Первый великоросс [Александр Павлович Кутыков] (fb2) читать онлайн

Александр Кутыков ПЕРВЫЙ ВЕЛИКОРОСС Роман

Введение

Если немного собраться с духом, то оказывается совсем не трудным делом прояснить некоторые вопросы, определяемые жизнью. Они рассчитаны на исключительную объективность и прямоту ответа. Быстрота логического действия— не столь уж важное качество, а вот правдивость — должна стремиться к абсолюту.

Хочу изначально отметить небезусловность определения вопросов, рождаемых нашими извилинами. Таковы, к примеру, плоды творчества, равно как и ситуации из повседневной жизни. Перипетии, с которыми сталкиваемся мы в течение дня и, вероятно, ночью, во сне, трансформируются в нечто абстрактное и превращаются в вопросы самого меня к себе же.

Бывают неудобные задачки, въедливо плавающие в голове — простые, вроде такой: сколько веков живет на земле разумный человек?..

Общие задачи не находят отклика во мне: тут лучше обратиться к каким-то научно-философским источникам. Причем попытки поиска конкретного ответа, вероятнее всего, не увенчаются успехом. Ведь его, даже с большущей погрешностью, не знает никто…

Невмешательство, интерес наблюдения за чужими мыслями, присущий почти каждому человеку, удерживает от полемики с изложенными точками зрения. Молчаливое слушание оградит нас от каких бы то ни было реплик и выводов. Вопрос задан — и можно безмолвно наблюдать, откуда приблизится ее величество Истина. И не возникнет ни малейшей тени разочарования, если ход рассуждений, проблистав золотистыми искорками, уведет от прозрачного и призрачного, но сладковлекущего места пребывания Ее величества. На то, как и на все, видимо, воля Господня…

Может, так все и подстроено, чтобы никто словесными изысками и красноречием не мог притронуться не то что к истинному знанию, но даже к его драгоценной тени? Схема мироздания не изменится оттого, что мы настойчиво станем просачиваться к тайне, к заветному моменту постижения абсолюта…

На земле множество культур, языков и народов. Всякий народ, опираясь на собственную культуру, раскладывая свои мысли на впитанные с молоком матери (и посему кажующиеся врожденными) слова, генерирует оригинальные формы звучания истины. Каждый народ имеет отличную от другого трактовку абриса истины — иной образ ее, иную «шубку». Помолясь, нетрудно заметить, что «частнонародные» истины прямо соответствуют разнице языковых культур и высокой задаче, каждому племени поставленной Всевышним.

Искатели правды — философы, просто пытливый люд — доказывая частные истины, наверное, не должны вмешиваться в молчаливое течение заветной струйки истинного знания, не должны конструировать безразмерные «шубки».

А ежели отвлечься от задач слишком высоких (кто-то, возможно, уточнит — банальных)? И рискнуть разобраться с задачками попроще?.. Ведь Дух Божий, пронизавший каждую суть человеческую, прямо-таки зовет соприкоснуться с тем, что было главным вчера, будет значительным завтра, что имею в руках сегодня? Что твердо подо мной, что совершенно надо мной, на что есть точный ответ!..

Предлагаю вопрос: сколько будет дважды два? — опустить, дабы не распылять интерес к более важному.

Внимание! Попробуем разобраться и ответить, почему юноша, мечтавший о дальних, диковинных странах, попав туда и пробыв там побольше времени, грезит образом родного дома, кустиками, деревцами возле него, вспоминает друзей и подруг… Наверное, потому, что прикипел клеточками своего мозга к тем ощущениям, которые сопровождали его всем ходом той жизни. И чем моложе человек, тем ярче краски, рождаемые в нем…

Детство и юность остались в прошлом, и блекнущее разноцветье ощущений взрослого человека влечет мозг туда, где красивее, теплее, роднее… Пусть возле отчего дома — и не тропическая экзотика…

Вспомните классика: состоявшийся, богатый, сытый мужчина плачет, вспоминая босоногое детство, где были истрепанный мячик, соседские цветы и она — девочка, приехавшая к кому-то в гости…

Память молодых лет вышивает яркими нитками впечатления молодости и обливает живыми чувствами образ нежного бытия под теми же вечными небесами, кои не видятся более такими светлыми и беззаботно прозрачными. Воспоминания давно минувших дней бередят сердце богача сильнее, нежели сотни подвластных ему ныне цветов и красавиц…

Отчего одни запахи нам приятны, а другие нет?

Дело в наших ассоциациях — то есть в сравнениях с чем-то. Моментально анализируя ощущения личной и генетической памяти, мы безошибочно определяем гераневый запах спокойствия и тревожный запах, простите, тухлятины…

Почему народы, живущие в горах, имеют особую — горнюю — гордость, а народы, рожденные в местах низменных и болотистых, осторожны и скрытны?

На этот вопрос, вероятно, ответит любой. Но подстрахуюсь и выскажу свое мнение.

Горный народ, исторически созерцающий полмира с высоты, благодаря той же генетической памяти формируется открытым, как близкое небо, свободолюбивым, как могучие птицы их неба, молниеносно переменчивым, как горная природа…

Люди, испокон веков привыкшие ступать на шаткую землю, становились в поколениях осмотрительными. Чаща темного, влажного леса, таящая в своих недрах опасных хищников, делала их осторожными и без крайней нужды не высовывающимися…

Почему в определенных местах земли рождаются хорошие торговцы, в других — прирожденные воины, в третьих— бесстрашные мореплаватели, в четвертых — великие композиторы, в пятых-шестых — гениальные физики и философы, и так далее?..

Точно не знаю, и потому говорю: на все — воля Божья…

…В книге, которая перед вами, мне хочется проследить и определить, почему народ, бывший русским, перестал так называться… А территории, никогда не бывшие даже славянскими, разродились великим русским народом… Как случилось сие великое чудо — давайте проследим вместе… Я буду задавать себе задачки предельно простые — чуть сложнее, чем дважды два. И каждую из них попытаюсь решить. Дело, мне кажется, вполне посильное.

Помоги мне Бог и прочитанные книги!..

Предисловие

Что за напасть на землю мерянскую? Было время — как магнитом, со всех концов света влекло к ней народ разный — с задумками и мыслями всякими. Кто конный, кто пеший, кто гурьбой великой, кто компанией весьма небольшой… Видали стежки-дорожки земли Залесской русских воев и поселенцев: бородатых и крикливых… Видали зеленые глубины торжественного устоя остроглазых и приставучих булгар, везущих на пыльных конях большие вязки узлов и мешков со скарбом да иною поклажей… Видали измученных пожизненной войной лохматых и суровых речных путешественников, прошедших сквозь леса мерянские уверенными, неостановимыми маршами…

Дороги тут длинные — прямые и крученые, но всегда сплошь темные, с нависшими ветками орешин. Нет ни городищ, ни поселочка, нет взлетающего выше еловых пик человечьего говора, нет дымка от очага в какой-нибудь дряхленькой избушонке… Кругом и поперек — лишь зверь дикий, чуткий, да птица серая, глазастая… Право, земля обетованная — для леших и русалок!.. Край, где хозяин — его величество бурый медведь…

Ходил косолапый по лесу вековому, от упрямства и силы трещал сучьями. Разглядывая черными глазищами затихших ворон, жрал вершки и корешки, медком лакомился, рычал во все горло: хозяйничал…

Всюду тишь… Глухомань…

Не в силах изменить картину мглистого покоя звенящий ток водицы по круглым камням. Слышали обитатели тенистого края, как сквозь поросль чернобыльника бренчал по лесному песочку извилистый ручей, рассекая серебристым своим руслицем угрюмую, черно-зеленую толщу леса. Крутые бережки, сплошь истыканные смолистыми рогатулями еловых корней, нависали словно угрюмые дядьки над неспокойным младенцем.

Измученный жаждой, тучный, ожиревший летом медведь торил среди высоченного бурьяна крепкой статью своей тропочку к ручью, желая испить водицы. Легкое дуновение ветра принесло медовый аромат. Топтыгин встал, провел лапой по глазам и носу, задрал нос ввысь, сощурил глаза, будто проверяя — а не наваждение ли тот смачный летний посыл?..

Утро. На дне хвойно-лиственной чащи свежо..

Показывая доброе расположение всему земному, медведь легкими скачками выпрыгнул на полянку, вдохнул манящий аромат душистых цветов, и терпкий ветерок обдул заострившуюся в поиске харю. Побрел в чащу, зорко подмечая, куда полетели пчелки с капельками медового нектара. Путь охотника не был долог: вскоре обнаружилось заветное дупло, гудевшее дружной песней маленьких собирателей.

И закружилась, одурманилась мохнатая башка! Тело тяжеловеса стало вдруг легче пуха! Сладкая страсть повлекла великана на дуб быстрее, нежели крылатую пчелу, несущую росистый сбор, увлекал извечный пчелиный инстинкт…

Трудолюбивые насекомые, защищая кладезь, стукались о чавкающую морду, жалили, влипали в собственный мед, размазанный по шерсти косматого грабителя…

Теперь сытная трапеза несла отяжелевшее от уймы лакомства бурое тело к ручью: для полного медвежьего счастья осталось усладить брюхо проточной водичкой и умыться.

Да вот напасть: берега оврага, укрывающего ручеек, уж больно круты! Хоть прыгай вниз, как белка… Вчера пил воду на отлогом месте без особых трудов, но было это там, немного ниже, где овраг начинал исчезать, давая простор ширившемуся потоку. А сегодня косолапого владыку занес промысел в неудобье… Да охота — пуще неволи…

Низко склонив голову из-за хлестких, упругих кустов, отяжелевший медведь, порыкивая и покачиваясь, пер по крутизне. Нетерпеливо ступал: где — на сыпучую, истрескавшуюся глину, где — на торчавший еловый корень… А вот уже, недовольный кочковатым спуском, заскользил на заднице, выдирая редкую траву и обламывая все, что торчало из земли…

Нетерпеливый миша смотрел лишь на близкий ручеек, сверкавший аппетитной влагой, и, в предвкушении водопоя, не расстраивался, что на пути стремительного скольжения — пыльный обрыв. Решив все же замедлить спуск перед падением на дно оврага, медведь резко перевернулся и вонзил все четыре клешни в рыхлую почву. Да туша слишком тяжела! Иссушенная зноем земля— податлива и ненадежна…

Зверь опасливо запыхтел, напрягся, потерянно глядя на удаляющийся бурьян навершия овражка. Прижался тугим животом и лоснящейся от меда мордой к стебелькам и соломинкам крутого отлога, ожидая исхода. Задние лапы потеряли опору, спина горемыки прогнулась по-кошачьи, показывая, что равновесие мощной тушей потеряно вообще, и миша бурым мохнатым боком бухнулся наконец к воде, выкрикивая по-человечьи: «A-а!.. Ох-х!..»

Остоялся, мотнул загривком и, поглядывая на трещавшую вблизи и сверкавшую смоляным глазом сороку, начал водопой. Пил долго — совсем не жадно, со вздохами, пузыря ноздрями целомудренную чистоту ледяного тока. То гнул и отдергивал трясущуюся заднюю ногу, припадая на одно колено, то важно вставал вновь на все четыре свои кривые лапищи…

Вдали от редких дорог, в самой сердцевине леса, жили подданные медведя — люди из племени мерь. Народец осторожный и нешумливый, внимающий безмолвным духам дерев, уважающий рык небес. Небольшие семьи — по десять — пятнадцать человек — укрывались в глубине густых, непролазных чащоб.

Проезжавшие по дорогам русичи или булгары едва слышали о лесных людишках: боязливых и делом своим совсем не великих. Среди славян, что жили далеко от сих мест, гуляла молва, обросшая слухами, как весной сосенка молодыми побегами-кисточками, что якобы живет мерь в земных норах, схожих с барсучьими. Что вроде бы речь их скудна, как лесная мгла на солнечном свету… И все! Свидания редкие с мерью больше походили на встречи с призраками…

Какой булгарин не знал, что торговать с мерью — занятие малополезное? Отыскать лесного, тихого человечка восточному купцу было трудно, а порой и невозможно.

И все же булгары мотались по лесам и с тщанием обнюхивали сырой воздух, надеясь уловить дуновение ветерка, несущего запах дыма. И, отыскав-таки укром мерянского племени, долго и непонятно приговаривая, меняли тюки тряпок на серебряные и железные болванки, отлитые лесными людьми в их убогих тепленках.

Хотя торг был слаб, а зверь на едва видимых тропках не пуган, купцы Итили и Камы предпочитали для своих поездов с товаром только эти места. Редкие булгары шли в киевские земли с ценными караванами южнее странной лесной земли. Они ехали именно здесь, по безлюдному мерянскому лесу, передвигаясь и днем и ночью с зажженными масляными факелами, распугивая стаи наглых волков. И татарские менялы следовали заросшими чащобами, страшась лишь красножелтых огоньков голодных волчьих глаз.

Поехав южнее — по проторенным, сносным для езды дорогам, торговые люди встречали настоящих разбойников, в которых и тень скромности мери не ночевала. Идя с добром на скрипящих повозках, гости с Востока на берегах Угры и Оки страшились попасть в лапы другому лесному народу — грубым вятичам. Что там до разграбленного товара, если черепа предшественников-торговцев демонстративно красовались на капищах — под пронзительными взорами суровых славянских богов?

Русичи с берегов Днепра знали о лесных краях так же немного, а об их обитателях и того меньше. Шли русские дорожки на северо-восток одинокими струйками. В торговле, кроме полян, другие славянские племена были не слишком умелы. Булгары, новгородские варяги, греки, арабы выказывали куда больше прыти на сем поприще.

Лишь только славянские князьки да киевские посадники с отрядами подручников в поисках новых земель и данников наведывались сюда, в Залесье, столбили территории, навешивали тряпичные, яркие знамена. Земли тут действительно имелось столько, что за год всю не исходишь, и можно было переселить весь свой люд на эти просторы.

Но вот досада: с юга перед Залесьем, в крае вятичей, все дороги, ведущие от Днепра в глубь хмурой восточной земли, были завалены, и пробираться отрядам приходилось по нехоженому лесу обводными тропками, что отнимало время и силы. Да еще невесть откуда — может, с деревьев, а может, и из-под земли — плотным кольцом внезапно появлялись злорадствующие хозяева, вооруженные камнями и копьями, и, сбивая с толку непрошеных гостей истошными воплями и ударами палок о деревья, решали стычку в свою пользу. Уже через несколько мгновений, срывая на ходу трофейную броню и подбирая оружие, волочили дикие воины пленных горемык к своим убежищам, дабы чинить скорый суд по законам лесной жизни.

Схожие с пришельцами и речью, и ликом, пленители побивали и обдирали до нитки пожилых воинов, прогоняли восвояси, пугая скормить их жесткое мясо волкам и лисицам. Скорее всего, именно это и случалось: обезоруженные и израненные воины становились жертвами лесного зверья. Мало кто из помилованных и отпущенных на волю добирался до своих домов.

Пленников же, что помоложе, не убитых в стычке и на требище, вязали крепкими веревками и волокли дальше в леса — для обмена или своим соплеменникам, или, быть может, заезжим булгарам, которым в землях вятичей конечно же было на что расторговаться. Бедолаги становились рабами в семействах богатых вятичей или та же участь выпадала им на берегах Итили, Камы, Вятки.

Более спокойно чувствовали себя отряды с Верхнего Днепра в мерянской земле. Если отряд немалый, то можно было не опасаться дикого зверья и лесных разбойников. Наставив по, в общем-то, ничейной земле собственных знамен, вооруженные посланники выискивали хоть каких-нибудь людей, чтобы объявить им, кто хозяин теперь этих вотчин. Но слыша где-то рядом отголоски жизни, захватчики при любых попытках найти ее оставались ни с чем. Из глубины леса к ним никто не выходил. Оружные славяне бродили сами по себе в прострации лесного царства.

Новые владетели земли узнавали о жителях этой дремлющей страны только следующей весной — от оставленных для пригляда сторожей. Перед уходом дружины на зимовку к Днепру в самом центре застолбленной территории срубался небольшой зимний домик, в котором поселялись отряженные для порядка несколько человек. Они должны были до следующего прихода войска обозначать своим присутствием или силой своих мечей и копий право на владение этими землями. Правда, на самом деле зимой приходилось больше бороться с голодом, болезнями и диким зверьем, чем с ворогом. Конечно, изредка жаловали на стойкий запах дыма бездомные, голодные разбойники. И лиходеям иногда удавалось застать сторожу врасплох. Тогда, перебив обитателей заимки, они, отогревшись, удалялись, захватив с собой оружие и узлы с зерном, солью и всякой имеющей хоть какую-то пользу поживой. Но такие случаи происходили редко.

Зимовщики коротали нудные дни и ночи, боролись со скукой и по необходимости выходили в лес — для пополнения подошедших к концу запасов мяса. Охота иной раз имела и другие последствия.

Мерь, бесшумно стоявшая где-то рядом, подметив, что основной отряд удалился, давала волю своему любопытству. Отдельные смельчаки отваживались подойти поближе к сторожке и наблюдать с большим интересом за пришельцами — вроде бы схожими с ними, но непонятно во что одетыми и лепечущими что-то на своем совершенно нескладном языке.

Славяне конечно же спустя время замечали их и окликивали — сначала тревожно и угрожающе, потом надменно— будто детей. Но аборигены немедленно удалялись восвояси, скользя на своих быстрых, гнутых, до блеска отшлифованных ездой по снегу щепах-лыжах. Русичи также имели необходимые для жизни в снежном лесу, ничуть не хуже дикарских, удобные дощечки. Отследив по лыжне местоположение лежбища, не трудно было решиться на дерзкую вылазку, имея в виду, что народец не может состоять только из мужчин, которые, любопытства ради, приходили поглазеть на чужеземцев. Должны же рядом находиться и грудастые молодухи! Ох, как тяжело одиноким сторожам без женской ласки! И от бесспорной близости женщин у матерых мужиков все думки лишь об одном…

Итак, решено окончательно, кому остаться, а кому идти на промысел…

На исходе ночи, когда на белеющем небе еще поблескивали самые яркие из звезд, пятеро мужичков на бесшумных лыжицах скользили по снежку за добычей. За спиной у каждого зловеще торчала смертоносная сулица, за кушаками — по боевому топорику. Последний русич пер за собой просторные санки и оглядывал верхушки елей за спиной. В лесу кроме карканья одинокой вороны стояла тревожная тишь.

Проехав наискосок несколько пригорков и балочек, первый воин, насторожившись, остановился. Всем пятерым виден был белый парок над полянкой: лежбище здесь, охраны никакой — даже собак нет!.. Пятый с санями развернулся и уселся на корточки, зоркое око блюло все окрест. Остальные по-двое, тяжело дыша студеным воздухом, пошли справа и слева к намеченным для атаки землянкам. Зоркие глаза высматривали и безошибочно обнаруживали среди набросанного лапника схороненные входы. Кто-то вскинул топорик, что послужило сигналом к атаке, и начался налет.

Четыре воя с шумом бросились через еловые ветки внутрь. Тела славян, словно медвежьи стати, валили вскакивавших: удары острых топориков молниеносны, а снаружи почти не слышно, как гибнут в обеих землянках старухи, мужчины, мальчики…

В одной землянке двое нападавших схватили по женщине, но те показались им слишком тяжелыми, и воины бросили их, выбирая девиц полегче. Под горячую руку попалась и почти девочка. Покряхтывая под грузом, выбрались из схрона, осмотрелись.

Все лежбище было на ногах. Рядом в звенящий мороз лаяли собаки, непонятно откуда взявшиеся. Видно, впустили их люди погреться. Испуганная мерь разбегалась кто куда. Несколько уцелевших мужчин пытались с помощью длинных пик поразить напавших, но точно брошенные сулицы остановили их. Застигнутые врасплох люди молча отступали, на лицах застыли недоумение и животный страх. Невольно встав полукружьем, они растерянно глядели на громко ревущих русичей. Последние быстро, не спуская глаз с неспособной к сопротивлению мери, несли двух придушенных девок к саням. Та, третья девчушка, сумела вырваться, когда похититель метал дротик в рискнувших было подступиться дикарей. Ну и ладно — легче поклажа. Весело щерясь, бородатые сторожа торопились вернуться восвояси, довольно покрикивая на очухавшихся в санях девиц.

Вернувшись к сторожке, первым делом предприняли все возможные действия для обороны, ожидая по горячим следам атаки. Через щели заколоченных окошек и дверей смотрели в лес, пальцы нервно теребили зычную тетиву. Но ни сразу, ни к вечеру, ни ночью — никогда ответа на дерзость не последовало. Поредевшая семья снялась с места, забрала все, что могла, и побрела дальше на восток. Лес-то велик. В нем всем хватит места…

Часть 1 НА БЕРЕГАХ ДЕСНЫ

Светло-серый туманец, мутной и влажной массой наполнив лесок, вывалился безмолвно на опушку. Видимо, потолкавшись меж заиндевевших деревьев, захотелось на простор. Вблизи почти незаметный, издали очень хорошо вырисовывался передний фронт огромного облака, преломлялся о край откоса и, струясь и дымясь, падал к недавно замерзшей реке. При этом верхняя граница будто провалившейся дымки, заметно понижалась, открывая обзор на заснеженное поречье. С бережка, находясь подальше от леса, можно было наблюдать, как сизый брен укутывал заснувшую реку и, толкаясь о берега, отстаивался, остывал. Засыпал сам, исчезая.

Красотищу эту сотворила сама природа. Поздняя осень, принеся с собой первые морозцы, остудила землю и, в первую очередь, открытые места. В непролазном лесу, напитавшемся осенней влагой, скопились остатки тепла и, заботливо удерживаясь частоколом кустов и деревьев от ледяных веяний, ждали подходящего момента. После мягкой, безветренной ночи утренний морозец очертил грань теплой и холодной масс. Заявился нужного направления ветерок. И вот результат!

Оставляя за собой шлейф сырой дымки, из леса вдоль реки вышагивала старательная лошаденка. Она тянула низкие сани. Груз и уплотнившийся снежок заставляли кобылу резко выдыхать морозный воздух и отрывисто потрясать длинным нависом.

Сани заполняло изрядное количество плотно уложенных чурбаков, дровин и щеп. Свободные промежутки между корявыми сучьями вряд ли можно было бы найти. Чувствовалась рука мастера. С вдумчивой аккуратностью деревяшки идеально подгонялись друг под друга, щелочки заботливо затыкались щепками — дабы издали не везти воздух.

Вслед за лошадкой, с каждым шагом отставая, шел молодой круглолицый мужичек лет двадцати пяти. На плече его покоилась длинная слега, которой — из-за ее размеров — не нашлось места в санях. Мужичек шел размашистым шагом и выглядел задумчивым, даже отрешенным. Звали его Щек.

В ту пору на Руси называли человека по какому-то ярко выраженному в нем признаку— будь то черта характера или облика. У мужичка выделялись большие мясистые щеки, которые трудно было не заметить. Когда-то родная матушка и бабушки, находившиеся рядом, с умилением отметили пухлые — яблочками — выпуклые щечки новорожденного дитяти. Без лишних разговоров близкие нарекли мальчика Щеком.

Полученное при рождении имя впоследствии могло преспокойно измениться на новое. Скажем, за неотступную ходьбу за мамкой к мальчику прилипало мягкое и пушистое имя Правило, а с годами он приобретал грозное и суровое прозвище Тур…

Лошаденка мерно проковыляла по пологому, длинному склону к реке и без понуканий направилась к противоположному берегу. На обрывистом краю его возвышалось небольшое поселение, обнесенное вкруговую невысоким тыном. С той стороны, где тын выходил к воде, в лед вмерз огромный валун. Высота его достигала двух человеческих ростов. Всадник с коня едва кончиком меча доставал до его верхушки. От верха до самого низа по нему шла глубокая трещина.

Старики детям и гостям по этому поводу по многу раз рассказывали легенду, как огромный северный великан доволок, похваляясь силушкой, этот камень до сего места. Да, видно, жарко стало ему в наших краях — дело-то ведь летом было. Бросил он поклажу тут и удалился к себе на край земли, где живут такие же, как он.

Но увидел тот камень Перун — повелитель грома и молнии. Что за исполин появился в его владениях, что за неслыханная дерзость выхваляться собою под всесильными небесами?.. Пригрозил бог расколоть камень надвое!

Но взмолились люди земные: не видали отродясь такой громадины!.. Попросили Перуна не трогать камень. За что на требище обязались приносить ему отдельную жертву.

Согласился злобный Перун, принял подношение, но все ж молнию, что приготовил для удара, не развеял. Метнул вполсилы и скрылся в тучах.

Трахнула молния по камню и скользнула яркой змейкой в воду. С той поры стоит валун с трещиной — чтобы люди помнили в веках силу Перунову.

Люди силу идола не только запомнили, но и незамедлительно ею воспользовались. В рассеченный камень сверху вбили колья и соорудили поверх валуна площадку. От нее построили два настила. Один поднимался вверх до самого тына, а другой спускался отлого к реке. Летом жители поселка по мосткам спешили к лодкам ловить рыбу, а зимой с замерзшей реки поднимались к поселку…

Щек шагал еще по середине реки, а кобыла, прекрасно знавшая дорожку, почуяв близкий хлев, уже резво затопала по заснеженному настилу. Одностворчатые ворота отворились, навстречу лошади вышел брат Щека Светя. Он слегка провел ладонью по спине лошадки и глянул на реку. «Кого еще посылать за дровами, как не Щека?» — подумал он, хозяйским взглядом окидывая проскрипевшие к лабазу дровни. Щек поднимался по настилу, подбирая упавшие с саней несколько полешков.

— Да, наворотил — так наворотил! — улыбнулся Светя. — Вырешку не жалко?

— Не выреха у нас, брат, а сущий бык!

Оба довольны. Рады сегодняшнему дню.

— Ну что, не видно там зверья окаянного? — спросил Светя, подразумевая под «зверьем» объявившихся на той стороне печенегов. Дней десять, как прошла весть, что зашевелились на Днепре орды поганых кочевников.

— Нет там никого, к нам они не сунутся. Уж сколько лет до нас перестали доходить.

— Дойдут, не дойдут — неизвестно. Осторожны будем — так и не дойдут.

— Послушай, брат, переедем ближе к киевскому войску и сторожиться не станем? — внушительно предложил Щек.

— Народ твердит, что в последние годы сидят зверюги на порогах днепровских и озоруют. Так что и в Киевщине теперь неспокойно. Будем тут настороже.

— Волков бояться — в лес не ходить. А уж никто и не ходит… — намекнул на свою единоличную смелость Щек. — Погоди: сами волками станем — от тиши от такой, а братья-сестры наши — волчатами!

— Все ж лучше, чем псовым мясом для княжьей угоды…

Братья — на правах старших — верховодили в семье. После смерти отца Светя остался за главного, но Щек, как он думал, вряд ли был моложе Свети и в спорах старался иметь последнее слово. Согласно вековому укладу земли их, все обязанности были четко распределены, и особых свар между мужчинами не происходило. Помимо прочего все же решающее слово оставалось за Светей. Сказав его, Светя поддерживал порядок в умах домашних.

Споры между братьями велись давно. Натянутость сквозила в их отношениях с самого детства — то ли от одолевавшей скуки, то ли от мужской извечной борьбы. Но вражды меж ними не было и быть не могло. Просто Щек сетовал на то, что сидят они на отшибе, в медвежьем углу, вдали от текущей где-то жизни. Он пошучивал, что уж и печенеги перестали шуметь рядом. Действительно, поговаривали, что кочевники все уходят и уходят на юг, а может, в небытие — туда им и путь… Но и речь человеческую, пусть так похожую на лисьи свары во время гона, хотелось послушать.

Светя же отстаивал правильность нахождения их семьи подальше от княжьих многолетних походов и от дорог, по которым проносятся звериные орды и разбойничьи ватаги.

— Сторожиться надо всегда: и в чистом поле, и княжьем тереме за высоким забором! — наставлял Светя.

— Гляди, скоро теней своих опасаться станем, — отвечал Щек, бывший со вчерашнего дня немного не в себе. Тихий, погожий день взбадривал скорбящее сердце.

Вчера помер неродной им старик. Один из тех, которые давным-давно уговорили Ходуню с семейством остаться здесь. Те старики стали со временем маленькому, а потом и повзрослевшему Щеку самыми близкими друзьями. Оттого и поехал он за дровами в лес, где запросто сейчас можно угодить в полон к дикарям. Потерявший страх и вкус к жизни, Щек от безысходности искал хоть какой-нибудь перемены. Пусть даже смерти или плена. Боясь сорваться на ближних, он пускался в длинные и колкие споры со Светей. Но только с глазу на глаз.

Светя подозвал младших братьев Малка, Ярика и Птаря и наказал им подложить сухой соломы под мостки. Ребята от удовольствия, что им дозволено прогуляться за ограду, бросились к лабазу возле корчийницы за соломкой.

— А можно и мне с вами? — проголосила двенадцатилетняя сестренка Стреша, хватая охапку хрустящих житных стеблей.

— Пошли бегом! — отозвался Малк.

Ребята старательно запихивали в ниши под жердями солому — вдогонку к давно уже туда забитой, а посему отсыревшей. А Малк, осматривая, подобно полководцу, противоположный берег, деловито объяснял Стреше — да и братцам лишний раз:

— Набегут окаянные, выдут на наш берег, а мыто соломку подпалим, и пусть она сгорит — вместе со всеми злыми собаками — дотла!

Речь Малка, раздавашаяся с берега реки, была эмоциональной и резкой — против наглого степного гостя, против невидимых сил мира. Ей не хватало эпитетов. Местный народец не знал витиеватых хитросплетений и замысловатых фраз. Люди здесь не читали ни умных, ни даже простых книг. Общались между собой изо дня в день похожими словесами об одном и том же. Хотя некоторые из обитателей одинокого дома на берегу видели и другую жизнь, бывали в городах, всякие диковинки наблюдали…

* * *

Весь тот поселок населяло семейство славного и доброго человека по имени Ходуня. Его дети, родственники, друзья-помощники беспрестанно вспоминали покойного главу дома на высоком берегу…

Давным-давно жил в Полянской земле, в посаде, что вокруг Киева, молодой вой Ходуня. Был он ратником в большой дружине князя Игоря. Справно нес службу, ходил дозором за Днепр, когда к Киевской земле подступали кочевники, дрался на кулаках и палках с соратниками, пил мед, подумывал построить свой дом и обзавестись большой семьей. С завистью глядел он на воинов постарше, которые имели семьи. Вопросов в такие моменты не задавал, мечтая о своем скором будущем. Представлял дальнейшую жизнь красивой, с изыском, с непреложным покоем в будущей семье.

Как-то был случай — возвращались они из города Триполья, что недалеко от Днепра (провожали хазарского богатого купца, приезжавшего ко двору князя с подарками и какими-то предложениями). До Киева оставался еще дневной переход, время терпело, и по приглашению Коляды, одного из дружинников, порешили отдохнуть в Колядином доме, оказавшемся, по случаю, неподалеку.

Ходуня немало подивился размерам владений Коляды. Вряд ли подворья самих варягов в Киеве были больше. Обнесенные рвом стены вмещали в себя целый городок. В нем имелось, на первый взгляд, все: островерхий, наподобие киевских, конак, широкий двор, где вперемешку с гуляющими козами желтели свежеструганные челны. Несколько избенок для холопов и множество амбаров, одрин и катухов.

Поразило Ходуню и большое количество народа, проживавшего здесь. Кроме Коляды тут обретался и его брат — также с семьей и хозяйством. Он на службе князя не состоял, и дружину в мирное время недолюбливал. Сидел при хозяйстве своем тихо, занимался каким-то ремеслом. В тереме за питьем сладкого меда Коляда сказал, что брат — горшечник: лепит и жжет глину.

Из всей шумной Колядиной семьи особенно понравилась Ходуне его жена. Сколько сидел за столом, столько глазел на Колядину половину. Она, в числе прочих баб, возилась возле стола и во всеуслышание нахваливала мужа. Холопки топтались за спинами дружинников и громко славили нараспев нагрянувших воев. Одна заботливая баба средних лет, что-то ставя перед Ходуней, заглядывала ему в глаза и охаживала молодца ласковыми словами. А он задумчиво поглядывал на Коляду и его жену. Коляда сидел, как истукан, и посматривал, довольны ли товарищи. А женушка его, сознавая удивительную полноту своей груди, так и крутилась в середке картинки под названием застолье.

Наевшись досыта, напившись допьяна, дружина высыпала на улицу. Приезжие мужики, держа руки на плечах друг друга, приставали к работавшим женщинам, с удовольствием гоготали и важно запрокидывали назад бритые в шрамах головы. Видимо, по какому-то сигналу вся женская часть Колядиной родни осталась в тереме, а холопок, кроме очевидных старух, вытолкали к хмельным молодцам. И пошла-полетела гульба кувырком да вприсядку…

Сам Ходуня род свой вел из ремесленной семьи. Отец и братья отца занимались кожевенным делом. Квасили, мяли, дубили и шоркали кожи. Полянские семьи вообще были способны к ремеслам. По всей Днепровской земле шла слава об умениях полян. И семья Ходуни не составляла исключение. Киевская округа так или иначе пользовалась изделиями Ходуниных дядьев и отца. Ремни и сапоги их красовались на многих жителях Киева. Воины, которым не доставало серебра на покупку стальной брони, заказывали у них толстенные кожаные тягиляи-панцыри. Этими панцырями занимался непосредственно один из дядьев Ходуни. Звали его Василии.

Вообще-то сначала прозывался он Знароком. Видом своим и поступками не отличался от других. То ли от скуки, то ли от неведомого тяготения какого-то стал отлучаться дядя Знарок из посада в Киев и как-то раз, вернувшись оттуда, объявил, чтобы кликали его теперь Василиком. Спорить братья Знарока и не собирались: поначалу осторожно, потом, пообвыкнув, так и величали его Василиком. Лишь давно не встречавшие его мужики обращались по-старому.

Был дядя Василии по изготовлению кожаных тягиляев большой умелец. Его выделки усменные рубахи из бычьей шкуры славились среди ратоборцев, которые после сражений приходили поблагодарить мастера и заказать новые — вместо изрядно потыканных стрелами и копьями старых. Пропитанные каким-то клейким раствором панцири, говорили, иной раз выдерживали удар боевого топора, и от воина требовалось лишь устоять на ногах. Оставшиеся в живых после брани воины благодарно сидели на подворье, лущили тяжелыми, измученными руками тыквенные семена, внимали красивым и на редкость добрым байкам про заморского бога. Дядя Василик, складно пересказывая их, никак не мог остановиться. Пожилые ратники слушали его внимательно, не перебивая, и, поглядывая в серо-мутные глаза рассказчика, задавались вопросом: «А не сам ли он это насочинял-нагрезил? Слишком мягкий, дюже понятливый бог-то! Видно, не врет Василик, что меж людей жил он…»

Находясь среди молодых дружинников, Ходуня порой ловил их насмешки про иудейского чудака, заканчивавшиеся часто выводом, что любой достойный киевлянин, заимев такие чудодейственные способности, придумал бы что-нибудь поскладнее, для жизни более нужное.

— Эк, растяпа: из воды меда творил, а сгинул за тридцать резан?! — подмечал один молодец.

— С таких чудес и себя, и всю ватагу свою не с серебра, а с золота кормить бы должон! — вторил другой, оглядывая защитные обновы на себе и на других.

Подростку Ходуне нравились самостоятельность и деловитость молодых рубак, он мечтал поскорей поступить в войско князя.

Долго ли, коротко ли — пролетели лета ожидания, и вот уже отрок Ходуня, сложенный статно, получив дозволение отца с матерью, отправился в ближние и дальние княжьи походы.

Сперва, как это обычно бывает у горячих славянских парней, все в походной жизни дружины ему нравилось. И первая кровь на клинке, и улыбнувшаяся удача живым выбраться из смертной рубки, и, конечно, уверенные пересуды вояк про жизнь свою и жизнь чью-то…

В один из приходов домой Ходуню женили.

Приезжал частенько к отцу за седлами, троками, другой упряжью берендейский купец. Посватал стареющий Ходунин тятя дочку евонную, берендейскую, за сына своего, добра молодца. Попросил берендей калым. Умный и сметливый тятя немного урезал его, пообещав, что сын за скорый большой поход получит на Днепре вотчинку. Довольные сватья, закончив ладушки, ударили по рукам и стали дожидаться Ходуню.

Возмужавший юноша был весьма рад новости, ни словом, ни помыслом не перечил происходящему. С братьями и дружками сразу же наведался в берендейскую деревню. Подкараулив в лесочке на игрищах девиц берендейских, предлагали меда хмельного, вещали о жизни своей молодецкой. Девчата меды красными губками пригубляли, слушали едва понятную славянскую молву да глазели зорко на широкие улыбки парней.

Ходуня, отведя недалече к березкам свою нареченную, похвалялся службой доходной и тятиной полной избой. Рек: «Щедрый княже наш землю дает: с малых походов — лучшим воям, с больших — всем подряд. Не минует другое лето, самое большое — третье, и будет стоять высокий терем наш на нашей с тобой земле…»

Сумел затронуть интерес ясноглазой, чернявой дивчины. Люба оказалась сердцу кудрявого русича Гульна. Выгодно отличалась краса берендейки от прелестей Полянских девушек. Ничего особенного — невысокая, глазастая… Но — чуть румяней кожа, чуть ярче взор, чуть ниже голос… Заворожили Ходуню наливающиеся молодые грудки под тесно сшитым платном, наполнили истомой пылкое сердце. Бедовые мысли в голове дурманили слаще меда.

Ходуня рассказывал девице про житье на Киевском посаде, что дружинники — первые люди в княжестве, что полянам с чубатыми, пришлыми с севера, варягами страшиться тут нечего. Гульна говорила о том, как непохожи они, здешние берендеи, расселившиеся по Днепру, на соплеменников, оставшихся в лесах и степях Заднепровья.

Погляделки погляделками, рассказы рассказами, а вскоре недалеко от них на поляне послышались визгливая собачья перекличка, переполох и какая-то возня. За Гульной прибежал встревоженный косматый берендейский парень. Истаяв в прозрачных глазах ухажера, девица в тот момент как раз рассказывала о том, что давным-давно по правому берегу Днепра жил какой-то славянский народ, но пришли хазары от гор высоких и повоевали его, а потом и славян киевских. Киевляне откупились данью. А правобережные — из-за близости Дикого поля — понемногу научились кочевому языку и образовали теперешний берендейский народ… Ходуня усмехнулся, но ответить ничего не успел. Оставшись без милой собеседницы, воротился к приятелям.

Оказалось, пока названная парочка, уединенно ворковала среди березок, прибегали сердитые берендейские мужики, вооруженные луками и кистенями, да еще прихватив с собой свору выжловок. Заслышав топот копыт да наглые молодецкие голоса, прибегали, всполошенные, отбивать своих девиц. Но, определив, что поляне приехали не с разбоем, а по мирному дельцу, обошлись непонятными берендейскими оскорблениями, грозными упреками, выхватыванием девок за длинные косицы и командами псам. Добры молодцы, дабы не навредить Ходуниному предприятию, страшно бесясь, сдержали свой пыл. Ох, если бы другой случай!..

Быстро бежало времечко. Иногда и за короткий срок меняется многое. Сплотив призывом смелым силы Руси, начал несчастный Игорь поход на ромеев. Во главе его рати шли храбрые — с хохлами на лысых головах — варяги-руссы. Они составляли малую, переднюю дружину князя, будучи его приятелями, телохранителями да защитниками его стола, доставшегося Игорю от отца и дяди. Много голов посекли отчаянные белобрысые варяги ради утверждения богами назначенного князя.

Были и такие руссы, которые, расселившись и размножившись на Киевской земле, не нашли места при дворе княжеском. Не в силах сдержать воинское рвение, бесстрашные воины уезжали в далекую Грецию — служить и воевать за византийского басилевса. Ромеи принимали руссов из Киева, и рождалось новое понятие: русские из Киева. Киевская Русь…

Издревле называли южане северную землю Русью. Теперь Русь расцвела и на Днепре..

Вероятно, неправильная политика князя Игоря по отношению к своему войску, по отношению к своенравным варягам, а также ратное мастерство нанятых ромеями людей из числа руссов — бесстрашных воинов и мудрых советчиков, знакомых с тактикой русской рати, — привели к бесславному поражению большого киевского войска в землях Греции.

Полупустые и немногочисленные ладьи причалили к Олешью в устье Днепра. Князь Игорь с малой дружиной пересел в легкие и быстрые челны и отправился по Днепру к Киеву, со стыдом взирая на молчаливые берега. Боевых коней с провожатыми пустили по берегу. Основная же рать, потеряв и в пучине, и за морем огромную часть войска, оставив на той стороне ряды могильников-курганов, не найдя в Олешье должного числа челнов и ладей, пошла на север диким измученным строем.

Среди прочих плелся и Ходуня. В его голове шумела стукотень мыслей: «Мы проиграли… Полегли на поле брани мои товарищи… Князь тоже проиграл, он с нами был, и он печален… Как же я устал… Князь с прихвостнями забрал челны и уже, небось, в Киеве… Князь рожден князем и живет князем — всем на зависть… Князь всегда будет князем… Кто же сейчас я?..»

Ходуня, еще недавно ощущавший себя доблестным дружинником, мнивший, что князь про него знает, князь его видит, пробегая вскользь глазами по общему строю, закручинился. Он совершенно точно определил свое положение: загнанный большой охотой молодой выжля, бежавший со всеми, старавшийся, но теперь отставший и ничего больше не желающий. Истинно — выпущенная на зверя, рвавшаяся отличиться, по щенячьи преданная псина, в кутерьме густой травы и разных предметов, отнимающих силу, скорость и прыть, потерявшая и добычу, и веру в хозяина…

«Аще в походе убиенным не быти, но в коем бит с соромом да возвращен в Русь, ащели стар или детищ, имут осуженье и вменится в куплю ему цена малая…»

Открылось в голове Ходуни место для себялюбия. Четыре года Ходуня старательный воин. За четыре года измотался и озверел. Кончилось младое рвение к княжьей службе, исчезло желание уходить из дома на муки. Став хорошим рубакой, потерял молодец уважение к старшим воям. Истерлось в пыль когда-то крепкое желание покрасоваться в лучшем виде перед женской частью воинства — перед суровыми красавицами в железных колпаках… У отца его и без княжьей службы куль серебра не переводится. Вспомнился ненароком брат Коляды, кой мастерит, и торгует, и живет неплохо… А отрада его души Гульна? — Одна на дворе, без мужней ласки. Глядят на нее отец, мать, сестрицы. А глядеть бы ему надобно… Как там она, одинокая? Уходя в поход, оставлял ее брюхатою… Дитяте уж года два…

Шло войско кКиеву виновато и молча, оставляя за собой вереницы могильных холмиков. Последние от первых уже отстали дня на два, когда к головным отрядам подъехали нарочные от князя и объявили, что в землях с юга от Киева жалует Игорь служивым наделы вокруг нового городища, и поскакали дальше по цепи.

Бряцая оставшимися от павших соратников бронями, приободренные посулом, русичи прибавили ходу. Подгоняемый быстрым шагом дружины, Ходуня тем не менее вынашивал план ухода со службы. Но как уйдешь, не нарушив роту, не накликав сорома на отца? Как оправдаться перед оставшимися в живых товарищами? Их рвение теперь возродилось от скорого обретения из княжьих рук новых уделов. Игорь в Киеве, видимо, понимал, что чувствуют его побитые вои…

Уставшие люди шли по домам. Ходуня, смекнув, что нельзя вызывать подозрение преждевременной ощерой, задержался и вступил во владение своим клочком землицы, которая ему и нужна была лишь для отвода глаз. Дойдя до Киева, Ходуня встретил на отчем дворе заждавшуюся его семью: Гульну с двухлетним сыном, отца, мать, сестер-братьев, дядьев и отца Гульны — купца-кантюжника.

Ратник вел себя сухо и строго. После тяжелой повести семье о нескладном походе, обнял нежно маленькое насторожившееся чадо, горячо взглянул на жену.

Оставшись наедине, Ходуня поведал Гульне о своих дерзких планах. Женщина сначала не на шутку перепугалась, а потом, сообразив, что задумка мужа есть добрый расчет, в котором наперво стоит неразлучное с ними житие, немного успокоилась и согласилась.

Посвятили в рисковое дело лишь отца-берендея. Тот, получив белчуг на Ходунин южный уделец, был совсем не против затеи. Часто якшался торговец с братьями-печенегами, и беспокойное соседство ничуть не страшило его.

План обдуман, но дело вершится много медленней, ведь каждый прожитый в раздумьях день — ему препятствие…

Наступила зима, и Ходуня уже с другим кличем, с другим войском, с другими думками выступил в очередной поход. Князь Игорь, посрамленный византийским войском, проигравший при этом многие преимущества торговли с ромеями, невзлюбленный за бесконечные неудачи войском, решился на несложный поход на древлян.

Древляне, как трусливые псы, почуяв слабость киевской власти, стали озорничать на смежных с Полянскими землях. Древлянские выкрутни немало забавляли киевлян, втихомолку издевавшихся над Игорем и его бестолковыми варяжскими дружками. Древлянский князь Мал вообще объявил Игоря волком и татем!

Конечно, можно было понять постоянно обираемых древлян, но в другое время озоровали бы они?

Тут еще — вольно или нет — потрафил, да не в лад, первый товарищ Игоря и его главный воевода Свенельд. Дружина варяга, не зная устали, гуляла опустошительным виром по владениям ближайших соседей, а недавно вернулась с горных территорий Хазарского каганата, полная добычи, похвалялась удалью, ранами и удачей. В стародавние времена руссы нет-нет да и наведывались к взморью прикаспийскому, к Берде и Карабаху. И когда великий князь, унижаясь перед греческими послами и истуканами богов, снимал свой меч и золотые украшения, вынужденно клялся иноземцам в хранении мира и любви, покуда стоит земля, лихая дружина Свенельда добывала славу и богатство. Бедолага Игорь, видя, что череда неудач сдвигает его в тень воеводы и чернит имя потомка самого Рюрика, ничего лучшего не придумав, объявил, что древляне вновь и вновь должны платить, и начал выступление.

На призыв его мало кто откликнулся: дружинники дядьки Свенельда были и без того в достатке, а в большой дружине без принуждения идти мало кто хотел. Вот и собрались лишь подстрекатели похода (говорили заводилы: «Отроцы Свенельжи изоделися суть оружием и порты, а мы нази: пойди с нами в дань…»), горсть воев, не потерявших влечения к прокорму от княжьей службы, да кто-то еще. Из «кто-то еще», к примеру, был Ходуня.

Уговорившись с Гульной и сестрицей, потерявшей мужа в безуспешном походе к грекам, Ходуня болтался в седле лошаденки, лелея леденящие кровь планы. Не забава — покинуть службу после страшных слов роты на холме возле истуканов Перуна и Световида!.. Хоть и не робкие вои, но за службу доводилось не единожды молить богов — часто сразу всех!.. Но оставим пока дела небесные, Ходуню с земными затеями и отметим, что бедолага Игорь, распорядился всю свою разношерстную дружину рассадить в седла. Хоть и реденький для дремучих лесов отряд, зато все — комонные! Пусть недоброжелатели поглядят и смолкнут— от вида на славу снаряженного войска!..

Не было бы счастья, да несчастье помогло. То, что разочаровывало Ходуню, что скомкало его молодую жизнь, что вероломно порушило его светлые планы — все то же самое на переломной стремнине всячески норовило ищущему мужику пособить, учинить посильное подспорье. Чем слабее войско — тем проще побег…

Опять же, отчее мнение по приходу воина из-за моря переменилось. Батя самозабвенно вспоминал старину, Олегово время, и их с дедом Ходуни цветущее усменное ремесло. Что ни поход — славному войску корысть, и, стало быть, весь киевский посад шьет, кует, режет, лепит, чешет, норовит, робит.

Заручившись одобрением отца, дяди Василика, который страшно негодовал из-за византийского похода на князя, Ходуня с отвязанной совестью продумывал, куда податься. Направление выбрал давно: северские леса. Но как далече в них хорониться? Советчиков искать — слишком опасно… И дружинник порешил: «Сорвусь при случае с ночной стоянки, а там, лошадка, дай волюшку резвым копытцам… Заберу жену, сестру — и подальше от князей, городов, рот и кумирнь. Стану пахалой и охотником— без клятв и обязательств. Буду жить-пенчить, житие влачить…»

Перед въездом в Коростень у вершников Игоря оставался еще один ночлег, после которого князь — непременно горделиво и непременно на рассвете — должен был въехать в городище. Весь путь был построен так, чтобы заявиться к полусонным горожанам рано, до зорьки, громко смеясь и быстро просачиваясь в ворота, без промедления отворенным при виде княжьих знамен. А далее — наглое, торжествующее песнопение, насмешливо протянутое воровским баском…

В дремучем лесу таяли костры, когда Ходуня отвязал молчаливую лошадь и, стараясь не трещать сучьями, полетел в обратный путь. Ехал быстро, но щадил лошадку и останавливался, давая ей похрустеть сенцом из какого-нибудь заснеженного стога. Скакал две ночи и два дня. На исходе второго возле Киева дождался темноты и, сторожась посадского дозора, пробрался к знакомой городьбе. Подав знак, услышал отклик берендея…

Все происходило быстро: и сбор женщин, и посадка их на лошадей, и крепление детей ужищами к спинам матерей… Ночь едва набрала силу, а беглецы уже мчались прочь от Киева вдоль Днепра — в леса незнакомых северян. Небо над головами сменило цвет. Днепр шумел в темноте не своим голосом. Ветра несли в себе незнакомые запахи…

* * *

Все пространство Ходуниного двора заключало в себе полный и законченный ход дел и забот, необходимых для жизни. Береговой поселок, по сути, представлял собой островок, вроде бы стесненный лишь синим небом, рекой да чистым полем. Этот островок стал прибежищем маленьких, осторожных, богобоязненных людей, затерянных среди величия природы-матери, властвующей над стихиями, духами и людьми. Чтобы не вступать в гиблые схватки с послушными подопечными властительницы, предусмотрительные люди очертили себе местечко своего робкого влияния.

В пределах тына находились жилье, былье, всякие занятия и досуг. Если бы источники прокорма могли поместиться внутри городьбы, то так оно бы и было!

Пользование внешней территорией сводилось к необходимой малости. У поля был заимствован кусочек для выращивания ржи, репы и редьки. У берега реки захвачен склон для одного остожья. Один овражек позаимствован для выпаса имеющегося скота. У речки пользовали стремнину для лова рыбы и хлюпающую под ряской заводь — для изыскания раков. В берег близ мостков встроили баньку. Сложили ее из осин и берез — чтоб не чадило внутри тяжким хвойным духом. Вода — близко: можно напариться и ухнуть в реку!.. Зимой баньку тоже посещали — но лишь для лечения. Боле мылись дома в бочках, а дети — в ушатах. Для помывки густо настаивали золу в кипятке: эта жидкая грязь паразитов гнала. Правда, до юношества Свети и Щека оных тварей не водилось. Ну, а завелись — есть на них щелок…

Ко всему привыкают люди, живут везде и перестают рано или поздно воспринимать силы земные, как врага. Но одна вотчина природы остается объектом бескрайней тяги и поклонения, неодолимым омутом, в который хочется ухнуть с головой. Лес.

Лес завсегда являлся кладезем жития, опакишем людских дел и притяжением каждодневных помыслов. Всех, кто входил под девственную сень дерев, он проверял на крепость духа — заигрывал, настораживал глубинными и близкими звуками, учил и пытал. Умелого человека и зверя — таил, кормил, лечил, дополнял.

Щек в детстве всячески пытался избежать походов в лес. Страшился не зверя серого или бородатых лесомыг — страшился сумрачного и томительного окраса лесных глубин и невнятных, будто замурованных в стволах, голосов. Извечная тишина этих темно-зеленых тайников, казалось, только и наполнена была чертями, лешими и непонятными мужиками.

Как-то давно, переправившись со Светей на тот берег, начали рассказывать друг другу разные небылицы про страшных зверей и людей. И каждый мальчик определенно подразумевал лесные чащи как места обитания этих нелюдимцев. Находясь на опушке и вглядываясь в темноту меж деревьев, ребята с придыханием вспоминали страшные байки, услышанные от стариков. Щек заходил в лес и, показывая пальцем перед собой, объявлял, что вот здесь место, откуда лешаки ночью разглядывают тлеющими глазенками их поселок. Затем посматривал, не рядом ли Светя, замечая удивительно большие от испуга глаза брата. Светя был немного постарше и постепенно уходил в лес дальше, чем Щек, показывая этим свою мальчишескую испуганную храбрость. И когда шум в головенке от напряжения позволял придумать страшилку, обязательно значительно, как только возможно понизив голос, говорил:

— Щур будет бродить возле нас, пока мать-земля-сырая отпускает его к нам. Он будет следить за нами, пока мы не придем когда-нибудь к нему навсегда…

И наступало время торопить Щеку, и уже продвигаться в лес не моглось ни одному из мальчишек. Вслушиваясь чутче, вглядываясь повнимательнее, отгоняя страх, ребята все же, проявляя настоящее мужество, заходили дальше и дальше. Каждый из них знал, что, предложив вернуться, проиграет единоборство брату… Вдруг почти рядом хрустнула ветка, и затряслась крона гибкой березки! Ребята мигом повернулись и увидели смотревшую на них косулю. Паробки пятились от зверя, прижимаясь друг к другу, смыкая обвислые плечи.

— Тут где-то рядом вожак с громадными рогами. Может убить! — прошептал Светя.

— Бежи-и-им! — вскрикнул Щек, и ребята с ледяными спинами рванули к реке за спасением. Попрыгали в лодку, больно ударяясь костяшками о борта и скамьи. Причалив к своему берегу, услышали сверху крик матушки Щека и приготовились получить хворостиной по задам.

— Лодку привяжите, неслухи! — визжала всполошенная отсутствием ребят женщина. — Сколько раз говорить: неча шастать на том берегу!..

Когда все то было!.. Светя и Щек давно уже выросли и стали матерыми мужиками. Прошла пора первых молодецких сходбищ и утех. Правду сказать, ближайшие люди были опасны, а неопасные — далеки. И прежде чем пойти на поиск Ляли дважды поостережешься: раз — ближайших людей, два — далекого пути. Например, Светя во избежание беды все чаще и чаще стал оставаться дома. Но брат его, не в силах киснуть у печи, пытал удачу по округе, чем лишал покоя родных. Братья выросли разными людьми.

* * *

— Через два лета увидите, парни: стану первым охотником в округе! — поднявшись с мостков, говорил шедшим за ним ребятам Малк. — Буду ловить Индрика в лесу, а печенегов в поле.

— Где ж ты их возьмешь, браток? — усмехнулся Щек, закрывая за ребятами ворота. Ярик и Птарь вопросительно посмотрели на взрослого брата.

— Малк — большой храбрец! — быстро встряла Стреша. — Он медведя в лесу не убоится и Индрика не испугается! — продолжала она смело, защищая Малка.

— А кто из вас видел Индрика? — спросил Светя, подошедший от лабаза к оживленной ватаге. Ребята молчали, поглядывая на обоих старших братьев и ожидая продолжения. Первым высказался энергичный Щек:

— Я всю жизнь тут живу, а Индрика не встречал. Только слышал выдумки от стариков.

— А они слыхивали об нем в Киеве! — насмешливо поддержал Светя и, усмехнувшись, продолжил:

— Может, он в Киеве и сейчас живет. И все едут на него посмотреть… Среди нас тоже встречаются такие, что не прочь проведать, как там Индрик поживает…

— И сказки про себя сочиняет, чтоб нас тут, одиноких и сирых, пугать! — не без ехидства дополнил Щек. — Есть средь нас и таковые, коих калачом не сманить к страшным человекам в городах, что непременно ходят в приятелях у того Индрика.

От души засмеявшийся Светя тем самым показал, что оценил находчивость Щека в удачном продолжении шутки, а после предположил:

— Скоро Щек заберет с собой Малка, поедут оне в Киевщину, изловят там Индрика-зверя и привезут его к нам на двор…

Малк взглянул на Светю с надеждою, что тот говорит правду.

— Привезем Индрика, привяжем на цепь возле ворот и не только людей, но и некошного впредь не увидим! — заверил Щек.

— А что, в людях меньше худого, чем в черте? — спросил подошедший от дома к оживленной компании Некоша. То был неродной старик. Услыхав оживленный пересуд, в котором почти буквально поминалось его имя, он не мог остаться в стороне:

— Зачем в Киев-то? Ехайте в Любеч или Чернигов! Нечистой силы и там насмотритесь — хоть ведерной корчагой себе в мошну наливай и уноси. Никто и платы не возьмет за вредность ту!

Щек потупил свои глаза с прищуром, а Стреша молнией задала вопрос:

— Некоша, а ты видал Индрика?

Дряхлый дед принялся с большой охотой пояснять, что Индрика придумали сами люди — дабы поделиться меж собой на волков и зайцев, храбрецов и простокваш. Некоша поглядывал на Щека и Светю — для них в первую очередь вел он свою повесть. Но старшие братья, умиленно отведя глаза, разошлись по делам.

— Говори, дедушка! — голосила ребятня. Малк, Птарь, Ярик, Стреша одергивали рукава и полы старческого зипуна, и Некоша, позабыв о старших братьях, увлеченно продолжил:

— Вся нечисть придумана киевлянами — от лукавства ума, от хотения властвовать. Хотение то дюже походит на чертов огонь!.. Здесь, в нашей земле, народ редко расселен и друг к другу не лезет. Потому — незачем пугать соседа. Наоборот — в наших краях скорей с помощью к нему идут… А в великом граде человек со своим горем идет за утешением к соседу. Расскажет про беду свою, которую поимел от другого соседа. Тот сосед, что призван в утешители, начинает наперво измышлять свою корысть: помочь этому или тому? Ну и бередит горе пришедшего…

Ребята мало вникали в толк Некошиных повествований, но слушали внимательно, совершенно доверяя убежденной мудрости старика. Дед, видя интерес в глазах детей, завершил мысль:

— Меньше народа— стало, меньше склок!.. В большом городе людин причеченится и пойдет рассказывать то да се половине посада, и это будет его плата за услышанное им от них. Что та рюха, не знающая своего рода-племени!.. Вот ты, Птарь, побежишь доносить поречным, что, например, Светя через волю матери выехал в Киев за княжьим прокормом?

— Нет, ни в жизни, ни в смерти — никогда не скажу! — возгорелся самый младший, выходя грудью на сгорбленного Некошу.

— А разве Светя может уехать? — испугался Ярик.

— Зачем же говорить о таком поречным? Ведь придут и заберут к себе в рабыничи! — возмутился Малк.

— А затем, что Птарь — самый младший, а измена сделает его у поречных возжицей для вас всех!

Чистые делами и помыслами ребята недоумевали: как такому произойти?

— Да ты дуришь, что ли, деда? — почти плакал Птарь. И для остальных сказанное стариком было неприятной диковиной. И догадки черные роились, что где-то такое случается. Например, в Киеве, где Некоша когда-то жил…

Видя обескураженность ребят, Некоша продолжал чернить жителей города — как стольного, так, верно, и всех что есть обитателей городов поменьше:

— Летом, помните, плыли две ладьи черниговского тиуна? Тем берегом еще скакали провожатые и громко свистели к нам, а я с леса ягоды нес?

— Ладьи— помним, конечно… Конных— не видали… Свист — слышали… — вспоминали ребята.

— Так вот… — продолжил таинственно старик, и ребята замерли, ожидая услышать что-то невероятное (за это и любили они старика). — Киевляне, как баяла сторожа, все прозываются теперь руссами!

— Как — все? И такие же, как мы? — не поверил сказанному Малк.

— Все наречены ныне руссами! — чуть тише повторил Некоша.

— Прямо как скользкий дитка из Днепра! — вылупила черные глазки смазливая Стреша.

— Дитки смурные и есть! — довольный произведенным на подростков впечатлением закончил дед. И, помолчав, добавил: — И были дитками, хоть звались по-человечьи. А ноне от вождей-разбойников нахватались всего без разбору…

Светя вошел в дом и направился прямиком к матери. Та сидела за ткацким станком и очень громко повторяла какую-то фразу Сызу. Сыз — почти напрочь безволосый старик— сидел подле располневшей Гульны и оттопыривал ладонью правое ухо. Мать Свети что-то настойчиво советовала объяснить детям, но при виде вошедшего сына осеклась и заговорила о другом:

— Слышу, приехали дровишки — надо печь топить…

Вслед за Светей вошел Щек с охапкой поленьев. Сыз кособоко таращился на движения вставшей и идущей к печи женщины. Светя рассеянно глянул на дедка и молча прошел, не раздеваясь, по отлогой, широкой лестнице наверх. Далее он поднялся в подволоку и подошел к смотровому окошку. Проем не был обтянут пузырем, а потому ветер с Десны влетал в него, выхлестывая из Светиных глаз холодные слезы. Из оконца открывался вид на ту сторону реки и на ее изгиб, за которым в полдневном переходе находился другой поселок.

Светя достал из большого кармана портов горсть гремящих с мороза орехов лещины и начал их грызть, продумывая сложившуюся ситуацию.

Поречный — поселок, находившийся выше по реке, — как сухота, вытягивал сок из их ослабевшей со смертью Ходуни семьи. Свете приходилось ныне решать непростые задачи: как выстроить отношения с общиной Поречного? Как, не выходя к людям, образовать жизнь свою и близких людей по человеческому подобию?.. Если сам он смог оградиться от тяги в сложный мир, то Щек вовсе не желает поступать так же. Малк повзрослел, тоже вот-вот уйдет искать себе утешенье и большую цель в начинающейся жизни…

Холод, стоявший в подволоке, сковывал еще не вымерзшей сыростью сидевшего недвижно Светю, но оттого его спутанные мысли не прояснялись. Упершись серыми глазами в степь перед Поречным, молодой глава припоминал минувшие времена и события, определившие его нынешние трудности. Отчетливо рисовались картинки постройки этого большого дома. Зрительные впечатления детства переплетались с отрывками фраз взрослых и сливались теперь в тревожные знаки, объясняющие — где вполне, а где частью — положение семейства.

…Вот заложен огромный квадрат первого этажа дома, который тогда, очень давно, впечатлил даже самих строителей. Будто каждый из них мечтал всю жизнь о такой чудесной хоромине… Ох, и старался покойный Ходуня! Не отставали и старики с бабами.

На берегу, где воздвигался дом, лес был далеко, а на другом — лесная гуща подступала прямо к воде. Чуть выше река делала изгиб, и все, что по ней плыло сверху, прибивало к огромному валуну, с которого спустили настил. Ходуня и Некоша с той стороны сбрасывали бревна с обрыва, и сильное течение, практически поперек русла, доставляло их в нужную точку. Сыз с другими стариками принимал бревна и укладывал на берегу. Закатывали по настилу все вместе — даже бабы участвовали, Гульна и Ростана — сестра Ходуни. На большую семью дом ставили солидный, толстостенный, леса не жалели. Как не жалели и спин своих.

Гульна и Ростана в то время были молодыми бабами — хоть каждый год два дитяти приносить могли. Ростана, конечно, безмужней горе мыкала, но северянские нравы, бабья тяга к мужчине-хозяину и заступнику, близость большого Поречного поселка отнюдь не хоронили ее заживо…

Недавняя потеря семьей главы, коим долгие годы являлся Ходуня, привела поселенцев в напряженное состояние. Светя с Щеком чего-то выжидали друг от друга; старики поддались печальному оцепенению; ребятня следила за всеми и болела сердцами за всех. Причиной сгущавшегося морока были не только кружившие где-то печенеги или разбойники, от которых время научило худо-бедно укрываться, а поречный баламут Остен, уговаривавший Щека уйти с ним…

Место, где сидел Светя, стало наполняться запахом смолистого дымка. Еще не прогретая печь возвращала половину дыма в избу, и он полупрозрачным киселем окутывал горницу.

Светя спустился вниз, глянул на расположившуюся на лавках подле печки ребятню, спросил Щека и вышел на улицу.

— Что видно сверху? — усмехнулся, завидев брата, Щек.

— Ты, верно, знаешь наперед, кого и когда ждать! — недовольно отрезал молодой глава.

— А мне нечего знать — ни сверху, ни снизу. По тебе ж выходит, что я — Вей-Ветерок… Ты — сын, а я — племяш. Твое дело — голова, а мое — в голове.

— Ты кипятись, да не брызгай… — немного тише, с родившимся откуда-то сердечным сочувствием проговорил старший брат.

Протекла минута молчания. Щек продолжал возиться с треснувшим полозом саней: он с силой отгибал острый край и определял, насколько глубока щель. Светя поглядывал поверх тына, вслушиваясь в любой звук, который мог бы нести тревогу, и ловил себя на мысли, что вот и наступил тот самый момент, сразу после смерти отца предсказанный ему матерью.

— Давно ль виделся с поречными? Остен не остыл ли?

Не оборачиваясь, Щек понял, что брат хочет выяснить между ними все здесь и сейчас, но ответил иронично — как, в общем, и всегда:

— Сегодня утром в лесу. Остен дровишки в наши сани укладывать мне помогал. Ишь, сколько — ажно полоз расщелился!

Светя немного успокоился обыкновенностью брата, но пытливого тона не изменил:

— И что Остен говорил о поганых? Иль тож, как и ты, не боится никого?

Щек уловил смягчение разговора, повернулся к брату лицом. Светя глянул вдаль своими прозрачными глазами, переступил с ноги на ногу и посмотрел в острые глаза брата. Щек ждал следующего вопроса, предвкушая свой быстрый, насмешливый ответ. Но Светя почувствовал, что сейчас должно сделать паузу, и отвел блеснувшие глубоким пониманием глаза. Младший брат, показывая резким движением, что оторван от работы, качнул перевернутые на бок сани на себя. Сани глухо тукнулись расслоившимся надвое полозом о снег. Щек взял небольшой плоский камень с множеством острых зазубрин и принялся ошкуривать принесенную из леса жердь. Светя же достал орехи и стал с нарочитым усердием громко разгрызать их. Щек взглянул на него, Светя на брата. Щек хотел сказать, что тот скоро останется без зубов, но сегодня утром, да и вчера, он эдак уже язвил и потому многозначительно промолчал. Светя, наблюдавший за братом, догадался, что повторения язвы не последует, и понимающие глаза его повеселели лукавыми искорками.

— Надо сходить к поречным, брат, — возобновил разговор Светя. — Сходишь?

— А что ж ты? Волков боишься, аль кого еще? — показательно удивился Щек.

— Ну, ведь тебя там примут в объятья, полелеют, причестят.

— С чего ты взял, что меня там честят? Хоть раз видел?

— Видеть не видел, а после смерти Ходуни какой-то пользы себе там от тебя ждут. Поделился бы, что за польза-то?

— Пользы-корысти во мне поречные не ищут и не имут. Корысть лишь Остену. А мне какой барыш с его корысти? Ты вот умный вид имеешь: гадая о чем-то, в небо глядишь — ну и ответь мне сам.

— Мой умный вид — не боле твоего. Иль ты обаялся и стал вдруг сирым одинцом, которого брат родной гонит, аки псину, не желающую жить дворно?

— А ты поделил нас на выжловок и определяешь, кого и куда гнать?

Разговор сильно разгорячился и отошел от темы, избранной Светей. Поэтому он вновь сделал паузу, дабы дождаться, пока воздыхание брата поостынет. Светя подспудно всегда был уверен в нем, но выходки его с самого детства немало озадачивали.

Как-то раз, помнится, Щек начал сооружать плот и вовлек в это предприятие его, Светю. Непоседливый братец объяснял старшему, что, поплыв по течению Десны, скоро можно достичь Днепра, а там и Киева, а за ним, если взять довольно еды, и Днепровских порогов. Лишь бы злобный Рус не вынырнул и не утопил.

Свете определенно понравилась перспектива: плыть и кушать, плыть и глядеть на незнакомые берега… Но далее того устремления парня не распространялись, и смутно понималась картина дальнейшего.

У Щека же был план: достигнуть порогов, дождаться ночи, украсть по невесте и по коню у печенегов и возвернуться домой, похваляясь!.. А после, помнится, он дополнил: «Может, махнем прямо к киевскому князю и променяем девок на место в его дружине!..»

Все приготовления к отплытию были завершены. Старики, помогавшие делать плот, поинтересовались напоследок, зачем еда-то в таком количестве, чем совершенно выхлестнули находчивость Щека, который от близости крушения тайны стухшим голосом ответил — мол, Светя, как старший, куда-то решился махнуть, а остальное — просто так… Туго соображавший в детстве Светя возмутился и сказал, что Щек предлагает плыть до порогов. Отплытие тут же отменилось: ребята, побросав тугие узелки со снедью, бросились наутек вдоль берега — супротив направления задуманного плавания…

— Щек, братец, нам бы пса какого громкого… Наши-то — некошный смеется, что ль? — все извелись, поизжились. Напасть какая, что ль? Может, щур Ходуня с ними воюет?.. А без сторожа нам нельзя.

— Предлагаешь сходить к поречным и разжиться псиной? — Щек совсем успокоился. — Ладно, схожу — подберу сторожка.

— Ага, подбери, да матушке ничего не сказывай… И остальным тож. Я сам скажу. А пса возьми, какого хошь, — лишь бы брехал весело. По мне бы — сеченьку помоложе — на первое время, да кичка малого с выл у па.

— Да уж как-нибудь разберусь… — ответил не слишком грубо младший, слывший большим любителем собак. Странно, что идея с псиной на сей раз пришла от Свети.

Дело решено — и славно! Щек подцепил маленькие саночки к лошади и без промедления выехал за ворота. Светя закрыл за ним да побрел в дом. Горница наполнялась теплым жилым духом.

— Где Щек, Светя? — проголосила маленькая прелестница.

Светя, переводя взгляд со Стреши на мать, ответил:

— К поречным поехал…

Играющая ребятня в миг наструнилась.

— …за псиной и назад.

— Не успеет вернуться засветло! — определила Гульна, и Сыз, только сейчас оторвавшись от рукоделий матери, сердито и даже как-то злобно выпучился мутными, со старческим туманом, глазами на сухого и неразговорчивого в последнее время Светю. Молодой мужик был сегодня суше прежнего. Он ответил матери, лишь отворив лаз подволоки:

— Успеет…

Усевшись в подкровелье, вперился Светя в исчезающую точку Щековых саней.

* * *

Щек повернул ратовище копья поперек себя, положил его на колени и, поглядывая на тот берег, на лес, не помышлял подгонять гнедую. Лошадка делала сегодня уже второй выезд и выглядела весьма довольной. Высоко подбрасывала она передние ноги и, словно лебедка, потряхивала мохнатой, каплоухой мордой, плавно склоняя шею. Животина, казалось, радовалась раздолью, легкому ходу, негромкой, уверенной брани ездока, простодушно наслаждалась своим огромным лошадиным сердцем. Доброхотство лошади постепенно передалось ражему мужику.

— Ну что, вереха, оторвись сегодня всласть! — зыкал Щек на преобразившуюся лошадь. — Эко, словно пава, выхаживаешь! — подтрунивал он над ней.

Кобыла, едва повернув морду, прядала ухом, не забывая при этом, усердно перебирать копытами. «Эх, так бы плыть-лететь по морю-полю…» — вероятно, думала гнедая. Возница внимательно наблюдал за реакцией скотинки, и как только та от счастья чуть замедлила ход для новой порции утешных человечьих слов, Щек понимающе выкрикнул:

— Пошла, колода! Ползешь, как рыбий нутряк!

Такого поворота в настроении хозяина лошадка не ожидала. Незнакомая с людской молвой, не понимавшая слов, — уловила она интонацию.

«Лучше отработать дорожку попроще, показывая усердие…»

Запрокинутая назад лебяжья шея в миг превратилась в лошадиную выю. Радостный Щек подбадривал гнедую:

— Не журись, родимая! — И впервые за дорогу произнес знакомую лошади погонялку: — Хоп-хоп!..

Проехали тихо-мирно полпути, и Щек взялся размышлять о предстоящем разговоре. Невольно думки переключились на горемычную матушку Ростану. Вспоминать о ней было больно, но вот опять пришлось: проезжал то место, где несколько лет назад нашли ее замерзший, изглоданный волками труп…

Ох, как трудно о таком вспоминать! Мысли в голове сбивались в клубок, исподволь назначая виноватых в ее смерти: Ходуня, Остен, Гульна, аль доля ее пропащая? Кто виноватей?..

Почему его жизнь пошла именно через эти препоны? У других — и у старых, и у младых — имеются свои зацепы. Он, Щек, с радостью поменялся бы с кем-нибудь из них. Была б его воля — сменил бы все вешки своей жизни! Другую дорожку проторил. Вот, Световид-благодетель и Мать-Земля-сырая впихнули б с детства в его шкуру кого-то — например, Светю! Хоть краем глаза поглядеть, как гордость его погасла б, взор бы потупился — оттого, что в роду пришлось бы жить ему на побегушках до самой старости… Сейчас он первый. Даже мать свою мало слушает!..

Пик бед Щека пришелся на смерть матери. Из-за неожиданности потери и от пустых разговоров о матушкиной непутевости Ходуня, помнится, сказал: «Эко, плеха, доблудилась… Мучилась-домучилась…»

Лишь когда помер Ходуня, Щек почувствовал странное облегчение. Это событие было горем для рода, сулило немалые треволнения. Тут-то к Щеку и пришло новое ощущение: он как-то налился изнутри понятным самому себе смыслом.

Все заняты были бедой — погрузились в размышления, как существовать дальше, как скажется смерть главы на самостоятельности рода?.. В то же самое время забыли вмиг о Ростане и потомках ее корня. Вернее, не забыли, а посмотрели совершенно по-новому. Стреша стала просто очаровательной девочкой. И Щек, любимый стариками за шустрый норов больше Свети, сразу же выровнялся в семье. Никто тогда ни полусловом не вспоминал ни Ростану, ни распутство горемычной бабы — ничего. Щек мог совершенно спокойно ходить по дому и отстраненно обдумывать свои направления предстоящему…

— Пошла, валява, хоп-хоп! — подогнал возница свою лошадку, не прерывая ток становящихся складными мыслей.

…Сейчас у Свети неприятности… И-эх, противная жизнь! Ведь его мать виновница тех неприятностей! Нагуляла Стрешу… Остен объявил девочку своей дочкой. Хочет создать свой род и зовет его, Щека, быть с ним. Уговаривает и объясняет, что в Поречном ему, Остену, а в поселке Щеку — первыми не быть. Что надобно забрать Стрешу и рвануть за Чернигов, прихватив с собой где ни то по пути единомышленников, тройку-четверку жен для хозяйствования — да и обустроить отдельный род!

Щек временами сдавался на уговоры, но предлагал переселиться южнее, где земля чернее, поближе к Киеву — там народ плотнее, жизнь краше…

Остен соглашался с Щеком быстро и вполне. Щек разумел, что товарищу на вторых-третьих ролях живется туго. Не то что ему самому — на твердой второй роли. Ведь Гульна состарилась и умом и телом, и не указ — ни Свете, ни Щеку…

В воздухе запахло дымком. Поречный близился…

Щека брала непонятная оторопь. Поселок, которого страшился, сколько себя помнит, мог стать источником его близкой свободы!.. А может, эта свобода ему лишь мерещится — от лживых побасенок Остена?.. Щек в оценках своих был всегда безошибочен. Как-то будет теперь?..

Широколицый приехал в поселок разобраться во всем до конца, и коль даже не сказано будет ни слова, он поймет по негласному настрою всю ситуацию…

* * *

Стемнело. Светя спустился из подволоки, прошел молча мимо домашних и вышел, поглощенный шаткими мыслями, на подворье.

Мороз крепчал. Влажные ресницы быстро смерзлись.

Протирая рукавом глаза, увидел черную неподвижную фигуру сидящего Некоши. Прислушиваясь настороженно, парень ткнул рукой деда в плечо.

— Что, сокол, ждешь? — прошамкал старик.

— Замерзнешь, дед, иди-ка домой… — Светя стал помогать деду подняться. Некоша, опершись на предплечье парня, определил по ледяному рукаву сермяги, что тот только-только спустился с чердака.

— Не студись, сынок, в подволоке-то, положись на волю пращуров… Чур нас всех!..

Светя ввел деда в дом и крикнул братьям, чтобы потеснились на печке. Снова вышел на мороз. Вспомнил, что целый день не снимал верхней одежды: сбросал с саней дрова, сидел под крышей, выходил к Щеку, снова был наверху…

«Все я без дела важного. Когда же большое и радостное случится?..»

Обошел тын, кое-где ухнулся плечом в городьбу: осенью звено дубовых кольев раскачивалось, а сейчас промерзшая земля держит тын крепко… В раздумьях зачем-то отворил ворота и глянул на ту сторону реки.

Луна освещала склон берега напротив, чернила лес. В тусклых лунных струях блестел открытый нынче Щеком зимник. Светились падающие мелкие и свалявшиеся в сугробы крупные снежинки. Желтые искорки светились над черным помостом… Странно…

И вдруг оцепенение лопнуло! Темными молчаливыми пятнами на него летели волки. На их мордах — по две желтых, немигающих искры. Много волков… много искр….

Рука потянулась к воротине, но до нее надо еще сделать несколько шагов…

«Сгинул!» — шарахнула в мозг догадка.

Воротина достигнута, закрывается. «Боже, какая тяжелая и медленная!..»

«Думай прежде!» — встал образ Ходуни перед глазами.

Волки повисли на плечах и на руке. «Не смахивать, а закрыть воротину!..».

Дерево стукнулось о косяк. Не успевшие влететь во двор волки остались за тыном. Светя окровавленной рукой потянулся к засапожнику. «Только стоять, Светя!» — рычал он всем телом, включая в помощь себе силу отца с матерью.

Волк резал огромными зубами ухо и щеку Свети, пытаясь достать до обмотанной поверх воротника платком шеи. Нож в руке, но дыхание сбито.

— А-а-а! — хрипел Светя, вонзая сталь в свисающее с него волчье тело. Дышится… Глоток воздуха, еще глоток… Одновременно нож бьет вцепившегося в руку хищника. Корявый удар приходится в складки шкуры на затылке серой твари. Но вторая рука свободна. И дышится…

Волк, поджав хвост, бегал, ощерившись, по двору.

— Два волка! — проревел раненый чистым волчьим голосом. «Два волка» — это значит, что жизнь продолжается.

Светя, прихрамывая, не чувствуя боли, галопом проскакал мимо потерявшегося в прострации зверя. Замерзшая кровь кусками валилась со Светиного подбородка на снег и на толстенную дубленую сермягу. Волк рыпался обреченно по двору, не соображая, куда податься, не в состоянии помышлять о нападении. Мужик, размазывая одной рукой липкую кровь, другой крепко сжимая спасительную сталь, с вылупленными глазами ввалился в дом.

— Волки! — объявил он и упал.

Гульна квохкнула, как курица, и тяжелыми шагами побежала к сыну. Малк, Ярик и Птарь молнией слетели с печи, надели валенки и зипуны. Малк и Ярик схватили стоящие в углу короткие сулицы. Гульна в ужасе переворачивала израненного. Тот бормотал:

— Не выходите никто. Одного я убил. Второй гуляет по двору. Завтра убью… — Глаза его закрылись. Залитая слезами Стреша срывающимся голоском молила Светю не помирать.

— Чего торчишь, как истукан?! Помогай, окаянный!!

Обалдевший от слов Гульны трусоватый Сыз все ж поднялся с места и потрусил на помощь. Ребята, похватав сулицы, осторожно высунули головы за дверь.

— Назад! — простонал Светя.

Мать за шиворот втащила малого в дом. Коротенькая пика Птаря неуклюже воткнулась женщине в мякоть бедра.

— Да чтоб… — И оплеухой швырнула мальчонку на середину горницы — прямо под ноги Сызу.

— У-у-у! — вознегодовал тот на парнишку и принялся помогать подтаскивать к скамейкам раненого. — Откуда волки-то? Откуда волки-то? — не к месту заладил он.

— Из лесу. Откуда же еще? — звонко ответила пришедшая в себя Стреша.

— Стреша, неси воды. Сыз, помоги Некоше слезть с печи! — командовала Гульна, бросаясь к дверям. — Где же эти черти?!

Отворив дверь, тревожно прокричала в темноту:

— Ярик, Малк, где же вы?

— Идем, мама, — ответили издалека ребята.

Мать, не закрыв двери, с клубами холода заторопилась к старшему сыну. Стреша с Птарем поднесли медный чан теплой воды. Некоша скомандовал:

— Стрешка, закрой дверь — не то Светя от холода помрет! Крови-то в нем уж не осталось!

Гульна охнула и надломлено закричала.

— Да где же эти черти? — Сыз от отчаянного вопля женщины шарахнулся за печку, продолжая наблюдать оттуда. Один глаз у него стал больше другого. Некоша приказал матери раздеть раненого. Сам костлявыми руками рвал чистую тряпку и лентами перевязывал раны. Вернулись с улицы ребята, притащили в дом мертвого волка.

— Еще дергался! — заявил вспотевший Малк.

— Мы его в живот затыкали до смерти! — похвалился Ярик.

Подошедший Птарь принялся рассматривать тушу убитого злодея. Боязливо пинал обмякшее тело мыском своего сапожка — сначала задние ноги разбойника, потом в оскаленные зубы. Все, кто был в избе, смотрели на эту сценку.

Светя едва слышно прохрипел, что, мол, надобно проверить входные ворота. Мать заботливо дрожащей рукой прикрыла его распухшие уста — дабы сын не тратил драгоценные силы на напрасные заботы. Малк и Ярик жестами показали матери, что во дворе все в порядке, подошли ближе к лавке, где лежал раздетый догола Светя. Стреша поливала его из корчика и оттирала запекшуюся на теле кровь своей мягкой, нежной ладошкой.

— Иди отсюда, дура, мы сами! — приказал Малк, и обиженная Стреша отошла. Раненый осклабился измученной улыбкой. Глаза его не раскрывались полностью, но был он в сознании. Гульна стянула Некошину перевязь покрепче и уселась у изголовья сына, запустив осторожно стареющую руку в темно-русые волосы страдальца. Некоша отдал распоряжения обтирать потихоньку раненого, Стреше — стелить на лавках подле печки на тюфяки чистую простынь. Сыза попросил принести корчик меда. Взявшись дружно, осторожно перенесли постанывающего Светю на чистую лежанку, укутали одеялами. Умелый старец напоил его отваром и дал пригубить хмельного меда.

Только Гульна осталась сидеть на окровавленной скамейке. Одна рука ее лежала на коленях, другая — с растопыренными пальцами — на лавке, где покоилась недавно голова сына. Приходилось ей горевать об умерших детях, но то все были новорожденные. Как приехали сюда, никак не удавалось ей родить живучего ребеночка. Все почему-то через несколько дней помирали… Сколько их было — пять, шесть? Никто не считал… Отвели козленочка на требище — и через одного детки стали выживать. Все мальчики!.. Ростана советовала свести не козленка, а козочку. Свели оную, закололи… Кроме этой жертвы еще многое обещали, чувственно прося у истуканов девочку. Сели вдвоем с Ростаной на капище, достали кувшин с хмельным медом, каплями окропили сухую землицу под ногами идолов, и сами испили шипящий и играющий молодой напиток. Домой пришли с песнями, хохоча, свалились с ног… И народилась через год девочка — только не у мужней Гульны, а у вдовой Ростаны…

В горнице восстановилась тишина. Все поглядывали на Светю и Гульну. Молодежь расселась рядом по лавкам. Молча чего-то ждали, подолгу вслушиваясь и всматриваясь в маленькие оконца.

— Ничего, лебедушка, не грусти! Будет твой сынок живехонький- Некоша положил руку на плечо Гульны.

Она сидела на скамье, как большая тряпичная кукла со вставленными вместо глаз сухими коричневыми косточками абрикоса. «Ой, горюшко мне лихо! Потому и утешает меня дед…» — доходил до нее смысл Некошиных слов.

— Раны не смертные, проживет целый век… Пусть поохает-попоет. Не надо ему спать — кто знает, сколько кровушки истекло? Поди и много, но не смертно…

Ишь, слушает, велетень, вежды закатил… Куда полез — голова еловая? — Некоша словами выпускал наружу напряжение. Сыз, услыхав в голосе Некоши нотки брани, встал и, бесшумно пройдя мимо лежавшего Свети, спросил:

— Гульна, ребята бегали на двор — не слыхали: может, Щек где-то рядом?

— Боже, Сыз… — закрыв лицо ладонями, взмолилась женщина. Сыз вдруг ожил и вперился странным взглядом в друга-старика.

— Посадим в смотровую на верехе паробков — пусть кричат до утра! — предложил он. — Пущай кличут — авось какое-то ему спасенье… А может, уже и лежит у ворот… Объеденный… Забвение…

— Замолчи, дурак! — очнулась Гульна. — Заночует он у поречных…

Но от ее слов никому легче не стало. Всем было муторно и больно.

В тишине, объявшей дом гробовым знамением, никто не обратил внимания на севшего на край скамьи Светю. С нытьем и натужным старанием он держал свое большое тело, чуть опираясь на упертую в лавку руку.

Гульна пустив первую слезу, утерлась, но вдруг вздрогнула вся, и полились ручьи из ее черных глаз опять. Стреша подошла к ней, обняла, склонила к плечу головенку и стала гладить пальчиком бурое пятнышко от пики Птаря на подоле тетки. Женщина перевела глаза на руку девочки и зарыдала в голос.

Через силу привстав и прислонившись спиной к печи, Светя громко запел песнь киевской дружины, слышанную от отца. Ребята таращили на него изумленные глазенки. А он выл и выл, собирая силы, пока этот вой не остановил материнских рыданий-причитаний. Рявкнул в последний раз и со стоном повалился набок. Через минуту он уже спал, подергиваясь. Когда хватала трясучка левую ногу, порванную волком, глухо постанывал…

* * *

Поречный раскинулся вдоль течения Десны. Походил он на небольшой городок. В то время на Руси часто возникали такие. То там, то сям какой-нибудь князь или старшины рода отстраивали себе обиталища, сторожевые крепостцы, перевалочные стоянки, заставы…

Поречный отстроился сравнительно недавно. Молодой повеса Лыть выбрался из радимских лесов в северские земли, чтобы мир посмотреть, себя показать да утешиться каким-никаким делом. Устроился в полк к одному из северских князьков и стал промышлять с этим полком обыкновенным разбоем. Любимая забава тех лет— свары с соседями. Если везло — бывали с добычей. К сильным не рыпались, выбирали того, кто послабей.

Однажды, став уже близким советчиком своего князька, надоумилего Лыть пойти в радимские леса. Места там были ему знакомые, и татьба сулила быть удачной да пустяшной — в смысле возможного отпора. Но то ли не просчитали чего-то, то ли Стрибог от них отвернулся, но северян радимичи побили. Мало того — рассыпаясь бегством, заблудились в незнакомых местах несчастливые тати, кляня на чем свет стоит тупоумного выблядка Лытька.

А Лытька, очухавшись, с перепугу перед неминуемой расправой, не будь дурак, жиганул по знакомым местам в городище отставшего князька. Огляделся — обогнал всех до единого. Наплел небылиц, что, окруженные хитрым неприятелем, воины погрязли в калуге и мочижине, а он, как знаток тех земель, примчался за помощью.

Ратных в городке не осталось. Чтоб набрать соседских воев, взял Лытька калиту серебра да находившихся при казне гридей — человек пять, не более — и двинул обратно. Крутился все время при калите — командовал, советовался, где скорее набрать дружину. «За ценой стоять не станем!..» — звучно оглашал свое решение ни о чем не догадывавшимся гридням. В первый же удобный случай — смылся с богатством и с концами.

