Пусть всегда светит солнце [Ким Федорович Панферов] (fb2) читать онлайн

Ким Панферов ПУСТЬ ВСЕГДА СВЕТИТ СОЛНЦЕ Рассказы

Комсомольский значок

ирно и спокойно дышит море. Лениво накатываясь на влажный песок, о чем-то таинственно шепчутся волны. Замерли прибрежные кусты и деревья. Тихо. Прохладно. Изредка о моря порывами налетает ветер. Пошелестит листвой, обдаст крепким запахом водорослей и исчезнет. На рейде перемигиваются сигнальные огни боевых кораблей, время от времени доносится негромкий перезвон склянок, да в порту раздаются натруженные гудки буксирных пароходов.

Мой друг, командир звена морских истребителей Геннадий Соколов, сидит на высоком, отшлифованном водой камне и курит, жадно и глубоко затягиваясь. Огонек папиросы выхватывает из темноты маленький, пуговкой, нос, задорный хохолок на голове, большие карие глаза с этакими прыгающими смешливыми чертиками, по-детски пухлые губы. Все это придает его лицу лукавое, еще совсем мальчишечье выражение.

Но я знал, что его глаза умели смотреть по-мужски серьезно и пытливо, а голос быть уверенным и твердым, привыкшим к командам.

С Геннадием Соколовым я познакомился лет пять назад. До сих нор помню тот солнечный ласковый день, когда мы, выпускники школы военных авиамехаников, прибыли на аэродром, где базировался морской авиационный полк.

Еще в поезде, поглядывая на свои новенькие нашивки старшего сержанта, я мечтал попасть к боевому, заслуженному летчику. Ну уж если не к Герою Советского Союза, то хотя бы к такому, у которого, как говорится, вся грудь в орденах.

И каково же было мое разочарование, когда меня представили моему летчику. Передо мной стоял молодой паренек, примерно моего возраста, с одинокой звездочкой младшего лейтенанта на погонах.

Вечером ко мне подошел Сашка Корабельников.

— Ну как, — весело спросил он, усаживаясь рядом на мягкую зелень травы, — к кому попал?

Я молча махнул рукой и стал грустно разглядывать море, плескавшееся метрах в двухстах от границы нашего аэродрома.

— А у меня боевой, — похвастал Сашка, — орден Ленина имеет, четыре — Красного Знамени, а медалей и не сосчитать!

Но вскоре я забыл про свои огорчения. Полк жил четкой, размеренной, напряженной жизнью. Летчики осваивали новую технику. Хватало работы и нам — техническому составу: мы держали самолеты в полной боевой готовности. На первых порах мне приходилось трудновато: не хватало практических навыков. Помогал Геннадий. Он прекрасно знал самолет и мог самостоятельно справиться с любым ремонтом.

Потом, когда мы стали друзьями, я спросил Геннадия, уж не кончал ли он специальной технической школы. Улыбнувшись, он ответил:

— Нет, просто я считаю, что летчик обязан знать технику не хуже механика. Это мне помогает и в управлении самолетом.

Я видел, с какой настойчивостью он тренируется в фигурах высшего пилотажа, с жадностью расспрашивает опытных летчиков. У командования он был на хорошем счету, а по меткости стрельбы ему уступали многие в полку. Он уже ходил ведущим, и даже ветераны войны с трудом уходили от его цепкой хватки в учебном бою.

Помню, как я торжествовал, когда Соколов «победил» Сизова — летчика Сашки Корабельникова.

— Вот тебе и боевой, — подтрунивал я над ним, — вот тебе и вся грудь в орденах!

Но каково же было мое удивление, когда я увидел, как на другой день Геннадий с вниманием слушал «побежденного» им Сизова. Когда я сказал об этом, Соколов ухмыльнулся:

— Ты что же думаешь, если я «победил» Сизова в одном «бою», так, значит, я лучше его? Нет, брат, за спиной у него огромнейший опыт войны. Мне далеко до него.

Бежали месяцы, годы. Соколов стал уже старшим лейтенантом, командиром звена, одним из лучших летчиков полка. Но он не переменился: все так же настойчиво, с жадностью впитывал все новое.

…Геннадий бросил недокуренную папиросу, проследил, как ее огонек, сверкнув в темноте, исчез в набежавшей волне, и засмеялся. Я тоже рад за своего друга. Часа два назад он со своим звеном вылетел на перехват самолета, нарушившего советскую границу. Соколов применил все мастерство, которое он приобрел за годы службы в полку. Моряки, пристроившись к нарушителю, сковали маневры летчика, навязали ему с вору действия. Но экипаж бомбардировщика упорно огрызался огнем. Тогда Соколов приказал подавить огневые точки врага. И летчик был вынужден приземлиться на нашем аэродроме.

Сейчас Соколов заново переживал свой первый не учебный, а настоящий бой, когда дело шло о жизни и смерти. Я не мешаю ему расспросами, хотя мне безумно хочется узнать все мельчайшие подробности. Пусть подумает, а потом сам все расскажет.

Геннадий достал что-то из кармана и протянул мне. Я зажег фонарик и увидел комсомольский значок, влекшийся в камень.

— Память о днях, проведенных в комсомоле, — сказал Соколов, — и о моих заводских товарищах.

И вопреки моему ожиданию он заговорил не о бое, а о Новороссийске, о цементном заводе, где он работал до призыва на флот.

…Где-то далеко в море тонул закат, и вагон четко вырисовывался на еще светлом небе. Это был самый обыкновенный четырехосный товарный вагон. Но стоял он на цементном постаменте, окруженный низкой решетчатой изгородью, на крутой каменной насыпи, нависшей над морем. Деревянной обшивки на нем не было, а металлические стойки сплошь просвечивали пулевыми отверстиями и напоминали пчелиные соты.

На вагоне был укреплен щит с красной звездой, золотыми дубовыми ветвями и надписью:

«Здесь, у стен цементного завода „Октябрь“, 11 сентября 1942 года воины частей Красной Армии и Черноморского флота преградили продвижение немцев на Кавказ. 360 дней героические солдаты, матросы и офицеры стояли насмерть, отбивая яростные атаки врага. Отсюда начался штурм Новороссийска, закончившийся разгромом фашистских войск и освобождением 16 сентябри 1943 года города от немецких захватчиков».

Геннадий Соколов, или, как его называли товарищи, Гешка, задержался около вагона. И хотя сумерки уже спустились и заволокли все кругом, Гешке показалось, что он видит и красную звезду, и золотые ветви, и даже надпись — столько раз он смотрел на этот щит!

Гешке рассказывали, что этот вагон — единственный наиболее уцелевший от состава, который был подан для погрузки под цемент, да так и остался на все время боев. Гешка видел и остальные вагоны, превратившиеся в груду металлического лома. Показывали ему и хребет, который разделял наших и фашистов, «сахарную головку» — высокую плешивую вершину: с нее гитлеровцы вели обстрел завода.

Гешка любил сидеть за железной оградой около вагона, глядеть на море, вспоминать рассказы участников боев за Новороссийск. И тогда перед его глазами мелькали картины морского десанта. Он видел себя в бушлате, бескозырке, с автоматом в руках, прыгающим прямо в прибрежные волны и первым врывающимся в город.

А когда проходили мечты, Гешку брала обида, что в войну он был совсем маленьким и ему не удалось совершить даже самого небольшого подвига.

Но сегодня другие чувства владели Гешкой. Утром его вызвал секретарь райкома и вручил комсомольский билет. Наклонив голову, Гешка взглянул на значок, прикрепленный к гимнастерке, достал из кармана билет, чтобы — в который раз за сегодняшний день! — полюбоваться им.

Оставшуюся дорогу Гешка почти пробежал. Пройдя через проходную во двор завода, опять остановился. Он еще не успел привыкнуть к его простым и стройным очертаниям и всегда любовался высокими чистыми корпусами, огромными резервуарами шламбассейнов. Он любил перед работой пробежать по цехам, посмотреть, как работают люди. Его всегда восхищала механизации завода. Здесь совершенно отсутствовали чернорабочие. От карьера, где динамитом рвали камень-сырец, и до склада, откуда цемент грузили прямо в вагоны, ни один человек не брал в руки даже лопаты: все делали машины.

Гешка вошел в свой цех и забрался на верхний мостик, висевший поперек цеха почти под самой крышей. И хотя здесь совершенно нечего было делать, он до начала смены или в перерыв любил забраться на эту высоту, откуда можно видеть весь цех.

В полумраке все выглядело по-домашнему просто и уютно. Неярко горели лампочки, и темнота скрадывала громаду стопятидесятиметровых вращающихся печей. Гешке здесь нравилось еще и потому, что ему казалось, будто находится он на мостике боевого корабля.

— Лево руля, право руля, полный вперед! — услышал Гешка и почувствовал, как чьи-то руки схватили его за уши.

Гешка рассерженно рванулся и увидел Любу. Он хотел было отругать ее, но, заглянув в голубые глаза девушки, такие бездонные, нежные, растерялся, покраснел.

Люба тоже вдруг смутилась. Сняв с Гешкиных плеч руки, сказала:

— Мечтаешь, помазок?

— Я помазок, — сказал Гешка, — а ты кто? Помазиха? Тоже моторы тряпками драишь.

— Я техникум кончаю, практикуюсь пока у вас, — ответила Люба. — А диплом получу — сменным мастером буду.

— Видали мы таких мастеров!

— А вот увидишь. Тогда-то я тебя погоняю. Гешка, сюда! Гешка, туда!

Люба рассмеялась ему в лицо, сбежала по лесенке и пошла по цеху, вызывающе громко постукивая каблуками.

Гешка смотрел ей вслед, а она, словно чувствуя его взгляд, обернулась и помахала рукой около лица, как будто в руке была кисточка для бритья, и исчезла за печью.

«Что ж, помазок так помазок, — беззлобно подумал Гешка. — Только посмотрим, кто первым своего добьется: ты ли сменным станешь, или я обжигальщиком буду».

— Гешка! Иди сюда! — раздался снизу голос.

На площадке, идущей вдоль печей, стоял Илья Морозов, обжигальщик, в смене которого Гешка работал подручным. Илья совсем недавно демобилизовался и продолжал носить тельняшку и бушлат.

Гешка души не чаял в своем начальнике. Он часами мог слушать его рассказы о морской жизни. Да и в своем дело Илья был большим мастером. После службы на флоте он прошел курсы усовершенствования на московском цементном заводе «Гигант» и вернулся в Новороссийск, где работал до призыва. Гешка даже ходить пытался, как Морозов, немного враскачку, словно под ногами была палуба корабля.

— Ну что ж, давай принимай печь, — сказал Илья, и в глазах его мелькнул лукавый смешок.

Они стояли около конторки, и Гешка ожидал, что Илюша, как бывало, пройдет по печи, посмотрит, проверит, объяснит попутно, какие есть неполадки или признаки приближения этих неполадок. С этого всегда начиналась их рабочая смена.

Гешка давно почувствовал преимущество Илюшиной системы обучения. Он знал, что Илья ничего не покажет ему нового, если не убедится, что тот не усвоил предыдущее. И Гешка старался. Он все увереннее обращался с печью, чувствуя правоту Илюшиных слов: если сам не попробуешь — не научишься. Уже не раз оставался на время вместо Морозова. И все же слова «давай принимай печь» прозвучали для него неожиданно. Он растерянно посмотрел на обжигальщика.

— Принимай, принимай! — повторил Илья и ушел в конторку.

У печи, собираясь сдавать смену, стоял Потапыч, круглый розовый старик. Казалось, что жар от печи подрумянил его пухлые, сдобные щеки. Он весело подморгнул Гешке:

— Ну что скажешь про жизнь? — Ткнул ему, здороваясь, руку, спросил: — А Морозов где?

— Я печь принимать буду, — ответил Гешка.

— Давай, давай, — сказал Потапыч и отошел, как будто для того чтобы не мешать. Но Гешка заметил, что Потапыч искоса поглядывает на него.

— Дай взглянуть, — сказал Гешка, отодвигая от смотрового окна подручного Потапыча — веснушчатого паренька с черным от копоти лицом.

— Ты сам печь принимаешь?! — восхищенно спросил тот, безропотно отходя в сторону и отдавая Гешке цветное стекло, заделанное в деревянную оправу с ручкой.

— Как видишь, — отозвался Гешка.

— А мне мой еще не доверяет, — вздохнул паренек.

Гешка приник к цветному стеклу, посмотрел внутрь печи. Там бушевала огненная струя распыленного угля. Вырываясь из форсунки, она пролетала метров на двадцать пять — тридцать. А по стенкам, медленно переваливаясь, скатывалась раскаленная лава мелкоизмолотого камня — шлама.

Вернувшись в конторку, Гешка застал там Морозова разговаривающим со сменным мастером и Потапычем. Тут же был и Никитченко, обжигальщик, принявший в эту смену другую печь. Плотный, грузный, с угрюмым лицом, он казался каким-то придавленным. Руки — длинные, доставали до колен, широкие и сильные плечи опустились вниз, и весь он как-то сгорбился и ссохся. Гешка знал, что Никитченко стал таким после того, как у него погибла семья.

— Ну как? — спросил Илья. — Все в порядке? Можно принимать?

— Можно принимать, — ответил Гешка. — Только плохо Потапыч за помощником следит: у печи намусорено и подшипники не протерты.

Морозов усмехнулся, подморгнул Потапычу: «Видал, мол, какой у меня строгий обжигальщик вырос», и подписал ведомость.

— Ладно, — сказал Илья, — давай веди печь, а я провожу Потапыча, мне с ним переговорить надо.

Гешка вышел из конторки, чувствуя, как радость заполняет сердце. Он остановился около головки печи и засмеялся. Еще бы, в первый раз самостоятельно принять печь и вести ее дальше — это что-нибудь да значит!

— Гешка, Гешка! — подбежала к нему Люба. — Смотри, что у вас делается… Где Морозов?

— А что делается? — спокойно спросил Гешка. — Ильи нет, я за него.

— Как же тогда быть? — растерялась Люба. — У вас прожог…

— Где? — вскинулся Гешка и побежал к зоне спекания.

Он лег грудью на перила и впился глазами в корпус печи. Рядом взволнованно дышала Люба. Печь медленно вращалась, и вот снизу появилось все увеличивающееся огненно-красное пятно. Гешка оглянулся, потоптался на месте, как бы собираясь бежать за Ильей, но потом кинулся к пульту управления. Пробегая мимо, заметил Никитченко.

«Его спросить? — мелькнуло у Гешки в голове. — Засмеет, проходу потом не даст».

Гешка лихорадочно думал, перебирая в памяти все, что ему говорил Илья и что он изучал в ремесленном училище. Быстро уменьшил факел и стал напряженно следить, как зона спекания медленно передвигается ближе к нему.

— Люба, — попросил он, — сбегай посмотри прожог.

Люба быстро вернулась.

— Вроде меньше стал, — сообщила она.

— Что это ты зону передвинул? — спросил, подходя, Илья. — Упустил, быстряк пошел?

— Илюша, — обрадовался Гешка, — а у нас прожог.

— Прожог? А чего ты радуешься?

— Да я не радуюсь…

— А-а-а, — сказал Морозов, поняв, что с Гешки с его приходом просто свалилась гора ответственности. — Правильно сделал, что передвинул зону. Никитченко посоветовал?

— Больно надо мне Никитченко спрашивать, — сказал Гешка. — Я и сам…

— Молодец, — похвалил Морозов.

Посмотрел прожог и, вернувшись, сказал:

— Правильно ты сделал, а еще правильнее — печь остановить.

— Что ты? — испуганно сказал Гешка. — Это же мы дня три простоим.

— Правильно, все правильно, Гешка, а печь все же придется остановить. Ты же сам знаешь, как трудно работать на ближней зоне. Да и производительность печи резко уменьшится. Ребята нам спасибо не скажут, если мы в таком состоянии им печь передадим. Останавливай!

— Зря, Илья, печь останавливаешь, — сказал слышавший их разговор Никитченко. — Согласуй сперва с начальством. Не наша вина, что кирпич из футировки выпал.

— А где я ночью начальство найду? — спросил Морозов. — Со сменным я советовался. Он согласен.

— Ты же все равно футировщиков ждать будешь, — сказал Никитченко. — А они только утром придут. Так лучите ночь проработать на ближней зоне, а утром остановить.

— А зачем я их буду ждать? Что мы, сами не устраним ату неполадку?

Морозов потушил факел, выключил питание и пустил на полный ход дымогарную установку.

Прошло часа два. Илья, одевшись во все ватное и валенки, замотав лицо шарфом, исчез в печи. Эта минута, пока он находился в печи, показалась Гешке вечностью. Наконец Морозов вывалился из печи.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Гешка.

— Не нашел, — ответил Илья.

Гешка, заметив, что одежда на нем тлеет, схватил стоявшее у печи ведро с водой и хотел было окатить Морозова.

— Стой! — грубовато схватил его за руку Никитченко. — Мокрый он в печи изжарится.

— Куда ты? — крикнул Илья, увидев, что Гешка направляется к печи и что он уже одет во все ватное. — Ты что, в печь лезть хочешь?

— А как же? — сказал Гешка.

— Так ты сперва меня послушай. В печи не дыши, а то все легкие сожжешь. Набери воздуху, сколько можешь, и веди себя так, словно ты под водой находишься. Да смотри не мешкай там! — крикнул он вслед Гешке. — Взгляни — и назад!

Около двух часов длилась эта адская работа. Авария была устранена.

Гешка вывалился из печи совсем измученный. Он опустился прямо на пол и, обведя вокруг мутным взглядом, попросил:

— Пить…

Кто-то, поддерживая его голову рукой, поднес кружку с водой. Гешка сделал глоток и вскрикнул от боли: губы спеклись и потрескались.

— Ничего, Гешка, — сказал Илья, — до свадьбы заживет. А печь мы все таки наладили.

Гешка посмотрел на часы: со времени остановки прошло всего четыре часа, а ему казалось, что он работает несколько смен подряд. Горело лицо, ныло тело.

Молодец, Гешка, — сказал Никитченко. — Теперь я вижу — у тебя наша, настоящая, рабочая кость. Теперь ты через огонь прошел и на всю жизнь закалку получил.

— Надо печь запускать, — стараясь говорить как можно равнодушнее, чтобы не показать радость, которая так и била из него, сказал Гешка, тяжело поднимаясь с пола и чувствуя, что ноги у него стали какие-то вялые и его качает из стороны в сторону.

— Сиди, сиди, — добродушно пробасил Никитченко, — герой! Я уж вашу печь запустил и остаток за вас доработаю. Отдыхайте!..

Гешка вышел из проходной завода и устало поднялся на крутую насыпь, где стоял вагон.

Рассвет позолотил прибрежные кусты и деревья, солнечными зайчиками заиграл на ребристой поверхности моря. Вдалеке виднелась легендарная Малая земля. Но у Гешки уже не было прежней ребяческой зависти к защитникам Новороссийска. Он повзрослел за эту ночь и понял, что каждый подвиг во имя Родины — это труд упорный и настойчивый.

— Гешка, — подбежала к нему Люба, — вот возьми!

На ее раскрытой ладони лежал комсомольский значок. Гешка провел рукой по гимнастерке — значка не было на месте. Видно, потерял, когда работал в печи. Гешка взял значок. Он потемнел и потрескался, впекся в камень…

А мимо состав за составом проходили вагоны, груженные цементом. Они шли на стройки гидроэлектростанций, фабрик, заводов, жилых домов. И Гешка с Любой были горды от сознания, что в этом цементе есть доля и их труда.

…Соколов замолчал. Тихо плескалось море. В кустах рассыпали трели соловьи. Я смотрел на значок и думал: «Сколько воспитал комсомол вот таких простых парней, как Геннадий, скромных, трудолюбивых, готовых на любой подвиг».

— Товарищ старший лейтенант, — прервал наше молчание голос рассыльного. — Вас вызывает начальник штаба.

Геннадий поднялся с камня, надел фуражку, одернул китель и пошел за рассыльным.

— Старший лейтенант Соколов по вашему приказанию прибыл! — громко доложил он, войдя в кабинет начальника штаба.

— А, Соколов, — встал ему навстречу подполковник Кравченко. — Тут вот с вами хочет познакомиться капитан Эдуард Смит, командир самолета-нарушителя.

Подполковник сказал несколько слов на языке, не знакомом Соколову, и со стула стремительно встал грузный мужчина в кожаной куртке. Взглянув на Соколова, он изумленно захлопал глазами и недоверчиво посмотрел на подполковника: уж не смеется ли он? Неужели вот этот совсем желторотый юнец сумел посадить его — прославленного воздушного аса, которому командование всегда поручает самые ответственные задания?

Кравченко тихо рассмеялся.

— Растет наше поколение, — сказал он, обращаясь к командиру полка полковнику Свиридову.

— Растет, — согласился тот, — да еще как! Смотрите, какого зубра Соколов свалил. Такими действиями может гордиться любой ветеран войны. Рады? — спросил он Соколова.

— Рад, товарищ полковник, — ответил Соколов.

— Смотрите, только не задавайтесь, — сказал Кравченко. — А то, чего доброго, голова закружится.

— Ничего, — засмеялся полковник, — не закружится. Парень крепкий, огнем опаленный. Так, что ли, Соколов?

— Так точно, товарищ полковник. Мой заводской учитель, старшина второй статьи запаса Илья Морозов, не раз говорил: наше дело у печей стоять, с огнем работать, а огонь слабонервных не любит.

Гордая любовь моя

ихо плещется море. Полная круглоликая луна, взойдя на небо, притушила яркое мерцание звезд. На берегу в кустах лихо рассыпают трели какие-то не знакомые мне птицы. И от этого становится еще тоскливее. Уйти бы сейчас в степь, побродить, вдыхая горьковатый запах полыни, забыться…

Присев на комингс, я смотрю на дрожащую лунную дорожку. Вот так и у нас в степи серебрится под луной ковыль.

С полубака доносится гомон веселых голосов: ждут артистов из города. Но мне не до них. Неудача ошарашила меня. Уж в чем, в чем, а в своем расчете я был уверен.

Я стараюсь разобраться в происшедшем, чтобы на комсомольском собрании открыто и честно обо всем рассказать товарищам. А что собрание будет — я уверен. Я сам член бюро, сам осуждал за такие промахи других. Что ж, это правильно: что заслужил — то и получай… А ведь мой расчет перестал быть отличным.

Мимо проходят матросы и старшины и, как мне кажется, с сочувствием поглядывают на меня. А я злюсь: жалеют. Так тебе и надо! Неудачников всегда жалеют… К черту, окончится служба, уеду в колхоз, там меня жалеть не придется!..

Стоп, стой, Александр Курзаев, не туда побежали твои мысли. Нечего злиться — сам виноват. Вот и разберись во всем…

Ярко вспомнилась последняя встреча с Ларисой. Ее глаза, недоумевающие и печальные, как будто спрашивали: «За что ты меня так? Что я тебе сделала плохого?» Ах, какой я был тогда дурак! Ведь она мне нравилась больше всех девушек, которых когда-либо встречал. Мне вдруг захотелось побыть сейчас с Ларисой, взять в руки теплую и мягкую ладонь ее и рассказать обо всем. От этого стало бы легче.

Обидел я ее. И Виктора обидел, своего лучшего друга.

А ведь все началось так хорошо. За отлично проведенные стрельбы меня поощрили краткосрочным внеочередным отпуском. Счастливый и радостный, распрощался я с товарищами. Еще бы, столько труда было затрачено, чтобы сделать весь расчет отличным. А впереди заслуженный отдых — целых десять дней.

Всю дорогу за поездом неотступно бежал дождь. Я лежал на верхней полке и, прислушиваясь к дробному топоту капель по крыше и стенам вагона, поглядывал в окно. Поезд пересекал степь. От порывов ветра созревший хлеб устало волновался и покорно подставлял взлохмаченные колосья под тяжелую поступь дождя. Мимо проносились села, утопающие в зелени садов, кое-где уже виднелись убранные поля, сочная чернота пашен. На опушке стоял трактор. Высокая дивчина в комбинезоне, не обращая внимания на дождь, что-то ремонтировала в моторе.

«Мне бы сейчас на трактор, — подумал я, — показал бы я класс…»

Я зажмурил глаза и на минуту представил себе такую картину. В поле встал трактор. Тракторист — молоденький паренек — беспомощно суетится около машины. Тут же и механик РТС, он растерянно разводит руками: не пойму, дескать, в чем загвоздка. И вот появляюсь я, Курзаев…

Я засмеялся: «Мальчишество. Конечно, такого никогда не случится. И трактористы в колхозе хорошие, и механик опытный… А все же неплохо было бы появиться в колхозе именно таким „спасителем“. Девчата бы зашептались: „Видали, мол, какой Курзаев, с флота приехал и всем нашим нос утер…“».

И вот с таким, несколько взбалмошным, настроением я сошел на станции и, минуя вокзал, направился в город. Дождь прекратился. Лишь часть неба все еще была покрыта густыми мазками туч. Они медленно, не перегоняя друг друга, проплывали над городом, то закрывая, то открывая солнце.

Около Заготзерна я встретил шофера из нашего колхоза — молодого паренька, в котором с трудом узнал Кольку Грачева. И вот уже трехтонка, весело подпрыгивая на неровностях булыжной мостовой, проскочила по городу и покатилась по грейдерной степной дороге. Справа размашисто шагала, помахивая зелеными, посвежевшими после дождя листьями, высокая и густая кукуруза. Слева желтела слегка почерневшая стерня недавно скошенного хлеба. А навстречу развернутым строем бежали электрические столбы.

— Богатый нынче урожай, — словоохотливо болтал Колька, привалившись боком к стенке кабины и держа руль одной рукой. — Хлеба у нас отменные, а кукуруза — лес просто. Зайдешь, на носки встанешь, руку поднимешь — и то не видно. На каждой будылке два-три початка, и площадь приличная. Лариса Зеленская, наверное, за кукурузу Героя получит… Эх и красивая девушка Лариса! Приезжал тут к нам один поэт, обещал стихи про нее написать. Как думаешь, напишет?

— Раз обещал, наверное, напишет. — Я усмехнулся, стараясь припомнить, какая это Лариса, но не вспомнил и подумал: «Засела дивчина у парня в сердце».

Трехтонка проскочила по краю села, мимо беленьких хат, нырнула вниз, прогрохотала по бревнам моста, перекинутого через небольшую, с крутыми берегами речушку и остановилась у огромного крытого навеса. Около молотилки споро работали девчата.

— А ну, красавицы! — закричал Колька. — Много на приданое намолотили? Я свататься приехал и жениха привез.

— Себя не обидели, — весело отозвалась невысокая гибкая девушка. — Только жених ты невыгодный: на колесах жизнь твоя. А нам нужен такой, чтобы дома сидел да хозяйство стерег, пока мы работаем.

— Тогда, Лариса, — ответил Колька, — тебе за деда Степана выходить нужно. Он все равно ночным сторожем работает. Вот и будет совмещать.

Девчата рассмеялись. Я с любопытством взглянул на Ларису.

«Да это же кузнеца дочка, — вспомнил я. — Ишь как вытянулась, прямо невестой стала. Но чего в ней Колька нашел особенного? Так себе». — И равнодушно отвернулся. Но в следующий же миг поймал себя на том, что меня тянет опять посмотреть на нее.

Она была хороша той неяркой степной красотой, которую не сразу заметишь, но, увидев, не оторвешь глаз. Некрупные, правильные черты лица, пепельная коса, чистый, открытый лоб…

Я встретился со взглядом Ларисы, насмешливым, лукавым, и поспешно отвел глаза, чувствуя, как в груди отчего-то гулко забилось сердце. Рассердившись, я, как мне казалось, с независимым видом вылез из кабины и поздоровался.

— Смотрите, моряк! — зашептались девушки.

— Да это же Сашка Курзаев!

Каким статным да бравым стал!

Я, словно не слыша этих слов, взял из кабины свой чемодан.

— Спасибо, Николай! Счастливо оставаться! — Козырнув и четко повернувшись на каблуках, я размашисто зашагал.

Все дни отпуска я чувствовал себя героем. Каждый вечер, отутюжив форму и до блеска начистив ботинки, шел в клуб, где собиралась свободная от работы молодежь. Пели, танцевали. Я много рассказывал о службе на флоте, о морских походах. Ребята с интересом слушали меня, расспрашивали. Мне казалось, они смотрят на меня с завистью, а девчата — с восхищением. И я, разговаривая с парнями, снисходительно похлопывал их по плечу, всем видом говоря: ничего, послужишь с мое — тоже человеком станешь. Ах, каким я был глупцом! Ведь ничего так не отталкивает, как снисходительное пренебрежение и зазнайство. Но это я понял только сейчас, а тогда… тогда я вел себя так, что при одном воспоминании об этом мне становится стыдно.

И только Лариса не обращала на меня никакого внимания. Она обычно садилась около Николая, слушала, как он играет на баяне, тихо подпевала ему.

Как-то, улучив минутку, я спросил Кольку, стараясь говорить как можно равнодушнее:

— Крутишь с Ларисой?

Но он покачал головой, улыбнулся ласково и печально:

— Нет, она меня не любит.

Я удивился, не поверил, но в то же время почему-то обрадовался.

Однажды, возвращаясь из клуба, я разговорился с Ларисой, и мы долго бродили по селу. С тех пор так и повелось: домой мы шли вместе. Мне было хорошо с Ларисой, и я все больше и больше привязывался к ней, скучал без нее.

Но с другими я продолжал вести себя по-прежнему. Рассказывая о море, я начал понемногу приписывать себе то, что случилось не со мной, а с моими товарищами по службе или что я слышал от других. Иногда я спохватывался: зачем я это делаю? Но потом успокаивался: а кто узнает?

Мне лестно было видеть, как разгораются глаза у девушек и парней, как они изумленно ахают. И с каждым разом я все сгущал и сгущал краски, давая волю фантазии.

