Мальчик Одуванчик и три ключика [Александр Шаров Шер Израилевич Нюренберг] (fb2) читать онлайн

А. Шаров Мальчик Одуванчик и три ключика

Сказки

О сказочнике

Я хорошо знаю человека, который написал эти сказки.

Его зовут Александр Шаров. Он очень худой, очень длинный. Когда садится рассказывать сказки, то ногами оплетает ножки стула, а когда идёт по улице, то несётся по ней быстро-быстро, волосы его разлохмачивает ветер, сам он чему-то улыбается, а иногда вдруг громко скажет:

Это он сказки на ходу сочиняет, И те, которые вы сейчас в этой книжке прочитаете, и те, которые вы прочитаете потом — когда вырастете. Потому что сказки пишут вовсе не для одних маленьких, а для всех людей. В сказке про Мальчика Одуванчика одна очень Мудрая Утка говорит: «В каждом должно быть хоть немного чудесного…»

Всё дело в том, чтобы напомнить людям про то чудесное, что в них есть. Когда Мальчик Одуванчик не сделал того, что должен был сделать настоящий человек, то его Бабушка Черепаха горестно сказала: «Это я во всём виновата — я рассказала моему дорогому мальчику слишком мало сказок, и он не узнал чудесного, когда оно встретилось ему на пути…»

В сказках Александра Шарова происходит очень много чудесного: в густой траве стучат серебряные молотки — это куют волшебные ключи; нарисованные Злым Художником человечки нападают на человечков, нарисованных Добрым Художником; в самом-самом обыкновенном доме Управдом оказывается гномом, и в доме начинают происходить необыкновенные события…

Сказочник напоминает нам: присмотрись — и ты увидишь кругом себя множество чудесного и много чудесных людей. Таких, у кого среди друзей есть Ручей, Белка, Зяблик, Медведь… Таких, кто вдруг, сам того не зная, становится волшебником… А стать волшебником так просто… Это может каждый: нужно только сделать добро — и люди станут вокруг тебя другими, повернутся к тебе своей самой лучшей, самой волшебной стороной…

Когда мы читаем сказки Александра Шарова, нам становится понятным, что самое главное в сказке, в самой волшебной сказке, — это правда. Все смеются над стариком Пухом: он делает такие непрочные вещи, как пыльца, что летает весной в лесу, или облака, приносящие дождь… А в жизни они оказываются самыми прочными, самыми вечными. Добрый Художник и нарисованные им добрые человечки побеждают злых человечков… И в жизни добро всегда сильнее зла. Сказка говорит правду. Ну кому нужна лживая и недобрая сказка, сочинённая неправдивым и не добрым человеком?!

В настоящей сказке сказочник всегда на стороне добра, против всего плохого, злого, неправдивого. В этой книжке есть сказка о Мальчике Одуванчике, который из-за жадности к красивым камням забыл о своей доброй Бабушке Черепахе, о друзьях Белочке и Зяблике. Этот мальчик бежит к страшному сундуку со сверкающими камнями; он забыл, что должен сделать, забыл, что должен обернуться, и не знает он, как дорого ему обойдётся его забывчивость… Сказочник рассказывает про это, и ему страшно за мальчика, он кричит: «Ах, если бы он обернулся!..»

А мальчик не обернулся…

Чтобы сочинить сказки о том, что же случилось с этим и другими мальчиками, с курицей, которая несла золотые яйца, с нарисованной девочкой, очутившейся на необитаемом острове, — надо много видеть, знать и понимать.

Александру Шарову сейчас шестьдесят лет. Это самый сказочный возраст! Он много учился, воевал против фашистов. Очень много летал, ездил, ещё больше ходил пешком. Он перевидал множество людей. Он знает зверей и птиц. И он подсмотрел у них, подслушал всё чудесное, всё волшебное, что рассказал в этих сказках.

Лев Разгон

Мальчик Одуванчик и три ключика

Жил на свете мальчик, и у него была бабушка — старая добрая черепаха. Жили они на опушке леса. А звали мальчика Мальчик Одуванчик, потому что у него была круглая, очень пушистая голова.

Раз Мальчик Одуванчик проснулся среди ночи; ему показалось, будто кто-то зовёт его красивым звонким голосом:

— За мною! Скорее!

Мальчик собрался выбежать из дому — хотя было совсем темно и страшно, — но Бабушка Черепаха остановила его:

— Будь терпеливым! Это Южный ветер летит в Южную страну. Ты маленький, тебе рано в дальнюю дорогу. Спи спокойно.

Мальчик послушался и снова уснул.

Прошло неизвестно сколько времени. И мальчику снова среди чёрной ночи почудилось, будто кто-то зовёт его, торопит:

— Лети с нами! Скорее!

Мальчик выбежал из дома.

Далеко в высоте летели птицы, стая за стаей.

Мальчик Одуванчик взмахнул руками.

Но он не поднялся в воздух.

Не все мальчики умеют летать.

Он стоял на опушке леса и смотрел вслед птицам.

Бабушка Черепаха нашла его, увела домой и уложила в тёплую постель:

— Спи спокойно. Ты ещё маленький. Придёт и твоё время, ты увидишь страны, куда летел ветер, и страны, куда торопились птицы. И другие страны, куда не долетают ни ветер, ни птицы.

— Когда же придёт это моё время? — нетерпеливо спросил Мальчик Одуванчик.

— Скоро! — ответила Бабушка Черепаха. — Тебя позовут гномы. Ты ещё немного подрасти, они тебя позовут.

И однажды ночью это случилось.

Бабушка Черепаха разбудила мальчика.

— Слышишь? — спросила она.

Мальчику показалось, что всё тихо.

А потом он прислушался, и до него донёсся серебристый звон.

— Одевайся потеплее, не забудь надеть шарф, — торопила бабушка.

Они вышли из дому и пошли по полю: бабушка впереди, а мальчик за нею.

Ближе и ближе слышался серебряный звон.

За тёмным полем открылась поляна. Среди колокольчиков, качающихся на длинных, как у аиста, ногах, среди лилий, тюльпанов и ромашек горели жёлтые, голубые и розовые огни.

— Бабушка! Бабушка! Смотри! Звёзды в цветах! — воскликнул Мальчик Одуванчик.

— Это не звёзды, — ответила Бабушка Черепаха. Слышно было, как шуршат её лапы по траве, как она устало дышит, и видно было, как цветные огни отражаются в её панцире, покрытом глубокими трещинами-морщинами. — Это не звёзды, а светляки. Они светят гномам, чтобы те могли ковать ключи.

Светляки горели всё ярче. Серебряный звон доносился с поляны.

Молоты ударяли по наковальням: один тонко — динь-дили-динь-динь, другой чуть погромче и реже — бим-бом-бом и третий совсем редко и громче всех — бам-бамм-баммм.

Под звон молотов гномы пели песню:

Бабушка Черепаха тем временем подползла к широкому ручью.

— Смотри, — сказала она мальчику, когда немного отдышалась.

Мальчик увидел: за ручьём, среди синих колокольчиков, стояли три наковальни. Маленькая — зелёная, побольше — красная и третья, самая большая, — из алмаза.

Над зелёной наковальней наклонился крошечный гном в зелёном фартуке. На голове у него была зелёная вязаная шапочка с длинной кисточкой, свешивающейся до самой земли. В руках он держал зелёный, почти игрушечный молоток и быстро бил им по зелёной наковальне, где лежал зелёный ключик.

Динь-динь-дилинь-динь… — часто бил он молотком и пел тонким голосом:

Рядом с наковальней росла зелёная ель. На каждой ветке мерцали светляки, как лампочки на новогодней ёлке; они всё время перепрыгивали с ветки на ветку — а ведь лампочки не летают — и подпевали зелёному гному:

А у красной наковальни стоял гном побольше, в красном фартуке — брат зелёного гнома — и бил красным молотом по красной наковальне, где лежал красный, сверкающий, как рубин, ключ. На голове у него была красная вязаная шапочка с кисточкой до земли. А на лице росла рыжая борода — не очень длинная. Бим-бом-бом… — сильно бил он красным молотом по красному ключу и пел:

Клён с красными и зелёными листьями и дуб с красными и зелёными листьями росли над красной наковальней. Красные светляки висели на деревьях, как праздничные лампочки. Они перелетали с места на место. А ведь лампочки не умеют летать. Светляки подпевали гному тонкими голосами:

У третьей, алмазной наковальни стоял старый гном — старший брат, — в белом фартуке, в белой вязаной шапочке на голове, с длинной белой кисточкой до самой земли и с длинной седой бородой.

Он ударял молотом редко и сильно по алмазному ключу:

Бам-бамм-баммм!..

Около его наковальни не росли деревья. В траве, в цветах не было светляков. Но над головой гнома, в небе, мерцали звёзды.

Ударяя молотом, гном с седой бородой не пел, а глухо говорил:

Бам-бамм-баммм!..

— Лови! — крикнул младший зелёный гномик тоненьким голосом и кинул через ручей зелёный ключ.

А когда мальчик поймал ключ, крикнул ещё:

— Только не открывай прозрачного сундука с зелёными самоцветными камнями и зелёным замком.

— Лови! — крикнул средний брат — красный гном с красной бородой, бросая мальчику через ручей красный ключ. — Только смотри не пробуй открывать прозрачный сундук с красными драгоценными камнями и красным замком.

— Лови! — низким, густым голосом тихо проговорил старший брат — седой гном, бросая через ручей алмазный ключ. — Да смотри не открывай прозрачный сундук с алмазами и бриллиантами и с алмазным замком.

Старый гном сказал это — и поляна скрылась из глаз.

Да и ночь прошла, и светляков больше не было видно. И гномов не было видно, только поле в синих колокольчиках.

Дорожка среди поля.

Звезда над дорожкой.

— Бабушка! — позвал мальчик.

Но и бабушка исчезла.

Мальчик заплакал. Потом он вытер слёзы — ведь это был мальчик.

Звезда горела ярким зелёным светом, хотя был день и светило солнце.

Мальчик пошёл по дороге — туда, где горела звезда.

Шёл, шёл… Солнце стало припекать. «Жарко», — подумал мальчик.

Только он успел подумать это, зелёный лес со столетними дубами, столетними елями и столетними берёзами вырос перед ним. Но деревья были такими старыми и так тесно переплелись ветвями, что войти в лес было нельзя.

А звезда — та, зелёная — горела по-прежнему, хотя был полдень; горела она прямо над вершиной дуба.

Мальчик пригляделся и видит: у дуба дупло. Дупло закрыто дверцей, поросшей зелёным лишайником. На дверце — маленький зелёный замок. Мальчик Одуванчик вытащил зелёный ключ, повернул в замке — дверца открылась.

Из дупла выскочила белочка с длинным пушистым хвостом.

— Идём играть! — позвала она.

Деревья в лесу расступились. Не так уж это редко бывает, что деревья в лесу расступаются.

Белочка побежала по мшистой тропе — от дерева к дереву.

Мальчик за ней — от дерева к дереву.

— Хочу пить! — сказал мальчик, когда наигрался.

Белка ударила длинным хвостом по мшистой кочке.

Чуть-чуть ударила — так, чтобы кочке не было больно.

Рядом с кочкой пробился прозрачный ручей.

— Хочу есть! — сказал мальчик, когда напился.

Только он это сказал, из-под дуба послышался громкий голос:

— Пожалуйста! Пожалуйста!

Валежник под дубом зашевелился, и из берлоги вылез огромный старый медведь.

Мальчику стало страшно, но медведь улыбался во весь рот и в лапах держал соты с мёдом.

И страх сразу прошёл.

— Я устал и хочу спать, — сказал Мальчик Одуванчик, когда досыта наелся мёду.

Зяблик выскочил из гнезда и прощебетал:

— Ложись на берегу ручья, в тени, на мху, а я тебе спою колыбельную.

Мальчик улёгся поудобнее. Зяблик запел.

Он очень красиво пел. Но мальчик, прежде чем закрыть глаза и уснуть, увидел — близко, за ручьём, на мху — прозрачный сундук с зелёным замком, наполненный самоцветными зелёными камнями.

Он вскочил и, забыв обо всём, побежал к сундуку.

Ключ сломался в замке. Мальчик не огорчился, даже не заметил этого. Он откинул крышку прозрачного сундука и, пригоршня за пригоршней, стал набивать карманы самоцветными, очень блестящими зелёными, как изумруды, камнями.

А когда он обернулся, чтобы похвастаться перед Белкой, перед Зябликом, который так красиво поёт, перед Ручьём и перед Медведем, особенно, конечно, перед Михаилом Топтыгиным, — когда он обернулся, лес сомкнулся перед ним столетними дубами, соснами, елями и переплёлся ветвями.

В дубе было дупло.

На дупле дверца с зелёным замком. Но не было запасного ключа, чтобы открыть дверцу; ведь ключ сломался.

Поле, синее от колокольчиков, простиралось перед ним. А по полю бежала дорожка. И над дорогой красным светом горела звезда.

Мальчик повздыхал немного, поплакал даже — не очень весело остаться одному. Вначале бабушка исчезла, а теперь сразу Ручей, Белка, Зяблик, Медведь. Поплакал, вытер глаза и пошёл по дорожке.

А в лесу Ручей сказал:

— Странный мальчик, он даже не заметил, какая у меня вкусная вода!

— И не поблагодарил за мёд, а ведь мёд был ужасно вкусный, — прорычал Михаил Топтыгин и облизнулся.

— Поиграл и забыл обо мне, — тихо сказала Белка.

— Он не дослушал мою песню, а я ведь так старался, — сказал Зяблик. — Странный мальчик.

— Вовсе не странный, а просто совсем обыкновенный, не чудесный, — прокрякала Мудрая Утка, которая много раз облетела свет, видела все страны и потому стала такой мудрой; она плавала в ручье, чистила пёрышки и сначала не принимала участия в разговоре.

— Мои птенчики были тоже совсем обыкновенные, даже очень непослушные, то и дело вываливались из гнезда… А я их так любил, — вздохнул Зяблик.

— И мои белочки…

— Нет, нет! В каждом должно быть хоть немного чудесного, — горячо перебила Мудрая Утка, которая вообще-то волновалась, только если видела ястреба над утятами. — Прошлый год наша стая летела над домом, где жил мальчик со своей Бабушкой Черепахой, очень доброй и достойной особой. Мальчик выбежал на поляну, махал, махал руками, но так и не смог подняться в воздух за нами.

— Р-р-р!.. — зарычал Михаил Топтыгин и стал крутить своими огромными лапами, как ветряная мельница крыльями. Он крутил лапами так, что ветер поднялся в лесу, молодые деревья согнулись, только что распустившиеся листья отрывались от веток.

Он крутил огромными лапами и подпрыгивал и время от времени, задыхаясь, спрашивал Утку:

— Р-р-р, ну, а я? Я-то взлетаю? Хоть немного!

— Нет, ты не взлетаешь, — отвечала Утка. Она не умела лгать.

А когда Медведь угомонился, сказала:

— И всё-таки в тебе, Михаил Михайлович, есть чудесное. Вот ты дал мальчику мёд, а ведь ты сам больше всего на свете любишь мёд.

— Р-р-р!.. — облизываясь, прорычал Медведь.

— А ты, Ручей, дал мальчику такой вкусной воды, — продолжала Утка. — А ты, Зяблик, придумал для него песню. А ты, Белка, забросила все дела, чтобы поиграть с ним. Я ведь знаю, у тебя ужасно много своих дел.

— Да-да, у меня ужасно много дел! — воскликнула Белочка, схватилась за голову и стремглав помчалась к своему жилищу.

— Во всех есть хоть немножко чудесного, — прокрякала Утка вслед Белочке.

«Полечу-ка я к Бабушке Черепахе И скажу ей, что внучек её жив и здоров, — подумала Утка и поднялась над лесом. — Бабушка Черепаха, должно быть, все глаза выплакала по своему Мальчику Одуванчику».

…Звезда горела в полуденном небе. Но теперь она была не такая яркая.

Мальчик шёл по дорожке туда, где горела звезда. Ему было не очень-то весело. Хорошо ли одному? Особенно когда у тебя карманы полны чудесными блестящими зелёными камушками, и не перед кем похвалиться.

Он шёл пригорюнившись — и вдруг увидел прямо перед собой девочку.

У неё была длинная золотая коса, синие глаза, а на высокой белой шее — красная цепочка с крошечным красным замком.

Но мальчик не стал её особенно разглядывать — подумаешь, синеглазая и с косой! — он вытащил из кармана две пригоршни изумрудов, протянул их на раскрытых ладонях и отступил на шаг, чтобы девочка, чего доброго, не зацапала камни.

«Девчонки все падки на блестящее, как галки», — подумал он, а вслух сказал:

— Завидно?! У меня ещё много!

— Фу, гадость какая — лягушки!

— Сама ты лягушка! — крикнул мальчик.

Взглянул, а у него на ладонях копошатся маленькие зелёные лягушата и прыгают с ладоней на землю. И из карманов прыгают на землю.

— Большой, а глупый! — сказала девушка. — Ты уже не мальчик, а юноша, пора поумнеть.

— Глупый?! Ах так!.. — сердито крикнул Мальчик Одуванчик.

Он хорошо видел красный замочек. Тот самый крошечный красный замочек, которым закрывалась красная цепочка на шее девушки.