Полгода бродил, как зверь, по лесам. Удалялся, приближался, плутал и путал следы… Зароет мешок — отроет…

Оборвался, одичал… Пару раз едва не лишился своей добычи. Однажды потерял место хоронушки. Нашел… Как-то заплатил берендеям ногату за недельный постой, потом договорился еще пожить. Пошел за монеткой — учуял хвост! Все понял и смылся. Через время вернулся, взял мешок и долго-долго бежал…

Остановиться, осесть требовалось уже позарез. Организм не мог выдерживать неимоверные нагрузки этакой беготни и лишения одинокой жизни. Лыть мучился тяжелыми раздумьями: «Вернешься — убьют… В чужом месте богатство покажешь — ограбят и тоже убьют… Одинцом не прожить: малая хворь — и смерти без помощи не миновать…»

Тут и подвернулись ему на границах Полянской и северской земель две семейки — худые да робкие. Назвался Лыть где-то услышанным странным именем Агафон и предложил хозяйствовать вместе.

Говорливый мужичок понравился нелюдимым хуторянам. Ко всему тому водились у него и денежки.

Прожили вместе год — купил всем платья, платки, порты, железо в хозяйство…

Шло время дальше. Приставали приблудные парни и горемычные мужички с бабами. Успокоившийся Агафон всем давал занятие и прокорм. Скоро превратился он в обстоятельного главу рода. Странно только, что своей семьи не заводил, на игрища блудные не хаживал — лишь парней бедовых все расспрашивал, что да как…

Вырос из хуторка поселок. Внутри городьбы семьи жили сами по себе, но слушались команд гридней Агафоновых.

Помер Агафон, полжизни не прожив, и тайну свою рассказал незадолго до смерти лишь ласковой и верной псинке да смазливому, чопорному на людях гридню…

* * *

В отличие от сиротливого двора Ходуни Поречный поселок весь день стоял с открытыми воротами. У восточной стены, что возле берега, приткнулась смотровая вышка. «Как же выглядит большой город — например, Чернигов, Киев?» — подумал Щек, вкатываясь на подуставшей лошади в распахнутые двустворчатые ворота.

Обрадованная нежданному занятию, подлетела с тявканьем собака и, недолго выбирая между возницей и лошадью, пристала к скотине. Гнедая, чуть отклонив морду от приставучей псины, не спуская с той выпученных глаз, рысила по задымленному Поречному, забыв об усталости от неблизкой дороги.

Население Поречного размещалось в десяти — двенадцати избах и в двух теремах, больше схожих с высокими бараками. В одном из них пребывало скопище так называемых дружинников. Управленцев. Ражие мужики здесь дневали, чинили кольчуги, оружие, сразу же его и опробовали, метая в стену ножи, топорики, стрелы. Потому-то первый этаж терема-казармы здорово смахивал на оружейные мастерские, в коих слышались ругань, стук и грохот. Тут же шастали девки и бабы неопределенного рода-племени, которые на стоявших в углу столах возились со стиркой и штопкой. Время от времени выслушивали они от мужиков откровенную похабщину.

Второй этаж служил спальней. Даже не спальней, а повалушей. То есть весь второй этаж был грандиозным лежбищем, в самом углу которого имелась небольшая комната. Там расположился главный казначей. Где находилась казна — не ведал никто. Казначея так и звали — Козич, что означало «кошель с деньгами». Главой поселка его трудно было назвать, потому как в жизнь его он не вмешивался, разговоры задушевные ни с кем не вел и не мешал дикой вольнице Поречного. Здесь, в главном тереме городка, среди обитателей первого этажа и обретался искомый Остен.

Оставив во дворе упряжку вместе с копьем и тявкающей собакой, Щек вошел в длинные темные сени без пола. Размятая ногами земля пахла прошедшей осенью. Определив загодя на уличном свету, сколько идти по темноте сеней, затворил за собой дверь, как была: плотно-плотно — ни щелочки. Выставленной вперед рукой уперся и открыл вторую дверь. В помещении было сыро, тепло и туманно — как в предбаннике.

— Здравы будьте, люди добрые! — крикнул от входа, отбил с теплых кирзовых сапожек налипшую грязь сеней и переступил высокий — до колен — порог.

Сидевшие и лежавшие близко к дверям уныло поздоровались. Остальные, вероятно, не заметили в монотонном шуме гостя. Щек увидел вдали Остена и пошел к нему, спотыкаясь и дивясь на мужиков, тормошивших в руках ремешки, ножи, веревочки.

— Здорово, Остен.

— Здорово, человече… — удивился приезду Щека крепкий костистыми плечами, чернявый с проседью средних лет красивый мужик. — Чего это ты надумал, милок? — спросил он далее, быстро оглядывая товарищей, обративших внимание на незваного ходока.

Не дожидаясь приглашения, Щек тяжелой фигурой ухнулся подле какого-то молодого парня и, стараясь быть похожим на остальных, кряжисто разбоченился.

— Видно, морозцем осушило твое безмездие, аль не радый? — нагло спросил Щек.

— Чего-то ты шустрый сегодня… Случилось что? С чем пожаловал? Вдруг и стану радый.

— Ни с чем. На вас поглазеть, на достаток жизни вашей, коей око мое завсегда прельщается… — Приезжий ненавязчиво оглядывал помещение и обитателей его. Остен лучисто улыбнулся кому-то.

— Живете, хлеб жуете? — вновь заговорил Щек, и голос его выделился наконец в общем гомоне. Близсидящие мужики вопросительно повернули головы.

— А хлеба у нас до сыти. Поселяне стараются — чего ж не пожевать? — вяло ответствовал Остен, и так же вяло любопытные отворотили головы. Нужный диалог не мог начаться из-за множества ушей, и вскоре хозяин, после пары-тройки обыкновенных фраз, предложил:

— Пошли на полати, покалякаем…

Остен пошел вперед, волоча за собой тяжелый меч в сыромятных кожаных ножнах. За ним встал гость и, оглядывая суетящихся баб у пристеночной печи, последовал за ним.

Туманец полатей первого этажа, пахнувший вареным луком, перемешанный с дымом, сменился холодком лестницы и затхлостью душной повалуши, вонявшей бараньими шкурами и грязными человечьими телами. Зайдя в спальник, Остен сел на застеленную шкурами лавку и подозвал Щека, засмотревшегося на любовные игры голых бородатых мужиков с вялыми бабами.

— Оставайся, хошь, погости? — язвенным вопросом подначил хозяин покрасневшего Щека.

— Хоть до весны! — медленно ответствовал тот, успев два раза сглотнуть слюну.

— Не красней, не красней, друже! — засмеялся Остен.

— Ты в исподнике, а я в зипуне. Уварился.

— Так и раздевайся! — хохотнул чернявый мужик. — Напротив видел теремок? Там детишки общие и нарождаются. Сходишь через два годика туда, выберешь своего, если узнаешь! — не унимался мужик.

— Твоих бы не забрать — поди, их там немало?

Карие глаза Остена покрылись мучной поволокой с радужным отливом, но сам продолжал скалиться.

— Моих там нету. Мало ли у нас чернявых мужиков и баб? Разбери — кто чей? — Рот Остена стал содрогаться непонятным переживанием. — Робичичей плодим — при вольных отцах! — понизил голос до шипения озлевший вдруг мужик. Он набрал воздуха, сел в пол-оборота к гостю, чтобы тот не видел тихого бешенства на его лице, задрал в потолок нечесаную морду и стал отрывисто сдуваться звуком кузнечного меха: «Ну-у-уфф…»

Щек не очень понял смысл его переживаний, но, заглянув в совсем почерневшие глаза собеседника, поколебался; с чего это Остен так растрогался и будет ли решаться тот вопрос, с которым, в общем-то, сюда и прибыл Щек? Вспомнил, что в поведении странного мужика всегда обнаруживалась некая загадочность. Захотелось хлопнуть смолкшего косматого дядьку, внезапно выпавшего из разговора, по плечу. Но памятен был случай, когда ждущий ответа Щек в запальчивости схватил одной рукой Остена за грудки: длиннорукий мужик, поймав парня за чуприну, в мгновение ока промял его до души и, как узелок с сушеными костями, остервенело хрястнул оземь. Опрокинутый Щек тогда почувствовал, как пахнут кровь и сыра земля одновременно, а заодно проверил, что невозможно не только вывернуться, но и шелохнуться под сильным телом взбесившегося мужика.

Вопрос был о тайне кончины матери, о туманности того случая и о странных обстоятельствах, ему сопутствовавших. Закрадывались в голову Щека ужасные идеи, связанные с тем происшествием. Остен после сказал — дескать, все, что знаю, непременно поведаю. В запальчивости не мог Щек понять: если что-то известно о кончине матери, то почему надо доныне молчать?..

Сбитый с толку гость не стал спешить с делом, ожидая, что чудаковатый мужик сам начнет о главном. Отвернул взор в то место повалуши, где развалившийся на бараньих шкурах рыжебородый веселый мужлан, лежа на спине, натягивал лук, облокотив его о пузо полуголой, тучной бабищи. При этом локти его тонули в ее огромных бесформенных грудях. Он метил в подвешенную на стену безобразу, которая напоминала то ли длинношерстного медведя, то ли лесного разбойника.

— Ну, костлявый, потише локтищами-то! — томно шепелявила баба и ворочала взлохмаченной головой на груди огненно-рыжего стрелка.

— Чу, вереда, не толкай! — отпуская стрелу, присвистнул тот над ухом лежавшей на нем. — Фьють! Лови, топтыга! — Стрела сорвалась, запрыгала по полу и плашмя ударилась в стену под чучелом.

— Шавуечек, шавуек! — Захохотала, переворачиваясь и перекатывая мясистые формы, бабища и пухлой ручкой принялась тягать рыжего стрелка за бороду.

— Говорил же — не толкай! Лежала б спокойно — не сдобровать косолапе! — Мужик крутил огненной бородой от нешутейной боли, потом одернул пухлую ручонку, взбрыкнул и оказался сверху. — Ну, теперя шевелись, как хошь!..

Остен за спиной Щека недобро вздохнул, проследив взгляд гостя.

— Молодо-зелено.

— Брось вздыхать, как ночной пугач. С делом я к тебе, а не хочешь баять — пойду совсем! — не выдержал парень перекошенных поз и досады пожилого мужика.

— Какое еще дело? — спросил Остен, будто перестав соображать вовсе.

Щек встал и пошел к двери мимо тешившейся парочки.

— Вот тебе дело, вались рядом! — оскалился в спину съехавший некстати Остен.

Щек, не оборачиваясь, заглянул в заведенные глаза толстухи, зыркнул и на колыхавшиеся, разъехавшиеся по ее бокам груди. Где-то в углу хохотали над сказками какого-то мужичка несколько баб.

— Вались! — снова взвыл петушком Остен.

Расстроенный неудачным приездом, Щек прошел через вкусно пахнувшие палаты первого этажа, минул темный, чавкающий коридор сеней и вышел, следя грязью, на улицу. Лошадка стояла, укрытая кем-то холстиной, и на спине ее начинал собираться небольшой сугробец — от медленно падавших хлопьев снега. «Сколько же времени я пробыл здесь?» — обеспокоился парень.

Он сдернул попону. Снег свалился под и без того порядком заваленные ноги кобылы. Бедное животное очнулось, но радости не выказало. Застоялась. Замерзла.

«Небось, мать также мучил, такие же представления устраивал?..» — подумал Щек недобро про Остена.

И все равно что-то тянуло к злому мужику-лицедею.

«Небось, и мать тоже тянуло… Ведь из стольких мужиков выделила его и бегала именно к нему… Горемычная моя матушка!..»

Жалость к матери душила Щека слезливым нытьем в груди.

«И он ведь тоже, выбрал ее. Ездил к ней на свиданья в неблизкий путь. Любил, что ль?.. Почему же мамка не ушла к нему: со мной, паробком, или без меня?.. Может, побоялась суматохи этого странного, бесноватого теремка и не находила себя в нем? Может, не отважилась покинуть братнее гнездо? А может, не решалась сойтись всерьез с припадошным?» — раздумывал над давним Щек… В сердцах замерзшему животному сообщил:

— Дурак — это точно! Дурбень!..

Но кто знает: из-за этого ли моталась Ростана? Все те годы была баба между небом и землей, между обязанностями перед семьей и большой женской любовью, между неустроенностью и бедой. Причину, конечно, знал лишь Остен. Поэтому и убивался воспоминаниями — сознавал свое дурное участие, оттого душевно разлагался и паясничал.

Влюбленная, не напившаяся досыта мужней ласки Ростана сердечно жаждала, требовала, умоляла забрать ее и Щека, сорваться из Поречного, укатить, осесть, прижиться и долюбить друг друга где ни то в тиши… Остен обещал много и горячо — верно, и взаправду готовился съехать, но ждал, пока отяжелевшая Ростана разродится дитем. Потом — когда Стреша подрастет для дальней дороги… Потом старики отстояли Стрешеньку у зашатавшейся в жизни Ростаны и бесноватого Остена.

Ходуня объявил особое положение в семье малышки — отметил решительно, как свою дочь. Остен поутих немного, к тому ж беспокоясь о взрослеющем парне — не стал бы преградой…

Ко всему прочему, любовники будто вовсе двинулись — потеряли покой и меру всему: Ростана стала одна ходить даже зимой к Остену, начала на него покрикивать, сетовать ему на то, на это… Возвращалась домой здорово битой и будто ошалелой от любовной неустроенности.

Ходуня и поддерживал по-человечески сестру, и поругивал, а случалось и злился. Но ничего не менялось. У домашних сложилось впечатление, что любовники любились и дрались одновременно… Так — через луканькины пляски — все и продолжалось — до того самого черного дня…

Над Поречным уже совершенно нависла ночь. День, в общем-то, заканчивался, когда Щек приехал в Поречный. Минул час — и вот уж темень нависла… Щек осмотрелся вокруг и понял, что времени на обратный путь уже нет. Решил остаться на ночевку в Поречном.

Отцепил небольшие саночки от лошади, вывалил из них налетевший снег, стукнул оземь, вытрясая дочиста, и поставил в темные сени — к стенке набок. Увидев небольшое скопление народца у второго теремка, взял копье и лошадку под уздцы да и направился к ним, чем-то озабоченным.

— Застала меня ночь в вашем поселке, нельзя ли согреть мою выреху? — спросил круглолицый мужичек стоявших возле подъезда ко второму терему. Быстрого ответа не последовало. Но объявился все ж хриплый юноша моложе Щековых лет, который, беря лошадку за уздечку, произнес:

— Давай, согреем… Доброму человеку можно и помочь…

Щек едва различал лицо молодца, но был весьма подкуплен его отзывчивостью.

Люди, стоявшие у подъезда, вошли в дом, о чем-то разговаривая. По голосам было слышно, что собрались все женщины. Хрипатый, перехвативший лошадку, повел животное к одрине неподалеку. Щек, шедший с копьем на плече следом, определил, что в строении, куда они направлялись, находилась конюшня и — по характерному запаху — с немалым количеством лошадей. Он не впервой ночевал в Поречном, однако о конюшне на отшибе знал понаслышке.

Парень отворил воротину и, привязывая лошадку к коновязи, сказал:

— Там сено в углу…

Щек поблагодарил и двинулся вдоль парящих в лунном свете стойл. Взяв охапку, крепко обжал ее, чтобы была побольше. Бросив теплое даже на морозе и терпкое сено к ногам лошади, хотел было возвернуться к сеннику — дабы и себе ночлег устроить, но услышал тот же хриплый голос:

— Пошли, браток, тебе устрою ночлег.

— Я здесь до утра перебуду, а завтра пораньше съеду.

— Мороз бьет, паря. Здесь шибко не разоспишься! Айда со мной.

— Ничего не надо, спаси боги тебя, а я спать не собираюсь! — благодарил и заодно предупреждал дальнейшие уговоры Щек.

— Ну, как хочешь, паря… — в хрипотце отрока сквозило удивление. Не произнеся больше ни слова, закрыл он ворота.

Щек пробрался к большому навалу сена в углу, но ощутил сильный сквозняк. Подхватив хрустящий пук, пошел к пустующему стойлу и стал стелиться там. Бросил сено на заиндевелые пронавоженные жерди и двинул еще за охапкой. Навалив порядком ароматной подстилки, отправился к стойлам, сорвал с угрюмых лошадок две холщевые попоны, что были без ивереньев, и выстелил себе завидную лежанку. Завалившись, достал из-за пазухи толстенную, уже початую лепеху ржаного хлеба, начал коротать время до утра, кусая редко, при этом плотно прижимая губы к хлебцу — дабы ни одна крошечка душистой, вкусной лепешки не минула рта.

К утру, совершенно остыв, Щек выбрался из логова, потрогал копье и глянул в широкие щели сенника. Темно… Светать не начинало… Замерзший парень постучал заиндевелыми кирзушками по стойлам: звенели. Дремлющие лошади настороженно зафырчали. Вырвавшийся из их ноздрей пар показал, что, по сравнению с часом приходом сюда, сейчас посветлей.

Вернув попоны на спины обкраденных лошадок, мужичок с сеном бывшей лежанки подошел к своей гнедой. Та, видно, порядком измучилась холодом, проникавшим зябким облаком от ворот. Понурив голову, она судорожно втягивала-подбирала ноги.

Парень свалил сено, размашисто побил себя руками, приоткрыл воротину и высунулся по пояс на улицу. Холодный, сырой, терпкий запах конюшни сменился вымерзшим досуха, ничем не пахнущим воздухом улицы.

Предрассветное небо бледнело. Над некоторыми избушками начинал взвиваться плотный, белесый дым, обещая скоро наполнить улицы жилым ароматом. В двух больших теремах, видимо, лучше избушечек державших тепло, шевеления не было слышно.

Лошади в стойлах сонно жевали. Похрустела и гнедая. Щек вывел ее и отправился в путь, ведя лошадку на поводу.

Он шел быстро — грелся. За ним ступала скотинка, покачивая головой, готовая перейти на трусцу.

Чуть посветлело. Щек подошел к первому терему. Обходя его вокруг, обнаружил множество малых дверок с промазанными глиной косяками. Выходы на случай пожара. Сейчас все они были наглухо закрыты и ждали своей надобности. «Не закрыты ли, часом?» — подумал согревшийся в движении мужичок, дергая за ухо воротины сеней. Дверь не поддавалась. «Закрыты, некошный их тут всех защекочи». Дернул, что было мочи. Треснула и поддалась — просто примерзла.

Забрал санки, бросил в них копье, подцепил, но не сел — холодно. Мялся до ворот пешком. Ворота закрыты на два засова. Рядом — ни души. На вышке тоже никого — ничего не углядишь по такой-то темени. Сторожа у ворот— словно вымерла.

Тишина. Все настойчивей пахло дымком, завивавшимся в светлеющие небеса.

Взялся за засовы — заледенели. С вечера обильно политые водой, составляли они теперь с воротами единое целое. Рядом обнаружилась громадная киянка. Щек взял ее и с размаха крепко шандарахнул по засовам несколько раз — «Бем-бем-бам!..» Лед отбил, а из сторожки высыпали охранники с обнаженными мечами на плечах и кинулись к раннему страннику. Парень бросил деревянный молот и пал ниц, громко объявляя:

— Это я!.. Приехал к вам вчера!.. Ночевал… Сейчас — домой! — Лежа, поглядывал на смертоносные мечи, все же готовясь увернуться и отбежать.

— Спокойно, браты, это мой людин! — прозвучал голос Остена. Сторожа начала расходиться. Остался один Остен. Щек поднялся с колен, отряхнул снег, срывающимся голосом посетовал:

— Убьете — много не попросите!

— Твое счастье, парень, что руки-ноги не пресекли. А могли и головенку с плеч!

— Да, говори вздорное! Одного, да лежачего — не посекли бы.

— Ради острастки поселянам. Хрясть под маковку — и на показ. Тут у нас недавно висел один — ворон пугал. Тож думал — вздорное! — Остен чувствовал себя весело и бодро.

Странный, однако ж, мужик: стальной клинок, кажись, и не собирался убирать… Щек поостерегся опасного разговора. Тяжело дыша, он скинул засовы на землю, открыто косясь на стража. Тот молчал. Щек вывел лошадь, демонстративно изготовив копье, сжал его торч и, зайдя с другой стороны саней, отворотил нос от недавнего подельника. Не ожидал он такой остуды в общем их деле… Вышел, обернулся. Остен ворота не закрывал — хлестко смотрел в спину отъезжавшего. Щек хотел что-то сказать, но открыто гулявший вне городища ветер выстудил все слова нужные.

— Ну, пока… — отнесся к замерзшей Десне и дальше — к лесу.

К полудню саночки Щека выехали на равнину перед их домом. Ржаной хлебец был съеден, и отчетливо давал о себе знать зверский голод. Более суток молодец перебивался закаменелой лепехой, принесшей столько удовольствия, скупой, но доставившей единственное приятство в этой бестолковой, все перечеркнувшей, поездке. «Остен — баламут… Зачем только призывал отколоться от семьи двоюродного брата, забрать Стрешку? Зачем?.. Что с ним приключилось? Помрачнел умом? — Мало похоже, не верится — он всегда был таким… Горе свое эдак разгоняет, непутевость?.. Но в Поречном ему слова поперек никто не молвил. Видимо, уважают его за что-то… А горе он, получается, все на меня вынес… Свалился на мою голову… Как быть-то теперь?..»

Вот и дом. Тупым концом копейка громко постучал в воротину:

— Эй, открывайте! Это я, Щек!

— Ты один? — послышался голос Некоши.

— А то с кем? — буркнул Щек отрывисто и уверенно.

Пришлось ждать, пока старый расколупается с засовом. Ворота отворились, скрипя и прыгая на железных навесах.

— Заждались, милый, заждались! — лупя глаза на парня, объяснялся старик.

— Пока тебя не было, у нас тут беда злоключилась! — добавил откуда-то из-за спины появившийся суетливый Сыз.

Щек недобрыми догадками перебрал всех домашних и ужаснулся: «Лишь бы не Стреша!..»

— Щек, наконец-то ты вернулся! — проголосила всегда брызжущая радостью девочка.

Брат вытянул десницу вперед, предлагая сестре подойти. Девчушка подбежала и прильнула щекой к родной груди. И здесь Щек верно решил, что беда произошла со Светей.

— Что стряслось-то? Говори!

— Щек, гляди! — Возле одрин Малк и Ярик показывали на распятую волчью шкуру, копьецами поколачивая заиндевелую скору.

— Тыкайте тупым, не проткните, у-у-у! — негодовал Сыз.

— А она и так с иверешком, эва! — Малк лез пальцами в колючую на морозе серую шерсть.

— Снег бы счистили — этот, бурый. Да курям бросьте — то-то радость им будет! — Сыз вполоборота косился на красноватые комья дорожки на пути к сходням.

Щек, заинтригованный представлением, освободился от счастливой Стреши и быстро пошел в дом. За ним бежала и девочка.

— Светю волки погрызли! — выпалила она в спину.

К порогу навстречу выбежал Птарь:

— Светю волки изгрызли!

— Покусали руку, ногу и голову! — поддакнула егоза; в голосе ее сквозило заботливое придыхание. — И лицо надулось пузырем! — Личико самой Стреши при этом сообщении закаменело.

— Да, пустите ж! — Щек двинулся к печи. Там, на лавке, лежал Светя, еле подняв для приветствия руку.

— Кушать садись, Щек! Устал, поди, с дороги… — Сидевшая возле сына Гульна встала и, произнеся это, отвернулась к печи — достать теплый кулеш.

— Привез сторожка? — пересохшими губами поинтересовался Светя, и Щек только тогда вспомнил, что напрочь забыл про собак!..

— Нет, не привез… Не видел ни одной… Хоть бы гавкнула какая — я и вспомнил бы… — повинился широколицый, быстро проходя к столу.

— Была бы у нас псинка вчера хоть какая, я бы вороту не раскрыл. Она бы волков учуяла и мне знать дала.

— Ну, ко вчерашнему вечеру я никак не успевал! — садясь за теплую снедь, пояснил Щек. — Ты-то что за воротами делал? Иль решил средь волков брехунка выбрать? А они-то, чай, не лают, ха! — Одновременно Щек смотрел, что большая лепеха никак не рвется в руках женщины.

— А вот спроси его, чего он там искал? — ругнулась Гульна и, расстроенная, брякнула перед Щеком растерзанную паляницу. Раненый молчал.

С нарастанием обессиливающего жара в больном теле левая нога с отошедшим от кости мясом одеревенела и перестала ныть вовсе. Жар, мучивший Светю, не позволял ему много говорить, но, благодаря тому же жару, не так горели другие раны и не слишком остро воспринималось общее бездеятельное положение. Раненый тревожно задремал, убаюкиваемый одной мыслью: «Чего же Щек без собаки?..»

— Гульна, я лягу посплю, — поев, сказал Щек. — Всю ночь глаз не сомкнул.

— Где ж ты околачивался? В Поречном не был, что ли?

— Был, да не до того пришлось… — виновато хмыкая носом, вроде как извиняясь за внеурочный сон, мужичок залез на печь. — Завтра можно еще разок съездить. Лишь бы день погожий выдался…

Гульна глядела на спящих ребят, и сердце ее робко радовалось. Оба дома. За Светю переживала очень. Надеялась, что обычным ходом жизни превратится он в главу рода. Но существование рядом Поречного, который при выборе места на берегу большой реки мыслился некоей опорой для их семейства, защитой от ватаг разбойников и проходимцев, шатавшихся по северским лесам, теперь уже несколько лет служило источником разлада среди них. Одинокая Ростана отвергла ухаживания Сыза — тогда еще довольно крепкого, но, правда, и странного мужичка — и нашла себе утеху в Остене. Был он, видать, внимателен к ней, вот она и рассказывала ему про семью, про жизнь, про отношения в своем кругу… Непременно что-то рассказывала. А то с чего бы Остен, встретившись с Ходуней на капище, вел бы себя так вызывающе надменно? Объяснял, кивая на Ростану: что, мол, баба у вас одиночеством мается, страдает без мужа? Отдайте ее мне, а то заблудит и сгинет без пользы на бесовских игрищах…

Заботливым поначалу показался чернявый красавец покойному Ходуне… Помнится, он ответил, что совсем не против такого выхода для сестры, но Щека им не отдаст. Остен и слышать ничего не хотел: с парнем поедем на новое место обживаться!.. Ходуня повторил твердо, что про племянника пусть забудут, а сестру, если она того желает, он отпускает на все четыре стороны…

После того случая в семье и пошел потихоньку раздрай. Ростана никуда не ехала, а мальчик здорово переменился. Мамка-то, конечно, все ему со своей колокольни объяснила.

Ах, Ростана… Верила чистым сердцем, что уедут они и будет у пацаненка кроме мамки и папка. И мальчик радовался, что станет во всем Свете вровень…

Глядя на спящих мужичков, Гульна вдруг почувствовала, что Щек обязательно уедет, но как это случится и как отразится на их благополучии, на жизни ее мальчика, сейчас такого беспомощного, она не ведала.

— Щек как храпит!.. Где ж он был? — промолвил очнувшийся Светя.

— Не знаю, ох…

— Что-то не ладится у него с Остеном, похоже.

— Да с кем у того баламута ладится? Никому ничего хорошего он не сделал! Лишь словеса треплет, как ветер полевую траву.

Помолчали. Щек ровно сопел. Светя попытался привстать, но закружилась голова.

— Лежи, сынок, не торопись вставать, отдыхай.

— Пса бы… Сидим здесь, как слепые. Не торчать же до скончания века в подволоке. Не налетели бы псы другие — поганые. Их еще не хватает!..

— Авось, Стрибог отведет их в другую сторону… Надо сходить на капище. Возьму шесть яичек и схожу. Все будет хорошо, и не настигнет беда моих деток.

— Не надо, не то сама угодишь к волкам. Как мы без тебя?

Светя представил себе, что могло случиться вчера вечером, и поежился.

— А где же второй разбойник? — Светя вдруг вспомнил об остававшемся во дворе волке и с волнением спросил: — А где все?

— На улице. Утром выходили посмотреть на серого. Я тоже. Он жался, жался к тыну, рычал, скалился, но не решился кинуться. Ребята и старики с копейками обступили его, а он возьми и рыпнись возле Сыза. Сыз визжит— чуть не сомлел. А волк шасть — и бежать на ту сторону двора. Ну, решили старички: раз повязать не получается — хоть в завозню загнать, где телега и лодка: они-то ныне не к спеху. Открыли завозню настежь и погнали волка палками да криками. Вот потеха была! Даже Сыз, хоть на него волк и рыпнулся, не отставал от ребятни. Некоша командовал. Стрешка за Малком бегала. Он постарше — за него и держалась, хитрющая. И копейко у нее было… Ох, красавица будет! Бойкая. Да-а…

— Что с волком-то, мать?

— А что с волком? Загнали в завозник и прикрыли. Теперь ребята со стариками палками в него кидают.

— Ну да, а вечером кормить будет надобно, чтоб не помер. Ну, ничего… Завтра встану— убью.

— А Щек на что? Сегодня встанет и убьет.

— Ах да! — опомнился Светя: про Щека он как-то и забыл.

Гульна в мутное окошко пыталась разглядеть, где ее народ, а потом сказала:

— Пускай ребятня поиграется! Все какое-то им дело, да и старикам тож.

— А старикам что ж за удовольствие?

Гульна внезапно рассмеялась полной грудью:

— Молодость вспомнят… Они это умеют — окружать да ловить!

— Это откуда? — подивился Светя.

— Да все оттуда, из леса! — Уставшая от смеха женщина терла слезы. — Ведь разбойниками ж были, татями лесными.

— Ты-то откуда знаешь? Они, что ль, говорили?

— Ух! — перевела дух Гульна. — И от них, и сама догадывалась. Мы с Ходуней-покойником, как чего надо — тяпку железную там, или лошадку — смеючись, у них спрашивали. Говорили им: пошли бы на дорогу — поворовали. Они смеялись, мы смеялись… А Сыз совсем чудной был…

— И что ж, ходили они?

— Да куда им: ни силушки былой, ни лихости уж не осталось!

Светя очень удивился рассказу матери, а сама Гульна потешилась, потом о чем-то призадумалась.

В тот день молодежь так и не отошла от волка. Получилось так, что волк погрызший намедни Свете руку и ногу, отрабатывал свой грех, превратившись в потешника. Некоша и Сыз наперебой просили волка то поплясать, то попеть, взамен чего обещались выпустить его на волю. Птарь сей шутки сразу не понял и недоуменно поглядывал на веселых дедушек. Лишь потом, сообразив, начал робко посмеиваться, заглядывая в горькие глаза волка. Стреша принесла птичьих косточек и через обрешетку оконца бросила пленному.

— На, серенький, покушай. Кушать-то хочешь?

— Ты что, негодная изменница, зачем его кормишь?! Он Светю грыз! — вперед Малка с осужденьем влез Ярик.

— Сам ты изменник! — и не думала слушаться Стреша.

— А если бы он Светю сгрыз до смерти? — забыв про волка, спрашивал у девочки Ярик, поглядывая на Малка. Малк, по взрослому улыбаясь, переглядывался с Сызом. Стреша твердо отвечала:

— Светя сильнее волка, и всегда любого зверя победит! А если они с Щеком захотят, то всех волков в лесу переловят и в реку побросают!

Некоша и Сыз смеялись, радуясь такому знатному дню. Наконец старики пошли в дом, после того как Сыз наказал ребятам не ссориться и всегда дружить. Войдя в дом, старики разделись и выказали Гульне свое хорошее настроение тем, что поправили всю верхнюю одежду на крюках. Некоша, посмотрев Свете глаза, сообщил женщине, что парень порозовел, и как только заживет нога, можно будет искать жену. Светя улыбнулся. Гульна большой иглой штопала рубы — все сплошь мужские, но отозвалась:

— Где ж невесту-то искать? Невест здесь нет.

— В Поречном поищем, там девок полно! — съязвил Сыз.

— Да уж нет! Прокудниц нам не надобно! По ним, только подрастут, вся ватага шальным виром гуляет — в этом ихнем бесовском теремке. Пускай уж лучше пару годков Стрешку подождет — будет и у нас невеста. Без забот, без хлопот!

Все, кроме Свети, закивали головами. Светя хоть и был взрослым мужчиной, но матерены слова его здорово смутили…

* * *

Прошла сонная, тягучая зима. Дни стали длинными и светлыми. Очищенный от снега двор просох, и по нему гуляли козы, пара овечек и большая стая кур — белых, серых, черных. Живность высматривала и находила молодую травку. Полая вода в Десне, унеся груды льда, тешилась остатками подтаявших белых глыб. Мутная река в это время года набирала самую силу, кружилась водоворотами, несла сухой лес и щепу. Разогнавшийся поток на поворотах рвал уже замуравленные берега, и огромные дерновые кочки, вращаясь и кувыркаясь, еще более мутили воду, освобождаясь от набившейся между кореньев земли. Рыба, разбуженная водяной стихией, шалела и, сбитая с толку весенней булгатней, стремилась к берегам — метать в потеплевшую стихию икру.

Молодая часть семейства собиралась на нижнем мостке и промышляла рыбалкой. Мосток, идущий с валуна вниз, нижним концом сейчас спускался прямо в воду. Светя, Щек и Малк стояли, кто по колено, кто по пояс, в воде и черпали ее широкими перевесами, выбрасывая на настил искрящуюся, вертлявую сорогу. Ярик, Птарь и Стреша, веселясь и радуясь сноровке старших, перекидывали рыбок в огромную многоручную корзину. Замерзший Малк выскочил из воды и, потерев мышцы под ягодицами, надел на мокрые подштанники толстые дерюжные порты.

— А Светя со Щеком не замерзли! — подначила Стрешка брата. Она старалась поднимать не только крупненькую, как братья, но и всю мелкую рыбешку.

Почти сразу за Малком вышел из реки и Светя. Огромный шрам на изуродованной ноге посинел мертвецким цветом, и он, разминая пальцы ног, виновато поглядывал на Щека.

— Болит? — Девчушка потрогала загорелой на весенним солнышке ручкой синюшний рубец.

— Лохань полна? — спросил вместо ответа Светя.

— Почти полная! — первым выкрикнул Малк. — Хватит пока— не донесем.

— Донесем! — ободрил компанию Светя. — Пошли… Стреш, останься со Щеком. Не надолго только. Ждем, брат! — И набитая почти доверху шестиведерная корзина поплыла, покачиваясь, вверх. Окружившая ее ребятня натужно дышала, пыхкала и кряхтела.

Принесенная к дому кошница с рыбой произвела переполох, схожий лишь с внезапным нападением коршуна на стайку лебедей, преспокойно плавающих где-нибудь на мирном лесном озерце. Минуту назад тихо копошившиеся во дворе куры ринулись-ломанулись к рыбке. Знакомая (не первая сегодня!) лоханка с серебристой, аппетитной начинкой буквально перебесила хохлаток! Остервеневшие птицы с воинственным кудахтаньем летели, как ястребы, через двор, не касаясь земли ногами. Свинки в катухе зашлись соловьиной трелью. Овцы, галопом отбежавшие за угол дома, ошалело, а любопытные козы спокойно, смотрели на то, как Гульна, схватив огромную метлу, неслась к корзине, улыбаясь и крича:

— Бросайте им мелочь, бросайте подальше!

Мальчишки хватали рыбешку и, отмахиваясь от теряющих перья кур, разбрасывали улов.

— Бросайте мелочь! Ярик, Птарь, берите маленькую! — негодовала прибежавшая Стреша.

Светя выбирал рыбок поменьше и бросал их к самому тыну. Куры клубками катались по двору и, схватив добычу, спешили удалиться с ней в укромное местечко.

Когда куриная атака была отбита, Сыз принес небольшую корзинку и принялся набирать в нее гостинец для поросят, которые, пропихнув нетерпеливые рыльца меж жердей, завистливо наблюдали за курами, всегда получавшими рыбье лакомство первыми. Лишь козы и овцы с недоумением дивились на непонятное пиршество, догладывая грубые веники — прошлогодние и вчерашние, нарубленные стариками и Щеком на той стороне разлившейся реки.

Гульна перекидывала крупную рыбешку в два корытца, у каждого из которых уселись на чурбаках старики и перемешивали морщинистыми руками искрящуюся груду с серым окаменелым бузуном — самосадной солью.

* * *

Соль, железо, медь, лен селяне Ходуниного двора с самого прихода сюда выменивали у киевлян во время прохождения их торговых ладей до Чернигова, Любеча и обратно. Корабли не останавливались — из-за отмелей перед поселком и из-за малочисленности тутощнего народа. Торг велся в Поречном. Лишний раз ходунянам не с руки было соваться к недобрым соседям и, завидев вереницу ладей киевских купцов, с места срывались сразу все, чтобы купить-наменять побольше. Лишь Гульна оставалась с малыми детьми. Конечно, ей, дочери берендейского кантюжника, очень хотелось съездить в Поречный, посмотреть разный товар, но обязанности матери для нее всегда стояли на первом месте…

Сначала она сидела и ждала со Светей и Щеком. Потом парни тоже начали отъезжать, а она возилась с меньшими и с самыми пожилыми из стариков.

Куда более трудными, чем ожидание Гульны, были сами вояжи. Особенно первые. Цеплястые кмети сразу начали приставать — то ли шутейно, то ли взаправду — с намеками на пошлину за поречный причал. Ходуня и старики улыбались, объясняя, что они люди сирые и бедные. Поречные, хохоча, соглашались: мол, нам до рассвета и бабенки хватит!.. Ходуня врал — дескать, Ростана мужняя. Поречные, веселясь, отвечали, что все бабы — мужние… Наконец старик Гарнец пристыдил их, объявив Ростану своей дочерью.

Какое-то время Ростану не брали. Ездили одни мужики: молодой Ходуня, Гарнец, Сыз и Некоша — в те поры не очень старых лет крепкие дядьки, еще несколько стариков.

Вот приехали раз, задумав сторговать большой медный чан. За него киевляне ранее просили две сороковых бочки воска. Воск у поселян был — накопили. Но платить два сорока ведер за двухведерный чан не хотелось: дорого, да и обходились без него как-то до того… Но больно уж хотелось такой Гульне и Ростане в хозяйство!..

Стали ломать цену. Давали просимое, но если причалят возле двора — дабы не тащить эдакую тяжесть в этакую даль…

Купцы побакулили со старыми дружками из поречных, цену на три ведра снизили, но мен — в поселке…

Привезти на лошади столько воска и отшутиться от пошлины было делом невозможным. Поречные знали и о лошади, и о некотором количестве воска, и о зерне, но чтоб все это на продажу?!.. Стычки не миновать!

А пожить-то хорошо тоже хотелось… Уходить севернее — там уже Чернигов… Назад — Ходуня и слышать не хотел…

В следующий приход ладей оставили женщин, детей, двух стариков, снарядили лошадку. Семеро мужчин взяли за плечи по коробу остававшегося воска и пошли на сделку.

Торг уже шел. Поселяне держали ухо востро. Слушали, как забиравшие шерсть купцы предупреждали поречных: шерсть совершенно обесценилась — потому везде ее много стало… Киевляне подсказывали, что более требуемо железо и кожи — толстые лосиные и турьи кожи.

Тут-то поречные да купцы и завидели на горизонте вялую вереницу соседских мужичков: стар стара старше. Видно было, что полдневный путь дался некоторым нелегко. Стариков качало, долбило кашлем, валило с ног. Последние из идущих тащились налегке, на полдороге взвалив свою ношу на лошадь, которая, свесив навис, еле плелась, опустив голову.

Поречные, со вниманием приглушив молву, наблюдали, как соседи выставляли рядком короба накопленного не одним нынешним годом воска. Даже на одно ведро больше — чтобы не возникало ненужных вопросов о вместимости коробов. Знакомый торгаш уважительно взглянул на товар и, наблюдая за перегрузкой его в снятые с ладьи две мерные бочки, проверял плотность комков воска. Сильно нервничавшие старики взяли чан и готовы были без долгих разговоров двинуть назад, потому как на поречных количество пчелиного сырья произвело впечатление. Кто-то из них не без доброхотства выкрикнул:

— Это ж сколь надо сидеть в лесу, чтоб этакую прорву наколупать!

— А нам лесник приносит.

— И он с вами живет? — съехидничал кто-то, осматривая допотопную одежу пришельцев.

— Вам хорошо: медведи — вам близкие соседи. От нас они держатся подале! — незлобно продолжил другой.

Ходуня со товарищи всячески пытались не встревать в разговоры, пропускать сказанное мимо ушей. Да тут объявились младые и задиристые местные кмети, до сего мига неусыпно ожидавшие окончания сделки.

— Соседи вникать не желают, что пристанька наша выдает им немалые барыши! — выступил, докрикивая до отъезжавших, клевый парень.

— Хоть бы тесину когда принесли на приступ замест обветшалой! — прошипела баба с маленькими круглыми глазками.

— Сколь разов говорили, чтоб платили пошлину со своего товара, аль опять скажете, что худы и… — Молодой Остен запнулся, не подобрав словца, отчего впал в скорую ярость. Быстрым шагом догнал лошадку, схватил за уздечку и, скаля белые зубы, сбитым дыханием протянул:

— Заплатите — и ступайте хоть к бесу на рога!

— Какой там барыш, други, мы имеем от вашей пристани? Не видите, во что одеты? Средь лета красного шкур не снимаем, клюкой землю тяпаем! — обратился Ходуня к окружившим их зевакам из простых поселян. И поречные ратаи глухо загуторили о том, что неладно обижать соседских работяг. Киевляне, не встревая, косились на разгоравшуюся бучу.

— Коль у вас железа нет, что ж вы медь покупаете? Колонтарь-то едва ль дороже сего чана! — отпустивший лошадку Остен мечом звякнул о медь на тележке.

— Мы должны иметь прокорм от ваших торгов! — резко подвел черту еще один из десятка ражих кметей, сразу оборвав все разговоры. Люд молча смотрел на чужаков, картинно мявшихся, но внутренне свирепевших и в любой момент готовых достать стальные клинцы.

— Отпустите их, черти! — не выдержав, крикнул сочувствовавший таким же смердам, как и он сам, крепкий мужичок, стоявший возле бабы с круглыми глазками.

— Может, ты за них заплатишь? Выходи сюда, пособи им! — осек его приставучий кметь с рябым носом.

Гарнец вышел из рядов своих и объявил:

— Платить мы не будем и впредь! Доходов на ваше брюхо не имеем: этой весной чуть с голодухи не попухли!

— Ты, видно, самый шустрец у них? — проговорил рябой кметь. — Остен, заткни ему кульму негодную!

Но Остену почему-то показался симпатичным этот маленький, крепкий, шустрый, ясноглазый мужичок, и он сказал, кладя обнаженный меч на плечо Гарнца:

— Заяц шустер, а соколик востер!

Толпа мигом потешилась такой складушке.

Сметливый Гарнец, чуя, что от чернявого Остена тянет бесовской нелюдимостью, не дергаясь, с улыбкой рек кметю-подначнику:

— А ты что, самый большой человече здесь, ежели ко мне людина для своего дела подсылаешь?

Остен довольно улыбнулся, снял свой меч с низкого плеча Гарнца, мало того — сунул его в ножны, пытливо поглядывая на рябого вожа и ожидая, что будет дальше.

Гарнец взял с телеги сулицу, в другую руку засапожник. Немного растерявшийся заводила стычки, ярясь, выхватил копейко у клевого кметя и вдобавок обнажил свой громадный меч. Один из киевских купцов, заинтригованный происходящим, смеялся, но явно сочувствовал приезжим. По поданному им знаку с ладьи спустились в великолепных для северян кольчугах десятка два воев. Они вальяжно прошли сквозь толпу и с каменными лицами встали плечом к плечу, отсекая место поединка от хозяев. Старший киевлянин о чем-то весело перемолвился со старшими мужами поречных, среди которых выделялся пожилой, однако по-молодецки щеголеватый Козич.

Соперники сходились, глядя на оружие друг друга и стараясь не сплоховать.

— Что, пужаешься моегоклинца? — Гарнец бликал тесаком.

— Головенку отшибу, старый плут!

— Сам ты плут!..

И толпа молча симпатизировала чужаку.

Держа копейки наперевес, единоборцы сошлись. Кметь ухал мечом у лица шустрого мужичка. Тот от плеча метнул дротик и устремился вперед. Кметь едва увернулся от выпада, но пропустил юркий прыжок в ноги и, валясь на спину, напрасно старался достать тяжелым, длинным мечом близкого соперника. Гарнец ткнул сталь в пах и в низ его живота. Ошеломленный кметь ревел и пучил к небу глаза. Его руки выпустили копье и меч и крепко сдавили шею победителя. Гарнец прижимал свою голову к груди опрокинутого врага, не давая ему последними силами вцепиться в горло. Он успел нанести удар в сердце в тот самый миг, когда умирающий вой, треща костями малыша-супротивника, сдавил его шею.

Киевляне оглядели толпу и, довольные схваткой, стали возвращаться на ладью, разглядывая молодух и парней.

Присмиревшие поречные не двигались с места, наблюдая, как пришлые смельчаки поднимают придушенного и помятого Гарнца и кладут его в телегу. Остен стеклянными глазами смотрел на сворачивающийся торг и на недвижное тело соратника. Потом увидел прыгавших на лошадей парней, которые молча помчались за удалявшейся в поле телегой. Два-три десятка лиходеев догнали подводу, отогнали от нее стариков, отсекли приходившему в себя Гарнцу голову и привезли ее для показа к въездным воротам…

* * *

…Когда вся рыба была перемешана с бузуном, ее, прямо в корытах, по земле отволокли в одрину и хорошо прикрыли от вездесущих кур.

Просолившуюся рыбешку развешивали в подволоке на натянутые там пеньковые веревки. Старики как раз и занимались этим все последние вечера. Сыз — будучи много крепче Некоши — вместе с Гульной небольшими плетенками поднимали рыбу наверх, а Некоша с помощью нарезанных заранее суковатых палочек кустарников прицеплял ее к веревкам. Старику пособляла Стреша, успевавшая почти всюду: и стряпала, и стирала, и на палках билась с ребятами, и латала со Светей кровлю, и на рыбалке присутствовала…

Весна гуляла по Днепру, Припяти и Десне полным ходом. Народ по затаенным уголкам Киевской Руси радовался окончанию холодной зимы и, давно отгуляв Масленицу, тишайше радовался приходу настоящего тепла. Отяжелевший после зимней дремы Хорс выкатывался на бескрайние просторы Сварога не слишком высоко, но рачительный Дажьбог с отцовским старанием доносил каждый лучик, каждую блестку слабого, кветеньского солнца до уныло-грязной земли и людей, самозабвенно копошившихся на ней. Оттого земля просыпалась и оживала яркой, сочной зеленью, радужной россыпью цветов и голосами птиц, животных, людей…

Жители Киевской Руси уповали на языческих богов, чтоб просохшие поля и тракты не принесли лихих гостей из диких мест. Опасность такая была. И все же терпеливые, скромные люди верили в установившуюся в последнее время спокойную жизнь.

Несколько лет уже длилась мирная полоса русской истории. Благодаря не только воле богов. Один из величайших полководцев русской земли занялся праведным устрашением и усмирением неудобных соседей, оставив государственное правление более грамотным и потому более удачливым подданным.

Князь Святослав Игоревич посвятил себя делу, привычному для потомка великих воинов, в котором не было равных ему в те поры. Хорошо вооруженная, обученная, дисциплинированная и дружная рать Святослава колесила по заграницам и громила всех и вся — будь то родственные славяне или лукавые кочевники. Тогда лишь наступало время эпохальных успехов восточных вождей, впоследствии подмявших под себя многие страны — и западные, и восточные. Вряд великих завоевателей на равных встал и Святослав. Его таланту было все равно, где побеждать: в дремучих приокских лесах, в незнакомых родопских горах или в бескрайних, таящих коварство, хазарских степях… Препятствиями для могучего русича служили долгие перемещения и климатические перепады иноземья, несшие немощь и болезни странствующим ратникам. Расстояния его переходов равнялись ширине империи Македонского. Как и великий Александр, Святослав совершенно не разбирался в хитросплетениях государственного устройства. Быть может, он и разобрался бы в кружевах дворцовой политики, но для этого необходимо было по крайней мере находиться во дворце…

Во главе старших мужей, служивших Киевской Руси, находилась княгиня Ольга — всевластная матушка Святослава. Окруженная свитой из славян и варягов, она мудро и спокойно устраивала внутреннюю политику государства. Слушая долгие годы христиан из особо приближенных, княгиня посетила православный Царьград и в заморской Византии, наряду с образом Богочеловека, познала тонкую, продуманную до мелочей политику ромеев. Возвратившись оттуда, заставила подручных действовать в соответствии с обретенным опытом.

И Приднепровье ощутило благодать мирной жизни. Запуганные кочевники затаились на порогах Днепра. Часть их влилась в войско, часть перемешалась с полянами, передав им дух бунтарства и разброда. Но в общей своей массе остались поляне людьми послушными и державными. Много лет по кличу киевских князей древляне, волыняне, северяне, радимичи вливались в полянское войско, дабы обеспечить общую безопасность отчины. И не страшны им были печенеги, по княжьей милости занявшие свою нишу в русской земле!..

…Мимо одинокого дома на правом берегу Десны стали чаще проплывать киевские ладьи и стружки. Светя переправлялся на лодке на другую сторону реки и там, где корабли шли ближе всего к берегу, общался с путниками, узнавая кой-какие новости. Киевляне охотно отвечали на вопросы любого единоплеменника, были приветливы и чутки, весьма радовались понятной молве вдали от дома. Со временем странствия здесь сделались неопасными: берега обрастали мызами, селами осмелевших и увеличившихся числом северян…

Княгиня Ольга, дабы покрыть расходы на снаряжение сына в заморские походы, приказала старшине обложить данью и разросшееся в северных окраинах население. Через славянские и финские леса отправились вооруженные отряды — для обустройства в Залесье городов, подчиненных киевской власти. Вожи северян, радимичей, суличей, наблюдая отток людишек к новым поселениям, чтобы не остаться без тягловых, откликались на призывы Киева или сами предлагали свои услуги, помогая объять Залесье властью стольного града. Из недавно основанных и из обжитых местечек, отнятых у безропотных и податливых аборигенов, начали поступать налоги с населения, мыто с заезжих в те места купцов, продукты охотничьего и собирательного промысла. Товар собирался в Киеве, грузился в ладьи и отправлялся через Олешье в Византию. Это приносило немалую прибыль столу и занимавшимися сбором дружинам.

Постоянно находившийся в походах великий князь не только зимой, но и в остальное время не мог заниматься пополнением своей казны. Вместо него на это дело назначали князьков и огнищан, а также киевских посадников — в местечки с опасными настроениями. Все служивые были не прочь поездить по лесам, частенько обогащаясь легкой добычей. Летописцы указывают, что «полюдье» (как ранее при Игоре) взималось тогда вместе с «повозом». Постепенно все свелось к форме одного «повоза»: «везти повоз…»

Менялось и время взимания дани. Если, к примеру, Игорь с дружиной мог зимой наведаться к древлянам запросто, так как те, на свою беду, находились под боком, то болтанка в седле по Галицкой земле, по Залесью не только бы не закончилась зимой, но, верно, и вообще никогда бы не закончилась. Князь, отправившийся за данью ко всем, кто ему должен, не вернулся бы в Киев и к сороковой зиме!.. Так и сложилось постепенно: маленьких бременили чуть большие, этих — еще большие, последних цепко держали совсем большие. Они и свозили все добытое в княжью мошну.

Местные старшины, распивая меда с киевскими посадниками, поощряли разъезды своих дружин по близлежащим землям для княжеского блага — потому как никогда не забывали обогащаться сами. К тому же в Киеве находили они подмогу, прихватывая под своею руку не подчиненные ранее никем околотки. Сила стольного града и верхушка племенных союзов объединились.

Киевские щупальца обросли глазами налоговых досмотрщиков по всей подвластной земле. От досмотрщиков — ощутимая прибавка в закрома, и князю гора с плеч!. Пущай и не шибко сложная денежная лестница, но позволяла она князю своевременно, а главное — довольно-таки спокойно — получать причитающееся.

Проезжая, проплывая по ближним и дальним краям, киевляне подмечали, что население, рассеянное по небольшим поселкам и хуторам, вероятно, дань не платит. Люди с государственным умом разумели так: всяк человек, пользующийся оборонным щитом крепнущей отчины, обязан платить ей по своему достатку. Ведь мир — это первое благо…

…Однажды, перекрикиваясь с каким-то дружинником, Светя услышал странный вопрос от подошедшего к борту человека в бобровой шапке. Дядька с ладьи крикнул сердито:

— Чей будешь, человек?

Светя, непонимающе усмехаясь, ответил:

— Как чей? Свой. Не хазарин же.

— Ты, парень, какого будешь шустрого роду-племени? — повторил тот, смекая уже, что вопрос его не понят.

— Тебе какая грусть-печаль, какого я племени? Паляницу свою ем! — насторожился Светя, отвечая уже серьезно.

— Мне корысти никакой, а вот тебе, пантуй, будет ладно, если сам и друга твои волоперы не медля грядут к Киеву — отгонять поганцев.

Молодого мужика сильно задело такое обращение к себе, и весть о печенегах не показалась столь значимой. Хотелось ответить резко, но ладья была полна дружинников, которым ничего не стоило высадиться и набедокурить в одиноком домишке на том берегу. Светя, двигаясь за поднимавшейся по течению ладьей и всматриваясь в ейный народец, спросил:

— А где были киевляне, когда мы, аки выторопни, сидели в лесу денно и нощно, прячась от окаянных?

— Вы бы в дикое поле еще поселились. Сыскивать вас, что ль, для забороны?

— Живем там, куда вей-ветерок занес! Лишь бы хлебушек родился! — ответствовал Светя и больше не захотел разговаривать с грубияном.

Рядом стоявший с дядькой дружинник, насмехаясь, крикнул:

— А если я голоден, мне с твоего хлебушка кусочек отломится?

Тот, что в бобровой шапке, довольный, звонко хлопнул шутника по кольчужному оплечью.

Светя растерялся. Поспешил к лодке, чтобы сообщить поскорее своим об опасном нашествии.

После его слов о печенегах в светелке воцарилась тишина. Домашние ждали, что скажет глава семьи, Гульна смотрела на Светю, Щека, Некошу. Паробки и Стреша — тоже. Щек ждал первого слова брата.

— Ну что, мать, будем уходить? Раньше нас лес спасал, и сейчас в нем укроемся. Кострищ жечь не будем…

Полувопрос, полуразмышление, полувоспоминание Свети все поняли как предложение. Мать ответила многозначительно:

— О-ох…

Далее наступило время обсуждения решения. Первым заговорил Сыз:

— Уж годков двадцать живем тут! Убегали — ворочáлись… — Он глаз не сводил с Некоши. — Как поселились — два раза сбегали! Но ужо давно в покое…

Его прервал тихим голосом сразу как-то постаревший Некоша:

— Вам бы всем уйти надобно. Поберегитесь, поживите… Мы с Сызом останемся кров хранить да вас ждать…

Все молчали, будто бы соглашаясь.

— Пойдем вместе! Ишь, чего удумали — останемся! — воспротивилась внезапно Гульна.

Сыз перевел взгляд на нее. Ему нравились ее правильные слова. Но Некоша настаивал:

— Тепленку поддержим. А скотину кто покормит, коли не станет тута никого?

— Ты чего, Некоша? Говоришь — ровно помирать собрался!.. В лесу — заимка. Пересидим. Скот поодаль пустим… — настаивала Гульна.

— Скот не брали никогда! — напомнил неумолимый Некоша.

— Скоту в лесу погибель неминуемая! Если брать, то одну Гнедку! — поддакнул Светя, отчего-то сильно нервничая.

Щек пристально посмотрел на брата. Тот, поерзав, продолжил:

— Животине в лесу гибель от зверя, волочь ее туда глупо — волкам разбоище устраивать… Я согласен с матерью: пойдем вместе. В домике можно и с лошадкой закрыться!

Сыз крякнул благодарно, а Щек произнес:

— Я сбегаю в Поречный. Если есть там охочие, пойду с ними к Киеву. Будем от поганых борониться!

Вот этого никто не ожидал. Все с изумлением смотрели на него и ждали шутливого продолжения. Щек положил локти на колени и склонил взъерошенную голову над полом. Словно стесняясь, ждал ответа.

— Зачем, Щек? Надобно нам вместе… Без тебя — страшно! — тихо промямлила Стреша, испытав от бравады родного братца потрясение.

И остальные домашние не прониклись смыслом сказанного. Щек слыл в семье человеком смышленым и безошибочным. Эти его слова в корне меняли представление о нем.

Светя подумал: «Вот это да!» — и оглядел по очереди семейство.

— Негодная порося тебя за задницу дербанула, что ли? — вопросил он. Щек недобро поднял на него глаза. Больше никто перечить не насмелился. Слишком быстро и разительно изменился молодой человек. Перед изумленным семейством был теперь смелый, спокойный, большой и красивый велетень из народных сказок. Тревога, связанная с нашествием печенегов, как-то забылась. Взрослые посчитали ее менее серьезной, чем решение Щека.

Стрешкино сердечко едва билось. Она сидела бледная, обреченная, истекая горькими слезами.

Паробки никак не могли себе представить их общую жизнь без Щека. В глазах ребят Щек сделался настоящим дядькой — намного взрослей и важней других старших. В семье появился мужчина. Это было очевидно, равно как и никчемность попыток отговорить его от похода.

Гульна нашла чисто женский выход из неожиданной головоломки, предложив покушать. Вспомнив о большом шмате вчера поспевшего сыра, все молча придвинули скамейки к большому столу. От еды тут никто и никогда не отказывался, коли был во здравии.

До заката Щек решил попасть в Поречный. Так как лошадка требовалась в хозяйстве, предстояло довольно долго идти пешком.

Гульна собирала котомку еды в дорогу. Длинную ли, короткую — она не знала. Потому положила побольше. Самую сытную снедь паковала: несколько высушенных ржаных хлебцов, отдельный узелок набила вяленым, измельченным луком, в свободные места напихала сушеной до каменного состояния сороги. В большой плат высыпала остатки покупной пшеницы и вместе с котомкой туго стянула все в многослойный шар с четырьмя ушками сверху: когда сгрызет мужичок последнее жито, плат послужит ему подстилкой…

Светя сносил еду для семьи к берегу реки, никому ничего не говоря. Старики сидели подле дома.

Ребятня без привычных команд чувствовала себя неуютно. Малк работал копье. Железный конец, переделанный из наконечника малой сошки, костистой рукой плотно приладил на место, древко обмотал дратвой — чтоб не ерзало в руке. Глаз своих между тем не сводил он с Щека и Гульны.

Птарь, посматривая на Ярика, оселком точил кож. Последний тихонечко шептал небылицы о Поле, о лютости печенегов.

— Малк, — спрашивал Ярик, — а если волки ночью окружат нас, они смогут влезть в избу?

— Светя говорит, что изба уже старая, там надо многое подлатать.

— А медведь может ворваться?

— Нет, Ярик, медведь не ворвется, — встрял проходивший мимо Светя. — Медведь, конечно, сильный, но ломиться не станет. Он человека за брата держит. Сразу поймет, что мы в беде. Понюхает и уйдет.

— Светя, а я на заимке был? — спросил Малк.

— Был.

— А я? — откликнулся Ярик.

— Был уже, наверное.

— А я? — подключился Птарь.

— Нет, ты точно не был… — Светя немного посветлел.

— Малек ты, Птарь! — усмехнулся Малк. А младший братец, не теряя самообладания, уточнил очень важную для себя деталь:

— А Стрешка?

— Я не помню, — проговорил Светя, уходя к реке.

Парни поворотили головы в сторону дома, отыскивая Щека. Тот, почувствовав их взоры, деловито проверял свое снаряжение.

— Возьму это копье! — Ярик чиркнул ногтем по наконечнику, проверяя остроту.

— Обопри в землю, — посоветовал выросший за спиной Светя. — Да побыстрей сбирайтесь. Уже едем…

Не успел он досказать приказ, как на заборолах тына, что над корчийницей, объявились несколько страшных и радостных человек.

— Вот они! В лес собралися! Бегут, негодники! — Скалились грузные молодцы, прыгая на кровлю кузницы.

В ворота въехали конные. Большие люди на огромных конях молчаливо оглядывали хозяев, пуская блики добротными колонтарями. Во главе прибывших восседал Остен. Поречных было просто не узнать. «Какая сила!» — думали селяне.

— Ну что, выторопни, сбирайсь отчину боронить! — резко рявкнул Остен.

— Сбираемся… Погодить, что ль, невмоготу? — дерзко ответила Гульна.

— Ты, мать, тож поедешь? — схохмил, не пытаясь выказать и тени уважения к пожилой женщине, молодой кметь. Остальные поречные разразились дружным хохотом.

— Эй, голова, собрался ль — нет? — обратился к Свете Остен, сверкая черными глазами.

— Нет, я не собираюсь, мне недосуг.

Вперед выехали вои. Топоча копытами коней перед Светей, насмешливо разглядывали они ухаря, так неудачно ответившего.

— Да, мужичок, нам досуг есть головушки свои сложить, а тебе нет?

Светя молчал, отворачиваясь. Отойти к дому возможности не было — всадники кружились вокруг.

— Остен, я еду! Он остается в семье. Так стариной заведено, чтобы при ртах один старшой оставался! — выкрикнул уверенно Щек.

Удальцы из поречных продолжали издеваться над безоружным Светей, водружая на его плечи обнаженные мечи. Не схватить их, не отмахнуться от них — острых.

— Вот тот кметек с копейком пускай остается в семье, — Остен указал на Малка. — Эвон мужик какой, прямо велетень стать — камень.

— Ты что ж, негодная твоя голова, удумал? — Гульна вытаскивала Светю, толкая его прямо на коней. Всадники осаживали четвероногих, пропуская мать с сыном, и смеялись.

— Все, мамка, решено. Берем тебя в свой отряд! — Парни ржали громче лошадей. — Сей дитятко с тобой не пропадет!

— Будешь у нас головной в налете, мы схоронимся за тобой! — Молодецкие глотки раздирались добродушным гоготом. — Как на приступ, так ты вместо барана!.. Сможешь, мать, аль нет? — продолжал хохмить рыжий Хорсушка, утирая слезу с красивых глаз. Остен же, как ни старался улыбнуться, смог выдавить лишь ощер. Подождав, когда смех утихнет, напомнил о себе, подъехав и встав у крыльца.

— Собирайся, ждать не будем, — обратился он к Свете. — Не то клинцом по пашине — и будь пустой.

— Правда, ведь уедем — побежит козленком до наших баб! — вторили ратники.

— Ты что, Остен, мелешь ненужное? Никуда он не ходил и не пойдет. Я сколь раз его звал к вам — ни разу не дозвался! — заступился Щек, оглядывая простецкие лица вершников и надеясь, что происходящее на дворе скоро приезжим наскучит.

— А может, ему кто уже саданул повыше колен? Как не поверить тогда щекастому? — Рыжий с шуточкой тут как тут. Даже Остен рассмеялся от всей души. И вдруг случилось непоправимое.

Слушавший изгаления Малк подошел к ратникам и спросил:

— А можно мне поехать?

— Куда ж ты, засранец? — взмолилась мать.

Все слегка опешили. Остен оглядел мальца и быстро сказал, сверля его ясным, зорким взором:

— Собирайся, сынок, а этот пантуй пускай остается. А ты, молодец-соколик, прыгай ко мне.

Малк подбежал к коню и сильной рукой был втянут на шею вороного. Гульна упала на землю и зарыдала без сил. Светя прокричал: что, мол, творишь, некошный?.. А Остен отвернулся к Щеку:

— Чего вылупился, пугач? Айда на лошадь! — И указал на гнедую, приведенную кем-то от берега и стоявшую на мостках у ворот.

Щек, ошарашенный случившимся, тихо сказал Остену:

— Отпусти мальца, зачем он тебе?

Остен наклонился к уху Малка и по-отечески мягко спросил:

— Останешься?

— Нет, поеду с вами! — твердо ответил парень. — Мама, не плачь, я вернусь. Ребята, разобьем окаянных и вернемся со Щеком. А где Стреша? Скажите ей — пусть не скучает!..

Последние слова его прозвучали уже из-за тына.

Небольшой отряд отправился вдоль берега. Двигаться предстояло по реке — пока киевские ладьи не подберут.

Старики вывели Стрешу— бледную и несчастную. Она, ни на кого не глядя, пошла прямо к вздрагивавшей в рыданиях Гульне. Встала перед несчастной на колени. Не дотрагиваясь до женщины ручками, наклонилась к затылку Гульны и тихо прошептала:

— Не плачь, мама, они…

Запнулась, не успела закончить шепоток. Бедная женщина подняла голову, посмотрела на нее, обняла по-матерински и договорила — также шепотом:

— Они победят… На то они и мужи — честь им и боги в помощь!..

Светя не был горестен и не чувствовал себя виноватым. Он ничего не чувствовал, убитый заживо. Ребята на него не смотрели, а старики молча сидели на крылечке.

— Я поеду тоже. Дождусь ладей и двину к Киеву!

— Не выдумывай, сын. Ты все сделал правильно, не винись. Остен — гадина подколодная, испепели его Перун! Не будет ему покоя и за чуром!

— А правда он мой тятя?

— Нет, неправда, доча. Лга все.

Через час все вышагивали по сучьям заречного леса, стараясь достигнуть потаенной избы до темени. Лишь Некоша, проводив беглецов на другой берег, возвратился на лодке домой.

* * *

Речной караван, зорко вглядываясь в запределы берегов, осушив весла, настороженно тек по туманной водной глади немым призраком. Ни чихнуть нельзя, ни заговорить, ни моргнуть лишний раз. На носах и кормах корабликов знающие кмети редко и размашисто сигналили условными полотнищами, управляя строем и подавая знаки невидимым встречающим. Темневшее небо над осажденным городом скрывало будущее.

Воевода ополчения решил, не ожидая провожатых до причалов киевских, высадиться чуть севернее крепостных стен и по большой дуге пройти вокруг города — с тем, чтобы ударить по врагу неожиданно. Опыт многих баталий со степняками подсказывал: печенеги караулят подкрепление у реки… Так оно и было: Киев и могучий Днепр разделили бесчисленные разъезды степных разбойников.

Место высадки подобрал старый воевода наилучшее: и в лапы чертям не попасться, и воинству идти по меньшей дуге.

Ладьи, лодки, струги, стружки, челны с несчетным количеством воев тыкались носами в берег, наискось причаливая в отлогом месте. В выбранную точку, откуда был хороший обзор округи, и высыпало пестрое войско лесных окраин Руси. Корабли, не мешкая, отплыли вверх по течению и стали на якоря, выслав на берег сторожу из гребцов.

Двухтысячная дружина ополченцев, отправив надежный дозор далеко вперед, осторожно двинулась к западной окраине Киева. Оруженосцы раздали щиты, копья, мечи: не пожелавшие вступить в ополчение северяне и радимичи откупились оружием.

У Щека с Малком не было ни усменных рубах, ни, тем более, броней, поэтому взяли они два больших плетеных щита, обтянутых воловьей кожей. Щеку еще достался старенький, но сносный меч. Копья имелись свои… Малк напряженно представлял, как бросит свое оружие не в тын, а в человека, с ужасом вспоминая, сколько раз оно отскакивало от деревяшек…

Войсковой совет решил так: если повезет прибыть до рассвета, собрав все силы в единый кулак, прорываться из темноты к стенам города. Главное — не увязнуть в сече, не рассыпаться и не потерять темпа. Ежели сумеют сохранить строй, можно будет — в случае неудачи — отступить или уйти в сторону.

Люди, покинувшие недавно осажденную столицу, попадаясь войску на пути, сообщили, что рассерженные печенеги стоят возле Киевских ворот несметными силами. Шум за городскими стенами — просто страшный!.. Днем окаянные предпринимают атаки, а ночью жгут бесчисленные костры, сторожась возвращения Святослава. В городе поговаривают, что нарочные к князю уже отправлены, и скоро ожидается он сам с подмогой.

Наступила ночь. Прибывавшие по очереди дозорные сообщали, что вражеские костры хорошо видны. Рать выжидала. Ополчение с окраин на быстром марше перемешалось и понемногу привыкало к называнию друг друга русскими.

— Щек, тот дядька говорит, что нам, русским, открытый бой не страшен, а печенеги могут лишь налетать внезапно, грабить — пока собирается ответное войско, а потом уматывают быстро в свои степи.

— Они, Малк, не дурей нашего брата, а то и вдвое умней. Вернее, хитрей. Умней нас нет никого — запомни! Ходуня сам рассказывал. Тятя твой шибко грамоту уважал: почитать, поцарапать крючочки горазд был. И нас учил. Я не запомнил, а Светька знает немного.

— Потише, ребятушки — осветимся! — послышалось замечание спереди. Щек продолжил много тише:

— Так вот, они ни в чем ни бум-бум — ни повоевать по-человечьи, ни построить чего… Кол за кол зацепить не могут! Рази что к нам, аки репей, цепляются!.. Очень уж путать любят. То с миром лезут, а как слабину нашу учуят — с войной!.. Волчий народец, одно слово.

— А что хотят?

— Пес их знает. Сидишь-то удобно?

— Плохо. Промежь истер.

— Да, хоть перину бери._ Без привычки и помереть от мученья недолго! — Щек чуть подвинулся на спине гнедой, чтобы Малку полегче было на двигающихся лопатках лошади.

Подъехал Остен и суровым шепотом сказал:

— Щас сидит где-то в балочке печенежка, на голоса целится. Откроешь рот — он туда свою стрелку и метнет. Так в пасти со стрелой и отвалишься.

Малк обернулся к Щеку — тот молчал.

— Как дела, малец? — совсем не сурово поинтересовался Остен.

— Когда ж приедем? — вопросил отрок. — Зад задеревенел, мозоль растет! — с мужичьей хрипотцой в голосе, как на духу, откровенно признался он серьезному дядьке.

— Ночью должны встать… — Отъехал чем-то довольный Остен.

Дальше долго двигались молча. Весенняя свежесть умыла лица ночных всадников капельками росы. Пешие прибавили шаг — грелись. Конные не крутили уже так часто головами, как теплым вечером. Онемевшее ополчение возвращалось мыслями к своим домам, представляло лица родных. Щек, немного погодя, придержал гнедую и продолжил шептать сникшему Малку:

— Сегодня слышал, что печенеги просятся жить прямо возле Киева и за это предлагают честно служить и оборонять.

— Я бы их до последнего побил, чтоб не было их вовсе! У нас только и есть враги, что печенеги. Без них как хорошо было бы! — Малк, осторожно обернувшись, взглянул на брата. Щек улыбался.

— Чего ж ты вызвался в поход? Одурел никак?

— Дома невмоготу! Что за жизнь такая? Зверь в лесу — и то вольней нас! Этого мы боимся, того боимся, третьего тоже боимся! — Парень махнул рукой.

— А сейчас ничего не боишься?

— Сейчас — чуть-чуть боюсь, но как вернемся домой— никого бояться не буду!..

Помолчали. Щек думал о Малке. Малк — о маме, Ярике, Стрешке.

— Я вот что хотел спросить с вечера… Щек?

— Чего ты?

— Хотел спросить: и мы — русские?

— Мы с тобой? Хм, выходит так.

— А Остен с поречными — тоже?

— Тоже. Получается, все, чей язык нам понятен — те и русские.

— А если я научусь понимать печенегов, они тоже станут русскими?

Щек тяжело задышал от смеха.

— Если они поселятся рядом, то скорей они будут учиться.

— А почему они, а не мы?

— А тебе нужно учиться по-ихнему?

— На кой ляд? — ответил Малк по-взрослому. Щек, чтобы сбить с него спесь, объявил:

— А Гульна говорит, что печенегов понимать умеет.

— Мама — печенегов?

— Она же берендейка.

— Ну и что? Берендеи, как и мы, живут мирно.

— Берендеи мирные, правильно, — снисходительно согласился очень довольный братней запинкой Щек.

Малк чуть помолчал и тревожно спросил:

— А мама сейчас русская?

— Тише, не ори. Русская.

— Я не ору… Так ведь она берендейка?

— Была берендейкой — стала русской. Как и мы. Получается, все мы теперича русские.

— А раньше кем были? — забыв напрочь, где находится, в голос спросил Малк.

— Молчи. Ну тебя. Не знаю ничего. У Свети спросишь…

К утру конница остановилась. Когда забрезжил рассвет, подтянулась измученная пехота. Печенежские дозорные увидели русичей и, громко крича, разъезжали на расстоянии выстрела из лука. Напасть сразу они не решились, потому как их здесь было маловато для такой дерзости. Помимо того, они, видать, побаивались: не войско ли это Святослава?.. По цепочке кочевники передали весть о подошедших русских и теперь ожидали подкрепления.

Русское ополчение перестроилось, выставив вперед пехоту. Пешие ратоборцы, так и не передохнув ни мгновения после ночного марша, побежали вперед, подгоняемые конницей, скакавшей по обеим сторонам их отрядов. Воевода отдавал приказы старшинам дружин, те руководили атакой, громко крича и ругаясь. Конные, внимая порыву командиров и хорохорясь, звякали колонтарями, гиканьем ершили своих неопытных, от сохи, комоней. Пешие, не успевая перевести дух, заняты были лишь одной мыслью: дали б боги еще малость силушки— добежать до городских ворот. Как дети, исполняли они каждый наказ опытных начальников.

Рыжий Хорсушка громко советовал комонным, чтоб не жались друг к другу и не убегали от братков из пехоты. Остен кричал, чтоб рука, где пешие, держала копье, а где поганцы — щит, и чтобы свои головы поближе клонили к лошадиным. Мол, лезть станем, а не биться… Неопытные слушались беспрекословно.

— Щитом треба укрывать обе головы — и свою, и лошадки! В любую попадет стрела — считай себя за чуром! — голосил прожженный во многих баталиях Остен.

— Он откуда знает? Иль воевал где?

— Воевал. В малой дружине ажно был. Ну-ко, Малкуня, пересядем. Как помчим, прижимайся и голову свою убирай!..

Широкий Щек сел вперед, чтобы в прорыве заслонить собой мальца, и передал ему кожаный кушак. — Давай свяжемся, дабы не развалиться! Крепко держи щит! Нам лишь до ворот…

— А биться будем?

— Дурень ты, аль как? В город уйдем — там будем биться! Смотри, сколь поганых собирается!..

Все разговоры русичей шли, пока масса ополченцев не соприкоснулась с неприятельской стенкой. «Дайте, боги, нам хода до ворот киевских!..» — Пешие врубились в разброд печенежских всадников. Те рассыпались и, держа дистанцию, поливали их сверху стрелами. Кое-кто упал от смертельных уколов, но плотный строй продолжал двигаться, обретая ярость. Русская конница понеслась на врага с диким ревом и улюлюканьем.

Кочевники помчались прочь, но, крутнувшись, возвращались, выпускали десяток стрел и снова разлетались.

Пешие вои уже почти неслись, просто-напросто растолкав первых и не встречая боле никого на своем пути. Достигнув пригорка, они увидели белые стены Киева над туманом. Дорога к мосткам у ворот была пустынна. Но с юга темной тучей текла бесчисленная лавина печенежских всадников. Главный воевода, выдвинувшись вперед, прохрипел:

— Пехота, псы снулые! Бегом, бегом! Бесы, браты, вали! Бегом!.. Комонные, все вправо и наперед! Заслонить, пока пехота уйдет!..

Конница, что была с левой руки пешей колонны, помчалась навстречу печенегам, но получилось — наперерез бежавшей к воротам своей пехоте. Ратоборцы остановились, чтобы не попасть под копыта лошадей, бежавшие сзади уперлись в спины авангарда. Строй порушился, время потеряно.

— Чего встали?! Быстрей, не то сгинем!..

Печенеги текли, громко крича и готовя для бросков дротики. Пехотинцы гуртились плотным бестолковым комом, в коем ни руки не поднять, ни обозреть, что и где. Одни побежали влево — на освобожденное конницей место, забыв о сулицах и копьях.

— Строиться ровно!.. В ряд стройся, цыплячий полк!.. Эх, бисова овчарня!..

Положение спасла конница. Она бесстрашно ударила черную тучу в лоб, бороня себя щитами и метая сулицы в неприятеля наугад. В полуверсте от спасительных ворот завязалась кровавая стычка.

Киевляне со стен наблюдали за побоищем. Им было видно, как печенеги заходили в тыл пешей колонне, избегая столкновения с русской конницей. Степняки, вооруженные луками и дротиками, ловко истребляли оказавшихся в хвосте ополченцев. Конники, пытавшиеся помочь пешим, обтекали бежавших братков своей массой. Летевшие в печенегов дротики сделали свое дело. Движение печенежского воинства погасила лихая стена русских комонных. С обеих сторон падали безжизненные тела.

Остен метнул сулицу и попал маленькой кочевой лошадке в бок. Коняшка с продырявленным брюхом понесла своего всадника в гущу русской колонны, где он немедленно был истыкан копьями. Щек с Малком старались не слететь с лошади и совсем не участвовали в битве, укрываясь спинами бьющихся соплеменников.

— Щит держи, держись крепче — не болтайся!

— Щек, будь добр, не отставай, вон ворота открыли! Быстрей!..

Из ворот вылетел небольшой верховой отряд защитников с огромными — с полконя! — луками и устремился на помощь своим. Без промедления, на скаку, вои принялись поливать стрелами неприятеля, пытавшегося отсечь от ворот прорывавшуюся подмогу. Туча смертоносных стрел, выпущенных из турьих луков, косила десятками скучившихся и закрывавшихся руками печенегов. Назад, в толпу, им хода не было, и степняки, покрутившись, вонзились напропалую обезумевшей гурьбой в строй русских, конных и пеших, рассекли их надвое — на первых и последних. Смешалось все.

Гнедая с Щеком и Малком продиралась вперед, толкая своей землепашной грудью своих и чужих. Последние из пеших, обреченные на смерть, с неистовым ором бросились на печенежских коней. Тыкая копьями, рубя печенежским коням ноги мечами и секирами, стаскивали визжавших поганцев. Печенеги перегруппировались за спинами бьющихся собратьев, оголили степные клинки, русские мечи и бросились на огромных руссов, впятеро уступавших им числом.

Первые из пехоты, валясь с ног, заползали в открытые ворота. Печенегов рядом уже не было. Здесь от них надежно оборонял вышедший отряд прикрытия и ливень стрел и камней, низвергаемых киевлянами со стен. Жители города подхватывали измученных мужичков под руки и провожали к бочкам с колодезной водой. Кмети, напившись и облившись, спохватывались и устремлялись назад к воротам. Очухавшись, горели желанием помочь своим, увязшим в рубке.

А перед близкими стенами стольного града, обливаясь кровью, умирали в неравной битве дядьки, парни, мальчики… Печенеги, оттерев последних в поле, клинками секли им головы, в ответ получая стрелы прямо в хари. Хвост пешего войска растаял, прихватив на тот свет немало степняков. Конница, с превеликим трудом выпутавшаяся из сечи, боком пятилась за спины киевского прикрытия, принимая на себя удары клинков и уколы роковых стрел.

Многоопытные киевские лучники стояли неприступно, перезаряжали костяные луки и отправляли визжащие спицы в тела не рассчитавших безопасного расстояния кочевников. Киевские кони, опустив гривастые головы, тоже не отступали ни на пядь, ни на перст. Под их защиту и утекало избитое ополчение. Конные и отставшие пешие укрывались щитами от града стрел и дротиков.

Окровавленная троица — гнедая, Щек и Малк — наконец достигла мостков. Лошадка на спотыкающихся ногах несла охающих и стонущих воителей. Киевлянки подбежали к ним и, обливаясь слезами, стали хватать Щека за ноги, не давая ему, очумевшему от потрясения, слезть.

— Подожди, сына, сейчас мы вас отвяжем. Посиди…

Женщины закопошились за его спиной, разрезая крепкий кушак. Освободившийся Щек увидел, как рыдающие тетки сняли тело братца на землю лицом вниз. Словно ожила вдруг картинка из сказки стариков про добра молодца, сгинувшего стараниями трехглавого дракона. Но здесь была явь… Щек захныкал, садясь на корточки подле Малка. Из спины бедного отрока торчало с полдюжины стрел…

Потрясенный Щек, еще на мосту слышавший охи брата, непонимающими глазами смотрел на знакомое лицо, сделавшееся тусклым и белым. Он забыл обо всем… Взор его стал блуждать над высоченными конаками и теремами Киева, не находя ровно ничего, чтобы вернуть Щека к мыслям о настоящем. Молодой мужик никак не понимал, что произошло. Заботливые женщины пытались вытащить из его окровавленного стегна тоненькую стрелу. Он ничего не чувствовал, лишь глядел в небо да на Гнедку, крапленную дырочками множества отскочивших стрел. Животина наклонила понятливо голову, нюхая руку мертвого мальчика.

…Прикрытие зашло в город, не потеряв ни одного человека. Затворились исполинские дубовые ворота. Кочевники рыскали по полю, собирали оружие и одиноких лошадей. Потом убрались, освободив путь киевским кречелам, чтобы те свезли убиенных русичей в единое место для захоронения. Тело Малка тоже вынесли из города к большому рву и вместе с другими телами погибших забросали землей. Почти половина рати, пытавшейся пробиться на заступ, оказалась в братской могиле. Печенегов пало чуть не вдвое больше. Их— под пристальным наблюдением печенежской сторожи — хоронили также горожане — во избежание возможной страшной хвори…

И все-таки прорыв стал победой — пусть и не окончательной! Поганцы в тот и весь следующий день вели себя ниже травы.

Щек, хромая от раны, бродил по стогнам и крещатикам великого города. Рана неопасная, сидеть с ополченцами не хотелось, и он решил пройтись по столице Земли Русской. Были б тогда карты какие, он бы узнал, что в отличие от их дома над рекой здесь — настоящая окраина Земли. На юг — печенеги, на восток — Дикое поле, прорва неизвестных народов, клубящихся в орды…

Щек очень смутно понимал, что за диковина такая — Дикое Поле. Воображение рисовало некую гору за Днепром с темным и глубоким лазом, откуда выползали смугляки с желтыми кошачьими глазами и, ничего не соображая, захлебываясь злобой, отправлялись прямиком в Русскую землю. Приходя в себя, он задавался вопросом об устремлениях черных душами народов — как будто для них вокруг и земли-то нет больше никакой, куда бы можно было гнать им своих коней! «Мы ведь не лезем ни туда, и к варягам не лезем! — рассуждал Щек. — Они, верно, и живут себе спокойно!..» Ходуня рассказывал как-то, что лытают эти самые варяги по всему белому свету. «Видно, и боги ошибались, когда селили людей на земле!..»

Встретил Щек давеча Остена, рыжего хохмача и еще кое-кого из поречных. Остен был здорово изранен: одна рука болталась, как плеть; вражья стрела пробила его шишак и поранила седую голову. Сидел весь в крови и показывал парням железный куколь с торчавшей стрелой… Подходить к ним Щек не стал. Они пока не знали о гибели Малка.

— Пошли к нам! Покушаешь, поспишь… — звали парня тетки, которые занимались Малком.

Щек не хотел ни того, ни другого. Его переполняли чувства вины, стыда и огромного горя. Он никак не мог смириться с гибелью брата. Постоянно слышал он последнее напутствие Гульны: «Дитя сбереги!..»

— Я похожу по городу и приду. Где вас найти? — ответствовал женщинам Щек, отворачивая взгляд от полянки с колодцем, где освоившиеся поречные заговаривали громче и громче.

— Вон там, в лимарне, за вышкой той.

— Я приду, спаси вас боги за все… за братца…

— Ты не долго, парень! — выказывая сострадание мужичку, заботились бабы. — Стегно-то какое у тебя! — Указывали ему на ногу, до пятки обагренную засыхавшей кровью.

Шатаясь по осажденной столице, Щек мало-помалу объяснил себе случившееся. Свыкся с мыслью, что потерял брата и придется держать нелегкий ответ перед всей семьей. Придется рассказать Гульне, где похоронен ее сынок. Вот здесь, у стен этого города… Щек поднимал глаза к углам и полукружьям высоченных крыш. И это тот град, где ему так хотелось побывать! А сейчас тут быть и не можется… Куда же теперь: домой возвращаться — сердце не лежит… Поступить в киевское войско и остаться, разделить с киевлянами их горести и победы?..

Нога деревенела и пухла. «Надо поискать эту их римарню, или как там оне называли?..»

Киевляне — народ чуткий: показали, проводили раненого мужика прямо до ворот. Хозяева с радостью приняли Щека.

— Мы думали — ты заплутал… — встретили его женщины горестными улыбками.

— Щас баньку, паря, медку! — предлагал внимательный старик.

Щек ничему не сопротивлялся. Он устал и хотел спать. Содрав с него порты, хозяин с женой онемели на миг.

— Батюшки мои, вся нога истыкана! — первой пришла в себя женщина.

— Видно, стрелки на излете были… А это что за дыра? — суетился Пламен (так звали пожилого хозяина).

Щек взглянул.

— Прям пчелиный леток! Как у меня в лесу на колодах! — и сам удивился он. — Кто-то зацепил, но не болит вовсе.

— Да зацепил ладно — копьем или мечом!.. Ну, сейчас обмоем… Надо бы раньше… Не болит— заболит; переболит — перестанет… — размышлял вслух старик. — Мать, налей-ка ему медку…

Женщина принесла корчик меда, и Щек жадно выпил все до дна. Пролитые капли вяло съезжали по бороде.

Потом почти полностью оголенного, обмякшего Щека повели в банную комнату. Там было тепло. В больших бочках с квасами мякли кожи. В одной из них обнаружилась горячая вода. Щек, залезая с помощью Пламена и его жены в парящую бочку, сообщил:

— Мой дед тож был усменщик… У-ух! — Защипали раны на ноге: видимо, в воду что-то добавили. — Жил он здесь, в Киеве.

— Это кто ж такой будет?

— Не знаю точно. На каком-то посаде обретался.

— Ну, посад ныне окаянные весь пожгли.

— А где он находился?

— С восточных ворот выйти — до самого Славутича так и идет. То исть шел… — подливая кипяток, поправился Пламен.

— Больше не могу: щиплет рану — ажно в животе нехорошо! — полез обратно голый Щек, ничуть не стесняясь женщины.

Муж с женой переглядывались и улыбались.

— А сам-то откудова?

— С Десны, с северского леса.

— A-а… Ну и как там житие?

— Никак. Народу — редко, сыти хватает, но и глад случается.

Женщина накинула на него простынь и проводила в постелю. Заботливо, по-матерински, положила Щека на бок, посыпала раны печной золой, мыча нараспев какой-то однообразный сказ про окаянных печенегов.

— Ничего, у Светьки нога заросла — и у меня зарастет!.. — замурлыкал Щек и обмяк, как пиява. Заснул.

* * *

Полуизба-полуземлянка обветшала от лесной сырости так, что провести в ней и одну ночь нечего было и думать. Яму, над которой размещались пол и стены, залила вешняя вода. Оттуда, как из затхлой клети, квакали лягушки.

Почти стемнело, и Сыз предложил устроить ночлег на деревьях. Для этого остаток жердей и лаг Светя с ребятами из избушки перенесли на нижние ветви раскидистого дуба. Стены со всех сторон не подняли, зато соорудили из веток и хвороста справный потолок. Забрались наверх по сучкастому бревну и стали думать, как пребывать там дальше.

Светя участия в разговорах не принимал — все еще переживал наезд поречных.

Гульна молчала, терзаясь сердцем: злое предчувствие душило ее и никак не отпускало. Ни о чем, кроме Малка, она думать не могла. Мысленно корила его и жалела… Вспомнилось к чему-то, как с Ходуней выбирали место для дома… Перед глазами незаметно покатилась вся ее жизнь — и берендейская, и русская…

Стреша жалась к теплому телу Гульны, ожидая, когда заговорит Светя.

Сыз сетовал на то, что надо быловремя от времени наведываться к избенке для догляда. Светя отрешенно вздыхал. Сыз не отставал от молодца, пялился на него. Светя чувствовал себя всему виной, но странным образом постепенно успокаивался.

Ярик и Птарь шушукались, вглядывались в темень леса, прислушивались к вою волков, уханью пугачей и обязательно, о чем бы ни шептались, вспоминали Малка и Щека.

