

И вот тут следует сделать одно предуведомление, которое кое-кто может счесть недопустимым для детектива спойлером. Автор считает совершенно невместным для себя ввязываться в обсуждение «Шекспировского вопроса», и постарается держаться от него настолько далеко, насколько это возможно в данных обстоятельствах…Да-да, на этом месте многие лица могут ему, конечно, ехидно припомнить, как в прошлые годы сам он неоднократно развлекал (и ставил в тупик) своих собеседников такой вот гипотезой: «Ладно, допустим что марловианцы правы — тексты Марло и Шекспира написаны одним и тем же человеком. Но почему все так уверены, что это был именно Марло? Почему бы не наоборот: не Марло писал за Шекспира, а Шекспир — за Марло? Талантливый и „нераскрученный“ еще в ту пору автор пишет, по заказу Конторы, пьесы для профессионального разведчика, создавая тому легенду прикрытия»; каковая гипотеза впервые пришла ему в голову (и была тут же вынесена на суд публики) как раз на научно-популярной лекции о Марло и его связях с «Интеллигентной службой»…

Идея эта, кстати, была недавно блестяще реализована в комедийном бибисишном сериале «ВильЯм наш Шекспир — Upstart Crow», удостоившемся похвалы от «Гардиан» как «остроумная инверсия марловианской теории». Единственный минус ее — несоответствие реальности; как сразу же и было отвечено на той самой, давней, лекции: «Да, остроумно и, кажется, никем доселе не придумано. Но только имейте в виду, что Марло и Шекспир — это и вправду два совершенно разных автора: ни литературовед, ни лингвист не перепутают их тексты с той же степенью уверенности, как… вы ведь палеонтолог, да? — ну, как палеонтолог не спутает мезозойские и палеозойские отложения, о-кей?»

Итак — внимание, спойлер! — в «Шекспировском вопросе» мы будем твердо стоять на скушной академической позиции: Шекспир и Марло — это два разных автора; сходство, конечно, есть — ибо ранний Шекспир во многом ориентировался на Марло как на тогдашнего «первого драматурга Англии», а кое в чем ему и прямо подражал — но не более того^[28]. (Крайне любопытно, кстати, что самая «марловианская», по стилю и духу, из пьес Шекспира — «Тит Андроник» — была поставлена как раз вскоре после описываемых событий, в январе 1594-го.) «Но есть нюанс».

Как известно, само имя «Шекспир» было впервые обнародовано где-то через пару недель после гибели Марло: в уже отпечатанную анонимную пьесу «Венера и Адонис» срочно вставили новый титульный лист — с именем автора. И отвергать с порога всякую связь между этими событиями, категорически настаивая на чисто случайном совпадении их во времени, кажется нам (со стороны…) непозволительным для исследователя предубеждением. Это как-то… неспортивно, во!

«На секретной службе Ее Величества»

Прежде чем двигаться дальше по тропинке, протоптанной леди Агатой и разведчиком-отставником Ле Карре, нам кажется полезным дать историческую справку: что, собственно, представляла собой в описываемое время «Интеллигентная Служба» Ее Величества.

Сэра Фрэнсиса Уолсингема часто и, в общем, справедливо величают «создателем первой секретной службы современного образца». Хотя формально у истоков Организации некогда стоял бессменный первый министр Елизаветы Уильям Сесил, 1-й барон Бёрли, но по настоящему отладил тот механизм (а во многом благодаря его безупречной работе Англии и удалось выстоять в затяжной войне с бесконечно превосходившей ее по всем ресурсам Испанской империей) именно Уолсингем^[29]. После его смерти в 1590 году, вызвавшей ликование в Испании, Бёрли так и не удалось взять под полный контроль свое когдатошнее детище: оно распалось на две конкурирующие Конторы, в которых мы без труда опознали бы прообразы современных МИ-6 (разведка) и МИ-5 (контрразведка). За Бёрли осталась «МИ-6», а вот «МИ-5» отошла в ведение его главного врага при дворе, молодого фаворита Елизаветы графа Эссекса.

Не то чтоб такую схему организации спецслужб кто-то мудро спланировал заранее — просто при довольно хаотичной дележке «Уолсингемова наследства» Эссекс сразу прибрал к рукам структуры внутренней безопасности (первой задачей которых тогда было предотвращение покушений на «королеву-еретичку», за голову которой Папа Римский посулил гринкарту в рай), а Бёрли достались лишь заграничные резидентуры с системой курьерской «правительственной связи». Нити от всех этих покушений и «пороховых заговоров» обыкновенно тянулись на Континент, где окопалась непримиримая католическая эмиграция, и потому работа против тамошних «эмигрантских центров» велась как по линии «МИ-5», так и по линии «МИ-6»; ну а поскольку агенты их были, естественно, законспирированы и друг от дружки тоже, между Службами периодически приключался «дружественный огонь», причем довольно меткий… Что, как легко догадаться, не улучшало отношений.

Непосредственно руководить «МИ-6» Бёрли (у которого хватало и других государственных дел) поставил своегосына Роберта Сесила — и, надо полагать, не имел случая пожалеть о своем выборе. Горбун-трудоголик, интриган-шахматист, злодей с невероятной харизмой — утверждают, что Шекспир (будучи сам связан с противной, эссексовской, придворной партией) именно с него срисовал своего Ричарда Третьего… Если и вправду так, то нынешнее включение его «анти-стратфордианцами» в лонг-лист претендентов на звание «истинного автора приписываемых Шекспиру текстов» смотрится превосходной шуткой Клио.

Подстать ему (по части колоритности) был и оппонент, шеф эссексовской «МИ-5» сэр Энтони Бэкон (брат царедворца и философа Фрэнсиса Бэкона, того самого, который «Знание — сила»). Собственный опыт полевой работы в разведке у него оказался так себе: Уолсингем послал его резидентом во Францию, на вполне союзную гугенотскую территорию — так он даже там умудрился нарваться на глупейшую гомо-педофильскую подставу, едва не угодив на костер, и вытаскивать его из того эпик-фейла пришлось самолично Генриху Наваррскому^[30]. Аналитиком и администратором, однако, он показал себя отменным — и в этих качествах был весьма ценим сэром Фрэнсисом. Утверждают, будто при расследовании нелепого мятежа его патрона Эссекса в 1601 году в защиту Бэкона (а он и вправду был там не при делах) прозвучало: «Ваше Величество, если бы действия заговорщиков планировал и координировал он — мятеж не стал бы такой клоунадой, и мы с вами так легко бы не отделались!»; аргумент сработал — оправдали…

Переходя «от персоналий к институтам», напомним два вполне революционных принципа, на которых строил работу своей Службы сэр Фрэнсис: во-первых — «Порядок бьет класс», а во-вторых — «Информация обязана быть своевременной». Если ценнейшие сведенья, добывая которые вы «раздали тридцать килограммов золота и потеряли четверых агентов», опоздали к дедлайну — сиречь к моменту принятия военного или политического решения — их можно спокойно выкидывать в мусорную корзину. (Вспомним тут хоть соответствующий эпизод из финала «По ком звонит колокол», хоть реальную историю времен Первой мировой войны с Вегелем — агентом «Сюртэ» в германском Генштабе: информация-то от него шла превосходная, но вот воспользоваться ей при разработке собственных операций французский Генштаб так ни разу и не успел.) Откуда встает во весь рост проблема бесперебойной связи.

Как учит нас в своем производственном романе некий беглый советский разведчик: «Девяносто процентов провалов в разведке — это провалы на связи. Связь бывает личная и безличная. Горят и на той, и на другой». Так вот, Уолсингему удалось отстроить систему связи с удивительно удачным балансом противоречивых качеств: «скорости прохождения сигнала» и его «защищенности»; «адаптивный компромисс» в теории эволюции — как раз про то самое. Называлась она скромно — «Курьерская служба», но на ней не экономили; там не только начинали карьеру едва ли не все сотрудники сэра Фрэнсиса, но иной раз и заканчивали — в совсем ином, понятно, статусе.

А как именно это всё было упорядочено — с тем, чтобы «Порядок бил класс» — хорошо описано вот тут:

«По структуре тогдашняя секретная служба сильно отличалась от нынешних аналогичных учреждений. (Я говорю не о „глазах и ушах“ на местах, о госкурьерах и дипломатах, т. е. гражданах, которые занимались темными делами в дополнение к основной профессии, а о собственно разведчиках.) Так вот. Внизу было дно — шпана, шушера, провокаторы, доносчики, распространители слухов. Их было очень много. Их использовали и выбрасывали по мере надобности. Почти ничего не платили, часто просто брали на испуг.

Техническим обеспечением — просеиванием информации, подготовкой операций, кодами и шифрами, бухгалтерией — занимались чиновники: государственные служащие с опытом административной работы, привлеченные или переведенные из других ведомств. Многие из них „расцветали“ на новом поприще — так, правой рукой Уолсингема был бывший счетовод Томас Фелиппс.

Контролерами, ведущими операций [case officers — авт.], „хозяевами“ резидентур были джентльмены, как правило, чьи-то родственники — это был такой же способ делать карьеру, как армия или флот; к тому же, со временем из разведки можно было перебраться на приличную собственно придворную должность. Работа в разведке давала связи, опыт, знания, очень приличные деньги. И брали в Intelligence с большим разбором. (Классический пример такого джентльмена — сэр Томас Уолсингем, дальний родственник и доверенное лицо Госсекретаря сэра Фрэнсиса, друг, покровитель и некоторое время непосредственный начальник Марло. После смерти Уолсингема-старшего вышел из дела.)

И последняя группа. Самая маленькая. Оперативники. Те, кого посылают за информацией. Те, кто возвращается с информацией. Те, про кого точно известно, что они принесут добычу домой, нигде не останавливаясь по дороге. Это очень высокое доверие, очень большие деньги, очень опасная работа и никакой защиты в случае провала. Состав исключительно пестрый: от старого дворянства, вроде Николаса Трогмортона, до сыновей торговцев и ремесленников — вроде Кита Марло. Но были и некоторые объединяющие черты: высшее образование (как правило, юридическое или гуманитарное), независимые (от разведки) средства к существованию (тот же Марло зарабатывал очень прилично), про умственные способности и не говорю. Их мало — в обеих соперничающих службах едва насчитываешь три десятка. Они на вес золота» (конец цитаты).

Так вот, именно к этой, последней, категории, элите «Интеллигентной службы», и принадлежала компания джентльменов, учинивших в Дептфордском пансионе ту пьяную драку из-за копеечного счета; смешно, не правда ли?..

Действующие лица и исполнители: «Бонд, Джеймс Бонд!»

Как известно, Англия — кошмарная страна: в ней не пропадает ни один документ, и Папаше Мюллеру с его бессмертным: «Страшная штука эти архивы!» жилось бы там крайне неуютно. То есть на бумагу там, как и везде, попадает не всё, но уж если попало — можно быть уверенным, что бумажку ту не спалят при очередной чистке архивов в ходе «трансфера власти» от Дракона к Бургомистру, или при гос-необходимости обосновать, что «Океания всегда воевала с Остазией»… Так вот, принадлежность Марло к Конторе чисто случайно выплыла наружу в процессе разбора скучнейших «входящих-исходящих» в архивах Кембриджа.

С 1584 года Марло, к тому времени уже бакалавр, взял в привычку исчезать — то на недели, а то и на месяцы — безо всяких объяснений и в нарушение университетских регламентов. В конце концов терпение университетского начальства лопнуло, и оно постановило, так сказать, «отчислить аспиранта Марло за систематические прогулы, без допуска к защите». После чего в Кембридже получили письмо из Тайного совета от 29 июня 1587 (ну, это вроде как в ректорат МГУ позвонили бы из Политбюро ЦК КПСС насчет некоего аспиранта…) — каковое письмо и обнаружилось в архиве, благо никаких «сов-секретно, по прочтении уничтожить» на нем не значилось^[31]. Тайный совет сообщал, что означенный бакалавр отсутствовал на занятиях по уважительной причине: он в это время «сослужил Ее Величеству добрую службу, достойную награды», и Королева не в восхищении от того, что человек, трудившийся на благо Родины, может огрести на этом деле неприятностей («Because it was not her Majesties pleasure that anie one emploied as he had been in matters touching the benefitt of his Countrie should be defamed»). На чем вопрос о недопуске к защите, естественно, был исчерпан.

Вдохновленные историки копнули еще на штык лопаты ту кембриджскую архивную пыль и обнаружили любопытнейшие подтверждающие свидетельства в виде счетов из университетской лавки: у них там, оказывается, даже такую чепуху не выкидывают веками — ибо финансовый документ! Так вот, Марло аккурат после тех своих отлучек принимался лихо сорить деньгами — чего за ним прежде не водилось.

Еще раз Марло засветился (точнее, был засвечен) уже на Континенте, во Флиссингене — на одной из военных баз британского экспедиционного корпуса, воевавшего с испанцами в Нидерландах на стороне тамошнего протестантского правительства. Юрисдикция на тех базах («cautionary towns») была английская, и в январе 1592 года военный губернатор Флиссингена сэр Роберт Сидни препроводил в Англию, в распоряжение Бёрли (как лорда-казначея), компанию арестованных фальшивомонетчиков — и в их числе Марло; экстрадиция та, разумеется, сопровождалась межведомственной бюрократической перепиской, которую и раскопали в архивах^[32]. В Англии фальшивомонетчик Марло, как вы уже догадались, ни на виселицу, ни в тюрьму не попал (напротив того — через пару месяцев с большим успехом представил публике пьесу «Мальтийский еврей»), и даже никаких слухов о его странных похождениях в «публичное пространство» не просочилось.

На первый взгляд — картина ясна. Испания как раз в это время пыталась подорвать английскую денежную систему массированным фальшивомонетничеством (как позже Наполеон, а потом Гитлер). Технически ту «грязную работу» выполняли в основном католические эмигранты, как раз в Нидерландах. Так что «боец тихого фронта» Марло заработал там, надо полагать, очередную звездочку на погоны, успешно перекрыв один из каналов поступления на Остров фальшака через портовые «cautionary towns»…

Однако не всё так просто. Историки (Чарльз Николл, 2002) обратили внимание на странный состав фигурантов этого дела: так, в рапорте Сидни упомянут «золотых дел мастер Гиффорд Гилберт» — это был реальный человек, который, однако, к тому времени уже год как умер во французской тюрьме… Так что есть все основания считать ту флиссингенскую «банду фальшивомонетчиков» фейком, созданным британской секретной службой специально под внедрение Марло в окружение одного из лидеров католической эмиграции Уильяма Стэнли^[33]; тот дурацкий арест же сорвал тщательно подготовленную операцию (там даже настоящие фальшивые — если так можно выразиться — монеты заготовили). И, как мы увидим далее, флиссингенский провал Марло и «МИ-6» стал, похоже, результатом того самого «дружественного огня» соседней Конторы…

Немало известно и про дептфордских собутыльников Марло. Его убийца (ну или, во всяком случае, взявший на себя то убийство…) Ингрэм Фрайзер аттестован английской Википедией как «джентльмен и бизнесмен». Бизнес там был довольно специфический: ростовщичество, выбивание долгов, контрабанда, рэкет, перепродажа краденного — ну, «Карты, деньги, два ствола», одним словом; несколько раз попадал в поле зрения Закона, но последствий сие не имело: человек был весьма осмотрительный, собственными руками ни к чему опасному не прикасался — только через посредников. Прямых его связей с секретными службами историки так и не выявили (хотя искали их целенаправленно), но вот косвенных — хоть отбавляй.

Как раз в том самом 1593-м он стал бизнес-агентом вышедшего в отставку и поселившегося в своем Кентском имении сэра Томаса Уолсингема — да-да, того самого, что «дальний родственник и доверенное лицо Госсекретаря сэра Фрэнсиса, друг, покровитель и некоторое время непосредственный начальник Марло». Историки (например, Парк Хонан, 2005) считают, что Фрайзер исполнял при сэре Томасе двоякую функцию: во-первых связника (по его прежним контактам в мире секретных служб), а во вторых — прокладки (держа те контакты «на расстоянии вытянутой руки» от новой, мирной-помещичьей, жизни своего патрона).

Правой рукой Фрайзера в его темных делишках был грязный лоер Николас Скерес — неоднократно фигурировавший в этом качестве в судебных расследованиях по жалобам кинутых лохов (Англия! — все протоколы сохранились). Фишка, однако, в том, что вся эта криминальщина, хоть и приносившая изрядный доход, была лишь прикрытием для совсем иной деятельности: Скерес был контрразведчиком из эссексовской «МИ-5», приглядывавшим за лондонским андерграундом на предмет появления там, среди честных воров, государственных преступников: иезуитов, готовящих очередное покушение на Первое Лицо, связных между эмигрантскими центрами на Континенте и католической «пятой колонной» внутри страны, испанских и папских шпионов, и тому подобной публики. И вряд ли столь проницательный и чуткий на опасность человек как Фрайзер за столько времени не догадался, что его «консильери» — краснопёрый…

Специально уточним: Скерес был не завербованным Службой уголовником, а офицером контрразведки, внедренным в криминальный мир. До того, как обнаружиться на лондонском дне, он в 1586 успел поучаствовать в так называемом «Заговоре Бабингтона» (грандиозной провокации, позволившей Фрэнсису Уолсингему отправить на плаху злосчастную Марию Стюарт — разом решив тем самым кучу проблем, стоявших перед его Королевой и его Страной), а еще раньше, в начале 80-х, служил под началом Томаса Уолсингема в бытность того Парижским резидентом Службы.

С графом Эссексом он познакомился в 1589, когда по линии «Курьерской службы» обеспечивал конфиденциальную связь между фаворитом, пребывавшим тогда в Эксетере, и Двором (Англия! — платёжки с подписями Госсекретаря сэра Фрэнсиса сохранились тоже). После «развода» между «МИ-5» и «МИ-6» вполне официально числился «джентльменом в службе лорда Эссекса»; в 1591 участвовал под его началом в Нормандской кампании (там английский экспедиционный корпус «оказывал интернациональную помощь» королю Генриху IV), выполняя секретные миссии.

Положение и функции его в Службе во многом загадочны. С одной стороны, Чарльз Николл (2002) не нашел ни единого упоминания о Скересе в 16-томных записках главы «МИ-5» Энтони Бэкона. С другой стороны, после нелепого мятежа своего отвергнутого фаворита в 1601 Елизавета свела репрессии по этому делу до minimum minimorum; казненных там можно было буквально перечесть по пальцам — и Скерес удостоился попасть в их число (это при том, что шеф его, Бэкон, как мы помним, отмазался). Напрашивается предположение, что его использовали лишь в каких-то особо деликатных миссиях, задействовав его уголовное прикрытие…

Четвертый и самый, похоже, важный участник тех посиделок — Роберт Поули: это уже не контрразведчик, а разведчик из сесиловской «МИ-6». Джентльмен, Кембридж, женитьба на сестре близкого друга Марло Томаса Уотсона (тоже поэта и тоже шпиона), секретарство у Филиппа Сиднея (поэта и натурального, без тени иронии, «рыцаря без страха и упрека», геройски погибшего потом, «выполняя интернациональный долг» в Нидерландах). Некий тюремщик из Маршалси, чьим клиентом ему пришлось побывать (а эти ребята обычно опытные психологи), аттестовал Поули так: «Этот с одинаковой легкостью отнимет у вас хоть жену, хоть жизнь» — в общем, «Агент 007» в полный рост… С Марло он пересекался и в Лондоне (по делам семейно-поэтическим), и на Континенте (по делам шпионским); о «дружбе» в такой специфической профессии вообще говорить сложно, но уж «товарищами по оружию», вместе побывавшими в опасных переделках, они были определенно. Кстати, флиссингенский провал Марло был, возможно, связан именно с бардаком, возникшим в тамошних Службах по причине отлучки Поули: тот как раз был на задании в оккупированном испанцами Брюсселе.

Помнится, Штирлиц на каверзный вопрос Папаши Мюллера: «Как вы думаете, штандартенфюрер, где вы оставили эти пальчики?» высокомерно ответствовал: «Эти пальчики могли остаться в Голландии, в Мадриде, в Токио, в Анкаре…» Так вот, пальчики Поули остались во Франции, Шотландии, Италии, Германии, Дании (это из того, что точно известно по архивам); в Испании вроде бы нет, но вот Испанские Нидерланды были ими заляпаны — гуще некуда. К описываемому времени, правда, ветеран был уже слишком засвечен для нелегальной работы, и руководство «МИ-6» перевело его под дипломатическое прикрытие: базируясь в Гааге, он возглавлял небольшую, но очень эффективную агентурную сеть, доклады которой шли параллельно Сесилу и вице-камергеру Томасу Хениджу (тот курировал в Тайном совете голландские дела, а прежде — естественно! — входил в «старую гвардию» Фрэнсиса Уолсингема)^[34].

В свое время именно в Испанских Нидерландах Поули со своими людьми добыл для Уолсингема точную дату отплытия Великой Армады. Украсть или купить эти сведения в самОй Испании было весьма проблематично: глава испанской контрразведки Веласкес де Веласко был человеком весьма дельным, а золота и людей имел в своем распоряжении предостаточно. Ахиллесовой пятой разработанного Веласко режима секретности (что есть вопрос жизни и смерти для любой десантной операции) ожидаемо оказался воюющий в Нидерландах корпус герцога Пармы — который, собственно, и следовало по плану Филиппа II перевезти в Англию на кораблях Армады. А ведь корпус — это огромная неповоротливая структура, которую надо вывести с театра боевых действий, передислоцировать в порты и подготовить к погрузке — для чего необходимо, как минимум, знать предполагаемую дату этой самой погрузки! И сохранить в тайне все эти сложные приготовления во враждебный оккупированной стране, где из-под каждого куста шпионит какой-нибудь Уленшпигель из местного Сопротивления — практически нереально; вот Поули и осталось «всего лишь» собрать и обобщить эти донесения с мест (в том числе свеженапечатанные агитматериалы: призывы к английскому населению поддержать армию вторжения, выполненные в стилистике приснопамятной листовки «Бей жида-политрука — рожа просит кирпича!»).

Кстати, попадись он по ходу той операции в руки испанцев, те были бы озадачены сверх всякой меры: ведь по официальным документам «з/к Поули» просидел всё это время в тюрьме Маршалси как один из ключевых участников «Заговора Бабингтона». В каковом «заговоре» он работал под непосредственным началом — кого? Правильно угадали: Томаса Уолсингема!

…От читателя не требуется особой проницательности, чтобы заподозрить как бы незримое присутствие этого самого, пятого, персонажа в том пансионе Элеоноры Булл (кстати, и имение сэра Томаса находилось на правобережье Темзы, в Кенте — чуть более чем в полудюжине миль от Дептфорда). Именно разнообразные связи с ним (и прошлые, и, как мы увидим, будущие) — то единственное, что объединяет всех членов собравшейся там разнородной (чтоб не сказать — противоестественной) компании. Неудивительно, что многие исследователи видят именно в нем режиссера-постановщика той драмы — будь то ликвидация Марло или его эвакуация, неважно.

И нельзя не согласиться, что по своим «тактико-техническим характеристикам» сэр Томас подходит на эту роль идеально. Именно его в свое время хотел видеть своим преемником на посту шефа секретной службы Фрэнсис Уолсингем: он делал блестящую профессиональную карьеру, уже к 22 годам пройдя путь от связного Парижской резидентуры до главы одного из ключевых подразделений в контрразведке. Увы, в 1589 году — незадолго до смерти своего могущественного родственника — ему пришлось оставить этот свой пост по семейным обстоятельствам: унаследовав за старшим братом имение Скадборо, он нашел финансовые дела семьи в полнейшем расстройстве, и привести их в минимальный порядок можно было лишь в режиме «full-time job». Связи и авторитет в мире секретных служб он, однако, полностью сохранил, собственное мастерство (которое «не пропьешь») — тем более, так что…

Есть, однако, одна деталь, которая, на наш взгляд, сразу ставит крест на сэре Томасе как на возможном организаторе «секретной операции в Дептфорде» (еще раз: ликвидация это была, или эвакуация — без разницы). Дело в том, что по ходу расследования «свидетель Поули» предъявил корочки: он, оказывается, выпивал-закусывал там, находясь на королевской службе (это опять же к вопросу о «случайной драке» — если оно еще кому требуется…) Как выяснилось, резидент был за неделю до того внезапно отозван из Гааги в Лондон — где, однако, никаких таких уж срочно-горящих заданий для него не обнаружилось.

Тем не менее, 13 июня королевская канцелярия (то есть — Бёрли, через вице-камергера Хениджа, того самого) выплатила ему довольно приличную сумму — 30 фунтов, приложив к сему пояснительную записку^[35]. Согласно этому официальному документу, Поули весь месяц (с 8 мая по 8 июня) был непрерывно занят тем, что возил из Англии в Голландию и обратно секретные депеши государственной важности («for carrying of letters in post for her Majesty's special and secret affairs of great importance (…), being in her Majesty's service all the aforesaid time^[36]»). Обратите внимание на формулировку — «находился на службе Ее Величества всё вышеуказанное время»; такие вот подчеркивания красным карандашом в подобного рода бюрократических документах категорически не приняты, Питер Фэри (2005) так и пишет, что эта — единственная в своем роде. И это — при том, что уж день 30 мая-то он точно пропьянствовал в Дептфорде, вместо того, чтоб возить государеву почту! Да и вообще — аса загранразведки на месяц выдергивают из важнейшей прифронтовой резидентуры с тем, чтоб использовать его в качестве курьера…

Так вот, возвращаясь к роли сэра Томаса: он — отставник. И какие бы у него там ни были отлажены горизонтальные связи с бывшими коллегами (причем из обеих Служб, ибо работал он некогда по обеим линиям, а уволился до «Великой схизмы»), и сколь теплыми бы ни были отношения его жены Одри, камер-фрейлины Елизаветы, с ее царственной патронессой (а они таки да, были…) — отдавать собственные приказы офицеру разведки, находящемуся на задании, да еще и вызвать его из-за границы так, чтоб тот покинул свой пост в военное время… «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», тчк. Что, впрочем, никак не означает, что касательства к тому делу он не имел вовсе.

Весьма любопытно (и симптоматично) сложилась дальнейшие отношения между всеми этими персонажами. Фрайзер, чье помилование королева утвердила в рекордно короткий срок, продолжил служить сэру Томасу и леди Одри бизнес-агентом; леди Одри впоследствии, после воцарения Иакова I, еще более укрепила свое положение при дворе, став конфиденткой жены Иакова королевы Анны, и весьма способствовала своей протекцией процветанию Фрайзерова бизнеса (вполне уже к тому времени декриминализовавшегося). Убийство Фрайзером величайшего английского драматурга и старого друга сэра Томаса (кое-кто предполагает, что еще и любовника — но мы, с вашего позволения, эту тему проигнорируем) никак их отношения не омрачило. Более того, есть ощущение, что сэр Томас чувствовал себя всерьез обязанным Фрайзеру (если кто решил, что это тут такой эвфемизм для удавшегося шантажа — никак нет: пытаться шантажировать такого человека, как Уолсингем — это надо совсем уж головы не иметь, а у Фрайзера с головой всё было в порядке)^[37].

Через некоторое время сэр Томас стал одним из технических организаторов тайных переговоров о приглашении на престол шотландского короля Иакова I (как «меньшего из зол» для Англии); курьером же у них там был — тот самый Поули, вышедший к тому времени в отставку. Сами понимаете: такого рода гешефты за спиной царствующего монарха (бездетной Елизаветы) — госизмена в чистом виде, путь в камеру пыток и далее на эшафот куда более верный, чем шпионаж военного времени в Испанских Нидерландах, и уж тут подельники должны доверять друг дружке как себе. Так оно и было — судя по результату.

Иной раз второстепенные эпизоды биографии характеризуют человека точнее, чем любые «психологические портреты». Так вот, когда Томас Уолсингем вышел в отставку, финансовые дела его семьи оказались столь плачевны, что он даже угодил ненадолго в долговую тюрьму Флит. А ведь человек уходил с генеральской должности в секретной службе, где в его распоряжении были огромные тайные фонды, никому по серьезному счету не подотчетные. Может, руки у него и были «по локоть в крови» (работа такая…), но что к тем рукам не прилипло даже шиллинга казенных денег — вызывает безусловное уважение. Не то, чтоб такое пуританство было в ту разгульно-ренессансную эпоху чем-то совсем уж из ряда вон (и Уолсингему-старшему, и Энтони Бэкону вообще случалось порой оплачивать операции государственной разведслужбы из личного кармана, а умерли они людьми вовсе не богатыми), но тут просматривается еще один серьезный мотив: сэр Томас, похоже, привык никогда не оставлять за собой никаких крючков, на которых его можно было бы потом подвесить…

Или вот Поули. В Кембридже он (в отличие от персонального стипендиата Марло) «учился на медные деньги» — сам зарабатывая параллельно на свой колледж. По окончании университета сразу получил завидное место (смог позволить себе снимать жилье за 40 фунтов в год — это очень много), потом стал секретарем Филиппа Сиднея — но, наплевав на карьеру, добился (огромными усилиями, действуя через жену своего патрона, дочь сэра Фрэнсиса Уолсингема) зачисления в «Интеллигентную службу». При «разводе» между Конторами рассорился с Робертом Сесилом: тот хотел перевести его на кабинетную должность в «МИ-6», не соответствовавшую его амбициям и заслугам. Вдова Сиднея (с которой он сохранил самые теплые отношения) к тому времени вышла замуж за графа Эссекса, так что в «МИ-5» его уже ждали с распростертыми объятиями; он, однако, добился приёма у самого Бёрли и вернулся (фактически через голову Сесила) на полевую работу в загранразведку… «Агент 007», как и было сказано: адреналиновая наркомания в тяжелой форме (как, похоже, и у Марло).

…Итак, настала пора кое-каких промежуточных выводов — в виде вопросов и проверяемых предсказаний. Как вы полагаете — кто всё-таки оплатил в конечном итоге тот самый счет (шекспировский «great reckoning»), из-за которого якобы разгорелся весь сыр-бор? Ведь счет этот существует (ну, во всяком случае, некогда существовал): известны вполне конкретные подробности — чего они там ели-пили (две литрухи красненького на четыре рыла, за полный-то день), а в коронерском отчете записано, что итоговая сумма была в пенсах (даже на шиллинг не нагуляли…): «…They could not be at one nor agree about the payment of the sum of pence». Ну а поскольку в британских архивах, как мы убедились, порой сохраняются самые удивительные бумаги (вроде тех счетов из университетской лавки) — мы настоятельно рекомендуем историкам, и в особенности — неомарловианцам, предпринять соответствующие архивные разыскания.

И мы предсказываем, что хотя приглашал компанию Фрайзер (Воэн пишет об этом вполне определенно — а вот в коронерский отчет это важное обстоятельство не попало, почему-то…), счет тот оплатил — Поули. Из тех самых 30 фунтов, выданных ему в королевской канцелярии. Потому что это несуразно много в качестве «командировочных» и смехотворно мало в качестве «премиальных» за заказное убийство старого товарища — а вот на оплату оперативных мероприятий будет в самый раз.

Хотя, с другой стороны, сама сумма в «30 серебряных монет» наводит на определенные мысли (черный юмор «Интеллигентной службе» был вполне свойственен). Ну и, в любом случае, наличие оперативных мероприятий само по себе не дает дополнительных аргументов ни в пользу версии Ликвидации, ни в пользу версии Эвакуации…

«Большущий счет в маленькой комнате»: что там случилось на самом деле?

Основной документ, на который тут опираются историки, это протокол расследования, проведенного в Дептфорде утром 1 июня 1593 года личным королевским «спец-коронером» (Coroner of the Household, или Coroner of the Verge) Уильямом Данби. Нам кажется полезным привести его здесь полностью (благо он не так уж велик), ибо кое-кто из авторов занимательных конспирологических версий, похоже, так и не удосужился предварительно ознакомиться с фактологией^[38].

Итак, картинка (нарисованная, напомним, совместными усилиями троих персон, которые, что называется, врут как дышат). Комната, стол (посередке?), кровать (надо полагать, у стены?), на которой развалился Марло, переругивающийся с собутыльниками «злобными словами». (NB: О том, что Марло при начале ссоры валялся на койке, упоминает и Воэн; отметить это чепуховое обстоятельство почему-то всем им казалось важным.) Фрайзер, Поули и Скерес сидят в рядок за столом («вышеупомянутый Фрайзер» посередине), все по одну его сторону (надо полагать, на общей скамье?), спиной к койке с «вышеупомянутым Марло», и что тот делает — им не видать. (NB: Странновато они расположились — что для игры (а по Воэну они как раз играли в триктрак), что для продолжения выпивона по окончании ужина: естественнее было бы всё же лицом друг к дружке; ну да ладно — может, у них там кроме той скамьи других сидений и не было.)

Марло же тем часом с койки вскакивает, «внезапно и в злобе своей» кидается на сидящего к нему спиной беднягу Фрайзера (который заблокирован между Скересом и Поули до того неудачно (или как раз — удачно?..), что даже и сбежать-то не может), «злонамеренно» выдергивает из ножен висевший у того на поясе кинжал, и «злонамеренно» же наносит тому две раны в голову: порезы по два дюйма. (NB: Что удары пришлись в голову — естественно: нападающий стоит, жертва сидит; где именно на голове те порезы, протокол умалчивает (при том, что сами раны описаны детально: «два дюйма длиной и полдюйма глубиной»); но, впрочем, если эти царапины Фрайзеру нанесли постфактум «свидетели»-сообщники, вряд ли они там прокололись по части правильной — то есть правой — стороны головы: все они там люди опытные и хладнокровные…)…До этого момента — картина правдоподобная, во всяком случае — без вопиющих несообразностей. А вот дальше — хуже.

Фрайзер «боится быть убитым» (NB: Еще бы — Марло был известный отморозок (во всяком случае, старательно поддерживал такую свою репутацию), а оружием владел мастерски. Что ж до Фрайзера, то это ведь только в альтернативке Тертлдава он — лихой боевик-ликвидатор, пачками режущий полицаев и коллаборационистов; в реале-то это был тихий бухгалтер — паук, сидящий в центре своей криминальный паутины, который если кого и убивал (что, кстати, вообще не факт…), то уж точно не своими руками). При этом он «сидит между Скересом и Поули таким образом, каковой исключает возможность для бегства». (NB: Последнее обстоятельство повторено в тексте протокола трижды, что не может не вызвать в памяти восточную пословицу: «Ты сказал — я поверил; ты повторил — я засомневался; ты повторил это в третий раз — и я понял, что это неправда». Вот любопытно: а чем был занят «вышеупомянутый Скерес», многоопытный оперативник контрразведки, всё то время, пока обдолбанный отморозок пытался снять скальп с его патрона? Так и сидел сиднем, бестолково мешая тому патрону даже сбежать — или, может, хотя бы подбадривал того полезными советами, типа «в ближний бой не лезь, работай в корпус»?)

Как бы то ни было, Фрайзер, «не имея возможности спастись бегством» и «в видах защиты и спасения своей жизни», вступает с отморозком в борьбу с заявленной целью — отнять у того «вышеупомянутый кинжал». «И так случилось в той схватке, что означенный Ингрэм, защищая свою жизнь, вышеупомянутым кинжалом ценою 12 пенсов, нанес означенному Кристоферу (тогда и там) смертельную рану над его правым глазом, глубиной в два дюйма и шириной в один дюйм, от каковой смертельной раны вышеупомянутый Кристофер (тогда и там) немедленно скончался» (конец цитаты); «и так уж вот оно случилось, что» — о да, поистине, исчерпывающее объяснение!

Фраза — шедевр (это без тени иронии!), а «спец-коронер» Данби — реально высокий профессионал. Вопрос на засыпку: зачем именно в этой фразе, где на месте ключевого пункта расследования красуется полнейшая, вызывающая оторопь, невнятица, ему понадобилось ввернуть цену того кинжала (вот уж воистину «вышеупомянутого»: четырежды в предшествующем тексте)? Наш вариант ответа: затем, что цена та — в пенсах, и всякому ясно, что это, по хорошему счету, никакое не оружие, а так — «колбаски нарЕзать». «Итак, джентльмены, перед нами — классическая, химически чистая, бытовуха: вместе пили, потом спьяну повздорили из-за трех копеек, и один пьяный дурак пырнул другого пьяного дурака столовым ножом… Ну, и во что тут вникать-то, джентльмены?!»

А повникать там, между тем, очень даже есть — во что.

То, что изложенная в протоколе Данби версия «самозащиты в спонтанной драке» воды не держит, было ясно историкам с самого начала; сразу же после публикации Хотсоном дептфордского документа, в том же 1925 году, Эжени де Кальб^[39] ткнула пальцем в самые явные несуразности:

— что единственное «подтверждение» мутной истории, рассказанной «тремя профессиональным лжецами» — это две царапины на голове Фрайзера, которые тот запросто мог нанести себе и сам;

— что человек, всерьез вознамерившийся кого-то убивать (Марло, якобы), не станет до последнего мига расслабленно валяться на койке, переругиваясь с находящимся в вертикальном положении и неподалеку от него врагом;

— что Фрайзер, якобы зажатый у стола между Скересом и Поули так, что лишен возможности даже сбежать, вполне успешно, тем не менее, борется с напавшим на него со спины вооруженным и опытным противником, нанеся тому смертельную рану его же кинжалом;

— что всё это творится при необъяснимом бездействии двоих наблюдателей, «достаточно компетентных в том, чтобы оградить Фрайзера от нападения», но не предпринявших, якобы, даже попытки вмешаться.

И тут вот что забавно: поскольку выданная нашими «рыцарями плаща и кинжала» и безропотно зафиксированная «спец-коронером» версия происшедшего является очевидным враньем, у ряда исследователей («конспирологов»…) возникает азартный соблазн доказать, что она — то самое «вранье от первого слова до последнего» (а это, столь же очевидным образом, не так). Ну, к примеру: «А почему кинжал („вышеупомянутый“…) якобы болтается у Фрайзера где-то за спиной — будто специально, чтобы Марло проще было им завладеть при нападении сзади („drew the dagger of the said Ingram which was at his back“)?» Этот «вопрос с подначкой» пошел со времен марловианца Кальвина Гофмана (1955), и ответ на него давным-давно известен: «Попробуйте-ка сесть на лавку, имея висящий на поясе кинжал — и вам придется его передвинуть (на ремне или на перевязи) за спину, ибо ни в каком ином положении он просто не поместится: средневековые рисунки вам в помощь»; и тем не менее, в лонг-листе «конспирологических претензий» тот «кинжал за спиной» нет-нет, да и мелькнет…

Или вот, кочующая из одного конспирологического сочинения в другое колотая рана «над глазом», которая якобы никак не могла послужить причиной смерти, да еще и мгновенной: «Ученые и медики пришли к выводу, что убить человека так, как описано в протоколе, невозможно — тут нужен топор» (конец цитаты); дальше, как правило, следуют ссылки на мнение «хирургов из Колумбийского университета» («британские ученые доказали», ага). Ну, с «хирургами из Колумбийского университета» всё ясно: предположение о «несмертельности» такой раны высказал некогда литературовед и библиограф Сэмюэль Танненбаум (1926). До того, как заняться литературоведением, Танненбаум некоторое время подвизался на поприще психоанализа и психотерапии, учился же он в Колумбийском университете, в «College of Physicians and Surgeons» — вот, собственно, и вся «хирургия»…

Что же до раны Марло, то «eye— oculum» в ее описании («a mortal wound over his right eye — plagam mortalem super dexterum oculum»), вне всякого сомнения, следует понимать не как «глаз», а как «глазное яблоко». Ну и — сквозь верхнюю долю глазницы в мозг, мгновенная смерть, всё как и должно быть (у Воэна, кстати, именно так и описано: «Hee [one named Ingram] stabd this Marlow into the eye, in such sort, that his braines comming out at the daggers point, hee shortlie after dyed».) Согласно же запрошенной нами экспертной оценке «московских хирургов» (практикующих), убить человека, проткнув насквозь ажурные косточки глазницы, можно «хоть пальцем» (ежели за дело возьмется профессионал), а уж гвоздем или, скажем, щепкой — это просто печальная патанатомическая рутина…^[40] На самом-то деле там есть кое-какие нюансы (и Танненбаум всё же не зря учился когда-то «на медицинском»…) — но о них чуть погодя.

Самое любопытное — что «конспирологи» при этом обходят вниманием одно реально важное и крайне подозрительное обстоятельство, а именно: та смертельная колотая рана была нанесена «поэту и шпиону» в ПРАВЫЙ глаз. И выразительнейшую лакуну в протоколе на месте описания той финальной схватки («И так уж оно случилось, что» — «вот вам труп!») мы объясняем именно тем, что обвиняемый со «свидетелями»-соучастниками (при том, что все они, повторим, люди опытные и хладнокровные) так и не сумели выдумать — во внезапно возникшем цейтноте — сколь-нибудь внятное объяснение той ране в правый глаз при отсутствии среди них хоть одного левши… Таки да — пацаны спороли косяк, по-настоящему крупный; и ихнее счастье, что выводить их на чистую воду в задачи «спец-коронера» Данби, похоже, не входило…

Поскольку смущенное молчание про тот правый глаз затянулось почти на век, неомарловианец Питер Фэри (2005), сжалившись над своими, почти уже вымершими — хоть в «Красную книгу» заноси — оппонентами из «партии спонтанной самозащиты», с небрежным великодушием подарил им искомую версию:

«Следует заметить, что история с „самозащитой“ не настолько всё же невероятна, как посчитала де Кальб. Что там, однако, действительно невероятно, так это раны Фрайзера — как они описаны. Раны на коже головы глубиной в четверть дюйма, оставляющие череп неповрежденным — это звучит совершенно неправдоподобно. Хотя латынь оригинала вполне ясна (profunditatis quartii unius policis), может быть он [коронер] все же намеревался сказать „четверть дюйма шириной“? В этом случае вполне возможно, что нападающий Марло наносил удары по голове Фрайзера рукоятью ножа, а не лезвием^[41]. Если Марло стоит над ним, с лезвием направленным вверх^[42], Фрайзер вполне способен, не оборачиваясь всем корпусом назад, перехватить запястье Марло и, почти рефлекторно отталкивая его руку прочь от своего скальпа, непреднамеренно направить лезвие прямо в глазницу Марло». В ПРАВУЮ глазницу — бинго!!

Ясно, что версия Фэри (на которой сам-то он — принадлежа к «партии эвакуации» — ничуть не настаивает) лишь не противоречит элементарной биомеханике — и только. Ведь тут требуется признать, что коронер Данби либо неспособен был отличить резаные раны от ссадин, либо сфальсифицировал протокол (и какая тогда цена тому протоколу в остальных пунктах?) В любом случае, нападение Марло — в описываемом варианте — никакой опасности для жизни Фрайзера, очевидным образом, не представляло, так что положение «партии спонтанной самозащиты» ни на йоту легче от того не становится.

…Приступая к разработке собственной версии происшедшего, мы для начала получили от «вышеупомянутых московских хирургов» экспертное подтверждение двух характеристик «вышеупомянутой раны в глазницу» (мгновенность вызываемой ею смерти плюс бескровность); после чего обратились к эксперту, сведущему уже не в починке людей, а в их грамотной порче.

Ознакомившись с текстом протокола, наш эксперт нашел содержащееся в нем описание убийства настолько невнятным, что «предмет для экспертизы отсутствует». Оценивая же версию Фэри, он произвел следственный эксперимент с участием автора (отведя ему роль героя фильма «Изображая жертву») и вынес заключение, что убить человека предложенным способом не представляется возможным: достать до мозга, пробив дно глазницы, можно лишь прямым горизонтальным уколом, нанося же удар под заметным углом (в данном случае снизу) вы лишь выбьете жертве глаз — и не более того. (Нам показалось интересным, что в этом пункте наш эксперт фактически повторил заведомо неизвестную ему на тот момент аргументацию Танненбаума).

Более того, эксперт полагает, что убивать человека ножом в глаз — если речь не о случайной драке (в которой чего только не бывает), а именно о четко спланированной профессиональной ликвидации — вообще «странная идея»: очень ненадежно. Стилетом — это бы еще туда-сюда, но фигурирующий в протоколе «dagger» с достаточно широким лезвием запросто может застрять в наклонных костяшках орбиты, не достав острием до мозга; да, убить кинжалом в глаз можно — но можно и не убить, а профессионалы в таких делах не полагаются на «авось». А главное — к чему такие сложности? Ведь человека можно гарантированно устранить кучей способов — и бесшумно, и бескровно, и мгновенно, и сымитировав несчастный случай, и… На вопрос же, переформулированный нами так: «Если мы считаем данное убийство профессионально подготовленным (а мы считаем), означает ли это, что у убийц имелся достаточно серьезный мотив избрать именно такой, весьма экзотичный и вроде бы ненадежный, способ?» — эксперт ответил утвердительно.

Далее эксперту было предложено рассмотреть такую возможность: человеку, лежавшему (дремавшему?) на кровати, нанесли внезапный удар кинжалом в лицо, скрытно приблизившись к нему со стороны головы, из «слепой зоны». Удар правши, если не прибегать к специальным ухищрениям, придется как раз в правый глаз жертвы; такой удар (сверху вниз, держа кинжал обратным хватом) — самый мощный из возможных, даже если под некоторым углом — косточки орбиты проломятся; крови при такой ране практически не будет, и если убитого (а смерть тут мгновенная) сразу же перетащить на середину комнаты, то кровать окажется смятой — и только. Эксперт, оценив параметры удара и возможность тщательной подготовки к нему, согласился, что — да, это должно сработать; и это, по его мнению, как бы не единственный способ гарантированно убить человека ударом в глаз.

После чего тут же предложил еще более верный способ: двое сообщников фиксируют жертву на той койке, а третий приставляет ей кинжал острием к глазу и загоняет его внутрь, ладонью в торец рукоятки. Возможно, жертве при этом задавали некий важный вопрос, на который она не захотела или не сумела ответить… И вообще по его (эксперта) мнению, этот кинжал в глазу смотрится как-то уж очень нарочито; а не могло ли это быть, например, казнью предателя? Чтоб «все, кому надо, поняли» — ну, как камень во рту трупа на Сицилии или «колумбийский галстук» в районах кокаинового наркотрафика…

Идея, безусловно, богатая. Да и трое соучастников, как бы представляющих своими персонами три разные иерархии Подземного мира, сразу наводят на мысль об Особой Тройке… Досадно, конечно, что в реальности ничего похожего на такие затейливые ритуалы не практиковали ни елизаветинские спецслужбы, ни даже иезуиты, но ведь тутвсегда имеется в запасе джокер из рукава — масоны & тамплиеры! Может, Марло был масоном, и его ритуально убили тамплиеры? или — тамплиером, а убили — масоны… Дарим безвозмездно эту золотую жилу конспирологам, а сами поспешим обратно — на твердую почву классического детектива.

С нашей «Особой Тройкой» — другая закавыка. Мы постоянно величали Поули, Скереса и Фрайзера «профессионалами»; они такие и есть — спецы (коли уж выжили…) в своих весьма рискованных занятиях: в разведке, в контрразведке и в теневом бизнесе. Но ни один из них не был профессиональным убийцей (тут под вопросом, правда, загадочный Скерес) — а это требует совершенно отдельного набора навыков. Убить человека (да еще и контактно — ножом! да еще и коллегу — если не старого товарища!..) вовсе не так просто — и психологически, и технически — как полагают иные читатели детективов…

Откуда вопрос. Почти все известные нам исторические исследования Дептфордского убийства построены по схеме «герметического детектива» с четырьмя персонажами в замкнутом пространстве-времени — и это при том, что в большинстве из них предполагается существование обширного заговора. Так почему бы среди постояльцев пансиона вдовы Булл (очень специфическое, как мы помним, место) не оказаться еще одному персонажу, с «совершенно отдельным набором навыков» — тем самым? Или даже не одному?

Мы — занесите это в протокол! — на существовании такого персонажа ничуть не настаиваем; но рассмотреть-то такую возможность, хотя бы теоретически, историкам, по нашему мнению, следовало давно. Вдруг у нас в том пансионе — не «Мышеловка», а хотя бы «Восточный экспресс»?

«Следствие ведут знатоки»: коронер Данби

Читателей, предвкушающих, что вот сейчас-то мы наконец и займемся срыванием со «спец-коронера» покровов и «всех и всяческих масок», ожидает изрядное разочарование. По всему, что о нем известно (а известно не так уж мало), выходит, что пожилой сельский джентльмен Уильям Данби был служака — честный, но недалекий, ну или — недалекий, но честный; как, однако, ни расставляй тут акценты, интриган и заговорщик из него — как из бутылки молоток…

При этом дептфордское расследование он провел настолько криво и халтурно, что на той делянке просто не могла не расцвести пышным цветом разнообразная конспирология (равно несовместимая и с научным подходом, и с настоящим детективом). Вот пара характерных цитат: «Убийство расследовал не местный прокурор, а коронер королевы, который получил от Елизаветы письменный инструктаж, каким должно быть его „беспристрастное заключение“ (сохранился подлинник)»; «Елизавета приказала следователю признать Фризера невиновным, затребовала документы [расследования] себе и засекретила их. Что за интерес к заурядной пьяной драке?»

«Что за интерес» — вполне понятно: а как, по-вашему, должна реагировать королева на известие о преудивительной поножовщине между старшими офицерами своей секретной службы (да еще из обеих Контор сразу), в которой убит — и ведь как ко времени!.. — ключевой фигурант «находящегося на контроле» у нее расследования Тайного совета? Первая мысль: «Чего-то там мои шпионы химичат у меня за спиной!..», а первое, абсолютно логичное, решение — послать туда «разобраться на месте» своего человека, которому безусловно доверяешь; отстранив от расследования не только местные власти, но и — прежде всего! — те самые спецслужбы. Согласитесь: если бы расследование той «заурядной пьяной драки» (со столь незаурядной подоплекой) так и оставили в руках сонных местных констеблей — вот ЭТО как раз было бы по-настоящему подозрительно!

Особенно забавно, когда конспирология (как в процитированных опусах) накладывается на постсоветскую картину мира — в которой само понятие «общественной репутации» истреблено начисто, судебная власть любые решения принимает либо за взятку, либо по звонку начальства, а всевластные «спецпрокуроры» одним универсальным движением брови заставляют жюри присяжных публично расписаться под любой несусветной чушью… В этом аспекте любопытно сравнить постсоветских конспирологов с британскими: «Марло был вольнодумец, бунтарь, разоблачитель. Он был опасный человек, „чей рот следует заткнуть — whose mouth must be stopped“^[43] (…) Ключевые документы были тщательно сфабрикованы и сохранены в таком виде; свидетелей проинструктировали — чтО они видели; членов жюри подкупили. В паранойе Елизаветинского полицейского государства^[44] Большие Люди нагибали закон куда им надо. Так обошлись со многими, Кристофер Марло лишь самый известный из них (Trow, 2001: p. 250)». Обратите внимание: уж и государство там полицейское (это у Елизаветы-то, о майн гот…), и лекс там — не дура, а дышло, но вот присяжных всё равно приходится ПОДКУПАТЬ (вместо того, чтобы просто обронить им, проникновенно глядя в глаза, что-нибудь вроде: «Ну вы же понимаете, какая сейчас сложная обстановка в мире…»).

Так вот, насчет «коронер получил от Елизаветы письменный инструктаж, каким должно быть его „беспристрастное заключение“ (сохранился подлинник)» и «Елизавета приказала следователю признать Фризера невиновным». Документ этот и вправду сохранился (Англия же!..); приведем его здесь полностью — чтобы убедиться: ничего подобного он не содержит^[45].

Итак, королева требует от Данби, чтобы тот срочно прислал ей протокол расследования; ну да, конечно же затем, чтоб его «засекретить» (расскажите это Лесли Хотсону, нашедшему его в обыкновенном городском архиве…). Дата запроса — 15 июня, тогда как само расследование (уж халтурное оно или нет — вопрос отдельный) состоялось и было оформлено 1 июня; интересный, однако же, «письменный инструктаж»… Далее: королева вовсе не «приказывает признать Фризера невиновным»; она просто желает, чтоб ей четко и однозначно доложили: самооборона там или нет? в смысле — подписывать ей помилование (по довольно-таки резонансному и скандальному делу), или как?.. И помилование действительно вскоре после того было ею подписано, в максимально короткий срок, предусмотренный для того законом: тут уже леди Одри, надо полагать, расстаралась. Обращаем, однако, ваше внимание на то, что это не было королевским помилованием: Елизавета лишь утвердила оправдательный вердикт жюри присяжных — чисто механическая процедура…Вообще очень, конечно, мешает конспирологам то жюри: 16 перечисленных поименно дептфордцев (из них двое — джентльмены), для которых лондонец Данби — не сват, не брат и ни разу не начальник, ни по какой линии.

Заметим, что сама эта идея: королева самолично и, что называется, «под протокол», отмазывает — нет, не своего фаворита, не чьего-то высокопоставленного родственника, даже не офицера своей «Интеллигентной службы», а — темного дельца, тупо вляпавшегося в мокруху, хоть бы даже и выполняя приказ (см. Риггс, 2004), поистине удивительна. Рекомендуем тут освежить в памяти блистательную реконструкцию Цвейга — как Елизавета хладнокровно стерла в порошок аж целого госсекретаря, Дэвисона, слишком точно исполнившего ее собственный полуприказ о приведении в исполнение смертного приговора Марии Стюарт…

Или вот часто подчеркиваемое обстоятельство: «Данби был другом Бёрли, а значит…»; да ничего это не значит! Королева отправила туда своего «спец-коронера» не алкая чьей-то крови (Бёрли, к примеру), а просто желая выяснить, что там произошло на самом деле — ибо в сказочку о случайной пьяной драке, разумеется, не верит ни на грош. (И вновь — Цвейг: «Обычно Елизавета до крайности любопытна, это едва ли не основная ее черта. Вечно ей нужно знать — и притом немедленно — все, что происходит в орбите ее замка, да и во всем королевстве».) И Данби не станет врать государыне в угоду «другу Бёрли» (если у того есть в этом деле свой отдельный интерес): он, как уже сказано, недалекий служака — но не идиот и не самоубийца; если же он доложил правду (ну, так, как он ее понимает…) — дружба его с Бёрли превращается в ту самую «избыточную сущность», отсекаемую «бритвой Оккама».

Далее приходится констатировать, что конспирологи, своеобычно увлеченные охотой за фантомами, опять проглядели по-настоящему важное (и по-настоящему подозрительное) обстоятельство. Вопрос: а с чего это вдруг Ее Величество возбудилась к активности именно 15 июня, срочно затребовав документы уголовного дела, по которому давным-давно — уже две недели тому как — кого надо прикопали, а кого надо оправдали? Наш вариант ответа: королеве стало известно об «охранной грамоте» от 13 июня, тихо и задним числом выданной Поули — «находился на службе Ее Величества всё вышеуказанное время». Ибо на этом месте от «заурядной пьяной драки» отчетливо запахло тем, что в нынешних терминах назвали бы «заговором внутри разведывательного сообщества», а принадлежность участников той странной вечеринки к двум враждующими Конторам заиграла совсем новыми красками…

Елизавета была человеком реально бесстрашным: пережив энное количество покушений, она не дала ни шанса паранойе — ни личной, ни государственной. Как хорошо сформулировал кто-то: «Эта хрупкая рыженькая женщина с детства затвердила: государь не имеет права бояться, порождая тем цепную реакцию страха и всеразрушающей подозрительности среди подданных; это — просто профессиональное противопоказание». Так что заговоров-то среди своих она не боялась ничуть, но вот ощутить себя вдруг «старой дурой», которая «узнаёт последней» — о-оо!! Вот за такое запросто можно было загреметь — ну, не в Тауэр, конечно, но в глубокую многолетнюю опалу.

…А вот теперь, отметЯ всякую конспирологическую чепуху, перейдем к по-настоящему серьезным претензиям к Данби с его миссией: к тому, что накопали на этого персонажа в неистощимых английских архивах неомарловианцы. В некотором смысле это, конечно, тоже «конспирология» — но, если так можно выразиться, «конспирология здорового человека».

В рамках отстаиваемой ими гипотезы «спец-коронер» — активный участник заговора по эвакуации Марло. Выдать убийство за самозащиту — это еще ладно, тут можно в случае чего отговориться «ошибкой», но вот выдать не-труп за труп, или один труп за другой (это при жюри присяжных!..) несопоставимо трудней и рискованней: это уж точно не ошибка, а тяжкое должностное преступление (которое королева, даже если она в курсе дела, покрывать не станет ни при какой погоде); на такие опасные кунштюки не подпишешь абы кого, тут одной «дружбы с Бёрли» (если организатор он) будет маловато… Поэтому неомарловианцы видят своей задачей показать, что означенный «друг Бёрли» оказался в том месте и в то время НЕСЛУЧАЙНО; неслучайность же ту доказывают, по их мнению, нарушения закона, на которые пришлось пойти высокопоставленным сообщникам Данби для того, чтобы дептфордское расследование оказалось именно в его умелых руках. Логика эта представляется нам вполне корректной, а собранные доказательства выглядят убедительно; и тем не менее — «позиция поддается раскачке».

Официальное наименование должности Данби — «Coroner of the Household» (тут всё ясно: «коронер королевского Дома»), или «Coroner of the Verge» — а вот тут требуются пояснения. «Вёрдж» в данном контексте — это 12-мильная окрестность королевского Двора, в которой (и только в которой!) тот «коронер Дома» имеет юрисдикцию. Хитрость тут в том, что вёрдж не привязан к фиксированной точке на карте (к королевскому дворцу Сент-Джеймс, ну или там к Тауэру): «коронер Вёрджа» расследует убийства в радиусе 12 миль вокруг того места, где Двор физически находится в данный конкретный момент.

Так вот, в мае 1593-го Елизавета со своим двором из-за чумы выехала из Лондона в Гринвич; там с юрисдикцией всё было бы в порядке, и в отправке коронера Дома в Дептфорд не было бы ничего настораживающего. Однако, по всем текущим документам Двора, к моменту расследования он уже перебрался в другой загородный дворец, Нонсач — и Дептфорд внезапно оказался за пределами вёрджа, примерно в 14 милях; менять тщательно разработанный план было поздно, и заговорщикам пришлось, нарушив закон, отправить Данби за пределы «12-мильной зоны»… Россиянину такое нарушение может показаться сущей ерундой, но — «Это не ерунда, это даже совсем не ерунда, дружище Битнер!»

И тем не менее… Обратившись к тексту того самого запроса Елизаветы, мы увидим в ряду стандартизованных формулировок такую: «…at Detforde Strande in our County of Kent within the verge^[46]». Поскольку это — сугубо внутренняя переписка, не предназначенная для чужих глаз, можно смело утверждать: сама-то королева пребывала в уверенности, что с той 12-мильной дистанцией всё в порядке…Вряд ли на смартфоне Ее Величества было уже установлено приложение Google Maps, и вряд ли процедуру выписывания ордера всякий раз предваряло измерение дистанции (как здесь — от Нонсачского дворца до Дептфорда) землемерным циркулем. Смеем предположить, что в пограничных случаях (а 14 миль — не 40, тут случай как раз пограничный) дистанцию определяли «на глазок» и «с походом», так что приписывать тут королеве с ее канцелярией зловещий умысел — некоторая натяжка.

Вторая претензия гораздо серьезнее. Помимо «кочующего» с Двором коронера королевского Дома, везде есть и свой, «оседлый», коронер графства (Coroner of the County). Их взаимоотношения были отрегулированы еще в XIII веке, во времена Эдуарда I: «По этому уставу [28 Edward I, chap. 3] (всё это сейчас отменено Коронерским актом от 1887-го) коронер графства должен был присоединиться [в расследовании] к коронеру Вёрджа; без сопровождения последнего коронер графства не мог действовать в пределах вёрджа. Так же и коронер Вёрджа не мог действовать без коронера графства^[47]; это [взаимодействие] должно было проявиться по ходу расследования, иначе то оказалось бы ошибочным и недействительным (Wellington, 1905)». Попросту говоря, любое дознание в пределах вёрджа должно было проводиться двумя коронерами совместно (при главенстве королевского); перед нами вполне продуманная (хоть и громоздкая) система разделения ответственности с «двойным ключом». Ну а поскольку Данби, как известно, провел всё свое расследование в одиночку, без коронера графства Кент, то…

Нет-нет, это еще пока не криминал; в смысле — «не обязательно криминал». Подозрительное одиночество Данби могло иметь и вполне законную причину: это нечастая, но описанная в реальности ситуация, когда коронер Вёрджа сохраняет за собой и предыдущую свою юрисдикцию в некоем графстве. В частности, как раз предшественник Данби на посту коронера королевского Дома, Ричард Вейл (Richard Vale), продолжал значиться еще и коронером Мидлсекса, так что когда Двор оказывался в этом графстве, он вполне законно вел там единоличные расследования.

Так вот, неомарловианцы задались вопросом: имел ли Данби юрисдикцию еще и в Кенте? Если да, то всё законно — в дептфордском расследовании он выступал бы как раз в таком, двояком, качестве (что их, если честно, не порадовало бы), если же нет… Но вот на этом месте хваленые английские архивы дали неожиданный сбой: решить этот, казалось бы, простенький вопрос с исчерпывающей определенностью так до сих пор и не удалось. Пришлось ограничиться констатацией: «Сколько мы ни рылись в кентских архивах, ни единого документа, подписанного Данби в качестве представителя местной судебной системы, обнаружить не удалось»; и тогда ребята записали себе «победу по очкам» — что не слишком-то убеждает их оппонентов.

А ведь копали они — и вправду на совесть. Это видно хотя бы по тому, как Фэри (2005) не поленился попутно (!) изучить «личные дела» всех (!) членов того дептфордского жюри присяжных и установил, что двое из них не имели «местной прописки», а председатель его, джентльмен, соседствовал имениями и приятельствовал с… ну вы уже догадались — опять с вездесущим Томасом Уолсингемом. Неясна, правда, логика: какой прок можно извлечь, введя «своих людей со стороны» в то жюри (тогда уж надо «подменять своими» весь его состав, без изъятья, ибо для фатального скандала достаточно хотя бы одному его члену «остаться честным» — а такие манипуляции в маленьком городке, где все друг дружку знают, абсолютно нереальны), но дотошность впечатляет сама по себе…

Впрочем, одно подтверждение правоты неомарловианцев — что у нашего «спец-коронера» были проблемы по части кентской юрисдикции, и расследование его, строго говоря, вообще незаконно — всё же есть, правда, опять косвенное. Дело в том, что первое архивное упоминание имени Данби связано с расследованием, которое он вел, в качестве коронера королевского Дома, в октябре 1589-го в Шепертоне совместно с коронером графства Мидлсекс Джоном Чокхиллом (John Chalkhill). «К несчастью для Данби, оно было позднее объявлено „неудовлетворительным“, поскольку Чокхилл не отметил в своем отчете, что Шепертон был [на тот момент] в пределах Вёрджа, что требовалось по закону для объяснения присутствия там Данби»; за это он получил тогда нахлобучку от генпрокурора Эдварда Коука (Sir Edward Coke) и, надо полагать, хорошенько запомнил, что должное оформление двойной юрисдикции при работе в вёрдже — «Это не ерунда, это даже совсем не ерунда». Тем не менее, протокол своего дептфордского расследования он подписал лишь как «Coroner of the Household» (и на это обратил внимание еще Лесли Хотсон), тогда как «вышеупомянутый Вейл» подписывал свои сольные мидлсексские расследования обеими званиями, подчеркивая свой двоякий статус.

…Как ни странно, главные возражения против гипотезы неомарловианцев о «незаконности» самого пребывания Данби в Дептфорде (и, соответственно, о его участии в заговоре) проистекают именно из той скрупулезности, с которой они перерыли все кентские архивы. Да, они не нашли свидетельств того, что Данби имел юрисдикцию в Кенте — но ведь не нашли они и свидетельств обратного: не обнаружилось какого-либо другого графства, к которому Данби был бы «приписан» (что вообще-то было бы странно, поскольку имение Данби было как раз в Кенте, в Вулвиче). А самое главное — так и не установлено, кто же был тогда тем действующим коронером Кента, который должен был бы это расследование вести штатно! И, в любом случае, отстранить от расследования местного коронера — это столь вопиющее нарушение процедуры, что оно просто не может не быть оформлено какими-то очень серьезными бумагами; ну и где они?

Напоминаем: убийство произошло 30 мая, а «спец-коронер» добирается до Дептфорда лишь 1 июня. Вопрос: а почему еще 31 мая там на месте не объявился местный коронер? Наш вариант ответа: потому что местного коронера — ПРОСТО НЕТ; он в отъезде, или заболел-умер, а нового назначить не успели — куча возможностей. А следствие — срочное; и хорошо хоть дело происходит в вёрдже… — «Ну, почти что в вёрдже, не будьте такими занудами!..» И сдается нам, что бритвы Оккама и Хэнлона проголосуют за это объяснение обоими своими лезвиями.

