КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Дьявольское биополе [Станислав Васильевич Родионов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Станислав Родионов Дьявольское биополе (сборник)

Медленное убийство

Мне, как следователю, приходится выступать на предприятиях и в жилконторах, в научно — исследовательских институтах и в учебных заведениях. Пропагандировать правовые знания. Стараюсь делать это серьезно и глубоко, отыскивая социальные закономерности и нравственные глубины. А зря. Потому что из зала мне кричат: «Расскажите про интересное преступление!»

Я рассказываю. Опять — таки выбирая истории типичные и со смыслом. Я говорю о низкой культуре как первопричине большинства преступлений, о пьянстве, вытекающем из того же бескультурья и дающем девяносто процентов телесных повреждений, хулиганств и убийств, о человеческой натуре и душе, о воспитании и нравственности.

Но меня слушают вполуха. Долго я не понимал этой людской прохладцы — ведь говорю о жизни, о главном, о сути…

Как — то проходил я ранним утром мимо только что открывшегося газетного киоска. Пожилой человек, видимо, пенсионер, отойдя метра на три, жадно просматривал газеты. К нему подскочил другой пенсионер, пока еще безгазетный. Между ними вышел скорый, какой — то просыпавшийся разговор. «Есть?» — «Есть». — «Что?» — «Замминистра оргию устроил». — «Про Берию есть?» — «Про Берию нет». Второго пенсионера удовлетворила и оргия — он ринулся к киоску.

В ближайшее же свое выступление я выдал историю о проститутке, которая вела досье на своих клиентов. Потом рассказал про мошенника, прилетевшего на «летающей тарелке». Затем про изнасилование, да еще с подробностями…

На следующий день трижды звонили прокурору и почти умоляли прислать с лекцией того «следователя в очках, который вчера выступал».

Иногда мне кажется, что вот на этом животно — любопытствующем уровне пишутся детективы. Или, скажем, так: не пишутся ли детективы только на информационном уровне? Рассказывают о преступлении, не показывая жизни. Авторы детективов следуют своей логической задумке, не обращая внимания на канву жизни. Они изучают уголовные дела, чтобы позаимствовать фабулу; а уголовные дела следовало бы изучать, чтобы проникнуть в душу человека. Поэтому описания преступлений в большинстве случаев оборачиваются невероятными историями, которые в жизни не происходят и не могут происходить. Ей — богу, детективы — это уголовная фантастика.

Не могу понять дикого и единственного интереса — кто убил? Ведь за каждым преступлением стоит социально — нравственная история во сто крат интереснее самого преступления. Какое дело ни возьми. Хотя бы законченное мною в прошлом месяце…

Делал я обыск у закоперщика крупной шайки расхитителей. Вдруг он вскочил со стула, бросился в ванную комнату и попытался что — то там сделать. Его догнали и начали простукивать кафель и раковины. Пока не заметили, что он жует. Бумагу. Вещественное доказательство! В конце концов выяснили, что он съел, как в худом детективе, письмо от любимой женщины. И открылась мне романтическая и крупная любовь, не имеющая никакого отношения к этой краже.

Но это так, к слову.

Я хочу рассказать о расследовании другого дела, рассказать на бумаге, потому что в своих лекциях не рискнул бы. Нет в нем моментов, щекочущих воображение и распаляющих любопытство. Вот только душу…

1

Телефон звонил, а я разглядывал его и думал: принес ли мне этот следовательский телефон хотя бы единожды приятную весть? Вызовы, нагоняи, угрозы, приказания и, в лучшем случае, информацию. Ну а сейчас?

— Товарищ Рябинин, дежурный по райотделу приветствует… Вы дневалите по прокуратуре?

— Дневалю.

— Пустяковый случай: старичок повесился. Машину высылаю.

Только я положил трубку, как телефон опять раззвонился, точно дежурный по райотделу не договорил. Или еще одна весточка вроде «старичок повесился»?

— Слушаю.

— Сергей Георгиевич, — спросил капитан Леденцов своим глуховатым, всегда далеким голосом, — вы дежурите по прокуратуре?

— Ага, дневалю.

— Происшествие, пустяковый случай…

— Небось старичок повесился?

— Откуда вы знаете?

— Интуиция.

— За вами заехать?

— Спасибо, не надо. Боря, а почему «пустяковый случай»?

— Наверное, без криминала.

Лукавил оперуполномоченный уголовного розыска; вернее, сам не понимал, отчего самоубийство отнес к пустяковому случаю. Потому что — старичок. Повесился бы директор завода или генерал, небось не назвал бы это пустяковым случаем…

Однокомнатная квартира залепила лицо стоялым воздухом. Я увидел труп старика на кровати, поискал глазами крюк или люстру. Но обрезанный хвост бельевой веревки торчал над кроватью, почти в изголовье, намертво привязанный к водопроводной трубе. Второй ее конец лежал на груди старика и обвивал шею петлей, уже кем — то ослабленной, как слишком тугой галстук. Старик не повесился, а удавился, лежа на кровати.

Леденцов протянул мне паспорт. Анищин Иван Никандрович, семьдесят лет. Интуиция уже шепнула успокоительно, что убийства здесь нет. Но опыт, вполне доверяя интуиции, все — таки был насторожен, ибо случалось всякое.

— Займись — ка соседями, — попросил я Леденцова. Удивила несовременная бедность. Деревянная кровать, по — моему изъеденная жучком; ветхий шкаф, в котором почти ничего не висело; голый пол без единого коврика или хотя бы половичка; крохотный телевизор из старых моделей, давно снятых с производства… Пачка «Огоньков». Настольная лампа, укрепленная на спинке кровати, при свете которой Анищин, видимо, читал «Огонек», — вместо абажура наверчена плотная бумага, пожелтевшая от накала лампочки. А выше темнели корешки старинных изданий: полки шли почти до потолка, скрашивая не только бедность квартиры, но и придавая самой смерти какую — то мудрость.

— Интересно, что это? — спросил я эксперта — криминалиста, увидев сооружение на стуле у изголовья, состоящее из стеклянной колбы, горлышка от бутылки и толстой проволоки.

— Самодельный кипятильник.

— Проще в чайнике…

Эксперт пожал плечами и кипятильник сфотографировал.

— Видимо, чтобы подогревать, не выходя на кухню, — предположил Марк Григорьевич, судебно — медицинский эксперт.

— Разве так далеко? — не понимал я.

— Если болят ноги… — задумался Марк Григорьевич.

Я осмотрел квартиру, как обязывал закон. Расположение мебели, состояние запоров окон и дверей, следы и отпечатки… Рядом с кухней была маленькая безоконная комнатка в три квадратных метра, которая меня восхитила: тисочки и электроплитка, всякие рубанки и фуганки, полки с инструментами и деталями… И все в хозяйском порядке, словно здесь жил другой человек, не позволивший бы себе соорудить кипятильник из бутылочного горлышка. Но эксперты скучали, не усматривая никаких признаков убийства, — они тоже обладали интуицией. Лишь понятые, две пожилые женщины, с молчаливым ужасом смотрели на удавленника. Они были правы, эти женщины — понятые. Убивают зачастую так внезапно, что жертва не успевает осознать свою гибель; если и без внезапности, то все равно у жертвы нет времени проникнуться чувством смерти; во всех случаях жертва до последней секунды надеется и в свою гибель не верит. Поэтому я думаю, что убитый не переживет и доли того, что переживает самоубийца, — добровольность смерти, ее неизбежность, страх и услужливое воображение, рисующее твой собственный труп… Марк Григорьевич давно торопил меня взглядом. Я подошел к кровати, и мы начали осмотр тела. Восковое, почти прозрачное лицо было таким маленьким, что я бы не удивился, если бы под пиджачком не оказалось никакого тела. Но оно желтело, как у мумии.

— Что это? — удивился я.

— Дистрофия.

— От чего?

— Скорее всего, от недоедания.

— Может, болезнь?

— При вскрытии узнаем.

Марк Григорьевич уже приготовился диктовать про стрингуляционную борозду и зрачки, про форму грудной клетки и трупные пятна… Но я смотрел на стол, где лежало пятьсот сорок семь рублей, обнаруженных в шкафу, в портфеле. Недоумение повело меня на кухню, которую я уже осмотрел, и в холодильник заглядывал, но ничему не удивился, потому что не видел тела старика. Впрочем, удивился: размеру холодильника, маленького, как коробка из — под шляпы.

Я распахнул его вновь — там стояла лишь полувысохшая банка с горчицей.

Мы работали. Марк Григорьевич диктовал свою часть протокола, криминалист тихо шуршал где — то под столом, понятые деревянно смотрели на обнаженный труп… А у меня стояла перед глазами сиротливая банка горчицы.

— Видимых телесных повреждений нет, кости лица и черепа на ощупь целы, — заключил судмедэксперт.

Поза и состояние трупа типичны для самоубийства, — добавил бы я. Анищин не удавился: он все — таки повесился, сунув голову в высокую петлю, и как бы лег в нее, касаясь кровати лишь пятками. Но зачем потребовалась петля этому изможденному телу, которое вскоре умерло бы само по себе от истощения?

Вернулся Леденцов.

— Сергей Георгиевич, Анищин выходил на улицу очень редко, а последнее время вообще не выходил. Ни с кем в доме не знался. Про его родственников никто не знает.

— Ни родственников, ни друзей, ни знакомых?

— Видели, как к нему похаживала какая — то женщина.

И Леденцов протянул мне бумажку с фамилией и номером телефона квартиры свидетельницы.

— Вот так находка, — сказал криминалист, выползая из — под кровати.

Он передал мне три толстых блокнота в полихлорвиниловых обложках. Я открыл один и на первой странице прочел крупное заглавие: «Дневник Анищина Ивана Никандровича для текущих мыслей». Почему блокноты лежали под кроватью? Я догадался… Они не лежали под кроватью, они лежали на кровати, оставленные Анищиным для того человека, который придет к трупу. Может быть, для меня, для следователя. За кровать дневники свалились при конвульсиях. В них и ответ. Впрочем, я немало перечитал дневников самоубийц и преступников, в которых ничего, кроме пустячных описаний, не было.

2

О моем постарении мне стало известно задолго до пенсии. В бане узнал. Сижу однажды на лавке, в мыле да в пене, и думаю: чего — то никто не просит спину потереть? Вздохнул и смекнул. Стар я стал, просить меня теперь неудобно.

Я ничем в жизни не пользовался. Ни в дома отдыха не ездил, ни в пансионаты, ни на курорты… А в душе жил червячок надежды. Мол, предложат. Мол, Иван Никандрович, мы заметили вашу скромность — и вот вам путевка в санаторий с дамским названием «Жемчужина». А когда пошел на пенсию, то мне даже приснился председатель нашего профкома, говоривший: мол, Иван Никандрввич, мы оценили вашу скромность и посему вручаем путевку прямо в Карловы Вары…

Но все не предлагают и не предлагают.

Говорят, что старики впадают в детство. А во что же им еще впадать? Самое интересное, самое хорошее и самое свежее было в детстве. Все же остальное не дало душе столь сильных впечатлений. Не потому ли ум все это оставляет в небрежении и возвращается к первому, к хорошему?..

Она сказала, что я живу с каким — то удивленным лицом. А я и верно удивлен, и этого удивления во мне все прибывает. Удивлен, что так скоро прошла жизнь.

Прочел, что вечная жизнь стала бы мукой. Вот бы помучиться. Мир — то неисчерпаем, посему и жить вечно было бы интересно. И еще прочел у того же автора, что вечная жизнь преградила бы дорогу прогрессу. Это уже прямая дурь, поскольку с годами человек умнеет и делается добрее. Так неужели мудрые и добрые люди препятствовали бы прогрессу? Уж наверняка бы не стало войн и жестокостей. Отец мне рассказывал, что перед революцией многие казаки отказывались бить и разгонять народ. А причина? Казаки были в годах, поскольку молодые сидели в окопах.

Какие первые признаки старости? Нет, не морщины и не вставные зубы, не боль в пояснице и не седые волосы… А ощущение, что, скажем, эту вещь раньше ты воспринимал иначе. Другое восприятие, вот он, верный признак старости.

Бывают дни воспарения духа.

Я с полчаса массировал непослушную ногу, чтобы не приволакивалась; пусть приволакивается, но далеко не отстает. И еще с полчаса делал гимнастику, шут ее знает по какой системе. Побрился дважды, чтобы ни пучочка не осталось, чтобы впалость щек намекала на умеренность. Лицо тоже помассировал: говорят, что продольные морщины от старости, а поперечные от ума. Душ принял почти холодный для бодрости. Позавтракал одним апельсином и одним стаканом чая. Надел костюм цвета обожженной глины, коричневый галстук и кофейные туфли. Никаких лет! И вышел на улицу, в наш скверик.

Бывают все — таки дни воспарения духа. Женщина лет тридцати, миловидная и чем — то похожая на жену — покойницу. Сидела на скамейке и смотрела на меня. И улыбалась. Мое дурное сердце ёкнуло, и я подошел чтобы сесть рядом. Но места не было. Женщина улыбнулась еще нежнее, поскольку воспарение духа, поднялась и сказала:

— Садись, папаша.

Говорят, что старик не следит за собой… А для чего? Женщины на него не смотрят, мыслями его никто не интересуется, о жизни его не расспрашивают… Кто знает, о чем старики думают, куда идут и зачем живут? Так для чего старику следить за собой и для кого? Для себя? Эка роскошь.

Сегодня прямо зуд какой — то: хочется написать кому — нибудь письмо. Ей не буду, а редкие друзья мои приятели давно в другом мире. Хоть английской королеве пиши. Конечно, теперь за это не посадят, но и королева не ответит.

3

За мной числилось шесть следственных дел различной срочности и трудности; самоубийство же Анищина, седьмое, было самым простеньким. Однако я взялся за него сразу, точно истекал положенный двухмесячный срок. Возможно, меня поторопил судмедэксперт, позвонивший в день вскрытия трупа. Серьезных болезней и телесных повреждений у Анищина не было, что подтверждало версию самоубийства, но Марк Григорьевич задал беспокойный вопрос: кто будет хоронить?

Однажды убитая девушка месяц пролежала в холодильнике морга. Мне звонили и названивали, ибо труп я не отдавал студентам — медикам, а хоронить было некому. Я искал родственников. Странное это состояние, когда чувствуешь себя родителем, братом, кумом — сватом убитого брошенного человека, которого ты не знал и живым никогда не видел. Мое неуправляемое воображение, гулявшее само по себе вроде той самой кошки, представляло высохшего Анищина, брошенного родственниками, знакомыми и государством. Допустим, родственников и знакомых у него нет, но оставалось государство. В моем лице. Поэтому я, где раздвинув, где ужав свои планы, тотчас начал следствие. И сегодня ждал свидетельницу, которая сказала Леденцову про женщину. Да вот что — то в назначенное время она не пришла.

Сколько я расследовал самоубийств? Пожалуй, одно дело в производстве всегда имелось. Стыдливая статистика не любит подсчитывать уголовные преступления, а самоубийства тем паче, полагая, что они бросают уж слишком черную тень на наш образ жизни. Но статистика зря опасается. Мне трудно вспомнить дело, когда человек покончил бы с собой по гражданским или политическим мотивам. Девяносто процентов самоубийств, уж поверьте мне, происходит по трем причинам: семейные неурядицы, пьянство или неудачная любовь. Эти мотивы я примеривал к Анищину. Семейные неурядицы, но у него не было семьи. Любовь, но он староват для таких диких страстей. Пьянство. Но он не пил, что было видно по трупу, да и вскрытие алкогольных изменений на нашло.

Я поправил очки, отгоняя этим движением навязчивость мыслей. Зачем искать, когда папка уголовного дела о самоубийстве гражданина Анищина вздулась от его дневников. Там все, в них все.

К концу рабочего дня в кабинет вошла старушка с невероятной тяжестью в руках и упрекнула: — Мог бы и навестить. Как — никак мне под семьдесят.

— Почему опоздали? — отразил я атаку.

— За свежей треской простояла.

— Тут и семьдесят лет не помеха?

— Треску разберут, а этому Анищину теперь никакое следствие не поможет.

И то верно. Не снимая платка, она выпростала из — под него уши и в оправдание добавила вторую причину, почти магическую:

— Дефицит.

— Теперь все на дефицит валят, — буркнул я, разумеется, ни к чему.

— Из — за этого дефицита и жизнь безобразная.

— Дарья Никифоровна, — я изучал ее паспорт, — а были у нас времена без дефицита?

— Как же! При Сталине полки не пустовали.

— Ну, а жизнь?

— И жизнь была соответственная.

— Неправда, Дарья Никифоровна. Я ту жизнь захватил. Полки, как вы говорите, не пустовали, а жизнь была безобразной.

Свободных разговоров на допросах я не отрицаю, даже наоборот, коли они помогают раскрыть человека либо интересны сами по себе. Но спорить с бабушкой о хорошем ее царе то же самое, что переубеждать верующего. Кажется, давно вывел один крепкий закон: с думающим спорь до хрипоты, с верующим молчи до немоты. Мне бы установить в кабинете какой — нибудь хитрый японский компьютер, соединенный со стулом, который, как заговорю не по делу, шарахнул бы меня электричеством.

— Дарья Никифоровна, я хочу расспросить вас про Анищина…

— Про него весь наш дом друг друга расспрашивает.

— Что же, поступок его удивил?

— Еще бы не удивил, коли смерть наглая.

— Как понимать «наглая»?

— Поскольку удушенник и дело это темное.

— В каком смысле?

Она скинула — таки платок, обнажив гладкие плотные волосы, тронутые рыжим блеском, отчего голова походила на луковицу. Не знаю, откуда на светлом проборе взялось зеленое пятнышко, но я ждал, что голова — луковица вот — вот прорастет перышками и станет сказочным Чиполлино.

— Не сам он себя порешил.

— А кто?

Дарья Никифоровна боязливо глянула по сторонам и перегнулась через стол. На меня пахнуло свежестью воды, отчего я решил, что дефицитная треска у нее в сумке.

— Дьявол.

— Ах, дьявол…

— Самоубийцы никогда сами не действуют. Их дьявол побуждает. Сперва человек ему противоречит. Задумывается, ходит грустный, плачет, разговаривает сам с собой. Да разве дьявола одолеешь? Ну и накладывают на себя руки. Каково соседям?

— А что соседям? — заинтересовался я кознями дьявола.

— Он же теперь будет ходить.

— Кто?

— Удушенник.

— Зачем ему ходить… — успокоил я.

— Сыра земля не принимает. У моей двоюродной сестры в деревне муж спьяну удавился. Так он ходил до своего законного срока. Хомуты резал, на чердаке все поломал, ее с кровати скидывал. Она ляжет спать меж детей, а все равно скинет. Поскольку во власти сатаны.

— И долго самоубийцы ходят?

— Коли этому Анищину было отпущено восемь десятков, так до этого срока и будет ходить. Доживать свой век за гробом. И непременно посещать место смерти.

— Что же делать, Дарья Никифоровна?

— Хоронить, как положено удушенников и таких прочих. Осиновый кол вбить в могилу, а сверху посыпать маком. Пока он будет маковки считать, петух и пропоет.

Я. вспоминал, чего сегодня не успел сделать. Не послал запрос в ГАИ о серебристом автомобиле, найденном в пригородном лесу; не вынес постановления о сложнейшей почерковедческой экспертизе; не договорился с автобазой о проведении собрания на предмет выделения общественного представителя в суд; не дал задания уголовному розыску отыскать в гостиницах проститутку по имени Нея… Не написал, не позвонил, не прочитал и не съездил. Вместо этого слушаю дьяволиаду.

— Дарья Никифоровна, Анищина видели часто?

— Уже полгода не попадался.

— А раньше?

— Возле нашей парадной лавочки нет, посему я отдыхаю у чужой, у третьей. Про своих жильцов знаю менее всего.

— Вы с ним разговаривали?

— С ним не поговоришь. Не беседует, а слова в долг дает.

— Про себя Анищин рассказывал?

— А чего ему рассказывать?

— Ну, хотя бы, почему он такой худой…

— Кушал умеренно.

— Это значит как?

— Нитраты и всякие концентраты не употреблял. А только чай, хлеб и витаминные таблетки.

— Почему же так странно питался?

— Он и врачей не вызывал.

— Но почему, почему?

— Старику, говорил, неча добро переводить.

Бывали свидетели, с которыми я забывал, зачем их и вызвал. Разговариваешь, как читаешь умную книжку. Помню старика из — под Новгорода, по — моему, без всякого образования — мы полдня проговорили о земле, культах личности и матушке России. Но бывали свидетели, от которых ничего, кроме нужной информации, не получишь. Оказывается, есть свидетели вроде этой луковицеголовой бабушки, от которой ни разговора, ни информации.

— Дарья Никифоровна, кто к нему ходил?

— Я говорила вашему человеку… Дама похаживала, да ее тоже с полгода не встречала.

— Как она выглядит?

— Стопроцентная дама. Такая в очереди за треской стоять не будет.

— Одежда, рост, внешность, возраст…

— Годков тридцать. Шуба тяжелая, не разглядела, из какого зверя. А вот шапка из белого песца с сереньким подзорчиком.

— Анищин говорил про нее?

— Я и не спрашивала.

Передо мной лежала справка жилищной конторы, из которой явствовало, что Анищин въехал в квартиру один пятнадцать лет назад. Следовало поискать в той жилконторе, при которой была его предыдущая квартира. Главное, из справки я узнал, что работал он мастером в объединении «Прибор».

Дарья Никифоровна ждала других вопросов, но у меня их не было. Кроме желания сказать ей, что коли взялся за дело, то будь в нем профессионалом: уж если сидишь у парадного день — деньской, то изволь знать про всех и про вся.

Я пододвинул ей протокол — прочесть и подписать. Она под столом шевельнула ногой сумку с рыбой, шмыгнула остреньким носом и спросила с хитрецой:

— А чего же приметы дьявола не спрашиваешь?

— Они всем известны, — бормотнул я, показывая, где надо расписаться.

— Какие же такие? — еще хитрее спросила Дарья Никифоровна.

— Рожки, копытца да хвостик.

— А он их спрятал.

— В каком смысле «спрятал»?

— Копытца в сапоги русские, стоптанные. Хвостик под пальтуху утильную. Рожки под кепчонку грязно — черную. Но рожа красная, а главное, нос приметный. Как семенной желтый огурец.

— Вы говорите про реального человека?

— Пьяница нешто человек? Его душа запродана.

— Чья душа, Дарья Никифоровна, кому запродана, за сколько?

— А как же? Ходил Христос с апостолами по земле да и зашел к черту. Тот, знамо дело, угостил водкой. Апостолы выпили по две чарки, понравилось. А Павел спросил себе третью. Черт ему налил, но стал просить платы. Денег не было, вот Павел и отдал свою шапку. Только Христос велел шапку вернуть и черту пообещал другую плату; мол, отныне душа умершего пьяницы принадлежит тебе, дьяволу.

— Отменная история для антиалкогольной пропаганды, Дарья Никифоровна. Но вы вроде бы описали человека земного.

— А то? У пивного ларька днями трется. И к покойнику захаживал.

Одолевать просьбами уголовный розыск по такому делу, как самоубийство, было стыдновато. Все — таки я позвонил Леденцову якобы ради консультации. Он снял трубку, но долго еще с кем — то доругивался.

— Боря, стоптанные русские сапоги, дрянное пальто, грязная кепка, лицо красное, а нос как огромный желтый огурец. Трется у пивных ларьков нашего района. А?

— Сегодня найдем, Сергей Георгиевич.

— То есть как «сегодня»? — опешил я от подобной сверхоперативности.

— Это тунеядец Матвей Устькакин.

— Романтическая фамилия, — сказал я вместо благодарности.

4

Вот чего не понимаю и никогда не пойму… Я жил, а в это время светило солнце, росла трава, наливались девушки и выходили газеты. Теперь пришло время помирать. Но почему? Разве что — нибудь изменилось? По — прежнему светит солнце, растет трава, наливаются девушки и выходят газеты.

Говорят про ошибки молодости. Чего только к этим ошибкам не лепят… И глупость, и неопытность, и самонадеянность, и легкомыслие. А у молодости есть одна главнейшая ошибка и самая такая, что всем присущая. Ошибка молодости — это отсутствие чувства времени. Молодым кажется, что время стоит и поэтому жить они будут вечно.

Знавал я жадного до жизни человека. Всего он добивался. И то: крепок был и статен, настырен и не глуп. Институт кончил заочно и вышел в крупные замы. В молодости красавица ему приглянулась: всех оттер, а женился. Квартиру выбил себе пятикомнатную. Дачку соорудил на загляденье. То за рубеж едет, то отдыхать на теплые моря. И деткам своим внушил, что все в собственных руках. Перевалило ему за пятьдесят. И будто подменили человека, никто его не узнает. Руки опустились, во взгляде некая растерянность… В чем же дело? Пятьдесят пять стукнуло. Все в руках человека, да не все. Всем он вертел, а тут столкнулся с таким, которое ему не поддается. Жизнь, в сущности, прошла, и ничего не сделать — некому писать заявление, некому звонить и негде хлопотать.

В молодости мне всегда хотелось спать, да было негде. Теперь есть где, да что — то не спится. В молодости постоянно хотелось есть, да было нечего. Теперь и хлеба полно, и минтая с курами, а не хочется. Но чему я буду радоваться до последних дней своих, так это тому, что мои ноги сухие и в тепле.

В свое время на «Приборе» работал со мной Васька Кулешов, механик. И вот узнал, что Васька месяц, как помер. Здоровяк под два метра, на гитаре цыганочку бренчал, жен у него водилось множество, пивко вместе пили… Не поверил я, что здоровяка Кулешова, по прозвищу Васька — кран, смертушка одолела. И человек хороший, и здоровье дубовое. Не поверил… Но вот услышал по радио, что объединению «Прибор» требуется механик. Выходит, все — таки помер Васька Кулешов.

Смерть, гроб, кладбище… Не их боюсь, а больницы.

Память слабеет. Когда — то я почитывал научно — популярные журналы. И вот сегодня не мог вспомнить слово «изотоп». Знаю, что в нем есть частица «оп» или «от». Каких только слов не перебрал… И бегемот, и кашалот, и гепатит, и обормот.

Сижу на кухоньке, как в глубокоземной пещере. И сумрак тут, и тишина, и даже сырость. Думаю, хорошо бы зашел кто. Да ведь некому. Тогда бы хоть позвонили по телефону. Тоже некому. К примеру, ошиблись бы номером. А вот если бы погас свет, то можно вызвать электрика и с ним поговорить. Наверху могли разлить море, потекло бы, я пошел бы к ним, назвался, мол, Анищин Иван Никандрович, претензий не имеет, спасибо за беседу… Вот так я коротал денек. В конце концов подумал: господи, хоть бы обворовал кто. Тогда и позвонили, как по волшебному слову. Я открыл дверь — Цыганка пожилая, вся в шалях да в юбках. Предлагает погадать. Посмеялся, конечно: уж все сбылось. Но в кухню цыганку впустил, где состоялась наша беседа, которую я привожу, как таковую: «Гадать не хочешь, так дай хоть хлебца». — «Неужели пустой хлеб будешь есть?» — «Голубок, а ты колбаски мне отрежь». — «Пожалуйста, не жалко. Но как же всухомятку?» — «Голубок, ты дай мне пачечку чая, я дома заварю». — «А сахар — то дома есть?» — «Дашь с килограммчик, так и будет». — «Бери, теперь вроде бы все есть». — «Голубок, у меня чайника нет…»

А остатки моей пенсии в сумме сорока рублей она взяла уже сама, видимо, когда я заворачивал в газету чайник. Но полчаса было хорошо, людно, весело.

Как бы в молодости ни было плохо, я всегда знал, что скоро будет хорошо. Как бы мне теперь ни было плохо, я знаю, что будет еще хуже.

Позвонил я однокашнику по техникуму, тоже старичку ветхозаветному: «Приходи завтра в гости». — «Господь с тобой, я же диабетик». — «Ну и что?» — «Какой из меня гость: ни выпить, ни закусить».

Сегодня вышел в сквер и поднял камень, кусок гранита с таким свежим изломом, что жилки видны. Держу его в руке. Ему, наверное, миллиард лет, а мне семьдесят. Он еще пролежит миллиард, а я от силы проживу лет пять. Так кто кого из нас держит в руках?

Кряхтю, или кряхчу, а зарядочку посильную сделал. Кряхтю, или кряхчу, а квартиру подмел. Побрился и умылся. Выпил кефир. А потом чего — то задержался у зеркала… Боже, что это? Шея — то не моя, а ощипанного гусенка: голубоватая, складчатая, в пупырышках и, ей — богу, с остатками перьев. Тогда к чему и кефир?