— А вдруг они приведут к нам на двор живого печенега для потехи? — повторял и интонацию, и выражение лица Малка Ярик. Получилось, как назло, очень похоже. И всем стало грустно, одиноко и обидно.

В лесу было зябко. Никто не спал — замерзли. Сжались в плотный клубок, выдавив и чуть не спихнув старого Сыза. Тот укрылся с головой в старый становой кафтан и лежал молча, вконец одинокий. Между Светей и Гульной съежились три дитяти. Стреша вслушивалась, как дышит старший брат, потом осторожно дотянулась ручкой до его запястья и закрыла глазки, в которых засияли звездочки, запели голосистые птицы. Она была счастлива и спокойна…

Лишь только засветлело, с дерева слез Сыз и стал кресать огонь. Дети недавно заснули и тихо сопели. Светя лежал, ничего не желая, не знал, что делать и чего хотеть. Услышал всхлипы матери и понял, что нечаянная вина вспомнится ему в семье еще не один раз. Встал с лежанки, бросил свой зипун на ноги паробкам и спустился к задымившемуся костерку.

— Комаров еще нет, да и не очень холодно, — подбадривая, приветствовал Светю Сыз. — Щас брусничного взвара скипячу… — Он налил в жестяную мису водицы из медного кувшина и стал прилаживать ее на тепленке…

День проходил в томительном ожидании чего-то. Ребята кушали, не переставая. Составлял им компанию и Сыз. Светя и Стреша лежали в ветвистом логове возле несчастной матери и думали о чем-то. Гульна, когда отвлеклась от своей печали, спросила:

— Сына, на ночь что-то будем придумывать поскладней?

— Что грустишь, ягодка, занемогла? — снизу озаботился чуткий Сыз.

— Заложу лапником все — будет тепло. А можно и в полдень выспаться… Как-нибудь скоротаем еще ночь, а там поглядим… — решил Светя.

— Что-то мне противно все. Беспокойно внутри, истошно… — чтоб не услыхал Сыз, пожалилась Гульна сыну.

Проходили часы. Светя все же собрался за лапником. Ребят не взял.

— Сидите… Чего мне тут? Можно и два раза сходить! — отверг он их предложения о помощи. Ему хотелось побыть одному.

Ребята, напротив, расшевелились, раззадорились со стариком.

— Ты, Сыз, сколько можешь съесть?

— А вам какая печаль до меня? Тоже ешьте.

— У меня пузо, как у коня зад! — Ярик хлопая себя по животу. Говорил тихо, чтобы мать не услыхала, и оттого почему-то всем становилось смешно до немочи. Смеяться старались негромко, зажимая рты ладонями. От натуги щеки у парней надувались и получался прыск со слюной.

— Сыз третьего дня зуб обронил. Искал, а когда нашел — обсосал, вставил снова в рот и прикусывал, прикусывал! — вспомнил по случаю Ярик, и от этого веселого воспоминания ребята свалились друг на друга и, поглядывая на дерево, стали бесшумно дуться. Встретившись бесстыжими глазенками, вновь прыснули и прегромко. У Птаря выплеск смеха сопровождался фонтанчиком соплей.

Нерешительный Сыз злобным коршуном глядел на Птаря. Он и не предполагал, что был замечен тогда за своим занятием.

— Ну, правильно, дундыря, теперь наматывай сопли на кулак! — воротил нос дедок, мечтая сию минуту вскочить и надавать весельчакам по шеям. — О землю сморкнись!

Сметливый Птарь быстро нашел другую потеху: встал на четвереньки и, мотая головой, как лошадь, поднимающаяся в гору, стал дуть носом в землю и фырчать. Очень скоро из носу выдулся мутный пузырь, против которого тут же появилась разящая мутный шарик травиночка в пальцах Ярика.

Сыз взял увесистый дымящийся дрючок из костра и начал вставать. Но старая, затекшая от сиденья спина не послушалась, и он завалился на бок.

Ярик гоготал. Птарь чуть отбежал и дотирал об рукав размазанную возгрю. Сыз все же поднялся, не бросая дрючок.

— И за тебя, дундырь, возьмусь! — предупредил он насторожившегося Ярика, но побежал за Птарем.

Малыш стрельнул испуганными глазами по дереву, где была мать, и рванулся прочь меж кустиков и елочек. Настроенный решительно Сыз устремился в погоню.

— Что за шум, а забияк нету? — вернулся с лапником Светя.

— Сыз побежал за Птарем! Сбесился совсем деда! — ответил Ярик, вслушиваясь в хруст веток и беспокоясь за братишку.

— Небось, словцо непотребное сказали ему?

— Нет, пошутили, что кушает и кушает, а он взял и сбесился.

— Чего стоишь? Спасай брата!..

Из лесу послышалось Птарево «а-а-а-а!..» Светя бросил лапник и сам побег к месту расправы. Через время к костру вернулись Птарь, за ним Светя, последним приплелся Сыз.

— Потакаете, научаете на меня, а они ничего не понимают, дундыри! — брюзжал дедок.

Птарь держался за багровую шею и плакал.

— На и тебе! — дотянулся Сыз до Ярика не брошенным дрючком.

— Прекрати, Сыз, сдурел? — серьезно сказал Светя.

— Ты не лезь, а то щас и до тебя доберусь! — не успокаивался старик. Ярик стоял в стороне и никак не мог отойти от больнючего удара. — Чего хошь, то и скажут, чего хошь, то и сделают! То зад, то перед, то еще чего удумают, дундыри! — Сыз ходил между Светей и костром, как взбесившийся петух, и говорил громко — чтоб непременно услышала Гульна.

— Чего там у вас за разбойничий вертеп? — высунулась наконец она.

— Весь срам в одном месте собрался, — пожаловался Сыз.

— Очумелый Сыз дерется! — ответили одновременно Ярик и Птарь.

Дед, как на врага, посмотрел на Ярика:

— У-у-у, дундырь!..

К вечеру настроение поднялось. Все вели себя так, будто самое страшное уже произошло. Обложенное лапником гнездо заполнилось задолго до темна. Было немного тесновато, но поедаемая в непривычных количествах еда сгладила это неудобство. Лишь Стреша сидела какая-то вялая и болезненная. Тихо сетовала Гульне, что болит живот.

— Жри меньше! — ляпнул Ярик, но тут же понял, что сказал непутевое.

— Да она второй день еле волохается! Не то что кушать — головенку еле держит! — Гульна гладила распущенные черные волосы девочки. Картина ребятам не нравилась. Им было противно смотреть на поблекшую двоюродную сестру, которую мамка без конца лелеет. Паробки поглядывали на Светю и Сыза. Светя уже не слишком одобрял их выходки.

— Заночуете под деревом! — пообещал мальцам он.

Ребята отвернулись к Сызу: всклоченный дедок-раздевулье так и высекал из них улыбки. Стоило чуть дольше положенного Птарю посмотреть на Сыза, как тот резко и внятно произнес:

— Дундыря!

— Что ты заладил, дед? — поинтересовалась Гульна. — Откель слово такое?

Он молча завалился на бок и отвернулся. Полежав с минуту и постучав морщинистым, бородавчатым пальцем о дубовую ветвь, раздраженно пояснил:

— Дун-дун — дун-дырь!..

Было гораздо теплее, чем вчера. Кветень кончился. Начинался ласковый озеленитель и искуситель травень…

Утром разоспавшаяся семья просыпалась по очереди. Птарь вяло слез с дуба и, расстегивая порты, с полузакрытыми глазами направился в кусты.

— Поди в другое место, — сказала оттуда Гульна.

Малец, мало включаясь в утро, увидел растерянную Стрешку, повернулся на месте и тут же справил нужду. Полез обратно, цепляя локтями и коленками отдыхавших. Ярик спал. Снова заснул и Птарь.

Потревоженные Светя с Сызом медленно спустились вниз. Дед занялся костерком, а мужичок, захватив топорик, отправился за дровами. Вчерашние деревяшки, лежавшие возле кострища, здорово отсырели, требовались новые. Светя сбивал обухом сучья с нижних ветвей — там они сухие и ломкие — и слышал, как рядом прошли к костру Гульна со Стрешей. Женщина большой рукой прижимала голову девочки к себе.

— Чего это вас носит где? В другой стороне? — вспомнил вчерашнюю обиду едкий Сыз.

— За грибами ходили, — ответила женщина.

Сыз подумал: «И эта заразилась ребячьей забавой…» Высек на пушок старого птичьего гнезда пучок искорок, закрыл огонек руками, раздул, охнул. Хорошо, что сидел, а то от головокружения упал бы.

— Ну и нашли? Грибы-то где? Какие щас грибы? — представлял себя хозяином дед.

— Нашли… — Ответ был скорый и таинственный. Сыз боле не продолжал допрос. Поглядывал на девчушку: в ее лице и движениях появилось что-то совсем взрослое. Что — не понять. Гульна носится с ней уж чересчур…

Светя принес дрова. У костра делал их покороче. Обламывал руками — топорик жалел. Если зазубрится — надо будет точить: железу ущерб. В лесных ручьях есть руда, но мало. Придется идти дальше — к Дикому Полю. А лес сейчас залит водой истаявшего снега.

— Так, мужики, нам пора домой! — внезапно промолвила Гульна.

— Так пойдем! — мигом отозвался Светя.

Сыз, оставшийся как бы не у дел, хотел спросить: «Чего ж так сразу?» — но лишь встал и, что-то бубня, пошлепал в лес. Светя ни о чем не спрашивал. В молчаливых сборах он опять был главным.

— Не горюй, сына, все наладится! — подбодрила его чем-то успокоившаяся мать.

— Что мне горевать? Ко всему привык! — Он был задумчив, и оттого крепкие смуглые руки его двигались медленно. — Ма, скажи: верно, будто в городах люди что-то занятное делают? Взять хоть Поречный… Туда пойдут — одно, сюда — другое… А на отшибах — как наш — есть одна сторона на выбор, и та под нами. Топчись ногами да гляди под них — в свою единственную сторону… По реке мест таких, думаю, немало, где люди живут, как мы?

— Всяко живут… По-разному… Но знаю точно: в городе хуже, чем у нас.

— Да, я слышал от отца. Про тягло он говорил, про беду от несвободы и обузы всякой.

— Ох, сынок, не в тягле дело. Просто. — Гульна подбирала слово, но не находила его. В голове путался всякий сор. А она чувствовала, что сына что-то мучит. «Взрослый мужик… Тяжко сердешному… Терпит все, любимый…» — И она принялась перебирать отрывки речей Ходуни, Гарнца, Некоши.

— Съезжу… Хоть в Чернигов, хоть в Любеч… Вы из Киева уехали — значит, и мне туда дороги нет.

— В городе все из дружин: в одной — ратоборцы, в другой — кантюжники. Семьи там большущие — те же дружины они и есть.

— Чем плоха большая семья?

— Большая семья: сват, брат, деверь — дрягва…. Хуже не сыскать… Как на войне… Иные, я видела, мучаются, но куда им деться при том гнете, кой сущий там на всех?.. Нас Стрибог отнес сюда, и слава ему за это. И то, что ты у нас не ходун, — благо тебе и нам с тобою.

— Надо вырваться из всего, мама. Мне ведь двадцать седьмое лето наступает!..

Вот здесь матери трудно было ответить. Большой мужик киснет в глуши против естества!.. Да, были денечки, когда от травня до липня уходили они на молодецкие бесовские игрища. Каждый год такое случалось. Сначала ходили вдвоем, потом разошлись. Светя как-то не пошел, и отправился один Щек. Опасности на гулянках тех— бесовские. Всем верховодит некошный: бучи, сечи… «А Светька — мужик домашний…» — безошибочно чувствовала Гульна.

Ростана, хоть и сама неопределенная всю жизнь, за ребят тоже боялась. Предлагала ходоблуды в Поречный: и ближе, и безопасней, и круглый год… Но решали все парни сами.

Ходуня не поощрял паробков шастать в Поречный. Но, по прошествию лет, Щек изредка, когда жива еще была его мать, стал наведываться в теремок: приходил, разговаривал, ночевал, возвращался… Светя же и не помышлял расстраивать отца: в Поречный не совался. И со временем все реже и короче уходил к Днепру — искать коло Леля. «А этим годом с теплой порой уйдет…» — поняла мать.

Жизнь— бестолковая и неустроенная— немало тяготила и Светю, и Гульну. Мать много думала о счастье сына, однако выбора здесь, как Светя брякнул — на отшибе, — нет. Но чтобы произошло наконец то, о чем Гульна тайно грезила, надо держать Светю возле дома. Гульба вдали от своего двора под опекой бесов в любой момент может завершиться печально…

Проснувшимся ребятам Светя объявил, что решено возвратиться домой, и коротко ответил на их вопросы, которые продолжились и при ходьбе по частому лесу. К Свете вернулось хорошее настроение. Ребята чувствовали это и спрашивали много. Старший брат, забыв гадкого Остена, отвечал с прежним достоинством.

В полдень семья подошла к берегу напротив дома. Братья по реке ушли в трескучие заросли и занялись постройкой плотика, дабы переправить кого-то за лодкой. Гульна, девушка, Сыз уселись на бревнышко, вглядываясь в родное место и припоминая каждый свое.

Там, где река поворачивала, братья собрали слеги, лаги, надергали в сыром овражке молодых елочек, снесли все к самой воде и стали связывать пеньковыми, в мизинец толщиной, узами. Вязки делали большие, складывали их воедино и опять увязывали вместе. Когда кончилась веревка, Светя помог вызвавшимся плыть ребятам сесть верхом на гибкий плот и, отталкивая от берега, сказал:

— Как пристанете, тащите плот на берег — будут дрова. Если развяжется случаем, хватайтесь за любой пук и плывите. Головы повыше держите, друг друга не замайте и даже не ищите! — докрикивал уже подхваченным горбатившейся водой паробкам.

На глазах ждавших напротив дома, ребята вылетели из-за поворота на темно-зеленом плоте и, веселясь, пристали к своему берегу. Втянули плотик, взмахнули руками для маминого и Стрешкиного удовольствия, взяли из-под мостков лодку. Разгоняя посудину, оба шлепали по воде — что им, порты и так сырые! Прыгнули, залезли и погребли через реку. Светя хотел крикнуть, чтобы Птарь остался — второго дня лодка еле выдержала всех, но потом решил не шуметь лишний раз. Вели себя они тихо, помня о возможном нашествии диких гостей. Впрочем, Гульна, дернув за рукав, с чувством отчитала младшенького сынка:

— Гляди-ко на мужа матерого! Эва, сидишь мокрый-то! Шасть-шасть по воде за лодкой! Кто — одни ноги окунает, а этот весь уж там, и все идет! — Гульна резко толканула Птаря для науки и подняла глаза на затаившийся дом.

Переправились, прислушались, поднялись, оглянулись. Светя подсадил мокрого Птаря на тын. Тот ловко подтянулся и спрыгнул внутрь — открыть засов. Зашли в ворота — тишина. Куры заперты, свинки на месте, козы и овцы поедают в изобилии наваленные веники… Зашли в дом.

Посреди светлицы на скамье лежал мертвый Некоша. Аккуратно одет, белая простынь свалилась на пол. Руки раскинуты, глаза открыты. Подошли, осмотрели… Хозяйка без лишних слов приступила к последнему обряжению старика.

За городьбой собрали костер. Усадили труп. Под левую руку сложили немного съестного. Заточили нож и сунули в обшлаг правого рукава. Короткое копье острием выставили над головой. В карманы набили земли со двора. Все это, вместе с Некошей, сожгли. Действом заправлял Сыз. Золу, которую не подхватил вольный ветер и не раскидал окрест — по берегу, по полю, по Десне, по-над домом, — собрали в горшочек и понесли на капище. Сыз по старости не пошел.

* * *

…До капища путь неблизкий. Через рощу, по местам тихим и почти безлюдным.

В реденьком леске, хранившем одиночные избы, кои в большинстве своем пустовали до веселых гулянок, находился каменисто-песчаный холм. Он желтел на фоне зеленых деревьев и салатовых лужаек.

Негустой, прозрачный перелесок был мало исхожен людьми и зверями. Все из-за того, что хорошо сохранял влагу. В ямках блестел ил наподобие речного. Когда на него ступали, он хлюпал и хватал за ноги.

Местные жители рассказывали наведывавшейся сюда каждый год молодежи сказку про то, что раньше тут был лес — как лес: лоси, туры, медведи, зайцев тьма… Но пришли однажды волхвы и стали зазывать народ помочь им установить истуканы всемогущих богов.

Стянулся люд к уважаемым гостям, слушали речи их мудрые и внятные. Колдуны поведали, что ворожба им, мол, подсказала сие место, сюда и пожаловали они волей рока по звездами указанному пути.

Мудрецам не верить грешно и не откажешь в помощи. И народ — весь, что собрался, целый день рубил, строгал, сек, мазал, обжигал, смолил… Установили полторы дюжины головищ на столбцах больших и малых.

Волхвы, утихнув в причитаниях и немых упованиях, ушли. Местные тоже подались по домам. Ночью же обитатели того леса все время ощущали качание и уклонение земли: дома словно плавали на ней, шаткой.

Утром, встав, обнаружили перепуганные люди, что земля окрест небольшого ранее возвышения опустилась, выделив для пущего огляда божественный холм. Некоторые дома вдруг оказались совсем в низинах и затопились водой. Жители тех жилищ покинули кров и удалились, стремясь забыть поскорее невиданное досель ужасное диво. По легенде — то все были сплошь лукавцы, и капище не потерпело их присутствия.

Верующие, что приходили в этот лесок, и взаправду подмечали в местных жителях бесхитростность, простоту, удивительную откровенность. Будто другой народ, ни на кого не похожий норовом своим. И животные поспешили покинуть переменившиеся места. Одним словом, здесь все было, как в дреме. Суровые, въедливые взгляды истуканов, оставшихся единственными обитателями леска, полновластно господствовали тут. Казалось, идолы гонят прочь всех, кто на них не смотрит и о них не думает. Увлечься заботами жизни своей под наблюдением строгих богов было невозможно.

Перунов лес отстоял от Ходуниного двора аккурат на полпути до Поречного. В сторону капища по дороге не имелось ни одного дома. Лишь спрятавшиеся где-то птички подавали скромные голоса. Иногда на самом капище можно было встретить народ из округи. Но начнется здесь скоро другое дело. Стянутся сюда на лето молодецкие ватаги: разношерстные и лоботряные. Настоящие же верующие посещали идолов круглый год: и в зимние праздники — Хорса, Велеса, и в летние — Купалы, Ярилы и снова Велеса — летнего…

Подошли к горе с остроликими богами. Гульна сразу же заговорила с ними быстрым речитативом — с надрывным трепетом, с придыханием и с упрямой верой. Ее состояние передалась всем, кто стоял за нею. У Свети по коже побежала дрожь. Стреша, не дыша, внимательно слушала, что говорит Гульна. А та поднималась по склону дальше и выше, слова расплывались, превращаясь в тишине редколесья в музыку. Девушка пошла за ней, держась на расстоянии, чтобы только речь просящей сделалась понятной. Вникала в мудреные, прекрасные, сильные словеса, чувствуя, как через живот приятным теплом все тело от маковки до пят наливается негой и благостью. Она чуть не упала, зачарованная.

Светя дивился разности лиц болванов, шарахаясь по склонам боле из любопытства. Он и во время прежних хождений тут ощущал, что полностью поглощается ровными думами, которые ни о чем и обо всем понятном, предельно ясном. Такие мысли за пределами Перунова леса его не посещали. Обрядов он не знал да и не хотел, но на капище ходить не отказывался. Тяга.

Подошел к матери. Та полулежала на боку возле статуи Мора и запросто с ним разговаривала, объясняя все самое-самое хорошее про Некошу. Светя улыбнулся и отвернулся глянуть на ребят.

О, боги! Паробки смеялись над истуканами! Ярик пытался влезть на столб — Птарь попросил проверить возгрю в носу идола. Мать ничего не замечала, полностью отдавшись беседе.

— Мама, приструнить их?

— Боги не глупы — разумеют. Обижать детей не станут. Ребята вырастут и поймут. Покаются за грех.

— А если не поймут и не станут каяться?

— Накажут… Коль хорошее будет невдомек, бобыня найдет миг, чтоб богов им вспомянуть. Но не сейчас, сын, — когда вырастут.

— Гляди — уже наказал!

Ярик не долез до верхушки, где красовалась гордая голова внимательного идола. Измазался в бурой смоле и, озираясь на взрослых, поспешно сполз. Грязный, ни за что не взяться — все липнет!.. Птарь сбежал от него. Извазюканный парень принялся с тщанием оттираться травой.

— Нужно другое рубище, мать. Видно, это уже не оттереть, — предположил Светя, вставая перед Гульной и заслоняя удрученного Ярика.

— Видишь, наказал взрослых, нас… Эх, знать бы — рубу поплоше ему дала.

Стреша улыбалась, глядя сверху на ребят. Гульна взяла девицу за плечи и повела куда-то.

Светя пошел к вершине. Там высился Перун. «Страшный, неприятный, суровый, неродной — а на самой что ни на есть высоте! Чужой… То ли дело — Световид четырехликий: непонятный, разный, притягательный, щедрый, а стоит с большим требищем пониже…» — заключил осмотр Светя.

А Гульна подвела Стрешу к странному столцу. На его вершине была высечена бабья голова с большими глазами, на теле-столбе — еще три лика с большими губами. Гульна погладила рукой истуканшу и сказала:

— Вот, Ляля, Ладина моя. Ляля, зажги ее сердце, остуди маковку, вяжи крепко ужищами, чтоб меч холодный их не сек, держи ее путами тугими и вящими с нашим Полелем!..

Девушка испугалась немного. Ворожба какая-то непонятная… Все помутилось в сердце и в мыслях ее.

— Ступай, дочка…

Девушка спустилась с холма и подошла к ребятам. Им уже все тут надоело. Один грязней другого, от просмоленных столбцов неотличимые… Хотела помочь Ярику. Достала из кармана тряпочку, которых дома надавала ей Гульна, и принялась было тереть, но парень отпихнул ее:

— Уйди, дура! На тебе! — Он грязным рукавом мазнул ее по лицу. Нос и щека прелестницы тоже украсились смолой.

— Ну, держись! — Девка плечом прыгнула на Ярика, свалила с ног и, вцепившись в слипшиеся патлы, принялась волтузить чумазое лицо по земле. Брат сего не ожидал, но развеселился и выкрикнул:

— Эх, девка, не повезло тебе! Щас будешь горько плакать!

Однако слишком сопротивляться не спешил. А тут подбежавший Птарь сбил сестру наземь…

* * *

Проснувшийся Щек долго никак не мог понять, где находится. Нудила тупая, гудящая боль, подергивая распухшие пальцы пробитой ноги. В глазах стояла ужасная картина вчерашнего боя, в ушах до сих пор отчетливо скрипели похоронные возки. Нет больше Малка… О, ужас!.. «Никто, кроме меня, из знавших его не ведает о смерти братца… А ведь не пересядь мы, возможно, он был бы жив, а я… Нет, я не могу умереть так рано… Сколь же годов было Малку?..»

Щек начал вспоминать. Если ему двадцать шесть, двадцать седьмой, а они со Светей годки, то про Малка разговор был, что он в половину младше Свети. Старики так и гуторили: «От старшего до малого веревочка с узлами. Кажен узел — то годок. Яичко с первым узелком — Птарь, дальше пустой узелок, дальше Ярик, дальше пусто, дальше Малк…» Ногтями скребя возле раны, Щек поминал стариков, считая года братьев. «По Светиной верви — от рождения на половинке яичко Малка держалось. Стало быть, Светя тогда был старше Малка на всю жизнь мальца… Недолгую жизнь… Когда ж разговор велся? В последний год жизни Ходуни — значит, два года тому минуло…»

Из комнаты, где вчера довелось мыться, Щек услыхал шум льющейся воды, стук деревянных бочек. Он встал и направился туда. В щелку усмотрел, как хозяева из опрокинутой бочки достали огромную, напитавшуюся квасами шкуру и пытались один край ее перекинуть через палку. В открытых оконцах комнаты светились остатки киевского дня. «Ба, еще ж вечер, но хорошо что встал!..»

Хозяин, хозяйка, три их дочки в исподнем, видимо, наверстывая не сделанную из-за битвы работу, облитые водой и квасцами, волохались со шкурой. Намокшие кремового цвета рубы туго обтягивали сластные формы баб и девок. «Маманя стара и слишком добра, а эти — хороши!» — отметил мужик. Айкали, ойкали девки — старались… Светло-коричневые груди с сосцами, ягодицы и бедра так и перекатывались под мокрыми рубахами. Молодухи сгибались, садились, дотягивались…

Не смея зреть такой блазн, Щек бесшумно похромал на улицу, вспоминая, где выход. Не отходя далеко от двери, справил надобность и вернулся в постелю.

«Хороши те, грудастые! И малышка лепа: власья — как у мокрой выдры прилизаны и блестят, летним дождиком переливаются; от грудок — одни пупыри…»

Мужик отвернулся, будто спит, но увиденное стояло перед глазами. Переключил скорей мысли на подсчет возраста братьев. «Два года назад, за год до смерти Ходуня, Свете было двадцать четыре. Малку двенадцать… Молодец Некоша, что веревочки узлил… Значит, сейчас нам со Светей по двадцать шесть, а Малкуне-покойнику, прими его Мать-Земля-сырая, четырнадцать. Ярику двенадцать. Птарю десять. А Стрешка, вроде, ровня Ярику…» Снова вспомнились тугие бедра под мокрыми одежами и, забыв про тянущую ногу, Щек незаметно заснул.

…Снилось гулянье в ночь Купалы. Девицы заглядывали ему в лицо, говорили, говорили, щебетали… Парней не было — одни девки да бабы. Смысл напеваемых ими речений не ухватывался. Среди звуков особенно сильно настораживала невесть как проникавшая через гомон тишь… Вроде, за деревьями стоял мужик спиной к ним. Почему-то Щеку казалось, что тот слушает его веселые разговоры с девками А бабы этого призрака в мужском образе не замечали и лезли, лезли, приставали, ждали ответа мужского. Красивые все, как одна, и жались только к Щеку!.. А он пошел мимо дымных костров в тишь к мужику.

Дошел. Тот обернулся. Малк. Статный, с мужественным лицом. И он проговорил: «Остен — хороший, а ты меня перехитрил…»

Щек проснулся. За столом сидел Пламен и что-то мастерил. Пахло гарью — видно, от сального фитиля… Пламен походил на Некошу: тоже ночью не спит дедок… Щек чувстввовал себя болезненно. Изнутри не отпускал нервный мандраж. «Верно, все от сна дурного…» Раздавшаяся нога после эдакого сна страшила. Настроение — муторное. Хоть плачь…

— Как нога? — заметил его пробуждение Пламен.

— Отекла. Днем посмотрю. Батя, где воды испить — сухо внутри.

— Сейчас подам, лежи.

— Нет, я сам. Все равно мне надо.

— Попей там, а по нужде щас проведу.

Выпил пол-ендовы воды и пошел за стариком.

— Сколько тебе годов, батя? — неожиданно для себя спросил Щек, видать, не успокоившись от вчерашних подсчетов.

— Лет пятьдесят живу. Я не считаю в точности.

Прошли мимо женской спальни. «Как тихо спят бабы», — подметил мужик и оступился на больную ногу. Рука уперлась в стену.

— Надысь, дочек твоих видел, иль кого? — спросил Щек.

— Одна — жена, другие — дочки. Три.

— Мужи-то на рати, аль не мужние? — Щек встал в указанный угол, но нужда прошла — обманулся по нездоровью.

— Одна — мужняя, средняя коя. А две нет. Бери, хошь, младшую — ей уже срок.

Щек молчал. Темнота, лица деда не видно. Вернулись к лампадке, и когда красноватый свет упал на лицо старика, Щек спросил:

— А ей сколь лет?

— Не знаю. Пора уже… — Потом, покумекав и вдумчиво растерев ладонью плечо, сказал: — Четырнадцать, вроде того. Про деда твоего я слышал, а отец-мать есть?

— Нету.

— Оставайся тогда здесь, — предложил Пламен, будто вопрос — и не вопрос вовсе.

— А зять где? — Мужика потянула эта тема. Да и хозяин охочий до разговоров… Щек подумал еще: «Все тут, в Киеве, будущих зятьков жалуют, или это я ему так понравился, что с налету решил сосватать мне свою дщерь?»

— Мужик ушел со Святославом, а она бездетная, и не получается у ней ничего.

— У меня там семья брата, могу туда забрать.

— Как знаешь… Уйдут окаянные и езжайте…

Пламен на копылах плел лапоточки для ходьбы по дому и совсем не глядел на гостя. Щек похромал ложиться.

— А нога заживет твоя…

Но ногу стало дергать. Щек лег и попробовал считать точно размеренные по времени рывки боли. От этого они утихали, будто зная предел известного Щеку счета.

Однако до рассвета уснуть не удалось. Боль с чего-то переместилась в живот. Мужик опять поднялся и сел за стол. Тревожные думы завладели им. Беспокоился, как отвечать перед Гульной будет. Неизбежен ее немой укор в его адрес за смерть Малка. Но ему не в чем винить себя… Сон еще дурной какой-то. «А, пес со всем этим! Лучше быть с упреком от родных, чем вошкаться по безлюдью!.. Смерти Малка я не смог бы избежать — тут, видно, так ему на роду написано было. Ехали мы в толпе своих, в самой гуще. В лоб стрелы летели. А когда к воротам повернули, в спины они понеслись. Под смертью я стоял не мене братца…» Дальше он вспомнил Остена, рыжего Хорсушку, все, сжавшее зубы, ополчение их. Подивился, сколько защитников в самом Киеве. «А сколь печенегов в поле намчало?! Тмутаракань несусветная, страшная!..»

Щек никогда бы не смог представить себе такого количества народа. Потому решил, если позволит нога, сходить на заборола и подивиться. Радовала догадка, что можно теперь не воевать в поле, а такие стены выдержат любого ворога. «Надо потрогать, из чего они сделаны, — вроде как камень?.. Приеду — расскажу своим про все…» И снова вспомнил Гульну со Светей. И не мог отделаться от чувства вины перед ними… Потом вдруг вспомнилось, что Гульна не раз намекала на Стрешу, как на невесту. «Небось, Светьке ее сватает… Почему я не хочу ей такого мужа? С чего ни взять — отовсюду мужик хороший, гладкий. И мамка его из всех выделяет, будто он ей родней остальных… Не хочу, чтоб она моею Стрешкою дела Светькины вершила!..» Щек припомнил, что сестренка — самый родной ему человек на белом свете.

Послышалось шевеление в женской спальне. Светало. Мимо заходили женщины. Расшумелись. Топилась печь, по ней звучно двигались горшки с кашей и взваром.

Старшие сестры, проходя мимо мужика, подолгу в упор глядели на него, громко разговаривая меж собой. Он вспоминал их ночных — в мокрых рубахах до колен — невольно переводя взгляд на срезы подолов. «Первая — какая-то странная: с прогибом в стати, но уверенная. А вторая — ничего себе, красивая. И икры колобочками — прям на загляденье… Муж где-то есть…»

— Ухаживай за женихом! — смеялась та, обращаясь к младшей.

Младшая, ничуть не стесняясь, подошла к мужику, кивнула на раненую ногу и сказала, глянув на сестер:

— Покушаем, попьем яблочного взвару и будем ногу вашу смотреть.

— А-а… — протянул Щек, смутившись от ее внимания. Глянул на стол и вновь на девушку.

— Вы не бойтесь, меня мама научила: я из сестер самая ловкая по болячкам.

Средняя засмеялась, а старшая покосилась на Щеково стегно.

— У нас дома из яблок тоже квас делают… И из ягод всяких… Но яблоки рядом не растут: надо к Перунову лесу идти… — разговорился Щек.

— Это далеко? — Подошла чуть не вплотную средняя.

— Вас как зовут? — перехватила его младшая, но средняя не осердилась, а старшая с матерью обернулись к гостю.

— Щеком.

Женская часть семьи разулыбалась.

— Очень хорошо. Кто же тебя так назвал? — Средняя стояла с миской и, спрашивая, мешала жиденькое тесто.

— Не помню, с рождения нарекли.

Засмеялись все.

— Вот это Папуша, — младшая показывала на среднюю, — это Хижа, — кивнула на старшую, и та отвернулась, — а маму нашу мы так и зовем мамкой. Меня кличут Длесей.

Щек постарался запомнить, чтоб не попутать невзначай. Впрочем, главное он выделил сразу: Длеся.

Странно оборачивалось все — на дрему походило. «Прямо какая-то стремнина моей жизни… А мне нравится!.. Если б не нога еще…»

Вспомнился один из их стариков: проткнув каким-то остнем пяту, он малость помучился да и помер.

— Сильно болит? — Девушка села на корточки подле мужика.

— Нет, уже забыл. Мне бы умыться.

— Пойдемте, я солью! — Радостно подскочила Длеся и кинулась в рабочую половину, где стояли очеп и вода. Гость пошел за ней. Умываясь, он спросил:

— Жив буду, поедешь со мной на Десну?

— А там страшно, волки есть?

— Волки есть, на брата раз напали… Но мы их не боимся! Скорей, они нас.

— Страшно… — ответила девица, не сводя глаз со Щека. Предложение взрослого мужчины ей понравилось. И сам он был ей по нраву: на вид — лесной, грубо одет, но глаза скорые и внимательные.

— Надо мамке с тятей сказать. Они меня очень любят.

— А старшую, Хижу, тоже любят?

— Тихо! Она не такая, как все. Колдушка!.. Девкой была очень веселой, а потом, вроде, на кого-то обиделась. Мы ничего не понимаем. Только знаем, что она очень странная: может хоть бабе, хоть мужику за одно словесо в харю заехать когтищами! — быстрым шепотом доложила девушка.

Щек, покончив с умыванием, молча наблюдал, как вода утекает по желобу под стену.

— На улицу течет?

— Пойдемте к столу. Зовут нас уже… — словно не расслышала вопрос Длеся.

На столе стоял горшок с гречневой кашей. В нее матушка засыпала смесь всяких сухих ягод и размешивала теперь все большой ложкой. Ягодки умягчались и пухли. Запах гречи не перебивали, зато смотрелось варево весьма вкусно. Рядом высилась стопка горячих овсяных лепешек и братина с заваренным из тех же самых ягод питьем.

К столу, покачиваясь и потирая плечо ладонью, вышел проснувшийся Пламен. Девчата разом замолчали, мать подвинулась на скамье. Хозяин сел и посмотрел лукавым взглядом на Щека и младшую дочь. Длеся потупилась, а Щек запросто спросил:

— Как спал-ночевал, батя?

Мать молча наложила кашу мужу. Сестры с прямыми спинами быстро кушали.

— Спал хорошо, щас поем и снова лягу.

— Дремотное лекарство — лучше всего, — рассудительно просопел над кашей Пламен.

— Не похоже, чтоб за стенами стая поганых стояла. Вы такие спокойные.

— Да они часто гостюют. Другой раз — прям под стенами шастают. Привыкли мы… — сообщила хозяйка.

— Что ж войско их не побьет?

— Они могут и мирно жить у себя в степях, а сюда по делам захаживают — с посольством и торгом. Ты не беспокойся, парень-друже, наши договорятся с ними, они и уйдут… — сообщил Пламен. — Правда, на сей раз много их что-то, крепко взялись.

— Выходит, мы зазря сюда мчались опрометью? Зачем нас собирали? Малк погиб пошто?

— Сейчас, сынок, проясню тебе всю твою еловую голову…

Щек очень обиделся на оскорбление, но вида не подал. Черпали кружками из братины взвар. Старшие сестры ушли, поблагодарив. Любопытная младшая слушала.

— Эти чертяки свое дело знают туго. Видно, там, откуда они явились, их хорошо научили, как договариваться и хитрить…

Мать стала собирать посуду. Подошла и Папуша, Глянула на мужиковатое, мясистое лицо гостя.

— …Умеют они, когда надо, сидеть спокойно, а когда надо — нежданно напасть! — объяснял неторопко хозяин, поглядывая на остановившуюся среднюю дочь. — У князя нашего, кстати, их в войске полно. Пока сильны мы, ведут они себя терпимо. А стоит остаться нам без дружины — сразу вспоминают давние и ближние обиды — и на осаду. Станут кружком и стоят, по сторонам озираясь.

— Видать, в сей раз вспомнили они многое? — осведомился Щек, разминая пальцами затекшее колено.

— Как бы там ни было, а ноне их полная степь. Надо ж как расплодились, собаки туземные!

— Что ж не побьет их князь? Позвал бы всю землю, пришли бы гуртом — никому не милы степняки.

— Некошный нашим князьям на ухо рясу ляпает, оттого и уши ихние неймут правде. Кривдой ведомы передние человеци, и Игорь был, и Святослав… До конца дело не доведут — о пустом все боле мыслят.

— Может, выгода здесь какая-то? — начал разбираться в большом деле Щек.

— Нет тут выгоды! Поначалу — недосуг, опосля — уже поздно… Токмо юли с ними, числом вели-ми. Они — от стен наших и до самого синего моря. Все, сынок, скоро внуки мои, если родятся, будут скакать по степи, как додоны… Забирай Длесю и в лес свой еловый ехай.

— Что ты пристал к парню? — донесся откуда-то голос матери.

— Почему они не рвутся в город-то? — вопросил гость.

— Рвутся каждый день. Для испуга огнь мечут, стрелы, никого не пускают — ни туда, ни сюда. На стенах люди гибнут. А они ждут от Ольги и горы что-нибудь себе послаще, посдобнее… А землю на помощь собирали — в торге этом нам корысть.

— В каком торге, батя? — все понял мужик и обвил голову руками.

— Не удивлюсь, сыне, что после вашей помощи наши мужи высокие без мечей вострых и стрел каленых отгонят собак в степь!.. Из-за вас, родимые, им нет ноне выгоды.

Днем Щек никуда не пошел. В городе было спокойно. Милашка Длеся сделала перевязку, лепетала, волхвовала. Приятно… Мужик, углядев молодую грудку под рубахой, положил руку на пшеничные волосы голубоглазой девушки. Она сказала: «Ну, потом…» «Когда?» — воспылал Щек и понял, что уже женат на девчонке. Длеся ничего не ответила, собрала лоскуты с сукровицей и направилась в ремесленное помещение — на помощь семье.

За обедом, когда расселись, Щек вспомнил о жите в своей калите:

— У меня, матушка, вам подарок…

Он вышел из-за стола. В верхней своей одежде, сложенной подле постели, нашел котомку и стал на стол выкладывать сухую рыбу. На полке увидал сухой горшок, ссыпал в него зерно. Плат стряхнул и протянул хозяйке.

— Вот, матушка, тебе покрывало. Носи не снашивай — доколь жива.

— Спаси боги тебя и твой род, сынок…

Она гладила пальцами плат. Тот был груб и шершав, но женщина радовалась. Очень. Папуша с Хижой глаз не сводили с парня.

День докатился до вечера. Сегодня работали днем, по очереди уходя в лимарню: шоркали, мяли, подходили к гостю, разговаривали, снова шоркали, снова к Щеку. Тот вызывался помочь, но ему отказали наотрез — мол, лежи и ногу зазря не мни… Хижа тоже что-то спрашивала. Мужик отвечал, и она с придыханием, потупив глаза, удалялась.

К вечеру работа успокоилась. Помытые хозяева последовали в свои покои — спать. Пламен также недолго просидел возле светильницы, утружденный за день. Пожелал доброго сна и ушел отдыхать.

Щек думал о печенегах, о зле, нависшем над Киевщиной. Открылось новое понимание о жизни — вот как еще бывает!..

Сон постепенно увлекал парня, он почти заснул. Вдруг слабый скрип половицы — и тишина. Щек прислушался: шорох идущего к нему человека. Не видно ни зги. «Кому надо-то?..» Вспомнил странное лицо Хижи. «Пламен, может, возвращается, но почему крадется?» — предположил Щек.

Огромное темное пятно подошло вплотную к постели, скинуло сермягу и присело на корточки.

— Кто? — прошипел Щек.

— Молчи, милый… — Под одеяло юрко и осторожно прошмыгнула Папуша.

— Мама человечья! Папуша, ты зачем?

— Молчи, молчи…

От нее пахло какой-то духмяной смолой и чистым телом. Нежно, дабы не побередить рану, она прильнула голым телом к Щеку.

— Тише… Молчи… Я полежу.

— Сдурела? Срам мне! У меня нога и Длеся.

— Ну и что? Дай мне только твою руку и молчи.

Мужик, наоборот, спрятал руку, но мягкое, скользкое, пышущее женское тело не давало ему ничего предпринять. Он прерывисто дышал и не мог, не хотел шевелиться.

Папуша, наслаждаясь своею властью, крепкой грудью уперлась в плечо Щека и сказала:

— Пошли в лимарню! Я принесла шубку.

— Ох, дитка тебя укусил, что ль?

— Пошли! — брыляла Папуша влажными губами по уху, по щеке.

Послушали дом и прошмыгнули в мастерскую. Щек, забыв о нездоровье, шел не отставал задом наперед. Папуша бросила шубу меж бочек и увлекла на нее еле сгибавшегося из-за ноги, обалдевшего от страсти и вожделения Щека.

— Что за шум за стеной? — спросил Щек.

— Тоже лимарня. Здесь по краю одна большая лимарня. И не бойся, все после, все скажу.

Больше ни о чем не дала подумать, никого, кроме себя, не разрешила услышать сладостная женщина. Мужик забыл о ноге, о Пламене, о Длесе. Лежал пластом на спине и утопал душой и телом в горячих объятиях умелой и отчаянной женщины.

Вернувшись за полночь на свою гостевую лежанку, Щек никак не мог вызволить руки из телес склонившейся над ним Папуши. Она прошептала:

— Все спят…. Завтра будь, как ничего не было! — Ущипнула и осторожно уложила, толкая грудью от себя. Мужик тянулся к ней, целовал губы, щеки, крепко сжимал ягодицы и выдыхал с жаром слова:

— Была Папушей, а стала Мамохой.

— Все, я пошла! — проговорила твердо прельстительница и ускользнула туда, откуда пришла.

Щек долго глядел в темноту, потом произнес:

— Вот это да!..

С началом нового дня печенеги зашевелились, показывая воинственный настрой. Готовили что-то, устраивали скачки наперегонки…

Глядевшим со стен на их разъезды было немножко жутковато. Полчища покрывали все видимое пространство. Некоторые из басурман совсем обнаглели, гарцуя на своих животинах близко-близко. Киевляне, даже серчая, не пускали одиночные стрелы: может, отойдут, попугав?.. Тогда печенеги запустили зажженные стрелки поверх зубцов и не думали отъезжать. На стенах ждали, раскачиваясь. Степняки никуда не спешили, оттого что некуда было, да и, наверно, помнили последний бой и побаивались повторять обстрел огнем. Смотрели-любопытствовали, на что решатся защитники.

Осаждающие подходили все ближе. Освоились, останавливались, задирая головы… Если Святослав прискачет на помощь, они из-под стен города запросто успеют сняться, получив сигналы от дозорных. Дозорные — ажно до моря! Загодя дойдет сигнал, так что можно покружить за валом и вдоволь накричаться — для устрашения обитателей Полянского города…

Торговля и мирная жизнь, сношения с соседями на севере и на западе сейчас страдают. А посему русичи имеют ощутимое притеснение: налицо убыток всем делам! Купеческие караваны, не попав в город из-за войны, отсиживаются в глухих лесах. Многие вертаются с товаром восвояси. И русским поэтому со степняками никак невозможно не считаться… Пусть даже придет Святослав, начнет мсту, но, не достав всю степную орду, спеша еще куда-то, умчит по делам, оставив положение неразрешенным, в котором большая польза кочевникам. Пограбили, выпросили что-то, пообещали мир… Старанья и потери степняков не пропадут даром! Они, как и русские, хотят жить своим укладом и, гонимые из Дикого Поля другими дикими народами, желают существовать сообразно смыслу жизни своих предков. Плевать им, что на чужой земле! Ведь они — кочевники: идут-бредут по зеленым пастбищам…

Находясь здесь, в сердце южной Руси, они защищены: с севера — каким-нибудь жиденьким договором и покладистостью простых киевлян, с востока — Днепром и укрепгородками русичей на нем, с юга — бескрайним морем, с запада — переместившимися с того же востока народами…

Печенеги не состояли поголовно из вояк. Умнейшие и спокойнейшие из них перенимали у южных славян культуру обработки нивы и строительства, культуру быта мирного человека и конечно же большой и умный славянский язык. Печенежское дело продвигалось. Их поселения имелись по Роси и Суле, печенеги растворялись в волынянах, полянах и северянах. Никуда они оттуда никогда ни от кого и не собирались уходить, вливаясь в русский народ.

…Еще век русско-печенежское соседство будет представлять собой приобщение отталкивания — иной раз доходя до кипения. За этим веком последует забвение печенегов. Худая память о них сохранится лишь в летописях историков той поры, умолчавших, где и каким числом отметились еще представители сего народа, а главное — откуда взялась такая внушительная численность его? Ведь за то сравнительно короткое время, когда пространство между Днестром и Доном заполонили азиатские народы, Заволжье должно было переварить бессчетную людскую бездну!

Видится лишь одно объяснение этому. Некий из множества народов Востока вышел оттуда с крепким этническим ядром и покатился на Запад, подобно снежному кому, обволакиваясьмассой встреченных племен. Добрался в конце концов до мест, где народы создали более аргументированное собственное ядро… При столкновении двух побеждает сильнейший. В те поры ничья была исключением, и оттого проигравшая масса, отбросив части кома и осколки своего ядра, притянулась к победителю. Те осколки, вероятно, сохранили великие народы в порой противоречивых чертах своих характеров.

Докатить свой, скажем так, культурно-обозначенный колоб смогли немногие… Несомненно это подвиг и удача последних. Ведь мало кому удавалось пройти такой толщины буфер, будто губка впитывавший в себя все, поглощавший и изменявший целые народы. И горе было бы русской губке в толще веков, если б не умела она отжать вредный субстрат и подпитаться порцией европейских культурных ценностей из Греции, Польско-Литовского королевства, Германии, Франции… И всегда взгляд на мир, ныне называемый русской самобытностью, помогал устоять, укрепиться, самосохраниться…

…Многодневное стояние печенегов под стенами Киева, наделавшее немало шума, через время прекратилось. Город устоял и готовился встретить вождя, спешившего из-за синего моря, от высоких гор. День возвращения настал. Дикари схлынули. Центральные ворота с радостью распахнули гостеприимные створы-крылья…

Щек, Пламен, женщины вместе с праздничной толпой, состоявшей из всех киевлян, высыпали на стогна, радостно встречая князя, созерцавшего море родных улыбок вокруг. Молодость Святослава скрывалась бронзой болгарского загара. Он скупо улыбался, зная, что это его дружина помогла разрушить кольцо печенежской осады. Без сомнения, он был защитником Киева, даже находясь вдалеке от него, занимаясь на Дунае торговыми караванами из Византии в северную Европу, учреждая мечом далеко от родины законы славянского первенства. Его имя наводило страх на воинственных соседей, даже чрезвычайно могущественных. По улицам ехал победитель. Среднего роста, голубоглазый, плосконосый, с толстой шеей, широкими плечами и стройным станом он излучал крепость и силу. Голова его была обрита, только спереди оставался оселедец. Борода тоже выбрита. Густые, длинные висячие усы скрывали недовольство предстоящей встречей с матерью. Он предвидел ее упреки за отстраненность его от внутренней жизни и проблем Киевского государства…

Щек услышал оклик. Это были поречные. Смеясь, обступили они земляка, удивляясь и выдавая ащеулые шуточки.

— Живы? Ну, вы пропали, пареша, аки шерсть с шелудивой овцы! — перекрикивал гам рыжий Хор-сушка. Гудящая толпа терлась о знакомцев и уходила к горе.

— Что ж один? Видно, малец никак не оторвется от веселой вдовоньки, оставленной тобой за прилипчивость? — Слова Остена неприятно изумили Пламена и его женщин, доставив особое неудобство Папуше. Она глядела на седого мужика волчицей. Внимательный Остен заметил это и точно определил весь круг Щека.

— Что ж молчишь? Где малек? — спросил он, сверкая нестареющими глазами и неприязненно косясь на исходившую укором Папушу.

— Малк убиен в тот же день. Стрелами истыкан. Я поранен был и болел.

Поречные замолчали. Хорсушка, переводя глаза с Длеси на Щека, проговорил:

— Пусть хранит Мор его душу в вотчине своей за чуром…

Остен протянул:

— Да-а… — И ни на кого боле не глядя, ушел в увлеченный люд.

— Ты у них ночуешь? — не отставал Хорсушка.

— И днюю. Ранен я.

— Ничего! Вон какой молодец! — Рыжий хлопнул ладонью по мощной груди Щека. — Ну, скоро мы возвращаемся! Готовься, не пропадай!

— Все мое на мне, лошадка на месте, я готов.

— Покумекаем по отъезду, и я тебе сообщу. Скажи, куда зайти? — Хорсушка пялился на пристроившуюся рядом со Щеком Длесю.

— Моя жена, — предупредил парень.

Премного удивились сестры, а рыжий больше не приставал к Щеку, отвернулся от Длеси и обратился к Хиже:

— Вот это мужик! Наш человек — тур-камень-стать!

Хижа, сначала не поняв, к кому он обращается, а потом сообразив, что к ней, склонила несмотря на годы по-девичьи высокую шею. Хорсушка переглянулся с уводившим семейство Пламеном и откровенно уставился на тело вставшей, как вкопанная, Хижи.

— Подожди-ка, солнышко. Пантуха, где тебя искать?

— В римарне… — процедил Щек.

Хижа дышала, как тесто на опаре.

— Что-то Папушкиного мужа не видно… — Она смотрела в толпу, но слушала дыхание рыжего мужичка, подбирая сухие губы и наслаждаясь близким жаром его немигающих глаз.

— Ляд с ней, с такой деловой. Город-то у вас — любо-лепо! Зато у нас — без войны. Согласись, солнышко, тоже неплохо!

Хижа мяла возле груди длинные пальцы и была сама Ляля. Желтизна лица куда-то исчезла, облизанные губы блестели юностью, голос вдруг содеялся ангельским:

— Когда дружина приходит, в городе тесно. Грязь везде, срамота.

— Да ну их! Как кони в поле — лишь бы от ватаги не отстать! Глянь, рыбка, и под ноги не смотрят! У коня-то складного дум поболе будет… Кстати о конях. Пойдем, веточка, на конюшню, дадим сенца моему рыжему! — Хорсушка с умыслом гладил себя по волосам. Будто не зная, где конюшня, Хижа спросила, томясь:

— А далеко ли?..

Именно в это время к Остену подошел человек в бобровой шапке. Народ на рать он собирал, а в прорыве не был. Государственный муж прибыл в город недавно.

— Славный муже, как твои раны?

Остен ястребом заглянул под мохнатые брови огнищанина.

— Благодарствую, хоть летами не молод, раны — как на звере храбром.

— Да что молодые? Аки соколики, летят на рать, крылами ухая напрасно, а земля неустроена.

Остен тер пальцами бритый по-киевски подбородок. На лице пятнели шрамы старые да свежий — над бровью.

— Предки на дереве едали и золотом платили, потомки на золоте едят, а ветром платят! — поддержал он.

— Величать меня Стефаном. Если ты заметил, я побережник.

— Да видел я не однораз на реке. Есть ли успех?

— Это ладно, что видел. Дело мое трудно, успех ждет и прячет явь свою. На твою волю могу предложить княжью службу, коли есть хотение. Я тоже в службе той. Нужны пособники. Как звери, храбрые.

— Послужить князю буду рад — всегда тяготел к порядку! — Остен выглядел очень внушительно, и слова произносились изощренные.

— Добро, муже, пойдем на гору, там и обговорим дело. Тут несподручно.

— Я готов, лишь оставлю оружие своим.

— Ничего, тебе и с оружием не зазор! Наслышан о вашей дружине премного. Она нам тоже понадобится.

Озадаченный Остен пошел за огнищанином, соображая, что еще известно об их поречной дружине.

— Я знаком от купцов о вашей доброй заставе. Кто у вас голова?

— Никто. Всяк по малу.

— Нехорошо…

Они направились за остатками княжьей дружины к горе, в неплохо знакомые Остену места…

На следующий день к полудню в привратье стали собираться иногородние к отъезду. Несколько тетушек распевали хвальбы слабыми недружными голосами, но от всей души.

Собирались и поречные. Щек стоял с Длесей. Рядом — ее родители в слезах, Папуша с объявившимся мужем. Хижа с Хорсушкой также стояли парой. Странная девица вдруг запросто решила съехать. Родители отказывались понять это, но не лезли к серьезной дочке: двадцать с гаком — уже не молодуха…

Ждали Остена. Он подъехал из города на новой лошади. С ним на степном скакуне — Стефан. Остен громко крикнул своим:

— Отъезжаем! Хорсушка, моего коня забери для бабы своей. В поселке отдашь. Ты еще? — увидел он Щека с Длесей и гнедую — одну на двоих.

— Покорно прошу — не за себя, за клевого парня! Из конюшенки бы вялую вырешку — для дела лучшего… — тихо ходатайствовал перед побережником Остен.

По приказу Стефана какой-то гридин отправился на конюшню. Новый патрон пока с внушением наставлял Остена:

— О бывшем зазря не думай, брось! Доедете до виделки — там прасолы перевезут. Белчуг покажи — и они сробят, не медля. Нет — суди: дружина тебе в помощь. Дале посягай все, чему научен, а там предки дело выкажут. Я буду к вам до паздерника. В дорогу вам вей-ветерок! — громко крикнул Стефан, и конная вереница отправилась по высоченному берегу Днепра, подгоняемая в спину предлетним южным ветром… Доскачут до виделки Днепра с Десной, переправятся и помчат по домам. У всех там свои дела…

* * *

После прихода с капища Гульна отозвала Сыза в сторонку, показав всем, чтобы разговору не мешали.

— Сыз, ты у меня остался один советчик, хочу побалакать с тобой.

— Говори, павушка, подскажу, если соображу, о чем вопрос.

— Што это за слова у тебя такие — «павушка»? Всегда от тебя слышу, а не знаю, чего это?

— Как не знаешь? Говорил я тебе.

— Нет, Сызушка, не упомню. Говорил ли? Ох, потешься передо мной.

— Сказывал и не однако, а ты меня не помнишь, словесам не внемлешь.

— Не помню, — заулыбалась Гульна. — Скажи, впредь не забуду.

— А-а-а, эна… — буркнул старик, отворачиваясь.

— Сыз, послушай меня и ответь…

Сыз уставил выцветшие бельмы в зеленевшие некогда орехом глаза женщины. Она передохнула и начала:

— Светя у меня мужик взрослый, дом блюдет, а посему живет — как мальчик…

Сыз слушал внимательно.

— Вот уж год он никуда не ходит, понимаешь меня?

— Его дело.

— Нет, отец родной, не его, а природы. Устоится он совсем— через срок и башкой переменится! — Гульна ввернула словцо из своей берендейской молодости.

— А у тебя что за словесо — «башкой»?

— Головой, дундырь!.. Не обижайся, Сыз… — всхохотнула женщина и мигом осеклась. — Совсем к старости маковкой дурна стала. Старость — не мед с малиной… — Она усердно потерла ладонью лоб и нахмурила брови. Сыз собирался было уйти после «дундыря», но остался, наблюдая за движениями напряженной бабы.

— Вечером полежим вместе? — вдруг шустро произнес Сыз.

— Ну, додон, тюкну кукой в пашину — становище и осыплется, и не соберешь не крохи!

Сыз — как ни в чем ни бывало:

— Гуторь про парня своего.

— Вот, дед, чтоб с Ярилой не супротивничать парню нашему, пусть Светя возьмет его имя. Добавим к евошнему — «яр». И станет Светояром.

— Макошу не проведешь. Как имя ему поможет? Не отрок уж…

— Поможет! По-другому подумает, наполнится, изменится.

— Изменится да и убежит петушок твой.

— А чтоб не убежал, мы ему Стрешу сладим.

— Куда?

— Туда, дед. Девицей уже стала, во как! Понимаешь чего?

— Не понимаю. Мала она, и видно се по ней.

— Через год не узнаешь — сдобрится везде! — Показала на грудь и бедра Гульна.

— Вот через год и думай! — Сыз был ясен умом и тверд.

— Да через год, дед…

— Рано, и нет случая на это должного. Чего пожарище растаскивать, не затушив очаг? Зови, знай, Светояром. А девке сдюжить его надо будет — сама пойми.

— Окрест девки дюжат.

— Она — наша дочь, чего ей дюжить?

Женщина отошла на задворки. Ее стукало изнутри. Вздыбив волосы трясущимися перстами, она закричала навзрыд:

— Простите меня все! Прости, Стреша, прости, Светя, прости, Макошь! Ноет плохое в нутрях! Не могу я, горе к нам крадется! Боюсь всего… не желаю… вся намучилась! Простите…

Дети бросились к ней, ничего не понимая. Подбежал и Сыз. Гульна всхлипывая, смотрела сквозь всех. Взяла руку Стреши:

— Прости меня, не могу я… Малк мертвый!

— Хватит, мама! — осердился Светя.

— Но Перун татя достанет. Я знаю… — сказала женщина и поднялась. Сыз попросил:

— Цыпки, не отходите от матери, а с тобой, Светояр, поговорить надо.

Все с изумлением уставились в спину уходившего в сторонку старика. Светя посмотрел на мать и пошел за ним.

Наутро Гульна немного оправилась. Ребята подходили к ней и успокаивали:

— Мама, Малк жив.

— Нет, дитятки, видела я, что мертвый.

— Да ты ошиблась, мама, — уверяла Стреша.

— Хорошо, — быстро согласилась с ней Гульна, дабы утешения их закончились. Девчонка льнула к ней, но женщина не посмела ее приголубить. Искренне винилась, но как дальше быть — не знала. Хотела лучше своему Свете…. «Ай да Сыз, остановил меня… Ну, ништо! Подождет сынок, спасите его боги и укрепите…»

Еще один день настал — как ничего не было. Привыкали к имени Светояр. Все новенькое — в охотку. Старшого затыркали паробки: Светояр да Светояр… Он был спокоен, ему нравился добавочный «яр». Ярило весной дает зерну в земле росток. Об этом Светояр знал.

Стреша внимательней стала к домашним. Беседовала с Гульной, представляла, каким был Сыз в молодости. С ребятами вела себя, как взрослая: старалась пересмотреть каждого взглядом. Со Светояром запросто садилась рядом и вела, склоняя головку, разговоры. Он быстро умолкал, смотрел в сторону, а она продолжала тихо говорить. Называла Светей.

— Ладно, егоза, дела стоят… — уходил он.

Парни подходили к матери и на полном серьезе предлагали переделать имена всем. Скоро Ярик обнаружил:

— У меня есть «яр», у Светояра есть «яр», а у Птаря «яра» нет. И у Сыза нет!

Птарь подхватил:

— Зовите меня Ярптар_. Нет — Птар-ял… Нет — Птал-яр… Нет — Птаяр! — смеялся мальчик, по-детски брызгая слюной. Мать весело утирала лицо рукавом.

— Назовем, только подрасти! — И дельно добавляла: — Сыза не замайте! Лучше помогите ему…

* * *

Уставший порядком от долгой дороги отряд, две ночи не спавший, жевавший в седле, приближался по мирной земле к своим домам. Лес по берегу перемежали поляны и балки. Моросил прохладный дождь, не дождавшийся окончания пути. Гостинец раскис, и всадники норовили ехать по зеленой обочине, оставляя после себя от опушки до опушки черную, долго булькавшую грязными пузырями полосу. Промокли, вымерзли…

Женщины еле держались в седле, но понимали, что это — начало новой жизни. Оно будет трудным, но надо терпеть. О том им говорили родители перед отъездом. Обе сейчас вспомнили тот разговор.

Длеся развязала скатку и накинула на плечи сермяжный тулуп. «Тот самый…» — удивился Щек. Вспомнил, как Пламен третьевось умными глазами наблюдал за Папушей с мужем. Потом, улучив минуту, подошел к Щеку и сказал нежданное: «Только, парень, не юли. Что было — так и надо, видно, то не вспоминай!.. У тебя сейчас другая задача: не обижай девку, защищай, жизнь ее береги…» — Знал, что ль, батя все? — Ой!.. А Длесе об том не чутко?..

Он глянул на жену. Та ехала переменившаяся. С терпеливым лицом, упершись руками и взглядом в холку гнедой.

— Щек, шубка намокла, я щас упаду под тяжестью, помоги, сними.

Муж подъехал, свалил на круп Длесиной лошади неимоверно потяжелевший тулуп и вторым движением перекинул его перед собой. Струйки воды потекли с него под кожаные портки — размок паря и там. Седло осталось на Гнедке — подарок Пламена. На нового коника седла не нашли. «Погляжу, как сделан тот ленчик, и сроблю себе. Получше и повыше. Была бы лука — щас бы вся вода под нее ушла…»

Через седла вспомнились ладушки с отцом Длеси.

— Ничего не надь, сынок, лишь береги крошечку! Что-нибудь подберем с матерью вам в дорогу. За Хижу не боюсь — сама огнь-пламень, в укорот рыжему будет. Ух, крепка норовом! Поглядывай там за ними. Рядом живете?

— Верст, по-вашему, с дюжину, можа, чуть боле.

— Ух! Ну, буду к вам когда-нибудь — подивлюсь вашему житию… — Все ж был рад Пламен.

Щек глядел на Длесю: от холода подурнела, но видно было, что девка терпеливая.

Хижа на себя домашнюю также не была похожа. По глазам мужик видел, что ее крепкие мозги под личиной долговязой, угловатой женщины спокойны. Посиневшее от холодной сырости лицо умело сохранить красоту. Брови измученно изогнулись, и Хор-сушка беспрерывно спрашивал о том, о сем. Она тихо, лишь для него, слезливо жаловалась, и он, полный заботы, утешал ее. Рыжеголовый впервые в жизни прикипел сердцем. Остен позвал его, Хорсушка подъехал.

— Ну, рыжий, увяз в мочижине? — смеялся новоиспеченный огнищанин.

— Пора увязнуть. Давно хотел ожениться.

— Давно? Что ж молчал — мы бы тебе подыскали… Ха! Токмо ты, плеша, не кисни! Будь, как клинец, востер. Понял? Ха, вертайся скорей! Девки, выше носы, подъезжаем!

Остен щеголевато по дорожной муляке пустил наметом коня, потом взвил его на дыбки и поехал далеко впереди, глядя влево на Перунов лес… Когда со Стефаном он шел к горе, очень боялся встретиться со знакомыми, но надеялся на лучшее. Стефан начал объяснять:

— Народец в земле вашей имущь, но отплатить не торопится. Ведь боронит дружина пределы Руси, а на то нужны средства.

— Немалые, отче. Жаден наш люд, о спокое не думает, ждет подло, оттого все не так! — поддакнул Остен.

— Так вот, ты знаешь, что мне от берега всю вашнюю землю не видать, и бор мой не велик. Меня ругают, корят день ото дня все боле.

— Ольга?

— И она не рада, но стара уж. Мужи есть вокруг нее. Посмотришь сам — поноровистей будут…

От слов Стефана упругая молодецкая походка пожилого Остена забрыляла.

— Решено покончить с тем неукладом, в земле твоей утворившимся.

— Пора. Смотреть тошно, как чухи жируют за хребтом войска. Сам немало кровушки пролил — был помоложе.

— Зачтется, муже.

— Ничего не надь. Привычные мы. Пособим отчине, как можем…

Подошли к горе. Среди нависавших повалов кондаков, теремов и других строений стояли гостиный двор и торговые склады.

— Вот отсюда мы сплавляем товар. Этот товар лежит в окраинах, как сомина на тле. Попадая сюда, тоже не дает барышей: его надо свезти к ромеям иль на Дунай, иль в неметчину. Вот и задача тебе: собрать дань окрест себя. Бери воск, железо, пеньку — что есть для нас ценное…

Остен думал: «Вот это громадина добра! Жируют киевляне, тучнеют от земли нашей… Эх пожечь бы их, да посмотреть потом — вот хоть на этого делового сусляного колобка! Ишь, собери — и отдай мне!..»

— А ежели платить не станут и пойдут с которой? У нас ведь всяк мечом горазд рубать! Лес зело темен в наших краях…

— На то тебе и голова, чтоб думать. Сразу не взять — и не бери: не торопись урвать. Пусть везут к пристаням, торгуют сами, раж в себе рождая. А ты обязательно мой пошлину в пользу князя. Народ сирый, ничейный, но князю, мыслю, давать будут. Лишь людишек надобно подогнать, чтоб товар пошел… Купцам продавайте, как сговоритесь. С купцов нам и так уже корысть есть! Тебе — лишь досмотреть все по правде и мошну сохранить. Я приеду — заберу. Послужишь, муже?

— Да… Сложно все как!..

Из гостиного двора выходили толпой мытчики, купцы, досмотрщики, дружинники. Все — по каким-то важным делам. Направлялись мимо них. Стефан объяснял, совсем отчего-то скисшему Остену, что Святослав, отходя от Киева, примется карать степняков за наглость, несмотря на какие-то заключенные договоры между воеводами и печенегами. А тем временем торговые ладьи пойдут под прикрытием одесно движущейся дружины по реке до порогов. Там они сойдутся, минуют препятствие — и к морю.

— Эк, Стрибог взъярился на землю и принес бисенка к нам! — встретил какой-то дружинник Остена.

— Иди, баламут, отсель. Какой Стрибог, лапотник? — брезгливо заступился Стефан.

— Чему ты учишь степняка некошного? — не отставал тот.

Остен взялся за меч:

— Сам-то кто ты есть? Не смерди, а то располосую вдоль!

— Располосую… Горяча степная кровь!.. Что, Стефан, это товарищ новый твой, ты ополоумел? — Отходил беззубый кучерявый мужик Остеновых лет.

— Дубина! — отозвался о кучерявом Стефан, когда он ушел. — Не слушай, муже… А что он говорил о степняке?

— А! Спрашивали меня ране за кудри черные: кто мать-отец?.. Ноне уж патлы мои не так черны.

— Не горюй, знамо дело — за Землю выбелился… А што про степняка?

— Помню мать токмо… — Остен не желал этого разговора.

— А отца?

— Отец — он у всех отец. Что из того?

— Да. Уж ты не будь в обиде на меня. Просто из любопытства человечьего еще спрошу. Вы в те поры, я понял, в Киев въехали с матушкой. А откуда?

Остена Стефан начал бесить: очень захотелось колобку вспороть брюхо сусляное… Но сдержался и ответил:

— С Роси… Что, не Русская земля? Чернявых мало из других мест?

— Не ярись. Черные клобуки по всей земле. Дружки вот и зудят на тебя…

Остен обогнал Стефана и, оборачиваясь, добавил:

— Я — чернявый. Оттого ко мне и с перекором! Из дружины даже ушел!

Стефан понял, что Остеном наречен новый знакомец не зазря… А может, такой и послужит, как надо! Ни в дружине, ни в поселке не слыхал о нем ничего худого. Рубака? Так это и надобно.

— Плюнь, дело у нас есть, а прошлое ветром стало.

— На этого пса я два раза плюнул, и третий плюну.

— Ого, ну и сретенье! — Еще один приятель недоверчиво глядел на Остена.

— Ого! — скорчил внезапную радость северянин, угадывая продолжение.

— По делам?

— По ним.

— Ну, боле никуда не пойдем! — глядя в черные остервенелые глаза сотоварища, объявил Стефан. — Дале — токмо светлый княже. Возьми белчуг — теперь ты досмотрщик, служивый.

— Благодарствую, Стефан… — Назвав по имени побережника, Остен пришел в себя и подумал: «Пес догадливый, на гору не повел — стесняется меня. Тебя бы ко мне в Поречный».

— Помни, муже, у тебя теперь колечко, послужи делу верно.

— Да, друже, все будет ладно…

Первыми покидали отряд Щек и его жена. Провожая, свернули всем отрядом к поселку. Из открытых ворот выскочил гладкошерстный песик и по-молодецки затявкал. Всадники, сознавая, что везут худую весть, проехали мимо запутавшегося в лошадиных ногах брехунка. Был бы другой случай — потешились бы копейками над будущим свирепым псом.

Выбежали Ярик и Птарь, высматривали среди комонных братца — от неведенья терялись.

— Где ж Малк? — мямлил Птарь.

— Тебе говорено — мертвый он… — с остановившимися глазами заключил Ярик.

Никто боле не встречал. Сыз со Стрешей смотрели с крыльца. Вбежавший на двор выжля определил нахождение Светояра. Тот под катухом вбивал ногой землю, вывороченную свинками. Осмотрел приезжих, отметил Щека, каких-то молодых баб. Малка — нет… Сжалось сердце. Посмотрел на Остена, Остен на него. Взгляды встретились. У Светояра так забелели серые глаза ненавистью, что Остен порешил завтра же начать свару с этим красивым, сильным, правильным мужчиной. От таких людей ему жизнь не мила.

Хорсушка подъехал к Гульне. За ним встал Остен и молча смотрел в мутные глаза женщины. Рыжий извинялся:

— Прости, мать, так вышло — не уберегли мальца, попали в кашу…

К ней подъезжали огромные кмети и по-детски объясняли:

— Шли под нами, как вышло се — не знаем…

— Врубились колуном поганые, прям по нам…

Из толпы выехал пожилой Усь, внимательно следил за всем. Слез с коняки, не выдержав слишком заметных над собой усилий женщины, показывавшей презрением, что все решилось еще в тот их наезд. Подошел к молчавшей матери, пригнул кудлатую, бородатую голову и поцеловал за мужество в плечо. Гульна не шелохнулась.

Поречные отъехали. К Гульне подошла Длеся и что-то сказала. Гульна ничего не слышала, почти не дышала, горше горького глаза смотрели над лесом.

Щек подошел к Свете.

— Ярик сказал, что ты теперь Светояр. Ну так здравы будем, Светояр.

Братья обнялись, посмотрели в очи друг другу.

— Как жив-здоров, брат? — спросил Светояр.

— Благодарствую. Знаешь, Светя, тебе надо сниматься с места.

Понимающе помолчали, глядя на сидящего Сыза, Стрешу, уводившую Гульну в дом, на не знающую, куда податься, Длесю, братьев.

— Остен нежданно окреп властью — не даст тебе житья.

— Посмотрим.

— Хо, посмотришь… Задавит, давно хочет.

— Здесь мой дом.

— Откуда выжля?

— Были в Перуновом лесу. Бегала там, мы с паробками и словили.

— Добрый будет — небольшой, но злюка. Иди-ка сюда, фью! — Щенок, нюхая землю, нерешительно подошел. — Где Светояр? Лихой, где Щек, а? — спрашивал гость, и пес признал его своим.

Вечером сидели дома всей семьей. Сыз завороженно уставился на Длесю. Он спрашивал, она удачно отвечала. Щек молчал — ждал от Гульны или Светояра первого слова. Но они не знали, о чем говорить. Гульна поглядывала на Длесю и Стрешу. Ярик с Птарем по-взрослому перешептывались.

— Что там Остен к нам имеет? — спросила у Щека Гульна. Все замолчали.

— Остена посадили в наши края досматривать за данью. Меня приобщил к себе — у него теперь воля на все.

— А что, и мы ему должны платить? — спросил Светояр.

Длеся внимательно смотрела на красивого, строгого Светояра. Гульна была рада такому вниманию к сыну, Стреша — нет.

— Платить-то не ему, а в княжью казну. И не нам, а имеющим торг.

— Кто ж его поставил над людьми? — выспрашивала Гульна.

Тишина. Щек не отвечал — ведь это был не вопрос. Не понимавшая, в чем дело, Длеся сказала:

— Такой муже — справедливый и добрый…

Молчание не прекратилось, и девушка сильно смутилась. Встала:

— Щек, где наши узлы?.. Ах, вот! Привезли вам гречи и жита. Этого здесь, Щек говорил, нет. Где тут мельничка? Я все сделаю…

Гульна весело посмотрела на Щека и пошла за ступкой.

— На, девочка. Мельнички у нас нет, эдак сдобней… — Она добродушно улыбалась, и девушка смутилась снова. Засыпала в деревянный кряж пшеницу, примерила к руке увесистый толкач:

— У нас энта штука тоже есть.

— Ну, теперь привыкай к нашему. Стреша, иди-ка помоги. Щек, вставайте со Светояром и готовьте заставку к спаленке. В дороге-то не спали?

— Один раз за три ночи, — ответил Щек, и начал с братом выискивать большие куски старых шкур.

Испекли вкусных лепешек, поели, запили горячим ягодным взваром и легли спать.

А в Поречном всю ночь гудела веселая забава. Вскользь вспоминали назначение одного из них большим человеком, но «большой человек» этим вечером был, как все. Пили меда, громогласно пели спьяну друг другу в уши, тормошили баб. Хорсушку забрала Хижа рано, и они пошли искать ночлег в соседнем теремке.

Утром собрались на вече. Козича звать не стали. Как обычно. Он их не очень любил и чувствовал себя тут, как у медведя в берлоге: так же стремно, и так же никто не сунется.

Остен усмирял людей. Кроме него имелись и другие крепкие, в возрасте мужчины, но он был самым ярким, и роль вожа ему явно шла.

— Други, — начал он, — предстоит нам служба за князя. Всех, кто носы воротит в округе от подмоги владетелю нашему — великому князю…

— Повел сказку! Короче заходи!

— Короче токмо от ока до ока — все равно туда себе не смотреть… Надобно нам дань собирать с люда в округе! — Выступивший на середину Остен намеревался сам быть середкой беседы-веча.

— А много ль наберем? С кого?

— Что ж ты молчал? По дороге ехали — набрали бы, ха-ха-ха! Пока народец встречался!..

— А что с того заимеем? Какая нам-то корысть?..

— Татьствовать нас, что ль, княже заставляет?..

— Мы и так татьствуем, ха-ха-ха!..

— А, сейчас будем брать и отдавать, на доброе словцо обменяв, ха-ха!..

Остен ответил:

— Отказаться нам нельзя — уж дохода от нас ждут к осени.

— До осени соберем да и прогуляем, ха!

— Прогулять успеем, друга, а ране надо бы собрать. С того нам прокорм и власть на предках. Видали колечко как робит? Отряд в два боле нашего — не пикнули ни единым словом! Перевезли и доброго пути пожелали. Кому не любо?

— Дельно можно распорядиться! — поддерживал Хорсушка. — А с кого начнем? С Козича никак?

— Ха-ха-ха! — прогремело будто гром.

Козич уже стоял и слушал. Подошел незаметно и встрял:

— Вы, мужи, теперь большие, молодцы! Рад за вас. Это Остен вам эдак обернул? Молодец!

Остену всегда было немного жаль Козича, хотя бы потому, что тот не злил горячего мужика. Весь он не таковский какой-то — с печалью, с душой. Закрытой намертво, но хоть с такой…

— Ты иди, не слушай, друже, нашу болтовню пустую, пока до сути догутаримся! — проговорил досмотрщик. Не находя продолжения, коряво махнул рукой. Нашедши слова, продолжил:

— Сбирался в Грецию за веру их молиться? Езжай на здравие.

— Пусть мошну оставит и едет хоть в Черный Булгар! — засмеялись мужи.

Печальными глазами блеснул Козич.

— Иди, иди! — прошипел добродушно Остен, стукая его по спине.

— В Булгаре молятся еще мудреней, и много жен сразу покупать надо…

— Козич купит, он — человече щедрый!..

— Без мошны все щедроты зараз поиссякнут…

Козич осторожно прошел меж кметей, улыбчиво заглядывая им в глаза, а перед высоким порогом сказал:

— Если далече поедете, меня прихватите, пожалуйте.

— Прихватим… Че в Киев не поехал, звали ж? Ха-ха!

Вои любили сего странного человека и старались, по обыкновению, не досаждать ему колкими фразами, не следить за его словами, ничего не требовать с него — сам умник давал-ссужал, а с недавних пор стали поречные воители каменья и серебро отдавали ему на сохранение. По настоянию Козича отстроили одрину и развесили в ней тулупы, ослопы, шапки — для общего пользования. Лишок добычи всякой раздавали в поселок.

Остен рад был, что причастен к такому хорошему делу, и люди Поречного благодарил судьбу, что проживает здесь Козич, верша странные добрые дела.

…А на вече, недолго думая, порешили теперь разъезжать пошире и осмотреть то, что еще не видели.

— Хорсушка, не пора ли нам проведать соседей? И Щеку сообщить о постанове нашей?

— А чего его трогать? У него жена молодая.

— Дельце у меня, кроме того.

— Я не поеду. Возьми Чубка, Синюшку…

— Во как, рыжий, уже замудрил. Жинка научает?

— Пошел ты к лешему.

— О-о-о-о, гляди, далеко не отходи от меня — ведь я власть держу! — Он высоким взмахом руки показал белчуг.

— Плевал я! И так небедно живем, а боле тут не набрать — все собрано и без колечка, — не нравилось Хорсушке бахвальсиво.

— Будь со мной, пантуй, не то подошлю мужичков к твоей зазнобе, чтоб тебя освободили для дела, ха!

— Повякай — язык отрежу!

— Ой-ой-ой!..

…Длеся все утро занималась тем, что прособирала белье, порты, рубы, замочила в воде, разогретой на дворовой тепленке. Щек ей помогал — выносил на колья зимние одежки, перины. Ребята спросились купаться. Светояр, взяв ножи, лук со стелами, пошел на ту сторону охотиться.

К дому подъехали Остен, Чубок, Синюшка, отворили незапертые ворота, и Остен собственными ногами впервой за долгие годы ступил на Ходунин двор.

— Чего ты явился? — встретила Гульна, как раз глядя злодею под ноги.

— Отстань, тетка, я не к тебе, а хошь — и к тебе! — И прошел, щерясь, со своими кметями к Щеку в дом.

— Ну как, обжились?

Щек молчал, а Длеся ответила, выходя из-за спины мужа:

— Пока нет многого, но потихоньку обживемся.

— Хорошая у тебя жена, а вот ты вспомни, как старшого привечают: целуй в плечо, кметек.

— Ты что, родной мне, или слишком большой?

— Посадник я княжий — тебе мало? По правде, все я блюсти должен, на том и стоять буду: младший уважит старшего, богатый поделится с миром, каждый пусть имеет токмо свое. Коника мне верни, иль запряг уже?

— На кой ляд? Нам чужого не надь.

— Не кипятись, ведь я тебя люблю, а ты ежишься. Коня возьми себе, а этому выреху отдай. Где он?

— В лесу.

— Во-от… — Остен смолк и отвернулся от всех. — Коника забери. Тебе семью устроить надо. Правильно, голуба?

— Устроимся, отче, не спеша. Кланяемся за коня.

— Вот это жена — думает. Будешь ерепениться — могу и забрать что-то.

Замолчали. С подворья к реке ушли все, кто не желал объявившегося общества. Длеся вышла в опустелый двор, взялась за шубки, но увидев выходящих мужчин, отправилась на берег к Стреше с Гульной.

Щек стоял возле сходней один. Остен расхаживался по двору. С ним — сопровождавшие его парни: ходили, рыскали… Синюшка пнул ногой козлы, осмотрелся, пнул еще что-то. Чубок наткнулся за корчийницей на Сыза и вздрогнул от неожиданности:

— Ты чего очи лупишь?

— Пш-шел к псу под хвост! — прошамкал дед. Чубок сразу же и ушел от неприятной встречи, натужно сглатывая слюну… Ходили, ждали, что скажет Остен.

— Сбирайся, кметек, дела не ждут! Надо много мест объехать. За тобой с умыслом и приехали. Ты округу за рекой знаешь — вот и поплыли ноне.

Светояр видел, скрытый деревами, как шесть комонных поднялись из реки на берег и вдоль опушки направились по левой стороне Десны. Последним проследовал Щек, внимательно вглядываясь в заросли. Светояр стоял, опершись на дубовый лук. Черно-белые патлы Остена тоже были недалеко. «За лук я еще успею взяться… Наперво поглядим на досмотрщика!..»

Охотник спустился к реке, взял в потае лодку и, думая о брате в компании Остена, повез пару подстреленных зайцев к обеду.

…Всадники направились к небольшому хуторку, указанному Щеком.

— Далече, што ль, еще? — обернулся Синюшка к замыкавшему Щеку.

— Скачи вон туда!

Въехав на пригорок, в балке усмотрели деревушку из четырех дворов. Из порослей ивняка на бережку ручья едва выглядывали соломенные крыши низеньких строений.

— Кто там есть-то? — снова вопросил Синюшка.

— Вроде, наши, северские… — предположил проводник.

— А ты их видал? Сколь их есть там? — уточнил Остен.

— Токмо издали. Тут поля ихние. Как-то наблюдал однова раза до десятка мужиков.

— Ну, нам без разницы — что на поле орачи, что охотники… Все, поди, с копейками да луками?

— В лесу как иначе? — удивился Синюшка.

— Ну-тка не робей, соколы!

Остен почал спускаться к деревне. За ним — двое. Чубок остался наверху.

Залаяли и побежали к коням несколько выжловок.

Подъехали к первой избе, копьями отгоняя псов, норовивших куснуть коней за хвосты и ноги. Копьем же, отклонившись в седле, Синюшка толкнул и дверь.

— Кто вы? — спросила женщина изнутри.

— Мужики в доме есть?

— В поле все, в лесу.

— А в тех хатах? — не отставал Остен.

— Да, поди, тоже никого.

— Позови кого-то с поля, и побыстрей.

— Не могу, на сносях я.

— Иди покличь, дура! — заорал Синюшка.

Баба вышла из хаты и поковыляла наверх. Пока она ходила, проверили все дома. Старик, три старухи, совсем малые дети.

— Мамок нету даже! — удивлялся Синюшка.

— За сморчками могли пойти — самая пора! — определил ситуацию Щек. С горки прискакал Чубок.

— Там бабы с ребятами идут из леса.

— Много? — занервничал Остен.

— Дополна! Хватает народу тут…

Беременная возвратилась:

— Покликала. Еземец щас придет.

— Старшой?

— Голова он у нас.

— А где твой мужик? — спросил Щек. — Покажешь?

Баба не ответила. Не поняв, что Щек спрашивает о происхождении племени, Синюшка засмеялся:

— Думаешь, она знает, который ее? На всю тутошнюю землю токмо у вас с Хорсушкой по единой бабехе означилось.

— А у тебя, голова еловая, хоть одна есть?

— Пошли вечером к нам, бабу свою не бери — и поглазеешь наперед, чем спрашивать! — радостно предложил молодой парень.

Остен был впервые сегодня доволен подельниками:

— Ну что, проснулись, сычи? Добро, щас разговор надо вести, а вы как валявы!..

Подошел Еземец. Бабы, ребята, что из леса тянулись, попрятались в ивняке и наблюдали — опасались подходить. Остен зычно гаркнул:

— Эй, людины, подгребай сюда! Дело княжье у меня до вас!

— Какое дело? Сказывай! — подал голос Еземец — остеновых лет сердитый мужик.

— Княжий человек я, видишь белчуг с очертами? — Остен выкинул сжатую куку на прямой руке. — Ну-ка, Чубок, фьють на гору и гляди!

Чубок умчался.

— Казна скудеет княжева. Боронит он землю окрест, гонит вражин от вас подале! Да ветшает одежа на плечах воев. Железа мало, а купить не на что — никто дань не шлет.

— А от татей лесных — таких, как ты, — князь боронит?

— Умом-то возьмись! Княжим людинам поверь! — вмешался Щек, и Остен, начинавший было бушевать, поостыл:

— Ты в толк взять не хочешь, что мы не воры и что за татями гоняться князь не должен по лесам?

— Вражины — через год, худые люди — через день! — не верил староста.

— К поселку за рекой подбирайтесь — тамо вам и щит будет, и покой. Лишки продадите киевлянам аль нам.

— Я вас знаю! С того берега вы, и никакие не княжьи люди — воровать дюже горазды!.. Вот мой толк об вас. А вон наши мужички идут!..

С пригорка махал мечом Чубок.

— …Ступайте с миром и не вертайтесь. Не ровен час — покормим вами волков!

— Ну, как знаешь, Еземок… — удивительно спокойно ответил Остен.

Комонные поднялись к Чубку. Тот стоял в окружении деревенских мужиков и парней, приготовивших луки, а кто и ножи.

— Что, лесные люди, как жизнь? — будто порадел за них душой Остен.

Те молчали. Снизу показывал какие-то знаки Еземец.

— Разогнать бы их по полю, бесов, да колонтарей не маем ноне! — объяснил свое настроение Остен, когда чуть отъехали. — Ладушки были — ждите в гости вскоре и мужов свирепых, и дюже страшных, ха!..

Проехали звериными тропами к реке. Второй раз залезли в воду. Кони плыли, люди держались за хвосты. Река здесь была немного уже, чем у Ходуниного дома. Вода дыбилась, плелась-выплеталась из большого донного желоба косицей. Люди крепко держались за животинушек, но холод отрывал руки, заносил и тянул пловцов в зыбь. Кони дергались, одолевая стихию, что утяжеляло положение дружинников.

Пожилой Остен, скрипя зубами, старался работать ногами, но тело плохо слушалось его. Сердце сбивалось и отказывалось держать дыхание. Щек заметил это и крикнул:

— Подтянись по хвосту, а то захлебнешься!

Остен от обуявшего его ужаса мало что соображал и не мог, бессильный, ни перебирать руками, ни поднять голову, ни держаться. Тугая и вертлявая косица воды вплела его в себя с головой. В пяти шагах от берега, на самой большой глубине, в самом ледяном месте изнуренное последними невзгодами тело огнищанина оторвалось от лошади. Река глушила, топила его крик.

Щек, не раздумывая, бросил хвост и, выпрямившись рыбкой, устремился за Остеном. Поймав его за холку широкой лапой, откинул голову командира из воды, дав дыхнуть, но тот уже хлебнул мутной холодной жижи и клокотал полуживой, хватаясь бессознательно цепкими руками за одежу Щека. И утонуть бы им вместе, но тут молодой, не прекращая барахтать ногами, шаркнул оными по дну.

Вместе вывалились из пучины. Щек искал ногами твердыню, вставал, утопая в будто двигавшемся навстречу дне, но держал пускавшего пузыри Остена. Старый погружался с головой. Молодой постоянно подтягивал оного к себе. Вдруг поток сбил его и перекинул через мельтешившего руками Остена. После кувырка оба встали по пояс в воде, хрипели, глазами ловя свет. Щек, рыча, и Остен, стоная, из последних сил бросились на берег и рухнули на твердь плашмя. Остен булькал глоткой и натужно дышал. Щек крикнул спешившим к ним вдоль берега переправившимся парням:

— Прыгай, Чубок, ногами ему на живот! Еще, еще!.. Будя, будя!..

…Когда Остен смог выпрямиться в седле, доплелись до Поречного. Старый испытывал странное чувство: «Коль бы утонул — уж не мучился б… Нет ни единого людина, который мог бы со мной, а я с ним поговорить просто-запросто. И раньше-то редко встречались, а щас… Может, Чубок или Синюшка?.. Нет, возгряки совсем… А Щек? Этому выблудку я еще и должен быть благодарен!.. Занятно, взаправду был по киевским законам у него батя отряженный, или Ростанка и тамо нагуляла?..»

— Сыне, друже, я тебе жизнью обязан! Настоящий мужчина! Дети возгордятся тобой! А твоему тяте, кем бы он ни был, щас бы я в ножки челом бил!.. Спаси боги.

— У князя Игоря в дружине сгинул он… Штой-то ты вспомнил мою кровь?

— Когда шел на тло, не токмо это вспомнил. Берегися, сыне. Завтра поедем разбираться с мутарями. Ночуй здесь, забавляйся!.. Ан, нет— ты с жинкой связан купно! Отдыхай лучше, стерегись…

Но кара заречным отложилась. Остена вечером залихорадило, он метался в жару, бредил последним происшествием.

