Элоиза [Дарио Фо] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Дарио Фо Элоиза

Франке, с любовью...

Я в Аржантее, в своей келье, выходящей на прямоугольный монастырский двор, и пишу, перекладываю на бумагу синопию моей истории, всю целиком. Синопия – это термин, который используют художники, когда наносят эскиз фрески прямо на сухую стену, под интонако, верхним слоем штукатурки – только эскиз, который потом проступит, когда штукатурку проколют стальной иглой. Я делаю то же самое, только в самом конце добавлю известковый раствор, чтобы потом переписать все набело.

Но сперва следует представиться: я аббатиса этого монастыря, может быть, самая юная аббатиса Франции. У меня каждый раз странное чувство, когда меня называют матерью женщины гораздо старше меня. Зовут меня Элоизой, и мне нет еще двадцати лет.

Возможно, многие уже знают мою историю: о ней много говорили в те дни... обычно ложь да досужие сплетни. Да, Абеляр действительно был моим мужчиной, моим любовником. Ради всего святого! Это было до монастыря. Разумеется, мы жили вместе, спали в одной постели... мы были так молоды! Нет, правда, я была очень молода, он был вдвое старше.

После той трагедии нам пришлось расстаться, но если бы это зависело от меня, я бы попыталась навсегда удержать его рядом, даже после такого. Боже, как ужасно это было... у меня до сих пор ноет под ложечкой... Они кастрировали его... да, кастрировали... а чего вы хотите? Кошмарное дело! Четверо мрачных убийц ворвались однажды ночью в нашу комнату. Он спал, они подвесили его за ноги на крюк в потолке, словно теленка.

Таким мы и нашли его на следующее утро... Ужас! Он почти истек кровью.

Кто сделал это? Кто подослал убийц, этих ублюдков? Сейчас об этом спорят, подозревают парижского епископа, ректора школы Нотр-Дам, Бернара Клервоского, моего дядю. Может, вам даже скажут, что все это вообще была моя идея. Я так и вижу, как вы перелистываете страницу, чтобы заглянуть дальше и узнать, кто виноват... Мне же думается, что лучше двигаться не на манер раков, а начать, как должно, с самого начала.

Я приехала в Париж в тот год, когда были возведены две башни фасада собора Нотр-Дам: год 1115, дата, навсегда отпечатавшаяся в моей памяти. Никогда я не видала столь высоких строительных лесов, что когда небо хмурилось, последний ярус терялся в тучах.

Мой дядя был каноником, настоятелем этого собора, мы с ним жили в старом монастыре бенедиктинцев, за только что построенной апсидой.

Будучи девчонкой хозяйственной, тем утром я помогала развешивать белье в саду, когда услышала, что кто-то зовет меня из галереи. Это был мой дядя, Фульбер. Он попросил меня привести себя в порядок, чтобы познакомиться с очень важным человеком. Я сняла фартук, подобрала волосы, прибежала в галерею и недоуменно замерла при виде господина, казавшегося монументом, помещенным в нишу: торжественная поза, складки драпировки, как будто вырезанной из дерева, такой неподвижный, что даже воздух не колышется... словно он и не дышит.

Да, выглядел он абсолютным близнецом раскрашенных каменных статуй, священной вереницей тянущихся вдоль трансепта собора: может, Святой Матфей... или Святой Исидор... Но это был Абеляр, первый лектор университета.

Каково это – оказаться перед статуей?

Да никак. Вы смотрите на нее – и все.

Я только не упомянула, что слегка согнула колени в реверансе, как сделала бы любая хорошо воспитанная девушка шестнадцати лет.

Мой дядя произнес: «Ты понятия не имеешь, как тебе повезло быть моей дочерью... Учитель будет нашим гостем; я старался изо всех сил и все-таки убедил его. Он согласился жить в комнате над галереей и уделять тебе четыре часа своего драгоценного времени в день».

Короче, мой дядя впряг этого евангелистического мамонта в учительское ярмо! Представьте, что происходит: мне придется проводить двадцать восемь часов с этим свежевыкрашенным памятником богослову! Как минимум это означает григорианские распевы, а прежде, чем мне будет разрешено промолвить хоть слово, я должна буду дважды обойти вокруг него с кадилом, разбрызгивая ладан.

Когда я пришла зал на первое занятие, он уже был там, сидел по ту сторону стола. Я присела в реверансе. Он улыбнулся, и я застыла, как громом пораженная: «мамонт» улыбнулся! Зубы у него были ровные, белые... и все свои. Глаза большие, живые, с такими длинными и темными ресницами, что они кажутся накрашенными. И рот... губы... они движутся... да, точно, движутся... даже голос раздался, послышались слова!

- Я надеюсь, что не слишком побеспокою Вас в эти четыре часа.

Так и сказал: «не слишком побеспокою Вас». Не совсем те слова, которых ожидаешь от самого знаменитого парижского профессора. И голос был не такой, как можно было себе представить – невнятный, в нос, тихий и занудный... нет, он был красивым, сильным и раскатистым. Надо же, какой приятный сюрприз!

Затем он усадил меня напротив. Ни одной книги на столе. И с собой я ничего не принесла.

- Что за тексты мы будем учить?

- Тексты нам не нужны... сейчас я буду учить Вас хранить все в голове.

- Все в голове?

- Да, но для начала несколько замечаний, - он взглянул на меня, как будто только сейчас увидел. – Элоиза...

- Да?

- Это Ваше имя, правда?

- И почему Ваши отец и мать решили Вас так называть?

- Я не знаю, мои родители умерли во время Великой чумы 1100 года, только я осталась жива... а я была слишком мала, еще в колыбели. Не самый удачный возраст для вопросов. Мой дядя-аббат, воспитавший меня, на подобные вопросы отвечал лишь ворчанием... Воспоминания о моих родителях его беспокоят, он их не слишком любил.

- А знаете ли Вы, - спросил он, - что Элоизой звали знаменитую астурийскую королеву, которая влюбилась в своего брата, не зная о его происхождении?

- В своего брата? Как же это случилось?

- Она считала, что этот юноша был мавром.

- Мавром? Как такое возможно?