Очевидно, мне только так казалось, а на самом деле многие, наверное, догадывались, что я завираюсь. Лариса тоже не раз говорила мне с мягким укором:

— Зачем ты так ведешь себя?

А меня будто волна какая-то подхватила, я продолжал выдумывать. Лариса, слушая мои разглагольствования в клубе, становилась какой-то тихой, словно вся сжималась, грустнела.

Молодежь видела, что мы с Ларисой тянемся друг к другу. Однажды я услышал, как кто-то сказал:

— А приберет Лариса нашего моряка к рукам…

— Да, видно, дело к свадьбе идет.

Слова эти почему-то задели меня: как это «приберет к рукам»? И я резко изменил свое отношение к Ларисе. Не то чтобы стал ее избегать, а просто с равнодушным видом проходил мимо.

Многие заметили ото и открыто осуждали меня. Даже Колька, тот самый Колька, который был безнадежно влюблен в Ларису и над которым я торжествовал победу, и тот оказался куда лучше меня.

— Послушай, Саша, — сказал он как-то, — зачем ты обижаешь Ларису?

— Я обижаю Ларису? С чего ты взял?

— Вижу.

— А что ты видишь?

— Вижу, что ты ей нравишься.

— Мало ли девушек, которым я нравлюсь. Так что же, прикажешь всех их в жены брать? — И я рассмеялся, очень довольный своим ответом.

Колька молча посмотрел на меня с каким-то брезгливым презрением, повернулся и ушел.

Молодежь стала сторониться меня. И как-то незаметно я остался с такими ребятами, над которыми смеялось все село. Вроде Ивана — «первого» парня на деревне. Он разухабисто играл на гармошке, говорил девушкам двусмыслицы, грубил бригадиру, отлынивал от работы и «не дурак был выпить».

Но на это я не обратил внимания. Да и пора было возвращаться на службу: отпуск кончался.

На проводах я снова завладел всеобщим вниманием. И только дед Степан, слушая мои рассказы, вдруг сказал:

— Эх, сынок, сынок! Одна ласточка весны не делает.

Мне бы задуматься тогда над этими словами, но я пропустил их мимо ушей и уехал, даже не попрощавшись с Ларисой.

И на корабле я продолжал вести себя так же, как и в деревне. Мне казалось, что расчет мой достиг совершенства. Из-за этого я и поссорился со своим земляком Виктором Свиридовым.

Как-то он зашел на мой пост, я заканчивал занятия с расчетом. Старший матрос Потапов, весело поблескивая черными цыганскими глазами, быстро выполнил последнее упражнение.

— Стреляющее заменено! — доложил он.

— Норматив перекрыт! — объявил я, взглянув на секундомер.

Когда мы остались одни, Виктор сказал:

— А ведь твой комендор доложил о выполнении вводной, когда еще не все сделал.

— Пустяки, — отмахнулся я. — Потапов у меня лучший замочный. Когда нужно будет, все сделает отлично. Он стреляющее тысячу раз снимал и может заменить с завязанными глазами.

Виктор с сомнением покачал головой:

— Ты не нрав, Саша.

Это меня взорвало, и я наговорил другу много резких слов. Он молча выслушал меня, повернулся и вышел.

Я догнал его уже на верхней палубе, около обреза. Взглянув на светящийся огонек его папиросы, подумал: «Сердится. Ну ничего, сейчас я его расшевелю». И заговорил, как будто между нами ничего не произошло:

— А хорошо у нас сейчас в степи, Витя. Осенью пахнет…

— Ты лучше скажи, — перебил он меня, — в каких это ты заграничных походах бывал? Дед Степан мне письмо написал…

— Ах, дед Степан! — рассмеялся я. — Понимаешь, какое дело получилось? Пристали — расскажи да расскажи. А что я им расскажу? Как я свой расчет тренирую? Кому это интересно? Вот я и приврал малость, чтоб отвязались.

— Не доведет тебя до добра хвастовство, — грустно сказал Виктор, — смотри, как бы не опростоволоситься.

— Ты все о том же, — беспечно засмеялся я. — Не беспокойся, стрельбы опять проведу на «отлично». Да я…

— «Да я», «да я»… — перебил Виктор. — Слишком рано «якать» начал.

Из штаба соединения приехала инспекция. Проверяли боеготовность и состояние не только всего корабля, но и каждого матроса.

Мой расчет лицом в грязь не ударит. Отстреляемся на все пять, — сказал я изрядно волновавшемуся Виктору.

Но вышло не совсем так. Прежде чем мы приступили к стрельбе, на пост зашел один из инспектирующих. Я ожидал, что сейчас прозвучат обычные вводные, которые расчет выполнит, как всегда, с блеском. Но капитан 2 ранга, осмотрев орудие, прищурился и сказал:

— Вышло из строя электрическое управление.

Артиллеристы явно не ожидали такого оборота дела.

Торопливо и суетясь начали переходить на ручную подачу. А инспектирующий не давал опомниться. Он скомандовал данные наводки, намного отличающиеся от тех, на которых было установлено орудие.

Разворачивать орудие вручную — нелегкая работа. Особенно без привычки. А ее-то у моего расчета и не оказалось.

Подошел Свиридов и присел рядом.

— Что? Утешать пришел? — сердито спросил я. — Не нуждаюсь. Вышел в отличники — и радуйся, а меня оставь в покое.

Я отвернулся. Виктор промолчал. Но от одного его присутствия стало легче: рядом сидел друг.

— Ну, держись теперь, — проговорил я. — Разленились. Буду тренировать так, что чертям тошно станет. Семь потов спущу, а снова сделаю отделение отличным.

— Кого это ты так? — усмехнулся Виктор. — Не их ли?

Я обернулся. Позади стояли матросы из моего расчета. И я понял, что никого не надо гонять: расчет переживал неудачу не меньше, чем я сам.

— Выше голову, — сказал Виктор. — Пошли концерт слушать, артисты уже приехали.

И вот я сижу на палубе среди своих товарищей. Может быть, скоро я встану перед ними, чтобы держать ответ за свое поведение. Ну что ж, я готов. Они поверят, что больше такого со мной никогда не случится. Поверят и простят. Но простит ли Лариса, гордая любовь моя?..

В горах

1

горах призывно затрубили маралы. Собираясь в теплые края, закурлыкали, закружили в небе журавли, обучая молодых своему знаменитому строю косяком.

Осень. Золотая осень. Ласково пригревает солнце. Тихо. Ни ветерка. Не шелохнувшись стоят пожелтевшие лиственницы. Но только тронь их, и на тебя дождем посыплются тонкие, словно иглы, листья.

Монгуш мимоходом ударяет плеткой по нижним ветвям одного из деревьев. На мгновение задержав коня, он любуется легким золотистым потоком, сверкающим в лучах осеннего солнца, потом подставляет руку. Листья мягко щекочут ладонь. Монгуш жмурится от удовольствия, полной грудью вдыхает уже по-зимнему прохладный и чистый воздух.

— Хорошо! — смеется он.

Монгуш доволен. Только вчера его вызвал к себе начальник погранзаставы капитан Кушнарев, поздравил с присвоением звания ефрейтора.

Выбитая конскими копытами узкая тропа вьется вдоль хребта. Рядом щетинится жнивье уже убранных хлебов, сочно чернеет пахота. Вдалеке самоходный комбайн дожинает широкую полосу побелевшего овса. Слышно, как вдали гудит трактор.

Монгуш крепко сжимает в руке повод узды, придерживая на спусках молодого горячего коня. Он сидит в седло несколько боком, внимательно посматривая по сторонам. Немного отстав от него, на такой же невысокой лохматой лошади следует рядовой Тонча.

Вдруг из-за поворота показался всадник.

— Смотри, твой племянник едет, — сказал Топча.

— Эки^[1], Монгуш, эки, Топча! — весело приветствует, подъезжая, Кулар.

— Эки, эки, — отозвались они. — Куда путь держишь?

— Да вот, собрался к Харакпену на чайлаг^[2]. Мы с ним на охоту поедем.

— На охоту? Это хорошо, — начал было Монгуш и замолчал, прислушиваясь. Где-то в тайге закричали кедровки.

— Однако, человека видят, — тихо проговорил Монгуш. — Слышишь, какой переполох подняли. Зверь их никогда так не тревожит.

— Да, — согласился Топча, стараясь точнее определить место. — Кажется, у самой границы.

Пограничники резко свернули в тайгу. Вот и контрольно-следовая полоса. Она пролегла по широкой просеке. Даже легкая птица, сев на эту, словно пуховую, землю, оставила бы свой след.

Монгуш немного задержался, определяя, где кричат кедровки, и осторожно поехал влево, взяв на изготовку автомат.

Кедровки замолчали так же неожиданно, как и всполошились. В тайге снова стало тихо. Просека сделала небольшой поворот, и пограничники увидели следы. Они полукругом пролегли на контрольной полосе, выходя с чужой стороны и возвращаясь туда же.

— Овцы, — сказал Топча, — а за ними чабан бежал. Назад ушли, за границу. Видно, какой-то растяпа пасет, упустил отару, еле-еле назад успел повернуть.

Монгуш с сомнением покачал головой:

— Чабан шел сзади отары, видишь — следы отпечатались поверх овечьих. Как же он мог завернуть отару?

Монгуш спрыгнул с коня, бросил повод на луку седла и принялся внимательно изучать следы.

— Так и есть, — сказал он, — здесь прошли два человека. Один шел впереди отары. Он ее и повернул назад. Расчет простой: овцы затопчут следы первого человека, да и идущий сзади старательно на них наступал. Видишь?

— Да, след двойной, — согласился Топча.

— А назад уходит одинарный. Надо вызвать собаку.

Инструктор прибыл быстро. Собака сразу взяла след и повела пограничников в сторону от полосы. Перевалив через невысокий хребет, они очутились в ущелье. След терялся в небольшой речке.

Куда же пошел нарушитель? Вниз, в степь, или вверх, в горы?.. Пограничники разделились. Но нарушитель исчез, словно провалился сквозь землю.

— Ну что ж, — сказал капитан Кушнарев, выслушав последнее донесение, — очевидно, он пошел в горы на чай-лаги. В степи работали колхозники, они б его увидели. — Капитан склонился над картой. — Выходов из этих мест два: один — из ущелья, где потерялся след, другой — далеко в горах, на перевале. Надо закрыть перевал и ущелье.

2

Шаман возвращался домой усталый и злой. Узнав, что на дальнем чайлаге у Иргита заболел ребенок, он поехал туда с надеждой чем-нибудь поживиться. И опоздал. У больного уже побывала фельдшер Тамара Круглова. Правда, Иргит накормил шамана, но дать что-либо в жертву духам гор и тайги отказался:

— Незачем им приносить жертву. Русская эмчи^[3] и без их помощи вылечит дочь.

Самба попытался было припугнуть чабана, но Иргит только рассмеялся:

— Старые у тебя стали духи, ленивые, ими теперь только детей несмышленых пугать.

— Рушится жизнь, — ворчал шаман, возвращаясь в свою юрту. Его злило, что какой-то русской девчонке больше веры, чем ему, знаменитому шаману Самбе, у которого не только отец, но и дед, и прадед были великими шаманами.

Топот копыт заставил Самбу поднять голову. В стороне проехали двое пограничников.

«Кого-то ищут, — подумал шаман. — Просто так высоко в горы они не забираются. Что-то произошло».

Но останавливаться Самба не стал, а постарался скрыться незамеченным. Он не любил встречаться с людьми, облеченными властью. Ускорив шаг, шаман все дальше и дальше удалялся в горы, где в полном одиночестве, прижавшись к крутой скале, стояла его юрта. Чайлагов, пригодных для скота, поблизости не было, да и зверь здесь не водился. Так что ни чабаны, ни охотники не забирались в эти края, и шаман мог не опасаться любопытных глаз или неожиданной встречи. Здесь он поселился давно, после того как Кара-бай, спасаясь от правосудия, бежал за границу.

К своей юрте Самба добрался уже к вечеру, когда сумерки опустились на горы. Сняв с коня узду и седло, шаман пустил его пастись, а сам вошел в юрту. Кряхтя, он опустился на колени перед очагом, высек огонь и разжег костер. Достав трубку, неторопливо раскурил ее и вдруг увидел человека, сидевшего на кошме по другую сторону очага. Свет костра позволял разглядеть его. Это был невысокий, но крепко сложенный мужчина, одетый в ватный халат и сапоги, сшитые из сыромятной кожи. На первый взгляд его одежда ничем не отличалась от одежды любого тувинца. Заставляло задуматься лишь то, что очень уж она была старая и рваная. Так давно не одевался ни один тувинец.

— Кара-бай?! — с ужасом произнес Самба.

— Он самый, — скрипуче рассмеялся мужчина. — А ты надеялся, что я уже сдох? Нет, у меня слишком много счетов еще здесь, на этой земле. Ну, что же ты не принимаешь гостя иль не рад мне?

Что ты, что ты! — заторопился Самба, доставая свои нехитрые припасы. — Плохо жить стало, ой плохо, — пожаловался он, глядя, как Кара-бай жадно набросился на еду. — Проклятая русская эмчи, как кость, поперек встала.

— А ты бы ее… — Кара-бай выразительно чиркнул себя пальцем по горлу.

— Как можно, как можно! — испуганно замахал руками шаман. — И так уж местные власти на меня косятся.

— Трусишь, — зло сказал Карай-бай, — ну тогда и не ной.

В юрте наступила тишина. Только потрескивали дрова в костре да слышалось чавканье Кара-бая.

— Так это, значит, тебя ищут пограничники? — спросил Самба.

— Где? — вскочил Кара-бай и быстро сунул руку за отворот халата.

— На Шинтанском перевале, когда ехал домой, — сказал шаман, — я видел двух пограничников.

— А-а-а, — успокоился Кара-бай и опять уселся около очага. — Там пусть ищут.

Кара-бай отложил в сторону пустую пиалу и достал трубку.

— Слушай, Самба, — сказал он, — завтра утром ты поедешь в аул, разыщешь там Даву. Он мне нужен. Только, смотри, никому не проболтайся, что я у тебя. А то… — Кара-бай достал из-за отворота халата маузер и многозначительно подбросил его на ладони. — А вот это спрячь, — протянул он шаману стеклянные ампулы. — Да осторожнее — это сибирская язва.

Самба согласно закивал головой.

— А теперь посоветуй, где мне лучше переждать несколько дней, пока ты разыщешь Даву и пока пограничники успокоятся. У тебя в юрте оставаться опасно.

— Не беспокойся, — усмехнулся шаман. Он подошел к стене юрты и открыл ловко замаскированную дверцу. — Вот сюда в случае чего уйдешь. Здесь пещера. Юрта стоит вплотную к скале, снаружи ничего не видно.

3

Харакпен обрадовался внуку, засуетился, захлопотал. Вскоре яркие языки пламени весело заплясали на куче хвороста, закипела вода в котелке. Кулар ножом отрезал от плитки зеленого прессованного чая и бросил вкипяток. Подождав немного, снял с огня котелок, поставил на землю, плотно прикрыл крышкой и накинул сверху ватную телогрейку.

— Пусть потомится, — сказал он.

Харакпен одобрительно кивнул головой. Он сидел, прислонившись спиной к юрте, курил трубку и смотрел, как на вертело жарятся куски мяса.

Где-то далеко в горах зашумел, загрохотал обвал.

— Танды-эзи, хозяин высоких гор балуется, — сказал Кулар.

Харакпен чуть заметно усмехнулся:

— Гроза в горах, дожди идут.

— Слушай, Харакпен, — пододвинулся к нему Кулар. — А ты видел когда-нибудь Танды-эзи?

— Танды-эзи не видел, а вот Кижи-бюрюса видеть приходилось.

— Кижи-бюрюса? Человека-обезьяну? — с любопытством спросил Кулар. — Расскажи, Харакпен, какой он из себя.

— Какой из себя? — переспросил Харакпен. — Что-то среднее между человеком и обезьяной. Говорят, что раньше он был человеком и жил среди людей. Но плохим он был человеком — хитрым, жадным. Как-то в племени, где жил Кижи-бюрюс, охотников долго преследовала неудача. Окончились уже последние запасы мяса, люди начали голодать. И тут они узнали, что Кижи-бюрюсу повезло: в тайге он свалил сохатого. Обрадовались люди — теперь конец голоду. Но Кижи-бюрюс и не подумал поделиться мясом с другими. «Мне самому мало, — заявил он, — пусть охотники не ленятся и идут в тайгу добывать зверя». А наутро, проснувшись, сытый и довольный Кижи-бюрюс увидел, что он остался один. Люди его племени перекочевали в другое место. С тех пор так и повелось — куда бы Кижи-бюрюс ни приезжал, люди сторонились его, никто не хотел жить с ним рядом, потому что он нарушил извечный закон охотников. Кижи-бюрюс одичал и стал мстить людям. Беда охотнику с ним в тайге повстречаться — убьет и съест.

— Ты все шутишь, — разочарованно протянул Кулар.

Харакпен ничего не ответил. Он увидел выехавшего из тайги всадника.

— Хо-хо! Харакпен! — закричал тот, не слезая с лошади. — Что я вижу? Ты стал настоящим нойоном. Вон сколько у тебя овец.

Харакпен вгляделся и узнал Самбу.

— Или ты опять пасешь чужих овец? — продолжал тот.

— Я пасу своих овец, — возразил Харакпен. — Это овцы…

Но шаман перебил его:

— Своих, говоришь? Так что же ты плохо встречаешь гостя? Я устал и голоден. Давай зарежь барашка и накорми меня.

— Этого делать нельзя, — твердо сказал Харакпен.

— Ну а тогда зачем же ты говоришь, что пасешь своих овец, если ты не можешь ими распоряжаться? Или, может быть, ты перестал уважать обычай и не хочешь накормить голодного путника?

— Что с тобой говорить? — спокойно ответил Харакпен, догадавшись, что Самба просто над ним издевается. — Ты многого не понимаешь. А если ты голоден, то сойди с коня и идем в юрту. У меня достаточно еды — есть хлеб, и мясо, и масло.

— Как-нибудь в другой раз, — скрипуче рассмеялся шаман. — А сейчас я тороплюсь. — Он нагнулся с коня и прошептал: — Большая беда идет, Харакпен. Когда я узнал об этом, я вспомнил о тебе. Хоть ты и обидел меня, но я не держу на тебя зла. И я поспешил тебя предупредить. — Самба воровато оглянулся и зашептал еще тише: — Духи разгневались на русских. Скоро здесь наступит тьма, и на землю падет мор. Уезжай отсюда, Харакпен. Уезжай, пока не поздно.

— Ты опять принялся за старое, Самба? — насмешливо спросил Харакпен. — Каркаешь как ворона. Но никто тебя не боится.

Шаман выпрямился в седло и злобно сверкнул глазами:

— Помяни мое слово, Харакпен. Ты еще придешь ко мне и будешь молить о помощи. Но смотри, чтоб это было не слишком поздно.

Самба ускакал.

Кулар, внимательно слушавший разговор, затеребил деда:

— Кто это?

— Шаман Самба, — устало ответил Харакпен.

— А о какой беде говорил Самба?

— Не знаю. Наверно, просто пугает… Знаешь что, Кулар, поезжай к Монгушу и расскажи, о чем тут говорил Самба. Странно, что он появился в этих местах. Он давно откочевал в горы и здесь не показывался.

4

Время шло, а капитан Кушнарев все еще не мог найти потерянный след. Выставленные им секреты в ущелье и на перевале, закрывшие выходы с горных пастбищ, ничего не обнаружили. Не дали результатов прочесывание чайлагов и опрос чабанов. Да разве найдешь человека в горах, в зарослях? Можно десятки раз пройти около него и не заметить. Но капитан не отчаивался. Секреты он не снимал, осмотр пастбищ продолжался.

Громкий топот копыт во дворе отвлек Кушнарева от его мыслей. Он подошел к окну. У коновязи стоял спрыгнувший с лошади Монгуш. Капитан вышел на крыльцо.

— Что еще случилось? — спросил он, взглянув на взволнованное лицо ефрейтора.

— Товарищ капитан, — начал докладывать Монгуш, — я с отцом разговаривал. Подозрительные вещи он о шамане рассказывает.

И Монгуш рассказал капитану о посещении Самбой Харакпена.

— Самба ускакал, — закончил он. — А после него в тех местах появилась сибирская язва. Ее никогда там не было.

— Сибирская язва? — переспросил Кушнарев. — Тогда все ясно. Надо сейчас же обыскать юрту шамана.

Но когда пограничники добрались до становища шамана, юрта была пуста — ни Самбы, ни Кара-бая в ней не оказалось.

5

Кулар стоял около ствола столетней лиственницы, сжимая в руках карабин и пристально вглядываясь в темноту. Ныли ноги, от усталости болела спина, хотелось потянуться, прилечь на землю, но Кулар даже не шевелился. У ног его, опустив голову на лапы, лежал Волчок— огромная рыжая лайка. Где-то далеко за горами брезжил рассвет, но Кулар с трудом различал небольшую трону, ведущую к водопою. Казалось, тишина непроницаемой стеной окружила тайгу — ни звука, ни шороха, ни ветерка.

Вдруг Волчок насторожился, шерсть на загривке вздыбилась. Кулар взглянул на него и прислушался: ничего не было слышно. Но Кулар знал, что Волчок напрасно не насторожится. Вот и он уже явственно различил тихий шорох, сухой треск сломанной ветки.

Сердце Кулара забилось часто-часто, когда он увидел в кустах клыкастую голову кабана. Медленно подняв винтовку к плечу, он повел стволом. Грянул выстрел, и все исчезло.

«Неужели промазал?» — тревожно подумал Кулар, вгоняя в ствол новый патрон. Он знал, каким опасным становится раненый кабан и с какой яростью он набрасывается на своего обидчика.

Но все было тихо. Кулар осторожно пошел к кустам, куда почти одновременно с выстрелом бросился Волчок. Не успел он сделать несколько шагов, как пес выбежал навстречу и весело запрыгал вокруг, стараясь лизнуть в лицо.

— Уйди, Волча! — прикрикнул Кулар и осторожно раздвинул кусты.

— Убил, Волча, убил! — радостно закричал он, увидев лежавшего на земле кабана. Волчок залился звонким лаем, но вдруг резко прыгнул в сторону и замер — невдалеке раздался еще один выстрел.

— Харакпен это, Волча, Харакпен, — сказал Кулар и заторопился к лошадям.

Вскоре веселые и довольные Харакпен и Кулар ехали верхом на конях. Позади каждого к крупу лошади была приторочена тяжелая кабанья туша. Кулар взволнованно рассказывал, как он услышал шорох, как увидел кабана.

Но вот тайга кончилась, и перед всадниками открылась местность, густо заросшая невысоким караганником.

— Сделаем привал, — сказал Харакпен. — Отдохнем да перекусим немного.

Расседлав коней, они привязали их около небольшой кудрявой березки и устроились на берегу речки.

— Кто это? — вдруг спросил Кулар.

Харакпен проследил за его взглядом и увидел выходившего из тайги человека. На нем был старый, потрепанный ватный халат, кожаные сапоги и меховая шапка. На руке висела плетка. Он подошел к костру и поздоровался по-тувински:

— Эки, эштер!

— Эки, эки! — отозвался Кулар с любопытством разглядывая незнакомца.

«Откуда он? Вроде в нашем районе я его никогда не видел. Странно, как будто идет издалека, судя по одежде и обуви, а никаких припасов с собой не имеет. Даже ружья нет. Как это он в тайгу без него идти решился?»

Но Кулар был настоящим тувинцем, и поэтому он молча налил в кружку чай, пододвинул незнакомцу хлеб и мясо.

«Здорово же он проголодался», — опять невольно отметил Кулар, видя, как тот жадно набросился на еду.

Некоторое время все молча ели. Потом пришелец отодвинул в сторону кружку. Харакпен протянул ему кисет с табаком. Тот достал трубку, набил ее, выкатил из костра уголек, прикурил и неторопливо заговорил.

Из его рассказа Харакпен и Кулар узнали, что его зовут Кок-оол, он из соседнего района, приехал сюда к своему дальнему родственнику. По дороге с ним приключилось несчастье — во время переправы через горную реку его коня сорвало с брода и унесло.

— Видно, чем-то я прогневил Танды-эзи, — вздохнул Кок-оол.

— Зачем неправду говоришь? — сказал Харакпен. — Я узнал тебя, Кара-бай.

Кара-бай зло взглянул на Харакпена, но сдержался и лишь засмеялся:

— Ну что ж, узнал так узнал, тем лучше. Мне нужны лошадь и карабин.

Харакпен покачал головой:

— Ни лошади, ни карабина ты не получишь. Придется тебе об этом попросить в нашем Совете.

Харакпен медленно поднялся с земли и пошел к лошадям. И тут Кара-бай неожиданно вскочил на ноги, догнал Харакпена и ударил его ножом в спину. Харакпен упал как подкошенный. Ошеломленный Кулар бросился к камню, где лежали карабины. Кара-бай погнался за ним. Он уже занес нож, но навстречу ему поднялся ощетинившийся Волчок.

Кара-бай выругался и круто повернул назад к лошадям. Вскочив на одну, он хлестнул плеткой другую так, что она галопом рванулась в сторону, гикнул и поскакал.

— Волчок! — закричал Кулар. — Возьми!

Собака рванулась вслед за Кара-баем. Кулар подбежал к Харакпену и, разорвав на нем гимнастерку, туго перевязал рану полосами от рубашки.

Харакпен застонал и открыл глаза:

— Кулар… где Кара-бай?

— Ускакал.

— Его нужно задержать! Садись на лошадь и скачи на погранзаставу. Это его, наверное, ищут.

— А как же ты?

— Я здесь полежу… Не теряй времени…

Кулар схватил карабин, поймал лошадь и ускакал.

Дорога вилась среди зарослей караганника. Колючие ветви хлестали по лицу, рукам, цеплялись за одежду, но Кулар все погонял и погонял лошадь.

Вдалеке блеснула широкая лента Хемчика. Кулар подскакал к парому и спрыгнул с лошади.

— Давай быстрее на ту сторону, — растолкал он спавшего в юрте паромщика.

— Нельзя, — позевывая, ответил тот.

— Почему?

— Видишь, вода как поднялась — в горах дожди прошли.

Кулар посмотрел на реку. Серые, грязные воды Хемчика вышли из берегов и стремительно катились мимо, неся вырванные с корнем деревья, коряги, кустарник.

— Что же делать? — растерянно спросил Кулар. — А лодка есть?

— Куда там на лодке — смотри, какие бревна несет.

«Что же делать, что же делать? — лихорадочно думал Кулар. — Там Харакпен раненый лежит. Кара-бай скроется».

Кулар взглянул на туго натянутый трос парома.

— Вот что, Оюн, — сказал он паромщику, — давай садись на мою лошадь и езжай к Харакпену. Он около ущелья лежит, раненный.

— Что с ним? — забеспокоился Оюн.

— После расскажу, — отмахнулся Кулар. — Есть у тебя веревка?

— Есть.

— Давай сюда!

— Что ты хочешь делать?! — закричал Оюн, увидев, что Кулар влез на столб, к которому был прикреплен трос.

— Я на ту сторону переберусь, — ответил Кулар. — Мне надо на погранзаставу попасть. А ты не теряй времени, скачи к Харакпену и привези его сюда.

И Кулар, цепляясь руками и ногами, медленно пополз по тросу. Сначала все шло хорошо, и Кулар уверенно продвигался вперед. Потом устали руки.

«Далеко еще, — тревожно думал он, — только бы не сорваться».

А трос под тяжестью Кулара провисал все ниже и ниже. Казалось, волны вот-вот захлестнут и унесут Кулара.

Напрягая последние силы, медленно, метр за метром, продвигался он к другому берегу. Вот и земля. Кулар встал на ноги, облегченно вздохнул. Дрожащие от напряжения руки не слушались, и Кулару никак не удавалось развязать петлю на веревке, которой он прикрепился к тросу. Вынул нож и перерезал ее.

До заставы оставалось десять километров.

«Далеко еще, — подумал Кулар, — и, как назло, ни одного всадника».

Но надо было торопиться, и Кулар побежал по дороге. Не успел он войти в лес, как его окликнули. Кулар оглянулся. Из кустов вышел сержант-пограничник.

— Куда идешь? — спросил он.

— К вам, — обрадовался Кулар.

— К нам? — удивился пограничник.

— Да, на погранзаставу. Харакпен велел. Кара-бай убежал…

— Подожди, не тараторь, — остановил его сержант. — Какой Харакпен, какой Кара-бай? Рассказывай все по порядку.

6

Кара-бай кружил по степи. Волчок вертелся вокруг лошади, хватал ее за морду, за хвост, заворачивая назад, к ущелью, где лежал Харакпен. Кара-бай пытался ударить собаку плеткой, но Волчок ловко увертывался.

Кара-бай злился. Все шло хорошо: незаметно проскользнул через границу, установил связь с нужными людьми. И надо же было этому Самбе так сглупить!

Когда шаман вернулся от Давы и рассказал, что он бросил одну ампулу в урочище и припугнул Харакпена, Кара-бай выругался и ударил Самбу:

— Засохшая баранья лопатка! Кто тебе позволил самовольничать?

Шаман ползал у него в ногах, просил прощения.

— Ладно, — сказал Кара-бай. — Что сделано, то сделано. Надо уходить отсюда, и как можно скорее.

Уже далеко в горах, немного успокоившись, Кара-бай стал думать, как лучше выполнить задание. «От Самбы надо избавиться, — мелькнула у него мысль, — стар стал, болтлив». И тут случилось непредвиденное: в ущелье они напоролись на засаду. При первых же выстрелах под Кара-басм пал конь, а шаман в страхе ускакал назад.

Кара-бай отстреливался до последнего патрона. У него были еще и гранаты. Не раздумывая, он положил их под большой камень и взорвал. Камень покатился вниз, увлекая за собой все новые и новые глыбы. Обвал задержал солдат. Зато он очень помог Кара-баю: пока шумело и гудело в горах, он скрылся.