Щек остался — домой ехать взаправду было уже поздно. Подходили молодые бабы, вздыхали на ухо, перекатывали истомленные телеса, жалились, просили очами…

Щек пробыл в Поречном и весь следующий день, опасаясь попасться на глаза сестре жены Хиже. Но ни ее, ни Хорсушки видно не было.

Не дожидаясь выздоровления Остена, пробыв в гостях два дня, вернулся домой, объяснив отсутствие болезнью Остена и сборами в поход. Длеся была бледна из-за неведения и плохого ощущения. Но никто и не подумал наведаться в Поречный за вестями: Гульна не отпустила никого. Впрочем, все верили в удачу щекастого востроглазого мужика. Росший без излишков заботы и опеки, приучил он свою голову работать за три.

Через время Остен выздоровел и поднялся. Высох, потемнел глазницами. В голове было нехорошо от бредовых видений. Торопился развеяться. Крикнул сбираться в поход и попросил найти Хорсушку.

— Его нет в тереме уже давно… — ответил Чубок.

— А где же он?

— Перебежали в тот теремок, и давеча был там.

— Все с женой своей ненаглядной…

— Да не только, — встрял Синюшка. — С женой и с Козичем сидят сиднем.

— Поди, рыжий сказал бабе своей о мошне оборотня! — зло вскрикнул Остен. — Я их мякинные сути наскрозь вижу! Эта гадюка киевская теперь от Козича не отстанет! — Остен осклабился. — Чубок, Синюшка, будьте готовы наведаться к ней с дружками! Я Хорсушке сделаю!..

Он спустился с полатей и в нижней светлице крикнул:

— Браты, слухай тут! За Козичем, за бабой киевской зыркать в оба ока! А наперво — за тем, чтоб они никуда не делись! Нутром чую — что-то есть!

Вдруг вошел Хорсушка, видимо, кем-то предупрежденный о пробуждении болевшего главы и деловито уселся.

— Хорсуша, поедешь с нами? — въедливо спросил Синюшка.

— Уйди, возгря! — спокойно ответил Хорсушка.

— Грозен. Ты чего, не належался со своей или нанюхался с Козичем? — У Остена исчезало ощущение досмотрщика.

— А то ль обоими не удоволен? — съязвил Чубок. Засмеялись даже бабы у пристеночной печи.

Рыжий тоже улыбнулся, но и улыбка отделяла его от остальных. Он как-то изменился: усох, что-то стало ему здесь не мило.

— Хорсуша, — широкой улыбкой радовался Остен, — я приболел. Езжай за меня. Разберись с людишками за рекой, а я останусь с Хиженушкой твоей.

Хорсушка улыбался, выдавая недовольство всей шайкой. Пожилые ратники выговаривали ему:

— Что ж ты, Хорсуша, стал нас забывать, совсем к нам не идешь? — говорил Пир.

— Вот же я — здесь сижу.

— Такой хороший воин был. Губит тебя твоя девка! — всматривался в рыжего Усь.

— Да че губит? Куда вы — туда и я.

— Ну, наконец, — проговорил Остен. — На кони садимся и едем. Будем пировать сегодня за рекой! Полным отрядом сбираемся! — крикнул он, чтоб дошло до всех.

Оседлали коней. Когда первые вершники уже умчались вперед, Остен шепнул заговорщицки:

— Синюшка, ты не ехай. Возьми двоих — токмо Чубка не замай — и наведайтесь к киевлянке. Потешьтесь всласть, как мы умеем. А?

— Ух, лебедушкой запоет!

— Дурень, лебедушки гогочут.

— Запоет и загогочет! — ответствовал подонок.

Поречные мчали к дому Ходуни, а Хижу трое мужиков таскали по двору меж теремов, затыкали рот соломой, били, и на глазах у разбежавшихся по углам оставшихся обитателей тешились ее телом…

Щек попался навстречу большому поречному отряду, поприветствовал.

— Снарядим твоего братца на битву? — спросил егоОстен.

— Какая там битва? Потеха одна.

— Вот и пущай начнет с малого! — не глядя на Щека, предложил Остен.

— Остен, рыбье сердце, я тебя из реки выволок! Дай роздых мужику — брату моему! — прошипел Щек.

— Что ж, сучий сын, мне у тебя до скончания века в ножках лежать, да непорядок терпеть из-за случая?

— Не замай моих никого — убью!

— Не убьешь! Бежать придется, я — княжий человек. Куда побежишь, к печенежкам? Часом, не от печенега рожден? Харя у тебя больно туземная!

Ничего не ответил ему Щек. Молчал, вспоминал выпущенного зимой волка (никто дома толком не понял, зачем он это сделал), а когда схлынула из головы злобная кровь и улеглось негодование, спокойно спросил:

— Семью мою ты можешь не трогать?

— Да не буду. На кой ляд?.. Где Синюшка? От бисяка, уже завеялся куда-то!.. Кто видал Синюшку?!

Встав у Ходуниного дома, дружина в неведении топталась на берегу, ожидая команды Остена. Он смотрел на вязкое течение Десны и решал. Некоторые дружинники уже процокали по мосткам вниз и разъезжали по речному песку.

— Поехали, Остен. Его, небось, и дома нету.

Злодей посмотрел на говорившего Щека. Широкое лицо спокойно, очи в мясистых, веселых, с рисками в уголках глазницах безмятежны.

— Куда прете все на мост?! Проломите, бисовы олухи! Куда вы, стой! Голова тут, а ноги пошли! — ругал скопившихся на качавшемся настиле щекастый хозяин, потом обратился к голове. — Ну, что встал? Или тут, или поплыли — я буду рядом!

Остен походил на шкодливого мальчика, у которого голова еще плохо думает. Вот он и вслушивался, кто, чего и как скажет. «В дружине единодушие… Щек бросился меня спасать, а мог бы и не помочь…» — рассуждал он.

— Пугачек, братца своего приобщи к делу когда-нибудь. Кому жену-то привез? Не ему ли? Отрывай, приобщай!

Щек, насторожившись, задумался, и Остен, бликая крепкими, хищными зубами, посмеялся и пустил коника на настил.

Здесь река среди лета образовала брод — в месте довольно широком, но мелком. Течение было спокойное, и переправа отряду не стала препятствием. Вода стекала с засаленных рубищ воинов. На некоторых блестели колонтари. Бойцов набралось вдвое больше, нежели в киевском походе. Взяли сегодня всех. Четыре десятка вершников скакали, поднимая с дерев ворон и галок, а с полян воробьев и журавлей. Над головами кружил соколятник. Отряд ждала нелегкая сеча.

Всполошенный заречный род, не мешкая после наезда поречных, удалился на восток, в леса. Были посланы гонцы за сородичами по всей округе. Собравшись через три дня боевым составом в лесу, решили вернуться в опустелый хутор и принять вызов наглецов.

Окрест рассыпались дозоры, забросив тяпки и сохи: ждали врага, надеясь, все же, на короткую его память. Но настал час, когда воины запружили сельцо, получив недобрую весть от глазастого парня. Собрались вокруг Еземца для решения.

Неприятель двигался слаженно вне леса, потому засада была ни к чему. Зная, сколько татей выступило, выстроились хуторские в поле всем числом, вдвое большим, чем у выходивших уже на поле гостей. Увидели друг друга. Оценили немигающими взорами: одни — блеск металла добротной дружины, другие — число бойцов, будто выросших грибами после дождя.

— Чубок, с тремя молодцами по лесу пробегись: нет ли кого? А мы потопчемся пока.

Четыре конника стрелками-змейками ползучими юркнули в лес и захрустели ветками.

— Смотри, Остен: у них коней мало. Верно, будут луками да рогатинами борониться. Стоять будут — хода у них нема! — подмечал и советовал пожилой Кучарук.

— Да и нам лететь виром на них нельзя, — согласился Остен. — Будем кружить, штоб стрела не долетела. Смотри, когда начнем: я знак подам, и попрем их вниз. Пущай катятся домой.

— Нарубим рогатин иль веток: выставим вперед — пики ихние мять! — предложил Щек. Достав из-за кушака топорик, воткнул в землю мешавшееся копье и поехал в лес за корявыми жердями.

— Были б у них кони, уже напали бы, — раздумывал Остен, — а то стоят… Может, съездить, за мир погутарить?

Услышавшие его, приняв сие за шутку, открыто засмеялись. Не слышавшие тоже приободрились.

Приехал Щек. За его конем волочились три рогатины, зеленых от листвы. Он топориком отсекал ненужные ветки на рукоятях, меч не трогал — берег для сечи.

— Щас будут полегче, во! — Выставив длиннющий кол вперед, потряс мочкой оставшихся на конце ветвей. — Ими в сысалы — хоп-хоп!

— Добро.

— Ладно, — соглашались пожилые.

На сколько видел глаз — выскочил Чубок со товарищи, и поречные наблюдали, как они, оказавшись вблизи спин хуторян, попытались проскочить обратно к своим меж лесом и неприятелем. Хуторяне заметили, и немногие комонные из их числа бросились наперерез, надеясь поймать чересчур шустрых гостей. Разведчики, не раздумывая, бросились наутек в лес. Поречные смеялись:

— Выторопни!..

— Чубок, вернись!.. Лес чужой — заплутаешь!..

— А он домой — напредь нас…

— Ха-ха-ха!..

Погоня, недовольная преследованием, возвратилась. Через время выскочил к своим и улыбавшийся Чубок, за ним — остальные молодцы. Стряхнули с себя ветки, а с лиц — прилипшую густую паутину.

— Мы разумели, что вы до дома подались…

— Уже побывали — вернулись. Приветы вам есть!..

— Всех лесников напугали, выторопни!.. Аж ворона — и та не каркнет!

— Это те нагнали страху! Верно — оборотни: шкуры клоками, аки у лешаков! Точно наш Щек! — утверждал Чубок.

— А мы его и выпятим: пусть, как стрепет, бежит вперед и крылами хлопает! — пошутил Кучарук.

— Можно нам домой вертаться. Щек заборонит! — проговорил Остен и добавил: — Гля-ко, едут вершнички! Мы-то стоим… Все! Готовсь!..

Хуторские конники остановились и стали кричать какие-то слова. Поречные, их не понимая, молчали, изготовив малость луков, которые не были обузой движению. С той стороны кричали, с этой — пускали им на головы свистящие стрелы. Попасть не попали, но комонные вскоре отъехали.

— Слава нам! — гаркнул Остен, и ратники, сознавая праведность своего дела, от щек до хвостцов покрылись мурашками.

Разнобойный клич взмыл над ринувшейся вперед дружиной. Кучарук с половиной галопили прямо к краю балки. Половина Остена с жутким свистом летела по дуге вдоль леса— там в основном собрались молодые ребята. Мечи сверкали молниями над головами лошадей. Уставшие ребячьи руки опускали клинцы до земли и по кругу возвращали холодную сталь в защитное положение. Топот коней смутил оборонявшихся, и они сбили порядок: развернулись фронтом к окружающим. Но выпустили первые стрелы. Кто-то из нападавших схватился за руку, кто-то обламывал стрелу, воткнувшуюся в ногу, но все остались в строю готовыми к бою.

Остен гнал своих ребят до края балочки с другой стороны от Кучарука. Защищаясь от этого маневра, хуторяне образовали коло, в котором их конники и застряли, не зная, что делать дальше. Лучники укрылись за конями, выпустив тучу стрел. Поречные кружились на расстоянии излета и, сохранив всех своих в седлах, готовились к броску.

Остен взял копье с цветистым знаменем у острия и метнул его ввысь. Кучарук следил за всем внимательно и, увидев сигнал, напропалую врубился в строй в основном пешего войска. Остеновская сторона сделала то же самое. Полукружье сомкнулось.

Вершники обороняющихся бросились встречь с копьями наперевес. Вооруженные мечами поречные изворачивались на телах мощных лошадей и как могли отмахивались от пик. Копейщики хуторян, влекомые прыткими четвероногими, проскакивали, оказывались за спинами врага и атаковали оттуда. Не желая иметь за спинами неприятеля, поречные разворачивались, бросались обратно, оставляя битву с пешими на потом. Бой сдвинулся в поле. Круговерть атаки Кучарука выдернула из рядов защитников всех всадников, что у них были.

Возле обрыва, где оставались пешие, в основном паробки, шел бой с половиной Остена. Хуторяне выставляли перед давившими их конями рогатины. Со стороны поречных имелись почти такие же. Ими нападавшие тыкали в лица и в грудь пеших, те крутили головами и пропускали удары мечей. От пущенных в упор стрел падали и поречные. Превосходя числом, пешие хуторцы устояли. Они чуть-чуть отступили, потеряв бойцов, но сохранили удачную позицию.

А в середине поля копейщики гонялись за всадниками с мечами. Последние — в надежде, что это будет замечено, носились по полю, уклоняясь от длинных пик. Поречные из отряда Остена по команде оставили пеших томиться у края балки и бросились в поле окружать наглецов. Их супротивники, оставшись не у дел, побежали с помощью к новому месту битвы. Но где там — сородичей уже посекли соединившиеся половины гостей… Поняв, что в открытом поле им конец, так и не остановившись, бросились бедолаги в сторону леса. В наскакивающих лошадей пуляли стрелами, тыкали пиками. Упертые рогатины помогали мало — умелые вершники проходили те преграды с ловкостью рысей. Тогда ненужные палки побросали в морды вставших перед лесом лошадей.

Пеший люд обреченно заорал. Всадники, играясь, пятились, давая проход. Хуторяне, как ни старались изначально держаться гурьбой, расползлись: кто сломленно встал на колени, кто, увязая в отмашках, пал замертво ниц. Поречные почти никого не теряли и с умыслом уплотнялись к лесу. Побежденные воины плакали и просили пощады. Один из них не сдавался и крутил навязнем по чужим и своим. Свои же свалили его и задавили телами, не прекращая выпрашивать жизнь.

— Что, змеюки, докрутились? — Остен бросился на побросавших оружие людей и принялся сечь им головы, плечи, руки, становища. Они падали, вились змеями по земле, уворачиваясь от смерти. — Не признали, выблудки, княжьего человека?! На! На!

Чубок, Щек бросились сзади на него, вышибли из седла и в куче израненных пленников крепко держали. Уцелевшие парнишки и мужички были им благодарны, плача от страха. Поднявшийся Остен зыркнул волком на Чубка и побежал к балке. Щек отошел, унося оружие главаря.

В победившем войске порешили, что Остен обезумел, и поскакали за ним, не обращая внимания на пленных. Бедолаги же. осмотревшись, уволокли в лес раненых и затаились, высматривая, что сотворят победители с поселком. Многие продолжали лить слезы, иные стонали от ран.

Остен бежал по обрыву к хатам. Поодаль, не торопясь, скакали поречные, всматриваясь в опустевшее от живых душ поле и в ивняк над крышами домов в низине. Несколько человек объехали балку, дабы удостовериться в том, что никто уже не сможет помешать срамному пиру с бабами, по большей части — вдовами.

Щек чувствовал дурь Остена и отряда, и тоже спешил, спускаясь с обрыва верхом. Его конек на крутизне вставал боком, норовя упереться коленом, и немало мотал нетерпеливого наездника. Щек, не в силах удержаться, соскочил с седла и побежал за одержимым главарем, не обращая внимания на брошенного четвероного дружка. Конь развернулся задом наперед, цеплялся и бороздил передними копытами песчаную землю, юзил на брюхе, выпячивая блестящие ягодицы вперед.

Некоторые дружинники, заметившие озабоченность Щека и зная Остена, направились за ними. Со склона было видно, как Остен подобрал увесистую палку и, пошатываясь и озираясь волком, ворвался в первую хату.

Никого там не было. Конники пошныряли по другим домам и криками доложили — никого!..

Остен, долго ожидавший минуты, когда сообщит побежденным, преданным безраздельно его воле, что он, княжий правдолюб, победил, и все станется по его хотению, проверял очередную хату. Палкой отворил скрипучую, низенькую дверцу, той же палкой ткнул в неразведанную тьму, вошел сам. В углу сидела старуха и смотрела на него большими белыми глазами. Остен аж вздрогнул и подсел. Быстро собравшись, зашипел:

— А-а, сидишь, гадюка! — Он за пук волос бросил ее к ногам. — Где ж вы все попрятались, карга, гадюка, поганка?!

На все то бабка мычала, лежа на боку и глазея на татя. Он вспомнил о палке в руке и ударил ее по голове. Щек неуверенно взял Остена за плечи сзади, но был нервно отпихнут.

— Остен, да брось, не надо! — убеждал прибежавший Чубок. Хорсушка был ранен и, заглянув, удалился, но пришли другие. Остен бил старую женщину, она лежала и таращилась уходящим взглядом ему под ноги. Выхватив у Щека меч, он покончил с бабкой и пошел к печи, где кто-то мычал.

— A-а, старый сморчок, тоже мычишь? Вы тут что, все немые? — Схватив дедушку за ногу, потянул на себя. — Легкий, совсем высох!

Тут Щек подошел и ширнул засапожник Остену в спину. Тот, вроде как от неудобства, обернулся и глянул в глаза на широком лице. Взгляд получился насквозь. Оба стояли. Возле дверей молчали все.

— Выблудок! — Остен протянул руки к Щеку, но остановился — жизнь его гасла. — Ростанку я порешил, в поле, ха!

Щек еще раз ударил его ножом. Остен схватился за пронзенный живот и закатил глаза. Медленно валясь, прохрипел:

— Все-о-о…

Немного погодя, вошел Кучарук.

— Тебе, сопляк, жизнь надоела? — Он испытующе пялился на убийцу.

Щек смотрел через его плечо под ноги поречным.

— Он мать мою зарезал.

— А отца не зарезал? — Кучарук достал меч.

Щек заглянул в его глаза безразличным взглядом. Думал, соображая наскоро, что, заколов этого дружинника, неминуемо падет и сам от рук других. Ждал, тупил храбрый взор. Кучарук тоже почему-то судить не решался. Сзади подошел Хорсушка с окровавленным боком, осторожно охватив сзади уважаемого воина, развернул к двери. Все, посматривая на Щека, вышли.

Щек постоял, отер нож, снял колечко с Остена и сунул в карман. Вышел на улицу. Кмети рыскали по хутору в поисках железа.

— Обратно вертайтесь там же, я лодку для добра приведу! — крикнул щекастый везунчик Чубку и другим молодым парням. На пожилых, стоявших тихо тесным кружком, глаз не подымал. Найдя своего коня, выбрался наверх. По полю тоже бродили парни и собирали колонтарь. Проезжая мимо осчастливленного чем-то кметя, увидел в руках похвалявшегося воина снятую с мертвого конника броню.

— Дай глянуть!

Молодой нехотя отдал. Щек перекинул колонтарь поперек коня, рассматривая.

— Себе возьму — у меня нет!

Парень что-то возмущенно вякнул и закрутил головой.

— Дух вышибу, выжля! — не шутя, прохрипел Щек и в одиночку потрусил домой.

На том берегу его с нетерпеливым любопытством ждали. Никто и не сомневался, что он приедет. Ярик с Птарем привели по зову лодку, посадили Щека и стали рассматривать диковинную рубаху из мелких и крупных кол. Грести все не могли начать — щупали-теребили кола.

— Гребите, не вошкайтесь, ребятки! — прикрикнул велетень, и весляры, разложив кольчугу на четыре свои ноги, принялись работать. Коник с пыльной дороги ухнулся в реку и бодрым поплавком торчал позади из воды.

— Остен велел тебя к бранному делу приобщить! — обратился Щек к Светояру.

Тот, ничего не отвечая, отвернулся и пошел. Женская половина пытливо смотрела на ратника. Только Длеся собралась что-то сказать, как Щек произнес:

— Ну и пришлось отправить его за чур — там ему сподобнее, а нам веселее!

Светояр обернулся. Длеся охнула, прикрыв рот рукой.

— А поречные?..

— Хотел меня Кучарук напоказ порешить…

— Ну и?.. — испуганно спросил Ярик. Щек помолчал, весело посмотрел на Светояра, Стрешу:

— Да не порешил — такой расклад вышел… Братва, геть на мостки! Раненых будете перевозить…

…Настало странное время. В Поречном все двигалось ни шатко ни валко. Тягучая обстановка воцарилась в жизни его обитателей. Все сидели в теремке и выжидали чего-то, рассматривая и почесывая подсыхавшие коркой раны. Чего ожидали — не знал никто. Ковырялись без особого желания с колонтарями и оружием. Ражие кмети по полдня торчали в лесу, собирая ягоды и дергая корешки. За рекой росли черника, смородина, крыжовник. К Перунову лесу — земляника. Малинник был везде, начиная от тына Поречного. Даже подпирал пристань, высовываясь хлипкими макушками кое-где в щели.

Хорсушкино дело также было без определений. Возвернувшись из похода, узнал он о злодеянии над своей женой. Синюшка, прослышав о гибели Остена, не воспринял за трагедию смерть главаря, принявшись рассказывать без зазрения совести о надругательстве остальным. Рассказ тот немного взбодрил усталых ратоборцев. В сече потеряли девятерых, настроение было неясное, а тут забористая былинка, складная мужикам и утешная для баб. Девками проходили они это обучение. Приходил бледный Хорсушка, глазами выискивал подонков.

— Чего надо, паря? — спрашивал у него Кучарук.

— Надо погутарить с кем-то.

— Гутарь со мной, аль я тебе не надобен?

— Не надобен! — холодел Хорсушка.

— Тогда иди к себе. И вот что еще: ты реши, где будешь. Хошь — уйди совсем, хошь — останься. А из-за бабы, коль правилом вьешься под ее подолом, не пеняй на мужей наших! — Кучарук выделил слово «наших». — Мало ль девок мы привезли с округи, мало ль поотпускали? Таков предел у ихней воли.

Рыжий ушел, что-то поняв, в соседний теремок.

Кмети посоветовали позвать Козича и расспросить об общем складе. Опасались.

Пригласили Козича. Поздней ночью пошли за ним трое самых почитаемых и достойных, в возрасте. Тем выказывалось уважение к нему.

Козич пришел, настороженный вызовом и взбудораженный случившимся на его глазах посмешищем над Хижой. Мужики окружили его, спрашивали о здоровье, почему перешел в тот теремок и совсем не показывается тут на глаза.

— Я и здесь, и там, — улыбался хитрый Козич.

— Скажи нам, как поступить с делом. Остена, за коего ответ непростой еще держать, убил один из нас. Порешим мы парня иль нет — все равно приедут и спросят про человека своего. А мы им — или голову убивца, или живого — разницы немного.

— Я разумею, что Остен не человек был, а человечишко князю. На службе недолго… Да и не служил-то толком! — Ответом таким Козич показывал знание свое этого дела и чуткое участие в сложной ситуации. Молодые пока молчали, говорили пожилые.

— А может речной посадник Стефан по слуху чужому прийти с дружиной и осудить нас, не разобравшись? То ж лучше нам сойти загодя? — встрял Усь.

— Думаю, по слуху может прийти скоро. А может явиться, когда обещался. С вами он не знаком ни с кем. Его посадник убит…

— Мы скажем, что пал в бою, — уточнял Куча-рук. — Ведь скажем, брата, ради мира-то?

— Скажем! — проголосили браты.

— Найдется вошка и укусит в пашину — продаст! — насторожил собрание Козич. Помолчали.

— Значит, наше дело гиблое? — переспросил Кучарук.

— Так выходит… — ответил Козич, покачивая головой и пряча лукавые от темной жизни очи.

— Уходить, стало быть, куда-то треба… — Куча-рук вздохнул.

— Со складом как быть? — обеспокоился кто-то из молодых.

— Заберем с собой. Надо же где-то развернуться! — твердо объявил Усь, и все покосились на Козича. Козич что-то занервничал, и Кучарук спросил:

— Мошна на месте?

— На месте, тут она… — Ткнул пальцем в потолок хранитель.

— Принеси, добрый человече, поглядим!

Козич заковылял неуверенной походкой наверх.

— А я думал, уж склад сгинул! Аль в том теремке поделен! — пошутил Синюшка.

— Погодь ты с потешками! Ступай лучше, помоги ему, право…

Синюшка поднялся. Через время вернулись оба, неся небольшой ларчик. Когда открыли, удивились все: ларь был почти полон. Куски рубленого золота и серебряные гривны, перстни с камнями и без, целые да разбитые камни-самоцветы, ожерелья и серьги… Почти никто не видел всего этого сразу. Но Усь заметил:

— Что тут есть, все я помню — добыча наша. А скажи, мил человек, твое-то уже иссякло?

— Да сколько ж можно ему быть? Иссякло.

— А может, ты перетаскал свое Хорсушке? — съязвил Чубок.

— Ты меня, выжля, не пытай — мал еще.

— Я не пытаю. У нас вопросы запросто ко всем. Чего ты, Козич?

— Не люб ты ему! — За спинами хихикал шустрый шестнадцатилетний Синюшка.

Улыбнулся и Козич — да такой широкой улыбкой, что старые щеки его приятного лица, расплывшись, выказали очень забавного и милого человека. Все умилились и забыли, о чем шел разговор. Первым очнулся Чубок:

— Уходить — так летом!..

Задумались. Потом отнесли ларчик наверх, ничего не решив, и проводили Козича.

На следующий день Хорсушка поселился вместе со всеми. Конечно, ходил иной раз к жене, но тут же возвращался.

— Привел бы на двор женку — хоть поглазели бы! А то токмо на дворе и видим… — голос Синюшка изменил на тоненький. Вокруг хихикали, но рыжий терпел спокойно. — Бабы говорят, что она и там разговаривать не охотница!.. — не умолкал Синюшка.

Вдруг открылась дверь и вошел Щек. Все почувствовали, что это — чужак. В общем, как и раньше… Щек, не давая опомниться и накопить в головах худые вопросы, спросил:

— Не рано носы повесили-то?

— Учинил ты нам думку нелегкую. Вот и сидим, чешемся да тебя благодарим! — С симпатией встретил храброго Щека Чубок. А Кучарук отвернулся.

Гость встал подле пожилого воина, поправил пояс и произнес:

— Здорово, Хорсушка. Думаю, тебе строиться пора у меня. Сестра с сестрой поближе станут… — Щек все уже знал.

— Это надо у жены его спрашивать, а не у него! — подковырнул Чубок. Обстановка разряжалась.

— Спасибо тебе, Хорсуша, не то Кучарук порезал бы меня, как порося! — С явным умыслом напомнил нерешительность Кучарука Щек, и случай, что Кучарук пожалел молодца, вдруг исчез, как невозможный. Пришлый парень ходил меж лавок и столов, добрался до Синюшки и, улыбаясь, сказал:

— Поершился ты давеча хорошо! Мы на рати, а ты с бабой?

— А брат твой? Мы в Киев, а он — «не пойду»! — нашелся Синюшка.

— Мы. Мы в Киев… Нетто он к бабам пошел? Молчишь? Молчи.

— Ты что, забылся, сынок? — проговорил Усь. — К нам пришел и указуешь, аки голова над нами.

Щек перескочил через лавку, сел перед Усем.

— Если у тебя есть твой конь, твой колонтарь, твой шлем — все это без твоего спроса кто-то берет? Никто не норовит ухватить чужое, верно?

— Мой шлем всем велик.

— Мне не велик, дай мне, у меня шлема нет! — Щек, отклонясь поудобней, звякнул колонтарем. Усь усмехнулся и промолчал. Щек продолжил:

— Хорсушка объявил, что баба его. Чем она хуже шлема?

Никому ничего не хотелось говорить энергичному мужику. Вел себя он беззатейливо и нагло, а это здесь ценилось дороже злата-серебра. Наглый дружок подороже блестяшек, потому что его не надо идти искать-покупать. Вот он — сам пришел. И умный — это понимали сейчас все.

— Можно было ее не трогать, раз сказал — ведь он товарищ нам?

— Ладно как все у тебя, щекастый! — крякнул Кучарук, взглянул на молодца и вдруг вспомнил о Ростане.

— А ты меня поправь, где я брешу.

— Остена пошто порешил, ответь? Своих бить — худо всем скоро будет! — Кучарук разглядывал лицо гостя и узнавал смелые черты давней возлюбленной. Вызов в голосе немолодого воя как-то угас, поумерился.

— А у дружка евошнее брать не худо? — продолжал вопрошать сникшего мужика Щек. Тот ничего боле не желал.

— А кто евошняя? Баба, что ль? Ха! — засмеялся одиноко Синюшка, в надежде поддержать остывшего Кучарука. Никто из присутствующих и не догадывался, что вой думал сейчас о дурной ревности к нему Остена.

— Он сказал: баба его, и пока не скажет брать — неча и трогать. Ты, Синюшка, сам додумался в поход не идти? — Щек был взгоряченный и очень настойчивый. На Синюшку не смотрел, наблюдал за остальными.

— Мне Остен сказал… — Все уловили странную поначалу правоту Щека.

— Вот я тебе скажу: мою бабу не трогать — ты меня послушаешь, ответь? — И Синюшка молчал, боялся ответить и да, и нет и дивился скорой немоте, обуявшей лихого воеводу.

— Отстань от него. Остен в бою был голова. По старине бой — всему закон. Коль в бою муж сокол, знамо, и бабьей воли под крылом израненного сокола нет! — праведно промолвил Усь.

— В бою? В каком бою? В татьбе!

Все глянули на Щека, а тот не останавливался:

— Лапти вы расплетали окрест. С босых ног!

— Девять душ сгинуло! — вскочил грозно Усь.

— Скорблю. Видал очами своими. Три девять по девять раз взявши… Пропадают души за ухватку железа, бороздой обглоданного… Где люд-то, под сокольими крылами? — Щек произнес последние слова тихо.

— Верно! — поддержал кто-то, а кто-то наподдал:

— Скоро нас полк будет, и станем тем полком выезжать за ягодами-грибами к зверю на погляделки!

— Последнее гнездо разорили… Кого еще сыщем? И для чего? — Щеку уже казалось, что говорит он лишнее, но случай, когда все слушают его, нравился. — То, что тем днем вершники выскочили у них, — нам удача была, а не забота Остеновой головы. Удача была нам, браты! А наедут киевские кмети — она не поможет! Вы их видели. И в помощь никого не кликнуть… Остена я вытащил из воды, за него жизнь свою давал. А евошнюю забрал, потому что худая она была: он на мой род посягнул! За это никому спуску не дам, коль живой буду, — ни вещему, ни младому!

Всех уговорил Щек. Никто и рта не хотел открыть. Старые увидели, что молодые за Щека, и занервничали. Кучарук же затих, вспоминая котору с Остеном — из-за невиновной матери щекастого…

Щек молчал недолго:

— Разорили мы округу, а дань собрать князю надо, чтобы дальше тута жить. Думайте, что делать?

Молчали. Никто ничего не предлагал. Щек сел, разбоченился.

— Железо надо вернуть ратаям и орачам в округе — у нас лишок. Если кого застанем…

Он поднялся и поехал домой. Сидели поречные, будто увидели наяву чудо-юдо, услыхали вдруг его глас трескучий, похожий на человечий.

На Ходунином подворье все обстояло спокойно. Светояр был немногословен. Ребята росли. Стреша становилась стеснительной и разговаривала целыми днями лишь с Гульной и Длесей. Щек стал очень уверенным. Это давало спокойствие роду, но доставляло некоторое беспокойство Гульне.

Лишь старый Сыз никого не трогал, ни во что без спроса не лез — будто экономил оставшиеся силы, чтобы посмотреть, как все пойдет в будущем. Погожие дни сидел на улице, впитывая солнышко, при маленьком дельце — с вырастающим лукошком ли, с лапоточками ли, просто так ли. Осматривал полную, привлекательную Гульну с головы до пят, замечал ее заботы, увлекался до забытья становившимися очень четкими от возраста властными черточками ее лица, слушал обрывки речей женщины со Светояром. Сын от мелких упреков страдал. Раньше-то многим занимался Щек. Последний же был подчеркнуто тих и вежлив, пытаясь получить именно от Гульны оценку своей благотворной, на его взгляд, деятельности. Понемногу узнав историю матери, теперь он желал лишь спокойствия.

И спокойствие, которого так ждали тут всегда, пришло. Каждый на Ходунином дворе знал: за тишь наступившую надо быть благодарным Щеку. Но Гульна — женщина, прожившая жизнь с оглядкой на совсем иные вехи, в совершенно другой стороне, — стала проявлять недовольство: то колко трогала Щека, то обижала его — за главенство и удачу.

Этого не мог не видеть чуткий Сыз. Гульна внутренне напряглась, что перенасыщало домашнее пространство человеческой мутью. По разумению Сыза, Гульна сделалась причиной всеобщей напряженности в доме. Конечно, она не обижала Щека и Длесю открыто, но старик помнил случай со Стрешей и знал: мать могла подстроить что-то. Это «что-то», ломаясь и рушась, способно задавить и покалечить немногое, отстроившееся не ею… Сыз, не потерявший ума на старости лет, чувствовал все очень чутко, по-свойски, по-отечески широко желая обустроиться всем.

Говорить с Гульной о ней же самой означало бы привнести в житие еще больший разлад. Потому ограничивался старичок колкими и точными урывками объяснений и советов, когда его спрашивали: ведь был он трусоват, нерешителен и обидчив.

Сыз сидел с потешным от природы лицом и заставлял работать свой крепкий мужицкий ум. Наперво он искал причины ее поведения и, подумав, уразумел, что Гульна, мамка рода, защищала свое личное — и только! По отношению к остальным она, как ни тужилась, была холодна. Благодетельность ее стараний не имела подобающей широты, чтобы служить спокойствию всех. Больше Гульна походила на владычицу и тайную душеприказчицу. Это и замечали те, кто о сем думал.

Совсем не нравилось Сызу отношение мамки к Стреше. Наверное, дело в том, что прожившая свой бабий век женщина готовила девочку на старость себе. Имея Стрешу в невестках, убивала она многих зайцев. Потому и силилась привязать молодку к Светояру.

Ярика и Птаря Гульна любила, но практичный ум ее самоходом сосредоточился на Светояре, и никому более там просто не осталось места. Другие детки рассматривались ею как придаток к старшему сыну. Посему радение матери о благополучии младших невольно мыслилось довеском к устроенности Светояра.

Сыз слышал не раз обращения Гульны к Ярику, что година наступила трудная, что надо заботиться о ближних и помогать старшему брату: вы же, мол, братья… И никогда пока она не наставляла Светояра не сидеть возле мамкиного подола, а рискнуть наконец за воротами городьбы, дабы по проторенной дорожке пошли потом малые, чтобы пробиваться братьям сквозь опасное кольцо посягателей вместе. Никакой опасности старшему сыну она не хотела. Хранила его и берегла, любя и жалея.

Сыз определенно усматривал, что безумная любовь Гульны к первенцу вредила всем — и ей самой, и Светояру, который загнивал под материнским крылом. Не тот уже возраст у мужика, чтобы, храня тишь очага, доставлять хлопоты себе и матери… Получался, по выводам Сыза, замкнутый круг, в омуте которого не было ни лучика спасения. В чреве нынешнего неустроя не преминет возгореться скоро пожар: устанет терпеть злобу и упреки Щек; не мил сделается женщине и Светояр — разочарует ее окончательно… Она, видно, так и не дождется покоя. За широкой спиной шустрого Щека будет уменьшаться старший сын… А покинь дом Щек — род ослабнет до предела. Сам мужик с молодой женой не хотят этого.

«Ум Гульны править не должон, и мне надо помочь справиться с неукладом…» — подвел черту раздумьям Сыз.

Наперво он решил лишить веса вздохи и шепотки Гульны: не поддерживать их ничем, то есть не мешать очевидному переходу рода под руку Щека. «Гульна попросит пособить, что-то кому-то втолковать, а я супротив!.. Пускай поживет бабой, павушка, пускай перестанет думать, что все на ней… Вот только поймет ли сама, что пора отдать заузлившиеся бразды?»

* * *

Щек и стал настоящим главой в семье. Полно говорил лишь с Длесей и с младшими. Светояр жил теперь совсем сам по себе. Гульне волей или неволей пришлось сноситься с настроением и разумением Щека. Но все же не прекращала упертая баба неусыпную борьбу…

— Щек, ладьи идут! — сообщили вернувшиеся с мостков ребята. — Поедете?

По реке проплывали ладьи с купцами. Весла, скрипя, пенили белыми, кружащимися гроздьями воду и кропили ее с высоты щедрыми струями.

— Я поеду. Светояр, ты со мной?

— Поехали, только с чем?

— Да наперво лишь посмотрим. Ярик, прыгай ко мне, а Птаря возьмет Светояр… Обратно, может случиться, без меня вернетесь. Коня я найду. Или на своем отправлю.

— Из-за Остена неуклад?

— Из-за него… Надо поглядеть, кто в ладьях.

Прибыли чуть раньше купцов. Щек проследовал в теремок. Братья остались возле пристани. Ребята разыгрались, а Светояр раздумывал о беличьих шкурках, которые накопились в подволоке… Но коль уж приехали налегке, решил посмотреть, чем тут живы поречные и братец.

А братец, сообщив о купцах, сидел вместе со всеми и молчал, думая, как и что говорить, если чего. Он тут был совсем своим — и по одеже, и по мыслям.

— Что у нас есть на продажу? Я бы блинчиков или колобушек беленьких пошамать не отказался… — Чубок обращал на всех вопросительный взор.

— Завалялось много чего, да нам сейчас не об том думать надо! — окоротил его Кучарук. — Что, Щек, молчишь-то? О деле мыслишь, аль такожде о колобках?

— О колобках из Киева… С берега не видать, кто едет…

Со смотровой вышки заревел рог, и дружинники побежали к причалу.

— В одрине шлем для меня найдется ли? — ненавязчиво поинтересовался у Кучарука Щек.

— Там хороший колпак есть. Иди возьми. С еловцом…

Светояр, не увидев среди выходивших поречных брата, подошел поближе к толпе и стал слушать речи. Говорившие сетовали, что все изменилось, что стали бояться приезда киевлян… Но ни слова упрека кому-нибудь не прозвучало.

Причалили ладьи. Два купца сошли на берег, спросили, чем богаты местные. Узнали новости от знакомых, рассказали киевские были, поинтересовались, где Козич… Торг сегодня не шел: поречные ничего не предлагали, кроме малости гнутого, ржавого железа в пластинах и завитушках. Больше слушали и боялись некоторых вопросов, а пуще всего — привета для Остена. Заботливые молодые кмети, удачно поменяв железо на жито и бузун, шумно отправились в терем.

— Голодны не будем? — встретил их Щек.

— Щас покушаем колобочков с земляникой! — вкусно пообещали парни.

— Бабы уже ждут. Печку растопили… — проводил их ободрительными словесами мужик, крутя в руках округлый с крылышками шлем. Проходя мимо толпы, он косился на купцов. Торг был хуже, чем когда-либо. Купцы недовольно вернулись на ладьи.

Расходились и мирные поселяне. На больших торжищах они могли поживиться щедрыми подарками от воев. Нынче не обломилось, но покидали пристань без особого уныния. Парней и молодых мужчин среди поселян было совсем мало. Портами и рубищами они в точности напоминали Светояра — будто он один из них. «А вот Щек уже не такой…» — про себя подметил Светояр.

— Пошли, зайдем внутрь, — пригласил подошедший брат, и они двинулись за городьбу.

Бродя по Поречному, Щек рассказал о неурядице. Неожиданно Светояр предложил съездить за реку и разузнать о разоренном поселке. Щеку затея понравилась и, подойдя к находившимся у теремка воинам, он предложил им разъехаться малыми кучками по местности и разведать обстановку по хуторам и мызам. Нашлись добровольцы. Немного, но достаточно, чтоб охватить все четыре стороны.

На следующий день на Ходунин двор приехали Синюшка с двумя дружками, чтоб забрать Щека и Светояра. У Синюшки были два узла с рожками для сох и насадками для тяпок. Щек никуда не собирался, лишь пожелал удачи гонцам.

У ворот Гульна проводила сына. Потом молча прошла через двор и села на крыльцо — дела откладывались. Подошел Щек.

— Ребята там с ним ушлые, разберутся… — Он был совершенно спокоен.

— Негоден он для этого — домашний.

— В лес на охоту ходит, а тут то же самое… — успокоил Щек и добавил с надеждой: — Лишь бы купцы не умудрили ничего, а то быстро сообщат, кому след.

— Да им-то чего надо кроме барыша?

— Не скажи, Гульна. Они — зеницы и уши земли. Их урочища — не столь пристани, сколь дела княжьи, которые бывают разными.

— И откуда, Щек, в тебе это?

— Созрел, мать.

— Светояра в покое оставить можно?

— А мне он сказал: не хочу покоя. Сам вызвался. Никто не неволил. И затея, чтоб знала, евошняя.

— Как? — не поверила Гульна.

— Правда… Не переживай.

— Ох, Щекушка…

В Поречном наступила пора какого-то оживления. Дело нашли дружинники. Немного напуганные возможной расплатой, приуныли было, но сейчас, вооружившись затеей, встряхнулись и от сознаваемой праведности просветлели. Меньше стало колких словесных стычек, молва кметей оживилась, в отношениях почувствовались иные заботы. Пожилые кучковались для тихих раздумий о прошлой жизни. Молодые и бодрые смеялись и потешались над пустяками.

Пожелавшие развеяться добровольцы разъехались по округе для нового дела. Дорога казалась ровной, а денек радовал теплом и неожиданным покоем.

Непоехавшие пошли на Десну купаться, ловить раков, похваляясь перед бабами на берегу своими белыми в дырках и пятнах телами.

Козич, Хорсушка, Хижа выехали на конях из ворот. На вопрос по пояс голых от солнечного томления стражей, куда собрались, ответили, искренне улыбаясь и глядя с прищуром в безоблачные дали: «Коней прогоним, помоем. Капище навестим…» — и направились в сторону Перунова леса неторопливой рысцой. Колонтарь на рыжем охранники посчитали разумной предосторожностью.

Собрались к вечеру, рассказали вести друг другу. Течение жизни в Земле не могло не сказаться на округе Поречного. Какие-то окрестности опустели, какие-то обзавелись новыми обитателями. Некоторые гонцы еще не приехали: не встретив на пути бывших жителей, проследовали дальше. Так было с Синюшкой и его спутниками, которые пока не приехали. Гонцы, уже вернувшиеся в Поречный, сообщали:

— Приехали. В мызе — никого, в поле — тож… Раскинулись окрест: должны же быть!.. Шастали, аки некошные псы. Токмо птахами не лытали. Ничего и никого… Оставили на высоком колу железо и уехали.

Чубок рассказал:

— Три лета тому, в горах за лесом, помните, жили людишки, у коих медведи без привязи замест сторожков на гостей бросались?.. Вот, на месте того поселка нонча растет курослеп, и все. Выросли б и грибы, да уголь там один от пожара.

— Кто ж их?

— Может, степняки?

— Поганых не чутко было.

— Куда все снялись? Не из-за наших ли набегов?

— Да нет, не может быть. Их-то мы не замали.

— А то как же! Ха!

— Верно, взяли наметку печенегов: побыли и ушли.

— Ты что ж, складник, наш народ с кривдой сводишь? — негодовали почти все от нелицеприятного сравнения.

Кучарук, тоже сегодня съездивший в Перунов лес, говорил:

— Тут вблизи все по-старому. Дома прибавились, но живут скупо и сиро. Лес мал, в полях не копошатся.

— А ты не спросил, может, они мышкуют или комарами сушеными кормятся?.. Не встретил ли там Козича с Хорсушкой — днем туда подались? — молвил сменившийся страж с мокрой тряпкой на холке.

— Нет, не видал. А что, они не здесь? Козич где?

— Нету их.

— Ну, еще вернутся… Помнится, из Киева ехали — селений рядом с ним немало, а дале все — как обрывается.

— Я из Чернигова-то. Там окрест еще есть поселки, а дальше — ни шатко ни валко: там-сям — дома-хаты, что твои крохи… — проговорил тот, что с обгорелой спиной.

Пришла ночь. Приехал Синюшка и рассказал, что хутор опустел. Железо оставлять не стали — Светояр себе забрал. Щек улыбался глазами. Усь сказал:

— Не сдержать нам обетованья… Думаю, пока мы богаты — поживем здесь. Может, доля моя — здесь отправиться за чур… А молодые, видится мне, съедут с этих мест вскорости.

— А что с поселянами будет?

— Стрибог мудр…. Куда-нибудь отнесет. Без пользы людишек по земле не гоняет. Все делает с умыслом — хоть и ветер.

— Пойду спать, устал я… — сказал Синюшка.

— Наведаюсь в тот теремок, — поднялся и Чубок, — посмотрю Козича и этих…

— Да-а, Остен чуял, аки пес голодный! — в сердцах произнес Кучарук, и вдруг все поняли, что остались с носом. Возвращения обескураженного Чубка почти и не заметили. Сидели и думали, говорили о веренице неуклада… В спертом воздухе витало ощущение близкого конца. Пожилые расстроились очень: такая стремнина перемен была тяжела для них. Ни семьи, ни знакомых, ни детей… Молодые строили планы мечтательней и дальше.

К утру, отсидев ноги, поднялись на полати, отказавшись от утешных баб. Лишь молодые небольшим числом остались внизу с девками самыми ненасытными. Жизнь должна продолжаться…

Завалились в повалуше, не подумав даже проникнуть в комнату Козича. Утром же, поднявшись, умудренные сном, решили заглянуть за запретную дверь. Там из нынешних мало кто был. Состав дружины менялся постоянно: одни приходили, другие уходили — или в Киев, или в леса, или за чур… Подросшие поселяне Поречного также вливались в дружину. Одним из них был и Синюшка, открывавший ларь:

— А Козич не все забрал…

Действительно, около половины ценностей лежали нетронутыми.

— Ай, да Козич! Алкает сносно… — проговорил Усь — также из местных, из поречных. — Сколь его знаю — все у него диво: сущий потешник!

Щек, не будучи причастным к ларцу, собрался домой. Спросил у Чубка:

— Может, вместе поедем? Погостишь у меня. Теперь я сюда нескоро…

— А за жену не отругаешь, а то ведь я…

— Убью! — рассмеялся Щек. — Когда захочешь — возвернешься.

— Я с радостью…

Поречный уменьшился еще на одного воина.

Жизнь Ходуниного дома с приездом Чубка переменилась в лучшую сторону. Молодой кметь привнес в тягучее ее течение оживление своими говорливостью и задором. Увлеченно играл с Яриком и Птарем, слегка ухаживал за Длесей и Стрешей, шутил над Сызом, со взрослыми братьями ходил на охоту, а вечерами рассказывал желающим о некоторых случаях из своей разбойничьей жизни в Поречном и на Роси, откуда был родом… Длеся, смеясь, как-то подметила:

— Ты где только не воровал!

— Конечно, ежели начать с младых ногтей… — оживился строгий и замкнувшийся в последнюю пору Светояр.

— С младых ногтей я начал оставлять маленьких Чубков! — Заглядывал на женскую половину семьи кметек. — А воровать начал с пеленок. Непослушный был — страсть!.. Маленьким убег в степь к печенегам. Матушка, сердешная, шум подняла. Наехала дружина наша, забрала меня.

— Как же тебя не продали ромеям иль хазарам? — удивилась Стреша.

— А я очень бедовый с измальства: поганых хворостиной гонял!

— Странно получилось.

— Никак не странно. Те же люди, живут токмо зело просто. На кониках помешаны, песни свои поют, скача верхом, детишек любят и собак… Я, если честно признаться, за собаками там гонялся. Печенеги надо мной смеялись. Собак-то у них целые стаи, больше чем лошадей.

— Выходит, лишь на море не воровали?

— На море — нет, а тут, на реке, да.

— Ой, расскажи! — попросили обе молодицы.

— Сторговались с киевлянами на колонтарь дюже лепый. Ссыпали кули овса к ним в бочки — чуть не полдня таскали добро на ладью! У нас-то, поди, причал не такой, как в Киеве… Да прошиблись мы: полсорока ведер недодали и дать не можем, потому как кончился овес наш!.. Пробежали по поселку, все вверх ногами перевернули — нет ни крохи боле! Поселяне плачут — мол, не бедокурьте!.. Мы на них и не глядим — ищем-рыщем, переворачиваем… Горсть наскребли!.. Козич стоял, смеялся с ихним купцом. А купече тот ушлый был, не дурак. Ну и говорит: пусть ваш Козич мне золотое перо с яхонтами отдаст, что на шапке носит… Сработали то перо в гречинах, аль в другом каком заморском месте, что ли иудеи иль сарины, но по всей нашей земле и окрест ее не сыскать боле такого чудного! Не перо — паутина мизгирева!..

Чубок перевел дыхание… Была ли в доме Ходуни когда еще такая тишина? Гульна не сидела — стояла коленками на скамье, бухнув руки с грудями на стол. Сыз не сводил с нее очей, и непонятно было, слушал Чубка или нет? Наверно, ревновал к молодому парню, потому на него и не смотрел вовсе. Длеся со Стрешей сглотнули слюну. Чубок поправил кудерь на лысой голове и продолжил:

— Тонкая работа! Не в одночасье делана — месяца, а то и года ушли: усик к усику, песчинка к песчинке, камешек к камешку — и все то будто на веточках рассажено. В руку взять страшно: растает еще!

Купец говорит: «Давай!..» Козич отвечает: «Проси у псашелудивого, а не у меня!..» Не согласен ни в какую!

Отводим мы Козича в сторонку и обещаем ему — кровь за слово! — вернуть перо к рассвету и еще три короба чего впридачу. Уж оченно нам броня та с большими бляхами понравилась! И неважно, кто ее одевать будет. Загорелись-разохотились — страсть!

Козич — широкий человек. Ежели руку на плечо ему водрузить — и вовсе святой! Хоть жалко ему до слез богатья и убранства своего, но и нам желает благости не мене… Короче, согласен стал наш Козич.

Разделись ихние дружинники, выкатили бочку меда на берег, навесили на края ее корцы. Разгружаем уж ладейку всем миром — овес назад, а купече дюже радый крутит перышко в руке, и очи его блестят красным солнышком. А Козич будто умер зараз: за что ухватиться не надумает, мякнет и тухнет!.. Мы его под руки, кои белы, как мел, приключились, и повели в теремок. Мед он не пьет — сладу с ним нет! А от такой болезни токмо мед в самую пору да свора баб!.. Мужики, что влачили беднягу, сказывали: ведем под локоточки, что, как у кобылки, зажидели, а грудное чрево евошнее от утраты недюжинной нам в маковки бьет-цокает, як копытца нерезя. То Козича плоть жила-старалася, эна как!

— Да-а… — протянула Гульна сострадательно.

— Но — забота Козича! — воскликнул увлеченный Чубок, лицом серьезным внимание слушателей разжигая. — Наша забота с его в едином ряду и не стояла: нам надо перышко возвращать, не то выйдет, что жизнь доброго человека на колонтарь обменяли, в придачу дав богатье дражайшее!

Усь зовет младых кметей, да выбирает с Синюшной нас: мол, ховайтесь, старайтесь, без пера не вертайтесь. Так-то!

Наши мужи мед хвалят, что иссяк. Киевляне катят колобушку хмельную вдогонку. Мы, для промысла отряженные, снуем меж всеми, к закромам ладейки близимся. А уж темно!.. Пробрались с Синюшкой в сенцы ладейные, а спрятаться от всякой всячины негде, и двери не поймем, куда ведут… Я — в один кут, он — в другой. Затаились. Найдут — скажем, пьяны содеялись да с песней громкой к своим уйдем… Ан, чую — поплыли! Скинул чоботы и поцыпал туда-сюда.

Все с меда ходят шатуном! Чумой объятые, никого не узнают! Я, случаем несчастным, наткнулся на кметей, а они ополоумели: очами жабьими водят — никого не видят, лишь мечи востры в потолок тыкают со всего плеча! И от натуги эдакой тезево их не выдерживает: бросают клинки и щас начинают снедью хлестать возле меня, тихого. Зрят чужого, нет ли — не пойму!

А в комнатке светильник меркает. Я чоботы за спину и туда. Здесь! Чую — здесь найду!.. Залег в комнатке красной — не шелохнусь: и слушаю, и нюхаю. Приходил и уходил кто-то, но смотреть на них страшно было… Когда свет прогорел, вошли двое, легли и поснули.

Под утро и весляры укисли. Встал я и крадусь. Ладью качает — я иду. Храп стоит!.. Вдруг — чу! — на груди у одного сияет и блестит! Купчина!.. Мое чрево бьется и рвет грудину, а надо заспокоиться!.. Тесьму режу, беру перо… Назад еще дорога! Наверху-то не спят: глядят-блюдут, медов не пивши!.. Перо в тряпку и в зубы, открался и ползу. Звезды светят, заразы! По бортам народ валяется: кто молчит, кто мычит, кто воем воет!

У руля человече ежится. Затаился подле него и желаю ему нужду любую — мне бы единый миг, чтоб в реку опрокинуться!.. Услышали русы и русалки мое терпение, помогли. Зевнул рулевой — ажно запел! Я шустрее выторопня мимо кормника в воду бултых и на тло. На тле не знаю, за что взяться, но выплыть никак не можно: выплыву — маковкой блесну!.. Руками-ногами дергаю, смекаю: коль не выплыву — подумает муже со сладким зевом, что сомина велий плехнул, да и пусть рассказывает потом…

— А я думаю: откуда русы в реках? Так это Чубки вороватые! — порадовалась рассказу Гульна.

— …Пришел домой не сразу. Замерз, но дождался рассвета, рассмотрел, как следоват, перо. К губам прижимал, под мышками грел, на грудь дожил… Думал непотребное совершить!

— А Синюшка куда делся? — поинтересовалась завороженно Стреша.

— Синюшка пришел через два дня. Мы уж с ним распрощались. Хотели тризну, не имея тела, с безобразой творить. А он явился, бес! Жрет и вещает нам: зашел, мол, в закуток — кто-то идет! Он юрк в какую-то дверь. А там лесник ручной хрюкает, к себе подзывает, за порчину подтягивает. Синюша бедный и пошел, людей опасаясь боле зверя! А тот гостя привечает, кривыми лапами усаживает перед собой и давай нюхать-разглядывать… Хорошо — за топтыгой никто не явился: видно, не до него было! Вот и беды не стряслось — стряслась полубеда. Миша — вялый, не озорничал: так лишь — по лицу гладил да боролся. Боролся тож вяло и нечасто — токмо первые поры. Дале мохнатый опойка больше на сон налегал. Ходили где-то недалече, но в тухлый угол — никто… Через день Синюшка покушал из ведерки меду с волосами от лесной морды, другой снеди на дорожку не сыскав, и ночью, аки призрак, просочился в темноте.

— А ломака что? — спросила Стреша.

— Надоел он зверю! Тот, Синюшка говорит, перед уходом и не смотрел на него, не проводил даже!

— Вот это да! — вздыхали все, огорчаясь, что сказка кончилась. Щек обнял за плечи Длесю. Стреша потупила взор. Чубок хитро взглянул на нее. Она это почувствовала и затаила дыхание.

— Ну, пора спать, — громко объявила Гульна.

— Эх, сыне, что река наша — ручей! Рука, протянутая простору-окияну… Вот ромейское море — это диво!

Все посмотрели на очнувшегося от спячки Сыза. Тот по-молодецки блеснул глазами и без раскачки начал сказку свою, не давая разойтись слушателям.

— Такое диво мало кто в земле нашей — да и в других местах тож — видывал!.. Твой Ходуня, Гульна, хранил от заморского похода лишь худо, имея мороку с памятью недоброю. Но и я в том походе был, однако… — Сыз выпрямил спину, раскинул руки свои по столу. — Власы куделью густой вились, как турий навис, к земле!.. Ходуня возле Игоря, а я возле Свенельда Славутича обретался. Очень любо нам было с ним — и в худе, и в добре, и за столом, и где ни попадя!.. Две головы у войска, а нам — два жития: точно по обе стороны чура!..

Сподобил нас вей-ветерок поране пристать к Олешью. Поход стался дружине разореньем — да и все тут! Ну, говорим, дай нам, Славутич, три ладейки — мы за море в другую сторону теперича поплывем. Стыд и сором нам битыми вертаться к домам! Перед кажным отчим колышком стыдоба кипучая и срам!.. Отряди хоть две, просим, хоть одну единую ладейку — невмоготу перед самими собой быть!.. Отдал нам длинноносый варяг, сын красного дракона, два суденышка и пожелал доброго пути…

Держим путь на восход Хорса и чуть одесно правим. Плыли долго или чуть мене того. Видим — берег с горами, и город какой-то на ем!.. Неуж снова Константинополь ромейский?.. Погребли в море. Город светлый пропадает — нам страшно стало: вроде, потерялись в Черном море!.. А люди знающие были средь нас. Говорят: «Тут лежит другая страна…» — и боле ничего не ведают… Ну, раз пришли по шерсть, стрижеными самим вертаться нет охоты! Ищем себе удачу, примечаем зорко, что поманит. А в чужих вотчинах манит то, что испугать не может.

Пристали. Пустынь, дерева грибами высятся, берега горы за собой кажут. Скорлупки с веслярами некоторыми да с кормниками оставили на плаву — мол, ждите и глядите: может случиться-стрястись, что все побрасаем и с берега поплывем по-лягушачему от врага!.. Потому велели быть рядом и глазеть в оба ока.

Еды мало, и ту всю оставили на ладьях. Свели коней, а они идти не могут: из греков к Олешью, с Олешья за три девять земель еще — животины землю забыли!.. Свели их к лугу зеленому, дали раскачаться да кустов пощипать, после попрыгали на них и в путь — на ихних очеретных ноженьках. В слепом море страшно, а на земле мы — орлы: мчим по горам, по далям, овечек ловим да не споймаем пугливых никак. А боле нет ничего: скудно, людишек редко, да и те, небось, от страха в горы попрятались… Несемся днем и ночью — сувой пылищи за нами следом столбцом тащится… И вот — впереди вид открытый. Сады невдруг раскинулись. Ну, думаем, тут и терема будут — при садах-то тех!.. Ан нет, не угадали: людей не было и нет, диковинные яблочки сами растут и манят духом, что тешит нас, умученных, сладкой негой.

— Заливай, дед! Такая благодать — а людей нету? — не поверила Гульна.

— Люди были, яблочки были, овечки, козочки… А нам-то — злата-серебра треба! С котомкой яблок ко двору не вернешься. Опять же — сором перед миром!.. А где искать кладезь с добром? Некошного не спросишь — сам он при богатстве да при еде, а нам ничего у него нету.

— Яблочки в садах — чем не еда? — улыбнулась Гульна.

— От тех яблочек в пузе все булькало и ухало после! Не яблочки то были.

— А что? — закрыв ладонью рот, плакала от смеха Гульна.

— Да бес их знае! Ромейские плоды, лошадиная еда, отрава и обман! Яблочки под кожей дряблой, не почистишь — и не съешь… Сколь не едали — всегда нутро пустым оставалось! Не узнал тогда и опосля не догадался, но ведаю наитием: потому и не живет там люд честной! А еще припоминаю, что за нами следом там не сувой пыли стоял, но смердоуханье — самим тошно было!.. Не поймем от отравы, куда попали. Напади кто с горы — и не отбились бы: глаза неймут, глазницы черные половину лика укрывают — ничего не можется!

— Да кому вы были нужны — такие страшные, смердящие? — Гульна откровенно хохотала. Не обращая на нее внимания, Сыз продолжил:

— Это верно: пять сороков мужичков — а хуже клопов!.. Но чему удивились мы — на третий день пути встречаем войско на реке в берегах из каменьев.

— Ну и?

— А оно наше.

— Ба?

— Может, кто прямо из греков туда? И ране вас поспел?

— Может, опьянели вы и одурели от тех яблочков? До морока?

— Да нет, яблочки тут ни при чем. Плоды настоящие — желтые, рыжие, красные, зеленые — как наши, токмо все с кожурой и брызгают… Ну, а человеки те встреченные говорили ясно, но все будто каркали воронами. Мы пожалились, что горемыки теперь, и они назавтра нас в поход взяли. Билися с чернявыми — сарины дети называются.

— ???

— Черные, как деготь, ну а бегать шустры — аки пескари от берега!.. Перепало немало нам — да уж, думали, можно было б и поменьше добра схапать!.. Но возвращалися дюже довольные.

— А на обратном пути не надумали на вас напасть иль погоню учинить? — спросил Светояр.

— До тех мест с каменной речкой и обратно по тем же тропкам другие люди были.

— А сколько от этих до тех? — поинтересовался Щек.

— Нисколько. Поскакали чуть — и другие, еще поскакали — опять не те.

— Во как?!

— Так. Я сейчас надумал, что одни и другие были рады, когда мы били тех, третьих. Вот так!

— Врешь ты, дед, что там так много разного народу — не может того быть! — посматривая на всех, заспорил Щек.

— Точно говорю! Как яблочек разных много, так и людишек не мене! Такая там земля.

— Ах, во-от оно что… Паву-то там видел?

— За хвост держал-тянул, важную. Жар-птица — вся в огне, а холодная! Можешь за хвост, а можешь за что хошь. Токмо шумнет по-вороньему иной раз. Но что значит, свет-Гульна, птица по сравнению со Стрибожьими стежками, гнетущими людишек?!..

Премного удовлетворенные вечерними сказками, положились спать. Да, Чубок за короткий срок сильно стал заметен в семье. Ему, так или иначе, рады были все. Внезапно приехавший, вероятно, должен был бы он так же и уехать. Но к нему привыкли. Стреша просыпалась утром и, вспомнив, что он здесь, про себя радовалась. Гульна и Светояр предполагали в Чубке безалаберного, веселого парня. Ребятня просто хвостиками за ним увивалась. Лишь Сыз ревновал его ко всем. Чубок этого не замечал. Или делал вид, что не замечает. Со стариком чего ругаться?..

Разошедшиеся по полатям долго слышали из темноты голос Чубка. Обстановка напоминала повалушу Поречного. Устроившись рядом со Светояром, Чубок завел с ним беседу, вспоминая сказку Сыза про заморье:

— Видно, у каждого народа свои чернявые есть. У нас вот печеные — степняки… — рассуждал громко Чубок.

— А у варягов кто чернявые? Наша-то земля им чужая? — донесся из темноты голос Щека.

— Чужая, а назвались мы, говорят, от них, — подключился Светояр.

— Нет, не могли пришлые нас назвать. Издавна, поди, так речемся — мы ведь русые! — не согласился Чубок.

— Добры молодцы, вы были мальцами, про русичей что-то слыхали? — вмешался Сыз. Щек со Светояром молчали, а Чубок рассмеялся:

— Я и сейчас не слышу. Мы, дед, всегда были русичами на речке нашей.

— На тебя — тьфу! Ты-то будь хоть кем!

Теперь уже дружно рассмеялись молодцы.

— Мужики, имейте стыд, замолчите! — недовольно проскрипела Гульна. — Щек, подле тебя жена, а ты гогочешь… — Потом добавила: — Вы в Поречный-то наведайтесь: поглядите, что да как, и нам расскажете…

Наутро Щек с Чубком отправились в поселок. Каждый размышлял: как это он сам не придумал туда наведаться? Почему ждал совета женщины?

С ними попросился и Ярик. Гульна вздохнула и отпустила — как дюжину дней назад Светояра за реку с Синюшкой. Хотела Щеку сказать, чтоб смотрел за мальчиком, но, вспомнив гибель Малка, крикнула самому пареньку:

— Смотри взад, вперед, под ноги! Если не надо сильно — не лезь никуда! Лучше плюнь и вернись!

— Эх, мать, едем же к нам — у нас тихо! — расхорохорился Чубок.

— Сынок, и краснобаев мене слухай! — оборвала женщина.

Ярик вытянулся на Гнедке и, косясь на попутчиков, сравнивал, насколько он ниже их.

— Тебе бы седло — был бы выше меня! — заметил его старания Щек. Чубок уже припустил застоявшуюся на лугу, потучневшую лошадку.

Светояр занялся делом в корчийнице: поднакопились старые железные насадки.

— Светя, ты што тут? — вошла Стреша.

— Попробую подновить, да и, может, сменяю на меч. Не хватит — шкурки беличьи на верехе валяются.

— Меч? — с грустью переспросила девочка.

— Что ты, Стреша?

— Да так — подумалось…

— О чем же, красна девица? Коль можешь сказать — скажи.

— Я по-девичьи.

— Это как же — по-девичьи? — заулыбался Светояр, не глядя на давно волновавшую кровь очаровашку.

— У Длеси видал сапожки?

— Как-то видал… Хочешь, поди?

— Очень! — загорелась неведомым раньше чувством Стреша.

— Красивые… — вгляделся наконец-то в ее глаза Светояр. — Но купцы сюда их не везут. Ни у кого, кроме Длеси, я таких не замечал.

— А мне хочется… Я все делаю, стараюсь, рано встаю… Неужто на подарок не заработала?

— Без них, что же, не проживешь, аль вставать рано перестанешь?

Девочка выбежала вон, бормоча под нос так, чтобы слышно было:

— Придется кого другого попросить!..

Светояр сначала подумал, накладывая черные угли в топку, что она пойдет к Щеку. А потом — как ошпарило: «Возьмет и попросит у Чубка! Отведет в сторону и наедине шепотком приятным скажет: „Чубочек…“» Мужик ранее заметил перемену Стреши телом, а теперь — и разумом…

Девушка подошла к Длесе и завела громким голоском какую-то беседу… А Светояр вспомнил ни с чем не сравнимые чувства пятнадцатилетней давности. Со Щеком с берега напротив смотрели они на купавшихся поречных баб. Рядом с купальщицами ходили мужики да парни и очень странно себя вели: что-то делали, разговаривали о чем-то пустом, время от времени пошучивая с плескавшимися девчатами.

Ребята же, смотревшие то действо из лесу, глаз не могли оторвать от плоти необычной и прекрасной. Дождались конца купания женщин, и долго после этого говорить более или менее мог только Щек. Светя, впечатлившийся увиденным, молчал почти неделю. За те несколько дней брат совершенно заговорил его. Светя в конце концов предложил еще разок сходить посмотреть, а Щек рассмеялся и позвал его в Перунов лес…

Подобное состояние испытывал он сейчас. То же чувство: хотелось подойти и смотреть, смотреть, чуть поговорить и снова смотреть — прямо в рот, в очи… «О, боги! Сапожки… Где ж их взять?..»

— Стреш, поди-ка сюда.

Девушка замолчала, с опозданием что-то ответила Длесе и подошла.

— Я видел торлоп у купцов… Может, его нам купить? Серебряными нитками подол шит, рукава широченные — во какие!

— Да не надо мне ничего. Я так просто спрашивала… — И пошла снова к Длесе.

— Стреш.

— Ну что?

— Ты — красивая. Вскорости будешь еще красивей — куплю тебе что-то! — пообещал Светя и занялся делом в темной корчийнице.

— Ухаживает? — поинтересовалась молодая женщина.

— Нет пока… — по-взрослому расстроилась Стреша.

— Красивая, говорит?.. Правда, хорошенькая ты… Но чутко мне — рановато тебе лезть к нему! — рассматривая девушку, посоветовала Длеся.

— Не рано! Не то Щек меня с кем-нибудь сдружит!

— А ты не хочешь? Сколь ребят, небось, в Поречном и кроме Чубка!

— А я Светю хочу мужем! Чем не хороша-то ему?

— Да рано тебе, лиса! А ему тебя уже поздно! — Вниманием своим сверлила Длеся девицу. — Щеку скажу, чтоб не водил никого. Это ты с Чубка взбеленилась.

— А что Щек? Он мне не голова.

— Нет, он у нас всему роду голова.

— Свете не голова, и мне не голова!

После слов девчонки Длеся чуть расстроилась, но сказала с верой:

— Он, чутко мне, и в Поречном скоро будет старшим.

— Конечно, будет! Щек — большой молодец! — согласилась Стреша низким уверенным голосом, в котором Длеся уловила оттенок Щековой силы.

— Стреша, сделаю железки — позвать тебя посмотреть? — крикнул Светояр, начиная тем ухаживание за повзрослевшей дивчиной.

…Вернулись сильно взволнованный Щек и Ярик.

— Полдружины съехало, остались дядьки одни!

— Мальцы двинули дальше землю зорить! — обрадовалась такому исходу Гульна.

— Надо бы нам перебираться в Поречный — к народу поближе.

— Не поеду никуда! Я здесь привыкла! Тут Ходуня начал обживаться, тут я состарилась!..

Никто боле ни слова о переезде не молвил. Длеся громко — для всех — выспрашивала мужа о дружном разбеге поречных. Щек задумчиво отвечал.

* * *

Через месяц отъехали еще воины. Еще через месяц, к концу лета, все продумав, опасаясь возврата дружины, Ходунин род осторожно переехал со всем скарбом в Поречный…

Досверкало-догорело лето до конца. Прошло пол-осени. Длеся ходила с пузом. Приехал Стефан, огляделся.

— Да, народу у вас — хоть реку пруди! — покосился он на бабий отряд у пристеночной печи. — А мужиков, стал быть, не стало?

— Мож, и вернутся… — помыслил Усь вслух.

— Может, сообщить в Киев, чтобы прислали сюда посадника да чинов толковых? — сам с собой рассуждал Стефан. — Что в округе с народом деется?

— Редко. Ушел народ… — проговорил Щек, собравшийся по полной боевой форме: колонтарь, длиннющий до земли меч, волчьи сапожки и крылатый варяжский шелом с еловцом в виде смотрящего ока.

— Что ж не селится народец в округе? — продолжал выяснение Стефан.

— Не знаю, — отвечал Усь задумчиво.

— Народец тяготеет к городам, — предположил Щек.

— Что ж, сынок, к вашему не тяготеет?

— Как еще посмотреть. Мой род, к примеру, жил не здесь, а недавно переехали…

Светояр из угла огромной светлицы слушал речи брата.

— Я ж тебя видел в Киеве. Ты не с ними ли был? — спросил Стефан у Щека.

— Нет, батюшка, я сам. С ними встренулся на гостинце. А конем был награжден из ваших рук.

— Добре, сыне, слава, что сам на защиту стремился. И люд не бросил! — тыкая пальцем в живую стену женщин, подтрунивал киевский муж.

— Я женат, муже. Одноженец.

— Ба-ба-ба! Да ты — по киевскому образу! И брит!.. Добре, муже. Скажи, землю сию поднять возможно?

— Покумекаем… Верно, что и придумаем. Кое-какой народ зазвать можно.

— Тут дружина нужна, а народ надобен на земле… Браты! — громко крикнул Стефан, глянув в сторону печки, но не увидел ни одного брата. — Сестры, посадим мы тут людина нашего, его ждите. А пока пусть этот добрый кметь вас возглавит и дружину тож — до приезда человека из Киева… Не обижайте баб! — лукаво переглянулся он с редкими мужиками.

— Есть железа лишок, — сообщил Щек. — Возьмите, ведь подвели с выходом.

— Если не с кого брать, то ничего и не возьмем. Все потом — с посадником. Корми народ! Я буду хлопотчиком за тебя в Киеве. Останешься при посаднике…

До прихода киевлян наступило безвременье. Охрана блюла поле и реку. Жители готовились к зиме, заметно освоившись в опустевшем поселке. Бабы все еще продолжали, донашивая, рожать ребятишек, с коими росли заботы всего взрослого люда. Многие печалились заброшенностью своей. А Щек ждал посадника.

Одно событие вызвало оживление: вернулся Козич. Знавшие о его побеге, немало подивились сему. Порядком потрепанный, голодный, грустный… Здесь для него теперь все стало не так. Осмотревшись немного, отъевшись, он притянулся к Светояру и Гульне, успевшим наслушаться рассказов о нем. Оказалось, вернулся он из Греции. Немало потешался над тем честной народ, но Гульне со Светоярм история открылась занимательная.

…Последние два дня не знавшим о количестве богатства молодоженам хранитель вынес лишь половину. Хорсушка помогал, получая от Козича понемногу побрякушек. Остаться незамеченными в воровстве было нетрудно, учитывая опустившиеся тогда руки дружинников и незанятое место вожа, которое никто не решался прибрать, хоть для некоторых это было весьма несложно. Хижа вшила ценности в изнанку одежды, слитки впихнули в седла. Вновь поселившийся в большом тереме рыжий заговорщик наблюдал обстановку, а дружина думала, что жизнь однолюба ему просто надоела. Козичу тоже ничего не стоило приходить в свою комнату.

На вопрос, отчего же он не взял все, Козич лыбился, предлагая самим уразуметь. Вот и думали: одни — о недоверии его к спутникам, другие — о сердечности к люду, третьи — об отсутствии возможности вынести все.

При нахождении Святослава в Переяславце заметно участились торговые караваны за море. Устроиться за плату на ладьи не составляло никакого труда. Хорсушка вообще поступил в дружину, оставив Козича с Хижой на другом корабле, как отца и дочь. Все богатство в основном находилось на большом теле Хорсушки под колонтарем. До моря так и плыли, а в Олешье Хижа перебралась к мужу, бросив Козича одного. В тихую на море погоду она махала платочком своему добродетелю и названому папе. Он ей тоже махал, понимая, что жене с мужем ладней, и даже опасался безобразий дружинников по отношению к женщине. Но Хорсушка был славный молодец: смеялся и шутил, рассказывал, подсказывал, дружил с простыми и водился с большими. Никто и не думал обижать складную, симпатичную чету.

Пристав под стенами Константинополя, в беспорядке и общей неразберихе, охвативших пристань длиною с поле, Козич потерял и больше не видел недавних друзей. Кое-что под подкладкой было, и это помогало не унывать.

Вошел в город и посетил громадный свод Софии — в надежде осуществить свою мечту. Но для этого надо было встретить хоть одного, кто бы знал его язык. Говоря всем «рус, русич, русак, русый, русалка», не находил понимания. Не найдя должного почтения к себе, Козич долго поднимался вверх по огромному городу, выкрикивая: «Рус, рус!..» Вслушивался в разноцветную толпу, всматривался, стараясь угадать в лицах встречных черточки, схожие с соплеменными. Но тщетно.

Вспомнив речи русского моряка, представившегося христианином, о многих домах, где живут служители Бога, решил действовать иначе. Подойдя к дому, схожему очертаниями с Софией и с таким же куполом, прежде чем войти, долго слушал речи входивших и выходивших прихожан. Ловил чутким ухом родные звуки.

Действительно, монолог одного человека, шедшего в компании, изобиловал словами знакомыми, но отчего-то искаженными. Козич озлел: такой язык — хуже вовсе непонятной речи!..

Наконец вошел внутрь и увидел унылые личности обитателей. Гнетущая сырая тишина поглотила его, вырвав из чрева праздного и кипящего города.

Долго объяснял, что и зачем. Настоятель пригласил каких-то монахов и рукой показал говорить Козичу. Понятливый гость употребил простые слова, и некоторые монахи слухом зацепились за его речь. Объяснил отрывисто и четко слова «Киев и Световид». В первом случае показывал на север, во втором — вверх, при этом добавляя: «Христос, Христос!..» Настоятель храма попросил монахов забрать пришельца к себе.

Шесть дней Козич прятал серебро, наблюдал за престарелыми, косматыми монахами, повторял их движения, утверждаясь в желании вернуться в бурлящее тезево Константинополя. И когда к сему неуемному хотению подключилась жажда услышать родной говор, доводя его до помрачения ума, он откланялся, отдал один из двух кусков серебра за навязанный постой и вышел из храма, зарекаясь ни сюда, ни во что похожее боле не заходить.

Шел по улицам Царьграда, улыбался всем встречным, детям и женщинам, громко кричал в окна каменисто-глиняных домов, стоял у харчевен и нюхал вкусный запах диковинных блюд…

Придя к русским ладьям, слезливо заглядывал в глаза разомлевших от стоянки кметей, осторожно прикасался ладонями до их спин и локтей. Поведал им, что с ним приключилась беда, мол, некошный ее забери… Отплытие было не за горами. Прознав, что вместо меда здесь пьют романею и вино всякого цвета, с поднятием якорей явился к судну щедрый Козич во главе двух ражих сыновей греческого винщика, несших по доброму кувшину густого вина. Взошел на борт. Распрощавшись навсегда с Константинополем и его обитателями, осушил в кругу настоящих друзей содержимое кувшинов. Пили и молодые, и старые, воеводы и кормники… Козич смеялся и пел в плотном, пьяном коле дружинников. Расщедрились запасами и купцы: вино лилось рекой, пир стоял горой…

Опомнившийся в конце концов путешественник сел на лубяной накат ладьи и стал думать о будущем, глаз не сводя с пустых заморских кувшинов. Решил продать их в Киеве: это было последнее, что осталось от его богатства…

Из Киева шел пешком с редкими попутчиками, мысля добраться до тычин Поречного перед холодами. Надеялся на снисхождение дружины: ведь угадывал вероятность такого возвращения — на сей случай и оставил половину богатья… Теперь все в прошлом. А в настоящем — пустой ларец, одиночество, старость…

Козич променял все то зряшное и пустяшное на дружбу со Светей, Гульной и их собакой. И полагал, что, в общем-то, не совсем и худо получилось. Закрома Поречного были полны, да хоть бы и нет: лес рядом — с его бескрайней кормушкой…

Жизнь в поселке хоть и текла в неопределенность, его обитателям было чем заняться: нянькали тьму ребятишек, строили Щеку избу… Крутился меж бревен и лаг подросший выжлец. Гонимый из поселка и от ворот местными псами, он терялся и с визгом метался по двору, не скоро найдя себе законное место возле ног Щека или Светояра: они его понимали и ободряли.

Один забытый всеми Сыз сидел то на улице, то на вышке со стражами, то в большом теремке на первом этаже. На втором этаже, на полатях — срам людской, а во втором теремке — чужие дети. Ничего отрицательного Сыз в тех детях не нашел бы, не будь их так много… Вот уж у кого ключ жизни забил из дегтя!

Ярик с Птарем первое время не слезали со смотровой вышки. Глазели на свой новый мир сверху, но были за неусидчивость изгнаны. И не стражниками, а Сызом… Потом выискивали, с кем поиграть во втором теремке. Там их тоже ждала неудача: поселяне разбирали подросших мальчиков и девочек. А к поселянам ходить не разрешал Щек — мол, те сами придут, когда настанет время…

Общая для всех была лишь карусель — колесо с веревками, надетое на столб. Однако вокруг нее ребята собирались ушлые: обидели и прогнали малых тут же. Братья пожалились старшим, но те отмахнулись, занятые своим. Утешила только мама, обретавшаяся в постоянном обществе Козича. Длеся со Стрешей всячески старались избегать почти всех — особенно завистливых и злых женщин. Длеся мучилась беременностью, и Стреша не отходила от нее, развеивая боязнь родов, а также одиночество, которое окружило их в отгороженной части повалуши.

Щек до ночи занимался строительством дома и ставших особенно нужными в отсутствие рати укреплений.

Светояр все дни проводил за рекой, отправляя оттуда бревна в Поречный. Работа тяжелая, помощников мало… Хорошо хоть вернулся Синюшка!

С лесного берега и увидели лесорубы прибытие ладьи с посадником. Не отвлекаясь от неотложных дел, продолжили работу. Любопытствовать не пошли.

Вернувшись к вечеру, Светояр узнал от Щека свежие новости. Посаднику дарована была сия земля, и он вроде вотчинника теперь здесь. Люди у него на службе, а местные земцы будут пользоваться его землей, сколь захотят, но обязаны в урочный срок платить ему по достатку своему и по правде.

— Щек, но так ведь оно и было? Только вместо киевлянина сидела на раменах поречная дружина!

— Может, теперь и лучше будет, если все по правде пойдет! — не слишком переживал раньше и вовсе не касавшийся поречных порядков Щек.

— Поселяне с дружиной дружили, а с этим как обернется? Не уйдут ли?

— Вот и надо сделать так, чтоб остались. От кона, уряженного новью стольной, должен быть разумный прок. Иначе отрекутся селяне от очагов.

— А что надо нам? От хлеба, думаю, отрывать не станут? — Светояр вслушивался в звуки, разом изменившие жизнь местечка. — Это в Киеве придумали?

— Нам до такого не домыслить… — ответил брату Щек. — Плохо, что чужаки они. Мы чужакам — не свои.

— И ведь нагрянули к полным закромам… Как бы тебе меч на соху не сменили!

Щек уже успел подумать над этим. Исполненный напряжения, встал, широко расставив ноги, и молчал, слушая размышления брата.

— Ребятня в поселке росла, вливалась в дружину. Из теремков их дети вертались назад, в поселок. Пришлых також принимали, по сноровке ценя. А теперь как все обернется? — Светояр был задумчив, но внутренне относился к переменам с явным безразличием.

Подошла Стреша, вечерами всегда следившая за обоими.

— Страшно мне… Сейчас поднимутся киевляне — как бы не обидели кого! — проговорила девушка. Братья замолчали, потом Светояр сказал ей:

— Иди, не бойся. Будь с Длесей.

— Я посижу немного с вами, — коротко ответила она.

— Что там с домом? — спросил у Щека брат.

— Готов, только…

— Что, Щек? — вздохнула тревожно Стреша.

— Зельный сказал, что с ним будет жить гридьба, и место в доме он выделяет лишь мне и Длесе.

— Ой, как же так?! — девушка заломила руки. Светояр встал и пошел в повалушу за перегородку, сказав:

— Сегодня спать буду здесь. Стреша, пойдешь к маме и Козичу. Щек, хорошо бы на ночь всех туда, и Сыза тож. А ты тут под дверями со мной…

Так и сделали. Светояра недоброе предчувствие не обмануло. Ладные киевские дружинники устроили с поречными бабами в повалуше вертеп. Братья, освещенные красноватым бликом мерцавших светильников, всю ночь не спали, слушали вопли и стоны, вздыхали, на всякий случай, смиренно таясь на своих местах.

С утра доделывали новую избу, а Светояр с оставшимися поречными дружинниками обустраивался в малом теремке — просторном одноэтажном помещении — среди десятка беременных баб, дюжины голозадых дитять и шайки внимательных старух разных возрастов.

— Как Хорсушка тут жил? — вслух спрашивал сам себя Синюшка.

— Хорсушка тут со своей каргой готовился к татьбе. Чего ж ему было не потерпеть?.. — рассудил Усь. — Печку оставим ребятишкам, а сами здесь обоснуемся, у входа. Несите из одрины тулупы…

Успокоили бабушек и начали шумную возню с городьбой. Вернувшиеся из одрины Синюшка со Светояром объявили, что дверь открыта и, кроме драных зипунов, ничего там нет.

— Может, поселяне? — отнесся к Усю Светояр.

— Нет, сынок, поселяне эдакого не содеют. То — знамо, кто… Все соберут теперь… Синюшка, дуй за конями! Сколько нас? Пятеро?.. Бери шесть и веди к себе в поселок! Светояр, помоги ему!

Молодцы выбежали. В один хлоп с ними вошел Козич.

— Нас выгнали из моей хоронушки! — чуть не плакал он.

— Оставался бы в Константинополе своем! А теперича бегай, аки пес!.. Чего пустой приперся?! Айда за колонтарями!

Усь, Пир, Ижна и Козич — четверо пожилых лет мужиков — поспешили в большой теремок. Войдя, старались держаться спокойно. Пришлые дружинники молодых лет перебирали груду железа: мечи, кольчуги.

— Мы, ребятушки, за своим железом пришли, — сказал им Усь.

— Ты же, батя, в броне?

— Они не в броне, — Усь указал на спутников.

— Вам не все равно? Это ведь наше железо… — подошел поближе Ижна.

— Было ваше — стало наше! — воскликнул кто-то из пришлых, и грохнул смех молодчиков.

— Когда-то я сам так смеялся, ребятки, но не над седыми мужами! — побелел лицом Усь.

— Хорошо, батя, нам лишнего не надо! — Наглый кметек выбрал три самые худые кольчужки и бросил к ногам Уся. Мужик вскипел, перешагнул через брошенное железо, тараща ошалелые глаза на шустрого молодца, сгреб со скамьи в охапку тяжеленные колонтари и предложил тихо-тихо:

— Поднимешь столько же — и свой отдам!

Молодец промолчал, прикидывая. Спутники помогли Усю и отправились было к себе.

— Батя, я подниму, хочешь посмотреть?

— Неча мне смотреть! Я и тебя не вижу! Сдался ты мне! Не тот случай ноне, чтобы на татей пялиться! — не оборачиваясь, проскрипел Усь, выходя. Спутники пропустили его к выходу первым.

Приволокли железо, одели которое получше и стали думать, что ж дальше? В это время дверь открылась, и вошли двое из киевлян.

— Там, муже, тебя на улицу зовут! — Усь, не раздумывая, быстро вышел. За ним остальные.

Возле порога стоял огромный мужичина — не юноша, но заметно младше Уся.

— Хочешь, подниму столько же? — повторил прежний вопрос киевлянин.

— Поднимай свое, мое тягать неча! — ответствовал Усь.

— А где тут твое, ха-ха-ха! — рассмеялся велетень.

— Здесь все мое! Твово тут пока нету! Твое, мож, в Киеве?

Воины потянулись к мечам.

— В Киеве мое, и тут мое!

— Много набрал, паршивый пес, щас вспорю — опорожнишься тут же и засмердишь поганым нутром!

Киевлянин выдернул меч из ножен и вытянул его в лицо Усю. Усь сделал шаг назад.

— Ижна, дай шишак!

Тот, посмеиваясь над высоченным киевлянином, подал колпак.

Народ собрался и обступил велетней. Ярик и Птарь, подойдя к мужикам, сдавленно пожелали:

— Дядя Усь, вдарь ему!

Прибежали Синюшка, Светояр, Стреша. Ратоборцы стали сходиться. Для пробы ударом скрестили мечи. Усев меч тюкнул жалким стоном, отскочив назад, грохнул по шишаку. Засмеялась вся пришлая дружина. Ребятишки из поселка заголосили.

— Бей, Усь, окаянного! — возопил Синюшка.

— По руке ему, Усь!

Воины ходили по кругу и смотрели друг другу в глаза. Усь сказал супостату:

— Пес смердящий, порося!

Пришлый вдарил — Усь отбил, еще удар — еще отбой. Усь вынул засапожник.

— Зев порежу, нерезь!

Из толпы киевлян кто-то рявкнул:

— На лесника идешь — солому стели, на нерезя прешь — домовину теши!

— Складушки на тризне дружка расскажешь! — выкрикнул через головы бьющихся Синюшка.

Надоев друг друга терпеть, велетни бросились встречь. Клацнула сталь, и они, медленно качаясь и клоня головы, разошлись. У обоих были разбиты ключицы. Тела склонились, очи уперлись в землю, из раскрытых ртов вырывался мученический рык, ноздри угрожающе продували воздух. Если б не наплечные бляхи, упали бы замертво. У Уся и засапожник был в крови — вой показывал его переживавшему Ижне. Меж кол брони киевлянина сочилась кровь. Ему тоже подали клинец— мечей в руках уже не было.

— Счас всех вас перебьем! — орали из пришлой дружины.

Сельские мальчишки бросились врассыпную. Остальные стояли. Стояли, качаясь, и бойцы. Через боль — снова двинулись навстречь друг другу. Пожилому Усю каждый шаг давался с трудом. Медленно сошлись, стукнулись головами и начали ширять друг друга сталью в животы.

Усь, раскорячив ноги, получал удары, но стоял. Ножи обоих путались в кольцах, попадали в пластины и бляхи, и не каждый удар приходился в цель. Киевлянин с трудом положил перебитую руку на Уся и стал вяло давить деда к земле. Усь не поддавался, приноровившись бить точно меж пластин.

Толпа молчала. Пришлый великан начал валиться, Усь стоял. Великан цеплялся руками за соперника, но тот держался выронившей клинец рукой за его голову — другая рука висела плетью. Супротивник медленно завалился на бок, выкатив глаза, захрипел и задергался. А Усь все стоял. Стоял, уныло глядя в небо и прощаясь с жизнью.

Чуть времени спустя киевляне забрали похолодевшего ратника. Глядели они и в остекленевшие очи Уся, слушали его дыхание.

— Может, он помер уже, стоя?..

Опасливо косясь на киевлян, подошли поречные, заглянули в глаза немой глыбы. Дед едва слышно захрипел, из одного глаза выкатилась старая слеза. Снова хрипнул он и упал замертво — как старый дуб, пронзенный молнией.