- Ребенком он был взят в плен во время разграбления Леона и продан в рабство Абу-Терифу, визирю из Кордовы. Этот Абу-Териф содержал его в своем доме, дал ему хорошее мавританское образование. Более того, у мальчика были густые кудрявые черные волосы и золотистый цвет лица, как у его бабушки, что родилась в Малаге... Так что когда Элоиза встретила его и услышала, что он говорит по-арабски, увидела серьгу, свисающую из мочки его уха, она и подумать мне могла, что это христианское дитя.

- И как же она его полюбила? Чем все кончилось?

Абеляр, первый лектор, великий магистр богословия, улыбнувшись, встал, жестом пригласил меня следовать за ним и, направившись в монастырь, начал рассказывать чудесную историю о прекрасной королеве, носившей мое имя.

Каким же он был великолепным рассказчиком! Лучше всех певцов, которых мне довелось слушать на площадях и свадебных пирах: точные паузы... изменения тона и невероятные ускорения... понижение до шепота, а потом внезапный крик... Он сопровождал свой рассказ движениями всего тела: вот он на лошади... вот на корабле... влез на мачту с множеством парусов и меня заставил подняться на то же судно... и мы вместе плыли по морям, гонимые сильным ветром. В его рассказе я ехала на верблюде в большом трепещущем на ветру паланкине под желтым зонтиком в серебряной бахроме. И восседала на красном с золотом троне... спала в объятиях мужчины, рыцаря, до самых глаз укрытого стальной броней, ни на секунду не задумавшись, что подвергаю опасности свое целомудрие...

Два первых часа занятия пролетели незаметно. В конце истории я бросилась аплодировать. Боже, я, должно быть, сошла с ума, раз сделала это!

Но этот Абеляр не дал мне отдышаться. Он вытащил с полки Ветхий Завет, почти погребенный под десятком других священных текстов, хлопнул его на стол и протер тряпкой, чтобы избавиться от толстого слоя пыли.

Следующие два часа мы обсуждали происхождение человека и Библию. Я говорю «мы обсуждали», потому что особенностью его преподавания была невероятная способность к совместным действиям... Он путает тебя парадоксами, ты отбиваешься, пытаешься спорить, сердишься... а он показывает тебе, что вопреки всем законам есть другая правда – и еще третья; что любое правило может оказаться бессмысленным, а любое безумие – правильным.

Он раскрыл на кафедре старую Библию, написанную на греческом с небольшими вкраплениями арамейского. Вместе мы начали читать некоторые отрывки. Там были пассажи, которых я не понимала, абсурдные, невозможные.

Странно, что дядя никогда не читал их мне, что я никогда не слышала проповедников, говорящих об этом с амвона, призывая хранить моральные устои.

Особенно меня растрогала одна глава: та, в которой рассказывается о создании двуполых близнецов.

Ах, вы об этом ничего не знаете? Как мне это нравится! Ну, более или менее история такова: в начале мира мужчина и женщина были созданы вместе, как бы внутри одного стручка. Всегда, днем и ночью, прижимались они друг к другу, лицом к лицу. И невозможно было разорвать их объятия, чтобы они тут же не взорвались воплями боли, рыданиями и душераздирающими стенаниями.

Тогда бегали они туда-сюда в отчаянных поисках пары, а когда находили, снова обнимались,визжа отрадости, и не прекращали поцелуи свои и ласки, валяясь в траве. Передвигались близнецы невероятными скачками – куда веселее прыжков в мешках.

Их движения казались безудержными, четыре руки и четыре ноги судорожно дергались, смешные и растопыренные.

Странные животные, не заботящиеся ни о чем другом, кроме объятий и ласк. Они даже дышали вместе, рот в рот, в едином ритме, и сердца их пульсировали в такт.

Разумеется, эти вертуны были крайне неловки в движениях и могли чего-то достичь лишь ценой огромных усилий. Даже пропитание им приходилось добывать с большим трудом. Были они ленивы и совершенно лишены всякого желания что-либо создавать, не потрудились даже изготовить себе одежду или хижину. А из-за того, что они были склеены друг с другом, им неудобно было молиться, славя Господа.

Господь, чья божественная сущность только и поддерживается хвалами в его честь, решил, что это плохо, и раздраженно воскликнул: «Я сделал их плохо. Эти два существа мне не удались. Они думают только о своей любви, а любви к своему создателю в них нет ни на один вздох». Потом добавил: «Решим проблему просто: как я создал их, так и уничтожу!»

И стало посему: Господь рассеял над этими прототипами сонную пыльцу, и те мгновенно заснули. Тогда позвал он ангела и отдал приказ, чтобы между каждой парой прошло лезвие меча, разрезав их сверху вниз, не причинив, однако, им вреда, устранив лишь невидимые узы, что связывали их так крепко.

Это назвали «разрезом забвения». Но Господь не был удовлетворен: он унес далеко, за море, половину женщин и половину мужчин, оставив их пары в изначальном раю.

Когда же проснулись мужчины и женщины, лишенные пар, и собрались группами, одна по эту сторону океана, другая – по ту, многие дни оставались они в замешательстве. Им было ясно, что чего-то не хватает, но не могли они догадаться, чего именно.

Разрез забвения сработал.

Чтобы заполнить великую пустоту, ударились они в почти безумную активность, и не было у них других забот, кроме как работать, двигаться, захватывать, а после выращивать скот, строить дома, мосты, возделывать поля, производить телеги, корабли и выходить в море.

И случилось так, что через несколько поколений обе группы снова встретились и перемешались.

Так случается, что мужчина и женщина, происходящие от двух существ, когда-то обнимавших друг друга, встречаются и, несмотря на разрез забвения, всем своим телом, особенно сердцем и умом, безумно желают объединиться и быть вместе, неразрывными, слепленными воедино, чтобы никто не мог разделить их, не причиняя смертельной боли.

Волшебная история, правда?

Почему вы смотрите на меня так подозрительно, так недоверчиво? Вы считаете, я все это придумала? Просто начните читать первую главу. Ну а если вы найдете там другую историю, смягченную и завуалированную, вините в этом не меня, а тех, кто приказал внести исправления!