Лев Петрович Сидорин, с коим мы в сорок первом мокли в болотах, тоже давно на пенсии. Он задумал большое дело — оставить после себя архив. Купил махонькую пишущую машинку. Режет из газет, клеит из журналов и пишет — пишет… Хочет запечатлеть время. Я заглянул. «Поднялся в шесть утра. Светило солнце. Пели птички…» И так далее. Занятие полезное. Только зачем он в архиве врет насчет поющих птиц? У него под окнами электричка бежит каждые полчаса. Ревущего быка не услышишь, а не то что птичек.

Сперва мне жизнь не удавалась. Смотрю, уже за пятьдесят. Она и потом не удавалась, но как — то стало уже все равно.

5

Адрес Матвея Устькакина Леденцов сообщил по телефону через час. Я тут же послал курьера с повесткой, пригласив тунеядца в прокуратуру к десяти часам следующего дня. Но пришел следующий день, минуло назначенное время, минул и полдень с обеденным перерывом — Устькакина не было. Не бегут к нам граждане с повестками, тем более тунеядцы.

В криминальных романах трудности следственной работы описываются частенько. Их много: преступника не поймать, доказательства противоречивы, свидетели врут, трупа не найти, с руководством конфликты… Эти тяготы глобальные, что ли, а поэтому и не обидные, поскольку присущи следственной работе. Но есть препятствия мелкие и до того изнуряющие, что оборачиваются теми же глобальными. Например, вызов свидетеля. К телефону я обращаюсь редко хотя бы потому, что на твое сообщение: «С вами говорит следователь прокуратуры Зареченского района» — может последовать: «Вам отвечает прокурор республики». Как — то не успел и договорить, как меня перебили: «Ты следователь, а я Кинг — Конг». Поэтому шлешь повестку. Человек не явился. Повестка не дошла, свидетель уехал, заболел или не желает почтить визитом? Если последнее, то закон разрешает принудительный привод через милицию. Но для этого опять — таки надо знать причину. Больного ведь не поведешь.

В три часа я обозрел календарь: пришли все иные свидетели, кроме Устькакина. Тогда я глянул в окно, где еще не зашло зимнее солнце, ставшее от морозца и городского дыма каким — то узким. К вечеру этот Устькакин может накачаться пивом. А на улице морозец, узкое солнце, и живет он в нашем же районе.

На всякий случаи заготовив повторную повестку и отметившись в журнале уходов — приходов, я вышел из прокуратуры. И потопал пешком, якобы одну остановочку. Потом вторую, третью… Пока не вспотел. Пока узкое солнце совсем не затерялось в морозных туманах у горизонта. Пока не заплутал в каких — то арках и проездах. Я плохо ориентируюсь, потому что всегда о чем — нибудь думаю.

Впрочем, сейчас отыскать нужный дом помешало воображение и моя, особая, логика, полагавшая, что тунеядцу с желтым носом больше пристало жить в убогом доме. Передо мной же стоял двенадцатиэтажный красавец, облицованный голубой плиткой, жемчужно мерцавшей в остатках узкого солнца. Я забыл о прекраснодушной уравниловке, когда пьяница и труженик живут в одинаково хороших квартирах.

Оба лифта горели красноглазыми кнопками. Наконец один мягко опустился. Из лифта вышла женщина. Я скоренько шмыгнул в него, оказавшись в синих пластиковых стенах и томном запахе духов. Разумеется, аромат исходил не от стен, а остался от женщины. Я решил подняться на последний этаж и топать вниз, отыскивая нужную квартиру.

Лифт шел неспешно. Запах духов…

Меня вдруг задело необъяснимое беспокойство, которое набегало скорее хода лифта. Я оглядел пластиковые стены, точно хотел увидеть, откуда оно, это беспокойство. Но в лифте ничего, кроме запаха духов, не было. Духи, женщина…

Женщина была в белой песцовой шапке.

Я нажал на «стоп», а затем на кнопку первого этажа. Мне показалось, что лифт сперва постоял и подумал. По крайней мере, когда я выскочил из парадной, женщина в песцовой шапке была уже далеко и выходила на проспект.

Бежать мне казалось неудобным. Возраст, портфель, очки… Я зашагал с предельной скоростью, благо ходьбой уже был разогрет. На проспекте мешали люди, иногда закрывая женщину. Все — таки песцовая шапка приближалась. Я уже прикидывал, что сделаю, догнав женщину…

Но песцовая шапка пропала, напоследок мелькнув слишком бело, как последняя вспышка упавшей звезды. Сперва я не понял, куда она делась. Отошедший от поребрика автобус все объяснил.

Я огляделся, видимо, с некоторой досадой. Еще бы: бросил лифт, спешил, прикидывал… Глупо припускать за первой увиденной песцовой шапкой. Теперь почти все женщины в мехах. Нельзя же придавать значение тому, что женщина в песцовой шапке вышла из дома, где жил тунеядец Устькакин?

Мое секундное топтание у поребрика было замечено. Возле меня вкрадчиво остановился «Москвич» и, по — моему, спросил сам, без помощи человека:

— Шеф, куда?

Я влез. Человек в машине оказался веселым разбитным парнишкой в очках.

— Мастер, жми вон за тем автобусом.

— Догнать, что ли?

— Догнать, но не перегнать.

— А как?

— Держаться сзади.

Парнишка усмехнулся, но машину повел ловко и скоро. Через одну — две минуты мы уже ехали впритык к автобусу. На остановках я таращил глаза и прижимал стекла очков к глазам, боясь упустить женщину. Уже стало сумеречно, а фонари еще не зажгли. Белая шапка могла стать не белой, поскольку в темноте, как известно, все кошки серы; наверное, и песцы.

— Шеф, автобус будет ходить кругами.

— Человек выйдет, — нехотя сказал я.

— Кого — то ловим?

И тогда я догадался использовать его зоркие глаза. Коли нанял.

— Мастер, смотри выходящую женщину в белой меховой шапке.

— Украла?

— Что украла?

— Шапку — то меховую.

— Ну да. Почему и гонюсь.

«Москвич» сразу заурчал, словно овчарка, и пошел напористее; мне даже казалось, что он пригибается по — человечески. Мы уже неслись вровень с автобусом. Парнишка бросал взгляды на его стекла, высматривая белую шапку.

— Детективы люблю, — плотоядно поделился он.

Автомобиль вздрогнул, упершись в асфальт заклиненными колесами. Парень жал на тормоза, видимо, изо всех сил — иначе бы мы клюнули автобус. Но я уже ни на что не обращал внимания, потому что из передней двери вышла женщина в песцовой шапке. Сунув водителю пятерку, отложенную на книги, я покинул машину и осторожно пошел за ней.

Но тут произошло непредвиденное…

Сперва за моей спиной агрессивно хлопнула дверь. Потом мимо прогарцевал водитель, оказавшийся длинноногим и скорым. Он настиг женщину в считанные мгновения и заступил ей дорогу. Позабыв про портфель и солидные очки, я тоже припустил. На мой бег ушло больше мгновений, поэтому начала разговора я не услышал.

— Снимай шапку! — радостно требовал водитель.

— Ты пьяный или на учете? — возмущалась женщина.

— Сейчас органы подойдут, — пообещал парень.

— Пропусти! — взвизгнула женщина.

Органы, то есть я, уже подошли, вернее, подбежали.

— Заметает следы, — сказал мне водитель.

— Помогите избавиться от хулигана, — сказала тоже мне женщина.

— Молодой человек, отстаньте от гражданки! — сурово прикрикнул я, опасаясь, что шапку он сдернет с ее головы.

Очки водителя изумленно нависли над моими очками. Его глаза, плохо различаемые в сумерках, диковато чернели под стеклами. И тогда я подмигнул ему. Парень ответил смекалистым кивком.

— Дожили, что психи по улицам шляются, — бросила женщина мне как спасителю и пошла плывущей походкой; по крайней мере, ее белая шапка льдиной плыла в темном людском потоке.

— Расходимся по одному, — гнусаво шепнул я и поспешил за женщиной.

Она свернула в переулок. И тут же пропала. Ей было некуда деться, кроме как исчезнуть в обнаруженной мною проходной какого — то предприятия. Я заглянул: окошко бюро пропусков, турникет, охранница… Следовало выяснить название предприятия, дабы знать, где работает песцовая шапка.

— Как вы называетесь? — спросил я охранницу.

— А зачем вам? — хмуро насторожилась она.

Ни за что не скажет. В целях сохранения тайны. Я сообразил выйти из проходной и глянуть на фасад. Стеклянная доска мне сообщила, что это объединение «Прибор».

То есть как «Прибор»? На «Приборе» десять лет назад работал Анищин.

6

Думаю, что лица всех стариков одинаковы, на манер модных шапочек или сапожек. Потому что все наши лица выражают одно стариковское недоумение — куда она ушла, жизнь — то?

В молодости, лет в тридцать — сорок, я свое здоровье соблюдал строже. И не курил, и не переедал, и водицей холодной обливался. А теперь, когда, казалось бы, надо тем более следить за ним, я к здоровью равнодушен. А почему? Потому что мысли растопили мои убеждения молодости. Какая важность, сколько я проживу. Не сколько, а как?

Старики, между прочим, разные бывают. В том числе и старушки. Знавал я одну, семидесятилетнюю. С двумя внуками запросто сидела. На лыжах бегала километры. Раз в неделю уходила на ночь играть в покер. Шляпки носила моднейшие, отчего все оглядывались, поскольку ей по возрастному рангу положено было носить не шляпку, а платок оренбургский. А когда она вышла в юбочке по колено, то старухи наши плевали ей вслед, как ведьме.

Господи, давно ли я оттуда, из природы взялся? А уже пора туда, в природу, возвращаться.

Шел я из булочной с одним старичком моих лет. Разговорились. Он меня спрашивает: «Слыхал новость?» — «Какую?» — «Последнюю». — «Так теперь этих новостей больше, чем баранок в магазине». — «Родился пятимиллиардный человек!» — «Ну так поприветствуем его». — «Поприветствуем? Да теперь нам с тобой помирать надо». — «Почему же?» — «Освобождать место для шестого миллиарда…»

Чем больше живу, тем больше удивляюсь однообразию человеческой жизни. Люди делают одно и то же и решают одни и те же проблемы. И так поколение за поколением, человек за человеком.

Вот какое дело… Жил я себе, жил, и ниоткуда меня не исключали и не выгоняли. Не выгоняли ни с каких работ, ни из квартиры, даже из гостей никогда не выгоняли; не исключали ни из профсоюза, ни из школы, ни из техникума… И вдруг исключили из жизни: сразу, насовсем и ни за что… Хотя есть за что — за старость.

Пошел сегодня в магазин. Сметанки взять. То ли руки тряслись, то ли банка скользкая, но она, уже со сметаной, как щука, из рук вильнула и на пол. Вроде взрыва бомбы, стекла и сметана в разные стороны. Продавщица мне выдала: «Дед, дрыхнешь, что ли, на ходу?» Женщина, на которую попали сметанные брызги: «Если руки не держат, надо сидеть дома». Уборщица, пришедшая с ведром и тряпкой: «Гони, старый, рубль за уборку». Потом каждая еще добавила и повторила. Когда уходил, уборщица напомнила: «Тебе еще и от твоей бабки попадет».

А молодой бы кокнул банку? Посмеялись бы, и только.

Молодость ищет сложности, а старость — простоты.

Есть в исполкоме такая комиссия — по делам несовершеннолетних. А нужна и другая комиссия — комиссия по делам престарелых.

Вопрос самому себе: чего можно в моем возрасте ждать? А ведь поджидаю. Конечно, телефонного звоночка, внезапного письмеца или заблудшего гостя. Но ведь жду иного, серьезного и весьма переменчивого для моей судьбы. Ходил — ходил по комнате да и сообразил, чего я, старый мякиш, ожидаю…

Позвонят, я открою дверь, и войдет ко мне комиссия государственная, в очках и с портфелями. «Вы Иван Никандрович Анищин?» — «Я как таковой». — «Это вы прожили семьдесят лет на нашей земле?» — «Я, а то кто же». — «Это вы жили и при культе, и при волюнтаризме, и при застое?» — «Так точно, все пережил». — «Это вы накопили столь ценный житейский опыт?» — «Накопил полные закрома». — «Посему, Иван Никандрович, мы будем вас записывать три месяца и три дня…»

Слышу частенько, что старики охотно работают и надо их к труду привлекать. Да не работать они должны и не молодым помогать, а учить жизни и делиться опытом. Ибо каждый старик есть кладезь. Только умейте черпать.

Пусть все берет, но только не книги.

7

В плане — расследование даже маленьких дел я планировал — была строчка: «Позвонить на «Прибор»». Но коли я тут…

Охранница так кондово облапила мое удостоверение, что я затревожился: вернет ли? Сжимая его одной рукой, второй она сняла трубку и громко кого — то спросила:

— Тут следователь пришел. Пускать? Я вобрал голову в плечи и попробовал стать незаметным и тонким, как столбик турникета. Но все, кто здесь был, — группка парней, две девушки, женщина у окошка пропусков — уже повернули голову и уставились на меня. Еще бы — следователь. Почему я сжался?

Люди, насмотревшись телефильмов, ожидали увидеть энергичного, поджарого и обаятельного молодого человека. У турникета же стояло нечто противоположное: невысокое, пожилое, очкастое и слегка грязное; да еще в шапке с козырьком — почему — то этот козырек меня угнетал неуместностью на зимней шапке, хотя Лида утверждала, что так модно и мех тюлений. Я сжался, потому что охранница, в сущности, меня унижала. Что это за следователь, которого можно не пустить? А если бы я гнался за преступником?

Пальцы распрямились, вернули удостоверение и показали, что путь свободен. Я скоренько нашел отдел кадров. Молодой человек долго названивал, выясняя, работает ли кто — нибудь, знавший Анищина. Одного нашел.

Кадровик уступил свой кабинет: я не оперативник, мне протокол писать, поэтому нужен стол. Минут через пять пришел старичок, светлый, точно его спрессовали из сахара. Белые волосы, белая кожа и белый халат. Василий Игнатьевич Курятников.

— Жаль Ивана Никандровича, — вздохнул он, ибо весть о самоубийстве уже просочилась.

— Когда виделись в последний раз?

— Э — э, лет десять назад.

— Значит, вы не дружили?

— Нет, но последние годы работали бок о бок. Столь давняя информация большой ценности не имела. Впрочем, случалось, что мотивы преступления, или того же самоубийства, уходили в прошлое далеко, в самое детство.

— Что Анищин был за человек?

— Стеклодувом он был первосортным.

— А разве не мастером?

— Мастером в своем деле. Видели когда — нибудьработу стеклодува?

— Приходилось.

— Это же сказка! Но тяжело. Жарко, легкие работают, как мехи в кузне, и опять — таки искусство. Ивану Никандровичу поручали делать приборы редкие, соединяющие механику со стеклодувным делом. Расскажу историю…

Чем глубже в годы погружалась его память, тем сильнее он оживлялся. Туманные глаза посветлели; скулы, обтянутые тонкой и белой, как его халат, кожей, розово залоснились; равнодушные руки начали жестами помогать словам.

— Занимался отдел одной штучкой, назовем ее изделием. Не важно какое. Приходит Иван Никандрович к начальнику отдела и говорит вполне серьезно: мол, давайте это изделие я один разработаю. Начальник похихикал: у него над изделием двадцать научных работников корпят. С тем Иван Никандрович и отбыл. Прошел некий срок, и все происходит в обратном порядке. Начальник отдела является к Анищину и слезно просит помочь, сделать прибор, поскольку двадцать сотрудников с диссертациями весь срок упустили, а прибора нет как нет. Прибор для дела, поэтому Анищин ломаться не стал. Но и покуражиться стоило за промашку начальника. Поставил Иван Никандрович такое условие: деньги за изделие, между прочим, солидные, принесет сам начальник на квартиру и лично вручит жене Анищина. Так все и вышло: изделие сделал, и деньги начальник отдела принес.

Я помолчал, обдумывая, как рассказанная история объясняет характер человека и может ли все это иметь какое — то отношение к причинам самоубийства. У Анищина были золотые руки. Такие люди частенько начинали пить, в чем я не раз убеждался, и даже имел свою объясняющую теорию. Но мой опыт ничего не говорил о связи квалификации человека с самоубийством. Похоже, что Анищин был самолюбив. Но и самолюбие само по себе не могло подвигнуть на смерть.

— Василий Игнатьевич, какая у него была семья?

— Я только видел жену — покойницу.

— А родственники, друзья?..

— Иван Никандрович распахиваться не любил.

Если Анищин не любил распахиваться, то одиноким он был уже тогда. Одиночество, как и все на свете, бывает разным. Вся суть в том, почему человек одинок. Не может ужиться с людьми из — за паршивого характера, мешает стеснительность, занят всепоглощающим делом, или душит эгоизм? Но есть одиночество почти святое, идущее от самобытных убеждений и самостоятельности натуры. Я пока не знал причины одиночества Анищина и не был уверен, что именно оно привело его к самоубийству. Мне вспомнились одно — два дела, когда женщины покончили с собой от пустоты в жизни; правда, их покинули мужчины, что можно посчитать мотивом любовным.

— Дома у него бывали?

— Один раз, когда он только что въехал в однокомнатную квартиру.

— А после того, как Анищин ушел на пенсию?

— Не встречались. Правда, год назад он звонил, в гости приглашал, да я отказался.

— Что так?

— Да не по — людски приглашал. Не виделись мы с ним лет девять. И вдруг зовет, чтобы шел я тотчас. А ведь дело…

Иногда на меня накатывает жутчайшая философская хандра, когда мир кажется набором случайностей и, в сущности, хаосом. Эти случайности все незначительны и необязательны, но их так много и они так густо сплетены, что кажется, на судьбу влияет не только расположение звезд на небе, а и пылинка, севшая невзначай на волосок ресницы. Тогда — в жгучайшую хандру — допускаю, что я, сядь вторая пылинка на ресницу судьбы, мог бы не встретиться с Лидой и прожить жизнь с другой женщиной; что родился бы у нас сын, а не дочь Иринка; работал бы я библиотекарем, а не следователем…

Кто знает, как повернулась бы судьба Ивана Никандровича Анищина, сходи к нему в гости Василий Игнатьевич Курятников?

— Как считаете, почему Анищин решился на самоубийство?

— От несоответствия.

— То есть?

— Человек должен либо работать, либо помирать. Иван Никандрович — трудяга, вышел на пенсию и десять лет прожил втуне. Вот и заскок.

— От безделья, значит?

— Определенно.

Я с сомнением улыбнулся, ибо знаю людей, коим несть числа, которые не работали, а похаживали на работу, и жили себе, не умирая. Наверняка Анищин чем — то занимался, коли он золоторук…

Моя мысль споткнулась и замерла. Так с ней бывало перед новым поворотом или каким — то открытием. Тут важно не упустить того, на чем она споткнулась. Квалификация Анищина…

— Василий Игнатьевич, он был хорошим специалистом?

— Классным.

— Выходит, и зарабатывал прилично?

— Побольше другого начальника.

— Почему же существовал в бедности?

— Как это в бедности? — изумился Курятников и вскинул голову, отчего розовая шея стала длинной, как у птицы.

— Еды не было…

— Наверное, все съел.

— Холодильник крохотный…

— У него стоял громадный ЗИЛ.

— Убогая мебель…

— Как убогая? Красное дерево, инкрустация, ручная работа.

— Такая была у Анищина мебель?

— Ему за резной шкаф знатоки четыре тысячи давали! А старинная бронза? Какие шандалы и подсвечники! А часы с кукушкой? Причем птичка не просто куковала, а выскакивала, отряхивалась, а потом уж и ку — ку. А бокалы с княжескими гербами? Иван Никандрович любил старинные вещи и денег на них не жалел. Музей был, а не квартира.

— Где же все это, Василий Игнатьевич?

— Мне неведомо. — Странно…

Мы помолчали. Я переваривал информацию; Курятников, видимо, вспоминал квартиру Анищина.

— А Сокальская что говорит? — спросил он с непоколебимой уверенностью, что я с ней встречался.

— Еще не вызывал.

Эта его уверенность глупейшим образом лишила меня сил признаться, что я не знаю, кто такая Сокальская.

— Она в двадцать первом кабинете сидит.

8

При больном здоровьем не похваляются. Почему же у нас песни про молодых и для молодых, в коих восхищаются здоровьем и силой. Передачи о молодых и для молодых, кино для них же и о них, товары, встречи, дискуссии, круизы и всякое другое, включая черта в стуле. Я не прошу такого же для стариков, ибо все одно не дадут и не сделают. Я только хочу сказать, что нехорошо то и дело напоминать старым о молодости.

В нашем сквере, под елочкой, нашел свинушку. Как занесло и откуда?.. Люди обсуждают, комсомольцы спорят, девицы щебечут об одном вопросе: что есть счастье? Меня бы спросили. Счастье — это взять корзинку и пойти в лес за грибами. На своих ногах, на весь день, на холмы и просторы. Между прочим, каждый человек похож на какой — нибудь гриб.

Одиночество одиночеству рознь. Я не про то, что некому сходить за хлебом, вызвать врача или подать стакан воды. А вот чихнешь, так «Будь здоров!» некому сказать.

Непонятное это явление, именуемое старостью. Умственно крепок, даже покрепче, чем в молодости, поскольку опыту прибавилось. Морально вырос, ибо освободился от самодовольной нетерпимости и молодежной жеребятинки. И физически еще, допустим, самостоятелен. В специальности никто не превзошел. Все вроде бы есть и все при тебе. А из общества исключен. Стал человеком второго сорта, вроде какого туземца.

Весной и летом я не один. Деревья в сквере листочками мне знак подают. Солнышко в кухню заглянет. Синее небо свежестью дохнет в форточку. Птичка какая сядет на подоконник да и отряхнется. Бывает, что и бабочка — капустница залетит… Все они как бы со мной. А зима придет с осенью… Никого.

Со мной происходит интересный эпизод. Аппетит есть, силенка еще теплится, ничего не болит… А неинтересно. Все, что в книгах, газетах, по телевизору или на улице, — уже было и было. Для старика это всего лишь варианты. Посему нет во мне любопытства. Выходит, что помирать надо не тогда, когда тебя едят болезни или нету сил, а когда иссякло любопытство.

Вспомнил я Василия Игнатьевича Курятникова, с которым когда — то вместе трудились. Он и теперь еще там подвизается, бумажки перебирает. Позвонил ему, в результате чего меж нами произошел нижеследующий разговор: «Василий Игнатьевич, ты придешь на мои похороны?» — «Типун тебе на язык, Иван Никандрович». — «Нет, ты ответь, мне к концу жизни знать надо». — «Иван Никандрович, конечно, приду». — «Василий Игнатьевич, а ты не жди». — «Чего не жди?» — «Смерти — то моей». — «Да разве я жду?» — «Не жди, когда я помру, а приходи теперь, к живому. Смотришь, я и проживу дольше…»

Какую слышу от стариков хитрость… Мол, не могу помереть, некогда, еще дела не кончены. Наивная уловка. Как будто дела можно когда — нибудь переделать? Но у меня и такой уловки нет. Делать мне нечего. Могу помирать.

В сквере гуляет молоденькая старушка лет шестидесяти. А вокруг нее прямо — таки клубятся шавки в количестве трех штук. Беленькие и пронырливые, с красными язычками. Меня собачки, конечно, обнюхали как своего. Подошла хозяйка. Я не удержался от любопытства: «Любите тварей земных?» — «И люблю, и смысл в них есть». — «Какой же смысл?» — «Умру, стану веществом, потом перейду, допустим, в собачку. Так ведь хочется к хорошему хозяину попасть».

Говорят, яблоко от яблоньки недалеко падает. Господи, почему же это налитое яблочко так далеко упало от меня?

Видать, есть на земле райский уголочек по адресу Морской проспект, дом десять, квартира два.

9

Курятников порывался проводить до двадцать первого кабинета, но я счел неудобным затруднять старика. Расспросив, пошел самостоятельно. И заблудился.

Коридоры огненными фантастическими туннелями уходили в бесконечность. Потолки, перекрещенные трубками ламп, казались какими — то раскаленными системами. Слепящий свет, отражаясь от пластика стен, казалось, просвечивал людей, как рентген. Миновав километра полтора этих коридоров, поднявшись по металлическим лестницам, пройдя переходы и перекрытия, я уперся прямо — таки в фантастическую картину, куда и должны были привести фантастические туннели…

Посреди безлюдного зала стояли, как мне сперва показалось, громадные клювастые птицы и вертели крепкими белыми шеями. Мягко жужжали моторы. Роботы трудились самозабвенно. В их плавных и расчетливых движениях была почти человеческая грация, поэтому хотелось им сказать, чтобы отдохнули, посидели, покурили.

Я смотрел, не в силах оторваться.

В таких случаях меня задевает противнейшее чувство собственной никчемности. Когда я вижу чудеса техники — самонастраивающийся станок, взлетевший самолет, уходящую под воду субмарину, огнекипящую доменную печь, какой — нибудь пончикоделательный автомат — то всякая работа за столом с бумажками начинает казаться сущей безделицей. В каждом мужчине сидит тоска по работе мускулами и руками. Кстати, я знаю верный тест, определяющий настоящего мужчину безошибочно: покажите ему молоток либо какую — нибудь дрель, и если сердце его не ёкнет — он не мужчина. Кстати, я — мужчина, хотя не умею толком работать ни молотком, ни тем более дрелью, но сердце мое от них ёкает.

Оторвавшись от созерцания цапель — роботов, я побродил еще по коридорам, пока добрый человек не подвел меня к двери под номером двадцать один. Табличка оповещала, что там находится экономист. Постучав, я вошел,

В объединении «Прибор» не берегли электричества. Я будто в фонарь вступил. В небольшом кабинете не только пылали лампы дневного света, но и отраженно светились гладкие стены, лакированные столы, вычислительные приборы и даже белая бумага. Впрочем, сильно близоруким, вроде меня, свет не помеха.

За главным, за большим столом, сидела женщина, мне знакомая.

— Здравствуйте, — сказал я, глянув в угол на деревянную вешалку, представлявшую оленьи рога, насаженные на полированный шест.

Песцовая шапка, донельзя выбеленная ярым светом, походила на снежный сугробик, повисший на сучьях. Женщина перехватила мой взгляд и усмехнулась:

— Я вас еще у лифтов приметила.

— Вы Сокальская?

— Да, Галина Ивановна Сокальская. И что?

— Хочу поговорить…

— Мало того, что следите за мной, так еще и агента подослали.

— Какого агента?

— Дурачка, хотевшего снять с меня шапку. Хотя бы предлог выдумали поостроумнее.

— Никакой это не агент.

— Ага, случайный знакомый.

Не думал, что предстоит обороняться. Тот, кто оправдывается, заведомо виноват. Я еще ничего не понял и ни о чем не догадался, но был уверен, что нападать следовало мне. Однако я мешкал. Хотя бы потому, что Сокальская не предложила ни раздеться, ни сесть. Мое переминание посреди кабинета вызвало у нее новую, ничуть не стеснительную усмешку.

Вместо того чтобы сообразить, кто она такая, я разозлился и потерял всякую остроту мысли. Потому что передо мной сидело живое воплощение спеси, ненавидимой мною всегда и сильно.

Суть не в ее импортном костюме с модными плечиками и не в серьгах, поблескивающих бриллиантно; не в сахарно — белых руках с рубиновыми ногтями, казалось, вонзенными в пространство; и даже не в благородной белизне округлых щек, начинавшихся, по — моему, прямо от висков; и даже не в изумленном изгибе бровей и насмешливом дрожании губ… И не во взгляде, способном своей силой отворять двери. Суть в том, что все это соединялось в нечто чрезмерное, сверхвеликое и надземное; нечто суперголливудское, случайно попавшее в кресло экономиста.

Кто сказал, что форма выражает содержание? Форма отражает спесь, ибо вся спесь уходит в форму. У них зависимость, как у массы и скорости или, скажем, как у материи и времени, ибо не будь формы, спеси не в чем было бы выражаться.

— Вы следователь? — спросила Сокальская.

Злая кровь ударила мне виски. Не потому, что она догадалась, а потому, что я до сих пор не догадался. Казалось бы, есть показания о женщине в песцовой шапке; эта женщина трижды попадается на моем пути — у лифтов, на улице и здесь; работает она на «Приборе», где работал и погибший; отчество у нее Ивановна.

Передо мной была дочь Анищина.

— Следователь, — признался я и самовольно сел перед ее столом; даже расселся, потому что снял шапку и расстегнул куртку.

— С какой стати вы меня преследуете? — спросила Сокальская гортанно.

— Конечно, зря.

— Вот именно.