Он подбежал и одним поворотом ключа открыл замочек.

Цепочка упала в траву, но девушка не заметила этого.

— Нет, ты совсем не глупый, — медленно сказала девушка; она улыбнулась и стала дивно хороша.

Мальчик тоже увидел, как она прекрасна, и затаил дыхание от счастья.

А Утка, та самая Мудрая Утка, пролетая над юношей и девушкой, подумала: «Кажется, из этого обормота ещё выйдет толк. Полечу-ка я к Бабушке Черепахе, передам, какое счастье выпало на долю её Мальчика Одуванчика. Триста — четыреста километров невелик крюк. А бабушка, весьма достойная особа, на сто лет помолодеет от радости».

И Утка полетела.

Девушка стояла всё так же улыбаясь и, не спуская с юноши глаз, говорила:

— Нет, ты умный. И добрый. И сильный. Шутка ли, перетащить целый лягушачий народ с одного болота на другое! То болото, верно, высохло, вот ты и пожалел лягушек. Ты чудесный! Хочешь, мы будем с тобой дружить всю жизнь? Дома тебя звали Мальчик Одуванчик. Видишь, я знаю про тебя всё. Здравствуй, Мальчик Одуванчик!

И она протянула ему руки.

Он хотел взять её за руки, но, на беду…

Да, на беду, в эту самую секунду он заметил в траве прозрачный сундук, доверху полный сверкающими красными камнями — рубинами.

И он бросился к этому сундуку.

— Подожди! — сказал он девушке.

Может быть, он хотел подарить ей необыкновенные драгоценные камни?

А может быть, он просто забыл о девушке. Как прежде забыл о Бабушке Черепахе, о Белочке, о Ручье, о Зяблике, о Медведе.

Иначе, почему он ни разу не обернулся, пока бежал к сундуку?

А если бы он обернулся, может быть, всё произошло бы иначе.

Ах, если бы он обернулся!..

Он добежал до сундука. Открыл замок, и, конечно-конечно, ключ сломался.

Но он даже и драгоценных камней не набрал, потому что, откинув крышку сундука, увидел, что никакие там не камни, а красные жуки.

Жуки выползали из сундука и скрывались в траве. Вскоре они все исчезли.

Вот теперь Мальчик Одуванчик обернулся.

Но девушки не было.

В поле было пусто.

Жарко пекло солнце; в его свете ещё видна была звезда — теперь она горела тусклым белым светом.

Что почувствовал Мальчик Одуванчик?

Он почувствовал, что стал старше — на десять или, может, на сто лет.

Тем временем Утка долетела до дома Бабушки Черепахи, которая всё сидела на крыльце, вглядываясь в даль, и прокрякала:

— Уф, устала! Кажется, у твоего внука всё идёт на лад; скоро ты будешь нянчить правнуков.

— Правда?! — просияла Бабушка Черепаха. — О, я всегда знала, что он встретит принцессу. И принцесса полюбит его. Кто ещё так достоин любви?

«Не знаю, как принцесса, среди уток почему-то редко встречаются принцессы, но я бы облетала этого молодца за сто, нет — за тысячу километров, — про себя подумала Утка, вежливо прощаясь с Бабушкой Черепахой. — Впрочем, что мне: их дело молодое, а я свой век отжила».

Мальчик Одуванчик шёл по пыльной дороге под жарким солнцем, которое всё не закатывалось, нащупывая в кармане единственный оставшийся алмазный ключ.

Ему было грустно, одиноко и очень тоскливо; может быть, он вовсе не такой уж плохой…

Кругом росла одна лишь жёсткая, сухая трава.

И в небе горела белая звезда.

Подняв голову, Мальчик Одуванчик увидел под звездой длинную — без конца и края — высокую белую стену, сплошь оплетённую колючей проволокой.

Посреди стены сверкали так, что было больно смотреть, алмазные ворота, закрытые алмазным замком.

Изнутри на стену вскарабкивались старики, женщины и дети; они молили:

— Открой ворота, чужестранец. Ведь у тебя есть алмазный ключ. Мы уже много лет погибаем без воды и без хлеба. Открой!

Рядом с воротами стоял прозрачный сундук, доверху наполненный невиданно прекрасными алмазами и бриллиантами.

— Открой! — повторяли одно это слово женщины, старики и дети, карабкаясь на стену. Они срывались со стены и снова карабкались. Они были изранены, из ран текла кровь — ведь стену, всю сплошь, опутывала колючая проволока. — Открой!

Мальчик Одуванчик шагнул к воротам. Конечно же, он шагнул к воротам.

Но в это время к сундуку бросились стражники с алебардами. И мальчик подумал: «Утащат сундук, а там ищи-свищи… Нет уж…»

Так вот, оказывается, почему он не открыл алмазные ворота в бесконечной белой стене.

— Потерпите! — кричал он, торопливо открывая замок. — Пожалуйста, потерпите немного.

Он так торопился, что, конечно, сломал ключ — тот, алмазный.

А когда он поднял крышку сундука — устало и уже почти нехотя, — он увидел, что там не бриллианты, а очень красивые и блестящие, да, очень красивые капли росы.

Или слёзы? Кто знает…

Эти капли росы или слёзы сразу высохли — ведь солнце грело очень жарко, прямо-таки жгло.

И сундук опустел.

А когда мальчик огляделся, он увидел, что кругом никого и ничего нет — ни стражников с алебардами, ни алмазных ворот, закрытых на алмазный замок, ни бесконечной белой стены, оплетённой колючей проволокой. Только выжженная жёлтая трава.

И звезда на небе погасла.

А над сухой травой слабо раздавался крик: «Открой! Открой!»

Или это был цокот кузнечиков?

Может быть, и так…

Мальчик постоял и пошёл обратно, по тропинке, которую сам протоптал.

Куда ещё было ему идти?

Шёл он медленно, с трудом отрывая ноги от земли.

Шёл долго, очень долго.

Он обогнул лес и ночью — вот теперь наступила ночь — на краю поля увидел поляну, над которой горели, как звёзды, разноцветные светляки.

Он обрадовался, узнав поляну, и ускорил шаг.

Он подошёл к широкому ручью и увидел трёх гномов: зелёного гнома — меньшого брата, среднего брата — рыжебородого гнома и старшего брата — гнома с длинной, до земли, белой бородой.

— Милые гномы! — сказал Мальчик Одуванчик надтреснутым слабым голосом. — Дайте мне ещё один разочек ключи. Теперь я буду умнее и не сломаю их.

Динь-дили-динь, динь, бим-бом-бом, бам-бамм-баммм… — били гномы по наковальням, выковывая ключи.

— Мы даём ключи только мальчикам, — сказал маленький гном, не отводя глаз от наковальни.

— Я и есть мальчик. Разве ты не узнаёшь меня?

— Посмотри на себя! — прокрякала Мудрая Утка, которая плавала по ручью.

Мальчик Одуванчик склонил голову и увидел в воде, среди отражений разноцветных светляков, своё лицо.

Он увидел лицо старика с запавшими глазами, морщинистого, с седой бородой.

Он повернулся спиной к ручью и пошёл по ночному полю куда глаза глядят.

Ничего не поделаешь. Так уж произошло, и недаром говорится — из сказки слова не выкинешь.

А Утка — хотя она только что вернулась из Африки, очень устала и отдыхала после перелёта — тяжело поднялась в воздух и полетела к Бабушке Черепахе.

«Хочешь не хочешь, а надо», — подумала она.

Прилетев, Утка прокрякала Бабушке Черепахе:

— Твой-то возвращается. Выйди встречать — сам он не найдёт дороги.

Она была уже очень стара, Бабушка Черепаха. Панцирь стал совсем серым, весь покрылся трещинами-морщинами и не отражал ни солнца, ни звёзд, ни светляков.

От старости она почти ослепла.

— Он возвращается с принцессой и маленькими принцами? — спросила Бабушка Черепаха.

— Ах, нет, — прокрякала Утка, которой очень бы хотелось на этот раз сказать неправду, но что поделаешь, если она не умела лгать. — Принцессы с ним нет, и принцев тоже нет.

— Всё равно я счастлива, что он возвращается.

«Значит, что-то в нём есть или было; если утёнка или мальчика так любят, в нём обязательно должно быть хоть немного чудесного», — поднимаясь вверх и устало махая в чёрном воздухе старыми крыльями, подумала Мудрая Утка.

Бабушка Черепаха вышла из своего дома, который изрядно покосился и по окошко врос в землю, и побрела по полю, туда, где горели огни гномов и откуда доносилась песня гномов.

Она была слаба и стара и, сделав шаг, не знала, сумеет ли сделать второй.

И она почти ничего не видела.

И всё-таки среди огромного чёрного поля она нашла своего внука.

Она узнала его не видя: по шуму шагов, хотя он теперь волочил ноги; по дыханию, хотя дышал он тяжело и хрипло. Кто ведает, как она его узнала! Да это и не так важно.

Она узнала его и, как прежде, окликнула детским его прозвищем:

— Мальчик Одуванчик! Идём скорее домой, уже поздно. Что-то ты загулялся сегодня!

Дома она напоила его горячим молоком. И уложила в постель; в ту самую, из которой он поднялся в ночь, когда его позвали гномы.

Ему было тесновато в детской постели, но бабушка тепло укрыла его; он свернулся клубком, согрелся и скоро уснул.

Во сне он улыбался.

Снилось ему, что он, прежний Мальчик Одуванчик с пушистой головой, играет на лугу перед бабушкиным домом.

А когда он уснул, Бабушка Черепаха осторожно ссохшимися лапками погладила его лицо. И почувствовала морщины на лбу, на щеках, у глаз — множество морщин — и по этим морщинам, как по строчкам книги, прочла всю его жизнь: как лес вначале открылся, а потом закрылся для него; как принцесса чуть не полюбила его, почти совсем полюбила, а потом исчезла; как остались закрытыми алмазные ворота города с бесконечной белой стеной, оплетённой колючей проволокой, за которой умирали люди.

Мальчик спал.

«Это я во всём виновата, — горько думала бабушка. — Я рассказала моему дорогому мальчику слишком мало сказок, и он не узнал чудесного, когда оно встретилось ему на пути, и бросился к этим дурацким сундукам».

Во сне Мальчик Одуванчик дышал тихо и спокойно.

«Это я во всём виновата, — горько думала Бабушка Черепаха. — Я рассказывала ему слишком мало правдивых историй о настоящей жизни».

Мальчик Одуванчик спал.

Я рассказал эту сказку моему мальчику. Он был тогда беленький, с золотыми кудряшками — похожий на девочку. Красивый, но капризный. Было условлено: я рассказываю сказку, а он сразу засыпает.

— И вовсе это не сказка, — сказал он, раскрыв большие зелёные, как у матери, глаза, когда выслушал всё до конца. — Вот я не уснул, и не усну, и никогда не буду спать.

Глаза у него всё-таки слипались понемногу, так что я не очень испугался.

— Почему это не сказка? — спросил я.

— В сказке всегда всё кончается хорошо, — ответил он.

— И тут всё кончилось хорошо… Почти всё, — сказал я. — Ведь Бабушка Черепаха жива, а это самое главное. И для неё внук всё тот же Мальчик Одуванчик. Видит она плохо, потому что она совсем старенькая. Но помнит хорошо.

— А… ключики… всё-таки… сломались… — сказал мой мальчик.

— Ну и что ж. Зато ты будешь умнее; ведь и тебя скоро позовут гномы.

Он не ответил. Он крепко спал.

Я вышел в сад. Прилетели грачи и хлопотали, устраиваясь в старых гнёздах.

«Ты-то не сломаешь ключи? — мысленно спрашивал я своего мальчика. — Ведь если сохранить ключи, остальное — пусть не сразу, не легко, — в конце концов, наладится… Ты-то не сломаешь ключи?»

…Когда слушаешь грачей, кажется, будто они ссорятся, но просто у них такие громкие голоса, а говорят они о самых обыкновенных вещах.

Вот и тогда, тем вечером, когда я вышел в сад, одна грачиха жаловалась:

— Гнездо за зиму совсем прохудилось. Но видишь, какую я нашла толстую хорошую ветку. Дай бог долететь с нею; стара я становлюсь, стара!

А вторая, молодая грачиха отвечала:

— Мне попалось чудесное пушистое гусиное перо. Говорят, в старину такими перьями люди писали сказки для своих птенцов. Грачонку, когда он появится на свет, будет хорошо спаться на постели из перьев, и ему будут сниться хорошие сны.

Только птица сказала это, я перестал слышать грачиный грай и шум весеннего ветра.

Издалека донеслась песня гномов:

«Гномы зовут моего мальчика, — со страхом и радостью, со щемящей тревогой в сердце подумал я. — Каким-то он вернётся домой?»

Я подумал это, а мой мальчик уже вышел на крыльцо: умытый, хотя он обычно не очень любил мыться, и одетый в дорогу.

— Пора? — спросил он и взглянул на меня.

Я подумал: «Хорошо, что у тебя глаза зелёные, как у матери, и правдивые, как у матери, и добрые. И хорошо всё-таки, что ты услышал эту сказку о трёх ключиках; сказка не оттягивает плечи в дороге».

— Пора?! — второй раз нетерпеливо спросил мальчик.

Я смотрел на него, запоминая, запоминая — каким он начинает свой путь.

И неясно вспоминал свой собственный путь, уже близкий к концу.

— Ох, наконец-то я дотащила эту огромную ветку, — хрипло сказала старая грачиха. — Думала, вот-вот сердце разорвётся. Славная крыша будет у гнезда.

— Чудесная кроватка получилась из гусиного пера! — откликнулась молодая грачиха. — Осталось снести яйцо и высидеть первенца, только и всего.

…А мы, я с моим мальчиком, вышли из сада через калитку в поле.

Вдалеке виднелась поляна, где среди травинок и цветов и на ветвях деревьев горели сотни разноцветных светляков. Гномы били по наковальням: динь-дили-динь-динь, бим-бом-бим, бам-бамм-баммм — и пели вечную песенку:

«Всё ли я тебе успел рассказать?» — думал я, едва поспевая за моим мальчиком, который вприпрыжку бежал по тропинке через поле.

Бывает и так! Очень часто бывает!

А гномы пели своё.

И мальчик прислушивался к одной лишь песне гномов. Каким-то ты вернёшься домой, мой мальчик?!

Сказка о трёх зеркалах

В новую однокомнатную квартиру Димов переехал с маленьким чемоданчиком, где лежали две простыни, майки, носовые платки и надувная резиновая подушка.

Ему только исполнилось двадцать три года, и другого имущества он ещё не имел.

Квартира оказалась не совсем обычной. Кроме Квадратного Зеркала в ванной, там было ещё большое Овальное Зеркало в старинной кованой раме из потемневшего серебра, вделанное в стену передней.

— Квартира предназначалась Архитектору, строителю этого дома, и Овальное Зеркало принадлежит ему, — объяснил Управдом, похожий на гнома: очень маленький, с седой бородкой, в красно-белом вязаном колпаке с большой кистью. — Не удивляйтесь, если Зеркало будет вести себя… ну, не совсем обычно. Архитектор через некоторое время вернётся из командировки и, конечно, перенесёт Зеркало в свою квартиру.

У Управдома и голос был тонкий, как у гнома.

Особых странностей в Овальном Серебряном Зеркале Димов не заметил.

Впрочем, он был молод и занят исключительно своей особой. Он не обращал серьёзного внимания на окружающее.

Только раз Зеркало отразило его совсем розовым.

Но это могло быть его, Зеркала, причудой.

А могло объясняться розовым закатным светом, проникающим из комнаты в переднюю. Или тем, что Димов был не один: как раз в этот момент к нему пришла Девушка, которую Димов немножко любил.

— Да чего гадать — розовый так розовый! — решил Димов, который предпочитал не задумываться без крайней необходимости.

Пожалуй, более обременительными оказались странности простого Квадратного Зеркала в ванной. Дважды оно вообще не отразило Димова, хотя ему очень нужно было отразиться. И он ведь имел на это право, будучи владельцем квартиры и всего в ней находящегося, зеркал в том числе.

В первый раз поведение Квадратного Зеркала можно было объяснить тем, что оно было покрыто паром, поднимающимся из ванны.

Ну, а во второй раз?

Потом с Зеркалом в ванной всё в основном наладилось, хотя оно оставалось очень рассеянным: иногда забывало отразить правое ухо, или волосы, или подбородок. Зато Серебряное Зеркало в передней делалось капризнее со дня на день.

Один раз он подошёл к нему в майке, а оно отразило молодого короля с золотой короной, в горностаевой мантии, каких Димов никогда и не видывал наяву: прежде он жил в студенческом общежитии, а не во дворце.

А на следующий день Зеркало и вовсе отразило вместо Димова очень красивую девушку, немного похожую на Девушку, которую он любил. Только девушка эта была в необыкновенно прекрасном золотом платье, а на ножках у неё были серебряные туфельки, и косы у неё были необыкновенно прекрасные — длинные, до полу, серебристые и странные.

Тогда Димов вызвал Управдома. Но тот ведь был маленький, как гном. И, даже поднявшись на носки, не мог ничего разглядеть в Овальном Зеркале. А влезть на стул Гном почему-то отказался.

— Вы видите маркизу? — только спросил он своим неприятным, пронзительным, тоненьким голоском.