Что вас так интересует? Что кто-то подверг цензуре саму Библию? Будем откровенны, вы должны знать: каждое слово, которое не понравится большим шишкам, будет удалено, даже если это слово Божие.

И да, я была очарована Абеляром, особенно потому, что он дал мне возможность увидеть истинный облик, неизвестную магию вещей.

Но настал момент, когда его игра гипербол начала меня расстраивать.

- Бог создал все, даже грех, - начал он оглашать приговор. – И не только грех, но также и искушения, чтобы заставить нас осознать этот грех.

- >Как? - ахнула я>. - Разве грех – не работа дьявола>?

- Дьявол не может создать ни единого важного элемента Вселенной, иначе он тоже был бы Богом. Таким образом, у нас были бы Бог добра и Бог зла... Что за непростительная ересь!

- Но это же невозможно! Господь есть бесконечное благо, он не мог бы создать зла!

- Простите, но Господь создал все, даже зло. На самом деле он создал и ангела зла, то есть дьявола.

- Нет, - возмущенно выкрикнула я. - Бог создал ангела, который позже его предал... Он сам превратился в дьявола, от своей собственной злобы!

- Нет, низвержение в ад было поражением и наказанием, наложенным Богом... низвержение в ад, также созданный Господом. С другой стороны, добро не может быть само по себе, оно существует исключительно на фоне зла.

- Вы ведь просто хотите шокировать меня, правда?

- Вовсе нет. Подумайте, и Вы согласитесь со мной и Евклидом, что каждое живое существо нуждается в своей противоположности. Положительными и отрицательными могут быть каждая мысль, каждое действие, даже природа. На самом деле, только с помощью света объекты и цифры оживают, приобретают вес, значимость. Но и сам свет нуждается в темноте, чтобы стать видимым. Если объект осветить со всех сторон и поставить перед освещенной стеной, объект пропадет... Вы его больше не увидите, потому что он слишком освещен, слишком ярок, тени исчезли... именно благодаря теням, их свойствам и проекциям, удается выявить живое присутствие вещей и сам свет.

Я покачала головой:

- Вы хотите сказать, что благодаря злу мы осознаем его противоположность, которая есть добро?

- Молодец! И наоборот, конечно.

- Но в таком случае, согласно этой логике, - отбрила я, - свободной воли не существует, так как же мы можем выбирать?

- Секундочку, все по порядку. Древние язычники, начиная с эллинов, слепо верили в судьбу: «Никогда желание человека, - говорили они, - не сможет изменить то, что написано в великой книге судеб». Еврипид представил на сцене персонажей, отчаянно пытавшихся побороть предначертания судьбы. В конце концов они неизбежно сдаются, но их отчаянная борьба, их упорство делают их необыкновенными, настоящими героями. Христиане, в свою очередь, решили, что судьбу определяет Бог, прозревая будущее: «Бог все видит и предвидит». Но у нас возможность по собственной склонности выбирать между добром и злом.

- Но Господь уже знает, что мы выберем?

- Да, хотя у нас есть право выбора, он уже знает, что мы выберем.

- О нет, я не такая, Вы просто смеетесь и пытаетесь меня запутать или шокировать: если все предрешено, что нам остается?

- Вы не хотите слушать! Все не предрешено, а предвидится: совсем другая штука. Все зависит от наших сил, настойчивости, желания. Есть то, что определяется нашим происхождением или образованием.

- Или даже удачей, случайностью, первым встречным?

- Точно! Но услышьте же наконец: кто дает нам силу противостоять искушениям или слабость им поддаться? Кто делает нас жертвой желаний? Один человек рождается бесстрастным и рациональным, другой жадный, третий безразличным... один следует зову плоти, другого тошнит при виде женщины... Кто решает, какими нам быть?

Разве этого мало, чтобы сойти с ума?

Наутро, еще не рассвело, а я уже была у дяди. Я буквально атаковала его:

- Что за учителя ты мне подсунул? - и рассказала о словах Абеляра.

Он улыбнулся:

- Что же тебя смущает? Это диалектические парадоксы, которые используют для решения логических задач.

- При чем здесь задачи... он говорил это всерьез! Между тем, я точно знаю, что по поводу Абеляра и его идей ведется расследование. Есть некий Гульельмо, который собирается привлечь его к суду за то, что он говорил своим ученикам.

- Гульельмо, о котором ты говоришь, - его бывший учитель, и каждый знает, что этот старик завидует успехам нового метода преподавания своего ученика и его новых идей.

- Верно! Еретических идей!

Тут я получила такую затрещину, что у меня сережка вылетела у меня из уха.

- Наглая и высокомерная девчонка! – закричал дядя, мгновенно выйдя из себя. - Язык твой полон яда! Если и есть среди людей тот, кто чист и честен сердцем и душой, кто посвятил себя Церкви и верен ей, так это Абеляр!

- Пусть так! – я упрямо стиснула зубы, потирая щеку и ухо, в котором булькало, как будто внутрь забралась астматичная кошка. – В любом случае я не собираюсь ходить к нему на уроки. Его слова так меня расстроили, что сегодня ночью я не могла сомкнуть глаз, его непрерывно скачущие мысли заставляли меня ворочаться, я чуть не задохнулась от беспокойства.

- Чего же тут бояться? Покой – для идиотов... только у блаженных нет проблем.

- Но он наполняет мой мозг и душу сомнениями. Я ненавижу сомнения... а тот, кто сеет сомнение в сердцах людей, как говорит Исайя, играет на руку злодею.

Бац! Еще одна затрещина, на этот раз по другому уху. Дядя, защитник диалектики, на практике определенно не придерживался диалектических методов. Потом он схватил меня за волосы и дернул вверх, удерживая на расстоянии вытянутой руки, словно марионетку в ярмарочном балагане. Я была вынуждена встать на цыпочки, иначе он стянул бы всю кожу с моей головы.

Но даже в этой позе, практически болтаясь в воздухе, я орала:

- Ты можешь оторвать мне голову начисто, дядя, но к этому твоему святоше я больше не пойду!

