— Завтра из Урюпинска приезжает Вера, — сказала Рита. — Ты поедешь ее встречать?
Я кивнула.
— Вера аллергик, — сказала Рита. — У них в Урюпинске очень плохая экология.
Я кивнула. Я знала: больше про Веру ничего не будет сказано. Ну, может быть, кроме того, что Вера хороший человек и вообще интересная личность. У Риты все девушки такие. Рита патологически не умеет говорит о людях плохо. Поэтому слушать Риту скучно.
Рита вообще говорит мало. Или хорошо, или мало — третьего не дано. Впрочем, иногда бывает и мало и хорошо одновременно. Но это редко. В основном Рита предпочитает молчать. То ли боится сказать ненароком выскочившую гадость, то ли ей надоедает всю жизнь говорить одно и то же — хороший человек, интересная личность. Впрочем, молчание Рите к лицу. Оно делает ее интересной. Так что даже самые простые Ритины слова оставляют впечатление глубокомысленной недосказанности.
Рите 48 лет, и она похожа на Ахматову. Вернее на Ахматову похожи чуть удлиненный овал лица и прямая Ритина челка, которую она носит еще с тех самых пор, когда кому-то вдруг пришло в голову сказать, что Рита похожа на Ахматову. Когда я увидела Риту впервые, я буквально обомлела. «Надо же, — сказала я, — вы так похожи на Ахматову!»
Когда я ее поцеловала, я подумала, что теперь каждый раз, целуя Риту, я буду немножко целовать и Ахматову. В каком-то смысле. В каком-то смысле немножко. Потому что Риту я собиралась целовать как можно чаще, а стало быть, и Ахматовой при таком раскладе было бы не на что жаловаться.
Не думаю, что Рита обиделась бы, узнай она о моих мыслях, — в Ритином джентльменском наборе такая стойкая преданность ахматовской челке была явно неслучайной. А если учесть Ритину любовь к поэзии и всевозможные афиши, щедро развешанные по стенам Ритиной однокомнатной квартиры, а также безумное количество полок с разнообразными поэтическими сборниками с дарственными авторскими надписями на них, почерки которых иногда казались мне странно похожим друг на друга, то можно было не сомневаться: воображение, пусть даже тайное, а то и в некотором смысле отождествление себя с образом Ахматовой в Ритиной голове явно шло по полной программе.
Я не осуждаю. Я бы тоже была вовсе не против, если бы кто-нибудь хоть однажды рискнул сказать, что я вылитая Цветаева. К примеру. Хотя в случае с Цветаевой я бы предпочла, чтобы это было сказано все-таки в поэтическом смысле.
* * *
С Ритой, как вы уже догадались, меня связывают интимные отношения. Пока связывают. Потому что я последняя Ритина любовь. Так она говорит. Но я ей не верю.
Однажды Рите позвонила девушка. Девушка была ничья и, как быстро выяснилось в процессе разговора, лет эдак уже за пятьдесят, эдак даже ближе к шестидесяти. Кто-то, памятуя о недавнем Ритином одиночестве, дал ей Ритин телефон, обрисовав Риту в самых восторженных красках, отчего девушка долго не решалась позвонить. Годы шли, и вот теперь, когда она все-таки решилась набрать заветный номер, оказалось, что Рита уже не одна — да, представьте себе, не одна, в отличие от девушки.
— Да… — промурлыкала Рита в трубку. — Да… С любовницей… Что?.. С молодой… Тридцать семь… Так что, как видите…
По Ритиному лицу блуждала торжествующая улыбка.
Она вообще любила мной хвастаться. Хотя иногда мне казалось, что она хвастается вовсе не мной, а чем-то еще, не имеющим ко мне никакого отношения. Например, своим неодиночеством. Подруги, то и дело приезжающие к Рите в гости, с любопытством заглядывали мне в лицо.
— Поздравляю, поздравляю, — говорили они, одобрительно кивая, — наконец-то ты не одна.
— Да, — говорила Рита. — Познакомьтесь. Это моя Наташа. Она посвятила мне два рассказа.
— О! — восторгались подруги. — Надеюсь, дашь почитать?
Рита радостно улыбалась.
— Пусть прочтет Наташа, — говорила она. — Она замечательно читает.
Гости рассаживались на кухне и замирали в позе ожидания. Рита торжественно вносила в кухню папку с рассказами. Она хранила их в папке, чтобы не помялись. В кухне, в сгустившейся атмосфере интеллигентного времяпровождения, наступала глубокая тишина. Я начинала читать. Я действительно умела хорошо читать. Я любила читать — читать и чувствовать аудиторию. Иногда она была мягкой, благодушной, ее не надо было побеждать, она сама с удовольствием лепилась под рассказ, и тогда мой голос становился свободным и щедрым, легко преодолевая оттенки и паузы. Иногда же она бывала сухой и жесткой, но это тоже было интересно, возможно, даже еще интересней, чем предыдущий вариант, — здесь требовалось сразу объявить войну, нет, даже не так — надо было сразу объявить себя победителем и удерживать, удерживать до конца, спокойно и холодно выламывая сухость и жесткость.