— Да, может быть, я вижу маркизу…

Димов с удивлением вспомнил, что в институте его Девушку окрестили этим несовременным прозвищем: «Маркиза».

— Хм… Это удивительно, но не следует этому удивляться, — пропищал Гном, служивший Управдомом. — Я вам скажу — надеюсь, что это останется между нами, — у Архитектора, который строил дом, были предки — маркизы; впрочем, он этого не скрывал и не скрывает. Между прочим, у его прабабушки-маркизы я имел честь служить пажом, а после — мажордомом; не знаю, как это перевести на современный язык. В молодости прабабушка была необыкновенно хороша и часто часами стояла перед этим самым Серебряным Овальным Зеркалом, любуясь своей красотой. Может быть, одно из её отражений не успело отделиться от зеркала, когда маркиза-прабабушка отвернулась: она была на редкость нетерпелива, грациозна и подвижна. И её отражением, предназначенным совсем не вам, любуетесь сейчас именно вы. Возможно, это отражение, пролетев мимо маркизы-прабабушки, отразилось от некоего звёздного скопления. И полетело обратно. И всё летает между этим звёздным скоплением и нашим домом. Туда и обратно. А вы случайно — я не думаю обвинять вас в нескромности! — очутились на пути полёта.

Гном откашлялся и замолчал.

«Что ж, всё это возможно, — подумал Димов. Он был инженером и знал физику. — Но всё-таки странно, что прозвище моей Девушки — Маркиза! И что она так похожа на эту прабабушку! И какой же она была красавицей — маркиза-прабабушка! И почему дурак Архитектор с подозрительными родственниками всё не возвращается из командировки и не уносит своего дурацкого зеркала? И надо решать, как именно мне поступить с моей Девушкой. Но, уж конечно, я не позволю всяким дурацким гномам…»

Димов обернулся.

Управдома уже не было в передней.

— Нет, я не позволю внушать мне решение при помощи дурацкой и подозрительной чертовщины! — очень громко сказал, почти прокричал Димов.

И чтобы зеркала — Овальное и Квадратное — больше не вмешивались в его жизнь и чтобы не приходилось прибегать к помощи подозрительного Гнома, когда-то занимавшего странную должность мажордома во дворце маркизы, прабабушки подозрительного Архитектора, Димов достал со дна чемоданчика своё собственное Круглое Зеркальце, приобретённое им ещё в студенческие времена в самом обычном магазине Главстекла. На нём и наклейка сохранилась: «Главстекло ОСТ-1125».

Это ОСТ-1125 означало, что оно сделано по стандарту, утверждённому Институтом стандартов за номером 1125.

— Ты-то не будешь чудесить! — сказал Димов, стирая с Зеркальца пыль. — Волшебство не разрешается никакими стандартами. В чём, в чём, а в этом можно не сомневаться…

Но и третье зеркало изменилось за долгие месяцы, которые оно провело, забытое, на самом дне чемоданчика. Оно и прежде немного увеличивало, так как было несколько вогнутым. Но теперь оно стало увеличивать одно только неприятное.

Может быть, его ожесточило длительное одиночество?

Или воздух этой странной квартиры?

Или время?

Стоило появиться на лице Димова крошечной морщинке, которую позволительно и совсем не отражать, как Зеркало ОСТ-1125 превращало незначительнейшую и неприметнейшую морщину прямо-таки в глубокую изрытую колею, похожую на осенние колеи на плохих дорогах, только наполненную не стылой водой, а временем и разочарованиями.

— Ты стареешь! Пройдёт не слишком много времени, и ты превратишься в одинокого брюзгливого старика, — бормотало Круглое Зеркальце.

— Пока что брюзгливым становишься ты, — отвечал Димов.

А Зеркальце ОСТ-1125 молча делало морщинку ещё более глубокой.

А если, по несчастью, на лице Димова, брившегося перед тем, как пойти в гости или в театр, вскакивал совсем неприметный прыщик, Зеркальце забывало, что у Димова вполне приличный прямой нос, без особых примет, и вполне приличные серые глаза, тоже без особых примет, и твердило одно:

— Ты становишься уродом!

— Раньше ты этого не говорило, — возражал Димов, продолжая бриться.

— Раньше ты был молод, — не давая окончить фразу, резко перебивало Зеркальце, — и в твоих глазах просвечивало нечто… эдакое… А теперь…

— К чёрту! — крикнул Димов, топая ногами и отбрасывая Зеркало. — Тебя тоже подкупил проклятый Гном, служащий Управдомом, и подозрительный Архитектор, который всё не возвращается из своей подозрительной командировки.

Немного успокоившись, он подошёл к телефону, позвонил в Институт стандартов и вежливо, но голосом достаточно внушительным заявил:

— В Зеркальце ОСТ-1125, приобретённом мною несколько лет назад в магазине Главстекло, неожиданно обнаружилась некая чертовщина.

— Какая именно чертовщина? — справился пронзительно тонкий голос, издав при этом неуместный звук вроде хихиканья.

Когда Димов подробно разъяснил все свои недовольства, тот же тонкий голос, уже без хихиканья, но как-то неприятно переиначивая слова, проговорил:

— Что ж, мы детальнейшим образом расследуем эту вашу чертовщинку-с, с точки зрения её соответствия стандартикам. И пришлём вам соответствующий ответик.

Действительно, через некоторое время ответ пришёл. На бланке Института стандартов, с печатью и подписью.

И в этом ответе значилось, между прочим:

«Уведомляем, что некоторая минимальная примесь волшебства или чертовщины допускалась только и исключительно в изделиях художественных промыслов, как-то: ковровом, музыкальном, кружевном, сказочном, а также винодельческом и кулинарном согласно ОСТ-11025 до номера ОСТ-110025. Однако данные стандарты давно отменены и заменены соответственно другими. Если же Зеркало ОСТ-1125 по досадному сходству номеров возомнит себя изделием художественных промыслов, следует разъяснить ему, что оно таковым изделием не является. А ежели и после данных разъяснений означенное Зеркальце будет продолжать проявлять эту нежелательную примесь волшебства, или, как вы выражаетесь, чертовщины, то следует обратиться к ближайшему Административному Чину по Наблюдению за Стандартами, каковым чином в вашем случае является Управдом».

— Гном! — со злобой крикнул Димов, несколько раз перечитав официальную бумагу. — Проклятый Гном вмешался и всё напутал.

Теперь Димов хорошо вспомнил, что и голос, ответивший якобы из Института стандартов, был поразительно знакомым, тонким и пронзительным, а вовсе не начальственным.

И вспомнил это неуместное хихиканье, поразившее его ещё во время телефонного разговора.

— Обратиться к проклятому и подозрительному Гному, который и есть главный виновник всех моих бед?! — вскричал Димов. — Нет, не бывать этому!

Он бросил официальную бумагу в мусоропровод, предварительно скомкав и разорвав её, а Круглое Зеркальце зашвырнул на шкаф.

Но Зеркальце Димову пришлось утром достать со шкафа, чтобыпобриться.

И оно, вместо того чтобы изменить своё поведение, сразу же сказало — тихо, но достаточно внятно, даже, можно сказать, въедливо:

— А у тебя, дружок, появилась седина. Звони не звони, с этим ничего не поделаешь!

Димов промолчал.

Через некоторое время он остановился как-то в задумчивости перед Овальным Зеркалом в передней. И вдруг увидел, что оттуда, из розово-золотистого полумрака, выступила маркиза.

Он ещё не разобрался, кто это: маркиза, прабабушка Архитектора, или это его Девушка, которую студенты в шутку прозвали Маркизой, — когда услышал знакомый голос своей Девушки.

— Я уезжаю! — сказала она.

— Куда? Почему? — без особого интереса спросил Димов.

— Я уезжаю в дальние края… Ты же не просишь меня остаться, вот я и уезжаю, — сказала Девушка тихо, через силу.

— Да, разумеется, ты молода и можешь себе позволить постранствовать по свету, — сказал Димов, торопясь закончить не совсем приятный разговор. — До свиданья!

— Я не молода! — устало ответила Девушка. — И скажи мне прощай, а не до свиданья.

И Девушка исчезла в глубине Зеркала.

А ещё через некоторое время Круглое Зеркальце сказало Димову, когда он брился:

— Ты совсем поседел, старина, и у тебя просвечивает довольно уродливая плешь.

А ещё через несколько лет Димов почувствовал себя плохо и, прежде чем пойти на работу, посмотрелся в Круглое Зеркальце.

Оно ничего не отразило.

Совсем ничего.

Димов подошёл к Серебряному Овальному Зеркалу, но там тоже не появилось никакого отражения.

Он вошёл в ванную И Квадратное Зеркало не заметило его.

Из последних сил Димов добрался до телефона.

Он даже не успел набрать номер Института стандартов, как услышал знакомый тонкий голос, звучащий сейчас не пронзительно, а еле слышно:

— Если Существо, Предмет или Изделие не отражается больше в зеркалах, то его, Существо, Предмет или Изделие, независимо от назначения или занимаемого служебного положения согласно стандарту 11000025 следует считать несуществующим.

Димов хотел о чём-то спросить Гнома, голос которого он сразу узнал, но не спросил, потому что согласно стандарту 11000025 он больше на свете не существовал.

Курица, которая несёт золотые яйца

Она торопливо семенит по пыльной дороге из замка Одноглазого Карлика в лес — Курица, Которая Несёт Золотые Яйца.

Она бежит в полной темноте. И не мудрено, что она так торопится. Надо поспеть к дуплу старого дуба, где принимает Дятел — Птичий Доктор, к рассвету вернуться в замок и снести золотое яйцо.

Если она опоздает, Одноглазый Карлик рассердится, а в сердцах может зажарить и съесть её. Хотя это не так уж умно — съесть Курицу, Которая Несёт Золотые Яйца.

Она задыхается от бега, но не позволяет себе передохнуть. Она так тяжело ступает, что над дорогой поднимается пыль, земля вздрагивает, а Божья Коровка, дремлющая на придорожном лопухе, скатывается с шершавого листа и ворчит спросонья:

— И отдохнуть не дадут…

— Извините, — кудахчет Курица, вглядываясь в темноту подслеповатыми глазками. — Дело в том, что я очень тороплюсь к Птичьему Доктору.

— Если вы торопитесь к Птичьему Доктору, следовательно, вы птица, — не без рассудительности замечает Божья Коровка. — А если вы птица, почему бы вам не полететь к доктору?

— Видите ли, — смущённо и застенчиво отвечает Курица, всё ещё тяжело дыша от усталости, — я не умею летать…

— Тогда почему вы изволите именовать себя птицей? — насмешливо пищит Божья Коровка, изящно вспархивая на лист лопуха.

— В молодости я умела летать, — так же застенчиво отвечает Курица. — В молодости я летала с плетня к кусту бузины. И даже ещё дальше — через плетень в огород. Я летала, пока не…

«Пока не согласилась нести золотые яйца», — хочет она признаться, но вместо этого говорит совсем другое:

— Пока не стала такой ужасно тяжёлой…

Божья Коровка не слышит её. Она уже снова спит, сдвинув блестящие красные надкрылья с чёрными крапинками. Что ещё ей делать ночью, когда даже не видно, какая она необыкновенно красивая!

Курица продолжает свой путь — в лес к Дятлу, Птичьему Доктору.

Там, перед дуплом, ожидая очереди, стоят больные: Соловей, Поползень, который занозил лапку, Воробей из города — воробьи очень любят лечиться — и в самом конце Ящерица, потерявшая хвост. У Дятла лечатся не только птицы. Ведь известно, что он не поленится слетать в Африканские, или Австралийские, или Индийские леса, если там водятся целебные червяки, от которых быстрее растут хвосты. Ящерице — это совсем молодая ящерица — необходимо, чтобы хвост вырос прямо сейчас же, за один день, потому что вечером назначен первый в нынешнем году ящеричный бал. И в нынешнем году очень модны длинные острые хвостики салатного цвета.

Тяжело дыша, Курица бежит по тёмной пыльной дороге. Земля вздрагивает под ударами её лап.

Воробей прислушивается и досадливо чирикает:

— Опять эта, из Замка. И она опять пролезет вне очереди.

— Да, да… — вежливо отвечает Ящерица. И так как по молодости лет она занята исключительно мыслями о себе самой, смущённо спрашивает: — Со стороны незаметно… что я…

— Даже слепой прочирикает, что вы, сударыня, если говорить прямо, без хвоста! Не знаю, как принято у ящериц, а бесхвостые воробьи сидят дома, чтобы не оскорблять общественной нравственности.

Ящерица обиженно всхлипывает.

— Следующий! — вызывает Дятел.

Когда Соловей появляется в приёмной, Дятел, густо покраснев, так что на мгновение весь становится таким же красным, как его собственная манишка, запинаясь, говорит:

— Я — меломан и, разумеется, не пропускаю ни одного вашего концерта. Для меня огромная честь… Чем, однако, могу быть полезен?

— Я потерял дар божественной кантилены. Я не могу совладать с простейшей колоратурной партией. Я срываюсь на верхах и хриплю, когда пытаюсь взять нижнее «до». Разрешите, я спою, и вы сами убедитесь в моём бедственном положении.

— Ломака! — громко чирикает Воробей. — Просто ему хочется лишний раз похвастаться своим хвалёным кваканьем. «Тщеславие! Вот чем вы больны!» — прямо сказал бы я на месте Доктора этой серой пернатой лягушке.

А Соловей начинает петь.

Песня его звенит на самых высоких нотах. Кажется, что уже начался рассвет и из черноты ночи выступают вершины необыкновенных деревьев, снежные горы, сказочные башни.

Он щёлкает, и кажется, будто со звоном раскрываются почки всех цветов на свете — от самых крошечных, как северная незабудка, и до таких огромных, как африканская Виктория Регия.

— Божественно! — растроганно бормочет Дятел, когда пение смолкает.

— Мне показалось, — шепчет Ящерица, — что я стала самой прекрасной ящерицей в лесу и что…

— Смею заверить, вам это только показалось! — перебивает грубиян Воробей.

— Нет, нет!.. Не разуверяйте меня, милый доктор, — мелодично стонет Соловей. — Я потерял дар кантилены. Спасите меня, если это в ваших силах!

— Хм, хм… — говорит Дятел. — Попробуйте три дня принимать на рассвете половину Индийского червяка и запивать тремя каплями росы с берёзового листа.

Соловей выпархивает из дупла.

И в этот самый момент появляется Курица, Которая Несёт Золотые Яйца.

— Пропустите меня без очереди! — кудахчет она, задыхаясь от волнения и усталости. — Если я опоздаю хоть на минуту, Одноглазый Карлик зажарит меня и съест…

— Мама учила быть великодушной, — говорит Ящерица, отползая в сторону.

— Да, разумеется, раз вам грозит смерть… — соглашается Поползень.

— Если пропускать вне очереди всех, кому грозит смерть, то прежде всего следовало бы вспомнить жучков и личинок, которых вы, господин Поползень, слопаете, как только Дятел вытащит вам занозу из лапы, — сердито чирикает Воробей, однако тоже уступает Курице дорогу.

Курица неловко поднимается по ветке к входу в дупло и спрыгивает вниз.

— Всё-таки я пришла снова, Доктор, — слышится её задыхающееся, прерываемое рыданиями кудахтанье… — Может быть, всё-таки есть такое лекарство, чтобы всё стало как прежде. Раньше я была обыкновенной курицей и несла самые обыкновенные яйца с прозрачной скорлупой.

И была счастлива, потому что из этих яиц выходили прекрасные, умные и храбрые цыплята.

Дятел рассеянно слушает кудахтанье несчастной Курицы и тем временем выстукивает её. Своим твёрдым клювом он может пробить кору дерева, но сейчас касается им груди пациентки осторожно и мягко.

— Дышите! — время от времени просит он. — Задержите дыхание!..

— Яйца сжирал Одноглазый Карлик, — чирикает Воробей. — Моя загородная резиденция — у мусорного ящика Замка, и в своё время я видел горы этих скорлупок. А из цыплят, которым позволяли появляться на свет, Карлику варили бульон.

Дятел выстукивает Курицу, иногда покачивая своей мудрой головой с хохолком.

Вот он ударил клювом и услышал как бы удар колокола — металлический звон наливающегося, почти созревшего золотого яйца.

— Необыкновенно умные и храбрые цыплята, — задыхаясь от горя и слёз, скороговоркой кудахчет Курица. — Один из них даже открыл около Замка Задний Двор. И этот Двор нанесён на все куриные географические карты. Вы можете проверить, господин Дятел. И я хочу только одного: чтобы у меня снова рождались настоящие живые цыплята.

Дятел покачивает головой:

— Я ничем не могу вам помочь. Вы же сами согласились стать Курицей, Которая Несёт Золотые Яйца, когда вам предложили служить при дворе Одноглазого Карлика и дали ливрею из павлиньих перьев. Теперь уж ничем не поможешь.

…Гром прокатывается за опушкой леса и приближается, приближается…

Нет, это не гроза гремит, а колёса кареты Одноглазого Карлика.

— Тпру! — кричит Карлик, и карета останавливается на опушке леса.

— Так вот ты где, негодница! — кричит Карлик, вытаскивая из дупла Курицу, которая от страха роняет на дорогу тяжёлое золотое яйцо.