Итак, резюмируем: доводы неомарловианцев тут хоть и основательны, но никак не бесспорны^[48], и в Данби-заговорщика мы лично как не верили, так и не верим. Истинная же миссия его — как мы ее себе представляем — состояла в том, чтобы проконтролировать на месте: не накосячили ль там господа шпионы в особо крупных, по ходу своих многотайных игр с ликвидациями-эвакуациями, и если вдруг да — то вдуть им по всей строгости закона! Оказалось: нет, белые нитки наружу не торчат… — «Ну, почти что не торчат, если особо не приглядываться». Елизавету доклад своего эмиссара, похоже, вполне удовлетворил — судя по той скорости, с какой она подписала помилование Фрайзеру (а уж разбираться по поводу тех игр она будет потом с авторитетами — с Бёрли и Эссексом, а не с шестерками-исполнителями…)

Обращаем при этом внимание неомарловианцев на то, что в рамках их собственной концепции Эвакуации от «Данби-заговорщика» больше вреда, чем пользы. Ведь если вдуматься: Марло в том Дептфорде никто в лицо толком не знал (а скорее всего — не знал вовсе), и даже если вдруг кто-то когда-то где-то с ним встречался — кинжал в глазу трупа весьма эффективно отвлекает от разглядывания черт того лица. То есть исходно, по умолчанию, у членов жюри даже мысли такой не должно возникнуть, что «покойник не тот» — с чего бы это вдруг? Если их, конечно, к такой мысли не подтолкнуть самим, какими-нибудь неуклюжими манипуляциями — чего как раз от «простецкого парня» вроде Данби (который, кстати, и сам-то с тем Марло наверняка незнаком) только и жди… (И вот в этом контексте обретает ясный смысл та мелкая корректировка состава жюри: в него НЕ ВВОДИЛИ «СВОИХ», а, напротив, УДАЛЯЛИ «ЧУЖИХ» — буквально пару-тройку персон, могущих быть реально знакомыми с «поэтом и шпионом»; но уж с такой-то работой справились бы и без королевского коронера — хоть бы и тот же Уолсингем, для примера).

Да, разумеется: о том, чтобы всучить жюри пресловутый «несвежий труп» (это такое марловианское дежурное блюдо…) или там, скажем, живехонького Марло с бутафорским кинжалом в башке и речи быть не может (у нас тут всё-таки детектив, а не водевиль!..) — но поработать в этом направлении можно и дОлжно. Как и в предыдущем случае (с «внешним убийцей») мы на этой версии не настаиваем — но сбрасывать ее со счетов точно не стОит: да, сложно и рискованно — но не невозможно.

Ну и — финальный росчерк (опять вниманию конспирологов). Данби, после своего дептфордского расследования, полностью «исчез с радаров»: тот протокол оказался вообще последним документом, вышедшим из-под его руки, дальше никаких следов жизнедеятельности нашего «спец-коронера» ни в каких архивах не обнаружено, и дальнейшая судьба его «покрыта мраком неизвестности». В английской Википедии датой его смерти значится тот самый 1593 год (с пометкой «предположительно»); впрочем, было ему тогда уже полста лет — по тем временам человек пожилой, так что не стоит, наверное, тут «плодить сущности сверх необходимого»…

Нам же настала пора ознакомиться с расширенной панорамой событий, в которой странные шпионские посиделки в пансионе вдовы Булл — лишь надводная часть айсберга.

Предыстория-1: «Дерево крепче стали, море верней земли…»

Предысторию Дептфордского убийства обычно начинают излагать с 5 мая 1593 года, когда по ходу происшедших в Лондоне столкновений местных городских низов с протестантскими беженцами с Континента на стену голландской кирхи налепили зажигательный (во всех смыслах…) стихотворный памфлет, типа «Бей голландцев, спасай Англию». Эта «грамотно зарифмованная мерзость», оставшаяся в истории как «Dutch church libel», была написана пятистопным ямбом, любимым Марло, содержала аллюзии на его пьесы, и подписана была «Тамерлан» — именем главного героя самой популярной из них, так что на кого именно переводят стрелки провокаторы, всем вокруг было яснее ясного. В действительности, однако, и те погромы, и та «Dutch church libel», в свой черед, были сильно не первыми звеньями в цепочке событий, так что нам следует отмотать пленку еще назад и дать более развернутую панораму событий. Итак: Англия, весна 1593 года…

На внешних фронтах — неустойчивое равновесие. Великую Армаду утопили, да — но вся Англия ясно понимают: сие было Чудо Господне;

— «это всё, конечно, очень бла-ародно», но по второму-то разу Господь может и не дунуть!.. Ровно так и думают испанцы, обстоятельно снаряжающие сейчас Вторую Армаду: для их грандиозной Империи потеря предыдущей — это не то, что несмертельная рана, а, скорее, просто очень болезненный щелчок по носу…Через три года, в 1596-м, неукротимый лорд-адмирал Чарльз Говард ворвется со своей эскадрой в Кадисскую гавань — главные морские ворота Великой Океанской Державы — и на глазах у оцепеневших от такой не укладывающейся в голову наглости кабальерос сожжет прямо у причалов всю ту Вторую Армаду (подарив потомкам историческую фразу: «Джентльмены! Мы в ситуации, недостойной артиллериста: тут как ни стреляй, промахнуться невозможно!..»); вот после ЭТОГО в войне действительно наступит перелом — но сейчас-то англичанам откуда об этом знать?

Как быть дальше — мнения решительно разделились: при дворе оформились «Партия сухопутной войны» во главе с новым фаворитом королевы графом Эссексом и «Партия морской войны», один из лидеров которой — фаворит прежний, адмирал Уолтер Рэли. «Сухопутные» мечтают по полной программе ввязаться в Большую Войну на Континенте, жаждуя интервенций и экспедиционных корпусов, с развевающимися знаменами и барабанным боем; Эссексу к тому не терпится проявить свои личные полководческие таланты (а это «ужас-ужас-ужас»). «Морские» их урезонивают: опыт-то уже имеется (со времен «ограниченного контингента» графа Лестера в Нидерландах), и никакого оптимизма он не внушает; у испанцев — лучшая сухопутная армия мира, качественно лучшая, бить ее иногда получается, но лишь при ощутимом численном перевесе, а на это у Острова ресурсов нет и не предвидится. Так что куда разумнее оставить сухопутную войну своим протестантским союзникам на Континенте, всячески помогая им деньгами и оружием, а самим, тем часом, продолжить методичное разорение испанской морской торговли, приближая экономический крах этого «Колосса на глиняных ногах»^[49].

За «Сухопутных», помимо молодых амбициозных военных, выступает старая земельная аристократия, за «Морских» — Адмиралтейство и служилое дворянство из госаппарата Бёрли; разделились и спецслужбы: эссексовская «МИ-5», естественно, за «Сухопутных», а сесиловская «МИ-6» — за «Морских». Отношения между партиями скверные, а между их лидерами — новым фаворитом и старым — остались одни лишь «разногласия по земельному вопросу: кто кого закопает».

Внутри страны обстановка тоже нервная. Заметная доля населения продолжает исповедовать католицизм, что порождает весьма неприятную проблему «двойной лояльности»: с мирянами-то еще так-сяк, но священников теперь рассматривают как лиц, состоящих в прямом подчинении у чужеземного государя — «епископа Римского» (Папу на Острове нынче величают так), приказавшего убить нашу Государыню; от папистов требуют унизительной («и антиконституционной», как справедливо добавили бы нынче) «клятвы на верность Короне» — от чего те (естественно…) всячески отлынивают. И удивляться следует не тому, что вокруг всё громче звучат призывы: «Только массовые расстрелы спасут Отечество!», а тому, что звучат они куда тише, чем могли бы. Главная заслуга в том утишении принадлежит самой королеве: «Ее Толерантное Величество» непоколебимо стоит на том, что с одной стороны (моральной) карать людей за убеждения, а не за конкретные составы преступления — недопустимо вообще, а с другой (прагматической) — что безадресные репрессии по конфессиональному признаку автоматически превращают всех остальных членов такой конфессии из скрытых недоброжелателей в открытых врагов, и затевать такого рода игры со спичками в пороховом погребе воюющей страны может либо идиот, либо изменник.

Тем не менее, «Партия массовых расстрелов» (возглавляемая архиепископом Кентерберийским Джоном Витгифтом и лордом-хранителем печати Джоном Пакерингом) могущественна и пользуется широкой общественной поддержкой, так что королеве всё же приходится время от времени скармливать ей какого-нибудь особо горластого и скандального проповедника — «Политика есть искусство возможного», увы. Основные жертвы тут, кстати, — не католики, а крайние протестанты, пуритане; эти как раз сами жгли бы всех остальных пачками — дай им только волю… Да, там еще есть и иезуиты — но это уж, джентльмены, вообще никакие не священнослужители, а просто шпионы-и-диверсанты, с такими в военное время разговор короткий!

«Под разлёт осколков» случается попадать и естественно-редким в те времена атеистам: к этим претензии (как и к католикам с их «двойной лояльностью») не идеологические, а, если так можно выразиться, инструментальные: королева, по статусу своему, — глава государственной Англиканской церкви, ну а ведь ежели Бога нету — так она выходит никому и не главой; что, натурально, трактуется как госизмена (ну и плюс чисто технические моменты: как, например, прикажете принимать клятву от того, для кого «имя Господа нашего» и «бессмертие души» — пустой звук?..) При этом, в реалиях Елизаветинского государства, пока твой атеизм (или, допустим, нетрадиционная секс-ориентация) остается твоим частным делом — никто специально до тебя докапываться не станет; вот если ты вздумаешь это дело публично манифестировать — можешь нарваться всерьез (а можешь, кстати, и не нарваться — тут как карта ляжет).

В 1591-м «Партия массовых расстрелов» инициирует облавную охоту на «не присягнувших Короне» католических священников (на коих прежде вот так же как раз старались смотреть сквозь пальцы)^[50], а с 1592-го — регулярно пытается протащить через парламент репрессивное законодательство, фактически поставившее бы на Острове вне закона вообще всех, кроме англикан: не только всякую нечисть, вроде католиков и атеистов, но даже и протестантов иных толков (а в госаппарате и вооруженных силах этих лишенцев, между тем — тьма тьмущая, включая сюда того самого Потопителя Двух Армад католика Говарда и Верховного Шпиона пуританина Уолсингема, так что идея, безусловно, многообещающая…). Все эти людоедские инициативы, однако, четко и грамотно торпедирует еще на стадии законопроектов (по явному, хотя и молчаливому, благословению «Ее Толерантного Величества») парламентская группировка, возглавляемая крайне странного состава триумвиратом; три головы этого «Цербера» (название просто не могло не возникнуть) — спикер палаты общин Кристофер Йелвертон, генеральный прокурор Эдвард Коук и… скромный депутат от Девоншира сэр Уолтер Рэли!

Поскольку новый фаворит и старый — враги смертельные, до гробовой доски, а логика образца «Если Евтушенко против колхозов, то я — за» вполне общечеловечна, эссексова «Партия сухопутной войны» начинает азартно поддерживать любые инициативы изоляционистов-мракобесов из «Партии массовых расстрелов» (хотя, казалось бы, нормальная логика придворной интриги диктует прямо противоположное). А на этом месте уже и «Партии морской войны» ничего не остается, кроме как вписаться по полной за «Цербера», стоящего на страже свободы совести. И вот тот самый Бёрли, автор той самой «Прокламации 1591 года», собственными руками реально спасает десятки «религиозных диссидентов», действуя в основном через «силовое ведомство» своего сына, Роберта Сесила: прекращение дел по отсутствию состава, «сделки со следствием», сроки «ниже нижнего», etc.

Весна 1593-го — время максимального возвышения Эссекса: 25 февраля он становится полноправным членом Тайного совета («…избран в состав Политбюро ЦК КПСС»). Рэли же, оказавшийся в глубокой опале из-за своей женитьбы (по романтической любви) на королевской фрейлине, сейчас в максимально ослабленной позиции, депутатское кресло в парламенте осталось единственным, по сути, его официальным активом — так что самое время окончательно решить с ним тот самый земельный вопрос! И уж в этом-то вопросе можно твердо рассчитывать на содействие архиепископа Витгифта с его кровожадными соратничками.^[51]

Однако Рэли не только «государственный деятель, поэт и писатель, историк, моряк, солдат и путешественник», но и — как продолжает загибать пальцы Википедия — «придворный»; в дворцовых интриганских шахматах он — гроссмейстер (как и во всём, за что брался в жизни), а выскочка Эссекс — в лучшем случае перворазрядник, счастливый обладатель специально для него изготовленного полуведерного кубка из нержавейки; да он и сам отлично понимает, при всем своем самомнении, что так вот просто сожрать Рэли у него — кишка тонка… Военные теоретики — еще не переведенный в Англии Сун-Цзы и еще не родившийся там Лидделл-Гарт — рекомендуют в таких случаях «стратегию непрямых действий».

Вокруг Рэли давно сформировался всем известный кружок вольнодумцев, величаемый «Школой ночи». Есть у них там и поэты — весьма различного калибра, и философы (а где начинаются такого рода умствования — там того и жди безбожия…) и математики-астрологи-алхимики (а вот это уже хорошо попахивает черной магией…) А ну как у них там занимаются и чем посерьезней, а?.. — ритуальные богохульства, к примеру, а то и черно-магические инвольтации, с целью извести Ее Стареющее Величество… А ведь человек, висящий на дыбе с жаровней под пятками, может вспомнить еще и не такое — лишь бы ту жаровню чуток отодвинули… (Полгода спустя Эссекс с Бэконом, ровно по этой схеме, соорудят руками «МИ-5» натуральнейшее «Дело убийц в белых халатах», подведя под квалифицированную казнь Родриго Лопеса, личного врача Елизаветы; и заступничество Ее Величества ровно ничем бедолаге не поможет — это еще раз к вопросу о границах возможностей Суверена и Судебной власти в правовом государстве…)

На «Школу ночи», разумеется, случались наезды и раньше (и будут позже). Самый, пожалуй, феерический из них — вопль души одного из главарей английских иезуитов Роберта Парсонса: если-де некроманта Рэли, с его «Школой Атеизма», введут в Тайный совет (а это как раз обсуждалось) — в Англии, того и гляди, вообще христианство запретят! Ну, это примерно как если бы Кутепов или Радзаевский ябедничали Сталину на авангардистов-обэриутов… Но у члена Тайного совета и верховного шефа «МИ-5» Эссекса возможностей-то теперь всяко побольше, чем у скрывающегося на Континенте от той самой «МИ-5» Парсонса…

Конечно, состоящих в кружке аристократов, вроде графов Оксфорда и Нортумберленда, не очень-то тронешь, ну да у них ведь там хватает и тех, которые из простых. И «сын башмачника» Марло, известный рифмоплет с длинным-предлинным языком — «курильщик, распутник, скандалист, дуэлянт, атеист и содомит» — подойдет тут в самый раз!.. О том же, что означенный «рифмоплет» — оперативник под прикрытием из соседней, сесиловской, Конторы разрабатывающие комбинацию сотрудники бэконовского «департамента грязных дел», разумеется, ведать не ведают: таковы правила Службы; как непременно высказались бы тут преферансисты: «Дети хлопали в ладоши — папа в козыря попал!»

Итак, фигуры на доске расставлены — изучаем теперь запись партии.

Предыстория-2: «Тамерлан должен умереть»^[52]

Весной 1593-го в Лондоне, как это ни покажется странным, полно иммигрантов: на Континенте идут нескончаемые религиозные войны сзачистками, и тихие законопослушные горожане-протестанты норовят свалить оттуда на Остров «хоть тушкой, хоть чучелом». По большей части это квалифицированные рабочие и ремесленники — готовые, естественно, «вкалывать за плошку риса»; что, естественно, обрушивает цены на местном рынке рабочей силы; что, естественно, крайне не нравится местным работягам (в особенности католикам); а тут еще и чума, и общая ситуация, естественно, такова, что — «только спичку поднеси». Ну и — поднесли…

В апреле Рэли с компанией, как иногда пишут, «внес в парламент антииммигрантский законопроект»; на самом-то деле они утопили чужой законопроект, о дополнительных льготах для предпринимателей, использующих труд иммигрантов (а с какой, собственно, стати?) — но это уже никого не волнует: слова «антииммигрантский» и «Рэли» идут теперь в новостях «через запятую». Вскоре после этого в городе начинаются погромы; погромы те отлично организованы, ни о каком «спонтанном бунте черни» там и речи нет: уличные ораторы (доходчиво разъясняющие толпе, что понаехи — сплошь папистские шпионы, отравляющие чумой колодцы), листовки (в том числе — печатные), грамотное «пиар-сопровождение».

Подставить Рэли, связав его имя с теми погромами — отличный ход, ибо иммигранты являются предметом отдельного попечения Елизаветы. И дело тут не только в экономике (притом, что те голландцы и французы — реально ценный «человеческий капитал»); Ее Величество «на весь крещеный мир» объявляла: «Наш Остров — убежище для всех гонимых за веру, здесь вы будете под моей защитой» — и происшедшее она, вполне резонно, расценивает как публичный плевок на свою королевскую мантию. А уж в сочетании с чумой…

И ответ следует по полной программе: 16 апреля Тайный совет, именем Королевы, отдает предельно жесткий приказ лорду-мэру Лондона по пресечению беспорядков и розыску организаторов; в частности, сразу, черным по белому, санкционировано применение пыток — что против и писаного закона, и сложившейся практики (вопреки расхожим представлениям, в тюдоровской Англии пыточное следствие дозволялось лишь по делам о государственных преступлениях, да и то обставленное кучей ограничений, — а тут такими составами пока и не пахнет). Мало того: 22 апреля Тайный совет собирается по тому же вопросу вторично (что, в общем, беспрецедентно) и вручает следствию дополнительные полномочия… Результатов, однако, практически нет; ну, считанные штуки рядовых погромщиков там, вроде, повязали на месте, но про зачинщиков — тишина. Так оно и тянулось, ни шатко, ни валко, до 5 мая — когда на ограду голландской кирхи вывесил свое творение загадочный «Тамерлан», подражающий стилю Марло.

Внятные объяснения — чем именно та «Dutch church libel», просуществовавшая считанные ночные часы в единственном рукописном экземпляре, привлекла к себе такое внимание властей предержащих — отсутствуют. Памфлет этот — неведомо какой уже по счету, причем бывали среди них и печатные (которые всяко опаснее, и притом несопоставимо легче отслеживаемы как след к организаторам). Цена самому тексту как политической прокламации — пятак в базарный день, хотя бы потому, что он неимоверно длинен, а представить, что его станут распевать на площадях решительно невозможно^[53]. Тем не менее, 10 мая лорд-мэр объявляет награду в 100 крон (это 25 фунтов — годовой заработок актера, например) за установление автора, а 11 мая — диво дивное! — следует третье уже заседание Тайного совета по «погромной» тематике, на котором розыск «Тамерлана» выделяют в отдельное производство, снабдив следствие теми же чрезвычайными полномочиями: пытки, право неограниченно привлекать к расследованию личный состав других ведомств, etc. И вот тут следствие, месяц топтавшееся на месте, со всеми своими чрезвычайными полномочиями, в ожидании неведомо чего, начинает действовать молниеносно.

Уже на следующий день сыщики, по явной наводке, заявляются на квартиру поэта Томаса Кида, друга Марло, тоже связанного (правда, самым краешком) со «Школой ночи». Ищут, вроде бы, черновики и образцы почерка «Тамерлана»; ничего похожего, естественно, не находят (Кид — хороший поэт, и доведись ему сочинять такого рода подрывнуху, он написал бы не в пример качественнее), но, перебрав по листику все его бумаги, с торжеством обнаруживают среди них «атеистические и богохульные» записи. Богохульника тут же волокут в тюрьму и начинают допрашивать «с применением»; тот, чуя что дело совсем уже дрянь, от тех смертоносных черновиков пытается отпереться и (возможно, по подсказке допрашивающих) переводит стрелки на Марло, с которым они ту квартиру снимали раньше на паях, когда «работали над совместными литературными проектами»…

Показания Кида и его переписка с лордом Пакерингом (литработник, после того, как «разобрались-выпустили», столкнулся при трудоустройстве с проблемой «у-нас-зря-не-сажают», ну и добивался от Тайного совета чего-то вроде официальной реабилитации), разумеется, сохранились^[54]. Видно, что следствие очень интересуют атеизм Марло и вообще «Школа ночи», но куда примечательнее, что его совершенно не интересуют «Тамерлан» и «Dutch church libel»! То есть следствие с чрезвычайными полномочиями трижды за месяц резко поменяло направление: сперва искали организаторов массовых беспорядков (и ничего не нашли), потом искали одного конкретного автора подрывного памфлета (и опять не нашли) — и вот теперь, вместо всего этого, полностью переключились на частные записки, случайно (якобы…) найденные по ходу следственных действий… Понятно, что раз уж тот атеист попался в бредень в качестве попутного улова — выпускать его обратно как-то глупо; но почему, однако, им занимаются не плюс к идущему уже расследованию, а вместо оного?

А ведь «Dutch church libel» после этого вообще исчезла из всех документов, будто отыграв предназначенную ей эпизодическую роль (погромы, кстати, тоже сразу сошли на нет), а «Тамерлан», прицельно уронивший тот самый камешек, что вызвал лавину, похоронившую в итоге Марло, так и остался ненайденным (а те 100 крон награды — большущие деньги! — невыплаченными). Кто это был — в точности неизвестно по сию пору; впрочем, наиболее детально изучивший этот вопрос Чарльз Николл (2002) весьма убедительно указывает пальцем на одного из людей Эссекса — некого Ричарда Чолмли: тот баловался стихосложением (без особых успехов), имел опыт похожих провокаций^[55] и был обожателем Марло (возможно, и не только его творчества, гм…), хорошо изучив его стиль… Итак, «Тамерлан», вроде бы, был человеком Эссекса — «И почему я не удивлен?»

Подозрение, что за теми погромами и подметными письмами стоял Эссекс со своей Службой (которая потом сама же всё это и «расследовала», хи-хи…), возникало у многих исследователей, ну и мы тоже внесем свои свеженькие пять копеек в поддержку этой точки зрения. Давайте проанализируем присутствие-отсутствие интересующих нас персон на тех трех «погромно-памфлетных» заседаниях Тайного совета — 16 апреля, 22 апреля и 11 мая. Итак:

1) Витгифт с Пакерингом — на всех трех (дело некоторым образом касается идеологии и религии, это их профиль);

2) Бёрли — на всех трех (он глава правительства, присутствует вообще почти всегда);

3) Роберт Сесил — на всех трех (дело хоть и не вполне по профилю загранразведки «МИ-6», но затрагивает государственную безопасность, так что держать его в поле зрения всё же следует);

4) А вот Эссекс — лишь на одном, самом первом, 16 апреля; это при том, что дело-то как раз прямо и непосредственно входит в компетенцию его «МИ-5»! И это крайне странно…

Фаворит был введен в состав Тайного совета буквально пару месяцев назад, 25 февраля; теперь — выше только Трон, и этот честолюбец должен бы, по идее, красоваться в том Ареопаге, греясь в лучах славы, вообще безвылазно… Проверяем (благо английскиеархивы позволяют); да, так оно и есть — «Со времени его [Эссекса] назначения Советником в конце февраля 1593-го по 26 августа 1593-го, когда возник перерыв в записях, его присутствие отмечено на 71 проценте заседаний Совета»^[56]. Но, может быть, так совпало, что он как раз в это время оказался в отъезде? — никак нет: присутствует 20, 26 и 29 апреля, 6, 13 и 14 мая, отсутствует же (помимо двух интересующих нас заседаний, 22 апреля и 11 мая) единственный раз, 25 апреля^[57]; итого — нормальная для него доля прогулов, 3 из 9.

Итак, Эссекс, как и следовало ожидать, обычно торчит (скучает…) на трех четвертях заседаний Совета — но вот как раз там, где его присутствие строго необходимо, его отчего-то нету. Особенно удивительно (и симптоматично…) его отсутствие на заседании 22 апреля, когда оперативно-разыскное сопровождение дела официально передавали в руки «МИ-5», в лице одного из ключевых сотрудников Службы, многоопытного Уолсингемова ветерана Томаса Филиппса… Не кажется ли вам, джентльмены, что юноша чуток переигрывает, демонстрируя полную свою незаинтересованность в этом деле?

Как бы то ни было, у следствия теперь имеются «доказательства» атеизма и богохульств Марло (в виде показаний, выбитых из Кида, и тех записей из его квартиры), и, соответственно, появился повод познакомиться поближе с этим самым «курильщиком, распутником» и прочая, и прочая…

Краткая хронология последующих событий (как ее обычно излагают):

1) 18 мая — Тайным советом выписан ордер на арест Марло.

2) 20 мая — Марло предстает перед Советом, но (удивительное дело — памятуя о печальной судьбе Кида!) даже не задержан, а сразу же отпущен «под подписку о невыезде».

3) Однако между 21 и 27 мая (точные даты неизвестны) всплывает новая порция доносов на Марло, с более серьезными обвинениями: помимо атеизма и богохульства (плюс весь комплект связей с Рэли и «Школой ночи»), там уже и содомия, и фальшивомонетничество, и много чего еще.

4) Этот шум доходит до королевы (!), и следует ее раздраженная резолюция: «Разобраться и доложить!» Ну и перспектива: перед Марло — «допроса третьей степени» с последующим эшафотом (доказанный атеизм, напомним — государственное преступление), а перед Бёрли и Рэли — как минимум, неприятных объяснений с Ее Величеством.

5) Но 30 мая Марло внезапно получает кинжалом в глаз в пьяной драке со своими коллегами по «Интеллигентной службе». «Концы в воду» — ну, вот так уж удачно (для всех!..) совпало…

6) 1 июня Марло, после скомканного до считанных часов расследования, похоронен в безымянной могиле во дворе дептфордской церкви.

7) 2 июня материалы дела ложатся на стол Ее Величеству в отредактированном виде: из них вычеркнуты все упоминания о Рэли и «Школе ночи» (и о табаке, почему-то…) Засим — дело закрыто; «Следствие окончено — забудьте!».

Крайне любопытно, что Витгифт с Эссексом (точно знавшие содержание исходников тех доносов) смолчали: после гибели ключевого свидетеля атака на Рэли через «Школу ночи» все равно захлебнулась, и доигрывать «до короля» эту партию они не стали. (Через год, весной 1594, идеолог Витгифт предпримет сольный крестовый поход на то гнездо вольнодумства, но без поддержки силовиков Эссекса там всё кончится пшиком.) Что же до «рифмоплета Марло», то сам по себе он был фигурой совершенно не того масштаба, чтобы представлять самостоятельную ценность для могущественных игроков, сидевших по сторонам той шахматной доски (и вот это — единственный пункт, по которому мы согласны со сторонниками гипотезы о «случайной драке», например с Джеймсом Дауни, 2007).

…Если же рассмотреть события тех 10 майских дней не совсем уж конспективно, а чуть поподробнее, то там — вообще чудеса в решете!

Ну, начать хоть с того, что протоколов тех заседаний Тайного совета — от 18 и 20 мая — нету! Вот именно они, почему-то, и не сохранились — при том, что искали их, по всем архивам, с сами понимаете какой дотошностью. (Тру-конспирологов, продолжающих с упорством, достойным лучшего применения, писать чушь про «засекречивание» королевой материалов Дептфордского расследования, ЭТОТ удивительный факт почему-то совершенно не напрягает…) Специально подчеркнем: нет именно протоколов заседаний, при том, что Совет в эти дни вполне себе работал, и записи секретариата от этих чисел есть^[58]!

Далее: «ордер на арест Марло», выписанный 18 мая, таковым вовсе не является. Собственно, вот он (ничего секретного): «A warrant to Henry Maunder one of the messengers of her Majesties Chamber to repaire to the house of Mr Thomas Walsingham in Kent, or to anie other place where he shall understand Christofer Marlow to be remayning, and by vertue hereof to apprehend and bring him to the Court in his Companie. And in case of need to require ayd»^[59].

Генри Маундер — это человек, 20 лет прослуживший в свите Ее Величества, и выступает он тут как королевский гонец, а не как курьер (разница понятна?); ему приказано — найти Марло, гостящего в кентском поместье Томаса Уолсингема, и сопроводить его ко Двору. А поскольку он именно гонец, и именно королевский, то начальный и конечный пункты его маршрута — это, безвариантно, Нонсачский дворец на границе Кента и Саррея, где сейчас и пребывает тот Двор. Более того, из текста ордера следует, что ни о каком «аресте» там речи нет, и Марло вызван именно как свидетель: если бы его вызывали в любом ином качестве, то там непременно появилась бы формулировка — «to answer matters».

Пресловутый же «арест Марло» родился из слова «apprehend» — это действительно одно из значений. Однако при изучении судебной практики той эпохи обнаружилось, что распоряжения в этой формулировке получатели иной раз вообще посылали лесом, и никому из них ничего за это не прилетало^[60]. Вот если в ордере фигурирует обвинение — таким не поманкируешь; ну, так тогда и гонец является к адресату не с одной бумажкой, а с компанией крепких парней из местной стражи… Историкам и юристам этот нюанс известен давно, где-то с середины двадцатого века, но вот литературоведы по сию пору продолжают переписывать друг у друга «arrest».

Как бы то ни было, получивший ту повестку Марло 20 мая добрался-таки до Нонсача, предстал перед Тайным советом (в воскресенье!..) — и был тут же отпущен «под подписку о невыезде» (с обязательством ежедневно являться в королевскую канцелярию — отмечаться). Никуда являться-отмечаться Марло и не подумал (что никого отчего-то не взволновало); более того — он вообще исчез, и где он находился с 21 по 29 мая — никому неведомо; да еще и более того: о том, что он вошел 20 мая в Нонсач — отметка в дворцовых документах есть, а вот отметки о его выходе — нету! «Просочился через канализацию на десяток лье» — как положено «бойцу тихого фронта»?

Зачем Совету понадобилось на эти дни, 18 и 20 мая, покидать Лондон (при том, что 16, 23, 25 и 29 мая Совет заседал на обычном месте, в Звездной палате Вестминстера, и все протоколы в наличии) — объяснения отсутствуют. Что происходило на тех заседаниях, и даже каков был состав участников — покрыто мраком; 18 мая в Нонсач приехал Бёрли (сохранилась его подорожная и несколько подписанных им в этот день финансовых документов, касающихся деятельности Курьерской службы — Англия!.. Англия!!.) — и это всё, что мы знаем достоверно.

И вот тут уже нам с вами ничего не остается, кроме как реконструировать ход того заседания 20 мая — по его результатам. Бёрли и Витгифт (эти вообще почти не пропускали заседаний) для начала воспроизвели там, надо полагать, бессмертный диалог: «…Уберите козла! — Это не козел! Это наш сотрудник! — Тогда пускай предъявит!» Ну, Бёрли и предъявил…

Что инкриминируемые майору Марло «письменные высказывания атеистического характера» представляют собой выписки из известного богословского трактата Джона Проктора (John Proctour's «The Fall of the Late Arian», 1549)^[61]; и сотрудники «МИ-5», ведущие оперативное сопровождение дела, должны бы такие элементарные вещи знать, а не бухать в колокола, не заглянувши в святцы — «…А где, кстати, сам товарищ Эссекс? Почему мы его не видим?»

Что трактат тот легально издан в Англии, и ни в каких черных списках не значится — «…А почему он, кстати, не запрещен — если так уж вот общественно-опасен? и кто у нас отвечает за цензуру, напомните-ка… — ах, вы, товарищ Пакеринг!»

Что майор Марло — оперативник под прикрытием, а не богобоязненный церковный староста, и ему, по инструкции, нельзя выделяться поведением и речами из той среды, в которой он вращается, сиречь театральной богемы — «…Мы прилагаем героические усилия, чтобы поддержать его реноме. Половина нашей агентуры, вместо того чтобы заниматься делом, распространяет о нем отвратительные слухи, возбуждавшие зависть и восхищение гвардейской молодежи».

А потом на стол был выложен козырной туз: «Вот письмо Тайного совета в Кембридж от 29 июня 1587. Марло тогда до майора еще не дослужился, но личной благодарности Ее Величества уже удостоился… Вот эта вот подпись под документом, первая слева — часом, не ваша, товарищ Архиепископ?^[62]…А если ваша — какого хрена вы тут ломаете комедию?!! И засвечиваете до кишок оперативников загранразведки?!?»

После чего секретарю, похоже, было велено быстренько сжевать протокол; а для надежности — еще и протокол от 18 мая.

…В общем, впечатление такое, что Бёрли (осведомленный об имеющемся в распоряжении эссексовской «МИ-5» «матерьяльчике» на «атеиста и богохульника Марло»), нанес из Нонсача упреждающий удар, и отмазал-таки сотрудника своей разведслужбы. Но тут последовал второй торпедный залп по «поэту и шпиону», с куда более тяжкими обвинениями — и с прямыми уже упоминаниями Рэли и «Школы ночи»… На сцене появляются, со своими доносами, некие Томас Друри, Ричард Бейнс и Ричард Чолмли; этих людей часто называют «полицейскими провокаторами» — что терминологически неточно (полиции как отдельного государственного института в те времена еще не существовало), но суть отражает. Всё связанное с той гоп-компанией мы, пожалуй, «выделим в отдельное судопроизводство» (см. далее) — ибо очень уж назидательны этологические наблюдения над означенной публикой…

Успешно поднятый шум достиг ушей королевы — о чем позаботился уже не Эссекс (быстренько унырнувший под корягу), а именно Витгифт, через Пакеринга. Впрочем, Елизавета к тому времени наверняка уже была в курсе проводимого расследования: об этом ясно свидетельствуют и королевский гонец, вручавший Марло повестку, и многозначительные пометки на полях переданного ей 2 июня итогового документа (о них — чуть погодя). По этому поводу между Ее Невоздержанным-на-язык Величеством и бессменным первым министром, отцом-основателем разведслужбы лордом Бёрли состоялся, как мы предполагаем, вот такой примерно разговор:

— А растолкуй-ка мне, дружище Уилл — что там себе позволяют твои шпионы? Вы там, в Службах, похоже, вообще уже краев поляны не видите!.. Вы что, вообразили, будто законы Острова вам вообще не писаны, натренировавшись там у себя, на Континенте?

— И не надо меня лечить, Бёрли! — я в курсе, что такое «прикрытие»! Но какого хрена вся эта атеистическая мерзость просачивается от вас — от вас!! — в публичное пространство? Да не то что просачивается, а — хлещет струями!.. За каким дьяволом вы, своими руками, сдаете такие козыри Витгифту с его долбодятлами? И что я должна ему отвечать, на этом месте, что?! — когда, по закону-то, он кругом прав?..

— Этот ваш… как его там?.. майор Марло — почему от него столько шума? Почему столько шума, Бёрли?! Какой он, к чертовой матери, после этого «боец тихого фронта»?! Сделайте уже, чтоб стало тихо!!

— Я не намерена далее обращаться к этому вопросу, Уилл. Просто избавь меня от этого шума — неужто это такая уж проблема? Всё на твое усмотрение…

…За текстуальную точность мы, конечно, не ручаемся, но смысл был наверняка такой. После 27 мая Марло оказался фигурой под двойным боем: слишком многие влиятельные люди вокруг готовы были подписаться под строчками из доноса Бейнса: «Это опасный человек, чей рот следует заткнуть».

Правда, при выборе способа заткнуть тот рот между теми влиятельными людьми могли возникнуть (и, как мы предполагаем, возникли) существенные расхождения. Так что — «Возможны варианты».

Предыстория-3: «Доносчику — первый кнут»

Как уже сказано, то, что мы привыкли называть «полицией» (имея в виду не «патрульно-постовую службу», то есть стражу, а именно «уголовный розыск») появилось в Европе очень поздно — намного позднее, чем секретные службы (а в Англии — так даже позднее «Общества защиты животных», это безо всяких шуток). То есть тогда не существовало даже прообразов Скотленд-Ярда — гос-конторы, занимающейся расследованием уголовных преступлений на сколь-нибудь регулярной основе. Была городская стража с констеблями (бестолковость которых вошла и в поговорки, и в пьесы Шекспира), была запутанная иерархия судов со своим штатом юристов, могущих вести судебное следствие, и были коронеры, устанавливающие сам факт насильственной смерти. Если же вам надо было отыскать пропавшую вещь (или, скажем, человека) — тут следовало обращаться скорее к кому-нибудь вроде «вышеупомянутого Фрайзера».

То, что сейчас именуют «оперативно-разыскной работой», системно практиковалось тогда в единственной области: в выявлении крамолы (прежде всего религиозной). Занимались этим, если так можно выразиться, «сыщики-контрактники» с собственной сетью платных осведомителей, которых мог подрядить (в рамках своих бюджетов и для решения собственных задач) кто угодно — от контрразведки и городских властей до отдельно взятых членов Тайного совета. А что тех же сыщиков можно тем же манером использовать для выслеживания не только «мыслепреступников», но и уголовников — додумаются лишь к самому концу 17 века (это в Англии, а на Континенте и еще того позже).

Это вынюхивание католиков и вообще инаковерующих было основано на анонимном доносительстве, густейше замешано на провокациях и неразрывно срослось с вымогательством, так что репутация персон, подвизавшихся в том бизнесе — в глазах всего общества, отнюдь не только папистов — была уже даже не «Без прозекторских перчаток не прикасаться», а — «Вилами в гроб класть»; это вам не благородное пиратство или, скажем, вполне респектабельный шпионаж! Самое поразительное — что среди этой публики тоже можно было повстречать «джентльменов из хороших семей»; вот как раз из таких был и Томас Друри.

Младший сын в семье из знаменитой династии юристов (улица Друри-лейн в театральном районе Лондона названа от них — а не они от улицы); по материнской линии — прямой потомок лорда-канцлера Ричарда Рича, того самого, что своим лжесвидетельством отправил на эшафот Томаса Мора (хорошая наследственность, однако…). Семья была не из высшей аристократии, но реально очень влиятельная: отпрыск должен был бы за свои художества угодить на виселицу как минимум дважды — но отмазали.

После неизбежного Кембриджа служил некоторое время семье тогдашнего лорда-хранителя печати Николаса Бэкона (там и познакомился с его сыном Энтони, будущим шефом эссексовской «МИ-5») — и это, похоже, был первый и последний в его жизни честный (то есть не криминальный и не стукаческий) заработок. Перепробовав кучу специальностей — от мошенника до наемного убийцы (причем всё как-то беспонтово…), он некоторое время сказывался в нетях, но в 1585-м предсказуемо обнаружился в тюрьме Флит. В 1587 родня его оттуда извлекла и пристроила секретарем к… лорду Стаффорду, английскому послу в Париже (старший брат Друри, Уильям, был женат на его сестре).

Как же можно с эдаким послужным списком оказаться на дипломатической службе? — воскликните вы. Да запросто! Дело в том, что Стаффорд был шпионом… — нет-нет, совсем не то, что вы подумали: он был «шпионом в плохом смысле», сливал английские топ-секреты врагу. Да не каким-нибудь там лягушатникам, по матримониальным интригам Елизаветы и герцога Анжуйского (это — дело житейское), а прямо и непосредственно испанцам: что известно в Лондоне об Армаде (обнуляя тем результаты смертельно опасной работы разведчиков, вроде Поули), приготовления к ее отражению, и всё вокруг этого; да причем не по идейно-католическим соображениям (вроде того же Уильяма Стэнли), а — тупо за бабки, расписываясь в ведомости у завербовавшего его испанского посла Мендозы. Ну и, «чтоб уж два разА не вставать», продавал параллельно ту же информацию французской католической партии, Гизам… Неудивительно, что секретарь и посол приглянулись друг дружке с первого взгляда.

Уолсингемова Служба была, разумеется, в курсе этих шалостей, собранные ею улики неопровержимы, но Бёрли с Елизаветой сочли, что публичный скандал таких масштабов обойдется дороже: посол-изменник не украсит международное реноме державы, а представитель высшей аристократии, болтающийся на виселице за торговлю военными тайнами за мелкий прайс будет смотреться непедагогично: «Мы должны сохранять у народа уважение к сословиям», да. Так что лорда еще некоторое время поиспользовали как канал для слива испанцам дезинформации, а потом (в конце 1590-го) тихо отозвали домой и даже наградили какой-то мелкой синекурой, а под занавес жизни (за молчание) — еще и парламентским креслом.

А вот к секретарю Стаффорда полгода спустя, в мае 1591-го, «постучали в дверь рукояткой вороненого нагана» (терпеливо дождавшись, надо полагать, чтоб прошла последняя деза); контрразведчики были очень злы и очень хотели повесить хоть кого-нибудь за тот железно доказанный шпионаж, нанесший стране огромный урон. Будучи, однако, связаны по рукам и ногам приказом вести следствие так, чтобы не скомпрометировать главного предателя, экс-посла, они пустили в ход донос на Друри с вполне абсурдным обвинением того в… католической пропаганде. Автором доноса был Ричард Чолмли (тот самый) — приятель и подельник Друри по каким-то их былым прохиндействам, тоже младший сын «из хорошей семьи», зарабатывающий на жизнь стукачеством и шантажом (на сдаче кореша, к примеру, Чолмли в тот раз заработал аж 6 фунтов — по ведомости)^[63].

Друри приземлился в тюрьме Маршалси и уминал там шконку где-то года полтора; семья же тем временем нажимала на нужные клавиши и рычаги, и вот в ноябре 1592-го воспоследовала переписка относительно нашего сидельца между членами Тайного совета лордом Бакхерстом и лордом Пакерингом: Бакхерст полагал, что парнишечку можно бы уже и выпустить, дабы тот свалил куда-нибудь с глаз долой, за море (перестав позорить семью), или вот — тот мог бы сгодиться для какой-нибудь рискованной службы: «will adventure himself somewhat to do some service». Пакеринг, надо полагать, посовещался с Витгифтом, и они сошлись на том, что мерзавцы таких вот, коллекционных, достоинств на дороге не валяются — так что весну 1593-го Друри встретил на свободе, вынюхивая религиозных уклонистов для Витгифта и Ко; отсидка за «католическую пропаганду» оказалась тут весьма кстати, в смысле прикрытия. В мае его подключили к поискам автора «Dutch church libel», и тут его пути-дорожки пересеклись с другим провокатором — Ричардом Бейнсом.

Бейнс — несколько иной случай. Сей пылкий и романтичный юноша, окончив Кембридж (магистр свободных искусств, 1576), по неодолимому зову души в 1579-м оказался на Континенте, в Реймсе: в тамошней семинарии паписты поточным методом готовили католических священников для Англии («для заброски в Англию», как непременно уточнил бы кое-кто…); в 1581 был рукоположен в диаконы и отслужил первую мессу. С этого времени Бейнс стал вести с соучениками весьма странные разговоры, которые, по мнению некоторых исследователей (например, Риггса, 2004) выдают в нем уолсингемова засланца. По нашему мнению, однако, Бейнс был либо дурак-инициативник, действительно пытавшийся предложить свои услуги Службе (не без оснований полагая, что Реймс кишмя-кишит уолсингемовой агентурой, и те о нем доложат), либо провокатор-любитель. В мае 1582-го он доболтался до того, что собирается-де отравить местный колодец; собеседники сразу просигнализировали куда следует (тут, вообще-то, просигнализируешь…), и диакон оказался в тюрьме; там из него под пытками вытрясли всё, что он знал и убедились: нет, просто дурак и болтун (а вот будь он и вправду шпионом — он бы из того застенка уже не вышел).

После этого его, от греха, спровадили обратно на Остров — где он, само собой, немедля оказался уже в уолсингемовых подвалах… Контрразведчики быстро поняли, что для них сей персонаж оперативного интереса не представляет, и передали его в другой департамент — завербованным осведомителем по религиозно-идеологической части. В литературе периодически мелькают предположения (Риггс, 2004), будто Бейнс был знаком с Марло еще по Кембриджу, а потом пересекался с ним в Реймсе (куда «поэт и шпион», возможно, как раз и отлучался, прогуливая занятия), и даже будто бы именно Марло подкинул своему недалекому приятелю, чиста по приколу, ту светлую идею насчет «отравления колодца»… Это, однако, никак не проходит по датам: Марло приехал в Кембридж из своего Кентербери в 1580-м, когда Бейнс уже был в Реймсе, а его засекреченные отлучки начались с 1584-го, когда диакон уже вернулся на Остров. Так что познакомились они (лично) лишь в 1592-м, во Флиссингене.

Когда двое штафирок оказываются в военное время на военной базе, и живут там под одной крышей (в обиходном смысле этого слова…) — это подозрительно уже само по себе. Марло участвовал там в операции «МИ-6» (собственно, сам Роберт Сесил и переписывался потом с военными властями по поводу этой истории); по тому, как они с Бейнсом себя повели, ясно, что о миссиях друг друга они не подозревали; эрго — диакон должен был работать на конкурирующую Контору, эссексовскую «МИ-5» (его там, похоже, в тот момент использовали как опознавателя по старым папистским связям из Реймса, а то и просто как «живца»). Почему ни один из них не представился командованию базы вполне понятно: крайняя нелюбовь военных и флотских к шпионам — вполне себе общечеловеческая ценность^[64].

Марло явно решил, что судьба столкнула его с человеком из католического подполья, и всячески пытался заинтересовать того своей персоной (много чего наговорив занимательного, и даже кое-чего показав, по части фальшивых голландских шиллингов) — в надежде, что тот сведет его с тамошними эмигрантами, а то и прямо с людьми Стэнли и «Капитана Жака». Если бы Бейнс, как положено, доложил по команде в свою Службу, то непонятку, возможно, успели бы разрулить; тот, однако, решил выслужиться по быстрому, и стукнул местному военному коменданту — на чем вся операция «МИ-6» сгорела синим огнем.

И очень похоже на то, что Бейнс был искренне убежден: Марло — действительно фальшивомонетчик, содомит, сатанист-богохульник, и прочая, и прочая: хорошо сыграл, однако… А когда Марло, увезенный в наручниках в Англию, тут же оказался на свободе, безо всяких для себя последствий — твердо уверился: преступника нагло отмазывают высокопоставленные покровители-театралы, по линии гей-сообщества… Марло же, со свойственной ему тактичностью, подлил масла в огонь: в его обнародованной через пару месяцев пьесе «Мальтийский еврей» центральному персонажу (весьма отвратительному — просто-таки мечта «Штюрмера») был придан целый ряд черт Бейнса — включая сюда историю с «отравлением колодца».

…В общем, когда в мае 1593-го Друри повстречался с Бейнсом, им был прямой резон, так сказать, «объединить бренды» (с): Бейнс ненавидел Марло чистой-незамутненной, и где-то даже бескорыстной, ненавистью, а Друри мечтал, по ходу собственных розысков «Тамерлана», кинуть обратку подставившему его некогда Чолмли. Если верить Друри, их встреча произошла где-то между 6 и 9 мая: награда в 100 крон за памфлетиста не была еще публично объявлена лордом-мэром, но у сыщика был на сей счет инсайд из мэрии, и он надеялся загодя получить от Бейнса наводку — тут ему, вроде бы, темнить незачем. Вряд ли Бейнс, даже если бы реально знал автора «Dutch church libel», стал делиться такой ценной информацией с Друри (с какой стати?), но вот поторговаться — отчего бы и нет…

По ходу той торговли всплыл крайне важный для обоих момент: провокатор Чолмли болтал (публично!), будто бы Марло обратил его в атеизм по ходу неких «лекций», и является для него эдаким атеистическим гуру. Важно тут то, что все прочие обвинения в адрес Марло, которые появятся в тех доносах — абсолютно голословны: «его слово против моего слова», а вот заявления Чолмли — это уже из тех слов, которые можно и «подшить к делу». Причем, скорее всего, это было правдой — в том смысле, что Чолмли действительно болтал об этом на всех углах: наш поэтический стукачок, похоже, сам искал подходы к «Школе ночи» (скорее всего, по прямому заданию Эссекса и Бэкона), и надеялся потрафить тамошним вольнодумцам.

Этот пункт стал мощным оружием (для Бейнса — против Марло, а для Друри — против Чолмли: «Две шкурки с одной кошки»), и он появится в доносах обоих в почти идентичной формулировке, что должно выглядеть со стороны как «независимые свидетельства». Фэри (2000) тут всплескивает руками, что-де «было бы совсем уж бессердечно^[65], если бы собственная сторона донесла на него [Чолмли], как это предполагает Николл (p. 305)»^[66], однако такое «возражение» может вызвать у нас лишь грустную улыбку… Источником этой информации наверняка был Бейнс: Друри, знай о том раньше, наверняка уже использовал бы ее самостоятельно, тогда как Бейнсова подборка идеологического компромата на Марло не имела перспектив без оперативных возможностей гос-сыщика — так что тут у них вышел отличный симбиоз. В рамках того симбиоза Бейнс еще и подсунул Друри (которого Марло-то со «Школой ночи» интересовал лишь постольку поскольку) наводку на Кида как на разыскиваемого тем «Тамерлана» — твердо надеясь, что при обыске у такого богемного фрукта какая-нито подрывнуха непременно сыщется. И не промахнулся, увы…

Успешно отправив Кида в камеру пыток (12 мая), Друри берется за перо и, сочетая приятное с полезным, начинает давно лелеемую в сердце атаку на мил-дружочка Чолмли. В середине мая (точные даты неизвестны) рассылаются доносы на Чолмли — чтО тот якобы рассказывает о нравах и обычаях атеистов, среди которых он вращается; доносы анонимные, но чуть позже Друри признАется в своем авторстве (да не просто признАется, а будет на том настаивать, вполне под протокол). Первый донос получил Роберт Сесил, второй — судья Ричард Янг^[67]; обратите внимание, что Сесил получает ту анонимку не по служебной линии, как шеф Секретной службы, а как частное лицо — доброжелатель информирует, что некий гнусный клеветник, по имени Чолмли, «назвал его желтым земляным червяком», сиречь атеистом. Так что не исключено, что анонимок тех было разослано больше — просто прочие адресаты («желтые земляные червяки»), в отличие от многоопытного бюрократа Сесила, тут же их повыкидывали в мусорную корзину.

На первый взгляд, никуда, кроме мусорной корзины, такого рода сигналы попасть и не могут — «Где аффтар такую траву берет?». Но поскольку нам известно, что судья Янг передал по команде тот донос лорду Бакхерсту с лордом Пакерингом, а последний, далее, королеве (!), и не был той королевой выгнан с аудиенции взашей, с напутствием «Это чо, прикол такой: грузить меня анонимными меморандумами из Бедлама?» — к тем доносам следует присмотреться повнимательней. Писал-то их Друри сам — но вот «методичку» ему, несомненно, спустили прямиком из этой самой компании сподвижников архиепископа Витгифта.

О чем, собственно говоря, те доносы — об «атеисте Рэли»? О нет, про Рэли с его кружком извращенцев и так все, кому надо, давно в курсе, это атеистическое гнездо упомянуто (пока!.. на первой стадии этой двухходовки!..) в единственном абзаце на оба доноса, да и то вскользь — как место, где «означенный Чолмли» набрался тех идеек на лекциях «некоего Марло»: «That he saieth & verely beleveth that one Marlowe is able to showe more sounde reasons for Atheisme then any devine in Englande is able to geve to prove devinitie & that Marloe tolde him that hee hath read the Atheist lecture to Sir walter Raliegh & others».

Посыл-то как раз в том, что мы, дескать, все всегда думали, что «узок их круг, страшно далеки они от народа», ну, и проморгали главную опасность: там, оказывается, учинилась уже огромная и могущественная секта, они уже построены в легионы и только ждут команды — чтоб после смерти Ее Величества избрать промеж собой короля и жить дальше по своим богопротивным законам («their purposes to drawe her majestys subiects to bee Athiests, their practise is after her majestys decease to make a kinge amonge themselves & live accordinge to their owne lawes»); что же до смерти Ее Величества, так они уже отрастили в своей среде радикалов и боевиков, и те похваляются, что учли ошибки, допущенные предшественниками-иезуитами (вроде казненного Уильяма Пери): «That he saieth that william Parry was hanged drawen & quartered but in Jeste that hee was a grosse Asse overreached by Cunninge, & that in trueth hee now meante to kill the Queene more then himselfe had». И вот такой вопль «Слово и Дело Государево!» уже никак не отправишь в игнор — к сигналам по «центральному террору» там приходилось относиться со всей серьезностью…

Это всё, однако, гарнир и подливка; а мясо-то — вот оно: «Mr Cholmeley his maner of proceedinge in scorninge the Queenes subiects is firste to make slanderous reportes of most noble peeres & honorable Counsailors, as the Lord Threaseror the Lord Chamberleyn the Lord Admirall, Sir Robert Cecill, these saieth hee haue profounde witnes bee sounde Athiests & their lives & deedes showe that they thinke their soules doe ende vanishe & perishe with their bodies.» Враг народа Чолмли, стало быть, клевещет на членов Ленинского Политбюро… тьфу, честнейших и благороднейших членов Тайного совета (список прилагается!..), будто бы все атеисты числят тех своими людьми во Власти, поскольку все они (по слухам — но так все вокруг говорят, и куча народу, вроде бы, готова это подтвердить!..) отрицают бессмертие души…

А что же это там за список «министров-атеистов»? (Нет-нет, это не мы утверждаем, что они атеисты, упаси Бог — это атеисты чуют в них своих, по ихнему поведению!) Это: первый министр, лорд-казначей Бёрли, шеф загранразведки «МИ-6» Роберт Сесил, лорд-адмирал Чарльз Говард и лорд-Камергер Генри Кэри; в другом доносе добавлен еще Фрэнсис Дрейк (и вскользь, как уже сказано, помянут Рэли), а также ввернуто, что самый отмороженный атеист среди них — это лорд-адмирал (он, вообще-то, добрый католик — можно было б зайти с этого конца, но ребята здраво решили не переусложнять схему). Так вот, перед нами — практически полный списочный состав Бёрлиевской «Партии Здравого смысла», противостоящей в Тайном совете Витгифтовской «Партии Массовых расстрелов» (Пакеринг, Бакхерст, Янг); при этом она, «чуть менее, чем полностью», совпадает с «Партией морской войны» — противниками Эссекса…

А дальше — второй ход в этой по-своему остроумной двухходовке: обстоятельный донос на Марло, написанный по заказу Пакеринга Бейнсом и поступивший властям 26 или 27 мая^[68]. Это был реванш витгифтовцев за фактическое снятие обвинений с «поэта и шпиона» на заседании Совета 20 мая: в комбинации с той атеистической страшилкой от Друри он создавал убойной мощи бинарную смесь.

Донос Бейнса состоит из сладострастного перечисления ужасающих богохульств (от «Иисус делил ложе с Иоанном» — до совсем уж непристойного утверждения, будто возраст Земли превышает 16 тысяч лет…); содержательных пунктов обвинения там всего два, но зато каких! Во-первых, это всё то же совращение в атеизм Ричарда Чолмли («That one Ric Cholmley hath Confessed that he was persuaded by Marloe's Reasons to become an Atheist» — разница с доносом Друри, как видим, лишь в том, что там Чолмли был совращен «неким Марло», а тут Марло совратил «некоего Чолмли»); во-вторых, похвальба, будто у него есть такое же право чеканить монету, как у королевы Англии (что есть претензия на престол, на минуточку) плюс всякие технические детали той чеканки, явно почерпнутые на Флиссингенских посиделках: «That he had as good Right to Coine as the Queene of England, and that he was acquainted with one poole a prisoner in newgate who hath greate Skill in mixture of mettals and hauing learned some things of him he ment through help of a Cunninge stamp maker to Coin French Crownes pistolets and English shillings». В контексте «атеистического заговора» Друри, со всеми тамошними «выборами короля из своих» — это вполне достаточный повод для суда Звездной палаты допросить Марло с пристрастием. С этого момента ситуация стала неуправляемой, и вывести «поэта и шпиона» из-под удара законным способом было не под силу даже Бёрли…

Эссекс с Бэконом к тому времени, после 20-го, запоздало сообразили — какой они косяк спороли с «майором Марло» и какую им вскорости выкатит предъяву за своего пацана братва из «МИ-6», так что сидели уже тихо-тихо, как мышь под веником. И таки выкатили: Николл (2002: p.391) сообщает о публичной (!) ссоре между Сесилом и Эссексом (повод для которой остался совершенно непонятен зрителям), приключившейся 1 июня, и справедливо заключает, что это наверняка было связано с делом Марло; мы рекомендуем читателю запомнить этот, вроде бы малозначительный, факт.

Николл считает, что Бейнс был человеком Эссекса, а «Baines Note» состряпали просто-таки «в эссексовском секретном отделе — In the back-rooms of the Essex entourage» (Nicholl, 1992: p. 323), и управлял Бэйнсом с Чолмли напрямую Томас Филиппс — тот самый ветеран «МИ-5», который «расследовал» апрельские погромы и историю с Тамерланом (Nicholl, 2002: p. 415). С первым мы вполне согласны (иначе как проинтерпретировать Флиссингенскую историю?), а вот со вторым — решительно нет: по нашему мнению, Бейнс там уже «работал от себя, а не от Конторы», выполняя заказ витгифтовцев; он ненавидел Марло так, что «МИ-5» не сумела бы ему воспрепятствовать, даже если бы захотела. Что же до оказавшегося засвеченным Чолмли… ну, а что — Чолмли? Тут, как говорится, «Помер попугай — другого купим»…

…Дальше (то есть после 2 июня — когда Марло похоронили, а материалы дела легли на стол к Ее Величеству в отредактированном виде) со всей троицей обошлись как с использованными презервативами: участие в этой истории кончилось для них в диапазоне от «плохо» до «хуже не бывает». Английская Википедия повествует: «В [написанных Друри] „Remembrances“ содержались оскорбительные утверждения о лорде-камергере Хандсоне^[69], будто бы сделанные Ричардом Чолмли. К несчастью, Его Лордство, похоже, подумал, будто это собственные взгляды Друри^[70], и тот в третий раз оказался в тюрьме».

Лорд-камергер Генри Кэри, 1-й барон Хандсон, был очень проницательным человеком и превосходным интриганом, и что он чего-то там «недопонял, ошибочно приняв на свой счет» — это, конечно, чушь несусветная. Напротив, Кэри-то как раз, вместе со всей партией Бёрли, отлично разобрался в истинном смысле «Remembrances»: «Все атеисты числят этих достойнейших и благороднейших Советников Ее Величества — своими, почему-то…», ну а дальше будет — «То ли он украл, то ли у него украли, но, в общем, замешан в ту грязную историю». А поскольку сей любимый (без тени иронии!) half-brother Елизаветы некоторыми чертами характера пошел в их общего папашу, Генриха VIII, чем при случае умело пользовался — мы с удовольствием полюбовались бы, как тот берет за красный галстук Пакеринга:

— Я ж тя ща придушу нахер, сучий ты потрох! За «атеиста»! И любые присяжные меня оправдают — как я есть в аффекте!

— Чо ты там хрипишь — «Не я писал»? А кто писал — Чосер?!

— Кто-кто — Друри? это не тот ли, что с двумя ходками, и клейма на нем негде ставить?!? И это с его писаниной вы попёрлись прямиком к Ее Величеству?? решивши, не иначе, что тому Архангел Гавриил самолично надиктовал, да?

— Ах, не Архангел, а диавол! А у вас наваждение, сталбыть, учинилось… Ну, это бывает. А теперь — повернулся во-он туда, и повторил это всё Ее Величеству, громко и внятно! Раз-два!

— Ладно уж, ступай, мил-человек. И дружку своему, ВитькУ Кентерберийскому, передай: пусть перечтет как-нибудь на досуге главу первую «Деяний Апостолов» — ну, где про смерть Иуды. Как там «расселось чрево его, и все внутренности вывалились на землю». Знающие люди сказывают, что ежели прочесть это вслух трижды подряд, то диавольские наваждения — вроде тех, что у вас тогда приключилось — как рукой снимает!

— Эй, стоять! Этот самый, Друри… а, впрочем, ладно: сам найду. Всё, свободен, как сопля в полете!..

— Вот видишь, сестренка, с какими кадрами приходится работать бок о бок! С кем, не побоюсь этого слова, приходится иной раз присаживаться на соседнее очко в Вестминстерском сортире… Ну ладно, ладно, проехали… Видишь, я уже и не в аффекте! Как полагаешь — «Люди лорда-камергера»^[71] поаплодировали бы мне?

В точности ли так проходил тот диалог — поручиться не рискнем, но факт налицо: стукача своего витгифтовцы слили — на счет «раз». Ни копейки не заплатив, кстати. Ибо здраво рассудили: нафига покойнику деньги?

Друри заметался. А произошедший 28 июня влажно-вымечтанный им арест Чолмли (по другому, никак не связанному с Марло, делу, что совсем смешно) его не то что не порадовал, а привел в ужас: «Опасайтесь своих желаний — они могут исполниться»… За защитой он кинулся к Энтони Бэкону, и 1 августа написал тому паническое письмо^[72].

Прежде некоторые исследователи предполагали, что Друри мог работать на Бэкона (или, по крайней мере, и на Бэкона тоже) — но нет: из письма совершенно ясно, что никаких дел с «МИ-5» у него прежде не было. Он заискивающе напоминает о золотых деньках, когда служил в доме отца сэра Энтони, хвастается, что его донесения насчет атеистического заговора Бакхерст с Пакерингом довели до королевы (однозначно идентифицировав себя с анонимным автором «Remembrances»), нудно жалуется, что никаких денег ему так ни за что и не заплатили, расписывает свою полезность по части выявления затаившихся атеистов и иных врагов народа. Он, к примеру, предлагает (это контрразведчику, Карл!..) свести того с «достойным доверия торговцем», который заимел по случаю старинную книгу, раскрывающую все зловещие тайны секты атеистов — и всё это за чепуховую сумму в 1000 фунтов^[73]… Что человек офонарел от страха (не утратив при этом природной наглости) видно хотя бы из того, что он просит шефа секретной службы Эссекса походатайствовать за него перед Бёрли…

Среди прочего Друри жалуется на то, что это он-де установил «Тамерлана» (подразумевая арест Чолмли), но посуленных лорд-мэром 100 крон так и не увидал… Как вы догадываетесь, эссексова Контора — это самое последнее место, куда стоило бы обращаться с такими умозаключениями; и то, что Друри через пару дней оказался сидящим в тюрьме (по требованию лорда-камергера), а не всплыл в ист-эндских доках с перерезанным горлом — это вот оно и есть, пресловутое «цыганское счастье»!

И — анекдотическая ситуация: ровно в то самое время, как кинутый работодателями-витгифтовцами Друри отчаянно предлагал себя Энтони Бэкону, штатный провокатор «МИ-5» Чолмли — точно так же слитый своими — пытался найти защиту у Архиепископа; ну, и оба, разумеется, в итоге оказались в тюрьме.

На самом деле история с «Тамерланом» была для Чолмли совершенно проходным эпизодом, а задачей его было — изображать собой массовку обширного около-атеистического заговора; с чем он вполне успешно справлялся (судя по «Remembrances»). Когда же в результате смерти Марло спланированная атака на Рэли через «Школу ночи» (а при удачном развитии событий — и на других членов «Морской партии») захлебнулась, «заговор» тот оказался не то, что ненужным — а крайне опасным для своих режиссеров и сценаристов. Чолмли не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться: он — крайний, и Контора открестится от него без малейших колебаний (если только он вообще доживет до момента того открещивания). Он нашел удачный, как казалось, способ соскочить: написал покаянное письмо Архиепископу, получил благожелательный ответ и явился с повинной к судье Янгу — где и был немедля арестован; о чем Судья тут же уведомил Пакеринга.

«Согласно этому письму [Янга Пакерингу], Чолмли уже уладил свои дела с церковными властями. Он представил некое „прошение“ архиепископу Витгифту. Копия его была в руках судьи Янга, но вместе с ней он получил письмо, побуждающее его продолжить преследование Чолмли и любых других членов его „секты“, которые могут попасть в его [судьи] руки. Имя автора письма выглядит (из-за неровного почерка Янга) как `Bankar'. Это практически наверняка доктор Ричард Банкрофт [Bancroft], каноник Вестминстера и будущий архиепископ Кентерберийский. В 1592 он стал духовником Витгифта и главным его соратником по части выкорчевывания ересей (…) Похоже, именно на него тогда возлагалось преследование религиозных ренегатов вроде Ричарда Чолмли (Nicholl, 2002, p. 342)».

Под пыткой Чолмли рассказал много интересного. В частности, его грандиозная «секта» состояла, как выяснилось, из 4 (прописью: четырех) человек — все как один тоже провокаторы. Кстати, дело Чолмли в архивах сохранилось лишь фрагментами, и сделал ли он там какие-то признания по части «Dutch church libel» — неизвестно (и навряд ли теперь выяснится). В тех подвалах он и сгинул — ну, тут уж точно «По мощам и елей»…

Друри повезло больше. Оказавшись в тюрьме, он сразу настрочил челобитную в конкурирующую Контору, Роберту Сесилу^[74]; выдержана она в незабвенном стиле: «Товарищ Сталин, произошла чудовищная ошибка!..» Сесил, как ни странно, воплю внял, и буквально через пару недель сидельца извлек (с очевидной целью разжиться от него какой-нито полезной информацией). Мало того, через некоторое время он этого прохиндея еще и отправил с миссией в Париж, возить какие-то секретные письма!