Я любила читать, а Рита любила слушать. Она слушала, и на ее лице отражалась гордость за меня, свою любовницу, молодую и симпатичную, обладающую такими замечательными талантами в виде двух посвященных Рите рассказов и умения достойно их прочитать. Да, такие любовницы на дороге не валялись. Ну кто бы еще мог написать ей такие рассказы? Кто бы еще мог так замечательно их прочитать?
Чтение подходило к концу. Я делала последнюю интонацию и, на последней паузе отведя от себя листки с рассказами и подняв глаза, в полной тишине, еще насыщенной отзвуком моего голоса, смотрела на Риту. Это был ритуал. Когда-то мне нравилось так делать, но теперь это было данью публике, необходимой точкой, завершающей эту удивительную, прекрасную, волшебную сагу о настоящей любви. И я не могла позволить себе лишить публику такого удовольствия. Я смотрела на Риту, и все смотрели, как я на нее смотрю, после чего следовал один большой вздох, после чего обязательно находился кто-то, кто, еще раз вздохнув и как-то не слишком уверенно покачав головой как бы в раздумье, как бы пребывая в одолевших мыслях о вечном, говорил:
— Да, Рита, да… Я всегда знала, что ты интересный человек, но чтобы до такой степени…
И все с благоговением и завистью смотрели на Риту. И никогда не смотрели на меня. Впрочем, я уже давно привыкла к тому, что волшебная сила искусства то и дело проделывает со мной подобные штуки.
Что бы я ни написала и кому бы я ни прочитала написанное, все это всегда и всюду, при любых обстоятельствах, неизменно и постоянно вызывало оглушительный интерес исключительно к героине моего нетленного произведения. Всем сразу же хотелось с ней познакомиться, всем сразу же хотелось приобщиться к этой удивительной, удивительной — ах какой удивительной! — личности, о которой ты, Наташа, так замечательно написала свое замечательное произведение, и где ты только откопала эту удивительную личность, и как же нам не повезло, что мы до сих пор совершенно с ней не знакомы. И все бежали смотреть на героев моих произведений, ахая и охая, торопясь и толкаясь.
Когда-то я долго смотрела им вслед. Когда-то я долго не могла понять, да как же это получается, граждане, ведь это же я, своими собственными руками и мозгами, как раз и создала этот замечательный образ, от которого вы все пришли в такой экстаз и восторг, это же я интересная личность, это же ко мне вам нужно бежать, это же на меня нужно смотреть с восторгом и обожанием.
Когда-то я была очень наивна. Когда-то.
* * *
— Где ты будешь отмечать Новый год? — спросила Рита.
— Не знаю, — сказала я. — Дома, наверно. А ты?
— Тоже не знаю, — сказала Рита. — Может, поеду к друзьям в Ленинград, они приглашали… А может, к Светке. Мы ведь всегда вместе отмечали… До тебя.
Светка была Ритиной подругой. Когда-то они были любовницами.
Светка была некрасивой. Совсем некрасивой. И у нее никогда не было челки Ахматовой. Поэтому она брала любовью к людям. За это ее называли «хорошей девкой». Или «хорошей женщиной» — в зависимости от возраста собеседника.
Каждый раз, приезжая, она приветствовала Риту чем-нибудь восторженно-искренним типа «Ритуня, как ты замечательно выглядишь!» и целовала в губы. Причем поцелуй обязательно переходил в засос, причем в долгий и страстный, желательно у меня на глазах. Вовсе не для того, чтобы вызвать во мне ревность. А чтобы вызвать во мне не что иное, как желание — чтобы, увидев весь этот темперамент и страсть, на которую она явно была способна, в моей груди что-нибудь екнуло наконец, и я бы возжаждала. Но я не могла. Во-первых, она была некрасива. Во-вторых, мне нравилась Рита. В-третьих, у нее не было ахматовской челки. И в-четвертых, мы все это уже пробовали, и у нас ничего не вышло. Во всяком случае, по моему скромному мнению.
* * *
Все произошло случайно. Хотя, может, и нет. Потому что, еще когда я только-только начала приезжать к Рите в гости и мы все еще были на «вы», однажды, засидевшись допоздна, я осталась ночевать.
У Риты все оставались ночевать. Ей нравились гости. Поэтому вопрос спальных мест был решен Ритой кардинально и навсегда — вся квартира представляла собой одно большое спальное место, представленное множеством отдельно взятых кушеток, диванов, раскладушек и кресло-кроватей.
Мне постелили на кухне. Я бы, конечно, с удовольствием легла не здесь, а где-нибудь в другом месте, скажем, в комнате, поближе к Рите, если уж нельзя было с ней, чтобы слушать, как она засыпает и вдыхать ночной запах ее кожи. Думаю, Рите это было бы приятно. Думаю, она бы догадывалась, что я лежу, вдыхая запах ее кожи и слушая, как она засыпает, — догадывалась же она о моих чувствах. Но мне постелили на кухне, а рядом с Ритой на правах бывшей любовницы и старинной подруги легла Света. И они долго громко шептались о чем-то и хихикали. А потом в кухню вошла Света.