Удивил, видно, Усь киевлян. Злые чужаки посверкали глазищами на поречных, но ушли. Тело Уся вынесли на берег и предали огню. Тут же был и Щек. Нескладно все началось.

Стояли у реки, играли жевлаками на скулах. Несколько дней назад было житие, а теперь — тьма! И надежды ни на что нет. Не нужны они новому посаднику— сразу видно по выходкам его гридьбы. И будущее было яснее ясного: места им в своем-ихнем дворе не будет…

Когда Щек ушел, виноватя осанку, начали зло переговариваться:

— Ну вот кто это такое придумал?

— В Киеве — с жиру бесуют.

— Точно Остен говаривал: в Киеве добра — некуда деть, полна чаша, оттого и мысли кромешные рождаются!

— Этого Зельного нам на вред подослали — он и ходит кочетом. Думает, все сроблено: земля — моя, народ— тоже мой.

— Ничего, уйдут курочки, и яички нести не будут.

— От радости своей окуп не требует! Щека под руку взял, об Остене ни слова — будто б не было его.

— Эх, съехала дружинушка наша… Сейчас бы их… до пуха, до перьев!

— Гляди, дружина-то кучарукая уже где-то в другом месте, под другим посадником лютует.

— Точно. С Зельным не дружина, а сволчь полевая: все тати и ухари!

— Ха-ха, а наша-то братия вихрастая еще пострашнее будет!..

* * *

— Позволь поречным съехать! — просил позже Щек у Зельного.

— Они что, желают съехать?

— Мне видится, что уедут они, не медля.

— Что ж, пускай ступают за ветром, но без коней, оружия, брони — неча татей в лесах плодить.

— Оставить можно хоть коней? Пропадет братия…

— Нет… Стефан за тебя ручался, и ты учись понимать побыстрей.

— Места у нас тихие, житие медленное, мысли тута подстать житию! — не моргнув, ответил Щек.

— Я своим людям сказал, чтобы усмирились и про мсту забыли. Так что и сам не сердись на меня, не терзай заботой своей. У меня забот хватает… Пусть едут, но налегке, и сказ мой тверд!.. Женщин там своих сели в избу — ничего, потеснимся. Раз гридни ваши сходят, пускай живут с тобой.

Щек пришел в малый теремок и застал всю бедовую ватагу в сборе. Они о чем-то заговорщицки шептались и с его приходом осеклись. Щек сел и молча разбоченился.

— Что чутко, брат? — спросил просто Светояр, ни мигом ока не сомневавшийся в брате.

— Съехать вам разрешил, но токмо полыми, безо всего.

— Без коней, мечей..? То ж наше все? — удивился Пир.

— Пешком… — вздохнул Щек.

— В первую же ночь нас зверье сожрет! — вознегодовал Светояр.

— Ты куда? — Щек резко повернулся к брату. Светояр прижал руки к животу и опустил голову, волосы его спали до бороды.

— Зельный твой сам нам замест зверя явился. Сбежать от такого — не порок. Щекушка, а ты-то с нами или с ним? — уточнил Ижна.

— Не мели пустое! — осек его Светояр. — Видишь сам: Зельный пришел как владетель всей нашей земли, и мы не можем по силе супротив пойти! Дай боги ума всем, кто может остаться… А Щек, видишь, думает об нас.

— Куда я, Ижна, с брюхатой женой?.. Вы-то, поди, на север переметнетесь? — неуверенно оправдывался Щек, переставая таращиться на Светояра.

— А мож, и на юг! — отрезал подозрительный Ижна.

— Ижна, мугарь, у меня род распался! — вознегодовал Щек.

— Ты наш-то род, братец, не застал! — указывал раздраженно на неправду Ижна.

— Тихо, бесы, раскаркались! — одернул взрослых забияк Синюшка.

— Щек, мы съезжаем сегодня ночью. Нужна помощь — отвлечь их надобно.

— Можно отвлечь! — убежденно проговорил Щек. — Только куда вы с кониками и броней? Пробиваться, что ль, станете? На заднем ходу тож их дружинники.

— Это— дело наше! — голос Ижны призывал всех присутствовавших больше помалкивать. Щек был далек от обиды, потому как понимал, что видит их всех, вероятно, в последний раз.

— Возьми колечко, Светояр, может, снадобится когда?.. — Щек протянул белчуг, выдвинулся вперед и обнял прослезившегося брата, вспомнившего некстати их неразлучное детство. — В добрый путь! Помоги вам Стрибог! Сговаривайтесь далее… Чуть время до заката не ждя, Зельный с людьми у ворот сберутся…

С первой робкой звездой, когда поздний вечер закрался в поселок, а лукавая луна бросила на дома и человеков искаженный свет, когда все на улочках успокоилось, а жизнь сосредоточилась в домах и теремках, беглецы дружно ушли в поселок. Запрягли лошадей, высматривали из-за углов хат шевеление в мглистом пейзаже Поречного. Некоторые поселяне тоже попросились и привели своих кляч, похожих на Гнедку и разнившихся с лошадьми, сведенными днем с большой конюшни. Коней оказалось больше, нежели людей, собравшихся покинуть родные места.

— Уведем хоть всех! — злился Ижна.

— Ты чего тут, Сызушка? — удивился Светояр.

— Зачем нам, Светояр, столько людишек, осветимся? — осторжничал Козич и растерянным взглядом умолял прогнать старика.

— Вы как знаете, а я с вами! — ни на кого не обращая внимания, говорил Сыз и, подойдя к лошаденке, деловито спросил:

— Чья?

— Боже, Сый, — бессильно вздохнул Светояр. — Здесь же у нас целый отряд набирается! Зельный Щека укорит.

— Я не останусь, лучше в дороге подохну! — отверг сомнения Сыз и посмотрел на Светояра так, как смотрел на него в детстве за шкоду — прямо и зло.

Того же взгляда удостоился Козич — пряча простецкую улыбку, он от греха отвернулся. — Не утяну, не обуза! — пообещал Сыз.

— Кроме деда и смотреть некуда? — ругнулся Пир на всех. Собравшиеся мигом забыли о Сызе. Светояр был не против старика. Размотал на выбранной им лошаденке скрутившийся повод и вручил его в трясущуюся руку. Козич нервничал.

— Поехали быстрей! — Толкался, пробираясь через натолп с конем он. — Пошли, пошли!..

Вышли из Синюшкиного двора и из соседских многочисленных плетеных оград, понукая недоумевавших и насторожившихся лошадей.

Похолодало. Поблекла луна. Улицу устилал первый снежок. Ижна повел всех к известному лишь ему месту тына.

Вдруг вдалеке у въездных ворот заполыхало пламя. От осветившейся вышки послышались крики. Кто-то из сторожей задних ворот пробежал мимо затаившихся беглецов туда, чтобы разузнать, в чем дело. Все тревожно вздохнули, ступая тише прежнего. Ижна, нащупав под дерном что-то, шепнул:

— Давай, мужики, рывком!

Нащупали в земле большой щит и рванули на себя. Раздался мягкий стук осыпающейся земли. Тяжелый помост, вначале поддавшись, застрял, хрустя ветхими жердями.

— Счищайтеземлю сверху!.. Руками, руками, железом не брякайте!.. — подсказывал опытный Ижна.

Освобожденный от груза жердяной затин наконец поддался.

— Синюшка, лезь туда! Найдешь там вервь, конец ее вытащи сюда! — научал главарь побега.

— Вот она! — быстро обернулся парень.

— Тягай!

Синюшка дернул — где-то там послышались глухой хлопок и шорох обвалившейся земли.

— На вот, Светояр, будете кресать и разожгете светоч — чтоб кони туда пошли! — сильно волнуясь, всем рядом стоявшим на одном выдохе пояснил Ижна.

Взяв огниво и пеньковый витень, Светояр спустился к Синюшке в яму. Огонь высекли, раздули, светоч зарделся зловещим мерцанием, отбрасывая блики на стены и людей внизу.

— Ну что, давайте коней! — высунулся Светояр.

— Тут к тебе гость, — проговорил Пир под тихий посмех Ижны.

— Что еще? Кто там? — Мужик, ослепленный в темноте огнем факела, ничего и никого не видел. — Кто? Идете ж?

Почти вплотную к нему с опаской приблизилось небольшое пятно.

— Светя, возьми меня с собой!

— Ух, Стрешка, ты что ль? Дома что?

— Решай же, сынок, быстро. Дома тепло, но домашняя пора минула! Подходи по одному! Уходим! Уходим! — заторопился Ижна.

Лица Стреши Светояр так и не видел. Протянул к нему руки, дотронулся.

— Светя, забери меня! — Она в ответ дотронулась до его щек и молча их сжала…

Начали сводить четвероногих. Они гнули головы и фырчали. Люди шикали на них… Выныривали из лазейки с той стороны — в дюжине шагов от тына.

— Идете, нет ли? — по-отечески шипел в яму с той стороны Ижна. Из хода Светояр вынес на руках Стрешу. Она, обхватив его шею, молчала.

Тихо-тихо, не садясь верхом, люди уходили в ночь. Кто-то из поселян испугался и захотел вернуться.

— Стой! — приказал ему Светояр. — Вернешься позже, когда отойдем подале!

Ижна довольно крякнул.

Вскорости, отпустив возвращенца, беглецы сели на коней и поскакали в ночь. Животные по ночной степи шли легко, и вершники их сдерживали, чтобы не переломали ноги и не побили наездников. Позади шарахались две самые кургузые лошаденки без всадников, пытаясь понять, что происходит, но крепкие узы не оставляли им выбора.

— Сыз, ты-то доедешь? — всматриваясь в черноту ночи напротив Сыза, язвил Козич.

— Что ж не доехать-то? Не пехом же маюсь, поди!

— Спал бы возле печки, старик.

— У-ху-ху, а-ха-ха, сам то не старик? Вон харя какая жухлая!

Козич, услыхав такое, замолчал, нахохлился и отправился искать Светояра, бывшего только что где-то рядом.

— О! Светояр, дай мне меч. Сейчас я его лупцану по тыковке плешивой!

— Куда, титя, коника дрянью не зачупкай, дерьмопрят греческий! — прокричал сзади на редкость боевым голосом Сыз, не боясь уже далекого Поречного.

Козич и вовсе запричитал:

— Светояр, о-о!.. Дайте кто-нибудь меч! Где мое оружие?! Почему у всех есть, а у меня нет?!

Беглецы разразились дружным смехом…

Потушив пожар, обнаружили киевляне дерзкий побег. Щек легко отговорился — мол, хозяева свое убежище знают! Как новопереселенцу, ему не могли не поверить. Он стал готовить дружину к объезду земли. Для начала — к Ходуниному двору и назад: в другую сторону от беглецов…

Утром Щек зашел в дом. Гульна все уже знала. Племянник подошел к ней, ошеломленной и бессильно злившейся на Светояра. сел рядом, по обыкновению взором уткнулся в пол.

— Гульна, я с тобой… Мы с Длесей с тобой навсегда…

Ярик и Птарь были возле разбитой неожиданной бедой мамы. Она притянула их головы к своему большому телу. Старалась держать крепко, но руки не слушались — дрожали и висли. Ярик, чуть погодя, отстранился, и к ней сочувственно и низко, обхватив руками свою кудлатую голову, припал Щек.

— Щекушка, золотко наше…

Подошла брюхатая Длеся, также села подле и взяла женскую руку.

— Меня мама назвала Длесей… Думала, что я буду подле нее — как самая младшая — дольше всех… Но доля не так порешила. Буду подле тебя.

— Нет, ягодка! Мы, бабы, бываем только подле мужиков… Крутимся меж них, когда от нас надобность… Ихней нужой и живем… Молча надеемся на удачу ихнюю, молча плачем, коль надежда наша тщетою оборачивается…

— Брось, Гульна! Мужик— он тож в жизни лист летучий! Кажен бог сильней его! Всякая тяга земная и небесная влечет его, влачит, гноит, не жалуя ничем… Я от тебя лишь слова хорошего жду, совета, а делом уж сам завсегда расстараюсь!.. Беда грядет, и мы попомним еще не единый раз тех, кто ее миновал сегодня!

— Храни тебя боги для всех нас! Для ребенка твоего… — Она взглянула на задумчивую Длесю. — У меня вот еще сыны…

За дверями затявкал матереющий выжлец. Гульна встала, вышла на улицу… Не останавливаясь, могла бы уйти за старшеньким своим и пешком, если б знала, куда… Но ей оставалось лишь грезить теплом яркой памяти, обожать исчезнувший внезапно образ и беспрестанно надеяться хотя бы разок услышать родной до боли голос, увидеть светлый с детства лик…

Часть 2 РУССКАЯ МЕРЬ

Предисловие

Благодатна мерянская земля — тиха и торжественна… Однообразный ландшафт сей территории подчиняет своему молчаливому могуществу буквально все — рожденное в этой колыбели или несомое сюда извне. Долгие дожди и сейчас многодневны и нудны, но никогда не приносили они страшных наводнений. Ветер, живущий в грандиозном естественном заповеднике, гасит свою буйную силу, утыкаясь в заслоны чащоб, и струится далее смиренным шелестом меж вековых дерев, напевая зверью и пернатым мелодии покоя. Солнышко, жалящее сверху, напрасно расходует свою энергию на равнодушные к нему маковки угрюмых колючих елей. В необозримом пространстве древесно-кустарникового мира дремала и дремлет благодатная, прохладная сырость, влажным облаком все и вся уравновешивая, успокаивая, узаконивая…

Зимний мороз со своей вечной спутницей вьюгой, как бы ни были безжалостно строги и предательски коварны, никогда не могли проморозить, простудить, изнеможить толщу суглинистой почвы. Всегда она весной, обманув невзгоды северного климата, рожала кудрявую, сочную, целебно-благодетельную зелень. Здешняя земля питает и поит жизнь, определяя ритм существующего тут мира животных и человека.

Самое суровое время в этих краях — как бы не казалось то странным — пора, когда отступают последние зимние метели и холода, когда поднимается молодое солнце, протаивают торфяные кочки с жесткой прошлогодней травой вокруг дремлющих лесин. Температура воздуха резко поднимается настолько, что животным, не отошедшим от спячки, приходится быстро трезветь, подчиняясь току разжижающейся крови. Сони выбираются, выползают, выгребаются к бодрствующей круглый год лесной братии, не ведающей ни осеннего влечения в царство Морфея, ни весеннего ломотного оцепенения.

Скачут валялыми клочками шерсти линяющие белки, устраивая свадебные гулянки. Щебечут герои севера воробьи, отыскивая на опушках и полянках кисточки травянистых растений, хранящих заветные семена, пахнущие прошлым летом. Бурый медведь нервным погромом мгновение назад уютной и безмятежной берлоги пугает черноглазых ворон на верхотуре лысых лиственниц. Горластые птицы предупреждают всех о явлении лесника.

За происходящим зорко следит на обе стороны косоглазый заяц, не пропуская ни одного звука, ни одного рыка, ни одного птичьего перепева. Он живет нервами наружу — сидит ли, бежит ли, кушает, дремлет, ухаживает ли за своею зайчихой… Древесный, птичий, звериный и человечий мир — под неусыпным его контролем. Он видит, слышит, чует все — и то, что есть, и то. что может быть. Вспорхнула сорока — вздрогнул. Воспрял потерявшийся ветер в ветвистых кронах шатких осин — насторожился и, угадав не прозвучавший еще скрип старой елки, прижал уши и припал к земле…

В местах, где нет дорог, дорожек и даже лосиных торов, где царствуют глушь и топь, живет племя мерь. Умеренные в еде, необильные в любви, не страдающие пристрастиями к своему жилью, расселены они в могучем лесу семейками по десятку-полтора человек. Уменьшится число людей — семья обречена на съедение хищниками. Увеличится — становится уязвимой для недобрых соседей — будь то некогда скифы, будь нынешние булгары или русичи.

Полусонный вождь и самец иной раз прикрикнет на кого-то, но, в общем, всеми молчаливо доволен. Еще бы: детишки вялы и умны; мамки тихи; мужчины не предприимчивы; девушки податливы и красивы; юноши внимательны и не стремятся к новому. Умирающие покидают группу и отправляются добровольно к зубастым соседям…

Все это видел лес, но никому не поведал ни одной доверенной ему тайны. Их поглотил торжественный седой урман — страж здешнего жития…

…Зеленые зонтики раскинулись над головой. К болотцу лес проредился, сменившись с елово-березового на сосновый. В светлом болотистом проеме, где и сосны редкость, показались буро-рыжие лоси. Они быстро проходили, вслушиваясь в речь людей, беззаботно ступая на салатовый от выглянувшего солнца мох. Некоторые особи проваливались в трясину, но. видно, достав там до чего-то копытами, выдирались со звонким чавканьем из мочижины.

— Хороши сохатые велетни! Не страшна им топь! — кряхтел Ижна, хлопая на щеке гнусное комарье. Между делом высыпал горсть ягод в туесок.

— А если привести такого на двор маленьким телятей и учить его, как лошадь, поймет к возрасту? — серьезно поинтересовался Синюшка.

— Пахать, что ли?.. Голову вниз, рога в землю — и тори! — посмеялся Ижна. — Тьфу, к ляду, мать их комариную растак!.. Пошли до дома…

Синюшка с превеликим удовольствием отправился по чуть видимой тропке.

— Подожди ты, что ль! — Ижна не мог подняться с четверенек: вступило в спину, затекли колени; наконец схватился за тонюсенькую березку, встал. — Раньше от коня и брани мослы мене болели, чем от этой черники. А сколь кровушки туточки пролил — стока за всю жисть не накопил! — продолжал ворчать старик, стукая себя по лицу и рукам, негодуя на неотступных комаров. — Жарко, а опашень не снять, ой!

— Тебе-то на старости лучше в нем, нежели в броне.

— Ох, лучше бы я где-то пал в бою раньше! — лукаво размышлял Ижна. — Забыл уж о железе. Да и про серебро забыл. Ты-то хоть помнишь, молодече, что такое тин?

— Гривна на четыре, что ж я?

— Что-о ж… Спрошу через год — ответишь ли, нет?

Ижну не мучил по-настоящему сей вопрос: скулил от боязни старости, выговаривался. Уж кому-кому, а ему здесь немало нравилось. Спи, походи, полежи и опять спи — примерно таким был распорядок его дня и ночи. Болели суставы от лесной сырости, от ран, может, уже и от годков, а скорей всего — от того, другого и третьего.

— Не ходил бы по ягоды, зачем тебе? — пожалел Синюшка.

— Покряхтеть при деле, — ответил Ижна. — Не догадаюсь никак: у этих лешаков та же немочь, что и у наших людей?

— Та же, точно. У них все — как у людей. Токмо чухи.

— Я не чуха, а болею.

— И ты, Ижна, не мойся!.. — поучал со смехом молодец. — Ты — от летов болеешь.

— От зим, верней, — добродушно согласился Ижна.

— Светояр, вы где? — крикнул в лес Синюшка.

— Здесь! — откликнулся тот.

— Мы домой…

Старый и молодой мужики подошли к опушке, от которой начиналась городьба. Тычины здесь были не такие длинные, как на Ходунином дворе. Тут до остриев кольев можно было дотянуться рукой. Ограда не от людей, а от волков, кабанов, разгулявшихся лосей. По всей ломаной окружности городьбы имелись калитки — заходи с любой стороны. В незнакомом лесу одно и мучило: найти свою городьбу… Тогда по совету Светояра срубили длиннющую лагу с огромным жердяным ежом на конце и примотали к высоченной ели, обнаруженной поблизости. Работа была сложной — из-за ветра на верхотуре, обдувавшего объемный маяк. Неуклюжую, тяжелую конструкцию на ель втащили все вместе с огромным трудом. Зато потом потерявшимся в лесу стоило лишь влезть на дерево или подняться на косогор — и заметный ориентир указывал путь домой. Уже три года длиннющая булава мотылялась над лесом…

На вершине пригорка располагался огород, тянувшийся по противоположному — почти лысому — южному склону. Комли редких дерев сожгли. Обугленные корни и основания медленно умирали, из года в год все менее награждая сучья листвою. Упавшие остяки высвобождали постепенно дополнительные угодья.

Засеяли участок всем, чем только можно было разжиться у мери или лешаков (так новые поселяне называли своих соседей: лешаки, или лешени, или лешки). Лесоок говорил, что кличут они себя «меря», но на язык славянам лучше ложилось слово «лешаки». Весь народ помещался в потаенном поселке недавно пришлых, учившихся выживанию у аборигенов сих мест, и в стойбище лешаков, ненавязчиво делившихся умением преспокойно тут существовать…

* * *

…Обнаружив к полудню, что погони нет и, наверное, уже и не будет, поречные, уйдя поглубже в лесок, дали отдохнуть коням. Решали: куда ж теперь? То был вопрос вопросов!..

Светояр, не мешая спору, подошел к уставшей Стреше. Спросил прямо: откуда узнала о побеге? Она ответила, что шепнул Щек… Выходило, мать ужаснется пропаже сразу трех членов семьи… Светояра это заботило с самого начала, но предупредить Гульну загодя он не решился: боялся ее отговоров, которые. скорее всего, подействовали бы… К тому ж он искренне считал: если тайна, то для всех!.. Поселянам, попрятавшим в своих дворах лошадок, тайну приоткрыли — по вынужденной необходимости. А больше — никому!

Светояр в дороге оглядел внимательно попутчиков. Сильные, смелые, многие проверены в битвах. Среди них были и очень умелые воины: ран на них не счесть, а дыр и шрамов хватило бы на полусотенную рать! Словом, стреляные воробьи, страха не ведающие!..

Бывшие ратники и мирные селяне утекали налегке, без скарба, не имея определенного направления. Покалеченные… престарелые… младые, у коих добра — конь да одежа… К слову сказать, одним сума была не нужна из-за неимения и бедности, другим — от безручья. Например, пожилой Пир имел сухую руку: мог лишь цеплять ею поводья, положить ее на руку соседа, черпающего из братины кулеш, да пугать свинцовым цветом пальцев на ней маленьких ребятишек. Привычно и задумчиво мял он те пальцы денно и нощно… У Ижны был сломан хвостец при падении с коня — он мучился ногами и спиной, но, правда, был дюж… Глядя на них, Светояр вспомнил снова о матери, но думать о ней было больно и неловко, а посему постарался изгнать покаянные думки, глядя на Стрешу. Она потерянно озирала попутчиков, почти ей не знакомых.

Среди прочих наблюдался и Сызушка. Сильно уставший, ходил он поодаль и искал место, чтоб прилечь. Везде валялся мокрый снег, а дед с вдумчивым уважением относился к здоровью своему, да и к чужому тоже.

Светояр спросил у Стреши, не устала ли? Вместо ответа девушка хотела прильнуть к нему. Он, стесняясь чужих, отстранился.

Заговорили о Ходуне — как он царапал на бересте слова и учил этому, пока был жив, всю малышню. Светояр, вспоминая отца, будто просыпался. Сейчас он не преминул похвастаться, что запомнил некоторые уроки грамоты, и с усердием принялся чертить перед Стрешей буквицу на дряблой земле. Светя был из тех послушных и благодарных учеников, которые не рвутся мыслями попусту, но отличаются усидчивостью. Применять письмо на деле ему пока не доводилось, полученные знания так и остались отвлечением от зимней скуки. Стреша решила тоже научиться от него, чтобы в непогожие дни переписываться через стол, на котором будет гореть лучина и греметь горка орехов…

До вечера отдохнули и поехали ночью на север. Через день достигли Чернигова, но никому не захотелось посетить его. Одесно была Десна — еще не замерзшая и не годившаяся для переправы. Недалече стоял и Любеч. На вопрос, много ль там люда, Синюшка ответил, что вроде городок маленький. Решили пройти меж Черниговом и Любечем непременно ночью.

Никого в темноте не встретили. По доброй дуге обогнув Чернигов, стали снова забирать вправо — к Десне. Шли уже по-людски — днем. Ночью спали у костров. Страшиться каждого незнакомого куста перестали, но остановиться лагерем и осесть для зимовки пока побаивались. Отправились далее, к северу, мест тутошних не зная. Выбрались, наконец, к Десне. Вокруг раскинулись болота, поэтому опять не осели. Но и дальше ничего не изменилось. Решили поискать счастья на другом берегу.

Перейдя по вставшему льду сузившуюся в верховьях реку, осмотрелись. Надумали углубиться в лес. День шли — калуга и мочижина. Замерзшая топь воняла из глубоких следов многовековой прелью. Люди устали, некоторые начали роптать. Страх от неуклада за спиной прошел — теперь боялись замерзнуть. Голодать сами не голодали, но стожки сена для лошадей в безлюдном болотистом краю перестали попадаться.

Узрев вдали леваду, а за ней открытое остожье, порешили забрать-своровать сено. В сторонке смастерили для тройки самых крепких коней кошева и ночью допотопными виделками умыкнули почти все сено. Четвероногим и людям пришлось помучиться. Шли с грузом почти весь следующий день, определяя место для зимовки. Конечно, искали околоток полесистей — никак не могли забыть, что за Десной где-то Дикое Поле. Никто из них не знал, что исток реки остался позади, а Поле с его ветрами уже и того дальше.

Выбрали наконец лесную поляну и принялись стальным оружием долбить землю. В ход шли мечи, топорики, ножи. Щепами выгребали. Восемь человек трудились над землянкой. Каждую сторону ямы определили длиной — чтобы четверо улеглись головой к ногам другого. Этого показалось достаточным.

Раскрошили задубевший от мороза дерн. Грунт промерз неглубоко, и торфяная земелька была рыхлой. Отвал подняли стенами и перекрыли накатом из толстых жердей, наломанных из сухостоя.

Вечером закололи лошадь и жарили мясо на костре, глядя на летевшие в небо искры. Запах съестного растекался по темноте. Ночью половина людей спала, половина их охраняла. Заметили, что окружены волками. Подняли остальных мужиков, согнали перепуганых лошадей в кучу и оставшуюся ночь не спали. Выспались только Стреша и Сыз.

На следующий день всполошенные и злые беглецы хотели возвести более внушительные заграждения. Но из жиденьких дерев и кольев оно получалось хлипким. Наступил быстро вечер, отложили работу на завтра.

Ночью обнаглевшие волки протиснулись через завал и напали на отбежавшую от землянки лошадку. Зверей было много, и люди помочь животному не решились: волки яростно бросались на копья, чувствуя свою силу и власть в темном лесу. Все обитатели ночлега сгрудились возле костра, бросали головешки, с бессильной яростью наблюдая пир серых разбойников. Попробовали пускать стрелы во мглу, но утром обнаружили, что ни один выстрел цели не достиг.

На следующий день, отогревая руки у двух костров, плели короба. Вечером закололи трех лошадей, разделали туши и в коробах подвесили на деревья. Светояр с Синюшкой и Стрешей обустроили загон малых размеров для трех самых лучших коников. Стены, пол, навес — все добротно. Рядом сложили сено. Трех лошадок, не уместившихся в загоне, прогнали в лес. Они возвращались, их снова гнали, вытирая с глаз слезы жалости.

Эту ночь отоспали вместе. Вечером, устраиваясь в землянке на лапник, поминали лошадиных богов. Случилось то, что и должно было. Вокруг крепкого загона серые все перерыли, грызли мороженые лаги, но пробраться внутрь не смогли. Поодаль от землянки нашли косточки откупных лошадок…

Порядком мерзли, двигались с трудом, взирали выцветшими и вымерзшими глазами в лица товарищей. Ненужные колонтари сложили в углу зимовья и понадевали на себя все, что везли из тряпичной одежды. Следующие дни выходили вшестером устраивать ловчие ямы: биться со стаей лиходеев не было сил, поэтому решили истреблять серых хитростью. Была надежда хоть чем-то отвадить волков.

На укрытые ветками западни валил снег. Сидевшие в землянке слышали, как волки так и кружат вокруг, суля смерть людям и пугая животных. Некоторые прощались с жизнью, считая, что ненасытные твари не уберутся, пока не сожрут здесь всех… Но время шло. Серые тати, не добившись своего, разбрелись по лесу в поисках кормежки более доступной…

Птицу на еду можно было бить из луков. Она сама прилетала на дымок и рассаживалась на деревья вокруг поляны. Мужики ловко били пернатых, и конское мясо в коробах пока не трогали. Трех коньков выпускали побегать днем ненадолго и загоняли обратно. Утеплили конюшенку лапником, потом все это укрылось снегом, обледенело — получилось вроде кокона. Лошади терпели. Люди тоже, хотя многие не надеялись смятенными душами дожить до весны.

А в ловушки стали попадать звери — косули, волки — их били копейками и ели. Волчьи шкуры обдирали, ножами счищали мездру и стелили на пол под лапник. Дух стоял в землянке волчий, тяжелый, но спать было теплее.

После сильных морозов многие болели. Им варили в котелке и шлемах отвары из елового лыка и веток малинника. Один поселянский мужичок убрался. Был на вид крепкий, но грудная немочь одолела… Светояр, Синюшка, Пир лежали в жару и гадали: кто следующий?.. Ели конину из коробов, по улице не шастали. Боги сжалились: выздоровели все.

Закончилось сено. Секли прутья кустов и большими снопами давали сильно подтянувшим бока четвероногим. Кони слабели, но держались. Ничего изменить было нельзя, выбора не осталось: или выжить, или сгинуть…

Течение дней ощущалось плохо. Но все подметили, что зима здесь длится дольше, и это открытие никого не обрадовало. Тусклых от холода зимовщиков одолевали мысли: «Куда нас нелегкая занесла? Зачем же мы ушли?..»

Но дождались-таки первого предвесеннего солнечного денька! И оказалось все не так уж и худо!.. Появилось настроение. Охотнее наведывались в лес. Били из луков всякую мелочь: белок, свирестелей, зайцев… Отошедший от зимовья весной зверь перестал попадать в западни — с мясом возникли проблемы.

Утром по насту гоняли зайцев, но те были хитры, чутки и шустры… От нерезя бегали сами… Крошили под плетенки семена, шишки. Прилетавших на лакомство синиц, сорок, поползней накрывали, дергая лоскутную ленточку, привязанную к палке под плетеным колпаком. Из этой мелочи варили похлебки, поддерживая слабые организмы. Разгрызали каждую косточку… Жевали еловую смолу, хвою, лыко… И жили! Жили!..

У убежища тощих коней свалили крышу — чтоб днем не текло. Из землянки выкинули затхлые шкуры… И вдруг удача: в потаенную яму свалился медведь!

Робея, обступили западню и со всех сторон, что было мочи, кинули копья. На слабых ногах бежали в укрытие, слушая рев косолапого. Вернулись не сразу… Бездыханный миша лежал пластом.

Отъелись… Лежали и мечтали… Как хорошо! И коника валить не надо!..

С появлением весеннего солнышка звери вовсе покинули изголодавших людей. Волки изредка заходили разнюхать обстановку— так, для порядка. Но переселенцы осторожность не теряли…

Появилась возможность греться на полуденных припеках, глядя на увеличивавшиеся проталины. Опять мысли заколобродили: «Куда теперь?..» Оставаться здесь стало невмоготу. Обдумывали возвращение, но в конце концов сошлись на том, что вся земля, наверно, поделена меж посадниками на вотчины… Двинулись на север — на поиски неведомой свободной земли…

На конях ехали по очереди. Лишь для Сыза сделали исключение, чем недоволен остался Козич. Хотелось увидеть людей — все равно каких.

Семь человек и три коня шли днем по дорогам и тропам. Ночами спали общим клубком на подушке из лапника. Вышли к неведомой реке, искали народ, дабы узнать, что за место… Одели колонтари и ехали не спеша, рассматривая окрестности. Земля была явно не заселена. Больше дня прошло, прежде чем вдалеке замаячил над лесом туманец дыма. Берега оголились от снега, но река синела выпуклостью мягкого льда.

Переночевали и с рассветом на небольшом расстоянии друг от друга двинулись по высушенному утренним заморозком льду. Добрались почти до противоположного берега и увидели, что до тверди прилично воды: полуденное солнце припекало северный бережок.

Пошли по обрезу, удаляясь от дымка. Наконец за поворотом обнаружился через наслуд сход. Осторожно перебрались на берег и отправились к поселку, изготовив копья.

Скитальцев встретили свирепые выжловки, которые и проводили гостей к хозяевам. Люди, говорившие на понятном языке, недовольно рассматривали гостей. Стреша была грязна, изорвана, измучена, что делало ее похожей на низкорослого юношу. Большой, красивый Светояр поздоровался и спросил, что это за река. Ответили — Угра — и поинтересовались в свою очередь, кто такие их гости будут. Светояр показал кольцо княжего слуги и ответил, что с донесением самого князя в Залесье. Синюшка добавил зачем-то: «И в Ростов…» Вятичи переглянулись, сути не уяснили, более гостеприимными не стали. Мужчин среди них было мало. Вели оные себя опасливо — скитальцы даже подумали, что хозяева слегка чумоватые.

Ижна пристыдил владельцев стойбища недобрым приемом, оказываемым путникам. Но те опять ничего, видно, не поняли. Не без нахальства гости подвели своих кощеюшек к сену, решив, однако, надолго не задерживаться. Пир успел расспросить о народе вокруг. Ему смутно отвечали, тыкая в стороны пальцами. Синюшка выпросил щенка. Светояр сменял нож на ухваточку сенца.

Съехали действительно быстро. На спинах лошадок горбатились три связочки сена. Хотели посидеть, поговорить, а пришлось уходить, петляя след. Ижна всем объявил, что этого народца никогда не видел в княжеском войске. Поинтересовался у Сыза, не встречал ли их дед при Игоре Рюриковиче. Тот сначала не понял вопрос, а потом сказал, что впервые о них слышит, что ему и ни к чему знать о них. «Эдак мы не по тому гостинцу идем!» — расстроил всех Пир. Остановились, долго крутили головами на все четыре стороны, выискивая дорогу. Ничего не уразумели и двинулись дальше.

Плеши сменялись лесами, изрезанными речушками и ручьями. В неведомых землях чувствовали себя поначалу неуютно, а затем привыкли. Таиться, правда, не перестали — тоже по привычке…

Вскоре весенние леса стали наполняться гомоном птиц. Под их трели шастали косули, лоси, зайцы. Однажды видели на поляне трех разновозрастных медведей…

Наконец, встретили разговорчивых русичей.

Большой отряд мчался мимо. Кто-то усмотрел людей в броне. Сделали крюк, подъехали.

Обе стороны подозрительно пялились на одежду и в лица друг друга. Ижна спросил у воина в высоком шишаке, далече ли до Ростова. «А на что вам туда?» — был ответ. «Особая весть…» — «От кого?» — «От Стефана…» — «Откуда он вам знаком?» — «Люди мы служилые, он нам голова…»

Светояр показал коло на персте.

По-другому отнеслись к беглецам: пояснили дорогу, предостерегли от воровских ватаг. Не переставая сечь взглядом, пожелали доброго пути.

Светояр с Ижной, участвовавшие в переговорах, указали место, где расположились на Угре людишки неприветливые. Ратники удивились и затаились, не сводя глаз с оборванцев, ко всему еще не в дешевых, а в добротных колонтарях. Ответили, о чем-то размышляя, что через вятичей не ездят, а ездят через кривичей — прямо к Днепру. «Ну, нам некогда петлять! — ответил наивно Ижна. — Мы прямиком с Десны…»

Разъехались. Все были довольны встречей: одни смеялись над незадачливыми врулями до самого Славутича; у других теплее на сердце стало от родной молвы да дельных предостережений…

Раз всадники сказали, что в землю вятичей не ездят, стало быть, она закончилась — началась какая-то другая. У Сыза и Синюшки попытались выяснить, что они слыхивали про сей край. Те туманно поведали, что тут еще какие-то дикари, но вроде смирные…

Разбили стоянку и отдохнули ночь, день и еще одну ночь. Все это время шел снег с дождем: зима напомнила о себе.

Светояр, Синюшка и поселянин из Поречного Дубна покружили рядом в поисках мяса. На мелочь — птицу и белок — не смотрели. Верхом на конях уехали довольно далеко, постоянно оглядываясь назад, дабы не потеряться. Встретили кабанов — отвернули от греха; проскочил через поляну заяц— даже не глянули в его сторону.

Светояр соорудил раньше дубовый лук, натянул тетиву из медвежих жил — как раз выдался случай испробовать силу и точность его боя. С коня стрелял по деревьям, скакал, выдирал стрелу из ствола, а если не попадал, то искал ее на едва муравевшей тверди.

Лес их окружал еловый, темный, старой травы мало попадалось, землю покрывал толстый хвойный и лиственный пожухлый ковер. Кони мягкими губами выдергивали с корешками зеленые букетики сочных подснежников.

Наткнулись на двух лосей, спугнули и принялись их преследовать. Те вскоре привели к стаду — голов с полдюжины. Звери носы раздули, глазищами на охотников зырк-зырк. Решили окружить и забить копейками одного-двух — как получится. Разъехались и с трех сторон кинулись в атаку.

Дубну лоси увидели первого и с хрустом ломанулись на Светояра. Тот метнул копье и попал. Закричал, оглашая удачу. Друзья ринулись к нему, а он после броска еле увернулся от рассвирепевшего быка!.. Ором предупредил остальных не потерять телочку-подранка. Синюшка с Дубной издали пасли животное с копейком в продырявленном брюхе, громко призывая: «Светояр!..»

Скоро телка изнемогла и упала. Лоси во главе с матерым вожаком обнюхали ее. Синюшка с Дубной сняли шлемы, стали стучать ими о мечи и по-петушиному голосить. К ним присоединился Светояр. Невозможный грохот погнал зверей дальше. Сохатый вожак поблестел ненавидящим взглядом, но тоже побег за остальными… Срезали с туши мясо и, долгими кусками свесив поперек холок коняшек, двинулись обратно.

Стоянку найти никак не могли — не так просто в незнакомой чащобе выбраться к временному пристанищу. Пригорков не было. Лазили по очереди на елки, но ровным счетом ничего не углядели… Лишь под вечер Синюшке посчастливилось с дерева рассмотреть огромный столб дыма. Быстро поскакали туда… Ночь еще не наступила, когда охотники, нанизывая на колья парное мясо, слушали рассказ Ижны о том, как, заждавшись, остававшиеся развели на плешке немыслимых размеров кострище… Потом Светояр поведал, что, стреканув от сохатого, выскочил на берег речушки… Единодушно постановили с утра идти по ней от полуденного солнца до первого поселения…

Через день встретили грязных, патлатых дикарей, немало подивившись виду обитателей лесной глубинки… Однако полгода пути истомили всех. Пора было где-то остановиться и обживаться. Почему бы, собственно, и не здесь?..

Привязали к березкам коней, позаимствовали у хозяев огонек и, говоря простые слова («встречайте», «терпите нас», «мы — добрый люд», «будем жить рядом», «пришли с Десны»), развели свою тепленку и стали жарить кусок лосятины. Поели. Копья наготове — хозяева нервничают, толпятся…

Светояр понес копье к ним. Всмотрелся внимательно в лица и подал оружие кряжистому мужичине. Тот по-русски спросил: «Зачем?» Светояр, не моргнув глазом, ответил — мол, дань за вынужденное соседство, потом заверил: мы — люди мирные… Мужчина ломал язык, вопрошая, почему так близко встали, но все равно обнаружил, что совсем неплохо знаком с русской речью. Светояр пообещал: завтра немного отойдем, однако будем рядом, потому как опасаемся худых людей и татей — сил на оборону пока нет… Мужчина взял копье и принялся объяснять услышанное семье — оказалось, по-русски боле никто из них не знал ни слова…

Пришельцы развели костер посильней и ходили, разделившись пополам, по очереди мыться на речку. Стреша свила клубок прошлогодней травы и попросила Светояра помыть ей спину… Замерзнув, чистюли бегом мчались к костру греться…

С утра недалеко от лагеря местных на большой поляне возле лысого взгорья принялись строить дом. Выискивали дубки и из их стволов выкладывали стояло дома. Сыз со Стрешей наскоро мастерили и ставили от дерева к дереву временный плетень…

* * *

Вошедших в одну из калиток Ижну и Синюшку встретила маленькая девочка радостным криком «тятя»:

— Нет, мы не тятя, тятя еще в лесу… — Ижна, сопя и уворачиваясь от двухлетней девчушки, прошел к порогу и, так же сопя и кряхтя, опустился на высушенные солнцем широкие ступеньки. Рядом сидели Козич с Пиром, грелись, заговлялись теплотой лесного Дажьбога. Синюшка высыпал ягоды — и свои, и Ижнины — в широкий, с высокой отбортовкой, желоб, выбранный в рыхлой, треснувшей липе, обрубок которой и служил для сушки ягод.

— Я дойду до лешаков — спрошу, поедут они аль нет? — объявил сильно повзрослевший парень, выходя со двора в другую калитку.

— Иди, — буркнул Ижна не услышавшему ответа Синюшке. Козич с Пиром, не думая выбираться из дремотной, томной неги, не смогли бы выговорить и этого коротенького словца. В сей момент эти двое, «поймавшие» солнышко, верно, в силах были бы произнести разве что «мяу»… Из дома выполз старый Сыз и направился мимо блаженствующих мужичков. Ижна разлепил глаза и пробормотал старику отчет:

— Смотрим, она с нами, здесь.

— Ага. Теперь и с тобой тож, — злючим скрипом ответил Сыз, — добавился еще один смотритель!.. Ляля, Лялечка, где наша лесная ягодка? Бросили, ах, бросили!.. — голоском заботливой мамы пропел Сыз. Достал девочке, жевавшей стебелек травы, горсть подвядших ягод из недоступного дитю желоба. — На, детка, слатенького, счас мамка с тятькой придут, чернички принесут… Да-а, черничка моя маленькая!

На то протяжное старческое словоплетение Козич раздраженно взбрыкнул и выругался, лишаясь покоя, побежал в дом, на ходу бормоча хулу:

— Распелся, пес!.. Ажно тошнит!..

Ижна от смеха колыхнул животом и перебрался на его место. Пир, опершись спиной о стену, спал, подворачивая по привычке нижнюю губу и машинально справляясь с непроизвольной слюной.

Из лесу вернулись заляпанные черникой и раздавленным комарьем Светояр со Стрешей. Улыбнувшись дочке, ссыпали ягоды до кучи. Появился из дома Козич — на лице его сияла неподдельная радость:

— Синюшка побег к братам.

— К Протке, небось? — уточнил Светояр.

— Не. Насчет поездки.

— Тогда я тоже пойду… — Светояр вышел в калитку следом за Синюшкой.

— Ну что, жарко, сони? — строго спросила Стреша.

— Нет, зело хорошо, хозяйка, — медленно ответил Пир, предчувствуя следующий вопрос.

— Сыз, налущили, начесали?

— Нетто с ними сробишь што? — отмахнулся дед. Стреша, подозревавшая такой ответ, вошла в дом и сразу вышла:

— Ну, тетери, в шкурах приятство вам париться?

— Срамны стебельки у здешней конопли, бранец токмо, кудели — на Сызовой маковке боле, — помогал оправдаться Ижна. Козич довольно хихикал:

— Нащиплем как-то, хи-хи!

Стреша серьезно продолжила отчитывать обленившихся мужиков:

— Я ж видала: нитки есть! Мало, а взять надо — хоть што-то.

— Нечего тут брать. Худое место — не растет дельный куст! — Ижна потягивал больную спину, устраиваясь поудобнее.

— Ржавицы почти нетуть, так — крошки, конопля — тьфу! — поддержал друга Пир. — А у нас — во какая: за Десной — железо, за Днепром — туры на лук!

— Захотел бы — и из лося сделал! — завелась Стреша.

Ижна с Пиром ухмылялись на непонимающую молодку, а она не смолкала:

— Чем дуб не хорош? Туточки зверя стоко, что и я палкой набью, токмо собирать у нас некому — разве што Свете!

— Не горячись, дочка, — вяло попросил Ижна.

— Как не горячись? Я прутов приволокла — где они?

— Сожгли, дочка, нет там кудели — одна костра. Надоело пустое теребить, посиди сама… — завершил разговор Пир.

— Щас бы сидел в Поречном и теребил как милок! — злилась хозяйка.

— Вот еще!

— А што, мечом бы все ездил махал? Молчишь? Теребил бы без слов!

— У нас стебель — во! А тут… — В первом случае Пир на больной руке показал запястье, во втором — мизинец.

— А если овечек завести? — вмешался Козич.

— А вот съездь со Светояром и прикупи овечек! — отрезала Стреша.

— Поеду, коль возьмут! — по-мальчишески твердо ответил Козич. — Сыз, поедешь со мной? — Сыз отвернулся: и слушать не хотел. — Трусый! — уколол его Козич.

— Старый он, а не трусый, не приставай!

Сыз пошел в дом, громко завывая непонятное, будто не найдя достойных слов для ответа.

— Не надь овечек! С козочек шерсти хватит… — рассудила молодая женщина.

— Пойду гляну на них… — вызвался молодцевато Козич, вешая меч на пояс и беря сулицу в руку.

* * *

Светояр застал Синюшку за разговором с Проткой. Подошел Лесоок, предложил присесть. Уселись. Долговязые мерянские девки, как по команде, собрались посмотреть на Светояра.

— Взял бы какую-то к себе — у меня приплод дюже лихой! — с улыбкой предложил Лесоок.

— Стрешка не разрешит, — отшутился гость. — Да и есть тут у тебя… Такожде без нашего с тобой хотенья в жинки норовит.

— Змечал иной раз… Потешно мне… А ну кыш! — гаркнул понятным всем тоном главарь на глазеющих красавиц.

— Не пойму я, — проговорил Светояр, — не разберу: какая рожала из них? Ваши все — как девочки! Толстух-то нету… У меня Стрешка с одного дитяти уже не та. Зараз видно, что баба.

— Я за твою Стрешу этих всех отдал бы! Может, сторгуемся? — в который раз предлагал в шутку Лесоок и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Ну, мы тут готовы. Как вы?

— И мы тоже. Дождь закончился. Можно ехать хоть завтра.

— Хорошо, тогда утром на реке встретимся. С тобой сколько людей будет? — спросил вождь.

— Ты же знаешь моих. Все — в своей воле… Думаю, еще двое… А с тобой?

Лесоок прикинул в уме.

— Тоже двое… Мало, конечно. Торг при своих мужиках — ладней. А где взять?

— Этого возьмешь? — Светояр указал на рыжебелесого крепкого мерянского мужичка.

— Вред от него. Он — как враг мне! — расстроился вожак.

— Сколь смотрю на вас — чуть верещите. Настоящей ругани не слышал ни разу!.. Терпеливый у тебя народ.

— Грезится тебе. С чего ты взял?

— Как же? Говоришь: Юсьва — как враг… Ты хоть врагов-то видал?

— Все я видал, — что-то вспомнил Лесоок. — Но согласен с тобой: народ у меня хороший. А Юсьву пошто брать? Управимся как-то.

— А вдруг что с нами по дороге содеется? Вдруг зело с возвращением запоздаем?.. Он туточки главой без тебя станет!

— Верно, лучше возьму… Но вред от него всюду: снюхался опять с чертовкой Милье!

— Присмотрим. У нас — не у вас: рука не дрогнет! — решительно пообещал Светояр.

— У нашего люда руки тоже не дрожат. Просто мы человека бить не привыкшие.

— Мы — привыкшие! — успокоил Лесоока друг, отводя глаза в сторону.

Попрощались до завтра.

— Синюшка, останешься или пойдешь?

— Останусь.

Светояр отправился домой. Ходьбы — десять сороков шагов по широкой тропе через лес. По ходу взирал из темноты лесного днища на сплетенные ветви высокой и сумрачной чащобы, где белым светом мелькало далекое и совсем маленькое небо. Оно в Залесье — будто часть совсем иного мира, будто существует розно с великим лесом и не видит маленьких обитателей нижнего, властного и обстоятельного царства. Люди под ним чувствуют себя детьми тени и братьями-сестрами живого разнообразия вокруг — будь то сильное древо, красивый куст, упорный волчище иль невзрачная, серая, но на редкость плодовитая мышь…

Увязалась за Светояром мерянская баба. В леске перед речкой выбежала наперед, скинула через голову холщевик. Отступала задом, не торопясь, глядя на мужика страстными — будто дурными — просящими глазами. Он, конечно, ее узнал — давно звала уединиться, твердила имя Уклис, угрожая что-то рассказать про нее. Светояру очень это не нравилось — даже просил Лесоока как-то вступиться. Тот смеялся и, приговаривая шуточки, отказывался: мол, тут я тебе не подмога… На деле же — говорил с прокудницей, но без толку. А эта цеплястая молодица уже выучила немало русских слов для приставаний.

Светояр дошел до голых грудей.

— Пусти, дура.

— Я хочу! Бери.

— Уйди, сказал, не то вдарю.

— Скажу жене про Уклис.

Светояр залепил пощечину приставучей бабе. Она упала и заплакала. Мужик подошел и поднял ее. Она тут же бросилась к нему на шею, крепко прижимаясь грудями.

— Уйди ты! — Он снова ее оттолкнул и пошел встревоженный домой.

* * *

— Завтра решили ехать, — объявил Светояр, войдя в хату.

— Осторожно там! — волновалась Стреша. — Впервой так далече.

— Как немочь — так ехать! — сетовал Ижна. — А где Синюшка?

— Синюшка будет завтра от них.

— Я тоже еду, — подошел к Светояру Козич.

— Зачем ты?

— Надо посмотреть вокруг. Мне есть што показать вам.

— Што же? — удивились переселенцы.

Козич пошел в одрину, молча оглядывая всех.

— Может, съездить за Дубной? — предложил Пир.

— Не успеем, — размышлял Светояр, — а надо бы.

— Сколь народу будет? — поинтересовался Ижна.

— От лешаков вроде четыре, да нас трое-четверо. Ты, Ижна, останься со Стрешей: в случае чего — будешь кормить.

Пожилой мужик с понятием согласился.

— Чего он там показать нам хотел? — с нетерпеливым прищуром поглядывал с сторону одрины Ижна. — Идет, мудрец, цветет зоряным пламенем.

Козич принес плоскую дубовую коробочку с резными бронзовыми петельками. Коробочка была темного цвета размером в полторы ладони. Даже ее обечайка вызывала изумление искусной работой. На ней что-то было написано.

— Ну, показывай, кантюжник-коробейник, что там? — торопил отчего-то загоревшийся больше всех Ижна.

— Токмо Синюшке не сказывайте — опасаюсь я… — волновался Козич.

— Брось, чего тебе Синюшка? Открывай же скорей! — не утерпел Светояр.

Козич открыл створку, и все увидели дивное золотое перо.

— Дай подержать… — Стреша дрогнула голосом.

— Конечно, возьми, девочка, — разрешил Козич, и выражение его лица точно соответствовало определению — как пламень.

Женщина взяла смуглыми, крепкими пальцами сияющее яхонтами украшение, сорвала плат и к упавшим на грудь черным, как смоль, длинным волосам приложила золотое диво. Ах!.. Все затаили дыхание и, не шевелясь, смотрели на нее. Да!.. Что со Стрешей? Вот это красавица: нос, губы, рот, глаза, подбородок — ровно гордая молодая княгиня!.. Светояр сбоку смотрел на свою жену мерцающими глазами. Козич любовался ими обоими и был очень рад.

— Дай-ка, хоть издалече… — Не отводя взора от диковины, просовывал руку между тел Ижна. За ним тянулся Пир. Сыз ждал, когда Стреша поднесет и скажет: «Посмотри, Сызушка…»

— Вот, хотел продать, когда поедем… — сказал, насладившись общим восхищением, Козич.

— Ой, ты что! Миленький, дай нарадоваться!.. Сызушка, посмотри, что Козич продать захотел!

Сыз боковым зрением окинул вещицу и произнес:

— Да, не наша работа — тонкая и долгая.

— Как скажет Стреша, так с пером и поступим. Токмо Синюшке неговорите, а то умыкнет и продаст… Ведь дюжину добрых коней за этакую красоту выручить можно!

— Где ж ты его прятал до сих пор, нешто в одрине?..

— Три года?..

— С Десны с ним шел, а нам не сказал?..

— Ну и Козич, ай-да Козич!

— Нет, красу такую — дюже лепую — в торг никак нельзя пустить!..

На ночь покушали овсяной каши, вареной оленины, попили брусничного взвара. Засыпали в раздумьях о завтрашней поездке. Хорошее расположение духа вселяло надежды. И маленькая девчушка, перед сном наглядевшись в глаза склонившихся над нею мамы и папы, тихонько сопела, через короткое время делала глубокий вздох и, не просыпаясь, бесшумно переворачивалась на другой бок. Пес-трехлеток, после драки расставшийся со сворой и среди ночи прибежавший со звериной гулянки в свой двор, принялся, задыхаясь, крошить белыми зубами оленьи кости, потом улегся под дверью одрины, вдыхая успокаивающий козий дух…

Переселенцы обживали новое место, имея из домашней утвари лишь котелок, иглы, два кремневых огнива да в пух рваную одежду. Зато с оружием все обстояло хорошо: железные наконечники для стрел, большие копья и маленькие сулицы, почти у всех — мечи, ножи, броня, шлемы, снятые с павших и убитых лошадей металлические застежки, кольца, пряхи, неиспользованные до сих пор целые серебряные гривны и резаны от них. Малые кусочки серебра променяли недавно на ткацкий стан хорошей работы. Тонкостями обслуживания его овладел Козич: усидчиво поправлял он рядки многочисленных нитей, с радостью обеспечивал семью серо-бурыми полотнищами…

* * *

Эти кромы привезли из Булгара и купили их у булгар — в бытность тех в мерянском лесу. В булгарских краях сами здешние обитатели еще не бывали: туда — из-за расстояния да многочисленных опасностей — нелегко было доехать.

На востоке земель мери худо-бедно теплились торжки, устраиваемые восточными купцами из Итили. В столице Булгарского ханства глубоко обжились арабские и иудейские торговые люди, заправлявшие торговлей Камско-Волжских земель с южным Хвалынским морем и далее с персами. Лесные края Булгара манили поначалу негоциантов разных мастей. Но многовековое торжище вытесняло некачественные изделия, выводя уровень торговли и ремесла на очень высокий по тем временам мировой уровень. Тянувшиеся туда со всего света солидные купцы определяли планку качества, предъявляя к товару весьма и весьма строгие требования.

Пушнина, воск, рабы — превосходные!.. Изделия ремесленников — нужные и долговечные!.. Украшения — по-восточному ослепительные!.. Товар качеством похуже тоже находили сбыт, и незачем было упрашивать иудеев или персов приобретать его за бесценок. Снаряжались караваны в Ростов, Суздаль, муромские, мещерские или мерянские леса — туда, где уже действовали менее прихотливые торжки. Все, что не находило спрос в Булгаре, там шло нарасхват… Справедливости ради следует напомнить: Муром, Ростов, Суздаль больше клонились в торговле к татарам, нежели в сторону далекого Киева. Тем паче, что стольный град русичей сам взорами прикипел к Греции, алкая наживы, а не укрепления связей с утекающими от днепровской власти северными городами. Конечно, предпринимались попытки исправить такое положение, но до того действия Киева были неуклюжими, что только сильнее разобщали родные вотчины. Киев, руководствуясь интересами больших мужей, последовательно выполнял их честолюбивые прихоти и утолял спесь, даже в ничтожной степени не учитывая чаяния смердов. Земля в широте своей платила государству тем же.

Население бродило в поисках лучшей доли. На востоке заходило в Дикое Поле, но стремная и неспокойная жизнь по соседству с кочевниками мало кого прельщала… На юге — военная зона, не позволявшая укорениться основательно… На западе господствовал прокиевский государственный уклад… Лишь на север вели относительно безопасные пути-дорожки, обещавшие труженикам покой. Не боясь сурового климата, славянская молва тонкими струйками сочились в Залесье.

Привычка благородных верхов мыслить в поисках решения общих проблем таким образом, чтобы наперво обеспечить свое, близкое, вела к тому, что в нижних пластах соплеменников царил самотек по принципу: все как-нибудь перемелется… Вот и возникали у смиренных русских кромешные ситуации. В неустойчивом положении, когда бурлит мутная вода, зрячими остаются поначалу лишь те, кто исподволь начал смуту. Но вскоре плотность ото всюду приносимой грязи становится такой, что слепнут и мутари. Тогда судорожно ищут в земле урядника — того, кто успокоит народ, накажет виновных, обеспечит «наряд» — то есть вернет хотя бы туда, откуда с таким трудом ушли…

…История молчит, устно-эпические сказания не доносят до нас обстоятельств того неуклада и кутерьмы, а также причин, из-за коих активизировались у нас варяги, или отчего явилась к нам варяжская опричнина. Куда более вероятным выглядит первое — активизировались, живя до этого где-то рядом и набираясь сил, ратных умений, выжидая счастливый момент для экспансии. Но здесь нас этот вопрос не интересует…

Бесконечное отсутствие славной дружины у стен Киева не могло не привести к соглашательской политике с упорными, дикими печенегами, перекрывшими распространение славянского государства на юг. Предпосылки развития тюркской силы — сиюминутная выгода от торговли и расселение печенегов в русских землях. Так Киевщина делается крайней уже с двух сторон. А Киев — это уста русской земли, питающие все остальное тело. В перспективе замаячил перехват Днепра и выхода к морю, многовековое удержание их в стороне от русской власти. «Днепр — Черное море» — эдакая водная артерия восточного славянства, связывавшая его с большей и умнейшей цивилизацией, коей, без сомнения, была тогда южная Европа.

Менялись форма собственности и налоги. Это вторая причина, по которой растущий русский мир двинулся в Волго-Окское пространство. Плюс еще похабное исполнение дружиной государственной задачи по упорядочению Земли, отсутствие контроля со стороны высокого стола, а также объективная внутренняя нелюбовь низа к властвующим шустрякам… Единичные случаи доброхотства тонули в массе безнаказанной лихости.

А ведь не было еще, прости Господи, крещения Руси! Первый плод сего таинства предстанет из наслоений веков взорам потомков величественным деянием лишь на Куликовом поле. До него была пора мучительного обретения себя новых, иной своей ипостаси. Только после праведного разгрома окаянных полчищ в 1380-м году христианство встанет в полный рост, восхитительным великолепием высветит серую, обыденную жизнь народа. Только тогда частые и яркие вспышки его путеводных огней превратятся в благость, в назидание, в народную религию и в веру каждого. А ведь с 988 до 1380 года четыреста лет! Четыреста лет раздробленности!.. Нет сомнения в том, что до подвигов Донского, Алексия, Сергия Русь не была и вполовину православной… Это не сюжетное отступление — это маленький штрих в судьбы живших тогда, чуть-чуть проясняющий помыслы и устремления наших великих предков…

Основное внимание на западе булгарские купцы уделяли залесским городам — Ростову, Суздалю, Мурому… Что-то перепадало им и в сельской местности. Булгары, аборигены, славяне устраивали обмен товарами в более или менее удобных для этого точках: среди поля, леса, вблизи какой-нибудь речки. Случайные торжки впоследствии иногда превращались в городища. И тогда окрестных жителей за высокими стенами не ожидала опасность вдруг проснуться рабом, всегда существовавшая благодаря соглядатайству булгарских купцов, наводивших кого надо на присмотренный в лесу поселочек…

* * *

Сутра народ потянулся на берег речушки. Мерь женскими голосами посмеивалась, мужскими — бубнила и скромно недовольствовала. Подъехали русские. Меряне уставилась на них — норовистых и красивых, больших и очень не похожих друг на друга.

— Эх, девоньки, сейчас спрыгну с коняшки и никуда не поеду! — дразня, грозил мерянкам сухорукий Пир.

— Тут Синюшка ночевал… Помоложе тебя будет! — стреляя беспокойными глазами, громко прокричал Козич, объятый внутренним порывом, возникшим от смены обстановки. Светояр, видя на себе взгляд дурной мерянской бабы, встреченной накануне, помалкивал. Лишь когда подъехал к Лесооку, опять спросил:

— Нешто, друже, деть ее некуда?

— Дену, дену, — рассмеялся Лесоок, успокаивая друга. — Я ее Кроути отдам-сменяю-подарю: у него на поле ясный пламень ее стухнет! И к Уклис будет поближе — к противнице своей…

Вождь опять засмеялся, косясь на Светояра, а тому совсем не до смеха было. Оглядев народ, он спросил:

— Где наш пропащий?

— Тут где-то. Как вы, все готовы? — твердо нажимая на «г», поинтересовался мерянский вождь.

— Мы готовы… Ну, пошли помаленьку? — отозвался Светояр.

Без долгих проводов втянулись в комариную чащу плотного леса. Путников догнал Синюшка. За ним увязался песик, которому все равно было, где бегать. Звали его Бранец, и слыл он большим другом Синюшки. Потому-то последний и не стал гнать его назад — все равно домой не побежит.

— По полю-то дорога будет? — спросил вошедший в строй Синюшка.

— Не сразу… — ответил кто-то из мерей, идущих впереди.

— Как тут можно чего-то запомнить? — не задал вопрос, а удивился Пир.

— Не будь гнуса, я бы ходил туточки хоть всю жизнь! — Укрыл продырявленной тряпицей лицо и голову Синюшка. Мерь шла молча, зорко вглядываясь в лесные просветы и чутко вслушиваясь в монотонное заунывное жужжание и посвисты ветерка. Рыже-белый Юсьва очень недовольно слушал русичей, перекидываясь фразами с соплеменниками.

— Только и иду, чтоб по полю широкому пройтись! Надоел мне лес — в грудь давит! — жаловался тем часом неспокойный Синюшка Пиру.

— Да, по полям я тож томлюсь… Подохнуть бы на Десне… Ан, вспять грянуть с нашими всеми грехами уж не удастся.

— Летом-то можно через кривичей, прихватив с собой хоть вон того… — Приглядывался молодой к проводникам.

— На Десне тож лес водится, токмо стар я стал… — словно не услышал сказанного Пир. — Все едино к людям придется идти. А кому я там нужен?

— Мне еще без споров невмоготу — не можется во чреве!.. У нас — то с тем поспорил, то с этим. У того взял — этому отдал; с теми водись — тех сторонись… А тут — все одинаково и без исхода.

— Ты — молодой, запросто все поправишь… Три раза успеешь поправить еще.

— Я вот Светояра не пойму: живет тута, как у себя дома.

— Спокойный он и мудрый. Не суется ни во что — все само к нему идет. Учись, сынок.

— И Щек, брат его, такой же: глядит и думает… Даже пошустрей! Сейчас он в Поречном десница этого княжего беса, который нам все порушил. А Щек с ним повелся.

— Ну так ты, сынок, живи тут в воле… Что, не любо в воле-то своей? Ха-ха!

— Верно, что-то мне в своей воле не любо, ха-ха-ха! Нескладно как-то… В Ростов поеду — погляжу, че там.

— Придем с торга — и езжай. Протку тока возьми, ха-ха!

— Куда-а?..

Три лошади и восемь пеших скоро прошли еще одно мерянское поселение, о коем все путники знали. Тут жила красавица Уклис. Но сейчас оказались здесь лишь из-за тропы. Светояр выдохнул воздух, оставив за спиной поселок, и обратился к Лесооку:

— Живы будем — надь приспособить возок о двух, аль о четырех колесах.

— Была бы тропа повсюду — можно и приспособить… — Лесоок поглядел на навьюченных коников и обратился к ним: — Подождите чуток, мальчики, будут вам скоро девочки…

Кони по вьюкам на спинах и так чуяли, что их ведут погулять — оттого поклажа не казалась им тяжелой.

— Все, что везем, за одну коняшку и отдадим… — озаботился Светояр.

— Оттого ныне и отправились так далеко, чтоб удача и корысть нам были! — отстаивал свою идею идти к окраинам Лесоок. — У нас тут купцы хуже воров обдирают! — расстраивался воспоминаниями вождь.

— Надь нам свой торжок объехать — дабы не злить понапрасну купцов. По-малому нам с ними торговать и впредь… — предостерег Светояр. Лесоок молча согласился.

Услышали шум в лесу — видимо, велась охота на какого-то зверя. Но ни людей, ни животных не встретили. Ну и ладно — на сердце спокойней. Дорога еще дальняя…

Русичи колонтари не одевали, чтоб легче двигаться. Взяли два лука на всех, по мечу и по копью каждый. Восемь человек — ватага немалая! Все — крепкие мужики. Из пожилых только двое, в том числе — однорукий Пир. Правда, однорукость ему мешала лишь стрелять из лука, а своей левой, если в ней меч, он не давал спуску и ражему кметю.

Напали раз воры на Лесоокову семью. Вышли из глубины леса, не зная, что рядом русичи. Прибежали ополоумевшие бабы с мужиками к славянам за помощью. Те и помчались выручать соседей, наскоро прихватив сулицы и мечи. Посыльных тоже вооружили копейками — свои-то в стойбище побросали. Налетели виром, метнули дротики, начали сечь мечами. Пир — впереди… Кто мог из татей — в лес умчались. Остальным — убиенным ли, умиравшим ли — секли маковки. Приказали потом лешакам надеть их на колья. Но мерь делать это боялась, нерешительно теребя в руках мертвячие головы. Тогда сим занялись Пир с Синюшкой. Семь страшных шестов расставили вокруг мерянского стойбища. Пир стыдил инородных мужичков — за неумение дать отпор и бессильную суету. Ведь воры были вооружены одним мечом на десятерых, деревянными дубинками да острыми копейками без наконечников, которые и послужили насадками для черепов их прежних хозяев…

— Чутко мне, боялся ты встретить свою Уклис, когда поселок проходили? — вглядывался в Светояра вождь.

Русич молчал. Смотрел вперед серыми светлыми глазами. Что говорить-то? Люба его сердцу Уклис, но стыдно перед Стрешей. Стыдно ласкать ее — после ночи с финской красавицей. За разлад в семье сердце болит.

Как ни говори, все считают его — и по праву — столпом обоих селений. Не сомневаются в нем славяне, тихо уважает мерь… У Лесоока проблем со своим племенем благодаря соседу стало меньше. От дружбы с видным русичем укрепилось некогда шаткое влияние вождя на умы подвластных ему чутких мерей.

— Вот ты говоришь, Лесоок, что татарин, а не похож норовом на них — не барышник.

— А сейчас куда вас веду? Не за барышом ли? — отшутился мудрый Лесоок.

— Ты, я заметил, стрекотать по-нашему стал, аки кобылка.

— Так и народ мой по-вашему гуторить уже скор. Деток научают… А ты хоть чему-то у нас научился?

— Ва — вода, моски — лесник… Че мне надо-то? Без того живем.

— Негусто.

— Да у вас слов-то нету! Послушать — одна суета без всяких дел.

— Есть слова, и не меньше вашего.

— Как ни приду к вам — молчите, уста раззявивши! — перевел спор в другое русло Светояр. Лесоок обиделся немного, даже напрягся. Но потом, посмеиваясь, сообщил:

— Это женщины. Они — более оком да слухом в дело всякое вовлечены. Тем более, таких, как ты, еще не видали… — Улыбка исчезла. — Мы чужие словеса не берем в свою молву — вот тебе и грезится, что мало их у нас. Коль говор непонятен, то все на один звук кажется. Чего ж тебе, не ведая сути, о разности судить?

— Я не сужу, друже. Нешто и мы берем где-то сторонние словеса?

— А «людина» ниоткуда не взяли? Я встречал это словцо не токмо у вас.

— Ты мне, Лесоок, думки морочишь — хуже красной девки! — улыбнулся Светояр и убежденно додал: — Разве ж такое слово может быть чужим?

— Варяги вам его подарили — чтоб различить людина от раба.

— Откуда ты знаешь о варягах — ты ж булгарских кровей?

— Как ты быстро наперед определяешь! Жили мы в Перми. Тятя — булгарин, то верно.

— Потом ты жил в Полоцке, — с издевкой подсказал слышанное раньше товарищ.

— А ты-то хоть в одном городе был? A-а, не был… И рабов не видал.

— Видал, че ж? — Не думал сдаваться Светояр. — Дубна говорил: княжьи дружинники пришли в дом и явили указ — кажен год с дома дань… Вот и стали они тамо рабы для посадника.

— Оха-ха! Уху-ху! — не смог удержать смех всегда спокойный Лесоок. Спутники, любопытствуя, поворачивали к нему головы. — Да у раба и порты на нем не евошние, а володетеля!.. Ты же говорил — тятя из Киева. Что ж он тебе не рассказал про то?

Русич задумался.

— Да, рассказывал-говорил, — вспоминал и соглашался Светояр. — Общий дом, как катух… Дети их — тож робичичи… Надо ж, как довелось им… — расстроился нешуточно русич. — Уговорил, уговорил… Мудрый ты — ровно волхв!

— Много где был, многое видел… И ты вспоминай допрежь тятькино да прожитое, а не суйся в котору для ража.

Финны ехали впереди. Русские, урвав последки спора, продолжили свою беседу. Светояр с Лесооком опять возобновили разговор.

— Нет, Лесоок, многое увидеть — не значит узнать… Синюшка вон лытает туда-сюда, а что ведает? Очи не всем одинаково быль на сердце ложат! Там, внутри, варится увиденное каждым по-разному.

— Кое-что и я сего дня узнал…

Шли довольно быстро. За день отмахали больше, чем наметили. На ночь остановились у ручья. Набрали в мех и в торбу воды, сварили сбитень из меда и редьки, похлебали с грубыми овсяными лепешками и легли спать. Бранец, всю дорогу бежавший молча, наконец, тявкнул на привязанных коней — видать, хвалясь, что ему оставили свободу…

Утром — мокрые от росы, жуя сухие лепешки, — двинулись в путь. Лесоок сказал, что скоро будет малый Торжок, а возле него — татарское село… Путники решили их обойти и отправиться к селу другому — тоже татарскому, имевшему большее количество лошадей. На исходе дня, растворившегося в утомительной дороге, добрались до места, но решили заявиться на торжище утром.

Ночь выдалась звездная, душная… Спалось плохо — комары жрали поедом. Закрыться опашнем — дышать нечем… Высунешься — писклявые хищники тучей припадают к лицу…

* * *

…Стреша тоже не спала. Покормив проснувшуюся дочурку, укрыла люльку льняной тряпицей в мелкую сеточку и легла на спину, широко раскрыв глаза и задумчиво вперив их в потолок.

— Сыз, спишь?

— Нет, дочка, тебя слушаю.

— И что услышал?

— Грустишь и мучаешься… Подружек у тебя нету.

— Нету. Не найти тут… Лешачки — не подружки: что ни скажи — ничего в толк не берут. Молву нашу не понимают, и душу мою… Вот девочка моя вырастет и найдет себе подружку — хорошую-хорошую, как сама.

— А ты ходи, дочка, и сиди тамо, когда досуг есть. Сиди и слушай — вот и настанет тебе житие! — пробасил также не спавший Ижна.

— Ой, не могу я, стыдно… — Стреша заплакала.

— Не плачь, милая, — успокаивал Ижна. — Держись гордо, плюй на смешки!

— Я тоже сблужу! — прошипела молодица.

— Не думай об сем, павушка, — проговорил Сыз. — Тебе — не впрок, а думам бабьим твоим шатание будет наперед. Всю малину в лесу не покушаешь — свой кустик береги и лакомись.

— Сколько тебя знаю, Сыз, никогда не слыхивал, чтоб ты столько баял! — удивился Ижна. — Да складно как, да про любо-дело… И откуда знаешь-то?

Помолчали. Стреша шмыгала носом.

— И я бы с Уклисой полежал! — выговорил с молодецким задором Сыз — так, что и не узнать бы его голос, если б не свистящее шамканье беззубого рта…

* * *

Утром вошли в большое село, привольно раскинувшееся на открытом пространстве. Состояло оно из небольших, похожих на правильные коробочки, домов без городьбы. С двух сторон строения вплотную обступало поле с росшими на нем рожью и пшеницей. По краям села — около леса — на зеленых лужайках паслись гривастые кони, ближние из которых, завидев гостей, перекочевали подале.

Лесоок сразу определил, куда подъехать и кого спросить. Спутники подождали, пока он вел переговоры. Вернувшись, меря сообщил, что надо ехать еще, пояснив, что здешним нужны серебро или булгарские деньги, меняться они не хотят, потому как все свое — такое же.

Продолжили путь. Раз уж отправились за удачей — никто и не думал унывать. Мерянские молодые мужики осматривались вокруг, поглядывая на русских и своего Лесоока. По дороге в основном все молчали. Иногда лишь подмечали что-то вслух, запоминая окрестности.

Шли еще два дня. Мерь сменилась муромой. Язык их Лесоок хорошо понимал, но на разговоры времени не тратили — ведь кобылы для коней у них все еще не было. А она нужна, чтоб стареющие кони оставили потомство… Нет, по частому лесу и болоту, среди которых они жили, особо не разъездишься. Пешком — и удобней, и спокойней, опять же — ртов меньше… Но и совсем без коников нескладно. Ни тебе поле вспахать, ни урожай перевезти… Да и опасность чуют — не хуже хорошего пса… А самое главное — любили славяне коняшек! Ради них могли себе и в чем-то отказать… Вот и сейчас взяли для купли куски рубленого серебра… Это у соседей-лешаков — ни собак, ни коней…

Часты стали в муромских заповедниках булгарские села. Вокруг паслись овцы и лошади. Были и мохнатые коровки — эдакие туренки — поджарые и шустрые.

— Молока — как с вашей козы… — пояснил мерянский глава. — А вон, глядите, сколько лошадей пасется… Ты, Синюшка, говоришь — в Ростов… Там сего нет!..

Лесоок пошел один в село, а остальные с горемычными жеребцами направились к небольшому табуну. Лишь к вечеру, когда уже сильно забеспокоились, приплелся Лесоок. Он был сильно пьян и радовался делу. Гулявших в приятной компании коней трогать не стали: сами отволокли узлы с бобровыми и куньими шкурами, вернулись с подвыпившими татарами к табуну. Стали меняться. Славяне единственно берегли саврасого: хоть самый старый, но ведь и самый дородный.

— Этого конька — вам, а нам — ту кобылицу молодую! — едва выговаривал слова побледневший Лесоок.

— Бери, бери! — Светояр, Пир, Синюшка орали дурными голосами на веселых татар, уводили саврасого, выталкивая другого. — Вам один ляд — жрать, а саврасый — еще жених!

Татары согласились взять коняку помоложе.

— Еще есть железная бакса, во какая миса! — мало понимавший в лошадях, увлеченный торгом, Лесоок хмельно разводил руки и качался из стороны в сторону. Татары смеялись над его русской речью, щурили блестящие от кумыса глазки, что-то каркали непонятное. Лесоок им отвечал — те смеяться переставали и начинали, трезвея, громко кричать.

— Пошли! — скомандовал мерянский татарин по-русски. — Юсьва, доставай серебро!..

Всем заранее были розданы разные куски серебра. У русских свои, у финнов свои: у первых — резаны в гривен, у вторых — отлиты болванки в отпечаток следа коня. Болванки разные: одни залиты наполовину, другие — на треть, третьи — на четверть. (Натыкаясь в лесу на объеденные кости купцов, путников, выбирали мери из скелетов серебро, самоцветы. Копились драгоценности со скифских времен…). Отдали Юсьвино копытце малой толщины за емкую, жестяную мису. Финн подумал, что нароком был выбран его кусок: дабы именно он остался с пустой мошной! Недовольно сглотнул и взглянул на качавшегося вождя.

— Возьми, Светояр, Стреше подарок жалую! — совал другу таз и сотрясался предрвотной икотой Лесоок. Редко пьющего, а посему разморенного обманным зельем, взавалили его на коника и пошли домой.

Юсьва бормотал что-то по-финнски, когда удачливых торговцев догнал молодой булгарский парень. Объяснял им про свое, но никто ничего не понял. Видимо, что-то дома натворил. Порешили — пусть идет! Проснется Лесоок — разберется.

Ночью, не останавливаясь, двигались по берегу реки. Луна множилась светящимися пятнами на неровной водной поверхности. Пир, косясь на блики, сетовал устало Светояру:

— У нас бы купцов приветили, накормили, с девками в повалуше спать уложили.

— Так купцы же мимоходом плыли, надолго не задерживались в Поречном? — уточнил Светояр.

— Киевляне, что ль? Тьфу на них, соглядатаев!.. Других ли нет?

— Из леса тати выходили, всякую старь совали… — встрял измученный Козич.

— А перо, брех, ты где взял? — сказал и осек продолжение улики Пир: остерегался тот ушей Синюшки.

— Ладно — хоть одного приветили и накормили! — хлопнул по крупу везущей Лесоока лошади Светояр.

— Перо из-за вас я носить уже не мог: токмо по теремку и токмо ночью — штоб кто не надо не увидал… — вспомнил Козич. — Да и бисовы потроха с ним!..

* * *

Уклис, прознав, что Светояр с мужиками в отъезде, решила навестить его жилище. Рассмотреть поближе его женушку и послушать, чем она дышит. Чуяла, что люба русичу, сама думала о нем… Видела Стрешу как-то на реке: красивая, но шумная и молодая. «А на меня всякий, ахая, глядит: я — выше иного мужика, неподступная, волосы густы и длинны!..» — думала о себе Уклис и, словно лисица, неслышно ступая по лесу, пробиралась к мостку через речушку. Возле жердяной переправы толпились бабы из Лесооковой семьи, и она, не выдавая себя, перешла речку выше того места. Намочившись по пояс, вышла на берег и выбрала узенькую тропочку, ведущую к одной из калиток русского дома. Намокший подол сковывал движения ног, и она, подняв его, завернула за пояс. В калитку вошла — ровно девка с северянского ночного игрища: длинные черные волосы, до бедер оголены крепкие стройные ноги с мощными мышцами под белой кожей, с решительным, не колеблющимся взором. Сыз на крыльце от этого явления вздрогнул. Уклис молча смотрела на большой дом, показывая видом своим, что ищет кого-то.

— Ты к кому, птаха? — Сыз не подходил.

— Светояр… — показывала на подол красавица и брала за него пальчиками: мол, где подол Светояров?.. Сыз растерялся, глядя на крутые бедра молодухи. Уклис это заметила и глаза ее заблестели радостью.

— Светояра нету, — дед, вылупив мутные глаза, стоял вполоборота к двери и держал дверное ухо. Намеревался уйти прочь, но красотка, засмеявшись, красивым грудным голосом повторила:

— Светояр… — И стала показывать на себе, чем отличается мужчина от женщины, пытаясь объяснить, что нужна Стреша. Но Сыз взял за ручку Ягодку, вошел в дом, дверь за собой не затворил — слушал, что будет делать гостья. А гостья скинула с пояса подол, пошла к другой калитке и разом определила, где козья тропка.

Выйдя из леса к Лысой горке, увидела сидевших на солнышке Стрешу и Ижну. Рядом с ними, сильно не разбредаясь, паслись полдюжины коз с козлятами. Уклис, развернув плечи, подошла, не таясь. Но запас ее рвения вдруг иссяк под встречающими взорами, и она встала, небрежно облокотившись рукой на дерево.

— Стреш, гляди — к тебе гости! — громко огласил Ижна и обратился к Уклис: — Э-э, иди-ко сюда.

Мерянка приблизилась, направив сверкавшие решительностью глаза в темень леса. Не дойдя трех шагов, уселась, прогребла назад пятерней черные, несвязанные волосы и уставилась цепким, мерцающим взглядом на Стрешу. Смотрела точно в глаза, стремясь увидеть многое. Но пока она перемещалась, Стреша оправилась от неожиданности, представив сопернице спокойный, потемневший от бесстрашия лик. Уклис увидела, что ей ведомо про блуд мужа. В смелых глазах Светояровой жены усмотрела она не только ледяной укор, но и готовность вступить в бой. Этот бой не обещал мерянке ничего хорошего. Знала Уклис про жестокость русичей: с войной идти — не пощадят. Под стать мужчинам и их женщины. Слыхивала лесная дива краем изящного ушка от отца о воительницах, деливших боевые тяготы с угрюмыми мужьями, братьями, отцами… Эта, без сомнения, убьет! — Стреша смотрела осмысленно, спокойно, в краях глаз затаив угрозу… Уклис отвела взгляд и подумалось ей: «Нигде не видала я такого мужчину, должна насытиться им — или вся моя жизнь от конца до края будет пустой и никчемной!..»

Стреша по едва слышному вздоху противницы поняла настроение, ясно рассудив, что голубоглазая дивчина за здорово живешь не отступится. «Ох, могу вонзить ей железо в грудь — пусть даже чревато это которой со всеми здешними лешаками!.. Но вот сейчас, когда она отвела от меня глаза, отчего-то жаль ее. Мукой вздрагивают бровки…»

Стреша взяла лежавший рядом меч, встала и обратилась к внимавшему Ижне:

— Послушай, мил человече, почему мы тут уж три года живем, а капище не устроили?

— Я тож подумывал: защита нужна нам от гнета.

— Вот такой гнет мне противен! — Стреша кивнула на Уклис — та хищно смотрела на выговаривавшие мудреные слова губы русской.

— В Перуновом лесу, говорят, волхвы истуканов робили. Люди помогали.

— А тут вы сами сробите. Топоры есть, смола есть, столбов — эна вон сколько!

— Да, задача… — протянул Ижна — до сего мига он лишь непроизвольно подыгрывал Стреше. — Што надумала-то?

Уклис смотрела на них, не понимая ни слова, потом встала и, уходя, нараспев что-то протянула. Да так голосисто и громко, что Стреша вскипела: голос резанул по напряженной душе. Смуглянка ринулась к ненавистной спине, двумя руками отводя за плечо меч, забежала, задохнувшись с пяти шагов, перед финкой. Оказавшись ниже по склону, уперла в соперницу взор. Уклис увидела иные глаза, предвещавшие молниеносный поступок. Стреша, несколько мгновений назад демонстрировавшая внутреннее равновесие, теперь вот вспылила и стояла перед зоркими, понимающими голубыми зеницами, побежденная злобой и славянским неравнодушием. Уклис приметила замешательство и усмешкой выказала свое превосходство. Русская резким махом из-за плеча вынесла меч и, взбешенная зубоскальством, ощутимо приперла его к животу Уклис. Черные глаза горели решимостью. Но колоть она так и не собралась — остыла, опять пожалев разом переменившуюся иноземную бабу. Это поняла мерянская дива. Хотела было вновь засмеяться и уйти, но смех не получился. Почему? «Жена Светояра очень горяча сердцем: засмеюсь — лишусь и жизни, и милого…» — сообразила дива. Сделала от меча шаг назад и обошла уже пришедшею в себя, русскую.

— Дура, не смейся — ведь убью! От Светояра отринь — терпеть боле не стану! — кричала вслед красиво уходившей мерянке Стреша. — Ижна!

— Што?

— Я Светояра больше не люблю и видеть не желаю!

— Да ты што? И как оно будет?

— Гори все синим пламенем! Сгори и он пропадом!

— Погоди, дочка, с пламенем-то. Чуешь — нет? Гарью садит… Эна над мещерой дым! Что тама такое?

— За этой лисой огнь ползет… — не понимая происходящего, ответила захваченная своей заботой Стреша.

— Накаркала, черноглазая! Охолонись, дочка.

— Уже холодная… — Стреша смотрела на облако дыма, поднимавшееся где-то далеко над лесом. — На мурому сдувает… Стрибог нам помогает, аль не видишь?

— Да, верно, дует туда, ан еще повернет!

— Да что ты робеешь? Я вон не знаю, куда деваться с этой лисой… Подскажи хучь.

— Все просто можно сробить, выбирай: я сам порешу ее — твой грех на себя возьму; а можем уговорить Синюшку: скрадем ее и отправим с ним в Ростов — он давно туда метит; можно еще посоветоваться с Лесооком — этот выход найдет… — Ижна обхватил Стрешу и по-отцовски прижал к своему доброму телу. — Для тебя все, доченька, содеем.

— Но как же он мог так предать?.. Сделай лучше истуканчиков, миленький, пусть он роту даст супротив блуду и прощенья у меня попросит, ведь…

— Все сделаю, голуба. Дюже люб он тебе — вижу, вижу… Не потеха!

Стреша плакала, но плач не был бессильным: Ижна успокоил, укрепил.

Дымом пахло все сильнее. Собрали коз домой. Уходя с Лысой горки, Стреша оглянулась на место, где сидела ненавистная красавица. Прямо над ним перед одержимой славянкой возник вдруг красивый образ Светояра! У нее загорелось сердце, и она крикнула призраку: «Светояр, люба моя! Воротись ко мне весь, полюби, полюби, полюби!..» Потом спокойно отвернулась к дому и пошла молча.

Ижна решительно гнал козла домой.

— Иди, оборотень рогатый, не блуди вокруг — не то все стадо задурит…

* * *

Примерно в то же время Светояр говорил Лесооку:

— Ну ты как, ободрился от кумыса, аль нет?.. Ободрился — вижу… Слухай чутко. Без меня идите — мне надо в сам Булгар.

— Пошто это? — очумели разом все. Лесоок, сонно напрягая лик, спросил:

— Что ты придумал? До Булгара далече! Сгинешь — один-то!

— Не сгину, надо мне.

— Скажи, не мудри! — вникал в неожиданное решение вожак.

— Приведем кобылу, отдадим чан твой. Стреша будет радая твоей щедрости, а я что?

— ???

— А я — все по делу, все при деле… Жене родимой в лесу помочь не могу в несладкой тутошней жизни!

— Нетто ей у нас не по нраву? — удивился Лесоок.

— Это вам по нраву, а любого нашего спроси… Кому здеся по нраву, браты?

— Лешему с кикиморой туточки житие! В сем лесу грудину давит! — ответил Пир.

— Скука, комары… Жизнь наша сирая — што сон беспробудный! — поддержал Синюшка.

— А мне люба ся сирая жизнь. Моя кровя не гуляет уж. Мне любо туточки. Очень жаль, што вы маетесь! Оттого мне дюже больнюче… — высказался Козич.

— Я забыл о Стреше! — вновь начал Светояр. — Никогда и не помнил… Все случалось как-то само-собой — она ить льнет ко мне… Се уяснив, вот зрю: еду — как пантуй — без подарочка. Будто к чужой тетке!.. Тридцать летов отжил, а поминок, вроде, никому не жаловал.

Вопросов никто больше не задавал. Лишь молодой булгарин что-то пытал у Лесоока, но тот задумался и молчал. А когда наконец взглянул на татарина, повел пристрастный допрос о делах, отнюдь не касавшихся Светояра.

— Светояр, я с тобой. Точно, я тож без поминок! — выступил Синюшка, но не уточнил, для кого гостинчик желает: видно, все равно — лишь бы махнуть подале.

— Ну, уж и меня берите! — вызвался Козич. — Во второй раз очумел.

— Да куда, Козич? — не знал, что делать, Светояр.

— В Греции был — теперь в Булгар, бес тебя щекочи! Там помолиться, што ль, надумал? — расстроился Пир, негодуя на всех троих соплеменников разом. — Ополоумели они, видать, от твоего леса, Лесоок!

Лесоок сразу не ответил, в голове прокрутил сначала его слова, чуть погодя проговорил:

— Лес вам нехорош… На сук задом налетели — и вытащить его не желаете. Ходите с тем суком, а виновных выискиваете на стороне!.. Пошли, чего стоять, пошли, Пир, што их упрашивать? Ты бы и сам, будь помоложе, не прочь, а-а?

— Нет, я не пойду, что мне? Домой, домой! — растерялся смущенный Пир.

— Возьмите коней! — вдруг окрикнул Лесоок.

— Да нет, — ответил Светояр, — ступайте.

— Стойте, бразды с них заберем! — И Синюшка принялся снимать кожаные ремешки возжей и удил. — Сробите воровенные, доведете как-то… Айда! — позвал Синюшка, быстро распрягши животных и потряхивая смоткой перепутанных ремней.

Пожелали друг другу доброго пути и разошлись в разные стороны…

* * *

Когда едкий туманный дым пеленой устлал весь лес, явился домой Пир.

— Что такое содеялось, говори же, бес?! — испугалась возвращения одного мужика Стреша. — Где Светояр?