Тут, прямо скажем, вытаращиваешься в изумлении: все мы, конечно, помним отчеканенное отцом-основателем германской разведслужбы Вальтером Николаи «Нет отбросов — есть кадры», но всему же есть предел, братцы! Хотя, если вдуматься… Помните? — «Аллен Даллес подчеркнул красным карандашом термин „невозвратимый агент“. Ему очень понравилась эта китайская изысканность. Сун Цзы невозвратимым агентом называл таких, через которых противнику поставлялась дезинформация. Сун Цзы называл их невозвратимыми потому, что противник, по всей видимости, должен убить их, когда обнаружит, что информация, представлявшаяся ими, была ложной».

Вот, похоже, в качестве такого «невозвратимого агента» Друри и послали тогда в Париж, по местам его, так сказать, боевой славы времен посла Стаффорда… С Сесила, впрочем, вполне сталось бы и просто поставить «острый опыт»: «Интересно — а оно и вправду не тонет? Никогда-никогда?» И когда «невозвратимый прохиндей» благополучно возвратился-таки в Лондон — шеф «МИ-6», как мы подозреваем, мелко перекрестился и изрек что-нибудь вроде: «Слушайте, а он вообще— человек? Вы уверены?..»

Тут как-то сразу припоминается похожий персонаж — воспетый Евгением Витковским «профессиональный перебежчик» времен Русской Смуты Ганс Борк:

Друри прожил еще десять лет, и умер своей смертью в ходе очередной негоции — какое-то там мошенничество вкупе со лжесвидетельствами. Ну, кАк «своей» — от чумы. Он, надо полагать, частенько слыхал по своему адресу: «Чума тебя забери!» — а Господа иногда пробивает на приколы…

Как бы то ни было, неприятности, приключившиеся после смерти Марло с Друри и Чолмли, вполне укладываются в картину оперативных мероприятий по зачистке концов. А вот история Бейнса — самая, конечно, мрачная из трех, да еще и с отчетливо мистическим душком… На следующий год этого интеллигентного стукача, выпивавшего в таверне с каким-то неизвестным, обвинили в краже оловянного кубка; кубок тот при обыске действительно нашли, и, поскольку цена его аккурат соответствовала необходимым для вынесения смертного приговора 2 шилингам, вздернули на виселицу в Тайберне. Дело выглядит сфабрикованным: Бейнс был, конечно, человеком изрядно опустившимся — но не настолько всё же, чтобы тырить по кабакам оловянную посуду. Тут следует еще иметь в виду судебную практику Елизаветинской эпохи: там реально приводили в исполнение не более четверти таких вот приговоров за кражи — но вот с Бейнсом как раз поступили «по всей строгости закона»…

«Да, история странная и страшноватая, — скажете вы, — но при чем тут Марло?» А вот при чем. «Доктор Фауст», как и почти все пьесы Марло, при жизни автора напечатан не был (это — обычное дело для той эпохи, с Шекспиром примерно та же история). Текст пьесы существует в двух вариантах: «Текст А» — публикация ин-кварто 1604 года, и «Текст Б» — публикация 1616 года, почти на семь сотен строк длиннее. Они сделаны по двум разным рукописям, ни одна из которых не сохранилась; Марло, вроде бы, в свое время приложил руку к редактированию обеих, но «Текст Б» потом дополнял много еще кто, по памяти (например, Уильям Роули и Сэмюэль Борн — у них очень характерные рифмы). Так вот, в пьесе есть сцена кражи кубка; и в более позднем «Тексте Б» слугу, которого другой слуга подбивает на эту кражу, переименовали из «Рафа» в «Дика» (то есть Ричарда — как Бейнса).

Сами понимаете: таких совпадений не бывает. При этом следует иметь в виду, что о роли, которую сыграл Бейнс в гибели Марло, и в 1593 году-то было известно очень ограниченному кругу лиц (а театральном сообществе пожалуй что и никому) — а уж 1616 год это вообще другая эпоха, к тому времени и сама смерть «поэта и шпиона» переселилась в область легенд: «Зарезан в лондонском кабаке из-за девки, это ж общеизвестно»… Кто и для кого сочинил этот трехслойный ребус, был ли он как-то лично связан с теми, кто устроил в 1594-м ту смертельную подставу Бейнсу? Отличная завязка для исторического детектива, вроде «Фламандской доски» Переса-Реверте! — и как хорошо, однако, что к решаемой нами детективной задаче (расследованию Дептфордского убийства) эта загадка, похоже, отношения всё же не имеет…

А вот еще маленькая, но вкусная деталька. Как вы помните, донос Бейнса на Марло поступил королеве 2 июня в отредактированном виде. Кое-что из него исчезло (всяческая политика), но кое-что и добавилось: рядом с тем абзацем, где фигурирует «некий Чолмли», сделана краткая энергичная запись на полях (3-й абзац от конца)^[75]. Провокатору гулять на свободе еще целый месяц, но Ее Величество уже извещена (зачем, кстати?..), что «he is layd for»; спектр значений тут весьма широк: от «на него расставлен капкан» до «ему конец», но на тогдашнем филерском жаргоне это конкретно — «обложен», «под колпаком»… Слушайте, это королевская канцелярия или дневник Билли Бонса? — «У Палм-Ки он получил, что ему причиталось»…

…Итак, мы завершили обследование подводной части айсберга, и возвращаемся на его возвышающуюся над волнами верхушку: в Дептфордский пансион вдовы Булл. Как и положено в приличном детективе, внимательному читателю уже известны все факты, «необходимые и достаточные» для складывания этой головоломки. Особо проницательные персоны могут заняться этим прямо сейчас, самостоятельно; мы, однако, настоятельно рекомендуем им ознакомиться прежде с плодами трудов предшественников, ибо они будут на сем поприще не то что не первыми — а и не десятыми…

«Небогат выбор из гнилых яблок»^[76] — 1: Гипотезы «случайной драки»

Нет ничего невозможного, есть только маловероятное.

Стругацкие

Как мы уже говорили, все гипотезы, касающиеся Дептфордского инцидента, можно разложить на три неравные кучки: самозащита в случайной драке (и коронерский отчет более или менее правдив), преднамеренное убийство Марло (ликвидация) и имитация убийства «поэта и шпиона» с целью организации его бегства из Англии (эвакуация). Постоянно сопоставляя, по ходу нашего расследования, доводы сторонников двух последних версий, мы как-то совсем обошли вниманием первую (с самого начала сочтя ее неубедительной). Однако — «порядок быть должОн».

Если начинать отсчет с публикации Лесли Хотсона (1925) (говорить о более ранних версиях, вроде «Марловианской теории» Арчи Уэбстера (1923)^[77], тут бессмысленно, ибо все они представляли собой чистые спекуляции, не основанные ни какой реальной фактологии — а откуда ей было взяться?), то поначалу версия «случайной драки» и «правдивости отчета Данби» была просто-таки мейнстримом. Сторонников же версии ликвидации (вроде де Кальб, 1925 и Танненбаума, 1926), сразу указавших на явные несообразности в том отчете, просто игнорировали, не затрудняя себя сколь-нибудь серьезной аргументацией: «На самом деле нет никаких доказательств того, что история смерти Марло была придумана [Данби и свидетелями] (Филипп Хендерсон, 1937: p. 72)»^[78].

Однако по мере того, как в английских архивах обнаруживались всё новые документы, свидетельствующие о связях Марло и его собутыльников со спецслужбами (вроде переписки по Флиссингенскому инциденту или писем Друри — всё это было найдено в 70-е годы), объяснять происшествие в пансионе вдовы Булл «случайностью» становилось всё труднее. Версия «самозащиты в спонтанной драке» трещала по всем швам, и активных сторонников у нее осталось нынче — раз-два и обчелся… Да, собственно, их и есть как раз ровно двое: академические литературоведы Джеймс Дауни^[79] и Констанция Курияма^[80]:

«В последние годы было предложено множество теорий заговора для объяснения насильственной смерти Марло. Марло [в соответствии с ними] был убит или в результате борьбы за власть между сэром Уолтером Рэли и графом Эссексом, или в результате борьбы за власть между различными группировками внутри разведывательного сообщества. В качестве альтернативы — на Марло указали как на предполагаемого автора „Dutch church libel“, и он был затем убит по причине одновременного расследования его атеистической деятельности, если не просто потому, что он каким-то образом лично оскорблял Елизавету I. Все эти теории заговора объединяет нежелание принять крайнюю маловероятность того, что малоизвестный елизаветинский драматург Марло^[81] привлек внимание могущественных людей, не говоря уж о самой королеве (Дауни, 2007: p. 245)».

«Некоторые из этих предположений более правдоподобны, чем другие, но все они без исключения являются весьма спекулятивными теориями или откровенными фантазиями, основанными на малозначительных, [специально] подобранных или [вовсе] не существующих уликах. В результате сценарии заговора-и-убийства (…) никогда не согласуются [между собой] относительно предполагаемого организатора убийства Марло. Конечно, возможно, что несколько людей (…), известных и неизвестных, желали смерти Марло. Но пока у нас нет прямых доказательств того, что кто-то не только хотел, чтобы он умер, но и действовал в соответствии с этим желанием, мы занимаемся гаданиями (Курияма, 2002: p.136)».

Нельзя сказать, чтоб их претензии были вовсе безосновательны. Мы, например, согласны с Дауни в том, что «малоизвестный драматург» навряд ли сам по себе сделался бы мишенью для «могущественных людей, не говоря уж о самой королеве» (что, однако, никак не противоречит тому, что его могло затянуть за рукав во вращающиеся шестерни «борьбы за власть между придворными партиями и группировками внутри разведывательного сообщества»), а с Куриямой — в констатации того факта, что разные «сценарии заговора-и-убийства» расходятся «относительно предполагаемого организатора» (что само по себе, при этом, не является вообще никаким аргументом при оценке каждого из таких сценариев). Возникает, однако, естественный вопрос: а что, собственно, они согласилась бы принять в качестве требуемого ими «прямого доказательства» — ну, кроме ордера на убийство Марло, на бланке «МИ-5» и с кровавыми отпечатками Фрайзера на полях?

Собственно, к этому всё и сводится: «До тех пор, пока нам не предъявят такой вот ордер на бланке, мы будем считать все странности, окружающие смерть Марло, результатом случайных совпадений, а любые попытки реконструировать причинную связь между этими событиями станем числить по разряду конспирологии»; что, какбэ, сразу избавляет от необходимости вести содержательную дискуссию. Так что, да — пиши мы академическую монографию о гибели Марло, мы столкнулись бы с изрядными трудностями в преодолении такой оборонительной линии (ибо перед нами — классический «Чайник Рассела»).

Но мы, слава богу, просто сочиняем исторический детектив, так что имеем возможность ответить так: «Смерть Марло стала звеном в цепи весьма странных и маловероятных событий. Поверить в каждое из таких маловероятных событий можно (в жизни чего только не случается), но вот в случайное возникновение всей такой цепочки — никак нет: тут потребуется слишком уж грубое насилие над обыденной логикой и обывательским здравым смыслом». И сдается нам, что главный Ангел-хранитель мира сего от напасти Конспирологии (которую мы и сами недолюбливаем), доктор Оккам, примет тут нашу сторону, и отсечет своим пламенеющим мечом-бритвой как раз такое вот нагромождение «Случайных совпадений».

…Прежде чем поставить андреевский крест на всей этой группе гипотез и не возвращаться к ним более, отметим одну из них, оказавшуюся в этой компании скорее по недоразумению. Это замечательная в своей простоте и приземленности версия Пола Хаммера (1996)^[82]: богемный человек Марло крупно задолжал криминальному авторитету Фрайзеру, его поставили на счетчик и забили стрелку в пансионе вдовы Булл; ребята подвыпили, а нервы у всех на взводе, «слово зА слово, хреном пО столу» — и вот вам кинжал в глазу, чего никто совершенно не хотел и не планировал (ибо покойники долгов не платят). Вот такого рода случайности — да, принимаем без возражений!

«Принимаем» в том смысле, что оспаривать гипотезу Хаммера надо на уровне предметной аргументации, а не «общих соображений». Чтоб у Марло были крупные долги — историкам неизвестно, но мало ли чего мы не знаем; почему тот не перезанял деньжат у своего патрона Уолсингема (общего с Фрайзером, кстати) — ну, всякие бывают личные обстоятельства; в общем, на уровне мотива — допустимо. Но эта неплохая, в общем-то, версия «бытовухи» разбивается вдребезги о факт присутствия там Поули — срочно отозванного перед тем с Континента и находящегося «на службе Ее Величества». Вот таких «случайных совпадений» — не бывает, уж извините.

«Небогат выбор из гнилых яблок» — 2: Гипотезы Ликвидации

Рабы не мы, тут есть и помоложе —

Мерзавцев набран полный штат.

Михаил Щербаков

В ряду претензий, предъявляемых к этой группе гипотез — «заговора-и-убийства» — начать можно именно с этой (и ей же, собственно, и закончить): ЗАЧЕМ ТАК СЛОЖНО? Ликвидировать Марло, при его-то образе жизни, было «не просто, а очень просто» — пырнув его ножом в лондонских переулках, отравив на шумной кабацкой пирушке, или типа того. Для чего вообще понадобился весь этот цирк с конями, с выводом на манеж троих первоклассных профессионалов, которым предписано всячески избегать дневного света?

Начнем, однако, по порядку, как положено в детективном расследовании: с мотива. Кто были те «несколько людей, известных и неизвестных, что желали смерти Марло»? Версий тут, как уже сказано — куча.

(1) Гипотеза Мэрион Троу (2001)^[83] невольно воскрешает в памяти уроки литературы в советской средней школе: «Кто убил Пушкина? — Светское общество во главе с реакционером Николаем!»

Целая группа членов Тайного совета — Бёрли, Роберт Сесил, лорд-адмирал и лорд-камергер (попросту говоря, фигуранты «Remembrances»), опасаясь, что Марло перед судом Звездной палаты разоблачит их как атеистов, приняла решение «заткнуть рот этого опасного человека» (копирайт Бейнса) и отдала приказ о его ликвидации. Эти «Большие люди», по ее представлениям, с одной стороны ужасно могущественны (они могут гнуть об коленку любые законы, подкупать присяжных целыми коллегиями, запугивать свидетелей и фальсифицировать любые архивные документы, и вообще убивают пачками всех, кто им не по нутру, — «Так обошлись со многими, Кристофер Марло лишь самый известный из них»), а с другой стороны — пугаются до мокрых подштанников анонимки с очевидно вздорными обвинениями (да даже, собственно, не обвинениями, а изложением вздорных слухов). Ну и гипотетическая картина заседания Масонской ложи в означенном составе на тему «Как бы нам пырнуть ножом „малоизвестного елизаветинского драматурга“ Марло?» (это при том, что в распоряжении Сесила имеется собственная секретная служба) — впечатляет, да… В общем, прикладываем ту самую «Большую Круглую Печать» с резолюцией «Неубедительно!»

(2) Дэвид Риггс (2004)^[84] повышает ставки: у него Марло приказала зарезать уже самолично Елизавета — за его «вызывающее атеистическое поведение»…

Ну, самый первый возникающий тут вопрос — зачем ей вообще понадобилось вмешиваться в процесс, и так исправно двигавшийся уже по накатанной колее? Через пару-тройку дней «атеист и богохульник Марло» всё равно предстал бы перед судом Звездной палаты, ну и — «получил, что ему причиталось» бы, у того Палм-Ки… А тайное убийство, да еще и так по дурацки обставленное — для чего весь этот геморрой??

Елизавета — не полумифический персонаж древней истории, ее жизнь расписана по дням, если не по часам, и о ее modus operandi мы сейчас имеем вполне исчерпывающее представление. Идеализировать ее совершенно незачем, характерец у нее был тот еще — в папу (если не в маму, что еще того похлеще): вспыльчива, гневлива, достаточно жестока и злопамятна. Но ее несомненная и искренняя религиозность отлилась в чувство каждодневной ответственности перед Господом за Страну, которую тот повесил ей жерновом на шею (то ли спьяну, то ли с похмелья…); и потому давать волю таким вот своим «душевным порывам» (цену которым она отлично знала) Государь не вправе, тчк. А уж контролировать свое поведение («сосчитать про себя до десяти», прежде чем чего-нибудь ляпнуть, а тем паче — учудить) она была привычна с детства; только тем и выжила тогда, вообще-то…

Это частенько упускают из виду, но с правами на престол у Елизаветы Великой дело обстояло не сильно лучше, чем у нашей Екатерины Великой, так что на протяжении всего царствования править страной ей приходилось опираясь на шаткие коалиции самого странного состава. Витгифта с его религиозными фанатиками она терпеть не могла (саркастически величала его «моим черным мужем») — как и не могла отказаться от тактического союза с ним. От того, что некто своим демонстративным атеизмом вводит окружающих в разного рода соблазны и подрывает тем в стране гражданский мир, с такими трудами сшиваемый ею на живую нитку, она, вероятно, могла бы прийти в ярость и даже пожелать, чтоб того не стало — но действовала бы она при этом совершенно иначе.

Ибо никогда, ни в каких обстоятельствах Елизавета не прибегала к тайным убийствам. Она могла быть сколь угодно жестока и коварна (обезглавленная Мария Стюарт не даст соврать…) — но вот в бочке с мальвазией никого по ее приказу не топили, и к зловредным эмигрантам никого с ледорубом не подсылали: это медицинский (в смысле, исторический) факт. И с чего бы это ей вдруг вздумалось сделать такое уникальное исключение именно для Марло, чем уж он мог так ее допечь — совершенно необъяснимо… И вот ей же богу — даже «зеркальная», конспирологическая, версия, будто сама королева как раз и приказала организовать эвакуацию «поэта и шпиона» из Англии (напр., Анна Рейт, 1994), смотрится как-то поадекватнее!

Сами же мы (раз уж зашла о том речь) реконструируем для себя позицию Елизаветы примерно так. Ну, во-первых, она была вполне в курсе «дела Марло» (что бы там ни предполагал, на уровне «общих соображений», Дауни). Как минимум три обстоятельства — личный королевский гонец Маундерс с повесткой для гостя Уолсингема в Скадборо, командировка на место убийства королевского коронера Данби с нарушением «12-мильной зоны» и беспрецедентная скорость помилования Фрайзера — ясно говорят о том, что дело то было «на контроле» у Ее Величества по полной программе, причем как минимум с 18-го мая (то есть до всяких еще доносов Друри и Бейнса).

Во-вторых, королева была крайне неравнодушна к театру. Тут достаточно вспомнить историю с труппой Шекспира, которая во время мятежа своего патрона Эссекса устроила публичное представление пьесы «Ричард II» (где парламент низлагает слабовольного монарха, фактически передавшего власть жадной камарилье) — что выглядело недвусмысленной поддержкой мятежников; дело запросто могло (да и, собственно, должно было…) кончиться для ребят эшафотом, но Елизавета, просто своей королевской властью, запретила их трогать. (В августе того же года, общаясь с хранителем госархива Уильямом Ламбардом и наткнувшись на документ о царствовании того Ричарда, она сказала: «Но Ричард Второй — это же я, вы разве не в курсе?») Так что не знать (хотя бы понаслышке) «Первого драматурга Англии», автора самых популярных в стране пьес, она — ну никак не могла.

А поскольку у королевы была отличная память, она наверняка помнила и о том, как тот драматург в 1587-м «славно потрудился для Ее Величества» на Континенте. То есть — кто таков Марло, в обеих своих ипостасях, она была вполне осведомлена и, при любом сложном-неоднозначном к нему отношении, по графе «Расходные материалы» он для нее точно не проходил.

С другой стороны, собственноручно вытаскивать «поэта и шпиона» из зубов Витгифта (исполнявшего в тот момент прямые ее указания, стоя на страже закона — уж каков он есть) она никак не могла себе позволить; особенно учитывая специфическую репутацию означенного поэта: «Избиратели такого не поймут!» (с). И, уж конечно, санкционировать побег Марло (при любой к нему личной симпатии) она, в сложившихся обстоятельствах, не стала бы ни под каким видом.

Санкционировать — да, не могла, но вот «подпризакрыть глаза» кое на что — отчего бы и нет? Вроде как в той же истории с Марией Стюарт, которой оттяпали башку — ну совершенно самочинно-самоуправно, безо всяких на то ее указаний, и к несказанному ее огорчению!..

При этом у организаторов и исполнителей такой эвакуации (действующих как бы по собственному почину…) нет, да и быть не может уверенности, что они верно угадали невысказанные (уж это-то наверняка!..) пожелания Ее Величества — а вот в том, что Ее Величество не станет их выгораживать при проколе по ходу операции, и что их тогда «сотрут в лагерную пыль» по всей строгости закона, они как раз могут быть уверены на все сто. (Собственно, Данби и был послан ревизором — убедиться насчет проколов). То есть у организаторов должен быть очень серьезный мотив, чтобы вообще лезть в эту кашу.

(3) Куртис Брейт (1996)^[85] полагает, что Марло приказали убить Бёрли с Робертом Сесилом, усмотрев в двух его пьесах, «Эдуард II» (1592) и «Парижская резня» (1593), «зашифрованную католическую пропаганду^[86]». На этой, совершенно уже фантасмагорической, гипотезе («Парижскую резню» спокон веку числят довольно-таки прямолинейной, как того и требует военное время, АНТИ-католической пропагандой) мы заканчиваем рассмотрение тех версий «заговора-и-убийства», которые разваливаются на куски еще на стадии «мотива», и переходим к тем, где мотив достаточно убедителен для того, чтоб перейти далее, по правилам детективного расследования, к обсуждению «возможности».

(4) Наиболее очевидный кандидат тут, конечно, сам Уолтер Рэли; на него, как на возможного заказчика, стали грешить почти сразу, начиная еще с Танненбаума (1926)^[87]. Откровения Марло на практически неизбежном уже пыточном следствии по делу об атеизме могли столь серьезно скомпрометировать экс-фаворита, что тот, опять-таки, решил «заткнуть рот этого опасного человека»… Логично? — ну, для кого-то может оно и логично, но только тут вот какое дело…

Рэли — персонаж множества исторических анекдотов, и чтО он был за человек — отлично известно. Вот пара характерных историй, навскидку.

Весной следующего, 1594, года Витгифт с компанией притянули за атеизм члена «Школы ночи» математика и астронома Томаса Хэрриота, довесив ему (по принципу «Кашу маслом не испортишь») еще и «черную магию». Хэрриот по статусу своему был не чета «рифмоплету Марло» — он вел важные исследования для Королевского флота, по навигационному счислению и геодезии, и Адмиралтейство его так, за здорово живешь, на съедение попам не отдало бы, однако расклад возник стрёмный… Рэли (до которого на самом-то деле и добирались витгифтовцы) явился на заседание вместе с получившим «черную метку» Хэрриотом, сказал, что принимает на себя полную ответственность за всё творящееся в своем доме, но только пусть сначала высокая Комиссия разберется с взаимоисключающими обвинениями: так всё-таки — атеизм или черная магия? «трусЫ или крестик»? А поскольку бОльшую часть комиссии Витгифта составляли не искушенные в интригах политиканы, а честные фанатики, те принялись увлеченно обсуждать теологическую проблему: может ли атеист практиковать черную магию? На этой почве они тут же смертельно переругались между собой, и в итоге обвинение так и не было предъявлено не только Рэли (который, на самом-то деле, атеистом вовсе не был — а был твердокаменным деистом), но и Хэрриоту (который атеистом был заведомо).

Или вот — дивная история от Анны Оуэн:

«Уолтера Рэли, как известно, при следующем монархе — Иакове I — обвинили в измене и заговоре в пользу Испании (это примерно как если бы Мефистофеля обвинили в том, что он работает на Михаила Архангела), естественно, признали виновным и приговорили к квалифицированной казни (повешение, снятие живым, частичное расчленение, четвертование…)

Там была амальгама и первыми шли сошки помельче. А самого Рэли — у Иакова было очень развито чувство симметрии — привели на ту галерею, с которой он по слухам наблюдал за казнью Эссекса (и трубочку покуривал при том) — и должен был он своей очереди ждать там. А внизу уже первого номера на клочки рвут медленно и с расстановкой.

Иаков Шотландский в психологии своих новых подданных разбирался плохо. Уж не знаю, что Рэли должен был делать по мнению короля, но он достал из кармана трубку и кисет, набил табачку, спросил у своих бывших подчиненных из королевской гвардии огоньку и стал с интересом наблюдать за процессом.

Закончили с первым, прибрались. Выводят второго — Грэма. Тот с эшафота начинает каяться во всех смертных грехах, его подводят к виселице — и тут же под виселицей оглашают помилование. Третий — та же картина.

Энсон, тогдашний комендант Тауэра, стоящий рядом с Рэли, замечает, что того, судя по всему, приберегли на закуску.

— Пфф… Похоже, — отвечает клиент, выпуская особо крупное колечко.

Выводят четвертого — тоже долго кается, тоже получает помилование…

Рэли выбивает трубку о перила, морщится и говорит Энсону:

— Всё. Мы можем идти. Сегодня больше ничего не будет. Он струсил.

И Энсон потом клялся, что сказано это было с сожалением».

Так вот, Рэли был человеком абсолютно бесстрашным (можно сказать — «клинически бесстрашным»), а людей, которых он числил своими, он не сдавал никогда и ни в каких обстоятельствах — оттого-то люди всегда и шли за ним в огонь и в воду без колебаний. С другой стороны, ради дела, которое он считал правильным, он мог пойти на любые… как бы это помягче… неконвенциональные действия; он, к примеру, как-то раз в ходе Ирландской кампании хладнокровно перерезал шесть сотен пленных испанских десантников (наплевав на запрет своего командования, кстати) — ибо счел сие тактически целесообразным.

В качестве организатора эвакуации Марло он смотрелся бы куда органичнее, но при объективной технической невозможности таковой — вполне мог пойти и на его ликвидацию. И вовсе не в панике, ради спасения собственной шкуры — а рассудив, с холодной головой, что Марло всё равно уже, считай, мертв (причем умрет очень плохой смертью), тогда как пострадать от победы Витгифта с его упырями могут слишком многие (и слишком многое); начиная с личного состава «Школы ночи» — за который он несет, как капитан этого корабля, полную ответственность.

И тем не менее… Рэли, как положено истинному джентльмену удачи, неуклонно следовал максиме «Не умирай прежде смерти» — и Удача та частенько одаривала его благосклонной улыбкой как раз на последних минутах безнадежно уже вроде бы проигранного матча. (Из своей последней, гвианской экспедиции он, имея на руках правительственное приглашение на французскую службу, вернулся тем не менее в Англию — на верную смерть: не смог отказаться от примерещившегося ему шанса свернуть все же новую политику своего государства с дорожки, которую он считал самоубийственной — и правильно считал, как оказалось…) Так вот, если бы, скажем, Марло странно погиб при аресте, или странно умер в тюрьме — тут да, Рэли был бы подозреваемым номер один; а вот ликвидировать своих (в режиме «меньшего из зол»), пока не выжаты совсем уж досуха возможности для их спасения — нет, это категорически не его стиль. «Эстетические разногласия», знаете ли…

Ну и в любом случае (это уже не про «мотив», а про «возможность») Рэли организовывал бы такую ликвидацию просто по-другому. Привлекать к участию в ней действующих сотрудников «МИ-5» и «МИ-6» у него не было во-первых возможности, а во-вторых нужды. Дело в том, что Рэли и до, и после своей опалы занимал должность капитана королевской гвардии, а во время той опалы (1592–1597) гвардией командовал его заместитель и друг Джон Бест; королевская гвардия — это была небольшая и вполне отдельная «силовая структура» (вроде охраняющей американского президента Секретной службы Казначейства), и доступ к ее оперативным ресурсам у Рэли, по всем признакам, имелся всегда… Попросту говоря — Марло, в случае чего, убивали бы совсем другие люди, чем те, что засветились в Дептфорде.

Так что Рэли, по нашему мнению, можно из списка вычеркнуть.

(5) Эжени де Кальб (1925)^[88] предполагает, что Марло был убит Фрайзером по приказу Одри Уолсингем: та ревновала к поэту своего мужа, Томаса, и опасалась, что на следствии всплывут компрометирующие подробности их гомосексуальной связи. Что ж, вполне себе мотив (ну, если Марло и вправду был гомо- или бисексуалом — что категорически отрицают многие его биографы); вот с возможностью — хуже. Марло, как уже сказано, был превосходным бойцом, а Фрайзер — никаким. Да, случайности бывают всякие, и линкор «Бисмарк» может потопить линейный крейсер «Худ» первым же выстрелом (разом изменив весь расклад сил в Северной Атлантике) — но никому в Кригсмарине не пришло бы в голову планировать поход «Бисмарка», строя расчет на таком невероятном везении; и Марло, убитый с одного удара «бухгалтером» Фрайзером — это «Фантастика! Стажер-несмышленыш свалил легендарного Мищенко» (с). Ну, а если уж Фрайзер и вправду пришел туда с четким планом убийства — он, несомненно, воспользовался бы не кинжалом, а ядом; для чего имел в тот день сколько угодно возможностей.

Резюмируем: в принципе допустимо, но крайне сомнительно. И если речь идет не о серьезном заговоре, а о личной инициативе Одри Уолсингем, становится непонятной пассивность Данби в ходе расследования. Ну, и дальнейшие теплые отношения между Фрайзером и Томасом Уолсингемом — явно против этой версии.

(6) Версия Парка Хонана (2005)^[89] — убийца опять Фрайзер, только уже по собственному почину: Марло всячески компрометировал хозяина Скадборо, и наш криминальный делец решил таким способом подсобить своему патрону. Тот же список претензий, что и к предыдущей версии — только еще и с усилением пункта о необъяснимости дальнейших теплых отношений между Фрайзером и Уолсингемом.

Версии де Кальб и Хонана не дают ответа на весьма важный вопрос: чем они все, собственно, занимались в том пансионе почти 10 часов кряду? зачем тянуть с решенным убийством столько времени? Как справедливо пишет неомарловианец Фэри (2005), критикуя всю группу «гипотез ликвидации»: «Почему весь день? Если все трое присутствовавших там людей имели намерение убить его [Марло], зачем они ждали так долго, когда каждую минуту растет риск того, что что-то пойдет не так?» Марло — не богемный лох, а опытный оперативник, чутье на опасность у него должно быть в крови, и уж убить себя за здорово живешь этот точно не позволит…

Мы готовы подарить сторонникам «заговора-и-убийства» некий вариант объяснения; объяснение (сразу предупреждаем) так себе, но поскольку у них-то нет вообще никакого — пускай пользуются.

Ясно, что все четверо участников той «шпионской вечеринки» всё это время терпеливо ждали какого-то сообщения извне. Так вот, ожидали они там вовсе не приказа на ликвидацию «собутыльника» (это первое, что приходит на ум), а как раз ВОЗМОЖНОЙ ОТМЕНЫ того приказа (исполнять который им было до смерти неохота: корпоративная солидарность в этой среде — не пустой звук). Понятно, что судьба «майора Марло» решалась на сложных переговорах в весьма высоких кабинетах; к семи вечера оттуда прибыл курьер с сообщением, что, к сожалению, развести углы так и не вышло, и светила расположились самым неудачным для майора образом… После чего ребята вздохнули и, со словами: «Прости, Кит — ничего личного», тыкнули коллегу заточкой в глаз; приказ есть приказ, такие дела.

Тех сторонников «заговора-и-убийства», кто и впрямь решит воспользоваться этой подсказкой, мы сразу честно предупреждаем о ее «встроенном дефекте»: по нашему мнению, такого рода мокруху сотрудники двух конкурирующих ведомств («МИ-5» и «МИ-6») на глазах друг у дружки учинить не могли никак. «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», увы.

Это вплотную подводит нас к следующему обстоятельству, кажущемуся совершенно необъяснимым в рамках любых гипотез «заговора-и-убийства», а именно: то самое соучастие сотрудников двух враждебных Контор, сесиловской и эссексовской. Как хорошо сформулировал тот же Фэри (2005), касаясь вопроса об организаторе дептфордских посиделок: «Почему [именно] эти люди? Если за этим стояли Сесилы, почему Фрайзер? Если это был Эссекс или Уолсингем, почему Поули? Только комбинация лорда Бёрли, сэра Роберта Сесила и Томаса Уолсингема [в качестве организаторов] создает такую возможность, но почему они [дружно] захотели убить Марло?»

(7) Этот вопрос оказался камнем преткновения и для самой, безусловно, проработанной из гипотез этой группы — Чарльза Николла^[90] (его версии 1992 и 2002 годов различаются в некоторых деталях). В ней Марло пал жертвой борьбы между партиями Эссекса и Рэли (с чем мы вполне согласны), а тот смертельный удар «поэту и шпиону» нанес Скерес (Фрайзер же взял мокруху на себя, именно пользуясь своей репутацией «божьего одуванчика» при «законной самообороне») — вот это уже вполне смахивает на правду!

Предполагается, что эссексовская «МИ-5» пыталась перевербовать Марло, чтобы получить от него убойный компромат на Рэли; тот, однако, полез в бутылку, ну и — пришлось убить, «Такая вот неприятность» (с)… И всё бы ничего, но из этой картины опять выпадает Поули. И тут Николлу приходится идти на прямо-таки фантастическое допущение: резидент-де заявился туда незваным, он спешил на выручку коллеге по «МИ-6», но опоздал (в 9 часов не уложился?..) и оказался на месте, когда всё уже было кончено…

Ну, это уже какая-то мелодрама… театр шиллеровский. «Неубедительно!», увы.

(8) «И, наконец, главное. Не потому главное, что самое опасное, а потому, что наиболее вероятное» (с) — начальство Марло-шпиона (Роберт Сесил и Бёрли), опасавшееся разглашения им секретов Службы на следствии-суде. На фоне, например, экстравагантной гипотезы Брейта (см. выше), где те же Сесил с Бёрли учиняют ликвидацию Марло-поэта из-за «зашифрованной католической пропаганды» в его пьесах («литературоведы в штатском», блин…), эта старая-добрая версия подкупает своей печальной простотой: «Nothing personal, just business!» Неудивительно, что специалисты по истории спецслужб (в отличие от литературоведов…) предпочитают именно ее^[91].

«Елизаветинская разведка могла иметь особые основания не допустить гласного суда над драматургом. Ведь Марло сохранял возможность рассказать что-либо „лишнее“ о своих поездках на Континент в качестве агента секретной службы (Черняк, 1977)» Хейнс (2004) заочно возражает Черняку в одном лишь пункте: не на Континент, а в Шотландию; деятельность «МИ-6» при дворе Иакова, в которой отметился наш «поэт и шпион», на пару со своим другом Мэтью Ройдоном, могла быть сочтена предосудительной с самых разных точек зрения… «Это вечная проблема руководства разведслужб: трения между открытыми и скрытыми подразделениями правительства; страх, что открытые, официальные расследования приведут к непреднамеренной утечке информации о скрытой деятельности. Марло же работал, от имени Сесила, как раз в таких сомнительных областях правительственной деятельности (Nicholl, 2002: p.320)» (NB: Николл, правда, в отличие от Черняка и Хейнса, полагает, что Сесила это как раз побудило защищать своего человека.)

Полемизируя с марловианцами (Гофманом, 1955 и иже с ним), Черняк далее пишет: «Действительно, был заговор, но с целью не спасти, а покончить с Марло, и Томас Уолсингем в этом случае выполнял указания властей. Причиной, побудившей избавиться от Марло, мог стать не только атеизм (…), но и какие-то столкновения секретной службы с бывшим разведчиком и великим драматургом. А может быть боязнь Уолсингема, что Марло под пыткой выдаст какие-то тайны его и кружка Ралея [Рэли]» Чем уж те «власти» могли так прижать бывшего генерала разведслужбы (привыкшего, как мы помним, «никогда не оставлять за собой никаких крючков, на которых его можно было бы потом подвесить»), что тому пришлось взяться за организацию убийства старого друга — мое лично воображение отказывает; но ладно — допустим, нашли чем.

Для версии Черняка и Хейнса участие в операции Скереса из эссексовской «МИ-5» становится ровно таким же «камешком в ботинке», как для версии Николла (см. выше) — присутствие Поули из сесиловской «МИ-6». Ну, или придется допустить, что смертельные враги, члены тайного совета Сесил и Эссекс, вынуждены были заключить союз ради устранения «малоизвестного елизаветинского драматурга»…

По ходу своей заочной полемики с марловианцами Черняк замечает: «Нечего говорить, что гипотеза о „заговоре“ Томаса Уолсингема носит совершенно искусственный характер: если бы он хотел помочь Марло, то между 20 мая и временем поступления нового доноса в Тайный совет Уолсингем мог без труда организовать его бегство за границу, не прибегая к громоздкой инсценировке убийства». Ну, насчет возможностей частного лица (отставника Уолсингема) «без труда организовать бегство за границу» человеку, находящемуся уже «под колпаком» у конкурирующей спецслужбы (эссексовской «МИ-5») и обвиняемому по делу, что «на контроле» у Тайного совета и королевы — это мы даже комментировать не станем. Нас больше занимает формулировка «громоздкая инсценировка убийства» применительно к такой объективно сложной операции, как эвакуация. А вот заговор двух враждующих спецслужб с единственной целью — ликвидировать оперативника одной из них — Черняк, стало быть, «громоздким» не находит…

«ЗАЧЕМ ТАК СЛОЖНО?» — «Как и было сказано».

«Небогат выбор из гнилых яблок» — 3: Гипотезы Эвакуации

Партиарх призадумался.

— Труп нужен, — сурово молвил он наконец.

— Нужен… — сокрушенно подтвердил нарком инквизиции.

Евгений Лукин

Приходится признать, что задавать «неудобные» (т. е. правильные) вопросы оппонентам у неомарловианцев получается куда лучше, чем строить собственные реконструкции. Самое уязвимое их место, конечно — труп, которым якобы подменили беглого «поэта и шпиона». Во-первых, бесхозные трупы, несмотря даже на чуму, отнюдь не валяются на лондонских (а тем более на дептфордских) улицах, как окурки (и это было, например, огромной проблемой для анатомических театров); случаи же пропажи людей в Лондоне вообще единичны^[92]. Вероятно, столь опытные и беспощадные люди, как наша «Дептфордская троица» (и в особенности Фрайзер, с его криминальными связями) сумели бы всё же раздобыть мертвое тело, но это, как говаривал Венечка Ерофеев, «целое занятие жизни» — а вовсе не «как с куста».

Во-вторых (что, может быть, даже важнее), труп — штука тяжелая, некомпактная и крайне неудобная для транспортировки, а битком набитый респектабельными постояльцами дептфордский пансион — и не уединенный хутор (вдали от чужих глаз), и не притон в Ист-Энде (где глаз сколько угодно, но они приучены не таращиться куда не просят). И когда читаешь, например, версию Питера Фэри (2005)^[93] — вполне убедительную ровно до этого момента! — воображение услужливо рисует заговорщиков, катящих через английский парк вокруг пансиона тележку с «несвежим трупом», прикрытым сползающей в самый неподходящий момент мешковиной, обмениваясь репликами о погоде с прогуливающимися по дорожкам джентльменами и вдовицею… Сцена отлично смотрелась бы в черной комедии, но вот с детективом явно диссонирует.

Самое, конечно, разочаровывающее — что неомарловианцы не сумели толком разыграть даже те козыри, которые приходят им на руки сразу при раздаче карт. Между тем, например, правильный ответ на их собственный, резонный, вопрос: «Чего они там выжидали 10 часов?» позволил бы им — ПОПУТНО!! — решить проблему и с жюри присяжных (которое ОЧЕНЬ мешает всем их построениям, и которое они вынуждены, чтобы свести концы с концами, превращать в фактических соучастников заговора — на чем вся секретность сразу летит к черту). Так вот: следите за руками!

Ну, первая причина тут (в рамках любой из гипотез эвакуации) никаких сомнений не вызывает: они просто терпеливо ждали условленного сигнала снаружи: «Окно на границе готово, велкам». Но была и вторая — более простая, но менее очевидная: они ждали вечера — СУМЕРЕК. Предъявлять первым свидетелям фейковый труп с кинжалом в глазу (в качестве «отвлекалочки внимания») следует, разумеется, в полутемной комнате (именно в полутемной: в темнотище, при свечке — уже подозрительно). Дальше — совсем замечательно: коронера (хоть королевского, хоть местного) пришлют на место не раньше завтрашнего вечера, а скорее всего — послезавтра, так что есть целый день на то, чтобы слух: «Слышь, кум, чо деется-то: у вдовы Булл давеча лондонского атеиста зарезали! — Ну, брат, атеисты — они такие!..» достиг ушей каждого жителя городка. И к моменту формирования коллегии присяжных ни у кого из жителей уже нет сомнений, что покойник — тот самый «лондонский атеист» (а с чего бы вдруг было иначе?); а если вдруг у кого и шевельнется тень подозрения — выставлять себя дураком перед соседями, вопя «Пожар!» на пустом месте, провинциал никогда в жизни не станет.

Так что вовлекать в заговор не только местных, но и Данби (который с Марло наверняка тоже лично не знаком) нет никакой нужды вообще; мелкую же подрихтовку состава коллегии (на случай чего непредвиденного) вполне способны обеспечить собственными силами тамошние «авторитеты» — Уолсингем с Фрайзером…Да, разумеется: серьезнейшая проблема происхождения самогО «левого» трупа от этого никуда не делась — но всё-таки ТАК жить стало полегче, согласитесь!

Ну и вторая серьезная проблема — «соучастие сотрудников двух враждебных Контор, сесиловской и эссексовской» — неомарловианцами решается ничуть не лучше, чем сторонниками «заговора-и-убийства». И тот же Фэри (2005), с его замечательной формулировкой: «Если Бёрли с Сесилом — откуда там Скерес с Фрайзером, а если Эссекс — откуда Поули и Элеонора Булл?» сам отвечает на свой вопрос крайне неубедительно. Чтобы свести концы с концами, ему приходится «разжаловать» Скереса в мелкие подручные Фрайзера (каковая манипуляция позволяет ему вообще убрать со сцены «МИ-5» и Эссекса с Бэконом) — и это выглядит как откровенная «смена правил игры в конце второго тайма». Что в детективе категорически запрещено законами жанра.

Далее. Тут слово опять Евгению Лукину: «По молодости лет, когда ведешь несколько дел сразу, рано или поздно начинает мерещиться, что расследуемые тобою преступления — взаимосвязаны. Часто даже возникает соблазн слить все эти дела воедино и, скажем, с пристрастием допросить растратчика насчет вчерашнего убийства в городском парке… Некоторые, кстати, так и делают». Воистину так! Именно в эту ловушку и попадают, раз за разом, неомарловианцы: им мерещится, будто абсолютно любые события вокрестностях того дептфордского пансиона непременно должны иметь связь с убийством Марло. В результате, начав складывать пазл и (разумеется!) обнаружив «лишние детали», они принимаются впихивать их насильно — ну и разламывают в итоге вообще всю конструкцию.

Поначалу-то марловианцы разумно следовали золотому правилу поведения на допросе: «Избегай прямой лжи и лишних подробностей», всего лишь дружно (и небезосновательно) указывая на Уолсингема как на организатора эвакуации: «Томас Уолсингем действовал как истинный и верный друг и использовал все свое мастерство, изобретательность и опыт в шпионаже, чтобы устроить фальшивое убийство, используя Фрайзера, Поули и Скереса в изящном сюжете: заменив [Марло на] другое тело, лицо которого было изуродовано раной, чтобы позволить Марло сбежать» (Рейт, 1994: p. 113)^[94]. Такими «мелочами», как происхождение того «тела, лицо которого было изуродовано раной» они не заморачивались: «То, что кто-то был убит в Дептфорде, и что этот неизвестный убитый был подложно выдан за Марло, нашего поэта, не вызывает сомнения (Гофман, 1955: p. 224)»^[95].

Но поскольку вовсе уж уйти от вопроса про труп было нельзя, на сцене у марловианцев появился некий «неизвестный матрос», убитый организаторами инсценировки: поди проверь! Что, конечно, сразу вызывает в памяти всё тот же «Остров сокровищ», «стрелку» капитана Флинта:

«— Это моряк, — сказал Джордж Мери, который был смелее остальных и внимательно рассматривал сгнившие лохмотья. — Одежда у него была морская.

— Конечно, моряк, — ответил Сильвер. — Полагаю, ты не надеялся найти здесь епископа».

Замечательная идея — труп щеголя Марло в демократичной «морской одежде»… Или вот — спешное переобувание жмурика в кустах за пансионом… Стоп-стоп-стоп: идею черной комедии мы с вами, вроде бы, уже отвергли, так что давайте-ка обратно, в нормальный детектив!

…Вы таки будете смеяться, но «неизвестный матрос» — это (в смысле правдоподобия) «было еще повидло»… Не так давно неомарловианцы решили-таки «допросить с пристрастием растратчика насчет вчерашнего убийства в городском парке». Дэвид Мур (1996)^[96] открыл, что за день до убийства Марло неподалеку от Дептфорда был «внезапно и секретно казнен» религиозный диссидент и проповедник Джон Пенри, «человек тех же лет и того же [социального] статуса, что и Марло»; вот его-то трупом, по мысли Мура, и подменили на следующий день ускользнувшего «поэта и шпиона».

В деле Пенри действительно есть любопытные детали и совпадения. Он был приговорен к смерти (среди пунктов обвинения — публичные утверждения, что «королева впала в ересь», т. е. госизмена там шла без вариантов, плюс еще и валлийский сепаратизм) 21 мая — почти сразу после вызова Марло в Тайный совет. Смертник написал письма Эссексу и Бёрли о своей невиновности; Бёрли, как мы уже говорили, при возможности старался смягчать приговоры подобным «религиозникам» (не испытывая к ним никаких теплых чувств), однако тут он, похоже, просто не успел. 25 мая прошение о помиловании было официально отклонено, семья получила уведомление о казни — которая, однако, была внезапно отложена (работа Бёрли?..). Витгифт с Пакерингом, однако, не дремали, и подписали ордер о казни прямо на заседании Тайного совета 29 мая.

Пенри тут же вывезли в район церкви Св. Фомы в Уотеринге по Старой Кентской дороге, где традиционно как раз и вешали такого рода публику (подальше от глаз их лондонских единоверцев) — и исполнили. Место захоронения казненного (как и положено) никому неизвестно, а Уотеринг тот, со своими стационарными виселицами, расположен буквально в нескольких милях от Дептфорда, так что…

Мур отвергает реконструкцию Николла (что убийство Марло было организовано графом Эссексом и исполнено Скересом, как эпизод в его борьбе с Рэли). Всё было наоборот! — Эссекс с шефом своей секретной службы Бэконом организовали вовсе не ликвидацию, а как раз эвакуацию: «Хорошо известный идеализм графа и его энтузиазм по части литературы делают его куда более вероятным организатором побега Кита, нежели его убийства»; исполнителем же плана (включая и транспортировку трупа в Дептфорд, «под покровом тьмы») он назначает Скереса.

Фэри идею Мура с казненным диссидентом принимает на ура, только вот Скерес как исполнитель ему решительно не нравится (ему ведь как раз необходимо полностью убрать со сцены Эссекса и Бэкона с «МИ-5»), так что почетную миссию оприходовать повешенного и доставить его в Дептфорд он возлагает… лично на коронера Данби! Который, надо полагать, вручил экзекуторам бумажку: «Что сделано подателем сего, сделано по моему приказу и на благо…» — и поверх зачеркнутого«…Франции. Ришелье» было криво вписано«…Англии. Бёрли»…

Дырки в этой версии можно отыскивать во множестве (начиная с привязки точного, требующего скрупулезной синхронизации «по минутам», плана операции к такому принципиально неконтролируемому фактору, как настроения врагов, Витгифта с Пакерингом) — но этого, по нашему мнению, совершенно не требуется. А достаточно просто снять с полки учебник по криминалистике, показать неомарловианцам неаппетитную фотографию — как выглядит труп повешенного, и спросить у них елейным голосом: «Вы и вправду надеетесь впарить присяжным позавчерашнего висельника вместо вчерашнего зарезанного? Людям, которые превосходно знают, как выглядят висельники — регулярно наблюдая публичные шоу с этим реквизитом? Это не шутка, нет?..» Ну, про отсутствие даже тени портретного сходства между этими двумя персонами (чьи изображения вполне общедоступны) и говорить излишне.

Ей-богу, вернули б они уж лучше «неизвестного матроса»^[97]… А совпадение места-времени смерти — ну, совпало. Можно даже обыграть в каком-нибудь литературно-философическом эссе.

Или вот, еще любопытное совпадение. Мы уже упоминали, что в Дептфорде (там собственный порт, отдельный от Лондонского — что удобно во многих отношениях) базировалась «Московская компания», торговавшая с Московией (и не только) под личным патронажем Бёрли. Компания имела монополию на поставки русской пеньки (вполне себе стратегический товар той эпохи) для флота — как Королевского, так и прочего, лихо занималась попутной контрабандой (не обижая и Куратора…), ну и, естественно, возила на своих кораблях кого скажут и куда скажут, не задавая лишних вопросов. Хозяйка нашего пансиона, миссис Булл, приходилась кузиной лорду Бёрли (и тот собственноручно вписал в текст завещания: «моя любимая кузина» — что совсем не то, что просто «кузина», коих бессчетно), а муж ее, покойный мистер Булл, был довольно крупным чином в Компании.

А еще в той Компании служил капитаном некий Энтони Марло, которого аттестуют как «дядю Кристофера Марло»^[98]. Так вот, корабль означенного дяди отплыл из Дептфорда аккурат 1 июня, причем, вроде бы, задержавшись на несколько дней с тем отплытием… И разве из этого не следует, что на борту наверняка был еще один, неучтенный, пассажир?

Увы — вовсе не следует (хотя и исключить такое нельзя). К этому «подтверждению гипотезы эвакуации» можно цепляться и по мелочам (капитан Энтони был из северных, Йоркширских, Марло, а драматург Кристофер — из южных, Кентских, так что «дядей и племянником» они друг другу приходились лишь в крайне расширительном понимании; в действительности родство там было — даже не седьмая, а двадцать седьмая вода на киселе), но проще сразу перейти к главному.

Если эвакуация и вправду имела там место, это могло быть только многоходовой, эшелонированной операцией серьезной Организации (разведслужб или мафии) — но никак не «семейной самодеятельностью» в духе авантюрных сюжетов Дюма или Гая Ричи. А в операции такого уровня сложности, раз уж там планировалось (и удалось!..) раздобыть свеженький труп и нейтрализовать королевского коронера с жюри присяжных (как conditio sine qua non), собственно корабль для отхода — это уже сорок восьмой по важности пункт в плане. И на выбор такого корабля дальнее родство эвакуируемого с капитаном влияет, соответственно, в сорок восьмую очередь.

Так что — да, совпадение любопытное, но особого (никакого?..) значения как доказательство оно не имеет. Опять та самая «лишняя запчасть».

Одна из любимых тем у конспирологов-марловианцев — похороны Марло: его-де поспешно закопали в общей могиле (тут, конечно, так и виснет на кончике языка: «…будто распоследнего Моцарта») и место погребения величайшего литературного гения никому неизвестно (вообще-то отлично известно: кладбище при церкви Св. Николая, и могила была безымянная, а не общая — что сильно разные вещи, и есть нормальная церковная запись). Но главное-то, главное: у Марло ведь было великое множество друзей и родственников — отчего же никто из них не почтил свои присутствием похороны, а?

Логика — потрясающая! То есть надо понимать так, что ко всем тем родственникам-друзьям, ни единого не пропуская, заявились сотрудники «Интеллигентной службы» с инструкцией: «Мы тут послезавтра будем в Дептфорде инсценировать убийство вашего родича-кореша, такшта в Дептфорд тот — ни ногой!»

Если же отставить хи-хи, то ответ на эти «каверзные вопросы» прост, как огурец. Вокруг, вообще-то — чума, все норовят сидеть по своим норкам, стараясь поменьше общаться; дело происходит не в Лондоне, а где-то там у черта на куличках, в каком-то Дептфорде; что ж до семьи, так она вообще в Кентербери — туда 60 миль по Дороге пилигримов; так что при тогдашней информационной связности и скоростях перемещения — было бы скорее странно (и подозрительно…), если б кто-то успел на те похороны.

При этом конспирологи — как уж водится! — не обращают внимания на по-настоящему странные обстоятельства, настоятельно взывающие к объяснениям. Вместо того, чтобы рассуждать об абстрактно-собирательных «друзьях и родственниках», проигнорировавших похороны, им следовало бы назвать одно конкретное имя: Томас Уолсингем. Вот этот-то, будучи точно в курсе дела и обитая «в двух полетах стрелы» от места событий — отчего не улучил минутку хоть как-то отметиться вокруг похорон своего друга (вариант: любовника)? Ладно бы еще само погребение — мало ли какие могли быть в тот конкретный момент конкретные личные обстоятельства (или оперативные соображения), но уж камешек-то на могилу можно было потом (потом — это через пару недель, как шум стихнет) поставить, а? Анонимно, или там через подставных лиц — «Киту, от друзей и коллег», к примеру…

Так вот: Уолсингем, без сомнения, просто не мог не приложить руку к Дептфордским событиям, чем бы они ни были — эвакуацией или ликвидацией, причем доводы можно, при желании, отыскать в пользу обоих вариантов. Но есть, пожалуй, один, строго определенный (и не слишком очевидный…) угол зрения, под которым поведение сэра Томаса (а конкретно — отсутствие надгробья) выглядит реально сильным доводом при выборе одной из этих гипотез… Впрочем, не станем превращать подсказки (коих и так уже сделано предостаточно) в спойлеры.

…Ну вот, собственно, и всё. Теперь читателю уж точно известны все факты, необходимые и достаточные для складывания нашего детективного пазла. Будучи верными последователями Агаты Кристи, мы не прячем никаких тузов в рукаве (чем регулярно грешит, например, другой классик, Рекс Стаут). И робко надеемся, что Жозефина Тэй со своей великолепной «Дочерью времени», незримо стоявшая за нашим плечом на протяжении всего это расследования, благосклонно кивнет нам из своего ареопага…

…Что-что? «Так кто же всё-таки убил-то? И почему?» Ну, знаете!.. Прям даже и не знаем, что вам посоветовать — кино вот, разве что, поглядеть, каковое для нас по-прежнему «важнейшее из искусств»…

Сценарий фильма «Угадай наперсток» киностудии «Metro China Town»

Действующие лица:

Елизавета I, королева Англии — Джуди Денч (Елизавета из «Влюбленного Шекспира»).

Кристофер Марло, драматург и оперативник загранразведки «МИ-6» под богемным прикрытием — Ди Каприо (из «Банд Нью-Йорка»).

Лорд Бёрли, первый министр и куратор секретных служб — Питер Устинов (Пуаро из «Смерти на Ниле» и др.).

Роберт Сесил, сын Бёрли, шеф загранразведки «МИ-6» — Камбербэтч (Ричард из последнего «Ричарда III»).

Роберт Поули, ветеран «МИ-6», Гаагский резидент Службы — Де Ниро («человек, решающий проблемы» из «Хвост виляет собакой»)

Энтони Бэкон, шеф контрразведки «МИ-5» — Кристоф Вальц (штандартенфюрер из «Бесславных ублюдков»).

Николас Скерес, оперативник контрразведки «МИ-5» под криминальным прикрытием — Винни Джонс (Большой Крис из «Карты, деньги, два ствола»).

Ингрэм Фрайзер, крупный делец в криминальном бизнесе — Сэмюэл Джексон (негр-домоправитель из «Джанго Освобожденный»).

Томас Уолсингем, отставной генерал разведслужбы, друг и покровитель Марло — Рэйф Файнс (генерал Марций-Кориолан из последнего «Кориолана»).

Одри Уолсингем, его жена, камер-фрейлина Елизаветы — Лена Хиди (Серсея из «Игры Престолов»).

Уолтер Рэли, бывший фаворит, отставной капитан королевской гвардии — Джейсон Айзекс (Жуков из «Смерти Сталина»).

Джон Бест, капитан королевской гвардии, друг и бывший заместитель Рэли — Том Беринджер (старший группы из «Снайпера»).

Дик Белью по кличке «Ржавый», наёмный убийца — Гэри Олдман («грязный коп» Стэнсфилд из «Леона»).

Элеонора Булл, любимая кузина лорда Бёрли, хозяйка пансиона в Дептфорде — Хелен Миррен (экс-ликвидаторша из «R.E.D. — Особо Опасные Пенсионеры»).

Придворные, горожане, стражники, шпионы, криминальные элементы, респектабельные постояльцы пансиона.

Сцена 1

Большая комната, стены которой, обшитые панелями мореного дуба, почти теряются во мраке; за темными окнами угадывается сад, где пульсируют сполохи фейерверков и слышны такты менуэта. В комнате двое — Елизавета и Бёрли; они одеты по моде 19-го века, причем скорее даже эдвардианской, нежели викторианской. Королева и Первый министр сидят vis-Ю-vis в венских полукреслах, разделенные зеленым сукном стола; свечи в двух канделябрах по его краям ярко высвечивают тот зеленый прямоугольник, еще более сгущая темноту вокруг; на столе — белая папка, перечеркнутая жирной красной диагональю: «Top Secret».

Бегущая строка: «Загородная королевская резиденция Нонсач, графство Саррей; 26 мая 1593 года».

Елизавета (она в ледяной ярости):

— …За каким дьяволом вы, своими руками, сдаете такие козыри Витгифту с его долбодятлами? И что я должна ему отвечать, на этом месте, что?! — когда, по закону-то, он кругом прав?..

С этими словами она припечатывает стол той папкой — да так, что огоньки свечей испуганно вздрагивают.

— Этот ваш… как его там?.. майор Марло — почему от него столько шума? Почему столько шума, Бёрли?! Какой он, к чертовой матери, после этого «боец тихого фронта»?! Сделайте уже, чтоб стало тихо!!

По прошествии секундной паузы:

— Я не намерена далее обращаться к этому вопросу, Уилл. Просто избавь меня от этого шума — неужто это такая уж проблема? Всё на твое усмотрение…

Бёрли почтительно склоняет голову:

— Слушаюсь, Ваше Величество. Сколько времени в моем распоряжении?

— В нашем распоряжении, Уилл. Неделя. Цейтнот, понимаю. Второго июня — и это крайний срок! — эти витгифтовы бумаги — (ладонь королевы тяжко ложится на папку) — должны лежать на этом столе в пристойном уже виде. Задача ясна?

— Так точно, Ваше Величество, — Бёрли встает; лицо его абсолютно бесстрастно. — Разрешите выполнять?

Удаляющийся министр почти достиг уже границы светового круга, и тут королева внезапно окликает его:

— Уилл!

— Да, Ваше Величество?

— Уилл… Ты… ты уверен, что понял меня правильно?

— Надеюсь, что да… Бесс.

Сцена 2

Бёрли идет по ярко освещенным коридорам дворца в направлении источника музыки; дружески здоровается по пути с капитаном королевской гвардии Джоном Бестом (тот в штатском, но явно при исполнении) и Одри Уолсингем (та со смехом чмокает его в щеку). В большом зале находит, наконец, Роберта Сесила. Горбун окружен стайкой красавиц, каждая из которых явно готова отдаться ему по первому знаку — «хоть прямо на подоконнике»; второе кольцо окружения формируют брошенные кавалеры, на лицах которых читается дружная и страстная мечта — отволочь этого ур-ррода куда-нибудь в тихий закуток и устроить ему там повторный Босуорт.

Бёрли издали подает сыну знак — «Есть дело». Тот согласно кивает, выбирается из окружающей его толпы и, бросив через плечо юным Ланкастерам: «Разбирайте свой реквизит, ребята!», удаляется, провожаемый ненавистью одних и обожанием других. Присоединяется к отцу, и они отыскивают уединенный апартамент, забитый поломанной мебелью; музыка стихает за притворенной дверью.

— Интересно, как у них тут с прослушкой… — шеф загранразведки задумчиво обводит глазами ряд круглых отдушин под потолком.

— У тебя, похоже, профдеформация, сынок, — ворчливо откликается Отец-основатель «Интеллигентной службы», устраиваясь в скрипнувшем кресле с отломанным подлокотником. — Ее Величество до крайности любопытна, это едва ли не основная ее черта — но эту кладовку мы всё же отыскали сами… Присаживайся — в ногах правды нет.

— Ее, как известно, нет и выше… Так что у нас нынче плохого, папа? Архиепископ с Графом отыскали-таки тот ход, какого мы опасались?

— Архиепископ отыскал. Граф съехал с базара и, похоже, больше не игрок — но нам от этого не сильно легче…

— То есть Драматург попал конкретно?

— Увы. Они исхитрились подверстать его к «заговору Чолмли» — а это уже центральный террор, не какие-то вшивые богохульства. «Слово и Дело Государево», вполне убедительный повод залучить его в подвал к Бэкону… А что, кстати, Драматург может разболтать в том подвале — по нашей части?

— Из по-настоящему опасного — только, пожалуй, Шотландский узел… — при этих словах Сесил непроизвольно бросает взгляд на отдушины под потолком. — Он был задействован там лишь краешком, но давать даже такие кусочки пазла в руки Графу, разумеется, нельзя.

— В тех доносах, — кивает Бёрли, — мелькнула формулировочка: «Рот этого опасного человека следует заткнуть». Ее Величество пришла к такому же мнению, и сроку дала — неделю, до 1 июня. Такие дела.

— Ах, вот даже как… — (недолгая, но звенящая пауза). — И решение Ее Величества окончательно? Она ж, вроде, была к нему неравнодушна, как к драматургу… и с маленькой буквы, и с большой — если так можно выразиться…

— Ее Величество сказала, дословно, вот что: «Почему от вашего оперативника Марло столько шума?» И — «Сделайте уже, чтоб стало тихо», конец цитаты… Она ведь сейчас просчитывает расклады между Морскими и Сухопутными, между Витгифтом и Цербером — а тут путается под ногами какой-то Драматург… или пусть даже — «драматург с маленькой буквы», как ты изящно ввернул.

— Так значит — «Сделайте уже, чтоб стало тихо», а всё прочее — вроде как на мое усмотрение и под мою ответственность?

— Браво! Ты уже большой мальчик, Боб, и самое время выбирать: в политике ты либо исполнитель — этих используют и выбрасывают, по мере надобности, либо — действующее лицо. И тогда бесполезно всматриваться в строчки и даже междустрочия приказа — тебе необходимо понять, чего на самом деле желает Ее Величество, возможно даже втайне от себя самой… Но — горе неугадавшему!

— Да уж, — хмыкает Сесил, — я наслышан, что Ее Величество, отчитывая проштрафившихся, мастерски оперирует большими и малыми морскими загибами…

— Это-то чепуха, — отмахивается первый министр. — Под те морские загибы я за свою придворную карьеру попадал дюжину раз — дело житейское. А вот в настоящем гневе я видел Бесс дважды в жизни. Когда она говорит с тобой тихим-тихим, ровным-ровным голосом — и можешь мне поверить: это страшно до обморока… Так что при промахе — не больно-то рассчитывай отделаться морскими загибами, сынок.

— Я рассчитываю угадать и победить, папа. А если приступать к делу со взвешивания разных вариантов проигрыша — так лучше вообще не садиться за игру! — Роберт встает, нахально нарушая обе субординации — и служебную, и семейную. — Ну что, пошли наружу, а то люди Графа, небось, уже голову сломали — куда мы подевались и о чем шушукаемся?

Сцена 3

Поули входит в полутемный вестибюль, где путь ему сразу преграждает юный атлет в явно непривычном ему гражданском: «Сюда нельзя, сэр!» Рядом, однако, мгновенно возникает второй охранник, старшой, и, небрежно отстранив младшенького, лихо козыряет вошедшему:

— С прибытием, сэр! Рады видеть вас дома!

Поули крепко жмет руку старшому:

— Встречно рад, Джон! Ты, как всегда, на посту — есть всё таки в этом чертовом мире вечные ценности! — (кивает в сторону младшенького) — Растишь себе смену?

— Из него будет толк, сэр!

— Не сомневаюсь: отличная выйдет кариатида…

Охранники провожают взглядами удаляющегося по коридору Поули:

— Кто это, дядя Джон?

— О! Это живая легенда Службы: «Человек, решающий проблемы».

Понизу возникает бегущая строка: «Штаб-квартира загранразведки „МИ-6“, Лондон, восточная оконечность Стрэнда; 27 мая 1593 года».

Поули в кабинете Сесила. «Живую легенду Службы» и ее могущественного шефа (ни дня не проведшего, однако, на оперативной работе) явно связывают сложные отношения в рамках нестандартной субординации.

— …Не знаю, как и благодарить вас, сэр, я прекрасно провожу время в столице нашей родины, городе-герое Лондоне! — из-под лучезарной улыбки Поули проступает бешенство. — Позавчера вот давали «Генриха VI» в Куртине, а вчера я насладился игрой Неда Аллена в «Мальтийском еврее»…

— …В то время, как вам следовало бы находиться в Аардваарке, где при странных обстоятельствах пропал уже второй связной за три недели, понимаю, — кивнув, заканчивает за своего визави Сесил. Лезет в ящик стола, извлекая «топ-секретную» папку с красной полосой:

— Не знаю уж, обрадую я вас или нет, но если вы взяли ложу на сегодняшнее представление в Театре, вам, похоже, придется сдать билет: началось ровно то, ради чего мы вас и отозвали из того Аардваарка. Собственно, мы «перезакладывались на четвертого валета» — и вот вчера он таки выпал… Наихудший расклад из возможных — и теперь вся надежда только на тебя, Роб: на «Человека, который решает проблемы». На-ка вот, ознакомься.