«Надо пробираться в степь, — решил он, — достать лошадь и отсидеться где-нибудь, пока пограничники ищут меня здесь».

Казалось, удача опять улыбнулась ему. Он сумел добыть у Харакпена лошадь и ускакать в степь. Правда, не удалось захватить оружия, да еще привязалась эта проклятая собака. Она не так уж страшна, но страшны ее визг и лай. Чего доброго, услышат пограничники.

Кара-бай спрыгнул с коня и пошел пешком. Он мог еще метнуть в эту чертову собаку ножом. И при первом же удобном случае он сделал это. Однако Волчок увильнул из-под удара и еще пуще залаял.

Обессилевший, Кара-бай сел на землю. Невдалеке устроился Волчок. Высунув язык, он дышал отрывисто и часто, не спуская глаз с Кара-бая.

Тогда Кара-бай снова вскочил на коня. Он зло ударил в его мокрые бока каблуками, но в это время сзади грохнул выстрел.

«Пограничники, — догадался Кара-бай, — выследили».

…Через месяц Кара-бая и шамана Самбу судили.

Илька

1

обственно говоря, ее звали Юлией, или просто Юлькой, а мне послышалось тогда — Илька. Я ее увидел сразу, как только с директором совхоза приехал на полевой стан принимать бригаду. Невысокая, гибкая, она так стремительно выскочила из вагончика, что столкнулась с директором.

— Ох, Афанасий Гаврилович! — испуганно вскрикнула она, отскакивая в сторону.

— Что, Афанасий Гаврилович? — добродушно пробасил директор. — Пятьдесят лет Афанасием кличут. Но зачем же на человека кидаться? Так можно и с ног сбить.

— Простите, Афанасий Гаврилович, я — нечаянно.

— Этого еще не хватало, чтобы — нарочно.

Юлька взглянула на директора и, лукаво улыбнувшись, сказала:

— Да вам все равно не опасно.

— Что не опасно?

— Да разве вас собьешь? Вы вон каким вымахали — с места не сдвинешь. Вот ежели на вас тетю Тонну выпустить…

Директор громко расхохотался, сотрясаясь всем своим огромным телом. Действительно, я редко встречал такого громадного мужчину. Уж на что, говорят, бог меня ростом не обидел, а ему был чуть выше плеча. Юльке же, несмотря на то что она стояла на крылечке, приходилось смотреть на него снизу вверх.

— Как, как? — переспросил Афанасий Гаврилович. Как ты ее назвала?

— Тетя Тонна, — с невозмутимым видом повторила Юлька, — а что, разве не похоже?

— «Тетя Тонна», — посмеиваясь, повторил директор. — А что, пожалуй, она пудов на десять-двенадцать потянет. Видал, повернулся ко мне Афанасий Гаврилович, — какие у тебя в бригаде девчата будут — задиристые, зубастые. Тетя Тоня у них тут поварихой работает. Так они со уже окрестили…

— Ой, так ото наш новый бригадир? — и на меня из-за плеча директора с любопытством глянули голубые Юлькины глаза. — Морячок…

— Моряк! — строго подтвердил директор. — Он у вас тут порядок наведет. На флоте его к дисциплине приучили.

— А мы его женим! — выпалила вдруг Юлька.

— Как так — женим? — даже немного растерялся Афанасий Гаврилович.

— А просто — невесту подыщем да свадьбу сыграем. Вот он и будет у нас шелковый.

Она хотела было отпустить еще какую-то шуточку по моему адресу. Это я сразу понял, увидев, как озорно заблестели ее глаза. Но в это время ее позвала подруга:

— Юлька, иди сюда скорее!

Юлька спрыгнула с крылечка и побежала к брезентовой палатке. Я невольно засмотрелся на нее — так легко и ловко она бежала.

Юлька! А мне тогда послышалось — Илька. Я еще удивился, какое странное имя — Илька. Но, вслушиваясь в него, подумал: «И необычное, красивое имя — Илька». Так я ее потом и звал. Конечно, не вслух, а про себя.

Очевидно, директор заметил, как я смотрел на Юльку, потому что он как-то странно крякнул и сказал:

— Вот чертовка! — И добавил совершенно неожиданно: — А что ты думаешь, брат, — и женят…

Но я не обратил тогда на это никакого внимания. Мысли мои были заняты другим.

2

Надо признаться, настроение у меня было тогда неважное. Уж больно скоро я оказался бригадиром. Это меня угнетало. Совсем недавно я демобилизовался и решил поехать на целину.

В совхоз прибыл летом, перед началом уборки. У конторы, на центральной усадьбе, стояло несколько грузовиков и легковушек, а из открытого настежь окна доносились возбужденные голоса. На ступеньках крыльца сидели несколько человек, видимо шоферов. Они курили, лениво переговаривались. Я поздоровался и спросил:

— Где мне директора найти?

— А вон, слышишь, заседают, — отозвался паренек в засаленном комбинезоне. Он взглянул на мой чемодан и спросил: — На работу?

— На работу, — подтвердил я. — Мне сказали, что вам рабочие нужны.

— Нужны-то нужны, — сказал паренек, — только мы теперь с разбором принимаем, с испытанием.

— С каким испытанием?

— А так. Придет наниматься кто — сперва месяц временно проработает, себя покажет. Если видим, что работник толковый — на постоянную оформляем, ссуды разные выдаем. У нас директор — мужик крутой, баловства не любит. Плохих работников не держим. Не хочешь работать — уходи на все четыре стороны. Да ты не робей, — подбодрил он меня, — топай прямо к директору. Он у нас мужик хороший.

— Там же заседают, — возразил я.

— А они, может, до вечера заседать будут. Что же тебе торчать тут? Давай иди смелее.

Секретарши не было, и я решился, приоткрыв дверь, заглянуть в кабинет. Там было человек пять. Густые клубы табачного дыма заволакивали потолок. На столе, в алюминиевом поршне, приспособленном под пепельницу, возвышалась груда окурков. Рядом стоял пустой графин. По всему было видно, что здесь говорили давно и серьезно.

Худощавый мужчина, как я потом узнал, инженер Иван Петрович Расин, размахивая руками, наскакивал на сидевшего за столом директора и кричал:

— Я требую! Я требую, чтобы в пятую бригаду немедленно назначили бригадира!

— Да пойми же ты, горячая голова, — устало останавливал его директор, — где же я вот так с бухты-барахты бригадира тебе возьму?

— Меня это не касается. У меня техника прибывает, поймите, техника… А кому я ее в пятой поручить могу? Кому?

Директор потянулся за портсигаром и увидел меня. Видимо обрадовавшись, что можно сделать передышку, он пробасил:

— Давай заходи, чего там в щелку подглядываешь.

Инженер, прерванный на полуслове, оторопело уставился на директора:

— В какую щелку?

— Да это я не тебе, — отозвался Афанасий Гаврилович, — это я моряку. Давай заходи.

Я вошел в комнату.

— Старшина первой статьи, — сказал директор, просматривая мои документы, — по специальности моторист, член партии с пятьдесят девятого года. Знаю, знаю. Секретарь райкома о тебе звонил. — Афанасий Гаврилович оглядел меня с ног до головы и спросил: — Так, значит, к нам решил податься?

— Если примете.

— Почему ж не принять? Примем! Нам хорошие люди всегда нужны. — Он повернулся к двери и громко крикнул: — Валюша!

В комнату вошла молодая девушка в легкой шелковой кофточке.

— Вот, пожалуйста, — сказал Афанасий Гаврилович, протягивая ей мои документы, — оформи в приказе Сергея Николаевича Боброва на должность бригадира пятой.

— Что вы, товарищ директор, — испугался я. — Какой же из меня бригадир? Я же в сельском хозяйстве плохо разбираюсь. Мне бы на трактор…

— Ничего, научишься, — возразил директор, — агроном и инженер помогут.

— Соглашайтесь, душечка, — подскочил ко мне Иван Петрович и взял за локоть, как бы боясь, что я могу уйти. — Соглашайтесь. Вы — моторист, двигатели знаете, а в сельской технике разберетесь, она не сложна.

— На флоте чем командовал? — спросил парторг.

— Отделением мотористов.

— Ну вот видите, значит, с людьми работать умеете. А это и в нашем деле главное.

— Все, вопрос решен! — Директор встал из-за стола. — Сейчас поедем принимать бригаду.

— Ну что? Сосватали? — спросил паренек в замызганном комбинезоне, когда я вышел на крыльцо.

— Сосватали, — неохотно ответил я.

— Куда?

— В пятую.

Паренек взглянул на меня, но ничего не сказал, только присвистнул.

— А что?

— В самую худую бригаду попал. Оттуда недавно бригадира за пьянку и всякие штучки-дрючки выгнали.

Я молча пожал плечами — не все ли равно, в какую мне бригаду идти, в плохую ли, в хорошую ли. Все едино я не справлюсь.

— С испытательным взяли? — не отставал паренек. Видимо, это было для него каким-то мерилом в отношении нового человека.

— Да нет, — с досадой отозвался я.

— Видать, ты нашему директору чем-то приглянулся, если без испытательного взял, — с уважением проговорил паренек.

— Еще бы, — усмехнулся я, — так приглянулся, что с места в карьер бригадиром назначил.

— Пятой? — с изумлением взглянул на меня паренек.

— Пятой.

— Значит, Афанасий Гаврилович вам доверяет, — вдруг переходя на «вы», сказал паренек.

— Ты чего, Виктор, нашего бригадира пугаешь? — спросил, выходя из конторы, директор. — Он и так уже напуганный. Давай заводи машину, поехали в пятую.

3

Наша машина ГАЗ-69, или, как ее называл Виктор, «бобик», весело бежит по бесконечной степной дороге, волоча за собой кудрявый пыльный хвост. Нещадно палит солнце. А вокруг — необозримые степные просторы — седоватая полынь вперемежку с колючим перекати-поле. При виде нашего «вездехода» рыжие тушканчики на мгновение замирают на задних лапках и, испуганно свистнув, исчезают в норах. Степные орлы и коршуны лениво слетают с придорожных камней и кочек и, сделав небольшой круг, опять опускаются на землю, уже позади машины.

Степи, беспредельные казахские степи, они наводят на меня грусть. Ни кустика, ни деревца. Кажется, можно ехать час, другой и никого не встретить, кроме тушканчиков и орлов…

Задумавшись, я не заметил, как кончилась степь и потянулись необозримые поля. Глянув в окно, я ахнул и попросил остановить машину. Мне приходилось видеть поля, но таких я, признаться, не видел никогда. Хлеб! Он всюду, куда ни посмотришь, на все четыре стороны уходят за горизонт пшеничные массивы. В небе, безоблачном и бездонном, летят журавли. Их нежное курлыканье еле слышно, так высоко они забрались. А я стою около машины, не в силах оторваться от золотистого моря пшеницы.

— Твое хозяйство, — говорит директор. — Пять тысяч гектаров.

— Сколько? — испуганно переспросил я.

— Пять тысяч.

— Да это же хозяйство целого колхоза! — воскликнул я, вспомнив, что в нашей артели меньше пахотной земли, чем здесь.

— А что ты думаешь, — засмеялся Афанасий Гаврилович, — у нас, брат, масштабы!

— И сколько же человек в бригаде?

— Постоянных пятьдесят, а на время уборки еще с сотню подкинем из города.

— А не мало? — усомнился я, припоминая, что у нас в колхозе работало около пятисот человек.

— Ничего, у нас техника.

Я опять попытался уговорить директора, чтобы он отменил свое решение. Но он только посмеивался:

— Не трусь, моряк, все будет в порядке. Ты думаешь, я сюда приехал из колхоза или совхоза? Нет, брат, я директором завода был — в сельском хозяйстве, как говорят, ни в зуб ногой. А партия послала — и поехал. И как видишь, работаю. И говорят, неплохо работаю.

— Отпустили бы вы меня, Афанасий Гаврилович, — сказал вдруг Виктор, с интересом прислушиваясь к нашему разговору.

— Куда отпустить? — грозно спросил директор. — Уборка на носу, а ты бежать надумал?

— Да нет, Афанасий Гаврилович, — рассмеялся Виктор, — вы меня не поняли. В какую-нибудь бригаду отпустите. А то сами говорите — скоро уборка начнется. Все работать будут, а я вас катать.

— Катать… — Афанасий Гаврилович рассмеялся и повернулся ко мне. — Видал? Хорош гусь? Все, видите ли, работают, а я с ним катаюсь.

— Что вы, Афанасий Гаврилович, — замялся Виктор, — это я вас катаю, а вы работаете.

— Так, значит, тебя отпустить, а самому пешком ходить? Хорош будет директор, ничего не скажешь.

— А мы вам старичка какого-нибудь подыщем. Правда, Афанасий Гаврилович?

— В пятую пойдешь?

— Пойду В любую.

— Ну что ж, Сергей, вот тебе и помощничек. Парень толковый, дельный и тракторист неплохой, в руках держать только надо.

— Вы уж скажете, Афанасий Гаврилович, — обиделся Виктор.

— И скажу. Избаловал я тебя. Ну ничего, Сергей к рукам приберет.

— Было б на пользу дела.

— В бригаде у тебя, — повернулся ко мне директор, — народ подобрался хороший, работящий…

— То-то на самом последнем месте плетутся, — сказал Виктор как бы между прочим, ни к кому не обращаясь и посматривая в боковое стекло.

— Понимать надо, — возразил Афанасий Гаврилович, — бригадир у них непутевый был.

Он посмотрел на Виктора, ожидая, скажет ли тот еще что-нибудь. Но Виктор промолчал, и директор продолжал:

— Народ хороший, работящий. К примеру, Василий Теплов. Один из лучших комбайнеров в области. Это, Сергей, твоя опора в бригаде.

— Хороша опора, — ехидно проговорил Сергей. — Не известно, кто кого подпирал, когда они со старым бригадиром пьянствовали.

— То дело прошлое, — возразил Афанасий Гаврилович, — а работать Теплов умеет. Недаром ему орден за прошлый сезон дали.

— Рвач он, — пробурчал Виктор, — за длинным рублем гонится. Еще не известно, как он орден заработал…

— Ох, Витька, Витька, — рассердился Афанасий Гаврилович, — и что ты такой поперечный!.. Смотри, дождешься ты у меня.

4

Так началось мое бригадирство. Ребята встретили меня хорошо. Расспрашивали, где служил, где учился. Рассказывали о себе. И только один — Василий Теплов, — знакомясь, криво усмехнулся и спросил:

— Бригадир, а что такое мотовило — знаешь?

— Брось, Василий, — остановили его ребята.

— А что бросать? — нагловато прищурился он. — Сажают нам на шею всяких… моряков. А здесь не море, здесь работать надо, хлеб растить.

— Что, по дружку своему горюешь? — спросил Виктор.

— По какому дружку?

— А какого за пьянку выгнали.

Ну и что?

— А то, не с кем стало шахер-махер делать, вот ты на нового бригадира и кидаешься.

— Ну ты, мелюзга! — угрожающе двинулся Василий к Виктору.

— Тихо! — поднял я руку. — К чему шум? Что такое мотовило, я знаю. Ясно? Есть еще вопросы? Нету? Тогда я спрошу. А ты, Теплов, что такое клотик, знаешь? Нет? Ну вот, видишь, я, оказывается, знаю немножко больше тебя.

Ребята засмеялись. Этого я и добивался. Впрочем, я не собирался скрывать, что агрономия и разные там сельхозмашины для меня — лес темный. Я, конечно, кое-что знал, как и любой деревенский парень, учившийся в десятилетке и в летнее время работавший в поле. Просто меня задел топ, каким все было сказано.

Но разбираться в отношениях было некогда. Приехал Иван Петрович проверять комбайны после ремонта. Он обнаружил много неполадок.

Когда он подошел и начал осматривать комбайн Теплова, Василий спросил:

— Иван Петрович, а когда новые комбайны прибудут?

— Новые? — переспросил инженер. — Да ты старый в порядок не привел. Как работать будешь?

— А у нас с Афанасием Гавриловичем договоренность, — лениво процедил Василий. — Как новые придут, мне один выделит. А на этой рухляди разве покажешь класс работы?

— «Рухляди»? — Иван Петрович даже задохнулся от возмущения и злости. — Ты эту «рухлядь» только в прошлом году новенькую, прямо с завода, получил.

— На то оно и железо, — сказал Василий, — не выдерживает темпов моей работы.

— Имей в виду, Теплов, — пригрозил инженер, — пока не приведешь комбайн в порядок, новый не получишь.

— А чего мне его приводить в порядок? — изумился Василий. — Я же на нем работать не буду. Что мне, для чужого дяди стараться?

— Как знаешь, — сухо проговорил Иван Петрович, — но нового комбайна не получишь. Это тебе я гарантирую.

— Иван Петрович, — взмолился Василий, видимо почувствовав, что дело оборачивается плохо, — комбайн в порядке. Это у него просто внешний вид такой. А ходовая и рабочая часть… так там мелочи…

— Вот мелочи и исправь, — сказал инженер и повернулся ко мне: — Завтра отправляй на станцию три дизеля — пригонишь комбайны.

— Сколько же нам выделили? — поинтересовался я.

— Пять штук.

— Вот хорошо, — обрадовался я, — мы на них молодых посадим. А то народ неопытный, по первому году работать на комбайнах будут.

— Правильно, — согласился Иван Петрович. — А старички пусть на старичках работают, — засмеялся он.

— А как же я? — всполошился Теплов.

Иван Петрович пожал плечами:

— Как бригадир решит, так и будет.

— Не дашь? — спросил меня Василий.

— Нет, — сказал я. — Пойми сам. Ты комбайнер опытный, неполадка какая — быстро исправишь. А с ними механик замучается.

— Ах так! — рассердился Теплов. — Поговорим у директора.

— Ну что ж, — согласился я, — поговорим.

Наутро меня вызвал Афанасий Гаврилович. В кабинете были Иван Петрович и Василий Васильевич — парторг.

— Что у тебя там с Тепловым произошло? — спросил меня Афанасий Гаврилович.

Я объяснил.

— Что ж, мысль правильная, — сказал Василий Васильевич.

— Не согласен, — ответил Афанасий Гаврилович. — На таких, как Теплов, вся уборка держится. Надо создавать им условия.

— «Условия», «условия»!.. — взорвался вдруг Иван Петрович. — Посмотрели бы вы, во что Теплов свой комбайн превратил. Еще сезон — и на свалку, в утиль списывать придется.

— Да, — в раздумье проговорил парторг, — уборка уборкой, а технику беречь надо.

— Нет, нет и нет, — замахал руками Афанасий Гаврилович, — и слушать ничего не хочу. Все равно не уговорите. Теплову надо дать новый комбайн. А то дойдет до райкома, обкома. Скажут, директор не создает условий передовым комбайнерам.

— В райкоме нас поймут и поддержат, — твердо сказал Василий Васильевич.

— Все равно не согласен!

Так мы и не уговорили директора. Пришлось выделить Теплову новый комбайн. Он быстро собрал его и ходил гоголем. Похлопывая ладонью по стенке бункера, говорил:

— Ну, держись, ребята. Теплов покажет класс работы.

А у большинства ребят дела шли неважно. Многие из них только зимой окончили трехмесячные курсы комбайнеров. Пришлось просить помощи у опытных «старичков». Все охотно согласились, и только Теплов отказался наотрез.

— Тебе же заплатят, — настаивал я.

— Копейки, — пренебрежительно протянул он. — Вот уборка начнется, тогда и подработаю. А пока отдохну, сил наберусь.

— Я вам приказываю, товарищ Теплов, — не сдержался я.

— Это вы другим приказывайте, товарищ бригадир, кто с ремонтом не справляется, — язвительно ответил Василий. — А я свое дело сделал, хоть сейчас в поле. А за других работать — нет уж, спасибо, дураков не найдете. Пусть бригадир помогает, это его забота, ему за это денежки платят, — в голосе Теплова звучала явная насмешка.

Я чуть было не вспылил, но вовремя спохватился, вспомнив слова своего командира капитан-лейтенанта Субботина: «Горячиться всегда вредно, только людей насмешишь, а дело не сделаешь».

«Ладно, — думаю, — посмотрим, Теплов, что дальше будет».

Отвел в сторону Виктора, который наш разговор слышал, и спрашиваю:

— Что же с ним делать?

— Пообещай завышенный наряд, тогда будет помогать.

— Как это завышенный наряд? — не понял я.

— А просто: проработает, скажем, он два часа, а наряд на оплату за четыре получит.

— Это же жульничество! — возмутился я.

Виктор только плечами пожал:

— Старый бригадир всегда так делал, когда срочная работа была.

— А я не буду. Заставлю работать и так, на нормальных условиях.

— Попробуй!

5

Я злился — дела шли неважно. А тут еще Юлька сюрприз преподнесла. Утром нам выдали получку, прямо на полевой стан привезли. А вечером, только я по рации с центральной усадьбой переговорил, Риту, нашу радистку, отпустил, заходит в вагончик Юлька и говорит:

— Вот тут девчата собрали…

И руку протягивает, а в кулаке деньги зажаты.

— Для чего собрали? — не понял я.

И вдруг Юлька, бойкая, никому не спускающая Юлька, начала краснеть. Я в изумлении уставился на нее. А она тихо говорит:

— Да так уж у нас заведено было, при старом бригадире.

— Что заведено?

— А с получки для бригадира собирать.

— Зачем?

— Хотите, девчата водки и закуски сюда принесут, хотите, сами в город съездите, в ресторане посидите.

— Черт те что! — взорвался я. — До чего додумались!

— А чего додумываться, — вдруг осмелела Юлька. — У нас всегда так было. Если не дашь, то на такую работу поставит, что и на обед не заработаешь.

— И чего же вы молчали?

— Да к нему не подкопаешься — сам не просил, а через дружков намекал.

Я посмотрел на Юльку, хотел было отругать ее, но махнул рукой и вышел на улицу. Солнце совсем недавно закатилось и только на горизонте горело огненно-красным заревом. Я присел на чурбачок и, стараясь успокоиться, закурил. Тихо подошла Юлька, постояла молча, потом нерешительно тронула меня за плечо.

— Ну что тебе? — в сердцах бросил я. — Еще какую пакость предложить хочешь?

— Не сердитесь, Сережа, — тихо сказала Юлька. — Я не хотела вас обидеть. Жребий мы тянули, вот и пришлось мне идти.

Она присела рядом со мной на траву.

— Эх, Илька, Илька, — вырвалось у меня.

Она быстро подняла голову и взглянула на меня. И было в ее взгляде что-то такое, что я в смущении отвел глаза.

Долго проговорили мы в тот вечер. Юлька рассказала о многих парнях и девчатах бригады, кто о чем думает, мечтает. Меня удивило, как верно она разбирается в людях, как метко определяет их характер. А мне-то казалось, что она немножко легкомысленна и вертушка. И я удивлялся, что такая маленькая и хрупкая на вид девушка работает трактористом.

Родители Юльки жили в Москве, там она закончила десятилетку и по путевке комсомола уехала на целину.

— Модная история, — пошутил я, — наверное, по конкурсу не прошла?

Как-то незаметно мы перешли на «ты».

— Нет, — улыбнулась Юлька, — школу я окончила с золотой медалью. Только вот, в какой институт поступить, так и не решила. Да и что я знала, живя под родительскими крылышками? Мечтала стать то артисткой, то журналистом…

— А теперь?

— Я уже подала в сельскохозяйственный институт на заочный факультет механизации.

— Не скучно здесь?

— Ой, нет. Здесь такой хороший народ собрался. Правда, — Юлька немножко помолчала и призналась со смущенной улыбкой: — По папе с мамой скучаю. Замечательные у меня старики. И по брату… по старшему брату. Олег пишет, что завидует мне, а я его жалею. Рано женился, и, кажется, неудачно. Не люблю его жену. Мещанка…

6

Да, тот вечер глубоко запал мне в сердце. Я понял, что Юлька мне нравится. Очень нравится.

Дела в бригаде налаживались. Ребята работали как черти, готовя комбайны к уборке. И только Василий Теплов сам не работал и другим мешал. Стоило ему появиться у какого-либо агрегата, как сразу устраивали перекур, сыпались шуточки, анекдоты. На это Теплов был мастер. Я махнул на него рукой — его время еще не пришло.

Но когда я увидел его стоящим около комбайна рядом с Юлькой, меня взорвало. Не замечая меня, они о чем-то оживленно разговаривали и смеялись. «Что же это такое? Еще вчера вечером она так плохо о нем отзывалась, а сейчас кокетничает?»

Не разбирая дороги, я побрел к вагончику. На глаза попался мотоцикл. Я вскочил на него и, с места набирая скорость, помчался по пыльной грейдерной дороге. «К черту, откажусь от всего!»

Я нырнул в лощину и на повороте чуть не упал, подняв облако пыли. Свернув в сторону, остановил мотоцикл и бросился на траву.

«А собственно, что случилось? — подумал я, успокаиваясь и закрывая глаза. — Что ты психуешь, Сергей Николаевич? Почему Юлька не может разговаривать с кем ей угодно? Уж не ревнуешь ли ты ее?»

Вдруг, завизжав тормозами, около меня остановился грузовик. С подножки соскочила Юлька и бросилась ко мне. Она упала на колени, обхватила меня за плечи и взволнованно спросила:

— Что с тобой? Ты расшибся?

Я приподнялся и с недоумением посмотрел на нее. А из кузова уже прыгали ребята и бежали к нам.

— Да ничего не случилось, просто прилег отдохнуть, подумать, — сказал я.

— Чертова Юлька, — проворчал Виктор, — такой переполох подняла!

Оказывается, Юлька, стоя на мостике комбайна, видела, как я спустился в лощину, как поднялось облачко пыли.

«Почему же он так долго не выезжает из лощины, — подумала она, — и почему не слышно мотора мотоцикла?»

И, уже не давая себе отчета, закричала:

— Ребята, бригадир расшибся!

Остальное было делом нескольких минут — завели машину, схватили санитарную сумку и помчались ко мне.

Я смотрел на встревоженные, разгоряченные лица ребят и девчат, и теплое чувство разливалось в груди, — значит, за это короткое время, что бригадирствую, я стал им дорог. Нет, никуда я не уйду от них.

«А Юлька? — подумал я. — Юлька как перепугалась! Неужели я ей не безразличен?».

Поискал глазами Юльку, но она уже с равнодушным видом шла к грузовику. Взобравшись в кузов, крикнула:

— Ну поехали, что ли! Работа не ждет!

«Нет, — усмехнулся я над своей радостной надеждой, — это, очевидно, простое человеческое чувство. Юлька так же волновалась бы, будь на моем месте любой».

Я встал и подошел к мотоциклу. Виктор, задержавшийся около меня, вдруг сказал, глядя куда-то в сторону:

— А Теплов за Ритой, нашей радисткой, приударяет.

— Ну и что?

— Так… ничего.

Я подозрительно посмотрел на Виктора, подумал: «Вот чертов парень, все-то он видит…»

Я завел мотоцикл, посадил на багажник Виктора и поехал на стан.

Привычный шум встретил нас. Стучали молотки, визжали напильники, громко переговаривались ребята. Да, дела в бригаде налаживались. Каждый вечер к нам приезжал Иван Петрович, проверял сделанное, советовал, учил. Учил он и меня: навез кучу учебников и придирчиво проверял — читаю ли я их.

Все было бы хорошо, если бы Василий Теплов не стал травить Костю Шилкина.

7

Набитый до отказа ожидающими, вокзал гудел словно улей. Станция была узловая — через нее поезда проходили во все концы страны.

Костя Шилкин бродил среди расположившихся на деревянных диванах, а то и просто на полу пассажиров. Уставший, голодный, он искоса поглядывал на них. А они занимались своими делами: кто спал, кто разговаривал с соседом, а кто, раздобыв кипятку, завтракал. Около таких Костя невольно замедлял шаг, чувствуя, как сосет под ложечкой — вот уже два дня он ничего не ел. Но, увидев, как настороженно они смотрят на него, на его грязный потрепанный костюм, проходил мимо.

— И чего ходит, чего ходит? — услышал он голос толстой, неопрятной тетки, разложившей на коленях обильную снедь.

— Известно что — уркаган. По всему видать — ищет, где что плохо лежит, — отозвался чей-то дребезжащий тенорок.

— Ах, боже мой, — засуетилась тетка, хватаясь за узлы и чемоданы. — И чего милиция смотрит?

С ее колен на пол посыпались вареные яйца, колбаса, булки. Она торопливо подбирала их, но, наклоняясь, роняла снова. В бешенстве погрозив в спину Кости кулаком, прошипела:

— У-у, ворюга! Житья от вас нету…

Костя почувствовал, как в груди закипает обида. «За что они на меня? Что я им сделал плохого? Ну ладно, раньше воровал, а сейчас? Я же ничего не сделал…»

Он подошел к питьевому бачку, подставил кружку под кран, но воды не было. Костя медленно вышел на платформу и направился к водокачке. Пил он жадно, много, стараясь притупить голод. Потом прилег на траву у забора, закрыл лицо кепкой. На душе было тоскливо, муторно.

Немилосердно припекало солнце, и казалось, все живое вокруг размякло, затаилось от жары — такая стояла тишина. Костя даже почувствовал, как у него звенит в ушах. Он так и не разобрал, то ли это от вязкой, гнетущей жары и тишины, то ли стрекочут в высохшей, пожухлой траве кузнечики.

Вспомнилось детство. Костя пацаном любил забраться в степь и, лежа на спине, любоваться бездонной синью неба, ленивым полетом орла, слушать стрекот кузнечиков. Хорошее было время. Со своими сверстниками он бегал на речку купаться, а когда подрос, ездил в ночное пасти лошадей. Сколько было рассказано всяческих историй у костра! А потом пришла беда — умер отец, а вскоре и мать. Костю направили в детский дом. Там он быстро сошелся с ребятами, хорошо учился. Когда перевели в седьмой класс, к ним в детдом пришел новенький. Беспокойный и непоседливый, он сразу перезнакомился со всеми, но подружился только с Костей. Длинными зимними вечерами Сенька рассказывал Косте о Черном море, об олеандрах и кипарисах, о перевалах и горных реках. И всегда заканчивал одним и тем же. Мечтательно вздыхая, говорил:

— Хорошо бы смотаться туда.