— Надо бы поручить уголовному розыску.

— На каком же основании? — повысила она голос и, по — моему, сережки недовольно тренькнули, потому что бриллианты не терпят грубости.

— На основании уголовно — процессуального кодекса.

— Не пугайте, время не то…

— По — моему, вы и в то время жили вольготно, — не удержался я, и уж поскольку не удержался, то и добавил: — По — моему, такие, как вы, во все времена живут неплохо.

— Какие такие? — тихо спросила она.

Но я уже не боялся этой полушепотливой тишины, я уже закусил удила:

— Которые бросают отцов.

— Откуда вам известно, что его бросили?

— Которые бросают трупы отцов, — добавил я то, что было известно доподлинно.

— Я сегодня была в морге!

— А почему не идете ко мне?

— Зачем?

Я осекся. Действительно, зачем? Можно было бы назвать формальный повод: за разрешением на захоронение. Но зачем идут к следователю все родственники погибших?

— Хотя бы затем, чтобы объяснить, почему отец удавился.

— Я не знаю, — отрезала она.

— Тогда спросить следователя, почему.

— Меня это не интересует.

— Не интересует, почему отец наложил на себя руки?

— Представьте!

— Государство интересует, а родную дочь — нет? Сокальская вдруг глянула на часики и поднялась:

— Извините, я ухожу.

— Но мне нужно с вами поговорить…

— Рабочий день кончился. До свидания.

— Ах, так… Гражданка Сокальская, попрошу вас завтра явиться в прокуратуру района.

— И не подумаю.

— Почему?

— А я не преступница.

— Тогда вручу вам повесточку, — почти пропел я, стараясь смягчить злость в голосе.

Теперь в газетах обилие статей, клеймящих милицию и следственные органы. Попадаются среди нас уроды разных степеней, с которыми я схлестывался задолго до газетной моды. Схлестывался так, что наживал себе врагов, коллектив меня пробовал отринуть, как тело инородное, прокурор города разносил… Правильно пишут в газетах. И все — таки иногда усомнюсь, правильно ли? Истина многозначна. Пишут о плохом. А где же статьи про порезанных и убитых милиционеров, про оскорбленных и побитых следователей, про измочаленных и про испсиховавшихся сотрудников, живущих одной работой и не доживающих своего века? Будет ли статья про то, как сейчас мои руки сперва никак не могли расстегнуть портфель, потом не могли достать повестку, а теперь никак не могут четко, без сейсмической дрожи, вписать фамилию и часы явки?

— Вот вам повесточка, — опять пропел я.

Сокальская с минуту ее рассматривала, но там значилось все: и адрес, и номер кабинета, и штамп прокуратуры.

— А если не пойду? — : спросила она, брезгливо держа повестку двумя пальцами.

— Вас приведут.

— Кто, вы?

— Милиция.

— На каком основании?

— Я вынесу постановление, передам в райотдел, в этот кабинет войдет милиционер, отведет вас в «газик» и привезет ко мне.

Все это выложил я с улыбкой, спрятав руки в карманы. Чтобы Сокальская не заметила их сейсмической дрожи.

10

Я не знаю, что такое время. Но я знаю, что время послано человеку в наказание.

Когда ходил в детский садик, мне говорили, что скоро пойду в школу. Когда ходил в школу, говорили, что скоро пойду в техникум. В техникуме говорили, что впереди работа. На работе что — нибудь да было впереди: повышение квалификации, новое дело или должность, новые люди, встречи или собрания. Потом на работе стали говорить, что впереди пенсия. Пришла, я на пенсии. Теперь — то что впереди? Хочу знать, что будет у меня после пенсии.

О сущности времени я начал задумываться лет в полсотни. Почему? Да потому что старики — хранители времени.

Кого вспомню, тому и позвоню. Кто помер, кто в больнице, кто неизвестно где… Костю вспомнил, одно время был начальником цеха, где теперь роботы стараются. Он молодой, ему лет шестьдесят. Позвонил. Ответила женщина, с которой вышел такой разговор: «Здравствуйте. Мне бы Константина Петровича». — «Подобных здесь нет». — «Это номер такой — то?» — «Да, но Константин Петрович не проживает». — «Когда — то он сам дал мне этот номер». — «Не проживает и никогда не проживал». — «И вы его не знаете?» — «Не знаю и такого подлеца знать не хочу».

Для старости ничего нет правильного. Она может все оспорить, все поправить и на все возразить.

Все ушедшее кажется важным, необходимым и хорошим. Все приходящее кажется сомнительным и не тем.

Все это считают правильным, а мне невдомек… Родитель лет двадцать растит ребенка. Само собой, ничего не жалея. И любой родитель тешит себя надеждой: вырастет чадо, станет помощником, изменится в доме жизнь, придет счастье… Но чадо вырастает — и привет. Уезжает далече либо разменивается. Бросают стариков. Неужели это нормально? Бросать друга в беде полагаю предательством. А родитель — то больше, чем друг. И он в беде, в старости.

Говорят про царство теней, куда мы попадаем якобы после смерти. Так вот старики попадают в это царство тут, на земле. И то: друзья его, сослуживцы и родственники все померли. Но он их помнит, поэтому они всегда с ним. А что это такое, как не царство теней?

Стар я до того, что уже не все понимаю. Видел по телевизору, как девицы в курточках валяют друг друга не хуже солдат на учениях. Дзюдо называется. Скажут, что мои стариковские ворчалки… Ну, а замуж их берут? Да они не только все отобьют у себя во чреве, но и нежность своей фигуры исказят. Это дзюдо физическое, а после него пойдет дзюдо и душевное, поскольку скажется. Упаси бог.

Старики обидчивы. Потому что брошены и забыты. Вот и я. Из — за своей старости обиделся на всех людей.

Всю жизнь я работал руками. А теперь вот сижу, хотя, конечно, никаких мастеров для ремонта никогда не приглашаю. Но и сам ничего не произвожу. Для чего? Не могу я работать лишь для самого себя.

Сегодня в универсаме со мной приключилась история. Взял я два плавленых сырка и пачку чая грузинского. Отошел к окну и достал деньжата из внутреннего кармана пиджака, который на всякий случай зашпиливаю булавкой. Подхожу к кассе. Вдруг передо мной вырастают две особы. Одна молодая в белом халате с резкими повадками, видать, директорша. Вторая женщина сильно пожилая, в темном халате, скорее всего уборщица. Директорша говорит: «Гражданин, пройдемте с нами…» Удивился, но пошел. Очередишка, конечно, меня оглядывает. Завели в соседний отсек, и директорша говорит: «Гражданин, покажите свои карманы…» Весь остаток моей старческой крови ударил в мозги. Говорю: «Не имеете права». — «Не имеем, поэтому прошу самому показать». — «Да на каком основании?!» — «Гражданин, видели, как вы что — то прятали в карманы». — «Кто видел?..» Тут уборщица вошла в разговор: «Я видела…» Что же, вывернул я карманы и английскую булавку показал, как виновницу подозрений. А стенка — то в отсеке стеклянная, и народ видит, как старика обыскивают. Тут кровь вторично ударила в мои мозги, да так, что испугался внезапного инсульта. Директорша, вникнув, дает задний ход. Не умею рявкать, а тут вышло: «Подать мне жалобную книгу!..» Директорша меня уговаривает. Уборщица сперва извинялась, потом о себе заговорила, про худое здоровье, подорванное в блокаду; про детей, выращенных без мужа; про эти обширные залы, на уборку которых здоровья уже не хватает. Заплакала уборщица, все это суммировав. И я, дурень, заплакал… Потом весь день думал: почему же один хороший человек обидел другого хорошего человека?

Времени нет, а есть человек и Вселенная. Человек живет, а Вселенная превращается.

Такое я сделал научное открытие… Старики, в том числе я, мира не видят и его не воспринимают. А что же? А вот что. Через глаза да уши, нос и кожу поступают старику, как и всем, разные сведения, именуемые информацией: разговоры, солнечный свет, слова, запахи, очертания предметов, цвет, температура. Но стариками все это воспринимается не как сущее, а как раздражители. Чего? Памяти. Поэтому старики глядят на настоящее, а видят прошлое: другие нам слышатся разговоры, других мы видим людей и другое солнце, другие нам чудятся запахи…

Некролог — это сообщение о том, что некий гражданин, оказывается, жил на земле.

Насчет инопланетян. Чего их искать, когда они тут, давно на земле, и с каждым годом их прибывает. Это старики. На молодых мы не похожи. Похожи, как индюк на лебедя. Все разное: физическая сила, мысли, вкусы, одежда, внешность… Молодые и старые — это разные люди. Поэтому молодые смотрят на старых, как на инопланетян, с луны свалившихся.

Время идет, время бежит… Считается, что так надо. Но кому?

К жизни уже готовят в детском саду. Потом к ней десять лет готовят в школе. Потом, к примеру, пять лет готовят к жизни в институте. А затем человек еще три года ходит как бы в учениках, в молодых специалистах. В сущности, к сознательной жизни приступают лет в тридцать. А с пятидесяти уже поехал под горку, в старость. Из — за чего была такая суматошная подготовка к жизни? Из — за каких — то двадцати лет?

11

На чем там летают реактивные лайнеры? На заурядном керосине? Мое же топливо психологическое, вернее, психическое; мое топливо — злость. В заоблачное разреженное пространство она меня, конечно, не забросит, но по улицам и проспектам гоняет долго, пока не вспотею и, в конечном счете, не остыну. Пока не иссякнет горючее, то есть пока злость не истлеет до легкой досады.

Одно время Лида едва не склонила меня принимать какие — то успокаивающие таблетки, которые якобы носит в кармане каждый интеллигентный человек. Я отказался, сославшись на свою неинтеллигентность. Решили прибегнуть к валерьянке — все — таки травка. Но потом я доказал, что хорошо заваренный ее руками чай успокаивает скорее валерьянки. И сейчас мне не хватало именно стакана крепкого чая.

В сущности, из — за чего я вскипел? Ее спесь, наглость, пренебрежение… Но только это меня бы из колеи не выбило. За спесью и пренебрежением я чувствовал клыки молодого зверя, которому пришел черед проложить себе дорогу. По трупам слабых и старых. Не понимал я этого и не принимал ни в восемнадцать лет, ни в пятьдесят.

В свое время я перестал знаться со следователем — коллегой, который сказал про убитого пожилого человека: «Хватит, свое пожил». Я назвал судью подлецом, потому что за убийство старика он давал наказание меньше, чем за убийство молодых. Я всегда говорил, что святые слезы не у детей — они еще вкусят радостей; не у женщин — они легко их роняют, а святые слезы лишь у стариков. Я подростком не мог обогнать старика, чтобы не обидеть его своей молодостью и силой…

На чем там летают реактивные лайнеры?..

Взвинченному, мне все равно где ходить. Но когда загудели ноги и влажные носки противно прилипли к щиколоткам, когда очки затуманились влагой и моя злость была мысленно переложена на слова, а они были мысленно высказаны Сокальской, я огляделся. Итак, Солнечная система, Земля, Советский Союз, мой родной город, угол Пушкинской улицы и Морского проспекта.

Злость, как и всякое полнокровное чувство, застилает разум. Но я уже подостыл. И настолько, что какая — то смутная ассоциация заняла меня. Я стоял, озираясь с беспомощностью человека, хотевшего что — то вспомнить. Причем я знал, что вспоминаемое было как — то связано с моим стоянием на перекрестии улиц. Еще раз окинув взглядом вечерние улицы, я поднял глаза на табличку. Морской проспект…

И тогда в моем сознании зримо, как строка на компьютерном дисплее, побежал текст из дневника Ивана Никандровича Анищина: «…есть… райский уголочек… Морской… десять… два». Долго ли я размышлял? Уж коли заделался детективом…

Что Иван Никандрович именовал гнездышком? Семью знакомых, куда он захаживал и восхищался уютом? Или же это какие — нибудь обустроенные родственники? Или вовсе случайная запись, не имеющая никакого отношения к его жизни?

Искомый дом стоял где — то недалеко, но из — за плохого освещения и запотевших очков я подолгу рассматривал номера и путался в парадных.

Дверь квартиры номер два пышностью походила на музейную: желтая кожа, медные уголки и бронзовая ручка. Да еще циклопический глазок. Я как — то присмирел, уже не сомневаясь, что Анищин прав и передо мной уютное и богатое гнездышко.

Но что сказать? Мол, прочел про вас в дневнике самоубийцы и решил заглянуть? Или так: поскольку вы упомянуты, то извольте явиться в прокуратуру? Прикинуться агентом госстраха, работником кооператива по выведению тараканов, неформалом из Общества спасения памятников?

Я не люблю вторгаться в чужие квартиры, может быть, потому, что не люблю, когда вторгаются в мою. По — моему, английская поговорка «Мой дом — моя крепость» очень хороша; так же, как и право неприкосновенности жилища. Не из — за имущества, не из — за метража и даже не из — за покоя. Из — за души. Наша душа не может жить в одиночестве, но не может жить и без одиночества. Она открыта всем ветрам на работе, в транспорте, на улице, в парке; даже в лесу ей может встретиться случайный человек, зверь или глянуть в нее высота божественного неба. И лишь дома, вот за такой иконостасной дверью, душа расслабляется вольно.

Я все стоял. Когда долго раздумываешь, да к тому же стоя, то решение приходит: почему бы не спросить просто, не знают ли они Ивана Никандровича Анищина. Я позвонил.

Не терплю этих глазков. Меня разглядывали, как в щель из дота. Дурацкое, даже унизительное состояние: то ли кивнуть, то ли улыбнуться, то ли состроить умную рожу? Видимо, я сделал последнее, потому что пискнул запор; впрочем, могли сыграть свою роль портфель, очки и шапка с козырьком (мех тюленя).

Дверь открылась. На пороге стоял мужчина, на голову выше и на полтуловища шире меня. Но это детали: главное, на нем был цвета сухого таракана халат, подпоясанный бронзовой цепью, сделанной, видимо, из той же бронзы, что и дверная ручка.

— Вам кого? — спросил мужчина крепким подземным голосом.

Не знаю почему, но расхотелось упоминать Анищина.

— Извините, мы проводим социологические исследования. Выясняем демографическую структуру семей.

Помедлив, он впустил меня.

Как — то не привык я к пятнадцатиметровым передним, да еще застланным таким мохнатым ковром, что и ступить боязно. Хозяин показал на круглый столик, окантованный бронзовым филигранным обручем. Я снял шапку, вспомнив, что социологу подобает записывать, и полез в портфель. Подходящей бумагой оказался лишь блокнот, испещренный схемами, фамилиями и крестиками, заведенный по кладбищенскому делу о смотрителе Михаиле Жуволупове, он же Мишка — могильщик, он же Мишка — пробочник, орудовавший со своей шайкой, или, как теперь говорят, мафией.

— Как ваша фамилия? — спросил я и приготовил ручку.

Возможно, мужчина ее назвал, но я уже не слышал, потому что в передней что — то произошло. Я поднял голову, огляделся и увидел на стене деревянные резные часы, походившие на игрушечный дворец. Он на глазах оживал…

Сперва родились тишайшие переливчатые звуки, которые не были ни музыкой, ни звоном; так играет синий подмерзший вечер ранней весной, когда не поймешь, сосульки ли поют, или последний ледок, или зелень неба? Потом мягко щелкнуло и открылась дверца. Из нее выскочила бодрая птичка. Огляделась, с наслаждением потрепетала крылышками, точно купалась в пыли, и закуковала стеклянным поющим голосом. Я смотрел на нее, поэтому не считал, сколько раз она пропела. Птичка упорхнула за дверку, и опять прозвучала мелодия ранней морозной весны.

— Часы с кукушкой, — объяснил хозяин квартиры, заметив мое оцепенение.

Как сказал Каретников: «выскакивала, отряхивалась, а потом уж ку — ку»? Я хотел спросить про эти часы, но открылась дверь одной из комнат и вышла девочка лет пяти. Она разглядывала меня, склонив голову набочок; впрочем, может, ей было тяжело держать громадный бежевый бант. Девочка разглядывала меня, а я смотрел за ее бантик, в комнату…

Что там? Декорации, мастерская или какой — то иной мир?

Загорелые, красновато — коричные фигурки людей обнимали такие же загорелые гроздья винограда, загорелые лисы или волки стояли на задних лапах и тянулись к загорелым женщинам, загорелые листья висели на загорелых лианах, загорелые пышные птичьи хвосты прикрывали загорелых мартышек… Красное дерево. Я догадался, что вижу бок старинного инкрустированного шкафа; того самого, за который знатоки давали четыре тысячи.

— Это квартира Сокальской?

— Сокальских, — поправил мужчина.

— Спасибо за внимание, — буркнул я, заталкивая в портфель блокнот с данными на Мишку — могильщика.

Вот — вот могла прийти сама Сокальская, которая наверняка заскандалит. Выходило, что она права, — преследую ее весь день. Впрочем, узнанное здесь стоило любого скандала.

— А опрашивать? — удивился хозяин квартиры.

— Кто же не знает Сокальских? — заверил я фальшивым голосом и у двери все — таки не удержался: — Если не секрет, где можно купить такой диковинный шкаф?

— Семейная реликвия.

— О, наследство.

— Что — то вроде.

Сокальский открыл замок и, выпустив меня на лестничную площадку, спросил полутревожно — полуиронично:

— Вы, случаем, не наводчик?

— Шкафик ценный, — согласился я с его подозрением, потому что тут, на нейтральной площадке, смелости у меня прибавилось. — Небось тыщи четыре стоит.

— Допустим, — выдавил Сокальский так, что на всякий случай я сошел на пару ступенек, где смелости, естественно, прибыло.

— Да разве есть смысл наводить на такой шкаф?

— А в чем есть смысл?

— Прийти за ним лично, — заверил я, опустился еще ниже и добавил: — С отмычкой.

12

И пацаном, и после я всегда любил природу. Рыбалка, по грибы, ночью у костра… Но вот недоумение: чем старше, тем меньше ее люблю. Теперь не то чтобы равнодушен, а спокоен и на лесистые дали гляжу без сердечного биения. Почему же? Молодым — то я только что вышел из природы и как бы отделился для самостоятельной человеческой жизни. Вот и тосковал по ней. Теперь же знаю, что природа меня ждет; ждет, когда превращусь в глинку и вернусь к ней.

Что такое «адская машина»? Нет, не бомба. Часы. Самая страшная «адская машина» — это часы. Тикают себе, тикают, и жизнь твою протикали.

Старому жить смешно. В прошлом году поехал проведать перед смертью свой родной городишко. Никого и ничего не нашел, но то разговор особый. К ночи пошел в гостиницу захудаленькую. Номеров, конечно, нет. Стал я плакаться и на свои годы уповать. Администраторша смотрела — смотрела на меня и спрашивает: «Сколько вам лет?» — «Шестьдесят девять». — «А что, если я вас в номер с женщиной поселю?»

Дочке надо избегать появляться на людях с матерью, а сыну — с отцом. Потому что сразу видно, в каких стариков превратятся они со временем.

Сегодня вечером сперва было нечем дышать, а потом в левой половине груди боль тяжелая, потекшая по руке. Испугался я. Не люблю, а пришлось в неотложку звонить. И допустил ошибочку, проговорился насчет своего возраста. Надо бы убавить до пятидесяти. К таким старикам, как я, едут с неохотой. Жду — пожду, а машины нет. Боль не отпускает. Минут через сорок напомнил о своем существовании. Девушка удивилась: «Не прошло?» — «Милая, ведь могу помереть». — «Папаша, пенсионеров много, врачей мало». — «Милая, а клятва Гиппократа?..» Ей и крыть нечем.

Чтобы жить спокойно, надо ничего не хотеть. Я ничего не хочу, а живу беспокойно.

Воспоминания, воспоминания… В юной молодости, еще задолго до женитьбы, была у меня любовь сердечная к машинистке из учреждения, уж не помню, какого. Дело у нас ладилось. Прихожу как — то к ней, килограмм халвы купил и махонький флакончик духов. Смотрю на ее дверь и ничего не соображаю. Запечатана она шнурком с кровавой сургучной печатью. Соседка мне растолковала… Забрали мою любовь ночью, как японского диверсанта. В учреждении узнал подробности. Она вместо «Советское государство» напечатала «Советское госдуратство». Больше мы с ней не свиделись. Господи, как она любила мороженое, ландрин и танго… К чему вспомнилось — то?

Если бы человеку выпало жить вечно, то как я это понимаю? Жить вечно — это значит прервать свою жизнь по своему желанию в любое время. Как только она надоест.

Конечно, можно заняться общественной работой. В прошлом году поручили мне доклад сделать в жилконторе для таких же, как я, пенсионеров. Неделю готовился, кaк школьник. Влез на дощатую трибуну и начал: «Наша страна до революции была сельскохозяйственной. После революции мы стали промышленной страной. Теперь наша задача развить сельское хозяйство…» Тут меня с трибуны и турнули.

Сижу на скамейке в своем постоянном скверике. Вокруг меня постреленок юлит, как внук около деда. Он очень молодой, а я очень старый. В сущности, моя жизнь как бы переливается в него, как вода из дырявого бака в новый. Я перехожу в него. Да ведь я еще не умер. Но и он еще не вырос.

Сегодня поехал в собес кое — что уточнить. Вдруг входит в троллейбус старушка моих лет и громко спрашивает: «В крематорий попаду?» Господи, какое тут началось всеобщее веселье: «Обязательно попадешь… Бабуся, не спеши… Все там будем».

В конце жизни вспоминаешь о боге. Я за него голосую обеими руками. Бог нужен, потому что нужна справедливость. Не буду касаться далеких лет войны, но вот кто мне втолкует, зачем бог, без воли коего и волос не упадет, обрушил землетрясением дома в Армении, и, к примеру, задавил целую кучу детишек? Если мне разумно объяснят, то стану верующим до последних дней своих.

Чем я питаюсь? Как мышь: корочкой сыра да крошечкой хлеба. Зато я могу объяснить молодым, что такое семья. Семья — это место, где пахнет супом.

Умирать неохота. Допустим, схоронят меня. Все, лежу в тишине и вечности. А тут по телевизору запустят многосерийный фильм на всю неделю про хитрый шпионаж и каторжную жизнь наших разведчиков, допустим, в каком — нибудь Париже… Нет, умирать неохота, хотя экранчик у меня не больше фортки.

Нынче бушует престижность. Но поток жизни образуется из многих слоев, и престижность есть самый верхний и самый мучительный слой. Вот многие в нем и барахтаются.

Новый год. Боже, боже, сердце сжимается. Купил бутылку пива, порезал колбаски останкинской, сделал винегрет… Вот: друзья с родственниками перемерли, а про другое мое горе умолчу. Ни открытки, ни телефонного звонка. Люди радуются, шумят, празднуют, а у меня сжимается сердце. И не только потому, что я одинок, как и эта бутылка пива. Жалко мне ушедший год. Ведь больше никогда с ним не встречусь. Да и что такое год? Не знаю, что это было, и не знаю, куда он ушел. Господи, с Новым годом!

13

Следующий день не задался. Один вызванный не пришел, второй уведомил по телефону о своей болезни, и я уже чувствовал, что не придет и третий. Когда — нибудь, скорее всего на пенсии — сколько заумных дел отложено на эту свободную жизнь? — я попробую вникнуть в интересный феномен, называемый мною цепной психологической реакцией, захватывающей многих незнакомых друг с другом людей.

У меня образовалось «окошко» до трех часов, до прихода Сокальской. Получив отдушину, я растерялся: и то бы надо сделать, и это… Человек предполагает, а бог располагает. Я хочу сказать, что следователь предполагает, а телефон располагает. Он зазвонил.

— Да? — спросил я нетерпеливо, уже голосом отметая возможность притязания на кусок моего свободного времени.

Трубка не отозвалась. Потом зашуршало так, словно в ней возился жесткий таракан. Я дунул. Таракан испугался и спросил тонким петушиным голосом:

— Это органы?

— Прокуратура.

— Это следователь в очках?

— Ну, в очках.

— Дарья Никифоровна я, была намедни у вас с треской…

— А — а, здравствуйте. Что случилось, Дарья Никифоровна?

Она шумно отдышалась. Видимо, только что вошла в квартиру.

— Я, милок, тебя упреждала.

— О чем?

— Что удушенники вертаются…

— Неужели вернулся?

— Ага, вернулся.

— Дарья Никифоровна, Анищин еще и не похоронен.

— Милок, удушенникам и всяким заложным покойникам это не помеха.

— И где же он — у вас?

— Окстись!

— Ну а где?

— Да у себя в квартире!

— Как вы узнали?

— Я под ним живу.

— И что Анищин… то есть что он делает?

— Ходит, паркетины скрипят.

— Дарья Никифоровна, он же ничего не весит, дух…

— То праведный дух, а этот тяжел, поскольку неприкаян.

Теперь я отдышался, хотя не ходил ни по горам, ни по лестницам.

— Дарья Никифоровна, квартира же опечатана.

— Эхма, так он дух. Что ему печатка? Вот если бы ты святой водой окропил…

— Спасибо, Дарья Никифоровна. Сейчас приеду. Я хотел было добавить, что моей специальностью является криминалистика и уголовный процесс с уголовным правом, а не богословие; хотел добавить, что звонить ей следовало бы не в прокуратуру, а в церковь; хотел добавить, что святая вода в следственном портфеле инструкцией не предусмотрена…

Насчет «сейчас приеду» похвастал. Нашей прокуратурской машины, как всегда, на месте не оказалось; просить транспорт в милиции или тем более просить их наведаться в квартиру и вытурить духа я, конечно, не решился. Тащиться на троллейбусе или на трамвае смешно — кто же ловит духов на общественном транспорте? Вот если такси…

Невольно поверишь в духов, потому что чудеса начались сразу: я выскочил из прокуратуры, поднял руку — и такси остановилось. А ехать всего минут пятнадцать. Меня лишь невнятно журила совесть, выступавшая сейчас от имени Лиды: если буду раскатывать на такси за женщинами в песцовых шапках да за духами самоубийц, то никаких денег не хватит.

Расплатившись, я торопливо поднялся на третий этаж. Лампочка на лестничной площадке почему — то не горела. Номеров не рассмотреть, но квартиру Анищина я помнил. Дверь, будто собранная из отшлифованных реечек. Я ощупал ее и сразу наткнулся на шнурок с пластилиновой печатью, оставленной Леденцовым. Ошиблась Дарья Никифоровна: никакой дух не отважится нарушить печать Управления внутренних дел.

Я провел пальцем по шнурку и наткнулся на его конец, которого быть не должно. Получалось, что шнурок оборван — вернее, обрезан, потому что я даже ощущал мягкую грань, — и прикреплен к двери лишь одним концом, на котором и висела пластилиновая почти трехкопеечная печать. Нет, дух не уважал органы внутренних дел.

Что же делать?

Лампочки горели на площадке выше и на площадке ниже, а тут было мрачно, как в подполе. Никто не поднимался и не опускался. Тишина. Пожалуй, надо позвонить в квартиру Анищина.

Но кому — духу? Лучше уйти. Тогда зачем приходил?

В этой темноте и тишине я стоял так долго, что во мне забродили ассоциации. Прав Анищин в своем дневнике: старость видит настоящее, а переживает прошлое. Я пережил повторимость минуты, которая случается тем чаще, чем больше лет живешь. Стоял я уже так, стоял…

Но сперва сидел в сквере. Нет, сперва меня вызвал прокурор и вручил кипу писем, разосланных во все организации города и страны некой старушкой. Она жаловалась, что в ее отсутствие квартиру кто — то посещает, и хотя не обворовывают, но ей неприятно и противно. Посетитель ходит, включает свет, и однажды съел из холодильника полкило хранимого сервелата. Участковый сидел в засаде, никого не поймал и упрекнул старушку в склонности к фантазии. Но она писала. В конце концов официальные органы, раздраженные потоком писем, обязали прокурора разобраться. Нарушение неприкосновенности жилища. Я тоже усомнился в здравости старушки, но пошел у нее на поводу. Она привела меня в сквер и показала на темные окна своей однокомнатной квартиры. Минут через сорок дежурства в окне вспыхнул свет. Мы побежали по лестнице, и вот точно так же стоял я перед дверью в недоумении, готовый встретиться с духом, вором, невидимкой или шутником. Встретился я с Васькой, котом, который раскачивался на шнуре торшера. Относительно сервелата мы со старушкой сошлись на том, что она ненароком его съела. Впрочем, кот, включающий свет, мог открыть и холодильник.

Воспоминания, ассоциации, повторяемость минуты…

Я взялся за ручку, повернул и тихонько нажал. Дверь подалась. Я вошел, инстинктивно стараясь стать пониже и потоньше.