Поули читает протянутые ему листки из папки — быстро, но очень внимательно:

— Да уж, расклад — хуже некуда. Пропал парень… Дело уже и до королевы дошло?

— Довели. И Ее Величество высказалась так: «Почему от вашего оперативника Марло столько шума?» и «Сделайте уже чтоб стало тихо!» — это цитаты, если что… Ну, а Служба в свой черед рассудила, что попасть в подвал к Бэкону Драматург не должен ни при каких обстоятельствах. Ни при каких!

Поули уставился на шефа в тяжком недоумении:

— Вы тут что — уже и ликвидацию в собственном городе организовать неспособны? Без Гаагского резидента — вот прям никак?.. Знаешь, Боб, такую голландскую народную песенку: «Рабы не мы, тут есть и помоложе — мерзавцев набран полный штат»?

— Роб, включи, пожалуйста, мозги! Мы тут, конечно, «тыловые крысы» и всё такое, но срочно выдергивать с Континента профессионала твоего уровня ради какой-то там ликвидации — это даже для нас, жалких неумех, перебор, согласись. И, кстати, речь о «ликвидации» завел ты сам.

— Не, ну есть еще конечно вариант эвакуации — ха-ха! В деле, которое на контроле у королевы, и за которым пристально следят Архиепископ и Граф… Сроку-то, кстати, сколько отпущено?

— Неделя: 1 июня должно «сделаться тихо», это крайний срок.

— Неделя?!! Да вы охренели, пардон май френч! Вы хоть близко соображаете, что такое операция по эвакуации? По сложности организации, по степени риска… по безвозвратным потерям промежуточных фигурантов, между прочим… Извини, Боб — Поули широко разводит руками, — но я профессионал, а не чудотворец!

— Ну, тогда, Роб, — Сесил в точности копирует жест резидента, — остается только ликвидация. Выбор за тобой, извини.

— Ладно, ты прав, — ворчливо уступает вдруг Поули, — вариант ликвидации, как «Ultima Ratio Regum», никуда от нас не уйдет. Но вот насчет эвакуации… Степень сложности и риска, ты, надеюсь, оцениваешь ясно. И мои голландские контрагенты на этом месте непременно поинтересовались бы: «И что таки себе будет иметь с этого фирма, кроме усталости?»

— Ну, тебе, например, достанется отличный оперативник… невыездной с Континента. Старый твой кореш, что немаловажно…

— Беда в том, что он не любит Континент… ну да ладно. А — ты?

— А я, видишь ли, решил сыграть по-крупному: поставив на то, что Ее Величество крайне неравнодушна к театру.

— О-кей, принимается.

— Хочу только предупредить вот о чем: это, в любом из вариантов, будет нелегальная тайная операция, нарушающая законы Острова. Разрешения на нее нам не давали даже устно, даже намеком. И при проколе — нас с тобой сошлют в Московию, убирать снег и создавать агентурную сеть из ездовых медведей… это еще в лучшем случае. Это, надеюсь, ясно?

— А что, у нас когда-то бывало по-другому? — мрачно ухмыляется резидент.

— Тогда вот тебе подборка документов по делу — (на стол ложатся еще две папки, с красной и с черной диагональю). — Наши «тыловые крысы» кое-чего всё-таки умеют; накопали вот в темных норах кое-какие вкусняшки… для угощения наших заклятых друзей с того конца Стрэнда.

Сцена 4

Кабинет, производящий довольно странное впечатление: окна скрыты опущенными шторами, стены — портьерами и гобеленами; взгляд так и ищет чего-нибудь вроде будуарной койки под балдахином, но нет — наличествует лишь вычурный стол с восседающим за ним милашкой Энтони Бэконом.

Бегущая строка: «Штаб-квартира контрразведки „МИ-5“, Лондон, западная оконечность Стрэнда, 27 мая 1593 года»

Бэкон, с обаятельной улыбкой, приглашающим жестом указывает на кресло вошедшему Поули:

— Рады воздать честь защитнику дальних рубежей Отечества! Кстати, придется объявить выговор нашему подразделению, контролирующему въезд и выезд из страны: эти ротозеи опять вас прошляпили…

— О, не будьте к ним слишком строги: я воспользовался дипломатическим прикрытием.

— Выпьете? Вино какой из посещенных вами стран вы предпочитаете в это время суток?

— Что-нибудь, от чего не мрут — на ваш выбор, — столь же обаятельно улыбается Поули.

— Тогда — мартини с водкой?

— Черт, ощущаю себя селебритью — что крайне некстати для разведчика. Мои комплименты вашему подразделению, собирающему досье на коллег… Прозит!

Отставив недопитый стакан на край стола, Поули вновь обращается к хозяину кабинета:

— Послушайте, я сейчас полезу за пазуху за кое-какими бумагами. Не хотелось бы, чтоб ваша горилла из-за во-он той портьеры — (кивок в направлении) — поняла этот жест превратно и влепила мне метательный нож между лопаток, или вроде того.

Бэкон согласно кивает, и по его знаку из-за портьеры появляется Скерес, убирающий в рукав стилет.

— Кстати, — продолжает Поули, — документы, с которыми я намерен вас ознакомить, касаются весьма высоких персон. Вы уверены, что хотите расширить круг допущенных? — (кивок в сторону Скереса).

— Уверен, — отрезает Бэкон. — Мы вас слушаем. Мы вас внимательно слушаем!

— Вы лучше почитайте, — с этими словами Поули вручает шефу «МИ-5» три разномастных листка, которые тот, после краткого ознакомления, откладывает с несколько натянутой улыбкой:

— Ну, и что это, по-вашему, доказывает?

— Ну, для начала это доказывает, что его светлость граф Эссекс — остолоп и дилетант, ни в грош не ставящий профессионалов из собственной Службы. Бьюсь об заклад, что «Тамерлан» — его личная затея, а вас с Филиппсом он даже в известность поставить не удосужился, и за голову вы схватились, только получив уже сводку… Угадал?

— Без комментариев.

— Ну еще бы! Но вот Чолмли упустили уже вы сами. А ведь его надо было убирать сразу, едва лишь запахло паленым… — при этих словах Поули указывает на листок, лежащий чуть поодаль от двух других. — И охота вам была таскать из огня те каштаны для Архиепископа?

— Я бумажки-то приберу? — скорее извещает, нежели спрашивает шеф «МИ-5».

— Да на здоровье: вы же не думаете, что это оригиналы? Впрочем, Адмирал дорого дал бы и за копии. Думаю, по таким наводкам Королевская гвардия тут же начала бы собственное расследование — о связи апрельских погромов, «Тамерлана» и некого вельможи из ближнего круга королевы. Это, между прочим, как раз их делянка…

— Вы же прекрасно понимаете, что это всё — не доказательства!

— Для суда присяжных — возможно, и нет; а вот для Ее Величества — возможно, и да.

— Ладно, — после краткого размышления уступает Бэкон. — Назовите свою цену.

— Цена простая: Драматург.

— В каком смысле??

— В простом: Драматург не должен попасть в руки ни к вам, ни к Архиепископу, в Звездную палату. Во всяком случае, живым.

— Хорошо, мы согласны, — с явным облегчением отвечает Бэкон. — Наша Служба снимает наблюдение с Драматурга и прекращает всякую активность вокруг него; всё дальнейшее на ваше усмотрение. Собственно, вся эта история была чистым недоразумением… ну, вы понимаете, что я хочу сказать. Вы удовлетворены?

— Нет. Это была бы вчерашняя цена, а за сегодня она выросла. Мне нужны ваши люди как мои подчиненные в моей операции; как гарантия, что вы не сольете ту операцию Архиепископу или королеве. «Скованные одной цепью, связанные одной целью» — эх, полюбил я в последнее время голландские народные песенки…

— Вы… — вот теперь шеф «МИ-5» реально ошарашен — Уж не собираетесь ли вы ликвидировать Драматурга руками наших сотрудников?!

— А почему бы и нет? В конце концов, вы развели всё это дерьмо — вам его и прибирать… Но только не раньше, чем я отдам соответствующий приказ, ясно?

Поули встает и, забрав со стола свой недопитый стакан, изучает его содержимое на свет:

— Подумайте над этим предложением — сдается мне, что лучшей цены вам не дождаться. Жду вашего ответа до нынешней полуночи; я квартирую в гостинице «Эдинбург», и чтоб в этом убедиться нет нужды посылать за мной хвост. Ну, а обнаружив такой хвост, — резидент обводит тяжелым взглядом своих контрагентов, — я буду считать, что наши переговоры провалились, со всеми отсюда вытекающими. Всего доброго, джентльмены!

Допивает залпом и направляется к двери, бросив через плечо: «А водка-то, между прочим, должна быть настоящая, русская!»

— Ну что, подпишете почетную капитуляцию, сэр? — вопрошает после довольно продолжительной паузы Скерес.

— Капитуляцию… Живой — и разговорчивый! — Чолмли — это, между прочим, твой прокол, а не чей-нибудь!

— Mea culpa… Его светлости докладывать будем?

— Нет, разумеется! «Прощение получить легче, чем разрешение»…

Сцена 5

Джон Бест (опять в гражданском) идет по лондонским улицам, явно проверяясь на предмет слежки: неожиданно сворачивает в проходной двор, потом бросает взгляд назад через зажатый в кулаке осколок зеркальца. В конце концов ныряет в неприметный, но респектабельный ресторанчик «Копченый угорь» и, обведя взглядом средней заполненности зал, подсаживается к ожидающему его в уголке Рэли.

В ту же секунду за их столиком, как по волшебству, материализуется третий — насмешливо улыбающийся Поули:

— «Где двое или трое собрались во имя мое, там и я среди них»! Не сочтите за богохульство, джентльмены…

Бест ошарашено хватается за рукоятку кинжала, но обнаруживает уже упершееся ему в живот острие стилета:

— Только без глупостей!..

Рэли же на происходящее взирает скорее благосклонно:

— Ну, богохульствами нас точно не проймешь, а собрались мы, похоже, и вправду «во имя ваше»… Вы, вероятно, и есть тот самый джентльмен Службы, который «найдет нас там и тогда, когда сочтет это целесообразным»?

— Он самый, сэр!

— Кстати, тут недурная кухня. Не хотите заказать что-нибудь… ностальгическое? Пудинг там, или типа того?

— Помилуйте, — со смехом отмахивается резидент, — порой единственное, что всё-таки примиряет меня с Континентом — это отсутствие там английской кухни, век бы ее не видеть…

— Ну а как насчет доброго английского эля?

— А вот это предложение, от которого невозможно отказаться!

Три кружки темного сдвигаются в чоке, роняя пену. После чего Рэли обращается к собеседнику уже без тени улыбки:

— Мы вас слушаем. Мы вас внимательно слушаем!

— Адмирал, — приступает Поули, — поверьте: Служба сейчас делает всё для спасения нашего оперативника, Драматурга; всё, и даже больше…. И — понимая предмет вашего отдельного беспокойства — в пыточный подвал он не попадет ни при каких обстоятельствах. Ни при каких — если вы понимаете, о чем я… Я готов вам в этом поклясться… кстати, а чем следует клясться атеисту?

— Понятия не имею — об этом надо спрашивать у атеистов. А мне вполне достаточно вашего слова джентльмена… Так чего вы от нас хотите?

— Чтоб вы не лезли, куда не просят, и не путались у нас под ногами: хуже нету при тайной операции, чем угодить под дружественный огонь — уж поверьте… И если вы угробите нам операцию… и Драматурга!.. — полезши поперед батьки в пекло… Сдается мне, что вам потом будет очень стыдно, Адмирал. Dixi.

— Ладно, — роняет Рэли. — Можем ли мы вам чем-то помочь?

— Да, нам могут пригодятся ваши оперативные возможности непосредственно во Дворце, — Поули, вставая, кивает на безмолвного Беста. — Но только — никакой самодеятельности, о-кей?

— Что ж, парни, — подымается и Рэли, — как напутствуют у нас, в Королевском флоте: «Доброго ветра — Fair winds!»

— Отличное напутствие, кстати, — отвечает Поули со скрепляющим рукопожатием. — Пошлите нам ветер — а уж попутным мы его сделаем сами! Кстати, говорят у вас, в Королевском флоте, бытует присловье: «Кроткие наследуют землю. Мы — море»; тоже богохульство, конечно — но мне нравится, черт побери!

Сцена 6

Паб весьма средней руки, в зале — людно и накурено. За угловым столиком — Поули и Скерес, тихий разговор которых не слыхать из-за гомона других посетителей; на столе — пара кружек эля, из которых едва отхлебнуто. Поули что-то быстро чертит на листке бумаги; камера берет крупный план — теперь зрителю видна план-схема, с какими-то крестиками и стрелками. Скерес, подавшись вперед, тычет пальцем в одну из стрелок на схеме и отрицательно мотает головой. Поули, сощурившись, что-то прикидывает в уме, потом со вздохом соглашается и, скомкав листок, поджигает его в пепельнице; не глядя, сует монетку подскочившему «на огонек» халдею и тоже склоняется вперед, к Скересу, излагающему тем временем, загибая пальцы, какие-то неслышные за шумом доводы.

Сцена 7

Горящий камин выхватывает из полутьмы низкий столик с пузатой бутылкой и глубокие кресла, в которых устроились, со своими стаканами, Томас Уолсингем и Поули; Одри Уолсингем застыла безмолвным изваянием позади мужа, опершись на его плечо и безотрывно глядя в пламя.

Бегущая строка: «Поместье Уолсингемов Скадборо, графство Кент; 28 мая 1593 года».

Уолсингем (ностальгически):

— Но ты-то ведь еще застал времена, когда Служба базировалась на Сизинг Лейн, наискосок от Тауэра! Тогда в сферах так и говорили: «Сизинг Лейн предупреждает» или «Сизинг Лейн уперлась и ни в какую!»

— Да, только вы-то любовались на Тауэр снаружи, а я-то — изнутри! — ухмыляется Поули.

Чокаются. Теплые отсветы камина плавают в неотличимом от них по цвету благородном вискаре. Воплощение покоя и уюта.

Одри осторожно ставит свой стакан на столик:

— Я оставляю вас, мальчики. Ваш вечер воспоминаний, как я понимаю, переходит в ту фазу, когда вы начинаете ворохами вываливать на стол топ-секреты — а мне и свои-то девать некуда… Дурацкого напутствия «Всё не выпивайте!» вы от меня не дождетесь.

Ладонь Томаса накрывает сжавшие его плечо пальцы Одри:

— Я ведь знаю, что ты хочешь мне сказать.

— И что толку? Ты ведь всё равно в это — (кивок в сторону Поули) — ввяжешься…

Проводив взглядом медленно растворяющуюся в темноте Одри, Уолсингем обращается к Визитеру-из-Прошлого так, будто они продолжают давно начатый и оборванный на полуслове диалог:

— А там точно всё настолько уже плохо, что Служба готова идти ва-банк?

Они — высокие профессионалы: понимают друг дружку с одного касания и без детальных вводных.

— Да, безусловно. А что вас смущает?

— Ну вот смотри. Кит — высококлассный шпион, но по первому и главному своему призванию он всё же — поэт. Все его читатели-зрители — здесь, в Англии, а кому он нужен там, по ту сторону Канала? Мефистофелю, разве что? А Континент, между тем, ему и без того не по вкусу — это видно невооруженным глазом из его текстов, и работать там ему не нравится… Нет-нет, я вовсе не хочу сказать, что скандал этот раздули специально затем, чтоб насильно выпихнуть строптивца Кита из страны нелегалом — это паранойя. Но вот воспользоваться случаем, чтоб поставить его перед выбором: резидентура Поули или подвал Бэкона — отчего бы и нет?

— Право же, сэр, — устало вздыхает Поули, — у нас в Службах сидят люди циничные, но не до такой степени! Но с проблемой вы угадали: Кит и вправду терпеть не может Континент, во всех его проявлениях — это прёт на семь метров против ветра из любой его пьесы, какая-то уже просто классовая ненависть… А ведь это смертельно опасно для оперативника — не любить страну, в которой работаешь…

— Да черт бы вас всех побрал, на обоих ваших концах Стрэнда! — внезапно рявкает отставной шеф разведслужбы, стукнув донцем стакана о стол так, что толика благородного напитка выплескивается на полированную поверхность. — Вот заладили: «оперативник», «оперативник»… А он — поэт, гениальный поэт, можете вы это понять тупой своей шпионской башкой?! Первый поэт Англии, сила и слава её — других таких тут нету, и не предвидится еще лет триста!

Поули в несказанном изумлении озирает бывшего шефа, и под его взглядом тот берет себя в руки:

— Прости, Роб. Считайте, что я — в деле. У вас есть план?

— Да, сэр. Но мне не хотелось бы втягивать вас в эту историю лично, — Поули бросает выразительный взгляд туда, куда удалилась Одри. — Право же, достаточно вашего человека, того, о котором я писал.

— Ладно, ближе к делу разберемся… Джонс! — обращается он к появившемуся на звук колокольчика дворецкому. — Мистер Фрайзер уже отдохнул с дороги?

— Так точно, сэр. Он ожидает в библиотеке. Пригласить?..

— …Мистер Фрайзер, — встает навстречу вошедшему Поули. — Мне рекомендовал к вам обратиться мой добрый знакомый, Ник Скерес…

Сцена 8

Небольшая светлая комната, за окном которой видны яблони в цвету. На столе — раскрытая амбарная книга и счёты с потемневшими от времени деревянными костяшками; за столом — очаровательная старая леди в чепце и переднике. Она, водрузив на нос очки в железной оправе, принялась уже было вскрывать письмо, церемонно врученное ей перед тем Поули — «Ну-с, что там опять понадобилось любимому кузену от своей любимой кузины?» — но прервала это свое занятие:

— Вы, наверное, хотите чаю? Или кофе?

— Спасибо, мадам! — благодарно кивает Поули. — Не откажусь.

— Так чай или кофе? — строго уточняет старушка, улыбаясь одними уголками губ.

— Ну, если вы так ставите вопрос, мэм, то — кофе.

— Я сейчас вернусь…

Поули рассеянно оглядывает опустевшую комнату; взгляд его на миг задерживается на ноже, которым старая леди вскрывала конверт: это ничуть не декоративная и видавшая виды испанская наваха.

Бегущая строка: «Пансион Элеоноры Булл, Дептфорд, графство Кент; 29 мая 1593 года»

…Миссис Булл откладывает прочитанное письмо как раз когда Поули с благодарностью отставляет допитую чашечку. И вдруг спрашивает:

— Ну как там наши?

— Где — там? — на секунду теряется резидент.

— Там, где к женщинам обращаются «мадам», а кофе предпочитают чаю.

— Держимся, — лаконично рапортует Поули после краткой паузы; а что тут еще ответишь?

— Знаете, я всегда за них молюсь, когда они уходят отсюда на Континент. Это для вас там они — «славные парни», а для меня — мальчики… И всякий раз ловлю себя на мысли: как хорошо, что они должны возвращаться на Остров иным путем, чем уходили…

— Таков порядок, мэм — отвечает он, просто чтоб что-то ответить.

— Да, я знаю. А мне это позволяет верить, что они все-таки возвращаются — просто я этого не вижу… И почему-то все они представляются как «Джон Смит» — будто нарукавный шеврон какой-то! Но ведь Господь должен сообразить — какого Джона Смита я имела в виду, верно?

Резидент встает и отдает старой леди честь — без тени иронии:

— Порою кажется, что только такими молитвами мы там и держимся, мэм!

— Ладно… — вздыхает она, вновь бросив взгляд на письмо. — Так чем я могу вам помочь?

— Нам нужен апартамент на завтра — тот, что зарезервировал на свое имя мистер Фрайзер.

— Да, такой заказ есть, — кивает леди, бросив взгляд на гроссбух. — Пансион переполнен… но мы решим эту проблему.

— Нас будет четверо, и в том числе — человек, о котором вы, возможно, слыхали: некий Кристофер Марло…

— Господи помилуй! — (шок) — Тот самый содомит, богохульник и чернокнижник?!

— Тот самый, мэм — но у нас к нему более серьезные претензии. Некоторое время назад он работал на нас — а потом там произошел провал… погибли люди.

— Так он еще и предатель?!

— Может быть. Но может быть — и жертва случайного совпадения. Или даже — жертва подставы: в папистской контрразведке работают неглупые ребята… Вот в этом мы и должны разобраться… в тесном семейном кругу, вдали от глаз официальных властей.

— Но вы, надеюсь, не собираетесь убивать его прямо здесь? На глазах у кучи постояльцев?

— Мы рассчитываем, что всё пройдет тихо-благопристойно, но стопроцентной гарантии — я буду с вами откровенен, мэм — мы дать не можем. Клиент может вдруг взбрыкнуть самымнепредсказуемым образом… Вы опасаетесь за репутацию заведения, да?

— Мы воюем, сэр! — чопорно выпрямляется старая леди. — И всем нам приходится идти на жертвы.

Сцена 9

Паб, который вообще уже — дно, точнее — днище; а еще точнее — место, куда «вход — шиллинг, а выход — два».

За столиком — авторитетный пацан Николас Скерес, известный в этой части Ист-Энда как «Долговязый Ник», и молодой, но подающий большие надежды наемный убийца Дик Белью по кличке «Ржавый».

— Ты ведь хочешь заслужить благодарность Родины, Дик?

— Я бы лучше взял деньгами!

— Ты так говоришь, будто одно мешает другому… Ладно, хи-хи — убрали, слушай сюда. Работа — на Контору. С Континента едет папистский курьер, с письмами и золотишком. Он будет под колпаком у конторских — те поджидают здешних папистов, кто с ним выйдет на связь. После этого курьера надо убрать — «случайное убийство, чистая уголовщина без никакой политики». Время обшарить жмурика у тебя будет; письма — конторским, золотишко — тебе… ну, со мной в пополаме, само собой. В Дептфорде работать прежде доводилось?

Сцена 10

Через цветущий утренний сад (эх, «Веселый месяц май»…), окруженный живой изгородью, к затейливой архитектуры дому шагает четверка джентльменов в нарядных плащах и при шпагах («cape et d'ИрИe», ага) — Марло, Поули, Фрайзер и Скерес. Ракурс — Тарантино, разумеется.

Бегущая строка: «Пансион Элеоноры Булл, Дептфорд; 30 мая 1593 года» Во всех предыдущих случаях буквы надписи желтые, а сейчас — багровые…

Церемонно раскланявшись со встречающей их на пороге хозяйкой, визитеры занимают отведенный им апартамент (посреди комнаты — стол с двумя лавками, у стены — кровать под покрывалом); плащи и шпаги (а также кинжалы) вешают на вбитые в стену колышки; Марло и Фрайзер со Скересом рассаживаются вокруг стола, где приготовлено уже угощение — две большие оплетенные бутыли вина и кой-какая закуска, а Поули выходит за дверь и через небольшое время возвращается с добычей: доска и фишки для триктрака, и большие песочные часы.

(Часы эти, сразу водруженные на край стола, будут оставаться там на протяжении всей этой, весьма длинной, сцены: показываемый, раз за разом, крупным планом переворот часов как бы разрезает день на временнЫе отрезки; при этом, когда часы оказываются в кадре, саундтрек полностью замещается стуком метронома — едва слышным в начале, и всё более громким при каждом последующем перевороте.)

Четверка чего-то ждет. Сперва возникает впечатление, что они просто убивают время (в ожидании сигнала?) — гуляют по саду, бесцельно слоняются по пансиону (это — большое двухэтажное здание с непростой планировкой), или сидят у себя в номере, валяясь на койке или небрежно играя в триктрак, — но затем внимательный зритель понимает, что всё не так просто. Когда «праздно слоняющиеся» в третий уже раз «по ошибке» попадают в чужие номера, становится ясно, что они очень интересуются — кто у них в соседях; при этом свой номер они неукоснительно держат на запоре, открывают только на условный стук (длинный — три коротких), а вне номера перемещаются только парами-тройками — явно подстраховывая друг дружку.

Очередной переворот часов; метроном опять застучал громче прежнего. На одном конце стола Марло играет в триктрак с Фрайзером, на другом — Скерес с Поули болтают за выпивкой (дозы — символические).

Скерес (воспроизведя на скатерти карту какой-то местности из солонки, горчичницы и трех вилок):

— …В общем, мост рухнул минута в минуту — вышло реально красиво! Медалей, конечно, всё равно никому не дали — поскольку наши лягушатники даже с таким флеш-роялем на руках умудрились всё просрать… А тебе в Нормандии бывать не довелось?

Поули (ухмыляясь, показывает пальцем на солонку):

— А кто, по вашему, вывесил тогда для вас флажковый сигнал о засаде на стене вот этого чертова замка — как бишь его, Форт де Пиру?

— Ё-моё!.. — Скерес реально ошарашен. — Вот уж воистину: «Не мир тесен, а слой тонок»…

Наливают всклень и с чувством чокаются.

Следующий переворот часов.

Скерес с Фрайзером как раз возвращаются в номер; Поули сидит за столом, а развалившийся на койке Марло обрывает насвистываемую мелодию и задумчиво произносит:

— Кончается табак! — и, после секундной паузы, — Табак кончается — беда, пойду куплю табак. И вот… но это ерунда, и было всё не так…

— Эй, не вздумай! — отрезает Скерес. — Самое занятие нам сейчас — шариться тут на предмет дозы!

— Да не, это стихи, Ник, — поясняет со своего места Поули. — Точнее, песенка — ее частенько насвистывают ребята из голландского Сопротивления. Про поэта, за которым пришли из Инквизиции — а он как раз отлучился из дому за дозой; те потом перерыли все Нижние Земли, а он как в воду канул.

— А опер каждый день к нему стучался как дурак… — напевает Марло. — И много-много лет подряд соседи хором говорят: «Он вышел пять минут назад, пошел купить табак…»

— И легенда красивая, и перевод отличный! А я и не слыхал, Кит — когда это ты ее?

— Да вот только что…

Следующий переворот часов. Уже легкие сумерки.

Марло с Фрайзером собрались, похоже, в очередной обход сада — стоят у двери уже накинув плащи, — но задержались, привлеченные аттракционом: Скерес нацарапал на дальней стене мишень в виде рожицы, а потом с пятиметровой примерно дистанции, почти не целясь, мечет в нее три кинжала — чпок! чпок! чпок! — вонзающихся в оба глаза и в горло «потенциального противника».

Поули, крякнув, отодвигает от себя горсть серебряных шиллингов. Скерес непроницаемо сгребает заклад в карман и вдруг обращается к взявшемуся уже за дверную ручку Фрайзеру: — А давай-ка лучше я схожу в патруль: «Ибо ночь темна и полна ужасов»…

Марло с контрразведчиком выходят, а камера берет крупным планом мишень Скереса — которая смотрится, прямо скажем, довольно зловеще…

…Из верхнего резервуара часов падают последние песчинки, метроном грохочет горным обвалом. За триктраком — Фрайзер и Поули, Марло кемарит на койке, прикрывшись плащом, Скерес развлекается тем, что подбрасывает монетку (похоже, один из тех выигранных шиллингов): выпадает всё время решка.

— Железные нервы, однако, у парня! — оглядываясь на дремлющего, роняет Поули.

При этих словах Скерес встает, потягиваясь — и вдруг неуловимо быстрым, кошачьим, движением перемещается за изголовье кровати, а в следующий миг — наносит Марло удар кинжалом в лицо, сверху вниз. Ноги лежащего дергаются достаточно физиологично, чтоб не оставить у зрителя никаких иллюзий: аминь. Всё происходит в полном безмолвии: метроном умолк вслед за падением последних песчинок.

— Ты чего натворил, мудило грЕшное?!! — страшным шепотом осведомляется Поули.

— Не понял юмора… — цепенеет Скерес.

— Глаз-то — ПРАВЫЙ!! Правую руку тебе, штоль, оторвать нахер — чтоб у нас тут левша появился?

— Ой, йо-оооо…

— Вот тебе и — «ой, ё»…

Труп с торчащим из глаза кинжалом перетащили уже тем временем на середину комнаты; внимательно осматривают кровать — нет, крови нету, всё чисто. Шума, опять же, избежали — любопытствующие в дверь не ломятся. В общем — могло быть и хуже…

— Так… — ищет между тем решение Скерес. — А что, если он напал сзади?

— Постой, постой… И что — нарвался глазом на собственный кинжал? Но это же — курам на смех!

— Да в пьяных драках чего только не случается…

— Ладно, выбирать особо не из чего, а бог не выдаст — свинья не съест, — принимает решение командующий операцией. — И хорошо хоть беладонна подействовала как надо… Так! Я пошел за хозяйкой, а вы тут давайте, изображайте жертву… Но если вы сейчас еще и порезы не на ту сторону головы нанесете — с учетом атаки сзади! — я лучше ту голову вааще оторву нахрен, вот те крест!

Сцена 11

Старая леди хмуро озирает театр (а правильнее бы — «цирк»…) боевых действий. Головорезы Службы виновато переминаются с ноги на ногу — ни дать, ни взять пятиклашки перед учительницей, выясняющей — кто разгрохал мячом форточку на перемене… «Хороши, нечего сказать!» — с неподражаемым выражением подытоживает она — отчего та картина маслом приобретает абсолютную уже завершенность.

Со вздохом направляется к дверям, поманив за собой пальчиком Поули — как, типа, старосту проштрафившегося класса.

— Извёстка… — тихо произносит она, чуть кивнув головой в направлении трупа. — У него подошвы в извёстке. Он натоптал — и здесь, и в коридоре…

Поули — высокому профессионалу! — потребовалась добрая пара секунд, чтобы осознать смысл сказанного. После чего возникает удивительный оптический эффект: как — непонятно, но он взирает на эту крохотную старушку снизу вверх:

— Мэм! Миледи!.. Простите за высокопарность, но вот в такие моменты как раз и понимаешь — почему Англия непобедима!

Старая леди величаво кивает:

— Я извещу констеблей, но вряд ли они появятся раньше чем через пару часов. Слух, однако, разнесется быстро, и через небольшое время тут отбою не будет от любопытствующих. Надеюсь, вам хватит сноровки охранять Crime scene и не пускать их дальше входной двери?

Когда хозяйка убывает, Поули командует подельникам:

— Затереть следы известки на полу, мигом! И сами подошвы!

Скерес с Фрайзером озадаченно переглядываются — а командир-то наш не рехнулся ль? Нашел время — потрафлять старой аккуратистке…

— Шевелитесь, черт бы вас взял! Это будет похуже правого глаза!

И, видя полное их непонимание, снисходит до объяснения:

— Из всех окрестных улиц в известке можно перемазаться только на Риджент-стрит — там стройка. А мы подходили к пансиону с противоположной стороны — с Эппл-роуд!

Присев на корточки, Поули принимается на всякий случай обшаривать карманы убитого.

Только теперь зритель может наконец толком, вблизи, разглядеть его лицо: это — нанятый Скересом «Ржавый» (что ж, портретное сходство и впрямь есть).

Киллер, как легко догадаться, вошел в пансион, обменявшись плащами с Марло, во время совместного их со Скересом «патрулирования сада»; в каковой сад он проник — через Риджент-стрит.

…Поули на миг отрывается от своего занятия и задумчиво вопрошает в пространство:

— Вот интересно: в каком же она, на самом деле, чине?

Сцена 12

Дептфордские доки (впрочем, точная идентификация места оставлена на усмотрение зрителя: бегущей строки нет).

Луна, в принципе, есть — но проку от нее, считай, никакого.

В стремительно сгущающемся тумане от пирса отваливает ялик; гребец виден совсем уж размытым пятном, а темный силуэт пассажира на корме дарит прощальный взмах двоим закутанным в плащи провожающим и декламирует:

— Как лист увядший падает на душу… — похоже, стихи…

Туман сгущается до того, что из него уже, похоже, можно нарезАть кирпичи, как из фирна на эскимосское иглу; чернота неподвижной воды тяжела и вязкА, как мазут… Со звуками, как частенько бывает в тумане, творится странное: плеск весел отплывающей лодки слышен даже вроде как всё отчетливей — на фоне тихо-тихо вступающих саундтреком первых тактов траурного марша из вагнеровской «Гибели богов».

Оба провожающих, не сговариваясь, широко крестятся — и по тому, как они после этого переглядываются, ясно: эти подобными выражениями чувств не разбрасываться не привыкли…

Поули:

— Хм… Вам тоже померещилось, сэр?

Уолсингем (мрачно):

— Померещилось, как же… Чуть перефразируя: если нечто смотрится как Ахерон и звучит как Ахерон — может, это Ахерон и есть?

Поворачиваются и уходят прочь от берега; туман при этом начинает рассеиваться столь же стремительно, как и сгустился, и через считанные минуты от него не остается и следа. Странный туман принесло с реки в предпоследний весенний вечер 1593 года…

— …Да, чтоб уж разделаться с этой нечаянной кладбищенской тематикой, сэр… Надо бы камешек на завтрашнюю могилку устроить, порядку для. Можно что-нибудь совсем простенькое-безликое, типа «Киту, от друзей и коллег», а можно и с приподвывертом, типа «Тамерлану от Вараввы»: всего три слова — а минимум три смысловых слоя, но только для тех, кто — в теме… У меня еще осталась десятка из тех трех, выданных на оперативные нужды. Или вы сами?..

— Да уж, я — сам. И камешка не будет, никакого. Пока я жив — не будет.

— О как… Это что-то… личное?

— Напротив, сугубо общественное. Видишь ли, Роб… Ты просто не понимаешь, чем — через самое небольшое время — станет такой вот камешек для Англии. И что шансов в поединке с тем камешком у Кита — того, что воскреснет вскорости на Континенте… ну, как мы оба надеемся — будет ноль: «Да, неплохая пьеса — но с покойным Марло, конечно, и сравнивать смешно»; а вот такого унижения он ведь реально не переживет — я ж его знаю, как облупленного!..

— Ну, как скажете, сэр! В этих вопросах я вам доверяю безгранично… С коллегией присяжных, как я понял, проблем не будет?

Сцена 13

Та же комната Нонсачского дворца, только за окном — чудесное летнее утро, а мореный дуб стенной обшивки — благороден и ничуть не зловещ.

Елизавета принимает доклад Роберта Сесила.

— Да, кстати: эта странная история с пьяной поножовщиной в Дептфорде… Там вроде бы засветился один из ваших людей — «находясь на службе» Моего Величества. Вам не кажется, что он возил «срочные и секретные» депеши из Голландии в Нонсач по какой-то очень уж затейливой траектории?

Королева глядит на своего советника с откровенной насмешкой, но без тени гнева: ей, похоже, просто любопытно — как тот станет выкручиваться?

И Сесил не подводит: начинает читать презануднейшую лекцию об общих принципах функционировании Курьерской службы и направляющих ее инструкциях, начав, естественно, от Царя Гороха и ветхозаветных прецедентов… На третьей минуте Ее Величество, демонстративно зевнув, останавливает поток его красноречия:

— Ладно, пускай Хенидж сам разбирается с вопросами трудовой дисциплины в своем ведомстве… — с этими словами она выкладывает на стол листок с каллиграфическими прописями указа. — Мой старый честный Данби — это было его последнее дело перед заслуженной пенсией — пришел к выводу, что там, в Дептфорде, имела место законная самооборона. Я намерена сейчас подписать помилование этому самому Фрайзеру. У вас нет возражений?

— Ни малейших, Ваше Величество!

— Кстати, этот бедняга, Фрайзер — он ведь сильно пострадал в той схватке… У него кажется какой-то бизнес, я не путаю?

— Нет, Ваше Величество, не путаете.

— Ну, надеюсь тот бизнес будет процветать, и ему хватит средств на полное излечение… У вас есть еще какие-нибудь соображения по этому делу?

— Никаких, Ваше Величество!

— Тогда — в архив. Да, что-то я еще хотела у вас спросить, совершенно из другой области… мысль мелькнула, и… А, вот! — ваша Служба отслеживает, что там творится на Континенте по части культуры?

— Да, Ваше величество, безусловно! Это чрезвычайно важно, иногда даже важнее, чем военные тайны…

— Так вот, моя интуиция — а я привыкла ей доверять! — подсказывает мне, что пора бы там уже появиться новой литературной звезде. А то всё — «Лопе-де-Вега», да «Лопе-де-Вега»… Если такое случится — дайте мне знать, не откажите в любезности!

Сцена 14

Кабинет Сесила в штаб-квартире «МИ-6»

Шеф Службы пугающе насмешлив:

— То есть как это — «пропал»? Это, типа, шутка юмора такая, да? Типа, с первым апреля, начальник?

— Мне нечего сказать в свое оправдание, сэр, — отвечает осунувшийся Поули, — и я готов идти под трибунал хоть сейчас. Но у меня нет никаких объяснений случившемуся — никаких материалистических, я имею в виду…

— И что, об этом стало известно лишь сейчас?

— Так точно, сэр. Дептфордская фаза операции прошла безупречно, и тем же вечером мы вместе с сэром Томасом проводили Драматурга на «Треску» — это суденышко Московской компании, челночные рейсы между Дептфордом и Флиссингеном. Абсолютно надежный, сто раз проверенный экипаж — мы постоянно их используем для переброски писем и агентов на Континент. Во Флиссингене «Треску» встречал связной резидентуры, но шкипер сказал, что переброска, по неизвестным ему причинам, отменена: они прождали на рейде сколько положено, ялика с берега так и не было, и с отливом они вышли в рейс без пассажира. Такого рода накладки — рабочий момент, связной пожал плечами, написал рапорт и переправил его нам с той же «Треской»…

— Шкипера допросили?

— Разумеется. И шкипера, и помощника — раздельно и с пристрастием. Они не врут, сэр.

— Ну, тогда вроде как выходит, что врёте вы с Уолсингемом?

— Нет, сэр. Вы упускаете еще одну возможность…

— А! Лодка?

— Именно так, сэр. Мы усадили Драматурга в ялик, а вот как он поднимался на борт «Трески» мы, вообще-то говоря, не видели: упал густейший туман…

— Вы отыскали лодочника?

— Разумеется. Он тоже работает на Компанию, много лет участвует в их портовых делах и делишках, а гавань знает как свои пять пальцев. Но туман был такой, что даже он заблудился, и в условленное время подплыл к другому пирсу, не нашему; это — подтверждено свидетелями.

— Погодите… Это что же получается — там была еще какая-то лодка?

— Выходит, что так, сэр. «Отбросьте всё невозможное — то, что останется, и будет ответом, каким бы невероятным он ни казался»…

— И эта подставная лодка увезла Драматурга у вас из под носа… Превосходно, просто превосходно!

— Да, сэр. Поэтому я и говорю, что заслужил трибунал. Но обращаю ваше внимание на то, что приславший ту лодку был не только в курсе мельчайших деталей моего плана, но и с абсолютной точностью предвидел, как именно тот будет развиваться — а там, между прочим, был целый веер вариантов. А главное — его собственный план целиком и полностью основан на том, что невероятной плотности туман должен практически мгновенно сгуститься в строго определенную минуту; сами понимаете — ни один профессионал никогда не станет строить операцию в расчете на такое чудо.

— И тем не менее, его операция удалась…

— Ну так это дело нехитрое, — в сердцах бросает резидент, — если ты всемогущ и всеведущ!

— Ну ладно, хорош мистику разводить! — взрывается шеф «МИ-6». — Займитесь-ка лучше коллегами с того конца Стрэнда!

— Если бы Драматург попал всё же в руки Бэкона — он сейчас уже давал бы показания Звездной палате, — пожимает плечами Поули, — иначе зачем им это всё? Кстати, если о такого рода расследовании станет известно в профессиональном сообществе, мы превратимся во всеобщее посмешище, а слухи о нем непременно дойдут до королевы — оно нам надо?

— Черт, ты прав… — неохотно кивает Сесил. — Но хоть какие-нибудь еще идеи у тебя есть, «Человек, решающий проблемы»?

Сцена 15

Рэли идет по вечерней лондонской улице, когда мгновенно сгустившаяся за спиной тень в высшей степени профессионально приставляет к его горлу стилет:

— Нам, кажется, есть о чем потолковать, Адмирал.

Рэли (с полным хладнокровием):

— Вон там, чуть впереди, премилый кабачок. Если вас не мутит уже от голландской рыбной кухни…

Поули и Рэли за столиком. Адмирал, оглядев резидента, констатирует:

— Хреново выглядишь… Ничего, что на ты?

— Ни в чем себе не отказывайте, Адмирал… Послушайте, дело уже прошлое. Я не спрашиваю — зачем вы это сделали, меня интересует лишь — как? Чего уж теперь-то!..

— Что — это?

— Ладно, я конкретизирую вопрос: как вы исхитрились так подгадать с туманом? Это какое-то морское сакральное знание, недоступное сухопутным крысам?

— Но я и вправду не понимаю вашего вопроса! — теперь Рэли абсолютно серьезен. — Вот — совсем. Слово джентльмена. И слово моряка — раз уж зашла речь…

— Ч-черт… Примите тогда мои извинения.

— Да не за что. Могу догадаться, впрочем, что вопросы ваши как-то связаны с Дептфордским происшествием. И, пользуясь случаем, хочу задать встречный вопрос: зачем было — так сложно?

— Без комментариев, — кратко откликается Поули.

— Ну, я тогда могу попробовать и сам. Единственное внятное объяснение — что готовили-то вы там эвакуацию, но что-то пошло не так…

— Без комментариев, — повторяет Поули. — Послушайте, вы же отлично понимаете, что никакого иного ответа я дать не могу.

— Что ж, — вздыхает адмирал-вольнодумец, — спасибо, хоть попытались. И верю, кстати, что вы сделали всё возможное…

Сцена 16

Тот же каминный зал в Скадборо. За тем же столом — сборная «Интеллигентной службы»: Уолсингем, Поули и Сесил. На столе — недопитые кофейные чашки, полные пепельницы и бутылка коньяка, опорожненная где-то на четверть; подходит Одри с подносом: «Кому еще кофе?»

Военный совет, он же — мозговой штурм; судя по выражению лиц присутствующих, штурмуемая цитадель пока что держится на отлично…

— …Что ж вас в мистику-то так и тянет? — страдальчески морщится Сесил.

— Ну, мистику довольно трудно вывести за скобки, когда речь заходит о Марло. Достаточно одной Эксетерской истории… — рассудительно замечает Уолсингем.

— А я, кстати, не в курсе, — откликается Поули.

— Дело было недавно в Эксетере, там театр лорда Стрэнджа давал «Фауста». И вот по ходу пьесы до актеров и зрителей как-то вдруг доходит, что на сцене одним Дьяволом больше, нежели предусмотрено штатным расписанием! Представление, натурально, остановили, театр заперли на ключ, но нечистый всё же улизнул, не дожидаясь экзорцизмов. Городские власти, рассмотрев дело, постановили, что наблюдаемое явление было, по всей видимости, вызвано «высоким качеством стихов и прекрасной актерской игрой», приведшим к «непреднамеренной материализации одного из персонажей» — это цитаты, если что…

— Ну, раз есть официальный документ с печатью, — хмыкает Сесил, — вопросов нет.

— Актерскому составу было, кстати, тем постановлением предписано впредь освящать сцену перед представлением. А Нед Аллен после этой истории нашил себе пару крестов на подкладку — «во избежание»…

— О как… — потрясено откликается Поули. — Аллен, нашивающий кресты — это аргумент покруче, чем бумага с казенной печатью!

— Ну вот, приплыли! — горько качает головой Сесил, переводя взгляд с Улсингема на Поули и обратно. — Один рассуждает о материализации дьявола, другой — мобилизовал весь наличный состав оперативников для контроля за лондонскими точками по торговле табаком… А кста-аати! — тянет вдруг он, уставившись в упор на отставника-эсквайра.

— Ты хочешь спросить, Боб — а не я ли сам всё это и организовал? И не прячу ли от вас Драматурга в своем винном погребе, в пустой бочке из-под амонтильядо?

— Да пусть бы и в пустой из-под амонтильядо — лишь бы не в полной мальвазии!.. — безнадежно отмахивается Сесил. — Кошмар нашего положения, джентльмены, в том, что теперь ни один человек в Англии не поверит, что мы его НЕ замочили в том пансионе.

— Уж это точно, — кивает Поули. — Теперь даже эксгумация никого уже ни в чем не убедила бы: «Власти скрывают!» — и весь сказ…

— А ты просто представь себе, Боб, — философски пожимает плечами Уолсингем, — что в тот вечер, в порту, всё прошло штатно, и Кит был благополучно доставлен «Треской» на Континент. И был там благополучно выслежен и убит людьми Капитана Жака — он ведь изрядно засветился в том Флиссингене в прошлой операции, верно?

(При этих его словах каминный зал Скадборо исчезает, и на экране безмолвно — в виде черно-белых дерганных кадров оперативной съемки — идет точное воспроизведение классической сцены из «Крестного отца»: убийство Луки Брази расшифровавшими его людьми Солоццо — от кисти, пригвожденной ножом к стойке, до удавки; с Марло в заглавной роли, естественно.)

— Внешняя контрразведка — довольно опасная работа… — подытоживает Уолсингем. — И как тебе — легче сейчас было бы от такой вот ясности?

— Против этого трудно возразить, Том, — криво усмехается Сесил. — Только вот, чтоб вы знали: королева давеча поведала мне, будто интуиция шепчет ей о скором появлении на Континенте новой литературной звезды. И когда таковая не зажжется, нам, боюсь, придется испытать на себе настоящий гнев Ее Величества — тот, когда она разговаривает с виновным тихим-тихим, ровным-ровным голосом. А потом она сдерет с меня мою ослиную шкуру и приколотит ее на дверь нашего стрэндского амбара — в назидание преемнику…

— Да уж, с возжиганием новой звезды могут возникнуть проблемы, — качает головой Уолсингем, — Великие поэты рождаются несколько реже, чем неплохие оперативники, увы… Нам, похоже, ничего остается, кроме как самим накропать полдюжины пьес, подражая стилю Марло, и опубликовать их на Континенте от имени какого-нибудь прощелыги.

— Или — наоборот, — откликается вдруг со странным смешком Поули, «Человек, решающий проблемы».

— В каком смысле — наоборот?

— Не на Континенте, а здесь. И не писать за кого-то, а распространить слух, будто за некого драматурга пишет якобы чудесно спасшийся Драматург.

— Забавная идея, — кивает Уолсингем. — Остался, правда, сущий пустяк: отыскать в Англии никому не известного поэта, хоть отдаленно сопоставимого с Марло.

— Том, — подает вдруг голос Одри, — тот парень, с которым Кит работал над «Генрихом Шестым»… Он рассказывал.

— Уилл Шакспер? Хм… А ведь и правда: Кит ругал его последними словами — а это среди поэтов дорогого стоит!

— Шакспер? — разочарованно откликается Сесил. — Никогда о таком не слыхал…

— Так нам такой и нужен: молодой, талантливый, нераскрученный… находящийся под творческим влиянием Марло… Вряд ли для этой цели сгодится Грин или кто-то вроде.

— Значит, берем мы этого самого Шакспера, — ухмыляется Сесил, — подсобляем ему приподняться на первых порах, а сами исподволь убеждаем всех вокруг, будто за него пишет Несравненный Кит… Интересно, много ли найдется читателей, способных поверить в такую конспирологическую бредятину?

— А «всех вокруг» убеждать вовсе и не надо, — откликается «Человек, решающий проблемы». — «Способный поверить в это читатель» нам необходим ровно один; при том, что он, этот читатель, и сам хотел бы в это верить.

При этих словах все взгляды устремляются на Одри.

— Вы просто конченные психи, — безнадежно вздыхает любимая фрейлина Ее Величества.

— Боюсь, что во всех иных вариантах мы — покойники…

Уолсингем (разливая коньяк по стаканам):

— Ну так как, леди и джентльмены — «Марло умер — да здравствует Марло»? Чокаясь или не чокаясь?

Четыре стакана в некотором сомнении зависают над столом, и поверх них загорается:

THE END

Сцена после титров (post-credits scene)

Звук дверного колокольчика. Человек (на протяжении всей сцены его видно лишь со спины) открывает дверь. На пороге — почтальон, протягивающий ему облепленный марками конверт:

— Мистер Шекспир? Вам заказное — с Континента, из Богемии. Распишитесь, пожалуйста.

Человек — в кабинете; на его рабочем столе — творческий бардак: исчерканные листы черновиков, изрядная стопка перебеленного, пара раскрытых фолиантов-справочников, пивная кружка с запасом гусиных перьев. Некоторое время он разглядывает невскрытое еще письмо, потом бросает взгляд на украшающий бюро небольшой дагеротип — всем нынче известный «Портрет незнакомца» (которому, разумеется, приданы некоторые черты Ди Каприо) и вновь возвращается к конверту.

Оказывается, его вниманием завладели разноцветные марки (крупный план): их целая серия — разные модели парусников. Великая морская держава…

Вместо послесловия

Чудесная Анна Н. Оуэн из университета Нового Южного Уэльса, консультируя меня по ходу написания этого текста, вложила в него столько своего «чистого боевого времени», что это далеко выходит за рамки называемого обычно «консультативной помощью». Мне остается надеяться, что время то было потрачено ей не впустую, и что в своем повествовании я не сильно погрешил против духа (о букве, понятно, речи нет) Елизаветинской эпохи, которую, вслед за Анной, причисляю к цвейговским «Звездным часам человечества»:

Родина драконов

Это было время, когда адмирал пиратской эскадры мог отвернуться от горящего испанского фрегата и бросить людям на мостике: «Sic transit gloria mundi». Это было время, когда Ее Величество могла шугануть неугодившую фрейлину девятибальным матросским матом. Окружающие поняли бы обоих.

Во время боя с Непобедимой Армадой, когда маленький легкий кораблик Хоукинса несся по гребню волны, а испанский флагман провисал у ее подножья, Хоукинс перегнулся через борт и, углядев на палубе «испанца» командующего вторжением герцога Медину-Сидонию, прокричал ему в лицо на языке древних римлян всю его родословную — так, как Хоукинс ее себе представлял. Хоукинс был слабоват в испанском. Герцог вряд ли смог бы оценить соль обращения, будь оно сделано по-английски. А вот прекрасной латынью они владели оба.

Те, кто пустил ко дну Непобедимую Армаду, очень любили говорить и действовать красиво. Превращали судьбу в спектакль. Обогащали классику личным опытом. C Господом Богом находились в сложных отношениях. Человек, стоящий у руля, кивком или мановением руки определяющий судьбу другого человека, корабля или государства, может, конечно, считать себя орудием Господним — если ему требуются оправдания. В оправданиях эти люди, как правило, не нуждались.

В Англии того времени, как в театре, можно было все. Можно было взлететь к потолку — надо было только придумать крылья. Можно было делать политику — неудачники поднимались на эшафот, победители — на ступеньку ближе к трону. Можно было выйти в море — неудачники горели и тонули, победители делались адмиралами. Можно было писать стихи — неудачники тонули в Лете, победители становились Спенсерами и Марло, в крайнем случае, Шекспирами. Посмертная слава гарантировалась ударом кинжала в глаз.

Приехавший в Лондон вскоре после мятежа Эссекса французский посол мсье де Морней в некотором недоумении отписывал своему повелителю, что реакция английского общества совершенно однозначна: «Боже, какой олух! Ну кто так устраивает мятеж…», и что некоторые вельможи, в приватной, естественно, беседе, добавляли: «Если бы за это дело взялся я, все кончилось бы совершенно иначе», что ни в коей мере не означало нелояльности по отношению к Ее Величеству. В любой другой стране разгромленный мятежник хотя бы на некоторое время становился местным воплощением дьявола. В Англии он был просто разгромленным мятежником, ну еще дураком… иногда.

А еще был город Лондон, сырой серый каменный город, где на улице трудно разминуться двоим, а воздух по цвету и вкусу напоминает знаменитое имбирное пиво. Этот город так легко оставить за спиной, чтобы уплыть в Южные моря, очередную интригу, стихи или науку, чтобы вернуться и вдохнуть еще раз воздух цвета и вкуса имбирного пива.

Это время прошло. Англия перестала быть родиной драконов.

Фрэнсис Дрэйк, который тогда еще не был сэром, и тоже плохо знал испанский, на каких-то переговорах о выкупе переделал свою фамилию под испанскую фонетику так: «эль драко», что означало — «дракон». Имя это стараниями сэра Фрэнсиса и его коллег стало сначала собственным, а потом снова нарицательным. Очень похоже на англичан: в гербе Cв. Георгий, боевой клич: «Белый дракон!», и в случае неприятностей, свечку ставят обоим.

Еще десять лет назад в любом портовом кабаке можно было услышать песню о том, как старое корыто с гордым названием «Фалькон» вернулось в лондонский порт втроем — вместе с испанским «купцом» и вздумавшим защищать «купца» фрегатом испанского королевского флота. Как сказал нищий лендлорду: «спускайте на меня вашу собаку, сэр, я ее съем». Эту песню больше не поют. Некогда безобидная, теперь она оскорбляет слишком многих. И дело тут не в авторе текста, который, во-первых, вполне благонадежен, а во-вторых, давно мертв, а в авторе факта, капитане старого корыта, который спит сейчас в камере Белого Тауэра. В комнате под самой крышей, где из окна вид на рассвет, на Темзу и облака, а что касается обвинения в государственной измене, то оно полностью соответствует действительности.

Анна Н. Оуэн

Монголия, река Аргуин-Гол, август 2017 — Москва, апрель 2018

Японский оксюморон

Когда весь день праздно сидишь против тушечницы и для чего-то записываешь всякую всячину, что приходит на ум, бывает, такое напишешь, — с ума можно сойти.

Кэнко-Хоси, «Записки от скуки»

Пару лет назад мне случилось опубликовать сочащуюся ядом рецензию на некий «креационистский» школьный учебник по естествознанию — из тех, где Земля в натуре возникает восемь тысяч лет назад за шесть наших, астрономических, дней. (Буквалистские толкования Священного писания, из коих, к примеру, следует, что Земля наша не только что плоская, но еще и квадратная — ибо в «Откровении Иоанна Богослова» прямым текстом помянуты «четверо ангелов, стоящих по углам Мира», и с экзегетических-то позиций, мягко скажем, неоднозначны — но не об том речь.) В зачине той рецензии я честно винился, что для профессионального палеонтолога вступать с креационистами предметную дискуссию — это, в общем-то, выставлять себя на посмешище. Ну, все равно как историку-медиевисту на полном серьезе полемизировать с полоумным адептом академика Фоменко, доказывающим по известной метОде, что Англия и Япония — одно и то же: обе — островные империи, война Тайра и Минамото — это на самом деле война Алой и Белой розы, Ода Нобунага — это Ричард Третий, etc…

К немалому моему удивлению, шутка сия принялась регулярно возвращаться ко мне как тот хлеб, отпущенный по водам (собеседники интересовались лишь, о котором именно из адептов неистового академика идет речь — о Бушкове ли, о Каспарове; насчет же самой возможности в наш век «высоких информационных технологий» объявить Японию Англией — или наоборот — ни у кого сомнений не возникло). Тут я в очередной раз убедился, что наши критики-фантастиковеды совершенно не ловят мышек и опять проспали возникновение интереснейшего литературного феномена. Ибо весь корпус текстов, относимых к так называемой «Новой хронологии», без сомнения, есть вполне сформировавшееся направление фантастики — со своим каноном, эстетикой и т. д. Это не альтернативная история, не криптоистория, а… я бы, пожалуй, следуя заветам классика-современника, назвал его «типа-история». Книги этого направления должны рецензироваться в журнале «Если», номинироваться на премию «Странник», etc.

Оценивая типа-исторические тексты, руководствоваться следует, разумеется, не их соответствием Текущей Реальности (хотя некоторое правдоподобие и внутренняя логика все же желательны и тут: см. известную статью С. Переслегина «Обязана ли фэнтэзи быть глупой»), а стандартным набором критериев, принятым в фантастике: новизна сюжетообразующей фантастической идеи, и т. д. Ну, например, можно доказывать, что Куликовская битва на самом деле происходила в Москве, поскольку-де на Поле Куликовом мы, покопавши, никаких костей не обнаружили, а вот на территории завода «Динамо» их завались; можно-то можно — но такое построение прежде всего скучно и тривиально. И совсем иное дело — обосновать, что Великую Китайскую Стену возвели при Мао Цзедуне руками зэков, дабы задурить голову европейцам — и это на том лишь основании, что она не упомянута в «Записках о путешествии Марко Поло»! Здесь важна именно оригинальность методологической инверсии: уничтожать не информационный объект при помощи вещественного (как в предыдущем примере), а вещественный — при помощи информационного; поэтому возражения того плана, что сами «записки Марко Поло» — если уж на то пошлО есть не более чем рОман, натисканный на нарах Генуэзского СИЗО чисто ради убиения тюремного времени, можно сразу отбросить как не относящиеся к делу.

Многие искренне полагают типа-историю чтивом третьей свежести для потребителей «Московского комсомольца» и прочей «Диагностики кармы» (а то и вообще чем-то вроде приснопамятного «Творчества душевнобольных»); глубочайшее заблуждение! Зачем в очередной раз повторять общеизвестную ошибку и судить о литературном направлении по худшим его образцам? В рамках типа-истории были созданы и поистине блистательные реконструкции блистательные, если отвлечься от нелепых попыток оценивать их по критериям «настоящего» исторического исследования.

Вот, например, Виктор Суворов. В среде военных историков (причем не только официальных, но и любителей — которых уж точно не прикармливает ГлавПУР!) его построения, касающиеся начала Второй мировой войны, вызывают реакцию дружную, категорически негативную и — на мой взгляд — совершенно неадекватную. Бессчетно уличая Суворова в крупных и мелких «ошибках» и «передержках», его оппоненты очевидным образом отчерпывают воду решетом. Ибо у беглого разведчика все равно есть то, чего нет у них самих: целостная, внутренне непротиворечивая концепция, логичность и своеобразную красоту которой не отрицают даже многие его противники; а уж имеет ли сей дедуктивный конструкт хоть какое-то отношение к Текущей Реальности — вопрос не то, чтоб вовсе неважный, но отдельный. Суворов вполне откровенно сочиняет предвоенную историю России как роман об Идеальном Тиране, эдаком Великом Шахматисте из «Града обреченного», и не уразуметь этого до сих пор, когда автор, вздохнувши на непонятливость аудитории, впрямую разжевал ей все это в «Контроле» и «Выборе» — ну, я не знаю…

Так что совершенно бесполезно ловить Суворова за руку на том, что он якобы перевирает даты приказов, ТТХ бомбардировщиков и сводки о поголовье танков; это столь же глупо, как перечислять, загибая пальцы, причины, по которым Ричард Львиное Сердце «на самом деле» ну никак не мог инкогнито пьянствовать с Робин Гудом, а дружинники жившего 6-ом веке кельтского warlord'а Артура — обращаться друг к дружке словами «сэр рыцарь». Не нравится вам суворовская «Баллада о том, как сталинская Россия чуть было не завоевала мир» — так напишите свою, более непротиворечивую, а значит эстетически более совершенную; флаг вам в руки, ребята! Потому что конструкт Суворова — повторюсь — по-настоящему красив, и именно по этой причине имеет весьма приличные шансы стать в конечном итоге общепринятой (хотя, возможно, и неофициальной) версией WWII. (Кстати, насчет «красиво» versus «правильно». Когда Эрвин Шредингер вывел свое знаменитое уравнение, легшее в основу квантовой механики, оппоненты сразу указали на то, что оно противоречит семи сериям весьма надежных экспериментов. Шредингер, не располагая на тот момент конкретными контраргументами, по преданию, ответил одной-единственной фразой: «Понимаете, это уравнение слишком красиво, чтобы быть неверным». Эстетический критерий оценки не подвел: верным и вправду оказалось уравнение, а те экспериментальные данные — ошибочными… А поскольку такого рода истории в науке случались не раз и не два, я, пожалуй, поостерегся бы сходу отвергать «не лишенную изящества гипотезу Суворова» по причине ее «несоответствия множеству фактов».)

…Так вот, предлагаемая вашему вниманию работа как раз и написана в означенном жанре типа-истории. Не претендуя на лавры отцов-основоположников, а также Евгения Лукина, отменившего некогда своим известным декретом всю историю, что от Гостомысла до Тимашева, причем «в мировом масштабе», автор ставит перед собой задачу более локальную. Объектом нашего эксперимента станет история всего лишь «одной, отдельно взятой страны». И даже не России (не, ну почему — как какой острый опыт, так непременно — Россия?! прям русофобы какие-то…), а вполне заморской Японии; ну, той самой, которая есть «Симметричный близнец и противоположность Англии по ту сторону Евразии» (Г. Ю. Любарский, «Морфология истории»).

(C)

Япония, которой не может быть

Существует ряд стереотипов, настолько примелькавшихся «сторожевым постам» нашего критического восприятия, что те беспрепятственно пропускают их внутрь «охраняемого объекта» (сиречь — сознания), не утруждая себя должной «проверкой документов». Ну, например, такой: базовые ценности нашей, европейской, культуры (те, что мы именуем «общечеловеческими ценностями», и оттого искренне полагаем себя вправе навязывать их всей прочей Ойкумене хоть бы и силой оружия) есть ценности христианские. Между тем, чтобы опровергнуть это утверждение по формально-логическим основаниям необходимо и достаточно следующее. Надо найти цивилизацию, основные социокультурные константы которой в существенных своих чертах совпадали бы с европейскими но сформировались бы при этом без участия христианства. Именно этим требованиям к «контрольному эксперименту» и удовлетворяет современная Япония («современная» — имеется в виду пост-мэйдзийская).

В сроду не знавшей христианства пост-мэйдзийской Японии (а с тем, что христианские эксперименты 16-го века не оставили по себе никаких значимых следов в японском социуме, кажется, согласны все) с «общечеловеческими» ценностями как раз — полный порядок. Убедиться в этом «не просто, а очень просто»: достаточно снять с полки книгу либо видеофильм кого-нибудь из японских классиков. Ну, Миядзаки Хаяо с его «Свинья, которая не летает — это просто свинья» и «Лучше уж быть свиньей, чем фашистом» — это, пожалуй, даже и чересчур, а вот Ясудзиро Одзу подойдет для примера в самый раз.

Итак, «Вкус сайры», 62-ой год; прелестное европейское («европейское» в смысле «не-голливудское») неореалистическое кино, доброе и ироничное; больше всего, пожалуй, смахивает на Иоселиани. Четверо друзей, имеющих давнюю традицию… чуть было не сказал: «На Новый Год ходить в баню», но нет — эти собираются по вторникам в рыбном ресторанчике. У каждого из четверых куча проблем: с повзрослевшими детьми, с собственными стариками, с бесом (который в ребро), etc. По ходу дела один из четверки (в войну — старший офицер эсминца, а ныне топ-менеджер крупной корпорации) случайно сталкивается на улице со своим бывшим боцманом; тот нынче хозяином чего-то мелко-авторемонтного, так что иерархическая дистанция между ними примерно та же, что и была. Однополчане падают друг дружке в объятия (чисто «Белорусский вокзал»…) и немедля закатываются в пустойпо поздневечернему времени бар. Принимают на грудь по стаканУ бренди (летальная доза для японца, как я понимаю) и, под немногословные воспоминания о «дымном небе над Окинавой», испрашивают по второму. Тетка-барменша, которую явно тоже что-то связывает с означенным «дымным небом», немедля занавешивает входную дверь табличкой «Closed» (иероглифами), лезет в какие-то свои захоронки под стойкой и ставит для ветеранов ветхую пластинку с императорским маршем — явно из тех, что лица более законопослушные исправно сдали в 45-ом по приказу оккупационной администрации в ходе демилитаризации страны. Некоторое время все трое в ностальгическом единении вслушиваются в «нашу славу боевую, нашей юности полет», после чего топ-менеджер высаживает — не закусывая — еще стакан и задумчиво резюмирует, с вполне себе иоселианиевскими интонациями: «Блин! Как же это мы, с такими песнями — и войну просрать умудрились, а?» …А теперь подымите мне веки и укажите — что же наличествует в оной сцене такого специфически-азиатского, буддистско-синтоистско-конфуцианско-сакуросозерцательного, чтоб оно было превыше понимания тупого россиянина?