Он рассказывал так подробно, с такими деталями, что перед Костей возникало море — то тихое, ласковое, то в бешеной ярости бьющееся волнами о скалы. И Костя даже не подозревал, что Сенька никогда там не был, а все это вычитал в книгах.

Так зарождалась и крепла мечта. Даже во сне Костя видел море, чувствовал терпкий запах водорослей, слышал резкиекрики чаек. И когда закончили восьмой класс, Сенька уговорил Костю.

— У тебя уже четвертый разряд слесаря, — убеждал он. — Да к тому же ты трактор знаешь. Не пропадем. Работу везде найдем. А зато у моря жить будем.

И они убежали из детского дома. С тех пор и начались мытарства Кости. На полпути к Черному морю, на одной из станций, Сенька отстал от поезда и потерялся навсегда. Неопытный, непрактичный в жизни, Костя побоялся ехать дальше «зайцем» один. Попытался устроиться на работу. Низкорослый, щуплый, он казался моложе своих лет. Его поднимали на смех:

— Мал еще, тоже работничек.

— А паспорт у тебя есть?

Какой тут паспорт, когда Косте шел только шестнадцатый год.

Так, перебиваясь случайной работой, подкармливаемый сердобольными хозяйками, Костя упорно шел к Черному морю. Он был уверен, что там обязательно разыщет Сеньку и они заживут радостно и хорошо на самом берегу моря…

От выпитой холодной воды желудок на какое-то время успокоился, но потом голод почувствовался еще сильнее. Перед глазами вдруг выплыла толстая неопрятная тетка, се лоснящиеся от жира пальцы, которыми она хватала куски сала и колбасы, ломала хлеб, чистила яйца. И обида нахлынула на Костю с новой силой. Он ощутил такой прилив ненависти, бешеной злобы, как это было с ним несколько лет назад, во время «путешествия» к морю. Тогда он брел стенной дорогой к городу, голодный, измученный. Навстречу, возвращаясь с базара, катили брички, автомашины, велосипедисты. Ехали веселые, довольные люди, распевающие песни, а Косте от этого становилось грустно. До слез, до спазм в горле почувствовал он свое одиночество. Он брел, низко опустив голову и волоча ноги по пыльной дороге. Хотелось пить, губы потрескались и спеклись. Вдруг он увидел на обочине кочан капусты. Очевидно, его кто-то обронил с воза, спеша на базар.

Костя подобрал кочан и, усевшись на краю кювета, достав перочинный ножик, стал есть. Мимо на бричке проезжал здоровенный парень. Он сидел, свесив ноги, и лениво лузгал семечки. Поравнявшись с Костей, вдруг ни с того ни с сего полоснул его по спине кнутом. От неожиданности и боли Костя выронил нож и глянул на парня. Тот, откинувшись чуть назад, громко хохотал, держась за живот. А кони медленно тащили бричку прочь.

И тут Костя почувствовал приступ бешенства. В ярости, ничего не видя, кроме толстого, жирного лица и разинутого в хохоте рта, он кинулся вслед за парнем. И наверное, у него было такое выражение, что здоровенный парень вдруг испуганно закрыл рот, заморгал глазами и, вскочив на ноги, стоя принялся настегивать коней, то и дело в страхе оглядываясь назад на бегущего вдогонку Костю.

Кони вскачь уносили бричку, а Костя все бежал и бежал, пока, обессилевший, не упал в придорожную траву. Слезы, отчаяние, злость душили его.

— А здорово ты его шуганул.

Раздавшийся голос заставил Костю поднять голову. Рядом сидели два паренька и дымили папиросами.

— Портки поехал менять, — рассмеялся один из них, чубатый, курносый, и весело подмигнул Косте. — Это точно. За что он тебя?

— А кто его знает…

— А ты, видать, не из пугливых, — сказал другой. — Откуда будешь?

То ли от участия, которое слышалось в голосах ребят, то ли после нервного напряжения наступила разрядка, но Костя разговорился и рассказал о себе все.

Ребята переглянулись, потом чубатый раскрыл небольшой чемоданчик, достал хлеб, колбасу и протянул Косте:

— Ешь.

— Смотри, Клещ ругаться будет, — предупредил другой.

— Не будет, — засмеялся чубатый, — такому парню он обрадуется.

Так судьба свела Костю с «теплой» компанией. Они одели его. Чубатый взял к себе в комнату. Благодарный Костя готов был сделать для них все. Но они сначала требовали немногого:

— Постой на углу, кто пойдет — свистни.

— А ну, загороди меня, чтобы эта мадам не видела.

Дальше — больше. Чужие карманы, сумочки, квартиры.

Обычно после удачного «дела» собирались у Чубатого — и начиналась попойка. Клещ, толстенький, плешивый мужчина, напившись, часто поучал Костю:

— Держись меня — не пропадешь. А людям не верь — каждый о своем брюхе печется.

Кто-то, очевидно Чубатый, рассказал ему о Костиной мечте — побывать на Черном море.

— Ну и что ж, — сказал Клещ, — и побываем. Всей компанией побываем. Да и не так, как какой-нибудь пижон-курортник, который над каждой копейкой трясется. Погуляем что надо…

Но Черного моря Костя так и не увидел. После ограбления одной квартиры их арестовали.

Отсидев свой срок, Костя вышел из лагеря с твердым намерением устроиться на работу и жить честно. Но это оказалось не так-то просто. Родных у Кости не было, знакомых тоже. Правда, Клещ на прощание дал несколько адресов, многозначительно сказав, что там, мол, приютят. Но Костя туда не хотел ехать.

В первом же городе, где Костя остановился, бродя по улицам, он увидел доску объявлений. Паровозоремонтному заводу требовались токари, ученики слесарей. Костя пошел туда.

— Заходи, заходи, — приветливо встретил его начальник отдела кадров. — Работу ищешь? Небось десятилетку кончил, а в институт по конкурсу не прошел? А? Угадал? Нет? Так, может, ты и специальность имеешь? Ага, слесарь… Ну что ж, молодому пополнению мы всегда рады…

Но, узнав, что у Кости есть судимость, он поморщился, сразу сделался каким-то кислым.

— Знаешь, зайди денька через два, посмотрим, может, что и подберем.

Но эти два денька растянулись на десять. И надо же было так случиться, что Костя с первого раза попал на такого перестраховщика! Он отчаялся, решив, что его нигде на постоянную работу с таким «клеймом» не примут. Деньги у него кончились, от ночевок где попало костюм загрязнился, пообтрепался, и, увидев себя в большом зеркало парикмахерской, Костя с грустью подумал, что в таком виде к другим начальникам отдела кадров являться нет смысла. И вот он уже два дня бродит по городу в поисках какой-либо работы. В надежде, что, может быть, понадобятся рабочие для разгрузки вагонов, зашел на станцию. Но и тут ничего не подвернулось.

…Солнце уже скрылось за горизонтом. На платформе зажглись фонари. Прибывали и отходили поезда, а Костя все думал свою нерадостную думу.

Похолодало, стал накрапывать дождик. Костя нехотя встал, поднял воротник пиджака, надвинул на лоб кепку и, засунув руки в карманы, пошел в вокзал. «Видно, прав был Клещ, — мрачно размышлял он, — что каждому своя шкура дороже. Придется мне поехать по его адресу…»

Толстой тетки уже не было, а на ее месте сидел мужчина в морской форменке без погон. Он спал.

«Демобилизованный», — равнодушно подумал Костя, скользнув по нему взглядом. Он было пошел дальше, разыскивая местечко, где можно было бы устроиться на ночь, и вдруг остановился. Моряк во сне зашевелился, откинулся назад, на спинку дивана, и отодвинулся от чемоданчика.

У Кости лихорадочно забегали мысли: «Демобилизованный, наверное, продовольственный паек получил…» Он быстро оглядел окружающих. Все спали.

С замиранием сердца Костя осторожно подошел к моряку и, протянув руку к чемодану, вдруг отдернул ее. Ему показалось, что веки у моряка дрогнули. «Что это я», — рассердился Костя и, решительно взяв чемодан, пошел к выходу.

Огибая деревянный диван, он оглянулся. Сидевшая напротив женщина проснулась и в изумлении смотрела на Костю. Потом у нее в глазах промелькнул страх, и она приоткрыла рот, собираясь крикнуть. Костя в бешенстве шагнул к ней. Очевидно, лицо в этот момент у него было страшное, как у загнанного волка. Женщина в испуге откинулась назад и нервно, часто-часто замахала ладонью, словно отгоняя от себя осу. Костя повернулся и быстро вышел из вокзала. Завернув за угол, исчез в полумраке ночной улицы.

Отойдя подальше от вокзала, Костя присел на груде бревен, лежащих около забора, и при свете, падавшем из окон дома, раскрыл чемоданчик. Белье, книги, умывальные принадлежности. «Не то, не то, — Костя нетерпеливо ворошил вещи. — Ага, вот — продукты». Он схватил колбасу, отломил кусок хлеба и с жадностью накинулся на еду…

8

Я проснулся оттого, что какая-то женщина трясла меня за плечо и тихо шептала:

— Моряк, моряк, проснись… чемодан украли…

Я не сразу сообразил, где я и о каком чемодане толкует эта женщина.

Ах да, я ведь в командировке, еду в Павлодар. А чемодан? Чемодана действительно нет.

— Парень такой, в сером костюме, в кепочке, — сказала женщина. — Только что из вокзала вышел.

— Ах, черт! — я разозлился и вскочил с дивана. Парня этого я приметил еще раньше, когда он бесцельно шатался по залу.

Выбежав из здания вокзала, я остановился: улица вела к центру города и на окраину. «Куда же он пошел? К центру? Едва ли. Наверное, сюда». И я быстро побежал по темной улице. Прохладный ветерок немного успокоил меня, а когда я увидел, как паренек, сидя на бревнах, жадно ест, ничего не замечая вокруг, злость моя окончательно пропала.

— Что, проголодался? — спросил я и положил ему руку на плечо. Паренек рванулся, хотел было вскочить, но я прижал его к месту: — Ешь, ешь, чего перепугался!

Вид у пария был испуганный и растерянный. Он словно ждал, что я сейчас скажу: «А ну, пошли в милицию!»

Я присел рядом и заглянул ему в лицо. В глазах у него стояли слезы.

— Что, братишка, попал в переплет? — спросил я. И хотя я снял руку с его плеча, он не убегал. Мы познакомились, и Костя рассказал мне свою историю. Он даже не скрыл от меня, что уже собрался поехать к знакомым Клеща.

— Ты не отчаивайся, — успокоил я его. — Это дело поправимое.

Не знаю почему, но я ему поверил. Написав записку Афанасию Гавриловичу, я вручил ее Косте:

— Вот тебе письмо к директору совхоза, он тебя возьмет на работу в мою бригаду. Держи деньги на дорогу и бывай здоров. В совхозе встретимся, и следом за тобой денька через три приеду. Бери, бери! — прикрикнул я, видя, что он не решается взять деньги. — Целиннику «зайцем» ездить не полагается. Да ты не стесняйся, заработаешь — отдашь.

Я сделал несколько бутербродов, завернул их в газету и сунул Косте в карман пиджака, подхватил чемоданчик и пошел по улице. На углу я обернулся. Костя стоял около бревен, зажав в руке деньги, и вряд ли верил тому, что с ним приключилось. Я помахал ему рукой:

— Жди меня в совхозе!

Приближалось время прибытия моего поезда. Я закомпостировал свой билет и вернулся в зал ожидания. Там что-то произошло, я это почувствовал сразу, едва переступил порог входной двери. В углу толпились люди. Громкий говор, возгласы возмущения и сочувствия. Я протолкался сквозь толпу и увидел женщину. Она сидела на скамейке, прижав к груди ребенка, и слезы текли по ее лицу.

— Что случилось? — спросил я.

— Да вот, сумочку украли, — ответили мне, — ни билета, ни денег не осталось, а путь дальний.

И вдруг в толпе я увидел Костю. «Неужели это его работа?» — обожгла неожиданная догадка. Но, присмотревшись к нему, я с облегчением вздохнул. Костя стоял бледный. Очевидно, он в первый раз видел жертву воровства и подумал: «Сколько же горя и слез я раньше причинял людям…»

Костя пододвинулся к женщине, глянул в ее заплаканные глаза и что-то протянул ей. Деньги! Те самые деньги, которые я ему дал на дорогу… Нет, в нем я не обманулся!

Женщина схватила Костю за руку, благодарила и спрашивала фамилию и адрес, куда выслать деньги. Костя, смущенный, раскрасневшийся, бормотал что-то невразумительное, мол, не стоит, чепуха. Но какой-то мужчина прикрикнул на него:

— Чего не стоит? Раз спрашивают, отвечай! — И сам полез в карман за бумажником.

Русские люди — отзывчивы. По рублю, по два мы накидали женщине столько, что она, улыбаясь сквозь слезы, испуганно взмолилась, замахав руками:

— Хватит, хватит… Куда мне столько?

Кто-то из мужчин собрал и сосчитал деньги.

— Это много, — проговорила женщина. — Мне столько не надо.

— Не раздавать же обратно, — засмеялся мужчина. — Берите, в дороге пригодятся.

Все повеселели, посыпались шутки. Люди были довольны, что сделали хорошее дело.

— А этот парень, — нерешительно проговорила женщина и, разжав ладонь, показала десять рублей. — Он же мне, наверное, все свои деньги отдал.

— Правильно, — поддержал мужчина, — ему надо вернуть.

Начали искать Костю. Но его и след простыл. Я обошел весь вокзал, разыскивая его. Хотя денег у меня было в обрез, только-только доехать до Павлодара и вернуться в совхоз, я решил дать ему еще. «Как-нибудь доберусь, — подумал я. — В Павлодаре в управлении займу». Но Кости нигде не было.

9

В конторе совхоза, перед дверью в кабинет директора, за маленьким столиком сидела девушка в голубой кофточке. Она старательно и медленно, двумя пальцами, что-то печатала на машинке и так была увлечена этим, что не сразу заметила пошедшего Костю.

— Мне бы директора, — нерешительно проговорил Костя, — письмо у меня к нему.

Девушка подняла голову и с любопытством посмотрела на Костю. А Костя оторопел — такие лучистые, синие-синие были у девушки глаза.

Она встала, приоткрыла дверь и сказала:

— Афанасий Гаврилович, тут к вам пришли. Можно?

— Можно, можно, — послышался басовитый голос.

Костя вошел в кабинет. Директор, усадив Костю на стул, прочитал письмо, внимательно посмотрел на гостя, спросил:

— Давно Сергея Боброва знаешь?

— Боброва? — переспросил Костя. — Нет, всего один раз видел.

— Так, так, — улыбнулся Афанасий Гаврилович, — узнаю Сергея. Горяч, напорист, а людей любит.

Он открыл дверь и сказал девушке:

— Рита, вот познакомься, новый товарищ к нам прибыл. — И пояснил Косте: — Она временно здесь сидит, Валя заболела. А так она в вашей бригаде радистом работает.

Костя радостно отметил, что Афанасий Гаврилович сказал «в вашей бригаде», значит, уже считает за своего. А директор продолжал:

— Пожалуйста, Рита, оформи Костю, в бухгалтерии скажи, чтобы аванс выдали. Да проведи его к коменданту, пусть койку выделит и все, что полагается, выдаст.

— Хорошо, Афанасий Гаврилович, — сказала Рита и приветливо взглянула на Костю, — устроим, не обидим.

— Вот, вот, возьми над ним шефство, пока не обвыкнет.

Так для Кости наступила новая пора в жизни. В бригаде его встретили хорошо, и все было б ладно, если бы не перекрестились из-за Риты его пути-дорожки с Василием Тепловым.

10

Еще когда Рита знакомила Костю с членами бригады, Теплов заметил, что она как-то очень приветливо, даже ласково поглядывает на Костю. «На меня она никогда так не смотрит», — ревностью обожгло Василия. Он давно ухаживал за Ритой и весьма своеобразно. Лишь увидит, что кто-нибудь слишком долго и оживленно разговаривает с девушкой или слишком часто приглашает ее на танцы, Василий отводит такого человека в сторону и делает «внушение». Был Теплов грубым, здоровенным, и ребята избегали с ним связываться.

— От этой дылды всего ожидать можно, — говорили они, — любой пакости.

Рита скоро узнала об ухаживании Теплова и всячески стала избегать его. А Василий, наоборот, искал с Ритой встреч и порой даже грубовато приставал к ней.

Ребята говорили мне об этом. И даже Юлька как-то попросила:

— Ты бы приструнил Теплова, житья Рите не дает.

— А что я могу сделать? — удивился я. — Это же их личные отношения.

— Ты, может быть, еще скажешь, что это не входит в обязанности бригадира? — спросила Юлька. — А как коммунист ты можешь смотреть на такое безобразие?

— Ну что я могу сделать? Морду ему, что ли, набить?

— Морду бить не надо. А поговори с ним как мужчина с мужчиной. До морды дело не дойдет. Василий побоится с тобой связываться. Он только с тем, кто слабее его, храбрый.

— Ладно, — пообещал я, — поговорю.

Но в горячке работы я как-то позабыл об этом, да и случая подходящего не подворачивалось.

Однажды увидел, как Рита в слезах выбежала из вагончика и уткнулась в колени тети Тони.

— Уйду, совсем из совхоза уйду, — прерывисто говорила она плача.

— Что случилось? — подошел я.

— Да известно, — проговорила тетя Тоня, — ирод этот… Совсем проходу не дает девчонке…

Из вагончика вышел Теплов. Постоял, посмотрел на Риту и тетю Тоню и пошел к комбайну.

Я догнал его:

— Слушай, Теплов, оставь Риту в покое.

— А что? Влюбился? — криво усмехнулся Теплов. — Мало тебе Юльки?

— Влюбился не влюбился, — спокойно ответил я, — а от Риты отстань.

— А что?

— А то!

Связываться со мной Теплов, видимо, не решился, хотя я и видел, что злость так и рвется из него. Скрипнув зубами, он ушел, но к Рите больше не приставал, продолжая исподтишка ревниво следить за ней. И тут появился Костя.

Рита с легкой руки Афанасия Гавриловича взяла вроде шефства над Костей. Да и он, еще не освоившись в бригаде, тянулся к ней. Их часто можно было видеть вместе.

Костю я определил штурвальным на комбайн Теплова. С первых же дней Василий стал помыкать им, придираться. Упаси боже, если у Кости случалась какая-нибудь, хотя бы минутная, заминка. Какой крик поднимал тогда Теплов!

— Посадили мне на шею жигана! — кричал он. — Он только по чужим карманам работничек, а комбайна ни черта не знает!

Ребята останавливали его.

— Как волка ни корми, — возражал Василий, — он все равно в лес смотрит. Этот жиган еще себя покажет. Как обчистит всех, тогда спохватитесь, да поздно будет.

Костя работал старательно, не обращая внимания на выходки Теплова. Все больше и больше укреплялась дружба с Ритой, и это бесило Василия. Косте передали, что он наговаривает на него Рите, убеждая не связываться с «арестантом». А когда Костя в день рождения подарил Рите часы, Теплов пустил слух, что они краденые. Костя вскипел, хотел было бежать и «набить Ваське морду», но я остановил его:

— Брось, не стоит рук марать. Всему свое время. Василий допляшется.

Бежали дни, напряженные дни уборки. Я как черт днем и ночью мотался на мотоцикле по полям, от агрегата к агрегату, от тока к центральной усадьбе. У меня работало около ста студентов. Надо было обеспечивать их продуктами, водой.

А в любую свободную минуту я усаживался за учебники. Каждый приезд директора, инженера или агронома старался использовать, чтобы разрешить неясные вопросы. Я все увереннее чувствовал себя на работе. Мои ребята становились опытнее, с каждым днем повышали темп уборки.

И тут произошел скандал. Как-то я увидел, что комбайн Теплова стоит. Вместе с Виктором подъехали к нему, смотрим: Теплов спит под бункером, а Костя с мрачным видом возится у комбайна.

— В чем дело? — спросил я.

Костя только рукой махнул, как-то отчаянно и зло. А Теплов вылез, потягиваясь, из-под комбайна и небрежно ответил:

— Да вот подшипники надо заливать.

— А тракторист где?

— На бригаду пошел.

Я завел мотор. Краешком глаза увидел, как Василий было дернулся, словно хотел помешать мне. «Здесь что-то нечисто», — подумал я, прислушиваясь к ровному рокоту мотора. Уж в чем, в чем, а в моторах я разбирался, мог дать сто очков вперед тому же Теплову.

Взяв один конец карандаша в зубы, а другой прислонив к крышке блока, я прослушал подшипники. Все было в порядке.

— Да чего ты слушаешь, — взорвался вдруг Костя, — врет он все! Никакой подшипник заливать не надо. Опохмелиться хочет, тракториста за водкой послал.

— Ну, ну, — высокомерно сказал Теплов, — ты, жиган, на меня не наговаривай, а то…

Но договорить он не успел, подошел тракторист. Заметив меня, растерялся, старательно прикрывал рукой бутылку, торчащую из кармана.

— Что это такое? — спросил я его. — Почему не работаете?

Тракторист залопотал что-то невразумительное, а Теплов стоял с таким видом, будто это его не касается и он даже огорчен, что у него такой недисциплинированный тракторист.

— Да ну его! — опять вмешался Костя. — Теплов всю ночь пропьянствовал. Меня за водкой посылал, я не пошел… И вообще, надо принимать какие-то меры, посмотри, во что комбайн превратился? Теплов даже техуход не проводит — гоняет и гоняет. А мне за него приходится отдуваться.

— Что, жиган? — криво усмехнулся Теплов. — Подсиживаешь, хочешь мое место запять? Не выйдет, молод еще.

— Кто тебя подсиживает? — с горечью проговорил Костя.

— Это ты сам Костю подсиживаешь, — вмешался Виктор. — Из-за Риты.

— А что Рита? — небрежно спросил Василий. — Рита здесь ни при чем.

— А вот и при чем, — возразил Виктор. — У них дело к свадьбе идет, по всему видно, а ты от злости локоть кусаешь, пьянствуешь.

— Ежели я, по-твоему, локоть кусаю, — с ехидной злостью проговорил Василий, — то жиган надкусанное яблочко подбирает.

— А ты это Рите в глаза скажи, — спокойно бросил Костя. — За спиной ты храбрый. Трепло!

— Кто? Я трепло? — И Василий двинулся на Костю с кулаками.

Мы встревожились, кинулись к ним, опасаясь, что Теплов изувечит Костю. Но не тут-то было. Как ни махал Василий кулаками, а избит был он. Костя хоть и был слабее его, но ловчее и гибче.

Я разнял их:

— Хороши, ничего не скажешь! Петухи.

Василий, размазывая кровь по лицу, сыпал угрозами по Костиному адресу. Ребята тихо посмеивались:

— Хорошо он тебя проучил, будешь знать.

— Чтоб больше твоей ноги около комбайна не было! — кричал Теплов.

— Ну ладно, — сказал я. — Хватит шуметь. С комбайна я тебя снимаю. Шилкин, будешь за комбайнера!

— А-а-а, — завопил Василий, — дружка своего выгораживаешь!..

Но я не стал его слушать и уехал.

Вечером на стане появился директор.

— Что у тебя там с Тепловым опять приключилось? — пробасил он, едва переступив порог вагончика. — Жалуется, что самовольничаешь, работать ему не даешь.

Я рассказал, как было дело.

— Да, жаль, — в раздумье проговорил Афанасий Гаврилович, — свихнулся парень. А комбайнер он хороший… Может, попугал, и хватит?

— Нет, Афанасий Гаврилович, — твердо ответил я. — Пожалуйста, если хочет работать, пусть идет на прицеп или на ток. А доверить ему агрегат, не будучи уверенным, что это не повторится, я не могу. За комбайн не только Теплов отвечает, но и я, как бригадир. И если он его приведет в такое же состояние, что и прошлогодний, с меня спросят.

— Что ж, ладно, — согласился директор. — Ты бригадир, тебе виднее, поступай, как знаешь. Только кто же вместо Теплова работать будет?

— Есть у нас штурвальные, не хуже Теплова комбайнерами будут. Хотя бы Шилкин.

— Да, насчет Шилкина, — сказал директор. — Мне Теплов заявление написал. Что, Костя, избил его, что ли?

Я рассказал и об этом.

— Ладно, — проговорил Афанасий Гаврилович, — товарищеский суд разберется.

И разобрались. Теплов не ожидал, что у Кости найдется столько защитников. Ребята крепко ругали Василия. Припомнилось ему и то, как он отказался помогать молодым комбайнерам в ремонте, как рвачески убирал хлеб — лишь бы гектары нагнать, а о машине не заботился. Суд объявил Теплову общественное порицание.

Когда все закончилось, встал Афанасий Гаврилович и сказал:

— Тут на мое имя письмо пришло. Одна женщина благодарит нашего товарища, который помог ей в трудную минуту.

Ребята заволновались, зашептались, поглядывая друг на друга — о ком, мол, речь идет?

А директор продолжал:

— У нее украли деньги, и он ей отдал свои. А некоторые говорят, что он в лес смотрит.

— Да это же Костя! — крикнул я.

— Правильно, Костя, — подтвердил директор. Сойдя со сцены, он подошел к Косте и пожал ему руку.

Зал вдруг словно взорвался — ребята закричали, захлопали в ладоши. Смущенный Костя покраснел, опустил голову.

11

Три дня Василий, мрачный, насупленный, работал на соломокопнителе.

«Попросится назад или нет? — думал я. — Если у него настоящая душа механизатора — должен попроситься».

К вечеру по рации Афанасий Гаврилович сообщил, что для нашей бригады выделен еще один комбайн из пришедшей партии. Я поехал по участкам, раздумывая, кого же послать за комбайном.

Вернулся на стан, увидел вставший на техуход комбайн. Вместе со всеми около него возился и Василий.

«Ну что ж, — подумал я, — теперь его можно поставить на старое место».

Я подошел к комбайну. Увидев меня, Теплов отвернулся и пошел в сторону.

— Товарищ Теплов, — позвал я, стараясь говорить как можно официальное. — Возьмите завтра с утра дизель и поезжайте на центральную — получите там новый комбайн.

Теплов даже растерялся от неожиданности, недоверчиво посмотрел на меня, потом подбежал и взволнованно заговорил:

— А может быть, мы сейчас отправимся, зачем же ждать до утра — время дорого.

Прошло еще несколько дней, таких же напряженных, горячих. Как-то, едва отужинала дневная смена, на полевой стаи приехали директор с парторгом и с ними какой-то незнакомый товарищ.

— Проведем маленькое совещаньице, товарищи, — сказал Афанасий Гаврилович. — Уборку вы ведете неплохо, от других не отстаете… — Он помолчал, хитро оглядел всех, а потом вдруг улыбнулся: — Да чего там говорить! В общем, за последнюю пятидневку вы вышли по уборке на первое место в совхозе.

Что тут поднялось! Ребята и девчата окружили директора, сразу все заговорили, засмеялись. Наверное, будь он чуточку поменьше, обязательно качать бы стали за такую радостную весть. А Афанасий Гаврилович над всеми на целую голову возвышается и басит:

— Минуточку, товарищи, есть тут одна неувязочка, прошу тишины.

Кое-как угомонились. Директор и продолжает:

— Есть у меня к вам большие претензии — тут у вас уже семьи появились, а в загсе еще не расписались. Нехорошо, товарищи. Вот ты, Андрей, — это он к нашему учетчику обращается, — разве с Наташей расписаться не хочешь?

— Да я с полным удовольствием, — отвечает Андрей, — только все некогда. Вот уборку кончим, на центральную переберемся, тогда и в загс поедем. А то до сельсовета сто пятьдесят километров — это же целый день потеряешь.

— Добро, — говорит Афанасий Гаврилович, а я вижу, что у него глаза этак хитренько поблескивают. — И ты, Саша, такого же мнения?

— И я!

— И ты, Степан?

— Да чего там спрашивать, все такого мнения.

— Ну что ж, — продолжает директор, — мы тут с парторгом подумали и решили: действительно, вы правы. Далековато до сельсовета. Взяли махнули туда — и к вам председателя привезли. Так что желающих расписаться прошу вставать в очередь, — пошутил Афанасий Гаврилович.

— Эх, была не была, — подхватил шутку Андрей. — Прощай, молодость. Наташа, где ты? Тащи паспорта. Жаль только, шампанского нет, отметить нечем.

— Шампанское найдется, — опять говорит директор. — Виктор, тащи-ка быстренько из машины. А свадьбы уж после уборки сыграем. И скажу вам по секрету, всем семейным квартиры дадим.

Юлька около меня подпрыгивает, в ладоши хлопает:

— Ух ты, как хорошо получилось! Молодец, Афанасий Гаврилович, что придумал…

А Афанасий Гаврилович на нас с Юлькой взглянул и опять хитро так прищурился:

— Гляжу я, наш бригадир тоже не прочь свадьбу сыграть. Да и невесту вроде подобрал. А? Сергей?

Вспыхнула Юлька, за спину мою спряталась…

Вечером мы бродили по степи. Юлька говорила и говорила, не давая мне рта раскрыть.

— А когда ты полюбил меня? Я — когда ты в первый раз с директором приехал. А поняла это, помнишь, когда ты меня Илькой назвал. Ой, как я не хотела к тебе с деньгами от девчат идти… стыдно было. А как я перепугалась, когда подумала, что ты с мотоцикла упал!..

Над нами сияло усыпанное звездами небо. Тянул прохладный ветерок. Я распахнул бушлат и прикрыл полой Юлькины плечи. Она доверчиво прижалась ко мне.