Нежилой душный воздух. Сумрак, как и на лестничной площадке, потому что окна были задернуты жесткими шторами; да и день выдался пасмурный. Я помнил расположение мебели, но не знал, где приткнулся выключатель. Правда, можно пойти, выставив вперед руки и ощупывая стенки… Куда и зачем? Я решил немного постоять, давая глазам освоиться.

В комнате и кухне, естественно, было светлее, но мне почему — то не хотелось отлепляться от спасительной двери. Тогда нашлась дельная мысль: прихожая мала, и выключатель можно найти ощупью. Я начал шарить свободной рукой по обоям. Какой — то крюк, электросчетчик, зеркало… Потом мои пальцы добежали до вешалки: пиджак, вроде бы халат, рукав пальто…

Сперва я удивился, что этот рукав чем — то наполнен. Потом расчетливо сообразил, что наполнен он может быть только рукой. Затем… По — моему, опасность понимается не мозгом, а всем существом, а страх ударяет как бы помимо сознания. Меня пронзил обессиливающий холод. Возможно, я бы вскрикнул…

Но в передней что — то стукнуло, воздух качнуло, и неясная фигура метнулась в тусклый проем двери, ведущей в комнату. Моя голова, обуянная страхом, смекнула, что коли от меня бегут, то, значит, боятся. Да и не дух это, потому что прыгает зайцем и оставляет водочный душок.

Я продвинулся к большой комнате, уже как бы преследуя. Но та же самая голова, обуянная страхом, вспомнила, что именно пьяные не стесняются в средствах защиты. Да они, особые средства, и не требовались — достаточно сорвать с меня очки.

Прижавшись к стене, я сдавленно приказал:

— Выходи!

Комната молчала. Видимо, вспомнив детективные фильмы, я щелкнул замком портфеля и повторил отчаяннее:

— Буду стрелять!

— Ну — ну, не балуй! — хрипло предостерег голос. И вспыхнул свет, включенный человеком, хрипло предостерегающим. Он стоял в углу: невысокий, в сапогах, в какой — то затертой куртке и в кепке. Может быть, его лицо имело характерные черты, но они не замечались по причине его носа — крупного, тяжелого, блестящего и, главное, изумительно бледно — зеленого цвета, словно на него натянули чехольчик из бутылочного стекла.

— Устькакин? — сообразил я.

— Ну.

— Идемте со мной.

— А вы из органов?

— Из прокуратуры.

Он не удивился, что его тут поймали и знают фамилию, — он удивился тому, что человек из органов повез задержанного на троллейбусе.

14

Не писатель я и не ученый, посему изводить бумагу вроде бы мне не пристало. А с другой стороны… Много я выдул разного стекла, много сделал приборов и всяких устройств. Да ведь со временем поломаются, поржавеют, потрескаются… Хозяйственник их спишет в утиль. И что же тогда останется на земле от Анищина Ивана Никандровича? Ноль. А тут дневничок. Допустим, из десяти мыслишек одна подходящая. Человек прочтет, задумается — и то хорошо, и то вспомнит.

Велика ли важность, что я помру. Велика. Сколько будет в рубле без копейки. Девяносто девять. Без копейки рубль не полный. А человек не копейка. Без человека человечество не полно.

Еженедельно вытираю подоконник, куда с улицы наносит гари и пыли. В смысле экологии многое смешит. Люди выступают против ракет и атомных взрывов, против войны и всякой опасной перепалки. Митинги, песни, и взявшись за руки идут. Чтобы уберечь природу. А в то же время, к примеру, личные автомобили клепают миллионами. И хоть бы один ученый подсчитал, скольким атомным взрывам равна работа этих всех машин хотя бы за год? Не станут, поскольку желание иметь свой автомобиль как бы священно, вроде деторождения. Подведу итог: войны не будет, атомных взрывов не будет, а природу все одно изничтожим.

Старым быть стыдно. Нельзя быть старым. Человек должен жить — жить, да и помереть. Без старости.

Свой дневничок я частенько начинаю словами: «Сегодня ничего не произошло…» Экая глупость: ведь день пришел! Разве это не произошло?

А бывает, что злюсь я на стариков по — собачьи. Например, в вопросах «культа личности». Жадно стоят у ларьков, хватают журналы, цапают газеты… Про «культ» читают да удивляются. Так и хочется сказать: «Чего же ты, старый хрен, изумляешься, когда жил в то время и все видел? Ах, не видел… Не ври, видеть не хотел — вот в чем правда про «культ»».

Испугался сегодня ночью… Открываю глаза от яркого света. Господи, думаю, кто же это проник в квартиру. Проник в квартиру и включил свет? А за окном такая лунища стоит, что она — то и включила свет над всем городом.

Бывало, переживал смерть близких и знакомых. Однако с годами чужие смерти принимались все легче и легче. Очерствел? Нет, тут другое. Скоро и сам помру, скоро и сам уйду. К ним, к умершим. Со всеми и встречусь. Так чего же переживать?

На кладбище собрался, могилку супруги Полины проведать. Ноги мои, ноги: идти не желают, сгибаться не желают и стоять не хотят. А до кладбища на двух автобусах, в людской круговерти помнет. Решился на такси. Однако их нет. Вдруг частник подкатывает. Люди его сторонятся. Махнул я рукой и влез. Обивочка, как во дворце. Парень здоровый и вида наглейшего. Ну, думаю, сдерет. А он интересуется, не помешает ли мне музыка. Включил душевную мелодию. Сижу, слушаю, все равно сдерет. Вам дым не помешает? Это меня спрашивает, в своей — то машине… Ну, думаю, если кофе предложит, вылезу к такой — то бабушке. А уже и кладбище. Интересуюсь со страхом, сколько с меня. Этот нахал улыбнулся и говорит: «Нисколько, мне было по пути…» Хлопнул дверцей и уехал. На кладбище, дома и даже ночью мне не дает покоя скрипучая мысли: что бы это значило? Содрал бы, недовез, обругал, нахамил… Я бы обиделся, но уснул бы спокойно, поскольку привычный факт. Но загадать такой каламбур? Господи, или докатились мы до такой жизни, что подвезти старика до кладбища без денег кажется подвохом или подвигом?

Делал ли я в своей жизни глупости? Еще сколько. Но есть одна моя самая непростительная глупость… Зная цену времени, я торопил его.

Есть на земле человек, который обидел меня так, что и не высказать. Я думаю о нем, потому что родной и единственный. Говорят, жестокость рождает жестокость. Мысль верная, известная. Я для этого человека ничего не жалел. Коли жестокость рождает жестокость, то доброта должна рождать доброту. Тогда вопрос… Почему щедротная доброта одного породила жестокость у другого?

В старости можно и поразмышлять что важно в человеке: ум или организм? Говоря иначе, дух или тело? Поскольку все, что есть в нашем организме, есть и у зверей, то главным в человеке полагаю дух. Правда, наш дух как бы находится на содержании у нашего организма.

Господи, как хорошо, что природа изобрела склероз… Если помнить пережитое, то согнешься под бременем.

Есть День защиты детей. Почему нет Дня защиты стариков?

15

Паспорт у него отсутствовал, но личность Устькакина сомнений не вызывала — феерический нос засвидетельствовал. С его слов я вписал в протокол имя — отчество, год и место рождения; споткнулись мы на социальном положении и месте работы.

— Ну кто вы: рабочий, колхозник, служащий? — добивался я.

— Мне это неизвестно. Вот осенью арбузы продавал…

— А теперь чем заняты?

— Мебель кому надо подношу.

— Короче, тунеядствуете?

— Я природу люблю, — он поджал синюшные губы.

— Ну и что?

— Летом грибов продаю на десятку в день. Малинку, черничку… Включая полезные травы. Дачникам — любителям шишечку поставляю для самоваров. У меня как бы кооператив из одного меня.

Свидетель оказался говорливым, что иногда полезно: не потребуется моих усилий на вытягивание слов. Кроме того, хвастуны частенько выкладывают правду, ибо желание покрасоваться сильнее прородной осторожности. Устькакин рассказывал, как и сколько добывает лесных даров. Я слушал, и мне стали чудиться лесные запахи — кислая клюква, мокрая земелька, застойное болотце; потом эти запахи соединились в один, кисловато — древесный, будто у меня под столом второй месяц вымокали опилки. Я воззрился на нос свидетеля.

То ли Устькакин перехватил мой взгляд, то ли приметил дрожь моих ноздрей:

— Когда работал на мыловарке, нюхнул вещества.

— Какого вещества?

— Желтого, химического.

— И что?

— Нос позеленел.

— А не от суррогатов?

Теперь Устькакин обиделся всерьез: глаза порозовели и блеснули неприятно, синюшные губы сжались почти до полного исчезновения, а салатный нос стал, по — моему, раздуваться, как капюшон у кобры. К кисловато — древесному запаху спиртного добавился запах сопревших листьев — видимо, Устькакин шевелил в сапогах пальцами.

— Знаю один жуткий эпизод суррогатов…

Не дождавшись моей реакции, он эпизод этот выложил:

— Дело было на свадьбе. Вина приготовили, три года настаивали на сливе. Невеста отхватила не то дипломата, не то акробата. Он ей из — за границы черта в стуле привез. На свадьбу человек сто сошлось. Все в дубленках. Отец — то свою бутыль и выставил. Гости выпили по стакану — и один за другим на пол. Смертельное отравление. Сливы — то поставили с косточками, а в них кислота синильная…

В газетных статьях и фельетонах частенько употреблялось слово «некто», в котором была заведомая уничижительность: некто Иванов, некто Петров. Как бы не поймешь кто. Меня это раздражало, потому что некто всегда есть кто — то. Но вот передо мной сидел некто Устькакин, человек без работы, без жены, без детей и, по — моему, без носок и без нижнего белья.

— Я не забулдон и не алконавт, — сообщил он и, не приметив моей реакции, добавил: — Не керосинщик и не синюшник.

Поскольку я опять промолчал, раздумывая о странной породе людей, именуемой «некто», Устькакин сказал уже с некоторым упорством:

— И младенцовочкой не балуюсь.

— Младенцовочка — это что? — ожил я от упоминания необычного напитка.

— Спирт из — под музейных уродцев.

— Неужели пьют?

— С закусоном. Я и «три пшика» не употребляю.

— А это что?

— В кружку пива трижды брызнуть хлорофосом. «Полину Ивановну» тоже не уважаю.

— Кто она?

— Политура с водой. Я даже «Александра III» не принимаю.

— Расшифруйте.

— Одеколон «Саша» пополам с тройным одеколоном. А вот «Веру Михайловну» с удовольствием.

— «Вера Михайловна» — это валерьянка с мочевиной? — попробовал я угадать.

— Вермут. Ну, и водочка с пивом.

В молодости алкоголики вызывали у меня лишь досаду. Врачи извлекают из почек камни, оперируют желудки, облучают опухоли, пересаживают органы… А пьяницы, находясь в здравом уме, добровольно выводят эти органы из строя. Позже, по мере работы в прокуратуре, моя досада переросла, пожалуй, в ненависть. Я понял, что дело не во внутренних органах алкоголиков.

Меня жарко злят неумные — нет, негуманные — разговоры о жалости к пьяницам. Не только потому, что болезнь эта добровольно приобретается не за один год разгульной жизни; а потому, что за двадцать лет работы я слишком много видел пьяной жути. Покромсанные трупы, выбитые глаза, выкидыши от ударов ботинок, забитые ногами люди, обезумевшие женщины, дети — заики…

У меня бывали минуты, когда я сомневался, что человек создан по образу и подобию божьему; у меня бывали минуты, когда я кричал, что человек создан по образу и подобию зверя.

— С какой целью проникли в квартиру Анищина? — угрюмо спросил я.

— По дури. Шел лестницей, пнул дверь ногой, а она открымши.

Кажется, я переоценил способности хвастунов к откровенности. Поэтому новый вопрос задал уже с неприязнью.

— Как оказались в этом подъезде?

— Тоже по дури. Дай, думаю, зайду.

— В подъезд зашли случайно, в квартиру случайно… А?

— В жизни всякое бывает.

— Устькакин, я — следователь. Поэтому обязан то, что бывает в жизни, переложить на язык закона.

— Чего?

— Вы задержаны при покушении на квартирную кражу.

Он молчал, но лицо отражало испуганную и неповоротливую мысль: розовые глаза заузились до щелочек, землистая кожа вспотела, синюшные губы поголубели, зеленоватый нос дышал тяжело и неуверенно. Предо мной сидел цветной человек; вернее, разноцветный.

— Еще чего? — проныл он. — Такие приключения со мной уже бывали.

— Не сомневаюсь.

— Дружки мы с Никандрычем.

— Разве? — не поверил я.

— Года два.

— Где же познакомились?

— У ларечка с пивом.

— Иван Никандрович… пил?

— Ни грамма.

— Что же он делал у пивного ларька?

— Подошел и выдал мне странный текст… Мол, человек хороший, к чему пить в антисанитарных условиях, пошли ко мне, угощу по — человечески. Я пошел. Он водочки поставил, консерву. Сам, правда, даже не пригубил.

— Ну и что… дальше?

— Я выпил. Побеседовали про жизнь. Часа три сидели.

— А потом?

— Я уже сам к нему заходил. Встречаем был с радушием и угощением.

— Устькакин, не понимаю… Анищин зазывает первого встречного, да еще от пивного ларька, в свою квартиру. Зачем, почему?

— Человек в норме, вот почему.

— Ага, в законе, — поддакнул я раздраженно. Горькое мое воображение перенеслось из кабинета в бедную квартирку, где еще несколько дней назад жил старик, душимый одиночеством… В городе — то, в котором не один миллион жителей?! Разве на улице, когда живой поток буквально волочит, можно быть одиноким? Разве в магазинной толпе, клокочущей от страстей, нет чувства общения? А в транспорте, когда к людям прижимаешься до уплощения собственного тела, разве нет состояния удивительной близости? А разве радио в квартире разговаривало не с вами? А разве телефонный звонок не создавал ощущения нервной — нет, духовной — связи со всеми в городе? А разве шуршащие за стенками соседи не придут по первому зову? А разве теледиктор не тот человек, который уже пришел?

Я не очень — то верю во всякие телепатии и экстрасенсории; во всяком случае, не верю без доказательств. Но я не сомневаюсь, что каждый человек излучает особую душевную энергию — назовите ее биополем, — которая в городе от миллионов людей сливается в единую нервную дымку. Мы живем в ней и подпитываемся ею, как витаминами. Так можно ли в городе быть одиноким?

— Так зачем же проникли в квартиру?

— Говорят, что удавился. Не верится… Надумал зайти.

Устькакин врал просто так, на всякий случай. Но у меня был вопрос гвоздевой:

— А зачем к вам приходила Сокальская?

Его тяжелый нос задышал, как дырявая пневматика. С лица скатилась та легкая наглость, которой пьяницы компенсируют свою социальную неполноценность:

— Органы все знают…

— Да уж конечно, — подтвердил я.

— Второй раз мы с ней в жизни и свиделись.

— А в первый?

— Тоже у меня. С дерьмом смешала и землю удобрила.

— За что же?

— Никандрыч сделал мне подношение на память. Часы с кукушкой, изготовленные еще при царях. Дорогая вещь. Так евоная дочка, султанша, пришла и заграбастала. Милицией грозилась. Якобы я выманил.

Часы с кукушкой… Те, которые я видел вчера. С веселой птичкой и звоном весеннего морозца.

— Скажите, вот у Анищина был старинный шкаф…

— У султанши. Все у нее до последней вешалки.

— Почему?

— Никандрыч отдал. Тыщ на тридцать.

— Но почему, почему?

— Султанша наперла на него. Ты, говорит, помрешь не сегодня завтра. Пусть эти ценные вещички стфят у меня. Включая холодильник.

— И все — таки, почему отдавал?

— Тайна отцовской любви.

Я понимал тайну отцовской любви — я не мог постигнуть тайны поведения дочери. Иван Никандрович остался, в сущности, без мебели и вещей. И сделался одиноким человеком. Эх, не знал он маленькой тайны обывателя, или мещанина, или, по — современному, — потребителя, который умеет человека заменить резным шкафом. Иван Никандрович искал живую душу, не находил и поэтому стал одиноким. Потребитель ждет вещи, находит и поэтому никогда не бывает одиноким — промышленность — то работает.

— Ложки серебряные уволокла, — вспомнил Устькакин и, встретив мое угрюмое молчание, издал звук, походивший на всхрапывание: — Зубы взяла!

— Как… зубы?

— Никандрыч купил себе золотые пластины на коронки. А султанша говорит, что, мол, ни к чему, в крематории все равно сымут. Он на зубы их так и не поставил, ей отдал.

— Как же так? — спросил я не знаю кого. Но Устькакин ответить взялся:

— Потому что теперь дураков нет.

— В каком смысле?

— А кто теперь дурак? Теперь только курица дура.

— Почему курица?..

— Потому что гребет от себя.

Мои и так порушенные мысли заметались в каком — то хаосе.

Курица гребет под себя, то есть от себя. Она без интеллекта и без чувств, курица — то. Но и ей бывает больно. Больно всему живому. Господи, при чем здесь интеллект, нравственность, сознание, чувства?.. При чем они, если больно всему живому? И Сокальская знавала боль, поэтому, будь она последней дурой и вконец аморальной, понимает, что сделала больно ограбленному и брошенному отцу.

— Султанша мне полсотни дала, — начал сам Устькакин.

— За что?

— Чтобы квартиру папаши посетил.

— Зачем?

— Одну хитрую вещицу поискать, — сказал он значительно. — Никогда не догадаетесь.

— Догадаюсь, Устькакин.

— Думаете, шмотье?

— Дневники.

— Во, органы дают! — задышал он восхищенно.

— Зачем ей дневники?

— Сказала — на память.

Я усмехнулся: Сокальская боялась, что отец записал про свое одиночество, про ограбление дочерью и про унесенные коронки. Но Иван Никандрович даже имени ее не упомянул.

— Почему он решился на самоубийство? — задал я свой главный вопрос.

— А он не решился.

— Как не решился?

Устькакин воровато огляделся, точно надумал извлечь из кармана бутылку и высматривал милиционера:

— Его задушили.

— Кто?

— Султанша.

— Откуда вы знаете?

— Чего тут знать… Если зубы взяла, то и кислород способна перекрыть.

16

Говорят, тайна смерти. Тут нет никакой тайны и быть не может, ибо вселенная вокруг нас вся мертвая. И крохотный комочек с жизнью — Земля. Вот она — то и удивительна. Не тайна смерти, а тайна жизни.

Детишки пошли смышленые. Идет такой, куксится. Я поинтересовался причиной его настроения. А он: «Дедушка, отгадай загадку. Кто такой желтый дьявол?» — «Известно, золото». — «Нет, лимон». — «Почему лимон?» — «Желтый и кислый».

Молодые смотрят на нас, стариков, как на помеху. Иногда думаю, что они и правы, поскольку старость и смерть дело обычное. Какие тут могут быть переживания: пожил, изволь помереть. А иногда думаю, что эти молодые не только не правы, но и подлецы, поскольку меряют человека законами химии, то есть законами нашего времени, законами нашего тела. Телу — то помирать пора, но человек есть дух, и этот дух со смертушкой никогда не смирится и будет хотеть жить вечно.

Говорят, что счастливые часов не наблюдают. А зря. Такие редкие часы очень даже стоит наблюдать. Легкомысленные они, эти счастливые.

На смерть ропщу. А не будь смерти, время бы остановилось. Выходит, что смерть есть как бы дитя времени; вроде его приметных вешек. Живи, скажем, люди вечно, то как узнать, какой на дворе год?

Вопросы, вечно терзающие человечество, останутся неотгаданными. Ибо ответы на них ищут люди весьма молодые. Их могли бы решить старики, но им это уже не интересно.

Жалуемся, что мало живем… А как же бабочка — поденка о трех хвостах и с прозрачными крылышками? Три дня всего и живет. Да и что за жизнь, коли не ест, поскольку даже рта не имеет, а вместо желудка воздушный пузырь.

Книгами, фильмами, разными передачами интересоваться скоро не буду вовсе. От обиды. Потому что в этих фильмах и передачах жизнью стариков тоже не интересуются вовсе.

Человеку все подвластно. Образование может получить, работу выбрать, мебель купить, в кино пойти, в космос полететь. Все можно, коли сильно захотеть. А вот времени ему отпущено отрезок от сих до сих: как хочешь бейся, а уложись.

Тяжело и опасно, а хочется. Я про баню. Даже рискнул заглянуть в парилку. Темечко печет, а шапочки нет. Поэтому взял шарфик и маковку прикрыл. И тут же от мужика приобрел замечание: «Ты бы еще цыганскую шаль накинул…»

Что касается смысла жизни, то он весь в пословице: жизнь сказка, а смерть развязка. Понимай так: хороша жизнь, да умирать надо.

Кто меня сможет понять? Лишь подобный старик. А стариков — то моих лет с каждым годом убывает. Страшно, убывают люди, способные тебя понять и по — сочувствовть…

Нынче говорят о социальной справедливости. Поучились бы у японцев. У них на заводах старикам платят так же, как и молодым. И в этом есть большая человечность. Иначе бы что вышло: отдавал все силы — был нужен, а выдохся, то и катись?

Есть одиночество понятное. Скажем, в лесу, в заброшенной избе, на льдине, в конце концов, в могиле. А есть одиночество жуткое: в квартире, посреди людного города.

Свободным я стал в старости необыкновенно и с каждым годом делаюсь все свободнее. Ни суеты, ни режима, ни гостей, ни условностей… Ни мне ничего не нужно, ни я никому не нужен. А вскорости стану еще свободнее, поскольку освобожусь и от жизни.

17

Сокальская пришла ровно в три. Я, как это делал добрых двадцать лет, расстелил перед собой бланк протокола допроса. Но она, оставшись стоять посреди кабинетика, спросила голосом давно курившего прокурора:

— Вчера вломились в мою квартиру вы?

— Меня впустил ваш муж.

— Вы его запугали!

— Такого — то дядю?

— Выдали себя за социолога!

— А следователь всегда социолог…

— Вы грозились обворовать квартиру!

— Неужели?

— Сказали, что заберете шкаф!

— Его же не поднять.

— Я немедленно подам жалобу прокурору.

Разыгрывала благородное возмущение? Но тогда слишком натурально. Белые щеки — те, которые от висков, — розовели на глазах, отчего лицо стало похожим на гигантский бутон; бриллиантовые сережки дрожали с подземным предостережением; широкие плечи, еще укрепленные накладными, привстали и накренились в мою сторону, как у раздраженного орла… Если этот гнев естественный, то я ничего не понимаю — ведь его может питать только уверенность в своей правоте. Неужели Сокальскую настолько заколодило в ненависти к отцу? Или же она, как говорится, «гнала волну» привычно, будто общалась с сотрудниками? Или время меняет людей так, что в пятьдесят за ними уже не поспеваешь? Я не только сделать — слова сказать не могу без убежденности; если привлекаю человека по уголовной статье, то не только потому, что он преступил закон, а и потому, что совершил подлость. Я могу нарушить форму, но не суть; скажем, поступить неэтично и назвать человека дураком, но уж дурак он будет точно, штампованный.

— Шкаф — то не ваш, — сообщил я мирно.

— То есть как не мой?

— Гражданина Анищина.

— С чего вы взяли? — задала она крайне легкий для меня вопрос.

— Есть свидетели.

— Какое вам дело до моих с отцом гражданских правоотношений?

Этот вопрос был точен: Анищин наверняка ей все дарил, да и теперь она стала единственной наследницей. Но у меня тоже был охлаждающий вопрос. Я задал его, несколько сгустив юридические краски:

— Гражданка Сокальская, с какой целью вы подстрекнули тунеядца Устькакина совершить кражу из квартиры покойного Анищина?

Она замешкалась, опадая своими орлиными плечами. Я не дал передыху:

— Почему вы стали наводчицей?

Сокальская вздохнула и села к столу. Успокоились прозрачные камешки сережек, и ушла краска со щек. Бутон как бы не распустился, что и требовалось.

— Хотела взять дневники отца на память.

— Отчего не пришли ко мне?

— Постеснялась, — через силу выдавила она.

— Обобрать и бросить старика вы не постеснялись, — сказал я то, ради чего, в сущности, ее и вызвал.

— Какое вы имеете право это говорить?

— Правда в праве не нуждается.

— Вы же ничего о нем не знаете!

— Хорошо, расскажите, — согласился я, хотя прочел дневники старика, и поэтому знал о нем главное, а значит, и все.

— Отец опустился до неприличия.

— В чем это выражалось?

— В небрежности одежды. Выбросил галстук в мусоропровод. Видите ли, это пустяки, хотя носил всю жизнь. Есть начал что попало. Ему что банка крабов, что чугун картошки. Как — то давно, когда еще ходили к нему, приготовила кофе по — швейцарски. Порадовать папочку. Вы, конечно, пили кофе по — швейцарски?

— Нет, я пью по — турецки.

— На горячий черный кофе кладется сверху яйцо, взбитое с сахаром и коньяком. Что же он сделал? Вынес это кофе на лестницу и отдал кошке.

— Она выпила? — заинтересовался я.

— Нет. Как — то пришла к отцу, а у него глаза круглые… Говорит, что по комнате что — то летает. Причем сквозь стены. Оказалось, летает время. И якобы его волочит за собой. А как он меня опозорил перед гостями? Привел какого — то мужичка и объявляет: «Дочь, принимай, я привел гомика». Гости оцепенели. Оказалось, что его знакомый приехал из Гомеля. А муж давно перестал с ним разговаривать… Муж работает заместителем директора по режиму на секретном предприятии. Что же мой папаша ему выдал? Говорит, в то место, которое тщательно охраняют от врагов, свободно проходят дураки. Муж, конечно, от таких намеков обиделся. Еще что… Отец перестал со многими знаться, завел этого дурацкого Устькакина… Разве не опустился?

Сокальская не ждала ответа, уверенная в его однозначности. Я и не ответил.

Нет, Анищин не опустился. Он стал свободнее, отбросив кучу предрассудков и условностей; он стал мудрей, познав тщету пустяков. Мне и самому иногда кажется, что восемьдесят процентов времени уходит на ерунду. Значит, старею.

— А мне Иван Никандрович показался добрым…

— Почему?

— Хотя бы потому, что был одинок.

— Какая связь? — она пожала крылатыми плечами.

— Одинокий человек не ощущает прилива сил от других людей.

Сокальская смотрела на меня непонимающе, а значит, и подозрительно. Конечно, зря пустился в рассуждения про одиночество, а ведь еще хотел сказать, что именно поэтому деревенские люди добрее городских, и, видимо, поэтому злоумышленников сажают в одиночку — чтобы подобрели.

— Такой — сякой… Однако имуществом его вы не побрезговали.

— Он сам отдавал.

— Взять — взяли, а старика бросили?

Я поймал себя на том, что пробую заглянуть ей в рот: нет ли там золотых коронок отца? Но Сокальская свои гортанные слова как — то выталкивала, не слишком разжимая губы.

— Знаете, отец был занят только работой и мало что мне в жизни дал.

Я глянул на нее со свежим любопытством. Крупная, как говорится, женщина в теле. Отменный цвет лица. Импортный плечистый костюм из хорошей шерсти. Бриллиантики в ушах. И, по — моему, запах французских духов «Мажи нуар», что значит «Черная магия».

— Мебелишку — то дорогую он вам дал, — усмехнулся я.

— Только что.

— А бриллианты?

— Сама купила.

— На какие деньги?

— Продала кое — какие золотые безделушки.

— Уж не коронки ли Ивана Никандровича?

— Что вы слушаете всяких пьяниц!.. Сокальская опять покраснела: первый раз от злости, теперь от стыда. Но это меня не остановило.

— А квартира разве ваша?

— Конечно, моя.

— Кто вам ее дал?

— В свое время мы разменяли нашу большую.

— Но большую — то получил Иван Никандрович.

— Я тогда была ребенком, на меня тоже метры выделили.

— Оно конечно, но квартиру все — таки дали Ивану Никандровичу за его труды. Теперь возьмем образование… Разве не отец его вам дал?

— Государство.

— Верно, а кормил — одевал разве не отец? А на «Прибор» разве тоже не отец устроил?

— Устроилась бы в другое место.

— Здоровье у вас хорошее?

— Отменное.

— Спортом занимаетесь?

— Нет.

— А телевизор много смотрите?

— Вечерами. К чему эти вопросы?

Эти вопросы были ни к чему; в сущности, у следователя к дочери самоубийцы должен быть один главный вопрос — почему отец покончил с собой? Но ответ я знал и без нее.

— Спортом не занимаетесь, физически не работаете, а здоровье хорошее. Значит, и здоровье получено от отца и предков. А вы его только проматываете у телевизора.