- Дерзкая девчонка! – выдохнул мне в лицо аббат. - Высокомерная и тщеславная! Вбила себе в голову... Да что ты понимаешь! Она, видите ли, знает греческий, пишет и читает на латыни ... даже понимает иврит! Декламирует наизусть все четыре Евангелия, письма апостола Павла к римлянам, декады Ливия и комментарии Сенеки! Она буквально сочится непреложными истинами из неопровержимых текстов! Она считает себя самой культурной девушкой Франции, поэтому никто не имеет права к ней прикасаться! Да ты просто ученая обезьяна, вызубрившая всякую галиматью... Но заплутав на путях парадоксов о добре и зле, ты спотыкаешься, словно телега о трех колесах.

Это я-то ученая обезьяна? Я – телега о трех колесах? От обиды я света белого не взвидела, и стоило ему опрометчиво пронести руку мимо моего рта, как я вцепилась в нее зубами... он издал крик, который заставил бы всех рабочих, строивших башни Нотр-Дама, сбежаться к нам, кабы не воскресенье, а значит, никто не работал.

Может быть, он был прав... лесть, комплименты магистров и знаменитых людей, бывавших у нас дома, вероятно, действительно вскружили мне голову. С другой стороны, не подвергалось сомнению, что не существовало во всей Франции женщины столь же образованной и знающей... особенно если добавить, что мне не было еще и шестнадцати лет!

Но это не имеет никакого значения: оказывается, все это только видимость, на самом же деле я просто редкостный уродец, «ученая обезьяна», которую можно показывать на выставках. Ходячая память при полном отсутствии личности.

Я представляю себя с колокольчиками на шее и перьями на голове, прыгающей по книжным полкам в библиотеке и захлебываюсь рыданиями. Потом, завывая, словно баньши, я бросаюсь к книжным полкам и валю их на пол. Выхватив из пылающего камина две головни и держа их, как факелы, я снова отпрыгиваю к книгам.

- Что ты делаешь, чокнутая? – вопит дядя. – Ты что же, хочешь предать все здесь огню?

Аббат скачет вокруг меня, пытаясь остановить. Вдруг он хватает ведро воды, стоящее у камина, и окатывает меня с ног до головы. Я задыхаюсь и падаю, словно мокрая тряпка.

И в этот самый момент, как в ателлане[1] Плавта, вошел Абеляр.

Он на мгновение запнулся, потом снял мантию и закутал меня.

- Идите смените платье, - мягко сказал он, - а потом, пожалуйста, приходите. Я хотел бы пару минут переговорить с Вами. Для меня это столь же невозможно. Я зашел только поздороваться. Я не смогу более продолжать занятия.

Я почувствовала, как вода в моих волосах замерзает. Больше не видеть, не слышать его? Разве не этого я хотела? Почему же мне нехорошо?

«Противоречие есть свойство женщины», - сказал Катулл... И здесь никуда не деться от цитат! Зануда и дура, ничего больше. Ноги мои подкашивались, пока я одиноко взбиралась вверх по лестнице. Вот и моя комната. Не знаю, где была в это время моя голова.

А Абеляр был внизу, разговаривал с аббатом. Догадываюсь, что дядя рассказывал обо мне вещи недостойные. Через некоторое время я снова спустилась, уже в другом платье, хотя мокрые волосы все еще липли к лицу.

Дядя оставил нас одних.

Абеляр предложил мне сесть у окна на одну из каменных лавок, а сам сел на другую. Он нежно подхватил мои волосы и слегка отжал их.

- Ваш дядя сказал мне, что Вы хотели бы прекратить наши встречи, - начал он отстраненно.

- Да, это так, - пробормотала я. – Но на самом деле силы...

- Нет, прошу тебя, Элоиза, дай мне закончить: мне стоит больших усилий говорить с тобой сейчас.

Сказав это, он снова сжал мои волосы, и я почувствовала, как холодная вода потекла по спине.

- Я мог бы сказать тебе, что, насколько я могу судить, решение не возвращаться к занятиям было основано на внезапно возникших обязательствах... Но это было бы большой ложью и низостью с моей стороны.

- В каком смысле? – я сняла его руку с моего затылка и, взъерошив волосы, энергично замотала головой.

- Прекрати! Ты меня всего забрызгаешь! – он вытер лицо краем мантии и продолжил: - Правда в том, что я должен просить у тебя прощения, Элоиза.

- Прощения за что? – в этот момент я вдруг поняла, что он перешел со мной на «ты». – За что просить прощения? – переспросила я.

- За обман, на который я пошел.

- Какой обман?

- Я слышал о тебе, Элоиза, от очень многих людей здесь, в Париже. Ты знаменита... своей эрудицией, нет, на самом деле, образованностью и восприимчивостью.

- Опять «ученая обезьяна»! – воскликнула я.

- Коадьютор[2] твоего дяди, Марчелло, описал мне твое лицо и глаза, он рассказал мне о твоих изысканных манерах и твоей доброте. Жерар, диакон, тоже был тобой очарован... И они правы, Элоиза, ты прекрасна!

Боже святый! Засмущавшись, я так покраснела от нахлынувшего жара, что казалось, от мокрых волос пошел пар. Я не могла вымолвить ни слова, только ошеломленно следила, как движутся его губы.

- Я был так заинтригован, что пошел на обман, лишь бы с тобой познакомиться.

- Что за обман?

- Сперва я подружился с твоим дядей, потом солгал ему, что ищу комнату внаем и сам же предложил давать тебе уроки, но заставил его думать, что это он попросил меня об этом.

- Правда?

От жара волосы мои совсем высохли, язык прилип к гортани.

А низкий голос продолжал:

- Как тать я предстал в этом доме. И позор мне, что я втянул тебя в это.

- Позор лишь в том случае, - выдавила я, - если вы разочарованы встречей.

Какое нахальство! И как у меня язык-то повернулся?

- Не шути так, Элоиза. Я понимаю, что ты стараешься минимизировать негативный эффект и избавить меня от необходимости чувствовать себя ничтожеством. Я ведь подло воспользовался не только гостеприимством твоего дяди, но и твоим доверием, твоей невинностью. Я вертелся перед тобой, словно цирковая лошадь, хвастаясь своими знаниями, чтобы одержать победу над тобой. Я хотел тебя.

Сказать по правде, я была слегка разочарована при виде этого гордого скакуна в столь неприглядной позе.