— А с Василием как кокетничала, помнишь? — шутливо спросил я.

— Глупенький, — провела по моей щеке рукой Юлька, — так это ж я, чтобы девчата не говорили, что в бригадира влюбилась.

Мы остановились на небольшом холме. Далеко-далеко плыли в ночи цепочки огней: работали комбайны.

Я наклонился к девушке и тихо сказал:

— Илька, моя Илька!..

Здравствуй, друг!

уран налетел внезапно. Еще ночью все было спокойно, стояла хоть и мрачная, пасмурная, но все же тихая погода. А утром забушевал порывистый ветер, повалил снег, и заиграл буран с поездом, словно кошка с мышью, то отпуская, то настигая вновь.

На остановке Петр Карташев, недавно демобилизовавшийся с флота и получивший направление на работу в Баку, вышел в тамбур. Снег, липкий, мокрый, летел вдоль вагонов, почти не падая на землю. С платформы в вагой поднялся заснеженный сосед Петра по купе, Степан Ильич Сапфаров.

— Погодка, — сказал он, вытирая мокрое лицо платком и отряхиваясь, — прямо в снежную бабу превратился.

Посмеялись. Карташеву нравился этот веселый человек. В его громадности и силе, которая распирала литыми плечами кожаную на «молниях» куртку, чувствовалась деловитость, уверенность. Петру почему-то казалось, что он должен быть летчиком.

Прошли в вагон. В купе расположилась завтракать маленькая беспокойная и непоседливая старушка. Еще вчера она положила вещи себе под голову и, хотя они заняли почти половину полки и очень мешали ей, все же не поддалась на уговоры, так и спала, прикорнув на краешке.

— Вот это дело! — сказал Сапфаров. — Сейчас мы к Дарье Ивановне присоединимся, кипяточку раздобудем, чайку попьем. Верно, моряк? — весело подморгнул он Петру, открывая чемодан и доставая продукты. — Давай присаживайся.

— Спасибо, мне не хочется.

— Какое там не хочется!.. Садись, электрик, вспомнил он, как не без гордости отрекомендовался ему Петр. — Деньги-то все промотал?

Петр смущенно улыбнулся:

— Ничего, доеду, а в Баку заработаю.

— Вот она, наша-то молодежь! — сказала Дарья Ивановна, укоризненно покачав головой. — К деньгам без всякого расчета подходят. «Заработаю», — передразнила она Петра. — Пожить бы тебе при старом времени — знал бы цену деньгам. Тогда и рад бы заработать, да негде. Я в Баку еще до революции жила. Дед-то мой, покойник, непоседа был. Все счастье по свету искал — рек молочных да берегов кисельных. И в Турции побывал, и в Персии. Молчком исчезнет — и нет его. А потом или сам заявится или цидулку какую пришлет. Вот так он и из Баку прислал: «Приезжай, я теперь богат, у меня собственная лавка». Ну, думаю, опять дед в историю влез. Продала кур, корову, заколотила избу — и поехали. Трое у меня тогда их было, детишек-то. Измучилась я за дорогу — в теплушке ехали. Обносились, вымазались, пока до Баку добрались. Еле-еле деда разыскали. Он на своей торговле успел прогореть да с горя и запил. Мы его в трактире нашли. Привел он нас в какую-то хибару. Денег нет. Пошла я по местным богатеям белье стирать, уборкой заниматься. Гнешь-гнешь с утра до вечера спину, руки в кровь собьешь, а придет время рассчитываться — копейки получаются. Богатеи-то народ сундуковатый, всё стараются что-нибудь ненужное вместо денег всучить или объедков дать. А у меня одно на уме — денег на обратную дорогу собрать да в село вернуться. Дед с Федюшкой-то, со старшим, на промыслах работали. Замазались, замусолились — ни одежду отстирать, ни самим отмыться. Нефть-то, она липучая, как пристанет — не ототрешь. А уж едучая-то — одежда так и горит. Дед попивать стал. Работа тяжелая, живем впроголодь. Вот с устатка и хватал. Получка тогда каждую неделю была. Ну, тут штраф какой или за спецовку вычтут — домой и нести нечего. А трактирщики видят — рабочий люд с получкой идет да еще в расстроенных чувствах, — вот они и стараются, зазывают. А уж в трактир попал — не выпустят, пока все не спустишь. Никакого житья не было. Не город, а нефть сплошная. Дома в нефти, земля мазутом пропитана. А воздух… воздух такой, что кажется, и он нефтью вымазан — темный, с гарью да копотью. Недаром его так и звали — Черный город. Вижу я, что дед мой опростоволосился — за большим рублем погнался, а тут и копейку-то с трудом вышибаешь. Вот я и надумала — стала посылать средненького, Лешку, да младшего, Шурку, мазут собирать. Баку-то на море стоит. А около берега мазут плавает. Ребятишки его и собирали. Намочат тряпку и в ведро отожмут. Да что ребятишки, и бабы этим занимались. Грешным делом, и я в свободное времечко по берегу с ведерком бродила. Потом торговкам продавали. Мало платили, уж и не припомню сколько, да что ж делать… Нет уж, крестьянский труд был тяжелый, впроголодь, а у нефтяников и того тяжелее. Ходили, как черти мазаные, лишь зрачки да зубы блестят — нефть-то желонками из скважин вычерпывали. А бурили когда, вот страху-то было! Того и гляди, фонтан ударит и все зальет. Да и до пожару долго ли, когда все нефтью полито. Так вот, сынок, в Баку люди раньше жили. А что же делать? Пить-есть каждый хочет, да еще семья…

— Ну и как, накопили денег? — спросил Сапфаров.

— Какое там! — заулыбалась Дарья Ивановна. — Революция пришла, ребята учиться пошли. Нефтяниками стали. Видно, нефть уж такай въедливая: раз пристанет — и на всю жизнь…

— Баку! — громко сказал, проходя по вагону, проводник.

Дарья Ивановна засуетилась — хлопотливо проверила вещи, надела пальто, укуталась платком.

— Не торопитесь, Дарья Ивановна, — засмеялся Сапфаров, — еще успеете до Баку напариться.

Вокзал встретил шумом, беготней, толкучкой. Пробираясь среди потока пассажиров, носильщиков, встречающих, Петр с удивлением посматривал по сторонам. Город спускался круто вниз. Крыши домов подходили почти вплотную к вокзалу и были на одном уровне с перроном, а улица шла глубоко внизу. Вправо город поднимался вверх, вгрызаясь в горы ступеньками. Коробчатые, с плоскими крышами дома, казалось, громоздились друг на друге. Уступами раскинулись сады, улицы, тротуары, которые часто переходили в лестницы. Но ниже, на более пологом и ровном месте, город вырастал, становился выше, многоэтажнее.

Карташев ехал в трамвае, поглядывал в окно. Мимо пробегали бульвары с развесистыми невысокими пальмами, кипарисами и другими незнакомыми Петру деревьями.

«Зелени сколько! — подумал он. — Хорошо здесь».

Трамвай, развернувшись на кольце, остановился. Петр вышел. За длинным прибрежным парком расстилалось морс — серое, мрачное, какого-то стального цвета. Множество мачт, кранов возвышалось у берега. А вдали, на другой стороне залива, виднелся гористый, покрытый снегом хребет, над ним висела мглистая дымка.

Мимо Петра проходили смуглые люди. Они громко переговаривались на своем певучем, несколько гортанном языке, непонятном Петру. Он стоял, не решаясь остановить кого-нибудь и спросить, как пройти в трест. И ему стало тоскливо — один в незнакомом городе. Невольно вспомнился корабль, на котором он прослужил почти пять лет, сроднился с ним, знал каждого матроса и офицера.

Рядом с Карташевым остановилось несколько девушек. Они заговорили, защебетали о чем-то своем. Потом, посмотрев на Петра, засмеялись. Петр покосился на них, одетых в легкие цветные платья, и, вспомнив, что он одет в шинель и шапку, отвернулся.

«Надо мной смеются, — подумал. — А чего смеяться? Сами бы попали на мое место, посмотрел бы я, как выглядели бы».

— Вы заблудились? — спросила одна из девушек.

— В трест мне надо, — буркнул Петр.

— Так это совсем рядом, вот тут, сразу же за углом…

Общежитие, куда направили Карташева в тресте, было расположено в длинном двухэтажном здании. Широкая лестница вела вниз, к морю. Комендант, седеющий азербайджанец, внимательно прочитал направление и недовольно наморщил лоб:

— Куда же я тебя помещу? Мест у меня нет.

Петр растерянно посмотрел на него и хотел было сказать, что коменданту виднее, но тот продолжал:

— Ладно, к вечеру что-нибудь придумаем.

Карташов оставил свои вещи в кладовой и вышел на улицу. Неопределенность с общежитием действовала на него угнетающе.

«Пойду к Касимову, — подумал он, вспомнив фамилию мастера, которого ему назвали в тресте и у которого он должен будет работать. — Авось поможет».

Касимова Петр нашел около одной из новых вышек, подготовленных для бурения. Старый, совсем седой, но необычно подвижной и легкий, Касимов бегал вокруг вышки, отдавал приказания, забирался наверх, что-то проверял.

Касимов был из той породы людей, которых на промыслах называли «старички-буровички». Свыше тридцати лет он работал на промыслах, а последние десять — на монтаже оборудования. Бурильщики знали — вышка, подготовленная Касимовым, будет работать безотказно.

Петра Касимов встретил приветливо и, как тому показалось, даже радостно. Расспросив, на каком флоте служил, задав несколько довольно каверзных вопросов по электрооборудованию, он потрепал Петра по плечу и сказал:

— Ну, электрик, теперь в море поедем. На буровую. Там Али-заде со своей бригадой монтажом занят. У него и работать будешь.

Катер, весело рассекая воду, быстро помчался по заливу и вышел в море. Сразу стало холодно. Ветер, хоть и не сильный, но холодный, добирался до тела. Карташев зябко ежился. Касимов прикрыл его полой своего плаща.

— Помни, Петр, каждая буровая — это целое предприятие со своими производственными и подсобными цехами. Любая неточность может повлечь за собой непоправимую аварию, гибель людей. А тебе, электрику, надо быть особенно внимательным. Для буровой иногда бывает достаточно одной искры и — пожар! Понял?..

В море прямо из воды торчал высокий, сорокаметровый пирамидальный конус металлической вышки. Внизу был устроен деревянный помост для катеров.

Зейнал Али-заде приветливо встретил приехавших.

— Тебе электрика привез, — показал на Петра Касимов.

Зейнал покосился на новичка, равнодушно бросил:

— Что ж, пусть работает…

— Ну это ты мне брось! рассердился Касимов. — «Пусть работает», — передразнил он. — Помоги ему, растолкуй, что к чему, покажи. Смотри у меня, без штучек, — пригрозил он Зейналу, — знаю я вас — себя настоящими нефтяниками мните, а новичков за людей не считаете.

«Да он и в самом деле не ахти какой работничек!» — казалось, хотел сказать Зейнал, посмотрев на Петра, который выглядел значительно моложе своих лет, но, заметив, как внимательно приглядывается ко всему Карташев и сколько восхищения на его лице, улыбнулся:

— Не беспокойся, уста^[4], мы его не обидим.

— То-то ж, — удовлетворенно пробурчал Касимов и спрыгнул в катер.

— Куда же тебя поставить? — как бы раздумывая, сказал Зейнал, когда Касимов уехал. — Давай помоги Ахмету с Джамилем проводку тянуть.

Зейнал посмотрел наверх. Петр тоже взглянул туда. Там копошились электрики, казавшиеся снизу совсем маленькими.

— Туда? — спросил Карташев.

— Туда, — подтвердил Зейнал, и, как показалось Петру, в его глазах промелькнул смешок.

Карташев постоял немного, недоверчиво посмотрел на Зейнала, потом полез вверх. Высота его не страшила. На флоте он привык к ней.

Небольшая квадратная площадка — «люлька», огороженная железными перилами, висела посреди вышки, как ласточкино гнездо. На площадке стоял Ахмет Галилов.

— Залез? — спросил он. — А теперь давай вниз, а то здесь совсем замерзнешь.

— А мне велели помогать, — растерянно сказал Карташев.

Ахмет засмеялся:

— Это Зейнал нарочно тебя послал сюда — испытывает. Когда я первый раз на вышку пригнел, меня тоже на самый верх загнали.

Уже стоя внизу, ежась от холода и растирая закоченевшие руки, Петр посмотрел вверх, как бы прикидывая высоту вышки, и усмехнулся: «Испытывает».

Зейнал, подойдя к нему, снял с себя ватник:

— Одевай!

Карташев было заикнулся — а как же сам Зейнал будет, но тот прикрикнул на него:

— Одевай, если тебе говорят. Кто здесь начальник? — И, глядя, как Петр натягивает ватник, добавил: — У меня плащ есть.

Зейнал, строгий и немногословный, деловито руководил работой, часто сам брался за инструменты. Он поставил Петра в напарники к Гусейну Мухтарову. Сухощавый, тонкий, почти вдвое длиннее Петра, Гусейн ни на минуту не выпускал его из виду.

Карташев электротехнику знал хорошо, но с электрооборудованием нефтяных вышек встретился впервые. Гусейн подсказывал ему, что и как делать. В его длинных пальцах быстро вертелась отвертка, кусачки молниеносно щелкали, а когда он брал ключ, то казалось, гайки навинчиваются сами.

Рабочий день кончился. Петр, завершив монтаж распределительной и предохранительной коробки, собрал инструменты и спустился в катер.

Ровно рокотал мотор. Ахмет, развалившись на скамейке, тихо напевал песенку из фильма «Аршин мал алан». Карташов задумчиво смотрел на исчезающую вдали вышку. Ныла спина, дрожали руки, усталость ломила тело. Но Петру было хорошо. Работа сблизила его с товарищами, и он чувствовал даже что-то вроде нежности к веселому Ахмету, строгому Зейналу и молчаливому Гусейну.

От причала шли все вместе, только Джамиль пошел в другую сторону, помахав ребятам рукой.

— Куда это он? — спросил Карташев.

— О, — заулыбался Ахмет, — он у нас в ночном доме отдыха.

В столовой распоряжался Зейнал. Усадил всех за небольшой столик, покрытый белой скатертью, прочитал меню и, спросив, кто что хочет есть, пошел в кассу.

Ахмет принялся подшучивать над сидящим за соседним столом маленьким азербайджанцем.

— Что, — громко смеялся он, — красное знамя тю-тю?!

— Обожди, — многозначительно отвечал тот, — вот из ремонта выйдет скважина — мы вам покажем процент.

— Удивил, — насмешливо тянул Ахмет, — мы к тому времени новую скважину пробурим.

Петр слушал Ахмета, вспоминал виденное за день, и перед ним открывался новый, еще не знакомый, но заманчивый мир.

Потом они пошли по широкому коридору с множеством, как в гостинице, дверей по обеим сторонам.

— Где ты устроился? — спросил Петра Зейнал.

— Не знаю еще, — ответил Карташев. — Комендант обещал к вечеру место мне подыскать.

— Давай к нам, пока Джамиль в ночном доме отдыха. И тебе удобнее и нам веселее, — предложил Зейнал.

Он толкнул одну ив дверей, и они вошли в светлую комнату с цветными занавесками на окнах, с кроватями, прижавшимися к стене, и круглым столом посредине. Зейнал подвел Петра к одной из кроватей.

— Вот Джамиля койка, здесь спать будешь. Я сейчас скажу, чтобы белье переменили.

Зейнал и Ахмет начали что-то горячо говорить по-азербайджански, показывая на пустое место около стены.

«На полу, что ли, они меня хотят положить?» — подумал Петр, но Зейнал, улыбнувшись, сказал по-русски:

— Видишь, ты понравился нам. Мы хотим поставить тебе кровать в нашей комнате.

Ужинали опять вместе, и опять распоряжался Зейнал. Карташев спросил Ахмета, почему Зейнал за всех платит.

— Он у нас Ротшильд, — засмеялся Ахмет и, ткнув Петра в бок, добавил: — Шучу, он у нас староста, и деньги на питание мы ему отдаем.

В комнате Петр отозвал в сторону Ахмета и смущенно попросил у него взаймы денег.

— Зачем тебе? — удивленно спросил тот.

— Ну как же, — ответил Петр, — аванс еще через несколько дней дадут, свои деньги я истратил, а есть-то надо.

— Так ты же с нами ешь, — сказал Ахмет. — Что, разве тебе не хватает?

— Да нет, хватает, — сказал Карташев, — только что же это я на ваши деньги жить буду.

Ахмет разволновался:

— Ай-ай! Зачем говоришь так? Зачем обижаешь? Что дают от чистого сердца, с чистым сердцем принимать надо.

Вечером гуляли по городу, зашли в кино.

Возвращаясь в общежитие, Карташев спросил Зейнала:

— А где же Черный город?

— Да вот он! — сказал Зейнал, обведя вокруг рукой.

Петр огляделся. Асфальтированные широкие улицы, высокие дома… Подумал: «Какой же это Черный город?»

Однажды с утра пошел снег. Мягкий, пушистый, он падал на землю и тут же таял. Потом побелели дороги, крыши домов, а снег все падал и падал. К полудню поднялся ветер. Он налетал порывами, гнул деревья, звенел стеклами в окнах.

Карташев в это время находился в общежитии. Никого из товарищей не было — уехали в город. Петр после работы отказался ехать с ними — решил отдохнуть.

Он лежал на постели, прислушиваясь к вою ветра.

Шум в коридоре заставил Карташева насторожиться. Слышалась беготня, возбужденные голоса. Петр оделся, вышел. Ребята выбегали из общежития и устремлялись к морю. Петр побежал вместо с ними.

Уже у причала он понял что-то неладно с буровой вышкой, которая дальше всех была выдвинута в море и через три дня должна была дать нефть. Связь с ней прекратилась. С соседних вышек передали, что на ней нет света. Приготовили катер, и Карташев вместе с другими прыгнул в него. Во время переклички спросили: «Электрики есть?» Он громко ответил: «Есть!»

Катер нещадно швыряло на волнах. Ветер рвал одежду, забрасывал липким, мокрым снегом. Ничего не было видно — металась плотная масса снега. Вышли в море. Волны стали круче, теперь они уже захлестывали катер, окатывая сидящих в нем людей.

Долго не удавалось пристать к вышке. Волны набегали и разбивались на площадке. Не успели выбраться из катера, подбежал человек, в темноте он показался Петру громадным.

— Электрика привезли?! — крикнул он.

— Привезли, вот, — показали на Петра. Человек не разглядел в потемках Карташева и, приняв его за подростка, выругался:

— Что вы сюда пацана притащили? Что он сделает?

Петру показался знакомым этот голос, но он не мог припомнить, где его слышал, а в темноте нельзя было разглядеть лица говорившего.

Карташев прошел в будку, посветил фонариком. Рубильник выключен.

— Что у вас случилось? — спросил он девушку-телефонистку.

— Не знаю, — ответила она взволнованно, — чуть пожар не был.

«Где-то короткое замыкание, — подумал Петр и в нерешительности остановился. — Как же определить место аварии?» Пошел по линии, освещая ее фонариком.

Внизу было все в порядке. Нужно было проверить наверху. Вышка содрогалась от ударов волн, гудела от ветра. Карташеву иногда приходилось перебегать по металлическим пролетам, словно по корабельному выстрелу, ни за что не держась, балансируя руками. Все же он обнаружил перебитый провод. И тут началось самое трудное — на головокружительной высоте надо было срастить концы провода. Петр прихватил себя ремнем к металлической стойке и, повиснув над морем, устранил повреждение.

Когда он спустился вниз, мастер все еще продолжал ругаться и гнал старшину катера за электриком. Петр прошел в будку, сменил предохранители, немного постоял, подумал и решительно включил рубильник. Вспыхнул свет.

В будку ворвался здоровенный бригадир и сгреб Петра в охапку.

— Степан Ильич! — растерянно проговорил Карташев.

— Петр! Моряк! Вот здорово!

— А я думал, что вы летчик, — сказал Петр.

— Какой я летчик! — засмеялся Степан Ильич. — Меня и самолет-то не поднимет. Я самый настоящий нефтяник, буровой мастер.

В каком-то забытьи добрался Карташев до общежития. Незнакомые люди пожимали ему руки, дружески хлопали по плечу. В вестибюле кто-то старательно смахнул с него снег, а в душевой заботливо подал полотенце. Петр опомнился только в столовой, за стаканом крепкого горячего чая.

Три дня бушевал буран. Все три дня, не переставая и не замедляя темпа, работали нефтяники.

…Вечерело. Карташев остановился на самом верху лестницы. Последние лучи солнца освещали море и далекий горизонт над ним.

По лестнице мимо Петра поднимались знакомые и незнакомые люди. Они приветливо бросали ему: «Салам, достум!»^[5] — и Карташев, улыбаясь, говорил им в ответ: «Салам! Салам!» Петр видел себя таким же всеми уважаемым мастером, как Касимов, как Степан Ильич. Он мечтал о том, как поедет в отпуск на Балтику, как его встретят друзья по кораблю и как он расскажет им про «черное золото», которое днем и ночью добывают нефтяники Баку. И ему было радостно, что он нашел новую семью, большую и дружную.

Задание государственной важности

а окном едва брезжило, когда дед затормошил Андрея:

— Будет спать, лежебока, невесту проспишь!

— Опять за невесту принялся, — засмеялся Андрей, открывая глаза. — Не бойся, не убежит. На наш с тобой век невест хватит.

— Скажешь тоже, — рассердился дед.

Была у него такая привычка: в разговоре к месту и не к месту невесту пристегивать. Андрей посмеивался: — Старый, а все невеста с ума нейдет. Видать, верно люди говорят: седина — в бороду, а бес — в ребро…

Дед сердито плевался:

— Тьфу, охальник. Типун тебе на язык.

Но отвыкнуть от своей прибаутки не мог и продолжал вставлять ее к слову и не к слову.

Жили Андрей с дедом в небольшом деревянном домишке на самой окраине Москвы. Трамваи не ходили — электростанция работала в полсилы: у молодой Советской республики не хватало топлива. Вот Андрею и приходилось каждый раз подниматься чуть свет и идти пешком почти через весь город, чтобы вовремя попасть на Госзнак, где он работал гравером.

Сладко потягиваясь и зевая, Андрей оделся, умылся на скорую руку и сел за стол, сонно тараща глаза.

— Полуношник, — ворчал дед. Он поставил перед Андреем кружку с морковным чаем, положил ломоть хлеба с селедкой. — Керосин только зазря жгешь. А он теперь в копеечку влетает. И чего малюешь, чего малюешь? Так недолго и…

— Невесту промалевать, — смеясь, подхватил Андрей.

— Скалься, скалься, неслух, — пригрозил дед. — Вот дам по затылку, будешь знать, как над старшими смеяться.

Это был их давнишний спор. Дед всю жизнь проработал литейщиком и считал, что более важной и почетной профессии на земле нет.

— Металл — он в жизни человека краеугольный камень. Без него ни тебе пахарю, ни тебе рабочему не обойтись, — говорил дед, стремясь соблазнить Андрея своей профессией. — С металлом работать — дело мужское. Он слабонервных не любит. Тут, брат, голову на плечах иметь надо. А ты — картинки малюешь. Эх, — вздыхал дед, — был бы отец жив, вмиг бы мозги вправил…

Отец Андрея погиб в первый же год мировой войны, а матери он не помнил — она умерла, когда Андрею было всего два года.

Но как ни старался дед, Андрей не пошел по его стопам. С детских лет он увлекался рисованием. Не раз ему влетало за разрисованные углем стены. Его склонность заметил Иннокентий Гаврилович — сосед и давнишний друг деда, работавший на Госзнаке. Когда Андрей подрос, он пристроил его к себе в ученики.

— Знатный гравер будет, — хвастливо говаривал он деду, глухо покашливая в кулак. — С лёту схватывает. Дал бог талант.

Это было четыре года назад. А сейчас Андрей уже работал самостоятельно. Дед гордился внуком — всякое дело хорошо, было б в надежных руках. А руки у Андрея оказались умелыми — он считался одним из лучших граверов Госзнака.

— Нашей рабочей кости мастеровой, — с гордостью хвалился дед соседям. — Умелец. Кормилец.

И только с одним никак не мог смириться дед. Часто, вернувшись вечером после работы и наскоро перекусив, Андрей садился за бумагу и рисовал, рисовал.

— Баловство все это, — ворчал дед, видя, как Андрей засиживается допоздна. — Непутевый ты какой-то. Другие парии как парни. И с девчатами гуляют, и в клуб ходят. А ты прилип к своей бумаге, сиднем сидишь. Смотри, так и…

— Невесту просидишь, — смеялся Андрей и мечтательно говорил: — Эх, дедушка, хочется мне нарисовать картину. Большую, большую. О революции. Да жаль, умения у меня нет. Подучиться бы у кого…

Быстро расправившись с завтраком, Андрей выскочил из-за стола, натянул пальто, укутал шарфом шею и, нахлобучив на голову шапку, вышел наружу, крепко прихлопнув за собой дверь. Мороз после теплой комнаты сначала показался небольшим. Засунув руки в карманы, Андрей постоял немного, поглядел на тусклое небо и зашагал по улице.

— Здравствуй, воробушек! — вдруг раздался звонкий девичий голос.

У колодца в соседнем дворе стояла Аленка, дочь Иннокентия Гавриловича.

— Опять ты меня воробьем обзываешь? — грозно нахмурился Андрей и, схватившись руками за забор, сделал вид, что собирается перепрыгнуть через него. — Вот сейчас я тебе задам.

— Не посмеешь, — насмешливо проговорила Аленка. — Я же тебя не воробьем назвала, а воробушком.

И столько в ее голосе было нежности и ласки, что Андрей вдруг засмущался и покраснел. Благо на улице было еще темновато.

— Ну ладно, — грубовато сказал он, снимая руки с забора. — Некогда мне тут с тобой разговоры разговаривать.

— Так я ж тебя не держу, — лукаво улыбнулась Аленка и поглядела на обескураженного Андрея. — Иди, чего стоишь?

— А ну тебя, — в сердцах махнул рукой Андрей и пошел по улице.

А вслед ему донеслось:

— Андрей-воробей, не гоняй голубей, гоняй воробушек-недотрогушек!

Андрей повернулся и погрозил Аленке кулаком. Девушка замахала руками, подпрыгивая на месте, и Андрей услышал:

— Воробушек, воробушек…

«Вот егоза», — усмехнулся он. С Аленкой они были старыми друзьями. Вместе росли, вместе бегали в школу. И оттого, что Аленка неожиданно вспомнила дразнилку, которой она в детстве допекала его, у Андрея вдруг поднялось настроение. И он, не обращая внимания на мороз, прошагал свой длинный путь до работы, улыбаясь и насвистывая.

— Иди скорее, — сказал охранник в проходной. — Там всех граверов собирают.

— А зачем? — спросил Андрей.

— Кто их знает, — ответил охранник. — Кто-то приехал.

Только сейчас Андрей обратил внимание на стоявший невдалеке от ворот большой черный легковой автомобиль.

— Видать, начальство какое, — проговорил охранник.

Но Андрей его уже не слушал. Пробежал по двору, распахнул дверь и, перескакивая сразу через несколько ступенек, поднялся на третий этаж в граверный цех.

В отгороженной стеклянной стеной конторке начальника цеха сидел в окружении мастеров незнакомый Андрею мужчина с бородкой, в пенсне.

— Кто это? — тихо спросил Андрей у стоявшего около дверей рабочего.

— Бонч-Бруевич, управляющий делами Совнаркома, — также тихо ответил тот.

Андрей протолкался к столу.

— Можно начинать, — сказал начальник цеха Егор Исаевич. — Вроде все собрались.

— Все тут, — подтвердил Иннокентий Гаврилович.

— Товарищи, — сказал Бонч-Бруевич, — у меня к вам важное дело. Нужно создать Государственный герб Российской республики. Как? Возьметесь?

Мастера молчали, поглядывая на Иннокентия Гавриловича.

— Как ты думаешь, Иннокентий Гаврилович? — спросил начальник цеха.

— Попробуем, — сказал Иннокентий Гаврилович. — В таком деле спешить нельзя.

— Владимир Ильич просил передать вам, — заговорил Бонч-Бруевич, — что он надеется на вас. Государственный герб нашей республики — это символ нового государства рабочих и крестьян. Он должен быть прост и в то же время красив.

— Передайте Владимиру Ильичу, — торжественно сказал Иннокентий Гаврилович, — пусть не беспокоится. Граверы не подведут. Сделаем…

Бонч-Бруевич уехал. А мастера весь день волновались. Подходили друг к другу, переговаривались, советовались. И, набросав на бумаге эскиз, спешили показать Иннокентию Гавриловичу.

Тот внимательно рассматривал рисунок и качал головой:

— Не то, не то. Все мы от старых гербов отталкиваемся. А надо придумать что-то совсем новое, не похожее. — И добавлял многозначительно: — Это же просьба самого Владимира Ильича, задание государственной важности.

Придя вечером домой, Андрей даже не стал ужинать, а сразу достал папку с рисунками, вынул чистый лист бумаги и принялся рисовать.

— Опять за свое? — заворчал дед. — Хотя бы поужинал сперва.

— Не мешай, дедушка, — отмахнулся Андрей. — Тут такое дело, такое дело! Сам Владимир Ильич задание дал. Государственный герб!..

— Говорить — говори, да не заговаривайся, — усомнился дед. — Будет тебе Владимир Ильич задание давать. Только у него и дел-то.

На огонек зашел Иннокентий Гаврилович, а с ним и Аленка.

— И тебя проняло? — спросил он Андрея. — Тоже пробуешь?

— А как же? — вопросом на вопрос ответил Андрей, отрываясь от бумаги.

— Ну и как? Получается? — спросил Иннокентий Гаврилович.

— Ничего не выходит, — огорченно проговорил Андрей.