— Что вы со мной говорите, как с девчонкой? Все — таки я старший экономист, выполняю ответственную работу и считаюсь хорошим специалистом.

Я и не сомневался, ибо откуда же спесь? Слово «самомнение» мне кажется весьма приблизительным: людей, которые ни с того ни с сего высокого о себе мнения, почти не существует. Самомнение есть не что иное, как мнение других об этом человеке, теперь ставшее его мнением. Видимо, начальство числило Сокальскую в исполнительных и дельных работниках, что давало ей основание числить себя в хороших людях.

Когда — нибудь — на пенсии, разумеется, — напишу оригинальную статью под названием «Квалификация, как причина спесивости». Я докажу, что, став хорошим специалистом, недалекий человек уже смотрит на мир свысока; уже ничему не учится, а уже поучает; достигнув чего — то в одной области, он уже судит обо всех других областях…

Квалификация вместо ума, нравственности, а иногда и совести.

— Неужели вам не жалко отца? — спросил я на всякий случай.

— Последнее время мы не общались, — ответила Сокальская и, спохватившись, добавила: — Жалко, конечно…

Хорошо, у меня она отговорится. Анищина похоронит. Знакомым и сослуживцам объяснит, каким плохим был отец. Ну, а потом — то, когда останется наедине с отцовскими вещами, с той же звонкой кукушкой? Как она будет разбираться со своей совестью? Сокальская еще не знает, что самые невыгодные сделки — с совестью.

— Почему ваш отец покончил с собой? — задал я следственный вопрос.

— Не знаю.

— А я знаю — вы убили его.

— Старческий маразм убил его! — рубанула она, не спросив, чем убила и как, потому что знала это.

Образовалась такая пауза, когда мы молча смотрели друг на друга; не знаю, какой был взгляд у меня, но в ее глазах я видел оголтелое превосходство и толику презрения — так дураки смотрят на душевнобольных и уродов. С чего бы такой взгляд? Ну да, она победила… Потому что девять из десяти подписались бы под ее словами о старческом маразме; потому что мыслящий банально всегда сильнее мыслящего самостоятельно; потому что Сокальскую подпитывало психическое поле всех ненавистников старости, идущих за окном моего кабинетика.

18

У старых и молодых мысли до того разные, что почти противоположные. Взять хотя бы трудности. Мы, старые, говорим, что трудности надо преодолевать. Молодые говорят: зачем их преодолевать, когда их надо уничтожать, чтобы и в помине не было. Кто же прав? А никто. С одной стороны, надо, чтобы трудностей не было, а с другой — они всегда будут.

Кто откровенен, так это уголовники. На своем нечеловеческом жаргоне стариков они зовут просто — плесень.

Люди печалятся об ушедшей молодости… Не чудаки ли? Ты смотри, как бы вся жизнь не ушла, ибо подобна она международному экспрессу, который шпарит без остановок.

У человека жизнь проходит дважды. Сперва земная, натуральная. А потом она же еще раз, повторно, в воспоминаниях.

Печаль всегда будет на земле, потому что есть смерть.

От скудости впечатлений заговариваю с молодыми людьми. Конечно, с теми, которые не гордого вида. Сегодня приметил, как простоволосый парнишка кушает у ларька пирожок с мясом. Спрашиваю ненавязчиво: «Кто ты есть, молодой человек?» — «В каком смысле?» — «Ну, хотя бы, кем работаешь?» — «Оператором». — «Кино, значит, любишь?» — «Очень». — «Устаешь?» — «Конечно». — «По городам и весям разъезжаешь?» — «Мало». — «С артистами знаком?» — «Нет». — «Ни с одним?» — «А почему я должен быть с ними знаком?» — «Ты же кинооператор». — «Я оператор машинного доения…»

Больше всего у меня мыслей про одиночество.

Говорят, что старики отстают от своего времени, которое уходит вперед… А не наоборот ли, не уходят ли старики с каждым днем вперед? Они все испытали, все пережили и все передумали. А молодежи все это еще предстоит. Так кто же впереди и кто сзади?

Мне семьдесят, давно живу в одиночестве… А ведь все время на что — то надеюсь. Кажется, что это одиночество всего лишь дикий сон. Вот откроется дверь, войдет Полина и ввалятся люди, с коими вместе работал…

Сколько человек живет? Это смотря как считать. Допустим, в среднем лет семьдесят. Но ведь жизнью можно назвать ту, которая прошла в здравом сознании. Тогда детство, юность и раннюю молодость до тридцати выбрасывай смело, ибо зачастую они глупы, мелочны и безалаберны. После шестидесяти тоже отбрось, потому что болезни пойдут и немощи. Сколько там осталось? Лет тридцать. Всего — то сознательной жизни.

В старые времена в стране Японии старых и немощных отправляли умирать на вершину какой — то там горы. У нас на этот счет ничего подобного; у нас стариков оставляют умирать в деревне.

Ее слова я долго не мог взять в толк. Говорила о праве на свободу, о каких — то ощущениях, о каком — то сообществе пожилых людей… В конце концов, меня, старого дурня, осенило. Сообщество пожилых людей, говоря проще, есть богадельня. Господи, если помирать, то в родных стенах, где прожил столько лет и которые видели Полину…

Время хотят остановить влюбленные и счастливые. А несчастные? Как они молят бога, чтобы оно поторопилось и пронесло их беды…

19

Следствие по факту смерти Ивана Никандровича Анищина было закончено: люди допрошены, акт вскрытия трупа получен, и мотив самоубийства найден. Впрочем, мотив искать и не пришлось — он кричал каждой строчкой дневника. Мне оставалось вынести постановление о прекращении уголовного дела за отсутствием события преступления. Но я тянул время.

Сперва мое злобное сознание — иначе его сейчас и не назовешь — подумывало, как бы привлечь Сокальскую к уголовной ответственности за доведение до самоубийства. Но в таких случаях закон предусматривал служебную или иную зависимость. Иван Никандрович от дочери не зависел, получал хорошую пенсию и в уходе не нуждался.

Тогда я надумал внести представление на имя директора объединения «Прибор» об аморальном поведении старшего экономиста Сокальской. И пока я его сочинял, меня не покидала мысль: законно ли и представление — то? Уголовно — процессуальный кодекс обязывал вносить представление об обстоятельствах, способствующих совершению преступления. Здесь преступления не было. Законно ли уведомлять директора о том, что под его началом работает плохой человек?

Моему второму сознанию удалось глянуть на себя со стороны, из космоса: в большом городе, в каменном здании, в официальном кабинете сидит мужик пятидесяти лет и думает, какую бы гадость сделать женщине. Он бы не думал, кабы верил в свою теорию равенства человеческих судеб.

Моя ли это теория? Бывает, что давно читанное и позабытое всплывает в памяти самостоятельным островком, передумывается заново и делается тоже твоим, собственным. Равенство человеческих судеб…

Один работает директором, имеет почет и деньги, а второй вкалывает у станка; зато первый расплачивается нервами. Один разъезжает на собственном автомобиле, второй ходит пешком; зато второй укрепляет здоровье. Один живет в городе, пользуясь благами цивилизации, а второй живет в деревне; зато второй дышит свежим воздухом и видит закаты. Один ест икру, второй ест картошку с подсолнечным маслом; зато простая пища полезнее. У одного жена красавица, у второго — простушка; зато у простушки золотое сердце. Вон за окошком уселась ворона… Какое может быть сравнение, например, меня с вороной? У меня, слава богу, интеллект. Но ворона живет дольше человека, прыгает по травке, получает беззаботное удовольствие от жучков — и плевала она на мой интеллект.

Справедливое равенство судеб… Но Анищин погиб, и никакая справедливость ему уже не поможет. Оставалась месть, оставалось возмездие. Следователь — тот же судья; только срок не дает.

Есть люди, считающие месть чувством низменным. Им хорошо, этим людям, потому что отмщение — наказание за содеянное — они всего лишь перекладывают на других. Простить можно только человеку, осознавшему содеянное. Иначе прощение станет издевательством над истиной и справедливостью.

Машинистка отпечатала представление на прокурорском бланке. Далее следовало отдать это в канцелярию для отправки почтой. Я задумался: если бумага даже дойдет благополучно, то директор скорее всего наложит резолюцию и спустит ее заму, тот передаст в профком, а там… Сколько раз бывало, что тот, кого я расписывал в официальном документе, об этом даже и не узнавал?

Прокуратурская машина стояла у подъезда. Это и надоумило меня отвезти представление на «Прибор» и лично вручить директору…

Через полчаса я вошел в приемную. Деревянные полированные поверхности, цветной телевизор, секретарша, одной рукой державшая чашечку кофе, второй нажимавшая какие — то клавиши, — все это отрезвило меня. Приезд, бумага в портфеле и даже самоубийство Анищина сразу показались незначительным эпизодом в потоке жизни, вроде того коробка спичек, который ставится для масштаба с чем — нибудь крупным. Но я подошел к секретарше, уже преодолевая заградительную силу ее взгляда.

— Мне бы к директору…

— Вам назначено?

— Нет.

— Он занят, — сказала она так, словно он умер и ни за что не воскреснет.

Видимо, с портфелем и шапкой в руке — из меха тюленя — я походил на толкача, приехавшего за приборами, фондами или какими — нибудь неликвидами. Вздохнув, я полез за удостоверением, которое предъявлять не люблю, — точно мандат на привилегии. Секретарша рассмотрела его с любопытством, после чего глаза ее поголубели, а синевато — перламутровые губы улыбнулись мне почти женственно.

— У него совещание по соцкультбыту.

— Подожду…

Я сел в кресло у телевизора. Прав Анищин: нельзя человеку жить долго, ибо повторяемость событий начинает утомлять. По — моему, все мои пятьдесят лет говорят о жилищной проблеме и плохих дорогах, овощах и мясе, соцкультбыте и услугах. Меня удивляет не то, что всего этого так и не появляется, а удивляет наивная вера людей в пришествие всеобщего благоденствия, стоит расстелиться достатку в автомобилях, квадратных метрах, модной обуви и обильных услугах. Дело о самоубийстве Анишина подтверждало это: и он был хорошо обеспечен, и дочь, а счастья не было. Пожалуй, я не совсем точно сложил свою мысль: меня раздражает подмена вечных истин — счастья, смысла жизни, добра, горя — соцкультбытом и окладами.

— Сейчас спрошу, — сказала вдруг секретарша и, допив залпом кофе, грациозно исчезла за чернокожей дверью.

Я ждал ее возвращения, но вместе с ней из — за чернокожей двери разгоряченно появился мужчина лет сорока, подошел ко мне и сел рядом в кресло:

— Пусть без меня поговорят… Слушаю вас!

Я достал из портфеля бумагу. Он прочел ее с той же разгоряченной энергией, с которой и вышел из кабинета.

— А с виду баба приятная, — изумился директор.

— По — моему, Сокальская и с виду спесива.

— Про эти… про зубы… верно?

— Она и не отрицает.

— А чего вы от нас хотите?

— Общественного обсуждения.

— В форме чего?

— Например, провести собрание. Директор задумался. Две крылатые складки от носа к уголкам рта сразу состарили его лицо, и на сорок оно уже не выглядело.

— Плана не даем, на хозрасчет толком не перейти… А тут мораль.

— И план, и хозрасчет в конечном счете зависят от морали.

— Мы пьянство — то не можем побороть.

— Потому что не боретесь.

— Как? Вот у нас главный механик, отменный организатор и рукодел, а потихоньку употребляет. Что прикажете делать?

— Высказать ему презрение.

— Каким образом?

— Для начала не подавайте руки.

— И он перестанет пить?

— Он задумается.

За чернокожей дверью расшумелись. Директор недовольно кивнул в ее сторону, словно участники совещания видели сквозь стены. Он кивал секретарше, которая понятливо заспешила в его кабинет, — шумок утих.

— Допустим, собрание… И что скажем? Покончил с собой на почве голода?

— Нет.

— От болезней?

— Нет.

— От старости, что ли?

— Сокальская его убила.

— Но ведь не убила.

— Я приду на собрание и докажу, что убила.

— Чем убила, как?

— Убила одиночеством.

— Ну, для общего собрания это слишком тонко.

— Сокальская ограбила и бросила старика.

Директор поднялся. Я видел, что его мысли уже полетели туда, за чернокожую дверь. По крайней мере, крылатые складки на лице разгладились, отчего оно вновь стало энергичным и сорокалетним. Да он еще улыбнулся.

— Пусть решает наша общественность. Лично я руки ей подавать не намерен. — И, прекращая все дальнейшие разговоры, директор заткнул мне рот элегантно: — Верочка, надеюсь, вы предложите гостю чашечку кофе?

20

Кто проверит, правду старики говорят про былое житье или неправду? Свидетелей — то нет, все почти померли.

Смотрю по телевизору. Народную артистку спрашивают на концерте, что бы она сделала, приди к ней на квартиру неожиданный Дед Мороз. Она интересуется: «А молодой?» Сама же и уточнила: «Конечно, молодой, зачем же старый?» Публика захлопала. А гулче всех хлопали старики, те самые, которых народная артистка не пустила бы в свою квартиру.

Говорят, что смысл жизни никому не известен. Как это никому, когда мне известен. В счастье весь и смысл. Если человек родился, то у него нет иного выхода, как быть счастливым.

Сегодня мне парень жаловался, что ему надоело выносить гробы. В доме стариков умирает многовато, а поскольку гроб о четырех углах, то и требуется четверо мужичков. А старики — то одинокие, брошенные. Вот его и просят то к моргу подъехать, то к церкви.

Молодой человек, под носом машины проскочивший, на мое замечание об опасности похвастал: «Я, папаша, смелый и мужественный…» Пришлось ему ответить: «Побереги мужество для старости».

Мы говорим: «Бог накажет…» Что имеем в виду? Да время, только время.

Разговоры у менявыходят, разговоры… Старикан, еще постарше меня, сказал: «После нас останется один только прах». — «И его, дорогой, не останется». — «А что же останется?» — «Химические элементы».

Ученые занимаются долголетием. Чем черт не шутит: возьмут да и продлят жизнь, скажем, лет на сто. Мне даже страшно сделалось… Еще мне сто лет сидеть одному?

Когда выпадет какая — нибудь радость, какая — нибудь счастливая минута, я тихо спрашиваю: «Что, последняя?»

В нашем доме, в шестой парадной, живет заслуженная старуха. В войну командовала ротой, изранена, орденов много, в том числе высший. Молодые ее держат в самом черном теле. Живет на кухне, ест объедки, мыть ее не моют и на воздух не выводят. Однако эти молодые размножились, и подавай им новую квартиру. Старуху с кухни извлекли, отмыли, накормили и все ордена надели. И повезли в исполком, поддерживая с двух сторон. В исполкоме старуху приняли по — человечески и квартиру обещали в самое ближайшее время. Молодые отвезли старуху домой и вновь задвинули на кухню, где она сидит и плачет без всякой причины.

Время поставило всех людей в очередь, когда кому жить. Подошла твоя очередь — родился, подошла другая очередь — помер. Только вот я хочу узнать, где она стоит и нельзя ли пролезть без очереди на свою смертушку.

21

Что чувствует рабочий, сделавший своими руками деталь? А строитель, повар, инженер, писатель, портной?.. Что чувствуют люди, видевшие плоды трудов своих? Наверное, удовлетворение. Что же чувствовать следователю, прекратившему уголовное дело по самоубийству и знавшему, кто виноват в этом самоубийстве? Я прекращаю дело и умываю руки, Сокальская продолжает жить спесиво и комфортабельно, а Ивана Никандровича — в могилу? Не мог я с этим смириться, и от собственного бессилия мне становилось еще хуже.

В такие моменты время опускается мне на плечи и хочет пригнуть меня к земле — двадцать лет следственной работы и пятьдесят лет жизни. Мне становится так все безразлично, что я даже не пробую его стряхнуть. Да и не под силу.

Но ждала работа.

Я шел из канцелярии, куда забегал за бланками протоколов очных ставок. В коридоре дорогу мне по — хозяйски заступил человек лет тридцати с модной сумкой на плече; впрочем, может быть, и не модной, но у меня никогда такой не было — на ремне висело нечто вроде кожаного рюкзачка.

— Сергей Георгиевич Рябинин? — спросил он тоном старого друга, удивленного встречей;

— Я занят.

— Но вы не знаете, кто перед вами…

— Журналист.

Видимо, он хотел спросить, как я догадался. Узнать в человеке крестьянина, рабочего либо интеллигента смогут многие. Но я почти безошибочно определяю бухгалтеров, учителей, продавцов, журналистов, шоферов, художников, оперативных работников милиции… Уж не говоря про руководителей.

Удивление журналиста было коротким, как выдержка той фотокамеры, которая наверняка была в его сумке.

— Прокурор послал к вам.

— У меня очная ставка.

— Я подожду.

Протяженность очных ставок непредсказуема. Эта шла минут сорок, и я надеялся, что журналист улетучится. Но он терпеливо прождал в коридоре. Пришлось впустить.

Журналистов я не люблю. Не за настырность и не за присущую им легкость, не за жажду сенсаций — хлеб их — и даже не за то, что они стелются под ветрами политики. Не люблю, потому что для них тенденция, а то и просто мода, дороже истины; не ищут они истину — то, доказывая задуманное.

— Сергей Георгиевич, вас расхваливали во всех инстанциях…

— А не предупредили, что я журналистов недолюбливаю?

Он улыбнулся снисходительно, как улыбаются, когда рискованно шутит большой начальник — мол, шалость. Но огрызнулся тоже вопросом:

— Потому что мы критикуем следственные органы?

— Потому что критикуете глупо.

Его модные, слегка рыжеватые усики улыбнулись. Крупный лоб, как мне показалось, склонился ко мне под иным углом — короче, набычился. У этого журналиста вообще лоб как — то выступал, и я не мог понять: таково строение головы или такой характер?

— Беспокоитесь за честь мундира?

— Беспокоюсь за истину, — отрезал я.

— Пресса тоже за истину.

— Тогда она не знает, что это такое.

— Знает — правовое государство.

— Тогда она не знает, что такое правовое государство.

— Ну, Сергей Георгиевич, это уже амбиция, а не позиция.

Раньше, лет двадцать назад, я тут же бы с ним распрощался, как с человеком иных убеждений. Но время не только уносит годы, оно и приносит новые взгляды. Серьезное убеждение зреет невидимо, точно плод наливается соком. Правда, не исключены некие моменты, вроде катализаторов, ускоряющие созревание.

Первым таким катализатором была овчарка, в свое время жившая у меня: породистая, с родословной, уходящей в Германию. Отношения у нас не сложились в конечном счете по той причине, что я видел в ней друга. Коли друг, то будь мне подобен; коли подобен, то и равен; коли равен, то изволь понимать с полуслова. Но овчарка не понимала, да и я не всегда ее понимал.

Вторым кристаллизующим моментом стали прочитанные слова Гёте, которые отпечатались в сознании, как гравированные на том кристалле: «Требовать, чтобы люди с тобой гармонировали, — непростительная глупость». От того, что все мы похожи друг на друга, еще не значит, что все мы одинаковы — это уже я теперь говорю. Впрочем, друзья, близкие и единомышленники гармонировать должны, как музыканты в оркестре.

— Ну что, побеседовали? — спросил я.

— Сергей Георгиевич, может быть, у меня вырвалась резкость… Но вы обвиняете бездоказательно.

— О том, что газетчики не понимают сути правового государства? Извольте, докажу. На той неделе была статья Аркадия Изюмского…

— Один из лучших публицистов, — вставил он.

— … о разгоне митинга в Старом сквере… Вы согласны со статьей?

— Еще бы!

— Но исполком митинга не разрешил. Значит, милиция действовала законно. Как и подобает в правовом государстве. Не так ли?

— Она применила силу.

— Милиция для того и создана, чтобы применять силу. Она поступила так, как поступает полиция в любом цивилизованном государстве.

— Сергей Георгиевич, вы против того, что обсуждалось на митинге?

— За! Я вообще за полную свободу митингов, кроме каких — нибудь профашистских. Но лучшему публицисту Аркадию Изюмскому нужно было весь свой гнев направить против исполкома, а он по непониманию принципов правового государства обрушился на милицию.

Журналист наклонил голову, будто кивнул мне в знак признательности, да забыл выпрямиться. Еще бы: писать на правовые темы и отделаться обидным молчанием.

— Как вас звать? — спросил я миролюбиво.

— Герман… Герман Александрович.

— Герман Александрович, вы согласны, что правовое государство то, где законы чтятся свято и всеми? И следователем Ивановым, и гражданином Петровым…

— Да, конечно.

— Почему же вы критикуете следственные органы только за то, что они кого — то незаконно привлекли? А если незаконно не привлекли?

— Как это?

— Пойдите в любую прокуратуру или райотдел милиции, и вам покажут шкафы разных дел, по которым преступники избежали ответственности.

— Почему?

— Не нашли, не поймали, не сумели доказать их вину, не хватило квалификации разобраться… И я не знаю, кого больше — привлеченных или ускользнувших. Где же основополагающий принцип законности — неотвратимость наказания? А по — вашему так: незаконно привлекли — нарушение, а преступник гуляет на свободе, то и ничего.

— Надо подумать.

Если в профессиональной принадлежности человека я все — таки могу ошибиться, то в определении глупца — никогда. Интуитивно, по нюансам, по разговору, при помощи нехитрого теста и просто так, на глаз. Дурак, например, не любит умных; не признает относительных истин — для него все абсолютно; не терпит парадоксов, полагая их глупостями; смееется над интуицией… И главное, дурак не любит задумываться, ибо все давно знает.

— Сергей Георгиевич, но ведь следователи допускают произвол, — так и не ответил он на мой вопрос.

— Наверное, допускают, но я таких не знаю.

— Не знаете следователей, допускающих незаконные аресты?

— Почему же, знаю. Но они это сделали не по произволу, как вы говорите, а по ошибке. Впрочем, одного знавал, который ради карьеры мать родную посадит.

— Ошибки в вашем деле страшны.

— А в вашем?

— Несравнимо.

— Почему же? Оклеветать в газете… А ошибки врачей? Умер под ножом хирурга… Чем просчет хирурга простительнее ошибки следователя? Но пресса о врачах не пишет.

— Вы отстаиваете право на следственную ошибку?

— Ошибок быть не должно, но они будут.

Журналист смотрел на меня с некоторым недоумением. Видимо, он не привык к подобной откровенности следователей. И главное, он не мог взять в толк моих слов: когда все говорят о правовом государстве и судебном произволе, находится старший следователь прокуратуры, который вроде бы сомневается в первом и оправдывает второе. Поэтому журналист набычил голову предельно, точно намеревался поддеть меня лбом и с разговором покончить.

— Герман Александрович, вас послали ко мне, как к хорошему следователю… А ведь у меня бывали ошибки грубейшие.

— С незаконными арестами?

— В первый год работы расследовал грабеж. Восемнадцатилетний парень в темном сквере напал на девушку, дал оплеуху, вырвал сумку с деньгами и убежал. Его задержали. Сумочку успел бросить в реку. Я допросил его, потерпевшую, свидетелей, сделал очную ставку… Грабеж на грани разбоя. Что делать?

— Не знаю, — ответил журналист, что мне понравилось.

— Истекают третьи сутки задержания. Взял я санкцию на арест и отправил преступника в следственный изолятор. В тот же день получаю анонимку, которую по теперешнему дурацкому указу я бы должен выбросить, не читая. В ней сообщалось, что парень и девушка дружили, сумка ему совершенно не нужна, и все это лишь месть за ее измены, почему она и молчит. Анонимка подтвердилась.

— И что?

— Парня выпустили. А я получил выговор за незаконный арест.

— Почему же вы ошиблись?

— Мало опыта. Чтобы стать приличным следователем, нужно лет пять поработать. Теперь о втором выговоре… Во дворе, в люке, обнаружили труп женщины. Видимых повреждений нет, сильно пахнет алкоголем. Оперативники скоро нашли сантехника, у которого в квартире эта женщина пила. Он судимый, алкоголик и так далее. Признался, что они вдвоем много выпили и уснули. Рано утром он увидел, что женщина мертва. Испугался, вынес труп во двор и спустил в люк. Явная выдумка. Чего испугался, коли умерла своей смертью? Я задержал его. Получаю акт вскрытия — скончалась от острого алкогольного опьянения. Выходит, сантехник сказал правду. Поскольку статьи о выбрасывании трупов нет, сантехника я выпустил и дело прекратил. Родственники умершей подали жалобу: мол, не могла она умереть… Прокурор, чтобы притушить жалобы, производство по делу возобновил и новое следствие поручил моему коллеге. Он приходит и меня же спрашивает, что делать, поскольку дело ясное, все допрошены, акт вскрытия есть… Я посоветовал на всякий случай, для проформы, назначить повторную судебно — медицинскую экспертизу. Он сделал. Заключение: задушена, скорее всего мягким предметом типа подушки. Первый эксперт оказался малоопытен, а признаки алкогольного опьянения и удушения схожи. Сантехник, разумеется, давно сбежал. Мне выговор.

— Сергей Георгиевич, я впервые вижу следователя, который говорит не об успехах, а о просчетах.

— Я хочу, чтобы журналисты, как говорят блатные, не туфту гнали, а правду рассказывали.

— Стараемся.

— Недавно, — вспомнил я, — был громадный очерк о сотруднике ОБХСС, присвоившем изъятые японский магнитофон и зонтик. Пикантная деталь: зонтик он подарил своей девушке. Безобразие. Кстати, я вел следствие и отдал сотрудника под суд. А через неделю милиционер Локотков попросил подозрительного гражданина предъявить документы и получил удар ножом в горло. Тогда раненый достал пистолет и, соблюдая инструкцию, первый выстрел сделал вверх. А на второй не хватило сил. Осталась жена с двумя детьми. Где же очерк о нем?

— Мне этот случай не был известен, — буркнул журналист.

А я расстроился. Вольное воображение перенесло меня в ту ночь, на сырой асфальт, к телу милиционера, лежащего на громадной подсохшей луже крови, которая была еще чернее сырого асфальта. Распоротое горло… За что он погиб: за идею, за правопорядок или за скудную зарплату?

Журналист притих; видимо, ему передалось чужое состояние. И меня кольнул легкий укор: парень пришел по делу, а я мучаю его своими желчными разговорами.

— Герман Александрович, что вас интересует? — спросил я деловито.

— Какое — нибудь интересное преступление.

— Что вы считаете интересным?

— Наркотики, мафия, проституция, белые пятна истории…

Злость — отменная сила, способная горы своротить. Она сбросила меня со стула, как хорошая катапульта. Я ходил от стены к стене, да разве есть где здесь ходить; так, топтался.

Прожив пятьдесят лет, я готов признаться, что не понимаю людей. Газеты, радио, телевидение и сама жизнь ежедневно преподносят им матушку правду. Избивают и убивают спьяну — нет, наркотики подавай; воруют по мелочам и крупно, по одному и шайками — нет, мафию надо; разводятся и сходятся, любовники — любовницы, секс вместо любви — нет, проституцию покажите; белейшие пятна нашей действительности, скажем, безделье за плату во всяких НИИ и учреждениях, или сотни тысяч брошенных здравствующими родителями детей, или сотни тысяч брошенных в деревнях старух — нет, подавайте белые пятна истории, а также неплохо глянуть, как там блудили цари и царицы. Верно, человеку присуще любопытство. Но у обывателя любопытство особое. Он хочет не истину найти и не жизнь познать, а глянуть на запретное. К соседу за стенку, к академику в кошелек, к следователю в сейф, к проститутке под одеяло, к царю в хоромы…

— Хорошо, Герман Александрович. Про наркотики… В прошлом году я закончил дело: муж пырнул супругу в живот кухонным ножом. Перед этим выжрал две бутылки наркотиков.

— Что за наркотики в бутылках?

— Водка. Наркотик номер один, самый массовый и самый вредный уж хотя бы потому, что его продают в магазинах. Так, теперь о мафии… Хотите, подскажу адрес хитрой мафии, и вы проведете журналистское расследование?

— А следственные органы?

— Нам ее не одолеть.

— Интересно, — он открыл сумку и наконец — то достал блокнот.

— Пишите. Кондитерская фабрика номер два. Восемьдесят процентов работниц воруют конфеты и шоколад, халву и мармелад. Причем находятся в сговоре с вахтерами. Как появляется ОБХСС, то вахтеры ставят у проходной швабру — знак подают.

— Это же несуны.

— Но их много и они организованны. Организованная преступность!

Журналист ничего не записал, разглядывая меня с пристальным недоумением. А я топтался и уже не мог сесть, распираемый злостью против обывателя вообще и этого парня в частности.