- Ну... всегда интересно наблюдать сокрушенно кающегося грешника, некогда отъявленного сластолюбца.

Резким движением он повернулся ко мне, внушая ужас всем своим видом. Он побледнел и весь обливался холодным потом.

- Прошу, остановитесь! Я пришел, чтобы сказать Вам, что я чувствую себя в шкуре дохлого осла, а Вы пинаете меня, словно шута, который не умеет смешить!

- А чего же Вы ожидали? Грома аплодисментов за выдающееся исполнение роли кающегося злодея?

- Нет, конечно, нет... но, по крайней мере... прежде, чем я попрощаюсь... я хотел бы...

- Чего?

- Ничего, это лучше, чем «нет»... Желаю Вам здравствовать. Простите меня, если сможете.

- Уже уходите? И что же мне сказать дяде?

- Не знаю, что хотите.

- А если бы я хотела, чтобы Вы соблазнили меня, чтобы занялись любовью со мной, может, прямо под сенью кивория?[3]

- Как Вы жестоки!

- Но потом Вы стали сокрушаться... Что же, кстати, Вас обратило, что остановило Вас?

- Я понял, думал только о себе и том, чего хотел добиться, ни на секунду не задумываясь о том, что случилось бы, если бы открылось, что Вы стали моей любовницей. Если бы Вы мне уступили, скандал ударил бы только по Вам... мужчина всегда в безопасности, он даже может удостоиться аплодисментов, женщина же неизменно остается с клеймом блудницы.

- Стало быть, Вы решили меня пощадить.

- Нет, более того, я понял... я понял, что люблю Вас.

Легкость перышка, поднимаемого в воздух порывом ветра, ничто по сравнению с тем, что я почувствовала в тот момент.

- Прошу, скажите это еще раз...

- Я не знаю, стоит ли: важные слова, если их повторять, могут звучать фальшиво, напыщенно.

- Прошу Вас, давайте рискнем...

- Тогда я скорее предпочел бы спеть Вам песню, которую написал для Вас.

- Написали для меня?

- Да. И даже музыку...

- О, нет! Пойте скорее!

- Одну минуту, только прислонюсь к стене... никогда этого не умел...

И он начал, подняв взгляд к витражам цветного стекла:

- Я представил, что я люблю тебя, что тону в твоих объятьях по ночам.

- Прошу Вас, обращайтесь ко мне, а не к витражам...

- Не знаю, смогу ли, боюсь, что голос сломается в груди. Я постараюсь это произнести, но держите меня за руку.

Абеляр сделал глубокий вдох и начал, запинаясь и меняя интонации:

Моя прекрасная и нежная подруга...

Роза расцвела

Распустилась, услышав Ваш веселый смех

Сладко и чудесно мне Ваше общество

В расстеленной кровати распускается Ваша гармония

Поднимем же бокал, чтоб восхвалить новорожденную любовь

Нежнейшую, и выпьем осторожно, как вынутое из печи яйцо.

Наши губы ищут друг друга

Наши пальцы уже друг друга нашли

Вместе они скачут

К скрытым тайникам

В наших дрожащих телах.

Скоро мы избавимся от одежд, чтобы укрыться

Благоухающими простынями и нежнейшими поцелуями.

Я стояла неподвижно, словно меня удерживали тончайшие туго натянутые нити. Я не могла вымолвить ни слова, не то что прокомментировать услышанное. Он встал, провел рукой по моему лицу и быстро вышел. Исчез.

Я безустанно ждала его, не могла себе места найти. По вечерам плакала в объятиях Ангарии, гувернантки, которую я называла Мамулей: она была со мной в час моего рождения. Ей я рассказала все, единственному живому существу, которому могла поведать свои мысли. Видя мое отчаяние, она каждый день ходила в университет в поисках сбежавшего магистра. Она спрашивала о нем у школяров, преподавателей и прислуги, спрашивала везде, даже в тавернах и борделях. Возможно, он укрылся в каком-нибудь монастыре.

Я сходила с ума, не в силах дождаться возвращения Мамули и снова услышать, что Абеляр как будто растворился в воздухе.

Я поняла, что должна пойти с ней. Моему дяде-аббату мы решили соврать. В те дни на расстоянии двухдневной прогулки вдоль Сены раскинулась большая ярмарка Святого Матфея. Каждый год я обещала себе посетить ее, и на этот раз решила не упускать случая. Так мы оказались вне дома. В школе Нотр-Дам я нашла Арнольда – да-да, именно его, Арнольда Брешианского, близкого друга Абеляра. Он ответил, что тот уехал в сторону Ронсеваля, направляясь в монастырь. Было бы безумием следовать за ним! Мамуля была убеждена, что мы просто прогуляемся. Кого мы только не встретили: паломников, нищих, проповедников, даже бандитов. Для обеих встреча с ними грозила закончиться изнасилованием, но нас спасла толпа прокаженных. Было их, наверное, больше сотни. Они появились внезапно, гремя своими колокольчиками, и напавшие на нас скрылись, крича от ужаса. После такого испуга мы решили вернуться в Париж, держась на небольшом расстоянии от скрывающей изуродованные лица процессии.

Через неделю мы снова топтались у входа в монастырь Нотр-Дам. Привратник, вышедший навстречу, не признал нас, настолько мы были загорелыми, пыльными и грязными. На помощь пришли кухарки: нас сунули в корыто и основательно прополоскали, словно какую-нибудь репу. Переодевшись, мы спустились в залу, служившую дяде кабинетом. Я вошла первой и, желая убедить аббата, уже приготовилась рассказать о нашем трагическом приключении. Там, перед большим столом, спиной к нам стоял человек. Не переводя дыхания, я начала свой рассказ. Человек тут же обернулся... и я не смогла закончить свою тираду: это был он, Абеляр!

Он сбрил бороду, укоротил волосы и стал похож на диакона.

Я вскрикнула, рванулась к нему и набросилась, буквально повиснув у него на шее. Я смеялась, кричала и плакала, без умолку несла какую-то околесицу.

Спустя некоторое время, когда я, дрожа от волнения, уже перебралась в большое кресло, вошел мой дядя-аббат и, встав рядом с Абеляром, рассказал, что случайно нашел его в Каркассоне, где тот собирался проповедовать группе монахов, заподозренных в ереси.