— Так и знай! В следующий раз сверну тебе шею! — Карлик швыряет Курицу в карету.

Он наклоняется и с трудом отрывает от земли золотое яйцо.

Рессоры кареты прогибаются под тяжестью яйца.

— Н-но! — кричит Карлик, размахивая кнутом.

Курица прижалась в уголке кареты.

Кони натягивают постромки и выносят карету из лесу на дорогу.

Впереди виден Замок с золотой крышей, башни с золотыми шпилями.

Божья Коровка, проснувшись от грохота колёс, вспархивает с листа лопуха и летит вверх, в небо.

Она ведь свободна и может делать всё, что захочет.

«Что прихватить сегодня на небе? — думает она. — Осколок радуги? Или, может быть, солнечный луч?»

Поползень, у которого Дятел вытащил занозу, взбирается по стволу сосны всё выше и выше.

Соловей съел половину Индийского червяка, запил тремя каплями росы с берёзового листа и поёт, устроившись на ветке черёмухи. А черёмуха расцветает под его пение.

Воробей летит в город; ему надо успеть поссориться с другим старым Воробьём, его лучшим другом.

Ящерица греется на солнце и смотрит, как быстро растёт у неё хвост чудесного нежно-салатного цвета, гораздо более красивый, чем прежний.

Карета Одноглазого Карлика скрывается за золотыми воротами Замка.

Володя и дядя Алёша

Мальчику было три года. Он ещё не знал, очень ли это много или очень мало.

Он уже ходил в детский сад. И давно: может быть, месяц, а может быть, даже два месяца.

Звали его Володя.

И у него была бабушка. А дедушка этой зимой умер. Однажды бабушка оставила его одного на кухне, а когда вернулась, увидела, что он разбил две чашки. Одну чашку пустую — на ней были нарисованы синие квадраты, и её было не жалко. А другую чашку с чаем. На ней был корабль с зелёным парусом.

Когда чашка упала и раскололась на две половинки — белую и другую, с кораблём под зелёным парусом, — обе половинки поплыли вперегонки по чайному морю.

Интересно было, какая обгонит.

Наверное, та, что с зелёным парусом.

И к какой неизвестной стране приплывёт корабль по тёмному сладкому чайному морю? И было очень жалко, что бабушка выбросила обе половинки в мусоропровод.

Они всё равно очень красиво зазвенели и хоть не уплыли, но улетели куда-то.

А бабушка сказала Володе:

— Ты невозможный мальчик!

Она так говорила часто. И другие говорили.

— Да, — согласился Володя и подумал: «Куда же всё-таки улетел корабль? Разве корабли летают? Те, которые с зелёными парусами, наверно, летают».

А бабушка сказала:

— Вот я тебя, негодника, оставила на одну только минуту, и ты разбил две чашки. Подумайте, люди добрые, сколько бы он раскокал чашек за всю жизнь!..

Больше никого в кухне не было — был только ещё Редисочный человек, он жил под шкафом, и о нём бабушка не знала, — и Володя понял, что и «негодник», и «люди добрые», и «невозможный мальчик» — всё это он один.

Он хотел ответить бабушке, сколько бы он разбил чашек за всю жизнь, но не мог, потому что умел считать только до десяти.

Он знал, что ему три года и один месяц, а сколько ему минут — этого он не знал.

Пока он думал, бабушка вытерла чайное море. Оно исчезло вместе с берегами и неизвестными землями.

— Я не знаю, сколько бы я разбил чашек, — вежливо ответил Володя.

Он решил подождать вечера и спросить Длинного человека, которого все на дворе звали «Дяденька Достань Воробушка» и ещё «Дядя Алёша».

А теперь надо было торопиться в детский сад. Он и так опаздывал.

Вечером Володя решил подстеречь Длинного человека. Забрался сначала на сухое дерево, потом по толстой сухой ветке на угловой столб забора.

Было страшно, но он всё-таки забрался.

«Теперь я великан», — подумал Володя.

Сидит на заборе, а его качает ветер. И холодно. И темнеет быстро.

Длинный человек не приходил.

Потом он показался в конце двора, и у Володи от радости даже сильнее забилось сердце.

Но Длинный человек прошёл мимо — медленно, понурившись — и не заметил Володю.

Шёл себе и шёл.

А Володя-то думал, что он остановится, поднимет голову как можно выше и скажет:

«Дяденька, достань воробушка!»

А он не остановился. Будто Володя не стал великаном, а наоборот, сделался маленьким или невидимкой.

Темнело, и падал крупными хлопьями снег. Володя даже сам себя почти не видел.

— Дяденька! Дядя Алёша! — испуганно позвал Володя.

Человек оглянулся, подошёл. Теперь-то уж он задрал голову вверх.

Володе сразу стало весело.

— Вот ты куда забрался! — сказал дядя Алёша.

— Я великан, — низким, страшным голосом сказал Володя. — Я думал, вы попросите: «Достань воробушка».

— Ты и в самом деле стал великаном, — таким же тихим, но ещё более страшным голосом ответил дядя Алёша. — Будь добр, достань воробушка. Мне очень нужно.

Володя пошарил в темноте, где летали снежинки — большие, как бабочки или даже как птицы, — и протянул руку сверху вниз Длинному человеку.

— Спасибо! — сказал дядя Алёша и сделал два шага по тропинке.

— Ой! — тихонько крикнул вслед Володя. — Снимите меня, пожалуйста.

— Разве ты не великан? — спросил дядя Алёша. Он обеими руками взял Володю и поднял его над головой.

— Я не настоящий великан, — признался Володя.

Уже темнело.

— Закинуть тебя на луну? — спросил дядя Алёша.

— Там есть люди? — неуверенно спросил Володя.

— Может быть, и есть. Лунные человечки.

— Я хочу домой, — сказал Володя.

Дядя Алёша опустил его на тропинку, и они пошли рядом. Только теперь Володя вспомнил, зачем он подстерегал Длинного человека, и спросил его:

— Скажите, пожалуйста, сколько минут я живу? Мне три года и один месяц, а сколько это минут, я не знаю.

Он объяснил, зачем ему обязательно нужно знать, сколько минут он живёт на свете.

— Хм, — сказал дядя Алёша. — Сейчас подсчитаем.

Он наклонился, подобрал щепку и стал чертить на снегу цифры.

— Интересно, — сказал он и улыбнулся. — Ты живёшь два миллиона сто девяносто восемь тысяч четыреста минут. И ты бы успел разбить четыре миллиона триста девяносто шесть тысяч восемьсот чашек.

— Ой! — вскрикнул Володя и несколько раз, сперва вслух, а потом про себя, чтобы запомнить, повторил: — Четыре миллиона… тысяч… восемьсот! Это много?

— Очень много! Это была бы гора до самой луны. До свиданья, воробей!

— Почему я воробей? — спросил Володя.

— Во-первых, я тебя достал с забора. Во-вторых, ты подпрыгиваешь, когда ходишь. А в-третьих, я дяденька, который достаёт воробушков. Ведь так?

— До свиданья, дядя Алёша, — сказал Володя.

Вбежав на кухню, он крикнул:

— Бабушка! Бабушка! Четыре миллиона… тысяч… восемьсот! Вот сколько я бы успел разбить чашек, бабушка! Это много! Это была бы гора до самой луны!

— Полуночник! — сердито сказала бабушка. — Синий, замёрз — сосулька несчастная.

Она раздела его, докрасна растёрла полотенцем, а потом уложила в постель и дала чашку горячего какао.

— Пей, несчастье моё!..

Володя пил и думал: «Вот я какой! Сколько у меня имён: и Володя, и Люди добрые, и Негодник, и Невозможный мальчик, Сосулька несчастная, и ещё Воробей. И как долго я живу! И сколько чашек я бы успел разбить. Целую гору — до луны… Долго я живу. Но это ничего — жить мне не надоело».

Он заснул. Ему снились корабль под зелёным парусом, чайное море и Длинный человек.

…С тех пор Володя часто забирался на забор по сухому колючему дереву и становился великаном. Это ему нравилось.

Он сам себе рассказывал великанские сказки.

Сидел на заборе и поджидал Длинного человека… Тот жил не в их доме, но приходил почти каждый вечер. Он снимал Володю с забора и рассказывал ему разные истории.

Истории были интересные. Про зверей. У дяди Алёши было очень много знакомых зверей. Даже один знакомый слон. И не в зоопарке, а в самой настоящей Жаркой стране. Знакомые попугаи, страусы, розовые пеликаны, собаки, кошки, мыши.

А потом слышался от ворот частый топот каблучков по асфальту: тук-тук-тук… Это возвращалась после работы тётя Вера из соседней квартиры. Длинный человек сразу переставал рассказывать, а когда тётя Вера подходила ближе, говорил ей:

— Верочка, я к тебе! Можно?

И голос у него был не весёлый, а жалобный.

Тётя Вера чаще всего не отвечала, а только пожимала плечами.

И он шёл за ней ссутулившись.

А тётя Вера шагала, гордо откинув голову, не оглядываясь.

Володя её не любил, хотя она была красивая.

Однажды вечером Володя слез с забора. Хватился, а шапки на голове нет. Поглядел — шапка зацепилась за сук: висит и качается.

Володя собирался снова влезть на дерево, когда подошёл Длинный человек.

— Здравствуй, воробей!

— Здравствуйте, дядя Алёша.

Шапка покачивалась — новенькая, меховая, как пушистая почка вербы.

— Ты попроси дерево, оно и отдаст шапку, — посоветовал дядя Алёша.

— Дерево, дерево, отдай шапку! — сказал Володя. Дерево качалось на ветру, тихонько шумело ветвями, но шапки не отдавало.

— Оно говорит: «Ты попроси по-настоящему», — сказал дядя Алёша. — А то «дерево, дерево»! Ведь тебя не зовут просто — мальчик.

— Нет, меня зовут Володя, Полуночник, Несчастье моё и ещё…

— И ещё Воробей… и ещё Великан.

— Великаном меня тоже зовут? — с сомнением спросил Володя.

— Зовут… Иногда…

— Настоящим великаном?

Длинный человек не ответил. Он протянул руку и достал Володину шапку. Потом сказал:

— И дерево тоже надо называть по имени: верба, тополь, берёза, осина.

— А как имя этого дерева? — тихо спросил Володя.

— Хм… Я и сам не знаю, — сказал дядя Алёша. — Я хожу сюда уже три года — да, целых три года! — но никогда не видел на нём ни единого листочка. Должно быть, оно и само забыло своё имя. Оно сухое, мёртвое.

— Совсем-совсем мёртвое? — испуганно спросил Володя.

— Нет… Я думаю, не совсем. Видишь, просто кругом чертополох, кустарник. Придёт весна, мы с тобой окопаем его, будем поливать. Оно и оживёт… Может быть. Иногда деревья умирают, а потом оживают.

— И люди тоже? — спросил Володя. — Иногда?

Длинный человек молчал. Послышался стук каблучков, подошла тётя Вера. И он ушёл вслед за ней.

А Володя вернулся домой.

Он достал из-под шкафа Редисочного человечка, чтобы поговорить с ним.

У Редисочного человека было красное лицо, длинная белая борода, спичечная шея, куртка из красного пластилина с пуговицами из серебряной бумаги, а на спичечных ногах чёрные пластилиновые сапоги. Раньше лицо у него было красивое, круглое, а теперь стало маленьким, морщинистым. Он всё время улыбался себе в бороду. Глаза у него были узенькие, тоже все в морщинках.

Володя рассказал Редисочному человечку о дереве, которое забыло своё имя; он ему всё рассказывал.

Тот стоял, расставив ноги в чёрных сапогах, улыбался в бороду и поглядывал на свои серебряные пуговицы так, будто красивее этих пуговиц ничего нет на свете.

— Иногда дерево умрёт, а потом оживает, — рассказывал Володя.

— А потом оживает, — подтвердил Редисочный человек.

— И дедушка тоже умер, а потом оживёт?

Послышались шаги, Володя быстро спрятал Редисочного человека под шкаф.

Вошла бабушка с сумкой, полной всякой всячины.

Дедушки с нею не было.

Бабушка хозяйничала. Володя всё смотрел на дверь и прислушивался.

— Чего ты? — спросила бабушка и потрогала ему ладонью лоб. — Не заболел?.. Какой-то не такой ты, мальчишка. То шумишь, бегаешь, безобразничаешь, никакого покою. А то сидишь тихий, как старичок, и тоже никакого с тобой покою.

Володя сидел и прислушивался. А когда лёг, с головой накрылся одеялом.

…А потом наступила весна.

Когда немного подсохло, Володя с дядей Алёшей сговорились и однажды вечером начали окапывать то сухое дерево, которое забыло своё имя. Володя копал маленькой лопаткой, а дядя Алёша принёс большую лопату.

Иногда дядя Алёша с корнем вырывал целые кусты, как настоящий богатырь.

Они оба очень увлеклись работой и не заметили, как подошла тётя Вера.

— Связался чёрт с младенцем! — сказала тётя Вера, поджимая тонкие красные губы. — Очень мило…

Длинный человек отбросил лопату и молча стоял, счищая с ладоней комья грязи.

А Володя сказал:

— Я не младенец! Я совсем не младенец. Я уже хожу в детский сад.

Тётя Вера пожала плечами и пошла своей дорогой. А дядя Алёша вслед за ней.

Володя слышал, как тётя Вера сердито говорила:

— Несерьёзный ты человек, Алексей. И подумать только, каких он находит друзей и какие занятия!..

— Я и верно несерьёзный человек, — грустно ответил дядя Алёша. — Но что поделаешь, Верочка, если я такой…

Володя поработал ещё немного. Но одному работать скучно, и он пошёл домой.

— У-у, чумазый! — сердито сказала бабушка. — И где только ты умудрился так вываляться? Другие дети, как дети, а ты…

— Я несерьёзный человек. Ведь правда? Да?

Бабушка молчала.

«Вот тётя Вера серьёзный человек, — про себя думал Володя, пока бабушка больно тёрла ему чёрные руки намыленной щёткой. — И бабушка. И Редисочный человек тоже немножко серьёзный. А мы с дядей Алёшей — нет».

— Что поделаешь, бабушка, если я такой… — сказал Володя.

— Молчал бы уж! — ответила бабушка.

А дерево Володя с дядей Алёшей окопали всё-таки. И каждый день поливали. И на дереве начали набухать почки.

А потом бабушка увезла Володю на дачу.

В один день собрались и уехали; он даже с дядей Алёшей не успел попрощаться.

Вернулся он только осенью. Шёл дождик, но он сразу побежал к дереву. Оно было не совсем мёртвое: на некоторых ветках виднелись и зелёные, и уже совсем пожелтевшие листья.

Володя смотрел на дерево, но не узнавал его. Оно было не сосна и не берёза, не тополь, не клён. Неизвестное дерево. Но пахло от него очень знакомо и хорошо. «Вот бы дядя Алёша…» — подумал Володя.

И только он успел подумать это, дядя Алёша подошёл.

— А я по тебе соскучился, — сказал он.

— И я соскучился, — ответил Володя.

Дядя Алёша наклонился, поднял с земли что-то круглое, маленькое, зелёное и положил на Володину ладонь. Володя даже не сразу узнал, что это такое. А потом поднёс поближе к лицу и почувствовал сильный и чудесный запах яблока, яблоневого варенья, пирогов с яблоками.

— Яблоня! — сказал Володя.

Дядя Алёша кивнул головой, и дерево тоже закивало ветвями с жёлтыми и зелёными листьями.

— Что же ты сделаешь с яблоком? — спросил дядя Алёша.

— Не знаю, — ответил Володя. Потом тихонько, по секрету сказал: — Я сделаю Яблочного человека. До свиданья, дядя Алёша!

И Володя сделал Яблочного человечка. У него было круглое зелёное лицо, спичечная шея, куртка из зелёного пластилина с красными пластилиновыми пуговицами и высокие зелёные сапоги на спичечных ногах.

Они стояли рядом, под шкафом. И Редисочный человек говорил Яблочному человеку своим тоненьким скрипучим голосом:

— Ты молодой и глупый, и, может быть, ты не понимаешь, что у меня самые красивые в мире серебряные пуговицы.

— Нет, я понимаю, — вежливо отвечал Яблочный человек, который не любил спорить.

— То-то же! — скрипел Редисочный человек, поглаживая длинную белую бороду. — И всё-таки ты несерьёзный человек.

Они не ссорились, а просто так разговаривали. Они очень дружили друг с другом. Редисочный человек учил Яблочного человека считать до десяти. А Яблочный рассказывал разные истории: про храброго дикого слона, про мышь и про розового пеликана.

Однажды в воскресенье Володя заигрался во дворе, а когда вернулся, ещё в коридоре почувствовал запах горячей воды, мыла, распаренной швабры. Он понял, что бабушка мыла пол.

«Надо бы прийти пораньше», — подумал он. Бабушка иногда позволяла ему толкать швабру с длинной ручкой. И было очень здорово, когда впереди катилась мутная волна с мыльным гребнем. А от неё, кто куда, бежали, плыли, как рыбы, бумажки, крошки, соринки, обгорелые спички.

Володя скинул ботинки и, ступая на носках, прошёл по тёплому влажному полу на кухню. Там тоже пахло распаренным деревом, горячей водой, и всё сверкало.