— Что вас там еще интересует?.. Ага, проститутки. И небось работавшие не с отечественной клиентурой, а с иностранной? Герман Александрович, я говорил про убитого милиционера Локоткова… Его жена взяла совместительство, полы моет в райотделе, чтобы прокормить детей. Почему бы о ней не написать? Или вы написали бы, если бы она пошла не в уборщицы, а на панель?

Журналист закрыл не пригодившийся блокнот и бросил его в сумку. Я понял, что он уходит.

— Куда же вы, Герман Александрович?

— Сечете меня, как мальчишку.

— Я еще не рассказал про «белые пятна». Правда, не про «белые пятна истории», а про «белые пятна» нашей жизни. Например, про одинокую старость и про никому не нужных стариков. Вы знаете, что в стране семьсот тысяч буквально брошенных стариков и миллионы одиноких пожилых?..

Я перевел дыхание. И запоздалая и, может быть, поэтому особенно ясная мысль пресекла мое топтание. Обличаю, спорю и выговариваюсь, а ведь это именно тот человек, который мне сейчас нужен; и этот человек сам пришел ко мне в кабинет.

Я вернулся за стол. Журналист никак не мог закрыть сумку, потому что эти подлые молнии всегда заедает. Все — таки он поднялся, возясь с замком уже стоя.

— Герман Александрович, — сказал я тихо и совсем другим голосом, отчего он глянул на меня оторопело, — ваши убеждения мне неизвестны, и секли тут журналистику как таковую. Но у вас есть возможность ее реабилитировать. Прочтите вот это маленькое дельце…

Я посадил его за столик с пишущей машинкой и дал папку с еще неподшитыми листками. И дневники. В конце концов, от своих работников Сокальская отбрешется — ее нужно опозорить на весь город.

Не злой я, а злопамятный. Зло надо помнить, как свою биографию или историю государства; зло надо помнить так же, как и добро; его надо помнить хотя бы для того, чтобы упредить повторения. Мне кажется, что забыть сотворенное зло — это предать истину. Кажется, французы сказали про Вторую мировую войну: «Простим, но не забудем».

Тишина в кабинете нарушалась лишь шуршанием бумаг. Я подшивал хозяйственное дело, но, в сущности, наблюдал за журналистом. Сперва он читал со скучающей вежливостью. Потом уселся поудобнее и набычился. Затем вцепился левой рукой в ус и начал его крутить и перекручивать. Дневники же изучал тихо и даже пришибленно.

Дочитав, он вынул платок, вытер почему — то вспотевший лоб и почти прошептал:

— Как страшно…

Я не ответил. Тогда Герман Александрович сказал уже громче и с энергией:

— Обязательно напишу!

— Эта доченька достойна сатирического романа, — обрадовался я, уже не сомневаясь в понимании.

— Чепуха! — отрезал он, встал и тоже заходил по кабинетику; видимо, пришел его черед топтаться.

— Она же убила отца!

— Нет, не она! Его убило общество, сотрудники «Прибора», соседи, все мы… В том числе, конечно, и дочка.

Я против грубого социологизма. Нет ничего проще, как снять вину со всех и каждого и взвалить на общество — будто это общество состоит из каких — то других мифически — зловредных существ. Думать не надо, искать не надо, да и делать ничего не надо, ибо никто и ни в чем не виноват.

Но, с другой стороны, не задубел ли я в своей подозревающей профессии? Мне непременно подавай виновного, зримого, конкретного. Анищин в дневнике умолчал о дочке, наверное, не только щадя ее; Анищин писал про людей и общество. В конце концов, одиночество — плод коллективного бездушия.

— Но и Сокальской достанется.

22

Что есть жизнь? Это улыбка смерти. Очень просто доказывается… Вселенная — то мертва, то есть представляет из себя наглядную смерть. И вот когда эта вселенная — смерть бывает в хорошем настроении и улыбается, то возникает жизнь. Как, скажем, у нас на земном шаре. Жизнь — это улыбка вечности.

Сегодня съездил и глянул на крематорий. С фасада плитка, дорожки, елки, цветы… А свернул за его угол, глянуть на обратную сторону медали, так увидел прямоугольную трубу, из которой бежал жиденький, но очень темный и жирный дымок. Нашего брата разлагают на химические элементы. Короче, Освенцим.

Для чего людям боль дадена? Ученые говорят, что боль сообщает о болезнях в организме. Однако вопрос: зачем сообщать старику, если уже не вылечить и не спасти? Чего сообщать, скажем, о раке, если он не поддается? А смысл есть. Представим, что человек умирает без боли. Да разве он поверит смерти, разве смирится? Ничего не болит, солнышко светит, телевизор поет — а тут помирать. Да этот человек с ума сойдет он тоски и несправедливости. Поэтому дадены нам предсмертные муки во благо же, чтобы не обидно было расставаться с жизнью.

Чем хороша внезапная смерть? Так и не узнаешь, что ты умер.

Боже, сижу весь день и плачу…

С родными стенами я попрощался, а больше у меня никого и нет. Если существует потусторонняя жизнь, то с тобой, Поленька, увижусь, а если ее нет, то прощай, дорогая: не приду уж на твою могилку. Прощай и ты, милый человек, который читает мои шаткие буквы. Прости за самодурный поступок. И будь счастлив, наслаждаясь каждой минутой, какой бы она ни была.

Анищин Иван Никандрович.

Пурпур Ольхина

Я всегда полагал, что интуиция мерцает где — то рядом с интеллектом. И вдруг засомневался. Почему? Да потому что давно заметил, что, например, животные, дураки, писатели и женщины живут главным образом интуицией.

Животные совершают поступки, значит, принимают какие — то интеллектуальные решения. Хорошо, инстинктивные; но для выбора из ряда инстинктивных решений одного верного тоже требуется какое — то сознательное усилие. А как объяснить, что животные определяют в человеке доброту? Потому что живут они не только инстинктами, но и интуицией.

Умный полагается на свой рассудок. Но почему самые умные, когда не помогает рассудок, действуют интуитивно? Почему дурак может угадать то, до чего умному век не додуматься? Почему дураки и юродивые на Руси рекли истину и, бывало, угадывали такое, что и современной ЭВМ не под силу? Не потому ли, что интуиция этих убогих не была стеснена никаким интеллектом?

Писатель, сочиняя роман, не пользуется ни формулами, ни системами, ни расчетами, ни социологическими исследованиями. Пишет, как бог на душу положит. И люди ему верят. Даже умные верят писателю, которые без доказательств ничему не верят.

Женская интуиция поражает тем более. Как семнадцатилетняя девчонка, глупая и необразованная, среди десятка своих ухажеров безошибочно определяет того, кто любит ее истинно? Как мать за тысячу километров чувствует беду у сына? Как жена, сидя дома, узнает, что у мужа на работе что — то случилось? Как женщине удается понимать больше, чем она видит? Вернее, наоборот: как ей удается видеть больше, чем она понимает?

Мне хочется рассказать о встрече с женщиной, ничего не упуская и не утаивая. Главное в работе следователя — разговор с человеком. То есть допрос. Тогда зачем этот разговор засорять моими мыслями, впечатлениями и составлением протокола?

1

— Да — да, войдите!

— Мне нужен следователь Рябинин…

— Я вас вызывал?

— Какое — то недоразумение… Вчера пришел милиционер и вручил повестку.

— Садитесь, дайте ваш паспорт.

— Пожалуйста, но к чему все это?

— Хочу вас допросить.

— Допросить? За что?

— Разве допрашивают за что? Разве это наказание?

— Не наказание, но неприятно. Мы с мамой перепугались.

— Может быть, неприятно, но возникла такая необходимость. Давайте по порядку. Ваша фамилия, имя, отчество?

— Чубасова Нина Максимовна.

— Где родились?

— Здесь, в нашем городе.

— Сколько вам лет?

— Двадцать девять.

— Образование?

— Среднетехническое.

— Где работаете?

— На заводе радиоаппаратуры, регулировщицей.

— Где живете?

— Проспект Труда, дом 168, квартира 7.

— Семейное положение?

— Не замужем, живу с мамой.

— Не судимы?

— Нет.

— Прочтите вот этот текст и распишитесь в том, что вы предупреждены об ответственности за отказ от показаний и за дачу ложных показаний.

— Господи, что это за бумага?

— Протокол допроса.

— Какой протокол?! Я же ничего не знаю.

— Расписывайтесь, расписывайтесь…

— Пожалуйста, но все — таки объясните, почему этот допрос?

— В качестве свидетеля.

— Свидетеля… чего?

— Это мы сейчас выясним.

— Но я ничего не видела: ни воровства, ни убийства, ни автонаезда…

— Нина Максимовна, каждый человек что — нибудь да видит.

— А — а, из — за спирта?

— Какого спирта?

— В кладовой цеха пропало пять литров спирта. Болтали, что кладовщица настойки крепит. Но я даю голову на отсечение…

— Нет, не из — за спирта.

— Еще в доме культуры драку я видела…

— Нет.

— Ну, значит, из — за бумаги, которую мы написали всем домом по поводу гаража во дворе…

— Опять не угадали.

— Тогда не знаю.

— Нина Максимовна, хочу поговорить о жизни.

— Как… о жизни?

— Что поделываете, о чем думаете, как проводите время?..

— Из — за этого и вызвали?

— Да.

— Странно…

— Ничего странного. Вчера я вызвал гражданина спросить, какой он видел сон.

— Зачем?

— Ему приснилось, что якобы совершено весьма оригинальное хищение. Он рассказал об этом приятелю. А через два дня эта кража и верно совершилась. Как это объяснить?

— Так он сам и совершил.

— Нет.

— Тогда приятель.

— Тоже нет.

— А как же?

— Этот сновидец совершенно случайно в электричке краем уха услышал тихий разговор. Точнее, не слышал, а бессознательно улавливал шепот. Ночью же все увидел во сне явственно.

— Воров поймали?

— Да. Он описал приметы шептунов и назвал станцию, где они сошли.

— Интересная у вас работа.

— Вот видите! А вам рассказать про себя не хочется.

— А следователь имеет право вызвать человека повесткой, чтобы выспрашивать про его жизнь?

— Нина Максимовна, она у вас такая неприличная, что и рассказать стыдно?

— С чего вы взяли? У меня все в норме, я человек без комплексов.

— Вот и хорошо. Так как вы проводите время?

— По — разному.

— Все — таки, чем больше занимаетесь?

— Всем понемножку. И в кино хожу, и в театр, но реже. Телевизор, конечно.

— А в дискотеку?

— Раз в год. Отходила свое. Может быть, вас какая — нибудь драка на танцах интересует?

— Нина Максимовна, давайте поговорим так: сперва я задам все свои вопросы, а потом и вы меня спросите. Хорошо?

— Да.

— У вас есть какое — нибудь увлечение?

— Куклы.

— В куклы, что ли, играете?

— Придумываю и шью. У меня их дома штук тридцать.

— А кроме кукол?

— На гитаре играю.

— И хорошо?

— В платный кружок ходила. И пою под гитару.

— Какой же у вас репертуар?

— Не поверите… Песни Высоцкого.

— Да, как — то трудно представить их в женском исполнении.

— В этом весь шарм. Эффект контрастности. Мужественные песни женским голосом.

— Ну, а искусством интересуетесь? Литературой, живописью, музыкой…

— Всем чуть — чуть.

— Бываете в филармонии, в музеях, на выставках?

— Редко.

— Неинтересно?

— Время в дефиците.

— Семьи у вас нет, два выходных дня… Чем же заняты?

— Женщина всегда найдет, куда время деть.

— Куда же?

— Не то, что вы подумали.

— А что я подумал?

— К вашему сведению, мужчины об меня обжигаются…

— К сведению принято.

— Сигарет не курю…

— Хорошо.

— К спиртному не тянет.

— Еще лучше.

— Так что зря вызывали.

— Может быть, у вас какие — нибудь увлечения, склонности, страсти?..

— Склонности… в смысле страсти?

— Ну, можно и так сказать.

— А — а–а… Натяжечка у вас вышла! Я — то, дура, ломаю голову…

— Что вы так?

— Аллергия у меня, аллергия!

— Зачем же кричать?

— Мне, бывает, больничный дают. Например, когда тополиный пух летит. Вот у вас флоксина в вазочке, а мне уже не по себе.

— Переставим вот сюда. У вас аллергия, все понятно.

— Ничего вам не понятно! А мама любит травяной чай.

— И верно, ничего не понятно. У вас аллергия, а мама любит чай…

— Травяной! У нас целый ящик всяких мят, чабрецов и зверобоев.

— Я тоже чай с травами люблю.

— А я с кухни ухожу, когда она их заваривает.

— Мама его пьет небось с конфетами?

— Нет, с кусковым сахаром.

— Надо с медом.

— Почему?

— Тогда ощущение цветущего июльского луга.

— А от сена я прямо дурею.

— И часто бывают эти аллергические приступы?

— Последний раз был… Ага, когда сумочку потеряла, в июне. Пошла от нечего делать в музей живописи. А перед ним тополиная аллея. Пух этот бежит по дорожкам, аж сугробики наметает. Чувствую, сердце заколотилось, слабость… Присела на скамейку. Какая — то старушка сует под нос флакончик с нашатырем, а мне и так дышать нечем. Посидела, превозмогла себя и в музей все — таки проковыляла. Там воздух другой, без запахов и пыли.

— А в чем же вышла натяжечка…

— Вам так преподнесли…

— Что преподнесли?

— Если человек запахов не переносит, может, он дурной травкой интересуется? Наркухой?

— Не знаю.

— Мама давно просит достать для заварки эфедры. Говорят, растет на Иссык — Куле по склонам гор. Пошла я на рынок за картошкой. Там давно приметила мужика с фруктами, из Киргизии ездит. Ну и завела с ним разговор про эфедру. Милиционер тут как тут: «Кто это травкой интересуется?» Адрес мой записал. Глупость какая — то.

— Видимо, милиционер ошибся.

— Конечно. Мне можно идти?

— Нет, Нина Максимовна.

— А что?

— Еще один маленький вопросик…

— Пожалуйста, отвечу.

2

— Вы упомянули про потерянную сумочку… Что за история?

— А — а, весь день был с приключениями. Сперва с этим пухом, а потом в музее сумочку потеряла. Обратилась к администратору. Но никто не возвращал.

— Потеряли, когда вам было плохо?

— Вряд ли. Потом же билет брала, деньги доставала. Скорее всего, в музее обронила. Там же толчея.

— А что было в сумочке?

— Рублей тридцать денег да всякие женские безделушки. И сумочка денег стоила, польская. Флакончик духов «Жозефина». Мама посылала меня в стол находок, да я не пошла. Если украли, то с концами. Не вернешь.

— Так и пропала?

— Слушайте — слушайте. Думаю, брякну — ка на всякий случай в отделение милиции. Вдруг туда принесли. И только стала вертеть диск, как звонок в дверь. Открываю. Стоит молодой человек интеллигентного вида, улыбается и спрашивает: «Не вы ли Нина Чубасова?» Я киваю. «Получите вашу сумочку». Оказалось, он тоже был в Музее живописи и нашел ее на полу.

— Как же узнал ваше имя и адрес?

— В сумочке письмо лежало ко мне от подружки, из дома отдыха, от Светки. На конверте все есть. Он деликатный невероятно. Говорит: «Извините, что я заглянул в нее».

— Где теперь эта сумочка?

— Вот, с ней и хожу.

— Разрешите взглянуть…

— Пожалуйста.

— Как вы ее носили?

— На плече.

— А как же она могла соскочить?

— Вот здесь ремешок оборвался. Мама пришила.

— Возьмите, спасибо. Как выглядел этот молодой человек?

— Ну, выше среднего роста. Темные волосы до плеч. Бородка скобочкой. Тоненькие усики. Черные очки. Симпатичный, хотя глаза узкие.

— Во что одет?

— Куртка коричневой кожи, кремовая рубашка и крестик на короткой цепочке.

— Золотой?

— Да, на нем все натуральное.

— Ну, а брюки?

— Брюки тоже были.

— Какие?

— Песочного цвета, тонкой шерсти.

— Принес сумочку… Что дальше?

— Пошла его проводить.

— Так сразу?

— Согласитесь, что не каждый бы вернул. И не каждый бы принес на квартиру. Чем отблагодарить? Денег не дашь, обидится. Зайти в дом отказался. Ну, я и пошла проводить до метро. Как бы вместо благодарности.

— Он назвался?

— Да, Валерием.

— Что было дальше?

— Проводила — и все.

— Как шли, о чем говорили…

— Ну, шли набережной, болтали. Я уж позабыла… Солнце за порт садилось. Все красное: и облака, и вода, и чайки. Как будто кусок спелого арбуза в полнеба. Ни домов, ни портовых кранов — сплошное зарево. Мы остановились полюбоваться. Помню, он меня спросил, сколько я вижу цветов и оттенков. Сколько… Да один красный. Так ему и сказала. Знаете, он даже обиделся. «Нина, вы слепая». И насчитал двенадцать. Причем каждый оттенок как — то назвал. Я, конечно, удивляюсь. А он глянул на воду, на небо и грустно говорит: «Нина, это все неправда». Я не ответила. Какая там неправда, когда любому видно. У него от этого неба борода порозовела. Думаю, ну и у меня глаза, наверное, красные, как у кролика. А он говорит: «Нина, это неправда, потому что есть пурпур Ольхина». Я помалкиваю. Что такое пурпур знаю, а об этом Ольхине век не слыхала. Тогда он спросил: «Нина, вы хотели бы увидеть пурпур Ольхина?» Я ответила в том смысле, что какой же дурак не хочет увидеть пурпур Ольхина. Ну… Вот про сумочку и все.

— А дальше?

— А дальше уже не про сумочку.

— А про что?

— Дальше вас не касается.

— Почему же?

— Послушайте, я думала, что вы наркоманов ищете. Потом стала думать, что проверяете всякие кражи. Вот и сообщаю: сумку потеряла, мне ее вернули. Все, вопросов нет.

— Нина Максимовна, вопросы есть. Этот Валерий…

— Что он вам дался? Говорю же, что к сумке человек не причастен. Если вы им интересуетесь, то так и скажите.

— Я и вами интересуюсь.

— С какой стати?

— Потому что вы человек.

— Людей навалом, всеми не заинтересуешься.

— Нина Максимовна, в жизни много чего интересного. Но самым интересным я считаю знакомство человека с человеком. А вдруг это тот, кого ждешь всю жизнь.

— Вы говорите про мое знакомство с Валерием?

— И про ваше с Валерием, и про мое с вами.

— Глупости… Вы ждали всю жизнь знакомства со мной?

— По — моему, новых друзей ждешь всегда.

— И меня, что ли?

— Конечно. Поэтому я всегда интересуюсь человеком, кто бы он ни был. Вне зависимости от служебных интересов.

— Запутали вы меня.

— Давайте распутывать.

— Что вас интересует?

— Хочу знать, увидели вы пурпур Ольхина? Или нет?

— Не сразу увидела…

— Почему?

— Сперва были встречи.

— Вот и расскажите.

— Как вас звать?

— Сергей Георгиевич.

— Сергей Георгиевич, это моя личная жизнь…

— Я следователь, и нам с врачами все рассказывают.

— Прямо так и все…

— Буквально вчера на вашем месте сидела двадцатилетняя самоубийца и слезно исповедывалась.

— Как же сидела, если самоубийца?

— Спасли в реанимации. Симпатичная девочка.

— Что ее заставило?

— Смешно сказать — любовь.

— Почему смешно?

— Ну, глупо.

— Почему глупо?

— Кончать жизнь из — за любви? Да влюбленный должен от радости жить три жизни!

— А если неразделенная?

— Ну, тогда две жизни.

— Вы шутите.

— Впрочем, что я вам объясняю… Женщина о любви знает больше каждого мужчины. Например, вы.

— Почему я?

— Сами же намекнули на свою личную жизнь…

— Потому что вы в нее лезете…

— Так уж и лезу?

— Пусть интересуетесь, а я, само собой, обнажаться не хочу.

— Нина Максимовна, ваша личная жизнь… такая неприличная?

— С чего вы взяли?

— Таите…

— Моя личная жизнь, если хотите знать, даже красивая.

— О, тогда скрывать ее тем более грех.

— Я и не скрываю.

— Принес сумочку, проводили… А дальше?

3

— Слушайте, если интересно… Он предложил встретиться.

— Подождите… Только что познакомились и сразу свидание?

— Как познакомились — то? Необыкновенно. И видно, человек хороший.

— Откуда вы узнали, что хороший?

— Много вам найденных сумочек с деньгами возвращают?.. Или ценных вещей? Зонтика дырявого не вернут.

— В моей практике был случай, когда не только найденное, а даже украденное вернули.

— Когда поймали.

— Нет, добровольно. Женщина выскочила в булочную, через дорогу. Вор отомкнул замок, влетел в комнату, расстелил на диване одеяло, побросал в него из шкафа одежду, сгреб в узел и убежал. Идет, а ему чудится писк кошачий из узла. Зашел в подвал, чтобы глянуть, заодно и малоценные вещи бросить. Развернул узел — а в нем запеленутый грудной младенец. Он бегом обратно.

— Ну, тут две большие разницы. Этот от страха, а Валерий от совести.

— Значит, согласились на свидание, потому что человек он хороший?

— Согласилась, потому что познакомились.

— Познакомиться… так трудно?

— Сергей Георгиевич, а где? Ходить на танцы поздновато. В клуб «Кому за тридцать» — рановато, до тридцати годика не хватает. Газетные объявления и всякие электронные свахи я не уважаю.

— А на работе?

— У нас работа для чутких пальцев. Одни девчата. Только начальник цеха парень. Пришел полтора года назад. И холостой, между прочим. Ну, девчата перышки распустили. А он глаз положил на самую замухрышистую, Наташку Кортухину. Лицо — соплицо. И в очках, извините.

— Почему «извините»?

— Вы же в очках. Так вот, все девчата аж закомплексовали. И отправили к нему делегацию.

— Зачем?

— Узнать, почему он выбрал Кортухину.

— Вы… серьезно?

— Да он же нашу жизнь перевернул! Как бы поставил все с ног на голову.

— Ничего не понимаю…

— Сергей Георгиевич, женская психология похитрее, чем у преступников. Как живут незамужние девчата? Красятся польской косметикой. Из последних денег добывают французские духи. Одеваются в «Элеганте». Аэробику и массажи делают в «Грации». А Наташа Кортухина на все это плюет. И вот в цех приходит единственный мужчина и женится на Кортухиной. Это же против всех законов. Выходит, что девчата жили неправильно, одна Наташа правильно.

— Что же он ответил вашей делегации?

— Шуточкой отделался. Девчата, мне, говорит, стандарт в нашей продукции надоел.

— Нина… Разрешите, буду вас так звать, поскольку старше почти вдвое? Вы симпатичная девушка. Вам ли печалиться о знакомствах?

— Эх, Сергей Георгиевич, старше — то вы вдвое, а в этих вопросах тянете слабо. Вот скажите, женщина с мужчиной уравнена?

— Даже слишком.

— Это в работе, в зарплате… А в жизни?

— По — моему, везде.

— Женщина не равна в самом главном — в любви. Она не ухаживает, не объясняется в любви и не делает предложения. Не она выбирает, а ее.

— Это говорит не о неравенстве, а о ее женственности.

— Да? А вы встаньте на место человека, которого выбирают. Как покупают. Как лошадь на базаре или раба в Древнем Риме.

— Ну уж.

— Вам не понять, вы мужчина.

— Хотите сказать, что Валерий вас выбрал?

— Не я же его.

— Итак, он вас выбрал и вы договорились о свидании…

— Да, он сказал, что покажет мне пурпур Ольхина. Я спросила, когда. Валерий усмехнулся и говорит, что меня надо подготовить. Насчет подготовки я не поняла, но промолчала. Вот тогда он намекнул на встречу. Где я пожелаю. Назвала кино. Как раз индийский фильм шел. Он опять усмехнулся. У него усмешка тоненькая, как и его усики. Сперва она мне не нравилась…

— А потом?

— Про потом разговор особый. Валерий предложил пойти на рок — группу «Торшер». Через два дня сходили.

— Подробнее, пожалуйста.

— Ну, я выпялилась по — театральному. А там собрались девочки — мальчики в джинсах и в железных побрякушках. У одного парня на пузе висела металлическая плита с конфорками. Я в этом тяжелом роке, что в высшей математике. Стиль диско люблю, рок — н–ролл, кантри… Наверное, меня гитара испортила. Хотя у нас в кружке тоже из себя поп — музыкантов строят. Рок — романс «Шумел камыш».

— А как был одет Валерий?

— О, не подступись. Кремовые брюки, вельветовый пиджак цвета морского песка и тонкая серебряная цепочка вокруг шеи, на грудь и в кармашек уходит.

— На концерте вы разговаривали?

— Там лязг и шум стоял до небес. Валерий лишь улыбался. А когда вышли, он сказал: «Мир красок тоньше, чем мир звуков». Взял такси и отвез меня домой.

— Вы уже знали, кто он и что он?

— Да, студент последнего курса Академии художеств. Приехал из Новосибирска, снимает комнату.

— Это он сам сказал?

— Я и студенческий билет видела. Сараев Валерий Константинович. А что?

— Просто проверяю свою память. Так, дальше.

— Еще дня через два мы встретились на пляже. Вас, конечно, интересует, как он одет?

— Меня все интересует.

— Плавки и крестик.

— Крестик золотой?

— Он признавал только натуральное.

— Опишите крестик.

— Довольно большой, а в центре лик Христа лучится. Очень красивый. Но плавки еще красивее, все время меняют цвет. На сантиметр голову сдвинешь, и у них уже другой оттенок. Пошел в воду в синих плавках, а вышел в зеленых. На пляже все обалдели. Ну, покупались, а он меня опять проводил до дому. Всегда провожал.

— А домой не пробовал зайти?

— Почему это «пробовал»… Я сама его пригласила через неделю знакомства. Маме он очень понравился.

— Чем?

— В черном костюме, в темно — бордовом галстуке, строгий и отглаженный. С собой принес букет бордовых роз под цвет галстука, бутылку какого — то диковинного коньяка и коробку витых свечей.

— А зачем свечи?

— Сказал, что не может пить кофе без этих… без колебаний бликов.

— Ну и… колебались?

— Да — а, полумрак, по стенам бегают тени, пахнет кофе, воском и розами. Мама сидит ни жива ни мертва. Потом сказала, что будто Христос побывал.

— О чем говорили?

— О полутонах. Так, ни о чем… Валерий сказал про розы, что им далеко до пурпура Ольхина.

— Нина, вы говорите, что он понравился маме… А вам?

— «Понравился» не то слово.

— Что — влюбились?

— Наверное. Раньше со мной такого не было. Я и с парнями не дружила.

— До двадцати девяти лет не дружили ни с одним молодым человеком?

— Это так важно?

— Это интересно. Если не секрет, конечно.

— Какой секрет… Было у меня в жизни всего два красивых случая. Шла по улице, а навстречу парень. Остановился и как бы остолбенел. Смотрит на меня, глаза широченные, на шестикопеечную монету. Спрашиваю, что, мол, с вами, гражданин. Он на полном серьезе заявляет, что я есть та, которую он видел здесь, у арки, вчера, но важно не это, а то, что я есть та, которую он искал всю жизнь. С ума сойти! Я, конечно, расслабла. Да и какая девица не одуреет, если ее искали всю жизнь и вдруг нашли. Три дня он ходил за мной, пушинки сдувал, мороженым кормил. А на четвертый шли мы опять у той арки. Вдруг он замирает, как обесточенный конвейер, и смотрит на девицу шестикопеечными глазами. Извините, говорит мне, вот она та, которую яждал всю жизнь. И пошел за ней. Как?

— Сумасшедший?

— Ни грамма. Встретил поразившую его девушку, но запомнил плохо. Ходил, искал. Увидел меня, похожую… А потом опять встретил. Неувязка называется.

— Странная неувязка.