— Мне показалось, вы меня звали, — сказала она. Она была в одной майке.
— Нет, — сказала я.
Она помолчала.
— Вам точно ничего не надо? — спросила Света.
— Ничего, — сказала я.
Она еще немного постояла.
— Если вам что-то будет нужно, вы скажите.
— Хорошо, — сказала я.
— Спокойной ночи, — сказала Света.
Ровно через неделю я впервые поцеловала Риту. Впервые и только один раз. С трепетом и благоговением и еле сдерживаемым желанием как можно скорей заняться с ней сексом. Горя лицом, я отодвинулась от нее. Глаза Риты смотрели на меня со странным, медленным, уже сытым, но еще только осознающим свою сытость удивлением, как будто она уже знала, но еще не могла привыкнуть, что этому можно верить, что такое случается и вот случилось и с ней, и что раз уж это случилось, то уже никуда не денется, и значит, можно не торопиться и делать с этим все, что захочешь.
Она засмеялась и спокойно, уверенно поцеловала меня в ответ, оставив ощущение пустоты.
А потом Света пригласила нас в гости.
Света была творческим человеком. А потому дружила с творческими людьми. Света писала стихи, кстати, довольно неплохие. И все ее подруги тоже писали стихи. Или прозу. А еще Света была оригиналкой и говорила на старомосковском диалекте. Впрочем, сама она считала себя вовсе не оригиналкой, а просто интеллигентным, образованным человеком с правильной речью.
В гостях у Светы, на кухне, сидела подруга с красивым именем Рената, она не была лесбиянкой, их объединяла любовь к творчеству. Хотя, возможно, ей просто нравились комплименты, щедро отпускаемые Светой всем, кто только попадался ей на пути. Возможно, девушке с именем Рената остро не хватало внимания или убедительного, не оставляющего сомнений признания ее несомненных достоинств.
Света жарила на сковородке гавайскую смесь. На подоконнике неверной шаткой стопкой высились зачерствевшие буханки.
— Тебе не надо? — Света кивнула на буханки.
— Нет, — сказала я.
— Мне бесплатно соседка приносит, — сказала Света. — У них остается. Подожди не садись, я на нее кастрюлю ставила, — Света взяла тряпку и прошлась ею по табуретке, воткнутой между столом и холодильником. Я села.
— Только не прислоняйся, — сказала Света, — он грязный.
Она взяла розу, принесенную мной, и поставила в вазу.
— Красавица, — сказала Света. — Не буду выбрасывать. Пусть стоит, пока не засохнет.
Она разложила по тарелкам гавайскую смесь. Открыли вино.
— Ренаточка написала венок сонетов, — сказала Света. — Почитаешь?
Рената кивнула.
— Удивительная девочка, — Света покачала головой. — Такая умница, пишет такие замечательные стихи.
В отличие от Риты у Светы со спальными местами была явная напряженка. Два спальных местах на двухъярусной детской кровати и один матрас на полу.
— Ты можешь лечь вниз или на матрас рядом с Ритой, — сказала Света. — Наверху всегда спит Ренаточка.
Разумеется, я выбрала матрас. Едва не падая в обморок, я улеглась рядом с Ритой.
— Не тесно? — спросила Рита.
— Наоборот, — мгновенно ответила я.
Свет выключили.
— Хорошо, — сказала Света. — Люблю лежать и слушать стихи. Рената, ты обещала.
Венок сонетов показался мне вечностью. Я лежала не шевелясь. И Рита тоже лежала не шевелясь. Ее тихое равномерное дыхание справа воспринималось мною как музыка. Какая женщина, думала я, господи, какая удивительная женщина, как же я хочу ее. И какой нудный этот венок сонетов. Рита пошевелилась. Приподняв голову, она осторожно наклонилась ко мне. Я застыла.
— Спокойной ночи, — шепнула Рита.
Утром Рената исчезла. Светино место тоже зияло пустотой. Ритины глаза были закрыты. В окно светило добротное осеннее солнце.
– Как спалось? — Света стояла надо мной и разглядывала мое лицо.
— Ужасно, — сказала я. — За всю ночь Рита так ни разу ко мне и не прикоснулась.
Ритины глаза мгновенно открылись.
— Неправда, — сказала она, — я дважды поправляла на тебе одеяло.
Я почувствовала, как в улыбающейся Свете что-то напряглось.
— Видишь ли… — Света сделала неуловимо значительную паузу. — …просто все дело в том… — Света сделала еще одну паузу и медленно опустилась на матрас. — …что за долгие годы дружбы… — Света повернула голову и внимательно посмотрела на Риту. — …мы с Ритуней… — Теперь Света буквально-таки не сводила с нее глаз. — …привыкли все делать сообща… — Голова Светы медленно развернулась, и она тяжко, длинно посмотрела меня. Я посмотрела на Риту. Она слушала Свету, как зачарованная. Правая Светина рука поднялась и протянулась к моему лицу. — Понимаешь… — Света медленно провела рукой по моей скуле. — …иногда так бывает… — Ее рука свернулась в лист и скользнула мне на шею. — … что близкие отношения приобретают совершенно иной масштаб… — Ее ладонь раскрылась и сжала мне грудь. — …нежели раньше… — Левая Светина рука, замявшись на секунду, пролезла под простыню и погладила мою ногу. — …и тогда всем становится очень и очень приятно…
Ритина ладонь легла мне на затылок. Светина рука оторвалась от моей ноги, и, скомкав простыню и отбросив ее на Ритину половину, она уткнулась головой мне в живот. Я закрыла глаза.