— Здорово живешь, дитятко! Поздоровкайся вначале.

— Ух, не томи! — насторожилась Стреша.

Сыз, открыв рот, вышел из-за Ижны и страшно придвинулся к однорукому.

— Поехали они в Булгар за подарочками! — криком оборвал вопросы Пир. — Што и чего — не спрашивайте боле! — разозлился он. — Дайте поесть наперво! Буду кушать, а вы-то уши и развесите. Все скажу по порядку. Я им говорил — надо вертаться всем!

Пошли в дом, но Ижна не утерпел: вернулся и оглядел кобылу. Вот это занятие, вот это жизнь!..

Три года уже царил в этих местах шум, принесенный славянами. За речкой, у мери, разве такие встречины? Конечно, нет!

Все пришли чинно, полезли к теплым молодухам, судача о чужом. Разговор негромок. Юсьва, вредный мужичок, рассказывал у костра о трех славянских дурнях. Да и не только он — его друзья, бывшие там, поддерживали сказ согласительными дополнениями.

Молчал лишь Лесоок, высматривая перемены. Нет… Все по-старому вроде… Лишь Протка грустит… А чего ей не грустить? Муженек-то русский у ней…

Вообще-то, Синюшка Протке муженек или нет — неизвестно. Разбиться в прах ему ради бравого, ушлого дела — раз плюнуть. Так уж он устроен. Слушает старших, спрашивает у того, кого уважает, уточняет. Охоч поспорить, посмеяться — лишь бы не скучать. «На сук задом налетел!..» — говорил о таких Лесоок. Сравнение касалось всех русичей, лишь Светояра — в самой меньшей степени.

Лесоок, наблюдая славян три года, никогда не был уверен в следующем их шаге или поступке. Мужчины его племени — по душевному мерянскому наитию — сторонились беспокойных, шумных, приглядных соседей, ревновали к своим женщинам. Мерянки же, как одна, души не чаяли в Светояре. Именно душой его упивались, а не просто статью, ликом… Смотрел он внимательно, в то же время — не картинно тупил взор… Был немногословен… Руки — как плетенки на бобра… Спина такая широченная, что казалась глыбой… А главное — ни с кем не блудил, поддерживал расстояние в отношениях. Даже в его связь с соседской чертовкой Уклис мало верили. Кто-то видел запретную лесную сценку, но многие полагали сие за мороку подглядевшего.

…Сам Светояр тоже надеялся на забвение того случая, но шуршали вокруг слушки. А тут еще эта баба одержимая — «….скажу Стреше»! «Сам я повинен в сем! Обидел Стрешу — хоть она и ничего не знает… Ан нет! Боже Сый, наверняка обсказали ей про все гадючки-мерянки. Есть безобразы, набитые еловой хвоей! Вместо души — пожухлая падаль с темных елок!..»

* * *

Светояр пробирался с попутчиками по ночному лесу, оголив стальной клинок. Сек встречные кусты, зарекаясь любить и жалеть Стрешу.

— Чего бормочешь? — спросил Синюшка.

— Кипит в груди! — с одышкой ответил мужик. Не видя в темноте лица вожака, товарищи обеспокоились странным его возбуждением.

— Это село надо обойти! Если сведем коней и осветимся — стыдно будет перед знакомцами! — предложил вернувшийся мыслями к собратьям Светояр.

— Если осветимся — порубят, как псивых выжловок! Не до стыда будет… — отбубнил Синюшка.

— Надо, штоб было три лошадки — и никакого народа! — пустословил, робея Козич.

— Дорога умаляется, — заметил Синюшка.

Действительно, вскоре тропка исчезла вовсе.

— Полезли на дерево, поспим. Искать надо все равно днем… — сказал Светояр.

Все согласились. Выискали подходящее дерево, влезли, уперлись ногами, облокотились спинами и засопели.

Проснулись от звеневших и кусачих комаров.

— Ну, собрался толкун! Так хорошо устроился.. Ать, бесы! — с плеча хлестал с остервенением Синюшка цепкую комарилью.

— Гля-ко, парни, кони! — прошипел Козич.

Во тьме и не заметили, что очутились возле опушки!.. За краем леса в утренней белой пелене стояли сонные кони.

— И туман на руку нам! — подметил Светояр.

— На, Козич, распутай… — Отдал мужик проворному подельнику упряжь. — Коника тебе спомаю, а ты будь сзади…

Молодые мягко и бесшумно пошли к лошадям. Козич держался позади, распутывая и накидывая на себя расплетенные ремни — дабы не спутались опять. Подбежал к Синюшке — тот успокаивал не понимавшую ничего лошадку — отдал путы. Потом к Светояру — тот крался за взбрыкивавшим и фыркавшим жеребцом.

— Бери кобылу, — шепотком посоветовал Козич, отдавая упряжь.

Две лошадки были готовы к отправке в лес. А куда подевался Светояр?..

Он крался за норовистым большим конем. Во второй-третий раз настиг стреноженного красавца, хлопнул по вые, продел удила, откинул возжицу, разрезал узы на ногах — готово!.. Коню вроде как понравилось эдакое ухаживание и успокаивающее бубнение, но вдруг он сообразил, что чужак его нагло обуздал! Конь заржал, но голову не повернуть — новый хозяин тянет ее к земле!.. Рядом закричали люди — не по-русски. Это татары рванули на клич коня! Но похитители уже верхом — понеслись на бьющих задами четвероногих прямиком в частый лес.

Сучья встречали груди лошадей и плечи вершников, ветки хлестали по лицам и мордам. Лошади крутились в зарослях, конь под Светояром встал на дыбы.

— Лупцуй его плашмя! — отчаянным криком подсказывал Синюшка. — Не то сгинем!..

Татары виднелись уже сквозь туман. На бегу изготовили луки, готовые стрельнуть. Татарские всадники где-то там вскакивали на коней. Русичи что есть сил больно били голомнями по задам своих коняшек— те пошли, пошли, поскакали!.. Объявилась едва видная стежка. Направились по ней и — мчать, мчать, хлеща по бедовым задам животин плоскими сторонами клинков. Сзади слышался хруст погони.

— Их не может быть в ночном много! — прокричал сметливый Синюшка.

— Встретим!

Развернув коня, Светояр чуть сошел с тропы. То же сделал Синюшка. Козич, не зная, что предпринять, уехал вперед, остановился и прислушивался, весь дрожа.

За ними летели четверо с кривыми сибирскими саблями. Двоих первых пропустили, двум вторым по спинам секанули мечами.

Козич, увидев несшихся на него всадников, истошно заорал и взметнул ввысь меч. Кони татар, ошарашенные криком и перегороженной дорогой, вздыбились, отворотили головы и замялись. Сзади на них летели русичи. Татары ударили саблями, но были смяты тяжелыми мечами и едва не попадали с коней. Один булгарин, сильно пораненный, сам начал слезать, зажимая окровавленные плечо и шею. Другой выхватил лук и навел стрелу на Светояра — тот укрылся за головой лошади.

Козич издали опять что-то визгливо проорал. Под татарином коняшка заплясала, не давая вершнику прицелиться.

Как Светояр, конем укрылся и Синюшка. Выставив плашмя мечи, они медленно подъезжали к татарину. За ним «хопал» и «опал» Козич, подсказывая заискивающим тоном, что он-де окружен, и один выстрел его, бедолагу, не спасет.

Татарин, высматривая пути побега, выпустил стрелу в Светояра наудачу. Она просвистела над ухом светоярова конька. Степняк слетел с седла и убрался тенью в густо заваленный сухими сучьями лес.

Стрела угодила Светояру в правую руку возле плеча, пробив десницу наискось и насквозь. На земле мучился с окровавленной шеей и ключицей булгарин. Синюшка ухватил за повод его коня и сказал:

— Светояр, возьмем и другого — сгодится.

— Я ранен, у меня стрела, берите сами… Айда отсюда скорей!

Подъехал Козич, воротя от окровавленного до пояса татарина взгляд, прихватил вторую лошадку, и они поскакали по светлеющему лесу прочь. Направление выбрали на Булгар…

Двое оставшихся в живых булгар рассказали своим, что похитители были русскими, и селяне устроили погоню в направлении на запад и на юг. Не сдобровать бы русичам, отправься они туда. Но их влек к себе город Булгар, расположившийся в глубине татарской собины…

Через три дня, двигаясь по своему берегу Волги, достигли заветного града. Перед переправой оставили трех нужных коняшек, а двух продали на здешнем торжище. Хитрые татары совали бестолковым русичам монеты, но те, не доверяя незнакомым вещицам, взяли одеждой. Светояр выбрал персидские сафьяновые сапожки с золочеными бляшками, а себе — приличное чистое рубище вместо окровавленного. Синюшка — татарскую рубу с портками, татарскую шапку и тяжелый лук. Козич — татарскую ермолку на голову и широкие камковые порты. На удобные седла им не хватило. Можно было бы теперь и возвращаться, но решили осмотреть город, стоявший напротив, на той стороне реки…

* * *

Весь день на лесном подворье русского дома продолжались самозабвенные игрища. Кони ухаживали замолодой лошадкой и были увлечены так, что не обращали ни малейшего внимания на отсутствие или присутствие на дворе людей и на сизую, вонючую дымку, ползущую с тлеющего торфянника к западу от мещерских краев.

Отыскав видное место для капища, Ижна с Пиром на горке, соседствовавшей с Лысой, колдовали над столбами, извлекая из древесины лица и символы славянских богов. Сотворили по памяти, как смогли, черты Ярилы и Перуна, выбрали долотом и пористым камнем лик Лады…

Все боялись приступить к изготовлению Световида. Столб для него выбрали пусть не самый длинный — зато толстенный. Четыре лица этого божищи уговорились вырубать со стороны комля, но пока столб лежал у подножия и ждал своей очереди. Стреша приходила к мужикам и что-то советовала, подсказывала, напоминала некоторые детали внешности истуканов.

Не привыкшие к такой работе мужики сильно злились, и потому идолы получались потешными. Пир и Ижна расстраивались, что не могут, как должно, приятно услужить своей девочке. Огорчалась и Стреша, жалея и подбадривая мастеровых. Да еще от едкого — хоть уже и понемногу рассеивавшегося — дыма на глазах у всех выступали слезы.

Шли дни… Уродцев вместо богов на попа ставить не решались…

Еще по приходу новоселов Лесоок, осведомляя своих подданных о характере и житие руссов, рассказывал о великолепии Полоцких капищ, где золотое убранство сродни солнечному свету. Возжигались глаза доверчивых слушателей. Не верили Лесооку лишь закостенелые поборники финнской старины — шептали о лживости его сказок, поносили вождя, повествовавшего вредные истории.

Милье — скрытная баба Лесоокова племени, проводившая большую часть времени на мерянском капище, — проведала тайно сокровенную площадку. После того визита она зло обмолвилась сборищу, что неуклюжие русичи решили соорудить свою кумирню и можно будет вскорости посмеяться над славянскими болванами.

Мерянские мужчины почти каждый день ходили к заваленному бревнышками капищу, пытаясь объяснить себе загадочность и непонятность соседей. Но, как оказалось, сильно торопились меряне и зря в ожидании просмотра захаживали к ругавшимся русичам. Установка идолов постоянно откладывалась.

А Милье лишь радовалась тому. Попытка соседей заручиться духовной защитой своих богов не удавалась. Теперь пытали счастье лишь те из мерян, кои не утеряли надежду найти толковое объяснение детскому, озорному нутру огромных и могучих, притягательно-отталкивающих русских людей. Приходили, смотрели и, в общем-то, что-то понимали.

Огромны столбы с невразумительными, смешными ликами!..

То ли дело у них. Есть приглядные изваяния — символы и солнца, и неба, и земли, и огня, и многого другого. Но все — неброское размером, невеликое, хотя и лепо изображенное.

…Лесоок когда-то зимними вечерами объяснял нешумной аудитории, что в Полоцке он видел холм в лесочке, украшенный мощными золочеными, серебряными и иных цветов столбами. Находясь там, он чувствовал, что искусные рукотворные божки видели его насквозь. Долгое время спустя никак не мог отделаться от этого ощущения… Рассказывая, Лесоок постоянно вводил в свою речь славянские слова и обороты, чтобы передать картину красочнее. Мерь вожу верила, но ясно его не понимала… Ныне желалось узреть, о чем были наслышаны, но неделя минула, а и подобия образов из увлекательных повествований не наблюдалось…

Юсьва пришел в тот день один-одинешенек и, глядя на Стрешу, что-то принялся объяснять, указывая на себя.

— Вот этого, с белыми ресницами, Лесоок терпеть не может! — вмешался с советом Пир. — Говорит — от него вреда нет, когда его самого нет.

— Он, мужички, по-моему, предлагает помочь.

— Смотри, девка, этот парень почитаем в племени и плохо сносит… — Пир наклонился к уху Стреши. — …Лесоока. Кабы Лесоок…

Не успел он договорить, как Юсьва уже ухватил некоторые словеса:

— Плохо, плохо смотрит девка! Плохо дядька! — Он тыкал пальцем в лежавшие столбы с девкой Лялей и дядькой Перуном.

— Смотри-ка ты, понимает, бес! — рассмеялся Ижна. Молодая женщина душой порадовалась неожиданному моменту и сказала, видя, что Юсьва берет киянку и долото:

— Дык объясните ему — мож он и сробит чего!

Юсьва пялил моргавшие глазки на мужиков, а те — по мере актерского таланта — корчили образины, схожие с истуканскими. Пир хмурил брови и, выделяя губы, всасывал с присвистом бородатые щеки, указывая кривым перстом на Перуна. А Ижна, борясь со смехом, указав обеими руками на Купалу, выпучил голубые потешные глазки и широко расхлебянил желтозубую пасть… Стреша, упиваясь хохотом, побрела на соседний холм оглянуть коз. Юсьва смотрел ей, одетой в серые порты и размахивавшей обнаженным обоюдоострым мечом, вслед.

— Э-э, за работу, парень, зря, што ль, ряхи рвали?..

* * *

Русских путешественников по новой одежде приняли на переправе за настоящих купцов. Жестами предложили оставить лошадей и пересесть на лодочку.

— Да как же это так? — изумился Козич, глядя на растерявшихся попутчиков. — Разве коней на энтих можно оставить?

Оглянулись на других купцов — те преспокойно оставляли четвероногих на постой.

— О-о-о, с Руси кто есть? Полянских, ростовских нема? — крикнул Синюшка увлеченно рассаживавшимся в лодки людям. Никто не отозвался.

— Видимо, наши по реке подходят, — догадался Светояр. — Эх, делать неча… — вышел он вперед и пряча перемотанную правую руку за пояс.

— Пытнем, мужики! — прекратил колебания Синюшка.

— Поплыли, один бес — коники не наши, а ихние! — посмеялся Светояр над булгарами, бывшими рядом и не бельмеса не разумевшими по-русски. Решили: будь, что будет — и уселись в повидавший многих путешественников челнок.

На той стороне плату не взяли: это насторожило.

— Лошадями возьмете, что ль? — вызверился на татарчука-лодочника, совершенного юнца, Синюшка.

— Обратно, обратно, — загибал руку немного понимавший мальчуган. — Кет и обратно, тут и там, — обеспокоенно указывал парень.

— Смотри, кметек, головенку снесу, коль лошадок сведете! — строго пригрозил Светояр, озираясь на спешивших в город людей и тяжело похлопал здоровой рукой невинного мальчугана по тонкой шее.

— Пойдем, Светояр, в наших городах купцов не замают, и с нами, мож, обойдется, — поторопил Синюшка.

— Я не знаю, что в наших городах, — разозлился русич.

— Иди, иди, Светояр, — успокаивал Козич, замечая, что их троица становится слишком заметной для окружающих.

У пристаней стояло превеликое множество ладей, стругов, учанов, ушкуев разных калибров и достоинств. С них сходили гости и шумно шли по берегу. Навстречу им спешили конные возы, за плату доставлявшие товар к местам назначения. Многие, наоборот, отъезжали, груженые, направлялись вверх или вниз по реке — к Хвалынскому морю и за него. Вся эта толпа купцов, послов и странников достигала города или покидала его по могучей, спокойной реке-труженице Итили.

Такая же толпа клубила пыль у широчайших ворот западной, речной стороны Булгара. Народ широким потоком входил в город и покидал его. Люди разговаривали громко. Очень громко… Вдруг вспомнился Поречный. Светояр поразился Булгару — не его вышкам, дворцам, минаретам, а не обращающему ни на кого внимания народу. Русский лесной мужик шел в толкучке, никому совершенно не нужный — как это странно!.. Козич улыбался, поглядывая на Светояра. Синюшка же был как рыба в воде, и первым подметил, что маловато девок.

— А вот тут они молятся по-своему, — показал самый молодой на верхушку минарета. — Слышите, уже начали!

До них донесся голос муэдзина. Разом определили отличия заволжской веры и, не обращая внимания на серо-желтую невзрачную мечеть, проследовали дальше, приняв храм за конак лепшего татарина.

Стогна Булгара были грязны и обозначены сидящими на задницах булгарскими мужиками. Они громко переговаривались, спорили, наблюдали за прохожими. Посмотрели и вслед уходившим к одному из рынков русичам.

— Что ж они тут все делают? — спросил Светояр, надеясь на осведомленность друзей.

— А что им делать, нерусям-то? Сиди и сиди… — Обернулся идущий впереди Синюшка. — Козич, скажи, где лучше: тут или в Консампитополе?

— Константинополь в десять раз боле, но Киев чище всех — и того и этого. А вот этих и в Греции полно! — указал старик на арабов и персов в белых головных накидках.

— Видно, они по торговле везде первые! — угадал молодой. Козич согласился. Сбоку посмотрел на парня, которого когда-то возненавидел за глумление над Хижой, но постепенно гнев сгладился течением нелегкой жизни, в которой Синюшка трудился на благо и пользу всем. Некошная выходка молодчика осталась темным пятном. Добрый мужичок почти забыл и про бегство от него «сладкой» парочки. Но до сих пор приходили в голову мысли, что, не скройся они тогда втихаря, не побрезговали б злодейством и пустили его, Козича, кровушку — избавились бы, как от запаршивевшего, а потому никчемного козленочка… Сейчас Козич смотрел на Синюшку и ясно понимал, что этот кметек на подлое убийство ближнего не способен. Оттого у пожилого мужика светлело на сердце и возвращалась к нему щегольская его особая походка.

Вокруг торговали тряпками, одеждами, едой. У Козича был наименьший кусок серебра, и он предложил обменять его на монетки. Продавец украшений дал мужичку какое-то количество денег. Проверить правильность сделки не смогли, так как не знали об этих ногатках ничего, к тому же монеты были разными. Видимо, из разных стран… Ну и что? Все равно не в убытке. Лишь бы коники на той стороне дождались.

Светояр наудачу спросил полоску дешевой ткани для перевязки у того же продавца, вращательным жестом водя вокруг подобранной десницы. Тот взглянул на руку, выскочил из-за прилавка и, осторожно подталкивая, увлек раненого внутрь своей халупы. Громкие, невнятные, но убедительные увещевания его не позволили Светояру воспротивиться. За ними проследовал и Козич, нервничая и любопытствуя. Синюшка остался снаружи, отошел в сторонку и стал невзначай поглядывать на брошенный прилавок, задаваясь щекотливым вопросом: не стащит ли кто чего из злата-серебра? Люди подходили, смотрели, брали, клали, потом стали громко вызывать торгующего: видно, выбрали.

А в шатре жена торгаша мочила в горячей воде серенькую ленточку. Потом ее бледнолицая дочурка, годами чуть старше Стреши, принялась тихонько отдирать от раны прилипшую часть рукава новой рубахи, поглядывая — не очень ли больно мужику. Русский, выказывая уважение к старшей в доме, едва взглянув на дочь, остальное время с благодарностью смотрел на мать, находя в ней большую схожесть со своей мамой. «О боги, как она там?»

Козич подошел к плошке с горячей водой, мокнул в нее палец и облизал.

— Соль, — сказал он и сморщил лицо.

— Да, верно, соль, — попробовал и согласился Светояр. Старая татарка зачерпнула из дежи белой соли и насыпала в куль.

— Туз, туз! — И подала русичам.

— Возьмем…. Видно, у них тут много. А белая-то какая! — подивился Козич.

Дочка закончила перевязку, и раненый натянул рубу с коричневым кровяным пятном. Девушка принялась смывать его и побередила невзначай рану. Светояр отдернул руку. Молодица в ужасе закрыла лицо руками, оставив только большие, жалкие глаза. Гость попытался объяснить, что незачем бояться, ничего он не сделает ей дурного. Затем потеряно объяснил это матери. Женщина смутно улыбнулась и указала на дверь.

— Козич, молодуха подумала, я ей наподдам! Вот дура — испугалась!

— Точно, точно испугалась.

Поблагодарили торговца. Козич достал маленькую монетку— хотел ею отплатить за помощь и за соль. Булгарин ни в какую не взял. Склонил голову и по-своему объяснил что-то, а может, приглашал вновь зайти когда-нибудь.

— Звал в оно время, ноне гнать взялся! — отодвинулся Козич от отталкивающей руки хозяина.

— Товар встал из-за нас, — догадался Светояр. Пожелали друг другу на своих языках доброго здоровья и разошлись.

— Неча тут колобродить. Вертаться надо к берегу… Козич, эва, зри вон те лепешки с капающим туком. Купи, что ль? — высказал дельное предложение Синюшка и после незамедлительной покупки возглавил возвращение к берегу Итили, где желали отыскать того самого паренька, который их сюда привез.

Пока шли — передавали куль с удивительно белой солью, по очереди тыкали в него средние пальцы, солонились и заедали теплыми, душистыми, сочащимися жиром пшеничными лепешками.

Легко и просто нашли одного из многих юного перевозчика, сели и поехали. Когда выплыли на лодке к середине, Синюшка показал рукой вверх по течению и тихо проговорил:

— А вот там Ростов… Сколь же туда плыть?

— Сбирайся… Тебе надобно, Синюша, поезжай в свой Ростов, — серьезно ответил Светояр.

— Ты нам голову морочишь своим Ростовом уж сколь? — озлился Козич.

— Я бы давно съехал, но вас бросить как мне? То ждали вражин каких-нибудь, потом Дубна отселился, теперь я уйду… И ты, Светояр, останешься со стариками.

Козич недовольно хмыкнул и посмотрел на Светояра, а тот ответил:

— Едь, не бойся, как-то управимся. Все крепки еще.

— Ха, вот и другой вопрос: одному мне в дороге недолго и пропасть.

— А ты позови из лешаков кого-то, — посоветовал Светояр, — например, Юсьву. Он за жрищем своим блюдет дюже пылко. По наущению ведьмы народ свой мутит: мол, Лесоок — инородец, и нету в нем духу надобного. Уведешь бунтуя— живот ему сохранишь. Той змеи також.

— Ох? — Козич удивленно и неприязненно покосился на Светояра.

— Да, добрый муже, кметек уж в матером возрасте, и свой там с роженья.

— А нам что с того? — отдаленно все же начинал вникать незлобивый Козич. Ответ задержался именно от тревожных раздумий старика.

Лодочка причалила к берегу. Русичи заторопились в конюшню, оглядывали лица прохожих, продолжая искать утреннего мальчугана. Все вокруг занимались делом: готовились к отъезду, а вновь прибывшие стремились через реку в город.

Гривастые спутники стояли у коновязи, жевали сенцо. Осмотрелись, убедились, удовлетворились.

— Верно, надо расплатиться. На ногаты, братец, расплатись-ка сам… — Козич отдал Светояру монетки. Тот подошел к старшему татарину с раскрытой ладонью, на которой лежали серебряные чешуйки с ноготь и крупнее. Мытник взял две по своему разумению, а потом, поняв просьбу русского, выкрикнул из ватаги, кольцом сидевшей у костра, мальчугана. Светояр взял руку юнца и ссыпал тому все деньги.

— На, братец, нам они ни к чему.

Счастливый паробок много-много благодарил.

Удоволенные русичи сели на коней и отправились домой. Услыхали крик и завывания знакомого парня — тут же поняли, что монеты отобраны. Влезать с защитой поостереглись— видно, таков тут закон.

Ехали, молчали, оглядывались больше, нежели глядели вперед. Открылись два гостинца: один — по которому приехали, другой — чуть южнее известной стези. Решив, что возвращаться дорогой, где сотворили воровство, чревато расплатой, отправились по менее широкой южной дороге. Она, по разумению всех, вела прямиком к дому. Козич вспомнил свой недавний вопрос:

— Почему же этот спокойный мужичок, Юсьва, нам может содеяться неладным?

— Я уверен, что приди мы тогда, три года тому назад, не к Лесоокову племени — не было бы нам никакой помощи.

— Дак што ж, зверья бы не добыли? — спросил Синюшка.

— Поохотились бы весну, лето, жрали бы, как волчины, одно мясо, пусть даже ягоды — непременно наши черева запаршивели б! До следующей весны окрест раздобыли б, наконец, семена, а кушать с них — лишь к осени.

— Верно, — согласился Синюшка, — овес с житом мы той же весной отсеяли.

— И кушали до нашего урожая ихний хлебушек, — подтвердил Козич.

— Правда, и они в накладе не были, браты, — напомнил Светояр. — Их в тот раз тати посекли бы, помните?

— Да и зверя имают они дюже мудрено. Ходят, ищут, день кружат… — посмеивался над лешаками молодой. — Пусть и за приплод благодарят.

— Ха-ха, молодец, парень! — сощурил глаза Козич.

— А чего им еще делать? У них не кровь, а вода. Кружат и кружат весь век вокруг одних и тех же лесин… — проговорил Светояр. А Козич, всегда симпатизировавший непонятным лешакам, добавил:

— А всегда они с добычей!.. И все тихо делают: ушли, пришли, и зверя несут всенепременно… Да, правильно, Светояр: жрать бы нам без них одно мясо. И тут еще у нас дитятя завелась, а ей без слатенькой кашицы — ну никак.

— Юсьва, думаю я, сведет от нас племя. Та вредная старуха все ж его науськает. Страшится она не нашей тяги к ним, а ихней к нам.

— А он-то поедет ли со мной?

— Надь смекнуть, чем он дышит и как-то схитрить. Нешто мы с лешаками не совладаем?

Светояр поставил непростую задачу. Козич смолчал, а молодой, весьма довольный оживлением жизни, сказал:

— Знаю я, чем его сманить: есть хитрая задума…

Так и ехали, переговариваясь, делясь соображениями на разный счет. Ночь выровняла беседу, утихомирила предприимчивость, подсказала темы давно минувших деньков.

Места по этой дороге были пустынными и мало хоженными. Утром — вроде, тот же лес, но как-то мрачно от дорожки, на коей нетронутым ковром хилой травы отпечаталось длительное безлюдье. Гостинец сей, уводя в чащобу, все больше зарастал широченным подорожником. Путешественники, больше не видя просветов за спинами, замолчали вовсе — слушали лес. Через время вздрогнули от карканья вороны, будто нароком пролетевшей над головами ездоков.

— Тьфу, бисяка!.. Ну и место, братцы… Не иначе как туточки волхвы со Сречей творят кобь! — прошептал побледневший Синюшка.

Подножья елок и осин сплошь усеяны были большими грибами. Зловеще пестрели алые подосиновики и мухоморы, белые зонтики поганок прямо под копытами пошатывали коней. Солнце на крошечном небе открывалось и закрывалось быстрыми, прозрачными тучками. Лесные поляны озарялись вспыхивающим светом и тут же угрюмо тускнели. Случались моменты, когда одна сторона леса насквозь — до травы — пронизывалась ослепляющим, искрящимся, колющим глазницы лучом, а по другую сторону тропы царил демонский мрак, напоминая о пустячности прохожего. В колосящейся траве вдоль стези произрастали крепкие боровики, похожие на коварных затаившихся человечков. Путешественники боялись даже пошептаться меж собой… Боже праведный, кто же здесь осмелился жить? Наверно, такой же, как и сама сердитая, лихая заповедь… Птицы даже не поют, хоть лес и не глух.

Едва не наехали на зайца, лишь в последний момент вяло отпрыгнувшего с тропы и недовольно стрельнувшего косыми зеньками. Лошади чуяли настрой седоков — напрягшихся и скомкавших мысли… Вдруг сильный хлоп двух чирков, взлетевших с черной гати, бивших в унисон крылами, взорвал тишину. Эхо мерзко повторило хлопок. Оборвавшимся нутром люди непроизвольно выдавливали глухие слова.

— Что за лес? Некошное место…

— Когда ж он кончится? Верно, никогда…

— Плохо мне, чую неладное!.. От людей чую — не от зверя…

Последние слова принадлежали Светояру, вспомнившему детские, самые первые посещения заречного леса.

— Сейчас бы в наш лес — хошь и одному. А в этот — и с дружиной не явился б! — тихо выговорил Светояр, ощущая стук конского сердца.

Какой-то хруст в лесу… Повернуть бы гривастых вспять и жегануть с искрами из-под копыт до Волги. Никто из едущих не пожалел бы истраченных на дорогу дня и ночи… Хруст опять — где-то в глубине… Светояр скомандовал:

— Пошли шибко, кто-то нас пасет!..

Всадники припустили во весь опор, продолжая слушать сквозь свист встречного ветра в ушах беспорядочный треск. Послышались крики — так похожие на мерянские, что потерялось на миг ощущение местности. Засада была безлошадная, но обильная и устремленная. Припустили коников вовремя: тмутаракань не сумела закрыть тропу к сроку. Выслеживая троицу, полдня безлошадники резали расстояние звериными тропами и, опять опаздывая, набегая, зашумели.

Но вот напасть: тропа крива, гнет на сторону облавы!.. Полетели в лес — ан зря: мочижина и сухие малые елки, точно рыбьими скелетами, укрыли путь. Вертались, кляли напрасное рвение, снова искали утек. Синюшка исчез впереди. Пожилого Козича тюфяком хлопало о лошадь. Засвистели стрелы, в траву прошуршала сулица.

— Быстрей, человече! — орал отстающему спутнику Светояр. Вылетел на поляну, оглянулся — Козич тоже выехал. Вопил по-бабьи из-за вонзившегося прямо в мякоть живота дротика.

— А-а! — вскричал Светояр, но продолжал скакать. Поляна кончилась. Мужик остановился, вгляделся в бучу и увидел, как молодые, крепкие ребята из финнского племени короткими мечами отсекли голову павшему — через миг она украсила кол какого-то дикаря. Светояр, отемяшенный увиденным, потрусил по бурой хвое дальше в лес, мотая поникшей, переставшей мерно соображать головой. Начал реветь в лесу: «Синюшка, Синюшка, Синюша!..» Из его глаз текли слезы. «Синюша-а!.. Козич, зачем ты по-еха-ал?..» Достал тяжелый меч, свесил его слабой правой рукой, поднял, положил на седло. Плакал и бормотал что-то под нос…

Спустился с горки. Увидел кого-то на реке — поехал зачем-то туда. Какие-то бабы тявкали на него по-знакомому, но не понять их: они чужачки — говором и умыслом. При них парень малой… Бежит с дротиком навстречу. Кинул в упор — Светояр мечом по дроту скользнул, отбивая. Раненая рука напряглась и рассекла шею убегавшего юнца. После повернул коня, полетел на визжавших и кидавших камни баб. Одной рубанул спину… И вдруг прочухался: «Боже Сый, что я творю?..»

Он сидел на лошади и смотрел на изогнувшуюся в судороге молодую бабу. Глаза его первый раз моргнули, и к голове пошла разумная кровушка. Огляделся, спешился, перевернул женщину, измазавшись об окровавленный дудяшник, с надрывом тихо сказал:

— Прости, сестричка, тебя-то я за что?

— Светояр, айда через речку, што встал?

Мужик сел на коня, перешел на тот берег и присоединился к Синюшке.

— Козича настигли.

— Да я уж понял. Бабу-то пошто?

— Ух, не знаю… Што за племя?

— Может, мордва.

— У них земля большая, — вспомнил отрывки Лесооковых сведений Светояр. — Надь в лес.

— И шибче! Мож, не все без коней… — поддакнул Синюшка.

* * *

В основном стараниями Юсьвы пять идолов были изготовлены заново. Множество столбов и столбиков за ненадобностью пустили под уклон.

Финн, миг назад управившись с работой, глядел на Стрешу — ждал благодарности. Она и раньше чувствовала себя немного неуютно от притязательных поглядов Юсьвы, но в глубине ее тела разливалась теплота приятности. Определенно сознавала, что мерянский молодец не люб ей, хотя прямые взоры его внушали неуверенность, от которой истома трепетно спускалась вниз, щекоча колени. Под конец сегодняшней работы она позволила себе пококетничать.

— Ой, Юсьвушка, благодарю тебя золотничечик! — Она поцеловала его в холодную, с рыжим отливом щеку. Русские мужики смотрели с ревностью на эту картину.

— Стрешка, гляди на него — вроде как ему переплатила! — загремел басом Ижна, кивая на мерь, бывшего в сей миг счастливцем.

Боги выглядели достойно, широко и сурово. По-славянски. Юсьва указывал на них и еще что-то предлагал.

— Уймись, сынок. Не отвадить тебя теперь отсель! — серьезно проговорил Ижна. Пир знал, что бабы охочи пожалеть слабого, и произнес:

— Што ты, Ижна, кметек — ловкий малый. Эна как нарезал! — Похлопал крепыша по плечу. — Заслужил похвалу. Все правильно, доча.

— Только если и нас за помощь почулюкаешь! — подставлялся нынче покладистой Стреше Ижна.

— Ой, ладно!

Стреша брала увесистые головы своих мужиков и звонко чмокала в щеки. Исподлобья зыркнула игривыми очами на юношу и не более: вся в своих делах — говорила лишь со своими. Строя непонятные Юсьве планы, закрепили столбы, потом собрались и ушли. Взглядом лишь Пир удостоил Юсьву. Как на репей, вцепившийся в задницу через тонкие порты, посмотрел назад Пир.

А что он хотел, этот мерянин?.. Русский — каждый человек без исключения — норовом орел, или хоть выжлец, на крайность — подорлик или пес… А мерь — одноликая стая воробьев. Кто-то хлоп в ладоши — вспорхнули дружно, и уж не позвать, не оправдаться за шум. И думай, гадай, как подойти, чтоб не распугать, не обидеть… Юсьва бы внутренне бзыкнул, но вот влюбился!.. Под впечатлением прикосновения теплых губ иноземки пошел домой. Самопальный ваятель и резчик только что черпнул вдохновения и будет несколько дней самозабвенно месить глину, чиркать острыми штихелями, постукивать молоточком и, страдая, думать-грезить о Стреше, Светояре, Лесооке…

* * *

Синюшка со Светояром пробирались к дому. Татарские, муромские и мордовские селения, располагавшиеся на открытых полях и дорогах, сменились мещерскими и мерянскими — в глубине леса. Никто в этих вотчинах не узрел двоих на конях. После случая с облавой они для окружающих на время превратились в тени, в бестелесные призраки. Безо всякого сожаленья минули Муром.

Осмотревшись с пригорка, обнаружили свою речку и по ширине ее узнали, что следует идти вверх по течению. Шли полдня, ночью заявились домой. Залаял Бранец, заржали кони.

— Это мы пришли…

— Принимайте пропащих…

— Козич сгинул…

— Как же?

— Мордва нас словила…

— Да-а. Вещий был муже…

— Будем просить Мать-Землю-сырую, чтоб утешила и уложила его косточки…

Утром рассмотрели, что виски Светояра покрыла седина. Днем разошлись по делам, но жена никуда не пустила мужа. Он был не в себе. Целовала-миловала свое сокровище, иногда выглядывая за дверь: проверяла Ягодку с Сызом.

Притихший дед с малышкой гладили коняшек, рассматривали новенькие сапожки.

— Никогда не видел такой работы — во как сшиты, тут все на славу! — разъяснял дед с пылом большого знатока несмышленому дитю разгаданные секреты под-воротов, нахлестов и швов. Девочка глядела на Сызушку и сапожки и меж протяжным «а-а-а», выговаривала: «Да, вот как!..» — И потом, встрепенувшись:

— Мама где?

— Мама баиньки, а-а! — пел Сыз.

— А-а-а! — вторило дитя.

Приехали мужики с охоты, распрягли лошадей, что-то заговорщицки обсуждали.

Расстроившись отсутствием горячей еды, Синюшка пошел кушать к мери — вернее, к Протке. Эта зеленоглазая, смиреннейшая баба находилась в невразумительном положении. Родившийся от Синюшки ребенок обитал в племени под ее одиноким присмотром. Папа-русич объяснил маме, что она должна быть ему верна и не знать других мужчин. Женщина на это согласилась, нянькала своего ребенка, чужих детей не касаясь, и постепенно выпала из устоявшейся жизни своего рода-племени. Взять ее с ребенком к себе она Синюшку не просила — о таком ей даже не могло подуматься.

Мальчик рос у нее крупный, непоседливый, шумный. Нередко доставалось ему от старших детей, к которым он тянулся. В свои два с гаком непременно ходил с палкой и ухал ею по спинам всех. Женщины просили смотреть Протку за сорванцом, что она заботливо и делала. Проводила дни и ночи с сыном, постоянно ожидая мужа.

Муж — этому слову научил ее Синюшка. Звучало вычурно для финнов и резко — среди немалого количества сочетаний звуков русского языка, которыми она владела.

Пришел Синюшка. Она и мальчик были тому очень рады. Объяснились привычными фразами, а где и жестами. Жена узнала, что приехал он ночью, а прошел уже почти день. Она с досадой смотрела мимо него, молчала. Он по-русски задорил складным пустословием сынка, не давая тому ни на миг отвлечься, учил своему языку. Изредка глядел на Протку и, сознавая, что она верная женщина, успокаивался и продолжал тетенькать мальчика.

На этот раз задержался у мери долго — на три дня. Ночью был с женой, днем сидел с племенем на лесной полянке. Сходил с ними на оленя. Соскучился по родной молве, по шуму — вернулся домой.

— Ты чего грустишь, Сыз? — спросил он встретившегося деда.

— Оттого кручина одолела, что тебя давненько не видал! — отвечал тот.

— По Козичу убиваешься?

— А што мне? Моя кровь — темная топь с затхлым тлом. Мой разум — разросшийся лес, где большое валится, а малое мало — да уймой давит. Скорбь моя иль отрада сами всех своих закутков не ведают, и мне не про то не говорят. Вот просто так грущу и хмурюсь… — рад был молодцу скисший без бесед и всяких просьб старичок.

— Сыз, ну-ка, сообразить смоги: сколь же тебе летов? Козич еще молодцевал, а ты, говорят, уже был пожилой.

— А што мне мочь? Я знаю!.. — И замолчал: ждал пока спросивший больше завлечется. Думал — парень станет гадать: семьдесят, восемьдесят… А Синюшка, смотревший на деда, не слыша ответа, вспылил:

— Что ж ты молчишь, старый?

Не того ожидал Сыз.

— Эх, молодече, кричать на старика не след.

— Да ответь же, аль сам не знаешь?

— Я, мож, чего уж не помню.

Парень отошел, и Сыз снова остался один.

— Эй, мужички, кто дома? — крикнул у избы Синюшка. От одрины откликнулся Светояр.

— Чем занят, друже? Давай покатаемся на кониках! — подошел молодой. — Покатаемся по дельцу.

Сели верхи и поскакали в направлении капища лешаков.

— Где дите?

— Со всеми на Лысой горе: там теперь рядом и у нас столбы! — ответил Светояр, радуясь выезду.

— Нам лесного зверя можно на требище воздавать, иль нет? — заполнил тишину молодой.

— Лесного нельзя. Токмо свой зверь треба.

— А лешаки туда все ложат, ха!

— Чего хотел-то? Не в зверье же толк твой?

— Толк мой не скоро рожден, но и без зверья не устроилось. Был я на охоте, ха, с Пиром и Ижной. Говорили мы про Уклис.

— A-а, Стреша мне пересказала, что приходила к ней… — Светояру стало неспокойно.

— А мне Протка сказывала, что частенько в их племени она гостит.

— Што ж она гостит? — внимательно спросил Светояр.

— Протке трудно знать — ей многого не говорят, чураются… Но чутко мне, что недоброе твоя зазноба замышляет!

Светояр молча слушал дальше. Синюшка продолжал:

— Мож, мутит племя Лесооково, мож, хлопот нам, мож, забороны себе ищет…

На мерянском капище народ: Милье, две женщины, полдюжины мужчин, Юсьва. С ними — глаза и уши Лесоока — молодой проныра-татарчонок. Увидели русских — потупили взоры. Молчали. Русичи подъехали тоже молча, переглянулись с финнами. Те что-то заговорили по-своему. Мужики с коней глядели на свежие лепешки в липовых тарелочках у подножий столбцов. Пахло овсяным хлебцем — видно, только испекли и положили.

— Эй, Юсьва, Уклис сегодня была? — едко спросил Синюшка. Финн нервно замотал головой. — Верю, верю… — Вглядывался в лица мери Синюшка. Светояр уже отъехал, а молодой не собирался. — Ну как, Юсьва, Уклис-то ладна телом? — Больше для других показывал руками на грудь русич. Юсьва зыркал глазенками на Милье и что-то мычал. — Люба, люба… Не реки ничего, я знаю! — Смеясь, Синюшка бросился догонять Светояра.

Отправились к племени, где жил Дубна. Оттуда же была и Уклис.

Приехали, кроме ветхих старух, не застали никого. Спросили жестами у них про Дубну, услышали ответ, да не разобрали ничего… Где-то рядом находилось поле. Двинулись туда, обнаружили распределенных по просеке женщин, половших делянки с рожью, овсом, пшеницей. Рядом стоял рослый Кроути — справедливый и молчаливый вождь сего племени. Он громко, отрывисто командовал. Мужчин было совсем мало— вероятно, остальные на охоте. А те, что имелись в наличии, работали, не разгибаясь, будто не замечая гостей.

Светояр сразу наткнулся на Уклис: глаза сами примагнитились к ней. Она выгодно выделялась из всех — дородная, стройная. Встала в полный рост, сладко потянулась — намаялась… Наконец дива заметила русских и, раскачиваясь, пошла к ним. Молодица резала прозрачным, зорким взглядом из-под красивой головной ленточки, удерживавшей пряди черных волос. Никем не званная, стала рядом, чаруя, вперила глаза в Светояра. Синюшка сбоку глядел на ее плечи, груди, немея и злясь.

— Чем живешь, Уклис? — улучил момент Светояр, когда она спросила глазами: «Ну, чего пожаловал, соколик?»

Красавица приятно улыбнулась и медленно направилась в лес. Также медленно оборачиваясь, вытягивала, выпячивала, выделяла все распрекрасные места своего тела. Сняла с волос подвязку, встряхнула тяжелыми патлами, развернула головную привеску — получился платок. Хлопнула им, выбирая место на гряде. Подалась плечом, повела крутой ягодицей… Светояр оставил Синюшку стоять, а сам поехал за ней. Догнал, поравнялся.

Она изящно повязала платочек, пялясь на высоко сидевшего конника. Он глядел под поднятые к голове локти на крупную, мясистую грудь. Она лукаво улыбалась.

Не говоря ни слова, двинулись к шалашам в лесу, где отдыхали от полевых работ. Шалашей имелось несколько. В них кто-то был. Уклис, шлепая на себе комаров, гладила бедра и оглядывалась, оглядывалась. Нырнула в пустующий шалаш. Светояр спешился, полез следом. С храпом набросился на пышное тело — лапал, мял, задыхался. Красавица стоном показывала, что он слишком больно ее тискает. Он умерился, стал развязывать свои вязки. Комары облепили их тучей.

— Поехали в траву, — рычал он и тащил Уклис за руку из шалаша. Помог забраться на коня, сел сзади и быстро помчал по лесу. Она смеялась, а он, треща бабьей рубой, широкой лапой месил ее груди. Целовал припавшую к нему в шею…

* * *

Синюшка, один пробираясь другими тропами к дому, негодовал на товарища. Ехали по делу: готовы были приступить к осуществлению запутанной и рискованной комбинации по прекращению намечавшегося разброда в стане лешаков. Ижна с Пиром велели взять Светояра и понаблюдать за ним, постепенно вовлекая в заговор. И вот на тебе!

Меряне скрытно, но необратимо недовольны якшанием Лесоока с пришлыми русскими. Как-то вдруг племя перестало считать его своим — заметило в нем полное обрусение, слушая бесконечные уговоры его отстроить жилье наподобие соседского. Помимо того Лесоок всегда был равнодушен к молитвам на капище — более полагался на житейский опыт и свою прагматичность. Вождь слыл большим чистюлей и часто мылся в ушате, собирая для облуживания немало девиц, с которыми громко шутил.

…Полтора десятка лет назад забрел он сюда — тихий и мирный. Быстро выучил местный язык и потихоньку стал выказывать удивительные для мери способности. Научил, как из сильно разогретого листа железа с помощью дубового чопа можно выдавить защитный головной колпак. Показал пример в ношении удобных тряпичных одежд. Считал дни, лета. Иногда брился, становясь молодым… «Оборотень…» — перешептывались недоброжелатели… Умел, когда надо и на кого надо, закричать, знал, где промолчать. Дополнял язык мери некоторыми словами своей матери, происходившей из перми. Помнил что-то из речи половчан и татар. Сочинил сказку, что финнский народ — весьма велик и пространен. Его с интересом слушали, внимая лестной полуправде. Ведь до Ледяного далекого моря да за Каменными горами жили родственные им народы — например, перми, чей язык был похож на мерянский. А вот с «великостью» он преувеличил: финны почти повсеместно пребывали в дикости, первобытности, а где-то даже и самоедствовали.

Тем не менее его россказни занимали всех. К тому ж, был он молод, крепок, энергичен. И спокойным ходом лесной жизни сменил старого вождя…

Конечно, в нем замечались изыски: то же мытье, отказ от групповых любовных оргий, склонность иметь при себе лишь одну женщину… Он не показывал превосходства, отнимая красоток у других мужчин. Был многословен и красноречив с женской половиной, всегда находил оной поблажки в суровом быте… Все это до недавнего времени считалось его плюсом.

Но вот пришли русские. Он полной своей натурой потянулся к ним: творил помощь, склонял настроение племени к добрососедству с русичами, учил беспрестанно русскими примерами. Три года он был счастлив происходящим…

Кроме вождя в племени существовал еще пост племенного духовника: жрец при капище и при душах соплеменников в миру… Умершего мерянского кудесника финского жрища долгие годы никто не мог заменить. Вялость помыслов и поступков мери, отсутствие кандидатов на сию должность оставляли вакансию свободной и поныне.

Подрос Юсьва. Честолюбивый, симпатичный радетельнице старины Милье, тайный любимчик ее, сам впитавший от стариков каноны многовекового мерянского устава — быта, охоты, воспитания и духовной жизни. Рыжеволосый, молодой мужичок в ограниченном кругу приспешников Милье умело показал метания Лесоока, а потом доказал тайно и подстрекательски это почти всему племени. Мужской половине — точно…

Напряглась племенная община. Конечно, мерь — не особые храбрецы: действовать открыто не решались. Мешали все те же грозные русские. Просто жили рядом и своим присутствием порождали в недовольных нерешительность.

Жили русские более чем спокойно, без особой надобности не захаживали. По сравнению с жизнью на Руси, были эдакими агнцами смиренными. Всего-навсего имели устрашающие доспехи, тяжелое оружие, а главное — по наитию своему заходили в гости, когда, вроде, о них забывали. Смеялись над кем хотели, расположением своим оказывали кому-то поддержку… Не выявляя особого рвения, просто жили, не подозревая о своей верхотуре, все вязче довлели над лешаками. Светояр без усилий очаровывал женщин… Словом, по разумению аборигенов, выглядели русичи хозяевами. Лесоок неволей примкнул широкой душою к пришлым.

В воздухе леса поселился разлад. Лешаки в помыслах своих выбрали себе сирое и убогое существование — без вмешательства чужих кровей. Следовало или покинуть насиженные места, или избавиться от Лесоока и иже с ним: несносного Синюшкиного мальчишки и его русевшей день ото дня матери.

Синюшка понял, что Светояр теряет голову, малодушничает… Уж точно — сегодняшний день потерян безвозвратно! Хуже — Светояр вредит русским поселенцам!..

Через время прискакал домой, нашел всех в сборе — ведь дело шло к ночи… Вдруг понял, что Стреше-то надо сказать такое, в чем она не посмеет усомниться.

— Искали Дубну. Он на охоте. Мы за ним. А они гнали зверя и столкнулись с соседями. Разбирались. Светояр остался, а я к Лесооку — подослал его туда же. Сам приехал вам сказать.

— Может, поедем и мы? — предложил поверивший Пир.

— Верно, уж вертаются. Поди, будут скоро. Не студи кушанье, Стреша, сейчас подъедет…

И завели разговоры о неукладе последнего времени. Судачили о том о сем, упоминали Светояра… Синюшка недовольно рассказал обо всем мужикам позже — шепотком, без Стреши.

Пир с Ижной до полуночи крутились у конюшенки — ждали Светояра, чтоб шепнуть ему отповедь, придуманную Синюшкой. Горевоздыхатель пришел в раздумьях— как быть: Уклис занозой засела в его сердце!.. С мужиком приключилась настоящая большая любовь. Он был готов расстаться со всем, что имел, лишь бы быть рядом с любимой.

Встретившие его на ночном дворе, шипя, отчитали мужика, как мальчишку, подсказали убедительные слова для Стреши. Остальное решили устроить завтра. И обойтись без Светояра…

Спозаранку отправились к Лесооку, чтобы окончательно установить, как далее следует поступить. Лесоок встретил гостей и, видя их озабоченные лики, выступил вперед, засуетился, попросил уйти из землянки хорошенькую мерянку. Жестом предложил сесть. Шмыгнув носами, приступили к беседе.

— Значит, Светояр нам не подмога? — расстроился Лесоок.

— Выходит, что и наоборот! — вспомнил вчерашнее Синюшка. Его поддержал Пир.

— Мне уж не до наследия… Но так недолго и одикариться! Ведь бросит Стрешу, жеребя перестоялый, и убежит, аки волчина, за самкой, у которой мокрота под хвостом! — горячился Пир.

— Зря ты так, Пир… Парень всем нутром запал в омут! — проговорил Ижна лишь для того, чтоб не сбиться с больного дела на разбор Светояра.

— Когда сердце рвется в груди, разумом не усмиришь, — поддержал Ижну Лесоок. — Кому какое сердце дано… Уклис ходит неспроста сюда — верно, показывает свою опаску.

— Кому, Юсьве? — спросил Синюшка.

— Может, и ему, — спокойно ответил Лесоок.

— Видно, рассказывает про Стрешкину грозу, но отступиться от парня не желает… — размышлял Ижна.

— Племя мое Юсьвой мутится. Нарядим его — и с Уклис устроится! — переводил на свое Лесоок.

— Вызовем на наше капище, заколем мутаря и волкам за верею сбросим! — предложил Синюшка. — Ни слуха, ни духа, ни зацепы.

— Мои поймут. Сойдут всем племенем.

— Вот беда… — вздохнул Пир.

— А что, Уклис там, у себя, не люба никому? Мож, подсобить ее обуздать? — спросил у Лесоока Ижна.

— А ты сам обуздай! — засмеялся Пир. — Хватит по мерянским вередницам браживать!

— Штоб от печали на елку не залезть, к сестренке поважился. А этой ражей прокуднице полдюжины таких, как я, надобно! Эх, лета остались там… — непонятно куда указывая, серьезно рассудил про самого себя Ижна. — Видно, Светояр угодил ей!

— Она на поле глазками блестит, титями — ну как нароком! — водит из стороны в сторону, на челе писано — потерпеть не могу! — вспомнил вчерашнюю Уклис Синюшка.

— У вас, видно, туточки в лесу таких жеребых кметей не сыщешь! Вот и прилепилась, как пиява, к бедолаге! — пошутил над Лесооком Пир. — Эх, был я о двух руках — у меня под каждой, бывалоче, по две…

— По три! — тряхнул от смеха животом широкий Ижна.

— Уклис — баба с разбором. И говорит-то — с кем хочет… Ребята тамошние раз досягнули ее — так вож ихний быстро все урядил: одного вообще из племени спровадил… — пояснил Лесоок. — Вот бы их с Юсьвой куда-то услать, чтоб все видели.

— Токмо вряд ли она пойдет с ним, — раздумывал Ижна. — А ты говоришь, что воевода ихний ей заступа? С чего бы это? Уклис женима его, аль как?

— Вроде, дщерь родная, а там — не ведомо… — сомневался не знавший всех тихих заморочек соседей Лесоок.

— Это того великого, что бабами в поле воеводит? — удивился Синюшка.

— Да. Поля у них дивные — нашим не ровня… — Лесоок, видимо, об этом сожалел. — Были б рядом поля — у столбцов кудесили б помене.

— Так сожги лес! — резанул Синюшка.

— Боюсь. Да и кто захочет все лето кверху задиной стоять? — отвечал Лесоок. — Я ржавицу пособирать в калугах захотел — ан нет, не уговорил: им и так раздолье в лесу. Чем-то, что ль, их отвлечь от мрака надо.

— Вот они тебя на березы привяжут и развлекутся! — пошутил Пир и глянул испытующе на Лесоока.

— Мои не привяжут. Токмо как они в потаях мутятся — мне зрить больней! — переживал вождь.

— Как кличут того голову — ну, отца Уклис? — призадумался Ижна.

— Кроути, — подсказал Лесоок.

— Слушайте чутко меня… — Ижна упер руки в коленки. — Надь ненароком пустить слушок по соседскому тому племени, что, вроде бы, русские мужи возжелали поселить Уклис у себя — якобы глаз положил кто-то на нее. И говорят, что негоже пропадать такому яхонту в недрах дикого племени.

Молчали. Зацепились вниманием за забористое начинание вещего мужика. А Ижна с заговорщицкими искорками в голубых глазах продолжил,стараясь не упускать мелких деталей:

— …А так, вроде, хоть и некоторые с женами, будет она и работница в русском хозяйстве, и женой в лишках — кому-нибудь по надобе. А содеять сие русские порешили через людей племени Лесоока — на то у них договор: чужаки не лезут в древний уклад племени, а мерь им за то вершит капище и помогает молодух крепких сыскать на богатеющий двор, чтоб кажному в пару, а то и в лишки. Как, стал быть, Уклис.

— Эдак они войной на нас попрут! — высказал шутейное опасение Синюшка.

— Юсьва с Милье увидят переметность бабы: обида на нее, разброд, а нам срок.

— Да уж верно: сказка мудрена, а где и страшна! — добавил Пир.

— Но мы, браты, за три года никому худого не сделали, а про это еще и напомнить надо — дабы от испугу ихнего нам хужее не было! — пояснял старательно Ижна.

— А кого ж подослать-то? — Мало верил в такое Лесоок. — Неверного человека надоумишь, он и скажет не по делу — вот тогда негожее и сподобится.

— У тебя, Лесоок, любая баба, коли Светояр попросит, нам союзница! — проговорил Синюшка.

— Нет, Светояра замать не след, — высказался Ижна, и Пир его поддержал всецело.

— Не след. Право дело — без него урядим. Попросить надо Протку — погуляет тамо у них, побрешет, как научим… А, браты, боле-то ведь некого?

— Могу и я сходить, — вдруг предложил Лесоок.

— Дело, — одобрил Ижна. — Ты прямо ко Крутю, а Протка меж бабами ихними — вот и славно облатается с двух боков. Пущай два племени чуть разойдутся… Да и Уклис пошатается мыслишками.

— И вот что еще, — вспомнил Пир, — если што — Стреше скажешь: вчера до полночи мирились-замирялись с Крутем из-за зверя и землицы, и Светояр там был весь срок неотлучно…

На сем беседа кончилась. Вышли из землянки, осмотрелись, стали расходиться. Синюшка был с Лесооком, когда последний попросил Протку слить ему водицы для умывания. Мог бы объяснить муженек, но тут надобно изложить тонкости.

В тот же день Протка никак не могла донести до разума соседских баб:

— Да они люди-то совершенно тихие. Те, помоложе которые, женатыми будут. Мой-то, заяц мартовский, тоже туда! А ведь обещал только со мной! Мало ему — мол, в хозяйстве не живу… Ласка моя одинокая надоела коту!.. А кого хотят? Уклис хотят, красавицу хотят: для любви и для работы. Пусть — что непоседа и непонятная. Лишь бы им рожала, и в хозяйстве они ее сумеют заставить…

Лесоок вел беседу с Кроути:

— Ты что ж, не слыхал?.. Да-а, непорядок у тебя — плохо доносят… Мне? Я и без доносов все про всех ведаю. Ну, ладно, обо мне позже… Я думал, что ты слыхал… Говорю, говорю… Ты только не подумай на меня — я для того тебе и сообщаю по дружбе, чтоб меня ты не винил в том… Уклис — девка крепкая. Хотят ее в хозяйство. А там и для любви сгодится — она ж приглядная. Чего ей мыкаться? Всегда почему-то у нас… Тут ее один ихний уж пасет… Знаешь? А что ж не препятствуешь? Поспособствуй и себе, и народу древнему мерянскому… Ну, думай, друже, будь здоров!..

Все прошло как нельзя лучше! Трехлетнее общение с русичами не оказалось напрасным: подпиталась Протка, да и Лесоок некоторыми уловками, изворотами, ухищрениями обогатился. И дальше бы по намеченному пошло, но нежданно-негаданно случилось непредвиденное, повергнув в окаменелое оцепенение жителей русского дома.

Через день на второй явился на русское подворье принаряженный Кроути. Застенчиво побродил за городьбой, собираясь с думами. Выбирал человека, с которым можно ладиться о деле, давно в нем, отце, наболевшем.

Днем дома были молодые и Сыз. Кроути по-мерянски поздоровался и подошел к Сызу, назначив его своей догадкой старейшиной. Больших размеров человечище проблеял несколько слов, на которые изумившийся до опустошения дед ответил запинающимся непониманием. Показывали на себе, на собеседнике какие-то образы — для разумения друг друга. Мерянин потом помянул Лесоока. После некоторых колебаний Сыза побрели через речушку к Лесооку. Тот должен был выступить толмачом с русского на мерянский и обратно. Ко всему — еще и разъяснителем ситуации. Иначе двум передним мужам вразумительно не обрядить обстановку.

Определив, что пришедший мужчина — солидный и представительный в лесном мирке человек, старик собрался духом (сил было так мало, что и нечего собирать!) и всю дорогу бубнил грозные, несвязные звуки — для ушей Кроути. Дед опирался для вида на резную клюку, левую руку держал кряжисто за кушаком. Так, вдвоем — Кроути впереди, Сыз, не отставая, позади — притопали к Лесооку.

Тот, увидев напряженно молчавшую двоицу, сразу уразумел суть. Поежившись, сделал невозмутимым серьезное лицо и приготовился слушать и придумывать. От затылка до хвостца покрылся холодком. Уголки губ набухли — будто готовились к изречению протяжного «му-у». Здороваясь с непростыми посетителями, уже не рад был давеча придуманному, но не показал гостям и намека на нестройность своего положения.

Уселись на угловатые чурбаки. С любого из них можно было бы изваять в те миги главного божка для всякого народа — лик кумира вышел бы на славу! Сыз устроился напротив Кроути, выпрямил спину. По-молодецки энергично покряхтывая, уперся взглядом мирового судьи на озадаченного пришельца, чувствуя себя бесспорным пупом нежданной сходки.

— Сей муже явился к вам по великоважному делу… — От напряжения Лесоок применил высокопарность. Сыз приняв слово «вам», в первую очередь, на свой счет, продолжал важничать и слушать. — По нечаянной молве вы хотите приспособить ихнюю Уклис себе.

— Да, приспособим, мы ей рады… — От уважения к виду Кроути очень ему желал помочь дед. Но потом, когда словеса Лесоока дошли до понимания старика, имя ненавистной Уклис резануло по сердцу — вспомнил махом про великий неуряд, связанный с ней, встрепенулся и с возмущением рыкнул: — Куда-а?

Стушевавшийся и помрачневший ходок за ладушками через Лесоока начал объяснять, что, мол, Уклис люблю, желаю отрады в житие и вовсе не препятствую ее переходу в русское хозяйство. Лесоок, толковавший слова соседского вождя, готов был сбежать сейчас насовсем в лес от заваренной заговорщиками каши. Глазами и интонацией показывал ничего не знавшему Сызу, чтоб тот вел себя спокойно, говорил что-то и не уходил, надеясь измышлениями скорректировать перевод слов Кроути. Сыз, не ожидая продолжения, встал и заявил:

— Нам с дочкой Ухлиса дорожку перешла, плеха эдакая!

Лесоок рукой тащил деда вниз за кушак и переводил на финский:

— Старче говорит, что их хозяйство полно лошадьми, имеют дом, каких нет в округе… — А обратно для Сыза: — Они дают семена, каких нет тут в округе, и двух ражих парней в работники до осенней поры…

Тут Сыз краешком мозжечка начал догадываться о неразберихе и путанице в своих ощущениях, о разности поведения его самого, пришлого Кроути и горячечного перевода Лесоока. Не меняя возмущенной образины лица, вновь представительно уселся и въедливо, но тихо поинтересовался у Лесоока:

— Эту молодицу он кому желает? Свете, аль нет? — Лесоок перевел.

— Ежели к делу подойти так, как сказано, то можно и поладить. Разве кто будет спорить?

Кроути окреп налаживающимся положением и благодарно посмотрел на лысого, грозного старца. Лесоок, потерянно щурясь, прыгающими губами сообщил Сызу:

— Он желает устроить ее у вас, и ваш жених тут ни при чем. Надо как-то ему помочь! — И деловито, с чувством выполненного долга улыбнулся соседскому вождю, на которого время назад было жалко посмотреть. Сыз задумался, мало доверяя обоим, потом решительно глянул на вождей и сообщил Лесооку:

— Дело ладным не окажется, если его погонять, аки кобылу. Такой девке найдем мы и кров, и занятие. Через три дня навести меня, получишь конечный сказ! — И медленно встал. Лесоок перевел все, как есть, и пошел провожать соседа— не так давно заносчивого и надменного. Сыз один поплелся к дому выяснять ситуацию и давать нагоняй домашним шептунам.

Когда со двора ушли Сыз с гостем, Синюшка пояснил Стреше:

— Вишь, Лесооковы человеки какую мудреную бучу затеяли надысь? — И, сказав, что пошел на Лысую горку, шустрый кметь подался за стариками к лешакам.

Дождавшись Сыза на мерянской стороне в кустах, окрикнул старца:

— Сыз, подь сюда.

Дед от неожиданности вздрогнул и встал как вкопанный на тропе. Синюшка подзывал его рукой, но сам хоронился от лишних глаз. Сыз трясущимся голосом спросил, когда зашел в кусты:

— Што за колядки бисовы вы тут удумали?

— Што хоть нагуторили-то?

— Не знамо, кто кому нагуторил, а я с березовым челом там сидел!.. А Лесоок, хи-хи-хи, видно, зубья свои до крошки расплостил, хи-хи! Коли есть кикимора — так то, верно, Лесоокова сестрица.

— Брось, дед, сказывай, с чем разошлись.

— Ан нет, ты наперво сказывай, што удумали, маковки еловые! Кто там еще с тобой, Светька, што ль, заговорщик? Муравьиный дом ему в порты! Вот я Пашину-то его вытравлю! — громко негодовал в последнее время затихший и сидевший мирно на дворе Сызушка.

— Светояр ни при чем.

— Ну да! Тину с языка смахни.

— Да. Ручаюсь за слово-дело! Пошли на Лысую, все разом растолкую. Дойдешь, нет?

— Щас как дрюкну по затылице клюкой! — осердился Сыз и незаметно изготовил клюшку половчей. Но бить не пришлось: до Лысой горки Синюшка разборчиво и доходчиво рассказал о неуклюжей их задумке. Сыз же о своем молчал, не желая балакать об сем дважды.

* * *

— Што он носится-то, Светя?

— Кто? — не понял несобранный Светояр.

— Воевода соседский.

— Не поделят лес и зверя в нем.

— Эх, незадача… Мне бы ее — я бы враз рассудила! — задумалась Стреша. Щемила в груди у молодицы какая-то злая печаль. Мужу бы подойти, обнять, утешить. Но не может — руки помнят сластные формы Уклис, сердце осталось с ней.

Два раза видел ее подле себя, и оба раза не удержался от немых, но красноречивых и чарующих позывов ослепительной красавицы.

Стреша смотрела в сторону злым взглядом. Светояр сделал над собой усилие и положил ей на шею холодную руку. Стреша шагнула от него прочь, и рука мужа упала. Помолчали. Светояр подошел во второй раз, обнял крепко, стоял и привыкал по-новому к телу жены. После Уклис сторонился ее. Не то чтоб стыдился — просто на вздохи и ощупь финка была милей, слаще взгляд и голосок… Руки его со Стрешиных плеч спустились на груди, остановились. Эти грудки — знакомые, удобные и крепкие. Он обернул их в ладони и поцеловал жену в красивые губы. Стрешино сердце чуяло неигривость сего поступка. Она едва заметно повела упругим телом, освободилась от рук, подошла к Ягодке, присела на корточки перед дочкой, распустила темную косу и подхватила лоснящиеся космы ленточкой. Получился струящийся вороной хвостище — не меньше конского. Светояр в третий раз приблизился к жене, схватил тело жадно, уткнувшись носом в волосы. Нюхал и воспламенялся.

— Брось, Светя, задавишь… — лился теплый ручеек голоса.

— Ты што, Стреша?

— Ничего, — нырнула она в коло рук мужа. Он пытался ее досягнуть, она увертывалась. Звонко хохоча, вбежала по ступенькам в дом. Ее круглый зад булками ходил под голубенькими накапками.

— Никуда не денешься! — летел за ней Светояр. Маленькая Ягодка заплакала от странной беготни. Потом успокоилась, разыгралась, повела глазки по сторонам в поисках привычного Сыза.

* * *

Кроути подошел по узкой тропочке к главному кострищу своего племени. Он был весь в себе — оценивал еще раз посещение соседей. Русское подворье увидел впервые. Приметил молодых людей возле лошадей. «Вот бы любого из них в постоянные хозяева к Уклис… Там жизнь какая-то другая: люди — шебутные, смелые; телами сбиты; ликами — прямо боги!.. Наши парни — угрюмы… А те — слух был — слетали до Булгара и обратно!.. Какого бы сына родила от того, большого, моя девочка!..»

Не то что энтот пятилеток, на которого глядел сейчас вожак: сын Уклис среди ребятишек выделялся хлипкостью и тщедушностью. «И от кого только она его принесла? Никого из мужиков, схожего с малышом, не наблюдаю… Неужто правда от того грязного мухортика, который пять-шесть лет назад прибился к племени и делся потом, не пойми куда?.. Тот, с кем она недавно ходила в лес, хорош статью! Родила бы мне от него кровинушку, наследника, а ее саму я б отдал куда-то с глаз долой!..»

Странной была, по мнению Кроути— да и всех остальных, Уклис. Выросла красавицей. Запросто судачила с парнями. Подруги были и есть. Но непонятный запал в ней обнаружился в отрочестве. Никто наверняка не говорил, но предполагали, что отец ее — вождь племени. Хоть лицом и норовом не схожи, зато статью они — словно по одному образу и подобию ваяны.

Была уверена сама, что дочь вождя, потому от ребят и мужиков держалась независимо. Любовные игры завела очень поздно — оттого и выросла эдакая здоровая. Игры, начавшись, закончились тут же. Ей было неприятно и смешно. Ходила время отстраненная от мужчин, рассказывала про них подружкам. Тут подвернулся бродяга-оборванец. Одним своим видом забавлял ее. Демонстративно увела его в лес. Вечером вернулись. Все смеялась потом с подругами, обняв малого мужичка за шею. Остальные мужики племени серчали, но побаивались покровительствовавшего ей вождя.

Не понравилось в племени бродяге — исчез безвозвратно… А Уклис по весне родила мальчонку. Особого чувства к сынку не испытывала — что было обычным делом у мери. Детей воспитывало племя — чуть подправляя, едва понукая. Особых наук не проходили, а тяга к лесной охоте на зверя впитывалась с молоком мамок.

Уклис после родов ощутила сладкую тягу к мужчинам. Похотливо выбирала, посмеиваясь в глаза возможным женихам. Парни желали ее, злились на нее, простить и понять не могли давних шашней с грязным, плюгавым проходимцем… Зря она надеялась насладиться мужчиной: мерянские молодцы улучили место и время, отволокли на далекую поляну и дали волю своей злости.

Уклис долго плакала на груди Кроути. Тот произвел дознание и виновных наказал. Грешники с подрезанными лбами не должны были являться в племя до желтых листьев. Им запрещалось также искать пристанища в других окрестных племенах. Таков тут был закон. Из шести высланных пятеро вернулись, покусанные зверьем. Один, говорили, погиб.

Красавица окунулась в отчуждение со всех сторон. Сама тоже ни с кем не хотела говорить — лишь изредка подсаживалась к самым заядлым сплетницам. Говорила вечерами с Кроути, но дерзко и непристойно…

Появились русские. Среди них — огромный, спокойный мужик, на десяток лет старше ее. С внимательными серыми, при виде ее — мальчишескими! — глазами. Какая нега разливалась по ее телу те два раза их лесных уединений!..

* * *

На Лысой горе Сыз поведал заговорщикам суть беседы с Кроути. Сам такожде превратился в участника тайного скопа.

— Уклис надь пристраивать к нашему семейству, — советовал Сыз. — Я сам с ней буду спать.

— От тебя сором пойдет на кажного русского мужика! — злился на зряшное предложение деда Пир.

— Я рядом сплю с Сызом — деда в обиду не дам! — скалился Синюшка.

— Бросьте молоть пустое! Поселись она к нам — будем шататься по двору, аки призраки, с некошным блазном в головенках! — оборвал всех громкий Ижна.

— Мне она не потребна…. — тихо сказал между прочим Синюшка.

— Дык што ж делать? — недоумевал Пир.

— Потому как нам взять ее нельзя — Юсьва пущай заберет! — объявил Ижна. — Круть нам даст народ, построим еще дом за нашей городьбой. Крутю речем, што девка евонная будет при нас — токмо муж будет Юсьва: за обоими поглядим. И Лесооку корысть. Можно и Синюшку с Проткой к ним поселить.

— Ну ее, образину бесовскую! — воспротивился молодой. — Стройте дом и мне… — проговорил он, смущенно улыбаясь пожилым.

— Батюшка милый, а как же Ростов? — пропел Пир.

— Ростов не убежит дале, чем есть… Зато будет куда вернуться! — выкрутился Синюшка.

Сыз молчаливо о чем-то думал. Мыслями отсторонился от беседы. Глядел вокруг, вспоминая такие же места, как эти, из своего детства и юности. Народился почти век назад в таких же холодных краях. Рос, мечтал белыми ночами одинокой юности… И помирать счастливится тут же. «Но я не из этих, не из лешаков… В Киеве учить молву ведь не пришлось…» — подумал с гордостью тщеславный старик и вновь обратился к товарищам.

Рядили, как свести вместе Юсьву и Уклис… Лешаки-то устроены так, что нельзя их ни уговорить, ни запугать, ни одарить чем-то… Дикари противные — и все тут!

…Вечером, поедая крупенник, запаренный в молоке, Сыз начал обработку ни о чем не ведавшей пары.

— Расширить нам надобно свое хозяйство… — Пожевав беззубым ртом, собрался с верными словами дед. — Время настало… Мы стареем, и мяса нам не шибко желается… — Оглянул Стрешу со Светояром, проверил по лицам остальных правильность начала. — Крупешку во млеке душа волит все охочей…

Пир, Ижна и Синюшка кивали головами.

— Што ты, дед, тянешь? Молви, че надумали! — не выдержала Стреша.

— Не зело на меня серчай, доча. Я — ветх скулами, послаб умишком… Сказал бы споро — кабы споро совладал.

Стреша со Светояром ждали невероятного, но ни полсловом не торопили старика — ведь тот мог и вообще не продолжить сказ. Пир готов был подхватить речь Сыза, заметно нервничая от дедовой передышки.

— Пора нам, други, впустить новых людишек в свой двор.

Стреша посмотрела на Светояра, поняла, что он также в неведении.

— Брось терпение колыхать, сноровись, деда! — подперла лицо руками молодица и перестала жевать.

— Все хлопоты молодецкие — оттого што сносить охоту не можете! А вы потерпите — куда вам торопиться?

— Слухайте меня, — провозгласил Пир. — Круть, наш дальний сосед, через Лесоока нижайше бьет челом ради сведения в семейное гнездище своей дщери Уклис и Лесоокова кметька Юсьвы…

Как и ожидалось, все, кому посвящено было краснобайство это, пооткрывали рты. Пир посмотрел на удоволенного друга Ижну и продолжил:

— Нам выгоды нет никакой отказать обоим просящим вожам, а посему — токмо по нонешнему их докучению — мы решили отстроить им хоромину вблизи нас.

— Это почему здесь-то, отцы родные? — не понимала обескураженная женщина.

— А я вот тебе, дочка, поясню, — заговорил Ижна. — Поселись он там — недовольны Крутевские парни: поселись она у Лесоока — невсутерпь богомолам.

— И што ж, вы за это худое дело, отцы родные? — очень громко, почти криком, спросила Стреша. — Пущай селятся отдельно — хоть на краю, хоть за краем.

— А мы за это дело сполна, нам не внять вожам нельзя! — строго отрезал Ижна. Сыз по-княжески прокашлялся и расселся, уставясь на Светояра со Стрешей. Синюшка вышел на улицу.

Вечер был не из теплых. С ухода солнца тянул зябкий, влажный ветерок. Наступала пора убирать овес. Дальше следовала година уборочной для ржи, пшеницы… Из леса понесут орехи… Время сборов — ответственное и благодарное, премного греющее душу отдачей от хлопот.

И в отношениях между людьми наступают такие периоды, когда после заброски семян, взращивания и длительной страды ощутимы плоды усилий. Но в жизни бывает разное, и никто не может побожиться наперед о результатах… Плоды благости весьма часто взрастают из семян добра. Худые плоды могут уродиться от различных посевов. Многое здесь во власти почвы и орошения…

Премного вероятен исход такого рода: засеяно не знамо что, растет без ведома сеятеля и смотрителя, лишь по воле Божьей выродилось эдакое, что ни взять, ни выбросить. А результат сущ и ощущаем, и нет ему отвода. Пожелаешь от сего избавиться — отверни себя самого прочь; коль решил с этим не расставаться — иди и мирись с плодами, возросшими от твоего начала, с корнями, притянутыми к тебе крепко. Иди навстречу и сойдись!..

Все, в чем участвовали или чего сторонились русичи в эти три с лишним года, выявляло свои действия и признаки, имело последствия. Когда — больно, когда — удивительно желанно и нежданно, напрямую или по долгому кругу— все совершенное откликалось особенным проявлением…

Кроути и Лесоок подослали своих мужиков, и началось строительство второго в этом лесу большого дома. Стена деревьев в русском местечке заметно проредилась. Строение росло похожим на первый дом. Также расширили и распрямили дорогу к Лысой горе и к капищу. Единовременно женщины Лесоока помогали русичам с уборочной. Стреша там была ненавязчивой водицею. Юсьва продолжал пялиться на нее.

Уклис захаживала на стройку и к капищу. Видели девицу часто, но она ни в чем не участвовала. Толпа нашептывала, что дом строят ей, — верить в сие она отказывалась. Обращаясь к Кроути, находила недомолвки и осекающий тон. Неведением еще более раззадоривалось ее любопытство: соображала, под каким предлогом очутится здесь?.. Но скорее не верила в свое восселение на русское подворье.

Юсьва и подавно не знал ни о чем. Милье, слыша сплетни, мужественно держала суть их при себе. Захваченный возведением дома, рыжий мужичок получал лестные похвалы от русских в отношении своей смекалки и умения, а возле родного кострища скромно выслушивал одобрение соплеменников, все чаще посещавших истуканские громадины, по русской затее сотворенные финном. Милье взволнованно наблюдала за происходящим, но тишайше молчала.

На толоке Юсьва работал постоянно, каждый день. Но как-то вяло — стараясь каждый смык продумать на предмет улучшения. Не мог заставить себя так засалить рубу, как не разгибавшие спин славяне, прибившийся и старающийся булгарчонок, некоторые мужики из мери. Нравилась ему работа полегче, похудожественней… Стреша как-то выказывала ему знаки внимания, но поспешно убежала, покрасневшая и шумная… Иной раз Пир с Ижной указывали Юсьве на Уклис, стоявшую поодаль на краю леса — томную и, наверно, умно-величавую. Присматривался к ней, а хватавшие финна каждый миг очами русские подзадоривали кметька: «Иди, иди!..» — и смеялись, запрокидывая головы и крепко держась за растущие стены.

Уклис выглядывала, конечно, Светояра — мысленными посылами звала. Но за тем неотступно следил Синюшка. Светояр, порываясь к ней, даже сетовал ему: мол, что ты за друг, что за мужик?.. Синюшка ответил, что Ижна, на крайность, разрешил рассудить строго и не шутя… Светояр то негодовал, то смеялся — и всегда плохо понимал своего «пастуха». Но вспоминал слова матери о нем: «Молодой, а бесёнок — хлеще всякого!..» «Бесёнок» же сознавал, что Светояр — безотказный мостик со всеми, кого имели в соседях русские. Такова уж была особенность симпатичной всем натуры его. И мостик этот требовалось содержать в исправности…

Меж двух домов построили мечту промозглой здешней жизни — баню. В толстостенной длинной повети разместили мыльню с дельвами, ушатами, отвели место для калильной печи, соорудили по краям просторные скамьи. Над печью под коньком проделали отверстие для выхода дыма. Заводилами тут выступили Пир и Ижна.

Когда второй дом был готов, а над баней крыли крышу широченной щепой, русичи вплотную занялись обустройством очага. Из камней сложили топку, поставили огромный колосник, сработанный за два дня и одну ночь Светояром из мерянского железа и в мерянской же допотопной клети, коя была некогда приспособлена для кузнечного дела. Металла не хватало, и Лесоок громко ругался на своих. Мерь на вождя не обращала внимания, во все глаза глядя на ловкую работу русского додела, расплавившего все железное, что смог сыскать, в покосившейся корчийнице и вытянувшего оттуда толстенные пруты. Готовую решетку воздвигли на топку и наложили сверху булыжник, изнутри подперли кирпичиками — дабы она, размягченная, не провисла.

Наконец наступил первый банный день. Развели огонь. Дым заполнил все помещение, а потом нашел себе ход под верехом. Пир подкидывал березовые чурбаки и торфяные сухие лепешки. Ижна, раздевшись до дырявых, выбеленных многократной стиркой подштанников на улице зазывал народ в мыльню.

— Занимай, браты, баксы! Налетай, кочемазые, балмочь свою золить!..

Мерь потянулась в двери, с опасением наблюдая дым и пар внутри. В том мареве ныряло и исчезало голое тело Ижны. Лесоок поддержал порыв русского и схохмил:

— Бабы пойдут, когда Светояр разнаготится!

Все засмеялись. Стреша тоже — поглядывая, нет ли Уклис?..

Светояр тоже решил войти и призывно выкрикивал из преддверия:

— А ну, не робей! Спробуем парок!..

Горячие камни бросали в бочки и ушата, следом лезли сами с вехотками и мочалами.

— Зимой дело будет потешней… — из бочки выглянул брюхатый Ижна. — Светояр, покличь Стрешку — пущай несет чистые рубы.

Пир одной рукой с помощью железной виделки на коротком торче кинул ему в баксу горячий валун. Ижна счастливо заголосил:

— Как же хорошо!..

В мыльне скопилось много радостного, любопытствующего народа. Не мылись — просто глазели на русичей, самозабвенно погружающихся с головой в мыльную от щелока воду. Терли глаза, хватали дымный воздух открытыми ртами. Самые шустрые из немолодых финнок тоже начали раздеваться.

— Погодите, сестрички, сейчас мы вылезем!.. Што так неймется, аль вошки цапаются? — смеясь, спрашивал Ижна.

Из другой бочки улыбающийся Светояр, умиляясь, глядел на раздевшихся до исподних юбчонок пожилых женщин и на шикающих на смелую половину мужичков. Взявшись рукой за край соседней бочки, подначил старшего друга:

— Ижна, ты что — боишься? Возьми соседушку — пусть рядышком поплещется!

— Токмо если самую тоненькую! — Хлопал себя по большому тугому животу тот, плескаясь серебристой водой.

Разговоров об сем хватило на весь следующий день. Вспоминали, как бултыхались в воде, о чем шутили. Как под конец все емкости заняли бабы, а мужики чуть не сломали очеп на банище, натаскивая для них воду. Как каменья не успевали раскалиться, и мыться довелось в едва тепленькой, а то и в ледяной воде, завывая по-волчьи… Добрым словом отзывались о русских…

Прошло полмесяца. Заметно похолодало. Земля готовилась к зиме. Ритм жизни замедлился. Из-за дождей и холода не хотелось выходить из дома… Синюшка позвал Пира и Ижну и сообщил:

— Протка мне баяла — вроде как Ухлиса брюхатеет… А Круть — чернее ночи: изобиделся. Молчит — а мы спешить не думаем.

— Ба?! Ох! — сообразили мужики, в чем дело.

— Надь шибко подумать, браты, иначе дело худое выходит! — проговорил напряженно Пир. — Про Крутя уж забыли. Ба, ба!

— Юсьва-то успокоился, и Лесоок радый… — корил себя Ижна за преступную забывчивость. — А про деваху с Крутем из думок вылетело!.. Эна как вышло-то…

— Лети, соколик, сейчас к Ухлисе, гуторь, что Светояр ждет ее в баньке! — приказал Пир Синюшке. — А мы, погодя, приведем сюда Юсьву… Эх, будь что будет!

Кроути занимался отбором зерна для озимого посева. Крупные семена женщины ссыпали в кули и туески. Мужики были на пахоте. Светояр дал им коня, и вспашка в эту осень шла полегче и поскладней. Не приходилось убиваться бедолагам, тягая за собой рало.

Прискакал Синюшка, увидел Уклис, но обратился к вождю. Говоря, что нужна Уклис, невпопад жестикулировал руками, показывая срочность и неотложность призыва. Кроути понял, что дочку приехали забирать, и по-своему крикнул Уклис все бросить и подойти. Бедный отец изобразил, как сумел, чтобы парень не уезжал, прокричав одновременно что-то своим бабам.

— Светояр тебя в бане ждет! — шепнул Синюшка всполошенной бабе.

Она, не веря своим ушам, побежала в лес. Загорелось ей по-мерянски поругаться, пожаловаться, понежиться.

Кроути с бабами притащили кой-какое барахло и утварь. Синюшка указал на лес — мол, уже убежала. Закрепили узищами вещи на спине лошадки, и отец стремительным шагом собрался было проводить дочь и поглядеть, где, что и как. Синюшка завертел пальцем перед солнцем — мол, сядет и взойдет. Взойдет — и приходи. Кроути не мог понять, почему сейчас-то нельзя?

— Нельзя, нельзя, — серьезно говорил русич, — сегодня нельзя!

Бедный отец вспомнил Лесооковы сказки о бестолковости русских, что-то понял, с мокрыми, прячущимися глазами отошел к костру, уселся, подпер бородатый подбородок кулаками и горько о чем-то задумался. День он так и просидел, ночью тревожно спал, дожидаясь восхода солнца. Он думал: «Видно, так заведено у русских, чтоб отца — потом… Все равно я им благодарен, что все же приехали… Тяжко дочке в своем племени, тяжко ей такой…»

Синюшка влез лошадке на круп, дернул возжи, облокотившись животом и грудью на большой тюк, высоко подпрыгивая, поскакал за Уклис, быстрее ветра летевшей к любимому.

Уставшая женщина подходила к реке, когда так называемый сват догнал ее.

— Подожди, подожди, егоза. Все тута у тебя расколотил наверно!

Она остановилась не сразу. Синюшка спрыгнул, охнул. Дальше шли вместе. Над баней клубился дым.

— Иди потише, — остерегался разных непредвиденных обротов парень.

Вдруг послышалось унылое скуление. В траве лежал Бранец с глубокими ранами на голове и на боку. Уклис остановилась и первой склонилась над воющей псиной. Синюшка оставил коняшку и молнией подлетел-прильнул к любимому существу.

— Кто ж тебя, молодече? Ай-ай-ай!

Выжлец виновато поднялся и, сунув голову под руку мужику, по-собачьи стал жаловаться.

— Придем к тебе позже, братец…

Синюшка вышел к банищу, за ним Уклис и лошадь. Все трое косились на первый дом: Уклис боялась увидеть Стрешу, Синюшка — Светояра, потерянная от вида и запаха крови лошадка глядела для крепости духа на родное. Провожатый на входе замедлился. Женщина прошмыгнула в низкую дверь бани. Русич за ней.

В бане мирно сидели два пожилых заговорщика с Юсьвой и беседовали, дополняя слова жестами. Оттого тихонько смеялись. Синюшка закрыл за собой дверь и застыл на выходе. Уклис, поняв, что здесь и не предполагалось быть Светояру, а выход наружу закрыт, пошла и села на лавку, не зная, на кого уж теперь и смотреть. Юсьва занервничал.

— Подойди, — подталкивал его рукой Пир.

Ижна смотрел на Юсьву. Тот готов был сорваться — оттого что его так нагло считают мальчишкой. Синюшка взялся за рукоять меча, Ижна вытащил из сапога острый клинец и подошел к женщине.

— Так надо, Юсьва. Оставим вас вдвоем — токмо ты не плошай тут! — настойчиво басил Пир и ничего не выражающими глазами глядел на пол под ноги Синюшке. Тот, хитро щурясь, подметил:

— Коль уйдем, и они стреканут отсель.

— Непохож рыжий пень на кондовый ясень! — разделял опасения Синюшки Пир.

Ижна, сверкая ножом перед лицом сидевшей Ук-лис, развязал на ее поясе вязку. Она было дернулась, но большой мужик за волосы припер ее к стене и рванул за ворот женский холщевик, который, треснув, выказал одну большую белую грудь. Финнка закуталась в меховую короткую душегрейку. Юсьва, что-то пробормотав, опасливо подошел к Ижне. Пир тоже приблизился и сказал:

— Ижна, отойди. Видишь — парень с заступой явился.

— Пожалейте свои жизни, детки, живите впредь вместе! — уговаривал Ижна, не надеясь на полное понимание. Русские вышли, расселись возле бани, слушали, но внутри все было тихо.

— Пойду Бранца домой перенесу, — сказал Синюшка.

— А где он? Давно нет-то?

— Эна, в кустах лежит весь порванный! — Молодой скрылся в красно-желтых зарослях малинника и рябинок.

Сторожа у дверей заговорили громко, дабы показать, что отошли от дверей далече.

— Што там на лошадке положено — надо бы снять… — предложил Пир. Они облегчили кобылу, которая только после этого побрела восвояси.

— Ба-а, да это ладушки от Крутя! — изумился Ижна. — Ох, как стыдно за наш обман. Он нам народ дал, а мы его провели не по-доброму!

— Брось ты скулить, Ижна. Дом кому мы строили? Себе, што ль? Светояр, умник великий, ему коня подарил в хозяйство…

— Как подарил? На работу дал до снега! — переполошился Ижна.

— Да вернут, старый пес, испужался-то как — гляди на него!.. У них и сена-то нету! — успокоил Пир.

— До нашего сена уморят коняшку. Хоть привели бы ее пожевать. У лешаков ведь отродясь такой думной твари не бывало! — сетовал Ижна.

— У тех, крутевских, нет, а Лесоок в конях разбирается, и молодой татарчонок, да уж и кто-то еще.

— Дак Лесооку не привыкать к лошадкам, он токмо тут без них-то. Он чего-то в Полоцке был, а там кони.

— Ха-ха, отколь ты знаешь, што там кони? Мож, и нет вовсе? — посмеивался Пир.

— Ой, дубина ты, Пир! Там же большой город!

На это Пир не нашел, чего ответить.