Нет, я, упаси бог, не утверждаю, будто местного колорита в фильме нету вовсе: ракурсы, к примеру, берутся обычно с высоты колен — ну, это вообще «фирменный знак» японского кинематографа… Только ведь речь, как легко догадаться, не о том. Я просто-напросто хочу сказать, что в мире существует ряд территорий, традиционно формирующих социокультурную периферию Европы (Россия, Латинская Америка, та же Грузия), и Япония — одно из звеньев этого обрамления. (Если тут кого оскорбляет слово «периферия» — можете говорить «фронтир»… ну как — сразу полегчало?) И раз уж мы относим к Европейской культуре Иоселиани с Кустурицей и Маркесов-Борхесов-Кортасархесов, то ровно с теми же основаниями следует включать в нее и Акутагаву с Миядзаки. (Нечего удивляться, кстати, что между этими — скажем так: евро-ориенированными культурами возникает некое полумистическое сродство, «влечение — род недуга»; вспомните дивную новеллу Акутагавы «Вальдшнеп», в коей Толстой с Тургеневым принуждены автором разруливать возникший между ними конфликт, действуя чисто в рамках самурайской этики). Да, конечно — в современной японской культуре наличествует не только Акутагава, но и Кавабата (чистый дзэн); так ведь и у нас, в России, хватает отмороженных «деревенщиков», читать которых можно лишь с чисто познавательно-этнографическими целями… Тем же из российских критиков и культурологов, кто отказывает японцам в принадлежности к европейской культуре («Японское общество является квазидемократическим, лишь мимикрирующим под парламентаризм западных держав… И точно так же „японская наука“ не есть явление гомологичное „всемирной“, то есть европейского образца, науке») так и хочется сказать: «Да вы на себя-то поглядите! Европейцы, блин…»

Тут могут возразить, что «европейская» (точнее — «евроатлантическая») культура по нынешнему времени, дескать, просто поглотила и растворила в себе все остальные, в том числе и японскую — эдакая культурная глобализация. Ну, вроде как английский стал нынче подлинным языком межнационального общения, в точности как латынь для Средневековья, вполне естественным образом войдя в нашу жизнь по двум каналам — через персональные компьютеры и через молодежную субкультуру (и похоронив при этом, раз и навсегда, любые искусственные прожекты вроде эсперанто)… Однако аналогия сия обоюдоострая: ведь наличие универсального, «от Лиссабона до Сингапура», компьютерно-тинэйджерского пиджин-инглиша отнюдь не отменяет существования на этом пространстве всех прочих языков — в том числе и натурального языка Мильтона и Шекспира.

Так что ни нобелевский лауреат Воле Шойинка, ни многострадальный Салман Рушди к европейской культуре не принадлежат никоим образом — невзирая на все свое оксфордско-гарвардское образование и парижскую прописку. Да и может ли оно быть иначе, если антропологами экспериментально показано, что, к примеру, для представителей австралоидной расы само пространство и время организованы иначе, чем у нас — что, кстати, и делает столь захватывающе интересной не только живопись Альберта Наматжиры, но и космогонию аборигенов (интересной — подчеркиваю! — не для фольклористов, а для физиков). Соответственно, каждый из этих художников работает в рамках своей социокультурной традиции, и для всех них «европейская культура» есть не более чем универсальный трансляционный механизм, протокол общения, позволяющий донести до нас (и друг для друга!), собственные смыслы — пусть и с неизбежными погрешностями.

Так вот, одна из основных мировых культур, чью автохтонность и обособленность от европейской никто никогда не подвергал сомнению — китайская. И по любым соображениям — историческим, геоэкономическим, религиозным — Япония вроде бы должна всецело принадлежать к социокультурной периферии Китая; должна — но ведь не принадлежит, обнаруживая при этом отчетливые связи с бесконечно далекой во всех отношениях Европой!

Эту уникальность Японии можно проиллюстрировать одним простым примером. Означенная социокультурная периферия Китая включает в себя, помимо Японии, кучу стран: Тибет, Корею, Вьетнам, чуть более опосредовано — остальные страны Индокитая и Малайский архипелаг. Сам Китай дал миру Великую литературу; а вот ни в одной из его стран-сателлитов сколь-нибудь заметной (в мировом масштабе) литературы так и не возникло — кроме, ясное дело, Японии… (Представляю, как оскорбятся на этом месте иные гуманитарии: «Не надо, знаете ли, выдавать собственное невежество за…» — но давайте называть вещи своими именами. Думаю, любой россиянин (из тех, кто еще сохраняет привычку читать) с легкостью назовет, в режиме «Интеллектуального марафона», с десяток японских авторов — от Басе до Мисимы и Кобо Абэ, с полдесятка китайских (тут много хуже с современностью — кроме Лао Шэ и Гао, так вот, сходу, мало чего сообразишь), но вот корейских или вьетнамских… Или взять известную серию «Азбука-классика», ориентированную как раз на такого массового читателя: много японцев (Сэй Сенагон, Кавабата, Акутагава, Сайкаку, Танидзаки), немного китайцев (Пу Сун Лин с его «Лисьими чарами» и Ли Юй) — и никакой более азиатчины…)

Однако есть, как уже сказано, и вполне устоявшаяся точка зрения, будто все социокультурное сходство между Японией и Европой носит чисто внешний, конвергентный характер; дескать, вон дельфин с акулой тоже внешне схожи — и что ж с того?.. («При внимательном изучении истории Японии можно видеть, что явления, внешне очень сходные с теми, что мы не раз встречали на Западе, не гомологичны им, а лишь внешне похожи, но имеют совершенно иную природу, то есть аналогичны.») Логическая цепочка тут в общих чертах такова.

В современном мире «выделяется всепланетная индустриальная культура Запада, ориентированная на линейное время, материальное благосостояние и систему культурологических констант, порожденных семантическим спектром понятия „личность“. Далее — страны Востока: Тибет, Индия, Китай, Япония. Мир-экономика с циклическим временем, приматом духовного над материальным и коллективного над личным. Полное зеркальное отражение европейских ценностей. Наконец, Юг, страны ислама. Очень позднее, произошедшее уже в историческую эпоху, расщепление европейской цивилизации. Заменен только один параметр, причем новое значение взято у Востока: масса вместо личности и (следовательно!) вера вместо знания» (С. Переслегин). Итак, ключевым для этой классификации является понятие «личность» и все то, что с ним связано.

Что же касается «личности», то корни этого понятия (тут не поспоришь!) и вправду христианские. Собственно, христианская трансцеденция за тем и была востребована античным социумом, который в мучительном кризисе изживал архаические, патерналистские формы организации: Всеблагой Господь, Отец Небесный нужен человеку именно как сугубо индивидуальная, внесоциальная моральная опора — на случай, если требуется означенному социуму противостоять. Другое дело, что окончательная «доводка» (под современный стандарт) этой самой «личности» происходила как раз в процессе поэтапной секуляризации мира: эпох Возрождения и особенно Просвещения… Ну, а поскольку Япония, как известно, — страна нехристианская, не знавшая ни Реформации, ни Просвещения, то и взяться всей этой «личностности» было просто неоткуда: «Коллективизм традиционного японского общества был таким, что не было даже специального слова для обозначения индивидуальности. Характерно, что такое слово (кодзин) зафиксировано только в 1890 г. Сама проблема индивидуальности, возможности противостояния целей общества и индивидуума, появилась в Японии только после событий Мэйдзи… Современная японская литература ярко демонстрирует именно это качество: вброшенная в Новое время Япония воспринимает индивидуацию как отвратительное и неестественное одиночество» (Г. Ю. Любарский).

Отсюда следует естественный вывод, что самураи — никакие не рыцари (это чистая правда), что японское «гири» довольно слабо корреспондирует с европейской «честью» (и это правда: «гири» — понятие сословное, а «честь» сугубо личное; именно личная честь позволяет, например, человеку отказаться исполнять преступный приказ, даже исходящий из уст Самодержца — ибо Небесный суд, как ни крути, авторитетнее суда Земного), etc. Логично, Штирлиц?…

Логично-то оно, может, и логично, но в целом вышеприведенное построение есть просто призыв «не верить глазам своим», поскольку на клетке сего слона написано: «Буйвол». «Культура Японии неличностна (в сравнении с европейской) оттого, что индивидуализация там невозможна — так уж оно исторически сложилось…» Так вот, позвольте не поверить; в смысле — позвольте поверить глазам своим, а не табличке.

Ну, откуда могла взяться индивидуализация в суперколлективистской, китайско-ориентированной стране — вопрос отдельный; версий тут можно выдумать уйму. Японист А. Горбылев, специалист по истории воинского искусства, полагает например, что все дело в географии. Основы воинской традиции были импортированы в Японию из Китая, однако изящные шахматные стратегеммы Сун-Цзы оказались малопригодны в отсталой стране с горным рельефом и неразвитой сетью коммуникаций. Вместо «правильной» китайской войны с согласованным маневром крупных войсковых масс («Ди эрсте колонне марширт…») возникла практика «войны коммандос» — слабо координированных действий мелких мобильных соединений, воющих сугбо «не числом, а уменьем». В этих условиях всегда резко возрастает роль элитных подразделений, разведки и диверсантов (ниндзя) — а ведь это все товар штучный, не штамповка; и если основными добродетелями китайского командира являются дисциплина и исполнительность, то японского — инициатива и нестандартность мышления. Средневековые японские повествования о войне полны упоминаниями имен командиров среднего и низшего звена, «лейтенантов» и «сержантов» — чего вы никогда не отыщите в китайских текстах (да и в европейских, между прочим, тоже). То есть, для японской воинской традиции принцип «Незаменимых нет!» не работает изначально — вот вам и индивидуализация:

Если же не брать в расчет столь экзотичные версии, то объяснение большей (по сравнению с Китаем) индивидуализации членов японского социума будет ровно тем же, что и для Европы: разделение властей. Общепринятой считается точка зрения, что европейские свободы опираются на фундамент традиционной независимости власти духовной (Папский престол) от светской (местный монарх): социальная иерархия, в которую встроен европеец, в итоге оказывается не однолиненейной, и у человека в любой ситуации сохраняется возможность личного выбора. Этим Западная Европа отличается и от стран ислама, где подобный плюрализм невозможен в принципе, и от Восточной Европы, где Церковь, в силу ряда исторических обстоятельств, была обращена в заурядный департамент государственного аппарата, эдакое Министерство духовного окормления. В средневековой Японии же сложилась уникальная ситуация «параллельной власти» с царствующим, но не правящим Императором и военным правительством-бакуфу, возглавляемым сегуном. В итоге возникает блистательно описанная Воннегутом «термопара» «Боконон — Монзано»: все хорошее в этой жизни, знамо дело, исходит от Императора, что только и молится за нас, грешных, а все плохое (непосильные налоги, принудработы, полицейско-судебный произвол, etc) — от безличного бакуфу, которое можно даже и уважать (а куда денешься), но вот любить — я извиняюсь… Ситуация эта, кстати, порождает любопытнейший (и вполне положительный в глазах японцев) социальный типаж — мятежник-роялист: явление, по внутренней своей сути сходное с европейским и русским самозванчеством (к чему мы еще вернемся).

Или вот еще — с другого конца. Хотя попытка христианизации Японии в 16-ом веке и окончилась неудачей, причины этого были скорее внешними: беспримерно жестокие репрессии против адептов «иноземной веры» со стороны режима Токугава. До того, однако, христианская проповедь находила в Японии живейший отклик: крещение принимали не только бедняки, но и многие князья-дайме, военачальники и придворные; достаточно сказать, что в ходе репрессий 1612–1640 годов было арестовано (и большей частью казнено) почти 300 тысяч (!) христиан. Франсиско Ксавьер в послании от 1549 года восхвалял японцев как «радость сердца моего»; другие миссионеры-энтузиасты описывали Японию как «дар Господа Церкви взамен потери ею великого островного царства на Западе, поглощенного ересью»… А вот имевшая место чуть раньше экспансия ислама (помните? — «масса вместо личности и (следовательно!) вера вместо знания») в Японии ни малейшего успеха не имела — в отличие от южной периферии Китая (Малайя, Индонезия, Филиппины). Случайно ли?

Это все насчет того, могла ли в принципе возникнуть индивидуализация в такой китайско-ориентированной стране, как Япония. А вот удостовериться в том, что она-таки возникла — что называется, по факту — проще простого: из чтения японской литературы. И я берусь утверждать, что вся старая (до-мэйдзийская) японская литература куда более личностна, чем соответствующие ей по времени европейские тексты — ну хотя бы просто потому, что вершинами средневековой японской прозы оказалась не романистика, а эссеистика (дзуйхицу). Да и вообще — когда главным побудительным мотивом для написания книги служит то, что «мне подарили кипу превосходной бумаги»…

Великая Японская Литература — анахроничная и анатопичная

Здесь следует договориться о терминах. Понятно, что, строго говоря, «анахронична и анатопична» вся мировая литература: если автор и переносит действие в иное время и/или место («исторический роман»), он все равно актуализирует modus vivendi своих героев под стандарт собственной эпохи иначе их переживания и приключения просто пройдут мимо сердца (и кошелька) читателя. Ясно, что по языку и манерам Гамлет — это погрязший в рефлексиях интеллектуал елизаветинской эпохи, а вовсе не викинг в рогатом шлеме — как оно должно бы быть, исходя из места и времени действия, благородный рыцарь Айвенго же списан один к одному с викторианского джентльмена. (Напомню, что значительную часть романного времени Айвенго, явно предвосхищая нынешнюю политкорректность, бескорыстно спасает честь прекрасной еврейки Ревекки. Да на этом месте все его братаны-крестоносцы должны были бы перевернуться в гробах!..На самом же деле юристы того времени весьма всерьез обсуждали: а не является ли содомией совокупление христианина с еврейкой и еврея — с христианкой? Вопрос не праздный: это нынче в галерее Гельмана можно без проблем полюбоваться высокохудожественной фотовыставкой — как это оно бывает между человеком и собакой, — а в те времена за содомию полагался костер… Ба-альшой эксперт по этому делу, заслуженный конспиролог Г. Климов, приводит впечатляющие описания тогдашней судебной практики — вроде истории некоего Иоганна Алардуса, державшего в своем парижском доме любовницу-еврейку и прижившего с нею кучу детей; таки сожгли — обоих… Видать, вальтерскоттовкого Айвенго рядом не случилось. Или еврейка была недостаточно прекрасной — это, знаете ли, тоже влияет…)

Говоря об «анахроничности и анатопичности» японской литературы, я имею в виду вот что. Уже который год как я с провожу среди своих знакомых тест: зачитываю отрывки из некой книжки и предлагаю угадать — когда и где это было писано? Обычная реакция — после того, как я наконец сообщаю им правильный ответ: «Быть того не может!» Для чистоты эксперимента я, конечно, опускаю в тексте имена и термины, что могут послужить слишком уж явной подсказкой; однако поскольку читатель и так уже наверняка понял — о какой стране идет речь, мы сейчас тень на плетень наводить не станем. Итак, оцените…

Возлюбленный, верно, уже удалился. Дама дремлет, с головою укрывшись светло-лиловой одеждой на темной подкладке. Верхний шелк уже, кажется, слегка поблек? Или это отливает глянцем густо окрашенная и не слишком мягкая парча? На даме нижнее платье из шелка цвета амбры или, может быть, палевого шелка-сырца, алые шаровары. Пояс еще не завязан, концы его свисают из-под платья.

Пряди разметанных волос льются по полу волнами… С первого взгляда можно понять, какие они длинные.

В предутреннем тумане мимо проходит мужчина, возвращаясь домой после любовной встречи. На нем шаровары из переливчатого пурпурно-лилового шелка, сверху наброшена «охотничья одежда», такая прозрачная, словно бы и нет ее. Под легким светлым платьем скользят алые нижние одежды. Блестящие шелка смочены росой и обвисли в беспорядке. Волосы на висках растрепаны, и он глубже надвинул на лоб свою шапку цвета воронова крыла. Вид у него несколько подгулявший.

Возвращаясь от своей возлюбленной, он полон заботы. Надо написать ей письмо как можно скорее, «пока не скатились капли росы с утреннего вьюнка», думает он, напевая по дороге: «На молодых ростках конопли…»

Но вдруг он видит, что верхняя створка ставен-ситоми приподнята. Он чуть отодвигает край шторы и заглядывает внутрь.

«Должно быть, с этого ложа только что встал возлюбленный… И, может быть, как я, он сейчас по дороге домой любуется блеском утренней росы…»

Эта мысль кажется ему забавной.

У изголовья женщины, замечает он, брошен широко раскрытый веер, бумага отливает пурпуром, планки из дерева магнолии. На полу возле занавеса рассыпаны в беспорядке сложенные в несколько раз листки бумаги Митиноку, светло-голубые или розовые.

Дама замечает присутствие чужого, она выглядывает из-под наброшенной на голову одежды. Мужчина, улыбаясь, смотрит на нее. Он не из тех, кого надо избегать, но дама не хочет встречи с ним. Ей неприятно, что он видел ее на ночном ложе.

— В долгой дреме после разлуки? — восклицает он, перегнувшись до половины через нижнюю створку ситоми.

— В досаде на того, кто ушел раньше, чем выпала роса, — отвечает дама.

Может быть, и не следовало писать о таких безделицах, как о чем-то значительном, но разговор их, право же, очень мил.

Мужчина придвигает своим веером веер дамы и нагибается, чтобы его поднять, но дама пугается, как бы он не приблизился к ней. С сильно бьющимся сердцем она поспешно прячется в глубине покоя.

Мужчина поднимает веер и разглядывает его.

— От вас веет холодом, — бросает он с легким оттенком досады.

Но день наступил, слышен людской говор, и солнце уже взошло.

Только что он тревожился, успеет ли написать послание любимой, пока еще не рассеялся утренний туман, и вот уже совесть упрекает его за небрежение.

Но тот, кто покинул на рассвете ложе этой дамы, не столь забывчив. Слуга уже принес от него письмо, привязанное к ветви хаги. На цветах еще дрожат капли росы. Но посланный не решается отдать письмо, ведь дама не одна. Бумага цвета амбры пропитана ароматом и сладко благоухает.

Дальше медлить неловко, и мужчина уходит, улыбаясь при мысли, что в покоях его возлюбленной могло после разлуки с ним, пожалуй, случиться то же самое.

Это не «галантный век» (который тут стандартно приходит на ум лицам, не читавшим прежде «Записки у изголовья»), а — десятый; и не роман, а, типа, мемуар, non-fiction. А теперь прикиньте: что такое десятый век в Европе хоть Западной, хоть Восточной, в смысле положения женщины… (Замечу: одним из самых весомых аргументов в пользу того, что «Слово о полку Игореве» на самом деле есть литературная мистификация, считают «Плач Ярославны»: княгиня получилась чрезмерно эмансипированной — под стандарт екатерининской эпохи, когда вещь реально и создана.) Ну а то, что вообще едва ли не вся проза эпохи Хэйан оказалась женской — это просто общее место. Кстати, каюсь — но сам я лишь по прочтении Сэй Сенагон понял, откуда у япониста А. Стругацкого взялись его «легкомысленные красавицы доны»…

Или вот еще:

Придворный Тайра-но Нобутоки, после того, как уже состарился, рассказывал, вспоминая старину:

«Однажды вечером монах в миру Саймедзи пригласил меня в гости.

— Сейчас, — ответил я посыльному, но, как нарочно, никак не мог отыскать свой халат-хитатарэ. Пока я копался, он снова пришел:

— Может быть, у вашей милости нет хитатарэ или еще чего? — спросил он. — Так сейчас ночь, и велено передать, чтобы вы одевались, как придется. Только поскорее!

В своем поношенном хитатарэ, который носил постоянно, я отправился в гости. Хозяин вышел ко мне с бутылкой сакэ и глиняными плошками в руках.

— Пить сакэ одному, — сказал он, — тоскливо и неинтересно, поэтому я и послал за вами. Только у меня нет закуски. В доме, наверное, все уже спят. Поищите, пожалуйста, сами на кухне: ведь должно найтись что-то подходящее.

Я засветил бумажный фонарик и принялся обшаривать все закоулки, пока на одной из кухонных полок не нашел горшок, в котором было немного мисо.

— Мне удалось найти вот что! — воскликнул я.

— О, этого вполне достаточно! — радостно воскликнул Саймедзи, после чего протянул мне вино, и мы с удовольствием выпили.

— В те времена это делалось так, — добавил при этом старик.»

Воистину так! А ведь «Записки от скуки» — это уже не легкомысленная эпоха Хэйан, это 14-й век, когда Япония, по всем расхожим представлениям, была уже наглухо застегнутой на все пуговицы безжизненного церемониала… Нет, право же, — прочтя такое, начинаешь несколько иначе воспринимать пелевинского господина Кавабату из торгового дома Тайра!

Короче говоря, хотя в означенных текстах и присутствуют, в должной пропорции, цветущая сакура, заснеженный бамбук и прочий «национальный колорит», речь в них идет о ценностях именно что общечеловеческих: «Ни с чем ни сравнимое наслаждение получаешь, когда в одиночестве, открыв при свете лампады книгу, приглашаешь в друзья людей из невидимого мира». Так что линия эта — на общечеловеческие ценности — берет начало отнюдь не с Акутагавы и Ясудзиро Одзу…

Или вот еще любопытное обстоятельство, особенно четко заметное при сравнении японской литературы с китайской; только для начала позвольте еще пару цитат из нежно любимых мною «Записок от скуки» (последние, больше не буду!):

У одного человека был «Сборник японских и китайских песен», переписанных якобы рукой Оно-но Тофу. Кто-то сказал владельцу:

— У меня, разумеется, нет никаких сомнений относительно вашей семейной реликвии, однако вот что странно: по времени не получается, чтобы Тофу мог переписать сборник, составленный Сидзе-дайнагоном, который жил после него.

— О, значит это действительно редчайшая вещь! — ответил тот и принялся беречь рукопись пуще прежнего.

Рассказывают, что отшельник Кумэ, узрев однажды белизну ног стирающей женщины, лишился магической силы. Действительно, когда кожа на руках и ногах чистая, формы их округлы, а тело красиво своей первозданной красотой, может, пожалуй, случиться и так.

Так вот, не мною замечено (тут можно сослаться, например, на Т. Григорьеву), что вся японская средневековая проза иронична в ничуть не меньшей степени, чем лирична. А вот в великой (кто ж спорит!) китайской литературе можно отыскать все, чего душа пожелает — кроме иронии (а тем более самоиронии). При этом я вовсе не утверждаю, что у китайцев вообще плохо по части чувства юмора — да упаси бог! Масса комедийных моментов, вполне себе смешных; а «Цзин-Пин-Мэй» — так это просто как бы не лучший плутовской роман всех времен и народов (тут небось кое-кто возмутится — мол, какой же он плутовской? Ну, а какой он тогда, по-вашему — авантюрный? эротический? детективный? — ах, «Всего понемножку»… Да нет, понятное дело — Настоящая Литература всем этим классификациям поддается с трудом…). Я только хочу сказать, что китайский автор, даже когда он шуткует, внутренне явно остается абсолютно серьезным; судя по всему, у них там, в Китае, «шутка — дело государственное» (как та музыка). Кстати, эту манеру «шутить по-китайски» очень удачно имитирует (или пародирует?) в своих романах небезызвестный Ван-Зайчик…

И еще одно. При всем многообразии жанров и направлений, демонстрируемых китайской литературой, в ней нет детектива; я имею в виду — детектива в строгом понимании (складывание головоломки: исходно ограниченный круг подозреваемых, у всех мотив, у всех возможность, etc.) Есть превосходные криминальные романы (к примеру, «Трое храбрых, пятеро справедливых» Ши Юй-куня), а вот чтобы создать на богатейшей китайской фактуре классический детектив, понадобился американский китаист Ван-Гулик (и подхвативший это знамя «голандско»-советский китаист Ван-Зайчик). Напомню, что в советской литературе за всю ее историю тоже не было создано ни единого детектива — при том, что были очень неплохие кримальные романы («Место встречи изменить нельзя») и шпионские романы («Момент истины», «Где ты был, Одиссей?»). Причина тут, похоже, единая: для настоящего детектива необходим герой-одиночка — вещь, равно немыслимая как в Китае, так и в СССР. А вот в японской литературе детектив есть! Да не просто есть: японская школа детектива, берущая начало от «Чудовища во мраке» — одна из авторитетнейших в мире (доведись мне лично формировать топ-двадцатку лучших детективщиков — так Сейте Мацумото вошел бы в нее без вопросов).

…Короче говоря — в Японии очень странная литература; «странная» чтоб не сказать «противоестественная для того социокультурного контекста, в коем она возникла». И если поэзия еще хоть как-то соотносится с исходной для нее китайской литературной традицией, то проза — это ва-аще! «Я не папина, я не мамина, я на улице росла, меня курица снесла»…

Однако и история Японии (будучи рассмотрена под соответствующим углом зрения) производит впечатление ничуть не менее странное, чем ее литература.

Японская история как романтический сюжет

Мне не хотелось бы здесь надолго убредать в мир архетипов и эгрегоров, лазарчуковских «големов» и переслегинских «динамических сюжетов»: будучи сугубым рационалом, я чувствую себя среди всех этих «квазиживых информационных объектов, модифицирующих поведение людей» как-то неуютно. Но не мною, опять-таки, первым замечено, что история Японии (в сравнении с историями иных стран) необыкновенно сюжетна; в некотором смысле, она вся являет собою «динамический сюжет», более всего напоминающий рыцарский роман. Самое же любопытное, что множество сюжетных ходов этого романа кажутся впрямую списанными у Европы — причем не из «настоящей» истории, а из исторической беллетристики.

Впервые, пожалуй, это пришло мне в голову при знакомстве с историей христианского восстания в Симабара в 1638 году. «Христианское восстание» это, согласитесь, и само-то по себе звучит неслабо, однако дальше начинаются уже форменные чудеса. Шестнадцатилетний «юноша из хорошей семьи», командующий сорокатысячной крестьянской армией, и самураи, идущие в свой последний, безнадежный бой с правительственными войсками под хоруговью с португальской вышивкой «LLOVADO SEIA O SANCTISSIMO SACRAMENTO (Да славится наисвятейшее таинство!)» — такое ведь фиг выдумаешь, сочиняя «альтернативку» на японские темы…

Население Симабара, как и всей западной части острова Кюсю, было по преимуществу христианским: открытый для европейцев порт Нагасаки издавна служил главным центром прозелитизма на Островах; христианами были и многие из тамошних дайме. Так что когда сегун Токугава взялся за искоренение подрывной иноземной веры всерьез (правитель Симабара, к примеру, имел обыкновение медленно сваривавать христиан в кипящих вулканических источниках Ундзэн) — полыхнуло так, что мало не показалось. Среди старост деревень (сея) было много выходцев из военного сословия, которые раньше состояли на службе у католических дайме и сражались в Корее под началом знаменитого маршала-христианина Кониси; именно они и возглавили сопротивление. Как раз из семьи такого самурая-христианина, ветерана Кониси, ставшего потом фермером, и происходил духовный лидер восстания Амакуса Сиро — «Японский мессия»; сами восставшие, впрочем, звали его просто дэусу, переиначив на японский манер латинское Deus. Как бы то ни было, юноша в возрасте «два раза по восемь лет» (такую формулировку употребляли, дабы выполнялось одно из пророчеств) бестрепетно рулил на военных советах поседевшими в битвах самураями, демонстрируя попутно весь набор спецэффектов, приличествующих святому (разговоры с птицами, садящимися к нему на ладонь, возжигающиеся в небе над ним кресты, etc).

Лишь после того, как восставшие разбили и войска местных правителей Мацукуры и Тэрадзавы, и высланную против них армию генерала Итакуры, центральное правительство оценило, наконец серьезность ситуации; дальше началось неизбежное — «Мятеж не может кончиться удачей…» …Остатки христиан — тридцать семь тысяч — нашли убежище в заброшенной приморской крепости Хара; мужчин, способных сражаться, было около десяти тысяч, причем профессиональных военных среди них осталось не более двухсот, остальные же необученные и вооруженные чем попало крестьяне и рыбаки. Тем не менее, стотысячная (!) самурайская армия генерала Мацудайры (а это гораздо больше, чем было у Токугава в решающей битве при Сэкигахара в 1600) безуспешно осаждала замок почти четыре месяца. Даже решающий штурм затянулся до полного неприличия: полумертвые от голода крестьяне (Мацудайра отдал приказ о штурме лишь когда произвел вскрытие тел инсургентов, погибших при очередной вылазке, и убедился, что в желудках их нет ничего, кроме морских водорослей) двое суток отбивали непрерывные атаки «лучших профессиональных воинов своего времени»; а пока мужчины гибли на полуразрушенных древних стенах, женщины и дети совершали массовые самосожжения. Это обстоятельство, разумеется, развело их с родной Церковью (канонизировав в качестве мучеников несколько тысяч японских христиан, Ватикан отказал в этом всем защитникам крепости Хара), но снискало им неподдельное уважение со стороны врагов: «Для людей низкого звания (симодзимо) это поистине была смерть, достойная похвалы. Слова не могут выразить моего восхищения» (дайме Хосокава Тадатоси, участник штурма). Каковое восхищение, впрочем, ни в малейшей степени не помешало им произвести затем окончательное решение христианского вопроса.

Долго не мог я сообразить — что же мне эта история напоминает? откуда берется явственное ощущение «дежавю»? И тут вдруг всплыло откуда-то из глубин памяти жизнеописание некого голливудского сценариста не то режиссера, специализировавшегося в годы Холодной войны на «русской тематике»: в его фильмах «комиссары в кожанках кидали под поезд Анну Каренину, а Гришка Распутин собственноручно душил гвардейским шарфом Льва Троцкого и возводил на престол польскую княжну Екатерину II»… Так вот — история восстания в Симабара и есть, если присмотреться, тот самый голливудский винегрет из классики европейского романтизма 19-го века: «Уленшпигель» и «Спартак» вперемешку с альбигойскими крестовыми походами и осадой Монсегюра, плюс, конечно же, Жанна д'Арк forever…

Или взять, к примеру, историю Кусуноки Масасигэ — мятежника-роялиста, героя неудавшейся «Реставрации Годайго» (1333), доблестно павшего за Императора в безнадежной битве с многократно превосходящими силами сегуна Такаудзи. Несравненный мастер маневренной войны, Масасигэ до того многократно разбивал войска бакуфу, причем практически всегда «играя в численном меньшинстве»; премудрости же «войны коммандос» сей бывший гвардейский офицер Среднего Дворца осваивал в горах Кавати, где он создал… как бы это выразиться понейтральнее?.. — «незаконное вооруженное формирование», во! Самое же пикантное — что будущий главнокомандующий войсками Императора впервые (1332) «засветился» в исторических документах в качестве главаря банды, что ворвалась в одно из императорских (!) владений и учинила там акты жестокости… В послевоенной японской историографии Масасигэ прямо называют акуто («человек вне закона»); outlaw, другими словами. А, помнится, на тех островах, что с противоположного края Евразийского материка, тоже был свой благородный outlaw, некий Робин Локсли, который так же вот повстречался однажды с законным монархом, лишенным трона своим гнусным братцем и… Ну, дальше глядите у Вальтер-Скотта.

Желающие могут сами прогуляться по страницам японской истории в поисках подобных отсылок к европейской беллетристике — их ждет на этом пути множество «открытий чУдных»; для нас же сейчас интереснее вот какой аспект. В европейской историографии о восстаниях и о восставших принято писать, мягко говоря, без особой симпатии; если не брать в расчет краткого (и априорно аномального) советского периода, все эти Спартаки, Пугачевы и Сен-Жюсты всегда выводились фигурами безусловно отрицательными, чтоб не сказать — демоническими (у литераторов бывали на сей счет и иные мнения, но на то они и литераторы: для этих иной раз и сам-то Враг рода человеческого был всего лишь «печальный Демон, дух изгнанья»). Оно и понятно — «нет власти, аще как от Бога», и все такое…

Логично ожидать, что в Японии с ее конфуцианским культом лояльности (тюсин) — главе семьи, хозяину фирмы, сюзерену, государству — отношение к мятежникам будет еще более отрицательным. Так вот — ничуть не бывало! В пантеоне любимых японцами героев весьма заметное место занимают люди, выступившие с оружием в руках против существующего порядка ради утверждения неких идеалов. Более того: не столь уж важно, за какие именно идеалы ты отдал жизнь — за реставрацию власти Императора (как Масасигэ) или за какую-то малопонятную иноземную религию (как Амакуса Сиро); важно, чтоб ты, единожды выбрав сторону, следовал этому выбору, даже (и прежде всего!) в безнадежных обстоятельствах — и тогда тебе обеспечено хоганбиики, традиционное японское сочувствие проигрывающей стороне. Вот и выходит, что авторитет христианства (как вероучения) для японцев — ниже плинтуса, а Амакуса Сиро при всем при том — герой множества книг, пьес и фильмов, причем герой неизменно и однозначно положительный (знаменитый исполнитель женских ролей Маруяма Акихира, «самый красивый мужчина Японии», даже объявил себя его воплощением, умарэ-кавари). Даже Акэти Мицухидэ — офицеру Ода Нобунага, который, будучи публично унижен сюзереном, сделал вид, будто проглотил оскорбление, а потом, выждав время, убил своего обидчика — не отказано в общественном сочувствии; впрочем, дело тут, возможно еще и в том, что убийство диктатора было задумано и осуществлено Мицухидэ с необыкновенным, чисто японским изяществом — Ле Карре с Форсайтом тут отдыхают…

То, что Осио Хэйхатиро — конфуцианский ученый, возглавивший в 1837 году голодный бунт городской бедноты в Осака — почитаем японскими левыми радикалами как «идеал современного революционного борца» вполне естественно. Куда удивительнее, что Осио входил и в «личный пантеон» Юкио Мисимы, которого ну никак не заподозришь в левых симпатиях, — наравне с членами «Лиги Божественного Ветра», учинившими трационалистский путч против режима Мэйдзи, и юными пилотами-камикадзе. «Вспоминаю, что во время одной из наших последних бесед, — пишет друг Мисимы, английский японист Айвен Моррис, — он упомянул Осио Хэйхатиро как выдающегося героя — типаж, который стоило бы изучать на Западе, если там хотят понять сущность японского духа, который, как он мягко выразился, находит свое выражение не только в дневниках дам хэйанского двора, элегантном ритуале обмена стихотворными посланиями, или чайной церемонии».

Возможно, именно тот разговор и сподвигнул Морриса на написание замечательной книги «Благородство поражения (Трагический герой в японской истории)», где он всесторонне исследует феномен хоганбиики — изначального и непреклонного антипрагматизма японцев, побуждающего их «по умолчанию» отдавать свои симпатии побежденному. Чисто японский герой — это «человек, чья прямодушная искренность не позволяет ему совершать маневры и идти на компромиссы, обычно требующиеся для достижения мирского успеха. В ранние годы храбрость и способности могут быстро продвинуть его наверх, однако он навеки обручен с проигравшей стороной и неизбежно будет низвергнут. Бросая себя туда, куда ведет его мученическая судьба, он открыто противится диктату условностей и здравого смысла до тех пор, пока его не победит противник, „удачно оставшийся в живых“, которому и удается своими безжалостными прагматическими методами навязать этому миру новый, более стабильный порядок… Смерть такого героя не есть временная неудача, вскоре искупаемая его последователями, но представляет необратимое крушение всего дела, которому он был вождем. Проще говоря, его борьба была бесполезной и обычно приводила к результатам, прямо противоположным ожидаемым.» В некотором смысле, вся японская история представляет собой цепь таких безнадежных противостояний (Ёсицунэ — Ёримото, Масасигэ — Такаудзи, Сайго — Окубо) противостояний, в которых победителю (даже если это человек, внесший неоспоримый вклад в развитие японского государства!) исходно предуготована «мнением народным» роль антигероя.

Но, может быть, эта безудержная романтизация героев (и антигероев) обращена исключительно в далекое прошлое, и служит для сверхпрагматичных конформистов (каковыми и являются японцы в обыденной жизни) своеобразным компенсаторным механизмом, вроде еженедельных предуикэндных избиений чучела любимого начальника в японских фирмах? Да нет, непохоже… Благо история «последнего истинно японского героя», Сайго Такамори, разыгралась совсем недавно, уже на глазах «цивилизованного мира» — по ходу Реставрации Мэйдзи, и «знаменовала собой конец героической фазы японской истории» (Кавабара, Сайго дэнсэцу). Об этом стоит рассказать поподробнее.

Последний японский герой

Тут придется сделать некоторое отступление. По нынешнему времени у нас, в России, неплохо представляют себе историю средневековой Японии (более того: рискну предположить, что многие из «дорогих россиян» знают о Ёсицунэ и Ода Нобунага куда больше, чем о Василии Темном или Святополке Окаянном), равно как и новейший ее период — начиная с Русско-японской войны (кто из нас не водил перстами по карте на предмет «а вот если б Рождественский сюда, а Того сюда, то…»); но вот о Реставрации Мэйдзи сведения у нас бытуют (проверено многократно!) совершенно фантастические…Типа, так. Они там, на островах своих, сидят себе в позе лотоса по чайным домикам да танки-хокки пишут — и ни промышленности тебе, ни торговли путней, ну, короче, экономика на боку — типа как в Центральной Африке. И тут подруливает на большом линкоре коммодор Перри, из американской группировки, наводит главный калибр на ихнего бугра, в смысле сегуна, и вежливо так ему намекает: «Что ж это ты, братан, препятствуешь свободному обращению товаров и капитала? Не по понятиям! Ща мы тут на твоей территории пяток ларьков поставим и обменник». А тот, к-козлина, сегун в смысле, пальцевать вздумал. Ну, и заказали его долго ли… Нет, кроме шуток: масса народу на полном серьезе полагает пришедшее на смену сегунату Токугава императорское правление едва ли не марионеточным режимом, принесенным в страну на иностранных штыках — на манер всех этих Патриархов, коих Дядя Сэм в должный момент «поддержал парой стальных яиц со своего броненосца»!

Хрень, конечно. К тому времени все японские лидеры понимали, что даже Божественному Ветру — Камикадзе уже не под силу разметать европейские броненосные эскадры, как когда-то — флот Хубилая, а катана (даже работы самого Мурамасы) против винчестера — увы! — не канает; так что если страна не хочет разделить участь уже опущенных белыми варварами Индии и Китая, надо разворачивать индустриализацию на западный манер — и в темпе. А вот дальше начинались расхождения — хоть и тактического плана, но серьезные. Бакуфу умом-то понимало неизбежность реформ, но всячески их оттягивало, вполне обоснованно опасаясь социальных потрясений; во внешнеполитическом плане оно ориентировалось на Францию (и когда дело дошло-таки до гражданской войны, бакуфу исправно получало французскую военную помощь). Окружение же императора (самому Мэйдзи было в ту пору 15 лет, и никакой реальной роли в событиях, названных его именем, он не играл) настаивало на необходимости ускоренной, «шоковой» как мы сказали бы сейчас, вестернизации страны, ориентируясь при этом на Соединенные Штаты и Англию.

И вот здесь начинаются загадки, на которые известная мне литература не дает внятного ответа. Означенное «окружение императора», которое затем и сформировало, после победы в короткой гражданской войне, фантастически эффективное правительство — откуда оно, собственно говоря, взялось? Для страны, в которой возраст традиционно почитаем как критерий мудрости, все эти лидеры были невероятно, до неприличия, молоды — самому старшему из них (Сайго Такамори) было всего 43 года. В рамках существовавшей до того феодальной иерархии все они были «никто, а звать — никак»: пара принцев игрушечного «двора» в Киото (Сандзе и Ивакура) плюс с десяток выходцев из нижних эшелонов самурайского сословия (так сказать, low-middle class), причем почти исключительно из так называемых «внешних» кланов, почитаемых в столице едва ли не за варваров.

Последнее вроде бы понятно: ведь именно самураи «внешних» кланов (прежде всего Тесю с крайнего запада Хонсю и Сацума с Кюсю), спокон векубравировавшие своим роялизмом (просто в пику ненавистным им «выскочкам» Токугава), составили основу армии Императора в гражданской войне с бакуфу. Но!.. Революция 1867 года «официально» началась именно с подписания соглашения между представителями кланов Сацума и Тесю о необходимости восстановления в стране власти Императора; документ этот (в современной японской историографии его считают чем-то вреде американской «Декларации независимости») на непредвзятый взгляд весьма странен. Он начинается словами «Наша цель состоит в реставрации императорского правления и в осуществлении всех дел, при учете ситуации в мире (выделено мною — К.Е.), таким образом, чтобы последующим поколениям нечего было бы еще желать» (ну, хорошо хоть не — «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме»…); далее необходимость реставрации обосновывается в чисто европейских юридических терминах, а заканчивается документ так: «Присутствие Суверена, которому только и пристало руководить страной, игнорировалось, — состояние, которого не найти ни в одной другой мировой державе (выделено мною — К.Е.). Мы должны, таким образом, реформировать нашу политическую систему, восстановить привязанность правительства к императорскому двору, собрать конференцию дайме и, в согласии друг с другом, трудиться ради поднятия престижа нации среди мировых держав (выделено мною — К.Е.). Только так мы можем утвердить незыблемый характер нашей империи.»

Вот так. При учете ситуации в мире и ради поднятия престижа нации среди мировых держав… Вы можете себе представить текст, более противный всей традиционной системе ценностей японца? Кой ему хрен до мнения всех этих белых варваров, чтоб еще под него подлаживаться? Что это за дурацкие ссылки на «последующие поколения» — вместо обращения к духам предков? Где он и гири (в смысле — он и гири…), равно как аварэ, буси-но насакэ и все прочие самурайские добродетели, или хотя бы живой призыв юного Императора? Такой документ может, наверное, впечатлить столичного шалопая, начитавшегося европейских книжек (они уже появились на Островах), — но не простых и основательных рубак из провинциальных дворян. А ведь они знали, что, подписывая эту бумажку, совершают акт мятежа, со всеми отсюда вытекающими и чего ради? «престиж нации» — в те времена, небось, и слов-то таких по-японски не было. Но ведь подписали — и пошли воевать… Загадка.

Безумно интересный документ: не революционное воззвание, а какой-то пресс-релиз для иностранных посольств. На 17 строк программного текста — три (!) прямые апелляции к мнению заграничной княгини-Марьи-Алексевны: что ж она будет о нас говорить, если мы не… Воистину — квинтэссенция идеологии Мэйдзи: «Мы тоже хотим в ваш Общеевропейский дом!» А первое, что сделали мэйдзийские реформаторы, победив в гражданской войне — отбыли в годичную поездку по Европе и Америке («миссия Ивакура»); отбыли едва ли не в полном составе, так что дома, «на хозяйстве», пришлось оставить специально созданное неофициальное временное правительство — случай, насколько я понимаю, беспрецедентный в мировой дипломатической практике. То есть — для нового руководства страны нет задачи приоритетнее, чем убедить цивилизованный Запад: «Смотрите, мы такие же как вы!» (цивилизованному Западу, впрочем, и в голову тогда не пришло считать «этих желтых макак, что слезли со своей пальмы» за людей: «миссия Ивакура» окончилась полной неудачей).

Как бы то ни было, окружение Императора добилось, чтобы вокруг их программы модернизации страны сплотились люди самых разных взглядов. Например, Сайго Такамори (о котором мы, собственно, и ведем рассказ) был традиционалист из традиционалистов, по нашим меркам — где-то вроде Солженицына. К роялистам-реформаторам он примкнул — бывают же такие ухмылки судьбы! — после «Кагосимской бомбардировки» 1863-го года. Тогда произошел инцидент, в ходе которого был убит некий британский подданный; англичане в ответ послали эскадру, которая превратила в руины порт Кагосима — родину Сайго (среди прочего был дотла разрушен и индустриальный центр Сюсэйкан, слава и гордость сацумских модернизаторов).

Когда твой родной город методично и безнаказанно разрушают пушки чужеземцев, все люди испытывают примерно одинаковые чувства — а вот практические выводы делают разные. Традиционалист Сайго, к примеру, решил для себя так: «Да, ребята — против лома нет приема. Окромя другого лома.» Не знаю, с какими чувствами он спустя три года улыбался британскому министру сэру Паркесу, досконально вызубрив перед теми переговорами срочно разысканные для него два тома «Истории Англии» Маколея (ему тогда удалось внушить англичанам, что будущее Японии — в руках императорского двора, а бакуфу неспособно выполнять договоры с иностранными державами; та дипломатическая победа заметно укрепила положение роялистов). Но зато я берусь назвать точную дату, когда Сайго, обладай он способностью прозревать будущее, сказал бы: «Ну вот, сегодня цели Реставрации Мэйдзи достигнуты!» 15 февраля 1942-го, день, когда японская армия захватила остров-крепость Сингапур, который британцы высокомерно мнили неприступным…В том-то и дело, что лидеры Реставрации Мэйдзи были ортодоксальными западниками, но западничество их было не идеологическим, а сугубо прагматическим. Так что японцы вполне могли бы, по известной солдатской традиции, написать на корпусах бомб, сброшенных на Перл-Харбор: «Коммодору Перри: спасибо за все, что вы для нас сделали!»

…А потом победившие реформаторы обнаружили, что передовые западные технологии (ради которых они и заварили всю эту кашу) не могут быть вот так просто пересажены на японскую почву: к оружейным заводам и судоверфям прилагается масса всякой вроде-бы-мелочевки (ну, вроде того, что авторитет Книги выше авторитета Учителя), без чего они не заработают — а вот эта-то вроде-бы-мелочевка и вправду несовместима с японским духом. Но пути назад уже не было, и реформы быстро приняли такой оборот, который нашим героям-роялистам — голову наотруб! — в 1866-ом и в опиумном бреду бы не примерещился. Венцом тех реформ стало уничтожение самогО самурайского сословия, а финальной их точкой — императорский эдикт 1876 года, запрещавший экс-самураям ношение мечей. Вот на этом фоне и разыгрывается уже знакомый нам классический японский конфликт между Сайго Такамори и Окубо Тосимити.

Итак: школьные друзья, которые еще на заре туманной юности… так, кто там сказал: «Герцен и Огарев»?! Как бы то ни было, жизненные пути их и вправду сплелись неразрывно. Когда молодой чиновник Сайго был отправлен в ссылку, Окубо, ходатайствуя за друга перед правителем Сацума, пригрозил, что сделает харакири; Сайго вернули, карьера Окубо рухнула. В войну оба ключевые фигуры партии Императора: Сайго сражается (именно под его командованием четырехтысячное ополчение роялистов разбило в решающем сражении двадцатитысячную правительственную армию — что и привело к официальной капитуляции ставки бакуфу в замке Эдо), Окубо ведает обеспечением (кстати, это именно он исхитрился добыть для Сайго ту «Историю Англии»). После победы находящийся в зените славы и популярности Сайго отвергает все почести, включая пожалованный ему Императором придворный ранг, и возвращается домой, в Кагосима, где наслаждается тихим полумонашеским существованием… Но не тут-то было: два года спустя в его дом нагрянула правительственная депутация во главе с Окубо — «Надо, Федя!»; Сайго позволяет себя уговорить и, скрепя сердце, отбывает в столицу, чтобы принять пост канцлера и главнокомандующего вооруженными силами.

С этого момента между друзьями возникает трещина, стремительно разрастающаяся в пропасть. То, что застает Сайго в столице, превосходит худшие его ожидания: французская Директория, постперестроечная Россия периоды «Большого Хапка» неприглядны повсюду, и Япония — никакое тут не исключение. Купающиеся в роскоши нувориши, коррумпированные чиновники, правительственная администрация, сросшаяся с «Мицуи» и прочими дзайбацу до состояния сиамских близнецов… Безжалостный прагматик Окубо, своеобразный гибрид Столыпина и Чубайса, железной рукой проводит свою политику «укрепление армии через обогащение страны»: отныне Япония нуждается в олигархах, самураи же списаны как бесполезный балласт. С 1872 года армия начинает формироваться на основе всеобщей воинской повинности, и существование отдельного военного сословия становится нелепым анахронизмом. В бессильном гневе наблюдает Сайго, как десятки и сотни тысяч людей («цвет нации!») лишаются не только источника существования, но и — что для японца несравненно важнее — его смысла; дальнейшая судьба выброшенных на обочину жизни самураев никого в правительстве, похоже, не волнует.

Неспособный помешать подобному развитию событий, Сайго уходит в отставку и вторично возвращается домой, в Кагосима. По стране между тем прокатывается целый ряд самурайских и крестьянских восстаний (спохватились по благословенным старым временам!). Сайго — ортодоксальный конфуцианец, для которого идеалы лояльности святы — подобных действий не одобряет, но когда в 1877 году восстает его родной клан Сацумо, он оказывается против воли втянут в это безнадежное предприятие. Дальше — шаг по шагу — обстоятельства принуждают отставного генерала возглавить войско мятежников. Ну и наконец последняя битва; сцена выдержана в классической эстетике: самураи против солдат новой, регулярной армии, фамильные мечи против магазинных винтовок… После того, как Сайго совершил харакири, среди традиционалистов не осталось сколь-нибудь авторитетных фигур, способных стать «центром кристаллизации» нового мятежа, и Япония дальше не знала правых путчей аж до 1930 года.

Друзья-враги обрели в итоге каждый свое, в строгом соответствии с каноном: Сайго — хоганбиики, Окубо — возможность беспрепятственно вершить политику «укрепление армии через обогащение страны».

…Интересно, какой гениальный Мастер срежиссировал этот спектакль, превратив текущую реальность Реставрации Мэйдзи в декорацию, единственное назначение которой — служить фоном для эпической истории последнего истинно японского героя? При этом режиссер даже и не пытается придать сюжету своей пьесы черты реалистичности — напротив! Противостояние Сайго и Окубо демонстративно, вызывающе архетипично — и именно эта архетипичность оказывается единственно надежным якорем для зрителя-японца, потерявшего самого себя в бушующем море Смутного Времени Мэйдзи. Социотерапевтический эффект пьесы был колоссален; именно та самоотдача, с которой отыграли свои роли главные исполнители — Сайго (Герой) и Окубо (Антигерой) — и спасла тогда японцев от потери национальной идентичности. Действительно гениально и по замыслу, и по исполнению!

Дальше, к сожалению, дело перешло в руки Подмастерьев, лишенных не то что гениальности Мастера, но элементарного вкуса. Японский трагический герой по определению не вправе рассчитывать ни на что, кроме хоганбиики, однако император Мэйдзи торопливо устраивает полную реабилитацию Великого Сайго, чем нарушает не только законы жанра, но и законы страны (генерал, как ни крути, совершил государственную измену), а самое главное — невольно наводит на мысли о невсамделишности, срежиссированности происшедшего. Ну, а уж посмертное повышение придворного ранга Сайго до третьего, полагавшегося только высшей аристократии (при жизни же тот, напомню, вообще отверг пожалованный ему ранг), — это просто черный юмор из того же ряда, что посмертное присвоение Высоцкому звания Народного артиста России. Скомкали Подмастерья и линию антигероя. По канону Окубо просто обязан был бы дожить до триумфа своей политики — победы над Россией в 1905 году, оставшись, невзирая на это, в глазах японцев лишь темной тенью за плечом благородного Сайго — но нет. Спустя некоторое время он был убит на улице фанатиками-самураями (из числа тех клоунов, что полагали даже телеграф осквернением родной земли и оттого, беседуя близ линий электропередач, прикрывали головы специальными белыми веерами). Что ж, новое время — новые песни… Понятно, отчего тот герой — последний.

Меня же во всей этой истории более всего занимает вот что: интересно, это Юлия Латынина использовала в своем блистательном «Инсайдере» историю Сайго и Окубо, или наоборот — тот неведомый Режиссер эпохи Мэйдзи взял в качестве литературной основы для своего сценария латынинское повествование о том, как благородный террорист и коррумпировнный прагматик, играя на пару, круто кинули совсем уж было схарчившую их родину Заморскую Сверхдержаву? Логичнее, конечно, предположить что и Латынина, и Режиссер просто имели дело с одним и тем же объективно существующим информационным объектом, что открывается людям, когда их страна попадает в сходные обстоятельства однако я не могу исключить и прямое заимствование японцами информационных объектов из будущего…

А что тут такого? — это ж ЯПОНЦЫ! Эти еще и не такое могут. Ну вот, например…

Как это делалось в Японии (пьеса в одном акте)

На сцене — куча народу в японских прикидах: кимоно, халаты-хитатарэ, ками-симо — костюмы из «верха»-катагину (куртка с жесткими плечами) и «низа»-хакама (штаны, похожие на юбку, с очень низким швом посредине и разрезами по бокам) или нага-бакама (церемониальные штаны для особо торжественных случаев, волочащиеся по полу как шлейф), хаори — костюмы для верховой езды, вместо куртки с плечами, по покрою как кимоно; у всех самурайские прически-пучки.

Поскольку различать японцев в лицо европеец все равно не способен, мы будем обозначать действующих лиц по деталям их туалета.

На стенах — картины Акэти Мицухидэ (но не того, что отравился рыбой фугу, а того, что зарубил Ода Набунагу); в углу столик с типа-икэбаной цветы сливы в золотой вазе, и громоздящиеся едва ли не до потолка стопки книг — от фолиантов в телячьей коже до бульварных покет-буков в мягкой обложке.

В центре сцены — средних лет джентльмен в простом стального цвета хаори с вышитым моном (родовым гербом) — змеей. Остальные образуют почтительный полукруг.

Человек в хаори со змеей. Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие: к нам едет гонец. Из Пизы.

Человек в синем хитатарэ. А где это — Пи-за?

Человек в хаори со змеей. В Европе. Сей гонец-из-Пизы уже объездил кучу азиатских стран — Индию, Филиппины, Индонезию, Вьетнам. Сейчас он в Китае. На очереди — мы. Чем кончались те визиты — подробно объяснять надо?

Человек в синем хитатарэ. Скорее нет, чем да…

Человек в хаори со змеей. Анализ сценариев будущего (а мы, как вы знаете, обладаем по этой части определенными возможностями) неутешителен. Страна Ямато может остаться страной Ямато в одном-единственном случае: если мы научимся всему, что умеют белые варвары, и превзойдем их в этих уменьях. Во всех иных вариантах они обойдутся с нами ровно так же, как мы в свое время обошлись с дикарями-айнами…

Человек в лиловых нага-бакама (взмахивая белым ритуальным веером, дабы привлечь к себе внимание). Мне ведомо, к чему вы клоните, молящиеся на Закат демоны Кио-ку-мицу! Дай вам волю, и вы затянете все японское небо железной сетью вашего теле-графу! А лепестки цветущей сакуры навеки перемажет мерзкая копоть ваших фабрик!..

Человек в хаори со змеей (он, несомненно, железный человек: просто-таки видно, как он загоняет свое бешенство в желчный пузырь). Да, перемажет. Потому что в противном случае вы будете любоваться этим самым цветением сакуры лишь по письменному разрешению иностранной военной комендатуры.

Человек с белым веером. О нет, никогда! Если нога белого варвара ступит на землю Ямато, мы обнажим мечи и падем со славой и доблестью! Что может быть прекраснее!..

Человек в хаори со змеей. Дык не поймут ведь! Дикари-с, Европа-с…

Человек с белым веером. Нет уж, пусть лепестки сакуры остаются незапятнанными! И как один умрем в борьбе за ЭТО!

Человек в хаори со змеей (безнадежно махнувши рукою). Ладно, ребята, умирайте — флаг вам в руки. А мы вот попробуем победить — хотя это будет потруднее…

Человек с белым веером гордо удаляется, метя по полу своими нага-бакама.

Человек в хаори со змеей (обводя взором собравшихся). Ну так как? С кем вы, мастера культуры?

Несколько кимоно торопливо покидают залу вслед за человеком с белым веером. Остальные теснее смыкаются вокруг человека в хаори со змеей. Вперед выступает человек в синем хитатарэ.

Человек в синем хитатарэ. Мы с вами, сенсэй. Только вот… Вам нужны воины, инженеры, финансисты — это понятно, но чем можем помочь мы, литераторы?

Человек в хаори со змеей. Воины, инженеры, финансисты, литераторы каждый будет делать свое дело. И должен предупредить сразу: ваша задача самая сложная из всех. А главное — если неудача постигнет вас, то все усилия воинов, инженеров и финансистов тоже пойдут прахом: мы не сумеем отстоять страну… Фишка в том, что для европейцев мы — сколько европейских технологий ни освой! — все равно останемся «желтыми макаками»; очень хитрыми макаками, освоившими кучу цирковых трюков. А по отношению к макакам, как вы понимаете, позволено все… Так вот, ваша задача — сделать так, чтобы мы стали в глазах европейцев БЕЛЫМИ ЛЮДЬМИ. И более важной задачи сейчас нет.

Человек в синем хитатарэ. Как же это можно?..

Человек в хаори со змеей. Для этого Японии нужна новая история, такая, чтоб была близка и понятна европейцу. Чтобы, глядя на нас, они думали примерно так: «Ну, всякие там китайцы с ихним муравьиным коллективизмом, индусы, что из нирваны не вылазят — эти-то, конечно, отрезанный ломоть, не люди, но вот японы… гм… У этих-то все, почитай, как у нас, только что короля называют микадо, а рыцарей — самураями… даже вон и об чести понятие имеют — даром что кличут ее на свой манер, гири…»

Человек в зеленых хакама. Извините, но у них-то короли правят, а у нас микадо… того-с…

Человек в хаори со змеей. Микадо тоже будет править, но это — не ваша задача… (Гул изумленных голосов вокруг). Ваше дело — написать новую историю Японии, такую, чтоб читалась как рыцарский роман. Европейцы любят сказки про рыцарей — вот и пускай себе читают на здоровье. Вон книги, особо любимые европейцами (указывает на стопки у стены) — извольте ориентироваться на этот стандарт: Вальтер Скотт, Дюма, Фенимор Купер…

Человек в зеленых хакама (содрогнувшись). Но ведь это же все полнейшая безвкусица! Как можно…

Человек в хаори со змеей (неприятным голосом). Вы, любезный, собираетесь родину спасать или свой художественный вкус демонстрировать? Ежели вы насчет вкуса — так вам направо (кивает подбородком в сторону, куда удалился человек с белым веером сотоварищи). А если насчет родины — то извольте работать в соответствии… Воспитывать вкус белых варваров поздно надо ориентироваться на тот, что есть.

Человек в синем хитатарэ. Простите, сенсэй, я не понял: мы что, должны переписать под этот самый европейский вкус все наши древние рукописи?

Человек в хаори со змеей. Нет, конечно! Нахрен они кому сдались, те рукописи? Запомните: никакой истории, помимо той, что описана в художественной литературе, попросту не существует! Так что вы перепИшете не японскую историю, а японскую литературу — так проще, — а уж история помаленьку придет ей в соответствие сама собою. Между прочим, эту технологию тоже открыли европейцы. (Подходит к стопе книг, раскрывает по закладке одну из них.) Вот, извольте ли видеть: король Артур и его рыцари Круглого стола; все ознакомились?.. (Согласные кивки.) Так вот… «Нарисованная Мэллори в „Смерти Артура“ картина закрепилась как обязательная; литература полностью вытеснила историю и реальность — если, конечно, принять, что Артур — лицо реальное. Рассуждения „историков“ и „реалистов“ мы слушаем без удовольствия либо с ходу отметаем. А, пусть себе болтают, что, мол, у Камелота, если он вообще существовал, не могло быть высоких стен и стрельчатых, расцвеченных знаменами башен, а напоминал он скорее всего холм, на вершине которого за деревянным частоколом стояла крытая соломой хибара. Пусть говорят, что Артур, Ланселот и Гавейн не могли в V–VI веках носить полных пластинчатых лат и шлемов с подвижными забралами, что носили они в лучшем случае примитивные кольчуги, либо римские лорики, надетые на бараньи кожушки и шерстяные тартаны; что „рыцарский турнир“ был для них понятием абсолютно неизвестным, а ни один из принимаемых нами сегодня за добрую монету рыцарских обычаев и церемониалов (например, посвящение) не существовал даже в зародыше. Что состязание на пиках, этот столь любимый нами вид рыцарского поединка, был во времена Артура совершенно невозможен — в Европе в те времена еще не знали стремян, без которых такая борьба неосуществима, и еще не изобрели пустотелых пик, которые можно было бы крушить. Наконец, что „сэр Ланселот“ и „сэр Гавейн“ не могли быть никакими „сэрами“, ибо титул этот (равно как и саму идею рыцарственности) принесли в Англию лишь норманны Вильгельма Завоевателя… Пусть „реалисты“ твердят что хотят, и сколько хотят — мы-то знаем лучше! Литература — всегда права!» (Захлопывает книгу.) Вот как надо работать! И помните: ваша задача будет считаться исполненной тогда, когда в европейских странах эту сочиненную вами «японскую историю» будут знать — и почитать! — больше своей собственной. Да, это тяжелая задача, почти невыполнимая — но вы, ядрена мать, самураи или кто?!

Самураи медленно расходятся, унося под мышками охапки книжек. В зале остаются двое — человек в хаори со змеей и человек в лимонном ками-симо. Зал между тем помаленьку начинает наполняться другой публикой — судя по пошлой роскоши одежд и жуликоватым рожам, олигархи-дзайбацу: вторая смена.

Человек в хаори со змеей. Руководителем литературного проекта назначаетесь вы. Сроку — год. Об исполнении доложить.

Человек в лимонном ками-симо. Сенсэй, но это же совершенно нереально! Во-первых, они все просто слабые литераторы. Вот если б у нас был Сайкаку, или Керай…

Человек в хаори со змеей (с характерным акцентом). У меня нэт для вас других литэраторов. Работайте с тэми кадрами, что есть.

ЗАНАВЕС

Внезапно возникший постскриптум

Г. Ю. Любарский не соврал, написав, что «специальное слово для обозначения индивидуальности (кодзин) зафиксировано только в 1890 г.»; фишка, однако, в том, что слово бусидо зафиксировано еще того позже… Об этом со смехом поведали мне знакомые ориенталисты, ознакомившись с приведенными измышлениями на тему: «Как японцы переписали всю свою литературу на европейский лад, лишь бы прослыть белыми людьми». Литературоведы, в свой черед ознакомившись с текстом, меланхолично поведали, что да, пуркуа бы и не па: когда японцы в мэйдзийскую эпоху открыли для себя европейскую литературу, у них действительно форменным образом сорвало крышу именно на европейском романтизме; ну, а с чего начинает романтизм? правильно, с подражаний и фальсификаций! Что известнейшая наша переводчица с японского по поводу Сэй Сенагон только рукой машет — «Господи, ну какой десятый век, о чем вы, право…» Что писать тексты от лица женщины — это устоявшаяся дальневосточная традиция с еще чуть ли не «до нашей эры», и в литературе Тан для этого есть даже специальное название — тоска наложницы… А тут еще я наткнулся на восторженную рецензию Хьюго Янга на монографию Нормана Дэвиса «История Британских островов» (нет, блин, ну почему у меня с такой мистической регулярностью вылезает это связь — Англия-Япония?), в которой доказывается, будто всю историю Британских островов — как мы ее знаем — состряпали в Викторианскую эпоху под вполне понятный политический заказ… И вот тут я решительно сказал себе: «Стоп!»: надо остановиться, пока все еще можно свести к хохме. Потому что я, как легко догадаться, сугубый японофил; для меня Хэйан — это вроде как Лориен для толкиниста, и я совершенно не хочу, чтоб Сэй Сенагон на поверку оказалась мужчиной.

Один крупный политтехнолог в разговоре со мной грустно заметил, что это, мол, вам, простофилям, кажется, будто «Хвост виляет собакой» и «Generation П» — сатира и фантасмагория, а на самом-то деле это — скучные производственные романы…Помнится, раньше очень в ходу были словопрения об «ответственности ученого»; нынче же, похоже, самое время подискутировать об «ответственности болтунов» — симптомы постиндустриализма, однако.

Так что на всякий случай — для тех, кто в танке:

Все упомянутые страны, события и люди есть плоды авторского воображения, и за их совпадение с одноименным людьми, событиями и странами из текущей реальности администрация ответственности не несет.

ЦРУ как мифологема, или Кое-что о «берлинском туннеле», «иракской колоде» и о секретной технологии очистки русской водки от сивушных масел

1.

То, что существующая в наших мозгах картина окружающего мира представляет собою в основном интерпретацию, самими же этим мозгами и выработанную, и лишь в небольшой части (физиологи, занимающиеся высшей нервной деятельностью, сходятся на 7-ми примерно процентах) — «объективную реальность, данную нам в ощущениях», вполне общеизвестно. Уточню: то, что информационными моделями (интерпретациями) являются и возникшая 4,5 миллиарда лет назад из газо-пылевого облака шарообразная Земля, вращающаяся вокруг центрального светила спектрального класса G-2, и созданный Творцом 8 тысяч календарных лет назад плоский Мир с «четырьмя ангелами по углам», покрытый хрустальным куполом небесной тверди, ясно и так. Мы же сейчас говорим о том, что и картина, якобы «непосредственно» наблюдаемая вами «здесь и сейчас» — сиречь журнальная страница (или компьютерный монитор), откуда вы считываете данный текст, и чашка горячей тёмной жидкости со специфическим, т. н. «кофейным», ароматом, стоящая слева от вас на краешке стола, — созданы вашим зрением, обонянием и осязанием лишь на те самые 7 процентов, остальные же 93 вы попросту домыслили.

С тем, что мы вполне объективно живём в мире домыслов, умные люди смирились давно. Но вот с иллюзией, что домыслы те непременно должны иметь под собой хоть какую-то реальную основу, расстаться не выходит — ну никак! И когда по ходу дела выясняется, что очередное расхожее представление не имеет даже такой вот, «семипроцентной», связи с реальностью, умные люди обижаются иной раз совершенно по-детски.