— Какая женщина, — сказала Света. — Боже мой, какая женщина.
Из последних сил я разлепила глаза и посмотрела на Риту. С живым выражением крайнего любопытства на лице она следила за Светиными действиями, спокойно и ненавязчиво поглаживая меня по затылку…
За все эти дни она так ни разу и не завела разговора про тот случай. Как будто его и не было. Собственно, я тоже не придавала ему особого значения, хотя иногда и накатывало на меня непреходящее недоумение, как же так могло получиться, что, желая одну, я переспала совершенно с другой, да еще на глазах у той, которую желала, при полном ее попустительстве и удивительном невмешательстве. Если, конечно, не считать сильно затянувшегося поглаживания ею моей головы, так, что в какой-то момент это даже стало мне мешать. Хотя одно обстоятельство мне удалось выяснить, а именно: что все произошедшее явилось для Риты такой же неожиданностью, как и для меня, и что никой такой договоренности со Светой у нее на этот счет не было и быть не могло, а все это было исключительно Светиной инициативой, в которой Рита поначалу ничего толком и не поняла, а когда поняла, то было уже поздно, да и любопытно к тому же. Так что если бы не Света, при каждой встрече целующая Риту взасос, долго и страстно и желательно у меня на глазах, отчего каждый раз, помимо явной демонстрации недюжинных темперамента и страсти, которые, пожелай я, могли быть к моим услугам в любой удобный для меня момент, у меня создавалось ощущение бессильной и жалкой Светиной мести — мести и зависти, — так вот если бы не Света, можно было бы считать, что и вообще ничего не было.
Хотя сама Света так не считала. Для начала она сочинила мне несколько стихов. Стихи были вполне приличного качества, и я легко придумала им мелодию. Света был потрясена. Она плакала в телефон слезами счастья и говорила:
— Сподобил же господь на старости лет испытать такое чудо, — она была на четыре года моложе Риты.
— Ты про что? — спрашивала я.
— Про мое чувство к тебе, — говорила Света, шмыгая носом. — Кстати, от меня ушла любовница после того, как я призналась ей в связи с тобой.
— А у нас с тобой связь? — удивлялась я.
— Конечно, — удивлялась Света, — разве ты забыла?
Впрочем, звать меня на интимное свидание она не решалась.
Впрочем, и эта история закончилась довольно быстро. Каким-то образом она сумела вообразить себе, что добровольно и исключительно в порыве души сама, своими собственными руками, отдала свою большую и последнюю любовь своей счастливой сопернице, после чего, написав на удивление отвратительный стих и трагическим голосом и буквально на ночь глядя зачитав его Рите по телефону, успокоилась, хотя нет-нет да и продолжала целовать Риту взасос.
Но самое удивительное во всей этой истории было то, что в добровольную отдачу меня счастливой сопернице поверили все, и Рита тоже.
— Удивительной души человек, — восклицала Рита про Свету. — И за что только она так меня любит? Подумать только, отдать мне самое дорогое в жизни.
Кажется, именно тогда мне и стали приходить в голову странные, смутные, пугающие меня догадки по поводу и Риты, и Светы, и всех тех, кто приходил в ее дом и с удовольствием жил по странным, смутным законам этого дома, полностью соответствуя чему-то единственно значимому в нем или чему-то единственно в нем возможному.
* * *
— Даже и не знаю, что тебе подарить, — сказала Рита.
Был конец декабря. И в самом конце декабря ожидался Новый год, а сразу же за Новым годом следовал мой день рожденья. Впрочем, до Нового года было еще далеко.
— Даже и не знаю…
Она выдвинула из прикроватной тумбочки полку и задумчиво в нее поглядела.
— Часы! — сказала она. — Пожалуй, я подарю тебе часы. Вот… — еще раз порывшись для верности, она разгребла в полке кучку и вынула из нее часы. Часы были мужские, без футляра.
— Семен Израилевич (последовала громкая фамилия) привез мне в подарок в прошлом году. Но ведь у меня уже есть, я к ним привыкла… Держи, — она решительно протянула мне часы.
— Красивые, — сказала я. — Большое спасибо.
Ритино лицо сияло счастьем.
— Но имей в виду, — Рита шутливо погрозила мне пальцем, — часы дорогие, так что на день рожденья подарков больше не жди.