Пришел Синюшка, за ним Сыз, за дедом Светояр. Позже на руках с Ягодкой пришла Стреша. Пир с Ижной молча отгоняли всех обратно, обещая объяснить все потом. Но никто и не думал уходить. Стреша, отмахнувшись от мужиков, поставила дочку на землю и пошла к бане. Никто не стал ее останавливать.

Она осторожно открыла дверцу, присмотрелась и вошла. Не выходила. За ней последовал Светояр. За ним остальные. Будто неторопливые куры за самой любопытной хохлаткой все вошли в баню. Лишь Сыз остался с Ягодкой.

— Пойдем, маленькая, Бранца пожалеем…

В бане сидели на скамейке Юсьва и Уклис, вокруг них стояли русичи.

— Там ваш дом стоит, эна, идите в него! — подсказывал молодым мерянам Пир.

— Пожитки возьмите и идите, живите мирно… — убеждал Ижна.

Светояр забрал Стрешу, и оба вышли. Чуть погодя, покинули баню Пир, Ижна, Синюшка, убрались к себе и наблюдали через открытую дверь. Время спустя, с песней показалась Уклис и, раскачиваясь, будто, пьяная, пошла к новому дому. Взошла на высокое крыльцо и по-фински позвала Юсьву:

— Догоняй, хозяин, я жду! — И по-русски на весь лес крикнула: — Муж, муж, иди!

Юсьва выполз из бани, посмотрел в распахнутую калитку русских, недобро вздохнул и двинулся на зов жены. Спиной чувствовал взгляды из русского дома, бессильно злился. Приданое осталось лежать на земле. Уклис ждала назначенного мужа на крыльце, пропустила в дом первым. Он сел на лавку, оглядывая громадную горницу.

— Зимой много дров будет надо… — сказал он жене, растапливавшей печь. Она ответила:

— Русские помогут, они всегда рады.

— От их помощи что-то не по себе! — негодовал Юсьва.

— Ничего, хозяин, будет по себе, натопим. Только лечь не на что— возле бани остались пожитки.

— Сейчас принесу… — Юсьва вышел. Навстречу Светояр с Синюшкой еле перли огромный тюк. В нем что-то уже испорченно гремело. Донесли до порога, положили.

— Забор городи сам — не то волки сожрут, паря! — уходя сказал Синюшка. Юсьва не ответил, даже не посмотрел.

— Што-нибудь удумает, злыдень! — рассуждал Пир, имея в виду Юсьву. — Как бы снова воду не смутил, баламут.

— Ухлиса его успокоит, — ответил Ижна.

— Как бы и ее не пришлось покоить: от Светояра не отвяжется, мамоха… — глядел на друга Пир.

— Лишь бы Юсьва серьезным мужиком оказался да возле бабы забылся. Иначе начнет рыпаться.

— Куда ему рыпаться? На носу зима… — рассудил Пир. — До весны успокоится.

— Да, до весны усидит, пантуй… — едва улыбнулся Ижна. — И ребеночка ему Светоярушка содеять спомог. Ха-ха! Одного облегчил, другую отяжелил… — И добавил грустно: — Я б согласился, штоб моя молодая жизнь в таком же конаке затеялась… — Кивнул головой на второй дом.

— Ба, ну ты вспомнил, потешник! — усмехнулся Пир.

— А што ты скалишься? Родителей я не знаю, хотя, возможно, видал… — горевал Ижна.

— Я тож о тятьке с мамкой не слыхал… — посочувствовал друг. — Даже в голову не приходило спросить у кого…

Молчали после этого долго.

— Оттого-то и получаемся мы — без мамочек своих — все одинаковые! — проговорил Ижна. — Вспомни Поречный, Пируша. Одни дела делали, одно говорили. Разница и меж дел, и меж нами — небольшая.

— А у нас мамок своих помнят разве что Светояр со Стрешкой. Приучены они к привычной семье. Знают, как жить, не рыпаясь.

— Вот они нам и учителя толковые. Нас к месту обвыкли. Гляди — и эта парочка усидится-слюбится! — рассуждал Ижна.

— А мож, не усидится? — остерегался Пир. — Загадят дом, да и в лес сбегут.

— Да-а, с домом хлопот полно. Может, мы Стреше ноне доброе дело умудрили?

— Дай нам боги удачу! — подытожил Пир.

* * *

Протянулась в непонятном напряжении осень, забелела зима… Да вот и она уже на излете. После полудня солнце шлифовало снег, оплавляя сверкающую поверхность. Ночью мириады капелек на насте замораживал в льдинки морозец, делая грубую белесую корку еще толще, еще глаже. Круглые сутки по ней бегали зайцы и полевки, не боясь оставить следы.

Ватага лосей с сохатым вождем бродила по лесу, подкрепляла истощенные тела свои размягченными солнцем прутами и ветками дерев — не такими ледяными, как среди зимы. Счищали крепкими желтыми зубами со стволов берез и дубов паразитную мохну, лакомясь и пополняя запас минеральных солей, истощившийся за зиму. Исхудали так, что едва выдирали потертые ходули из остекленевших проломов в снегу. Сохатый оставлял кровавые помарки на белом, хрустящем ковре, дышал тяжко, тревожно оглядывался окрест. Заметил волков. В рогатой голове зверя родилось понимание неизбежной попытки нападения серых. Вожак знал, что необязательно бежать, но надо кучковаться… Лоси мололи челюстями ветки и прутики, не суетились: ведь волки— постоянные и пожизненные соседи. А к соседям, хоть бы и таким, привыкаешь…

Средь зимы к Юсьве и Уклис приходили в гости единоплеменники. Натопив жарко печь, скидывали меховые торлопы и шастали из угла в угол по просторному жилищу. Вкушали радость и удобство надземного дома. Русского дома. Из оконца в подволоке подолгу рассматривали русских на своем подворье. Вдыхали воздух после провоза соседями саней с сеном, отчетливо обоняя терпкий запах духмяной травы. Ходили к зародам, полной грудью тянули аромат, валялись в мягких глубоких щербах, как в берлогах.

Уклис ходила с большим животом, немного разговаривала с подругами из Лесоокова племени, которые объявились вскорости. Юсьва бродил по дому, мало бывая на улице: только по нужде или встречал гонцов, приносивших зерно от Крутя.

Конечно, навещали их и сваты. Пир с Ижной заносили попользоваться Лесоокову мельничку. Сам Лесоок некоторое время гостил у русских в первом доме, подолгу беседуя со Светояром.

В сильные зимние морозы оба дома наполнялись людьми. После того дрова привозили подводами. Когда позволяла погода, разгрузив чурбаки, принимались кататься в санях. Русские покрикивали на мерь — ругали, как детей, дабы не мучили лошадей и не разваливали по ухабам дровни. Стреша за них заступалась, в распрекрасном настроении щеголяя в новых богатых сапожках. Правда, из лешаков мало кто по достоинству их оценил. Зато сама прелестница успокоенной душой радовалась подарку любимого. Все хотелось еще в беличью шапку приспособить перо Козича и покрасоваться возле второго дома, показав свои наряды завистнице. Вспоминая увещевания Козича, остерегалась доставать перо при Синюшке. Но что Синюшка? Таков, как и все!.. И несколько последних дней украшение все же вызывающе переливалось на ней… Вот только соперница маялась пузом и вела себя весьма тихо, даже скрытно. Лишь вдругорядь враскачку маячила ее грузная фигура над крутыми сходнями.

Уклис чуралась народа. Покидая дом, издали глядела на веселье и постоянные хлопоты соседнего двора. Ей было занятно и удивительно, как охотно тянется мерь к заводным русским. Ловила себя на неожиданной мысли, что будто давным-давно знакома со Стрешей, Пиром, Ижной, а Светояра видела еще девочкой во снах… Насколько эти чужие люди в своем малом числе пестрее и ярче толпы двух единокровных племен!.. Привыкала к положению, что здесь никого нет из ее родных. Оттого без вязчего погляда раскрепощалась некоей волей. Наблюдала, как русские открыто и красиво улыбаются — правда, когда злятся, то становится страшновато, но хитрющие глаза все равно тянут в глубину своего разума. «Как можно было жить без них?..»

Следующий день был похож на предыдущий. Продолжавшееся веселье нервировало Уклис. Даже и не будь она беременна, по складу своего взбалмошного характера не приняла бы участия в гулянье такого размаха. Всегда ближе сердцу своенравной, малопонятной женщине были разговоры в сторонке с кем-то наедине. С отцом ли, с подругой ли, просто со случайным собеседником — она уединенно вела пересуды о своем или о чужом, которое ее занимало и волновало. Была любопытна ко всему, но чуралась широкого круга оглядывавших ее глаз. Возможно, боялась колючих насмешек, в большинстве своем немых или и вовсе мнимых.

Но когда на русском подворье заблистало солнцем золотое украшение в шапочке хохочущей Стреши, Уклис пытливым прищуром уставилась в невысокую женскую стать, увенчанную пером, бликающим желтыми и рыжими лучиками белесого зимнего светила. Финнка хотела подойти, попросить, посмотреть, но гордость сковала сей порыв, а мозг родил завистливые мысли: «Явилась сюда — смелая, счастливая, с большим, красивым мужем… Живет, и житие свое держит крепко, с разумением… Радостная… Под защитой… На меня поглядывает… Сказать бы ей гадкое, но ведь заколет…» Не в силах дальше лицезреть чужую легкость, ворочалась в молчаливый дом. Опираясь ладонями в бедра, грузно шла по крыльцу, тянулась рукой к дверному уху.

— Погоди, подруга. Я к тебе, а ты и зрить гостею не желаешь! — Стреша, подбоченясь, говорила и переводила дыхание. Заприметила уходившую Уклис, долго до этого глазевшую на перо и, конечно, на нее. Финка с высокого крыльца мерцала прозрачными очами, усилием расслабляла подобранные губы. Удивлена была внезапному посещению русской.

— Аки птаха летаешь, — ломая язык, старательно прошептала Уклис.

— Полюбуйся на диво сие красное. Лелей, поди, и не видала?

Уклис, не склоняя головы, смотрела на золотую штучку и на Стрешу. Черный взор снизу полнился взрывной щедростью и девичьей наивностью.

— Возьми. Хошь — и поноси чуток! — Стреша поднялась на последнюю ступеньку к Уклис и протянула дорогую вещицу финке. Та, порывисто дыша, зыркнула на соседку осуждающе. Глаза были полны ненавистью — оттого, видимо, заметно косили. Уклис нервной рукой взяла перо и бросила его Стреше через плечо:

— Не надь, ха! — И вошла в дом. Стреша мигом проследовала за ней, остановила обидчицу за ворот, зашла наперед и спокойно сказала:

— Пырка полоумая, набери лучше шишек, сроби понизь. Твоему рыбьему тезеву будет верная услада!

Стреша, смеясь, вышла, подняла перо. Когда подходила к себе, глаза ее непроизвольно заслезились непониманием.

В доме громко рыдала Уклис, в стенаньях отбивала кулаки о русскую печь. И дальше в горячих раздумиях финнки возникло гнетущее желание: «Рожу — сразу пошлю за Светояром! И когда придет ко мне, скажу: вот, держи нашего с тобой ребенка! Для тебя мучилась, терпела… Пожалей меня, пожалуйста. И останься же…»

Тянулись томительные дни. Русские опять сгрудились — теперь возле бани. Пир шастал в одной мотне вокруг пояса. От его красного тела валил сырой пар.

— Зимой много лучше мыться! — объявил он. — Водицу не треба носить — можно и снежком… Ах-ах! — Кидалздоровой рукой на себя снег. — Ну-ка, бабоньки, помогите однорукому!..

К нему из баньки, изможденные жарой, вылезли Светояр, Ижна и два финна— еще осенью неразлучные дружки Юсьвы. Они поначалу никак не могли понять прелесть зимней помывки. Остерегались голышом завалиться в снег и там побарахтаться. Но потом сообразили, что сперва надо хорошенько распариться, не боясь жара, а затем нырнуть в спасительный сугроб— и само пожелается!..

Конечно, помнили и о деле. В эту зиму дружным коллективом было добыто несметное число звериных шкурок, которые готовили на продажу. В мыслях было посещение Ростова. Загадывалось также накупить многое в хозяйство: две мельницы, большие кузнечные меха настоящего ремесленного производства, пару-тройку кур с петушком… Остальное было свое: оружие, еда, одежда… Конечно, Синюшке хотелось приобрести еще что-то из оружия — мечталось пройти по рядку оружейников, оглядеть, потрогать, почувствовать смертный запал ратной снасти.

Серебро решили не трогать. Главным товаром торга сделалась пушнина.

Синюшка перебирал сухие шкурки, ерошил и выбраковывал те, с которых летели охлопки, хорошую скору складывал связками в подволоке. Выделкой занимался тоже сам: на сырую мездру ляпал кашицу из ржаной муки, после скоблил, мял… Все время думал о Ростове. Рассказывал и о других городах Протке, бывшей с мальчишкой этой зимой с ним. Временами срывался на нее упреками. Иногда день-два вовсе молчал: давила его жизнь зимой в глухом лесу. Увлеченное занятие каким-нибудь делом не спасало. Он покорно терпел, но мечтал о перемене — хоть какой, лишь бы не видеть надоевшие рожи тихо-вредных лешаков.

— Светояр, поехали навестим Ростов! Мочи моей нету боле ждать!

— Так пускай сперва летник откроется… — отвечал тот Синюшке.

— Поедем по снежку — вернемся по летнику. Чай, мы не эта сарынь! — Синюшка глядел на товарища. Он подумал, потом сказал:

— Поедем. Утешимся странствованием.

— Гостинец не долог, Ростов близко, будем там скоро! — удовлетворенно оправдывался за срыв с места зардевшийся Синюшка, считавший: пусть любой, кто желает, будет у руля, а его место на кичке, где вдыхаешь встречный ветер и время коротаешь, глядя только вперед.

Светояр продумывал уже, как сообщить о предстоящей поездке Стреше.

— Берите теперь и меня с собой! — сказала на то молодая женщина.

— Да ты што, Стрешка, куда ж? — смеясь, изумился муж. Синюшка сбоку смотрел на них, потом глянул на Протку. Та сидела за вязаньем, выводя спицами теплые штаники ребятишкам. Ягодке, своему Кону и еще кому-то, кем была беременна.

— Может, ты попросишься? — спросил у нее Синюшка.

— Нет, я не поеду никуда… — совершенно не поняв шутки, не сразу ответила мерянка.

Синюшка очень любил ее такую, потому и обнял ласково. Она взяла его за запястье, но глаз не подняла.

— Глянь мне в очи, люба! — попросил он.

Протка подняла глаза, просто и ясно посмотрела на мужа.

— Верно говорят, што ты — русская баба! — вставая и отворачиваясь, проговорил ей муж, потом обратился к Светояру: — Што-то ты, друже, не вяжешь наследием свою жинку?

— Погодим крошечки, — уклончиво ответствовал тот.

— Какой бодливый ноне! — определила Стреша Синюшку. — Ты мороку затеял с Ростовом?

— Чего ж тут сидеть в прорве? — заартачился он.

— Гля-ко на него! Дом, жена, детки, а ему — прорва! — завелась Стреша. — Верно Лесоок молвит, што сук тебе в задницу впиявился, а ты других своей колготой удручаешь!

— Коли никто не поедет, я один мотнусь! — зло бросил ей и Светояру молодой мужик.

— Брось молоть пустое! Я еду хоть зараз! — пресек разговор Светояр. — Дорога не дальняя, обернемся скоро. Чай, в Ростове все свои.

Сборы были короткими: раз уж решили ехать до половодья — медлить нечего. Никого с собой не взяли. На шеи и холки своих коней приспособили тюки, полные до краев пушниной. Оглянули на прощанье широкую поляну с двумя большими домами и скрылись в лесу…

Рассветный морозец потворствовал скачке. Кони, выбирая меж дерев дорогу попросторней, зигзагом мчали к Ростову. Обуза на шеях мяла и парила кожу. Но когда тюки подпрыгивали, свежий ветерок опахивал холодком, и кони, подметив сие, норовили повыше подкидывать ноги.

* * *

Некоторое уныние осталось на подворье. Ягодка и Кон весь тот день непонимающими глазками не находили отцов. Игрались, баловались, забывались, а взгляды все не находили привычных людей. Были мамы, добрые старые дяди, но кого-то их детский мир лишился. Трехлетний мальчик и чуть помоложе девочка назавтра уже не вспоминали нехватку пап. А через неделю лишь благодаря сказам домашних могли восстановить смутные образы уехавших родителей…

Пир с Ижной и некоторыми финнами дни напролет пропадали в лесу в поисках мяса. Лесоок странным образом загрустил и стал равнодушен ко всем. Сыз сидел подле печи и внимательно рассматривал находившихся в горнице. Стреша и Протка молча занимались домашним обиходом. Русская устроилась за кромами, набирая полосы шерстяной и пеньковой ткани, готовила, томясь ожиданием. Мерянка вязала железными тычинами, наводила чистоту, мужественно и молчаливо сохраняя спокойствие…

Лешаки же, наоборот, с подступлением весны премного ожили, громко и многословно заговорили. Возле второго дома слышался смех, воцарилось оживление. Не видно, правда, было никаких дел, хотя создавалось обманчивое впечатление, что собрались на толоку или на какую-то ответственную брань. Мерь, ранее обитавшая в русском доме, переместилась теперь к Юсьве и Уклис. Там стало невероятно многолюдно. Пир, как, то зашедший туда, настоятельно убеждал их приготовить колья на городьбу, а те ответили недовольным молчанием. Пир посверкал негодующе глазами, нашел Уклис и попытался приказать ей научить это племя порядку ее отца. Та отворачивалась и начинала что-то кому-то говорить — все равно кому, лишь бы выказать недовольство и безразличие.

Несколько мерянских стариков, скоротавших зимнюю пору в безмолвном одиночестве, приняли Лесоока с теми немногими, кто пожелал вернуться в землянки. Два молодых мужика, булгарин Тук, две среднего возраста женщины перешли в свой прежний стан. За этой группой более никто последовать не пожелал. Из мерянского дома старикам занесли, как заносили, впрочем, всю зиму, мясо, и Лесоок молча понаблюдал за уходившими к шуму и новшеству парнем и девчонкой.

Следуя исстари заведенному, вождь и иже с ним собрались идти на охоту. Зверь сам, торя свежие тропы, следовал по окраине стойбища. Непривычная картина открылась взору Лесоока. Он растерянно глядел вслед запросто уходившим зайцам и косулям. И не было под рукой молодых, которые бы остановили их побег меткой стрелой.

День-два бессильных блуканий измучили вождя. Он прибежал погориться, пожаловаться русским на враз рассыпавшееся племя. Прибежал тайно — и быстро назад: боялся выказать панику. Пир с Ижной успокоили его скорым приездом молодых мужиков.

* * *

Дорога к Ростову порадовала отсутствием каких-либо препятствий и опасностей. Минув Плещеево озеро, вплоть до озера Неро не встретили ни одной души. И мерь на Плещеевом показалась малочисленной и тихой. Среди толпы нашлись люди, знавшие русскую молву: показали обряженным в колонтари и лисьи шапки путникам точное направление на Ростов.

По пути следования не увидели ни стога, ни зарода для ночевки. Зато до Неро вел широкий, пустынный в это время гостинец. Ночевали возле дороги. Привязав коней, разместились на пружинящих кустах бузины.

Проснулись от конского фырчания. Вокруг молча шастали волки. Громко и истошно голося, русичи водрузили свои затекшие тела в жиденькие ленчики и выбрались на близкую дорогу.

— Эй, бесы блукастые, аль вам зверья в лесу мало? — громко прокричал начавшим немую погоню волкам Светояр.

— Хоп-хоп! — взнукали русичи испуганных коней. Те рьяно цокали хрусталем льда ночного Ростовского тракта. Вершники изготовили мечи и недовольно плясали на спинах плохо видевших в темени, куда ступать, гривастых животин.

Волчье сопровождение было недолгим: серые вскоре отстали, посчитав добычу недоступной. Может, кони слишком зычно в тихом лесу крошили дорожный лед, может, вершники столь уж неприятно завывали… А скорее всего — просто волков было мало.

Перед рассветом задул влажный, противный ветрило. Невыспавшиеся ночью, прозябшие люди нахлобучили лисьи колпаки до самых переносиц и на восходе невидимого из-за белых туч солнца выехали к озеру Неро.

Здесь, казалось, еще продолжалась зима. Всего два-три дня на север — а сюда вроде как весна и не думала заявляться!.. Ветер, разносивший-разгонявший мелкий снег, вымораживал лица, шорохом колкой крошки струился по железным колонтарям, которые студили и съеживали под собой крепкие тела мужиков.

— Знать бы — надели б тулупы! — синеющими губами выговорил Синюшка. — Хоть слазь да тачай из шкур кожушок!

Светояр не мог ничего сказать — все тело его трясло.

Выехали на лед, но продержаться долго на ветродуе не смогли. По молчаливому согласию вышли на лесистый берег и остановились возле большого сугроба.

— А это не берлога лесника? — пошутил Синюшка.

Молча принялись сечь сухой пористый снег мечами. Выбрали глубокую щербину — почти в рост человека — накидали туда дров, бросили связку шкур. Коней оставили в густом молодом ельнике, подвязали им к мордам обкладки с овсом. Сами наскоро спустились в яму.

От тишины и безветрия заложило уши, защипало в носу и потекли слезы. Развели костерок, поставили в ковшике кипятить из снега воду. Раздербанили тюк, обернулись, будто капустные кочерыги листами, куньими шкурами. Везли-то не только их, но еще и бобровые, лисьи и беличьи. Да бобровые и лисьи пожалели, а беличьи не приспособить было никак… Достали ржаных хлебцев, запили взваром из клюквы, послушали лошадей, бросили снега в тепленку, сомкнулись поближе, уткнулись носами в мягкие шкурки и надолго заснули.

Спали за полдень. Проснулись оттого, что замерзли — онемели ноги. Высунулись, проверили коней. На месте, чехлы на мордах пусты. А хлесткий ветрило еще больше разгулялся, не желая отпускать путников. Ехали встретить тут весну, ан, вот как вышло: зимой не помнится, чтоб так мерзли!..

Простояли до ночи, водили коней по кустам, дабы те выбрали, что пожевать. Остальное время сидели на тле своей берлоги. Собрали, упаковали шкуры. Когда стемнело, а ветер чуть ослаб, выехали на ровный белый простор Неро и двинулись к северному берегу.

Вскоре отчетливо запахло дымом — город был недалече. Всадников охватила волнительная оторопь. Синюшка зорко осматривался окрест. Он всегда жаждал побывать здесь и сейчас стремился запомнить буквально все. Много слыхивал еще паробком о великом залесском граде — о том, что люди тут вольны и смелы, не раз досаждали, по слухам, окаянным в Диком Поле, на реке Итиль и за Хвалынском морем… Скоро уж откроется мир его грез и стремлений!..

Светояр приготовился к тому, чтобы, осмотревшись, решить вопрос возможного переезда сюда — или, на крайность, на берег озера, недалеко отстоявшего от Ростова.

Переходя крутой и скользкий земляной вал, глазели на заснеженные абрисы княжьих теремов. До утра простояли под закрытыми воротами, перекликиваясь с говорливыми, окающими воротчиками. Их речь была еще грубее Лесооковой: мерным твердым рокотом выпячивался стук упористых, хрустящих звуков.

«Не видно личин, которые могут эдак балакать…» — думал Светояр.

«И что же это вершится в конце такого долгого пути? Шел к мечте, а встретил мерзкий язык!.. Русичи ли это?..» — почти насмерть умирала мечта Синюшки.

Когда створы ворот размашисто отворились, русичи молча, не отвечая на наивные вопросы подошедших вплотную стражников, вошли в город. Смотрели в маленькие светлые глазки его обитателей. Люди, говорившие по-русски, ликом оказывались мерью! Невзрачными и чужими лешаками… Вот диво-то! Оно совсем не обрадовало Синюшку. Впору было заплакать, заткнув уши.

Невпопад ответив чегой-то у ворот, мужики повели коней по устланным снегом улицам самого холодного, наверно, в ту годину города Земли Русской.

— Синюшка, видится мне сейчас, будто лешаки с татарчуками обучились нашей молве.

— Погоди, Светояр, поглазеем на дружину — мож, она-то хоть от нас будет.

— Навряд, Синюша, се град самостийный. К чему ему иметь от нас дружину?

— Эх, силы самовластные, каки глазенки у них меркающие — малы для русичей дюже! — говорил, крутя по сторонам головой, Синюшка.

— Тише ж ты! Не надь выкрикивать — сам вижу! — покоил друга Светояр, почти гусаком заглядывая в белые, чистые лица ростовских женщин. — Кожей белы — от мороза, што ль, тутошнего?

— Меня, Светояр, мутит в нутрях… Не опрокинуться бы!

— То с голодухи и дороги.

— Нет, от утраты призрачного блаженства.

— Эва как! — удивился Светояр. — Давай лучше попросимся к кому-то на двор. Не токмо ты — кони тож падают.

* * *

— А откуда будете сами? — спросила пожилая женщина просившихся на постой.

— Да вот из того леса, мать, — ответил Светояр, — средь лешаков живем.

— Каких лешаков? — недопоняла тетка. К ней подошел парень — видимо, сын.

— С мерями обитаем, — пояснял Светояр.

— Сена-то осталось мало, коников ваших чем кормить? — недовольствовал гостями молодец.

— У нас шкурки есть, хоть зараз сквитаемся.

— Этого добра нам самим девать некуда… Пусти их, мать, если ненадолго.

Путники прошли за городьбу. Во дворе остро пахло конским навозом: чистили конюшенку и по последнему снегу свозили на поля.

В избе с лязгом — под пристальными взглядами хозяев — свалили ратное железо на пол. Приютившие их выглядели кислыми и недовольными. Но к обеду матушка поставила на стол корчагу хмельного меда. Не приступив к вкусно пахнущему вареву, начали осушать братину. Матушка разливала ковшичком медовуху в кубки. Два старших сына пользовались емкостями заморской работы. У матери и гостей кубки были деревянные. Младшим сестре с братцем хмеля не наливали, и они молча таращились на приезжих. Заметив, что мать повеселела, мальчонок весь искривлялся за столом. Старшие измучились ругать-поучать его. Когда приступили к густому мясному супу, глаза у гостей уже неволей закрывались.

— Две ночи не спали, — оправдывался Синюшка перед ожившими от питья хозяевами. Женщина с девочкой постелили гостям на печи и пригласили постояльцев ко сну. Разуваясь, Светояр спросил у девчушки, как у взрослой:

— Сколь годов тебе, красна девица?

— Четырнадцать, мил человек. А вам скоко?

— А мне стоко, скоко тебе ноне, токмо вдвое боле, — улыбнулся Светояр, ударяя на «о». А Синюшке шепнул уже на лежанке:

— Ба, чуть моложе моей Стрешки, а дитя дитем — ничего не выросло!

— Ха-ха, — тихо усмехнулся Синюшка. Оба под впечатлением сего дня заснули глубоким сном. Ноги приятно гудели, длани, отогревшись, покрылись липкой испариной, в головах, убаюкивая, шумел медок… Два уроженца Поднепровья дрыхли в лоне главного Залесского города.

* * *

Ростов с близким Суздалем были и всегда оставались тишайшими городами, не кичившимися своими богатствами и особенностями, даже когда пребывали в большом изобилии. Но именно они в скромной состоятельности своей стали колыбелью новой Руси — Руси Залесской. Величаво таясь в лесных недрах между Волгой и Окой, уродили новое племя людей, назвавшихся впоследствии великороссами.

…Ограниченный доступ степных, заброженных, шебутных от раздолья кровей придал обитателям сих мест несгибаемую волю, холодный ум, бережливость и вдумчивость. Это потомки сих наивных и скрытных людей — первых великороссов — приучат себя и весь мир к своим победам. Пусть иной раз и не скорым, но всегда громким и неоспоримым.

Глушь, каких много было до известных времен, с самого рождения независимо ни от кого на свете растила и таила сей народ. По мере сил своих ограждала лесными преградами, хранила целомудренность лиц, характеров, душ… Не имея исторически или утеряв по мере мужания собственные эпос и сказания, здешний народ скоро позаимствовал их на Днепре, на Десне, на Ильмене, срастил обретенное с собою и, любя, обернул нежной протофинской плотью… Если представить себе чай и сахар, отдав чаю роль массы Залесского люда, а сахаром заместить славянских переселенцев из Киевщины, то получим напиток с таким же на вид неизменным цветом, но имеющий уже сладковатый привкус. Тысячу лет насыщается этот чай южнославянским смаком!..

Бывают и есть времена, когда к чаю подмешиваются и другие — совсем не сладкие — приправы, временами до того острые, не подходящие к настаивавшемуся веками напитку, что горкнет он и чернеет, теряя аромат. Потому что нарушаются некие законы «заваривания», и не чай то уже боле, а как бы не отрава.

Вспомним добрую старину, когда ассимиляция текла веками — запутанно и неостановимо. Ни исторические повести, ни народные сказания не сохранили фактов борьбы древних финнов с тогдашними славянами. Ни те, ни другие не славились какой-то исключительной неуживчивостью. Были любознательными и чуткими к ближнему… Больший жизненный тонус и культурный уровень славян (что неподсудно в веках и естественно!) местами составлял помеху сближению. Но ведь смешение шло на бытовом уровне — без княжьей воли — что свидетельствует об обоюдной пользе объединения и выгодных приобретениях. Обоим этносам только и требовалось, что признать природность отличий друг от друга… Божья воля с глубоким умыслом направляла славян в финские леса с большими интервалами…

Ежели сегодня взглянуть на недовольство засилием инородцев, то можно посочувствовать русским по поводу массовой атаки с юга. Ведь не от жиру же великий народ застонал, а где и ощерился?!

Те, кто формирует общественное мнение на Западе, равно как и кое-кто у нас, бездумно называют, например, современных балканских болгар или черногорцев некими братьями русских, втискивая всех скопом под очень общее определение «славяне». До того общее, что напрашивается ироническая аналогия с народами Дальнего Востока. Языки — болгарский и русский — бесспорно, родственны, но генетический фонд жителей, например, болгарского города Кырджали весьма и вовсе отличен от генофонда жителей, скажем, Ростовской области. Ранее, конечно, был единый и многочисленный славянский народ, говоривший, по некоторым данным, чуть ли не на чистом санскрите. Но после великих переселений, спустя века раздельного существования, славяне здорово размежевались и территориально, и генетически, и духовно. На Балканском полуострове долго царили османы. И хотя та же Черногория сохраняла призрачный суверенитет, азиатская плоть все же влилась в нее. А Русь современная возросла на опаре Великого Севера. Многие слова белых наших вотчин рождены тысячи лет назад — они не покинули нас и поныне.

Мало вины на балканских славянах, что их народы напитались тюркской кровью за время многовековой борьбы с Османской империей. Огромная честь им, что остались они славянами, сохранив древнее православие. Мы помним о них всегда… Мы болеем за них… Хотя бы в память о нашем общем начале!..

* * *

…Мужиков уже не раз окрикивал старший сын хозяйки, а они все спали. Наконец Светояр свесился с печки и спросил, где нужник. Получив ответ, побрел на двор, не зная, какое вокруг время суток.

На улице было чуть видно: светало или темнело — понять нельзя. Солнце ниоткуда не пробивалось.

— Верно, утро? — Синюшка вырос за спиной, думая о том же. — Морозно — как будто утром…

— Рань… — сказал возвратившимся в дом гостям хозяйственный ростовец и прошел дальше в светелку. Там было холодно. Синюшка успел заглянуть туда допрежь и поведал о результате одевавшемуся Светояру.

В светелке, где вчера обедали, зашевелилась проснувшаяся семья. Женщина с девочкой, не замечая никого, скользнули на улицу.

— Што так рано поднял, хозяин? — спросил Синюшка, когда за бабами стукнула дверь.

— А вы спать сюда пожаловали, али не выспались?

— Спасибо, хозяин, выспались зело славно! — с выражением и не без игры ответил Синюшка.

— Зачем пожаловали-то, браты, токо для торга? — поинтересовался средний брат.

— Живем в трех днях езды уж три года, а к вам собрались только нынче! — провозгласил громко Светояр. Среднему брату он понравился, старшему — нет.

— Хозяин, как звать-величать тебя? Объяви имя. Вот я — Светояр, это — Синюшка.

— Шкурам вашим сейчас цена малая — срок вышел на шкуру… — будто не слыша вопроса, задумался старший. Средний брат по старшинству представил своих: Еленец, Глобка, Обык, сестрицу звали Травина. Светояр поблагодарил его взглядом. Вошла женщина с Травиной и сразу подметила, что вклинилась в разговор.

— Об чем речете? — Женщина встала к плите, покосившись на среднего, Глобку. Синюшка опередил остальных:

— Отчего ж не срок шкурам-то? — переспросил он у всех. Мать сразу вступила:

— Не в тот край вы приехали. У нас зверья не меньше — и то же самое водится. Тот же лес, ребятки.

— Так и в Булгаре лес. Мы ездили — поменяли на славу! — не понимал Светояр.

— В Булгаре народу тмутаракань. Им всего мало. Да и сидят они лишь по речке… — удивился непонятливости большого мужика Еленец и подметил: — Эва, в Булгаре были, а в своем Ростове — нет.

— Не довел Стрибог наведаться, то верно… — оправдывался Светояр.

— А в Суздале бывали? — поинтересовался нешутейно Глобка.

— Мы тем летом с товарищем были рядом, да потатьствовали крошки — пролетели угом! — Светояр уселся со скрипом на скамью под печкой. — На обратном пути из Булгара убили отважного мужичка нашего — минули и Муром.

— Кто убил — то, булгары, что ль? — присела рядом матушка.

— Вроде, мордва заколола… Еле сами убрались! — волнуясь, поведал гость.

— Да-а… — посочувствовала женщина. Девочка подсела к ней, припала к руке. Парни не отходили от стола.

— Мы тятьку нашего в ушкуй послали и ждем уже шестой годок… — вздохнула матушка. Сели за стол хлебать из мис горячий взварец.

— Соленый, хорошо… — Порадовался мясному бульону Синюшка. — А где мясо берете? Лес — далече. А из живности у вас одна лошадка, и все?

— Зимой в лес выезжаем на лося или оленя, — ответил Глобка, — но зима прошла: мяса много не ухранишь.

Травина понурила очи. Обык не баловался.

— Собираются ребятки этой весной в ушкуйники! — загоревала мать.

— А што дале? — испытал Светояр.

— А дале — к хвалисам или персам… — совсем поникла женщина. Еленец продолжил:

— Налетим, погуляем — и домой!.. Коль удача нам — до следующего лета протянем.

Светояр с Синюшкой по-иному посмотрели на старших ребят.

— А другого прокорма не имеете? — увлекся Светояр.

— Другой прокорм — в дружине, на служилых хлебах… Или выселяться за стены да землю орать, — спокойно пояснил Еленец.

— Больше жития тут нет, — сказала мать, — так стариной заведено.

Вероятно, она имела в виду варяжскую старину — лет сто назад. Правда, о варягах могла она и не знать ничего. Кто бы здесь мог ей о них поведать?

— А у дружины какое кормление? — выведывал Синюшка. — Тоже татьба?

Хозяева замолчали, обиделись. Мать, понимая, что гости из других мест и ничего обидного в виду не имели, погодя, поведала:

— Дружина выход в Киев возит и купцов наших боронит. А про татьбу не след так гуторить, сынок. Вокруг дюжины купцов за куском для детишек весь город не соберется — нам про свой хлебец думать надобно.

— Простите меня, — извинился Синюшка. — А што ж в дружину не поступите, аль не берут? — Любознательный гость повернулся к старшим братьям.

— Броня нужна, меч, шелом, — говорил Еленец, — а мы все добытое съедаем.

— Сдадим товар, я тебе свой колонтарь пожалую, — сказал старшему Светояр. Хозяева переглянулись.

— Полрезаны вам дадут за весь ваш пушной товар, — со знанием дела объявил Глобка. — Дружина летника ждет — пойдет к Киеву со всяким добром.

— Вам бы перед ними пойти, чтоб на торге барыш взять, пока цена с их приходом не упала, — догадалась мать.

— Люди добрые, нам бы пожить, разузнать путь, да цены киевские, а себя и вас это время прокормим — не гоните допрежь! — загорелся обаянием Светояр.

Синюшка с беспредельной благодарностью оглянулся на друга — не ожидал от него такой прыти!.. А матушке сказал:

— У меня есть серебро, мы заплатим и лося добудем — пока ночью морозцы.

— Живите, жалко, что ль? — ответил за мать Еленец.

* * *

— А я думаю: куска нетуть… Ах, разбойник! — выговаривал Синюшке Светояр.

— А ты што, лазил перед самым отъездом, зачем? — Тот лукаво смотрел на товарища.

— Грешен, тож ухватил чутка…

Мужики рассмеялись доверительно и взаимоободрительно, по-дружески переглянулись. Потом уселись на лавку, взвалили колонтари на колени, перебрали колечки, выискивая заржавленные и гнутые. Очищали дубовыми брусочками, выпрямляли зубами, ножами, крепкими пальцами.

— Куяк было бы проще обрядить… — вслух раздумывал Синюшка, деловито расщепеливая на подоле кольчуги комок сгрудившихся и погнутых кол.

— Эта рубаха вечная. Ты носи, опосля сына одаришь — будет его боронить… — тихо, будто себе, сказал Светояр. Вспомнил, что у него самого дочь, задумался о доме.

Мучительно печалился о Стреше. На расстоянии жгуче чувствовал свою вину, свою слабость, корил себя за внезапные, негаданные поступки. Вот и сейчас произошло такое, что предвещало нескорую с ней встречу. Он только что увеличил разлуку с домом, разъялся надолго с женой, своей милой, влюбленной, горячей Стрешей. Захватился давеча корыстью или побуждением ехать куда-то… «А может, мне стало хотеться повидать новое? Где-то через дюжину годов придет возраст, в котором умер мой отец. Он видел Грецию, Киев, а я вот побывал в Булгаре, в Ростове… А что видела Стреша? Что видела мама?.. Как там мама, жива ли?..»

Синюшка не беспокоил, и Светояр перебирал в памяти женщин, которые промелькнули в его жизни. От воспоминаний тех ему стало чуточку жутко — вроде, сделал все не так… И оттого щемило сердце… Память не удержала их голоса, зато ярко впечатала на всю следующую жизнь глаза. Выразительные и разные…

Большие, строгие глаза матери глядели на него с любовью… Стрешины черные очи горели упреком и страстью… Глаза Ростаны вдумчиво оценивали паробка Светю… Глаза Уклис пьянили, топили, путали, владели… Глаза Длеси любовались, порой насмехались…

«Наверно, нет такой женщины, которая не хотела мне помочь, не желала меня… Если есть рядом женщины, то всегда вижу их внимательные, участные глаза… На игрищах за Перуновым лесом поначалу даже было неудобно перед парнями. Раз они меня чуть не убили, хорошо — Щек помог… А Щек запросто с ними разговаривал и дружил. Он — другой, к нему все по-другому… Оттого мне, наверно, было уютней дома, и всегда тянуло домой. А не стало дома— и не стало мне покоя… Хорошо, что я пришел в этот лес. Тут ко мне меньше внимания, здесь не чутко такого гнета от бесконечных ядовитых разговоров. Лешаки, небось, и думают не так, как русичи…»

Ходуня и Гульна прожили жизнь, друг друга искренне любя, и не было у них в мыслях смотреть на сторону. Мать, будто волчица, ухаживала за своим выводком — первенца и вовсе лизала и холила. Это он, Светя, привязанный к теплой спине мамы, хныкал, отзывался, терпел, а конь несся ретиво от Киева по полям и балочкам…

Взрослому Светояру материнское обособленное, хоть и негласное, обхождение не всегда нравилось. До ухода с Десны он попросту чувствовал себя переросшим птенцом, выглядывающим из гнезда и истомно зреющим полеты других. Была сила в давно оперившихся крыльях, но боялся нарушить покой дома, улетев на поиски своего места под солнцем…

«Несколько лет, как я вырвался… Меня несет и тянет все время куда-то: то в дальний путь, то к Уклис, то просто посидеть всю ночь у Лесоокова кострища… Внутри тлеет огонь… Почему бы не сидеть дома, в лесу, и, подобно лешакам, не довольствоваться малым — тем, что есть? Зачем, теряя, переживать?.. О, боги, я понял! Я хочу теперь увидеть себя в той же жизни, какая была на отцовском дворе!.. Я хочу, штоб была та же одежда, немного жита, большой медный чан!.. Я точно не стану лешаком, и Синюшка не станет… Мы слишком многого хотим и долго помним. Память наша — через край плещущий кипяток… Такая в нас кровь… И в Стреше такая же… Уклис — другая. Я ее не хочу, она — чужая… Сейчас у меня много лошадей, есть мельничка, у хорошей Стреши сапожки лучше Длесиных и золотое перо, отданное в последний день Козичем… Он вроде как предчувствовал что — предусмотрел…»

Светояр свалил на пол колонтарь. Избавляясь от обрывков гнетущих мыслей, вышел на улицу. Встал перед забором. Какая-то тягота мешала сделать шаг до калитки и выйти.

Через силу высунувшись за забор, стал глядеть на городец, на нешумливых белоликих горожан. Опять вспоминал Козича, Уклис… Воспоминания грузом влекли к лесному дому, возвращали к Стреше, а через нее снова щемил сердце материнский, напряженный вниманием к нему образ. «Ежели отправлюсь к Киеву, стану ближе к маме, отдалясь от жены… Из Киева обязательно в Поречный, потом к Стреше и Ягодке. И никакой никогда Уклис! Все! Буду сидеть дома и работать — копошиться, как отец!..»

— Я думал, ты куда собрался? — подошел к нему Синюшка.

— Собрался. Пойдешь со мной?

— Чего ж не сходить, мечи-то брать?

— Бери, и мой тож.

— Скажи, Светояр, — когда вышагивали по краю улице, завел разговор молодой, — чем разнятся Булгар и Ростов? — Он внимательно вглядывался в лица прохожих, а кому-то даже и улыбался.

— Ну-у… — хотел было начать долгое перечисление отличий Светояр.

— Постой, изреку самое главное. Здеся запросто можно остановиться и поговорить. Аль не согласный? — Синюшка радовался своему умозаключению и складной речи.

Понимание промелькнуло меж человеками, побежало вперед, рассыпалось по улочкам. Приятно было им идти по городу, слушая понятную молву.

Через время подошли к торжищу. Меж рядков сновали заинтересованные покупатели, праздные дружинники, вездесущие зеваки. Пробираясь к середке городского базара, мужики обратили внимание, что здесь, в общем-то, такой же обычный торг, как и на Итили — только нешумливый, неголосистый. Так же выделялись задорными криками дерзкие завсегдатаи. Люд, пришедший за покупкой, что-то выглядывал, выискивал. И в диалогах между продавцом и покупателем более недовольным выглядел продавец.

Присмотревшись, вникнув, Светояр с Синюшкой подспудно стали подмечать и заметные отличия: тут торговцы назойливо не приставали — держали цену и стояли за нее горой, ревностно храня иконоподобные образы. Еще одна большая разница бросалась в глаза: преобладание женских голосов. После криков ушлых распорядителей, бабьи мелодичные переборы держали законное второе место по громкости…

Оба мужика, пройдясь по ряду-другому, окончательно ощутили полную ростовскую принадлежность этого базара. На прилавках лежало ростовское съестное — чего не встретишь в таком числе нигде. Разнообразные грибочки, навалы раков, россыпи икры, диковинные рыбины вздымались над прилавками грудами. Всякая разная рыбешка пестрела и притягивала к себе серебристыми морожеными хребтами. Видели мельком похожее в Булгаре, но там рыбины одиноко прозябали среди хлебцев, сушеных фруктов, всяческих сластей и мяса. Тут, в Ростове, она была в изобилии. Несколько рядов, занимавших огромную площадь, ошеломляли рыбным выбором: сырая, вяленая, копченая, сушеная, отварная в кружках моркови, жареная в капустных листах, начиненная луком, хреном, ягодами, сыром, протертым мясом, с яйцами… Запах качал, мучительно бил по брюху, валил с ног.

— Сколько стоит, отец? — спросил, глотая слюну, Синюшка.

— А чего есть?

— Все, што на нас, — выбирай! — предложил Светояр.

— Ух, соколик, ты, видно, из мери явился? — прищурил глазки ростовец.

— А из Киева не хошь? — показал на загляденье добротный меч Светояр. Народ обратил внимание на них, подтянулся — дабы поближе быть к диковинному в этих местах бахвальству.

— Так что ж, братец, клинок свой отдашь? — удивился ростовец.

— Ага, сейчас, подожди — и мешочек приготовь! — сорвался на гром Светояр и оглянул зевак — мол, что он тут у вас, замест потешника? — Я если без порток останусь, то этой штукой себе хлебец на дороге добуду!

Мужик сказал сие задорно и опять оглянулся. Подошедшие дружинники и стоявшие тут верхоглазы с интересом смотрели на прищельца, которого раньше не встречали.

— Так что же ты предложишь, пустоплет?

— Злата-серебра не хочешь за рыбку? — громкие слова Светояра слышались через ряды. Люди оттуда гусями тянули шеи и внимали торгу.

— Смотря скоко — а то и все хвосты отдам! — не смущался продавец.

— Губа не дурушка, язык не дуролом, штоб из-за твоей вонючей рыбы без серебра остаться! — Синюшка сел задом на прилавок — спиной к продавцу, лицом к народу.

— Че ж она вонючая-то? — застеснялся ростовец.

— Што ж мы, думаешь, к тебе подошли-то? — рассмеялся Синюшка, а вместе с ним и другие, стоявшие возле рядка, высветили лики. — Дай-ка, думаем, поглазеем на диво: как это возможно — псивую рыбку расторговать?

— За злато-серебро… — дополнил Светояр. Мужики, бабы, дружинники похохатывали от души.

— Ничего у меня не пахнет, баламуты киевские!

— Шуткуем, батя… То меч киевский, а мы — из того леса! — скалился Светояр. — Зашли в гости к вам — погуторить, посмеяться.

— От лесников с волками набегались по заповеднику, — оглядывал народ для поддержки Синюшка, — теперича душа отдыхает. Токмо носы у нас лесные, аки у лисы… — Синюшка картинно поводил носом туда-сюда. — Тухлая рыбка, точно.

— Никак не иначе, — серьезно поддержал Светояр.

— То капуста жареная эдак пахнет! — оправдывался продавец.

— Да ну?

— Да-а, на вот, пробуй! — зловредно давал большой ломоть белорыбицы оскорбленный продавец. Синюшка двумя пальцами взял кусок печеной стерлядки, обернутый вареным в соусе капустным листом, и стал издалека нюхать.

— Жри, черт! Дузыня! Да сказывай всем! — не выдержал выкрутасов молодого торгаш.

— Ну, батя, не ори. Не хватало, штоб я еще подавился!.. На тот случай запить чего-нибудь у тебя нету? — Повеса выискивающе заглянул за прилавок.

Ростовец взъярился, достал откуда-то снизу метлу и с остервенением замахнулся на молодого выкрутня. Синюшка разом отскочил и через миг уже шел средь толпы, вкусно откусывая от сочного куска и давая Светояру. Тот жевал и громко хвалил:

— Славен Ростов, хороша его рыбка!

Народ глаз не сводил с пришельцев: разговоров, смеха и удовольствия им теперь на весь день — и на завтра останется!

— Погоди, шелопуты, постойте ж! — закричали сзади три дружинника.

Синюшка обернулся:

— А все, братки, доели!.. Што ж раньше молчали?

— Да не скалься, пантуй, кутыри у нас полные! — не зло говоря, подошли дружинники.

— Откуда будете такие веселые? — спросил пожилой.

Светояр, утирая сок с бороды, начал объяснять:

— Это озеро Неро, а за ним што за озеро?

— Плещеево…

— От Плещеева день и ночь скакать — там мы и живем.

— Русичи, аль кто? — спросил, улыбаясь, высокий.

— Мы-то русичи. Коль не видать по нам? — удивился Синюшка.

— Говор не тот, говор-то — киевский, — заподозрил ражий, — будто в горле у вас что застряло.

— Это от рыбки! — нашелся Светояр.

— Видно, намолчались вы в лесу! — доброхотствовал пожилой.

Мужики догадывались, что дружинникам что-то надо, решая на ходу, как себя вести. Наконец остановились.

— Што, служба не теплится, братки? — спросил Светояр. — Сели б на коников да в поле на брань.

— Супротив тебя с дружком твоим выехать, что ль? — Пожилой оценивал обоих.

— Съехаться не с кем, а теперь вот с зацепой рыскаете по торжищу? — въедливо угадывал Светояр. — Вам, поди, и выехать не на чем?

— Ха-ха, так можно и выйти! — не злобно, но уверенно предложил ражий, не понимая сам, куда дело клонится.

— А што с боя, какая корысть мне будет? — Синюшка непонимающе слушал сказавшего это Светояра, неясно зачем лезущего в драку: не мог вспомнить и трех случаев, когда дружок махал мечом. А Светояр настойчиво продолжал:

— Коль надумал драться, заберу кольчужку твою, если проиграешь?

— Ты чего ж, муже, на рожон лезешь? — Тоже не понимал прыти гостя пожилой дружинник.

— Я выставлю броню, а ты что, пригласишь к своему смертному одру? — посмеялся ражий и с головы до ног обозрел пришлого.

— Мой колонтарь — в том доме, — был спокоен Светояр. — Синюшка тебе отдаст его, если я на тот одр утрафлю.

— На кулачках побьемся, а боле не стану никак! — сказал ражий, не зная: то ли злиться, то ли смеяться? Гость был кондовый, вел себя смело и спокойно, и по его лицу не понять — то ли взаправду говорит, то ли потешается.

— На кулаках я согласен. Скидывай броню: если одолею тебя — заберу ее.

— Зачем тебе броня, когда у тебя уже есть? — спросил третий — долговязый и улыбастый.

— Нужа уморила, колонтарь треба! — Светояр развязывал у сменный широкий пояс с мечом. Синюшка не знал прямо, что и делать, думал: «Хорошо хоть на кулачках, а не на мечах…»

Ражий с ленцой огляделся вокруг. Подошедший народ гундел: кто — о пришлых забияках, кто — о цеплястых дружинниках. Пожилой дружинник объявил зрителям о бронях, поставленных на кон, крикнул толпе, чтобы близко не сходились. Малое время назад ничто не предвещало драки, но вот бойцы уже стоят друг против друга. Скинуты кожушок и кольчуга, выбраны из сапогов ножи. Светояр посерьезнел, но Синюшке невдомек, на что он надеется. Телом дружок силен, но драка — наука другая. Ражий глядел на Светояра и на толпу. Бабоньки радели за пришлого.

— Откуда будешь, молодеч? — кричал Светояру какой-то шепелявый из толпы.

— Опосля скажу, — откликнулся гость.

— Потом, мож, не ражберу, мож жубов у тебя будет не больше мово! — весело настаивал все тот же шепелявый голос.

— А скоко у тебя? — картинно взволновался Светояр.

— Шкоко? Да нишкоко нет! Не пужайся, шуткую я: меньше мово не бывает!

Толпа засмеялась. Тер глаз от нежданной смешинки и ражий. Баба из толпы заорала:

— Эй, Капь, слушай: зубы ему не лоскани!

— А ты лобзаться с ним заохотилась, што ль? — Ростовский боец, прищурившись, вглядывался в бородатого пришельца.

— Мож, и заохотилась, так что гляди!

— Что еще не лоскануть?

— Покумекай сам! — ответила Капю ушлая баба.

— Пущай уворачивается теми всеми местами — мне и голову не придется ломать!

Бой никак не мог начаться. Светояр одним глазом смотрел на Капя, другим— на толпу, на голосистую бабу. Ражий подпер бока кулаками и заявил Светояру:

— Надо уйтить отсель — у меня задора с охотой нет.

— А мое дело какое? Мне колонтарь нужон! — Стоял на своем Светояр.

Тут к другу подошел Синюшка и тихо сказал:

— Он биться не желает. Ты-то што взялся? Пойдем отсель! — И попер Светояра к толпе.

— Да ты што, срам же? — Не соглашался тот и упирался.

— Дурень ты, што ль, какая охота тебе с ним тягаться? — Синюшка обхватил руки забияки.

Из толпы Синюшке кричали:

— Взнуздал — так гони подале!

Пожилой ратник поднес Капю колонтарь и приказал одеваться. Битва кончилась, не начавшись. Светояр глянул на соперника, повиноватил перед толпой глаза, кое-как освободился от Синюшки и развел руками, словно расстраиваясь.

— Побрить бы тебя, красик. Пойдем побрею? — Смеясь, разглядывала мужика ушлая баба.

— Небось, такого жеребца есть кому голить! — отметилась репликой другая.

— Этот лешеня, видно, никому не дается — раз так зарос! — На Торжке было началось обсуждение лесного мужика, но тут к гостю подошел пожилой дружинник:

— Ладно-любо, а надобно погуторить, друже.

— Пожалуй, погуторим. Што скажешь, Синюшка?

— Тебя-то как звать, бабий любим? Эво, глянь, как они за тебя! — Хотел разговора дружинник.

— Ну, раз биться не получилось, давай знакомиться! — Светояр посмотрел на добродушного Капя и назвал себя.

— Я — Витей, это — Додон, а это — Капь.

— Знамо, знамо, приятствуем знакомству.

Синюшка тоже назвался. Смотрел он на расходившуюся толпу, готовый и словом, и делом помочь другу. Но Витей оказался вполне дружелюбным человеком: не лез с расспросами, наперво поведал о своем житие в дружине, как сильно ждут похода в Киев, организуемого местным князьком и старшинами. Посетовал, что прогуляться по Волге вниз — нет уж той славной силушки, как прежде: дескать, молодые — с добычей, а ему перепадает распоследняя малость. Потому-то сварливая женушка год от года на него серчает.

— Ну а мы-то с товарищем чем делу споможем? — прервал наконец Светояр. Шли по начинавшей чернеть от выглянувшего солнца улице. Витей, видимо, подбирал главные слова и после паузы подобрал.

— Если я все так понял, то вы средь мери лесоголовой обитаете?

— Все так, — быстро ответил Светояр, но насторожился.

— А что, у дичков городцы или хроны какие имеются?

— Думаю я, што хоронушки у каждого людина водятся. Лешаки будут не слабей умишком нашего брата русича! — серьезно ответил Витею Светояр. Синюшка одобрил правильные слова товарища кивком головы.

— А вот и кстати нам будет наехать к ним, да промысел свой учинить. Аль вы с тем народцем уважительно? — Витей посматривал цепко за обоими. — Ну-ко, русичи, ответьте нам.

Синюшка и не помышлял открывать рот — отстранился от разговора, но за речами следил. Светояр, не глядя на дружинников, усмехнулся.

— Так у вас же, браты, вокруг лешаки. Нешто вам не ведомо, што взять с них можно? Разве непряшные ихние телеса?

Удивление гостя было искренним. Вел он себя, как ростовец: высокомерно, будто не вдаваясь в инородную возню. Сам конечно же определил, куда клонит дружинник, но не собирался наводить злоискателей на соседей. Синюшка сие понял и задумался. Это заметил Витей и спросил у него:

— Вот ты как разумеешь, милок, разнится народец тут на озере с теми, кто обитает в глухомани вокруг своих змеиных требищ?

— Я разумею, што в заповедниках лешаки нашего языка не знают… — отлучился от разговора молодой мужик. Все натужно улыбнулись.

— Есть у них злато-серебро, но выказывать его нам они не будут… — Светояр остановился возле ворот приютившего их дома. — Мы тут сами гости, потому вас пригласить не можем. Постойте.

Он зашел во двор, начал кликать Еленца. В лабазе и одрине никого не было. Лишь хозяйская собака тявкала и бегала по размякшему, не приближаясь к людям у калитки. Из дома к Светояру вышел Еленец.

— Ты чего ж, лиходей, день стыдился, на второй вконец обиходился? — зло ругнулся хозяин на громкий и настойчивый зов Светояра.

— Не вякай понапрасну, пантуй, коль в дружину желаешь, айда счеловеками оттель потолкуем! — Светояр пристально смотрел в меняющееся лицо Еленца.

— А где они?

— Туточки, сбирайся и выходи. Ну, идешь, аль нет? — Парень скрылся в доме и через миг вылетел в медвежей шапке и высоких черных сапожищах. На пороге покорно встал перед гостем.

— Пошли тогда побалакаем… — Светояр зашагал с юношей к выходу. — Видные у тебя чоботы.

Еленец шел к воротам, спотыкался, волновался. Светояр вышел первым и продолжил неоконченный разговор.

— Лешаки у нас богатства не стяжают — живут, чем небо да лес расщедрятся. Коль было б што из добра у них, мы не полоумые — в миг разжились бы! — За поддержкой глянул на Синюшку. Тот, как и прежде, помалкивал. Заговорил долговязый Додон:

— К нам из леса выходят дички — иной раз с полной мошной серебра и самоцветов.

— Ну? — подивился Синюшка.

— Точно, паря, — поддакнул Витей. — Только торгашам корысть от того. Серебро на железки меняют, олухи. Нам бы пробежаться по леску— иначе все изобилие протечет мимо нас к толстосумам.

Задумались крепко все. Светояр, скрывая чувства, сказал, будто вдруг вспомнив:

— Знаком вам сей людин? — Он возложил руку на плечо Еленца. — Приючаемся у него.

— Знаком, — сказал долговязый и заулыбался сморщенной улыбочкой. — С ушкуйниками тем летом сбирался… Ну как, добыча удалась?

Еленец нервно кашлянул и принялся ни с того ни с сего с напруженным старанием рассказывать, как, миновав город Булгар, высматривали по берегам промысел и плыли-текли вниз по течению. Усердие юноши не прерывали — словно ждали, когда остановится сам, отчитавшись за содеянное, или когда рассказ наскучит обыденностью. Еленец, удостоенный чести побыть при дружинниках, повествовал дальше:

— Наступили через время степи. Навстречу проплывали суденышки… — Тут Еленец невдруг опомнился и пригласил всех в дом.

Проходя в горницу, низко склонялись под косяками. Матушка, собиравшая со стола, при виде гостей из дружины удивилась-ужаснулась, засуетилась, и скоро перед кодлой нежданных мужиков наметалось кое-что съестное. Коновка недоигравшей медовухи стуком о доски пригласила на лавки. Глобка с младшими остался за вторым столом.

Отведали напитка. Витей утер усы, поставил заморский кубок рядом и попросил хозяина продолжить рассказ. Еленец, радый гостям еще и потому, что посчастливилось испить ароматный медок не в очередь, с взбодренными хмелем очами повел сказку о прошлом лете:

— Глядим с братками — лодейка прибилась умыслом к бережку. Смекаем: мож, кто татьствовать в лес подался, а, мож, кака друга беда-нужа обуяла… Вместе подмечаем издали — народец там ратный, но маловато его. Борты у посудины высоки — наших-то выше в три раза — и на плаву взять ее не можно. А тут стоит, родимая, возле берега приудобленная— как нас поджидает!.. Ушкуйки наши следуют мимо, а мы глаз не сводим с суетни за лодейкой да все людишек считаем. Дюжина или того мене — расклад благой. У нас токо лодочек дюжина— посему решили вдарить…

Гости черпали себе медовуху, кушали с корочкой пирожки, на лбах выступили капельки пота. Глянули на Еленца, ожидая продолжения рассказа. Светояр с Синюшкой, заметив резкую перемену в норове парня, тоже пили и жевали. Еленец, польщенный вниманием серьезных мужиков — в особенности ростовских воев, — совсем расхрабрился:

— Проплыли ниже, напряглись умишком, опасаясь посеченными быти от мечей невидимых от нас. Удумали-таки грянуть, и как бы ни стало дело — разить не с воды, а от берега. Для того высыпали ватагой на твердь, хоронясь, поползли, аки гады. С лодейки нас не видать, а мы всей обстановкой володеем, мечи и ножи наши готовы… У гостей охрана все место окрест сторожила— уж нам головы не поднять, но и темени в подмогу ждать охоты нет. Ежели по берегу пасутся, то должны и вернуться, а посему решили бить, не медля… Ползем, вьемся — пока уж не заметят… И вот черноокие всполошились криком, а мы-то уж бежим во всю прыть! Мечи, а у кого — заморские сабельки наголо, сулицы готовы юркнуть по ближним… Те людишки тож не без разуменья: мосток наверх — и давай постреливать из луков. Кричат голосисто, своих, видно, кличут. Те из них, что остались по жребию туземного рока на берегу, бегут вроссыпь — мы их ловим, словно двуногих выторопней. Упустить нельзя — с подсобой вернутся. Словили соколиков, а проку — как не было, так и нет: к посудине не подойти — спицы свистят комариками, власы теребя…

— Да, браток, ухнет такой комарик— враз окончится житие! — понимающе помог рассказчику Витень. Матушка, сидя рядом, пустила слезу. Травина обняла ее сзади. Бесцветные веки под белесыми ресничками девочки набухли и покраснели. Помнила она своего хорошего тятьку— мамка и сейчас плакала о нем. Жалела дочка родителей обоих, но стояла молча, не издавая ни звука. Проказник Обык, почернев глазами, сидел в уголке, как привязанный, с жалостью глядя на мать. Еленец посмотрел на Глобку, вспоминая свой страх при приближении к кораблю. Он не имел щита и, заколов пленника, вместе с братом укрывался им, выпячивая перед собой тяжелое тело, пахшее смертью и чужой землей. Ночами потом снился мертвый инородец, не давая юношам спокою.

— Че замолк, братишка? — вопросил Додон, давно забывший и первые трупы, и первую кровь на своих руках… Еленец черпнул мутного напитка, чуть отпил и повел дале:

— Кто щитами, а кто и так просто — поглядом своим — укрывались. Сообразили, что добро спой-манное пропадает — неча, стало быть, жалеть об нем! Тако пленных и порешили… Подошли к бортам, а лодейка уж было гребла опустила. Хорошо что нас много: кто — орясины ставит, кто — корму топориками рвет, кто — крюками ее багрит. А с берега швыряем камни — несметь скоко! Те и маковок не кажут! А веслять-то им надо, посему некоторые крадутся к борту, норовят отстать. Лучники наши бьют без шавуев. Попадали те, окаянные, остальные в страхе и вида не кажут… Залезли мы по рулю сзаду, скинули вниз мосток, поганцев согнали на кичку, смотреть добычу взялись. А там — посуды хрупкие, оружие и узы всяких мастей. Видно, после торжища еще и рабов имать прибыли. Сжалось у нас в грудях — негодуем! Решили подождать проказников и по правде наказать!.. Но не суждено было тому случиться: оглянувшись, узрели, скоко нас в горячной атаки полегло. Чуть не половина убиенны, поранены и отлетают… Пленники горючие слезки льют. Выпустили мы их голышом на берег с порезанными плюснами — чтоб сиднем сидели, пока мы обернемся. Спустили суденышко до ушкуев, выгрузили, что поспели, да и запалили окаянную скорлупку. Отправили посля родную, откель пожаловала.

— А мож, она с Булгара была? — спросил с улыбочкой Додон.

— Не, черны слишком… — подал голос Глобка. — Верно, с полдня.

— А добыча невелика оказалась!.. Скоко за нее голов положили, а все порожние возвернулись… — горился расчувствовавшийся Еленец.

— Чего ж на обратном пути ладейку в Булгаре не продали? — не понимал Светояр.

— Да вот, олухи! — посетовала мать. — И что добыли — роздали по семьям.

— Лодейку веслять — слишком долго. Сторожились мы… Да и злоба обуяла!.. О том и не думали! — Еленец серчал на мамку, вновь заладившую свое.

— Все по правде, сынок! — поддержал парня Витей. — С посудиной той — морока. С обузой — себе дороже встало бы… Думаю, старшины ваши с соображением были. И сирым добро содеяли правильно! Все, мать, с нашим законом согласно.

— А што, в дружине славных кметьков не треба? — обратился к нему Светояр.

— Поступай! Мы об том же речем. И ну по лесу промышлять! Я же вас зову больше должного срока! — возгорелся надеждою Витей.

— Я не про себя реку — вот про этого ушкуйника! — Светояр указал на Еленца.

— Так ведь добрый коник для того нужен, меч да броня… — Витей, немного расстроенный отказом бородатых, с сомнением посмотрел на хозяйского молодца. — Прокорма ныне дружине нет. Поход нескоро: через дюжину дней, а то и вторую — когда дорога подветрится. До того самим треба шастать — аки волчарам.

Синюшка сидел напряженный, перебирал мыслями ходы-действия. У него все имеется: и конь, и оружие, и броня! Готов и навести ростовцев на соседских лешаков… Почему Светояру в голову сие не намекается? Ведь через дюжину ден провожали бы жинки их обоих в киевский поход с доброй ратью. Чего молчит, простак?.. А Светояр, и дальше не думая о своем, увещевал дружинников:

— А ежели мы колонтарь кметьку справим? Лошадка у них есть, оружие сами тут подыщут. Приспособите парня, аль нет?

Троица ратных ростовцев воротила уши от ходатая — будто от приставучей мухи.

— Было б хлеба до сыти, взяли б всякого! — спокойно ответствовал Капь.

— А броню неужто свою отдашь? — улыбнулся Додон.

— Зачем отдам? Куплю!

Светояр вышел из-за стола, через время втащил в горницу из сеней два тюка шкурок.

— Да хоть бы еще стоко — и киевскую гривну не выторгуешь!

— Вот это да! — расстроился Светояр, будто не знал о том раньше. — А в Киеве-граде гривну сим выторгуешь?

— Хоть три! Считай сам: двадцать пять куниц — гривна! — засмеялся Додон. Витей крякнул.

Синюшка смекал: «В копыте, наверняка, и двадцать гривен будет… Эх, найти бы лешачье серебро — да в Киев с Проткой и Коном двинуть, вей-ветерок нам в спины!..»

Светояр уселся на скамью, обхватил бороду ладонью, прикидывая в уме барыш, если сдать имевшуюся пушнину в Киеве. Дружинники беседовали с Синюшкой и матерью, а Светояр соображал: «С четырех сороков куницы возьмем шесть гривен. Если с каждого узла по столько, выйдет где-то двадцать четыре гривны, а сие — боле копыта серебра! Своего, честно заработанного… Ладно дело свяжется…»

Дружинники поблагодарили хозяев за хлеб, за мед и отчалили. Синюшка с Еленцом и Глобкой пошли проводить их до ворот. Витей обещал потрафить Еленцу со служилым делом. За городьбой Синюшка отозвал Витея в сторонку. Оглянувшись, нет ли поблизости Светояра, проговорил:

— У нас с дружком тамо жинки с дитятями, да кое-кто из старых русичей… Как бы худа не злоключилось!

Понятливый ростовец тихо научил:

— Дык сие не беда! Возьмем барыш — и съедем. Не о том горюешь, муже.

— Светояру не по нраву затея с татьбой. Он, верно, никуда не поедет.

— Кто нас неволит ему о том до срока речь? Не сказавши дружку твому и наедем, не откладывая. Будь при нас и лишь наметку дай, а мы дело содеем.

— Так когда ж?

— Завтра с угрева и выступим. Нам скоро в Киев — надоть обернуться.

— Добро. Токмо коника мне снарядите. Тут шуметь не стану.

— Добро, кметь, и коника, и мечишко подберем. К торговому юру подходи…

Расстались…

Светояр собирался завтра выйти в лес на лося, наивно убеждал Синюшку в пользе от поездки в Киев… Товарищ поддакивал — и вида про недоброе не казал.

* * *

Вставали исстари рано — чуть ли не затемно — а посему и ложились до темноты. Едва закатывалось солнышко и становилось сумеречно, люди укладывались спать — чтоб не шарахаться в потемневшем доме да не коптить перед сном воздух лучиной или сальным светильником. Исстари привыкли все делать вовремя — в соответствии со временем года и солнцем. Как удобней, так и бытовали; как требовал непреложный закон природы, так и поступали, не вдаваясь в рассуждения…

* * *

Слишком многое совершилось в тот день. Почти никто не спал, думая о своем.

Мать сожалела, что пустила постояльцев. Серебро показали — не отдали; с дружиной тоже подвижек не предвидится… И вообще; надоело бедствовать!..

Обык вспомнил мамкины слезы за столом, где не хватало лишь тяти, но были зато два старших брата да сестра — и успокоенно уснул.

Травина грезила о том, что если бы кто-то из пришельцев был ее мужем, она бы улеглась с ним за перегородку и шушукалась. Верно, целовались бы… Но как слюнявиться с такими здоровенными бородатыми мужиками?!.. Вот если бы с тем мальчишкой, что живет через четыре дома…

Светояр думал о Стреше, мыслями то и дело возвращаясь к странному поведению Синюшки.

Синюшка решил не спать, боясь пропустить условленный час.

Глобка сильно расстроился тем, что о его месте в дружине даже речь не заводилась. Еленец увидел в Светояре хорошего, складного человека, мало похожего на того, что попросился к ним день назад. «Надо бы шепнуть ему, что задумал его дружок с нашими…» Услышал он случайно пару фраз — остальное докумекал. Но как сказать? Ведь спят чужаки на печи рядышком. «Подожду… Должен же второй когда-то заснуть…»

* * *

Племя Лесооково гудело несвязными затейками, шепталось-секретничало, но о чем — вож не знал. Никто ему ничего не доносил — будто неродной стал он им. Пир с Ижной, наблюдая полное отчуждение второго дома, больше не наведывались туда. Всего неделя прошла после отъезда мужиков, а уж никто из мери и голову не поворачивал приветливо в сторону дома русского.

Охота, солнечные игрища на первых проталинах, посиделки всем скопом на крыльце, редкие посещения капища — вот и все занятия мери. Именно это можно было лицезреть, наблюдая их пустяшную жизнь. Еще слышались с мерянского двора окрики на ребятню — чтоб не гуляли близко к лесу. Согнанные к крепким стенам, играли детишки в охотников и мам… Ночью мерь набивалась ночевать в дом.

Никакого заговора — просто-напросто успокоились все, и из этого состояния пытались не выходить. Без сомнения, разговаривали о русских, с грустью вспоминая жизнь свою прошлую. Сожалели о вмешательстве в их вековой уклад.

— Хоть бы они ушли отсюда побыстрей — без них хорошо! — озвучил общую думку молодой финн.

Помолчали. Никто и не усомнился, что эдак было бы лучше. Правда, потом прозвучало — просто так, для продолжения беседы:

— Воины они на славу! Кто из нас сравнится с их бесстрашием?.. Дом этот тоже сложили они — мы только помогали и учились…

Ни сочувствия, ни понимания не нашлось… Рассудительный мужик такого рода мысли больше не выскажет. Будет держать себе на уме. Легче ведь — помалкивать, немо подмечать, смотреть за настроением других и втыкать пару-тройку фраз, одобряемых общим разумением…

На следующий день Юсьва с тремя мерянскими мужиками и неугомонной Милье отправились к своим землянкам. Там терпеливо оставался и ждал возвращения всех растерянный Лесоок. Была при нем приглядная высокая женщина, другая — при старике и трех старухах, да двое преданных молодцов ошивались там же. Некто Тук привел из соседского племени еще двух женщин для быта.

— Как дела, Лесоок? Сидишь? — спросил вместо приветствия Юсьва.

— Сижу, костер берегу… — ответил Лесоок, не глядя на рыжего. Он пытался угадать затею пришедших.

Юсьва уселся перед вождем. За его спиной встала главная зачинщица всех неурядиц.

— Отчего сердитая, Милье? — широко раскрыл прозрачные глаза Лесоок.

Женщину, не ожидавшую прямого к ней обращения, передернуло.

— Дело у нас к тебе… — Она замолчала, ожидая продолжения от Юсьвы. Положила ему на плечо руку, предлагая без промедления приступить к главному.

Лесоок опустил взгляд на Юсьву. В глазах явил лукавинку нетерпеливого интереса, но молчал, готовый вот-вот улыбнуться неуверенным гостям.

Подошел некстати Тук, громко переговариваясь с бреховатой бабой Крутевского племени — той самой, что лезла когда-то с настырностью голодной лисы к Светояру и за то отданной Кроути. Татарчонок, будто не желая замечать пришедших, повернулся к бестолковой бабе, произнес ругательство в ее адрес, потом равнодушно сказал:

— Иди — куда хочешь.

Лесоок поглядел на булгарчонка, как на проказника, а тот запросто уселся рядом и что-то вякнул на родном языке. Этикет взаимоотношений с вождем был дерзко нарушен. Вож взъярился и ответил по-фински:

— Хватит дурить! Еще приплод принесешь… Старух кормлю— только детей и не хватает!.. Эй, вы, сзади — садитесь, не стойте! — обратился он к спутникам Юсьвы и опять уставился на заводил. Юсьва зыркнул на Лесооковых старух и начал о деле:

— Лесоок, ты без племени: люди все со мной, а у тебя и с оставшимися разлад.

— Врешь, вот мое племя, и я ему вождь! — Лесоок указал пальцем на своих, средь которых чинно выстроилась молодежь. — Ты теперь при своем племени — так вышло, но кто знает, что впереди?..

— У тебя не племя — остатки! — Юсьва встал, а сердитая женщина занервничала — разговор как-то не о том пошел.

— Мое племя станет больше, когда русские придут! — уверенно произнес вождь.

— Почему? — спросил Юсьва.

— Я попрошу своих друзей, чтоб они выгнали вас из дома, и они меня послушают — будь уверен.

— Нас больше, мы начнем войну! — подала голос Милье. Лесоок засмеялся и ничего отвечать ей не стал.

— Мне нужны сокровища племени! — вдруг твердо сказал Юсьва, резко меняя тон переговоров. — Я их возьму, я знаю, где они.

— Бери, мне не жалко. Чего ж раньше не взял, спроситься пришел? Только зачем они тебе? Никто же никуда не ездит?

— Они будут у меня, потому что я отныне вож.

— Забери… Но если надумаете возвратиться — лично вас я в племя не приму. Тебя, Юсьва, и тебя, Милье, я убью! — Это он произнес для всех пришедших — чтоб свита передала его слова остальным: пусть знают, что у Лесоока только два врага.

Подошел преданный старому вожу финн. Старушка в стороне ворчала, что бросили своих божков и ходят молиться русским орясинам… Лесоок поднялся и окончил разговор:

— Пошел вон, предатель!

— Это ты предатель! — огрызнулась за Юсьву сердитая Милье.

Через малое время собрался отряд мерян у Сырого оврага — забрать казну племени.

Юсьва был хмур, уже не чувствуя себя вождем. Бразды правления, узрев его растерянность при Лесооковой угрозе, перехватила Милье. Она заглядывала в глаза крепких парней, деловито крутилась меж ними, подбадривая их. Вместе с Юсьвой пошла впереди десятка мужиков.

— Возьмем, отнесем в другой схрон, потом вы все уйдете домой, а мы с Юсьвой спрячем сокровища! — на ходу объясняла Милье.

Спустились в овраг, проваливаясь на его склонах по пояс, отыскали заветное местечко между склонившихся над откосом крепких, гладких черемух.

Но что это? В сугробах — провалы!.. Недавний снег лишь прикрыл их… Разрыли лопатками очерненный землей и мхом снег. На месте клада зияла пустая дыра.

— Проклятый Лесоок! — вскричала Милье. — Он забрал все! — Огорошенная, смотрела она на мужиков. Те ждали команды. — Надо сжечь русский дом!

Не сразу понял бабу народец. Причем тут русские?

— Он сокровища племени отдал русским! — догадавшись о причине заминки, объявила не слишком уверенно Милье. — Пошли, чего стоите? Хватит нам терпеть!

Обдирая порты и сапоги, устремились к селению. Милье не переставала накачивать спутников ненавистью. Говорила, что русские кони куплены на мерянское серебро, что ведут себя пришельцы — как хозяева, что бабы рожают от русских и оттого над лесом не утихает чужеродный гомон… Отряд кое в чем сомневался, но шел. Юсьва плелся последним и многих слов взбунтовавшейся женщины не слышал. Предложение Милье ему не нравилось.

Окружили стойбище. Связали молодого соплеменника и заплакавшего с перепугу булгарчонка. Свалили дубинами защищавшегося мечом Лесоока. Остальных — враз притихших — не тронули. Провозгласили старикам свою власть и волю и потащили свергнутого вожа к русскому дому. Путь туда недалек — были там скоро.

Влетели в две калитки, прытко подбежали к дому. На них залаял Бранец, зафырчали кони. Сыз, сидевший возле крыльца, поспешно устремился в дом. Положили связанного Лесоока лицом вниз, стали кричать совместно:

— Русич, иди… Отдай… Лесоок, Светояр… Дом, огонь, прочь!..

Вышел Ижна. Остановившись на сходнях, изучил обстановку, послушал тревожную разноголосицу.

— Лесоок, с чего они сдурели?

— Говорят — я у вас злато-серебро ихнее схоронил.

— Што за бред?! Так скажи, што нету ничего.

— Не верят… Как им еще объяснить — не знаю!

Мерь замолкла, силясь понять разговор.

— А у нас Пир помер сегодня ночью.

— А-а? — Лесоок был обескуражен. — Отчего умер-то?

— Во сне захрапел — и издох, бедолага… — Ижна заплакал. Стоя возле дверей, сквозь слезы смотрел на лешаков. — Пошли отсель, бесы лесные!

Махнул рукой мутарям, чтобы ушли. Те поняли жест. Принялись кричать на Лесоока, потом взялись дубасить его палками. Держали дротики и мечи наготове. В доме заплакал Кон, потом Ягодка. Ижна кричал, чтоб отпустили человека. Пошел к толпе — та ощетинилась дротиками. Ижна выхватил меч, умело сек им деревянные ратовища с руками и плечами лешаков. Отталкивая ногами раненых, попер к Лесооку. Милье таращилась на него из-за спин бойцов, воинственно и призывно орала. Ижна крутился вокруг себя, держа меч двумя руками, и ревел:

— Лесоок, вставай, пошли в дом!

Лешак, стоявший прямо перед своей предводительницей, бросил в Ижну дротик и угодил в низ живота. Ижна встал на колено, от боли сдавленно прохрипел:

— Да зайдешь ты когда-нибудь в дом, Лесоок?

Вож пополз с разбитой спиной в дом. Лешаки на миг замерли, посторонились, глядя, как Ижна валится с открытыми глазами набок и, держась за древко, перестает дышать…

Никто и не заметил, как Юсьва юркнул в калитку. Лишь Бранец облаял его отступление.

Лесоок, привстав немного, постучал в дверь. Женщины, увидев смерть Ижны, накрепко заперлись. Лесоок без сил повалился на крыльцо.

Мерь подступила к порогу, забыв о своих четырех сильно пораненных, стонавших поодаль. Милье закричала по-мерянски:

— Убьем другого мужика и предательницу Протку! Отдайте сокровища!

Лесоок чуть слышно объяснил им, что Пир помер.

— Врешь, чужак! — кипела бледная водцея. — Скажи, чтоб отворили.

Появился факел в руках того, который заколол Ижну. Из второго дома прибежали дети, пришла на шум и Уклис.

Стреша в щелку увидела факел. Вытащила из сундука кольчатую рубаху и одела, водрузила на буйную голову шлем, взяла меч и вышла на крыльцо.

— Сыз, заволоки Лесоока!.. Это ты, песья сестрица, тут смердишь? — обратилась она к Милье. Взвалила меч на плечо и встала на нижнюю ступень крыльца под иступленными взорами мери.

— Иди сюда, гадюка лесная, тезево твое поганое вспорю!

Злобный мужик с огнем пошел, хоронясь, за дом. Стреша прекратила устрашать Милье и бросилась к поджигателю. Он швырнул на крышу пылающий светочь и выхватил меч. Было видно, что испугался. Удар Стреши был так силен и точен, что злоумышленника развернуло боком. Обретшая мужскую силу женщина возвратом клинка рассекла склонившуюся голову.

— Протка, айда на крышу, туши шибчей! — Она возвращалась к ахнувшей толпе.

Милье уже ничего не значила — в сравнении с русской женщиной. Стреша шла на бой. Она вся напряглась. Отрешенная, готова была махнуть сталью по любому. Не собиралась больше никого гнать — хотела крови! Она наступала, чтобы убивать.

Всю ее почувствовала толпа. У многих задрожали душонки. Вспомнили злюк из своих лесных сказок. А она не шла прямо — обходила с краю, чтоб за спиной никого не оставалось. Бунтари разворачивались и неволей пятились. Она прибавила шаг, спиной держась забора. Ужасающе молчала. Молчанием — невыносимым для напавших.

Выбрала одного. Глядя будто сквозь, бросилась к нему, замахиваясь. Он отступал все быстрей, держа дротик, но ведь бросать, отходя, неловко… Все же неуклюже метнул — в голову, в меч, в шею…. Попал в край обечайки колонтаря… Развернулся и побежал к калитке. Наткнулся на чью-то спину — и получил смертельный удар.

Стреша мигом развернулась, ожидая нападения. На дворе — никого. За городьбой слышно безмолвное отступление. Кроме шагов Протки на крыше, ничего боле не чутко… Остолбеневшая Уклис пялилась на воительницу.

— Ты, блудливая тварь, мутишь народ? — Стреша шла к ней.

Уклис стояла на месте, не уходила. Стреша, как богиня, взирала на остолбеневшую овцу. Действительно, Уклис была поражена! Это показывали ее покорные глаза, прикованные к Стреше. Русская посмотрела на большой живот соперницы, властно рассмеялась в подурневшее лицо мерянки… Кто она есть? Просто очень красивая самка! Верно, и вся краса теперь в прошлом… А она, Стреша, — сильная русская женщина с обнаженным мечом в руке!

Уклис, покачиваясь, ушла. Молодая хозяйка, не снимая доспехов, обошла городьбу, прикрыла распахнутые калитки. Направилась к дому.

Там, в весенней полуденной грязи, размешанной лешачьими ногами, лежал на боку мертвый Ижна. Осмелев, спустившаяся сверху Протка закрыла ему глаза, вытащила из-под утяжеленного смертью тела огромный варяжский меч с серебряным позументом на рукояти. Лесоок сидел на крыльце и охал.

— Сделайте с Сызом засовцы на вороты, или воровьем с притворницами свяжите. Слышь, Сызушка? — Женщина вошла в дом и вызвала старика от детей на улицу. Прошла через светелку, чтоб с подволоки взойти на крышу и оглядеться вокруг. Ягодка было бросилась к ней, но, не дойдя, отчего-то встала. Удивилась черными глазками, раскрыла красные сухие губки. Мама — будто чужая: идет мимо, не замечая, и одета в непривычное мужское железо. Кон вылез из-под стола, подошел к маленькой подружке, показал пальчиком на тетину блестевшую, струившуюся позвякивающими рядами кол рубу. За ними в углу, одетый в чистый холщевик и порты, лежал бездыханный Пир.

Ижну вскоре тоже отмыли от уличной грязи, одели в лучшее, сунули добрым мужикам в сапоги по клинцу, насыпали в кармашки зерна, в ладони вложили землицы со двора последнего обиталища, вынесли на носилках на берег речушки и спалили обоих в одном островерхом костре.

Сделать все помогли Тук и Пир. Поименником русича стал молодой финн, перешедший к русским. Он пока не понимал, что наречен в чью-то честь, и с волнением смотрел на Сыза, тыкавшего в него перстом и шептавшего его новое имя Лесооку, Протке, а главное — не единожды — Стреше.

В ту ночь глаз не сомкнули. Стреша с Сызом томились в подволоке; мужики от дома наблюдали за городьбой. После вернулись в горницу. Все очень боялись: собравшись, лешаки не оставят щепки на щепке от русского дома, могут не пощадить и его обитателей.

Бранец затаился возле одной из калиток и слушал тишину. Морозец сковал землю, настудил лапы. Через время пес уже не мог сидеть — подвесил мохнатую задницу над землей и трясущимися ногами, не давая опуститься и хвосту, все время перекладывался поудобней, вконец измучившись. Из конюшенки пахло сеном и жилым духом. Сообразив, что можно блюсти двор и оттуда, виновато выгнув клокастую спину, кургузя и разгибая кольчатое правило, перебрался к загону. Кони неодобрительно фыркнули, и он дальше не пошел. Улегся животом на пук днем оброненного сена и положил морду на лапы.

Тихо в доме, тихо за забором, тихо в лесу… На небе четко сияли звезды — верно, это они утихомирили все вокруг, затаили и людей в двух домах.

Часть растерявшейся мери тут же перешла в старое стойбище, забоявшись расплаты от скоро ожидаемых из Ростова русских мужиков. Во втором доме остались немногие во главе с Милье.

Юсьва с Уклис сторонились ее и остальных. Уклис, не разговаривая, сидела при всех и отстраненно о чем-то думала. Юсьва, прибежавший сюда первым, с самого полдня восседал в уголочке на скамеечке и выстругивал из липового чурбачка голову белки. Ребятишки, едва шушукаясь, наблюдали за его поделкой.

Смышленым малолеткам страсть как не хотелось покидать этот большой дом. В нем тепло, просторно, не пахнет землей… В детских головенках рождались размышления об уюте толстостенного инородного жилья, по-детски ясно подмечалось превосходство иноземцев. Шептали в который раз на ушко друг другу: «Все русичи живут в таких домах. За нашим лесом у них есть земля, где из домов построены города. И люди в них большие и пузатые. Живя за справными стенами, они никого не боятся…» Некоторые слова дети произносили по-русски: «дом», «город», «русичи»… От этого у сидящего рядом Юсьвы желчь подступала к сердцу, но он молчал, боясь даже глухим гулом своего гласа привлечь внимание Милье и иже с нею.

Что случилось после побега его из рядов заговорщиков, Юсьва не знал. Слышал лишь, как Уклис на улице уговорила мерь увезти раненых в старое стойбище. Еще слышал от разговаривавших на другом конце дома про смерть двух своих или двух русских, потом, вроде, еще кто-то помер. У кого — опять неясно… Под вечер узнал точно о трех убитых своих и двух схороненных русичах. Как убили Ижну — он видел, спрашивать об остальном не стал — потому что не хотел. Шаткость его положения была очевидна. В этом, как и вообще во всем, виноваты русские. «У них быстро и безжалостно выявляется, кто есть кто. Глядят на слабости и смеются нещадно над ними. Как же снова подняться осмеянному? О, боги, зачем вы их сюда привели? На юге — они, на западе — они, на севере — опять они… На восток лучше не соваться — там совсем страшно. Лучше уж терпеть отвращение. Светояру что-то можно сказать и лицо состроить горькое, но Синюшка меня убьет по слову Лесоока…»

Милье, как ни старалась выглядеть несломленной опорой своему племени, ничего поделать с собой не могла. Ночь после поражения рассеяла ее ненависть, увеличила безысходность и опустошение. Охрипшим голосом ругала Лесоока, спрятавшего богатство, принадлежащее всем, вспоминала старину… Слушатели отвечали предложением уйти отсюда, говорили о большом родимом лесе, о вездесущности русских… Один раз кто-то буркнул об отваге соседей… Ни разу не поднимался вопрос о мести. Думали о ней, но боялись быть снова битыми, посрамленными друг перед другом. Решившись на мсту, неминуемо кто-то сляжет замертво. Этим «кем-то» никто не желал быть… И все помнили о храброй и страшной Стреше. Ее сердечно ненавидели…

Юсьве некогда было о ней думать: он выплетал в своей малодушной утробе оправдания, объяснения, спасительные унижения… Он не думал о племени, не думал об Уклис… Надеялся на любимую тишину…

Следующим же утром Милье с тремя молодцами отправилась на север. Прихватили мужички — чуть не силой — двух женщин. С выкорчеванными столбцами своих старых божищ обошли они с востока Суздаль, перекинулись через Волгу и углубились далеко в леса пограничные заволочской чуди. Милье всю дорогу неустанно твердила: «Лучше будем в далекой земле, но боги видят, что мы не попали в волю иноземцев и не разделили покорность вместе с нашими бездумными братьями и сестрами..» Потомки сотоварищей Милье в следующем же поколении растворятся в чуди…

Лесоок с преданными сподвижниками прижился у русских. На старом стойбище вскрыли последние земляные укромы зерна, подумывая о постройке себе дома — навроде русского. Некоторые тоже теплили мысль об уходе. Ребятишки находились в большом доме, присутствие их там стало им забавой. Юсьва и Уклис не чинили никаких препятствий этому кагалу. Племя приносило сюда съестное, женщины готовили вместе с Уклис. Но на ночь все-таки уходили к старым очагам. На родимом месте совсем не так пугала неизвестность. Откровенничали: не иначе как злые духи толкнули испрашивать у Лесоока схороненное богатство, боялись и вспоминать, что натворили у русских.