2.

Всякий раз, слыша, как очередной «интеллектуал-державник» (или как-бы-историк Радзинский) с придыханием цитирует Черчилля — что Сталин, дескать, «получил Россию с сохой, а оставил её с атомной бомбой», я (мысленно) возвожу очи горе: «Ё-моё, ну сколько ж можно!.. Ну не произносил сэр Уинстон ничего подобного!» — ни про соху и бомбу, ни уж тем более про «великое счастье для России, что в период испытаний её возглавлял гений и непоколебимый полководец И. В. Сталин»; как никогда не было в стенах английского парламента и самой речи, посвящённой товарищу Сталину (на которую ссылаются, цитируя по кругу друг дружку, означенные «державники») — да и с чего бы там такому спичу быть, если чуток вдуматься?

Нечто отдалённо похожее, правда, можно отыскать в публицистике Чарльза Сноу:

«От деревянных сох к атомным реакторам. Мрачная история Сталина. Триумфальный взлёт России. Страшная цена для целого поколения. Удивительно, во всяком случае, для меня, что человеческие существа могут быть столь жизнестойки. Многие русские, мои сверстники, вынесли гражданскую войну, Сталина, войну с Гитлером — испытали то, что нам и представить себе невозможно.»

Однако согласитесь: панегирик из уст «непримиримого врага Советской власти и России» и сдержанное высказывание левого интеллектуала и «большого друга Советского Союза», в коем понятия «война с Гитлером» и «Сталин» признаны для России явлениями из одного ряда — это даже не «две большие разницы», а древний анекдот про уточнение слуха о том, что Рабинович выиграл в лотерею автомобиль «Волга»: «Не Рабинович, а Иванов; не „Волгу“, а „Победу“; не автомобиль, а часы; не в лотерею, а в карты; и не выиграл, а проиграл — но в остальном верно».

Можно сказать, что эта вымышленная «цитата из Черчилля», обретя под родными осинами самостоятельную квази-жизнь (поисковик «Гугль» выдал мне сегодня 882 (!) упоминания той бомбосохи в русском интернете) и обратившись, таким образом в мифологему, имеет нулевую связь с реальностью. Бывают, однако, случаи и более интересные: когда связь мифологемы с реальностью не «семипроцентная», и даже не нулевая, а отрицательная; хороший пример тут — «Протоколы Сионских мудрецов». Уточню: говоря о мифологеме, имеющей «отрицательную связь с реальностью», я в данном случае имею в виду не концепцию «Всемирного Заговора» вообще, а именно конкретную историю «Протоколов» as is.

Часто пишут, будто «Протоколы» были «сфабрикованы царской охранкой». Это не совсем так: похоже, что создатели сего «литературного памятника», шеф заграничной агентуры Охранного отделения Пётр Рачковский и его парижский агент Матвей Головинский, работали не от Конторы, а от себя; слив в прессу (в нынешних, опять же, терминах) осуществили через православного публициста Нилуса — этот, похоже, был задействован втёмную и искренне верил в подлинность документа. Конспирологический триллер про евреев, норовящих править миром, произвёл глубокое впечатление на публику определённого толка; в фэн-клубе «Протоколов» засветился и сам Государь-Великомученик, изукрасивший поля книжки собственноручными каментами, вроде «Какая глубина мысли, какая предусмотрительность!», «Какое точное выполнение своей программы!» А поскольку Государю впарили туфту, будто оригинал «Протоколов» был отважно украден русским разведчиками из потайных загашников Главного Сионистского Логова, тот распорядился наградить по-царски всех участников операции; на Рачковского со товарищи пролился золотой дождь. Вот это-то, похоже, их и сгубило, ибо коллеги по охранке, понятное дело, возревновали…

Возглавлявший в ту пору МВД Столыпин — это вам не Государь-Великомученик (простая душа!); этот-то сразу сообразил, что документы ДСП (в каковом качестве были анонсированы «Протоколы») в такой кудрявой стилистике никто никогда не пишет, и приказал начать секретное служебное расследование. «Искусствоведы в штатском» (история, как это ни удивительно, даже сохранила их имена — жандармские офицеры Васильев и Мартынов) сработали на совесть, и заключение их гласило: «Фальшак, однозначно!» Николая, во всяком случае, доклад Столыпина на сей предмет убедил совершенно: разгневанный самодержец распорядился изъять и уничтожить тираж фальшивки, а на прошении лидеров «Союза Русского Народа» дозволить-таки им пользоваться книжкой в антиеврейской пропаганде — жалко, дескать, ведь раскрученный уже брэнд пропадает! — изволил начертать (обмирая, надо полагать, от собственного благородства): «Протоколы изъять, нельзя чистое дело (sic! — КЕ) защищать грязными способами» (конец цитаты). Правда, о судьбе орденов и денежных премий, щедро розданных незадолго перед тем монаршей рукой, история умалчивает…

Надобно заметить, что ребята по любому дёшево отделались. Финальная точка в истории с «Протоколами» была поставлена позже, в 1921 году, когда доподлинно выяснилось: Рачковский с Головинским — мало, что фальсификаторы, так они ещё и плагиаторы! Собственный текст шпионам писать было недосуг, так что они, не мудрствуя, взяли старый памфлет французского публициста Мориса Жоли и передрали его — где абзацами и страницами, а где и целыми главами. Согласитесь: впаривать Самодержцу, под видом Доподлинных Планов Мировой Закулисы, сорокалетней давности (!) бульварную книжонку (!!) какого-то не то макаронника, не то лягушатника (!!!) — за такие хохмочки сотрудникам Органов должны бы были напрочь отломать задницу даже в таком прекраснодушном государстве, как предреволюционная Российская Империя…

…К этой истории мы ещё вернёмся; пока же замечу вот что. Говоря выше о «Протоколах» как о «мифологеме, имеющей отрицательную связь с реальностью», я имел в виду вовсе не то, что уйма народу по всему миру продолжает, вопреки всякой очевидности, считать их подлинными, а наезды на них, соответственно — элементом всё того же Заговора. Ну, любит публика конспирологические хорроры про то, как «евреи правят миром», так что этот «сектор рынка» всегда будет как-то, да освоен (вспомните хоть стивен-кинговского фашиста Грега, начинавшего свою карьеру с разъездной торговли брошюрками протестантской секты «Американский праведный путь» «Коммунистическо-еврейский заговор против наших Соединённых Штатов»)…

Тут гораздо интереснее совсем иной аспект. Морис Жоли, чью книгу «Диалог в аду между Монтескьё и Макиавелли» как раз и сплагиатил Рачковский, был на самом деле остроумным и язвительным публицистом либерально-демократических убеждений, а памфлет его, написанный в 1864 году, во многом предвосхищает классические антиутопии 20-го века — Замятина, Хаксли, Оруэлла. Речь там идёт о «новой тирании» (в псевдолиберальном обличье), основанной не на прямом насилии, а на многоуровневом манипулировании общественным сознанием; так вот, одним из механизмов такого манипулирования служат, по мысли автора, конспирологические страшилки — каковые страшилки он и расписывает подробно и со вкусом.

Надобно заметить, что сам нигде впрямую не названный адресат сатиры Жоли — режим Наполеона III — все намёки понял отлично, и наградил автора престижнейшей по тем временам литературной премией: полутора годами тюрьмы. Тираж книги был арестован и уничтожен, она стала библиографической редкостью (что и затруднило поиски источника плагиата)… Изящный ход, согласитесь: человек сочиняет текст, издевательски пародирующий конспирологические конструкты, а текст тот берут — и, ничего в нём не меняя, просто-напросто объявляют Чистой Правдой, превращая его в эдакий иридиево-платиновый эталон конспирологии, от которой автор-то как раз всеми силами и остерегал… Вот это я и называю «мифологемой, имеющей отрицательную связь с реальностью».

3.

Столь длинная вводная понадобилась мне для того, чтобы попытаться классифицировать одну из структурообразующих мифологем советско-постсоветской картины мира: о Великом-и-Ужасном ЦРУ. Ну, вы знаете: «ЦРУ, через своих агентов влияния Яковлева и Горбачёва, успешно развалило Советский Союз», «Аналитики ЦРУ и Рэнд-Корпорейшн пришли к выводу, что для дальнейшего процветания Америки России следует вовсе исчезнуть с карты мира», и тэ-дэ, и тэ-пэ. Удивительное дело: произошедшая на наших глазах полная демифологизация Всемогущего-и-Вездесущего КГБ (оказавшегося на поверку обычной бюрократической конторой, доведённой к тому же внутренними Паркинсоновыми эффектами до полной недееспособности) ничуть не затронула романтически-инфернального образа их коллег-оппонентов из Лэнгли. Более того, по странному закону сообщающихся сосудов Всемогущество-и-Вездесущность КГБ как бы перетекли (в общественном сознании, я имею в виду) к разведслужбе страны-победителя, вроде как сила и доблесть ритуально съеденного врага.

Кто же, например, не слыхал, что грядущий распад Советского Союза был тщательно, по пунктам, расписан ещё в конце 40-х в знаменитом «Плане Даллеса»?.. Беда только в том, что никакого «Плана Даллеса» в природе не существует. Единственный реальный документ, как-то перекликающийся с мифическим «Планом», это Директива Совета Национальной Безопасности США 20/1 от 18 августа 1948 года (NSC 20/1); советскому читателю она известна в виде крайне тенденциозной «нарезки» выдранных из контекста цитат, приведённой, например, в небезызвестной в своё время книжке Н. Яковлева «ЦРУ против СССР» (полный, не урезанный, русский перевод NSC 20/1 имеется, например, тут: http://www.sakva.ru/Nick/NSC_20_1R.html). Однако, в любом случае, тот скучный чиновничий циркуляр о «стратегии сдерживания коммунизма» не содержит ничего, напоминающего кочующие из одного патриотического сочинения в другое Даллесовы (якобы) откровения, вроде:

«Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного народа».

В качестве истинного источника тех цитируемых по кругу сентенций чаще всего поминают роман «Вечный зов» соцреалиста первой гильдии Анатолия Иванова, где они вложены в уста бывшего жандарма, а ныне шпиона Лахновского. Однако дело, похоже, обстоит ещё интереснее! Как две капли похожий монолог наличествует и в шпионском романе «У чёрных рыцарей» замечательного, но полузабытого ныне детективщика Юрия Дольд-Михайлика:

«…Над Россией сияет ореол спасителя человечества от фашизма. Этот ореол мы должны развеять. Мы заплатим немецким генералам десятки, сотни, тысячи долларов, и они создадут нам мемуары по истории второй мировой войны в нужном нам аспекте. Докажут, что не на Востоке, а в Африке, в Италии и на Тихом океане ковалась победа, апофеозом которой стало открытие второго фронта. <…> Русские, украинцы, белорусы склонны к юмору. Поможем им! Вооружим любителей острого словца анекдотами, высмеивающими их настоящее и будущее. Меткий анекдот распространяется с молниеносной быстротой, иногда даже людьми, беззаветно преданными советской власти. У русских есть неплохая поговорка: „Для красного словца не пожалею и отца“. Анекдот это великая сила. Мимо одного проскользнёт незаметно, а у другого оставит в сознании тонкий налёт, который послужит своеобразным катализатором для всего антисоветского. <…> Надежда каждой нации — её молодёжь! Мы обязаны сделать так, чтобы эта надежда обманула большевиков. Молодёжь склонна увлекаться, и это надо помнить, подбирая ключи к её умам. Отравляйте душу молодёжи неверием в смысл жизни, пробуждайте интерес к сексуальным проблемам, заманивайте такими приманками свободного мира, как модные танцы, красивые тряпки, специального характера пластинки, стихи, песни… Дети всегда найдут, в чём упрекнуть родителей. Воспользуйтесь этим! Поссорьте молодых со старшим поколением… и т. д.»

Текст этот произносит американский генерал Думбрайт, детали биографии которого (участие в тайных переговорах с нацистами в Швейцарии) вполне позволяют числить его за Даллеса. Ну, а поскольку текст Дольд-Михайлика был опубликован несколькими годами раньше, чем Ивановский, я — чисто по Бритве Оккама — предположил бы вариант… как бы это помягче… «литературного заимствования», во! (Эта версия, кстати, хорошо объясняет любопытное обстоятельство: отчего в первом издании «Вечного зова» «План Даллеса» (в изложении шпионожандарма) приведён в виде единого монолога, а в следующих — раздёрган на кусочки и конспиративно рассован по разным главам.)

Кстати, раз уж к слову пришлось… Помянутая выше идентичность «Протоколов Сионских мудрецов» с давнишним французским памфлетом была установлена в 21-ом году в Константинополе неким русским белоэмигрантом, случайно наткнувшимся там на чудом уцелевший оригинал книги Жоли. А вот свёл того эмигранта с редакцией «Таймс» якобы… не кто иной, как Аллен Даллес, подвизавшийся об ту пору в Константинополе по тогдашним своим корпоративно-нефтяным делам (см.: http://en.wikipedia.org/wiki/The_Protocols_of_the_Elders_of_Zion). Вот оно где выплыло-таки наружу — Сионистский Заговор с ЦРУ в одном флаконе… Так что — товарищи конспирологи, ваш выход! Но только — «В очередь, сукины дети, в очередь!»

4.

Ну ладно, возразит кто-то, пускай «План Даллеса» и вправду выдуман в СССР, как вторая производная от советского же шпионского романа, и проходит, таким образом, по разряду «мифологем, имеющих отрицательную связь с реальностью». Но это ведь — про наши здешние заморочки, а само-то ЦРУ тут при чём? Си-Ай-Эй — это вам всё ж таки не Всемирный Масонский Заговор, а вполне реальная Контора. Советский Союз, как-никак, сорок лет был Врагом Номер Раз — так что Даллес там или не Даллес, но какие-то стратегические планы, как тот Союз развалить, им было по штату положено и разрабатывать, и как-нито проводить в жизнь! Денег и иных ресурсов у них на это дело было — несчитано-немерено, а ребята там башковитые, инициативные и решительные — читай, вон, хоть ихнего Клэнси, хоть нашего Семёнова…

Ну, если об уровне работы американской разведки судить по Клэнси и Семёнову (а паче того — по голливудскому телесериалу «Никита») — оно конешно. Но вот ежели держаться чуток поближе к этой самой «семипроцентной реальности»…

Многократно помянутый тут всуе отец-основатель ЦРУ Аллен Даллес оставил после себя весьма любопытные мемуары «Искусство разведки», сразу наречённые агиографами «Библией разведчика». Библия — не библия, но как образец грамотно построенной пропаганды книга та несомненно заслуживает внимания и уважения.

Рассуждая о непредсказуемых случайностях, могущих сорвать даже самую продуманную разведывательную операцию, Даллес приводит в пример историю, приключившуюся со знаменитым Берлинским туннелем. В 1955 году ЦРУ совместно с британской СИС осуществили операцию «Золото»: они прокопали — можно сказать, прямо под сапогами у советских патрулей — 500-метровый туннель из Западного сектора Берлина в Восточный, с ювелирной точностью выйдя на подземный кабель связи штаба ГСВГ. Установленная в туннеле подслушивающая электроника (ещё ламповая, естественно) нуждалась в определённом температурном режиме, поддерживаемом обогревателями и кондиционерами. Так вот, в один прекрасный день в Берлине случился внезапный снегопад; и можно себе представить ужас американцев, узревших среди свежих сугробов тянущуюся вдоль всего тоннеля (и на советской стороне тож) дорожку-проталину, вроде как над подземными теплотрассами! Отопление в туннеле, естественно, немедля вырубили, проталину почти тотчас же замело, так что русские — слава те, господи! — ничего заметить не успели, но седых волос у «детей подземелья» за те минуты, надо полагать, прибавилось… «Таким образом, едва не был допущен промах при осуществлении одного из самых смелых и эффективных разведывательных мероприятий» (конец цитаты).

Даллес бестрепетной рукой писал сии слова в 1963 году — спустя год после публикации доклада парламентской комиссии лорда Рэдклиффа, подведшей убийственные (для англичан) итоги советского шпионажа на Острове: Кембриджская пятёрка, Портлендское дело группы Лонсдейла, и прочая, и прочая. Так что не только бывший шеф ЦРУ, но и любой желающий мог к тому времени открыть отчёт комиссии (вовсе даже несекретный), найти раздел, посвящённый советскому «кроту» в СИС Джорджу Блейку, и убедиться, что план «одного из самых смелых и эффективных разведывательных мероприятий» (с) был известен КГБ во всех деталях аж в 1953 году — когда из будущего туннеля не было вынуто ещё ни кубометра грунта.

Весь год существования туннеля КГБ использовало его как канал стратегической дезинформации. Иметь такой канал — редкостная удача; использовать, однако, его надлежало с крайней осторожностью — так, чтобы не показать своей осведомлённости о «Золоте» и не «засветить», таким образом, Блейка (это — обычная дилемма, с которой сталкивается разведка: чем ценнее агентурная информация, тем меньше возможностей использовать её на практике, при принятии военных или политических решений, не рассекретив её источник; в невоенное время это частенько порождает у разведслужб, располагающих по-настоящему ценной агентурой, своеобразный «синдром скупого рыцаря»). В конце концов в Москве, похоже, смекнули, что цена тех подлинных сведений, в которые приходилось «упаковывать» для достоверности скармливаемую противнику дезинформацию, несообразно высока; операцию свернули, имитировав «случайное» обнаружение туннеля ремонтниками. Свою роль в принятии этого решения, кстати, вполне могла сыграть и та даллесова протаявшая дорожка — советские наблюдатели (которые, уж конечно, это дело зафиксировали) могли счесть, что американцы подают им знак: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю»… Можно ли считать историю с берлинским туннелем крупной победой советской разведки (как часто пишут отечественные авторы) — далеко не факт, но вот то, что это был грандиозный провал для ЦРУ и СИС — сомнений не вызывает.

Даллес, однако, о прекрасно известных ему провальных результатах операции «Золото» не упоминает ни единым словом — вот ещё!.. Вместо того он мастерски развлекает читателя «фронтовыми байками», создавая у того отчётливое впечатление, что, невзирая на все те напасти, в конце кина наши победили. Этот приём («Следите за руками!») у Даллеса, кстати, один из излюбленных: к примеру, способная украсить любой книжно-киношный детектив история о том, как он вычислил нацистского агента в Бернской резидентуре УСС изложена им подробно и со вкусом — и хоть бы словечко о том, чем он, собственно, сам в той Швейцарии занимался… И правильно! Ведь любые исследования о разведке (где многое всё равно навсегда скрыто за кадром) по сути дела представляют собою исторические романы. А при написании исторического романа факты следует принимать во внимание лишь в той мере, в какой они работают на авторскую концепцию — на убедительность повествования соответствие его «исторической основе» влияет в последнюю очередь.

Умница Даллес, похоже, одним из первых додумался до очень простой, в сущности, мысли: что в полувиртуальном мире разведслужб понятия «успех» и «неудача» разделены подчас весьма зыбкой гранью (кто и как сейчас определит сравнительную ценность той информации и той дезинформации, что шли тогда по «Берлинскому туннелю»?), а реальная цена всех тех тайных побед и поражений не слишком велика (по крайней мере, в невоенное время) по сравнению с тем пропагандистским эффектом, что может возникнуть при грамотном их обнародовании. Вот на этом, последнем, и следует сосредоточиться всерьёз — ибо реальная-то борьба между спецслужбами идёт именно в сфере пиара, т. е. поводов для создания конкурирующих мифологем. Так что, если вдуматься, создатели фильма «Мёртвый сезон» принесли своей стране несравненно большую пользу, чем настоящая группа Лонсдейла…

Отсюда понятно, например, отчего популярнейшим среди англо-американских авторов эпизодом противостояния тамошних спецслужб и КГБ стала история с побегом Олега Гордиевского (отражённая как бы не всеми тамошними мастерами шпионского жанра — каждым на свой манер). Сама по себе измена крупного разведчика, главы Лондонской резидентуры Комитета, раскрывшего уйму чекистов, работавших под дипломатической крышей по всей Европе — это бы ещё полбеды, в тогдашней борьбе спецслужб случалось порою и не такое (вроде ухода на Восток шефа западногерманской контрразведывательной службы Ханса-Йоахема Тидге). Несравненно серьёзнее тут было иное.

В 1985-ому году Гордиевского почти что уже вычислили (он стал одной из жертв знаменитого советского «крота» в ЦРУ Олдрича Эймса); резидента грамотно выманили из Лондона, где тот мог в любую минуту уйти к англичанам, в Москву и там задушевно предложили во всём признаться в обмен на сохранение жизни. Подозреваемый, однако, предпочёл уйти в глухую несознанку. Реальных улик не нашлось, а времена были уже не те, чтоб арестовать человека (тем более резидента КГБ — это номенклатурная должность, между прочим) на основании одних лишь подозрений; внутреннее расследование забуксовало, а Гордиевский тем временем жил-поживал под некоторым подобием домашнего ареста и, разумеется, под неусыпным наблюдением.

Вот тут-то британская разведка и учинила нечто, по тогдашним временам, немыслимое: организовала своему погоревшему агенту побег за границу из столицы враждебного тоталитарного государства, прямо из-под носа у якобы всесильного КГБ… С прагматической точки зрения та сверхрискованная операция вообще никакого смысла не имела (спокон веку известно: «шпионы умирают в одиночку»), однако долговременный пропагандистский эффект её оказался огромен — ибо рушил одну из основополагающих советских мифологем: «КГБ всеведуще и всемогуще». В общем-то, для последующего крушения советского мифа побег Гордиевского вполне сравним с полётом Матиаса Руста — камешки, сдвинувшие лавину…

Для КГБ история оказалась пренеприятнейшей, причём именно в плане пиара (реальный ущерб, нанесённый предательством Гордиевского, был хоть и велик, но совершенно несопоставим, например, с плодами деятельности другого «суперкрота», генерала Дмитрия Полякова: тот за 25 лет (!) своей работы на ФБР и ЦРУ сдал 19 советских резидентов-нелегалов, полторы сотни агентов-иностранцев и более тысячи (!!) офицеров КГБ и ГРУ, работавших под крышей в посольств и прочих загранучреждений; тем не менее, Гордиевский «всемирно прославлен», а имя Полякова известно лишь знатокам истории спецслужб). Ясно было, что клин надо вышибать клином, сиречь — контр-пропагандой; так что была запущена версия, будто предателя, дескать, выпустили намеренно, по заранее обдуманному плану — дабы не засветить некоего советского супершпиона на Западе. Версию ту озвучил в одном из своих первых романов известный своими связями со спецслужбами (я бы даже сказал — бравирующий ими) детективщик Чингиз Абдуллаев (забавно, что технические детали сочинённого им побега почти в точности совпадают с тем, что описано романе Форсайта «Обманщик» — с той, понятно, поправкой, что «у наших всё было под контролем!»).

Звучит это, прямо скажем, не шибко убедительно. Особенно на фоне «производственного романа» (а-ля Хейли) экс-шпиона Михаила Любимова «Игры Святого Себастьяна», где побег Гордиевского представлен как совершенно закономерный итог меж- и внутриведомственных дрязг: вместо того, чтобы передать предателя в распоряжение профессионалов из Второго Главка КГБ (контрразведка), Первый Главк (внешняя разведка) решил действовать «с опорой на собственные силы». В итоге сотрудники центрального аппарата ПГУ (у которых, в силу профессиональной специфики, «руки заточены» не совсем под то) не сумели ни провести как надо медикаментозный допрос подозреваемого, ни толком организовать наружное наблюдение, а самое главное — в первые, решающие, часы после «исчезновения объекта» принялись, по извечной российской традиции, «заметать всё под коврик» дабы преждевременно не огорчить начальство; в итоге Председатель КГБ (по версии Любимова) узнал о побеге из передачи Би-Би-Си. А поскольку Любимов (сам бывший резидент КГБ в Копенгагене, пересекавшийся там по работе с Гордиевским) явно более «в теме», чем Абдуллаев, да и в чисто литературном отношении текст его смотрится несравненно приличнее — эффект понятен…

Резюмируем. В «борьбе на тайном фронте» Советский Союз добился как минимум паритета с Западом (а скорее всего — преимущества), но, как и в многих других областях, проиграл вчистую пиар-дуэль. И уж в этом-то винить точно некого, кроме самих себя… А ведь какие в той дуэли были великолепные возможности для «контрударов»! Взять хоть, для примера, совершенно фантасмагорическую историю с Энглтоном…

5.

Итак, Джеймс Энглтон: «Информация к размышлению».

Выпускник Йеля, тонкий знаток поэзии Эзры Паунда и Элиота, страстный рыболов и коллекционер орхидей.

Кадровый разведчик, своего рода «живая легенда ЦРУ», личный друг Аллена Даллеса. В двадцать с небольшим, в 1943–44 годах, блестяще руководил в Италии тайными операциями УСС против нацистов и фашистов; после войны столь же успешно боролся с тамошними коммунистами — его считают одним из организаторов отстранения Компартии от власти в результате обоюдно-жульнических выборов 1948-го года. Два десятилетия, до самой своей отставки в 1974-ом, бессменно возглавлял одно из ключевых подразделений ЦРУ — отдел внешней контрразведки (в задачи Отдела входит проникновение во вражеские спецслужбы — прежде всего, конечно, в КГБ — что есть, по сути, единственный эффективный способ выявлять предателей в собственных рядах; плюс непосредственный поиск уже внедрённых вражеских «кротов»). Фактически — второй человек в иерархии ЦРУ (это при том, что первые постоянно сменялись, а он — нет).

Доминирующая черта характера: крайняя подозрительность.

Порочащие связи: одна, но зато какая! В 1944-ом, в Италии, он познакомился с Кимом Филби, координировавшим в те годы совместные действия УСС/ЦРУ и СИС, и много лет потом поддерживал с ним не только официальные, но и чисто дружеские отношения.

Историки разведслужб довольно единодушны во мнении, что измена Филби, оказавшегося советским шпионом, стала для Энглтона страшным ударом (не столько даже служебным, сколько личным); и без того болезненно-подозрительный, он после этого, похоже, перестал верить вообще кому бы то ни было, а советские агенты стали мерещиться ему буквально повсюду.

Логическая цепочка, выстроенная Энглтоном, была примерно такова:

1) Общеизвестно, что британская разведка работает на более высоком профессиональном уровне, чем ЦРУ.

2) Означенная британская разведка оказалась на поверку нашпигованной советскими кротами, как кекс изюмом.

3) Значит, в ЦРУ тех советских кротов, по идее, тоже должно быть — уж никак не меньше.

4) Однако до сих пор в ЦРУ таких кротов не выявлено — ни одного. Вопрос на засыпку: почему?

5) Ответ: потому что их плохо искали!

6) А вот почему их так плохо ищут? — «Что это: глупость или измена?» (с)

В почти любом повествовании о казусе Энглтона рано или поздно всплывает слово «паранойя». Это не вполне справедливо: параноиком в строгом, медицинском смысле шеф контрразведки ЦРУ, конечно же, не был; а был он просто-напросто апологетом теории заговора, и диагноз тут — «Конспирологическое мышление, как и было сказано». Но есть здесь важный нюанс: если товарищ с таким устройством мозгов занят писанием статей для газеты «Завтра» (или помянутых выше брошюрок «Коммунистическо-еврейский заговор против наших Соединённых Штатов») — это пускай себе, чем бы дитё ни тешилось… Но когда такой вот Конспиролог (тм) оказывается во главе реальной контрразведывательной службы — это, ребята, полный привет.

Катализатором же, непосредственно инициировавшим ту реакцию в мозгах Энглтона, стал перебежавший к американцам в 1962 году подполковник КГБ Анатолий Голицын. До своей службы в Хельсинкской резидентуре тот действительно работал некоторое время в Информационном управлении Лубянки и имел доступ к кое-каким аналитическим материалам. Голицын немедля сдал ЦРУ нескольких старых советских агентов в европейских структурах НАТО (иные из них были завербованы ещё во времена антигитлеровской коалиции) — но это было и всё, чем он реально располагал. Обоснованно опасаясь, что по прошествии года-полутора американцы обойдутся с ним, как с использованным презервативом, Голицын избрал (скорее интуитивно, чем обдуманно) совершенно безошибочную, как оказалось, линию поведения: ЦРУ, дескать, само проедено насквозь советскими кротами (уж он-то, Виднейший Сотрудник Информационного управления, знает!), он желает самолично поучаствовать в их разоблачении, а любые попытки поставить под сомнение достоверность его информации… — правильно, только от этих самых кротов и могут исходить!!!

А дальше начинается «Ревизор» — в чистом виде. Неглупый, сам съевший собаку на всякого рода интригах, предельно недоверчивый ветеран тайного фронта слушает совершенно хлестаковское гонево мелкого прощелыги: «курьеры, курьеры… Тридцать пять тысяч одних курьеров!» (в смысле, советских агентов в ЦРУ) — и верит каждому слову! Обычная сверхподозрительность Энглтона уступила вдруг место слепой доверчивости — ибо нарисованная Голицыным апокалипсическая картина Тайного Всевластья Советов полностью соответствовала той, что уже сложилась в его собственной голове… И опять повторю: подгонять факты под концепцию — это обычный (более того: единственно возможный) модус операнди для беллетриста, сочиняющего конспирологический триллер, но вот для профессионального контрразведчика при исполнении это… ну, цензурных слов тут не подыщешь.

Для начала Энглтон, в порядке «интернациональной помощи», отправил Голицына в братскую Англию. Успех тех гастролей превзошёл все ожидания антрепренёра: британская почва была уже достаточно удобрена делами «Кембриджской пятёрки» и Ко, и «разоблачения» беглого гэбэшника подняли там такую волну истерической шпиономании, что та захлестнула самые высокие кресла в госаппарате и в спецслужбах. Стоило, к примеру, Голицыну обронить мимоходом, будто Лондонской резидентуре КГБ Центр даже уже и не ставит задач по проникновению в британские разведслужбы, поскольку-де у Лубянки там и без того всё схвачено (что, разумеется, чистой воды хлестаковщина) — как англичане тут же на полном серьёзе начинают внутреннее расследование в отношении заместителя начальника британской контрразведки МИ-5 Грэма Митчела, а потом и… самого шефа МИ-5 сэра Роджера Холлиса; подчёркиваю: их обвиняют не в некомпетентности и профнепригодности (для чего кое-какие основания — по факту — имелись), а в том, что они сами — русские шпионы! Сэра с его замом вынудили уйти в отставку, но и в отставке они оставались под колпаком у родного ведомства; так и померли оба с запятнанной репутацией, и лишь спустя два десятилетия удостоились-таки посмертной реабилитации.

То, что описывает Дэвид Уайз в своём исследовании «Охота на кротов», просто уму непостижимо: подмётка-перебежчик, у которого явно не все дома, разбрасывается абсолютно голословными обвинениями в адрес ведущих представителей истэблишмента (вроде того, что тогдашний премьер-министр, лейборист Гарольд Вильсон, был ещё в незапамятные времена своей профсоюзной деятельности завербован Ге-Пе-У, а его предшественник на посту лидера партии Хью Гейтскел был отравлен чекистами, расчищавшими дорогу для своего «агента влияния») — а ему внимают, будто какому ветхозаветному пророку!.. И это — «ещё раз к вопросу о»: главной (с точки зрения логики Холодной Войны) заслугой «Кембриджской пятёрки» были не какие-то там украденные ею топ-секреты (которые всё равно всегда устаревают раньше, чем их можно использовать), а именно последовавшее за её разоблачением массовое распространение в западном обществе параноидального мифа о Вездесущих Советских Шпионах. Парадокс, но разоблачённая «Пятёрка» оказалась для Союза куда ценнее работающей!

Энглтон встретил своего протеже, вернувшегося из той карательной экспедиции на Первую Посадочную Полосу, с распростёртыми объятиями: ну вот, настала, наконец, пора всерьёз заняться кротами в самом ЦРУ! В Агентстве шефом контрразведки была создана Группа специальных расследований, не подотчётная никому, кроме него самого. Перебежчик Голицын получил доступ к досье любого сотрудника ЦРУ — случай во всей мировой практике спецслужб не то, что небывалый, а совершенно немыслимый. А самое главное, что отныне — в соответствии с логикой конспирологии — всякий, кто воспротивится начавшейся охоте на ведьм, автоматически причисляется к этим самым ведьмам (сиречь советским агентам) и подлежит… ну, тут уж как фишка ляжет.

Энглтону выпала нелёгкая задача — найти в тёмной комнате чёрную кошку, которой там нет: сейчас, по прошествии сорока лет, можно с достаточной уверенностью утверждать, что советских кротов тогда в ЦРУ действительно не было (Эймс и Хансен — это уже совсем другая эпоха). Тем не менее, Группа специальных расследований, руководствуясь по большей части «интуитивными озарениями» Голицына, безвозвратно сломала карьеры десятков американских разведчиков — и в Лэнгли, и в региональных резидентурах. При этом первыми жертвами — в рамках той же параноидальной логики — становились самые дельные и результативные сотрудники: «Больно уж везуч, с чего бы это?..» И можно себе представить, какие чувства испытали на Лубянке, узнав, что их заклятый друг, один из лучших американских оперативников Пол Габлер, попортивший им не одно ведро крови — сперва в Берлине, потом в Москве — попал под подозрение и сослан резидентом… на остров Тринидад (странно, что не на остров Пасхи).

Главное внимание Энглтон, естественно, уделял Советскому отделу ЦРУ — так что в итоге, после его отставки, отдел пришлось фактически восстанавливать с нуля. Глава отдела Дэвид Мэрфи — блестящий профессионал, разработчик и участник множества успешных операций — оказался, ясен пень, агентом Ка-Гэ-Бэ (что не диво: в составленном Энглтоном списке «подозреваемых советских агентов» значился и сам тогдашний директор ЦРУ Уильям Колби). Однако авторитет Мэрфи был всё же слишком велик, чтобы так вот, за здорово живёшь, уволить его со службы или сослать на какой-нибудь Тринидад. Мэрфи «всего-навсего» отстранили от работы по советскому направлению и отправили резидентом в Париж. Энглтона, однако, это вовсе не успокоило: он связался (напрямую, через голову директора ЦРУ!) с шефом французской контрразведки Александром де Мараншем и просигнализировал, что новоназначенный глава Парижской резидентуры, возможно, является советским шпионом… Сказать, что французы были шокированы — это не сказать ничего; внутринатовское сотрудничество между американскими и французскими спецслужбами, и без того не слишком тесное, было с той поры почти полностью заморожено. В итоге французы демонстративно проигнорировали американское предупреждение об обширной советской сети в Елисейском дворце и МИДе, которое — ирония судьбы! — в кои-то веки оказалось верным: постоянные крики «Волки, волки!» сделали своё дело…

Отдельная песня — это судьба перебежчиков из советских спецслужб. Все они теперь сразу поступали в распоряжение Группы специальных расследований, где от них требовали подтвердить Голицынский бред о неисчислимых табунах шпионов, невозбранно пасущихся на пажитях ЦРУ. Перебежчики (а некоторые из них были как раз вполне осведомлены о реальном положении дел) честно отвечали, что — никак нет, ваш-бродь, нету у вас, в ЦРУ, никаких советских кротов, и не было! Ага! — заключала Группа, — всё ясно: казачок-то засланный! Судьба «засланных казачков» (а их набралось почти два десятка!) была печальна: Юрий Носенко, к примеру, провёл в тюрьме (не то что без приговора суда, но даже и без санкции прокурора) почти пять лет, причём больше двух — в одиночке; потом, правда, разобрались-выпустили, и даже выплатили некоторую компенсацию…

В конце-концов разум, конечно, одержал-таки победу над сарсапарилой, и Неистового Кротолова спровадили-таки в отставку — дюжины лет не прошло… Финальную же точку в той мрачноватой фантасмагории поставил Энглтонов выкормыш из Группы специальных расследований Клэр Петти. Проанализировав — от начала и до конца — всю деятельность своего бывшего начальника, он подал директору ЦРУ Колби докладную, в которой заключал: «Голицын вовсе не перебежчик, а внедрённый к нам агент КГБ, главным же советским кротом в ЦРУ все эти годы был сам Энглтон. Ибо никто за всё время существования нашей организации не причинил ей такого ущерба, как эти двое» — воистину, змея укусила свой хвост… И хотя против последнего тезиса — что деятельность шефа контрразведки объективно нанесла Агентству небывалый урон — возразить что-либо трудно, директору ЦРУ (который и сам, как мы помним, побывал в проскрипционном списке Энглтона) хватило-таки решимости назвать наконец кошку кошкой (в смысле: паранойю — паранойей) и немедля вышвырнуть Петти со службы.

Ну, и ещё парочка штрихов — для полноты картины. Всё то время, пока Энглтон превращал в руины Советский отдел, отстраняя от работы безупречных сотрудников вроде Габлера с Мэрфи, или ветерана ЦРУ Питера Карлоу (поплатившегося за свои славянские корни), у него под носом преспокойно работал настоящий, невыдуманный крот. Не совсем, правда, советский — офицер братской (в те годы) чехословацкой разведки СТБ Карел Кочер; этот как раз вполне успешно пережил всю ту охоту на ведьм и благополучно вернулся домой, получив за свою работу вполне заслуженный орден и скромную пенсию. И ещё. Советский суперкрот Олдрич Эймс с фантастической небрежностью сорил деньгами, выплачиваемыми ему КГБ. Любой американский госслужащий, имеющий такое соотношение расходов и легального дохода, тут же угодил бы на заметку к фискальному ведомству, а то и ФБР; любой — кроме, как выяснилось, ЦРУшника. В этой конторе, извольте ли видеть, считали невозможным контролировать бюджеты сотрудников, чтобы, упаси бог, «не возродить шпиономанию эпохи Энглтона» (В Штатах после разоблачения Эймса появился анекдот, как на паркинге в Лэнгли строгим голосом объявляют по матюгальнику: «Сотрудники, которые не уберут немедля со стоянки свои „Ягуары“, будут занесены в список подозреваемых в шпионаже на Россию!»)…

…Вот ведь как интересно получается: ЦРУ, выходит, на полвека вперёд распланировало каждый шаг в развитии России, и направляло это развитие в нужную для Америки сторону через своих «агентов влияния». А вот кто же тогда двадцать, почитай, лет рулил при этом самим ЦРУ, через своего «агента влияния» Энглтона?.. «И на этом мысль останавливается…» (с).

Впрочем, всё вышеописанное (Эймс заложил Гордиевского, Поляков заложил Эймса, Хансен заложил Полякова…) происходило внутри чисто виртуального мира внешней контрразведки, который виртуален даже по сравнению с миром «просто разведки». Дело в том, что задача разведки (как государственного института) состоит в том, чтобы снабжать политическое и военное руководство страны информацией, добыть которую легальными способами невозможно. Выполнение этой задачи обеспечивается несколькими служебными подсистемами, в том числе и внешней контрразведкой: мы внедряем агента во вражескую спецслужбу, чтоб он, оттуда, навёл нас на ихнего агента, внедрённого к нам с целью выявления наших агентов у них… — ну, и так, в принципе, до бесконечности… То, что в эпоху Холодной Войны этот род деятельности стал для разведслужб (по обе стороны Железного Занавеса) как бы не основным, есть типичное проявление Закона Паркинсона: служебная (исходно) подсистема начинает «тянуть одеяло на себя», оптимизируя собственную деятельность путём фактического переподчинения себе основной системы.

Современное государство давно уже смирилось с тем, что его разведслужбы, по сути дела, большую часть времени занимаются точно такой же внутрикорпоративной «игрой в бисер», как академическая наука или элитарное искусство. Однако есть ситуация, когда Государство начинает спрашивать со всех своих институтов — в том числе и с разведки — безо всяких скидок, по гамбургскому счёту: война.

6.

25-го июня 1941 года в руки немцев впервые попали, среди прочих трофеев, советские танки КВ и Т-34. Начальник германского Генерального штаба Гальдер написал по этому поводу в своём дневнике вот что:

«Получены некоторые данные о новом типе русского тяжёлого танка: вес — 52 тонны, лобовая броня — 37 см (?), бортовая броня — 8 см. Вооружение: 152-мм пушка и три пулемёта. Экипаж — 5 человек. Скорость движения — 30 км/час. Радиус действий — 100 км. Бронепробиваемость: 50-мм противотанковая пушка пробивает броню только под орудийной башней. 88-мм зенитная пушка, видимо, пробивает также бортовую броню (точно ещё неизвестно). Получены сведения о появлении ещё одного нового танка, вооружённого 75-мм пушкой и тремя пулемётами.»

Вдумаемся в смысл сказанного. Начальник Генштаба, непосредственно отвечающий за разработку планов войны с могущественной соседней державой, оказывается, понятия не имеет о наличии у той тяжёлых танков нового поколения (до создания которых в его собственной стране ещё семь вёрст, и все лесом) — не опытно-конструкторских разработок, не экспериментальных образцов, а машин, уже больше года как находящихся в серийном производстве! Он не знает даже их названий, не говоря уж о ТТХ (о масштабах и динамике их промышленного производства — умолчим); ТТХ же эти, как выясняется, таковы, что штатные противотанковые средства против тех бронированных монстров, считай, не работают, а нештатные — бог весть… И как знать — если б та, соседняя, держава не с такой умопомрачительной бездарностью пустила по ветру за первые недели войны всё, что ею было к той войне загодя припасено (в том числе и те чудо-танки)… впрочем, тут мы явно отвлекаемся от темы.

Так вот, если начальник Генштаба узнаёт о таких вещах на третий день уже начавшейся войны (когда, что называется, «поздно пить боржом») — это означает, что разведка у страны вообще отсутствует. То есть наверное где-то там, в коридорах РСХА на Принц-Альберхтштрассе, Шелленберг-Табаков обменивается тонкими интеллектуальными репликами со Штирлицем, а через заросшую пограничную речушку перебираются, «в глухую ночь, в осенний мрак», шпионы и диверсанты на кабаньих копытах, неосмотрительно теряющие при этом коричневые пуговки от заднего кармана — но только с реальными задачами, т. е. с информационным обеспечением принимаемых военно-политических решений, вся эта деятельность, по факту, не пересекается никак.

Дальнейший ход Второй мировой войны эту оценку, кстати, вполне подтверждает: германская разведка не добилась за всю войну ни единого реального успеха в раскрытии стратегических планов противника. При этом Абвер и СД умудрились, например, проспать и все три высадки Союзников — в Северной Африке, в Италии и в Нормандии (хотя скрыть от врага подготовку десантных операций такого масштаба практически нереально), и заговор Бадольо, оставивший Германию без главного её союзника, Муссолини (это в Италии! — стране, где сохранить что-либо в тайне в принципе невозможно). Так что «великие разведчики Канарис и Шелленберг» на самом деле являют собою чистую мифологему; и забавно, что существованием своим та мифологема обязана в основном не самопиару означенных персон (над Шелленберговскими байками из его «Лабиринта», вроде того, как он обманул «глупого Сталина», подбросив тому фальшивку о «заговоре Тухачевского», не потешался только ленивый), а — усилиям беллетристов и кинематографистов держав-победительниц (Юлиану Семёнову и иже с ним).

Так вот, вернёмся к нашим баранам (сиречь — к ЦРУ) и попытаемся проделать такой же вот «острый опыт», связанный с войной. Главным свершением Агентства за всю постсоветскую эпоху числят «Иракское досье». Принято считать, что данные о наличии у режима Саддама Хуссейна ядерного оружия, использованные США как повод для военного вторжения и оккупации Страны-бензоколонки, были сфабрикованы ЦРУ, на пару с британской МИ-6 — прекрасно осведомлёнными о том, что на самом деле никакого ОМУ (кроме допотопного иприта) в том Ираке и в помине не было. Но тут есть важный нюанс: расхожее мнение, будто разведданные, лёгшие в основу «Иракского досье», были сознательно фальсифицированы ЦРУ по указанию президента и правительства, на мой взгляд, ошибочно. На самом деле — всё гораздо хуже.

…Помните американскую карточную колоду, где тузами и девятками были фотографии разыскиваемых деятелей свергнутого Саддамовского режима? Мне она попалась в руки летом того же 2003-го года, в Англии; скандал вокруг «Иракского досье» бушевал в полную силу — Тони Блэр даже дежурной улыбки не мог уже из себя выдавить, каждодневно повторяя мантру: «Иракское ОМУ пока не найдено, но его ищут и непременно найдут, со дня на день», к тому же только что самоубился (а может — и не само) эксперт, разболтавший журналистам, как то досье готовилось. В общем, среди университетской публики, с которой я в основном и общался, мало кто сомневался, что правительство (Буш и Ко), нуждаясь в casus belli, велело своей разведке оный казус изготовить — ну а уж та «его слепила из того, что было»… И вот как-то раз, в университетском пабе, мне показали забавную «анти-колоду», изготовленную британскими левыми — Буш с прочими Рамсфелдами, в обрамлении из собственных цитат, прям-таки взывающих к Нюрнбергским подпунктам о «заговоре против мира и подготовке агрессивной войны» (а Блэр, кажись, числился там пиковой шестёркой); тут же, по случаю, была пущена по рукам и натуральная, американская, колода. И очень она меня заинтересовала — до того, что я, отодвинув в сторону кружки с «Гиннесом», тут же принялся раскладывать её на столе на манер пасьянса.

Разложив же тот пасьянс, я обратил внимание британских коллег на то, что множество «главарей преступного режима» (за точное число не поручусь, но по ощущениям — где-то под четверть) представлены на тех картах не портретами, а чёрными силуэтами с фамилией-должностью. То есть — за десять лет американская разведка не удосужилась даже разжиться фотографиями ведущих деятелей режима, всё это время числившегося «врагом номер один»; и добро бы речь шла об оперативном составе саддамовских спецслужб (тем положено избегать объективов) — так нет, обычные чиновники, вроде баасовских «секретарей обкома», чьи фото можно без проблем найти в местных газетах! Да за такую работу, резюмировал я, директора ЦРУ в приличном тоталитарном государстве просто расстреляли бы за сараем, в приличном же демократическом государстве — должны, по идее, уволить на хрен без выходного пособия, и не брать впредь ни на какую работу, кроме упаковщика покупок в супермаркете (гуманно резервируемую обычно для лиц с дефектами умственного развития).

Отсюда, по идее, следует, что на самом деле вовсе не правительство принуждало разведку выдумывать поводы к войне — ну, хоть «иракское ядерное оружие»; наоборот — это разведка, исключительно чтобы скрыть от начальства полнейшую свою неосведомлённость о реальном положении дел в стане врага, сама высосала из пальца то «ядерное оружие» и столь успешно застращала им правительство, что дело кончилось войной… Версия эта была тогда, по обсуждении, признана любопытной, но — увы! — недоказуемой: трудно рассчитывать, что ЦРУ с МИ-6 когда-нибудь сами признаются в поголовной профнепригодности и очковтирательстве «с особо тяжкими последствиями»; засим мы вернулись к «Гиннесу», выкинув те выкладки из головы. Но чего только не случается на свете!..

Есть такой колоритнейший персонаж — Роберт Баер. Ветеран ЦРУ, двадцать с лишним лет работы полевым агентом по всему Ближнему и Среднему Востоку; в числе прочих «горячих точек» работал, в начале 90-х, в Таджикистане (и, кстати, очень уважительно отзывается о российских разведчиках, с которыми ему там пришлось иметь дело). В совершенстве владеет арабским, знаток и ценитель восточной культуры во всех её проявлениях. Последнее место службы — командир разведгруппы в Иракском Курдистане во время курдского восстания 1995–96 годов. В общем, такой вполне себе Лоуренс…

По ходу того восстания на контакт с Баером вышли участники очередного заговора военных против Саддама. Военные планировали расстрелять кортеж диктатора из танков своего подразделения и нуждались в кое-какой технической помощи американцев; шансы на успех покушения резидент оценил высоко (он — профессионал, ему видней), решение же о поддержке-неподдержке заговорщиков необходимо было принимать сразу, без раздумий. Баер (который всегда резко возражал в своих отчётах и анализах против планов военного вторжения в Ирак, а оккупацию страны в 2003-ем называет «страшной ошибкой») счёл, что ликвидация диктатора силами самих иракцев будет наилучшим решением, пообещал заговорщикам чаемую теми американскую поддержку, и проинформировал о том своё начальство в Лэнгли.

Реакция Лэнгли была странной. Резидента срочно вызвали в Центр и уведомили с металлом в голосе, что план тот является его личной инициативой, а Агентство к этой затее никакого отношения не имеет, понятно? Баер кивнул: да, чего ж тут не понять, всё беру на себя — полагая, что речь идёт лишь о своеобычном стремлении начальства прикрыть собственные задницы на случай провала операции; если бы!.. Дальше на сцене возникают агенты ФБР, принявшиеся, на полном серьёзе, шить разведчику дело о «пересечении границы с преступными целями» (??? — КЕ) и о «соучастии в теракте против лидера иностранного государства» (!!! — КЕ). Баер излагает историю своих вашингтонских злоключений в юмористических тонах, но поскольку за последнюю статью по законам США светит вышка, а с независимым (в том числе и от здравого смысла) американским правосудием вообще шутки плохи, в тот момент ему, надо полагать, было совсем не до смеха. Потом, правда, «разобрались-выпустили», и даже наградили утешительной медалью, однако — «ложечки нашлись, но осадок-то остался». Главным же «осадком» для самого Баера стало то обстоятельство, что служба безопасности Саддама по просочившимся в прессу отголоскам скандала легко вычислила участников заговора; всех, разумеется, казнили; такие дела.

Кабинетному начальству такое, конечно, пофиг, но Лоуренс-Баер на этом месте по-самурайски ушёл в отставку, хлопнувши дверью так, что облетела штукатурка в приёмной… Написал автобиографическую книгу, ставшую бестселлером. По одному из эпизодов книги (про то, как ЦРУшники сдуру поспешествуют убийству относительно цивилизованного ближневосточного принца-националиста — и в итоге отдают его страну в руки совершенно уже отмороженных исламистов) недавно снят фильм «Сириана», номинированный на кучу Оскаров. Такая вот биография…

Так вот, в нынешних своих интервью Баер много чего порассказал про работу родного ведомства по подготовке Иракской кампании. Про то, что последний серьёзный агентурный источник в Ираке был потерян ЦРУ ещё в начале 90-х — и дальше у них в Багдаде вообще никого не было (и какая уж тут, на хрен, иракская ядерная программа); что из всех сотрудников Лэнгли, курировавших военную операцию, ни один не говорил по арабски, и ни один не бывал на Востоке, даже как турист; что нынешняя ситуация ничем не лучше — в Багдадской резидентуре ЦРУ служат 400 сотрудников, но они никогда не покидают границ охраняемой морскими пехотинцами «зелёной зоны», да это, впрочем, и к лучшему, поскольку всё равно на всю ту ораву не найти и двух десятков опытных оперативников, знающих город, язык и местные обычаи; et cetera… В общем-то я примерно так себе всё это и представлял — однако приятно, чёрт возьми, получить подтверждение своей когдатошней реконструкции «по единственной кости» (колоде) из самых, что ни на есть, первых рук!..

Удивительная всё-таки страна — Ирак: здесь, похоже, реализуются самые ядовитые фантасмагории, созданные воображением американских кинематографистов. Сперва Клинтон стал её бомбить с единственной целью — отвлечь общественное внимание со своего сексуального скандала, воплотив тем самым сюжет «хвоста, виляющего собакой». Потом ЦРУ, не имея никакой реальной информации о происходящем в стране, принялось ту информацию выдумывать, «пожирней и погуще» (дабы придать себе вес в глазах начальства), и в итоге довело дело до военного вторжения — ведь это же просто «Портной из Панамы» Ле-Карре, один в один! Мистика какая-то…

И знаете — я где-то даже начинаю понимать столь нелюбимых мной конспирологов. Ведь человеку, воспитанному в традициях европейского рационального мышления, ужасно хочется, чтоб общественные процессы были подчинены какому-то осмысленному плану; пусть злодейскому, человеконенавистническому, но всё же разумному, в смысле — рациональному. Ему легче допустить, что миром правит продуманное на много ходов вперёд злодейство, чем признать очевидное: миром правит бардак — глупость, полнейшая некомпетентность и поразительная, не укладывающаяся в обычную голову безответственность Лиц, Принимающих Решения. Причём именно в спецслужбах (которые конспирологи наивно полагают главной шестернёй того самого разумно-злодейского, или злодейски-разумного, механизма управления миром) эти самые некомпетентность и безответственность разрастаются, за ширмой секретности, до совершенно умопомрачительных, немыслимых «на гражданке», масштабов.

7.

В заключение — три цитаты.

Филипп Найтли, один из известнейших британских экспертов по спецслужбам, автор нескольких книг по истории разведок:

«По большому счёту, я считаю, что разведка в принципе бесполезна. Она не способна предсказать, что будет дальше. В ЦРУ, как и других разведках Запада, не смогли предсказать падение Советского Союза. Они говорили, что это дела очень отдалённого будущего (т. е. когда помрёт либо эмир, либо ишак — КЕ). Многочисленные доклады Совета национальной безопасности никак эту ситуацию не прогнозировали. А если вам нужен всего лишь анализ „Нью-Йорк Таймс“, то проще пойти и купить „Нью-Йорк Таймс“».

А вот взгляд на ту же проблему с противоположной стороны. Роджер Хилсман, в войну — резидент УСС в оккупированной японцами Бирме, потом — один из ведущих аналитиков ЦРУ, потом — профессор в Принстоне; автор ставшей классической книги «Стратегическая разведка и политические решения» (она была почти сразу, в те же пятидесятые годы, переведена в СССР):

«Если работники разведки убеждены, что всё у них делается не так, как следует <…> нам нетрудно понять причину их неудовлетворённости. Она порождается тем, что они постоянно испытывают чувство собственной бесполезности и бессилия, и сознают, что их всегда игнорируют. Кроме того, разведчики знают, что как бы они не старались, какой бы ценный документ они ни подготовили, государственные деятели либо вовсе с ним не ознакомятся, либо сделают это тогда, когда решение уже будет принято и сведения разведки потеряют всякую ценность».

Это ведь классическая система с положительной обратной связью! «Эта разведка всё равно раз за разом попадает в своих прогнозах пальцем в небо — ну так и хрена ли тех [censored] слушать?» — «Мы, раз за разом, выдаём этим [censored] ценнейшую информацию, за которую чем только не уплачено — и жизнями полевых агентов, в том числе! — а они, раз за разом, спускают всё это в унитаз. Ну так и на хрена ж напрягаться, парни? — дадим-ка им взамен нарезку из газетных статей, за те же деньги! Не один ли хрен, чем подтираться?»

Почему-то представилась картина: Овальный кабинет (не подумайте чего плохого, Клинтон тут ни при чём), Президент изучает только что вручённый ему Даллесом «План по уничтожению СССР посредством…»; это очень умный Президент (не чета нынешнему), и ему очень нравятся шахматные многоходовки Великого Разведчика — «…Русские, украинцы, белорусы склонны к юмору. Поможем им! Вооружим любителей острого словца анекдотами, высмеивающими их настоящее и будущее. Меткий анекдот распространяется с молниеносной быстротой, иногда даже людьми, беззаветно преданными советской власти… Анекдот это великая сила. Мимо одного проскользнёт незаметно, а у другого оставит в сознании тонкий налёт, который послужит своеобразным катализатором для всего антисоветского…» Наконец Президент откладывает папку с меморандумом и грустно заключает: «Это прекрасный план, Аллен! Действительно прекрасный. Но только — ты уж не обижайся! — у нас, в Огайо, в таких случаях говорят: „ЭТО СЛИШКОМ СЛОЖНО ДЛЯ ЦИРКА“…»

Ну, и наконец:

«Когда М. налил ему на три пальца из охлаждённого графинчика, Бонд взял щепотку чёрного перца и посыпал на поверхность водки. Перец медленно опустился на дно рюмки, оставив несколько зёрнышек, которые Бонд аккуратно вынул ногтем. Затем он опрокинул холодный напиток себе в рот и поставил обратно на стол рюмку с перчинками на дне.

М. смотрел на него с ироническим любопытством.

— Этому трюку меня научили русские, когда я работал в нашем посольстве в Москве, — извинился Бонд. — Как правило, на поверхности довольно много сивушных масел, во всяком случае, когда её плохо разбавляют. Отрава! В России, где много подобного зелья, принято посыпать водку перцем. Он утягивает на дно сивушное масло.»

Не могу отделаться от впечатления, что большая часть западных анализов и прогнозов, касающихся России (как, впрочем, и российских, касающихся Запада) основана ровно на таком вот, как у Агента 007, знании здешних реалий. Бывший сотрудник британской разведки Йен Флеминг, надо полагать, был хорошо осведомлён, из каких рюмок извлекают свои разведданные его коллеги…

Дежавю

Чеченский укрепрайон в Аргунском ущелье, раздолбанный вдребезги-напополам: повсюду трупы бородачей в камуфляже, густо чадя, догорает зенитная установка «Шилка» с намалеванным на броне волком. По золотой россыпи автоматных гильз, втоптанных в серый от жирной копоти снег, очумело бродит замерзший до огуречно-пупырчатого состояния тинейджер в домашних тапочках и майке «Chicago Bulls» — заглядывает в кисло воняющие взрывчаткой провалы блиндажей, ощупывает быстро цепенеющими от мороза пальцами камни колодезной кладки: «Б-б-блин, да где ж тут выход на второй уровень?!»

Типа анекдот…

1.

Ощущение вторичности происходящего было внезапным и необычайно сильным. Оно волною прокатило по речным заводям памяти, взбаламутив с заиленного, заросшего рдестами и роголистником дна причудливую мешанину погребенных там теней, отзвуков и запахов. Некоторое время все это кружилось в зеленоватой, цвета бутылочного стекла, водной толще, и казалось уже —вот-вот сложится в осмысленное воспоминание, но нет… Хоровод распался, и образы минувшего стали один за одним погружаться в глубину; дольше всего держался запах — он как бы отчаянно выгребал против течения («Ну вспомни же меня, вспомни — это так важно!..»), однако настал и ему черед обессилено вернуться в придонную тину забвения. Теперь уж точно навсегда…

Наваждение накатило и ушло — как стремительно тает в пробудившемся мозгу яркий предутренний сон, как ускользает меж пальцев совсем уж было пойманное тобою решение шахматного этюда… В иное время он, пожалуй, и внимания не обратил бы на подобные шутки памяти; однако перед лицом Смерти люди (хоть бы даже и маги второго уровня посвящения!) частенько обнаруживают наклонность к какой-то по-детски наивной мистике: а вдруг это мне — именно мне, любимому — Высокие Боги посылают весточку, и надо лишь суметь верно ее прочесть? Вот потому-то явственное ощущение, что он видит эти зловещие руины не впервые, и оттого мог бы в грядущем бою извлечь из этого знания некую практическую пользу, уже некоторое время преследовало Айвена подобно соринке в глазу. Природу же это знание и впрямь могло иметь лишь божественную: вот уже три века как ни человек, ни альв, ни гном — никто из представителей разумных рас Срединных Земель — не ступал по мостовым покинутого города Сар-Саргон. Города, где со времен Войны Элементалей жило лишь причудливое эхо и безмолвное Изначальное Зло.

— Хэй! Что с тобой — carmatha-etha?

Альв Итурбэ, укрывшийся от оседающей с низкого неба мороси в соседней нише полуразрушенной храмовой стены, прервал свои боевые приготовления, и большие миндалевидные глазами его с зеленоватой радужкой и вертикальным кошачьим зрачком испытующе глядели на напарника. За три года, что они проработали в паре, Айвен выучился довольно сносно разбирать речь Старшего Народа — ясно понимая, впрочем, что ему доступен лишь один из множества смысловых слоев, сокрытых в этих мелодических созвучиях. Выражение «carmatha-etha» было Айвену незнакомо; улавливался лишь общий смысл его что-то вроде «несбывшейся памяти», однако тут опять начинался языковый барьер: язык Старшего Народа имеет одиннадцать форм прошедшего времени (что вполне естественно для существ, живущих, по людским меркам, практически вечно), и служебный довесок к слову «несбывшаяся» был взят из одной из этих, не употребляемых в обыденной речи, форм.

— Мне вдруг показалось, будто я когда-то уже видел все это… Как ты догадался?

— Никак, — пожал плечами альв. — Просто у меня было то же самое.

— И у альвов есть для этого особое слово?

— Да.

— И что у вас говорят про это самое… carmatha-etha?

— Ничего хорошего, — худое большеглазое лицо альва было до странности неподвижным. — Ладно, мы работаем, или как?

Айвен кивнул: что же, ждать, и вправду, больше нечего. Неторопливо снял плащ, чтобы тот не стеснял движений, оставшись в кожаной куртке; привычно крутанул меж растопыренных пальцев свой перехваченный за центр тяжести ясеневый посох. Посох себе как посох, и приемы боя им вроде те же самые, что приняты у странствующих монахов из Обители Небесных Зеркал — только вот при попытке перерубить эту деревяшку мечом незаговоренный клинок тут же растечется в блескучую ртутную лужицу, а изумление, испытанное таким рубакой, станет последней по счету эмоцией в его жизни… Итурбэ тем временем аккуратно убрал в деревянную шкатулку хрустальные флакончики с магическими настоями и теперь ждал, прикрыв веки и расслабившись, пока средство подействует. Одни из этих снадобий сообщают выпившему нечеловеческую силу и нечувствительность к боли, обращая его в берсерка, другие придают ему небывалую остроту чувств и ясность мысли, обычным образом достигаемую лишь в многодневной медитации; Итурбэ же, похоже, остановил свой выбор на «солнечном зайчике» — смеси, многократно ускоряющей реакцию и тем самым как бы «замедляющей» время, так что теперь уследить за движениями альва было для глаз обычного человека весьма непростой задачей. Черный вороненый меч свой (гномья работа; взят ими в прошлом году как трофей в Сартских горах у убитого Скорриконе, легендарного капитана имперских рейнджеров) он успел щедро протереть льняным маслом, освященным добрыми клириками Ковдорского Храма — оно убийственно для любой нежити (на противников-людей куда губительнее действует нанесенная на клинок огненосная нафта — однако если кто и ожидает их в подземельях Сар-Саргона, то навряд ли это окажутся обычные враги из плоти и крови).

Разрушенный храм, где им сейчас предстояло работать, был посвящен Лим-Крагме — богине Нежной Смерти, почитаемой по всем Срединным Землям. Позади расколотого неведомой силой алтаря из черного базальта, на котором когда-то жрецы расчленяли обсидиановыми ножами несчастных пленников (извращенцы: это ж надо было додуматься до такого — человеческие жертвоприношения Великой Утешительнице! Впрочем, это еще не самое страшное и отвратительное из того, что творилось в ПрОклятом Городе накануне Войны Элементалей…) угадывался в стремительно сгущающихся дождливых сумерках темный провал с ведущими вниз ступенями — вход в храмовые подземелья. Айвен коснулся пальцами тонкого налобного обруча из литого серебра, подождал, пока укрепленный над переносицей кристалл как следует разгорится, заливая все вокруг тусклым холодным светом, напоминающим об ущербной луне, — и лишь тогда по-кошачьи осторожными шагами двинулся по ступенькам вниз, в темноту обширной подземной галереи. Ловушек, вроде проваливающихся плит, пока не было, однако это обстоятельство скорее озадачивало, нежели радовало: все внимание сейчас — под ноги и на потолок; хорошо, хоть назад можно не отвлекаться — там Итурбэ, прикрывает ему спину, бесшумно следуя чуть левее и позади напарника.

«Идеальная пара» — как когда-то съязвил по их адресу сэр Габбот, начальник Тайной канцелярии принца Аретты: незаконный отпрыск царствующей фамилии альвов, обреченный на смерть («для ясности» и «во избежание…») своими дальновидными соотечественниками, и «вечный студент», учившийся всему на свете — и медицине, и магии, и шахматам, и музыке со стихосложением, и даже ремеслу взломщика, но так и не пожелавший подписать пожизненный контракт ни с одной из гильдий. Итурбэ и в самом деле был из числа самых крутых бойцов, добывавших по градам и весям Срединных Земель золото с помощью стали; маг же в их боевом тандеме (сиречь сам Айвен) мог бы, честно говоря, быть и повыше классом — с той, правда, немаловажной оговоркою, что чародеи более высоких степеней посвящения редко бывают склонны выполнять секретные миссии для князей земных… Как бы то ни было, главное в работе боевой единицы «боец-маг» — это не качество каждой из ее составляющих, а точность их взаимодействия; а уж по этой части у Айвена с Итурбэ был полный порядок — иначе черта с два они сумели бы дожить до нынешней своей, совершенно уже сумасшедшей, миссии: добыть в подземельях Сар-Саргона легендарную книгу Руджейро, опередив охотящихся за нею некромантов из Багровой Лиги.