Новый год мы отмечали вдвоем. Вдвоем в пустой Ритиной квартире. Это был наш первый совместный Новый год. Мы сидели на кухне. Играло радио. На столе стояло праздничное угощенье. Из комнаты глухо доносились звуки телевизионного праздничного концерта. Это была моя идея — встречать Новый год вот так, вдвоем, сидя на кухне и разговаривая, бесконечно и долго, и чтобы без всякого дурацкого телевизора, без всех этих дурацких дежурных острот и радостных песен, — чтобы только вот так, сидя вдвоем, всю ночь, в аромате праздничных блюд на фоне хрусталя, бликующего в шампанском, глядя в глаза друг другу и разговаривая, разговаривая, разговаривая… О, какое наслаждение ждало нас — рассказывать друг другу про всю свою жизнь, узнавать все до мельчайших подробностей, жадно и сладко вбирая в себя чужое, желанное прошлое!
Я летела на встречу Нового года, как на крыльях. Открывшая мне дверь Рита была в старом спортивном костюме. Она всегда носила его дома. Только на этот раз под курткой была тельняшка. На голове у Риты, прямо поверх знаменитой ахматовской челки, лежала свернутая в кольцо елочная мишура.
Ровно в двенадцать мы сидели на кухне с поднятыми бокалами в руках. В радио пробили куранты. Мы выпили.
— Ну, — бодрым, праздничным голосом сказала Рита. — Расскажи мне что-нибудь.
— Что? — тупо спросила я.
— Ну не знаю. Что-нибудь. Это ведь ты у нас писатель. — Она посмотрела на меня безмятежным, мгновенно отяготившим меня нежностью взглядом. — Да, — сказала Рита, — ты гениальный писатель.
— Не преувеличивай, — сказала я.
— Ничуть, — сказала Рита. — Ты гениальный писатель, и я еще успею погреться в лучах твоей славы.
Она сидела напротив меня, в спортивных штанах и тельняшке, с дурацким переливающимся кружком на голове. Удивительно, вдруг с начинающейся тоской подумала я, ведь ей уже сорок восемь, и ни одного седого волоса.
Я вздохнула.
* * *
— Завтра из Урюпинска приезжает Вера, — сказала Рита. — Ты поедешь ее встречать?
Я кивнула.
— Вера аллергик, — сказала Рита. — У них в Урюпинске очень плохая экология.
Я кивнула. Я знала: больше про Веру ничего не будет сказано. Ну, может быть, кроме того, что Вера хороший человек и вообще интересная личность. У Риты все девушки такие. Рита патологически не умеет говорит о людях плохо. Поэтому слушать Риту скучно.
Впрочем, про Веру я знала и еще кое-что. Например, то, что Вера философ. В прямом смысле. Рита так и говорила:
– Вера философ. Вера настоящий философ, — говорила Рита, делая ударение на слове «настоящий». — У нее высшее философское образование.
–
Еще было известно, что Вера написала великолепную повесть про несчастную любовь. Потрясающую, интереснейшую повесть, с глубокой психологической мотивацией и в совершенно блестящем стиле.
Повесть, мгновенно отреагировав на известие о Верином приезде, привезла Света, торжественно вручив мне отпечатанный на пишущей машинке экземпляр.
— Талантище, — сопроводила Света процесс торжественного вручения мне Вериной повести. — Сейчас так мало кто пишет.
Я стала читать. Повесть, как я и ожидала, впрочем, не без тайного ревнивого трепета, оказалась совершенно гнусной. Гнусной и пакостной. Главная героиня была ангелом, бескорыстным, чистым существом и, да чего уж там, вообще «девочкой из элитной семьи в центре Урюпинска», а ее любовница — отъявленной негодяйкой, равнодушной и неблагодарной, и вообще пьяницей. И все это было коряво, длинно, нудно, сопливо и задушевно до невозможности.
— Ну как тебе? — спросила Света. Она явно не сомневалась в успехе.
— Ужасно, — сказала я. — Просто помойка какая-то.
Света растерялась.
— Да, но каков стиль! — не очень уверенно возразила она.
А еще Вера была страстной. Так сказала Рита.
— Вера очень страстная, — сказала Рита. — Даже больше, чем ты. К ней буквально нельзя притронуться. Просто огонь. Надо вас познакомить.
— Зачем? — удивилась я.
— Ну как же, — удивилась Рита, — ты же любишь интересных людей.
По мнению Риты, Вера была интересным человеком, и с ней все хотели познакомиться. Конечно, в чем-то она была права. Во всяком случае, в том, что с Верой действительной все хотели познакомиться. Ну, или почти все. Как, впрочем, и сама Вера. Судя по немногословным Ритиным рассказам, Вера не отказывалась ни от каких знакомств. Что, собственно, было неудивительно, учитывая тяжелую экологическую обстановку в Урюпинске, безусловно, сказывающуюся на личной жизни. Или ее отсутствии. Поскольку Урюпинск — это вам не мегаполис с его снисходительным, и я бы даже сказала, попустительским отношением ко всякого рода сомнительным гражданам. Разумеется, все это запросто могло сказаться на темпераменте. Разумеется, в лучшую сторону. И тому при желании можно было насчитать немало примеров.
Начать хотя бы с Риты. Она была искренне убеждена, что Вера очень страстная, даже, по весьма интересному выражению Риты, больше, чем я.