А на столе стояла чашка с молоком и на тарелке бутерброды с колбасой.

Наработавшись, бабушка спала в комнате.

Володя очень обрадовался, что можно будет позавтракать вместе с Редисочным и Яблочным человечками: молока и бутербродов хватит на всех. Он любил завтракать втроём: можно и поговорить о всякой всячине, и посмеяться.

Володя подошёл к шкафу, наклонился, пошарил рукой, но там никого не было.

Тоненькая струйка воды вытекала из-под шкафа.

Он сразу понял, что произошло, и понял, что уже ничего не исправишь, но он ещё надеялся немного и бросился к бабушке.

— Какие ещё человечки? Был там, под шкафом, всякий сор, я и выбросила! — сердитым голосом сказала бабушка.

Теперь Володя уже ни на что не надеялся и, сам не зная зачем, выбежал во двор.

По тропинке медленно брёл дядя Алёша. Володя догнал его и окликнул.

— А, это ты, воробей? — не сразу отозвался дядя Алёша. — Вот и хорошо, что встретились. Надо нам с тобой попрощаться. Больше я в ваш дом не буду ходить… Вот какие дела.

Володе надо было рассказать о своей беде, но вдруг он забыл о ней и спросил:

— Не будете? Совсем? А тётя Вера?

— От ворот поворот. Отставка вчистую, как говорят в армии. Старый я, и скучно со мной тёте Вере, — сказал Длинный человек.

Володя подумал: «Вот и дедушка не возвращается, не оживает, Редисочный и Яблочный человечки пропали. Теперь и дядя Алёша уходит. Совсем я остался один». Ему стало жалко себя. Он чуть не заплакал, но удержался и сказал:

— Как же скучно? А вы расскажите тёте Вере истории!

Ему не хотелось, чтобы дядя Алёша рассказывал другим истории. Особенно тёте Вере, и особенно про храброго слона и про мышь. Но он всё-таки сказал: «А вы расскажите истории».

— Тётя Вера не любит истории, — задумчиво ответил дядя Алёша.

— И про слона?

— Никакие.

Они постояли несколько секунд. Дядя Алёша протянул Володе руку:

— Прощай, воробей!

— И ко мне… Ко мне тоже не будете приходить? — через силу спросил Володя.

Длинный человек наклонился и, близко вглядываясь в большие серые Володины глаза, сказал:

— Нет, к тебе я буду приходить. Раз в месяц — первого числа… Если не заболею или не уеду.

Они пожали друг другу руки.

«Первого числа! Первого числа!» — про себя повторял Володя.

А дядя Алёша поднял его и посадил на плечо.

Тогда Володя рассказал ему про Редисочного и Яблочного человечков. Как они пропали.

— Хм… Вовсе они не пропали, а просто отправились за кораблём. Тем самым, который под зелёным парусом. Понимаешь?

— Ага, — ответил Володя, а про себя на всякий случай повторил, чтобы не забыть: «Первое число… Первое число…»

— Найдут корабль, починят его и приплывут.

— А потом?

— Потом мы отправимся путешествовать.

— По всем морям?

— Да, по всем морям.

— Редисочный человек будет капитаном, — подумав немного, сказал Володя. — Потому что он старый. У него вон какая белая борода.

Дядя Алёша рассеянно потрогал свой подбородок и сказал тихо, как по секрету:

— У меня тоже, если не побреюсь, растёт белая борода.

— Тогда… Тогда вы будете капитаном. А Редисочный человек — помощником капитана, — неуверенно сказал Володя. Он-то знал, что Редисочный человек насмерть разобидится. — Будет помощником и будет вертеть баранку.

— Штурвал! На машинах баранка, а на кораблях штурвал, — сказал дядя Алёша. — Нет, раз договорились, так тому и быть. Редисочный человек будет капитаном и будет стоять у штурвала. Яблочный человек — помощником капитана; он будет смотреть в подзорную трубу. А мы с тобой пойдём в матросы.

— И тётю Веру возьмём, — не очень уверенно предложил Володя.

— Она не поедет, — ответил дядя Алёша.

Володя обрадовался, но посмотрел на дядю Алёшу и сказал:

— Жалко… — Потом тише: — Немножко жалко.

У ворот дядя Алёша опустил Володю на землю и быстро ушёл.

Дома Володя первым делом спросил бабушку:

— Бабушка, бабушка, завтра Первое число?

— Какое там первое — десятое, — ответила бабушка.

И на второй, и на третий, и на четвёртый день Володя всё спрашивал бабушку, когда она укладывала его спать:

— Завтра первое число?

— Приставучий… — отвечала бабушка. — И сдалось тебе это первое!

А однажды вечером бабушка сама сказала:

— Завтра первое число, и ещё воскресенье. Дождался!

Володя думал, что он всю ночь будет лежать с открытыми глазами. Но он лёг и сразу уснул.

А когда проснулся, шёл дождь. Всё окно затекло.

Володя знал, что бабушка не отпустит его в такую погоду; тихонько надел плащик, шапку и ушёл без спроса: дверь он умел открывать сам.

Над пустым двором висели низкие лохматые тучи. Было не совсем светло, будто солнце ещё не поднялось или уже закатилось. Капли били по лужам, стенам, стволам деревьев, по мокрому асфальту, и всё было наполнено однообразным скучным шумом. Было холодно. На лужах набухали большие пузыри, будто оттуда огромными выпуклыми глазами глядели рыбы, или жабы, или крокодилы.

У Володи сразу намокли ботинки и вода затекла за ворот. Он ходил от ворот к забору и повторял про себя: «Первое число… Первое число…»

Деревья без единого листочка тоже зябли.

И дом озяб, и пустой двор.

Чтобы согреться, Володя повторял «первое число» громче и шагал быстрее.

Дядя Алёша всё не показывался.

Стало совсем холодно, и Володя вернулся домой.

Бабушка переодела его, а ругать почему-то не стала. Сказала только:

— Какой-то ты не такой…

Володя забрался в дедушкино кресло у окна. Иногда стекло совсем затекало дождевыми каплями, а иногда дождь редел, и двор открывался.

Там было пусто.

Двор стал тёмно-синим, почти чёрным. Мутным светом зажёгся фонарь над воротами, огни в окнах.

— Идём ужинать! — позвала бабушка.

Володя попробовал подняться, но не смог.

— Голова болит… И жарко… — пожаловался он.

— Допрыгался! — сказала бабушка, холодными губами коснувшись его лба.

Она быстро постелила и уложила Володю в постель.

— Ты не уходи, — попросил Володя, закрывая глаза.

На всякий случай он крепко уцепился за бабушкину руку.

Было жарко.

Очень жарко.

Он сразу очутился на берегу моря, от которого дул сухой жаркий ветер. И к берегу пристал корабль под зелёным парусом. Он узнал этот корабль.

Море было тёмное; из глубины выглядывали рыбы с выпуклыми страшными глазами.

На палубе стоял Редисочный человек и вертел штурвал… Серебряные пуговицы на его куртке сверкали гораздо ярче, чем обычно, даже ярче, чем звёзды. На голове была новенькая фуражка с золотым гербом.

Не отрываясь от штурвала, он крикнул:

«Эй, там, на берегу! К пристани подходит корабль под командованием адмирала Редиски!»

Яблочный человек смотрел в длинную подзорную трубу.

Когда корабль пристал и Володя поднялся на палубу, адмирал Редиска усмехнулся в длинную белую бороду и спросил:

«Жарко?»

«Не очень», — ответил Володя.

Он думал: «Скажешь, жарко, голова болит, — оставят дома, не возьмут в путешествие». А ему очень хотелось путешествовать.

«Нет, жарко! — сказал адмирал Редиска, поворачивая штурвал. — Так и должно быть. Ведь мы плывём в Жаркую страну».

Рыбы, которые глядели из воды выпуклыми глазами, были огромные и страшные, но добрые.

«Виден берег», — доложил Яблочный человек, глядя в подзорную трубу.

«Это Жаркая страна», — сказала самая большая рыба; она плыла рядом с кораблём.

На берегу росла яблоня — та, которая раньше была сухой.

Володя сразу узнал яблоню, хотя на ней было очень много больших красных яблок и на всех ветках ярко зеленела листва.

Под яблоней в своём кресле сидел дедушка и читал газету.

«Поплывём дальше?» — спросил дедушку адмирал Редиска.

«Как же мы поплывём дальше, если сегодня первое число», — ответил дедушка, отрываясь от газеты.

— Ну конечно, первое число! — крикнул Володя. Он так обрадовался, что даже почти перестала болеть голова.

И только он крикнул: «Первое число!» — показался дядя Алёша.

Он бежал к кораблю очень быстро, семимильными шагами.

Справа от него бежал слон — настоящий, с хоботом, храбрый, но только очень маленький, не больше спичечной коробки. А слева бежала мышь — большая, как гора.

«Вот и мы!» — громко и красиво, так, что слышно было на сто километров кругом, подняв хобот, протрубил маленький настоящий слон.

«Вот и мы!» — еле слышно пискнула мышь, большая, как гора.

«А я по тебе соскучился», — сказал дядя Алёша, протягивая Володе руку.

«Все на палубу!» — приказал адмирал Редиска.

И все поднялись на корабль.

Дядя Алёша шёл впереди и нёс дедушкино кресло. Дедушка на ходу читал газету. Слон, подняв хобот, трубил.

Только мышь, большая, как гора, осталась на берегу; она бы не поместилась на корабле.

«Я и тут не пропаду!» — пискнула мышь.

Слон трубил так, что звенело в ушах.

Болела голова, но было весело.

«Мы поплывём в Самую Жаркую страну», — сказал адмирал Редиска, поворачивая штурвал.

И они поплыли.

А потом наступило утро.

Володя не спал, но не сразу открыл глаза.

Наконец открыл и увидел: дедушкино кресло пусто.

Нет ни дяди Алёши, ни маленького настоящего слона.

Только бабушка сидит рядом.

— Сегодня первое число? — через силу спросил Володя.

— Второе, маленький! Будет ещё первое число. Спи и ни о чём не думай.

«Ну конечно, — закрывая глаза, подумал Володя, — сегодня второе число, поэтому и нет ни дяди Алёши, ни слона, никого».

…Они плывут по морю.

Адмирал Редиска вертит штурвал, Яблочный человек смотрит в подзорную трубу, дедушка сидит в кресле и читает газету.

Маленький настоящий слон трубит, и рыбы плывут в разные стороны, освобождая кораблю дорогу.

Перед носом корабля катится вал с белым гребнем, как мыльная вода перед шваброй.

«Не видно земли?» — скрипучим голосом спрашивает адмирал Редиска.

«Справа по борту Очень Жаркая Страна», — с верхушки мачты отвечает дядя Алёша.

Горячий ветер дует в лицо.

— Пить! — пересохшими губами прошептал Володя.

— Сейчас! Сейчас!..

Не раскрывая глаз, Володя пьёт что-то прохладное, кисло-сладкое.

Ветер становится не таким жарким.

Володя спал.

Бабушка сидела рядом, и Володя крепко держался за её руку.

А потом Володя выздоровел. И было первое число, когда светило солнце, но всё время падал снег; дядя Алёша не приходил.)

И первое число, когда ёлка.

На ёлку бабушка подарила Володе слона.

— Спасибо! — поблагодарил Володя.

— Я думала, ты обрадуешься, — сказала бабушка. — Ты, когда болел, всё время повторял: слон… слон… Да разве тебя поймёшь?

«Я обрадовался. Немножко…» — про себя договорил Володя.

Но он совсем не обрадовался, потому что слон был хотя и маленький и с хоботом, но железный, холодный, а не настоящий.

Настоящего слона Володя помнил хорошо. Как слон трубил! Так, что звенело в ушах. А дядю Алёшу он забывал иногда, но очень редко…

…Было первое число, когда выглянули травинки. Володе уже исполнилось четыре года. И он возвращался из детского сада один, без бабушки.

А ещё через несколько дней на всех деревьях во дворе и на той яблоне, которая раньше была сухой, стали набухать почки.

Раз Володя стоял около яблони и вдруг услышал:

— Здравствуй, воробей!

Володя быстро повернулся, но стоял, не поднимая головы.

Почему-то он боялся поднять голову.

— А я по тебе здорово соскучился, — сказал дядя Алёша.

Володя всё так же смотрел под ноги. Земля была совсем зелёная.

Дядя Алёша поднял его и посадил на плечо.

— А вы приходили? Тогда… — спросил Володя.

— Нет, — ответил дядя Алёша. — Я ведь уезжал, и болел… и вообще…

Далеко внизу зеленела трава.

На щеках и на подбородке у дяди Алёши действительно росла седая щетина.

Лицо от этого казалось серым.

— Тогда… Со слоном… — напомнил Володя.

— Со слоном?! — Дядя Алёша улыбнулся. — Ну конечно, приходил… С настоящим маленьким слоном, и с мышью, и с розовым пеликаном.

— И пеликан тоже был? — неуверенно спросил Володя.

Пеликана он не помнил.

— Конечно!.. Он только сделался невидимым; он это умеет — превращаться в невидимку. Испугался Редисочного человечка и стал невидимым розовым пеликаном.

— Испугался адмирала Редиски, — поправил Володя.

— Да, да! Он испугался адмирала Редиски. Ведь Редиска сердитый адмирал.

Они шли к дому.

И Володя был великаном. Он старался смотреть не вперёд, потому что впереди, очень близко, был его подъезд, а только вниз.

Внизу был то асфальт — серый, как море, то трава — зелёная, как море.

— Адмирал Редиска немножко сердитый, но всё-таки добрый, — сказал Володя.

— Верно, — подтвердил дядя Алёша. — Вот Яблочный человек совсем добрый. Куда уж ещё! И розовый пеликан добрый.

Только теперь Володя совсем вспомнил невидимого розового пеликана. Как он сидел на вершине мачты с зелёным парусом и всё смотрел на берег Жаркой страны. И иногда пеликана было хорошо видно, а потом он становился совсем прозрачным, как из стекла.

— Мышь осталась одна. Да чего ей!.. Она ведь большая, как гора, — сказал Володя.

— Большая, как гора, — повторил дядя Алёша. — Большим, знаешь, тоже не очень легко, когда они остаются одни.

— Попросим адмирала Редиску и поплывём к ней в гости, — предложил Володя, — в Жаркую страну.

— Непременно!

Дядя Алёша снял мальчика с плеча и поставил на землю.

Они уже подошли к Володиному подъезду.

— До свиданья, воробей!

— До свиданья, дядя Алёша! Вы ещё придёте?

— Обязательно!

Володя смотрел вслед дяде Алёше, пока тот не скрылся за углом дома.

Володя открыл дверь и стал сперва медленно, а потом всё быстрее и быстрее подниматься по лестнице.

Он не шёл, а плыл или даже летел. Ветер наполнял зелёный парус. Розовый пеликан взмахивал крыльями на вершине мачты. Подняв хобот, изо всей силы трубил маленький настоящий слон; Володя только надувал щёки. «Первое число… Первое число…» — про себя повторял Володя, и попутный ветер дул всё сильнее.

Приключения Ёженьки, или сказка о нарисованных человечках

Далеко-далеко, за морями, за лесами и ещё за высокой горой, в маленьком городе на опушке бора жили два брата художника.

Младшего брата звали Добрый Художник.

А старшего — Злой.

Провёл старший брат чёрной-пречёрной краской черту. — Всё, что по эту сторону, моё! — сказал он младшему.

Видишь: ему досталась большая половина комнаты.

И большая половина окна!

И большая половина леса, который виден в окно!

И большая половина звёздочек, которые горят над лесом!

Стал Добрый Художник рисовать на листе бумаги картинки и буквы для азбуки: «А»… «Б»… «В»… Поглядел, а часть листа попала за чёрную черту к Злому брату.

Плохо, да что поделаешь!..

Работает Добрый Художник, рисует.

К вечеру холодно ему стало, руки совсем замерзают.

Пошёл он в дремучий лес — хворосту набрать и печку протопить.

Идёт он чащобой. Деревья трещат от мороза.

Темно.

Холодно.

Страшно.

Идёт он, идёт и вдруг слышит дрожащий голосок:

— Простите, пожалуйста, но я зз… а… мм… е… рр… ззз… аю…

Оглянулся Добрый Художник, а в сугробе под ёлочкой Ёжик.

Плохо бедняге: шубка заледенела, щёки побелели от мороза.

Ёжик-Ежище — Чёрный носище… Знаете, когда Ёж возвращается из лесу в нору, он снимает колючую шубку, вешает её на гвоздик и надевает мягкую пижаму.

И когда Ежата возвращаются из леса в нору, они тоже снимают колючие шубки и надевают мягкие пижамы.

Но когда Ёж выходит из норы в лес, он никогда не забывает снять пижаму и надеть колючую шубу.

И Ежата тоже никогда не забывают. Колючки защитят и от лисы и от волка!

А от мороза трескучего? От ветра ледяного?

Нет, от мороза и ветра они не защитят!

…Пожалел Добрый Художник Ёжика и положил за пазуху: пусть бедняга отогреется.

Положил он его на грудь и укололся больно-пребольно.

И сразу почувствовал: что-то странное творится кругом.

Будто бы он спит, но с открытыми глазами.

И будто бы тепло стало в лесу.