- Я изо всех сил старался убедить его вернуться сюда. Мне даже пришлось пригрозить, что я пожалуюсь на него, - сказал дядя и нежно обнял Абеляра.

С тех пор прошел один, два, не знаю точно, сколько месяцев: я помню все, как в тумане, как будто бы я была зачарована.

Абеляр вернулся к нам в Нотр-Дам, над центральным нефом которого уже начал подниматься направленный прямо в небо шпиль. В тот час, когда тьма приказывает строителям закончить работу, мы вместе, держа в руках фонари, поднимались между контрфорсами, сквозь череду толстых колонн, похожих на густой лес.

Мы поднимались по ступенькам винтовой лестницы, пока не сбивались с дыхания, и на каждом витке сжимали друг друга в объятиях. Мы без конца целовались. Уверена, ни один строящийся собор еще не слыхал таких стонов, вздохов и страстных слов, как те, которыми был переполнен благодаря нашим любовным встречам Нотр-Дам.

На самом верху, на открытой площадке, парящей в пустоте, мы лежали на куче строительного брезента, переводя дух. Сквозь ажурные, будто кружевные арки мы видели весь Париж, чувствуя себя на вершине мира.

Там мы занимались любовью.

Я не могу ничего об этом рассказать – не из скромности, только из-за отсутствия нужных слов и образов.

Учебные занятия тоже возобновились. Мы всегда сидели в полутьме, ласкаемые слабым светом, проникавшим через витражи. Время от времени на стенах, разукрашенных красными, синими и золотыми бликами, возникала тень моего дяди, проходившего мимо легкой, словно у голубя, походкой, чтобы убедиться, что мы все еще там. Мы тут же начинали говорить громче, Абеляр делал вид, что читает лекцию, я задавала вопросы.

Однажды случилось так, что тень дяди появилась, когда мы занимались любовью. К счастью, он не мог нас видеть. У меня вырывались недвусмысленные стоны. Чтобы заглушить этот вокализ, Абеляр повысил голос, как будто учитель, ругающий ученика за отсутствие должного внимания к своим речам, и даже хлопнул в ладоши, имитируя пощечину. Дядя был за окном, убежденный, что мы не заметили его присутствия. Мы же в темноте бесстыдно продолжали наши страстные объятия. Мои стоны стали громче. Отделенный от нас стеклом аббат удовлетворенно прокомментировал:

- Браво! Нужно быть строгим, если хочешь получить достойные и стабильные результаты!

Чтобы скрыть слишком уж очевидный смех, я сделала вид, что рыдаю, а Абеляр, притворился, что бьет меня:

- Глупая девчонка, бесполезно играть в раскаяние. Покажите больше старания, или мне придется поколотить вас палкой.

Аббат удалился, потирая руки и восклицая:

- Вот учитель, достойный этого звания!

Говорят, мы потеряли голову и, мало того, всякую сдержанность. Сметенные страстью, мы чувствовали себя словно внутри безумного танца, не заботясь о предосторожностях.

Если Абеляр и покидал меня, он погружался в свою книгу, рукопись которой я выучила почти наизусть.

Вот, например:

«Мудрость была моим сокровищем. Я царил в классах, подобно торжествующему пророку. Я не шел, я шествовал. Я наслаждался шорохом своих одежд, не доступных ученикам, я был целомудренным, словно мраморная колонна. Я любовался собой и восхвалял эту свою чистоту, достойную отшельника, воссевшего на вершине колонны для медитации.

Я упал в твои объятия, как ребенок, у которого закружилась голова. И сказано было, что этим падением я сам поймал себя в ловушку.

Бывает иногда, что пока мы сливаемся телами в любовной неге, блуждая в поцелуях, я вдруг замечаю, что оконные шторы дрожат на ветру. И где-то в глубине души мне кажется, что сам Господь ревниво шпионит за нашей любовью, поскольку не было ранее преступления столь безумного и невозможного, как наше. Потому-то и хлопают возмущенно шторы, закрывающие свет.

Я не музыкант, но ты научила меня играть на скрипке и мандоле, для которых ты пишешь. Ты умеешь проделывать и другую невероятную метаморфозу: я сам превращаюсь в волынку.

Ты взрываешь летаргию моего духа и играешь на моей флейте, извлекая из нее потрясающие мелодии.

Ты ангел, умеющий танцевать, как искушеннейшая блудница.

Ты моя маленькая богиня ветра, поднимающая волны и взбивающая пену, чтобы я мог дельфином скользить по твоему телу, по твоей груди и ягодицам, издавая похотливые стоны.

Обнимая меня, ты возлежишь на моей маленькой кровати, как на цветущем лугу, где тонут наши страсти, и мы теряем себя, чтобы снова найти, каждый раз почти случайно».

Но, как говорится в старой поговорке, вздохи и стоны любовных баталий всегда заканчивается плачем ребенка: вскоре я поняла, что беременна.

Как сказать об этом дяде-аббату? Ему, который готов был поклясться на огне, что отношения между мной и магистром Сорбонны защищали нас от всякой похоти лучше стального меча!

На рассвете Абеляр пригнал быструю повозку и похитил меня. Я протестовала. Он зажал мне рот, поднял, завернул в свою широкую мантию, погрузил в повозку и приказал слуге погонять лошадей. Мы направились в Бретань. Поездка была ужасной, мы все время ругались, переходя на оскорбления, я даже схлопотала пощечину. Повозку трясло, колеса подпрыгивали на каждом камне. Я кричала: «Ты хочешь, чтобы у меня случился выкидыш? Это и есть твой план?»

Дом, где мы скрывались в Бретани, был за краем деревни, возле леса, неподалеку текла река. То были прекрасные дни. Мы были гостями его сестры: гуляли, собирали фрукты и пахучие ягоды. Сестра позвала старушку-повитуху. Мы обнаружили, что ребенок живет у меня в животе уже по крайней мере четыре месяца. Я чувствовала, что тело мое постепенно меняется: кожа стала гладкой, груди увеличились и набухли, живот вырос. В начале лета у меня родился красивый и здоровый мальчик. Я назвала его по-настоящему необычным именем: Астролябио, что значит «тот, кто обнимает звезды».