— Не горюй, — подбодрил его Иннокентий Гаврилович. — Сообща что-нибудь придумаем.

— Думай, думай, — подхватил дед. — Понимай сам: тут враги революцию за горло берут, задушить хотят. А Владимир Ильич время нашел и о гербе подумать…

— Дай-ка взгляну, что у тебя там, — сказал Иннокентий Гаврилович, присаживаясь к столу и доставая очки. — Говорят, ум — хорошо, а два — хуже, — пошутил он. — Так, что ли, Андрей?

Но Андрей даже не улыбнулся и молча протянул Иннокентию Гавриловичу рисунок.

Тот стал его внимательно разглядывать. На рисунке был изображен рабочий, молотом разбивающий цепи, опутывающие земной шар. Все это было увенчано лавровыми ветвями, а вверху горела пятиконечная красная звезда.

— Ой как красиво! — протянула Аленка, из-за плеча отца заглядывая в рисунок.

— Тихо, тихо, торопыга! — остановил ее Иннокентий Гаврилович. — Не лезь вперед батьки в пекло.

Он взял рисунок в руки, отодвинул подальше от глаз. Андрей с волнением следил за Иннокентием Гавриловичем.

— Неплохо, совсем неплохо, — проговорил Иннокентий Гаврилович. — Только где же у тебя крестьянин? Ты забыл — символ нового государства рабочих и крестьян! — Он поднял палец и многозначительно повторил: — Рабочих и крестьян! А у тебя только рабочий.

— Крестьянин — он кто? — сказал дед. — Он — пахарь. А орудие его производства — плуг. У рабочего же — молот…

— Вот, вот, — подхватил Иннокентий Гаврилович, — думал я об этом. Вот тут у меня листовка о красноармейской звезде.

Он достал из кармана листок и протянул деду. Тот прочитал вслух:

— «…Красная звезда Красной Армии — это звезда правды… Поэтому на красноармейской звезде и изображен плуг и молот.

Плуг пахаря-мужика.

Молот молотобойца-рабочего.

Это значит, что Красная Армия борется за то, чтобы звезда правды светила пахарю-мужику и молотобойцу-рабочему, чтобы для них была воля и доля, отдых и хлеб, а не только нужда, нищета и беспрерывная работа…»

— Вот это и нужно положить в основу герба, — сказал Иннокентий Гаврилович. — Только плуг вместе с молотом на рисунке плохо получаются. Графически плохо.

— Тогда — серп, — сказал Андрей.

— Серп? — задумчиво переспросил Иннокентий Гаврилович. — Серп…

Он взял карандаш и, перевернув рисунок Андрея обратной стороной, набросал перекрещенные серп и молот. — Вот если так?

— Правильно, правильно! — обрадованно подхватил Андрей.

Он пододвинул к себе бумагу и карандашом быстро нарисовал серп и молот в обрамлении лавровых ветвей. Внизу на изгибающейся ленте написал: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Вверху — «Р.С.Ф.С.Р.».

— Это уже нечто, — одобрительно проговорил Иннокентий Гаврилович. — Только в середине как-то пустовато.

— А если так? — Андрей поверх серпа и молота нарисовал обнаженный меч.

— Это верно, — согласился Иннокентий Гаврилович.

— Пусть все помнят, — подхватил дед, — что мы свою свободу завоевали с оружием в руках.

— И солнышко, обязательно солнышко, — подсказала Аленка.

— Точно, — сказал Иннокентий Гаврилович. — Так сказать, заря новой жизни.

Андрей взглянул на Аленку, улыбнулся и нарисовал фон для серпа и молота — краешек солнца и лучи, обрамив все это красивой виньеткой.

Некоторое время все молча рассматривали набросок. Потом Аленка сказала:

— Не нравятся мне эти ветки, не наши они какие-то.

— Что ты понимаешь, — запротестовал Андрей. — Это же лавр. Во всем мире героев венчают лавровыми венками.

— А мне все равно не нравится, — упрямо твердила Аленка. — Лучше бы ты наши березки нарисовал.

— У нас — березки, в Сибири — кедр, а на юге — лавр да магнолии, — проговорил Иннокентий Гаврилович. — А нам надо, чтобы было подходяще для всей России.

— Хлебные колосья надо изобразить, — сказал дед. — Хлеб — он основа основ.

— Во-во! — одобрил Иннокентий Гаврилович и подытожил: — Так сказать, символ зажиточной жизни.

Всю ночь Андрей не сомкнул глаз. Он тщательно вырисовал герб, аккуратно раскрасил его акварельными красками. А рано утром уже был у начальника цеха.

— Вот, Егор Исаевич, — волнуясь, сказал он и положил эскиз на стол.

— Посмотрим, посмотрим, что ты тут накарябал, — проговорил Егор Исаевич, беря в руки лист, и вдруг замолчал, так и впился глазами в рисунок.

— Сам? — спросил он Андрея.

— Что «сам»? — не понял его Андрей.

— Да вот все это придумал? — пояснил Егор Исаевич.

— Нет, — улыбнулся Андрей. — Сообща мы. Иннокентий Гаврилович, дед и Аленка.

— А-а-а, — протянул Егор Исаевич. — Понятно.

Андрей хотел было спросить, как находит Егор Исаевич рисунок, но тот потянулся к телефону.

— Девушка, управление делами Совнаркома, пожалуйста. Бонч-Бруевича, — попросил он телефонистку.

Ожидая, когда подойдут к телефону, он взглянул на Андрея и подбадривающе кивнул ему.

— Владимир Дмитриевич? Доброе утро. Егор Исаевич вас беспокоит, из Госзнака… Один из вариантов проекта Государственного герба уже готов.

Егор Исаевич послушал, что ему говорит Бонч-Бруевич, согласно закивал головой:

— Хорошо, хорошо, Владимир Дмитриевич, будет сделано. — Он положил трубку и приказал Андрею: — Забирай свой проект и мчись в Кремль, в Совнарком. Да не мешкай. Живо. Одна нога — здесь, другая — там. Бонч-Бруевич тебя к себе требует.

…Бонч-Бруевич широко распахнул дверь в кабинет Владимира Ильича и, пропуская впереди себя Андрея, заговорил, не успев и порога переступить:

— Принес, Владимир Ильич. Проект Государственного герба принес.

Владимир Ильич засмеялся, пошутил:

— Вы всегда, Владимир Дмитриевич, как метеор. — Он протянул руку за проектом и поинтересовался: — А позвольте узнать, Владимир Дмитриевич, кто этот пришедший с вами молодой человек.

Бонч-Бруевич резко повернулся, в смущении хлопнул себя по лбу:

— Совершенно забыл. Это гравер Госзнака. Автор проекта.

— Здравствуйте, молодой человек, — Владимир Ильич поднялся из-за стола и подошел к Андрею. — Будем знакомы.

Еще больше растерявшись, Андрей неловко пожал протянутую руку. Владимир Ильич догадался о состоянии Андрея, подбадривающе улыбнулся, усадил его в кресло и, давая возможность осмотреться и прийти в себя, заговорил с Бонч-Бруевичем.

— С конкурса? — спросил он, показав на проект.

Недавно Совнарком принял декрет «О снятии памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг, и выработке проектов памятников Российской Социалистической республики». По предложению Владимира Ильича тогда же была создана комиссия, которой поручили, как записано в постановлении, «спешно подготовить декорирование города в день 1 Мая и замену подписей, эмблем, названий улиц, гербов и т. п. новыми, отражающими идеи и чувства революционной трудовой России». Отдел изобразительных искусств Наркомпроса объявил конкурс на лучший проект герба Советской республики, печати Совета Народных Комиссаров, национального флага и монет.

— Нет, Владимир Ильич, — ответил Бонч-Бруевич, — помимо конкурса.

— Кстати, — поинтересовался Владимир Ильич, — как обстоят дела с конкурсом?

Бонч-Бруевич в ответ только руками развел.

— Провалился, — сказал он, — ничего путного не дал. Да вот Николай Андреевич, — показал он на скульптора Андреева, — лучше меня обо всем расскажет. Он ведь член жюри.

— Да, желаемых результатов конкурс не принес, — проговорил Андреев.

И вдруг засмеялся. Владимир Ильич, недоумевая, посмотрел на него.

— Простите, Владимир Ильич. Случай я один вспомнил.

— Так, так, — подбадривая, кивнул головой Владимир Ильич.

— Как-то пришел к нам в жюри художник, — начал рассказывать Андреев. — Сухонький такой, желчный интеллигентный старичок. Принес проект герба. Взял двуглавого царского орла, только крылья ему пообщипал…

— Орла? — засмеялся Бонч-Бруевич. — Общипанного орла притащил?

Но Владимир Ильич даже не улыбнулся.

— А вместо корон, — продолжал Андреев, — звезды и красноармейскую шапку нарисовал. Скипетр и державу камнем и палкой заменил.

— Вот как? — прищурился Владимир Ильич. — Что это? Политическое недомыслие или просто издевка?

Андреев пожал плечами:

— Не знаю. По-моему, просто выживший из ума чудак.

— Саботаж. Завуалированный саботаж, — сказал Феликс Эдмундович. — Да еще с намеком. Куда, мол, вам о гербе думать. У вас камень да палка остались. Вот и все ваше государство. Орла общипали, так ищите себе других художников. А мы у вас работать не будем.

— Жаль, что из конкурса ничего не получилось, — проговорил Владимир Ильич. — И вина в этом, по-моему, организаторов. Надо было шире привлечь к нему трудовые массы и интеллигенцию. Много у нас в народе самородков есть. Беда наша, не знаем мы их еще. — Владимир Ильич пододвинул к себе проект герба. — Что ж, посмотрим, что сотворил протеже Владимира Дмитриевича, — сказал он, склоняясь над рисунком, и некоторое время молча рассматривал его. Потом заинтересованно посмотрел на Андрея.

— Где учились? — спросил он.

— У Иннокентия Гавриловича, — ответил Андрей. Он уже немного освоился в новой для него обстановке и перестал смущаться.

— Иннокентий Гаврилович? — заинтересовался Владимир Ильич. — Кто же это такой?

И Андрей, незаметно для себя, рассказал и об Иннокентии Гавриловиче, и о дедушке, и даже об Аленке.

Владимир Ильич внимательно слушал Андрея, задавал вопросы. И было видно, что его искренне интересует жизнь и думы Андрея.

Услышав, как Аленка потребовала, чтобы Андрей нарисовал в гербе солнце, Владимир Ильич откинулся на спинку стула, заулыбался.

— Солнышко? Чтобы солнышко было? — переспросил он Андрея. — Изумительно. Поэтическая душа у этой девушки.

Он посмотрел на проект герба и сказал:

— Интересно! Очень интересно задумано. Идея есть…

— И хорошая идея, — подхватил Яков Михайлович.

— Согласен, — сказал Владимир Ильич, — идея хорошая. Как вы думаете, Феликс Эдмундович? — повернулся он к Дзержинскому.

— Солидно, весомо и… красиво, — задумчиво проговорил Феликс Эдмундович, рассматривая рисунок. — Только что-то есть здесь лишнее… Но не пойму что.

— Меч, — подхватил Владимир Ильич. — Зачем же здесь меч?

Владимир Ильич посмотрел на Дзержинского, на Свердлова, на Андрея.

— Это, — запинаясь, еле слышно проговорил Андрей, — знак того, что народ завоевал свою свободу с оружием в руках и готов отстаивать ее в дальнейшем.

— Так, так, — улыбнулся Владимир Ильич. — Это правильно. Мы бьемся, мы воюем и будем воевать, пока не закрепим диктатуру пролетариата и пока не выгоним из России белогвардейцев, интервентов и всякую остальную архинечисть. Но это пока! — Владимир Ильич предупреждающе поднял руку. — И это не значит, что война, военщина, военное насилие будут когда-нибудь главенствовать у нас. Нет! Нет! — горячо, со страстной убежденностью продолжал Владимир Ильич. — Завоевания нам не нужны. Завоевательная политика нам совершенно чужда. Мы не нападаем, а защищаемся от внутренних и внешних врагов. Война наша — оборонительная, и меч не наша эмблема. Крепко держать его в руках мы должны, чтобы защищать наше пролетарское государство, пока у нас есть враги, пока на нас нападают, пока нам угрожают. Но это не значит, что так будет всегда… — Владимир Ильич задумался, глядя на рисунок, на губах его заиграла мягкая улыбка. — Социализм восторжествует во всех странах — это несомненно. Братство народов будет провозглашено и осуществлено во всем мире. Нет, нет, — повторил Владимир Ильич, — меч нам не нужен. Он не наша эмблема. — И, взглянув на обескураженного Андрея, засмеялся — весело, заразительно. — Не огорчайтесь, молодой человек, — сказал он. — Герб вы сделали хороший. Отличный герб. — И опять на мгновение задумался, внимательно посмотрел на Андрея. — Много надо нам еще потрудиться, чтобы сделать жизнь солнечной и счастливой, — сказал он. — И это во многом зависит от вас, от молодежи. Вы — наша надежда, наше будущее. И вам, чтобы стать настоящими хозяевами пролетарского государства, надо учиться и учиться.

И тут Андрей, неожиданно даже для самого себя, поведал Владимиру Ильичу о своей заветной, самой дорогой мечте: нарисовать картину о революции.

Владимир Ильич с одобрением выслушал его и обратился к Бонч-Бруевичу:

— Владимир Дмитриевич, поговорите, пожалуйста, с Луначарским. Передайте ему мою огромнейшую просьбу— пусть обратит внимание на этого молодого человека. У него несомненно большие склонности к рисованию. — Владимир Ильич достал часы, взглянул на них, заторопился. — Итак, — сказал он, — из герба нашего социалистического государства давайте меч удалим. — Черным, тонко отточенным карандашом он поставил на мече корректорский знак и вынес его на поле. — Сорную траву с поля — вон, — пошутил Владимир Ильич. — А в остальном герб хорош. Согласны? — он вопросительно посмотрел на Дзержинского и Свердлова. — Вот и отлично. Давайте утвердим проект, а потом посмотрим и еще раз обсудим на Совнаркоме.

И Владимир Ильич подписал рисунок.

— Владимир Дмитриевич, — попросил он, — проследите, пожалуйста, чтобы все это сделали поскорее. А Николая Андреевича мы попросим потом еще раз взглянуть на проект и, если потребуется, своей профессиональной рукой внести поправки.

…Не чуя ног от радости, прижимая к груди рисунок герба, Андрей прибежал домой. Рывком распахнул дверь и вместе с клубами пара ввалился в комнату, где сидели дед и Аленка.

— Вот, — запыхавшись, торжественно сказал Андрей, положив на стол проект герба. — Утвердили. Сам Владимир Ильич утвердил.

— Ну-у, — усомнился дед.

— А ты читай. Владимир Ильич при мне подписал.

— «Ульянов (Ленин)», — прочитал дед.

— Ой, какой ты у меня молодец! — обрадованно завизжала Аленка и, повиснув на Андрее, расцеловала его в обе щеки.

«Петушиное восстание»

1

егкий ветерок, набежавший с реки, покачал тускло горевшие уличные фонари, отчего по дорожкам Тайницкого сада запрыгали блики, пошелестел листвой в густых кронах деревьев и исчез, побежал дальше по ночной притихшей Москве. Из-за тучи лукаво, одним глазком, выглянула луна, подождала немного, словно кого-то кокетливо высматривая, и вдруг засияла во всей своей голубоватой красе.

Владимир Ильич остановился около молоденькой стройной липы, погладил ладонью мокрый от росы ствол.

— Чудесно, — проговорил он. — Как мы подчас, дорогой Феликс Эдмундович, в сутолоке будничных дней совершенно не замечаем всего этого. — Владимир Ильич широко взмахнул рукой. — Да и мало мы, горожане, бываем в гостях у «зеленого друга».

Феликс Эдмундович, очнувшись от своих дум, глянул на кудрявую липку, улыбнулся.

— Придет время, — мечтательно, с теплой грустинкой сказал он, — дети наши, Владимир Ильич, построят на земле огромные города-сады.

— Э-э, батенька, не согласен, — добродушно рассмеялся Владимир Ильич, — и наше поколение успеет к этому приложить свои руки.

Разговаривая, они прошлись по Тайницкому саду, повернули в Кремль. Говорил больше Владимир Ильич, Дзержинский лишь изредка вставлял фразу-другую. Владимир Ильич уже несколько раз пристально поглядывал на него, но, погруженный в свои мысли, Феликс Эдмундович не замечал этого.

Наконец остановившись около фонаря так, чтобы свет падал на лицо Дзержинского, Владимир Ильич сказал:

— Что-то не нравится мне сегодня ваше настроение, дорогой Феликс Эдмундович. Тревожит что-то вас, беспокоит. Или просто устали?

— Левые эсеры из головы нейдут, — сознался Дзержинский. — Как бы они завтра на съезде не выкинули чего.

— У вас имеются какие-либо данные для этого? — поинтересовался Владимир Ильич.

— Пока особого ничего нет, — сказал Феликс Эдмундович. — Правда, нащупали мы одну ниточку, которая тянется от ЦК левых эсеров к английскому посланнику Локкарту.

— Интересно, интересно, — проговорил Владимир Ильич. — Пожалуйста, Феликс Эдмундович, тщательно расследуйте все это. Господа английские и французские дипломаты с готовностью ухватятся за любой повод, чтобы напакостить Советской власти. И если левые эсеры снюхались с послами союзников, нам надо быть настороже.

Владимир Ильич прошелся немного по дорожке, увлекая за собой Дзержинского, остановился.

— А что еще тревожит вас в поведении левых эсеров? — спросил он.

— Настораживает, Владимир Ильич, их настойчивое стремление выставить на время съезда свою охрану в Большом театре. Что-то за этим кроется.

— А что думает об этом Яков Михайлович? — поинтересовался Владимир Ильич. — Руководство всей практической подготовкой съезда возложено на него.

— Яков Михайлович считает, что доверять левым эсерам охрану опасно и в то же время нельзя дать им попять, что мы что-то подозреваем.

— Правильно, правильно, — живо подхватил Владимир Ильич. — И виду не надо показывать. Пусть эсеры выставят своих боевиков. Но и мы примем меры предосторожности: около каждого их поста выставим свой. Пусть глаз не спускают с боевиков.

— Яков Михайлович предлагает поставить охрану и вокруг театра, в близлежащих улицах и переулках.

— И это не помешает, хотя, думается, дальше обструкции на съезде левые эсеры не пойдут, — заметил Владимир Ильич и посмотрел на часы. — Ого! Загулялись мы с вами, Феликс Эдмундович. Пора идти отдыхать. Завтра будет тяжелый день.

Владимир Ильич пожал Дзержинскому руку выше локтя и вдруг неожиданно сказал:

— А все же, Феликс Эдмундович, вам надо перевезти Софью Сигизмундовну в Москву. И как можно скорее. Сколько лет вы с ней не виделись? Лет восемь?

— Примерно, — ответил Дзержинский.

— Вот видите, — проговорил Владимир Ильич. — Нельзя так. Не откладывайте этого дела. Чем быстрее семья будет около вас, тем для вас будет лучше.

Попрощавшись с Феликсом Эдмундовичем, Владимир Ильич поднялся в здание бывших Судебных установлений и пошел было по третьему этажу к своей квартире. Потом вдруг остановился, подумал и решительно повернул назад, к Совнаркому. Войдя в свой кабинет, он позвонил заместителю Дзержинского Лацису:

— Мартин Янович, только что я разговаривал с Дзержинским. Не нравится мне его вид. Худой, усталый. Изматывается он сильно, недоедает. А мы его не бережем. Вы проследите, пожалуйста, как Феликс Эдмундович питается. И еще: подумайте, как бы побыстрей переправить Софью Сигизмундовну в Москву. Хватит Дзержинскому бобылем жить.

Владимир Ильич послушал, что ому говорит Лацис, улыбнулся:

— Дорогой Мартин Янович, знаю, знаю, что Дзержинский человек изумительных душевных качеств. Он ничего никогда лично для себя не попросит и будет довольствоваться самым малым. Тем более мы долиты беречь его и заботиться о нем.

2

Но отдохнуть Феликсу Эдмундовичу в эту ночь так и не пришлось. Едва он вошел в свой кабинет, как из Большого театра позвонил Петерс и сообщил, что под сценой обнаружена «адская машина». Дзержинский немедленно выехал в театр. Пока обезвреживали и разряжали «адскую машину», пока снова тщательно осматривали все помещения театра, за окном уже забрезжил рассвет.

В ВЧК Феликса Эдмундовича ждал Андрей Танцюра, которого Дзержинский посылал на Садово-Каретную, где в Третьем доме Советов, в бывшем здании духовной семинарии, производилась регистрация левых эсеров — делегатов на V съезд Советов.

— Что там у них? — спросил Дзержинский.

— Заседают, — ответил Андрей, — все время заседают. Шумят, кричат, а о чем — не поймешь. Зал сильно охраняется, проникнуть в него не удалось. Но чувствуется, что-то замышляют.

— Сколько у них делегатов съехалось? — устало поинтересовался Дзержинский.

— Человек триста — четыреста.

— Так. А наших уже зарегистрировалось более семисот. Ну что ж, посмотрим, что сегодняшний день покажет.

Отпустив Танцюру, Феликс Эдмундович прошелся по кабинету, постоял около ширмы, словно раздумывая — не поспать ли ему до начала съезда.

Но потом, решительно тряхнув головой, точно отгоняя от себя соблазн, Дзержинский сел за стол и принялся внимательно просматривать протоколы допросов…

Когда Феликс Эдмундович, проверив посты и переговорив с комендантом Кремля Мальковым, прошел в президиум съезда, в зале уже бушевали страсти. Выступал левый эсер Александров. Зачитав приветствие от трудящихся Украины, он обрушился с демагогическими нападками на Брестский мирный договор, требуя его расторжения. Сидевшие в зале левые эсеры устроили Александрову бурную овацию.

Председательствовавший на съезде Яков Михайлович встал и спокойно произнес:

— Я не сомневаюсь в том, что преобладающее число тех оваций и аплодисментов, которые заслужил оратор, относится не к его словам, а целиком и полностью к борющимся украинским рабочим и крестьянам.

Делегаты-большевики зааплодировали. Феликс Эдмундович огляделся. Зал переполнен. На ярусах — гости, оркестровую яму заполонили журналисты. В боковой ложе, расположенной почти у самой сцены, одиноко выделялось худощавое, с резкими складками у губ лицо Мирбаха. Германский посол сидел надменно выпрямившись, с моноклем в глазу.

«Этот прицепится к любому поводу, чтобы раздуть провокацию и найти повод для развязывании военных действий», — подумал Феликс Эдмундович.

Мирбаха Дзержинский знал хорошо. Первый раз он увидел его в Кремле, куда Мирбах приехал после заключения Брестского мирного договора, чтобы «представиться» председателю Совета Народных Комиссаров. Около кабинета Владимира Ильича сидел и что-то читал часовой. Мирбах, выйдя от Ленина, удивленно на него посмотрел. Часовой, не поднимая головы, продолжал читать. Тогда Мирбах подошел к нему и взял в руки книгу.

— Что он читает? — спросил Мирбах переводчика.

— Бебель, «Женщина и социализм».

Мирбах молча вернул книгу часовому, пожал плечами и ушел.

Владимир Ильич не раз вспоминал эту сцену и, смеясь, говорил Дзержинскому:

— Какой молодец этот солдат! Озадачил господина графа, весьма озадачил. Видите ли, какое-то «быдло», а туда же, читает Бебеля.

Потом Дзержинский несколько раз встречался с Мирбахом по делам незаконных скупок акций. Согласно Брестскому договору Советское правительство обязалось оплатить все ценные бумаги, предъявленные Германией. Немецкие агенты по указанию Мирбаха за бесценок скупали акции, чтобы потом предъявить их к оплате. ВЧК вмешалась в эту «торговлю», арестовала несколько бывших акционеров. А недавно у одного германского подданного были конфискованы 2400 паев «Потеляховского хлопчатобумажного товарищества» на общую сумму в 30 миллионов рублей. Тогда Мирбах сам приезжал к Дзержинскому, чтобы заявить протест от имени германского правительства.

Гром аплодисментов отвлек Феликса Эдмундовича от его мыслей. Выступал Владимир Ильич. Он говорил о необходимости мира и передышки в стране, о продовольствии и хлебе, о борьбе с контрреволюцией и кулачеством, о первой Советской Конституции.

— Если теперь этому съезду нами может быть предложена Советская Конституция, — говорил Владимир Ильич, — то лишь потому, что Советы во всех концах страны созданы и испытаны, потому, что вы ее создали, вы во всех концах страны испытали…

Прохаживаясь вдоль рампы, Владимир Ильич, казалось, не выступал, а вел простой, задушевный разговор с сидевшими в зале. Делегаты с затаенным дыханием ловили каждое слово Ленина. И только из партера, где расположились левые эсеры, доносились шум и выкрики.

На трибуну выскочил левый эсер Камков. Совсем молоденький, пухленький и румяный, брызжа слюной и захлебываясь, временами переходя на истерический визг, он прокричал свою речь, требуя немедленного разрыва мирного договора с Германией. Левые эсеры вскочили с мест, зашумели. Потрясая кулаками, ободренный поддержкой, Камков ринулся к ложе Мирбаха и крикнул прямо ему в лицо:

— Да здравствует восстание на Украине! Долой немецких оккупантов! Долой Мирбаха!

Из-под распахнувшегося пиджака Камкова виднелся висевший на поясе револьвер. Крик, свист, топот ног… Но германский посол и бровью не повел. Он сидел все так же невозмутимо выпрямившись и демонстративно читал газету.

Якову Михайловичу с трудом удалось навести порядок. Но левые эсеры не унимались. Они освистывали выступавших большевиков, прерывали их репликами и оскорбительными выкриками, бешеными аплодисментами приветствуя своих ораторов.

Владимир Ильич, сидя за столом президиума, что-то спокойно писал. Казалось, он даже не слушает выступавших. Но вот он вскинул голову, насмешливо глянул на распинавшегося на трибуне эсера и что-то сказал. В зале раздался смех. Смутившись, незадачливый оратор поспешно ретировался со сцены.

Левые эсеры явно проигрывали. Как ни бушевали они, как ни неистовствовали, устраивая обструкции, съезд продолжал свою работу и поддерживал политику большевиков. Одна за другой большинством голосов принимались резолюции вопреки настойчивым протестам левых эсеров:

«Решение вопросов о войне и мире принадлежит только Всероссийскому Съезду Советов и установленным им органам центральной Советской власти: Центральному Исполнительному Комитету и Совету Народных Комиссаров.

Никакая группа населения не смеет брать на себя решение вопроса о перемирии или наступлении… Благо Советской Республики есть высший закон. Кто этому закону противится, тот должен быть стерт с лица земли».

«V Съезд Советов выражает свое полное одобрение внешней и внутренней политики Советского правительства…»

Веселый и довольный, покидал Владимир Ильич Большой театр после закрытия очередного заседания.

— Просчитались господа левые эсеры. Крепко просчитались, — говорил он провожающим его до выхода товарищам. — Они сбросили со счетов, и совершенно напрасно сбросили, то обстоятельство, что Советская власть окрепла, сознание масс выросло. Никому не удастся нас поколебать. Никаким эсерам, меньшевикам, левым коммунистам и прочим буржуазным прихвостням. А глаз все же с левых эсеров спускать нельзя, — повернувшись к Дзержинскому, добавил он. — Ни в коем случае нельзя. Они еще не сложили оружия.

Вышли на улицу.

— Где же машина Владимира Ильича? — спросил Дзержинский коменданта Кремля.

Мальков растерянно посмотрел по сторонам.

— Не беспокойтесь, Феликс Эдмундович, — проговорил Владимир Ильич, — я ее отпустил.

— Возьмите тогда мою, — предложил Феликс Эдмундович.

— Не надо, не надо, — отказался Владимир Ильич, я и пешком прекрасно дойду. И не провожайте меня, — предостерегающе поднял руку Владимир Ильич, заметив, что Дзержинский собирается что-то сказать. — Если я не ошибаюсь, этому товарищу поручено охранять Председателя Совнаркома? — пошутил он, повернувшись к коменданту Кремля и показав на стоящего рядом человека в кожаной куртке.

— Так точно, Владимир Ильич, — подтвердил Мальков.

— Вот и чудесно. Мы с ним старые знакомые и прекрасно дойдем вдвоем.

И Владимир Ильич пошел к Кремлю. Феликс Эдмундович, стоя на ступеньках Большого театра, видел, как они шли по площади. Жестикулируя, Владимир Ильич о чем-то оживленно рассказывал и задорно смеялся.

3

Феликс Эдмундович протянул просмотренные и подписанные бумаги сидевшему около стола Лацису и попросил:

— Мартин Янович, подберите мне, пожалуйста, все материалы по контрреволюционной деятельности английского посланника Локкарта. Пора заняться им всерьез.

Дзержинский встал из-за стола, заходил по кабинету. Движения его были быстры, резковаты. Солдатская гимнастерка ладно сидела на гибком, худощавом теле. Остановившись около окна, Феликс Эдмундович задумался. Его продолжало тревожить поведение левых эсеров на съезде. Чем-то все это кончится?

— Передайте Малькову, — Дзержинский повернулся к Лацису, — пусть он тщательно проверит и усилит все внутренние и внешние посты Большого театра…

Резкий звонок прервал его. Подойдя к столу, он снял трубку одного из телефонов.

— Дзержинский слушает, — проговорил он. — Да, да, Владимир Ильич… Так… Так… Давно?.. Хорошо, Владимир Ильич, сейчас выезжаю.

Лацис с тревогой смотрел на помрачневшее, словно окаменевшее лицо Феликса Эдмундовича.

— Что случилось?

— Ранен Мирбах! — коротко бросил Дзержинский, проходя за ширму, отгораживающую узкую железную койку, где он обычно спал, если только вообще приходилось спать.

— Кем? — нахмурив брови, спросил Лацис.