— Послушайте мою вторую неувязку. Я уже говорила, что у нас в цехе одни девки. В обед бригадой чаи гоняем. Ну и про женихов треплемся. Без оглядки, стесняться некого. Кто жениха ждет с машиной, кто с квартирой, кто военного, кто с усами… Я же помечтала от души. Говорю, мещанки вы, девки. Будущий муж — то, он кто? Половинка твоей души. Поэтому все должен в тебе угадать и сделать. Наговариваю им, лапшу на уши вешаю. Мол, знакомиться по — простецки не признаю: скажем, спасет меня парень — вот тогда и познакомлюсь. От чего спасет? Хоть от чего, от беды. Чтобы работа у него была романтическая, связанная с опасностью. Чтобы высокий был, выше меня. Чтобы душа была широкая и не жадная. Чтобы бананами меня кормил, я их люблю до дикости; доставал бы где хотел, а кормил бы. Чтобы собака у него была породистая, чтобы мама — старушка сидела в креслице и вязала… Много я разного наплела. Как — то пошли мы с девчатами на поздний сеанс, двухсерийный фильм «Любовь каждую ночь». Возвращаюсь одна. Мне от автобуса с квартал бежать. Вдруг из — за газетного киоска фигура, как привидение. Шляпа прямо на лицо надета. Хватает меня за руку. «Давай сумку, а пикнешь — кровь пущу». А у меня от страха отдать сумку сил нет. И тут идет мимо молодой человек, насвистывает. Увидел нас, остановился и спрашивает: «Девушка, у вас затруднения?» «Шляпа» ему бросает, мол, проваливай своей дорогой. Я как вскрикну. Молодой человек к нам, да «шляпу» пяткой по уху — бандит полетел на землю, перекувыркнулся и убежал. Мой спаситель говорит, что на мне лица нет, что эта «шляпа» может меня караулить и что мне лучше зайти на минутку к нему, тем более, что живет он с мамой рядом. Высокий, симпатичный. Я, конечно, благодарю его за спасение. Пустяки, говорит, привычка, так как работает он в группе захвата. Думаю, боже, все, как в моих бреднях. Спас, высокий, красивый, работа опасная… Конечно, пошла к нему. Вхожу и глазам не верю… Собака, мраморный дог, нас встречает. Старушка — мама в кресле вяжет. На столе целая ваза бананов как бы ждет меня. Что скажете?

— «Алые паруса».

— Ага, натуральные. Только жую я банан, пребываю на седьмом небе и вижу, как седые волосы мамы — старушки сползают на ухо. Я, конечно, уставилась на нее, а старушка как прыснет, сняла парик и оказалась Киркой Пещериковой из нашей бригады.

— Разыграли?

— В чистом виде, со своим братцем. Обиды у меня нет: шутка хорошая и бананов вволю поела. Что — то я разговорилась…

— И забыли Валерия.

— Вы обещали сказать, почему им интересуетесь…

— Чуть попозже. Продолжайте.

— Что продолжать — то? Два месяца дружили, как и все дружат.

— Нина, меня интересует все. Как он себя вел, что делал, о чем говорил… Что он из себя представлял? За что вы его полюбили?

— Господи, задачка — то…

— Слушаю.

4

— Наверное, каждая женщина говорит, что ее мужчина ни на кого не похож. Валерий среди ребят смотрелся, как, скажем, овчарка среди дворняжек. Хотя бы и по внешности. Импортное носить надо умеючи. Идет он в одной майке, а все равно видно, что к этой майке есть у него замшевый костюм. А разговор? Обычно парни про что говорят? Футбол, рок — музыка да выпивка. Валерий рассказывал про цвета и оттенки, про картины и жизнь художников. Обходительный. Не жадный.

— В чем выражалась его нежадность?

— Только намекну, а он уже несет.

— Бананы?

— Почти каждый день ела. Даже зимой.

— Где же брал?

— В ресторане, в аэропорту, знакомый капитан привозил…

— Откуда у студента деньги?

— Во — первых, у него папа профессор в Новосибирске; во — вторых, подхалтуривал он, рисовал в клубах и на заводах. Обещал и меня нарисовать.

— Так, с бананами ясно.

— При чем тут бананы… Валерий способен на любовь.

— Что вы имеете в виду?

— Любовь бывает от души или от натуры. От души она разумная и светлая. От натуры же любовь сильная, дикая, считай, что от зверей идет.

— Какая же лучше?

— Не знаю. Но у Валерия были обе. От души его красота шла.

— Вы имеете в виду интимность?

— Почему… Идем мы, к примеру, по улице. Вдруг Валерий меня хватает и ни слова не говоря затаскивает в такси. Зачем, думаете?

— Просто покататься?

— Водитель спрашивает: «Куда едем?» Валерий отвечает: «Никуда». Водитель оборачивается, глаза шестикопеечные. А Валерий ему врезает: «Старик, мы поцелуемся и выйдем». Захотелось поцеловаться — сел в такси.

— Что же водитель?

— Говорит, целуйтесь, но я тогда включу счетчик простоя. Валерий засмеялся: «Любовь за деньги».

— Заплатил?

— Сколько длится поцелуй? Несколько секунд. Пятерку дал.

— Да, широта.

— Но и дикая любовь, случалось, от натуры. Знаете, кого он считал человеком, способным на настоящую мужскую любовь?

— Наверное, Отелло.

— Джека — Потрошителя.

— Подождите… Это же изувер.

— Знаю. Он насиловал женщину, потом убивал, а потом съедал ее сердце. Вот, говорил Валерий, настоящая любовь.

— И вам было… не страшно?

— Господи, шутил он. А хоть бы и страшно? Меня подружки отговаривали.

— Почему?

— Не пара, говорили. Он, мол, бросит тебя, найдет красивую, образованную, богатую. Пусть потом бросит, но сейчас — то любит.

— Вы так равнодушны к своему будущему?

— А, при чем здесь будущее… Сергей Георгиевич, чем меряется длина жизни?

— Прожитыми годами.

— Нет, не прожитыми годами, а счастливыми днями. Сколько их у, человека было, столько он и прожил. Прошли счастливые дни, то, считай, прошла жизнь. Мне двадцать девять. Календарных. А счастливых? Эти два месяца с Валерием. Не знаю, наберу ли еще два месяца из прошлых лет.

— Тем более обидно: если любимый человек уходит, и вроде бы навсегда…

— А память, а пережитое счастье останется на всю жизнь, как родимое пятно.

— Значит, подружек не послушали.

— Анька Ростовцева мне внушала, что любовь — это красивая выдумка. Допустим. Но в жизни полно разных выдумок. И чем это плохо — красивая выдумка?

— Вы говорите о своей любви… А о его?

— Делали такой опыт… Мужчинам и женщинам завязывали глаза и куда — то отвозили. Нужно было сориентироваться, показать часть света… Почувствовать магнитное поле земли. Так вот женщины это делали во много раз лучше мужчин. Как птицы.

— К чему этот пример?

— Женщины ближе к природе, поэтому и любят сильней.

— Хотите сказать, что вы любите его сильней, чем он вас?

— Наверняка.

— Вас это устраивает?

— Не в гастрономе, обвеса не боюсь.

— Так, допустим, с любовью мы разобрались…

— Сергей Георгиевич, все — таки не пойму, зачем спрашиваете про мою любовь?

— Чтобы знать меру вашей искренности.

— Как это… искренности?

— Правду говорите или нет.

— А что, влюбленные врут?

— Любовь, Нина, не только чувство великое, но и слепое. Если бы вы знали, какие турусы на колесах городят мне жены ради спасения своих мужей…

— Жалеют.

— Мужей. А других? Недавно вел дело: пьяный открыл стрельбу из окна по людям и ранил девочку. Допрашиваю жену. Муж был пьян? Что вы, стакан пива и стакан чая. Разбил стекло дулом ружья? Что вы, открыл форточку, чтобы подышать. Стрелял в прохожих? Что вы, пальнул в голубя на балконе, чтобы не гадил… Мужа ей жалко, а девочку не жалко.

— Мне — то зачем и про что врать? Валерий ни в кого не стрелял.

— Кстати, не было ли у него каких — либо странностей?

— Что за странности?

— Назовем это нестандартным поведением.

— Не знаю, не замечала. Разве… Бывает, что сорвется и убежит, как ошпаренный.

— Чем объяснял?

— Вдохновением. Говорил, что увидел цвет, надо закрепить.

— Где это обычно случалось?

— На улицах, раз в кино убежал…

— А, скажем, в квартире или у вас в гостях?

— Нет.

— Еще что замечали?

— Господи, я следила за ним, что ли?

— Имеются в виду странности, привычки…

— Привычки… Он, например, верил в приметы.

— В какие?

— Главная примета — число семь. Валерий считал его роковым для себя.

— Как это понимать?

— Число семь значит семь разных обстоятельств, которые могут с ним произойти. Я — то смеялась, потому что они, эти обстоятельства, яйца выеденного не стоят.

— Все — таки, какие?

— Первое, ему должен присниться страшный сон: якобы на него наваливается многопудовая медуза черного цвета и ему нечем дышать. Или черный осьминог и душит щупальцами.

— Именно медуза или осьминог?

— Обязательно морское, студенистое и черное. Второе обстоятельство: неотвязный человек с соколиным взглядом, который ему встретится дважды или трижды.

— Это все во сне?

— Нет, наяву, где — нибудь на улице или в транспорте. Третье: казенная бумага с орлом.

— Что за бумага?

— Знаете, я и сама не поняла. Четвертое: ночной звонок судьбы.

— Какой, в дверь или телефонный?

— Я не спрашивала. Пятое: вкрадчивый скрип тормозов. Шестое: каменный холодок в сердце. И седьмое обстоятельство: зеленая звезда на бледно — зеленом небе. Вы улыбаетесь, а Валерий боялся их.

— Но почему?

— Потому что я забыла сказать… Боялся он их не по одному, а всех вместе. Поодиночке и сны страшные ему снились, и звонки ночные были, и тормоза скрипели… Валерий говорил, что в тот день, когда совпадут все эти семь обстоятельств, он погибнет.

— Так… Страшный сон, неотвязный человек, казенная бумага, ночной звонок, скрип тормозов, холодок в сердце и зеленая звезда. Все в один день. И правда, испугаешься. Случаем, не потому ли он уехал, что они совпали?

— Нет, уехал из — за другого…

— Хорошо, к этому мы еще перейдем. Нина, а дома вы у Валерия бывали?

— Не раз.

— Расскажите пожалуйста.

— Тоже с подробностями?

— Непременно.

5

— Валерий снимает однокомнатную квартиру за шестьдесят рублей. Ну, пришла я к нему в первый раз… Что рассказывать — то?

— Опишите квартиру.

— Она меня разочаровала. Думала, что увижу там черта в стуле. А в комнате почти нежилая пустота. Тахтушка стоит да один стул. У окна мольберт и краски. На кухне что — то вроде тумбочки с посудой да крохотный холодильник «Морозко». Какой — то приют безработного.

— Вы по этому поводу что — нибудь сказали?

— Удивилась. Валерий объяснил, что все постороннее, всякая мебель и тряпки рассеивают внимание. Я понимаю, телевизор… Но магнитофон — то можно было бы покрутить.

— Что же, и чаем не угостил?

— Чаем… Пир закатил!

— Стола даже нет, говорите…

— Достал из — за тахты ковер два на три ручной работы. Зажег четыре свечи. Потом сделал курицу в духовке особым способом. Вставляют в куриное нутро бутылку из — под «Пепси» — прожаривается до косточек. А знаете, что мы пили?

— Коньяк «Наполеон»?

— Век никому не угадать… Корейскую водку.

— Разве это такая уж невидаль?

— Еще какая! Что, по — вашему, лежит в бутылке?

— Корень женьшень.

— Змея.

— Как змея?

— Натуральная змейка, которая в этой водке растворяется и придает ей особую ядовитую крепость. Ему моряк привез.

— Бананы моряк привез, водку… Друг, что ли?

— Не знаю, но связи там у Валерия есть.

— Вы упомянули про мольберт… А что на нем — начатая работа?

— Закрыт холстиной. Но после — то я узнала, когда увидела пурпур Ольхина…

— Ну, до этого мы еще дойдем. Вы сказали, что наведывались к Валерию не раз… Что — нибудь странное в квартире или в его домашнем поведении замечали?

— Нет.

— Не спешите, пожалуйста. Подумайте.

— Вопросики у вас… Никаких странностей. Если только вот кнопки…

— Какие кнопки?

— Канцелярские. Дважды я видела, как он собирал кнопки в передней. Сказал, что просыпал их целую коробку, а теперь месяц подбирает.

— Скажите, когда он их собирал: как только вы пришли, в середине вечера или перед уходом?

— Когда пришли. Господи, да разве это странности?

— Вас же удивило.

— Не удивило, а сейчас почему — то вспомнилось.

— Нина, у меня плохо складывается его образ… Что он любил, что читал, о чем мечтал…

— Детективы любил.

— Какие?

— Не поверите, но читал их на английском языке. Обложечки яркие, как после ремонта.

— И за что любил?

— За удачливых героев. Говорил, что не ребята, а супера.

— Супермены?

— Ну да.

— Это он про инспекторов полиции?

— Почему… Про всяких мафиози.

— Ах, вот как…

— Валерий мне эти детективы пересказывал, да я ни одного до конца не дослушала.

— Нина, а кем он хотел быть?

— Художником.

— Я имею в виду не специальность, а личность. Каким человеком?

— Планы у него наполеоновские. Хотел быть свободным телом и духом.

— От чего свободным?

— Говорил, от юдоли. Я плохо все это понимала. Про червяков рассказывал.

— Про каких червяков?

— Про лесных, которые за год на гектаре земли выбрасывают до тридцати тонн земли.

— Ну и что?

— Валерий говорил, что он не хочет копошиться в земле вместе с этими червяками.

— А каким же способом хочет он освободиться телом и духом?

— Само собой, стать великим художником.

— Ну да. Выходит, он стремится к славе?

— Нет. Валерий говорил, что, предложи ему выбор — славу: о нем будут писать, говорить, девушки будут узнавать на улице… Или предложи деньги. Он взял бы деньги.

— Практичный юноша.

— Мудрый. Слава — то пройдет, как электричка. А на деньги можно купить и свободу, и покой, и наслаждение…

— Это вы так думаете?

— Он. А теперь и я.

— Что еще можете сказать о нем как о человеке?

— Юморить Валерий любит.

— Пример можете привести?

— Весь день могу приводить… Как — то заметила у него на скуле синячок. Спрашиваю, откуда. От жизни, говорит. Я, конечно, не врубаюсь. Валерий растолковал: жизнь штука бумерангистая.

— Неплохо.

— Однажды встретили негра… Валерий, знаете, как его поприветствовал? «Каждому цветному — цветной телевизор».

— Еще лучше.

— А в музее встретилась нам дама вот с таким декольте. Валерий заглянул прямо за платье и сказал: «Ой, какая смешная попка».

— Совсем хорошо.

— Вы надсмехаетесь… А у него юморно выходило.

— Нина, по какому адресу он жил?

— Тополиный канал, дом восемь, квартира шесть.

— Извините, я позвоню… Алло! Леденцов? Боря, Тополиный канал, дом восемь, квартира шесть. Да, немедленно. Я буду попозже.

— А вы… кому звонили?

— В уголовный розыск.

— Зачем?

— Чтобы наведались в эту квартиру.

— Валерий же уехал…

— Я так и предполагал.

— Тогда зачем? И почему уголовный розыск?

— Так надо.

— Не хотите сказать?

— Почему же… Чтобы сделать обыск и следить за квартирой.

— Какой… Обыск?

— Обычный.

— Да какое вы имеете право?

— С санкции прокурора.

— Знаем мы вашу санкцию! Привыкли при культе людей хватать.

— Нина, при культе я был мальчишкой.

— Дура я деревянная, соловьем тут распеваю… Господи, чего только не наговорила… Думала, Валерий попал в какую — нибудь беду, так мои слова ему помогут. Больше ни слова!

— Валерий действительно попал в беду.

— В какую?

— Но давно, до встречи с вами.

— В какую, в какую?

— Скажу потом.

— Все, больше не куплюсь! Господи, в первый раз в прокуратуре, вот язык и распустила. Разрешите мне уйти!

— Уйти не разрешаю. Да вы успокойтесь…

— Как успокоиться, когда обманули!

— В чем?

— Сперва полагается сказать, зачем вызвали, а потом уж расспрашивать.

— Нет, так не полагается.

— Дайте мне уйти! Все равно я говорить больше не буду.

— А у меня всего один вопрос.

— А у меня ни одного ответа, дядя!

— Хамить — то к чему?

— Простите, я в цеху работаю.

— Тогда матюгайся, чего уж там, коли в цеху.

— По закону я имею право не отвечать на вопросы?

— Знаешь, кто меня об этом спрашивает? Преступники или люди с нечистой совестью.

— Представьте, я не преступница и совесть у меня чистая.

— Тогда в чем же дело? В том, что я не называю причину допроса? Нина, я же следователь, у меня есть следственная тайна. Но я обещал все выложить в конце разговора. Так в чем же дело, Нина?

— Какой у вас последний вопрос?

— Ты уже обещала об этом рассказать — о пурпуре Ольхина.

— Хорошо… Господи, половину дня сидим. Хотя бы отпустили кофейку выпить.

— А если чайку?

— Хоть чайку.

— Тогда мы попьем здесь. У меня литровый термос и бутерброды.

— Вон какой допрос… Как в гостях, с чаем.

6

— Тебе с лимоном?

— Спасибо, я лимон не употребляю.

— Почему?

— От него учащается дыхание.

— Ну и пусть себе учащается.

— Подумаете, что я вру…

— Нина, я столько лет работаю, что, пожалуй, разгляжу, врет человек от лимона или из — за выгоды.

— А почему вы пошли на такую работу?

— Ну, это еще из детства…

— С детства задумали стать следователем?

— Я вырос в провинциальном послевоенном городке. Кражи, пьянство, дебоши, спекуляция… На танцах в городском саду ежедневные драки с поножовщиной. Наш сосед отравился самогоном. Меня не раз била городская шпана. А годы шли голодные, жили без отца. Мы с матерью подняли большой кусок торфяников. Помню, топором рубили дерн. Посадили картошку. Окучивали, пололи, буквально лелеяли. Любовались, как цветет. Ждали урожая. А сами чего только не ели. Мороженую картошку весной, ходили по окопышам, крапиву, капустную хряпу, дуранду… Ждали, значит, урожая — на всю бы зиму хватило. Приходим в конце августа на поле… Боже, ни кустика. Приехали на трехтонке и все выкопали. Мама как стояла, так и упала на пустую ботву. Вот тогда, там же, на обкраденном поле, я поклялся всю жизнь бороться с преступностью и несправедливостью. Кончил школу, а потом заочно юридический факультет…

— Преступников ненавидите?

— Ненавижу.

— Но ведь у людей бывают ошибки.

— Преступление — это не ошибка, это преступление.

— А если он раскаялся?

— Кто раскаялся, тот уже не преступник.

— В газетах пишут, и по телевизору… Жалеть надо преступников, сочувствовать и помогать.

— О преступниках знаешь кого надо спрашивать? Потерпевших. Людей избитых, покалеченных, обворованных и погибших.

— Мне все преступники кажутся на одно лицо — подстрижены наголо и морды свирепые, с наколками да с фиксами.

— Почему же… Они разные, как и люди. Колбаску — то бери, от нее дыхание не учащается.

— Копченая. Цена такая, что дыхание участится сильнее, чем от лимона.

— Преступников, Нина, я делю на четыре сорта. Первые — это рецидивисты: те, которые, нарушив закон однажды, уже не хотят останавливаться. У них лихая жизнь сделалась второй натурой. Правильно, морды свирепые и острижены наголо. Второй сорт преступников — как бы случайный. Оступившись раз, они больше век этого не сделают. Например, кражу или драку. Третий сорт преступников таков, что народ их преступниками не считает. Они нарушили закон, но как бы не затронули человеческую мораль. Скажем, нарушение техники безопасности, выпуск недоброкачественной продукции… Ну а четвертый сорт преступников — это подростки. Здесь много чего переплетается.

— Сергей Георгиевич, а бывали преступники интересные?

— Чем?

— Ну хоть чем. Романтические.

— От блатной романтики приличного человека воротит.

— Вы же сами сказали, что преступники разные…

— Разные, да неинтересные. Впрочем, бывали случаи весьма оригинальные.

— Расскажите.

— Тебя интересует что — нибудь кровавенькое и с душком, а?

— Я жизненные случаи люблю.

— Сразу разве вспомнишь… Жизненные — то не очень любопытны. Давай подолью горяченького. Вот был у меня такой случай… Возвращается женщина домой из магазина, входит в комнату и видит человека. Лежит на диване. И говорит: гражданочка, дайте скорее сердечного лекарства. Она в страхе и недоумении, мол, кто вы такой и как сюда попали. Но видит, что ему действительно худо. Кто это, по — твоему, был?

— Человек почувствовал себя плохо и зашел в первую попавшуюся квартиру.

— Взломав замок?

— Вор?

— Первый раз в жизни пошел на кражу. От страха ноги подкосились. Кстати, определили микроинфаркт. Женщина вызвала «скорую» и милицию.

— Я бы милицию вызывать не стала.

— Кстати, вот еще подобная история… Женщина с двумя детьми возвращается из отпуска. Входит в квартиру. Мужа нет. Но что такое? Пьяные мужчина и женщина. Первый раз видит их в жизни. Не только пьяные, но и сумасшедшие. Или перепились. Мужчина ее в чем — то убеждает, женщина плачет пьяными слезами. Из их бессвязных речей она поняла, что мужа больше нет. Убили? Выскочила из квартиры, соседи вызвали милицию. Твой покорный слуга выехал на место происшествия. С сиреной мчались, на убийство.

— Что оказалось?

— А что, по — твоему?

— Его дружки гуляли.

— Он научный работник, а эта парочка пропойная.

— Так что они вам сказали?

— Сказали, что не убили, но скоро убьют.

— Я же говорю, что знакомые.

— Даже не встречались. Эта пара, оба бездомные и безработные, залезли в квартиру. Стали искать деньги. В шкафу нашли пачку любовных писем, хозяин квартиры в молодости писал хозяйке. Воровка их даже почитала. Первый раз в жизни читала про такую любовь, а потом немного почитала ответы — еще нежнее. И вдруг они видят — на кухне записка жене от мужа такого банального содержания: мол, извини, разлюбил, ухожу к другой, попроси прощения у детей. Эти пьяницы, особенно она, расстроились, достали из холодильника водку, выпили, прочли все письма, закусили и заплакали… Тут и хозяйка приехала.

— Воры, а люди хорошие…

— С этими выездами на места происшествия много курьезов. Однажды вызвали… К набережной подъехала машина и двое мужчин что — то бросили в реку. Свидетели клялись, что труп. Длинное, тяжелое, обернутое мешковиной. И бросали так, как бросают трупы, — за руки, за ноги. Этих типов тут же задержали. Молчат, как отпетые рецидивисты. Значит, свидетели правду говорят. Река глубокая, ничего не видно. Послали за водолазами. На берегу толпа… Что делать? Убийство?

— Дохлую корову сбросили?

— Откуда в городе дохлая корова? Штангу.

— Какую штангу?

— Спортивный снаряд.

— По пьянке, что ли?

— Тут сложнее. У кладовщика числилась эта штанга. Только место занимала. Он ее списал. А списанное имущество положено уничтожать. Попробуй — ка эту стальную дуру уничтожь. Обернули мешковиной и в реку. Инструкцию соблюли.

— В металлолом бы сдали.

— Кто же примет хорошую неиспорченную вещь?

— Смешные у вас случаи.

— Я же говорил, что преступники разные бывают.

— К нам журналист приезжал насчет шефства над колонией…

— Какое шефство?

— Помочь перевоспитывать. Некоторые девчата переписку затеяли, посылки слали. У Нельки Дуплищевой любовь вроде телесериала. Переписывалась, ездила на свиданку, после освобождения он прибыл к ней, подали заявление в загс. И вдруг ему звоночек телефонный от девицы из бывшей компашки. Он Дуплищеву побоку и к той. Заодно магнитофончик прихватил. На память о благородном Нелькином поступке. «Я включу магнитофон; ты придешь, как дивный сон…»

— Непритязательная твоя Нелька.

— Непритязательная… Я же рассказывала вам про одиночество.

— Знаешь, не верю я в это одиночество.

— Как это не верите?

— За одиночество частенько выдают эгоизм.

— Одна посидишь, вот эгоисткой и заделаешься.

— Наоборот: не эгоизм от одиночества, а одиночество от эгоизма.

— Какая разница.

— Существенная. Истинно одинокий человек стремится к людям. А эгоист стремится только к самому себе.

— Есть у нас в госприемке Кира Водоевич. Мандаринчик! Кожа как у лепестка. Одевается под самый последний стиль. Джинсовых сапожек еще ни у кого нет, а у Кирки уже на ногах. Лосьоны из Парижа. И что она делает?

— А что она делает?

— Ждет.

— Ну, и дождалась?

— Фигушки.

— А чего ждет?

— Сама не знает.

— Поэтому и не дождется.

— Что ж ей прикажете: самой на шею вешаться?

— Личностью надо быть, Нина.

— Как это личностью?

— Есть такая заочная служба знакомств. Знаешь?

— Век не бывала.

— Приходит жаждущая познакомиться и связать с кем — нибудь свою судьбу. С ней беседуют, задают множество вопросов. Потом просят пересесть на диван в другом конце комнаты, чтобы была видна фигура и походка. Все это записывается на видеомагнитофон. То же самое проделывают и с мужчинами. Ну а потом по этим роликам выбираются кандидатуры, вступают друг с другом в переписку и уже знакомятся воочию.

— А если на видике нравился человек, а живьем не понравится?

— Возможны следующие попытки. Но дело не в этом. Мой знакомый психолог провел такой эксперимент: он обратился к двадцати пяти девушкам — инкогнито, разумееся, — с разными просьбами. Например, подошел к одной и сказал, что он приезжий, его обокрали, положение бедственное, и попросил денег. Вторую девушку попросил посидеть один день с его больной матерью. Третьей предложил поехать с отрядом в деревню и помочь старухам. Четвертую агитировал принять участие в ремонте храма. И так далее. Из двадцати пяти молодых женщин откликнулись только две. Вот и ответ на вопрос. Нет в них ни социальной активности, ни гражданственности, ни элементарной отзывчивости. Я на такую женщину век бы не глянул, будь она вся в парижских лосьонах.

— Они в этом не виноваты.

— А кто виноват?

— Не забывайте, что мы выросли в эпоху застоя.

— Хорошо устроились.

— Почему «хорошо устроились»? В застой — то?

— Я вот вырос во времена культа.

— Это, конечно, хуже…

— Теперь модно все валить на эпохи. Культа, волюнтаризма и застоя.

— Я, что ли, этот застой придумала? Газеты пишут.

— Ну а ты лично что думаешь?

— Конечно, и от самого человека зависит…

— Именно. А то говорим так, будто поколение семидесятых росло в самое тяжелое время… А кто рос до революции, время легче было? А время гражданской войны — легче? А время культа личности? А время войны? Да и шестидесятые годы не просты: и кукуруза была, и коров отбирали, и интеллигенции доставалось… Бывают в истории хорошие времена — то? У каждой эпохи свои заморочки.

— Сергей Георгиевич, а почему же тогда?..

— Нина, мы болтаем, а нам еще работать. Доедай.

— Нет — нет. Спасибо за чаек, очень вкусно.

7

— Итак, вы пошли смотреть пурпур Ольхина.

— Мы смотрели несколько раз. Про все рассказывать?

— А сколько?

— Раза три.

— Только эту картину?

— Только ее одну.

— Что, так хороша?

— Картина называется «Закат на море». Впереди несколько плоских камней, а за ними море, горизонт и солнце как бы сливаются в один красный цвет. И верно, пурпур. На мой — то взгляд, все это не ах. Валерию, правда, сказала наоборот. Мол, с ума сойти от этого пурпура. А Валерий смотрит и млеет на глазах. У него даже шея дрожит, как у голодного.

— Но почему только к этой картине? В музее же их тысячи…

— Я и сама удивляюсь. Картина же небольшая. Да я ведь разбираюсь в живописи, что тетя Маша в компьютере.

— Валерий свое пристрастие к этой картине как — то объяснял?

— Однажды он бросил, что на Западе за нее дадут миллион.

— Ах, вот что. И к чему сказал?

— К тому, что в музее народ у нее не толпился.

— Теперь расскажи про последнее посещение…

— Я собиралась на работу. Вдруг телефонный звонок. Восьми еще нет. Думаю, кто в такую рань. Валерка. Голос хриплый, усталый. Спрашивает, могу ли я не пойти на работу. Если предупредить, то могу, а что, спрашиваю, случилось. Оказывается, кончил свой пурпур.

— Почему пурпур?

— Я же говорила, что у него дома стоял прикрытый мольберт.

— Ага, вы пурпуром теперь зовете любую картину.

— Да нет, он делал копию с картины Ольхина «Закат на море».

— Где, в музее?

— Да, работал по утрам. Ему разрешили, как студенту Академии художеств.

— Вам показывал?

— Кто же показывает неоконченное? Ночью кончил и сразу позвонил.

— Нина, какой смысл тебе показывать, если ты не разбираешься?

— Странный вы человек… Я ж ему не чужая.

— Так. Посмотрела?

— Сразу же звякнула на работу, отпросилась и поехала. Валерий как не в себе. Бледный, кофе чашками глушит, молчит…

— Почему?