Ели и сосны стряхнули снег, похлопали мохнатыми лапами,взялись за руки, окружили Художника, ведут хоровод, и маленькая ёлочка тихо приговаривает:

— Не бойся. Ничего страшного не случилось.

— Ничего не бойся! — вслед за ёлочкой повторяет мудрый старый пень в белой высокой шапке. — Просто-напросто ты стал Волшебником. Так бывает с каждым, кто в зимнюю стужу, в морозную ночь повстречает Ежа-Ежище — Чёрный носище и согреет его.

— Что же мне делать? — спросил Добрый Художник, который всё-таки очень испугался.

— Будь осторожен! — десятками голосов ответили ели, и сосны, и лесной ветер.

Синие подснежники на секунду выглянули из окошек снежных сугробов — своих домов, тоже сказали:

— Будь осторожен! — и снова скрылись в сугробах.

— Будь осторожен! — проскрипел старый пень в снежной шапке. — Помни, это нелегко — быть настоящим Добрым Волшебником.

Очнулся Художник, а он уже дома.

В печке горит хворост. Тепло. На столе недорисованная азбука.

«Неужели мне всё только приснилось?» — подумал он.

Глядит, а из рубашки ежиные иглы торчат.

Положил он иглы на стол; это уже не иглы, а цветные карандаши.

Один, серый, карандаш укатился за чёрную черту — к Злому Художнику. Тот его цап-царап.

— Мой! — говорит. — Не отдам!

Добрый Художник сразу догадался:

«Это не простые, а волшебные карандаши! И всё, что нарисуешь волшебными карандашами, будет живое!»

И подумал он:

«Нет у меня доченьки. А какая уж жизнь без дочурки! С кем посмеёшься? Кому порадуешься? Кому сказку расскажешь?»

И решил он: «Дай нарисую я себе маленькую доченьку. И назову её Ёженька».

Взял и нарисовал.

Вот какая девочка получилась! Синеглазая, рыжая, с бантом — славная.

Славная-то славная, только капризная немного.

Огляделась Ёженька и захныкала:

— Ску-у-у-учно!

И Художник чуть не плачет: жалко ему доченьку!

Подумал он и нарисовал море: спокойное, весёлое.

И небо нарисовал — ясное, без облачка.

И нарисовал Ёженьке шапку — золотую, как корона.

И лодку нарисовал — настоящую, из спичечной коробки. И мачту. И парус из розового лепестка.

И дал Ёженьке в руки синий воздушный шар.

И сказал дочке:

— Катайся по морю. Не скучай. А я отнесу азбуку в школу. А то дети всё спрашивают, как пишется «А», и как пишется «Б», и как пишется «В».

И он ушёл.

Злой брат уже тут как тут.

— Ага! Попалась! — закричал он страшным голосом и — р-раз! — распахнул окно.

А на дворе бушевала буря. Ворвался ветер в комнату.

Завертелось всё, закружилось. Одеяло летит, как птица крыльями машет. Лампочка под потолком раскачивается, как колокол: динь-динь, динь-динь…

Забурлило и нарисованное море.

Выше, ещё выше поднимаются волны. Вот какие страшные белые гребни на них! Того и гляди, лодка утонет. Уже и мачту сломало, и парус сорвало.

Уже и не видать лодки среди волн.

— Ага! Попалась! — ещё раз страшным голосом закричал Злой брат и от радости подскочил до потолка.

Вот какую он шишку набил себе на макушке!

— Конец тебе, глупая маленькая Ёженька!

Он очень не любил маленьких детей, этот Злой Художник.

Старший брат так страшно и громко закричал, что младший, хотя и был далеко, услышал и сразу прибежал домой.

Море бушует ещё сильней.

«Всё пропало, — подумал Добрый Художник, — нет больше моей золотой Ёженьки!»

И только успел он это подумать, из-под потолка раздался голосок:

— Ау! Я тут! Спасай меня! Ой! Ой! Спасай меня скорее!

Взглянул Добрый Художник вверх и видит: над гребнями волн летит Ёженька, уцепившись за свой воздушный шар.

Но волны уже бьются о потолок: бум! бум! — и брызги во все стороны.

Ветер всё сильнее. Ещё немного — и он вырвет шар из Ёженькиных рук.

— Держись, Ёженька! — крикнул Добрый Художник, бросился в самую пучину, волшебным карандашом разгребая волны, и одним движением нарисовал остров среди океана.

И нарисовал на острове три пальмы: одна пальма шоколадно-пирожно-конфетная, вторая — морожено-пломбирная.

А третья пальма аптечная.

Мало ли что приключится: вдруг Ёженька перекупается, или ушибётся, или слишком много конфет съест!

А Злой Художник пристроился рядом, прикрылся ладонью и рисует ужасные ужасы.

Он уже нарисовал своим серым карандашом одного… двух… трёх людоедов, чтобы они поймали Ёженьку и съели.

А Ёженька подлетела к острову и опустилась на него. Стоит, смотрит и радуется солнцу, пальмам, жёлтому горячему песку под ногами и синему небу над головой.

Нарисовал Добрый Художник трёх братьев Ёженьке. Трёх храбрых ежей, чтобы они защищали сестричку.

Первого, самого большого и сильного, — Старшего Ежа. Второго, поменьше, — Среднего Ежа.

И ещё третьего, самого меньшего, — Маленького Ежа; надо же Ёженьке кому-нибудь рассказывать свои секреты.

И каждому дал щит. Он жалел Еженькиных братьев. И каждому нарисовал сердце.

Старшему Ежу — золотое: сильное и горячее, как солнце.

Среднему Ежу — синее; верное и широкое, как море. А самому маленькому — зелёное: доброе и ласковое, как трава.

Иначе ежи были бы бессердечные.

И ещё одно сердце, яркое, как радуга, он нарисовал про запас; это сердце он спрятал на верхушке конфетной пальмы.

А Злой Художник тем временем нарисовал ещё трёх людоедов; значит всего их стало:

3 + 3 = 6.

Много!

И нарисовал он Чудовище Пятирога: у него огромнейший острый рог на носу да по рогу на каждой ноге.

И нарисовал гору. Над ней чёрный дым. Это не простая гора, а огнедышащая — вулкан. Он даже дым не дорисовал до конца, а уже крикнул страшным голосом:

— В бой, проклятые людоеды! Конец тебе, глупая маленькая Ёженька!

Послушались людоеды и метнули копья.

Подняли и сомкнули щиты храбрые Ёженькины братья, защищая сестричку.

Три копья попали в щит Старшего Ежа, два копья — в щит Среднего Ежа, и одно — в щит самого маленького, того, которому Ёженька рассказывала свои секреты.

Сильно, очень сильно ударили копья.

Но братья выдержали. Даже самый маленький выдержал.

А Злой Художник бьёт своим серым карандашом Чудовище, приказывает:

— Беги и сейчас же растопчи глупую Ёженьку.

Побежало Чудовище!

Остров затрясся под его копытами, как при землетрясении. Но Ёженька придумала, как победить врага, и шепнула братьям.

Старший Ёж подскочил и ухватился за вершину конфетной пальмы. Средний Ёж повис на ногах старшего брата. А Ёженька и Маленький Ёж уцепились за ноги Среднего Ежа.

Согнулась пальма! До самой земли согнулась! Согнулась, как лук, высокая конфетная пальма.

А Пятирог совсем близко.

— Беги скорее, а то я тебя резинкой сотру! — подгоняет Злой Художник Чудовище. — Растопчи Ёженьку!

— Отпускай! — скомандовала Ёженька.

Пальма разогнулась. «Мишки», «шоколадные бомбы», кремовые пирожные, торты полетели навстречу Чудовищу!

А вместе с конфетами полетело и сердце — то, запасное.

Чудовище увидело, какие вкусные вещи летят, и открыло пасть. Оно было хотя и Чудовище, но сластёна.

Проглотило оно сто тортов, тысячу пирожных, десять тысяч шоколадных конфет, сто тысяч карамелек и вдруг улыбнулось и сказало Ёженьке:

— Ни за что я тебя не растопчу и не проглочу. Давай будем дружить!

Ведь вместе со сладостями в него влетело сердце. И стало Чудовище доброе и милое.

Чудовище хотя с виду и огромное — больше слона, но по правде оно совсем ещё маленькое, только-только родилось на свет. А маленькие чудовища иногда удивительно как быстро добреют.

Протянуло Чудовище Ёженьке лапу.

И Ёженька смело протянула ему руку и тоже сказала:

— Давай будем дружить!

Всё бы хорошо, но Злой Художник стащил тем временем красный карандаш и нарисовал извержение вулкана. Льётся красная, кипящая лава.

А Злой Художник радуется.

— Пусть весь остров зальёт и всё погибнет, — бормочет он про себя.

Только не бывать этому!

Повисли Ёженька и её братья на морожено-пломбирной пальме. Р-раз — и полетели навстречу лаве три миллиона порций сливочного, шоколадного, лимонного мороженого.

И ещё миллион порций крем-брюле!

Лава, конечно, замёрзла.

Жалко, столько мороженого погибло, но зато — ур-ра! — остров спасён.

А Чудовище тем временем погнало людоедов к самому морю. А там пожалело их и спросило:

— Не будете больше людоедами?

— А мы и не людоеды вовсе. Нас только прозвали так, чтобы страшнее было.

— Воевать больше не будете? — спросило Чудовище.

— Честное слово, не будем!

— Тогда идёмте мириться.

И помирились.

И зажили дружно.

А остров стал называться Островом Нарисованных Человечков.

Ты посмотри на глобусе и, может быть, найдёшь его. А может быть, и не найдёшь, потому что он очень маленький.

Теперь там школа.

А на стене в школе висит табель, в котором Старший Ёж — он теперь стал учителем — проставляет отметки всем ученикам.

Из вулкана вытекла вся лава, так что внутри стало хорошо и просторно.

А шапочку Ёженькину, которая вроде короны, носят по очереди все. Кто дежурит по школе, тот и носит. Сегодня дежурит Чудовище.

А после уроков все Нарисованные Человечки идут купаться в море или катаются на катке, который образовался из замороженной лавы. Замечательный каток! Ёженька учит кататься Чудовище. Оно не очень-то ловкое, да и нелегко быть ловким, если ты такое громадное. Вот оно упало, всплакнуло было, но лизнуло лёд и сразу утешилось. Лёд-то ведь сладкий, из самого прекрасного мороженого.

А иногда утром, в солнечный денёк, все Нарисованные Человечки стоят на берегу, около своих трёх пальм. Что они ищут глазами? Почему лица у них такие задумчивые, даже грустные? Особенно у Ёженьки. Может быть, они ищут дом за ста морями и ста лесами, да ещё за высокой горой, в маленьком городе, на опушке дремучего леса, дом, в котором они родились и где живёт Добрый Художник.

Кукушка и Соловей

Один кукушонок вылупился в соловьином гнезде и совсем было собрался вытолкнуть соловьёнка, но не вытолкнул. Пожалел, что ли? А когда пожалел, решил:

«Дай я воспитаю из этого глупого соловьёнка, который не всегда же будет встречать добрых кукушек, хоть плохонькую, но кукушку».

И, решив сделать доброе дело, первое во всём кукушкином роду, стал учить соловьёнка.

— Ку-ку, — внятно и старательно куковал он утром и вечером. — Повтори: «Ку-ку, ку-ку…»

А соловей пел. Пел своё, то, что вошло в него через тонкую скорлупку яйца, давно, до рождения, вместе с солнечным лучом, случайно проникшим в гнездо, вместе с лунным лучом, с шумом листвы, щебетом матери.

— Ку-ку, ку-ку… Я терпелив и могу повторить ещё сто раз. Ку-ку, ку-ку, ку-ку… Это совсем просто, надо только чуть-чуть постараться.

А соловей пел своё, хотя старался и очень не хотел огорчать доброго наставника.

Продолжаются ли эти уроки до сих пор? Трудно сказать, хотя много раз я слышал в лесу, как кукушка диктует внятно, раздельно и терпеливо:

— Ку-ку, ку-ку. Попробуй ещё раз: «Ку-ку, ку-ку».

Петух

Это был самый красивый, важный и уважаемый петух в совхозе, а там жили, кроме него, ещё сотни петухов. Он имел самый нарядный хвост из синих, зелёных и оранжевых перьев, самый сильный голос и самую красную бороду. Но гордился он не этим.

Среди всех птиц совхоза не было другой, которая бы так аккуратно и хорошо исполняла свою работу. Дело его заключалось в том, чтобы ежедневно, не исключая праздничных дней, когда каждому хочется поспать подольше, встречать и провожать солнце.

Только когда он кончал петь, лягушки на соседнем пруду приступали к ночному концерту, а профессор Воротайло, не глядя в окошко, поворачивал выключатель, доярки шли задать на ночь корм коровам, и подсолнух, который с рассвета до заката поворачивает жёлтую голову вслед за солнцем, сонно пригибался к земле.

Словом, только по сигналу этого петуха в совхозе наступала ночь, появлялись звёзды и в полную силу загоралась луна.

Сколько ни жил петух, он не пропустил ни одного рассвета, ни одного заката, и никто не скажет, что был случай, когда он опоздал хотя бы на минуту.

За это его уважали, и он этим гордился.

Он вовсе не походил на некоторых других петухов, которые больше всего на свете любят без дела прохаживаться по двору среди кур, медленно переступая с ноги на ногу, чтобы все могли полюбоваться их острыми шпорами.

Однажды профессор Воротайло получил приказ выбрать в совхозе шесть самых лучших поросят, десять породистых кур и лучшего петуха. Взять для них провизии, построить удобные клетки и приехать в Москву.

А в Москве оказалось, что профессору вместе с его питомцами надо лететь к берегу Ледовитого океана, чтобы там развели для полярников птиц и свиней.

Так профессор Воротайло вместе с петухом, поросятами и курами начал путешествие.

Всю дорогу поросята даже ни разу не подняли свои пятачки к окошку: им было безразлично, летят ли они над неисследованными хребтами или реками, самыми широкими в мире; куры болтали между собой о разных пустяках, а петух по-прежнему исполнял дело, к которому привык с самого раннего цыплячьего детства: утром он будил сперва бортмеханика, чтобы он успел прогреть мотор, а потом штурмана и лётчика.

Без всяких приключений они прилетели на остров Врангеля.

Это самый северный остров — дальше океан, ледяные горы плывут среди разводьев чёрной, неласковой воды. На тысячи километров не встретишь человека.

На острове всё было готово к приёму гостей. Поросята сразу протискались к кормушке и сразу поссорились из-за вкусного куска, хотя таких кусков было много. Куры прихорашивались после дороги и беседовали между собой, по своему обычаю перескакивая с предмета на предмет.

— Ах, — говорила та, которая считалась самой умной, — что это кругом? Море? Странно — зачем столько воды? Другое дело, если бы мы были какими-нибудь глупыми утками, но я всегда была, есть и буду курицей, и не кем иным, как бы меня ни уговаривали.

— Как это красиво сказано! — отвечала другая. — Ну разумеется, я тоже была, есть и буду курицей. Это просто смешно — иметь утиный нос. Если бы я имела утиный нос, я бы никогда не показывала его из воды. Но к счастью, природа оказалась к нам милостивее, и мы можем не прятаться, не правда ли, милая?

А петух, не обращая внимания на кур, неторопливо осмотрел новые владения, остался доволен уютным птичником и теперь ждал.

Он очень устал во время перелёта и с удовольствием подремал бы час, другой на насесте, но так поступить он не мог. Дело в том, что солнце склонялось всё ниже. Оно скользило там, далеко, за причудливыми торосами, окрашивая всё — и разводья, и плавучие ледяные горы — в пурпурный цвет. Оно вырастало, становилось всё ярче, как бывает с солнцем всегда, когда оно собирается на покой. И петух ждал, чтобы по всем правилам проводить солнце, как он делал это всю жизнь — с той поры, когда, вылупившись из яйца, окончил обучение и стал петухом.

Он стоял неподвижно, выпрямившись, расправив синие, зелёные, оранжевые перья, и смотрел.

Время между тем шло, куры устали и расположились в тёплом тёмном птичнике, поросята наелись, перестали спорить и задремали; стало тихо.

Петух ждал, а солнце тем временем коснулось краешком моря, помедлило секунду и, вместо того чтобы исчезнуть за горизонтом, начало медленно подниматься. Петух стоял, широко раскрыв круглые глаза, крайне удивлённый и обескураженный. Он не знал, что тут, на Крайнем Севере, день продолжается несколько месяцев, а затем солнце прячется и несколько месяцев тянется полярная ночь.

Он этого не знал и считал, что имеет право уснуть, только когда выполнит свой долг: проводит солнце и даст знать всем — птицам, звёздам, людям и луне, что наступила ночь.

Когда профессор Воротайло проснулся и встал, хорошо отдохнув, он заметил, что петух выглядит заболевшим, стоит неподвижно и ничего не ест.

Профессор наблюдал несколько дней, пока, наконец, не понял, в чём дело. Он пытался обмануть петуха, запирая его на ночь в тёмном птичнике, однако это не помогло — петух с каждым днём худел.

Через месяц за профессором прилетел самолёт — пора было возвращаться домой. Так как было ясно, что петух не привыкнет на новом месте, профессор взял его в обратную дорогу.