— Из посольства сообщили — Блюмкин и Андреев, — ответил Дзержинский, выходя из-за ширмы с фуражкой в руках.

— Блюмкин? — растерянно переспросил Мартин Янович и разозлился: — Вот сукин сын! Провокатор!.. Задержали?

— Скрылись. В переулке машина ждала, — резковато бросил Дзержинский и попросил: — Мартин Янович, поинтересуйтесь, где сейчас находится Александрович.

Лацис ушел, но скоро вернулся и доложил:

— Уехал в отряд Попова.

— Так, понятно, — проговорил Феликс Эдмундович, направляясь к выходу. — Я поехал в посольство. Вышлите туда следователей и оперативный отряд.

— Слушаюсь, — сказал Лацис и вместе с Дзержинским вышел из кабинета.

Феликс Эдмундович быстро спустился во двор, где его уже ждала машина.

В Денежный переулок, к посольству, — сказал он, усаживаясь рядом с шофером. На заднем сиденье устроились трое чекистов.

Автомашина, выскочив из ворот дома ВЧК на Большой Лубянке, резко набрала скорость. Недавно прошел дождь, и булыжная мостовая блестела, словно смазанная. Солнечные зайчики прыгали в лужицах.

Дзержинский, откинувшись на спинку сиденья, угрюмо молчал. Настроение было отвратительное.

«С таким трудом удалось заключить Брестский мир, — тревожно думал он. — „Союзнички“ палки в колеса вставляли. Троцкийнапакостил… И надо же — покушение на Мирбаха. Дали повод немцам опять развязать военные действия. А воевать нам сейчас — смерти подобно. Правильно Владимир Ильич на съезде говорил: нам нужна передышка. Как хлеб, как воздух нужна…»

Машина, взвизгнув тормозами на крутом повороте, свернула в переулок, едва не задев оторопевшего извозчика. В другое время Феликс Эдмундович обязательно бы сделал замечание шоферу за лихачество, но сейчас, погруженный в свои невеселые думы, он не заметил ни крутого виража, ни брани перепуганного ломового.

«Блюмкин, Блюмкин, — вертелось в голове. — Как же мы сразу не раскусили этого мерзавца? Он же совсем недавно был принят в ВЧК по рекомендации и настойчивому требованию ЦК левых эсеров. Ах, какую промашку мы допустили! Ведь поступили же сведения, что Блюмкин в разговорах похвалился: „Жизнь людей в моих руках, подпишу бумажку — через два часа нет человеческой жизни…“ — Дзержинский заворочался на сиденье, зло сжал зубы. — Арестовать надо было предателя. А мы его только от работы отстранили. Александровичу поручили разобраться и подготовить материалы для суда. Да, видно, ворон ворону глаз не выклюет…»

Феликс Эдмундович глянул на тротуар. Пропуская машину, стояла женщина — держала за руку мальчика. Что-то в ее лице и во всем облике привлекло внимание Дзержинского. Он даже повернулся на сиденье, стараясь в заднее стекло машины разглядеть ее.

«Чем-то на Зоею похожа», догадался вдруг Дзержинский и на мгновение затосковал. Почти восемь лет он не видел ни жены, ни сына Ясика. Сам он сидел в тюрьме, а Софья Сигизмундовна, бежав из сибирской ссылки, жила за границей.

«Надо бы съездить к ним, — подумал Феликс Эдмундович, — да забрать к себе в Москву. Ясик, наверное, уже совсем большой…»

Рука сама потянулась к карману гимнастерки, где лежала карточка жены и сына. Захотелось посмотреть на них. Но предаваться мыслям о семье было не время.

Машина остановилась у двухэтажного особняка, обнесенного невысокой, на каменном фундаменте железной оградой. Не успел Феликс Эдмундович открыть дверцу и выйти из автомобиля, как сопровождавшие его чекисты уже стояли у парадного — портиком, с колоннами — подъезда германского посольства. На их требовательный стук в дверях показался седовласый швейцар в ливрее с позументами. Увидев Дзержинского и чекистов, он растерянно затоптался на месте, не зная, что делать. Но навстречу уже опешил исполнявший обязанности военного атташе лейтенант Миллер — молоденький, холеный, с ниточкой черных усиков над губой.

Был лейтенант Миллер предельно любезен и вкрадчив. Вот и сейчас, даже при таких трагических обстоятельствах, он остался верен себе и, увидев Дзержинского, поспешил ему навстречу с сияющей светской улыбкой на лице:

— Господин Дзержинский, прошу…

Он провел Феликса Эдмундовича в большую просторную комнату, служившую приемной. Из нее вели две двери: одна — в помещение, где жил Мирбах, другая — аркой, с портьерой — в кабинет посла. На паркетном полу зияла дыра от взрыва, рядом растеклась лужа крови. Стены были побиты осколками, стулья и стол перевернуты, стекла в окнах выбиты.

Осмотрев место происшествия и опросив свидетелей, Дзержинский ясно представил себе все детали покушения.

…Около трех часов в посольство явились Блюмкин и Андреев и, отрекомендовавшись представителями ВЧК, попросили провести их к послу для важной беседы.

Пришедших провели в приемную, где их встретили первый советник посольства Рицлер и лейтенант Миллер.

— Господин посол, — заявил Рицлер, — уполномочил меня вести переговоры по всем вопросам. Что у вас, господа?

— Нам необходимо лично переговорить с господином послом, — сказал Блюмкин и подал Рицлеру мандат.

«Всероссийская Чрезвычайная Комиссия уполномочивает ее члена Якова Блюмкина и представителя Революционного Трибунала Николая Андреева войти в переговоры с господином германским послом в Российской республике по поводу дела, имеющего непосредственное отношение к господину послу. Председатель ВЧК Дзержинский. Секретарь ВЧК Ксенафонтов», — прочитал Рицлер и, внимательно рассмотрев большую печать, проговорил:

— Хорошо. Прошу немного подождать. Я сейчас переговорю с господином послом.

Вернувшись в приемную, Рицлер пригласил Блюмкина и Андреева в кабинет Мирбаха. Там Блюмкин предъявил послу документы, обличающие офицера австрийской армии Роберта Мирбаха в шпионаже против Советской России.

— Какое отношение ко мне имеет все это? — спросил Мирбах, откладывая в сторону бумаги.

— Это же ваш родственник, господин посол, — сказал Блюмкин.

— Ничего общего с этим офицером я не имею, — надменно проговорил Мирбах. — Родственником моим он не является, и дело это для меня совершенно чуждо.

Блюмкин пытался настаивать, но его прервал Рицлер.

— Господа, — сказал он, — предлагаю прекратить этот ненужный и ничего не дающий разговор. Полагаю, что господин посол сочтет нужным дать официальный письменный ответ через Наркоминдел.

Граф Мирбах, соглашаясь, наклонил голову.

— А не угодно ли господину послу, — спросил молчавший до сих пор Андреев, — узнать меры, которые могут быть приняты против него?

— Если господа будут так любезны, — развел руками Мирбах, — я буду им только благодарен.

— Это я вам сейчас покажу, — проговорил Блюмкин и, выхватив из портфеля револьвер, выстрелил в Мирбаха, а затем в Рицлера и Миллера.

Раненый посол, опрокинув стол, выбежал в приемную, намереваясь скрыться в своих покоях. Но в это время Андреев, достав из портфеля гранату, швырнул ее вслед убегавшему. Оглушительный взрыв потряс стены, отбросил Мирбаха в сторону, где он и остался лежать, истекая кровью.

Выбив окно в кабинете, преступники выскочили на улицу и кинулись в переулок, где их ждала легковая машина…

— Господин посол, — рассказывал лейтенант Миллер, — очень тяжело ранен. Его немедленно отправили в Солдатенковскую больницу.

Позвонив в приемный покой, Дзержинский осведомился о состоянии раненого. Ему ответили:

— Больной, не приходя в сознание, скончался…

Помрачнев еще больше, Феликс Эдмундович позвонил в Кремль. Владимира Ильича в кабинете не оказалось. Дзержинский попросил соединить его с Яковом Михайловичем и рассказал ему обо всем.

— Подписи — моя и Ксенафонтова — подделаны, но печать на документе настоящая. Ее мог поставить только Александрович, — сказал Дзержинский. — Собираюсь поехать в отряд Попова. По моим сведениям, там сейчас находится Александрович, и я уверен, что убийцы скрылись там же.

— Правильно, — одобрил Свердлов. — Ваша личная поездка в отряд Попова даст возможность не только установить местопребывание убийц, но и позволит выяснить, насколько это убийство не личный акт эсеровца, а заговор всей их партии.

4

Послав Дзержинского выяснить обстоятельства покушения на Мирбаха, Владимир Ильич вызвал секретаря.

— Срочно отправьте радиограмму в Берлин нашему послу, — распорядился он. — Предложите ему немедленно посетить министерство иностранных дел Германии и семью Мирбаха. Пусть примет все меры, чтобы предотвратить военное выступление Германии.

Отпустив секретаря, Владимир Ильич собрался поехать в Большой театр, где должно было состояться очередное заседание съезда Советов. Он уже надел было пальто и направился к выходу, как раздался телефонный звонок. Владимир Ильич взял трубку. Звонил Лацис.

— Владимир Ильич, — взволнованно сообщил он. — Отряд Попова поднял мятеж. Поповцы из особняка Морозова ведут стрельбу по окружающим зданиям, обстреливают прохожих, задерживают коммунистов. Ими занят весь район около Покровских ворот.

— Где Дзержинский? — спросил Владимир Ильич.

— Прямо из посольства поехал в отряд Попова.

— Он знал о мятеже?

— Очевидно, не знал.

— Держите меня в курсе всех событий, — сказал Владимир Ильич Лацису и позвонил в Большой театр Свердлову.

— Яков Михайлович, — сказал он, — левые эсеры подняли мятеж. Я уверен, что обструкции на съезде, убийство Мирбаха и вооруженное выступление отряда Попова — звенья одной цепи. Немедленно задержите всю фракцию левых эсеров. В особенности членов их ЦК. Надо ли вам подослать людей или справитесь своими силами?

— Здесь у нас достаточно латышских стрелков из охраны Кремля. Справимся, — спокойно ответил Яков Михайлович.

— Подвойский, наверное, сейчас в театре. Разыщите его, пожалуйста, и пусть он срочно приедет ко мне.

— Хорошо, Владимир Ильич.

— И еще. Скажите Урицкому, чтобы он собрал всех товарищей из Петрограда и немедленно выехал в Питер. Надо опередить левых эсеров, которые, я уверен, готовят мятеж и в Петрограде. Я уже звонил на вокзал, поезд для группы Урицкого будет готов через два часа.

5

Не подозревая предательства, взяв с собой только трех чекистов, Феликс Эдмундович поехал в Трехсвятительский переулок, в особняк бывшего фабриканта Морозова. Там находился штаб отряда Чрезвычайной комиссии, руководимый левым эсером Поповым. При создании отряд был укомплектован красноармейцами-финнами, принимавшими участие в Октябрьской революции и не раз с оружием в руках доказавшими свою преданность Советской власти.

Но Феликс Эдмундович не знал, что Попов вместе с Александровичем отправили большинство финнов на чехословацкий фронт, многих выгнали, а на их место навербовали деморализованных черноморских матросов, бывших анархистов, доведя численность отряда до двух тысяч.

Усиленные патрули около особняка Морозова, легкие горные пушки и броневики во дворе заставили Дзержинского насторожиться.

— Что-то тут затевается, — сказал он чекистам. — Будьте настороже, но без моего приказа ничего не предпринимайте.

В особняке было людно, шумно и сутолочно. Откуда-то сверху доносилось пьяное разноголосое пение. Взад и вперед сновали матросы, штатские, солдаты.

— Где Попов? — остановил Дзержинский спешившего куда-то бойца.

— А кто его знает, — неохотно отозвался тот. — Тут где-то бегает. — И, отвернувшись от Дзержинского, закричал: — Степан, Степан, чего ты там мешкаешь? Идем скорее, а то все расхватают…

«Безобразие, — сердито подумал Феликс Эдмундович, — базар какой-то, а не революционный отряд Чрезвычайной комиссии…»

В вестибюле появился Попов. Одетый в новенькую офицерскую форму, но без погон, опоясанный портупеей, с шашкой и револьвером, Попов имел весьма бравый и решительный вид.

— Сапоги, консервы всем роздали? — деловито спрашивал он идущего за ним толстого мужчину. Спирта, спирта не жалейте…

Увидев стоящего в вестибюле Дзержинского, Попов запнулся на полуслове и уставился на него.

— Не ожидали? — спросил Феликс Эдмундович, подходя к Попову и в упор глядя ему в лицо.

Попов побледнел, в растерянности затоптался на месте, словно собираясь убежать.

— Где Блюмкин? — не давая ему опомниться, продолжал спрашивать Дзержинский.

— Блюмкин? — запинаясь, выдавил из себя Попов. — Блюмкин… уехал… В госпиталь уехал.

— Давно?

— Да только что, н-на извозчике, — сказал Попов, вытирая выступивший на лбу пот.

Дзержинский с презрением посмотрел на него.

— Лжете, — жестко проговорил он. — Лжете и трусите. Посмотрите мне в глаза. Что они у вас бегают, как у нашкодившей собаки? Дежурные у входа сказали, что Блюмкин здесь. Где он? Ведите!

Феликс Эдмундович решительно поднялся по лестнице и вошел в комнату. Обескураженный Попов семенил сзади. Куда только девался его бравый и воинственный вид!

— А это что? — спросил Дзержинский, показав на фуражку, лежавшую на столе.

— Н-не знаю, — пролепетал Попов.

— Опять лжете, — сказал Дзержинский. — Знаете. Это фуражка Блюмкина. Открыть все помещения, — приказал он Попову.

Феликс Эдмундович направился к двери. Он уже было взялся за ручку, как в комнату ввалилось несколько десятков матросов, одетых весьма разношерстно. Одни были в бушлатах, крест-накрест перехваченные пулеметными лентами, другие — в кожаных куртках, третьи — просто в тельняшках. Красные, давно не бритые лица. В комнате запахло сивушным перегаром, махоркой, потом.

— Браточки! — закричал грузный гривастый мужчина в грязной и рваной тельняшке. — Что я вижу? Какая птичка к нам залетела!

Приплясывая и кривляясь, он завертелся около Феликса Эдмундовича. Не обращая на него внимания, Дзержинский повернулся к Попову.

— Что вы сделали с отрядом? — строго спросил он. И, не дожидаясь ответа, добавил: — За это вы тоже ответите. И серьезно ответите…

— Смотрите, какой грозный! — паясничал гривастый. — Ой, ой, держите меня, от страха ноги подкосились!

И вдруг, выхватив маузер, он вплотную приблизился к Дзержинскому.

— Попался, чекистская сволочь, — хрипло прошипел он. Злость судорогой перекосила лицо, шея побагровела, налилась кровью. — Сколько ты наших братишек невинно в расход пустил?.. Попил нашей кровушки… Теперь мы с тобой посчитаемся, — процедил он сквозь зубы, многозначительно поигрывая маузером. И вдруг неожиданно отлетел в сторону.

Это из-за спины Дзержинского выступил один из чекистов, матрос Балтийского флота Андрей Танцюра. Отшвырнув гривастого в сторону, он загородил собой Феликса Эдмундовича и крикнул:

— Не позорь флот, мразь!

— Браточки! Матросы! За что кровь проливали! — рванув на себе тельняшку, закричал тот.

— Ты еще здесь, сухопутная крыса? шагнул к нему Андрей.

Матрос испуганно юркнул в толпу.

— Такие у нас, на Балтике, на гальюнах плавают, — под общий смех презрительно сплюнул Андрей.

Но Дзержинский даже не улыбнулся. Он опять требовательно спросил Попова:

— Где Блюмкин?

Из-за спин матросов вышли члены ЦК левых эсеров Прошьян и Карелин.

— Напрасно стараетесь, товарищ Дзержинский, — насмешливо проговорил Прошьян, пожилой, лысоватый армянин. — Блюмкина вы не найдете.

— Ищите не ищите, — подхватил Карелин, — Блюмкина мы вам не отдадим. Граф Мирбах убит по решению нашего Центрального комитета, и всю ответственность за этот справедливый акт возмездия ЦК принимает на себя. Пусть нас рассудят народ и история, — высокопарно добавил он.

«Мальчишка, — подумал Дзержинский, — туда же — в политики лезет».

И твердо, решительно приказал:

— Сдайте оружие! Вы арестованы! — И презрительно добавил: — Провокаторы!

Попов шагнул было вперед, собираясь что-то сказать, но Феликс Эдмундович не дал ему и слова вымолвить.

— Не вздумайте мне помешать, — предупредил он. — Я пристрелю вас, как нечисть.

И столько в его словах и во всем облике было силы и уверенности, что Прошьян и Карелин стушевались, испуганно попятились за спины матросов.

Из соседней комнаты, где заседал ЦК левых эсеров, на помощь им поспешил Саблин.

— Ваша карта бита, товарищ Дзержинский. Сопротивление неразумно. Сила на нашей стороне. Сдайте оружие, сказал он.

— Товарищи, обратился Феликс Эдмундович к окружавшим его матросам, — неужели вы позволите, чтобы какой-то господин, — он презрительно кивнул на Саблина, — разоружил меня, председателя ВЧК, в отряде которого вы состоите?

Матросы заколебались. Но в комнату ввалились еще полсотни вооруженных человек. Они оттеснили колебавшихся матросов и окружили Дзержинского. Сопровождавшие его чекисты вынули револьверы и с решительным видом встали около Феликса Эдмундовича.

— Спокойно, товарищи, — приказал Дзержинский. — Не поддавайтесь на провокацию. Уберите оружие.

Подскочивший Прошьян схватил Феликса Эдмундовича за руки, а Саблин вынул у него из кобуры револьвер.

— И вы спокойно наблюдаете за всем этим? — обратился Дзержинский к Попову. — Предатель.

— Я вам подчинялся и выполнял ваши требования, — ответил Попов, ободренный присутствием Саблина, Карелина и Прошьяна, — до тех пор, пока не получил приказ от Центрального комитета нашей партии, которому должен подчиниться.

— Мир сорван, война неизбежна, и с этим фактом вам придется считаться, — проговорил сияющий Карелин. Он уже оправился от испуга и стал самоуверенным и наглым. — У вас были октябрьские дни, у нас будут июльские.

— Вы стоите перед совершившимся фактом, — напыщенно вставил Саблин. — Позорный Брестский мир сорван. Война с Германией неизбежна. Пусть немцы даже захватят Россию от Волги до Урала. Мы уйдем в подполье, поднимем революционные массы и сметем оккупантов.

— Так поступать могут только изменники и предатели революции, — сказал Дзержинский. — Убийство Мирбаха — гнуснейшая провокация, заговор против Советской власти.

— Это вы, большевики, предали и изменили революции! — истерично закричала вбежавшая в комнату эсерка Спиридонова. — Это вы лакействуете перед Мирбахом и выполняете его волю. А мы стоим на страже революции.

— Увести их, — приказал Саблин.

Дзержинского и обезоруженных чекистов, провели в небольшую комнату, поставив вооруженную охрану.

— Вы останетесь здесь заложником, — заявил Саблин Дзержинскому. — Член ЦК Спиридонова поехала в Большой театр на съезд. И если с ней что случится, если ее арестуют — расплачиваться будете вы…

— Предупреждаю, — спокойно ответил Дзержинский, — вам надо меня заранее расстрелять, потому что я первый потребую, если Спиридонову арестуют, чтобы ни в коем случае ее не освобождали, а судили со всей строгостью революционного правосудия.

Саблин ушел. Часть солдат, стороживших Дзержинского, расположилась здесь же, в комнате. Остальные охраняли дверь снаружи.

Томительно потянулось время. Феликс Эдмундович в раздумье прохаживался по комнате.

«Что-то сейчас в Большом театре происходит? — с тревогой думал он. — Не вовремя я здесь застрял. Как бы с Владимиром Ильичом чего не случилось. Эсеры, видно, на все пойдут…»

6

А в Большом театре события развертывались по плану, разработанному Владимиром Ильичем и Яковом Михайловичем. Латышские стрелки и чекисты быстро и незаметно разоружили стоявших на постах левоэсеровских боевиков и перекрыли все входы и выходы из театра. Было объявлено, что до начала заседания состоится совещание большевистской фракции. Делегаты-большевики покинули зал.

В это время в Большой театр приехала Спиридонова. В черном платье, с красной гвоздикой на груди, она подбежала к рампе и, размахивая маленьким никелированным браунингом, пронзительно, истерично закричала:

— Да здравствует восстание!

Левые эсеры вскочили со своих мест, выхватили из-под пиджаков и из карманов револьверы и ринулись к выходам. Но во всех дверях, ощетинившись штыками винтовок, стояли латышские стрелки и чекисты. А с верхнего яруса раздался громкий и твердый голос:

— Спокойно, господа левые эсеры! Спокойно! Предупреждаю: при попытке выйти из зала или применить оружие будет открыт огонь. Советую всем занять свои места и спокойненько ждать решения вашей участи.

А Яков Михайлович в это время уже входил в кабинет Владимира Ильича. Здесь же находился Николай Ильич Подвойский. Ему было поручено командование вооруженными силами, которые будут брошены против мятежником. Склонившись над картой Москвы, он прикидывал, сколько понадобится людей, чтобы замкнуть в кольцо поповцев.

Владимир Ильич, расхаживая по кабинету, диктовал секретарю распоряжение во все районные комитеты РКП и совдепы о немедленном формировании красногвардейских отрядов.

— Мобилизовать все силы, — диктовал Владимир Ильич, — поднять на ноги всех для немедленной поимки преступников.

Увидев входящего в кабинет Свердлова, он поспешил ему навстречу, спросил:

— Все прошло успешно?

— Да, Владимир Ильич, — ответил Яков Михайлович, — фракция левых эсеров изолирована в театре, задержано большинство членов их Центрального комитета, в том числе и Мария Спиридонова. Можно считать, что мятеж фактически обезглавлен.

— Чудесно, чудесно, — проговорил Владимир Ильич. — Яков Михайлович, распорядитесь, пожалуйста, об охране Кремля. Надо немедленно привести латышских стрелков в боевую готовность, выставить дополнительные посты, на стенах установить пулеметы. В Кремль впускать машины с пропусками, подписанными только мною или вами. Все остальные задерживать.

— Хорошо, Владимир Ильич, — сказал Свердлов.

— Николай Ильич, — повернулся Ленин к Подвойскому. — Немедленно пошлите вооруженные отряды на телеграф, телефонную станцию. Примите меры для освобождения от мятежников здания ВЧК.

— Есть, Владимир Ильич, будет сделано.

— А как у вас обстоят дела с окружением особняка Морозова?

— Отряды прибывают. Скоро замкнем кольцо. К вечеру прибудет артиллерия, так что с утра можно будет нанести решающий удар.

Владимир Ильич склонился над планом Москвы, на котором Подвойский цветными карандашами набросал схему основных ударов по восставшим.

— Что ж, — задумчиво проговорил Владимир Ильич, — с точки зрения военной науки, здесь все правильно и солидно. — Он выпрямился и, улыбнувшись, добавил: — На мой цивильный взгляд, все, конечно, можно было сделать проще и быстрее. Хотя, с точки зрения военной науки, вам виднее.

Владимир Ильич повернулся к Свердлову, спросил:

— От Дзержинского нет никаких вестей?

— Никаких, Владимир Ильич.

— Пошлите в отряд к Попову людей, пусть предупредят: если с Дзержинским что случится, пощады не будет!

7

Где-то невдалеке от особняка затрещали выстрелы. Андрей Танцюра подскочил к окну.

— Что там происходит? — спросил Дзержинский.

— Ничего не видно, — отозвался Андрей. Открыв фрамугу, он почти до пояса высунулся наружу и крикнул проходившему мимо матросу: — Эй, браток, почему стреляют?

— Да так, — махнул тот рукой, — ребята балуются, прохожих пугают.

— Перепились, черти, — осуждающе проговорил пожилой солдат. Он сидел около двери, прислонив винтовку к косяку, и старательно крутил козью ножку. — Наломают они дров.

— Чего же ты в их компанию затесался? — спросил Андрей.

— Да так уж получилось, — отозвался солдат. — Мы в отряде Венглинского служим. Пообещали нам консервы здесь выдать.

— Ну и как, выдали? — поинтересовался Дзержинский.

— Выдать-то выдали, да вот беда — обратно не отпускают. Нас тут из отряда человек тридцать наберется.

— И тут провокация, — нахмурился Дзержинский.

— Эх, папаша, папаша, — укоризненно проговорил Андрей. — Попал ты как кур во щи. За банку консервов революцию продал. Ни за что пропадешь.

— Кто же знал, что так получится, — вздохнул солдат.

Где-то в особняке глухо хлопнула граната, раздался истошный крик.

— Ох, господи, — привстал солдат. — Опять что-то случилось. — Он открыл дверь и спросил: — Что за шум?

— Бомба взорвалась, двоих убило, — ответили ему.

— Доигрались, — осуждающе проворчал солдат, усаживаясь на свое место. — Пьяные все — ужасть…

— Феликс Эдмундович, — подошел Андрей к Дзержинскому, — не попробовать ли нам отсюда выбраться?

— Как?

— С этими, — Андрей кивнул на сидевших и лежавших поповцев, — мы втроем справимся. А потом в окно.

— Ничего не выйдет, — возразил Дзержинский. — Особняк окружен патрулями, нас не выпустят.

Андрей обескураженно вздохнул:

— Ну тогда разрешите, я по особняку пройдусь, погляжу, что и как.

— Что ж, попробуйте, — согласился Феликс Эдмундович. — Только осторожно, напрасно не рискуйте.

— Я мигом, — обрадовался Андрей и подошел к охране.

— Братишки, — сказал он, — дозвольте в коридор выйти, земляков пошукать.

— Утекешь, — с сомнением проговорил один из солдат. — А мы за тебя в ответе будем.

— Тю, дурень, — возразил Андрей. — Куда же я от товарища Дзержинского уйду? Слово даю, вернусь.

— Пускай идет, — сказал пожилой солдат. — У чекистов слово твердое. Не обманет.

Андрей вернулся скоро. Веселый, довольный.

— Всю фракцию левых эсеров в Большом театре арестовали, — громко сказал он Дзержинскому, едва переступив порог. — Особняк и прилегающий район наши со всех сторон окружили, пушки подтянули. Скоро здесь будут.

Охрана с тревогой прислушивалась к словам Танцюры. Он посмотрел на них, весело подмигнул и отошел к Дзержинскому.

— Тут наших несколько человек бродит, — тихо сказал он. — Я со Степановым встретился. Товарищ Петерс прислал. Дела идут неплохо. Сам Владимир Ильич руководит ликвидацией мятежа. Скоро начнется решающий штурм. Степанов сказал, что надо быть начеку. Он с товарищами поблизости, в случае чего на помощь придут. А я оружием разжился, — Андрей распахнул бушлат и показал засунутый за пояс маузер. — На всякий случай.

— Хорошие новости принесли, товарищ Танцюра, — похвалил Дзержинский. — А как настроение у поповцев?

— У главарей полный разброд. Я у дверей, где их штаб находится, немного послушал. Кричат, ругаются, друг друга в чем-то обвиняют. Поговорил и с народом. Многих ввели в заблуждение, сейчас у них глаза открылись, стрелять в наших не будут. Правда, есть много швали — анархисты разные, жулики. Но эти тоже не опасны — при первых же выстрелах разбегутся.

За дверью послышались шум, крики. Солдаты насторожились, схватились за оружие. Андрей проскользнул в коридор. Разношерстно одетая кучка людей напирала на охрану, требуя выдачи Дзержинского. Но солдаты, выставив штыки, сдерживали их напор. Из комнаты им на помощь спешили остальные.

— Где тут Дзержинский? — кричал грузный мужчина в рваной тельняшке. — Чего вы с ним цацкаетесь? К стенке его — и весь разговор.

— A-а, старый знакомый! — сказал Андрей. — Опять ты здесь?

Он выхватил из-за пояса стоявшего рядом солдата гранату, высоко поднял ее над головой.

— А ну, чтобы духу вашего здесь не было, гады! — крикнул он. — А то разнесу всех к чертовой матери!

Пьяная матросня испуганно шарахнулась в сторону и, толкая друг друга, побежала по коридору. Впереди всех, конечно, главарь.

— Так-то лучше, — засмеяло! Андрей и сунул гранату под бушлат. — Пригодится, подморгнул он пожилому солдату. — Так, что ли, папаша?

— А ты, видать, отчаянный, — с восхищением проговорил тот. — Как ты их шуганул! Драпают, словно зайцы.

— У нас в ЧК все такие, — улыбнулся Андрей. — Феликс Эдмундович трусов не терпит.

— Видать, хороший человек.

— Еще какой! — сказал Андрей. — Я за него любому глотку перерву. Жизни своей не пожалею.

В комнату влетел Попов. Он был сильно пьян, какой-то растерзанный и взъерошенный.

— Спиридонову арестовали! — кричал он, размахивая револьвером и обращаясь к Дзержинскому. — За Марию я снесу пол-Кремля, полтеатра и пол-Лубянки…

Феликс Эдмундович с презрением посмотрел на него и потребовал:

— Дайте мне ваш револьвер!

Опешивший Попов в недоумении уставился на Дзержинского:

— Зачем?

— Я пущу вам нулю в лоб, раз вы сами не догадываетесь это сделать. Не люблю предателей!

Оглушительный взрыв потряс особняк, с потолка посыпалась штукатурка.

— Расстрелять! Всех расстрелять! — крикнул Попов и выбежал из комнаты.

А взрывы следовали один за другим. Начался артиллерийский обстрел мятежников.

— Феликс Эдмундович, — тревожась, сказал Андрей. — Пора нам отсюда выбираться. А то ненароком завалит. Я с финнами говорил, их человек двести в отряде Попова осталось. Во дворе стоят, при орудиях. С их помощью мы пробьемся к своим.