Еще через день Лесоок, молодой Пир и Тук наведались к племени: угадывали по лицам общее настроение, вслушивались в ропот. Молча Лесоок смотрел на мужичков — как на нашкодивших мальцов. После сменил угрюм на отцовскую милость и поговорил со старухами: пожалился на отбитую спину, молодцам пообещал, что лиходейство их позабылось, и, забрав спутников, без прощаний убрался на русский двор.

Придя, был немногословен, показывая тем самым, что все в племени урядилось. Не как прежде поглядывал на Протку и Стрешу, о чем-то думая. Многое переменилось сейчас, а в будущем жди перемен еще больших… Что-то будет? И как при том поступать?..

* * *

Еленец вздрогнул от короткого сна. Разбудил далекий лай на дворе четырехногого сторожка. «Верно, что не проспал…» Подошел к печи, вслушался, определяя, сколько человек наверху. Залез, нащупал одного.

— Светояр, проснись.

— Што такое?

— Дружка твоего нет.

Гость поводил рукой рядом и сонно спросил:

— А где же он? — пытаясь понять, чего хочет Еленец.

— Надысь на улице слышал я, что дружок твой уговорился встретиться с Витеем.

— Ба-ба! — Начал соображать про подвох русич. — Помоги-ка с конем мне, братишка.

Вышли на улицу, вывели коня, набросили ленчик. Светояр вернулся в дом, чтобы накинуть колонтарь, взять оружие. Слышно было из больших покоев, как охала, просыпаясь, матушка. Безмолвно извинялся перед ней и благодарил за обыкновение тутошнего быта. «При следующей встрече сделаю все по-человечьи. Ахнет тетушка, как на меня будет радая!..»

На улице поблагодарил замолкшего и решительного Еленца.

Конь понес взбудораженного всадника к ростовским воротам. Они были пока закрыты. Светояр остановился в сотне шагов от них. Отправился по одному из примыкавших к улице проездов, схоронился, дожидаясь выезда дружины. Каково было его удивление, когда увидел совсем небольшой отряд во главе с Витеем и Синюшкой. Две дюжины вызвавшихся на лесной промысел человек подлетели к едва видимым в начинавшемся рассвете воротам. Без лишних разговоров створы заскрежетали, отворяясь. Светояр, поправляя на себе доспех, низко склоняясь и одергивая будто перекосившиеся стремена, пристроился в хвост зевавшей ватаге. Никто не обратил на него внимания — озирали окрестности поодаль.

Ворота позади, дружина высыпала на скрипевший под копытами лед Неро. Днем отволгающий, ночью замерзающий зимний панцирь озера сделался многослойным. Наверху слойка была тонкая, хрупкая, нижний же, последний слой льда сохранял толщину примерно в длину руки.

Светояр отворотил коника от берега и направился в заросли голого ивняка, все время косясь на удалявшийся отряд, оглушенный позвякиванием множества отскакивавших ледяных крошек. Продолжая не выпускать из вида дружину, Светояр пустился в погоню заросшим берегом. Жалея исхлестанного кустами коня, иногда выбирался на заснеженный гостинец на береговом возвышении. Но по льду лошади шли шибче, и преследователь отставал. Неро — озеро немалое: другого края не видать. Потерялись на его просторе уже и дружинники. Одинокий вершник спустился на лед и помчал во весь опор.

После полудня на серединке меж двумя озерами осторожно обскакал ростовцев. Тут торная дорога, остававшаяся за отрядом, неминуемо окончилась. До Плещеева лежал путь по хрупким весенним сугробам почти незнакомого места. Выйти на вконец разрыхлившийся ростовский гостинец — тоже значило потерять драгоценное времечко. Ко всему, движущиеся позади, увидев следы одинокого конника, безошибочно распознают по ним Светояра… Он избрал путь по нехоженому лесу…

Конь его рыскал между елями и соснами в поисках низкого снега и проталин. К исходу дня напрочь потерял ориентир на дом и на татей. Искал добровольно оставленный гостинец, но не находил. Хорошо хоть солнце не скрылось и позволяло не петлять. Вечером, когда чуть стемнело, обнаружил борозду, оставленную копытами ростовцев, и успокоил себя тем, что завтра непременно опередит недоброжелателей.

Вскоре наткнулся на стойбище тутошней мери — это было весьма кстати. Ведь незадолго перед тем молчаливые волки без опаски подошли совсем близко и, никуда не торопясь, повели напуганного коня, кротко и игриво поднимая сверкавшие азартом глазки на всадника и будто говоря: «Ты ехай пока, а мы побежим рядом. Пусть ночь покажет, кто есть кто в лесу…»

Запахло дымком. Светояр повернул туда. Волки по-щенячьи запищали, теряя ужин, стали перебегать путь. Один из них, поджав хвост, путался в ногах, не боясь угловатых ляганий коня.

Мерь подумала про налет воров, когда Светояр стремглав влетел на стойбище и встал как вкопанный меж спасительных землянок. Осветили сенными светочами наехавшего, услышали приветствие и смутные объяснения про волков. Зазвали в землянку, но гость, обнаружив жиденькую клеть на улице, остался раздувать кострище. Собрал по стану лапник, сообразил в убежище лежанку. Какой-то смышленый мерянин принес коню охапку отвратительного сена, но конь буквально с чавканьем уплел и ее. Светояр был голоден более конского, более волчьего: в кармане — ни крохи. Наивно ждал выноса хоть старого сухаря. Не дождался — надо было идти в землянку. Мерь — народ ненавязчивый… Обманывал брюхо жеванием смолы, счищал крепкими зубами кожицу с молодой липки, до которой мог дотянуться, не вставая. Слушал лес — волков не чутко: ушли, посчитав эти владения людскими. Страшная усталость победила тошнотворный голод: мужик уснул, сидя, держа на животе рукоять обнаженного меча…

* * *

Ростовцы тоже заночевали неподалеку. Жгли костерище до небес, разговаривали, смеялись, кушали хлеб, пили кипяток. Наутро попрыгали на коней и поехали дальше.

— Надь олешку какого-то иль хоть нерезя добыть — што-то без мяса и не можется! — говорил передним Синюшка.

— Можно и мяса поискать, — согласился Витей. — Времечко есть у нас. Скоко, ты говоришь, еще пути нам?

— Денька два такого хода — и будем на месте. У нас тамо и банька имеется. Ух, жарка получилась!

— Ну и ладно. Ну и ладно. Хорошо. Путь веселей — коль баня на конце! — приободрились дружинники.

Дорога днем становилась безобразной: лошади еле шли, теряли много сил, вытягивая ходули из податливого снега. К вечеру определили, что Плещеева за сей день не достичь. Стали думать о мясе на ужин.

— А какой сейчас зверь, браты? Он уж спит весь, за солнцем упав на дно своих нор! — проговорил один ратник.

— Спать-то, мож, не спит, а от серых хоронится. Это точно… — зыкнул громко второй, показывая уверенным голосом, что он поумней будет.

— Выход такой, братцы… — распорядился Витей. — Будем имать серых плутов! Коль они всех тварей лесных разогнали, пущай сами жалуют к нашему столу!

Полные ожиданием захватывающей охоты, все стали вспоминать, на какую уловку ловится волк.

— Кровь и западни! — осенило Витея.

— Точно, в яму словится разбойник! — Загоревшийся Синюшка вспомнил переход сюда с Десны. — На коня тож пойдет. Да и на человека! — рассмеялся он, а за ним и остальные.

— Лишь бы ямки сокрыть половчей… — побеспокоился третий дружинник.

— Главное — чтоб волки были! — возвеселился Додон.

— Волки будут — тут сего добра навалом. Что икры в брюхе рыбицы, так серых в энтом лесу! — с деловым знанием приговорил Витей, и все принялись поодаль долбить глубокие ямы. Природные овражки перекрывали жердями, наносили сверх куски наста.

Когда к ночи ловушки были готовы, вокруг поодаль привязали лошадей. Сами ушли в середину, окруженные двойным кольцом из конины и ловчих ям.

— Тута, тута… — указывая на лес, радовались началу славной охоты ростовцы.

— Притушим пламень — не спугнуть бы! Кушать-то хочется! — пошутил кто-то. Тихо посмеялись, вглядываясь в шевелящуюся темноту.

— Мож, коников зазря привязали? Пожрут — кому-то пешком идти! — предсказал Капь.

Остерег возымел действие. Призадумались, но с места не тронулись. Пока все было тихо. Шутки кончились. Каждый смотрел в темь — примерно туда, где покинул верного друга, поставленного, как наживку, для приманки волков. Многим сделалось страшно за себя. Подумывалось пойти и отвязать свою лошадку.

Тут зафырчали у деревьев перепуганные бедолаги: волки шастали совсем рядом. Люди даже мельком не смотрели на огонь, чтобы видеть в темноте. У одной или двух западней послышался долгожданный треск. В то же время волки налетели и повисли где-то в темноте на спутанной поводком лошадке. Ростовцы с мечами наголо и сулицами наперевес устремились к коням от кострища. С атакованной лошадки серые свалились. Чуть отойдя, расстроенно скулили, но дальше в лес уходить и не собирались… Размахивая клинком, хозяин отвязывал испускавшую густую кровь животину и клял тот порыв, который толкнул привязать подружку так далеко.

— Чего стоишь, айда к костру! — кричали ему, вставшему на полпути.

— Сейчас! Повод стянуло… — Волохался со спутанным ремешком и с жутью смотрел в горящие глазки смертоносных тварей.

Все подошли к костру поближе. Раненую кобылу крепко держали, как заботливые няни, зажимали ладонями глубокие алые прорези. Животина яро таращила вспученные глаза. Ростовцы ее успокаивали, крапили теплую водичку на выю, брюхо, ноги.

— Как же, браты, к ловушкам подойти?

— Волчары кровушки отпробовали — обнаглеют дюже.

— А где трещало?

— Эво, там и там.

— Ну-ко, семеро тут с конями останьтесь — дров поболе в огонь, а остальные за добычей! — скомандовал Витей.

В лесу поднялся дикий шум. Оставшиеся и ушедшие в темноту громко закричали, заулюлюкали, гоня нечисть. Освещая неустойчивым огнем светочей дорогу, люди находили в западнях обреченных волков. Били их, кололи, вытаскивали, волочили за хвосты. С приходом добытчиков, принесших зловещие туши, раненую лошадку пришлось успокаивать вторично. Она прыгала, взбрыкивала боком, норовила вздыбиться.

— Запону ей какую на вежды набросьте — иначе не удержите! — прокричал товарищам Капь, в числе других сдиравший с теплых хищников толстенные шкурищи.

— Волки здесь зело великие! — говорил, освежевывая тушу Синюшка. — За Десной, верно, меньше будут.

— Сейчас волки все одинаковые. Эво, глянь, и поглодать нечего — одни жилы! — Ростовец тыкал ножом в иссушенное зимним голодом мясо.

— Да ничего, с полдюжины словили, а то и боле… — считал туши Додон. — Сейчас пожарим мясца волчьего! — Улыбнуться у него не очень-то получилось.

Вскоре лес наполнился духом жарешки. Осаждавшие волчары скулившим скопом обступили дымную лужайку — пропускали изнуряющее, вкусное поветрие через носы в пустые желудки, давясь и захлебываясь воздушной отрыжкой…

* * *

Светояр подметил странность в лесу — волков не было ни одного!.. Ночью он ступил на мягкий лед Плещеева и утром был у тамошней мери в гостях. Конь стоял у зарода и насыщался. А с его хозяином кто-то говорил по-русски, спрашивал, где его спутник. Светояр сухо указал в сторону Ростова — мол, где-то там. Как мог, объяснил, что едут лихие люди, от коих надо как-то спрятаться. Мерь тревожно соображала, в чем дело, но, видимо, до конца страшный смысл сказанного не уразумела. Виделилсь не однажды с русичами — ни те, ни другие особого интереса друг к другу не испытали.

Светояр сладко завалился спать: хотел залечь ненадолго, но оклемался, когда солнце уже краснело и клонилось к лесу. Тишина… Лешаки еле ходят, чем-то занимаются, почти не разговаривают… Как тут не проспишь, если никакого шума!

Снарядив коня, русич поспешно поблагодарил за сыть, за сон и помчал в сгущавшуюся тьму. Мерь, понимая, что заезжий опаздывает куда-то, глядя в лес, взялась вяло обсуждать нежданного гостя и русичей вообще. Затем разговор плавно перетек на хлебушек насущный…

Насколько помнил Светояр, от Плещеева озера до дома недалеко — потому не жалел ни коня, ни себя. По темноте въехал в знакомыеместа. Ночная мгла даже показалась не такой темной, когда с не раз исхоженных пригорков, из овражков и балочек пролетал укрывавшие дом взлески. И деревья, вроде, стояли не так тесно, а главное — волки не мешали. Сколько можно от них уходить? — Видно, боги милуют пока!..

Где-то близко уже должно быть Крутевское племя… А вот и оно!

Подъехал к головной землянке, торчем копейка постучал меж увязками соломы в жердяной накат.

— Кроути, Круть, это я, Светояр!..

Выбрались два мужика. Кроути обругал мешавшуюся на выходе бабу и тоже вылез.

— Из Ростова рать идет! Воровать зачнет! Уходи, уходите, прячьтесь!.. Где Дубна?..

Через малое время стойбище загудело. Светояр хотел было ехать дальше, но увидел Дубну.

— Скажи им, Дубна, штобы где-то схоронились: ростовцы серебро воровать грядут!

— Да с чего они надумали-то? — взволновался крутевский русич.

— Сразу и не скажешь. Синюшка их ведет.

— От бисяка смурной! — по-русски, с уже заметной косностью в языке, выругался Дубна. Громко закричал на мерь и в этот миг стал заметнее самого Крутя.

Светояр понесся к Лесооку. В небе уже угадывался рассвет. Постучал в землянку вожа — вылез испуганный решительным видом русского мерянин, развел руками, по-русски что-то замычал:

— Нету… Там… — тыкал в сторону домов.

— Всем уходить надь! — Светояр оглядел чем-то изменившееся обиталище.

Смущенный тревожными догадками, ворвался в свой дом, перебудоражил сонных, крича о налете. Просыпались, переспрашивали… А Светояр вдруг онемел после горячной дороги, не понимая, кто есть, кого нет… Прошло-то всего дней девять-десять, но глаза удивляются, и ум пытает не совсем понятную обстановку.

— Где Ижна, где Пир? В том доме, што ль?

— Нету их, померли они… — ответил заплывший со сна Лесоок.

— Пир сам помер, а Ижну лешаки убили… — проговорила с укором Стреша, выходя из-за перегородки.

— Тут целая рать была! — Лесоок натягивал сапоги.

— Выбрали время разъезжать! — бурчал злобно Сыз.

— Погодите голосить-то! Рассорились, што ли?.. Лесоок, с толком мне скажи — час ни крохи не ждет!

— Требовали они казну. Я не отдал. Они сюда — и ну буйствовать!.. Ижна со Стрешей троих положили замертво, да сам Ижна, бедолага, сгинул… Вот и весь сказ!

— Ба! — Уселся на устеленные скамьи под печью Светояр, удивленно глядя на Стрешу. Та спокойно и расторопно собиралась.

— Чего один-то? — прокряхтел Лесоок.

— Сейчас народу будет невесть — точней, дюжины две… — Светояр высматривал Протку. — Нам хватит и того!

— Откуда народ? — забеспокоился Сыз.

— С Ростова.

— Вот и благодарствуем все вам за удруженье! — Сыз низко поклонился, а когда разогнулся — зло вперился в Светояра.

— Синюшке благодарны будьте… Надо сбираться бойчей!.. Хотя русичи могут и остаться…

Лесоок глянул подозрительно на Светояра, тот продолжал:

— Я-то с вами пойду: негоже им на меня глазеть. В тот дом сбегай, браток, скажи, что беда злоключилась! — обратился к молодому Пиру Светояр. Финн сомнительно поглядел на Лесоока — тот одобрительно кивнул. Сам Лесоок с Туком побежали в племя.

— Вот мило выходит! — Стреша не понимала, почему муженек посылает в дом, где Уклис. — А мы што ж, под меч остаемся? Што Синюшка? Кто идет-то из Ростова, объяснить можешь? — сердилась она на мужа, мешкавшего с правдой.

— Увидишь… Сиди, угомонись! — Не нравилась мужику нахрапистость жены. Он снова глянул на Протку.

— Синюшка, што ль, на нас ведет? Да скажи же! — горела Стреша.

— Он ведет на лешаков. Там русские. Вас не тронут.

Пузатая Протка прижала к груди Кона.

— Я останусь! — будто пропустив все, заявил Сыз.

— Конечно…

Некогда было что-то объяснять Светояру — он уходил… Женщины, дети, Сыз смотрели на него — все думали, не пуститься ли вслед?.. Но сказано ждать — и они ждали…

Светояр в конюшне осмотрел лошадей. Две кобылы были брюхаты. Взял последнего коня и со своим татарским поспешил за Лесооком.

Стойбище было уже пусто: ушли быстро. Отказались идти три старухи, старик да женщина с младенцами…

Подбежал молодой Пир, а потом Юсьва. Светояр отдал первому животину и направился по следам племени.

— Где Уклис? — спросил на скаку русич у Пира.

— Там… — указал тот рукой назад.

Пеший Юсьва отстал. Спутник же понимает речь Светояра не лучше. Вопросов больше не последовало…

* * *

А Уклис после поспешного ухода Юсьвы, оставшись одна, надумала пойти под крыло бесстрашной русской. Склонив черноволосую голову, не выказывая прозрачных глаз, сложив руки на распертом животе, кротко встала на пороге.

— Заходи уж, куда тебя девать-то…

Без единого звука Уклис прошла и села у печи.

* * *

Догонявшие невидимое племя шли по следу. Мерь уходила бесшумно, ступая шаг в шаг, почти не оставляя по себе никаких признаков. Можно было подумать, что идут три-пять человек.

Дорожка из снега и грязи повернула на восток. Впереди — ни единого звука. Оттого Светояр с Пиром постоянно оглядывались назад. Позади призрачно клубилась тревога.

Светояр вновь терзался мыслями о доме. Они невыносимо владели им. Мужик измучился совершенно. Ко всему прочему примешивалось смятение: пришли ростовцы или нет? Куда подевалась Уклис?..

Остановил коня, крикнул молодому Пиру, что возвращается, и повернул назад…

* * *

Ростовцы ехали от Плещеева, сетуя на то, что мерь лошадей не держит, а посему нет в округе хоть малого стожка сена. Кто-то даже сказал, что мерь — вроде русского человека, но без коней и бани. Все весело согласились.

— А они зимой моются где? — громко спросил тот, пораненная волками лошадь которого тащилась сзади; сам он восседал вторым на огромном коне приятеля.

— Пожалуй, в землянке зимой много не намоешься? — предположил кто-то осуждающе.

— Летом намываются в речке, аль в озере — и до следующего лета зело стараются не измараться! — сострил Синюшка.

— Мож, у них волоха такая, что само отлетает? — съехидничал Додон.

— Тварь — она есть всякая. Одна — також не лезет в воду, а как-то чистится; другая — перо о клюв; третья — о куст колючий чешется… — находил лешакам хоть какое-то оправдание рассудительный Перевясло.

— А как же, браты, паревом не удоволить жизнь, коль само зачнет отлетать? Без баньки — точь перо с клювом отрастет. И останется лишь та благода, что о куст тешится! — Отстававший на ускоряющемся марше Витей своим допущением остерегал молодых далеко не отрываться и слушать его. Так и ехали дружной кучей.

— Это все от жилища ихнего. Не человеками, а язвецами в своих норах себя представляют! — подметил Капь.

— Точно! Коли нету баньки, то и ушат под землю не спустить, а опосля кверху не поднять. Одно неудобство.

— А я вот видел — меря в домах, как наши, живет.

— Дак-то в кривичах, поди? — Все громко смеялись.

— Ваших там скоко, говоришь? — спросил у Синюшки Витей. — А то ведь по твоим словесам уже и подъезжаем?

— Два мужика, дед, две бабы, дети.

— Бабы с детями меня не зыблют — я про мужичков реку. Вдруг попрут с которой?

— Да не попрут, чего им?

— Ну, ладно-любо, уговорились! — успокоился Витей.

— Токмо я в свой дом пойду, а вы рыскайте. Найдите Лесоока — у него вся ценность ихняя! Хотя, думаю, кто-то еще ведает… Баба там есть ведьмоватая, парень — рыжий, крепкий… Всех трясите! Там серебра, поди, невесть сколь.

— Ладно-любо. У них, я так понял, должно все в земле прикопано быть? — допытывался Витей. Спутники молча слушали, смотрели на Синюшку, на следы впереди — то ли от лося, то ли от изюбра.

— Мож, в земле, мож, в дупле. Мне не ведомо — правдой клянусь! — покрутил головой на дружинников Синюшка.

— А где-то они кучкуются? Мож, ходят куда частенько? Не чутко того?

— К себе на капище ходили ране. Сейчас уже к нам шастают — на нашу гору.

— А вы столбов, что ли, себе наставили? — удивился Капь, оглядывая потемневшее пространство леса.

— Они нам уставили гору. Есть там один — вот тот самый рыжий! — разъяснил Синюшка.

— О-о, так вы с ними друга никак! — Капь говорил отчего-то больше обычного.

— Ха-ха, какие друга? Че нам с них? — Синюшке пересуд с ковами не нравился. Он отвлек внимание от себя, указав на небо и огласив: — Темнеет…

— Далече еще? — спросил беспременно ащеулый Додон…

Синюшка почуял большую перемену в отряде. Думал стать им своим, но спутникам, видимо, надо что-то иное. То приязненно щурились, а при подъезде к месту замолкли, и уже, кроме Витея, с расспросами никто не лез. Все, вроде, затаились, начали озираться, готовиться… А Капь подъехал вплотную и чего-то заговорил о разных случаях с ним — и тоже как-то мерзко, перенимая тон молодых парней.

— Ну чего, ехать будем ночь, а на месте уж отдохнем? — громко оторвал Синюшку от раздумий Витей.

— Смотрите сами. Шуйно есть племя. Богатое и к делу охочее. Надь и там бы попроведать да понюхать… — Провожатый выкладывал все, как есть.

Витей не ответил. Остановил своего изнуренного друга под седлом.

— Как поступим, браты? Заночуем, аль нагрянем затемно?

— Уж не видим, куда идем…

— С рассветом ловчей будет, Витей…

— Моя валява сейчас сама на боковую завалится! Эва вон, и по себе ей не идется — уж и пустое седло тяжкая ноша…

— Посидим, Витей, у тепленки, поразмыслим, как содеять расторопней…

Глава отряда внимал репликам соратников, заговорщицки смотрел вперед — на близкий, но пока невидимый объект охоты.

— Добро, мужики. Встанем, поразмыслим…

Ночь коротали тихо. Костер палили маленький.

Секли мечами кусты, прутья и ветки, сносили лошадям. Кормили, гладили морды и разговаривали с верными четвероногими попутчиками своей нелегкой бранной жизни.

Покусанной волками лошадке хозяин насек липовых сладких прутов, подержал их возле фыркающей, жующей морды. После скудной трапезы достал из-за пазухи большую ржаную лепешку, начал густо солить. Кобыла лезла в руки мордой. Мужик отвернулся. Она неловко поддала носопырой ему в плечо, отчего хозяин выронил душистую лепеху.

— Что ты борзишься, косматая? — ругнулся коневник, давая смачный хлеб кусками. — Эва, гляди на нее, резвую, ажно навис расплелся!

Лошадь судорожно дышала от счастья, тыкалась теплым носом человеку в грудь, просила еще хлеба и слов. Он за спиной отламывал кусочек, давал с ладони, хлопал по большим щекам ожившей твари.

— Кутырь просит. Знамо дело — потопчемся еще!..

Лошадь слегка цапнула зубами его за предплечье — хотелось хлебушка.

— Нетуть, нетуть боле, милая, но погодь…

Он привязал к ремешку на мордахе плат. Кобыла засияла и замерла неподвижно: знала, что добрый человече сыпанет ей овса. И от радости тряхнула задней ногой, тут же ощутив боль волчьего пореза. Сильно дохнула возгрившими ноздрями — тряпица частью слетела с подгубника, а мужичка оросило сочными каплями лошадиной мокроты.

— Эк, блуда, блудеха! — стоял он перед животиной, тараща на нее добродушные глаза. В них мерцали красные огонечки теплившегося костреца…

* * *

— Куда сейчас? Веди! — приказал Витей Синюшке.

— Вот здесь пройти надо! — указал дорогу проводник.

Сели на отощавших коняшек и поскакали в лес.

— Вон туда, к речке: по ней складней будет!..

Утро радовало, путь спорый, отряд вылетел к долгожданной цели…

Вскоре трое через речной наслуд подъехали ко второму дому и вбежали в него с клинками наголо. Основной отряд рассыпался по Лесоокову стойбищу. Синюшка устремился через мосток домой. За ним увязались для наряда двое. Бранец метался под ногами лошадей, не признавая даже кликавшего его Синюшку. На крыльце стоял Сыз. Поприветствовал:

— С прилетом, соколик… Где затерялся твой сотоварищ? Аль теперича другие знакомцы у тебя?

— Отстань, дед! — Чуть с ног не сбил слащавого пенька Синюшка.

— Поздоровкайся, сыне, со стариком-то! — ехидно прокричал дед в спину молодцу.

— Здорово ль живешь, деда? — поздоровался первый из провожатых. — Чего шумишь-то? Не серчай… — И прошел в дверь.

— Аль не радый нам? — рассмеялся второй.

— Коли псивая тварь на вас брешет, мне-то чего перед вами раскидываться?

— Деда, ты ж не выжлец, можно и приветить по-людски! — заглянул в дом второй, но остался на крыльце, зорко следя за городьбой.

— А я обожду привечать! Пущай собака наперед по-своему вас разберет.

— Забери брешка — порты жалко! — Дружинник тыкал острием меча Бранцу в нос. Тот негодовал, лаял и наскакивал.

В доме расселся Синюшка. Взял Кона на колено, дал ему рукоять острого засапожника, сам строго глядел на домашних.

— Че эта тут делает? — спросил у Стреши про Уклис. Стреша и ухом не повела — мол, не у кого боле спросить? Синюшка ерничал, тихо задорил на ушко сынишку.

— Где все? Ижна-то с Пиром куда подались? — оборотился он к Протке. Та ответила:

— Ушли.

— Куда? И как додумались? Че молчишь, как тетеря, не ермоль нутро!

Протка подошла, сняла с колена дитя, с ним уселась к Стреше. Кон спрыгнул и стал показывать отцу и пришлому дядьке висящий на Стреше меч. Она сидела спокойно, надменно разглядывала Синюшку и другого. Вошел бодрый Сыз.

— Сызушка, ты там где? — смягчила лик Стреша. — Не желаешь гостя милого отметить угождением?

Старик хотел сказать, мол, пускай жинка ему внимает, но Протка сидела за Стрешей.

— Што ж молчишь, Синюша? Зело не терпится нам што-то послухать. Давненько я сказки не слыхал. — Тот скрежетал зубами на деда, а Сыз оглянул на печке Ягодку и подсел к Стреше. Мутными старыми глазами выпучился на Синюшку.

— Пошли, што ль, посмотрим? — позвал тот на выход молчавшего дружинника.

Заглянули к двум кобылам, после повели своих лошадей к сену за вторым домом. Там уже жевали лошадки других ратников. Через время подтянулись с брошенных стойбищ и остальные ростовцы:

— Следы уходят на восток…

Через время вернулись от Крутя:

— Там тоже ушли…

Обескураженная дружина собиралась у второго дома.

— Да как узнали-то? — озвучил общий вопрос кто-то.

— А из этих кто чего намекнуть сможет о деле нашем? — спросил у Синюшки Витей.

— Верно, та здоровая баба с пузом! — ответил мужик.

— Ты баял — две бабицы у тебя. А Коробец рекет — тамо три?

— Вот та лешачка и есть! Муж ейный, рыжий, видно сбег… Мож, она чего и ведает?

— Э-э, слухай тут. Кто-то пошастайте по леску, присмотритесь! Капь, бери дюжину, мчите по следу! Туда-сюда — дня три, не боле! И назад — коняшек рачите! А мы пошли в гости.

Витей, Синюшка, Коробец и Перевясло (у последнего и пострадала лошадка) пошли в дом. Остальные велетни в звенящей кольчуге расходились, разъезжались, рассыпались окрест…

Про таких народ сказки помнит недолго, песни стольные не поет… Ядовитый дедушка-правдолюб в глухомани вякнет про них нехорошее такое-сякое — да никто не отзовется. Людская память иной раз и скрасит, обрастит сказку небылью, выберет неглавное да разузорит прибаутками — дескать, учили уму-разуму дикарей лесных, неотесанных…

Изначально вряд ли где-то людское общество устраивалось по уставу праведности. Выживали законом своего времени. В первобытные времена слабые безжалостно подминались, вытаптывались. Но обязательно и в давностях находился тот, кто не забывал и радел о духовной сущности человеческого создания. Теплил в себе негаснущий огонь, ради которого и живут светлые душами, от которого стараются держаться недалеко и темные… Разум небесный не устает разбрасывать зерна здоровых посевов меж людей. В сборище ушлецов с никчемными душонками найдутся всегда человеки, несущие, часто не подозревая о том, зародыш противодействия худому образу бытия.

А уж кто распознал в себе свет и признал свой разум рожденным для праведной борьбы, будет звучать, жить, не боясь ошибки и наслаждаясь отступлением тьмы. На зависть одним, на радость другим…

— Вот эта, что ли? — указал Витей на Уклис и кряжисто уселся, разглядывая ее. Уклис посмотрела на пожилого, глянула на других… Не знала, куда деть свои красивые, потемневшие непониманием, глаза.

— Ее мужинек, ха-ха, великий вовкулака! Наверняка знаком с потаем… — Синюшка почувствовал, что здесь можно зацепиться. Очень хотел помочь новым браткам, себя не забывая. — Ну-ка, Протка, толкуй ей о кладе.

Протка от безысходности поддалась приказу и на своем языке, опустив глаза, объяснила требуемое. Уклис через нее же ответила, что клада на месте уже нет — недавно куда-то делся.

— А што, Протка, ты не речешь о Лесооке? — Женщина молчала. — Эта пташка только сейчас че-то пела — Ле-со-ок!..

Протка досказала:

— Все думают — клад у Лесоока.

— А где Лесоок? — спросил теперь Синюшка у Стреши.

— А што он мне — муж? Не доложился и ушел… А златишко-серебришко Милье уволокла! — Стреша понимала, что ростовцы в тупике, и, улыбаясь, добавила: — Лес — широкий, уйти есть куда, а мне не знамо!

Сыз рядом радовался… Но тут Уклис стала опять что-то говорить.

— Толкуй скорей, не молчи! — поторопил Протку муж. Протка замялась, потом перевела:

— Клад у Лесоока. С собой он его не понесет. Верно, тут заново спрятал.

Синюшка наблюдал, сколько слов говорили обе финки — на сей раз, вроде, одинаково. Стреша со спокойным презрением повернулась к Уклис:

— Че ж я тебя пустила-то, гадюка? Убила б тогда — на одну змеюку было б меньше!

Стреша потерла кулачком ручку меча, потом оглядела, посмеиваясь, Синюшку.

— Вы што, бабы, не разумеете? Возьмем их богатейство и съедем в Ростов все вместях! — начал он было уговаривать своих.

— А эти соколики просто так, што ли, приехали? — язвенно спросил Сыз.

— Ух, молчи, дед, не суйся! — нервно взглянул на мешавшего старика Синюшка.

— Че ж тебя единого слушать, такого голосистого? — заартачился Сыз.

Дружинники посмеивались. Улыбнулся вымученно и Синюшка.

— Если свежая хоронушка, то в лесу ее будет заметно! — предположил захватившийся разбирательством Витей. — Но наперво туточки надо проведать. Мож, кто намекнет, куда лезть? — обратился Витей к хозяевам.

— Ты чужого не ищи! Езжай в свой Ростов! — резко сказал Сыз.

Витей зло посмотрел на деда.

— Ищите, мужички, везде ищите! В конюшенке, в баньке!.. — распорядился пожилой ростовец. — Тут чего есть? — указал Витей на подызбицу. — Ну-ко, Коробец, тут глянь.

Коробец откинул тесаное бревно пола и полез вниз. Там должен был лежать малый остаток серебра русичей — и половины копыта не будет — да Стрешино золотое перо. Хозяева сидели, не шелохнувшись. Синюшка замялся, стоя над лазом.

— Горшки, посуда… Дайте светочь! — попросил снизу Коробец. — Ничего такого нет… — вылез дружинник. Синюшка поглядел на баб — те, вроде, едва заметно удивились. Сыз сидел весьма довольный. Синюшка понял, что старик все перепрятал, но промолчал. С деда спроса нет — все равно ничего не скажет, а виновным в его смерти быть не хотелось… Дальше четверо мужиков облазили все, и все перевернули вверх дном…

* * *

Возвращавшийся Светояр встретил одинокого, измученного Юсьву. Тот загнанно брел по лесу.

— Сгинешь, Юсьва… Не ходил бы никуда… Хошь — прыгай ко мне назад? — Показал на место позади себя.

У Юсьвы особого выбора не было. Он залез на круп безразличной коняги, которая поперла двоих.

Не прошло и получаса, как столкнулись с дюжиной воев, возглавляемых Капем.

— Ну и встреча! Ты же в Ростове? — догадался обо всем Капь.

— Ясно, почему меря сошла! — озвучил догадку Додон и, улыбаясь, глянул на своего друга.

— Теперича куда твой путь лежит? — всматривался во второго седока Капь.

— Домой… — буркнул Светояр.

— А эти далече тяганули? — спросил Капь.

— Не ведомо мне.

— Эй, двое, за ним ехайте! Да смотрите — доставьте непременно!..

За Светояром и Юсьвой увязались сзади двое, остальные полетели собирать дикарей.

* * *

Племя не расходилось. Шли быстро, все время подумывая, не пора ли встать.

— Пошли, пошли!.. — гнал Лесоок.

Тук не отходил от вожака, о чем-то думал и молчал. Молчал и Пир. Лишь слышался глас Лесоока:

— Идем — сколько сможем! Только ночью встанем!..

Сильно устали от быстрой ходьбы старые и бабы с животами. Лесоок попросил Тука отвернуть с ними в сторону и разбить стоянку. Велел через пять дней возвращаться на старое стойбище… Потом приказал Пиру с тремя крепкими мужиками и четырьмя женщинами идти вперед, а сам с тремя соплеменниками решил сделать огромный крюк — дабы завтра-послезавтра вернуться в потай к старикам. Если, конечно, не нападет зверь или не настигнет погоня… Лесоок мыслил: коль за ними уже идут — будут сбиты с толку… Очень переживал за стариков и отяжеленных женщин. Они безоружны, беспомощны, а Тук — хоть велик телом, но слишком молод и мягок…

* * *

Светояр, спустившись возле дома с лошадки, почувствовал себя смертельно обессиленным. Ноги не держали, в глазах плавали точки, тошнило от голода.

— Светя! — подбежала Стреша к порогу. Увидела за спиной мужа ростовцев, шепнула:

— Ты зачем вернулся? Уходил бы…

— Силы нет, птаха моя… Дай воды…

— Может, поешь?

— Взвара испью и чуть хлебца помякаю. Мочи моей конец пришел…

Ягодка попыталась взобраться отцу на колени, когда он макал в мису с кисловатым питьем куски серой лепехи. Посмотрел сверху ласково на дочь, даже не пытаясь привлечь ее к себе из-за усталости. Светлой улыбкой извинился… Стреша зачарованно глядела на него. Он положил ладонь на детскую макушку. Девочка уткнулась носом в стегно. Отцовская длань покрыла всю головенку дитяти. Сыз торился ему и вздыхал, глядя на Ягодку.

Стреша стянула с мужа сапожищи, и уставший большой человек завалился на печке…

В дом зашли дружинники, удерживая перед собой Юсьву. Протка сказала ему, что Уклис в стойбище, он было собрался встать, но дружинники остановили:

— Нет, ты сиди, родной.

— Сейчас приведу нашего голову — дознаемся, кто вы есть.

Никому из хозяев не хотелось с ними переговариваться. Уже устали от них. В глазах лесных жителей они были ворами и разбойниками… Ждали от будущего нехорошего.

Вскоре пришли Витей, Синюшка, кто-то еще. Допрос, устроенный Юсьве, Светояр не слышал: спал тихим и провальным сном…

— Ах, ну вот и сам пожаловал — искать не треба! — приветил финна Синюшка.

Юсьва сидел безразлично, в голове прокручивая разные выходы. Но что-то надоело находить отговорки: только надумал, как обставить дело со Светояром, а тут вот снова тщись, ломай голову заново… Что за година наступила, кто в сем виновен?.. Были ли дни в жизни сложней? — Да вроде и нет…

…Как-то давно с ребятами и девочками устроили тут недалеко спор, какой зверь ловчее перемахивает с ветки одного дуба на ветку другого. Вспомнили белок, куниц, рысей… Вдруг в чьей-то голове родился вопрос об умении самих ребят повторить действия проворных зверушек…

Кикло — заводила и самый отчаянный тогда в их компании — выдал полет с одной ветки на другую через прорешину на верхотуре. Приземлившись на сучище пузом и цепляясь за все, что было под руками, он удержался на большой высоте, повис, не упал… Остальные паробки стояли внизу, смотрели и благоразумно подмечали, что векша имеет коготочки и может, не опасаясь, соскользнуть — в случае чего… Из всех лишь сорванец Кикло решится попробовать…

«Почему Кикло может, а я нет? — думал подросток Юсьва. — Чтобы понять, надо содеять то же самое, а потом глядеть на друзей под углом другого внутреннего знания… Тогда, возможно, и нелюбовь с завистью к шустрому братку пройдут…»

Влез туда, где от дуба отходила уже опробованная ветвь, пополз по ней на заднице, свесив ноги… Хорошо взбираться, охватывая руками толстенный ствол неподвижного дуба. А когда ветка под тобой тоньше тебя, чувствуешь всю беззащитность свою и зависимость от случая…

До места прыжка надо было еще ползти, но изначальный настрой куда-то пропал — сделалось жутко… Вернулся назад, спустился, обхватывая могучую лесину руками и телом, что-то кричал вниз про белок и ловкого Кикло, пытаясь остаться задорным… К братку почувствовал еще большую зависть и тайное недоброжелательство…

А где-то через год смелого Кикло посек кабан… Все бегали смотреть на мальца.

Он лежал еще живой, уставившись в небеса отуманенными глазами. Безумно водил ими иногда по сторонам… Ноги разбиты… порвано тезево…

Юсьва тоже смотрел из-за спин на месиво, испытывая страх за самого себя. Уверен был, что Кикло и смерть, и боль свою ощущает как-то иначе. Ведь он смельчак и храбрец!..

«Никуда, никогда не полезу, если там опасность!..» — решил тогда там Юсьва…

— Очень разуменный человече сидит перед нами! — Синюшка осматривал остекленевшего финна, который понимал лишь некоторые русские словеса.

«Кажется, русские состоят из одних Кикло: такие же смелые и неприятные прытью…». Потом донесся голос Протки:

— Скажи им, Юсьва, где клад.

— Я не знаю… Мы его не нашли… Наверно, Лесоок перепрятал… — произнес он безразлично.

— А куда может пойти Лесоок?

— Не знаю… — честно отвечал финн.

Поднял глаза и смутился от множества взоров, обращенных на него. Среди всех выделил яркие очи Стреши. Собрался с духом. Уже не было так страшно и тускло. Только в груди — холодок безысходности и недостижимости покоя…

— Ведь ты знаешь лес… Они просят поискать место клада.

— Лес — велик… Где ж искать?..

Мельком глянул финн на Стрешу: «Ох, как смотрит русская!.. — Опустил глаза на ее грудь, на руки. — Если бы не этот зряшный кожушок на ней… Как хороша!..»

— Я не видел Лесоока уже два дня… Куда он скрылся — не знаю… Сокровище наше сам никогда не видел… У нас люди недавно ушли — может, они все и забрали…

Протка пересказала услышанное.

Синюшка очень отчетливо почувствовал себя виноватым перед всеми и вознегодовал всей силой на говорившего неутешительное Юсьву… Его слова озвучила Протка. Чувства к ней не было никакого… Резко ощутил никчемную бездну потерянных тут, в лесу, лет… На него прямо давило недовольство обозленных ростовцев. «С такой противной молвой — а на меня недовольствуют!.. Выбраться бы как-то отсюда да и махнуть по-новой на Десну… О, боги, ведь Светояр это недавно и предлагал!.. Где же Пир с Ижной?..»

Синюшка стоял возле Протки, глядел на Витея и Юсьву. Как хотелось ему завыть — даже когда глубину вины своей до конца ощутить не желал. Гнал мысли о том, но они наплывали, и молодец оттого делался злее…

Витей стал рассматривать вещи в доме. Подметил отменный колонтарь и оружие — верно, таких мало в Ростове… Колы мелкие, плотно посаженные… Железо мечей бликающее, добротное — хоть ему, заметно, много летов и зим… «Пустым поход не станет!..»

— Будем ждать Капя — помогите, боги, ему удачей для всех нас!.. Пойдем вечерять, браты! — проговорил, вставая, Витей.

На улице оставил для догляда двоих, пообещав потом сменить. Синюшка вызвал на улицу Протку и заставил говорить все, что знает. Она и сказала, что ведала. То есть ничего…

* * *

— Нету мери, нету ихних баб! — сетовал Коробец братам, собравшимся в доме.

— Эта вот есть — с мечом на пояснице.

— Да, та хороша — ладна и молода! — ейный мужик на печи валялся.

— То верно, что и есть валява, от лешень этих дремы набравшийся.

Синюшка услышал их разговоры и отошел в сторону.

— Там, в леске, есть еще дородная бабища. Словом, старшинская жена.

— Она же на сносях?

— Ну, как-то управимся… Не то погодим годинку — разбременится!

— Да, хороша баба с молоком! Эх!..

Если бы Синюшка не знал тех людей, о которых велась речь, тоже поучаствовал бы в распаляющих беседах. Сейчас же решил, что неможно. «Если б налететь на незнакомцев — лучше иноземцев — победокурил бы и я всласть! Повспоминал, понарассказывал бы!.. А тут — и думать-мыслить не могу… Эти дитки лесные стали, вроде, и не чужими… Ижну убили… Ох, как жалко…Пир помер непонятно как… Потом у них самих раскол был… Эх, мама, научила бы ты меня мыслить в таких неувязках! Все по-мужицки делать могу и разуметь. А когда нутро съежилось — ищу тебя средь бабьих лиц!.. Ведь была же ты когда-то? Кто-то в тереме тебя тешил?.. А мож, кто и терзал тело твое?..»

Синюшке стало плохо. Вроде того случая, когда входили в Ростов-град…

Он вышел на улицу. Сыпал снег с дождиком. Посмотрел в движущееся свинцовое небо. Влажный ветер, несущий мерзкий осадок, трезвил. Мутота в утробах проходила. Ум стал ясен, как божий день… Синюшка ощутил свою крепкую стать, пальцы вцепились за поручень сходней. Мурашки от сердца поскакали к членам… Вот уже и стекающая влага не холодит лицо… Задумок нет, но есть ясность в голове и в душе. Знает точно: никому ныне не хочет беды! Себе не желает грязной выгоды и не алкает объединиться с каркающими молодцами… «Люблю изгиб линии от верхушек этих елей… Люблю Бранца… Люблю своих, а они — смертные… Те, кто сгинули, из-за чура, непременно, смотрят на меня!..»

— Што вы, братки, удумали после такой дороги к бабам лезть? Можно и от позора не опомниться!.. Разумею, что наперво надь с серебришком разобраться, а Капка не сего дня, так другого приведет полк лешачек.

— Че, их там много? — спросил, зевая, Коробец.

— Немало… Кровушка у многих зело густа! — знающе обещал с подлым ликом Синюшка.

Витей словами мужичка остался очень доволен.

— Сломаем Лесоока — пригласим его на наш русский пир! А заплатит он сам, браты!

Валясь на лавки, ростовцы похотливо щерились.

— У меня и намек теплится в головенке: надь пощупать кой-кого! — поманил идеей Синюшка.

— Этого пантуя на печке?

— Его, ха-ха-ха!.. Кто со мной в следующий наряд?

Желающих не было, и Витей отрядил к Синюшке кого-то указом.

Настало время заступать на пост. Синюшка с напарником поменял первую пару, когда над лесом воцарилась тучная мгла.

— Негоже нам мокнуть на улице. Пошли в дом — побалакаем, с кем надо.

— Не велено нам. Стой и ты.

— Дознаться я должон у Светояра чего-то. Хошь — стой. Я выйду скоро.

Синюшка борзо открыл ногой дверь, пяткой затворил.

— Светояр, ты все не проснешься? Вылазь, што-то толковать стану.

— Головенку твою зряшную отшибу, если слезу.

— Тогда слухай тамо.

— Лезь, не дури! — поддержал догадливый Сыз. — Все ж Синюша нам не чужой.

— Тебя чего, дед, бред долит? — изумленно вопросила Стреша. Юсьва привстал на лавке, готовый слушать.

— Реки, Синюша! — утишил обстановку старик.

— Хотел я съехать в Ростов, поступить в дружину, а для того соколиков надь наперво умащить барышом.

— Благодарствуем тебе, милок! — не доверяла Стреша, но все остальные насторожились и молчали.

— С хоронушкой серебра тут, видно, што-то приключилось — мне се не ведомо, ну и ладно! — занервничал Синюшка. — Ведаю суть: бедокур завтра пойдет туточки великий! Не спасемся никто! И бабам сором…

— Ну а ты какого рожна ермолишься с нами?

— Помолчи, Стрешка! — одернул жену Светояр.

— Я только заступил постоять. Надо сейчас — не думая, не гадая— сходить, сходить!

Напарник открыл дверь, поглядел.

— Заходи, брат… Вот тут есть наметка, где богатейство лешаковое имать следует!.. Заходи, не студи, ну?..

Синюшка пошел закрывать дверь, протянул руку к воротине и вдруг ударил дружинника клинцом в грудь. Тот и моргнуть не успел, как ввалился замертво в дом. Синюшка зыркнул на всех:

— Думайте шибче! — И выбежал во двор осмотреться окрест.

— Ждал я, надеял себя умишком его… — заговорил в доме про Синюшку дед, вперед всех сбираясь и от надежды не умолкая. — Ухлиса — брюхатая: премного претерпит от лиходеев, ой!..

Все происходило очень быстро. Брали нужное, одевали колонтари.

Вошел Синюшка и, укладываясь, подбадривал Кона. Светояр руководил сбором.

— Юсьва, беги мышью за Уклис — заберем с собой.

— Куда заберем? Ошалел, што ль? — Стреша встала грудью перед Светояром.

— С собой берем! Не случай это — штоб оставаться ей! — отпихнул жену мужик.

— Как знаете… Себя держать боле не стану! — решила уверенно Стреша.

— Возьмем колонтари, потом в лесу укроем… — Синюшка был ясен.

— Што надо, я взял! — объявил шустро Сыз. Уразумели: дед все сделал с толком.

Закутали детей потеплее. Пузатая Протка связывала узлы. Стреша собрала снедь. Все косились на лужу крови под дружинником — она растеклась прямо возле порога.

Выйдя из дома, увидели ковылявшую Уклис и Юсьву.

— Веди, Синюшка, их к Холодному логу! Я догоню.

— Ты куда, за лошадьми? — спросил тот Светояра.

— Лошадей не берем — след глубокий, да и не время им!..

Светояр тенью юркнул в сторону второго дома. Пробрался к крыльцу, выглядывая сторожу. Предательски позвякивала кольчуга, но ветер гуляньем по верхам дерев глушил все в лесной округе.

Со стороны дома, где сено и часть лошадей, бродил сгорбленный страж. Светояр открыто, раскачиваясь, пошел ему навстречу. Тот порассудил: кто-то из своих, у коих кони с той стороны дома, — полуночник явился за охапкой сенца… Ждал словца от невидимого соратника, но получил нежданный нож под бороду. От эдакого удара и не всхлипнешь!..

На сене кто-то, скорчившись, спал. Светояр молнией припал на колено и повторил удар. Подходя к ростовским лошадям, вздрогнул от тихого лепетания Юсьвы. Финн пришел по зову вдруг полыхнувшего сердца на помощь.

— Вяжи поводья к хвостам!.. — Заметил, что Юсьва в колонтаре и при оружии. — Коли ненароком выбегут тати, руби ноги коням! Себя не жалей — руби до последнего! — Светояр внушительно сопровождал слова движениями рук, но лишь небу ведомо, понял ли что мерянин… Русский оставил подельника и прошел за домом к лошадям, оставленным там.

Работа по упряжи вереницы долгая, но важная и обязательная… Во что бы то ни стало надо увести четвероногих куда-то… Наконец, вскочив в седла, мужики потянули цепь животных. Лошади обнюхали зады друг друга, поплясали, но поверили людям. Мало-помалу пошли, фырча и ухая.

К концу связки заржал ретивый конь, забычал, закрутился. Погодя успокоился… В лесу — ветер. В доме стены толстые. Плотно заклинены ставни. Окно с пузырем — со стороны крыльца, а лошади прошли с другой — в противоположном направлении от уходящих к логу людей — и уже далеко…

Взбрыкнувший конь все же сдернул со своего хвоста повод. Какое-то время лошадка Перевяслы шла за ним, но в темном пространстве засуетилась, стала, придержав и четырех, привязанных сзади.

Светояр ехал впереди. Юсьва не отставал. Миновали Лысую гору, затем столбы пошли дальше, выбирая открытые места… В лесу в такую погоду не промышляет, не гуляет, не шелохнется ни единая животная тварь. Мокрые до нитки Светояр и Юсьва тянули и понукали по таявшему, сильно уплотнившемуся от дождя снегу горемычных животных. Но так надо…

* * *

Ватага Капя достигла первой развилки следов, разделилась надвое и устремилась дальше. Пятеро настигли Тука со стариками и измученными женщинами. Не мешая остальным сооружать вокруг себя завалы, бросили молодого поперек седла и поехали обратно к дому.

Капь с другими дружинниками обнаружили еще виделку. Делиться далее не было возможности — поехали по борозде к северу. Порешили: там места родней, где-то в той стороне и Суздаль-батюшка…

До темноты настичь никого не сумели. Бежавшие от них люди шли ненамного медленнее уставших, полуголодных лошадей… На ночь решили не останавливаться: глазели сверху под копыта коней, едва различая чернеющие лунки от прошедших ног…

Затемно обнаружили Лесоока. Забрали его и двух баб. Старого мужика, бывшего четвертым при вожде, трогать не стали — бросили одного на волю леса.

Утром он слез с дерева, взял в руку палку и побрел назад, сближаясь со своими, ведомыми Туком…

Оставленная без внимания третья часть племени с каждым поприщем ускорялась. Оглядывались и почти бежали… Достигли молодого ельника, плотно переплетшего густые лапы перед измученными людьми. Новый вожак Пир распорядился поджечь его — чтобы большой пожар отсек вероятную погоню, растопив под собой снег со следами, и огнем или пепелищем прервал русское наседание…

Группа молодого Пира все дальше уходила в лес. Сирые и беззащитные люди из народа мерь алкали лишь тишины и покоя. Когда выросло зарево за их спинами, они почувствовали себя вдруг по-настоящему вольными, всеми мыслями избавляясь от прошлой тревоги, от оставшихся позади русских голдовников…

…елки с треском сгорят, оставив выжженное, дымное поле. Пепел густо ляжет на едко пахнущую гарь. По контуру огромного пепелища останутся лишь толстенные деревья. Черное пятно будет копить силу для подъема нового — совсем другого! — леса. На месте бывшего хвойного царствия, так и не успевшего развернуться мощью, взрастут другие лесины — будут обгонять, плодиться и забивать скромные пушистые побеги, корешками цепляющиеся за бывшую вотчину их родителей…

Молодой Пир с молодежью встретил незнакомое племя мери и остановился. Постепенно смешались с хозяевами. Но вожак старался не позабыть место схрона племенного богатства. Только с ним Лесоок перепрятывал сундучок и колоды с ненужными побрякушками, указывавшими на их владетеля, как на вожака. То были памятки многих народов, живших или сквозивших в приокских и приволжских лесах…

* * *

Ростовцы из второго дома поняли свой просак, когда утром, еще затемно, кто-то из них вышел по нужде. Коней возле дома не было, и вышедший поднял тотчас всех. Нашли двух мертвых друзей — засуетились. Побежали: одни — в стойбище, другие — в первый дом, в котором нашли еще одного убиенного товарища. Принесли тело под ноги Витею и сообщили: «Они все ушли!..»

На рассвете обнаружили на опушке лошадей, стоявших возле одинокого дерева. Исступленно ругаясь, рыскали по лесу, пытаясь найти своих животных. Но к пяти хвостам пополнение не прибыло.

Витей взъярился. Сам сел на лошадь, прихватил четверых соратников и бросился по оплывающему снегу в погоню. Касаясь руганью всего, на чем свет стоит, обещался жестоко наказать лихоимцев.

К полудню от бешеной скачки изнемогли. Увидели двух сиротливых коняшек — прихватили. С ними погоня сделалась еще медленнее. Витей ругал уже самого себя — свои годы, усталость, сырой предвешний дух…

Переехав какую-то речушку, взялись преодолевать крутой подъем на вершину обрыва. Лошади вязли в глубоком снегу по брюхо. Сугробы, оставшиеся на склоне, топили людей и лошадей, но те не отступались.

Выбрались, стали смотреть, куда попали… Не в силах больше двигаться, решили бросить погоню, но углядели впереди меж деревьев своих коней! Дрожащими руками вынули из ножен мечи и бросились через широкую поляну к ним…

Когда ростовцы ползли в сугробах наверх по склону обрыва, Светояр и Юсьва, промокшие до последней нитки, холоду отдавали последние силы. Сильный озноб мешал мыслям.

— Надь оставить коней — иначе сгинем… А вроде и не хочется… А, Юсьва? — Светояр уже подумывал и о своем спасении.

Финн держал руки с поводьями возле груди, сохраняя последнее тепло.

— Да… — ответил он. Но только увидев, как спешившийся русич принялся развязывать ремни меж животными, догадался, о чем велась речь.

— Давай пересядем… — сказал Светояр и подвел к Юсьве молодую кобылицу. Тот, не слезая, перекинулся на другую, более крепкую спину. Светояр прыгнул верхом и приказал коням:

— Хоп-хоп! Пошли теперь, мешкотные, шибче!

В тот самый миг оглянувшийся Юсьва увидел ростовцев, выкарабкивавшихся на гору:

— Чу, Светояр!..

Русский кинул взгляд за спину и тоже заметил преследователей. Устремились в чащу, припав к лошадям.

Отпущенные животные чуткими ушами заслышали знакомые голоса и побрели на поляну. Хозяева бросились к ним. Ветер, гулявший на открытом месте, отнял у людей остатки сил. Они, собрав родимых, поняли, что продолжить гонку не могут. Хватило б мочи дотащиться назад и не замерзнуть!..

— Вот незадача, браты: и добычи нам нет, и самим бы не сгинуть туточки! Добраться надо в тепло — допреж смерти… — Витей вид имел очень унылый, понимая предстоящее.

Ростовцы — тоже не из железа. И дождь со снегом также сыплет на их головы. Боясь заболеть и сгинуть, решили поддержать силы проверенным способом: привязали крепко-накрепко к дереву коня, вскрыли ему артерию и напились горячей, живительной крови…

* * *

Когда Лесоока скинули наземь, к приехавшему отряду Капя вышли немногие.

— Точно, это вож.

— Гляди-ко, как зыркает по-хозяйски! — Ростовцы разглядывали человека, о котором в последние дни только и слышали и от которого зависел успех или неуспех татьбы.

— Кто это? — спросили у Тука. Булгарин помотал головой, показывая, что не понимает. Увидев обнаженный меч возле своего лица, побледнел и пустил слезу.

— Что вам надо, лиходеи? — вдруг спокойно и ясно спросил Лесоок. Ему, сильно замерзшему, помогли подняться. Удивились правильной русской речи.

— Не гоже быть в гостях, а стоять на улице! Заходите в дом, приючайтесь… — Лесоок, потешаясь, указал на крыльцо.

— Очень мудро молвишь, хозяин! — После «хозяина» дружинник засмеялся.

Вождь нимало не внял издевке. Проходя мимо Тука, сказал ростовцам:

— Тамо старухи сирые в стане… Отпустили б юнка к ним — для погляду.

— Пущай тоже обогреется… Отпустить успеем. Старухи не сбегут — а парень может! — рассмеялись дружинники.

— Я сейчас понял, братки, почему Игоря березками порвали! — Лесоок неистово осклабился. Что-то сообразивший Капь отвесил ему тяжеленную оплеуху. Лесоок споткнулся и ударился плечом в дверь. Лежал и зло смеялся. Капь с силой ткнул ему ногой в грудь. Закричала навзрыд высокая мерянка, которую привезли с вождем. Капь с горящими глазами распорядился отпустить баб к себе, а Тука тоже ввести в дом.

Пинками и затрещинами Лесоок с булгарчонком были повалены посреди просторной светелки. Ростовцы, схватившись за рукояти своих мечей, обступили их, едва удерживаясь от расправы.

— Была б твоя воля, ты и меня бы к березе привязал? — Капь сверкал очами на жалкого, но острого на язык вождя.

— Нет, не привязал бы: мы — не тати!

Большой ростовец, услышав ответ, опять вскипел, но еще удара не последовало.

— Что ж ты нас за татей лесных держишь?

— Посмотри на своих друзей — на кого они похожи? — поднял голову Лесоок.

Капю было противно на него смотреть. Чтобы не превратить допрос в избиение беззащитного, отошел в сторону и сказал своим:

— Расслабсь, браты. Торопиться некуда. Все одно Витея ждать… Послушай, лесное рыло! — обратился он к Лесооку. — Я с этими татями предел свой бороню, поганых окрест гоняю! Наши воровские лики немало клевцов острых и ненасытных с русской стороны отваживают!

— Что ж ты баб по лесу ловишь? — зло посмотрел на него Лесоок.

— Ах ты дитка смурной! — Капь подбежал к вождю, за шиворотподтянул к себе, уперся глазами в глаза. — Я за золотишком сюда прибыл, которое ты днями и ночами сбираешь у съеденных волками русичей и купцов, ехавших к нам. Сам ты тать, вор, пес!

Он принялся дубасить вождя кулаком в лицо, другой крепко держа, дабы не отпадал.

Ростовцы, видя неладное, подскочили к рассвирепевшему вою, схватили за руки, свалили на пол. Упал с изуродованным лицом и Лесоок. Капь продолжал уличать:

— Если б ты знал, паскудник, скоко мы нерусей приволжских в пучине утопили, чтобы тьму баб — и ваших, и наших — за море не уволокли!.. — Вепрем рвался к обидчику, но на нем висели. — Да коли б не мы, и вашего б брата на нивы Хвалыни и Хозарии переселили. Греб бы сейчас на посудине, узами опутанный!.. Что молчишь, морда деревянная?.. И не знамо, сидел бы ты тута у костерка — под титями своих баб!.. Ах, убью блуду!.. — Он порывался встать, но его успокаивали. — Пустите, пустите! — попросил он поспокойней, но ему все еще не верили, держали, не пуская к лежавшему в луже своей крови Лесооку.

Избитый, оглушенный вождь мало что слышал. Широко открыв рот, он дышал, стараясь держать лицо вниз, чтобы не захлебнуться сгустками багряной жижи. Ответа быть не могло — мешали выбитые и качавшиеся зубы.

— Капь, а он по молве вроде бы как из наших?

— Не может он быть из наших! — немного успокоился дружинник. — Гля-ко — нерусь и есть.

— Точно, точно! — Коробец вполоборота стоял перед остывавшим громилой и поглядывал на поднимавшегося Лесоока. Перевясло помог битому сесть на скамью напротив. Кто-то принес ему ковш воды. Лесоок, наклонившись, замыл лицо. За столом у окна перестали жевать, отложив прочь куски печеного мяса.

— Мы чего сюда приехали? — подошел Коробец к вождю.

Лесоок поднял заплывшие кровоподтеками глаза. Капь посмотрел на него и от греха покинул избу. Коробец уселся рядом. Казалось, был он раза в два больше побитого.

— Ваши людишки заходят к нам в Ростов, — начал по-новому вой, — отдают серебро и яхонты, не зная настоящей цены.

— А мне што? Я в Ростов не хожу! — проговорил твердо Лесоок.

— От нас к тебе дорожка недолга. Помыслим чуток, а там, может, и Торжок какой наладим…

— А кто с вами ноне знаться захочет? Вы, я вижу, не в гости со своим товаром прибыли?

— Лихое начало — завсегда перед большим делом поспевает.

— Опосля вашего начала и дело все сгинуло пропадом.

— Ну, сие урядить как-то можно! — переходя чуть не на дружеский тон, предложил Коробец. Кто-то из соратников дакал и одобрял.

— Желаете уладить дело — я соглашусь. У меня до вас в племени двадцать восемь человек жили. Туточки мое племя самое великое было. Так соберите всех в кучу — тогда будем на скопе решать: годитесь вы в задругу, аль нет.

— Вы же сами сбегли от нас, милок.

— Не тот человек вас привел, и не для того вы за ним шли.

— Ты про Синюшку этого? Дак он и от нас удрал.

Лесоок не стал отвечать. Никак не мог отогреться.

На влажной одежде намокало еще и пятно крови на груди. Человек думал, что жизнь кончается, а все лица, тут присутствующие, — неродные, враждебные… «Где-то сейчас молодежь из племени?..»

Он поднялся, в углу скинул свое мокрое, грязное тряпье. Раздевшись до нага, принялся натягивать оставленную кем-то из своих одежду.

«Мужик как мужик: вроде любого нашего…» — думали, отворачиваясь, ростовцы.

— Ну так как с тобой порешим, Лесоок? — Коробец впервые назвал его по имени.

— Я ничего не решаю. Ноне воля ваша…

Эти слова услышал вернувшийся Капь.

— Ты, браток, дай нам чуток для проживания, а мы тебе, когда возвернемся из Киева, привезем чего-то. Тебе, аль для людишек твоих! — предложил выход тихий Перевясло.

— Мне ничего от вас не надо. Дай я чего-то вашего своим — сразу стану снова чужаком.

— А ты уже им бывал? — въедливо спросил Капь.

— Что ж ты, не видишь: я не этого народца человек…

— А какого ты народца? — взволновался догадкой Капь.

— Долгий сказ! — Лесоок закашлялся. Когда кашель прошел, смаргивая слезы, продолжил: — Богатства племени я не сохранил. Вина моя большая в том. Но не перед вами.

— ???

— Милье забрала с собой. И народ от меня свела. Волите — спросите хоть всякого!

— Не хитри, дитка! — пригрозил Капь.

— Хоронушка была под столбцами. Теперича там — как нерезь порылся! — спокойно, даже с сожалением повествовал Лесоок. Побывавшие ранее в овраге его слова подтвердили.

— Юлишь, некошный! Это что ж, о потае таком многоценном все племя ваше знало? — Капь подозрительно вглядывался в вождя и наблюдал, верят ли остальные.

— Откуда ты знаешь, что он многоценный? Так, крохи непряшных звенелок… — не сменил тона Лесоок. — И у леса зеницы есть — не хуже твоих и моих. Он все видит. Кому надь — тому и говорит-вещает.

— Про свои бы сизые бельмы молчал! — отошел от него Коробец.

— Подождем Витея — пускай он мыслит про все! — заключил беседу Капь и обратился к Лесооку: — А ты сиди тут, не рыпайся! Ждать будем решения… Я бы тебя, нерусь, волкам скормил!..

* * *

Витей со товарищи возвращались понурые. Обратная дорога казалась еще дольше. Не дело в сих местах скакать верхом — гробишь себя и лошадку в усмерть мучаешь… Тут и летом очень не разгонишься. Лес, лес, дорог нет, паутина с ветвей в глаза… Было б ловчей на лошади — мерь, верно, имела бы их давно. Такие же дикари, не говоря о степных, в более открытых местах окружены лошадьми… В Залесье же и среди красного лета иной раз на земле мочижина. Гостинцы клонятся вдоль и бугрятся поперек. Дожди выедают проезды. Нет места, не зияющего рытвиной… Пешком проще тут и быстрей. А зимой — вообще сиди безвылазно в землянках и избушках, никуда не суйся. Право дело — будешь здоровей…

На исходе ночи Витей со спутниками ввалились в дом, замерзшие, попросили пить. Ростовцы проклинали тот час, когда решили выступить в эти леса. Вот и Витей не отомстил за павших товарищей… Молчали, сожалели, потом сообщили, что двое из племени находятся здесь. Один из них — тот самый Лесоок. Витей, не дожидаясь утра, приказал позвать его. Озарили лицо пленника светом лучины.

— О, боги, где он так-то?

— Я осудил — за язык его псивый.

— А узнали чего, напреж, для нас?

— Говорил, что кто-то выкопал и утек отсюда… — Коробец глядел на тяжело дышавшего Лесоока. — Верно, лгет, некошный.

— У этого некошного жар… — потрогал за ухом лежачего Витей и, покряхтев, проговорил: — Мож, сгнетет его жар до дня — с легкой совестью и мы будем…

Потом едва слышно поговорили в темноте. Витей жался к большой печи, хотя в светелке и так стояла жара. Перекинулись соображениями, что делать наперед. Решили боле не бедокурить — за бесполезностью, и никого не трогать. Сейчас, главное, отдохнуть, не заболеть да добраться до Ростова на усталых лошадях.

Уходили ни с чем. Двойственное чувство увозили из поселения. Как в болоте, утопли здесь. Предатель Синюшка сотворил главную подлость. Были б их бабы с детьми— сейчас дело б довершилось!.. Витей считал, сколько потерял людей и коней. Надо чего-то раздать семьям убиенных, но пусто у них. Есть конь лишний, а чужие две коняхи не дойдут — нечего и мучить.

— Встретится кто в Ростове — изрублю на мелкие кусочки! — пригрозил твердо Коробец беспутному местечку.

— Через годик-другой кто-то где-то непременно объявится! — загадывал Додон.

Перевясло молчал: кобыла его при нем — окрепла, шла даже резвей других…

— Витей, сиротам надо хоть чтой-то пожаловать на первое время! Будем проезжать Плещеево — может, чего там порыщем?

— Посмотрим, Капь…

Возле Плещеева немного отвернули… Не спешиваясь, вяло посмотрели в серые лица безвинной мери. Плюнули горько и воротились на дорогу…

Чаша неудачи была выпита до самого дна.

* * *

Светояр с Юсьвой упорно пробивались вперед. Юсьву здорово лихорадило. Не мешало бы согреться, но не было кресала. Светояр залез за пазуху, нащупал лишь кусок серебра, взятый им из дому еще в Ростов. Оно сейчас было ни к чему. Даже пуд червонного золота не спас бы их в промозглом за минувший день лесу.

Юсьва в бессилии повалился с лошади. Светояр склонился к нему и увидел, что у мерянина закатываются глаза, а дыхание редкое и тихое. Начал хлопать его по щекам, тер снегом, трепал ноги его и руки. Но Юсьва так и уснул на белом снегу…

Ветер стих. Похолодало еще. Светояр присыпал тело ветками, попрощался, отвел освободившуюся лошадь подальше, убил и напился горячей крови. Залез на испуганного страшной картиной коня и отправился дальше в путь.

Стемнело. Не выходившие на охоту уже две ночи голодные волки быстро почуяли свежий запах конской крови. Потянулись со всей местности разрастающейся тучей. Одна семейка перебежала дорожку другой: самцы, самки, совсем молодые волки посверкали желтыми глазами друг на друга и в темноту. Мягкие лапы легко и бесшумно понесли серых к ночной трапезе.

Первый волк, добравшись до убиенного коня, понюхал добычу, осмотрел собиравшихся собратьев и принялся рвать будто приготовленное кем-то специально мясо.

Тело под ветками тоже было найдено сразу. Добыча лежала, как на блюдечке. Скоп волков кушал, крутился, огрызался, игрался…

Но разве это охота — прибежали и поели? Ко всему прочему, некоторые твари не наелись! А куда-то на юг уходили следочки одинокого крупного животного, и по ним струился захватывающий запашок конины и человечины.

Звери в Залесье в большинстве своем неутомимы. К ненасытным волкам это относится в полной мере. Высунув языки, роняя с острых клыков слюну, оценивая по числу ввязавшихся в погоню свою силу, серые охотники понесли сухопарые тела за измученным человеком…

Места были незнакомые, но Светояр определил направление к Холодному логу и двигался поспешая — насколько это было возможно. Выпитая кровь пополнила силы. Лошадь бежала исправно. Копыта ее проваливались в намерзавший наст, но страх темного леса гнал лучше всадника. «Взойдет солнце — осмотрюсь окрест, а сейчас надо пробираться напропалую!.. Эх, была бы одежда сухая…»

Мысли оборвал треск кустарника сзади. «О, боги лесные! Волки!.. Путь-то заладился, но — волки!.. Куда же тут деться?..»

Вокруг, освещенные мутной луной, высились гладкие стволы елей, сосен, берез… Вот кудрявое дерево!..

Светояр бросил лошадь, слыша за спиной шорох мягких, летучих лап. Белкой влетел на ветвистое дерево. Хрупкие сучья с него крошились наземь. Снизу заклацали зубки. Другие хищники поодаль повисли на обреченной кобыле.

— Не достигнете меня, тати! — позлорадствовал Светояр.

Смотрел на стаю, на звезды, вдаль — куда правился… Кольчуга позвякивала. Под ней — деревенеющая телогрея и холодеющее от неподвижности тело… Но горячо, как и прежде, большое русское сердце.

«Сейчас цепану кого-то мечишком!» — захватила идея.

Один шаг на веточку ниже. Меч над головой взведен.

Два разбойника с охотничьим волнением пялились глазенками на близкие ноги человека, которые совсем-совсем рядом. «Может, ступит еще? Бросимся — и стащим!..»

Светояр держался крепко. Свесил ногу пониже. Волки азартно прыгнули. Рывок руки — плут получил по голове и, умирая, слабо визжал. Помешали ветки — удар немного застрял, а то бы и не пикнул серый!.. Второй волк отбежал, сел наблюдать, подходить охоты больше не проявлял.

От заваленной лошади, чуя смерть своего, подбрели обжоры. Обнюхали родственника. Решили, что и это мясо не пропадет. Вернулись к тучному куску конины.

Туда сбежались и еще волки — чуткие! Ночь — удачная, хищной душе весело — можно немного и поиграть.

Лишь возле зарубленного сидел один. Нюхал, пищал, скулил, виноватил осунувшуюся морду. Взгляд на человека не содержал уже съестного подтекста. Глаза волка были пусты, растеряны и несчастны.

— Ты кто, мужик аль жинка? — спросил Светояр, поднявшись повыше. — Лезь ко мне наверх — обнимемся и будем греться!

Темное пятно не шевелилось. На кого смотрел хищник — сверху не понять.

— А я вот мерзну… Пойди, скажи своим, штоб оставили меня! Пойду пешком. Сила во мне есть — я дойду!.. Надо идти, а то замерзну до смерти… У меня ведь жена и Ягодка. Жена — хорошая. Доча — маленькая, теплая..

Волк заскулил опять. Невдалеке другие оставили один остов от лошади.

— Не пойму, о чем ты скулишь?..

Светояр отклонился спиной на жесткие ветки. «Яблонька, погрей мне спину… Сейчас пожую твоих веточек — может, дотяну до утра?.. Волки когда-то убегут к себе, и я побреду искать свой дом».

Мужик вспомнил, что не отдал плату за постой в Ростове… Но там остались шкуры и Синюшкин жеребец… Вспомнил Крутя — как он всегда молчал… Вспомнил Лесоока, который очень любил сидеть у костра и глядеть на того, кто ему нравился… «Племя у Лесоока большое, но вялое; у Крутя малое, но всегда в заботах… Сыз говорил, что Стреша лешака мечом убила. Вот это да!.. Глаза у Стреши черные… Глядят на меня сквозь лес… Я кладу руки на ее упругий стан… Черные красивые глаза смотрят на меня — не отворачиваются, не моргают, посылают тепло для моего сердца… А под кольчугой на моем сердце лежит холодный кусок серебра, и мне от его холода — не холодно… Што-то я скажу маме?..»

Волки покинули утром лесок — побежали домой. Понуро убрел и одинокий серый волчина. Остался качаться на ветвях лесной яблоньки большой мертвый человек…

* * *

Русичи в Холодном логе палили маленькую тепленку, грели малышей. Стреша стояла наверху ближнего к дому края овражища. Ожидала мужа. Срок вышел, а его нет и нет… Повернулась лицом к противоположному берегу глубоченной впадины, посмотрела вниз. От высоты и крутизны закружилась голова. Жизнь замерла: ничто в ней не движется — в ожидании чего-то… Кто-то должен подойти, и все стронется, и начнется новый путь — от сего назначенного места.

Земля разложилась там — ровно на два предела. На лесистых краях наклонившиеся к обрыву деревья смотрели друг на друга через пропасть. Возможно, еще семенами на ветках родителей-лесин, кустиками у подножий — они мешались в тесном кругу между собой и представить себе не могли, что раздастся когда-то стихия, разнесет их, друзей-подруг, братьев-сестер… Теперь прожили деревья длинные жизни, сами рассыпали вокруг себя семена, наплодили-нарождали по крутым склонам молодой поросли. И если б не холодный ручеек, резавший целое надвое, подмывавший рушившиеся, раздвигающиеся берега, скидывавший деревца в пропасть, — два края леса соединились бы сплошным — пусть и неровным — ковром в единое… Склоняясь ветвями через бездну, верно, просят дерева лесных богов вернуть обратно то благодатное время молодости своей и единства… Но не для того неизвестно откуда и неведомо когда пролегла тут звонкая стежка-дорожка… Что ж гадать и думать теперь? — Ручеек течет, и жизнь его также дорога лесу-батюшке. Он — тоже дитя леса: играющий — как судьба, говорливый — как людин, и холодный — как смерть… Сейчас он под снегом — примерз к тлу оврага. Но он есть, и даст о себе знать чуть позже…

Никто не мог сказать Стреше ничегошеньки. Ни слова о муже, ни о том, что надо двигаться дальше — или возвращаться…

Синюшка, молчавший все эти дни, вызвался сходить к домам. Никто не спорил, и он ушел. Вернувшись через два дня, сообщил, что никому не показывался, что ростовцы ушли, а Лесоока нигде не видно. Стреша одними лишь глазами спросила о главном.

— Светояра там нет…

— Я не пойду назад! — сказала она. — Буду здесь.

Женщина сделалась бледна. Былая смуглость очернила впадины ее лица, придав окаменевшему лику холодную суровость. Никому и в голову не пришло с нею спорить, уговаривать, советовать.

Протка сообщила, что Уклис должна родить не сегодня-завтра.

— Што мне Уклис? Пусть идет, куда пожелает. Она мне никто!

Слова ее подразумевали одно: «Я буду ждать!..»

Прошел день. Стреша предложила всем вернуться. Лишь она останется с Ягодкой тут.

— Светя знает, куда прийти и где нас искать…

Ушел только Синюшка, напоследок отстраненно взглянув на Кона. Бросать никого не хотел, но в глазах окружающих читал, что виновен во всем. Потому и ушел. Куда — ведомо лишь Стрибогу… Протка смолчала, беспокойства не испытала…

Уклис отсылали назад, но она отказывалась, говоря, что останется с ними. Все равнодушно отнеслись к ней.

— Намаемся мы с ней — не иначе! — шептал Стреше Сыз. — Будет опрастываться — сгинут оба: и она, и ребеночек!

— Плевала я!

— Стрешенька, а ребеночек — Светояровый! — Сыз плакал и всхлипывал. Тянул руки к своей девочке, утирал ими старое лицо.

— Догадывалась я… — проговорила наконец Стреша. — А ты молчал… И все молчали!.. Да как ловко: я и нутру своему перестала верить!.. И второй раз, значит, сходил!.. — Стреша угрожающе посмотрела на Сыза, но не успела развить догадку.

— Два раза — не боле!.. Опосля второго блуда мы за ним зорко следили!

Стреша вроде успокоилась. Замолчала, отвернулась от Сыза, от лога, от далекого дома, от всех… Сыз не оставлял ее в раздумьях — обходя, заглядывал в лицо, вновь тянул руки, но трогать не смел… В глазах Стреши блестели слезы. Поглядела сверху вниз на усыхающего старика и сказала:

— Ой, не люблю я его, не люблю за все!

И тут ее душа сорвалась — не захотела держать равновесие… Женщина вышла к обрыву, ногтями скребла еловую кору, припадала челом к большому дереву.

— Светя-а-а! — крикнула надрывно. — Светя-а-а-а!.. Да где же ты?!

Смолкая, ниц упала на снег, в истерике молча комкала руками бурую прошлогоднюю листву в проталине… Сыз подбежал — гладил, говорил успокаивающее… Стреша замерла, потом медленно встала, откидывая волосы назад.

Спустившись по склону в укромное убежище, крикнула громко всем:

— Если придет, надо будет — найдет!.. Нам ждать некогда! Уходим!

Пробравшись в пещерку, объявила женщинам:

— Уходим, ждать не будем!.. Ты — коль не пошла назад с провожатым — пойдешь с нами дальше! У первого поселка и встанем. Не успеешь — будешь рожать на снегу!

Уклис все поняла без перевода… Не теряя времени, выбрались, напряглись и пошли. Спиной к Ростову, к хранящему беду дому — куда-то к югу…

Вечером прибыли к какому-то стойбищу. Испугавшимся жителям Протка довела до сведения, что они остаются тут жить. Так и произошло на деле…

* * *

Родила Уклис, через месяц разрешилась от бремени и Протка.

На растаявшей поляне приготовились строить себе дом. Уклис с Проткой уговаривали племя, разъясняли отдельным, что дом надо поставить. Привлекли в помощники проверенные русские штучки. Ко всему, Протка с Уклис — молодые бабы— все совместили с умыслом. И к зиме дом возрос. Небольшой, но настоящий — какие высятся над Днепром, над Десной, над Росью… Сыз с двумя любознательными паробками долепил печь. Трубу — как в лучших теремах — вывели на крышу. Морозцы встретили в тепле, среди приобретенных новых друзей… Народившиеся дети будут помнить свою жизнь лишь с этого места — с их нового дома…

* * *

Через двадцать лет, повторив путь многих, где-то рядом с дорожкой наших героев с Десны в Залесье двинулись сотни русичей. Видом были похожи на Стрешу, Ижну, Дубну… Селились в лесу или особняком. Наспех выстраивали крепости, или становились тихими соседями людей, похожих на Юсьву, Уклис, Лесоока…

Пришли и в село, что в четырех днях скачки к югу от Ростова. Встретили там русичей с говором киевлян или похожим на оный, с норовом, в коем сокрыто величие и гордость человечья. Имели лесные русичи обычные русские дома, свое небольшое войско, злых серых собак и доброго ручного медведя. Водцея у них — строгая, сильноглазая женщина. Разрешила селиться на краешке, обязала казаться часто пред ясны свои очи. Присмотревшись к переселенцам, коих числом было семь, объявила всем своим преданным односельчанам о принятии новеньких. Дружным миром построили им дом.

Тут не было общих теремков, и жизнь текла вроде сама по себе. Соседей в округе встречалось мало. Может, они боялись вооруженного поселка, может, когда-то все сползлись сюда — под справедливую руку предводительницы — высвободив от себя окрестности и потихоньку в общем стане научившись выговаривать русские слова?..

Отсутствие рядом сносных дорог и судоходных рек обрекало село на тихую, безвылазную жизнь. Воровские шайки, сновавшие по лесу в поисках прокорма, всегда обходили его стороной.

Что там воры? Был случай, когда умелая дружина местного князька наткнулась на сие место. Княжьи посланники, больше походившие на лазутчиков, вели себя нагло. Мудрая предводительница, прекрасно зная, что все то соглядатайство перерастет обязательно в бесчинства, приказала своим помалкивать и неприметно просочиться с оружием в лес. Расставила умело людей и ударила по распоясавшимся дружинникам всем числом своих воинов. Бежали битые ушлецы, а племя завладело оружием, броней, и слава понеслась далеко по округе.

Главное то, что хозяева никуда не собирались отсюда уходить. Жили вольно, набирались храбрости, ощущали себя вокруг женщины-воина нерушимой силой, гордо и счастливо смотрели на мир. Правда и сила светились в их сердцах!..

В ком нет отваги и ярости? Даже лесные смиренные люди ею обладают! Она лишь сокрыта бытом и отсутствием примеров… Появился образчик мужества — и мысли лесовиков заработали иначе, укрепились и распрямились их становища!..

Женщину звали Стреша. Была она бледна и показательно сурова. Морщинки порезали лоб и щеки, но телом и походкой — крепка на загляденье!.. Вновь пришедшие ломали головы над тайной ее здесь пребывания.

Пытались поднепровцы узнать наблюдениями и догадками, кто же может быть ее мужиком? Но на крыльце справного дома любопытные лицезрели лишь двух молодцев — с виду больше похожих на сыновей. Одного из них — шустрого и говорливого — кликали Коном. Другого — огромного, внимательного, на редкость приглядного — называли Светей.

В том же дому жила покладистая грудастая женщина Стрешиных лет. С ней видели приходивших из соседних домов молодых красивых баб. Иногда возле неразлучной подруги молчаливой водцеи собиралось их до полудюжины.

Одна отличалась от всех. Была смугла, глазаста, немного старше остальных, постоянно весела и шумна. В праздники она вплетала в черную косицу мамино золотое перо с каменьями и шла со всеми к капищу. Держала под руку добрую, полногрудую женщину, разговаривала с ней, потом оглядывалась на Стрешу и замолкала. Их любящие взгляды встречались, и суровая водцея пытливо переводила взор на идущего рядом Светю…

Мало кто догадывался, что женщина-воин искала сходство и, находя, любовалась отпрысками своего покойного мужа. Этих двух молодых людей Стреша любила безгранично. Жила ими всю безмужнюю жизнь. Один Бог ведает, как тосковала и сохла она по своем мужике… Как просила сердце забыть его — далекого… Забыть его — самого близкого и дорогого…

Протка все эти годы была рядом со Стрешей. Восхищалась долгой памятью подруги о любимом… Преклонялась перед негаснущей любовью и неукротимой верностью…

…На капище замирали в оцепенелых лепетаниях перед идолами, высказывались и выговаривались… Новички особенно были откровенны в прошениях своих. Шептали, просили, умоляли, желали тайного…

Обратно родные и близкие Стреши шли, увлеченные пересказом житейских ситуаций. Казалось, мало обращали внимания на новоселов, но на самом деле наблюдали, примечали настроения их.

Переселенцы, вслушиваясь в непонятные разговоры о чем-то, пока недоступном, осенялись уверенностью, что встретили какой-то иной, отличный от всех известных им ранее, народ. Добрый, деловитый, но и гордый, властный, даже высокомерный… «Ну что ж, мы тут под защитой их и ихнего леса… Может, и лучше для нас, что глава тут — баба… Будем с ними…» — читалось в их глазах…

Старая Русь потеряла еще семерых, которые навсегда ушли в Залесье…

Семена вброшены. Почва блага и щедра. Из маленьких людей с большими сердцами взойдет великая поросль яркого народа…

Январь — май 2002 года

Словарь

Атата, ататя — клич набега, травли;

ащеулый — насмешливый, ехидный;

бранец— мужская конопля;

бакса — чан;

берендеи — народ, живущий по Днепру;

близна — рубец;

бом — перегораживающее бревно;

белчуг— перстень;

бузун — самосадная соль;

валява — соня;

выреха — кляча;

ведряный — погожий;

вереда — вредина, противник;

вершник — всадник;

выжловка — собака, щенок;

водцея — предводительница;

верея — вал, пригорок;

волоха — шкура, кожа;

вичка — нос судна;

вовкулака — ведун, оборотень;

волоперы — дармоеды;

велетень — силач, богатырь;

вир — вихрь;

воровенные — веревочные;

виделка — вилка;

вой — воин;

голдовник — поселенец на чужой земле;

голомень — плоская сторона меча;

година — время, дни;

гостинец — дорога;

гривна серебряная — 70 граммов;

гридьба — гвардия;

гридень — телохранитель;

дузыня — побирушка;

еленец — можжевельник;

еловец — знак;

ермолить — мять, тереть;

заповедник — нехоженый лес;

зарод — стог;

закусихи — клещи;

зимник — зимняя дорога;

иверень — зацеп, дыра;

индрик— диковинный зверь;

калуга — болото;

кантюжник — мелкий торговец;

капище — храм у язычников;

катух — загон, свинарник;

кичиться — выпячиваться;

клевец — зуб;

клевый — добротный;

кобь — гадание;

кобылка — кузнечик;

ковь, коварный — вредный замысел, двуличный;

котора — ссора;

коло — хоровод, круг, кольцо;

колонтарь — кольчуга, броня;

конак — дворец у славян;

кондовый — крепкий, как ствол дерева;

коновка — застольный ковш;

копыл — лапотная колодка;

корчийница — кузня;

колпак — круглый шлем;

комонь, коник — конь;

комонный-конный;

кошева — огромные сани;

кречел — похоронный возок;

крещатик — перекресток;

кромы — ткацкий станок;

кука — кулак;

кутырь — желудок;

левада — покос на склоне;

ленчик — вместо седла;

Лель — русский бог любви;

лоскануть — ударить, хлестануть;

луканькины — бесовские;

мамоха — любовница;

мизгирь — паук;

мочижина — топь;

муляка — грязь;

мыза — поселение из одного двора;

навис — хвост, грива;

навязень — шар на палке, кистень;

накапки — жен. одежда с широкими рукавами;

наслуд — вода поверх льда;

некошный — черт, бес;

нерезь — кабан;

одрина — сарай;

опакишь — изнанка;

орач — пахарь;

оселедец — хохол на голове;

остожье — место, где можно накосить один стог;

очеп — перевес для подъема воды;

паздерник — октябрь;

папуша, паляница — краюха хлеба;

паробок — подросток;

перевес — рыболовная плетенка;

побережное — дань с причалов;

подволока — чердак;

правило — хвост;

прасол — скупщик от населения;

предки — будущее;

пугач — филин;

пырка — большая курица;

ратай — пахарь;

ратовище — древко;

ржавицы — железная руда в болотах;

робичич — сын раба, рабыни;

рота — клятва;

рус — чудовище с Днепра;

рюха — свинья;

стогна — улицы;

стегно — бедро;

собина — имение;

становище — туловище;

сусляное — сладкое тесто;

Сый — всевышний бог;

тезево — нутро;

тло — дно;

торч — рукоять копья;

требище — жертвенник;

трусый — трепетный;

уг — юг;

узы — путы;

узище, ужище — веревка;

усменный — кожаный;

утрафить метя — случайно;

чечениться — хорохориться;

чур — черта, грань;

шавуй — промах;

шишак — высокий шлем;

шуя — левая;

звец — барсук.

* * *

Составители серии:

Михаил Крупин, Дмитрий Федотов.

Оглавление

Введение

Предисловие

Часть 1 НА БЕРЕГАХ ДЕСНЫ

Часть 2 РУССКАЯ МЕРЬ

Словарь