Это был замечательный, веселый и смышленый херувим. Мне казалось, что он даже родился с уже открытыми глазами, а смеяться начал еще до того, как смог лепетать звуки, отдаленно похожие на слова.

Нас навестил один из учеников Абеляра. Он принес новости о дяде Фульбере. Тот узнал о рождении моего сына от каких-то университетских студентов, распевавших под окнами Нотр-Дам насмешливые куплеты, более или менее напоминающие такие:

Фульбер, аббат премудрый

и ученый, как тебе нравится

отличная шутка, что с тобой сыграли:

от тебя скрылась

нежная и целомудренная твоя Элоиза.

Оплакиваешь ты девственницу-племянницу,

она же младая развратница с румяными щеками.

И чтобы свет пролить и принести большое утешение,

ты вставил свечку в заднее отверстие.

От юного ученика мы также узнали об отчаянии, в которое впал дядя-аббат: он был практически уничтожен и, чувствуя себя униженным, преданным, высмеянным, не покидал стен монастыря Нотр-Дам, запершись в своей келье. Часто можно было слышать его отчаянные вопли и стоны. Абеляр сидел понурясь, спрятав лицо в ладонях. Мне тоже было больно: мы думали только о своей радости, а в других не замечали даже тени расстройства.

Абеляр решил возвратиться в Париж и, рассказав Фульберу обо всем, молить о прощении. Я обняла его, меня тронул его смиренный и мужественный жест. Он сразу же собрался, подхватил маленького сына, поцеловал его, напевая что-то себе под нос, и пару раз подбросил в воздух, вызвав у ребенка поток взвизгиваний и смеха. Перед уходом он спросил, может ли он сообщить дяде о том, что собирается жениться на мне. Не ответив, я убежала, держа на руках нашего малыша, Астро... никто не мог собраться с силами и назвать его Астролябио.

Приехав в Париж, он пошел прямо в собор. Аббат служил мессу в единственной уже завершенной капелле. Абеляр дождался «ite, missa est»[4] и проследовал за ним в ризницу. Фульбер снимал облачение и не видел, как он вошел. Когда же последняя риза была снята, он увидел на расстоянии вытянутой руки лицо Абеляра, бледное, измученное. Величайший в известном мире мастер риторики не мог вымолвить ни слова. Они сели рядом на скамью. В конце концов заговорил аббат. Он не произнес ни обвинения, ни оскорбления.

- Я знаю, что ты питаешь к моей племяннице самую глубокую любовь, и не отрицаю, что мысль о том, что у вас есть сын, наполняет меня радостью и гордостью. Но тот обман, на который вы пошли, бесконечно убивает меня.

Тут заговорил и Абеляр. Он признал все возможные наши грехи, но в итоге отверг каждое высказанное им самим обвинение, описывая страсть, которой мы оба были сметены. Он завершил свою речь, попросив у аббата согласия на брак со мной.

- Я люблю Элоизу и желаю только, чтобы она стала моей невестой.

Все закончилось, как и ожидалось, взаимными объятиями и рыданиями на плече друг у друга.

И вот мы вместе. Обряд освящения нашего союза проходил в Сен-Жак-де-ла-Роза, монастыре в нескольких шагах от Сены, в плане образующем правильный круг, словно баптистерий.[5] Мы договорились сохранить брак в тайне. Служил дядя. Мы вошли в церковь, когда еще не взошло солнце. Присутствовали только близкие друзья. Я была в прекраснейшем синем платье, о каком только и может мечтать девушка для le mariage,[6] он был в черном. В какой-то момент в глубине, из-за трансепта,[7] появился десяток детей, которые пели Exsultet.[8]

- Это шутка? – спрашиваем мы в унисон. – Тайное бракосочетание в присутствии хора?

- Не бойтесь, - успокоил нас Арнольд-брешианец. - Это мой личный подарок. Я сам обучал их пению. Это хор из Сен-Вермель-Клоше, что за городской стеной.

Слова были слышны четко и ясно: «Радуйтесь, настал день светлой радости, течет вода из источника познания, руки хотят связать воедино две наши любви. Мы будем танцевать до последнего вздоха, а потом, если можно, даже споем. Трудно поверить, что в нашей жизни может быть такая чистая радость».

Как и в пасхальной службе, все мы обнялись в конце, и Абеляр подарил мне долгий поцелуй. Когда же он оторвался от меня, я привстала на цыпочки, ожидая, что он снова сделает это. Потом все разошлись и мы в одиночестве сидели на римском саркофаге. Я сказала:

- Обещай мне, что, когда придет время, каждый из нас удостоверится, что его похоронят вместе с другим, в одной могиле.

- Только ты могла предложить такое в финале свадьбы! Я обещаю, что буду ждать тебя с распростертыми объятьями.

Как говорит псевдо-Сафо: «Мы оба жили как среди свежего речного потока, врывающегося, дрожа, в соленую горечь океана».

Я боялась, что этот брак, такой радостный для меня, поскольку он смог защитить и сохранить мою репутацию, для Абеляра был, напротив, тяжелой жертвой. Школа Нотр-Дам, как и все другие учебные заведения Франции, подчинялась строгим монастырским правилам и ритуалам: столь знаменитый чистотой своих помыслов магистр, как мой муж, не должен был ни состоять в связи, ни иметь предосудительного прошлого. Это было очень серьезно: даже когда меня просили дать показания о нашем браке, я каждый раз отрицала, что он имел место. Мне стало известно, что новость о нашем соединении с Абеляром было обнародована аббатом Фульбером, моим дядей. Я так поняла, что он буквально навязывал эту новость каждому встречному, особенно если вел расследование в школе, то есть в университете. Я сразу заподозрила, что, разглашая факт моего брака, он хотел не поделиться радостью, а, скорее, собирался опорочить авторитет и честь Абеляра.

Как и ожидалось, известие о нашем браке на полном скаку добралось до всех слишком уж обеспокоенных успехом Абеляра магистров. Сплетни и легкая ирония всегда были самым приятным времяпрепровождением парижских академических кругов. Но я боялась, что это только преамбула драмы. Как сказал Сократ, насмешка – всего лишь подготовка причины для линчевания, и это значит, что нас ожидали вещи куда более серьезные, чем то, от чего мы пытались укрыться.