Петух вернулся в свой совхоз, дождался заката, спел, одним глазом посмотрел на первую звезду, выглянувшую в небе, повеселев, прошёлся по двору и быстро уснул. С тех пор он жил как прежде и живёт благополучно до сегодняшнего дня.

Часто куры спрашивают его:

— Расскажите, пожалуйста, как вам понравился этот остров. Не очень ли там, на Севере, холодно, видели ли вы торосы и правда ли, что белые медведи белого цвета?

Выслушав все вопросы, петух отмалчивается или вежливо отвечает:

— Самое главное, что мне там решительно нечего было делать. А разве работа не самое важное в жизни? Поэтому я вернулся.

Куры недоуменно пожимают крыльями. Они не верят. Они считают, что тут скрывается нечто таинственное…

— Может быть, он зарыл где-то жемчужное зерно и вернулся, чтобы не потерять его? — говорит самая жадная курица.

— А может быть — вмешивается её соседка. — Я бы, например, не могла кудахтать, если бы меня слушали только белые медведи, песцы и эти… как их, морские кролики.

— Морские зайцы, — робко поправляет очень образованный цыплёнок.

— Пусть будет по-твоему… От этого они не станут лучше понимать пение. Трудно петь или кудахтать, если тебя не окружают действительно умные и понимающие существа.

Кудахтая так, курица останавливается около лужи, с удовольствием взглядывая в мутном зеркале чёрные пёрышки, маленькую головку и низкий красный гребешок.

Петух, не вмешиваясь в разговор, быстро идёт к забору и поднимается на него, чтобы не пропустить закат.

Старик Мрамор и дедушка Пух

Жили на свете два мастера. Один всё делал из камня, а другой — из тополиного пуха. Они были так стары, что люди забыли настоящие их имена и называли одного «Старик Мрамор», а другого — «Дедушка Пух».

Старик Мрамор запасал камень в лютые холода, когда слабые, непрочные камни дают трещины, отламываются ветрами, падают с крутизны, и только мрамор спокойно сверкает алым пламенем на ледяном зимнем солнце. А Дедушка Пух, тот, конечно, запасал материал в те ласковые деньки, когда только и летит тополиный пух.

Мастера жили в одном доме, душа в душу. И соседи — а всегда найдутся соседи, любящие ссорить друзей, — нашёптывали Старику Мрамору:

— Тебя мы уважаем. Ты создаёшь дома, дворцы, статуи. Всем известно, что однажды лава залила воздвигнутый тобой город, но когда раскалённый поток схлынул, колонны дворцов возвышались по-прежнему. И когда несчётное воинство, всех убивая и всё уничтожая, прошло по земле, только твои статуи сохранились на площадях сожжённых городов. И когда варвары сбрасывали статуи в пропасти, они поднимались из глубины земли… Мы уважаем твою работу, — говорили соседи. — Но старикашка Пух… Что можно сделать из пуха? Подуешь — и нет его.

— Что можно сделать из пуха? — переспрашивал Старик Мрамор, высекая статую и медленно двигая словно каменными губами. — О… Очень многое. Из пуха делают серебряные серёжки ив. И пыльцу, которая весной летит по лесу. И облака, приносящие дождь. И ту незримую ткань, которую пытались было соткать королю негодные портняжки, да только ославили короля на весь свет, — ту ткань, которую, если она есть на самом деле, ты чувствуешь, осторожно касаясь зелёного листа, и травинки, и руки ребёнка, и губ любимой. Из пуха делают…

— Но всё это так недолговечно! — перебивали соседи, удивлённые, что Старик Мрамор, который, бывало, едва процедит одно словечко за тысячу лет, заговорил быстро и горячо, да ещё такими словами. — Но всё это так мимолётно — лист, пыльца, облако…

— А что может быть долговечнее весны?

И соседи уходили ни с чем.

Однажды выдалась особенно суровая зима. Весной не зацвели ни яблони, ни сирень, ни тополя. Дедушка Пух заболел — он не мог жить без работы.

— Бери резец, молоток и попробуй ваять из камня, — предложил Старик Мрамор.

В ту весну — люди запомнили её надолго — на ивах появились серёжки, сверкающие даже ярче, чем обычно, но такие тяжёлые, что ветки надламывались, падали в воду и зарывались в ил. И когда пришла пора куколкам превратиться в бабочек, они покрылись незримой тканью, но, расправив радужные крылья, не смогли пробиться через эту ткань. Ведь она была каменная, а все знают, как прочен камень. И в гнёздах вывелись птенцы. Они были совсем как настоящие, даже взмахивали крылышками, но не могли подняться в воздух: ведь они были каменные, а все знают, как тяжёл камень.

И осенью птицы не потянулись на юг. Только одна стайка лебедей сумела подняться в небо. Но птица за птицей отставали, садились среди зелёных парков, чтобы навеки застыть с распростёртыми мраморными крыльями. Их, каменных лебедей, и сейчас можно увидеть почти в каждом городе — неподвижных, грустно следящих за полётом живых птиц.

Это была каменная весна, и она прошла. Но нельзя забывать, что она была.

— Давай работать, как раньше, — сказал Старик Мрамор. — Я буду ваять из мрамора, а ты…

— Да, да… Конечно, надо работать, как раньше, — ответил Дедушка Пух.

Уже давно люди не видели Старика Мрамора и Дедушку Пуха. Кто знает, где они, живы ли? Вероятно, живы. Появляются же, когда приходит срок, статуи, не подвластные ни злу, ни силам уничтожения, ни даже самому времени. И летит тополиный пух, и в гнёздах выводятся птенцы, куколки превращаются в бабочек, и трубят свою песню лебеди, которых, раз увидав, не забудешь до конца жизни.

Некоторые удивительные события из жизни Бориса Пузырькова

Глава первая,

рассказывающая, как в Африке исчезли

Нил, Занзибар, Конго,

а также все другие реки и пустыни,

в том числе Ливийская, Нубийская

и даже пустыня Сахара

Это случилось в понедельник. Учительница географии Вера Фёдоровна вызвала Бориса Пузырькова. Борис встал.

— Назови, пожалуйста, главные реки и пустыни Африки, — сказала Вера Фёдоровна.

Урока Пузырьков не приготовил, но он не отчаивался и торопливо листал под крышкой парты учебник.

— Ты понял вопрос? — поторопила Вера Фёдоровна. — Почему ты молчишь?

— Вопрос я понял, Вера Фёдоровна, — ответил Пузырьков, который нашёл наконец страницу с картой Африки и, скосив глаза, доверчиво смотрел на огромный континент. — Вы просили назвать главные реки и пустыни Африки. Одну секунду… В Африке нет никаких рек и никаких пустынь.

Сорок учеников шестого «Б» класса, как по команде, повернули головы к Пузырькову.

Таня Чихарёва прыснула со смеху и зажала рот ладошкой.

— То есть как это «никаких рек и пустынь»? — дрожащим от негодования голосом переспросила Вера Фёдоровна. — А Нил? А Сахара?

— В Африке нет рек и пустынь, — упрямо, хотя и менее уверенно повторил Пузырьков.

Лена Галкина, отличница, соседка Бориса по парте, видела, как Пузырьков лихорадочно листает учебник, и тоже заглянула в его раскрытую «Географию».

Континент, всегда напоминавший Лене добрую лошадиную морду с ухом в виде полуострова Сомали и глазом — озером Виктория, как и следовало ожидать, по-прежнему пил воду из синего Индийского океана, но на нём действительно не было обозначено ни рек, ни пустынь, ни оазисов, ни гор.

Вообще на нём ничего не было.

— Вот те на!.. — пробормотала Лена.

Раздался звонок на перемену.

— Если в Африке нет пустынь и рек, то у тебя есть двойка по поведению и единица по географии, — сказала Вера Фёдоровна.

Класс опустел. Только Лена и Борис продолжали сидеть за партой.

Лена раскрыла свой учебник и, несколько успокоившись, обнаружила, что и Нил, и Голубой Нил, и Нигер, и Конго, и озеро Виктория, оазис Эль-Джуф и Сахара — словом, всё на своих местах. Она обрадовалась, потому что любила географию. И ещё больше любила порядок.

Налюбовавшись своей Африкой, Лена нерешительно перевела взгляд на учебник Бориса, Там на карте Африки по-прежнему не было ничего.

— Что у тебя с учебником^? — строго спросила Лена и покачала головой. — У тебя всегда всё не как у всех. Так нельзя.

Борис молчал.

Глава вторая,

в которой Борису удаётся удар

«сухой лист» — мечта футболиста,

но Мяч в последний момент

таинственно исчезает

Борис Пузырьков шёл из школы, погружённый в невесёлые размышления. Конечно, Вера Фёдоровна могла забыть обещанную двойку по поведению.

Но могла и не забыть!

Борис шёл понурившись, однако постепенно плечи его распрямились, шаг становился быстрее. Дело в том, что именно в этот понедельник на нейтральном поле дома номер девять был назначен решающий матч между сборными футбольными командами дома номер семь и нашего дома номер одиннадцать.

И Борис играл правого крайка.

С месяц назад сосед, инвалид войны Павел Иванович Сысоев, сообщил Борису тайну знаменитого удара «сухой лист», при котором Мяч летит в сторону и вдруг, изменив направление, влетает в угол ворот мимо потрясённого горем вратаря.

С тех пор Борис много и терпеливо тренировался на дворе, в комнатах, в коридоре и на кухне коммунальной квартиры, пока наконец достиг заметных успехов.

Один раз я сам видел, как Мяч, летевший к кастрюле с борщом, в последний момент свернул и сбил с подоконника горшок с геранью Анны Феоктистовны Пузырьковой — Бориной бабушки. Другой раз… Словом, примеров можно привести множество. Всё это были только упражнения, а сегодня Борис собирался применить техническую новинку в боевой обстановке.

— Приветик! — сказал Борис, подбегая к спортивной площадке, где собрались игроки сборной и болельщики.

— Привет… — нестройно отозвались футболисты.

— Начнём! — сказал Павел Иванович Сысоев, который согласился судить этот ответственный матч, и продолжительно свистнул.

К сожалению, я не могу подробно рассказать о ходе состязания. Скажу только, что к последней минуте второго тайма наш двор проигрывал с досадным счётом 2:3.

И в эту самую последнюю минуту Борису удалось, обведя трёх защитников, с угла вратарской площадки навесить свой знаменитый удар.

— Молодец! — не удержавшись, воскликнул Сысоев.

Зрители, и я вместе со всеми, замерли.

Мяч стремительно полетел влево.

Вратарь метнулся за ним, но Мяч свернул, как пуля устремляясь в нижний правый угол ворот.

— Шту-ука! Гол! — закричали ликующие болельщики.

И тут произошло нечто удивительное.

На линии ворот Мяч замер, снова набрал скорость, но устремился не в сетку, а к краю футбольного поля, где бегала рыжая кошка с белыми лапами, по имени Милка.

Заметив Мяч, Милка испугалась и бросилась через ряды зрителей к дому. Мяч ядром пронёсся вслед.

Кошка по водосточной трубе вскарабкалась на крышу.

Мяч вслед за ней.

И Мяч и Милка исчезли из глаз.

Говорят, что такую же рыжую кошку, убегающую от Мяча, видели в Таллине на улице Пикк.

Может быть, это Милка и наш Мяч, а может быть — совсем другая кошка и другой Мяч.

Ведь и из Мурманска люди, вполне достойные доверия, писали, что видели Мяч и кошку.

И я сам в одном заграничном журнале натолкнулся на фотографию, изображающую песчаный берег острова Тринидад, где отлично видны кошка и Мяч, почти настигающий её.

Я бы отдал голову на отсечение, что это рыжая Милка, но, к сожалению, фотография чёрно-белая.

Некоторые сомневаются: как могли Милка и Мяч забраться так далеко? Ведь если считать по прямой, от нашего дома до Тринидада не то двенадцать тысяч семьсот, не то все двенадцать тысяч восемьсот километров. Не шутка!

И дорога нельзя сказать, чтобы лёгкая. До Одессы — асфальт. И от Одессы до Афин тоже, вероятно…

А дальше надо переплыть Средиземное море!

И пересечь Африку — Ливийскую и другие безводные пустыни!

Да ещё три с половиной тысячи километров по Атлантическому океану!

Мяч не потонет, а как быть кошке?

Но ведь Милка и Мяч могли помириться на берегу Атлантического океана, в Аккре, например, переплыть океан вместе, а в Тринидаде снова поссориться?

Могло случиться и так.

Глава третья,

рассказывающая,

что происходило в нашей квартире, когда

Борис Пузырьков вставал с левой ноги

Итак, наша сборная проиграла со счётом 2:3, а футбольный мяч Бориса исчез.

Но и этим не окончилась цепь загадочных происшествий, которые надолго запомнились жителям дома.

Однако, прежде чем продолжать рассказ, следует немного рассказать о Борисе и его семье.

Пузырьковы занимали две смежные комнаты. В одной, поменьше, обитали папа — инженер-конструктор, мама — физик и бабушка — персональная пенсионерка, а комнату побольше с балконом занимал Борис.

— Внучек Боренька, — говорила бабушка, когда знакомые удивлялись такому распределению жилплощади, — молодой, расцветающий организм. Ему надо создать благоприятные условия для роста.

Справа к комнате Бориса примыкала квартира композитора Доремиева, комнату за другой стеной занимали мы с сестрой, а внизу жил бывший футболист, инвалид Сысоев.

Теперь о Борисе.

Это был хороший, даже чудесный парень. Но, к сожалению, многие и не догадывались, какой это редкостный паренёк.

Дело в том, что у Бориса бывали настроения.

И настроения его зависели от многого.

Например, от того, какой ему приснился сон.

Или от того, с какой ноги он встал.

Если он вставал с левой ноги, то ему не хотелось идти в школу и умываться.

И он изо всех сил кричал, не переставая: «Не хочу! Не хочу!»

А в то утро Борис начал кричать: «Не буду! Не хочу! Не надо!!! Не желаю!!!» — даже ещё до того, как раскрыл глаза.

И кричал таким пронзительным голосом, что композитор Доремиев вместо трёх щеглиных нот, двух соловьиных и трёх ласточкиных вписал в песню пять лягушиных нот да ещё две длинные костлявые ноты, которыми изображается скрип дверей.

Конечно, песня не получилась, её пришлось разорвать и выбросить. А жаль, очень уж хорошо удалось начало песни.

А инвалиду Сысоеву почудилось, что снова ревёт сирена воздушной тревоги.

Сысоев расстроился, у него разболелась голова, и ему пришлоеь принять пять больших таблеток против нервов. Но и пять таблеток не помогли.

Борис между тем поднялся и начал швырять свои вещи.

Прежде всего он бросил на пол учебники. Да так, что из «Грамматики» выпали запятые, а у «Истории» получилось сотрясение мозга: она стала заикаться и путать даты — например, год разрушения Трои с годом основания Рима.

Потом он бросил ботинки: один попал на шкаф, а другой — на люстру.

Бабушке пришлось положить на стол энциклопедию, поставить на энциклопедию табуретку и самой влезть на табуретку, чтобы достать ботинки.

Ведь не может ребёнок идти на улицу босиком!

Борис бушевал около часа, проголодался, съел яичницу из трёх яиц, ломоть хлеба с маслом и колбасой, выпил стакан молока и отправился в школу.

В тот день были уроки русского языка, труда, истории и географии.

О том, что произошло на уроке географии и во время матча сборных команд, я уже рассказал, так что сразу перейду к последующим событиям.

Глава четвёртая,

в которой нашла коса на камень —

Борис рассорился с цифрой «7»

Борис нехотя сел за уроки.

Мамы, папы и бабушки не было дома. Они уехали к знакомым на дачу и должны были вернуться только поздно вечером.

Борис торопился — к пяти часам он собирался в кино.

На столе лежал билет, купленный мамой; на диване — праздничная белая рубашка и джинсы, выглаженные бабушкой; в углу стояли парадные ботинки, начищенные папой.

Раскрыв «Арифметику», Борис принялся решать пример № 924.

Пример оказался совсем пустяковым, и Борис уже записывал ответ — 1117, когда цифра «7» выскользнула из-под пера, ловко прыгнула и очутилась не позади, а впереди трёх единиц. Вот так — 7111.

— Сейчас же на место! — строго сказал Борис.

— Не хочу! Не желаю! Не буду!!! — завопила цифра «7» очень похоже на Бориса. — Никогда я, Семёрка, не соглашусь стоять позади глупых Единиц.

— Ты думаешь только о себе, — сказал Борис.

— А ты? — бойко отрезала Семёрка.

— Пожалуйста, вернись, — пересилив себя, попросил Борис. — У меня по географии единица, а завтра я по твоей милости схлопочу двойку по арифметике.

— А мне какое дело… — прошагала цифра «7», показывая язык.

— Ах так! — Борис опустил руку с пером, чтобы подцепить Семёрку и водворить её на место, но в последний момент наглая цифра отскочила к краю стола и принялась раскачиваться на одной ножке.

Борис перегнулся через стол.

Семёрка подскочила и забралась на люстру.

— Нахалка! — сказал Борис.

— С кем поведёшься, от того наберёшься, — пожала плечами цифра «7». — Скажи спасибо, что я ещё разговариваю с тобой.

Если бы бабушка была дома, она положила бы на стол энциклопедию. Поставила бы на неё табурет. Вскарабкалась бы на табурет и достала Семёрку.