…Галерея тем временем вывела их в обширную залу, пределы которой терялись в непроглядном мраке, куда не достигал даже «лунный» свет налобного обруча. Тут Айвен замер как вкопанный и адресовал напарнику остерегающий знак, ибо сразу почуял присутствие чьей-то магии — чужой и недоброй. Это ощущение почти невозможно передать словами — невесомое дуновение, шевельнувшее волосы на затылке? запах страха? память тела о случайно пойманном чуждом танцевальном ритме? — однако специалист распознает его мгновенно и безошибочно. Магические наведения были смазанными, «пассивно-следящими», но при этом на удивление свежими: их уже ждут, теперь в этом не было сомнения… Оп-па!!

Странно, но напали на них как-то уж очень незатейливо, в открытую сразу с трех сторон. Три сгустившиеся из подземного мрака фигуры в серых балахонах оказались так называемыми «ржавыми зомби» — нежить по-настоящему опасная и довольно живучая, из самых неприятных, однако все ж таки до бойцов их уровня у этих мертвяков, конечно, руки коротки… Против «ржавых зомби» отлично работает по меньшей мере пара наступательных заклинаний второго уровня (поскольку тела их чуть ли не на треть состоят из железа, они, например, сами по себе притягивают рукотворные молнии), однако изводить сейчас магическую энергию на эту дохлятину Айвен почел излишеством: пусть-ка лучше Итурбэ поработает мечом. Главная неприятность, проистекающая от «ржавых зомби» — это то, что они единственные, кто способен воздействовать на противника магией в контактном бою, а не с дистанции. Так что сейчас Айвен проделал вот что: стремительно сместился влево (сближаясь с правофланговым зомби и, соответственно, отдаляясь от левофлангового) и мановением руки послал вперед себя альва, одновременно прикрыв напарника простеньким и почти не требующим расхода энергии оборонительным заклинанием «драконья чешуя».

Зомби исправно плюнул в альва ледяным «могильным огнем» (пары-тройки таких плевков вполне хватает, чтобы заживо высушить человека до состояния мумии), но голубоватые сполохи лишь бессильно скользнули по груди и плечам Итурбэ, причинив тому не больше вреда, чем колючий снежный вихрь — каменной статуе. Вороненый меч альва меж тем рассек тело зомби едва ли не надвое, а из раны повалили струи вонючего пара, будто мертвяк вскипал внутри собственной шкуры — это сработало нанесенное на поверхность клинка масло клириков. Экстра-фехтовальщик, не разбазаривая драгоценных мгновений, стремительным пируэтом ушел навстречу следующему противнику (первого, потерявшего боеспособность, уж как-нибудь там добьет напарник), и было ясно уже, что альв вполне успеет зарубить второго и третьего зомби поодиночке, прежде, чем те сумеют прийти на помощь друг дружке… И вот в этот-то самый миг, когда схватка уже казалась выигранной, Айвена как громом поразило осознание допущенной им фатальной ошибки: в той шахматной партии, что разыгрывал сейчас неведомый противник, им никак нельзя было принимать эту «жертву пешки» — азартно, со всей дури, крошить никчемную троицу безмозглых кукол-марионеток.

Потому что едва лишь наложив на Итурбэ свое заклятие «драконьей чешуи», он безошибочно ощутил, как стерегущее залу магическое поле дрогнуло и радостно затрепетало, будто щупальца актинии, в которые сослепу влетела глупая рыбешка; похоже, он позволил неведомому врагу «снять отпечаток» со своего заклинания, подарив тому такую фору, что — мало не покажется… И точно: вот теперь, похоже, все пошло всерьез… да, это Багровая лига…

— Итэ!! Сзади — ведьма! Доставай еЕ, а ржавые — мои!

Так — нельзя; нельзя подставлять бойца под магический удар («драконья чешуя» против серьезного заклятья не защита; ведьмы — это его, Айвенов, хлеб — и весьма дрянной хлеб: когда с песком, а когда и с отравой…), но сейчас выбирать не из чего: любое его наступательное заклинание тотчас вернут назад простеньким «зеркалом» — оно доступно не только ведьмам, но даже и такой магической шантрапе, как русалки. Шансы их, впрочем, пока не безнадежны: альв, пребывающий в состоянии «солнечного зайчика», вполне способен догнать ведьму и устроить «игру в салочки» — навязать той контактный бой, не давая колдовать с дистанции.

Ведьма — обнаженная девушка потрясающей красоты (интересно, какова она на самом деле: в истинном своем облике — после смерти, когда распадаются чары — ведьмы обычно смотрятся крайне непрезентабельно…) — уже кружилась в сумасшедшем танце; шарф из тончайшего ярко-алого шелка создавал вокруг ее тела полупрозрачный огненный ореол. Когда Итурбэ настиг танцовщицу, та звонко хлопнула в ладоши, и на месте одной девушки разом возникли трое — тут же кинувшихся наутек каждая в свою сторону: заклятие «близнецы».

— Левая!! — успел подсказать товарищу Айвен, чудом увернувшись при этом от сгустка «могильного огня», выпущенного в него одним из зомби; те были уже совсем рядом (ах, как скверно — ничего уже не наколдуешь, одна надежда на посох!), а из темноты возникли еще двое, отрезая возможные пути к отступлению… Он крутанулся на месте, веером рассыпая удары (теперь одно лишь чудо позволит ему продержаться до подхода напарника — пока еще тот разделается с ведьмой…) — и вдруг все мышцы его тела свело болезненной тягучей судорогой, как порою сводит ногу: отвлекшись на ерунду, пропустил настоящий магический удар…

Как ни странно, сознание его не оставило, и теперь он оцепенело наблюдал, как серый балахон одного из «ржавых зомби» разлезается тающими в воздухе клочьями, открывая до поры таившуюся под ним ведьму; про такую маскировку — забить зАпах еще более мерзкой вонью — ему слыхать не доводилось (неудивительно: те, кто на этот фокус попались, надо думать, никому ничего уже не расскажут)… Он дернулся было из последних сил, думая спасти хотя бы Итурбэ, но поздно: ведьма уже обернулась туда, где альв по пятам преследовал мечущийся во мраке алый лоскут (теперь-то ясно, что это была лишь уловка «птицы с подбитым крылом»), и, вскинув ладони, прокричала мощнейшее парализующее заклинание.

…Он уже не видел ничего из случившегося потом: ни того, как ведьма-танцовщица приблизилась к беспомощному в своей неподвижности альву и деловито задушила того своим шелковым шарфом, ни тонкого, отсвечивающего лунным блеском стилета в руке второй ведьмы.

— Лим-Крагма… — позвали цепенеющие губы Айвена.

Поцелуй Великой Утешительницы был сладок и холоден; смерть оказалась воистину нежной и ничуть не страшной.

2.

— Лим-Крагма… — позвали цепенеющие губы Айвена.

Поцелуй Великой Утешительницы был сладок и холоден; смерть оказалась воистину нежной и ничуть не страшной.

Шрифт сообщения был стилизован под готику, фон — под старинный, обтрепанный по краю пергамент. В правом нижнем углу экрана имели место быть две кнопки: «Переиграть последнюю запись» и «Вернуться в основное меню». Виктор кликнул по второй и некоторое время изучал список сохраненных игр; черт, похоже в этом храмовом подземелье перезаписываться придется буквально через каждый шаг — надо бы освободить место, стерев кое-что из старых «сюжетных развилок»… Кинул взгляд на часы — ладно, уже не сегодня, — и, вздохнув, ткнул в «Quit».

Сменив директорию с «GAMES» на «A_RABOTA?», он совсем уж собрался было вызвать на экран свою недописанную статью про сравнительный анализ фауны насекомых из бирманского янтаря (пускай там Росс с Двойницыным пишут что угодно — хотя с реликтовыми элементами в бирмите и вправду творится что-то запредельное, но по общей композиции это все-таки палеоген, а не мел!), однако ощутил укол совести и полез в папку «Redaktor», где хранились чужие работы, присылаемые ему на рецензию и редактирование. Пропади они пропадом! — мало было своих, из «Палеожурнала», так теперь еще англичане из «Mesozoic Research» повадились спихивать ему на внешний отзыв всю эту китайскую лабудень.

По прошествии пары минут, углубившись уже в статью незнакомого ему китайского аспиранта — описание трех новых ископаемых кузнечиков из поздней юры провинции Цзилинь (один из которых на самом деле был цикадой), он вдруг понял, что все эти субкостальные крыловые жилки и алевролитовые пачки, перекрытые ожелезненными конгломератами, скользят где-то по дальней периферии его сознания — ибо перед мысленным взором его по-прежнему стоит темный зал, где кружится в танце красавица с алым шарфом и гибнут угодившие в ловушку товарищи-авантюристы…

За месяц своих почти ежедневных визитов Виктор успел по-настоящему полюбить этот несбыточный мир — альбигойский Лангедок, приправленный Японией эпохи Хэян и густо замешанный на кельтско-скандинавской мифологии в толкиеновской аранжировке. Дело даже не в изысканности самОй сюжетной интриги, сделавшей бы честь лучшим детективным романам (каковы настоящие цели Совета Шести Чародеев? кто в окружении принца Аретты тот предатель, что выдает Северной Империи секретнейшие планы? — узнаем в свое время, и никак не раньше); главное было — в сочетании нарочитой непрописанности картины Мира, позволяющей каждому дорисовывать ее по собственному вкусу и разумению, с дивной ее избыточностью в виде множества вкусных необязательных деталей сочетании, которое, собственно, и вдыхает жизнь в «рукотворный информационный объект», обращая его в произведение искусства. И когда ты, направляясь по заданию сэра Габотта в осажденный вольный город Роменик, узнаешь в придорожной корчме от пьяного гнома-оружейника историю некоего заколдованного меча, это может означать все что угодно: подсказку Совета Шести — как тебе выполнить свою миссию; ловушку, расставленную для тебя имперской контрразведкой; ключевой фрагмент пазла, что тебе еще только предстоит собирать много месяцев спустя; а может и не означать вообще ничего — и вот в этом-то варианте и состояла главная прелесть! В подвалах замка Аретты, к примеру, имелась пара сундучков, которые никто еще (насколько Виктор слыхал от других знатоков игры) не сумел открыть — что в них? Скорее всего — «ничего, кроме мышиного помета» (как гласит соответствующее экранное сообщение), но все таки, все таки… Существовали целые города, посещать которые вроде бы нет никакой прямой нужды; по ходу основных миссий сплошь и рядом возникали увлекательнейшие побочные сюжеты — тупиковые, не оказывавшие на основную линию никакого влияния… Или это только кажется, что не оказывают? может, там возникает такая же хитрая структура второго порядка, как в «Тысяче и одной ночи» — для этих самых «ящичков в ящичке» у филологов, кажется, даже есть особый термин… И кстати — что там намедни говорил насчет таких игрушек Поль?

…Биохимик Поль — университетский однокашник и кореш еще со времен школьного биологического кружка при Зоомузее (эх, времечко: первая бутылка водки, распитая под заснеженными елками Приокского заповедника… первая экспедиция — энцефалитный эпидотряд в Кузнецком Алатау…) только что вернулся на побывку из Штатов, «измученный нарзаном и политкорректностью», и, натурально, завалился к Виктору, имея при себе бутылку и аспирантку. Бутылка была тамошняя, не обесчещенная королевской лилией криво наклеенной акцизной марки, аспирантка же, вопреки рыже-веснушчатой наружности и имени Алиса, вкупе наводящим на мысли о туманном Альбионе, оказалась продуктом вполне отечественным: в известном предбрачном напутствии королевы-матери «Закрой глаза и думай об Англии!» она никак не нуждалась; нет, то есть глаза-то она в соответствующие моменты может и закрывает, но вот думает при этом наверняка не об Англии (равно как и — не о России).

Бутылка, к слову сказать, оказалась всемирно-знаменитым, но ему лично доселе незнакомым ромом «Бакарди»; Виктора однако заинтересовали не столько достоинства самого напитка (очень даже ничего…), сколько эмблема на этикетке — характерным образом стилизованный силуэт летучей мыши на фоне шарика:

— Слышь, Поль, до меня только что доперло: это ж эмблема ГРУ, один в один! Ну, то есть, понятно, наоборот… Выходит, символ Аквариума, Великого и Ужасного — это просто-напросто логотип заграничного рома… Блин!.. — мою национальную гордость в очередной раз поставили в третью позицию… Есть у нас хоть что-нибудь, некраденное на Западе?

— «Видите ли, Юра…» — готовно откликнулся Поль (они там, в своих Стенфордах-Гарвардах, похоже, такими патриотами становятся, что прям хоть сейчас в «Честь и Родину», или как ее там; лучше бы, блин, поддерживал отечественного товаропроизводителя — а то рыженькая сейчас заскучает…) Согласись, что лучшая разведслужба всех времен и народов на такой ерунде прокалываться вроде как не должна, нет?.. Все дело в исходной посылке. Есть организация — Багдадский Вор, которая сумела украсть все: у Гитлера — дату нападения на СССР, у американов — атомную бомбу, ну, ты понял… И вот она выбирает себе эмблемой краденный фирменный знак, известный всему миру; по мне, так в этом есть свой, бандитский, шарм — вроде как кататься по городу на угнанном лимузине градоначальника! Или, если угодно, постмодернизм; эдакий центон…

Вот от этого-то «Все дело в исходной посылке» они, помнится, и вырулили тогда (это уже чуть после, спустившись в ночной магазинчик еще за одной«…А то у меня там двое соседей по кампусу: один финн — пьет вполне по-нашенски, но разговаривать с ним, помимо молекулярной гибридизации, можно только о хоккее; второй япон — вполне себе принц Гэндзи, однако не пьет вовсе. Не, ты вникни!..») — на компьютерные игры… Точнее так: насколько корректна аналогия между компьютерной игрой, где можно переигрывать сюжетные развилки, и «альтернативной историей», на которой все нынче как с ума посходили: доставить в пресловутую кузницу гвоздь, не дать замочить Столыпина…

— Жиденькая аналогия, на мой вкус. Виртуальность-то — бог бы с ней, но тамошние миры — не гомеостаты, а марионетки: все на внешнем управлении.

— Ну да, а здешний не на внешнем! — хмыкнул Виктор. — Кирпич там, Аннушка с маслом…

— Фи, батенька! Мы с тобой, конечно, советские продукты, и диалектику с прочей философией учили не по Гегелю, но это-то уж совсем — первый класс, вторая четверть…

— Ну а как же — «Кузьма Ульянович Старопопиков? Ви бамбилы лагерь под Аль-Джегази? Арганызация Асвабаждэния Палэстины пригаварыла вас к смэрти!» И бац — инфаркт…

— Фигню несет твой обожаемый Пелевин! — отрезал Поль, и весьма эмоционально помотал в воздухе вилкой, отвлекшись от тщетных попыток загарпунить в непроглядно-темном, как воды Стикса, рассоле последнюю в банке маслинину. — Никогда они не заживут собственной жизнью — ни «Принц Персии», ни тем паче «Абрахамс», все эти бродилки-стрелялки-леталки!.. И знаешь почему? Им просто-напросто не хватит на это избыточности: все возможные ходы в них слишком уж утилитарно-целеполагательны…

— Избыточности?

— Ну да. Для жизни требуется охрененная избыточность, какой ни одна искусственная система — даже виртуальная! — не обладает. Про 80-процентную избыточность генома объяснять надо?

— Это насчет того, что вся реально необходимая организму информация записана в 20 процентах ДНК, а остатняя ее часть — это так, зипованный архив на всякий противопожарный?

— Отстаете от жизни, благородный дон, среди своих мезозойских костей! По всему выходит, что «зипованные архивы», вкупе со всеми системами перекрестного контроля, умещаются в тех самых, рабочих, 20-ти процентах генома — а остальные 80 вроде как вообще ни за хреном не нужны! Вообще — ты понял? Собственно, как раз ими мы сейчас и занимаемся… Про «самовоспроизводящиеся автоматы» фон-Неймана слыхал?

— Ну, в самых что ни на есть общих чертах… Кибернетическая модель… Насчет того, что способность к самовоспроизведению зависит от сложности собственной организации. На низшем уровне сложность будет вырождающейся можно воспроизводить только более простые автоматы, чем ты сам; а как прошел некий критический порог сложности — так можно строить такие же или даже более сложные… К происхождению жизни эту модельку прилагали регулярно только, по-моему, без особого успеха.

— Без особого успеха, — хмыкнул Поль, разливая остатки коньяка (эх, не миновать им бежать за третьей; верно говорят: «Пошли дурака за бутылкой — он ведь и правда одну принесет»), — это если ты про школьный «первичный бульон», заправленный коацерватными клецками фабрики имени Опарина… Фокус в том, что задрать сложность системы выше неба — не проблема; проблема в том, что информационный шум при этом всегда будет прирастать быстрее, чем полезная информация… ну, в нашем случае шум — это спонтанные мутации, ты понял. Короче — при лобовом наращивании сложности система у тебя развалится раньше, чем достигнет надкритического, самоподдерживающегося, уровня. И вот тут-то мы и делаем ход конем — ловкость рук, и никакого мошенства: в рабочей части системы мы от шума, елико возможно, избавляемся (есть способы), а суммарную сложность поднимаем за счет избыточных 80 процентов, так сказать, не облагаемых налогом… И выходит, эти «паразитные» 80 процентов генома нужны исключительно затем, чтоб просто-напросто закрутились шестеренки фон-Неймановского автомата… — («Ну, будем!..») — Так вот, возвращаясь к компьютерным игрушкам: они перестанут быть тупыми марионетками только если твой Сид Мейер доведет избыточность системы до пятикратной. Сам понимаешь после этого он будет не уже Сидом Мейером, а Господом Богом… ну, или хотя бы этим, как бишь его… Эру-Элеватор, да?

Виктор хотел было поведать, что на самом деле — есть такая игрушка, где избыточность может и не пятикратная, но явно приличная, однако отвлекся и вместо этого осведомился у Поля — как эти представления об избыточности генома соотносятся с работами Араутяна; ну, это насчет того, что степень новизны при преобразованиях системы не может превышать 20 процентов — иначе система просто разваливается? Поль заинтересовался чрезвычайно, потребовал точной ссылки — но тут как раз Алиса вынырнула из музыкального Зазеркалья, в коем пребывала последние минут сорок, и нашла, что ей пора падать в кроличью нору; Поль предложил падать совместно — он, дескать, не может оставить даму на съедение ужасному зверю Под-Котику — и они убрели на ватных, отвергнув предложение уложить их в пустующей Иришкиной комнате; из последнего обстоятельства Виктор сделал вывод, что тут, возможно, все серьезнее, чем кажется. Он даже испытал некоторое раскаяние: девочка была — прелесть, а они, блин… «Канадские лесорубы: в лесу — о бабах, с бабами — о лесе»…

…Виктор свернул китайскую статью и, чуть поколебавшись, вновь вызвал на экран заставку «Хроник Срединных Земель» — просто послушать музыку. Да, музыка… вот убери, к примеру, из «Профессионала» музыку Морриконе, и останется боевичок — один из многих, а так — вполне себе классика; так и здесь… Воля ваша, но странная это игрушка, со всех сторон странная; она, похоже, здорово «глючила», причем глюки в каждой копии игры были свои, неповторимые. Автором игры значился некто Раймонд, создатель одного из бесконечных фэнтэзийных сериалов — убогая штамповка, каковую человеку, вышедшему из десятилетнего возраста, и в руки-то брать западло. Голову на рельсы: истинный творец, создавший это чудо, по каким-то своим соображениям решил не светиться в титрах — вроде тех ребят, что спрятались за выпиленной из фанеры личиной неграмотного актеришки Уильяма Шакспера… Или (мелькнула вдруг совсем уж дурацкая мысль) может, никакого творца нет вовсе, а есть тот самый фон-Неймановский автомат, переваливший за критический уровень сложности? А если так — как он должен вести себя на альтернативных развилках сюжета? Процесс-то, по идее, должен становиться не-марковским, а дальше вообще будет возникать «дарвиновское» поведение системы — как у Эйгена, с его самосовершенствовующимися автокаталитическими циклами второго порядка!

Ладно, ну их всех к дьяволу — и фон-Неймана, и Маркова, и Эйгена; «будь проще — и люди к тебе потянутся»… Вот, к примеру, одна из первых записей, — (Виктор вошел в архив) — помнится, там обнаружилась пещера, никакими описаниями в этих местах не предусмотренная, и в которую он тогда залезть так и не сумел. Сейчас он сотрет эту сюжетную развилку (JJJ-11.12), освобождая место для пошаговых перезаписей боя в храмовом подземелье, и мир станет беднее… на сущую безделицу — но беднее! Необратимость…

И, повинуясь внезапному импульсу, Виктор кликнул двойным щелчком на строчке JJJ-11.12 — «Load saved game». Напоследок.

3.

Ощущение вторичности происходящего было внезапным и необычайно сильным. Оно волною прокатило по речным заводям памяти, взбаламутив с заиленного, заросшего рдестами и роголистником дна причудливую мешанину погребенных там теней, отзвуков и запахов. Некоторое время все это кружилось в зеленоватой, цвета бутылочного стекла, водной толще, и казалось уже — вот-вот сложится в осмысленное воспоминание, но нет… Хоровод распался, и образы минувшего стали один за одним погружаться в глубину; дольше всего держался запах — он как бы отчаянно выгребал против течения («Ну вспомни же меня, вспомни — это так важно!..»), однако настал и ему черед обессилено вернуться в придонную тину забвения. Теперь уж точно навсегда…

Глупости, конечно. В этой части страны Айвен отродясь не бывал — да и дальше, по чести говоря, вполне обошелся бы без эдакого счастья. Верно говорят — «Ни одно доброе дело не остается безнаказанным»… Айвен мельком глянул на спутников, с которыми накрепко связала его в ту ненастную ночь шаловливица-судьба, и в очередной раз безнадежно выругался про себя: вот уж влип, так влип… Но тут откликался другой голос — новый, до той ночи вовсе не дававший о себе знать: «А что — спутники? С такими спутниками можно хоть в огонь, хоть в воду, хоть под землю — за гномьими сокровищами. А если ты в и девятнадцать годков не готов к приключениям, даже в такой компании значит, привет: возвращайся под отчий кров, женись на Анне-Луизе с соседней улицы и устраивайся по родительской протекции письмоводителем в магистрат…»

…Придорожный трактир «Последняя чарочка» у второй после Ламерта развилки Северного тракта был в тот дождливый вечер совершенно пуст — ни одного посетителя. Фитилек единственной масляной плошки выхватывал из неопрятной темноты лишь струганную стойку в пивных потеках и недовольную заспанную физиономию хозяина (еле достучался!); освещать же длинный стол, с краешка которого сейчас расположился со своим скудным ужином Айвен, трактирщик почел явным излишеством — ничче, дескать, мимо рта не пронесешь! Рожа у хозяина была совершенно разбойничья — подстать репутации здешних мест, так что Айвен, расплачиваясь за ужин и ночлег, демонстративно вытряхнул на стойку весь свой запас медяков и мелкого серебра: а то ведь сперва снесут башку, а уж потом начнут соображать — да стоило ли, за такую-то ерунду…

Допивая пиво (на удивление приличное — для такой дыры), Айвен поймал на себе взгляд хозяина — и внезапно почувствовал, как за воротник ему заползла гусеница озноба, холодная и щетинистая: ох, ребята, да тут не разбойники, тут как бы не хуже… Темный, совершенно безлюдный и безмолвный трактир, в котором отчего-то даже сверчки умолкли, и хозяин, следящий за ним вполглаза, как сытый кот за мышью: «ну-ну, побегай пока, дурашка…» Взять с него нечего, значит… значит… Спокойно! — приказал он себе и попытался, сосредоточившись, сплести вокруг себя магическую паутинку — одно из немногих, простейших, заклинаний, которым его успели научить в школе Эри; нить сплелась на удивление хорошо и четко, чужой огонь нигде ее не пережег: во всяком случае, ни упырем, ни оборотнем трактирщик, похоже, не был. Однако теперь сомневаться уже не приходилось — хозяин действительно следит за ним, как моласский волкодав, которому приказано «Охраняй!»: дескать, сидишь себе — и сиди, пей пиво, а дернешься к выходу — перерву горло на раз…

И тут — хвала Богам, Высоким и местным! — снаружи послышался энергичный оклик: «Эгей! Есть кто живой?», с дивной бесцеремонностью прогрохотали по доскам крыльца сапоги, распахнулась настежь входная дверь… Светильник как-то сам собою вспыхнул ярче, и на свету в физиономии трактирщика не обнаружилось ровно ничего зловещего — одно лишь заспанное недовольство; тьфу ты, чего только не примерещится в игре теней!

Вошедших было двое; судя по состоянию их плащей, дождь на улице не то что не утих, а припустил с новой силой. Одеты одинаково, в кожаные куртки со шнуровкой на груди и высокие ботфорты — излюбленный наряд солдат удачи, каковыми вошедшие, похоже, и были. Один из них, шатен лет двадцати пяти (меч носит за спиною, по-косиански; по говору — южанин, а по манерам несомненный шевалье) небрежно швырнул на стойку монету («Ужин и комнату с двумя койками!»), пару секунд, прищурившись, в упор разглядывал Айвена, после чего вновь обернулся к хозяину:

— Скажи-ка, любезный, тут незадолго перед нами должен был объявиться отряд королевских рейнджеров, человек шесть…

— Не было тут таких, добрый сэр, — помотал головою тот, колдуя над втулкой пивного бочонка.

— Странно, — бровь шевалье поползла вверх, а взгляд, обращенный на трактирщика, стал тяжел и недоверчив. — Из Ямбона они выступили с рассветом, это я знаю совершено точно. Свернуть на этом тракте, как я понимаю, некуда. Так?..

— Я того не ведаю, добрый сэр, — угрюмо пробормотал тот, отводя глаза. — Ко мне никто не заворачивал, Светлый Гэша тому свидетель, а за тракт я не ответчик. МестА тут — сами знаете…

— Места не сахар, это точно… — проворчал шевалье и, к некоторому удивлению Айвена, расспросы тотчас прекратил, хотя трактирщик явно сказал куда меньше того, что знает. — Кстати, а как тут у вас насчет лекаря — ежели приспичит?

— ЛЕкаря — это, пожалуй что, только в Ламерте. Два дня ходу… В Ямбоне, правда, есть повивальная бабка и коновал. А вам для какой надобности, добрый сэр, если не тайна?

— Так, на всякий случай… Вдруг ближе к утру кому и понадобится, а?

Трактирщик, зыркнув исподлобья, пробурчал что-то невнятное — мол, боги милостивы, обойдемся… Айвен тем временем украдкой разглядывал спутника шевалье (или спутницу? нет, пожалуй все-таки спутника…), присевшего, отворотясь от света, в дальнем углу таверны. Тот был хрупкого сложения, без оружия (во всяком случае, на виду его не держал), а рук его было не видать под уложенной на колени охапкой какой-то мягкой рухляди. В облике и движениях его проглядывало нечто странное, неуловимо птичье — и лишь по прошествии пары минут Айвен догадался, что перед ним настоящий, живой альв… Вот это да!

И тут Айвен обнаружил, что пока он разглядывал представителя Старшего Народа (это когда ж еще доведется!), шевалье достаточно бесцеремонно изучал его самого; хозяина за стойкой уже не было — видно, ушел готовить комнату.

— Куда держите путь, юноша? В Ламерт?

Спокойно… вежливо, но с достоинством. «То, что я не ношу меча и шпор, еще не дает вам права…»

— Позвольте вам заметить, шевалье, что я не крепостной и не преступник, объявленный в розыск. Куда и откуда я направляюсь — не касается никого, кроме меня.

— Вы неверно поняли меня, юноша… Просто если вам дорогА жизнь уносите ноги из этой таверны. Немедленно. Поверьте — я желаю вам добра.

Он отчего-то сразу понял — шевалье не шутит; припомнился и тот взгляд трактирщика: значит, ошибки не было, он тогда все почуял верно… Страх вновь поднялся откуда-то из глубин тела, от кишок и желудка, ледяной волной обдал сердце — и отступил, побежденный неведомо откуда взявшемся куражом: черта с два они все дождутся, чтоб он шмыгнул в ночь, как крыса из разрытой норы!.. А на дне сознания осталась и еще одна мыслишка, вполне прагматического свойства: неизвестно еще, где в эту ночь будет опаснее — в одиночестве мокрого ночного леса или здесь, рядом с этими, по всему чувствуется, крутыми и тертыми ребятами.

— Благодарю за предупреждение, шевалье, но только погода уж очень не располагает к ночным прогулкам.

— Как знаете, — пожал плечами тот. — Тогда еще один добрый совет: запритесь в своей комнате и до утра не показывайте оттуда носа, что бы ни творилось снаружи. Как знать — может, вас и не тронут…

Шевалье повернулся на каблуках и двинулся к винтовой лестнице, ведущей в мансарду с гостевыми комнатами, сделав знак своему безмолвному спутнику; тот по-прежнему бережно прижимал обеими руками к груди свой матерчатый ворох — и тут Айвен внезапно сообразил: руки! он же прячет под материей руки… ранен и скрывает ранение?.. — так вот зачем им понадобился лекарь!.. И, повинуясь внезапному движению души, он окликнул удаляющихся в темноту постояльцев:

— Прошу прощения, шевалье! Вы тут давеча справлялись насчет лекаря… (по тому, с какой стремительностью тот обернулся и как впился в него взглядом, Айвен понял: в точку.) — Так вот: я не настоящий лекарь, но медицине учился… в числе прочего. До уровня ямбонского коновала я, наверно, не дотягиваю, но если вам не из чего выбирать — я к вашим услугам.

— Я не вправе, юноша, втягивать вас в наши игры, — качнул головою шевалье, — поверьте, от них на полет стрелы пахнет могилой… А впрочем… тут по лицу его лунной тенью промелькнуло выражение странного сожаления, впрочем, боюсь, что вы все равно уже так засветились около нас, что это ничего не меняет…

— Как вы сказали?

— Неважно; профессиональный жаргон… Короче — я с признательностью принимаю ваше предложение.

В комнате, отведенной путешественникам, странности усугубились. Альв сбросил на пол ту свою охапку тряпья, и тогда обнаружилось, что он вовсе не ранен, а в наручниках… Шевалье, порывшись в нагрудном кармашке, извлек ключ и протянул его альву; тот, по прежнему ни говоря ни слова, отомкнул один из браслетов и, явно следуя некому устоявшемуся ритуалу, сам пристегнулся к кроватной спинке, предварительно проверив — удобно ли будет лежать; затем ключ от наручников вернулся в карман шевалье. Тот, оглядев комнату, извлек из-за кровати пару грубо сколоченных табуретов; сел сам, на другой — хмуро кивнул Айвену:

— Мы не представились. Я — сэр Локкар, лейтенант лейб-гвардии принца Аретты. А вы, благородный юноша?

Ох и ничего ж себе — «солдат удачи»! — такова примерно была первая оформленная мысль изумленного Айвена. Офицер-лейбгвардеец, странствующий по дебрям Северного приграничья в компании альва, скованного наручниками; ну-ну… не хватает только парочки дрессированных драконов-альбиносов и клирика на помеле…

— Меня зовут Айвен. Сложно сказать, кто я есть… Наверное, в данный конкретный момент — странствующий менестрель. Но я много чему учился врачеванию, магии, шахматам… И вы правы, сэр Локкар: я направляюсь в Ламерт, на турнир менестрелей…

— А теперь послушай меня, Айвен. Я выполняю здесь некую миссию — какую, неважно. В этом трактире у меня была сегодня назначена встреча, но никто их моих людей на связь так и не вышел. Трактирщик, похоже, подставной внешность не соответствует описанию, и к тому же путается в местной обстановке: к примеру, ямбонская повитуха умерла с месяц назад… Мне до зарезу необходим лекарь — и нате вам, в пустой ночной таверне обнаруживается искомое: странствующий менестрель, никому в этих местах незнакомый. А теперь ответь, менестрель Айвен… нет, шахматист Айвен! — что я должен думать об этих удивительных совпадениях?

Несколько мгновений Айвен непонимающе глядел на шевалье, взгляд которого стал жестким, а в углах рта четко обозначились незаметные до того вертикальные складки.

— О Боги!.. — выдохнул он наконец. — Так вы… Вы решили, что я лазутчик? Подослан, чтобы заманить вас в ловушку?

— Я пока ничего не решил. Будь добр, ответь: у кого ты изучал медицину? у кого — шахматы? где провел последние полгода — так, чтоб это можно было проверить? Поставь себя на мое место…

— А я не желаю становиться на ваше место: я не сыщик и не шпион! отрезал Айвен («черта с два я буду прогибаться под ваши гнусные правила!»). — И отвечать на ваши вопросы я тоже не стану!

— Вот как?

— Да. Я предложил вам свою помощь; вы можете принять ее или отвергнуть — это ваше право. Но у вас нет права подвергать меня допросу, как попавшегося воришку — я ничем этого не заслужил!

— Оставьте парня в покое, лейтенант! — внезапно подал сзади голос альв; слова звучали со странным акцентом, но четко и правильно. — Он прав: вы могли просто отказаться от его помощи — «Нет, спасибо», и вопрос был бы исчерпан. И потом, настоящий шпион-то как раз сразу принялся бы скармливать вам легенду — без заминки… А ты, парень, извини лейтенанта: его, похоже, крупно подставили — он в этой операции потерял двоих друзей и кучу подчиненных, сам ранен, и ему сейчас крайне хреново…

Только сейчас Айвен сообразил, что помощь-то, похоже, требуется не альву, а самому шевалье, и выругал себя за ненаблюдательность. Ну конечно же — чуть замедленные движения, увеличенные зрачки… он держится на стимуляторах и обезболивающем, и, похоже, давненько… Лейтенант между тем перевел тяжелый взгляд на скованного альва:

— Благодарю вас, сэр Итурбэ. Ваше мнение принято к сведению.

— Осмелюсь вам напомнить, сэр Локкар: мое мнение «принимали к сведению» уже неоднократно — и в Сарратских штольнях, и у Готарского брода. Я не утверждаю, правда, что ваши люди погибли исключительно по вашей собственной твердолобости…

— Заткнись! Пока операцией командую я…

— Да ничем ты больше не командуешь! Протри глаза — а заодно и мозги! рявкнул альв (ай да Старший Народ…) — Все твои люди перебиты, явки провалены, пути отхода перекрыты; ты сейчас просто dhkarh — помеченный для смерти… Кто-то там, в вашей столице, крайне опасается тех наведенных сновидений, что чародеи из Совета Шести могут извлечь из моей башки — вот тебя и сдали, с твоей миссией…

— Ты думай, чего говоришь, бродяга! Кого обвиняешь!..

— А ты попробуй найти иное объяснение всем этим «совпадениям»… Кстати, я на твоем месте прекратил бы, наконец, эту комедию и снял наручники: инструкция — инструкцией, но где-то через часок тебе все равно не обойтись без напарника, прикрывающего спину.

— А ты что, и вправду прикроешь мне спину? — хмыкнул шевалье.

— А куда мне деться? Охотятся-то, между прочим, именно за моей головой — а за твоей уж так, в придачу… Выходит, на данном конкретном этапе наши интересы совпадают…

— Э-э-э… Прошу прощения… — напомнил о своем существовании Айвен. Может, мы пока займемся раной?

Локкар вновь извлек из кармашка ключ от наручников и, не глядя, кинул его Итурбэ, а сам потащил через голову куртку. Когда же он размотал небрежно сделанную повязку, Айвен гулко глотнул — «Дисма Милосердная!» Удар прошел вроде бы и вскользь, не повредив ребер, но вся правая сторона груди являла собою сплошной ожог, а края раны были как бы обуглены.

— Клинок был смазан нафтой, — сквозь зубы пояснил шевалье. — Что никогда не видал нафтовых ожогов?

— Да откуда ему, — проворчал Итурбэ; он успел уже освободиться и теперь копался в заплечном мешке. — Ну-ка, что там у нас по части снадобий?..

Самое удивительное, что с задачей своей Айвен справился: как раз с ожогами его в школе Эри работать учили, и довольно неплохо. Об вылечить тут, понятно, речи не шло, но по крайней мере остановить начинавшееся уже заражение крови он сумел. Дальше — нужен настоящий врач, а его дохленькая лечебная магия себя исчерпала; так он и объяснил своему пациенту.

— Боюсь, никакого врача, кроме вас, юноша, у меня в обозримом будущем не предвидится…

— Постойте-постойте!.. А с чего вы решили, что я буду вас сопровождать? Да у меня такого и в мыслях не было!

— Боюсь, что обстоятельства ужераспорядились за вас, — как-то даже чуть виновато развел руками шевалье.

— Черта с два! — взвился Айвен. — Я свободный человек, и не позволю тащить себя куда-то, как телкА на веревке! И, между прочим, я не подданный вашего принца Аретты, а гражданин вольного города Роменик! Я оказал помощь нуждающемуся — так меня учили, но влезать по уши в кровищу разборок между королевством Англор и Северной Империей — увольте! — («Ты глянь-ка, быстро соображает!» — хмыкнул при этих словах у него за спиною альв.) — Тоже мне, паладины Света! — продолжал бушевать юноша. — Цитадель свободы — против надвигающейся с севера тирании, как же! Да если хотите знать, для нас, в Роменике, вообще не видно разницы между Англором и Северной Империей!

— Может, и так, — усмехнулся лейтенант. — Только вот, к несчастью для вашего замечательного вольного города, Северная империя, в свой черед, не видит разницы между Англором и Ромеником… Впрочем, к твоей личной ситуации эти высокие политические резоны отношения не имеют. Я ведь не зря тогда сказал, что ты, к несчастью, уже засветился. И если ты попадешься тем, кто за нами охотится — а в одиночку ты попадешься непременно, к гадалке не ходи — тебе примутся задавать массу предметных вопросов о нашей группе. Ужас твоего положения в том, что ты действительно ничего о нас не знаешь; если б знал — это могло бы избавить тебя… ну, не от смерти, конечно, но хотя бы от пыток, а так… Смею тебя уверить: горелое мясо граждан вольного города Роменик пахнет точно так же, как у подданных принца Аретты…

Айвен с ужасом уставился на шевалье и невольно попытался ослабить воротник — не глоталось; вот это влип, так влип… Итурбэ тем временем протянул Локкару мешочек с пилюлями, и тот, не глядя, закинул в рот пару штук.

— Что вы делаете, сэр?! — ошеломленно пробормотал Айвен при виде сей «лечебной процедуры». — Нельзя глотать Желтый Стимулятор такими дозами, вы просто сожжете себе все нервы!..

— Точно, нельзя! — залихватски подмигнул в ответ лейтенант. — И драться с таким ранением, как у меня, тоже нельзя — а ведь придется, и в самое ближайшее время! Ну, а убитому нервы так и так без надобности — хоть здоровые, хоть сожженные… Как полагаешь, — оборатился он к альву, добрался уже наш «трактирщик» до своих?

— Скорее всего; те наверняка недалече. Пошли вниз, готовиться к приему гостей?..

— Постойте! — изумился Айвен. — Так вы позволили бежать трактирщику? Вражескому лазутчику?!

— Верно, — кивнул Локкар.

— Но он же предупредит их! Что вы здесь, что ожидаете подмоги — этих самых рейнждеров из Ямбона…

— Все точно. Именно за этим он и отпущен.

— Но как же так?..

— Видишь ли, Айвен… Дело в том, что никаких рейнджеров нет и в помине — это чистый блеф. Весь расчет на то, что они сейчас запаникуют и нападут на нас немедленно. Сейчас у них в отряде остались одни бойцы — обоих ихних штатных магов мы уложили в схватке у Готарского брода… Если новые, тем на смену, успеют присоединиться к отряду (а они сейчас мчат сюда во весь опор), — нам точно конец. А вот если они полезут прямо сейчас, не дожидаясь магической подмоги — у нас есть шанс. Расклад ясен?

— Да… Грустный расклад…

— Уж чем богаты.

Потом они спустились вниз — «приготовить гостям парочку сюрпризов». За этими делами Локкар по какой-то надобности сунулся в погреб — и сразу вынырнул наружу, с мгновенно осунувшимся лицом:

— Эй, ребята!.. Там — трактирщик, настоящий… Со всем семейством… И еще трое — надо думать, постояльцы…

— Боги мои… Их-то — за что?..

— Они всегда убирают свидетелей: так надежнее… Айвен! — ты, помнится, давеча спрашивал: чем мы отличаемся от них? Так вот — именно этим и отличаемся…

Лишенный меча Итурбэ тем временем наведался на кухню и вернулся оттуда с разделочным ножом, наточенным как бритва, и длинной цепью, на которой вывешивают казанок:

— Ну вот и славненько! А большего, пожалуй, мне и не требуется…

Большего, как выяснилось четвертью часа спустя, и вправду не требовалось.

…В ту ночь Айвен впервые увидел, как работают профессионалы.

Лучше б этого и не видеть. Никому и никогда.

4.

Четвертый день в лесах, безвылазно. Если ободрать шелуху, главный человек в отряде сейчас он, Айвен. То есть, конечно, общее направление движения задает сэр Локкар, а всем конкретным примОчкам «малой», лесной, войны его учит Итурбэ (кому ж, как не альву!) — но когда тЫ, отмотавши полмили по дну очередного ручья (от возможных собачек…), ставишь магическую блокировку отходного следа, отдав на этом все… а ежевечерне обрабатываешь нафтовый ожог сэра Локкара, применяя совершенно уже запрещенные (и оттого стоящие — понятно чего) магические приемы… и, всплывая после этого из своего (желто-стимуляторного, да?) небытия, обнаруживаешь над собою склонившиеся и явно, без дураков, встревоженные, физиономии этих профессиональных убийц — ты наконец-то ощущаешь себя Человеком на Своем Месте!

Если они сохранят темп движения, завтра хмурый перевал Атанг останется позади, и перед ними откроется долина Иктриса — главная житница Англорского королевства: обширные поместья с неприступными замками, богатые торговые города, твердая власть — не то что в Приграничье. Там, как по волшебству, вновь заработает нагрудная серебряная пластина сэра Локкара с вычеканенным на ней «Выполняй, что приказано, ибо такова королевская воля!» — сменные лошади на постоялых дворах, деньги из губернаторской казны, корабли, меняющие курс по мановению руки владельца пластины… И вот сейчас, когда до спасения уже рукой подать, они зачем-то теряют бесценное время у этой дурацкой пещеры, к которой их внезапно вывела тропка. Ну, пещера, ну заколдованная (войти никак не получается) — и что с того? Это в сказках пещеры непременно таят мечи-кладенцы гномьей работы и сундуки с альвийскими сокровищами; в реальной же жизни куда скорее нарвешься на изрядно оголодавшего тролля, который стережет давно истлевшие манускрипты какого-нибудь некроманта из замшелой эпохи Войны Элементалей.

Нет, но все-таки — откуда у него странное чувство, будто он уже когда-то видел этот вход в пещеру?..

…Виктор со вздохом отодвинулся от клавиатуры. Увы, ничего не выходит… Ну что, стирать эту запись к чертовой бабушке? Любопытно, вдруг подумалось ему, что сказали бы эти ребята, узнай они, что их мир через несколько мгновений перестанет существовать?.. Итак, последняя попытка… последняя-препоследняя!

Он развернул группу спиной к пещере, так что на экране теперь виднелась лесная панорама, и попытался пятиться (иногда такое помогает) — увы… Правым боком — увы; левым — тоже. Несколько раз бессистемно дернулся, крутанулся на месте, налегая при этом на невидимую преграду, и вдруг — о чудо! — беспорядочно чередующиеся лесной пейзаж и треугольник черного провала в скале сменились на экране тьмой подземной галереи: вошел! Хрен его разберет как, но «факт на лице» — вошел!..

Первой мыслью Виктора было — немедля перезаписаться: и логика, и интуиция в один голос подсказывали ему, что войти в пещеру по второму разу, повторив эту случайно найденную комбинацию бессмысленных телодвижений, ему уже не удастся. После чего немедля возник вопрос: перезаписаться — куда? Уничтожив одну из резервных развилок на более продвинутых стадиях развития сюжета? — очевидный абсурд. Прямо поверх самОй JJJ-11.12? — тоже не решение: совершенно не факт, что чертов вход выпустит их обратно; да и к тому же (это лишь сейчас пришло ему в голову) он — растяпа — отправляя героев во мрак этой древней штольни, позабыл снабдить их нормальным запасов факелов, так что подземное путешествие их, скорее всего, будет в один конец…

И тут сердце его екнуло от странной мысли, будто нашептанной ему кем-то извне: а и черт бы с ней, с этой перезаписью! В жизни-то — даже в той, что в Волшебной Стране! — перезаписей не предусмотрено, и герои гибнут всерьез, раз и навсегда; вот потому-то они и герои, а ты — не пойми что… Не трусь хотя бы на таком жалком уровне ответственности: ну, потеряешь необратимо некий сюжетик! Прекрати же наконец играть в героя и просто стань им, хотя бы на время! «Делай, что дОлжо — и будь что будет!»

Вокруг меж тем шла своим чередом пещерная жизнь. Звуковое оформление подземных странствий в «Хрониках Срединных Земель» было вообще выполнено с необыкновенным искусством: капающая вода, причудливое эхо — иногда насмешливое, иногда зловещее… И сейчас, решив играть честно, безо всяких перезаписей, он вдруг почувствовал самый настоящий холодок под сердцем: все вокруг было слишком уж натуральным.

Он последовательно кликнул правой кнопкой мыши на всех трех физиономиях, расположенных в рядок в нижней части экрана: обревизовал заплечные мешки и боевое снаряжение Айвена, Локкара и Итурбэ; факел — увы и ах! — нашелся один-единственный; несерьезно. Тогда он кликнул по Итурбэ левой кнопкой (состояние организма, хит-пойнты боевого мастерства, etc) и ввел характеристику «ночное зрение»: вертикальные кошачьи зрачки альвов это позволяют; понятно, пришлось пожертвовать остротою всех иных органов чувств.

Панорама на экране проявилась, будто изрядно недодержанная фотография: тусклое зеленоватое свечение (невольно воскрешающее в памяти соответствующий эпизод из «Молчания ягнят» — агент Кларисса и маньяк в инфракрасных очках) сделало, наконец, различимым пол и стены древней штольни. Курсорной клавишей Виктор направил группу вперед, и свод туннеля двинулся навстречу — будто их заглатывал гиганский хищный червь.

…Айвену показалось, будто по лицу его прошло едва заметное дуновение. И в тот же миг он с ужасом понял, что доносящиеся откуда-то спереди глухие удары, от которых, казалось, вздрагивает пол — это мерные шаги приближающегося монстра.

— Зажигай факел! — скомандовал Локкар и быстро извлек из заплечного мешка герметичный фарфоровый кувшинчик с нафтой, а Итурбэ принялся заряжать трофейный арбалет, добытый ими в «Последней чарке».

…Виктор безошибочно почувствовал — сейчас начнется… Кликнул на факеле, запалив его и передав Айвену — и стены галереи вспыхнули, будто инеем, мириадами кристаллов кальцита; впереди обнаружилось расширение, дальний конец которого таился во мраке. На нафтовом сосуде из рюкзака Локкара индикатор показал цифру «4» — по числу оставшихся порций; быстро нанес огненосную жидкость на клинки обоих мечей и — чего уж там экономить! на наконечники двух стрел. Последнее, скорей всего, без толку: арбалет барахло, стофунтовка класса «ординар», ни мощи, ни прицельности.

Ткнул в курсорную клавишу «вперед» — и сразу же на экране вместо уходящей в темноту штольни возникло предупредительное сообщение, готикой по обтрепанному с краев пергаменту: «Айвену показалось, будто по лицу его прошло едва заметное дуновение. И в тот же миг он с ужасом понял, что доносящиеся откуда-то спереди глухие удары, от которых, казалось, вздрагивает пол — это мерные шаги приближающегося монстра.»

Виктор чуть не застонал от огорчения. Таким текстом игрушка предупреждает о появлении тролля. Тролль — скотина тупая и никакими магическими возможностями не обладающая, на высоких уровнях — это вообще не противник, а так, чучело для упражнений в рубке. Однако на их, первом, уровне — это верная гибель. Дело даже не в хит-пойнтах боевого и магического мастерства; просто шкуру тролля можно пронять лишь клинком гномьей работы, для нынешних же, ординарных, мечей Локкара и Итурбэ тролль просто неуязвим. Вот и все; картина Репина — «Приплыли».

Делать, однако, нечего; он тронул «пробел», предупреждение исчезло, и экраная обстановка сменилась с «путешествия» на «бой». Теперь на экране возникло нечто вроде шахматной доски в проекции 45 градусов — при желании ее можно даже расчертить на клетки, чтоб было видней, до кого из врагов твои люди достают в прыжке, а до кого нет; фигурки-фигуры (каламбурчик-с…) ходят по очереди, обмениваясь выпадами, арбалетными стрелами и боевыми заклятьями. При этом они ведут себя совершенно как живые; словом — именно так, наверно, и выглядели шахматы Воланда.

Сейчас на этой доске расположились четыре фигурки: три пешки и ладья если иметь в виду их относительные размеры… И тут Виктор, собравшись двинуть вперед («e2 — e4») сэра Локкара, промахнулся и кликнул на той из управляющих иконок, что переводит игру в «демонстрационный режим» — когда группой в бою вместо тебя управляет компьютер. Фигово, между прочим, управляет — так что Виктор судорожно защелкал мышкой, пытаясь дать задний ход, но поздно: фигурки уже сами собою пришли в движение.

…Айвен, оцепенев от ужаса, глядел на приближающееся чудовище. Тролль был огромен: несмотря на сутулость, рост его достигал полутора человеческих, а свешивающиеся до колен руки были толщиною в доброе бревно. Маленькие глаза людоеда, багровыми точками отражавшие айвенов факел, прятались в глубоких провалах конического черепа, прикрытые огромными надбровьями. Серая шерсть свалялась в войлок, а исходящий от нее смрад ощущался даже на этом расстоянии.

Арбалет Итурбэ щелкнул, и стрела срикошетила от надбровья великана (целился-то альв в глаз), опалив нафтою шерсть на черепе. Тем временем Локкар сблизился с врагом и рубанул того по протянувшейся в его сторону руке — не добившись, впрочем, ничего, кроме разлетевшегося фонтана нафтовых искр: с тем же успехом можно было рубить и камень. Тролль попытался схватить наглого недомерка, но Локкар благополучно выскользнул из-под его руки — по части реакции тролли с людьми тягаться не могут. Эта заминка и дала Итурбэ время перезарядить оружие; знатоки вообще крайне пренебрежительно отзываются о рычажных арбалетах класса «ординар», однако один плюс у этой маломощной машины все же имеется: перезаряжаются они и вправду очень быстро, буквально за пяток секунд.

Парализующий страх, сковавший Айвена в первый миг при появлении монстра, внезапно исчез, уступив место какому-то неведомому ранее состоянию отрешенного спокойствия. «Ты же маг! — отчетливо произнес кто-то неведомый внутри него. — Какой-никакой, но все же маг… Делай же хоть что нибудь!» А из глубин памяти услужливо всплыли формулы простенького, известного в теории каждому начинающему чародею заклятья «Песок в глаза». Он прочел его — все как надо, и тролль, пытающийся поймать танцующего вокруг него Локкара («Да стреляй же по глазам, спишь там, что ли?!!»), вдруг застыл на месте, ослепленный на пару-тройку секунд невидимой никому вокруг ярчайшей вспышкой, а Айвен застыл в свой черед — не хуже тролля.

Получилось!!! А-ра-ра!!! Впервые в жизни у него получилось наступательное заклинание!

— Итурбэ! Я могу ослеплять его магией — на несколько секунд!

— Отлично! Останови его, когда он повернется лицом ко мне!

Он так и сделал — на сей раз вложив в заклятье все, что можно и чего нельзя. Мир подернулся сумраком и покосился, откликнувшись хрустальным звоном в ушах («бокалы что ль там, в небесных чертогах, с полок посыпались?..»), но все-таки устоял — а вместе с миром устоял на ногах и он, Айвен. Устоял, опершись о стену — колени не держат от слабости, — весь покрытый липким пОтом и тщетно пытающийся удержать поднявшуюся выше горла тошноту… Однако дело, кажется, сделано.

На сей раз тролля, похоже, ослепило всерьез и надолго. Он застыл посреди галереи, беспомощно ощупывая воздух перед собою; громадная пасть людоеда с устрашающими клыками извергала такой рев, что, казалось, с потолка сейчас посыпятся за шиворот облетевшие кристаллы кальцита… И тогда Итурбэ опустился на одно колено, хладнокровно прицелился с упора и выпустил последнюю свою огненосную стрелу — точнехонько в разинутую пасть чудовища.

Страшно и подумать, что натворила там, внутри, нафта — наверняка выжгла все, что только можно. Тролль опрокинулся навзничь, судорожно дергая ногами и пытаясь стереть с морды разбегающиеся от обугленной пасти язычки огня; он не издавал при этом ни единого звука — надо думать, среди прочего сгорели и голосовые связки… Альв между тем отчаянно крикнул из своего арбалетного отдаления замершему на месте, опустив меч, Локкару: «Не стой столбом, болван! Бей его в подошву, пока лежит!» Лейтенант подчинился без раздумий (уж кому, как не Старшему Народу, разбираться в урощении троллей!), и мгновение спустя нанес колющий удар в пятку огромной, с хорошее корыто, ступни. И — о чудо! — клинок на сей раз и в самом деле не отскочил, а впился в плоть людоеда, опаляя ее нафтовым огнем…

И все же тролль поднялся — ну и живучесть!.. Поднялся, качнулся, не устоял на ногах (ступить на нашпигованную неугасимыми нафтовыми угольями пятку было, видать, невыносимо больно даже для него) — и вновь поднялся, волоча раненную ногу и опираясь на свои длиннющие руки как на костыли. Альв продолжал осыпАть его стрелами, целясь в глаза — раз, и другой, — и тогда чудовище, будто осознав, наконец, безнадежность борьбы, со всей возможной скоростью заковыляло к отверстию одной из боковых штолен.

— Оставь его! — крикнул Итурбэ устремившемуся было вслед за подранком Локкару. — Не жилец…

Лейтенант послушно вернулся на место схватки:

— Послушай, почему мне удалось его… ну, в ступню… Это — магия?

— Никакой магии. Шкура тролля заколдована и меч ее не берет, а вот подошвы — нет; там обычная кожная мозоль, как у всех, кто ходит босиком, только очень толстая… Это мало кому известно, да и проку от этого знания не много: такой расклад, как сегодня — ну, чтоб добраться до троллиных пяток, — выпадает… я уж и не знаю — раз в сколько десятилетий… Стрелять по глазам в любом случае надежнее.

— Благодарю вас, сэр Итурбэ. Похоже, я опять обязан вам жизнью.

— Благодарите лучше его, сэр Локкар, — альв кивнул в сторону Айвена. Не останови он монстра своей магией — черта с два я так удачно всадил бы стрелу ему в пасть…

— Эй, Айвен! ты как? — Локкар обернулся к юному магу, по-прежнему подпирающему стену, перевел взгляд с иззелена-бледной физиономии ему под ноги и понимающе протянул флягу с водой: — Ясно… Ну-ка глотни!..

Айвен прополоскал рот от остатков рвоты и сплюнул; потом напился вроде, чуть полегчало.

— Стимулятор?..

Он лишь отрицательно помотал головой.

— Идти можешь? или нужен привал? — лейтенант лейб-гвардии сэр Локкар был вновь собран и целеустремлен.

— Могу.

— Тогда вперед.

…Виктор отрешенно следил за перемещениями своих шахматных фигурок по полю битвы; забавно, что когда игрушка переведена в режим «Демо», ее и остановить-то нельзя (нет такой опции) — остановится сама, когда закончится бой. Так что теперь только ждать: либо на экране возникнет пергамент с финальным сообщением о смертельном поцелуе богини Лим-Крагмы вкупе с предложением «Переиграть последнюю запись» или «Вернуться в основное меню», либо — если ребята замочат-таки тролля или обратят его в бегство (что, впрочем, для их уровня совершенно невероятно) — экранная обстановка сменится обратно с «боя» на «путешествие»: доска с «Воландовыми шахматами» исчезнет, и возникнет «пейзаж глазами героя» — в данном случае уходящая в темноту штольня.

Фигурки героев двигались очень быстро, как и положено в режиме «Демо», так что Виктор не сразу разглядел, что сегодня они ведут себя как-то не вполне обычно… Он ясно понял это, лишь когда после арбалетного выстрела Итурбэ от огромной серой фигуры тролля (с гигантопитека он срисован, что ли?) отлетела кверху совершенно ошеломительная багровая цифирка потерянных тем хит-пойнтов живучести; тролль опрокинулся навзничь, и подскочивший сэр Локкар ткнул в поверженного монстра мечом — опять вышибив из того кучу хит-пойнтов. Монстр, однако, сумел подняться и, под стрелами Итурбэ, торопливо заковылял наутек, к краю «шахматной доски». Вот тут Виктору уже захотелось протереть глаза: ладно, Бог с ним, что неуязвимую шкуру тролля пробивают ординарными мечами и незаговоренными стрелами — но по правилам игры фигурки падают наземь лишь мертвыми, израсходовав все хит-пойнты до нуля, и вставать обратно не могут категорически, ни при каких обстоятельствах… Что ж это творится-то, а?

Схватка тем временем победно завершилась, режим показа на экране исправно сменился с «боя» на «путешествие» — однако чудеса на этом отнюдь не кончились. Виктор потянулся было к курсорным клавишам, чтобы двинуть группу дальше, но тут освещенные факелом стены галереи чуть заметно дрогнули и сами собою заскользили навстречу: отряд и так уже шел вперед, безо всякого его участия! Для проверки он ткнул пальцем в курсорную стрелочку «назад» никакого эффекта… Панически заметавшаяся мысль его нашла единственную рационалистическую лазейку: игра неким непонятным образом перешла в «демонстрационный режим» и при «путешествии» тож… Каким образом? — да почем я знаю, я ж вам не хакер!

Теперь он, широко раскрыв глаза и затаив дыхание, наблюдал нечто вроде видеофильма. Ему показалось, что к привычному звуковому фону подземного путешествия добавилось и нечто новое: шаги, тяжелое дыхание… или мерещится?.. Галерея свернула направо, потом налево, потом уперлась в развилку. Здесь картина на некоторое время остановилась — будто там и вправду совещались, куда свернуть, направо или налево; и тут среди привычных подземных звуков послышался слабый, но явственный незнакомый звон — ну точно, не иначе, как там подкинули монету на орла-решку!

Похоже, выпало им «налево». Двинувшись по левому ответвлению, группа почти сразу наткнулась на массивную окованную дверцу и бестрепетно распахнула ее. За дверью обнаружилась небольшая ярко освещенная зала, а в зале той…

И тут на экране внезапно пошел мультфильм.

Такие коротенькие, на полминуты, сюжетные мультфильмы завершают каждую из двенадцати последовательных миссий, составляющих сюжет «Хроник Срединных Земель» («Привезти альва Итурбэ ко двору принца Аретты», «Доставить королевское послание в осажденный Роменик», «Найти в подземельях Сар-Саргона волшебную книгу Руджейро», etc). Но фокус-то в том, что случившееся сейчас нынешнюю миссию никоим образом не завершало — ни в каком приближении! И потом — уж он-то отлично помнит тот мультфильм, которым кончается первая миссия: сцена во дворце Аретты, когда благополучно доставленного в столицу Итурбэ в последнюю минуту ранит отравленным стилетом юный граф Аттор, находящийся в состоянии гипнотического транса…

А сейчас вместо этого на экране возник небольшой зал, в котором свернулся кольцами вполне симпатичного вида золотой дракончик; именно блеск его чешуи и наполнял зал тем мягким свечением, что было заметно еще снаружи. Дракон приподнял голову и приветливо произнес:

— Здравствуй, мальчик! Я жду тебя уже много веков… Пожалуйста, подойди поближе!

…Айвен с замершим сердцем глядел на Золотого Дракона. Ему показалось, что он ослышался, когда тот приветливо произнес:

— Здравствуй, мальчик! Я жду тебя уже много веков… Пожалйуста, подойди поближе!

Юный маг кивнул и, отстранив пытавшегося остановить его Локкара (тот послушно застыл в отдалении), приблизился к этой ожившей золотой скульптуре.

— Тебе предстоит менять судьбы миров. Ты готов?..

— Я… Я не знаю… Вправе ли я…

— Проверь себя, заглянув в мои глаза… Что ты увидишь — собственное отражение или нечто иное?

Айвен всмотрелся в бездонную тьму вертикальных драконьих зрачков:

— Да, это не мое отражение… Странная комната… Человек за столом, в странной одежде… Он наверное маг: перед ним доска с клавишами, что-то вроде ксилофона, и хрустальный шар, заключенный в квадратный ящик… хрустальный шар показывает картину… Высокие Боги! — он же показывает как раз Золотого Дракона!..

— Достаточно, Айвен, — мягко остановил его Дракон. — Ошибки нет — ты именно тот, кто нужен Срединным Землям…

…Виктор глядел в разрастающиеся почти во весь компьютерный экран драконьи зрачки и мучительно соображал — откуда же это растущее чувство опасности? И вдруг вспомнил: Бог ты мой, нельзя, никогда нельзя заглядывать в глаза дракону! Пытаясь защититься, он вскинул было руку к кнопке Reset, но, разумеется, опоздал.

Странно мягкий голос произнес где-то в глубине его сознания, безо всякого злорадства, а скорее с сочувствием: «Значит, тебе любопытно — что чувствуют люди, узнав, что их мир через несколько мгновений перестанет существовать?..»

…Больше всего это походило на то, как сгорает брошенная на угли фотография: черная обугленная кайма наступает от краев картона к его центру, обращая в рассыпающиеся хлопья картинку, самонадеянно мнившую себя вечной. Пару секунд в пустоте еще существовал экран с печальными глазами дракона будто тот оглядывал напоследок свою работу, — а потом настала тьма, полная и вечная…

5.

Ощущение вторичности происходящего было внезапным и необычайно сильным. Оно волною прокатило по речным заводям памяти, взбаламутив с заиленного, заросшего рдестами и роголистником дна причудливую мешанину погребенных там теней, отзвуков и запахов. Некоторое время все это кружилось в зеленоватой, цвета бутылочного стекла, водной толще, и казалось уже — вот-вот сложится в осмысленное воспоминание, но нет… Хоровод распался, и образы минувшего стали один за одним погружаться в глубину; дольше всего держался запах — он как бы отчаянно выгребал против течения («Ну вспомни же меня, вспомни — это так важно!..»), однако настал и ему черед обессиленно вернуться в придонную тину забвения. Теперь уж точно навсегда…

Виктор даже чуть помотал головой, будто вытрясая воду из ушей. Ведь в институте у Поля он точно впервые… Может, это стенд с выпиленными из пенопласта орденами и праздничной стенгазетой ему навеял? — так они, чай, просто одинаковые по всем институтам… «Призывы ЦК КПСС к 80-ой годовщине Великого Октября» — ну какие тут возможны местные варианты?.. Равно как и непременный портрет орла нашего, товарища Андропова: пронизывающий взор Великого Инквизитора, тонкий хрящеватый нос и бескровные губы вампира. «Армянское радио спрашивают: почему Андропов выжил в 84-ом? Армянское радио отвечает: потому что стрелять надо было не обычной пулей, а серебряной!» Самого армянского радио, между прочем, в последние годы почти и не слыхать не то, что в благословенные либеральные времена Леонида Тишайшего…

Вот ведь не ценили, а? — «бровеносец в потемках», «сиськи-масиськи», что ни неделя — то новый анекдот, один другого ядовитее… Диссиденты изо всяких «Хельсинских групп» — ну да, под гэбэшным надзором, да, утесняли их всяко-разно, обыски-высылки — но ведь они были, в натуре были, здесь — а не где-то там, и письма свои писали, и интервью журналистам забугорным давали… это ж только вдуматься — по нынешнему-то времени!.. Книжки опять-таки в стране издавались — не бог весть какие и не бог весть сколько, но все-таки не один только буревестник революции товарищ Горький в серии «Школьная библиотека» да «Материалы XXIX съезда» в красном сафьяне; а в школьной программе были Достоевский и Щедрин — вот тоже «симптомчик»… А мы, идиоты малолетние, вольтерьянцы хреновы — ах, Северная Корея! ах, «1984»! Да в наши годы, между прочим, не было такого выпускника биофака, чтоб этот самый «1984» не прочел, а нынче — поди найди, чтоб хоть слыхал про такое… А чего удивляться: в наше время за хранение (ежели без размножения) полагалась «профилактическая беседа», ну, если в самом пиковом раскладе могли попереть из аспирантуры, а нынче за «1984» припаяют столько, что выйдешь уже при коммунизме… Болтают, впрочем, тут еще и «чисто личное»: уж очень орел наш, Юрий Владимирович, эту дату — 1984 — недолюбливает…

— Ну, здорОво! Извини — задержался, партсобрание… Давно ждешь?

— Да не так, чтоб очень… Вот, изучаю пока «Призывы ЦК КПСС к 80-ой годовщине», как раз дошел до призыва нумер 34 — «Советские ученые! Укрепляйте лидирующие позиции советской науки», или как он там…

— Ладно, ладно язвить… Давай сюда свой аусвайс и обожди еще с минуту.