Дзержинский не ответил. Он стоял у окна.

— Побежали крысы с корабля, — проговорил он. — Попов, Карелин, Саблин, Александрович… Убегают… Подлые трусы и изменники!

Андрей подошел к окну.

— Ха, — хмыкнул он, — уже успели переодеться. Все в военном красовались, а теперь в цивильном. А Александрович, Александрович-то — бороду сбрил. И когда успел только…

— Эй, парень! — позвал Андрея пожилой солдат.

— Что? — обернулся к нему Танцюра.

— Мы тут посоветовались и решили, — солдат оглянулся на своих товарищей, — и решили вам сдаться.

— Давно бы так, — засмеялся Андрей. — Ну, тогда слушай мою команду. Будем выбираться отсюда. Не зевать! Дзержинского беречь!

Окружив Феликса Эдмундовича плотным кольцом, солдаты направились к выходу. Впереди с маузером в руке шел Андрей Танцюра.

В это время во двор особняка ворвался патруль красногвардейцев.

* * *

Сопротивление мятежников было сломлено. При первых же артиллерийских выстрелах они вместе со своими главарями разбежались кто куда в поисках убежища.

Вернувшись в здание ВЧК, Феликс Эдмундович принял самые энергичные меры к задержанию главарей мятежа. На одном из вокзалов был арестован Александрович. В тот же день по приговору ВЧК Александрович и двенадцать других активных участников восстания были расстреляны. Попову удалось скрыться. Он бежал на Украину, где примкнул к банде Махно. И только через два года, во время ликвидации одного из отрядов Махно, был схвачен, опознан и понес заслуженную кару.

Так закончилась эта авантюра левых эсеров, которую Феликс Эдмундович назвал «петушиным восстанием».

Выступая на заседании ВЦИК, Владимир Ильич сделал специальное заявление об уроках мятежа левых эсеров. Он сказал:

— К рабочим и крестьянам всей России обращаемся мы: тройная бдительность, осторожность и выдержка, товарищи! Все должны быть на своем посту! Все должны отдать жизнь, если понадобится, для защиты Советской власти, для защиты интересов трудящихся, эксплуатируемых, бедных, для защиты социализма!

Кантата о Ленине

1

расиво, — сказал Виталий Валентинович, облокотившись на чугунную балюстраду.

Мы только что поднялись на фуникулере. Внизу, на берегах Бю-фиорда, раскинулись улицы и причалы Бергена. По небу медленно плыли белые пушистые облака, то закрывая, то открывая солнце, и по городу ползли причудливые тени. В маленьких заливчиках рябилась от ветра зеленоватая вода, покачивались моторные лодки, яхты. Невысокие аккуратные домики на окраинах Бергена утопали в зелени. На рейдах застыли белые океанские теплоходы, приземистые и какие-то кургузые буксиры, рыболовецкие траулеры.

— Да, красиво, — задумчиво повторил Виталий Валентинович. — А вон и наши…

Далеко-далеко из-за высоких корпусов жилых домов и портовых складов высились мачты наших кораблей — легкого крейсера и эсминца. Вот уже несколько дней, как мы прибыли в Берген с визитом дружбы. Дни были заполнены до предела: экскурсии в музеи, ратушу, домик Грига, встречи в обществе «Норвегия — СССР», посещение «русской мамы» — Марии Эстрем, спасшей от голодной смерти не одну сотню военнопленных, томившихся в фашистских концлагерях, возложение венков на могилы погибших в Норвегии советских воинов. И конечно, встречи на улицах, и магазинах, на концертах. Любопытные и интересные откровенные разговоры.

Меня удивляло, как Виталий Валентинович притягивает к себе людей. И нельзя сказать, чтобы у него было какое-то там очень красивое или доброе лицо. Нет, ничего особенного лицо как лицо. Но стоило Виталию Валентиновичу на миг остановиться около витрины или задержаться у входа в парк, как сразу же вокруг собиралась толпа. И особенно интересовались им дети. Может быть, их привлекала рослая, прямо-таки гигантская фигура Виталия Валентиновича? Что и говорить, в морской форме с орденами и медалями на груди он имел внушительный вид.

Вот и сейчас, едва мы вышли из вагончика фуникулера и приблизились к балюстраде, нас окружили ребятишки.

— Смотрите, какой мужичок-рыбачок, — сказал Виталий Валентинович и лукаво подмигнул мальчугану, одетому в желтую зюйд-вестку, черный плащ и ярко-красные резиновые сапожки.

Мальчуган доверчиво шагнул вперед и что-то сказал по-норвежски.

— Не понимаю, брат, — развел руками Виталий Валентинович и присел перед ним на корточки.

— Ленин? — мальчуган пальцем осторожно тронул орден на груди у Виталия Валентиновича.

— Ленин! — подтвердил Виталий Валентинович. — Дать тебе? Э-э, брат, нельзя, — засмеялся Виталий Валентинович, прикрывая ладонью орден и отрицательно покачивая головой. — Это, брат, награда. Понимаешь? Орден!

Но мальчуган явно не понимал Виталия Валентиновича.

— Ленин! Дай! твердил он. Очевидно, на этом кончались его знании русского языка.

— Экий ты, брат, упрямый, — укоризненно проговорил Виталий Валентинович и достал из кармана горсть значков. — На-ка вот лучше.

Мальчуган взял значки, внимательно осмотрел их и вернул назад.

— Вот тебе раз! — удивился Виталий Валентинович. — Не поправились, что ли?

Он поглядел на мальчугана, на значки и нерешительно протянул их ребятишкам. Вмиг на ладони не осталось ни одного.

— Так-то бы давно, — удовлетворенно проговорил Виталий Валентинович, с улыбкой наблюдая, как детвора, оживленно переговариваясь, рассматривает значки. — А ты брать не хотел, — с укором сказал он мальчугану. — Ну и остался на бобах. Больше у меня нет.

Мальчуган опять настойчиво повторил:

— Ленин! Дай!

— Ну и настырный ты, — сердито буркнул Виталий Валентинович. — Русским языком тебе сказано: не могу, орден это, награда.

Я не выдержал и рассмеялся.

— Чего ты? — сердито глянул на меня Виталий Валентинович.

— Так ведь он по-русски не понимает.

— А, черт, действительно, — спохватился Виталий Валентинович. — Что же делать? Да ты постой, ты без этих… — заторопился он, увидев, как влажнеют глаза мальчугана. — Без слез. Будь мужчиной. Мы что-нибудь придумаем. Нет же безвыходных положений.

Из уголка глаза мальчугана выкатилась слезинка и медленно поползла по щеке.

— Ах да, — спохватился Виталий Валентинович, — совсем забыл!

Он достал из кармана пачку открыток с видами Москвы и обрадованно протянул мальчугану:

— Это тебе должно понравиться. Это — Москва. Понимаешь? Москва.

Но мальчуган опять покачал головой. Окружавшие ребятишки о чем-то быстро-быстро заговорили, очевидно уговаривая его взять открытки. Мальчуган неохотно протянул руку.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал Виталий Валентинович. — Это уже мужской разговор.

Из глаз мальчугана хлынули слезы. Он стоял, прижимая к груди открытки, и плакал навзрыд.

Виталий Валентинович растерянно завертел головой, озираясь по сторонам.

— Федор Петрович! — обрадовался он, увидев журналиста из «Красной звезды», знавшего норвежский язык. — Поди-ка сюда скорее!

— Что тут у вас приключилось? — спросил, подходя, Федор Петрович и улыбнулся. Уж очень забавно выглядел громадный Виталий Валентинович, озабоченно топчущийся перед крохотным мальчуганом.

— Да понимаешь, какая петрушка. Никак мы не поймем друг друга: он мне — одно, а я ему — другое.

— Почему он плачет? — спросил по-норвежски Федор Петрович. — Его обидел кто?

Ребята переглянулись, вперед выдвинулась девочка.

— Не обращайте на него внимания, — быстро заговорила она. — Это такой упрямый, такой упрямый! Его никто не обидел. Просто ему захотелось иметь значок с Лениным.

— Почему?

— О, это целая история, — затараторила девочка. — Недавно Рейнгольд, вот его старший брат, — она ткнула рукой в мальчугана, который перестал плакать и слушал, что говорят, — был в Москве, в гостях у студентов. И там ему подарили комсомольский значок. Ведь Рейнгольд у нас комсомолец. Он очень гордится этим значком с Лениным и всем показывает его. Ну а Руди, — она опять ткнула рукой в мальчугана, — завидно. Он тоже хочет иметь значок с Лениным.

— Вот упрямый, — с восхищением проговорил Виталий Валентинович, выслушав Федора Петровича. — Надо помочь парню. Посмотрите, может, у кого есть такой значок?

Мы послушно перерыли карманы, но значка ни у кого не оказалось.

— Не унывай, брат, — сказал Виталий Валентинович мальчугану, с надеждой следившему за нашими поисками, — сейчас достанем.

Увидев группу наших военных моряков, Виталий Валентинович быстро пошел им навстречу. Нам было видно, как он о чем-то говорит им, возбужденно размахивая руками.

— Достал. Вот держи, — сказал он, вернувшись и протягивая мальчугану значок с изображением Ленина.

Тот обрадованно зажал его в кулачок, поклонился Виталию Валентиновичу и со всех ног кинулся к фуникулеру.

— Ах ты пострел, — растроганно проговорил Виталий Валентинович, довольный, что доставил мальчугану радость. Взглянув на часы, заторопился к фуникулеру: — Ну мне пора, скоро в парке концерт начнется.

— Время еще есть, — возразил Федор Петрович, — успеем. У меня другое предложение.

— Какое?

— На фуникулере мы уже катались. А отсюда давайте спустимся пешком, по дороге. Говорят, изумительно красиво.

— По дороге так по дороге, — охотно согласился Виталий Валентинович. — Только не будем мешкать и двинемся сразу.

Некоторое время мы шли молча. Дорога оказалась действительно красивой. Она петляла по склону горы, и отовсюду был виден город.

— А знаете, товарищи, — первым нарушил созерцательное молчание Федор Петрович, — недавно я, готовясь к поездке в Норвегию, прочитал в журнале об одном очень интересном факте. Вот послушайте.

Он достал из кармана пухлую записную книжку, полистал ее.

— «Весной тысяча девятьсот двадцать четвертого года советские рыбаки, промышлявшие в Баренцевом море, увидели странную льдину, — читал Федор Петрович. — Она медленно плыла навстречу кораблю. И сквозь утреннюю туманную дымку показалась огромная, знакомая фигура.

Порыв ветра разогнал туман, и изумленные рыбаки увидели гигантскую фигуру Ленина, высеченную изо льда.

Тогда никто из наших моряков, конечно, не знал, откуда взялась эта льдина, как она попала в океан, кто с таким искусством и любовью сделал ледяную статую Ленина. Лишь много позже стала известна история этого необыкновенного памятника.

Его сделали жители одной норвежской приморской деревни, среди которых были талантливые умельцы-скульпторы. Много дней трудились люди, высекая изо льда фигуру человека, ставшего близким и дорогим всем честным людям мира. Начали свою работу норвежцы в те дни, когда до деревни дошла весть о смерти Ильича, а закончили в начале весны и отправили ледяную глыбу в плавание.

Норвежцы знали, что течение перенесет льдину через морскую границу и ее обязательно увидят советские люди».

Федор Петрович захлопнул записную книжку и торжествующе посмотрел на нас:

— А? Каково?

— Замечательно, — согласился я. — Никогда об этом и не слышал.

— А я ведь, товарищи, — тихо и как-то задумчиво проговорил Виталий Валентинович, — Владимира Ильича в Смольном видел и говорил с ним. Был я тогда чуть побольше этого норвежского мальчугана…

2

— Витька! — закричал Мишок, вбегая во двор фабричного дома. — Давай сюда скорее!

Виталий, хмурый, надувшийся, сидел на крылечке и лениво тренькал на балалайке. Только что он получил трепку от матери.

— Не шляйся, не шляйся, — приговаривала она. — Не пропадай целыми днями…

Виталий, ловко увертываясь, избегал шлепков. Было не больно, но обидно: такие события… революция… а мать ругается, никуда не пускает.

— Сиди дома, — приказала мать, — чтобы со двора — ни ногой!

Захватив балалайку, огорченный Виталий поплелся во двор. Мать разрушила все планы. Еще вчера было договорился с ребятами идти к Смольному. И вот, надо ж…

Виталий в сердцах рванул струны, балалайка издала какой-то отчаянный, душераздирающий вопль.

— Побалуй, побалуй мне! — высунулась в окно мать. — Вот выйду, уши надеру. Будешь знать, как струны рвать.

Виталий даже головы не повернул, знал, что мать не выйдет, у нее по дому дел хватает.

А мысли бежали тоскливые, горькие: «Ребята, наверное, без меня к Смольному ушли. Мишок хвалиться будет, дразнить…»

И тут он заметил Мишку, но виду не подал, что обрадовался. Не поднимая головы, затренькал на балалайке: «Ах вы, сени, мои сени…»

— Ты что? Оглох? — остановился перед ним Мишок.

— А что? — лениво отозвался Виталий.

— Кричу, кричу, — сердито сказал Мишок. — А ты хоть бы что.

И заторопился, таинственно, с опаской поглядывая по сторонам, зашептал:

— Слышь-ка, чего я раздобыл. Отойдем в сторонку. Ахнешь!

Зайдя за помойку, Мишка с многозначительным видом запустил руку за пазуху и достал гранату.

— Во! Видал! — сказал он.

У Виталия загорелись глаза:

— У-у! Сила!

— Вот так кольцо сдернуть надо, — азартно зашептал Мишок, — и бросить. Как ахнет!

— Ну да, ахнет, держи карман шире! — презрительно возразил Виталий. — Скажешь тоже! Что я, гранат, что ли, не видел? — он лихо сплюнул сквозь зубы. — Так она у тебя без запала и ахнет.

— А я и запал раздобыл, — похвастался Мишка и предложил: — Давай, Витек, на Неву смотаемся. Там и кинем. Рыбы, знаешь, сколько добудем — уйму!

— Лодку надо, — солидно, со знанием дела проговорил Виталий. — Без лодки рыбу не соберешь.

— А мы у деда Михея выпросим. Он даст. Он добрый. Я у него сколько раз брал, — заверил Мишок. — Айда!

За этим сговором и застал их Фомин, рабочий с Путиловского. Проходя двором, он заметил подозрительную возню мальчишек и подошел к ним.

— А ну, дай сюда! — сказал он Мишке, протягивая руку.

— Дядя Саша, — заныл тот, с поразительной быстротой успев спрятать гранату. — Да мы просто так… С Витькой вот разговариваем.

— Знаю я эти разговоры, — строго проговорил Фомин. — Кому сказано — дай сюда гранату!

Видя, что Мишка собирается улизнуть, он положил ему руку на плечо:

— Ну?

Зная, что с дядей Сашей шутки плохи, Мишок неохотно протянул ему гранату.

— М-да, ничего себе игрушечка, — хмыкнул Фомин и требовательно уставился на Мишку: — Ну?

— Больше нету, дядя Саша, ей-богу, нету, — заторопился Мишка, надеясь спасти хоть запал.

Фомин усмехнулся:

— Не крути! Давай запал!

Мишка быстро огляделся — удрать было невозможно: Фомин загораживал единственный выход. Чуть не плача, Мишка достал завернутый в обрывок газеты запал.

— А теперь пошли! — приказал дядя Саша.

— Куда? — испуганно шмыгнул носом Мишок.

— Там узнаешь — куда, — многозначительно пообещал Фомин.

— Дядя Саша, — заныл и Виталий, — мне мамка не велела никуда со двора уходить.

— Ничего, — успокоил Фомин, — скажешь, что со мной ходил.

В завкоме Путиловского, куда Фомин привел перетрусивших ребят, за некрашеным, в масляных пятнах столом сидел пожилой, лысоватый мужчина. Подняв очки на лоб, он вопросительно уставился на вошедших.

— Вот, полюбуйся, — проговорил Фомин, выкладывая на стол гранату.

Предзавкома опустил очки на переносицу, опасливо, пальцем дотронулся до гранаты.

— Видишь, чем ребята играют? — спросил Фомин. — А почему? Да все потому, что сами себе хозяева. Долго ли до беды? И себя покалечат, и других.

— Что же нам с ними делать? — спросилпредзавкома. — Не пойду же я к ним в няньки.

— В няньки и не надо, — раздался голос откуда-то из угла комнаты. — Я давно говорю — надо при школе создать художественную студию. Вот и займем ребят, не до баловства им будет.

Фомин повернулся. На табуретке с развернутой газетой в руках сидел учитель Плотников.

— А-а, — протянул, подходя к нему, Фомин, — тебя-то я и не заметил. Здравствуй, Михаил Александрович.

— Здравствуй, Александр Андреевич, — отозвался учитель. — О какой студии ты тут говоришь?

— Да вот, предлагаю, — сказал Михаил Александрович, вставая и подходя к столу, — организовать заводскую художественную студию. Будем в ней наших ребятишек к музыкальной культуре приобщать да учить на разных инструментах играть. А то ведь вот, — он взял из рук Виталия балалайку, — бренчат на балалайке, на трехрядке наяривают, а ни нот, ни хорошей музыки не знают.

— Постой, постой, загорелся Фомин, — студию, говоришь? А ведь это дело. Как смотришь, председатель?

— Где же мы им помещение найдем и инструменты? — неопределенно отозвался предзавкома. — Рояли там разные да пианина?

— Достанем, — уверенно заявил Фомин. — Неужели для такого дела Советская власть какой-нибудь буржуйский особняк не подберет? Да и роялей от буржуев сколько осталось… Пошли, учитель, в райисполком.

Забыв про ребят, Фомин ушел вместе с Плотниковым.

Мишок тихонько потянул Виталия за рукав, юркнул за дверь.

— Пронесло, облегченно вздохнул он, — давай скорее мотать отсюда.

Выбежав из проходной, ребята увидели в конце переулка Фомина и Плотникова. Они шли неторопливо, и Фомин что-то доказывал учителю, азартно размахивая руками.

— Айда с ними, — предложил Мишок.

— А мамка? — заколебался Виталий. — Ругаться будет.

— Не будет, — убежденно сказал Мишок. — Скажешь, что с дядей Сашей ходил.

В райисполкоме председатель, выслушав Фомина, сказал:

— Поддерживаю целиком и полностью. Действуйте, товарищи.

А вот из наробраза они вышли растерянные и немного обескураженные. Молча дошагали до завода, прошли в завком.

— Ну как? — спросил предзавкома. — Разрешили?

Александр Андреевич сдернул с головы картуз, бросил на стол.

— Жди, разрешат… — сердито проворчал он, усаживаясь на скамейку. — Бюрократы!

— Да ты не кипятись, расскажи все толком, — попросил предзавкома.

Михаил Александрович беспомощно развел руками:

— Говорят, сейчас еще не время о студии думать. В стране разруха, враг под стенами Петрограда. Велели зайти через годок.

— Через годок! — грохнул кулаком по столу Александр Андреевич. — Этак, если мы все будем откладывать, что же у нас получится?

— А все же, видимо, придется примириться. Через голову, говорят, не прыгнешь, — сказал Плотников, устало присаживаясь на табуретку и вытягивая ноги.

— Смириться?! — закричал Фомин. — Никогда! Революцию совершили, буржуев свергли… А тут с какими-то чиновниками из наробраза не справимся? С этими саботажниками? Да я их…

— Не шуми, Фомин, — поморщился предзавкома. — Криком да стуком по столу тут не поможешь.

Он старательно свернул козью ножку, засыпал махорку и прикурил.

— А может, — сказал он, выпуская изо рта дым, — может, действительно надо годок подождать? А?

— Никогда, — вскочил на ноги Фомин, — никогда я на это не соглашусь! В Смольный пойду, к Ильичу. Вот увидите, он во всем разберется и поддержит нас.

— Правильно, — одобрил предзавкома, — Ильич во всем разберется.

— Пошли, Михаил Александрович, не будем откладывать, — решительно проговорил Фомин, вставая.

— И мы с ними, — тихо шепнул Мишок, — только на глаза не попадайся, а то прогонят.

Идя в отдалении от взрослых, ребята незамеченными дошли до Смольного.

— Теперь не отставай, — предупредил Мишок, пристраиваясь за спиной Михаила Александровича.

Но часового провести не удалось.

— А это кто такие? — спросил он, загораживая винтовкой перед ребятами проход. — С вами, что ли, товарищи?

Фомин повернуло!.

— Как вы сюда попали? — удивился он. — А ну, марш домой!

И быстро зашагал, догоняя ушедшего вперед учителя.

— Дяденька матрос, — затараторил Мишка. — Пустите, мы с Путиловского. Нам очень нужно к товарищу Ленину пройти.

— Сказано — марш отсюда! — прикрикнул матрос. — Вот и выполняйте приказ. Отойдите, не загораживайте проход.

Подошла группа солдат.

— Проходите, товарищи, — посторонился матрос и вдруг закричал: —А ты куда? Держи его!

Мишок, быстро шмыгнув за спиной солдат, стремглав взлетел по лестнице.

— Ах ты шкет! — засмеялся матрос. — Шустрый, дьяволенок.

Он посмотрел на расстроенного, готового расплакаться Виталия и вдруг, отставив в сторону винтовку, кивнул на освободившийся проход, а сам демонстративно отвернулся, что-то насвистывая.

Еще не веря своей удаче, Виталий сделал шаг, другой и припустил со всех ног.

Когда запыхавшиеся Мишка с Виталием влетели в приемную, Фомин спорил с секретарем.

— Что вы нам на наробраз указываете, — кипятился он, — мы и сами туда дорогу знаем! Были уже.

— Ох и характер у тебя, Александр Андреевич, горячий, — с укором проговорил Плотников. — Не шуми, товарищ разберется.

— Чего «не шуми»? — накинулся на него Фомин. — Раз путиловцы что решили, то добьются…

— A-а! Путиловцы пришли? — в дверях показался Владимир Ильич. Здравствуйте, товарищи! О чем спор?

— Доброго здоровья, Владимир Ильич, — первым нашелся Фомин. — Хотели бы к вам зайти, да вот секретарь…

— Вы же заняты сейчас, Владимир Ильич, — вспыхнув, проговорил секретарь, — почту просматриваете. Вот я и попросил товарищей немного подождать. А потом, может быть, их вопрос разрешит другой кто и помимо вас.

— Чем могу служить, товарищи? — приподнимая руку и успокаивая секретаря, — мол, все в порядке, спросил Ленин.

— Хотим мы, Владимир Ильич, детскую студию художественную организовать, — заговорил учитель.

— Минуточку, товарищи, — остановил его Владимир Ильич. — Что же это мы так, на ходу, говорим? Прошу в кабинет.

Ленин отошел в сторону и широким жестом гостеприимно показал на дверь кабинета. Оробев, Фомин и Плотников затоптались на месте.

— Прошу, прошу, товарищи, — подбадривающе повторил Владимир Ильич.

Фомин шагнул было к двери, но услышал:

— А эти молодые люди тоже с вами?

Александр Андреевич рассердился:

— Пробрались-таки! Ну, я с вами потом поговорю. А сейчас быстро по домам.

— Нет, зачем же так? — остановил его Владимир Ильич. — Мне очень приятно познакомиться с молодыми людьми. Тем более я вижу, — он показал на балалайку Виталия, — это ваши будущие ученики студии. Заходите, товарищи!

Усадив всех в кресла, Владимир Ильич прошел за стол.

— Значит, путиловцы, — не то спрашивая, не то утверждая, проговорил он, — хотят организовать детскую художественную студию.

— Точно так, Владимир Ильич, — подтвердил Фомин.

— Намерение хорошее, — сказал Ленин. — Прекрасное намерение. А что скажет об этом молодежь? Вам же учиться в студии, — он посмотрел на Виталия, на то, как тот сидел, прижимая к груди балалайку. — Замечательный инструмент. Всегда завидовал людям, умеющим на нем играть.

— Подумаешь, балалайка, — сказал Мишок. — Научиться на ней играть — пустое дело.

— Не скажите, — с улыбкой качнул головой Владимир Ильич. — Для этого способности нужны. Я вот сколько раз пытался, да ничего не выходит.

— Чего там! Да вас Витька за неделю научит, — не сдавался Мишок.

— Вот как? — приподнял брови Владимир Ильич. — Неужели он такой мастер?

— Еще какой! — с гордостью за друга заявил Мишок. — Как на двор выйдет да заиграет, все сбегаются слушать. Он и на гармошке может, и на гитаре. — И, повернувшись к дружку, потребовал: — Сыграй чего-нибудь, Витек.

Виталий в смущении глянул на Владимира Ильича. Ленин подбадривающе кивнул головой.

— Давай, Витек, шпарь, — поддержал друга и Мишок.

— Как, как? Шпарь? — засмеялся Владимир Ильич.

— Шпарь, наяривай, — подтвердил Мишок.

Фомин хотел было вмешаться и приструнить разошедшегося мальчишку, но Владимир Ильич легким жестом остановил его.

— Шпарить так шпарить, — с улыбкой сказал он. — Послушаем.

Виталий на мгновение задумался, и вдруг рука сама заходила по струнам. «Ах вы, сени, мои сени, сени новые мои» — лихо запела балалайка. Плотников в ужасе замахал руками, шепча:

— Что он играет, что он играет!

Виталий в растерянности остановился.

— Что же вы, молодой человек? — спросил Владимир Ильич.

Виталий, красный от смущении, молчал.

— Ему Михаил Александрович не велит эту песню играть, — пришел на выручку другу Мишок.

— Почему же? — улыбнулся Владимир Ильич. — Хорошая народная плясовая песня. Я с удовольствием ее послушаю.

Долго еще путиловцы были в кабинете у Владимира Ильича. Ленин расспрашивал о заводе, о настроении рабочих, о семьях. Много говорили и о детях.

— Это наша надежда, наше будущее, — задумчиво проговорил Владимир Ильич. — Им строить коммунизм. И очень хорошо, что вы сами, без подсказки сверху решили заняться их эстетическим воспитанием. Будущие строители коммунизма должны владеть не только точными науками и техникой, но и быть высококультурными, разносторонне развитыми людьми.

— А нам в наробразе говорят, чтобы подождали годок, — не вытерпел и пожаловался Фомин.

— Вон оно что? — удивился Владимир Ильич. — Какая близорукость! Путиловцы хотят создать свою трудовую интеллигенцию, а им говорят: «Подождите годок!» Никаких промедлений, студию надо организовать, и организовать немедленно.

Ленин потянулся к одному из стоявших на столе телефонов, снял трубку и попросил соединить его с наробразом.

— К вам придут путиловцы, сказал он, — дайте им все, что нужно.

3

— Вот так с легкой руки Владимира Ильича я и стал музыкантом, закончил свой рассказ Виталий Валентинович. — Студня была открыта через несколько дней. Нам подобрали особняк, достали инструменты. А потом она была преобразована в первую музыкальную школу Ленинграда.

Виталий Валентинович заторопился в парк, где должен был выступать флотский ансамбль песни и пляски, которым он уже много лет руководил.

Стемнело. На освещенной сцене военные моряки под аплодисменты бергенцев исполняли номер за номером. Русские песни сменялись норвежскими, советские — классикой. И конечно, было много плясок, лихих матросских плясок.

— Вы разбудили бергенцев, — сказал стоявший рядом со мной за кулисами норвежский журналист. — Известно, что они большие домоседы и вечером их трудно вытащить на улицу. А смотрите, что делается, — он показал на склон горы, заполненный сидящими и стоящими людьми. — Да здесь почти весь Берген собрался.

— Определенно, — решительно сказал другой журналист, — вы привезли с собой артистов Большого театра, переодев их в матросскую форму.

А я слушал концерт, все еще находясь под впечатлением рассказа Виталия Валентиновича.

— Кантата о Владимире Ильиче Ленине! — громко и торжественно объявил ведущий.

Я встрепенулся. Это была последняя работа Виталия Валентиновича, которую мне не удавалось послушать.

Как-то просто, задушевно заиграли оркестранты, запел солист. Слышались интонации старинных русских песен. Зрители затихли, а я подумал: «Какой большой жизненный путь у Виталия Валентиновича! Окончив музыкальную студию, он ушел в армию. И с тех пор связал свою жизнь с нею. Много песен и маршей Виталия Валентиновича приняли воины на вооружение. Он стал народным артистом СССР, одним из ведущих военных композиторов…»

А музыка уже торжественно гремела, мощно звучал хор. Я смотрел на притихших бергенцев, зачарованно слушавших кантату. В первом ряду сидела седенькая старушка в пенсне, она старательно отбивала рукой такт.

«Наверное, учительница музыки, — мелькнула мысль. — Молодец Виталий Валентинович, — радуясь за своего нового друга, с которым мы как-то близко и хорошо сошлись за время похода, думал я. — Глубокая, сильная музыка…»

Но вот прозвучали последние такты. На мгновение наступила тишина, и… грянули аплодисменты. Ведущий программу диктор Бергенского радио что-то сказал по-норвежски. Опять воцарилась тишина. Диктор поднял руку, и вдруг погас свет. «Раз! Два! Три!» — послышался в темноте громкий отсчет. И тут вспыхнули тысячи огоньков. Склон горы, усеянный людьми, засветился зажженными спичками, бумагой, зажигалками. Это бергенцы приветствовали посланцев государства, созданного великим Лениным.

Примечания

1

Эки — здравствуй (тув.).

(обратно)

2

Чайлаг — летнее горное пастбище (тув.).

(обратно)

3

Эмчи — врач (тув.).

(обратно)

4

Уста — мастер (азерб.).

(обратно)

5

Салам, достум! — Здравствуй, друг! (азерб.).

(обратно)

Оглавление

Комсомольский значок

Гордая любовь моя

В горах

Илька

Здравствуй, друг!

Задание государственной важности

«Петушиное восстание»

Кантата о Ленине

*** Примечания ***