Но, как уже сказано, бабушки дома не было.

— Ну, раз по арифметике не миновать двойки, зачем готовить другие уроки, — решил Борис и начал переодеваться, чтобы идти в кино.

Глава пятая,

в которой между рубашкой Бориса

и военной гимнастёркой Сысоева

происходит важный разговор

— Где эта дурацкая рубашка? — сказал Борис, шагнув к столу.

Слово «дурацкая» он произнёс просто по привычке. И Рубашка прежде прощала ему гораздо более грубые выражения. Но в тот понедельник всё выходило боком.

— Чего ты терпишь? — пискнула цифра «7».

«В самом деле, почему я всё прощаю?» — подумала Рубашка, замахала рукавами и плавно взлетела со спинки дивана к потолку.

Борис попытался схватить её за полу, но не допрыгнул.

— Дура! — крикнул он.

— Пожалуйста, не ругайся, — тихо попросила Рубашка, мягкая от природы. — Если ты извинишься, я прощу тебя, и мы ещё успеем в кино.

— Дура! Дура! — всё громче кричал Борис.

— Ты несправедлив, — попробовала усовестить Бориса Рубашка. — В бельевом шкафу со мной считаются не только трусы или майки, но даже бабушкина скатерть, которая ведь делила компанию со множеством добрых и умных людей.

— Дура и уродина! Думаешь, красиво махать рукавами?

— Ах так! — сказала Рубашка, вконец разобидевшись, и через открытую дверь балкона вылетела во двор.

Ей хотелось поделиться своими огорчениями, и она опустилась на верёвку, где досушивались вещи инвалида Сысоева, деликатно пристроившись с краю.

— Прекрасный вечер, — сказала Рубашка. — В такой вечер очень приятно сушиться. Не правда ли?

— Точно! — по-солдатски отрывисто, простуженным и хрипловатым голосом отозвалась Гимнастёрка. — Капитан Сысоев отлично выстирал меня, а через час, в шесть ноль-ноль, он будет меня гладить.

— Он сам? — спросила Рубашка.

— Кому же ещё? — ответила Гимнастёрка. — Ведь носит меня он. И мы с ним…

Гимнастёрка коснулась правым рукавом пятнышка на груди.

— Там как будто заштопано?

— Ранение, — ответила Гимнастёрка. — Я пыталась заслонить капитана, как поступил бы каждый боец подразделения. Но капитан был тоже ранен, и я пропиталась его кровью.

Гимнастёрка замолчала.

— Капитан любит вас, а мой хозяин только ругается. Но если бы мы с ним пережили столько же…

— Не могу знать, — перебила Гимнастёрка. — Я пришла к Сысоеву в июне сорок первого, он был ещё мальчишкой, только из школы. И с первого дня он обращался со мной так же, как сейчас.

Борис слышал весь разговор. Ему стало невесело. Он разделся, свернулся под одеялом и уснул.

Глава шестая,

где цифра «7» предлагает одно,

а пантера Багира — совсем другое

Было очень поздно — может быть, двенадцать, а может быть, даже час ночи.

Родители давно вернулись с дачи и крепко спали. Борис тоже спал.

Пенал вскарабкался на диван, поднялся вверх по одеялу и стукнул мальчика по лбу.

— Ой! — вскрикнул Борис, садясь в постели.

— Тише! — сказал Пенал. — Смотри и слушай!

На краю люстры по-прежнему стояла цифра «7».

На полу, на столе, на стульях разместились учебники, книги, рубашка, штаны, сломанная удочка и заржавленный велосипед.

— Объявляю заседание открытым, — пропищала Семёрка. — Есть предложение единогласно выбрать председательницей меня, поскольку я нахожусь выше всех, а все остальные находятся ниже меня. На повестке дня один вопрос: как проучить невоспитанного мальчишку, по имени Борис Пузырьков, от которого все столько натерпелись. Что скажете вы, Грамматика?

— Ах, — сказала Грамматика, которая сидела на столе, в первом ряду, между Арифметикой и Зоологией. — Самое важное — перед что, где и который ставить запятые. А ученик Пузырьков швырнул меня так, что во мне не осталось ни одной целой запятой. Мальчика нужно строго наказать.

— Два плюс два равно четырём, — проскрипела Арифметика. — Я бы тоже приняла крайние меры, может быть, даже извлекла бы из наглого мальчишки квадратный корень.

Квадратных корней Борис ещё не проходил, но недавно был у зубного врача и понял, что речь идёт о чём-то очень неприятном.

— Уйдём от Бориса, — шёпотом предложила География. — Когда он утром швырнул меня, во мне на сорок пятой странице вся Африка перевернулась и стала спиной, а это очень вредно.

— И невежливо! — заметил Дневник.

— И невежливо, — согласилась География. — А Европа на двадцать седьмой странице встала на голову. Это тоже невежливо и вредно. Давайте уйдём от Бориса и отправимся путешествовать!

— Я согласна, — кивнула Геометрия. — Тем более, что прямая — кратчайшее расстояние между двумя точками.

— Путешествовать… убегать… — сонно пробормотала Подушка, высовывая из-под одеяла одно ухо и один глаз, а другим глазом продолжая спать. — Всем известно, что я убегала от мальчика-грязнули. В книжке говорится, что я ускакала от него, да ещё как лягушка. Справедливее было бы написать… ну, допустим, уплыла, как лебедь, или удалилась, как белый медведь, или, на худой конец, улетела, как облако. А то лягушка. Она зелёная и — бр-р! — скользкая, холодная. А я как-никак белая и тёплая. Ну да ладно… Главное, что я убегала уже. Нельзя всю жизнь убегать. Некогда будет выспаться! — Подушка, натянув одеяло повыше, сонно засопела.

— Я настаиваю на том, что дважды два — четыре, — упрямо повторила Арифметика.

— И я настаиваю! — пискнула с люстры цифра «7».

— У Боба двойка по поведению, — задумчиво проговорил Том Сойер. — И вообще… Не годится оставлять парня в беде. Как думаешь, Гек?

— Я — как ты, — кивнул Гек.

— Я тоже не знаю, как поступить, — сказала Зоология. — Если бы Борис был Голубой акулой, тогда надо было бы уйти, ни минуты не медля. Но…

— Он человеческий детёныш, — мягким и грозным голосом промяукала пантера Багира, бесшумно выскользнув из «Джунглей» Киплинга. — Я знала таких. Он глупый человеческий детёныш, который ещё может стать умным!

— Знаете что, спросим его самого, — предложила Книга для чтения. — Слушай, Борис: обещай нам, что ты не будешь вредным и злым, как Голубая акула.

— И будешь не только кататься на мне, но и чистить меня, — прибавил Велосипед.

Борис хотел было ответить — сейчас он готов был обещать что угодно, — но Багира опередила его.

— Дело совсем не в обещаниях. Человеческий детёныш должен понять, что, если он не изменится, у него не останется товарищей среди нас, зверей.

— И среди нас, людей, — в один голос сказали Том и Гек.

— И конечно, среди нас, книг, и других вещей, — хором проговорили учебники, сломанная Удочка и Велосипед.

— Да, он обязательно должен это понять, — повторила Багира.

На следующее утро Борис проснулся очень рано. Собирая учебники, он силился вспомнить, действительно ли было странное ночное собрание или оно только приснилось.

Он был так занят своими мыслями, что совсем не кричал «Не хочу! Не буду!!!», вымыл не только нос, но даже шею и сбегал до школы в магазин за хлебом.

Глава седьмая,

где Мяч возвращается

и рассказывает часть своих приключений

Во вторник был матч-реванш со сборной дома номер семь.

Первый тайм прошёл вяло, тем более что играть пришлось не настоящим кожаным, а резиновым красно-зелёным мячиком.

Игра близилась к концу, когда вдруг на площадке приземлился Мяч Бориса.

Он упал сверху, почти на линии ворот противника, то есть точно в том месте, откуда накануне начинал преследование Милки, два раза подскочил и мимо вратаря влетел в угол ворот.

Гола судья не засчитал.

И это было, пожалуй, правильно. Только сам Мяч крикнул несколько раз: «Нечестно!»

Домой мы возвращались вместе. Меня разбирало любопытство, и я спросил у Мяча:

— Были слухи, что тебя видели в Таллине. Ты был там?

— Безусловно!

— И в Мурманске ты тоже был?

— Конечно!

— И на острове Тринидад?

— А как же?! И в Африке, и во множестве мест.

— У тебя, вероятно, была масса приключений.

— Без всякого сомнения. Если бы я не был таким скромным, а я даже более скромен, чем кругл, то мог бы рассказать… как это говорится… с три короба!..

— Здорово! Всё-таки, может быть, ты припомнишь хоть что-нибудь?

— Не знаю… Хотя, пожалуй… — согласился Мяч. — На берегу Лимпопо я почти догнал Милку. Она так испугалась, что бежала с закрытыми глазами. А в это время из Лимпопо вылез крокодил, чуть побольше нашего дома. И онраскрыл пасть, представляешь? И Милка вкатилась ему в глотку.

— Какой ужас! — сказал я.

— Самый ужас впереди, — продолжал Мяч. — Невдалеке стоял вождь тамошнего племени с шестью дочками мал мала меньше, самой старшей пять лет. Девочки закричали: «Кис-кис, какая миленькая кошечка!» — и бросились спасать Милку.

— И ты понял, что они закричали? — ехидно перебил Борис.

— Конечно! — кивнул Мяч. — Разве я не упомянул, что во время путешествия выучил сорок семь языков?

— На каком же языке говорило это племя? — быстро спросил Борис.

— Ты требуешь слишком многого! — Мяч укоризненно покачал круглой головой. — Попробуй заучить сорок семь заграничных языков от «А» до «Я», а потом ещё вытвердить название каждого!

— Ладно, продолжай! — Борис махнул рукой.

— Пожалуйста, — согласился Мяч. — Итак, двенадцать прелестных принцесс, одна за другой, мимо ряда смертоносно-острых зубов, вбежали в раскрытую пасть чудовища. А позади переваливался крошка принц и палочкой постукивал по зубам, как по забору, — трр-р-ррр. Вождь закричал: «Тому, кто спасёт принцесс и принца, я отдам половину царства!» Признаюсь, горе престарелого отца тронуло меня — я ведь более скромен, чем кругл, и более добр, чем скромен. А крокодил уже сводил смертоносные челюсти. Мгновение — и я принял решение! Всем известна стремительность моего неподражаемого финта. Но тут, скажу не хвалясь, я превзошёл самого себя. Я с места набрал скорость и мимо шести принцев, двадцати четырёх принцесс и Милки влетел в крокодильское горло. Чудовище стало задыхаться и откашлялось: мы все вылетели из пасти, поднялись в воздух и опустились вблизи потрясённого счастьем вождя. «Огурецио (что по-ихнему значит «привет») — сказал вождь, обнимая меня и целуя. — Отныне ты будешь Священным Мячом и всё племя будет тебе поклоняться». — «Нет, нет, — вежливо, но твёрдо ответил я. — Быть Священным Мячом не моё призвание, я посвятил свою жизнь футболу». — «Арррбузио (что по-ихнему значит «привет»)» — рыдая от счастья, вскричала жена вождя.

— Так как же перевести слово «привет»? — снова перебил Борис. — «Огурецио», как сказал вождь, или «Арррбузио», как выразилась жена вождя?

— И так и эдак, — объяснил Мяч. — Огурецио — просто «привет», а арррбузио — это… ну, как тебе сказать… это «наше вам с кисточкой»…

— Хм, вроде понятно, — пробурчал Борис.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Мяч, продолжая рассказ. — «Арррбузио! — вскричала жена вождя, рыдая от счастья. — Если ты не хочешь быть Священным Мячом, я отдам тебе в жёны старшую из принцесс; она будет счастлива, тем более что ты более скромен, чем кругл, и более смел, чем скромен, и более красив, чем смел, и…»

— Помнится, ты сказал, что старшей принцессе пять лет? — снова вставил Борис.

— Ты… прав, и у тебя хорошая память… — Мяч помедлил и договорил: — Дело в том, что там считаются только високосные годы. Принцессе было пять високосных лет, то есть двадцать по-нашему. «Бананико ананасико (что означает: простите меня, я навсегда сохраню в сердце ваш прелестный образ), — сказал я, преклонив колени перед принцессой. — Бананико ананасико, но я должен ещё вместе с мадемуазель Милкой посетить Луну. И я дал слово забить красивейший гол в ворота сборной команды дома номер семь и сдержу своё слово, потому что я более скромен, чем кругл, более смел, чем скромен, более красив, чем смел, и более честен, чем красив. Может быть, когда-нибудь, когда гол будет забит, я смогу располагать своей судьбой, но не теперь… Долг зовёт меня на Луну, а потом домой…»

— Как же ты добрался до Луны? — спросил Борис.

Глава восьмая,

в которой рассказывается

о путешествии Мяча и Милки на Луну

и приводится доверительная беседа

между Мячом и Борисом, после чего маленькая

повесть приходит к концу

— Как я добрался до Луны? — переспросил Мяч. — Нет ничего проще. Откатился на край площадки, разбежался и стукнул Милку. Она приобрела вторую космическую скорость, и мы очутились в межпланетном пространстве. Полёт протекал благополучно, но однообразно. К сожалению, Милка всё время мяукала от страха, и я должен был успокаивать её, вместо того чтобы проводить научные наблюдения…

— Любопытно, — перебил Борис. — Правда, книжки утверждают, будто для того, чтобы мяукать, нужно дышать, а для дыхания необходим воздух, но раз Милка мяукала в безвоздушном пространстве… Всё это, выходит, чепуха?..

— Обычно в книжках чепухи не пишут, — возразил Мяч и задумался. — Ну конечно же! — радостно воскликнул он через секунду. — Безвоздушное пространство… было кругом. А во мне ведь всегда воздух! Я расшнуровался, сунул трубку от камеры Милке — дыши! Снова спас жизнь глупому и неблагодарному созданию… Не хотелось занимать время пустяками. Всем и так известно, что я более храбр, чем кругл, и более изобретателен, чем храбр, и более скромен, чем…

— Вали лучше о путешествии, — перебил Борис. — Понравилась тебе Луна?

— Как сказать… То есть, разумеется, понравилась. Мы встретились с ней, как родные, — объятья, слёзы радости, бесконечные расспросы… Да и как могло быть иначе, ведь Луна — это большой футбольный мяч, мой троюродный брат!..

— Да ну! — воскликнули одновременно я и Борис. — Неужели действительно так?

— Так, и только так, — отрезал Мяч. — Между прочим, гораздо правильнее было бы называть Луну — Лун. И попала она на небо при любопытных обстоятельствах. Играли «Спартак» с «Динамо». Нетто отпасовал Хусайнову. Хусаинов послал мяч в девятку, но Лёва Яшин был на месте и отбил мяч с такой силой, что тот вылетел за пределы земной атмосферы. Остальное, как говорится, дело техники… Обычный мяч — раз в месяц его накачивают, и он становится круглым, а потом он постепенно выпускает воздух и в конце концов делается невидимым. Признаться, мы даже всплакнули с Луной, когда пришлось расставаться. Но я объяснил ей, что не могу бросить свою команду в трудную минуту. И она согласилась, что бросать команду было бы не по-спортивному.

— Ты так и спрыгнул на поле прямо с Луны? — поинтересовался я.

— Подумай сам, откуда ещё я мог спрыгнуть, если до того был на Луне? — ответил Мяч.

Сестра окликнула меня. Догоняя Мяч и Бориса, я невольно услышал следующий тихий разговор:

— Мне бы не хотелось, чтобы ты болтал невесть что, — сказал Борис.

— Но, помнится, раньше ты и сам… — Мяч деликатно не закончил фразы.

— Раньше было одно, а теперь другое. Ребята будут говорить, что это я тебя научил. Знаешь, с кем поведёшься…

— Замётано! — торжественно пообещал Мяч. — Во имя дружбы я готов на всё. Молчание — золото. Уста мои отныне будут запечатаны!..

— Зачем же так сразу — «запечатаны».. — неуверенно возразил Борис. — Рассказывать можно. Даже немного присочинить можно. Но не так…

— Ты мне друг, и я всё сделаю для тебя! — С этими словами Мяч скатился с рук Бориса и, подпрыгивая рядом, скрылся в подъезде.

Вот и конец повести. Что ещё?

Если когда-нибудь Мяч снова разговорится и расскажет другие свои приключения, может быть, я запишу их и, проверив все факты, напечатаю его рассказ.

А пока — огурецио, дорогие ребята, и арррбузио и бананико ананасико, что означает… Впрочем, вы теперь и сами отлично знаете, что всё это означает.

Оглавление

А. Шаров Мальчик Одуванчик и три ключика

  О сказочнике

  Мальчик Одуванчик и три ключика

  Сказка о трёх зеркалах

  Курица, которая несёт золотые яйца

  Володя и дядя Алёша

  Приключения Ёженьки, или сказка о нарисованных человечках

  Кукушка и Соловей

  Петух

  Старик Мрамор и дедушка Пух

  Некоторые удивительные события из жизни Бориса Пузырькова

    Глава первая,

    Глава вторая,

    Глава третья,

    Глава четвёртая,

    Глава пятая,

    Глава шестая,

    Глава седьмая,

    Глава восьмая,