Мы решили, что в условиях окружавшей нас враждебности лучше ограничить наши встречи. Но однажды ночью четыре негодяя ворвались в комнату, где в одиночестве спал Абеляр, и, как я уже говорила вам в начале, совершили ужасающее насилие. Поутру набежали сотни студентов и магистров из школы. Абеляра вынесли во двор, где врач смог остановить кровь, и теперь он лежал на возвышении у колодца. Палачи изрезали ему руки, лицо и ноги: он был связан так, что казался воплощением только что воскрешенного Лазаря, в котором едва теплилась жизнь. Мало кто из студентов мог сдержать слезы. Слышны были только причитания, кое-кто тихо молился. Я унесла его оттуда; настоятельница монастыря, где я устроилась, приютила нас обоих.

Выздоравливал Абеляр трудно, встать он смог только через месяц, все время повторял: «Кто же это меня так?» Я отвечала, что у него слишком много завистников, хотя в глубине души была уверена, что главную роль здесь сыграл мой дядя: это была его скорая месть за унижение и обман, за издевательства и насмешки школяров. Он потерял авторитет в университете и среди прелатов, которые собирались жить при соборе. Абеляр был не прав, нанеся удар по его гордости и мужественности, и это, по его мнению, было единственным способомвернуть себе уважение окружающих и свое собственное.

Абеляр часто говорил со мной так, как будто разговаривал сам с собой: это были монологи отчаяния, увенчанные жестокой самоиронией.

- Именно тогда, когда живешь любовью, - начинал он почти шепотом, - с удивлением понимаешь, что взаимные объятия, движения внутри друг у друга меняют то, как действует твое тело, меняют твое дыхание, тон и ритм голоса. Это нестандартная ситуация напомнила мне о том, как я был ребенком и любил купаться в реке, протекавшей возле моего дома: выходя за дверь, я тут же оказывался на пляже, мои ноги сразу погружались в волны. Как-то большая волна захлестнула меня и потащила в бурлящую глубину, рот мой наполнился соленой водой, а сердце – страхом быть затянутым в водоворот и утонуть... Однако через некоторое время я обнаружил, что плыву, качаясь на волнах и испытывая невероятную радость от своего положения. Потом закатилось солнце, и я оказался в иссиня-черной темноте, воплями и проклятиями комментируя свою жизнь. Что такое кастрат? Этакая марионетка без ниточек или, может быть... хотя, да, нити есть, я могу двигаться... я в твоих руках, Элоиза. Спасибо тебе за то, что управляешь мной, за твою нежность, я чувствую себя почти полноценным мужчиной, но дальше так продолжаться не может. Ты должна жить своей жизнью, а я должен научиться двигаться без невидимых нитей.

С этого момента начинались безжалостные диалоги. Порой его отношение к себе как к жертве, достойной только того, чтобы быть брошенной, меня раздражало. Мне невыносима была роль утешительницы и прислужницы во всех делах. Я была готова помочь ему, защитить его и попытаться привести к душевному равновесию, но к тому времени я уже поняла, о чем он на самом деле меня просил: о самопожертвовании, о том, чтобы не быть рядом с ним, а провести остаток своей жизни в монастыре. Только это придало бы смысл и ценность его существованию в качестве кастрированного самца. Это было требование невыносимого, бесчеловечного эгоиста. Я должна была поставить крест на возможности построить новую жизнь, может быть, с другой любовной историей. Разжигайте очаг: козел отпущения готов! Ты сгоришь на костре, и дым от твоей плоти станет достойной причиной для дальнейшей жизни несравненного мастера мысли и слова.

Все заканчивалось яростными оскорблениями с обеих сторон. Я кричала, но не плакала, настолько была возмущена: чувствовала, что меня воспринимают как предмет, икону, которую можно перевесить с одной стены церкви на другую, в зависимости от обряда. Но таковы были правила мира, в котором я жила. Будь я фермершей среди овец, коз и гусей, работай я мотыгой или вилами, дои коров или стирай простыни – и столкнись с тем, что моего мужа, такого же крестьянина, как и я, кастрировали бы в отместку за что-то, у меня не было бы проблем. Там, где не надо защищать свою честь, никто не предложит монастырь в качестве последнего средства. Разводя коз и гусей, стирая простыни, я был бы спасена. Опять же, если бы банда негодяев подвергла меня насилию, если бы они изнасиловали меня, мой муж даже на мгновение не стал бы задумываться о том, чтобы отказаться от меня: к счастью для них, крестьяне не имеют священного достоинства, которое стоит спасать!

Так что в конце концов я согласилась уйти в монастырь здесь в Аржантее, где писала и продолжаю писать свои письма.

Абеляр тоже мне изредка пишет: сообщает, что идет на поправку благодаря восхищению и почитанию новых студентов Сен-Дени, куда он переселился.

Я больше не чувствую обиды за него. Как говорится, я в мире с собой. Нет, это неправда: на самом деле, никакого мира во мне нет. Я читаю, учу сестер всему, что знаю или думаю, что знаю, и вновь переживаю каждое мгновение своей прошлой жизни. Мне вспоминаются моменты, уже потерявшиеся в памяти: миг, когда я впервые увидела Абеляра, выглядевшего, словно памятник в нише, его безумные библейские истории, головокружение, вызванное его рассказами, любовь, что завладела ритмом наших чувств...

«Но любовное сладострастие, которое мы испытывали вместе... я все отдам, чтобы снова его испытать. Я всегда думаю о тебе и только о тебе, о любви, что у нас была, о местах, где мы любили друг друга, и о времени, когда мы были рядом. Перед глазами предстают порожденные и сопровождаемые желанием, переполненные истомой образы, от которых мне не спастись даже когда я сплю. Даже в разгар праздничной мессы, когда должны возноситься самые чистые молитвы, призраки тех непристойных удовольствий настолько завладевают мной, что уничтожают мою грусть и уносят меня с собой, извивающуюся, словно в любовной игре, да так, что я забываюсь сильнее, чем во время молитвы».

Элоиза, письмо второе