Или взять Ирину Князеву, довольно часто приезжающую к Рите особу и одно время даже пытавшуюся ухаживать за мной. Впрочем, не только за мной. Впрочем, Ирина Князева — это отдельная песня, и когда-нибудь я вам о ней расскажу. Но не сейчас, потому что к данной истории она имеет довольно косвенное отношение.
Так вот эта самая Ирина Князева тоже находила Веру весьма темпераментной. Если не сказать больше. Собственно, именно Ирина Князева и была тем человеком, впервые встретившимся Вере после того, как поезд из Урюпинска прибыл на московский вокзал. Рита вошла в ее жизнь гораздо позже.
Все началось с того, что Вера написала письмо. И его прочитала Ирина Князева. Письмо было грустным, с жалостливыми описаниями совершенно скучной урюпинской жизни, в которой лесбиянкам не было совершенно никакого места, и не только лесбиянкам, но и просто умным, интересным людям с высшим философским образованием, в связи с чем Вера испытывала тоску и полное разочарование. Расчувствовавшаяся Ирина Князева тут же написала ответ, после чего урюпинский поезд и доставил Веру в Москву, прямо в руки стоявшей на перроне Ирины Князевой, пребывающей в жутком волнении по поводу такого знаменательного события. Поскольку, даже если учесть, что Москва не Урюпинск, и даже не два Урюпинска, и стало быть, развернуться есть где, но все-таки не каждый мог вот так запросто найти свое счастье даже в Москве. Во всяком случае, Ирине Князевой сделать это было трудно. Не знаю почему.
Сначала она полюбила Свету. Особого отклика это не получило, хотя Ирина Князева очень старалась: дарила ей цветы, водила ее детей в Макдональдс и даже посвящала ей рассказы. Потом произошла встреча с Ритой, и, не переставая любить Свету, Ирина Князева полюбила и Риту тоже, также периодически одаривая ее цветами и рассказами. С этими двумя обуревавшими ее чувствами она честно билась как рыба об лед, что ни день пытаясь понять, за что же в конце концов она так любит Свету и что такого особенного в Рите, что она никак не может их разлюбить.
Особенно загадочной, непонятной и никоим образом не объяснимой была Рита. Бывали дни, когда Ирина Князева приходила к трагическому выводу, что ничего особенного в Рите и нет, что ахматовская челка — это вовсе не бог весть что, а знаменитое Ритино молчание еще далеко не признак ума. Но бывали и другие дни, тотчас случавшиеся после первых, когда все та же Ирина Князева, движимая раскаянием и муками совести, торопливо наделяла Риту еще большими достоинствами, остервенело описывая в рассказах, как сжимается ее сердце при звуках тихого и как бы романтично надорванного Ритиного голоса, еще вчера называемого ею неумолимо и пошло надтреснутым. На этом фоне появление на московском вокзале Веры из Урюпинска внесло в жизнь Ирины Князевой окончательный сумбур — она полюбила Веру.
Впрочем, Веру вконец измотанной своими противоречивыми чувствами к двум женщинам Ирине Князевой просто уже нельзя было не полюбить. Поскольку Вера, в свою очередь, утомленная жизнью в Урюпинске, накинулась на Ирину Князеву буквально как ураган, дав ей наконец то, что Ирине Князевой никак не удавалось найти даже в Москве, — секс. После чего утомленная немерянным провинциальным сексом Ирина Князева и отвезла не менее утомленную сбывшимся наконец столичным сексом Веру в гости к своей второй любви — Рите. После чего только коварно казавшаяся, как выяснилось, утомленной сексом Вера осталась у Риты ночевать, благополучно расположившись в одной постели с Ритой, дружелюбно пожелав не менее благополучно расположившейся на кухне Ирине Князевой спокойной ночи и вообще приятных снов. После чего в голове обалдевшей от всех этих жизненных поворотов Ирины Князевой воцарилась полная каша.
И вот теперь в очень и очень скором времени эта самая Вера и должна была снова приехать, и Ирина Князева мучилась неизвестностью, как же ей себя в этой ситуации повести. С одной стороны, подлая Вера поступила нехорошо, растоптав и унизив чувство второй любви Ирины Князевой, попутно наступив и на чувство едва родившейся третьей. Но с другой стороны, Вера была философом и вообще очень интересным человеком, о чем говорили все и буквально в один голос, а лишиться интересного человека в этой пустыне мегаполиса было для Ирины Князевой чрезмерным расточительством.
Разумеется, все это я с большим энтузиазмом пересказала Рите.
— Ревнуешь? — глядя на меня с интересом, спросила Рита. История явно льстила ее самолюбию. — Не ревнуй, — она царственно улыбнулась. — Между нами все давно кончено.
Она могла бы этого и не говорить. С некоторых пор меня не покидало ощущение, что дело вовсе не в том, что у Риты с кем-то что-то когда-то было, а в том, что у нее никогда ни с кем ничего не было. Никогда и ни с кем. И со мной тоже.
* * *
Поезд прибывал на Казанский вокзал. Был март, тепла было еще не достаточно, но с каждым днем погода обещала быть все лучше и лучше.