Биохимик Поль — университетский однокашник и кореш еще со времен школьного биологического кружка при Зоомузее (эх, времечко: первая бутылка водки, распитая под заснеженными елками Приокского заповедника… первая экспедиция — энцефалитный эпидотряд в Кузнецком Алатау…) был теперь большой шишкой в Институте молекулярной биологии — членкор, шеф ведущей лаборатории (от замдиректорской должности хватило ума отмотаться), а главное — выполняя кучу военных программ, обладал немалыми возможностями по административно-партийной линии… Во, ты глянь: уже делает знак от вахты давай, мол, сюда, можно; ну, дает! (У нас ведь нынче в стране очередное осеннее обострение — на сей раз на предмет бдительности: чтоб пройти в соседний закрытый институт (а они теперь все закрытые) надо, чтоб наш первый отдел две недели переписывлся с ихним: почему, да отчего, да по какому случаю. Или вот так: два слова на вахте от уважаемого человека… Воистину «Если б в России законы действительно выполнялись, жизнь тут была бы положительно невозможна»…)

По коридору навстречу им валила густая толпа сотрудников — в конференц-зале только что закончилось под магнитофонный «Интернационал» юбилейное партсобрание (присутствие беспартийных, с чем последние пару лет было послабление, вдруг опять сделали обязательным). Поль сразу шарахнулся в боковой коридор, но был замечен и настигнут энергичной дамой специфически-профкомовской наружности; на лице институтского вседержителя сразу проступила печать покорной безнадежности, однако дело обошлось парой бумаг, которые он с видимым облегчением и завизировал прямо на подоконнике. До Вычислительного Центра они уже добрались беспрепятственно.

Дело, приведшее Виктора к молекулярным биологам, было с одной стороны пустяковым, а с другой — достаточно щекотливым. Некоторое время назад ему понадобилось провести некие расчеты из области многомерной статистики. Ничего сложного в них не было, что называется — «наливай да пей», в принципе можно было обойтись и ручным калькулятором, но объем данных был достаточно велик, и работа, по прикидкам, затянулась бы месяца на два; для хорошей же ЭВМ (вроде «Хьюлет-Паккарда» 80 года) там дела было минут на двадцать «чистого машинного времени» — плюс, понятное дело, неделю на подготовительные операции. Каковые подготовительные операции он успешно и проделал в ВЦ Института Океанографии (в собственном его институте ЭВМ не было вовсе).

И вот, буквально за день до назначенного ему «машинного времени», в ВЦ океанографов нагрянуло КГБ: выяснилось, что предприимчивые программисты распечатывали прямо на казенных печатающих устройствах — «принтерах» Мандельштама и Стругацких. Весь ВЦ загремел под фанфары; помимо обычных в таких случаях «Антисоветской агитации» и «Хранения и размножения антисоветской литературы» ребятам навесили еще и «Незаконное частное предпринимательство», а поскольку по новому Кодексу срока не поглащаются, а плюсуются, на круг им вышло лет по десять… Чудо, что Викторовы перфоленты и прочую хренотень не загребли при обыске как вещдоки — выцарапать их потом было бы весьма проблематично…

Однако неприятности на этом не кончились. Под эту историю немедля был издан приказ по всем институтам: усилить контроль за множительной техникой, в том числе, отдельной строкой, — за печатающими устройствами ЭВМ. А первые отделы, рассудив, что кашу маслом не испортишь, попросту опечатали все ВЦ до особого распоряжения. Поскольку работать-то все равно надо, опечатанными ВЦ, конечно, потихоньку пользовались — но делая вид, что ничего такого нету, и чужих, понятно, не пускали на порог. Виктор совсем уж решил было плюнуть и обсчитать свои данные вручную, когда чистым случаем, на встрече курса, узнал от Поля, что они-то своим ВЦ пользуются вполне легально: «Витюша, у нас в плане стоят такие спецтематики от Минобороны, что ежели нам вдруг понадобится вырыть котлован на Красной площади, они только козырнут и спросят — Мавзолей сдвигать в сторонку, или как?»

В институтском ВЦ Поль перекинулся парой фраз с длинноволосым программистом запуганно-неарийской наружности и со скучающим на стуле в углу дежурным особистом. Далее все обошлось с пугающей легкостью: бутылка коньяку — и через двадцать минут Виктор держал в руках распечатку со своими результатами (забавно, но мелочная коррупция и поголовное раздолбайство под дланью Железного Юрика расцвели так, что про времена пофигиста Лени теперь в один голос говорили: «…И ведь порядок в стране был!»). С интересом оглядел машинный парк; насколько он мог судить, ЭВМ тут были из самых современных, какие вообще можно отыскать в Союзе: молекулярные биологи, похоже, обставили свой ВЦ, что называется, «под падающий шлагбаум» — перед самым 86 годом, когда Рейган врубил эмбарго на поставки в соцлагерь вычислительной техники.

— Ну, чего — заглянешь к нам в лабораторию? Там, небось, уже накрыли и откупорили — по случаю славной годовщины.

— А давай! Есть повод…

…В лаборатории все было как водится: лабораторный стол, застеленный фильтровалкой, винегрет в круглых кристаллизаторах и клюквовка-«Несмеяновка», разливаемая из бутыли для дистиллята в химические мерные стаканчики. Благородное дворянство вполголоса беседовало:

— …Какой эксперимент закладывать, голубь?! Забыл, что мы завтра всем сектором отбываем на три дня?.. На родимой Сетуньской овощебазе картошечка в овощегноилищах уже перешла в жидкое агрегатное состояние — пора фильтровать, а как тут без биохимиков?..

В Штатах говорят: «Неизбежны только смерть и налоги», а у нас — смерть и овощебазы; а вот интересно — как с этим обходились при Сталине? или тоже зэки работали? история умалчивает…

— …Вот-вот — якобы анекдот: «Некоторые злопыхатели утверждают, будто советская наука отстала от американской на двадцать лет. Это, товарищи, неправда. Она отстала навсегда…»

— Да уж, не знаю, как там всякая ядрена-физика, но в биотехнологиях-то мы точно отстали навсегда: своих реактивов должной чистоты нет — что называется, по определению, работать на привозных — это изначально повторять зады за американами… ну, а теперь, после эмбарго, вообще полный привет впору специальность менять. Виктор… Сергеич, не путаю? — вам там у себя, часом, безработный дэ-бэ-эн не требуется?

— Ближе к лету, — хмыкнул Виктор. — Коллектором на Тянь-Шань. Сто десять плюс высокогорные плюс природно-очаговые — там чума. Идет?

Да-а, размышлял он, подставляя мерный стаканчик («А вот „Несмеяновка“, должен заметить, в вашей лаборатории отменных достоинств. Сорок на шестьдесят?» — «Что вы такое говорите, батенька! Каноническая, фифти-фифти…»), да, ребята попали… Это нам хорошо — нужны голова и руки плюс старый добрый цейссовский микроскоп… ну, еще деньги на вертолетные заброски, а они ведь и вправду посажены на иглу с импортным оборудованием и реактивами, без этого хоть лоб разбей и наизнанку вывернись — нормального результата не добьешься… Первый раз их тряхнуло в 86-ом, после Пешаварского кризиса, но тогда эмбарго было частичное, да и со временем приспособились закупать кое-что через третьи страны. А вот с 90-го, когда ввели в войска в Польшу (на пару с ГДР-овскими немцами; это ж надо было додуматься, а?) и весь мир сказал нам дружное и громкое «п-фэ!..» — настал полный шиздец: большая-пребольшая Северная Корея «с опорой на собственные силы»… Вон Поль говорит: все их супертематики — это уровень студенческих работ в Штатах или во Франции («…Все, что мы еще делаем, Витюша, это, по большому счету, беготня курицы с отрубленной головой»).

— …Так мало того, что у них там чуть не у каждого собственная ЭВМ, прямо на столе! Они теперь все эти ЭВМ объединили меж собой в единую систему, — азартно заливал вьюноша бледный со взором горящим. Представляете: сидишь ты, скажем, в Париже и напрямую переписываешься с другом в Лондоне, ну, получается вроде как телеграмма, только не выходя из дому…

— Да ну, Алеша, — отмахнулся визави вьюноши, изящный джентельмен в эспаньолке, смахивающий на Арамиса, — легенды это… Атлантида, летающие тарелки… теперь вот — единая сеть ЭВМ, соединяющая каждого с каждым. Ты просто вдумайся: нужно строить отдельную кабельную сеть — и чего ради? Чтоб твой парижский лентяй мог телеграммы посылать не выходя из дому? Абсурд…

— Так они прямо по телефонной сети!..

Тут Арамис от души захохотал, по-птичьи запрокидывая голову:

— Ой, уморил… Алеша, голубчик, это ж анекдот, во-от с такой бородищей! Про мужика, у которого холодильник всегда от продуктов ломился; ну, приходят к нему товарищи из органов — что, да откуда… А я, отвечает, приноровился его вместо розетки в радиоточку включать…

— Да нет, точно через телефон! И потом еще — можно любую книгу заказать из Библиотеки Конгресса — ну, не саму, понятно, а ксерокопию…

— И это, Алеша, тоже анекдот — времен Московской Олимпиады 80 года: мы, видишь ли, тогда на весь мир пыжились, пытались показать, будто у нас тоже все как у людей… Так вот, «Армянское радио спрашивают: правда ли, что во время Олимпиады можно будет заказать продукты прямо по телефону? Армянское радио отвечает: да, правда; и получить их прямо по телевизору»…

По этой части Виктор с Арамисом был решительно не согласен, но спорить не было настроения. Судя по всему, у них там, на Западе, именно в области ЭВМ произошел крупный прорыв — он чувствовал это хотя бы по тому, что в последние год-два просто перестал понимать бОльшую часть из того, что рассказывали в соответствующих программах вражьи голоса; а впрочем, может все дело том, что голоса эти он сколь-нибудь регулярно слушал только летом, в экспедициях; в больших же городах глушили так, что ловить Севу Новгородцева — это теперь было, по выражению Венечки Ерофеева, «целое занятие жизни». Иных же источников информации о заграничной жизни просто не осталось: железный занавес по полной программе, относительно свободного выезда за границу, как при Брежневе, не было в помине, даже Поля больше не выпускают — одни дипломаты да гладкомордые «журналисты-международники»… В общем, по всему выходило, что мы в своей «Северной Корее — М» отстали от мировой цивилизации так, что не способны даже адекватно оценить масштаб этого отставания…

А все потому, что западное эмбарго на ЭВМ встретило трогательное понимание Степаниды Власьевны. Это дураки вроде меня думают, будто ЭВМ нужны для расчетов и хранения информации (как это там у Стругацких — «Большой Всепланетный Информаторий»?); умные же, государственно мыслящие, люди сразу поняли, что это — злоехидная пишущая машинка, способная в святую предпраздничную ночь родить из своих электронных мозгов тысячу листовок: «Андропов — козел!» и «Свободу Польше»… А уж когда выяснилось, что все собрание сочинений Солженицына умещается на магнитном носителе размером с пачку «Примы», а дальше его можно копировать одним нажатием пальца — у них, небось, вообще корчи сделались. То ли дело сейчас: перед праздником снес пишущие машинки со всего института в опечатанное помещение — и порядок, инструкцию с тридцатых годов не меняли…

Впрочем, одно применение личным ЭВМ в Союзе все же нашлось. Теперь среди высшей номенклатуры вошло в моду иметь в доме, наряду с прочими атрибутами вседозволенности (вроде книг Солженицына и Набокова, или видеокассет Бертолуччи) еще и новенькие, добытые за границей по линии ПГУ «Макинтоши», а их чада и домочадцы предавались суперэлитарному, недоступному никому из смердов развлечению — «электронным играм»; тем самым, что вышеозначенные гладкомордые международники, гневно супя брови, именовали не иначе как «новейший электронный наркотик, созданный американскими наследниками нацистского доктора Хасса для оболванивания трудящихся масс».

Виктор электронную игру видел однажды в жизни, и никакого впечатления она на него не произвела — игра в солдатиков, только не в настоящих, а нарисованных, вроде мультфильма; чтО в этом занятии могут находить люди, вышедшие из дошкольного возраста, он решительно не понимал. Отдельную пикантность ситуации придавало то обстоятельство, что в этих американских игрушках крошили в капусту именно Советскую армию (а кого ж еще?), так что магнитные носители с этими играми быстренько приравняли к «киноматериалам антисоветского содержания» (3 года — хранение, 7 лет — демонстрация); а поскольку играла в эти игрушки исключительно элита (причем того уровня, глядя на который голову приходилось задирать так, что шапка сваливалась — в том числе и любая фуражка с синим гэбэшным околышем), ситуация складывалась вполне сюррееаллистическая.

…Они оказались рядышком при одной из последовательных ротаций народа за столом — кто курить, кто звонить. Аспирантку звали Алиса, она была ослепительно-рыжеволоса, трогательно-веснушчата и изумительно-зеленоглаза. Красивой (объективно говоря) ее назвать было трудно, однако Виктор давно уже вышел из того возраста, когда девушек оценивают по степени безупречности профиля и длине ног. Как в той загадке: «Маленькая, черная, сморщенная, не у всякой женщины есть? — Изюминка!»; так вот, с изюминками у Алисы был полный порядок — хватило бы на кекс величиною с велосипедное колесо.

Она закончила ту же физ-мат школу, что некогда заканчивал он — и это давало повод обменяться ностальгическими историями типа «А вот в наше время…»; всерьез занималась горным туризмом — что позволяло со знанием дела обсудить с ней «способы заточки мечей», практикуемые на сыртах Тянь-Шаня и в гольцах Верхоянского хребта; словом, увести беседу в область галантной и занимательной светской болтовни проблемы не составляло — только это было очевидным образом не нужно ни ему, ни ей. Ибо он вдруг почувствовал с ошеломляющей ясностью, что впервые с той поры, как… ладно… так вот он, наконец, встретил человека, с которым ему было бы очень хорошо молчать. Дуэтом.

— Алиса, можно задать вам нескромный вопрос?

Эх, «Вылепил же Господь игрушку — женские глаза»…

— Можно. И даже нужно!

— Скажите, вы читали «1984»?

И тут она на миг растерялась — ибо ждала явно не этого.

— Разумеется, читала… Это некий тест?

— Да, в некотором роде, — улыбнулся он; улыбка вышла кривоватой. — Я просто пытаюсь оценить на ощупь глубину generation gap…

— Ну, тогда я предвосхищу следующий вопрос old-timer'а: ничего общего между ангсоцем и той помойкой, что нас окружает, нету.

— Вопрос вы не угадали, но это ладно; а в чем же наше отличие?

— В самом главном: мы если хотим, то можем. Все прочее — производно.

— Мы — в каком смысле?

— А вот это уже действительно generation gap, — улыбнулась она. — Мы это именно мы, и никаким расширительным толкованиям оно не подлежит. Я достаточно ясно выразилась?..

6.

Айвен обернулся и бросилпрощальный взгляд на обомшелый каменистый склон с пещерой Золотого Дракона; тот ведь при расставании сказал: «Я дам знать, когда в ты мне понадобишься» — значит, надо запоминать дорогу, на будущее… И лишь отмахав где-то с полмили (Локкар с Итурбэ сразу взяли такой темп, что только держись), он внезапно сообразил: тропинка!.. тропинка, что ведет ко входу в пещеру! Она была хорошо натоптанной и даже не заросла травой — значит, ей пользуются регулярно… Что бы это значило, а?

7.

Окна однокомнатной алисиной «хрущевки» глядели на юго-восток, в сторону Битцевского лесопарка, так что утреннее солнце вовсю заливало комнату штору они вчера, естественно, не задернули… Первый солнечный день за Бог знает сколько времени — что ж, даже символично… И тут он внезапно расхохотался: о черт, да ведь сегодня же 7 ноября! По неуклонной советской традиции тучи над Москвой в этот день «разгоняют», распыляя с самолетов йодистое серебро; воистину, «Прошла зима, настало лето — спасибо Партии за это»…

Выпорхнувшая уже из-под дУша Алиса колдовала на кухне. Виктор чуть приподнялся на локте (в границах выполняемой им команды «Лежать!») и принюхался: да, сомневаться не приходилось…

— Алиса! Ты это правда, что ль — насчет «кофе в постель»?

— С такими вещами не шутят, sweety!

— Да ты обалдела, подруга… Не вздумай! Я вообще пью чай, честное слово!

Кофе в московских магазинах не было уже года полтора, про всю остальную страну и говорить нечего; то, что выдавали временами в заказах, имело к кофе такое же примерно отношение, как Олимпиада-80 — к намеченному ранее на ту же дату коммунизму. Если девочка и вправду кофеманка (а кто еще его пьет по нынешнему времени?), баночка обходится ей в треть аспирантской стипендии. Вот ч-черт…

Алиса, одетая в туго перепоясанный халатик, появивилась уже в дверях с подносом, деловито сообщив:

— Чаю не держу, увы. Но если ты настаиваешь, на будущее озабочусь.

Пару секунд Виктор глядел на нее со странным щемящим чувством.

— Господи… Я только сейчас сообразил: ты разыгрываешь для меня сцену завтрака Джулии и Уинстона, да?

Она озадаченно глянула на него.

— Честно сказать, мне это в и голову не приходило… И потом, они по-моему не завтракали, а ужинали… Впрочем, — тут в ее зеленых глазищах промелькнули чертенята, — это как раз легко проверить: книжная полка прямо у тебя за изголовьем.

Виктор повернулся и пару секунд озирал стеллаж; потом крякнул и, отрывисто скомандовав: «А ну-ка, завернись к окошку! по правилу буравчика…», принялся одеваться.

— Что… — голос ее чуть дрогнул. — Что-то не так?

— Все так, лисица, — он обнял ее, зарываясь лицом в рыжую гриву, — все чудесно. Просто я, как old-timer, не привык стоять без штанов ни перед девушками, ни перед такими книгами…

Потом, уже не торопясь, он вернулся к книжному стеллажу. Да, посмотреть тут было на что… «1984» действительно стоял на второй снизу полке; настоящей политики, помимо него, тут было немного — «Архипелаг» да пара неизвестных ему сочинений Зиновьева, — однако в целом стеллажик тянул лет на семь верных («…и три года за недонесение,» — хихикнул кто-то в глубине сознания). Бог ты мой, кто ж ее родители? — ЦК или генералитет КГБ, никак не ниже… А она, стало быть, — кошка, гуляющая сама по себе… молекулярная биология и горный туризм вместо предуготованной карьеры дипломатической жены… ну-ну.

Он медленно вел рукою вдоль полки, прикасаясь к книжным корешкам с той же отрешенной нежностью, как ночью касался кожи Алисы, ее ключиц и сосков… «Коричневый» худлитовский Булгаков («Белая гвардия», «Театральный роман» и «Мастер») соседствовал с имка-прессовским томиком его пьес; Набоков, «Доктор Живаго», Берберова, Домбровский, Аксенов… Довлатов и Лимонов — кто это?.. из тамошних — Маркес, Борхес, Камю, Гессе, Голдинг… и Лем — однако!.. стихов она, похоже, не любит — мало, да и набор странный: Ахматова, Бродский (аж три книги) и Лорка. Очень много книг на английском, а авторы — сплошь незнакомые: Фаулз, Дюрренматт, Ле Карре, Эко, Стоппард, Павич; впрочем, чего удивляться: «Иностранка» теперь публикует авторов только из соцлагеря — да и то не изо всех его бараков, а лишь из самых идеологически выдержанных…

— Так ты, выходит, свободно читаешь на языке Шекспира и Мильтона?

— Естественно: я, как-никак, родилась там и довольно долго жила, спокойно пожала плечами она. — Потому и «Алиса»…

Ясно… Значит, все-таки не ЦК, а КГБ — ПГУ, закордонные штирлицы… или МИД? Господи, одернул он себя, — да мне-то что за разница? С острым, новым интересом оглядел комнату; а ведь ежели не приглядываться к содержимому книжных полок — все смотрится обычно, вполне по-советски…

— Значит, членам Внутренней Партии и вправду разрешено отключать у себя дома телескрины? — ухмыльнулся он, кивая на столик с телевизором, зачем-то прикрытым матерчатым чехлом.

— Это не телескрин… в смысле — не телевизор, — рассеяно откликнулась она. — Это компутер.

— Как-как?

— Ну, то что у нас в Союзе называют «индивидуальными ЭВМ»…

— Ух ты! И чего она умеет?

— Да вообщем-то, по большому счету, это просто пишущая мащинка с памятью: можно набрать текст, выправить ошибки, отредактировать… Использовать в следующих работах фрагменты предыдущих… В общем, клей и ножницы…

— Понятно… — разочарование было острым и сильным. — А расчеты на нем проводить можно? Хотя бы простенькие — ну, там кластерный анализ, метод главных компонент?..

— В принципе, можно — но у меня нет таких программ. Если хочешь, я могу их заказать, поставим… Только мне нужны точные названия.

Названий он не знал — откуда?

— Ну вот, и я не знаю. Мне тут, дома, нужды особой нет — эти гробы в нашем ВЦ работают, вообщем, не так уж плохо… Понимаешь, я ведь этой штукой пользуюсь вроде как западный человек автомобилем: знаешь правила движения и где газ с тормозом, а чего у него внутри — не твоего ума дело, на это механики есть… Да кстати! — оживилась она. — Ты ведь, небось, никогда не видал компутерной игры? Хочешь поглядеть?

Он ошеломленно воззрился на нее, невольно покосившись на книжную полку: Набоков с Бродским — и электронные бирюльки… Сочетаньеце…

— Однажды видел. И, честно сказать, решил, что это занятие для умственно отсталых детишек.

— А что именно ты видел? — прищурилась она.

— В одной — сверху падали какие-то корявые кирпичи, надо было их укладывать в слои; если удавалось, появлялась красотка и скидывала с себя некую часть туалета — короче, статья «Порнография». В другой — надо было ехать на американском танке и поджигать советские Т-72; это, сама понимаешь, «Антисоветская агитация». Я так понял, что взрослые люди играют в эти куколки-солдатики исключительно чтоб обозначить свою принадлежность к кругу, для которого законы не писаны.

— Глупости. Игры-то бывают очень разные… Знаешь, ты сейчас похож на человека, который прочел единственную книжку — какого-нибудь соцреалиста первой гильдии, и вынес заключение: «Книги — это дрянь!»

— Ну ты сравнила! Божий дар с яичницей…

— А почему бы и не сравнить? — с неожиданной горячностью заступилась она. — Компутерным играм всего-то чуть больше десяти лет от роду! Ты вспомни, чтО в их возрасте являл собой кинематограф: «ярмарочный аттракцион», «эрзац-театр для простонародья»…

— Ладно, ладно! — он прижал ее к себе, вновь вдохнув удивительный запах ее волос. — Не серчай… Давай, покажи папуасу зеркальце! Может, и правда в этом что-то есть…

Алиса расчехлила агрегат и запорхала пальцами по клавишам:

— Знаешь, дай-ка я тебе поставлю сказку… Волшебная страна — о такой мечтаешь в детстве: рыцари, чародеи, чудовища, подвиги, интриги… А при этом еще и детектив — Ле Карре с Маклином отдыхают…

На экране возник мультфильм-заставка — рыцарь, въезжающий в ворота заброшенного замка; ощущение неясной, но совершенно несомненной опасности было передано с необычайным искусством. Зазвучала музыка.

Музыка была хорошая.

Ощущение вторичности происходящего было внезапным и необычайно сильным…

Примечания

1

М. Дунаев в своей статье «Истина о том, что болит голова» (Златоуст. № 1. 1992. С. 306–348), написанной с последовательно-христианских позиций, буквально не оставил камня на камне от литературных интерпретаций Евангелия Булгаковым, Айтматовым и Тендряковым. Отсутствие в этом ряду Домбровского показалось мне весьма знаменательным. Не будучи знатоком церковной догматики, я всегда интуитивно полагал, что Христос отца Куторги более всего соответствует если не букве, то духу христианского учения.

(обратно)

2

Джош Мак-Дауэлл. Доказательства воскресения. Slavic Gospel Press ed. Wheaton, IL, 1990. — 203 с. (в оригинале: «The Resurrection Factor» by Josh McDowell, 1981).

(обратно)

3

Отмечу, что примерно тем же занимался некогда (без особого, впрочем, успеха) и присланный в Иерусалим императором Тиберием «следователь по особо важным делам» в замечательном фильме Дамиани «Расследование».

(обратно)

4

Цену озарений дилетантов я вполне представляю себе по сфере собственной профессиональной деятельности — палеонтологии; здесь эта публика регулярно пытается осчастливить научное сообщество очередной теорией вымирания динозавров. И хотя некоторые из этих дилетантов являются признанными авторитетами в своих областях знания (например, в астрофизике), у палеозоологов их построения вызывают лишь зубовный скрежет и аллергическую сыпь.

(обратно)

5

На роль, которую сыграла в этой «стратегии сдерживания» парфянская разведка (ставшая, во многом благодаря личным усилиям царя Митридата, одной из лучших секретных служб за всю историю античного мира), указывает в своем «Искусстве разведки» основатель и многолетний шеф ЦРУ Аллен Даллес.

(обратно)

6

Именно к побиванию камнями — способу казни, полагавшемуся за преступления против Веры, — приговорит несколькими годами спустя Брата Господня Иакова первосвященник Анна, причем сделает это даже не ставя в известность римского прокуратора (И. Флавий, «Археология», XX, 9:1)

(обратно)

7

Можно, впрочем, выдвинуть и такую гипотезу. Три Синоптических Евангелия представляют собой настоящие мемуары, тогда как Евангелие от Иоанна — это написанный много лет спустя на их основе… ну, скажем, исторический роман, в котором правда и художественный вымысел образуют нерасторжимое единство. При этом вторая реальность, будучи создана рукою гения (или человека Боговдохновенного — как угодно), обособилась, как ей и положено, от своей исторической первоосновы и стала абсолютно самодостаточной. Должен признаться, что принятие подобного допущения (позволяющего дезавуировать некоторые из Иоанновых свидетельств) сильно облегчило бы мне жизнь. Увы! исходные условия решаемой мною задачи (в том числе — равноправность четырех канонических текстов) определены достаточно жестко, и пересмотру не подлежат.

(обратно)

8

Медицинские аспекты крестной казни были детально описаны Мак-Дауэллом. Обычно считают, что смерть наступает от болевого шока, сочетающегося с обезвоживанием организма и тепловым ударом, но в действительности это не совсем так. Спустя несколько часов после распятия у человека начинает развиваться отек легких из-за затрудненности их вентиляции; непосредственной причиной смерти является асфиксия. В силу этого распятый в принципе не может вести сколь-нибудь продолжительных и связных разговоров.

(обратно)

9

Речь здесь, разумеется, идет не о рыцарях-иоаннитах (они же — госпитальеры, или Мальтийские рыцари), названных так по месту расположения первой резиденции их Ордена — госпиталю Св. Иоанна в Иерусалиме.

(обратно)

10

Так в современных терминах называют обработку общественного мнения помимо каналов официальной пропаганды. Классические «активные мероприятия» описаны в «Повести о Ходже Насреддине», когда переодетые стражники в чайханах и караван-сараях пытаются внушить бухарцам, будто бы их любимец давно уже состоит на службе у эмира. Более свежий пример — распространение через контролируемые КГБ газеты (главным образом — в странах «Третьего мира») сказки о том, что вирус СПИД создан в пентагоновских лабораториях (см.: К. Эндрю и О. Гордиевский «КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева». С. 633–634).

(обратно)

11

Если кто-то полагает, будто заграничные «акции» НКВД, жертвой коих стали Кутепов, Троцкий и тьма иных российских эмигрантов есть нечто уникальное в истории, то он заблуждается. Спецслужбы цивилизованной и демократической Франции, к примеру, за милую душу похищали и убивали укрывшихся за границей ОАСовцев, облокотясь на протесты соседей — продолжая тем самым славную традицию, заложенную при похищении герцога Энгиенского наполеоновскими жандармами.

(обратно)

12

В последнее время словом «зомби», с легкой руки американских журналистов, стали называть людей, подвергшихся целенаправленным психотропным, гипнотическим и т. п. воздействиям с целью манипулирования их поведением. Широко известны в этом плане эксперименты в рамках ЦРУ-шных исследовательских программ «Артишок» и «МК-Ультра», ставшие предметом сенатского расследования. Мы, однако, употребляем здесь термин «зомби» в его исконном значении — так, как он используется в негритянских водуистских культах Западной Африки и Антильских островов.

(обратно)

13

Протоиерей А. Мень, по крайней мере, честно пишет, что «сведения, содержащиеся в Мф 27, 3–9 и Деян 1, 16–20 согласовать пока [?! — К. Е.] довольно трудно».

(обратно)

14

«Версия Иоанна, что Иисус был схвачен римской когортой под командованием трибуна при содействии храмовой стражи принимается большинством современных ученых за неоспоримый факт» (Х. Коэн. «Иисус — суд и распятие»). Самому Коэну, разбирающему в своей книге именно юридические хитросплетения «дела Иисуса из Назарета», это обстоятельство представляется чрезвычайно странным и требующим специальных объяснений. Еще бы: надо думать, бывший Генеральный прокурор Израиля хорошо осведомлен, как на самом деле производят арест…

(обратно)

15

По древнерусской версии «Иудейской войны» (IX:3) при аресте Иисуса было перебито множество народа.

(обратно)

16

В христианском предании за Сионскую горницу — место проведения Тайной вечери — принимают гробницу Давида, что на южном склоне Сионской горы (Библейская энциклопедия I:323). Именно это помещение фигурирует, например, на многочисленных живописных полотнах, посвященных этому эпизоду. Мы, однако, никак не можем принять эту точку зрения. То, что Гробница Давида была построена лишь в IV веке н. э. — это полбеды; в рамках нашего подхода гораздо важнее то, что в Писании прямо указано: Тайная вечеря происходила в жилом доме (смотри далее).

(обратно)

17

Информация к размышлению: поселок Вифания, с которым был связан ряд примечательных событий (смотри выше), расположен на той же самой Елеонской горе, что и Гефсиманский сад, только первый на юго-восточном, а второй — на западном ее склоне.

(обратно)

18

Здесь может быть выдвинуто следующее возражение: в ответ на просьбу первосвященников «Пилат сказал им: имеете стражу; пойдите, охраняйте как знаете» (Мф 27:65). Эти слова прокуратора в принципе можно понять как отказ («У вас же есть собственная, храмовая, стража — вот и разбирайтесь сами со своими скандалами!»). Мак-Дауэлл, однако, приводит чисто лингвистические доводы в пользу того, что в оригинальном евангельском тексте (в отличие от многих переводов на европейские языки) все три глагола должны читаться в едином наклонении — повелительном. Означенная фраза, таким образом, в действительности звучит как «имейте стражу; пойдите, охраняйте как знаете», то есть: «Возьмите солдат и действуйте далее по собственному усмотрению».

(обратно)

19

Здесь я подразумеваю нормальную армию, а не так называемые «Вооруженные силы Российской Федерации» образца 1991-дробь-99 годов.

(обратно)

20

Слово «центурион», употребленное в тексте этого Евангелия, заставляет предположить, что его автор был римлянином, а не жителем Палестины. Дело в том, что во всех канонических Евангелиях римские офицерские звания — центурион и военный трибун — приводятся как, соответственно, «сотник» (например, Лк 7:2–9) и «тысяченачальник» (например, Ин 18:12).

(обратно)

21

Придя к этому выводу совершенно самостоятельно, я с тем большим интересом обнаружил впоследствии сходную аргументацию в уже упоминавшейся апологии Д. Мережковского «Иисус неизвестный».

(обратно)

22

Б. М. Гаспаров в своем исследовании «Из наблюдений над мотивной структурой романа М. А. Булгакова „Мастер и Маргарита“» (Даугава. 1989. № 1. С. 78–81) на основании целого ряда текстологических аргументов впрямую идентифицирует Афрания с… Воландом. По его мнению, «начальник тайной стражи» — это всего лишь ершалаимская маска Сатаны, точно такая же, каковой в Москве служил «профессор черной магии». Против подобного отождествления, однако, может быть выдвинут целый ряд серьезных возражений. Я, например, могу представить себе Воланда — «вольного сына эфира» — в самых различных ипостасях, но уж никак не в качестве представителя служилого сословия; Афраний, между тем, высказывается на этот предмет вполне определенно: «Я, прокуратор, пятнадцать лет на работе в Иудее. Я начал службу при Валерии Грате». С моей точки зрения, версия Гаспарова интересна в основном как отражение характерной для современного человека склонности к демонизации секретных служб. Постмодернистский Афраний Анджея Вайды, сменивший капюшон и меч на темные очки и пистолет в наплечной кобуре, смотрится куда убедительнее.

(обратно)

23

табакокурение в ту пору проходило по графе «наркомания» — авт.

(обратно)

24

а вот это уже могло потянуть и на «вышку» — авт.

(обратно)

25

Hotson, J. Leslie (1925) «The Death of Christopher Marlowe». — Cambridge: Harvard University Press.

(обратно)

26

Поули приписывают откровение: «Я буду присягать и лгать под присягой, но не сделаю признания, которое мне повредит — I will swear and forswear myself, rather than I will accuse myself to do me any harm».

(обратно)

27

Хороший список таких вопросов приведен, например, в исследовании Питера Фэри (Peter Farey) «Внезапная и ужасная кончина Марло: самозащита, убийство или фейк?» (2005).

(обратно)

28

И вроде бы современная лингвистика, во всей силе и славе ее, недавно похвасталась, что поставила в этом вопросе точку — вычленив в тексте Первой части «Генриха VI» фрагменты, написанные как Шекспиром, так и Марло. Так что даже возникла проблема: не следует ли при следующем академическом переиздании пьесы ставить на титульном листе обе фамилии?

(обратно)

29

Hutchinson, Robert (2006). «Elizabeth's Spy Master: Francis Walsingham and the Secret War that Saved England». — London: Weidenfeld & Nicolson.

(обратно)

30

Потрясающий документ, между прочим:

«Господину де Скорбиаку, королевскому советнику, замок Верлаге [Verlhaguet], Монтобан.

Я слышал, что господин Бэкон подал апелляцию в мой Совет в отношении приговора, вынесенного ему Сенешалем Керси в монтобанском суде. Я пишу вам, желая, чтобы вы безотлагательно ознакомили судью с [тем, что он действительно обладает] правом на апелляцию и даровали его со всей возможной скоростью. Ценность тех, кому он принадлежит, высока. Мы многим обязаны королеве — его суверену, и сам он — человек, очень хорошо себя зарекомендовавший. Он будет знать, каким добром отплатить за милость, оказанную ему, да и самим нам заповедано Богом заботиться о пришельцах, живущих в земле нашей, охранять их права и следить, чтобы была им дарована справедливость; более того, в том положении, в котором мы сейчас находимся, нам подобает быть снисходительными — и, наоборот, неразумно было бы обращать на них [пришельцев] все тонкости процедуры и всю суровость французских законов. Я полагаюсь на ваши благоразумие, здравый смысл и справедливость в этих вопросах, а также на то, что вы сумеете донести до них голос рассудка. Я не намерен далее обращаться к этому вопросу, однако хотел бы заверить вас в своем благорасположении и молю Творца, чтобы он не оставил вас, господин де Скорбиак, священной своей заботой.

Дано в Ла Рошели, 23 сентября 1586 года

Целиком и полностью ваш добрый и любящий друг, Анри»

(обратно)

31

LETTER FROM THE PRIVY COUNCIL — 29 June 1587

(PRO Privy Council Registers PC2 / 14 / 381)

http://www.rey.myzen.co.uk/pc_cert.htm

(обратно)

32

THE FLUSHING LETTER

(PRO SP 84 / 44 / 60 — Discovered and transcribed by R. B. Wernham, and first published in English Historical Review (1976) Vol.91 pp.344–5)

http://www.rey.myzen.co.uk/flushing.htm

(обратно)

33

Сэр Уильям Стэнли — это был такой английский «генерал Власов»: воюя в Нидерландах, он в 1587, накануне Армады, переметнулся на сторону испанцев вместе со своим корпусом, состоявшим в основном из ирландских и валлийских католиков, и преподнес врагу на блюдечке важнейшую крепость Девентер. Именно Стэнли со своими соратниками — иезуитом Уильямом Холтом и начальником своей разведслужбы лейтенантом Жаком де Франческо (легендарный «Капитан Жак») — подготовил самые опасные покушения на Елизавету, и в 90-е годы с гордостью носил титул «самого опасного врага английской Короны».

(обратно)

34

Спустя небольшое время после описываемых событий, в сентябре 1593-го, с Поули, вернувшимся на прежнее место службы, в Нидерланды, произошла загадочная история: он был арестован голландцами (!) за измену Британской короне (!!) по доносу какого-то мутного типа по имени Роджер Уолтон. (Доносчика, на всякий случай, прибрали тоже и долго трясли; не вытряслось из него, впрочем, ничего, кроме намеренья срубить деньжат по-легкому — действительно, дурак-инициативник; а по возвращении домой в 1596-м дураку пришлось отсидеть еще и в родной английской тюрьме — а вот не кроши батон на кого ни попадя!) Поули вскоре выпустили, отправив в Лондон депешу с витиеватыми извинениями, в коей было специально отмечено, что на следствии тот вел себя «крайне осторожно и осмотрительно» — читай, молчал как рыба… Вообще-то этот странный наезд трудно оценить иначе, чем высший балл, выставленный Поули голландскими коллегами за ту самую агентурную сеть в сферах: «Да ты, братец, совсем охамел! Мы, конечно, союзники и даже товарищи по оружию, но узнавать все наши топ-секреты раньше нас самих — это чересчур!..»

(обратно)

35

«To Robert Poolye upon a warrant signed by Mr vicechamberlayne dated at the Courte xiimo die Junii 1593 for carryinge of lettres in poste for her Majesties speciall and secrete afaires of great ymportaunce from the Courte at Croyden the viiith of Maye 1593 into the Lowe Countryes to the towne of the Hage in Hollande, and for retourninge backe againe with lettres of aunswere to the Courte at Nonesuche the viiith of June 1593, being in her Majesties service all the aforesaid tyme — xxxs.»

(обратно)

36

выделено нами — авт.

(обратно)

37

Кстати, раз уж к слову пришлось. В альтернативном мире Гарри Тертлдава, где в 1588 Господь не дунул и Армада таки доплыла — так что Англией управляют испанские гауляйтеры с гестапообразной Инквизицией («Rulled Britania», 2002), эти персонажи дружно геройствуют в Сопротивлении, возглавляемом неуловимым-и-легендарным «Бобом-Горбуном», Робертом Сесилом. Марло там опять убьют (клинком в глаз, естественно), Скереса после победы возведут в рыцарское звание, а Фрайзера, в благодарность за все подвиги, упекут в тюрьму по старопрежней его уголовщине — очень жизненно…

(обратно)

38

THE CORONER'S INQUISITION The Latin original (PRO Chancery C260 / 174 / 27) was discovered by Leslie Hotson, and this, his translation, given in his The Death of Christopher Marlowe (1925).

KENT / INQUISITION Indented taken at Detford Strand in the aforesaid County of Kent within the verge on the first day of June in the year of the reign of Elizabeth by the grace of God of England France and Ireland Queen defender of the faith &c thirtyfifth, in the presence of William Danby, Gentleman, Coroner of the household of our said lady the Queen, upon view of the body of Christopher Morley, there lying dead & slain, upon oath of Nicholas Draper, Gentleman, Wolstan Randall, gentleman, William Curry, Adrian Walker, John Barber, Robert Baldwyn, Giles ffeld, George Halfepenny, Henry Awger, James Batt, Henry Bendyn, Thomas Batt senior, John Baldwyn, Alexander Burrage, Edmund Goodcheepe, & Henry Dabyns who say [upon] their oath that Ingram ffrysar, late of London, Gentleman, and the aforesaid Christopher Morley, and Nicholas Skeres, late of London, Gentleman, and Robert Poley of London aforesaid, Gentleman, on the thirtieth of May in the aforesaid thirtyfifth year, at the aforesaid Detford Strand in the aforesaid County of Kent within the verge about the tenth hour before noon of the same day met together in a room in the house of a certain Eleanor Bull, widow; & there passed the time together & dined & after dinner were in quiet sort together & walked in the garden belonging to the said house until the sixth hour after noon of the same day & then returned from the said garden to the room aforesaid & there together and in company supped; & after supper the said Ingram & Christopher Morley were in speech & uttered one to the other divers malicious words for the reason that they could not be at one nor agree about the payment of the sum of pence, that is, le recknynge, there; & the said Christopher Morley then lying upon a bed in the room where they supped, & moved with anger against the said Ingram ffrysar upon the words aforesaid spoken between them, and the said Ingram then & there sitting in the room aforesaid with his back towards the bed where the said Christopher Morley was then lying, sitting near the bed, that is, nere the bed, & with the front part of his body towards the table & the aforesaid Nicholas Skeres & Robert Poley sitting on either side of the said Ingram in such a manner that the same Ingram ffrysar in no wise could take flight; it so befell that the said Christopher Morley on a sudden & of his malice towards the said Ingram aforethought, then & there maliciously drew the dagger of the said Ingram which was at his back, and with the same dagger the said Christopher Morley then & there maliciously gave the aforesaid Ingram two wounds on his head of the length of two inches & of the depth of a quarter of an inch; whereupon the said Ingram, in fear of being slain, & sitting in the manner aforesaid between the said Nicholas Skeres & Robert Poley so that he could not in any wise get away, in his own defence & for the saving of his life, then & there struggled with the said Christopher Morley to get back from him his dagger aforesaid; in which affray the same Ingram could not get away from the said Christopher Morley; and so it befell in that affray that the said Ingram, in defence of his life, with the dagger aforesaid to the value of 12d, gave the said Christopher then & there a mortal wound over his right eye of the depth of two inches & of the width of one inch; of which mortal wound the aforesaid Christopher Morley then & there instantly died; And so the Jurors aforesaid say upon their oath that the said Ingram killed & slew Christopher Morley aforesaid on the thirtieth day of May in the thirtyfifth year named above at Detford Strand aforesaid within the verge in the room aforesaid within the verge in the manner and form aforesaid in the defence and saving of his own life, against the peace of our said lady the Queen, her now crown & dignity; And further the said Jurors say upon their oath that the said Ingram after the slaying aforesaid perpetrated & done by him in the manner & form aforesaid neither fled nor withdrew himself; But what goods or chattels, lands or tenements the said Ingram had at the time of the slaying aforesaid, done & perpetrated by him in the manner & form aforesaid, the said Jurors are totally ignorant. In witness of which thing the said Coroner as well as the Jurors aforesaid to this Inquisition have interchangeably set their seals. Given the day & year above named &c.

'by WILLIAM DANBY Coroner'.

— http://www.rey.myzen.co.uk/inquis~2.htm

(обратно)

39

Эжени де Кальб следует, видимо, признать основательницей «партии ликвидации»: она первая аргументировала гипотезу о преднамеренном и загодя спланированном убийстве Марло (заказчиком сама она сочла Одри Уолсингем).

(обратно)

40

Чтоб не ходить далеко за примерами: в 1735 году в знаменитом театре Друри Лейн двое знаменитых актеров повздорили в гримерной из-за парика, и Чарльз Маклин нечаянно убил Томаса Халлама, ткнув тому тростью в глаз; тростью! — где и острия-то толком нету. Вообще, что-то везет английскому театральному сообществу со смертельными ранениями в глаз…

(обратно)

41

По части ран Фрайзера ему вторит представитель «партии ликвидации» Дэвид Риггс: «Коронер Данби говорит, что Марло атаковал своего компаньона острием ножа. Показания, однако, скорее свидетельствуют о том, что Марло (или кто-то еще) колотил Фрайзера по скальпу рукояткой его кинжала. Это было общепринятой практикой в драках Елизаветинской [эпохи] и имело четкий смысл. Такие побои означали, что вы хотите унизить противника, а не убивать его. Если бы Марло хотел убить Фрайзера, он должен был пырнуть того в шею. Раны на скальпе Фрайзера возникли в результате ударов, а не порезов (Riggs, 2004: p.334)».

(обратно)

42

т. е. Марло держит кинжал прямым, а не обратным хватом — авт.

(обратно)

43

цитата из майского доноса на Марло — авт.

(обратно)

44

sic! — авт.

(обратно)

45

«Elizabeth by the grace of God of England France & Ireland Queen Defender of the Faith &c To our well-beloved William Danby, Gentleman, Coroner of our household, greeting. Wishing for certain causes to be certified upon an indictment made in your presence concerning the death of Christopher Morley, upon view of the body of the same Christopher, at Detforde Strande in our County of Kent within the verge lying dead and slain, whence a certain Ingram ffrysar, late of London, Gentleman, is indicted (as by the record thence remaining with you it fully appears) And whether the same Ingram slew the aforesaid Christopher in self-defence, & not feloniously or of malice aforethought, so that in no wise could he avoid his own death, or not; we command you to send the tenor of the indictment aforesaid with every-thing touching it and whatsoever names the parties aforesaid in that indictment are known by, to us in our Chancery under your seal distinctly & openly without delay, & with this writ. Witness myself at Westminster on the 15th day of June in the year of our reign the thirty-fifth.

[Indorsed The tenor of the record mentioned in this writ appears in a certain inquisition annexed to this writ. Return of William Danby Coroner of the household to our lady the Queen.»

— http://www.rey.myzen.co.uk/writof~1.htm

(обратно)

46

выделено нами — авт.

(обратно)

47

выделено нами — авт.

(обратно)

48

И, кстати, эту их аргументацию легко «вывернуть наизнанку»: если уж там заговор с участием королевского коронера Данби, то предполагаемая Риггсом (2004) ликвидация Марло по прямому приказу Королевы выглядит куда логичнее (зачем вообще Ее Величеству городить огород с тайным убийством какого-то там «поэта и шпиона» — это вопрос отдельный).

(обратно)

49

Уже ближайшее время подтвердит правильность этой стратегии: через два года, в 1595-м, испанское правительство объявит о банкротстве, а в испанской армии в Нидерландах начнутся постоянные волнения и бунты из-за невыплат жалования — понятно как влияющие на ее боеспособность; воспользовавшись этим, армия Генеральных штатов под командованием Морица Оранского перейдет в успешное наступление и освободит бОльшую часть северных Провинций. Испанцы, впрочем, учиться на ошибках тоже умеют: понеся ряд унизительных поражений от елизаветинских «морских ястребов», они займутся флотом всерьез; в полной мере восстановить контроль над морем Империи не удастся уже никогда, но обезопасить в первом приближении свои главные коммуникации она сумеет, и в нулевые года поставки золота и серебра из Нового Света в Метрополию вернутся к почти «доармадным» объемам.

(обратно)

50

Эту волну репрессий часто связывают с Прокламацией от 18 октября 1591 «A declaration of great troubles pretended against the Realme by a number of Seminarie Priests and Iesuists, sent, and very secretly dispersed in the same, to worke great Treasons vnder a false pretence of Religion, with a prouision very necessary for remedy thereof.»; в действительности, однако, прокламация та (ее автор — Бёрли, прагматик из прагматиков) как раз ставила заслон низовой антикатолической истерии, небезуспешно разжигаемой Витгифтом и Ко. Прокламация констатировала: Филипп Испанский ведет против нас агрессивную войну на всех фронтах, по стране же тем временем стаями шастают специально обученные за кордоном засланцы, которые, под видом религиозной проповеди, ведут подрывную пропаганду среди добрых подданных Ее Величества из числа католиков, а психически неустойчивую молодежь еще и сманивают в свои закордонные центры спецподготовки и, типа, зомбируют их там в ассасинов (это всё, конечно, сгущение красок, но посгущать-то там было чего); мало того, они еще и самогО Филиппа подначивают на интервенцию, суля ему грандиозное вооруженное восстание в поддержку армии вторжения и размахивая перед ним списками неисчислимых сторонников, якобы только и ждущих отмашки (а вот это как раз — чистая правда). Так вот, засланцев тех следует неукоснительно отлавливать, а к расследованию их кипучей деятельности привлекать специально создаваемые в графствах «общественные комиссии» из уважаемых граждан; при этом комиссии те — внимание!! — категорически не должны обсуждать религиозные убеждения, а должны они рассматривать только конкретные действия по части госизмены, терроризма, etc.

(обратно)

51

Читая об этих придворных «боях без правил», нелишне держать в памяти, однако, что через три года («Морские» к тому времени одержат решительную победу над «Сухопутными») Королева резко скомандует своим разодравшимся бойфрендам: «Брейк!» и отправит их обоих, под общим командованием лорда-адмирала Говарда, в том самый победоносный рейд на Кадис. Там они, сражаясь плечом к плечу, в очередной раз покроют себя воинской славой: Рэли — командуя фрегатами передней линии, а Эссекс — десантной партией.

(обратно)

52

Louise Welsh, «Tamburlaine Must Die» (2004): «Увлекательный роман известной шотландской писательницы Луизы Уэлш посвящен трагической гибели великого драматурга XVI века Кристофера Марло, которому некоторые критики приписывают авторство шекспировских пьес» (аннотация). По сюжету Марло, обвиненный Тайным советом в написании подстрекательского памфлета «Dutch church libel», пытается сам отыскать настоящего автора-провокатора. На этом месте мог бы получиться неплохой исторический детектив (поскольку авторство «Dutch church libel» с полной определенностью так и не установлено), но авторесса, к сожалению, утопила действие в унылой гомоэротике и натужной политкорректности, а детективную линию просто слила.

(обратно)

53

Текст, со всеми сопутствующими документами Тайного совета, выложен здесь — http://www.rey.myzen.co.uk/libell.htm. Русского перевода нам обнаружить не удалось — да и вряд ли он кому интересен.

(обратно)

54

KYD'S ACCUSATIONS

(BL Harley MS.6848 f.154)

— http://www.rey.myzen.co.uk/kyd1.htm

KYD'S LETTER TO SIR JOHN PUCKERING

(BL Harley MS.6849 f.218r,v)

— http://www.rey.myzen.co.uk/kyd2.htm

(обратно)

55

Назидательная в этом плане история случилась позже, уже при Иакове I: Рэли обвинили в госизмене и, пытаясь очернить его в глазах общественного мнения, распространили по столице листок с якобы его стихами, где сей «атеист и макиавельянец» писал нечто вроде «религия (христианская) — опиум для народа». Однако Его Ничтожество Иаков к тому времени успел угробить едва ли не все полимеры Елизаветинского правления (ну, кроме Театра) — и общая деградация затронула даже провокаторов. Они тупо скопипастили монолог турка Селима из пьесы Роберта Грина — на чем немедленно и попались (ибо завзятых театралов среди лондонцев хватало), так что эффект от провокации вышел прямо обратный планируемому.

(обратно)

56

Hammer, Paul E. J. (1999) «The Polarisation of Elizabethan Politics: The Political Career of Robert Devereux, 2nd Earl of Essex, 1585–1597 (Cambridge Studies in Early Modern British History)» — Cambridge University Press.

(обратно)

57

Acts of the Privy Council of England Volume 24, 1592–1593: http://www.british-history.ac.uk/acts-privy-council/vol24.

(обратно)

58

Acts of the Privy Council of England Volume 24, 1592–1593: http://www.british-history.ac.uk/acts-privy-council/vol24/pp226–250 — см. стр. 44.

(обратно)

59

Privy Council MS. Register, 22 Aug. 1592–22 Aug. 1593, p. 374.

(обратно)

60

Например, 19 марта того же года повестки (именно в такой формулировке) получили неоднократно встретящийся еще нам на этих страницах осведомитель и махинатор Ричард Чолмли со своим сообщником Ричардом Стронгом — и проигнорировали их безо всяких для себя последствий.

(обратно)

61

Mulryne, J. R. (2004). «Thomas Kyd», in: Oxford Dictionary of National Biography (ODNB). — Oxford: Oxford University Press.

(обратно)

62

http://www.rey.myzen.co.uk/pc_cert.htm

(обратно)

63

Да что там подельники — Чолмли и собственную семью закладывал! А семья — его: 19 января 1592-го брат Хьюго пишет паническое письмо Сесилу (не частное, а прямо в Контору): «Hugh Cholmley to Sir Rob. Cecil. Does not wish to live obscured, being willing to use all his skill to serve the Queen. Served faithfully, not seeking to rob his brother of credit; but his brother refused to allow him a partnership, and on their undiscreet coming over, said his honour would not have him deal further therein. Has been reconciled twice to his brother Rich. Cholmley. Begs that is ambition [Richard's] may be overlooked and the writer's information kept secret». Ну это же просто классика! — «Алло, это КГБ? К вам не прилетал говорящий попугай? Если прилетит, учтите: я его политических взглядов не разделяю!»

(обратно)

64

Тут можно припомнить по случаю стародавнюю историю о том, как Бёрли заслал своего осведомителя, Даути, в эскадру Дрейка. Пресечь его стук легальными методами было затруднительно, но адмирал не утратил своей былой пиратской хватки: сам-то не веруя «ни в сон, ни чох, ни в вороний грай», он обвинил Даути в чернокнижии (наслал, дескать, на эскадру бурю) и под тем предлогом вздернул беднягу на рею. Улучшилась ли от того погода, отчет о рейсе умалчивает, но Бёрли пришлось это дело проглотить, и впредь таких попыток он не повторял.

(обратно)

65

sic! — авт.

(обратно)

66

Peter Farey (2000) «THE RECKONING» REVISITED

— http://www.rey.myzen.co.uk/recknyng.htm

(обратно)

67

THE 'REMEMBRANCES' AGAINST RICHARD CHOLMELEY

(BL Harley MS.6848 f.190r,v)

— http://rey.myzen.co.uk/chumley1.htm

FURTHER ACCUSATIONS AGAINST RICHARD CHOLMELEY

(BL Harley MS.6848 f.191)

— http://rey.myzen.co.uk/chumley2.htm

(обратно)

68

THE `BAINES NOTE'

As originally submitted

(BL Harley MS.6848 ff.185–6)

— http://rey.myzen.co.uk/baines1.htm

(обратно)

69

обвинения в атеизме — авт.

(обратно)

70

выделено нами — авт.

(обратно)

71

«Люди лорда-камергера (The Lord Chamberlain's Men)» — одна из самых знаменитых театральных трупп периода английского ренессанса, в которой состоял Уильям Шекспир и известные актеры того времени (…). Труппа была сформирована во время правления Елизаветы I (…) под патронажем Генри Кэри, 1-го барона Хандсона, занимавшего данный пост с 1585 по 1596 г.

(обратно)

72

LETTER FROM THOMAS DRURY TO ANTHONY BACON

(Lambeth Palace Library, Bacon Papers MS.649 f.246, as transcribed by S. E. Sprott in his 'Drury and Marlowe', TLS, 2 August 1974)

— http://www.rey.myzen.co.uk/drury.htm

Оно же — в современной орфографии:

Sir,

The true love that I have ever born to your honourable father [Nicholas] as also to all his house hath forced me to single you out for many virtuous actions and desires that I know and hear to be in you to unfold as late accidents which are within my knowledge and for brevity sake and for avoiding you further trouble with such circumstance thus standeth the matters.

There was a command laid on me lately to stay one Mr. Bayns [Baines] which did use to resort unto me which I did pursue in time although then I did not so much as imagine where he was, I found him ought and got the desired secret at his hand. For which the city of London promised as also by proclamation was promised a hundred Crowns but not a penny performed and a fine evasion made.

After there was a libel by my means found ought and delivered an old book also by my deciphering taken and a notable villain or two which are close prisoners and [might] had matters against them of an exceeding nature and yet no reward but all the credit pulled ought of my mouth and I robbed of all.

Then after all this there was by my only means set down unto the Lord Keeper and the Lord of Buckhurst the notablest and wildest articles of Atheism that I suppose the like were never known or read of in any age all which I can show unto you they were delivered to her Highness and command given by herself to prosecute it to the full but no recompense, no not of a penny.

Since that time there is old hold and shoe for to get the book that does maintain this damnable sect which book I presume there would be given great sums for and large promises offered in like manner but none of those will I trust but if I may secretly confer with you I and on that I have brought with me a merchant will give you such light as he and I can bring you to the man that doeth know who did write the book and they to how it was delivered as also who read the lecture and where and when with diverse such other secrets as the state would spend ё 1,000 to know and a better penny as himself affirmeth which man himself I can bring forth in love to you if he may be but buckled and rewarded, I can in like manner reveal unto you an Alderman or two that do convey over money to the enemy and get named unto you their poisoned factors. In like manner, I can tell you of such a devise intended against the state by a Captain as never was heard of the like as I think.

I know I am not gras[iu]s in the sight of your brother [Francis] therefore if it please you either to [R]ake your coch or nage I will attend you and declare the rest of my mind and bring a right honest merchant with me which shall justify upon his other all that I have set down [and] I presume you shall know such a secret if you please to hear me a little and go on my way because I know the nature of the party as you have not been possessed of a good while.

Now Sir, I have used a faithful heart to you; I have given you the onset of this action which is notably sought after so use me and my friend as we may have cause to pray for you, and after you shall be possessed of the matters so recommend our services to the Lord Treasurer [Burghley] as we may receive sum reward and favour in his sight and thus praying to God for you with a unified heart until I speak with you or know your pleasure I [am] staying at the waterside until I hear from you in Richmond said the first August.

Yours in all duty to command.

Thomas Drury

(обратно)

73

На всякий случай, для понимания масштаба цен: рабочая лошадь стоила тогда полтора фунта, цена «Фолио» 1623 года (первое полное собрание Шекспира) — 1 фунт, годовой заработок простолюдина — от 2 до 8 фунтов, актера — 20–25; кило табака, кстати — 4 фунта (т. е. это шло по разряду даже не травы, а кокоши и герыча).

(обратно)

74

LETTER FROM THOMAS DRURY TO SIR ROBERT CECIL (1)

(HMC Cecil Volume IV pp.366–7)

— http://www.rey.myzen.co.uk/drury.htm

(обратно)

75

THE 'BAINES NOTE'

(BL Harley MS.6853 ff.307–8

Endorsed 'Copy of Marloes blasphemyes

As sent to her H'- Before amendment)

— http://www.rey.myzen.co.uk/baines2.htm: 3-й абзац от конца

(обратно)

76

«…There's small choice in rotten apples». — Шекспир, «Укрощение строптивой», Акт I, Сцена I.

(обратно)

77

Webster, Archie (1923) «Was Marlowe the Man?» — The National Review 82: 81–86.

(обратно)

78

Henderson, Philip (1937) «And morning in his eyes: a book about Christopher Marlowe». — London: Boriswood

(обратно)

79

Downie, J. A. (2007) «Marlowe, May 1593, and the „Must-Have“ Theory of Biography.» — Review of English Studies 58: 245–267.

(обратно)

80

Kuriyama, Constance (2002) «Christopher Marlowe: A Renaissance Life». — Cornell University Press.

(обратно)

81

sic! — авт.

(обратно)

82

Hammer, Paul E. J. (1996). «A Reckoning Reframed: The 'Murder' of Christopher Marlowe Revisited». — English Literary Renaissance (26), pp. 225–242.

(обратно)

83

Trow, M. J. (2001). «Who Killed Kit Marlowe? A Contract to Murder in Elizabethan England». — Stroud: Sutton Publishing.

(обратно)

84

Riggs, David (2004). «The World of Christopher Marlowe». — London: Faber & Faber.

(обратно)

85

Breight, Curtis C. (1996). «Surveillance, Militarism, and Drama in the Elizabethan Era». — London: Macmillan.

(обратно)

86

sic! — авт.

(обратно)

87

Tannenbaum, Samuel A. (1926). «The Assassination of Christopher Marlowe». - New York: Hartford.

(обратно)

88

Eugènie de Kalb (1925) «The Death of Marlowe» — in: Times Literary Supplement (May 1925).

(обратно)

89

Honan, Park (2005) «Christopher Marlowe: Poet and Spy.» — Oxford University Press.

(обратно)

90

Nicholl, Charles (1992). «The Reckoning: The Murder of Christopher Marlowe». London: Jonathan Cape.

Nicholl, Charles (2002). «The Reckoning: The Murder of Christopher Marlowe (2nd edition)». London: Vintage.

(обратно)

91

Черняк, Ефим Борисович (1977). «Пять столетий тайной войны (из истории секретной дипломатии и разведки)» — М.: Международные отношения.

Haynes, Alan (2004). «The Elizabethan Secret Services». — Stroud: Sutton Publishing.

(обратно)

92

Нам это обстоятельство может показаться удивительным, но в ту эпоху городское население не было столь атомизировано, как сейчас; «ячейкой общества» был — приход, и приходские советы довольно внимательно приглядывали за паствой, даже в самых что ни на есть трущобах. Из издававшегося в XVIII веке в Лондоне «Pocket News Magazine» (тогдашний «Life news»: происшествия и преступления) вполне можно почерпнуть многолетнюю статистику: в огромном городе (полумилионнике) — буквально в пределах десятка исчезновений людей за год (149 пропавших с1725 по 1745)! Разумеется, была и «неучтенка», но вряд ли она меняла ситуацию принципиально. Что, кстати, неплохо вписывается в общую картину английской уголовной статистики. В последние десятилетия Елизаветинского правления (напр., Emmison F. G., 1973: «Elizabethan Life: Disorder.») уровень убийств был — 5–6 (на 100 000) по стране в целом, и 15–20 — в «жутко криминальном» Лондоне, тогда как на Континенте этот показатель редко когда опускался ниже 40, зачастую превышая 60.

(обратно)

93

Peter Farey (2005) Marlowe's sudden and fearful end: Self-Defence, Murder or Fake? — The Marlowe Society Research Journal (2): 27–60.

— http://www.rey.myzen.co.uk/sudden.htm

(обратно)

94

Wraight, A.D. (1994). The Story that the Sonnets Tell. London: Adam Hart.

(обратно)

95

Hoffman, Calvin (1955). The Man Who Was Shakespeare. London: Max Parrish.

(обратно)

96

David A More (1996) «Drunken Sailor or Imprisoned Writer?» — The Marlovian newsletter, 1996

— http://www.marlovian.com/essays/penry.html

(обратно)

97

Заметим, что, например, в упомянутом уже «Pocket News Magazine» в списке пропавших за 1740–41 годы 11 человек двое — матросы; они вполне себе с именами-фамилиями, и не видно, чтоб их как-то отделяли (по профессиональному признаку) от «подмастерья шорника», «торговца сеном», «мастера литейного цеха» и прочих бедолаг. То есть по графе «Расходные материалы под списание» английские матросы никогда не проходили — это тебе не гастарбайтеры на постсоветских стройках, которыми в известном черном анекдоте приладился питаться попавший под кризис медведь: «Э, да кто их там считает!..»

(обратно)

98

Wilson, Richard (1995) «Visible bullets: Tamburlaine the Great and Ivan the Terrible». — English Literary History, 62, p 47

(обратно)

Оглавление

Евангелие от Афрания: Священная история как предмет для детективного расследования

  С сугубо рациональных позиций

  Аргументация Джоша Мак-Дауэлла

  Постановка задачи

  Исторический фон

  Прокуратор Иудеи

  Голгофа. Первое предупреждение Мак-Дауэллу

  Иоанн Предтеча

  Воскрешение Лазаря

  Иуда

  Тайная вечеря и Гефсиманский сад: о тех, кто за кадром

  Опустевшая гробница

  Второе предупреждение Мак-Дауэллу: «желтая карточка»

  Явления воскресшего Христа

  Третье предупреждение Мак-Дауэллу: «красная карточка»

  Рукопись, найденная в …

Чиста английское убийство: Кто и зачем убил Кита Марло — экстравагантного гения, «поэта и шпиона»?

  «На секретной службе Ее Величества»

  Действующие лица и исполнители: «Бонд, Джеймс Бонд!»

  «Большущий счет в маленькой комнате»: что там случилось на самом деле?

  «Следствие ведут знатоки»: коронер Данби

  Предыстория-1: «Дерево крепче стали, море верней земли…»

  Предыстория-2: «Тамерлан должен умереть»[52]

  Предыстория-3: «Доносчику — первый кнут»

  «Небогат выбор из гнилых яблок»[76] — 1: Гипотезы «случайной драки»

  «Небогат выбор из гнилых яблок» — 2: Гипотезы Ликвидации

  «Небогат выбор из гнилых яблок» — 3: Гипотезы Эвакуации

  Сценарий фильма «Угадай наперсток» киностудии «Metro China Town»

    Действующие лица:

    Сцена 1

    Сцена 2

    Сцена 3

    Сцена 4

    Сцена 5

    Сцена 6

    Сцена 7

    Сцена 8

    Сцена 9

    Сцена 10

    Сцена 11

    Сцена 12

    Сцена 13

    Сцена 14

    Сцена 15

    Сцена 16

    Сцена после титров (post-credits scene)

  Вместо послесловия

Японский оксюморон

  Япония, которой не может быть

  Великая Японская Литература — анахроничная и анатопичная

  Японская история как романтический сюжет

  Последний японский герой

  Как это делалось в Японии (пьеса в одном акте)

  Внезапно возникший постскриптум

ЦРУ как мифологема, или Кое-что о «берлинском туннеле», «иракской колоде» и о секретной технологии очистки русской водки от сивушных масел

Дежавю

*** Примечания ***