Поезд остановился, двери вагонов открылись, и на перрон повалили теперь уже бывшие пассажиры. Мы стояли у вагона номер семь. Когда основная масса пассажиров сошла на нет, в проеме вагонной двери показалась Вера, и я сразу поняла, что это она. Она была в шубе. В большой, тяжелой, коричневой цигейке — невысокая, с короткими седоватыми волосами и странным неподвижным лицом, словно вырезанным из бумаги. И она смотрела на мир ровным, ничему не удивляющимся и ничем не потрясаемым взглядом. Она просто смотрела, просто появившись в проеме вагонной двери просто приехавшего в Москву поезда. В ее руках были чемодан и дорожная сумка. Она вышла и поставила вещи на землю.
— Здравствуй, Вера! — Рита щедро заулыбалась навстречу приехавшей подруге. — Познакомься, это Наташа, я тебе о ней писала.
Вера задумчиво нахмурилась.
– Я так жрать хочу, — сказала она.
Рита подхватила чемодан, и Вера быстрым, уверенным шагом потрусила в сторону метро. На Риту она не оборачивалась.
Что было дальше, мне уже совсем не хочется не вспоминать. Потому что дальше было уже совсем скучно.
На автобусной остановке Вера, вспомнив про аллергию, направилась в магазин, и Рита поспешила за ней, неуверенно оглянувшись в мою сторону.
— Идите, идите, — поспешно сказала я, — я подожду вас на остановке.
Вера мне совсем не понравилась, и я с грустью чувствовала, как что-то внутри меня настойчиво говорит мне, что и Рита давно и безнадежно нравится мне все меньше и меньше. И что очень скоро я уже не смогу этого не замечать.
Они вышли из магазина и, увидев подошедший автобус, кинулись к нему через дорогу, с чемоданом и сумкой, с магазинной авоськой, вытянув головы, — мелкая Вера в шубе и с неподвижным лицом и Рита с шикарной, без единого намека на седину, ахматовской челкой.
Они зря торопились. Плотная стена людей штурмовала автобус. Запыхавшись, они пристроились в хвост, напряженно выискивая лазейку, в которую могли бы поместиться их чемоданы. Я встала позади Риты. Она уловила движение, обернулась.
— Ты еще здесь? — сказала она. — Я думала, ты уже уехала.
Потом мы сидели на кухне. Вера ела, сосредоточенно и методично поглощая пищу, с неподвижным лицом, на котором даже челюсти казались застывшими. Я пила чай и смотрела, как Вера ест, — в полном молчании, изредка прерываемом каким-нибудь никчемным Ритиным возгласом.
Вера ела, склонившись над миской с едой. Вдруг она подняла голову и задумчиво проговорила:
— Я не приемлю двух терминов, — сказала она. — Пошлость и вульгарность. Я не приемлю их размытых определений.
–
Рита восхищенно застыла. В ее доме, прямо у нее на глазах, пышным, махровым цветом расцветала самая настоящая философия — да, уж у кого у кого, а у нее был по-настоящему интеллигентный дом, в котором собирались по-настоящему интересные люди.
Раздался звонок в дверь, и в квартиру влетели возбужденные предвкушением встречи Света и Ирина Князева. Они шумно щебетали вокруг Веры, и атмосфера братства, счастливого приезда и дружеской встречи стремительно перерастала в нешуточный праздник. Все снова кинулись за стол; появилось вино; тосты, перемежаясь то вопросами, то ответами, следовали один за другим; и вот уже у всех блестели глаза; и вот уже Света с большим чувством сыграла на гитаре несколько песен, которые я сочинила на ее стихи, и все многозначительно слушали, грустя и вздыхая; и вот уже глаза битый час пребывающей в экстазе тройной любви Ирины Князевой затуманились, грозясь сентиментальной слезой, как вдруг Рита сказала:
— Вера!.. Ты же не знаешь!.. Наташа посвятила мне два рассказа, и сейчас она их прочтет.
И она кинулась в комнату за папкой, в которой она хранила мои рассказы. Я не стала капризничать, взяла папку и стала читать. Я любила читать — читать и чувствовать аудиторию. Иногда она была мягкой, благодушной, ее не надо было побеждать, и тогда мой голос становился свободным и щедрым, легко преодолевая оттенки и паузы. Иногда же она бывала сухой и жесткой, и тогда нужно было сразу начинать войну и удерживать, удерживать до конца, спокойно и холодно, расчетливо и неумолимо объявляя себя победителем. И я бы могла. Я могла бы все что угодно. Но только не на этот раз. Потому на что этот раз мне было все равно. Я знала все наперед, все, что случится, но меня это больше не волновало. Я читала, и мне было абсолютно все равно, что Рита снова и снова смотрела на меня с давно надоевшей мне гордостью и опостылевшим удовлетворением, всем своим видом стыдно и жалко пытаясь показать, вот, дескать, какая у нее любовница, молодая и талантливая, посвящающая ей такие замечательные рассказы, и вот какая она, Рита, красавица и молодец, умница и прелестница, — вот какая она на самом-то деле. Мне было абсолютно все равно — и мне было абсолютно все равно, что они думают по этому поводу. Потому что я больше не была той, которую можно было забыть на остановке, и с любовницей которой бессовестно и безнаказанно можно было целоваться взазос, и которую можно было встречать в идиотской тельняшке с дурацкими кружками на голове, и которой можно было дарить никому не нужные часы, нагло и дерзко объявляя ее своей последней любовью. Я вспомнила свою цену. И они почувствовали это, глядя на меня во все глаза, и все они, начиная с запутавшейся в своих столичных симпатиях Ирины Князевой и заканчивая настоящим провинциальным философом, — абсолютно все именно сегодня, именно в этот час, именно в этом доме хотели меня. Я это знала. Я это чувствовала. Я сама приказывала им это.
Я дочитала до конца и, сделав последнюю интонацию и на последней паузе отведя от себя листки, подняла глаза и в полной тишине, еще насыщенной отзвуком моего голоса, посмотрела на Веру. Ее неподвижное, с болезненной сероватой кожей лицо было неловко напряжено.
Вот и все, подумала я, теперь ты знаешь, что здесь, в этом городе, тебе нечего делать. Конечно, ты можешь в нем жить — ты можешь в нем жить и упиваться всеми этими фальшивыми комплиментами, фальшивыми чувствами и фальшивыми челками всех этих фальшивых ахматовых вместе взятых. Но это мой город. И в нем, моем городе, всегда буду только я. Потому что это мой город и потому что он хочет меня, точно так же, как только что хотели меня вы все — и ты это знаешь.
Ночью перевозбужденная всеми событиями разом Рита пыталась заняться со мной любовью. В комнате, на софе и раскладушке, лежали Вера и Света, на кухне, при настежь открытой двери, в ночном романтическом полумраке лежала Ирина Князева. Стояла исключительная тишина. Все лежали и слушали, как Рита пытается заняться со мной любовью, и всем очень хотелось, чтобы я все-таки согласилась, и тогда они бы услышали, как изменяется, учащаясь, мое дыхание и голос становится совершенно другим, превращаясь в стон и выкрик. Но я не захотела.
* * *
Утром встали поздно. Долго умывались, долго бродили по комнате, косясь на меня с тайным, тщательно скрываемым от меня и все-таки просачивающимся странным, тихим благоговением.
На лестничной площадке стояла Ирина Князева. Я закурила.
— Знаешь, — сказала она, — ты так вчера читала… Я не могла уснуть. Мне ужасно хотелось поцеловать тебя… — Она растерянно помолчала. — Мне и сейчас хочется.
Интересно, подумала я, как скоро она напишет рассказ под интригующим названием «четвертая любовь Ирины Князевой»? Я затянулась, выдохнула дым и стряхнула пепел.
— Ну поцелуй, — сказала я.
— Можно? — спросила Ирина Князева.
Я пожала плечами.
— Да ради бога, — сказала я.
Она подошла и, неловко обняв меня оказавшимися вдруг пухлыми, проминающимися ладошками, закрыла глаза и долго, тягостно толкнулась мне в губы чем-то мокрым, шевелящимся и до неприличия мягким.
— Все? — спросила я.
— Все, — дрожащим голосом сказала Ирина Князева.
И тут мне стало ее жаль. И как только мне стало ее жаль, мне тут же стало жаль и всех остальных — почему-то стало, и я даже сама не могла понять почему.
— Видишь ли, в чем дело, — сказала я как можно добрей. — Видишь ли, Ира, в чем дело… Когда ты целуешь женщину, ты должна понимать и чувствовать, что поцелуй есть не что иное, как половой акт, и стало быть, твой язык есть не что иное, как половой член, которым ты и берешь женщину. И он может быть сколько и как угодно шевелящимся и мокрым, но он не должен быть мягким. Потому что женщину надо брать, а не возить об нее чем попало.
Я бросила сигарету в мусоропровод, тут же, при первом моем взгляде на него, услужливо приоткрытый Ириной Князевой, и вышла.
Я быстро нашла свое пальто.
— Уезжаешь? — спросила Рита. Она с интересом смотрела по телевизору какой-то старый известный фильм.
— Пора, — сказала я.
Вера встала и, молча войдя в коридор и облокотившись о дверной косяк, стала смотреть, как я застегиваю пуговицы. Внутренняя пуговица, пришитая как раз на уровне живота и призванная подчеркнуть линию талии, была неудобна и выскальзывала из рук.
— Помоги мне, — крикнула я Рите.
— Я помогу, — сказала Вера. Я промолчала. — Я помогу, — снова сказала она.
Я повернулась и распахнула пальто. Она взялась за пуговицу и, стянув половинки, стала ввинчивать пуговицу в петлю. Ее руки задрожали. Ах да, вспомнила я, к ней же невозможно притронуться. Я пристально посмотрела на нее. Я знала, зачем ей нужна была эта пуговица.
— До свиданья, — сказала я.
— Пока, — сказала Рита. — Позвони как приедешь.
— Конечно, — сказала я.
Я взяла шапку и вышла. Навсегда.
27–29. 09.2002 г.