— Шесть месяцев работал. Любимый художник. Потом, от этой копии что — то там в Академии зависело. Повернул картину к свету и на меня смотрит. А я, честное слово, от души брякнула: «Валерий, да это еще лучше, чем у Ольхина!»

— Так понравилось?

— У Ольхина — то пурпур, но как бы прикрыт дымкой. А тут краски свеженькие, блестят, яркость, точно из арбуза мякость вынули. А он как услыхал, что лучше, чем у Ольхина, помертвел весь да как шарахнет чашку с кофе об пол. Я обомлела, первый раз его таким вижу. Кричит: «Тебе на мясокомбинате студень варить, а не с художниками общаться. Не может быть лучше, чем у Ольхина, — может быть или как у него, или хуже».

Впервые мы поссорились. Как поссорились… Я же понимаю его состояние. Творческая работа.

— Чем все кончилось?

— Валерий говорит, что мы сейчас поедем и сравним. Стал собираться. Но нервничает, какой — то порывистый. Начал бриться. То ли бритва худая, то ли нервничал, но щеку в кустиках оставил. Попросил меня помочь. А я — то откуда умею. Стал показывать. И как — то неудачно взмахнул рукой — бритва задела мою верхнюю губу. Пустяк, вроде укола. Валерий говорит, кровь идет. Даже испугался. Вот видите, еще не зажило. Но шрама не будет.

— А что сделал Валерий?

— Он достал пузырек с какой — то жидкостью. Говорит, примочим, и все пройдет. И еще…

— Ну — ну?

— Валерий опустился на колени и…

— Поцеловал край твоего платья.

— Нет, я была в брюках. Опустился на колени и сказал, что эта моя капля крови соединит нас до гроба.

— Скажи, он всегда брился безопасной бритвой?

— Обычно электрической. У него их две.

— Почему же в этот день взял безопасную?

— Чтобы чище. Электрические бреют грязновато.

— Не понимаю, как безопасной бритвой можно порезать другого человека? Лезвие — то в станке.

— Господи, да всякое бывает. А может и не лезвием, а краем станка; он металлический, из нержавейки.

— Кровь — то перестала идти?

— Чепуха же, царапина. Пузырек на всякий случай Валерий взял. Все — таки кровь сочилась.

— Пользовался примочкой?

— Да, в такси и в музее.

— На такси ехали?

— Как же. Холстик вез и подрамник. Картину — то надо было на что — то повесить. Самое смешное знаете в чем?

— В чем?

— Картину я так и не сравнила.

— Нина, по порядку.

— Приехали, вошли… Этот зальчик, где висит Ольхин, вы представляете?

— Да.

— Он маленький и на отшибе. Будний день. Народу мало. Люди толпятся у полотен больших, известных. Валерий нервничал и все тянул время. Я уж ему сказала, что нечего дрожать. Как получилось, так и получилось. Орел мух не ловит. Давай, показывай, сравним. Валерий установил свой подрамник… Смотрит мне в лицо и говорит: «Опять кровь на губе. Дай — ка я прижгу ее как следует». Вытащил из кармана пузырек, намочил платок и к губе прижал… Тут со мной позор и случился.

— Какой позор?

— Знаете, что я от тополиного пуха дурею… А тут вздохнула — и поплыло все перед глазами. Картины закувыркались. Мне что пурпур, что Сингапур… Отключилась начисто.

— Ничего не помнишь?

— Ничегошеньки. Очнулась только в такси. Валерий отвез меня домой…

— К себе?

— Нет, ко мне. Так его картинку и не сравнила.

— В такси о чем — нибудь говорили?

— Я себя очень плохо чувствовала.

— Но картину можно было посмотреть на второй день…

— Вечером позвонил Валерий… Голос убитый. Слышу, что стряслось какое — то ЧП. Сперва думала, он переживает из — за моего обморока. Валерий же говорит: «Нина, я бездарь». Оказывается, свез он меня домой, а сам вернулся в музей. Открыл свой холст. Люди смотрели, сравнивали, критиковали… Не в его пользу. Валерий сказал, что жизнь ему сейчас не мила, нужно побыть одному. Даже меня видеть не может. Должен немедленно уехать туда, где нет людей. Сказал, что вернется через месяц, утром, на заре. Я увижу его под своими окнами — он будет стоять с розами.

— И уехал?

— Да.

— Так сразу?

— С творческими людьми это бывает. Лучше куда — нибудь съездить, чем запить.

— Как же учеба, вы?…

— Каникулы. А я все поняла. Разлуки тоже нужны. Любовь без разлук, что роды без мук.

— И адреса не оставил?

— Нет.

— Ни позвонить, ни телеграммы дать?

— Всего же месяц.

— Даже не намекнул, где будет? Деревня, город, республика, в конце концов государство…

— Почему же не намекнул. Даже сказал. Устроился в экспедицию.

— Экспедиция какая?

— Высокогорная.

— Чего ищут — то?

— Снежного человека.

— Да, у такой экспедиции адреса, разумеется, быть не может.

— Неделя уже прошла, три недели осталось.

— Нина, когда тебе было плохо, что Валерий делал?

— Ясно что: мне помогал.

— Ты его по телефону об этом спрашивала?

— Он сам рассказал. Сперва испугался, потом закричал. Подбежала старушка, которая следит за залом. Какие — то люди. Они стали заниматься мною, а Валерий припустил за такси.

— А почему не за «скорой помощью»?

— Он же знает мой дурацкий организм… Очухаюсь. Вручил меня маме. А сам поспешил в музей. Картина — то с подрамником там остались…

— Нина, у меня такой вопрос… Вы с ним были близки?

— В смысле отношений?

— Да, в этом смысле.

— Господи, вопросики хватают за носики.

— Можете не отвечать.

— Жили как муж и жена.

— А вопрос о браке не вставал?

— Как же… вставал. Отложили до окончания Академии. Валерий говорил, что закатим свадебное путешествие вокруг Европы. Говоря проще, круиз.

— Нина, вы этому верили?

— А почему мне не верить? Вы все спрашиваете, намекаете… Известно про Валерия что — нибудь?

— Пожалуй, мои вопросы кончились.

— Да, вы обещали сказать, почему меня допрашиваете…

8

— Нина, вы влюбились в плохого человека.

— Кто, Валерий?

— В очень плохого человека.

— Сергей Георгиевич, не смешите меня. Лучше его я парней не встречала. Он добрый…

— За чужой счет.

— Пусть деньги родителей, да ведь не жмет их. Он верный…

— Бросил тебя и уехал.

— На месяц же! Он талантливый…

— Судишь по его копии?

— Он много знает…

— Хорошо информирован.

— Он умный, во всем разбирается…

— У него хорошо подвешен язык.

— У Валерия широкая натура…

— Это не широта натуры, а театральность.

— Театральность тоже красива.

— Нина, в двадцатые годы был такой известный бандит — Ленька Пантелеев. Скажем, намечалась свадьба нэпманов. Ленька Пантелеев посылал им письмо, что прибудет на свадьбу в девятнадцать часов. Нэпманы, конечно, только смеялись. Ровно в девятнадцать ноль — ноль открывалась дверь и входил Ленька Пантелеев. Во фраке, в цилиндре, в перчатках, и говорил что — нибудь этакое: «Вас приветствует свободный художник Пантелеев». И пускал цилиндр по рукам. Женщины клали в него драгоценности, мужчины — бумажники. Потом Ленька подходил к невесте и одаривал ее самым дорогим бриллиантом. И уходил. Еще он посылал денежные переводы студентам Технологического института от свободного художника Леньки Пантелеева. Старушкам раздавал по мешку муки, отчего в народе ходили слухи, что он помогает бедным.

— К чему вы это рассказываете?

— И этот же Ленька Пантелеев мгновенно убивал женщину, если она не снимала золотого кольца. Вырезал семьи, чтобы не оставлять свидетелей. Мог пытать детей, если родители не отдавали спрятанные деньги и драгоценности…

— Мне — то зачем знать про это?

— Нина, люди бывают двуличными.

— Вам — то какое дело до того, какой Валерка? Это моя забота.

— Нина, мне жаль тебя.

— Только подумать… Мама родная на Валеру не нарадуется, а следователь прокуратуры вызвал в кабинет, чтобы предупредить. Допустим, вы своими шпионскими способами откопали что — то в биографии Валерки… И надо сообщать его девушке? Это честно, да?

— Смотря что откопали.

— Мало ли чего бывает в жизни человека… У меня подруга есть. Я знаю, что она встречается с каким — то женатиком. Долго, года три. И все втихаря. А на какой — то праздник меня пригласила и с ним познакомила. У меня глаза на шесть копеек. Николай, муж моей старшей сестры. Что делать, бежать к сестре, докладывать? Значит, испортить жизнь троим? Промолчала. Сестра до сих пор не в курсе.

— Неужели ты считаешь, что неведение предпочтительнее правды?

— Сергей Георгиевич, кому когда от правды бывало лучше? Вот культ разоблачили… И что?

— Больше шансов, что он не повторится.

— Людям не шансы нужны, а счастье.

— Нина, разве счастье возможно без правды?

— Еще как возможно. Сестра моя живет с Николаем, как в орешке. Дачу в садоводстве отгрохали с сауной. А узнала бы? Разводы, разделы.

— Признаться, я ошарашен… Впервые встречаю женщину, которая ничего не хочет знать про своего будущего мужа.

— Вы про бандита Леньку Пантелеева рассказывали… Валера что: людей грабил?

— Нет.

— В цилиндр женские бриллианты сгребал?

— Нет.

— Семьи вырезал?

— Нет.

— Детей пытал?

— Тоже нет.

— Значит, какая — нибудь мелочь. И не портите мне жизнь.

— Нина, а что ты считаешь мелочью?

— Вы сами говорили про сорта преступников… Например, те, которых народ не считает преступниками. Нарушил какие — нибудь правила на заводе, машиной на кого наехал… Да хоть и растрата. От сумы и от тюрьмы не отказывайся.

— Нина, ну а если он из другого сорта, из закоренелых?

— Если бы да кабы.

— Неужели ты думаешь, что прокуратура занимается мелочью?

— Э — э, в газетах пишут, что вы людей сажаете за здорово живешь. Годами зря сидят.

— Ну, Тюбик зря не сидел.

— Какой Тюбик?

— Ну, Валерка — Мазила.

— Какой… мазила?

— Он же Валерка — музейщик, Валерка — иконник, Валерка — крест…

— Почему… он же?

— Клички.

— Зачем клички?

— Потому что он музейный и церковный вор — рецидивист.

— Неправда!

— Нет, правда.

— Докажите!

9

— Вообще — то доказывать не обязан, но я докажу. Так, по порядку. Дай — ка сумочку…

— Пожалуйста.

— Смотри. Ремень был не оборван, а срезан острой бритвой.

— Кем срезан?

— Им, Валерием.

— Зачем, если он сам ее и принес.

— Чтобы с тобой познакомиться.

— Зачем со мной знакомиться?

— Подожди, до этого мы еще дойдем… Ты говорила, что он всегда носил темные очки. Зачем?

— Многие носят.

— Чтобы его не узнали. К таким темным очкам прибавь клееные усики, фальшивую бородку и парик с волосами до плеч. Неужели ты этого не заметила?

— Мне казалось, что они ему, эти бородки, как — то не идут.

— Дальше. На какие деньги он шиковал? Неужели хватило бы родительской помощи?

— А на какие?

— На вырученные от продажи краденых картин и церковной утвари. Кстати, тот крестик на груди похищен из собора.

— Он его почему — то надевал не всегда.

— И покрасоваться хотелось, и боялся — крестик — то в розыске. Дальше. Такой состоятельный человек, а в квартире убого. Почему? Потому что квартира ему нужна лишь на короткое время. Зачем городить комфорт, если не сегодня завтра надо смываться.

— Я предлагала купить большой холодильник…

— Какой там холодильник, если кнопки на полу.

— А при чем тут кнопки?

— Определенное число кнопок рассыпал в передней у порога. Потом их пересчитывал. Если кнопок не хватало, то кто — то приходил и унес их на ботинках. Старый прием.

— Господи…

— Дальше. Ты говорила, что он внезапно уходил. Мол, творческое вдохновение… Не вдохновение, а слежка ему чудилась.

— Слежка… кого?

— Милиции. Валерий в розыске, как и его крестик.

— Что вы говорите…

— Нина, а ведь он тебе рассказывал и про слежку, и про свою судьбу…

— Никогда!

— А про магическую цифру семь?

— Это же так, шутка или суеверие.

— Давай разберем. Роковое совпадение семи обстоятельств. Первое. Страшный сон про черного осьминога с щупальцами… Предчувствие было на грани ожидания. Дневные страхи превращались в ночные кошмары. Дальше. Неотвязный человек с соколиным глазом, который встретится дважды или трижды… Это же сотрудник уголовного розыска.

— Они разве красавцы?

— Нина, под соколиным взглядом он имел в виду не красоту, не соколика, а зоркий взгляд. Что там третье?

— Казенная бумага с орлом.

— Орел — это герб. Казенная бумага… Повестка или постановление на арест. Четвертое, по — моему, ночной звонок судьбы. Ну, это ночной звонок милиции в дверь. И пятое к тому же: вкрадчивый скрип тормозов. Это оперативная машина. Что там шестое?

— Каменный холод в сердце?

— Понятно, страх.

— А как вы объясните седьмое: зеленая звезда на бледно — зеленом небе?

— Это для романтичности. Помните, он не боялся их по одному, а только при совпадении. Выходит, Нина, все семь магических обстоятельств имели в виду одно обстоятельство — арест.

— Боже, какой — то сумасшедший сон…

— Нина, пора просыпаться.

— Но я же видела студенческий билет! Сараев Валерий Константинович…

— Сараев Валерий Константинович, студент Академии художеств, скончался два года назад от гнойного перитонита.

— А кто же… Валерий?

— Куфелкин Валерий Герасимович.

— А кто же он, кто?

— Рецидивист.

— Да откуда он взялся, где родился, где крестился?..

— Родом из Сибири, из небольшого поселка. В свое время кончил Художественно — промышленное училище. Какое — то время работал оформителем. Ну а потом сбился с панталыку. Первая кража, судимость… Так и пошло.

— А родители?

— Отца не было. Мать работала кладовщицей. Говорят, любила выпить.

— А другие родственники есть?

— Брат, но вроде бы тоже спился.

— Вот видите!

— Что я вижу?

— В каких условиях он вырос…

— А, эпоха застоя и культа?

— Парнишка оступился, а его сразу посадили.

— Сразу не посадили, дали условно.

— Отца нет, мать пьет, брат пьет… Вырос в сибирском поселке. Знаю я эти поселки: там или судимые, или пьяницы.

— Занимаюсь расследованием более двадцати лет. Не убийства меня поражают и не крупные хищения, не мафия и не взятки… Все двадцать лет поражает отношение к преступникам. Сочувствие к преступнику и равнодушие к потерпевшему! Я рассказал тебе про рецидивиста… Какая же твоя первая реакция? Он не виноват — условия виноваты.

— А разве условия ни при чем?

— При чем, тысячу раз при чем! Ну а сам — то человек? Пешка в руках других? Раб обстоятельств? Пушинка на ветру? Черт возьми, не было и не может быть жизни, в которой текло бы все гладко! Все и всех можно оправдать!

— Сергей Георгиевич, чего вы так кипятитесь? Забыли, что он для меня человек не посторонний…

— Верно, забыл.

— И еще одно вы забыли. Рецидивист, преступник… Был..

— Как понимать «был»?

— Раньше, когда — то.

— А теперь преступником быть перестал?

— Да, перестал.

— Почему же?

— Встретился со мной.

— Так. Перевоспитала?

— Не перевоспитала, а вы забываете про любовь.

— А что любовь?

— Она меняет человека.

— Да, изменила…

— Зря усмехаетесь… Хотя вам про любовь не понять.

— Почему же?

— Вы старый.

— Во — первых, я не старый. Во — вторых… Ладно, о любви мы еще поговорим.

— Теперь Валерий не способен ни на какие преступления.

— Именно теперь он его и совершил.

— Когда? Мы почти каждый день были вместе.

— А он его совершил вместе с тобой.

— Чушь какая — то…

— И ты ему помогла.

— Вы с ума сошли!

— Куфелкин Валерий Герасимович вместе с тобой похитил из музея картину Ольхина «Закат на море».

10

— Господи, что вы несете…

— Вы вместе украли пурпур Ольхйна.

— Да он там и висит!

— А после отъезда Валеры ты была в музее?

— Нет.

— Картина там больше не висит.

— Какое — то сумасшествие…

— Нина, сообщение о том, что Валерий преступник, по — моему, ты пережила стойко. Но тебя ждет еще более тяжкое открытие.

— Какое? Что я тоже преступница?

— Ты сказала, что я не понимаю в любви… Нина, но ты ведь тоже в ней ничего не понимаешь.

— Я сердцем чувствую.

— Неужели твое сердце ничего не заметило?

— Что?

— Он такой эффектный, красивый, богатый, эрудированный — и выбрал тебя? Художник — простая работница.

— По — вашему, в меня и влюбиться нельзя?

— Извини, я имел в виду не это. Ты сама не раз подчеркивала, что Валерий выше тебя во всех отношениях.

— Для любви это без разницы.

— Нина, он тебя не любит и никогда не любил.

— Знаете что? Если вы сейчас меня объявите сумасшедшей и отправите в психушку, я не удивлюсь. Валерий преступник, я помогла украсть картину, он меня не любит и не любил… Дальше что скажете?

— Не веришь…

— А кому надо верить: своему сердцу или следователю?

— Нина, ты рассказала, как была одна в музее…

— Ну?

— И тебе стало плохо от тополиного пуха. Женщина подходила и предлагала помощь… Это все видел Куфелкин. Он решил с тобой познакомиться.

— Взял бы и подошел. Повод — то есть…

— Ему надо было так познакомиться, чтобы ты ему поверила безоглядно. Например, в его честность.

— Зачем?

— Он срезает сумочку и приносит тебе домой. Доверие завоевано.

— Но зачем?

— Как привязать женщину? Любовью. И Куфелкин затевает многоактную комедию страсти со свечами, цветами и шампанским. Цель достигнута, ты влюбилась.

— Зачем, зачем?

— Чтобы иметь в твоем лице безвольное орудие.

— Для чего?

— Украсть картину Ольхйна.

— Да как же украсть?.. В голове не укладывается.

— Сперва он приготовил копию картины.

— Сам же рисовал. Ходил с перепачканными руками. Значит, он художник?

— Рисовать он не мог по двум причинам… Во — первых, сделать хорошую копию непросто, тоже талант нужен. Во — вторых, чтобы сделать копию, надо было бы с месяц стоять в музее. Куфелкин не мог себе позволить, чтобы его запомнили люди и, главное, служители музея.

— Но я же сама видела копию.

— Куфелкин заказал ее студенту Академии художеств и солидно заплатил.

— В комнате же стоял мольберт…

— Копия готова. Теперь нужна ты. Куфелкин звонит, ты приезжаешь. Он бреется при тебе и режет твою губу.

— Нарочно?

— Да.

— Зачем?

— Предлагает поехать в музей и сравнить картины. Берет якобы кровоостанавливающую жидкость.

— А она… не кровоостанавливающая?

— Нет. Хлороформ или еще что — нибудь сильно одурманивающее.

— Но он прикладывал ее к губе дома.

— Другую. Так… Музей, зал на отшибе, народу мало, Куфелкин говорит, что у тебя на губе якобы опять выступила кровь. Прикладывает платок, смоченный этой жидкостью. Ты теряешь сознание. Он кричит, чтобы привлечь внимание. Старушка — смотрительница и редкие посетители бросаются к тебе, несут на диванчик. За эту минуту Куфелкин подменяет картину. В этих делах он человек ловкий и опытный. Подменив картину, возвращается к тебе. Якобы вызвал такси.

— Правда, вызвал, мы на нем ехали.

— То самое, на котором вы и приехали. Оно вас ждало.

— Что же… подлинная картина в это время была у Валерия?

— Да. И ему следовало бежать. Как можно скорее. Куфелкин вручил вас маме и смылся. Как ты говоришь, искать снежного человека.

— В музее сейчас висит копия?

— Уже через два часа какой — то знаток удивился… Ничего теперь не висит.

— А я… соучастница?

— Нет. Ты же была орудием бессознательным.

— Как же вы меня нашли?

— Через таксиста. Он дом показал.

— Вы хотите сказать, что Валерий познакомился со мной только для того, чтобы использовать?

— Да.

— Почему именно меня?

— Не знаю, вынашивал ли Куфелкин этот план давно или возник, когда он увидел тебя в обмороке от пуха… Во всех случаях ты ему идеально подошла. Тут он не ошибся.

— Эту роль можно было и сыграть.

— Кому?

— У воров же есть свои… Как они… Подельники, что ли.

— Напарница Куфелкина, Верка — джапаниха…

— Почему «джапаниха»?

— На японочку похожа. Верка — джапаниха отбывает срок за ограбление собора, откуда у Куфелкина крестик. Так что работать ему было не с кем.

— Господи — господи…

— Что?

— Какой вы плохой человек…

— Вот так вывод!

— И образованный, и в возрасте, и следователь… А главного в жизни так и не поняли.

— Да ты никак плачешь?

— Говорит о доброте и милосердии… Общество создали. Где же оно, милосердие — то…

— Нина, в чем дело? Почему ревешь?

— Взрослый дядя вызвал молодую женщину… Для чего же? Чтобы доказать, что ее не любят и не любили.

— Я обязан сказать правду.

— А, задавитесь вы своей правдой…

— Нина, успокойся. На — ка платок, вытри лицо.

— Я бы не смогла быть следователем. Разбить жизнь человеку…

— Разве я разбил?

— Вы весь день доказываете, что Валерий подлец и меня не любит. Да кто бы я была, если бы своим подружкам открывала глаза на их мужей и приятелей. Последняя дрянь.

— Ну — ну, успокоилась?

— Да, возьмите платок, спасибо.

— Вот и хорошо.

— Я успокоилась. Но вам не верю.

— Не веришь, что похищена картина?

— Не верю, что он меня не любит.

— Твое дело. Я изложил факты.

— У меня есть другой факт.

— Какой?

— Ночью Валерий звонил.

— Так… Откуда?

— Не скажу.

— Я свяжусь с телефонной станцией и узнаю.

— Из Поморска, с переговорного пункта.

— О чем был разговор?

— А вот про это я уж ни за что не скажу.

— Нина, если в краже картины Ольхина ты была слепым орудием и поэтому ответственности не несешь, то теперь, зная все, отвечаешь за любые преступления.

— А он говорил не о преступлениях.

— О чем же?

— Например, о любви.

— Я рад за тебя. Еще о чем?

— Как мое здоровье, все ли у меня в порядке, нет ли неприятностей…

— Так, еще о чем?

— Сказал, что если все будет в порядке, то через неделю мы увидимся.

— Здесь?

— Нет, в Поморске.

— Он позвонит?

— Сказал, что найдет меня.

— Так… Разреши — ка я пододвину аппарат… Алло, Леденцов? Как обыск? Ничего не дал… Следовало ожидать. Теперь слушай меня внимательно… Тюбик сегодня ночью проверил, вышли мы на его помощницу или нет. Она его успокоила. Но главное в другом… В Поморске хороший музей. Да — да, он хочет выждать недельку и вызвать ее туда. Нет, вариант с рассеченной губой вряд ли он повторит. Что — нибудь новенькое. Да, взять музей под наблюдение. Пока!

11

— Сергей Георгиевич, я вам все сказала… Даю честное слово.

— Верю.

— Значит, вопросов больше нет?

— Нет.

— Я могу идти?

— Вопросов нет, но есть просьба.

— Какая?

— Ты слышала мой разговор с работником уголовного розыска…

— Я устала и больше ничего слышать не хочу.

— Куфелкин замышляет новое преступление с твоим участием. Через неделю он с тобой свяжется. Помоги нам.

— В чем?

— Поймать Куфелкина.

— Вы с ума сошли…

— Обращаюсь к тебе, как к человеку и гражданину.

— Вы так ничего и не поняли… Я же люблю его.

— Вот поэтому и прошу.

— Чтобы я помогала ловить того, кого люблю?

— Именно.

— Вы изувер, если не хуже.

— Нина, учитывая твое состояние, я не обижаюсь.

— Хотя бы фильмы про любовь смотрели…

— Тогда бы что?

— Тогда не предложили бы гнусность.

— А любовь… она что? Единственный свет в окошке?

— Мне жаль вас, Сергей Георгиевич.

— Почему же?

— Не любили вы, если спрашиваете про свет в окошке.

— Нина, я любил и люблю и все — таки спрашиваю: она единственный свет в окошке?

— Кто не любил, тот много потерял.

— Нина, меня тошнит от этой банальщины.

— Банальщина? Да я вычитала в книге, «В мире мудрых мыслей» называется.

— Не любил, значит, много потерял… Правильно. Ну а если никогда в жизни не размышлял, то мало потерял? А если не дружил? А если творчески не работал? А если не воспитывал детей? А если ничего в своей жизни не сделал и не совершил? Если всего этого человек не делал, разве он меньше потерял? Почему же об этом не сожалеют, а вот про любовь даже афоризмы есть в мире мудрых мыслей?

— Творческая работа, поступки, воспитание… Это не каждому дано.

— А про любовь дано каждому?

— Полюбить всякий способен.

— Ага, как пить чай или жевать колбасу.

— Хотя бы и так.

— Тогда твоя любовь — чувство примитивное.

— Сказанули.

— По крайней мере, как ты ее понимаешь.

— Правильно понимаю. Ради любви человек способен на самое хорошее.

— Способен. Но я тебе приведу сотни примеров, когда ради этой любви бросали немощных родителей и малолетних детей, оставляли в беде и предавали, шли на воровство и на убийство…

— Любовь всегда права. И в песне так поется.

— Чепуха! Поверь мне, как следователю. У меня такая работа: решать, кто прав, кто виноват. Любовь редко бывает права.

— Почему же?

— Потому что это чувство. А где чувства, там справедливости не жди. Любовь, кстати, как и ненависть, всегда несправедлива. Потом, знаешь, что я заметил? Любовь бывает всегда за счет чего — то или кого — то.

— Как на базаре, что ли?

— Вот простой пример: молодой человек сажает свою любимую в автобус, оттирая всех плечом и откровенно распихивая.

— Ну, а сложный?

— Есть сорт любви весьма странный. Как это объяснить… Вот человек, который все ненавидит… Живет в злобе. Но такая жизнь тяжела и, в сущности, невыносима. Тогда происходит странный парадокс… Этот человек может сильнейше влюбиться. Почему же? Нравственный побег от собственной злобы. Но это не любовь. Суррогат, формальная в ней потребность, обратная сторона ненависти, реакция на свою же собственную злобу.

— Что — то мудрено.

— Разве ты не встречала женщин, которые так любят своих мужиков, что плюют на весь мир? Не встречала мамаш, готовых ради чада любому в горло вцепиться? Не встречала людей, обожающих собачек — кошечек и поедом евших соседей?

— Я понимаю ваши ходы… Доказываете, что Валерий любит меня якобы суррогатной любовью.

— Этого я доказывать не могу, потому что он тебя вообще не любит.

— Вы что, лежали рядом с нами в постели? Слышали, что он мне шептал на ухо? Чувствовали его руки? Губы?

— Да как можно любимого человека вовлечь в преступление! Как можно задумать другое преступление? Он же знает, что долго или скоро — преступника ловят… Знает, что его подружка Джапаниха сидит. Значит, и тебе уготовил такую же судьбу?

— Зря вы стараетесь. Верю вам, верю. Он вор, преступник, не любит меня… А я люблю. И весь разговор.

— Я тебе еще не все сказал… Из краденого он продает только всякую мелочишку. Ценные картины, уникальные иконы, золото и серебро он копит. Думаешь, для чего?

— Откуда мне знать.

— С награбленным Куфелкин намеревается бежать за границу. Хочет зажить там миллионером.

— Выходит, я стану миллионершей?

— Ты согласна бежать?

— С Валерием куда угодно.

— Да не возьмет он тебя: использует еще на одной краже — и бросит.

— Пусть.

— Как бросил Джапаниху.

— Пусть.

— Нина, у него таких, как ты, были десятки.

— Пусть.

— Он же сломает твою жизнь!

— Пусть.

— Твоя мать выплачет все глаза…

— Пусть.

— Ах, даже так…

— Да, так.

— У тебя не любовь, у тебя похоть!

— Боже, за что же такие муки…

— Ну, опять слезы.

— Я жду ребенка.

— Как?..

— Беременность на третьем месяце.

12

— Да не плачь ты…

— Не могу удержаться…

— Для меня женские слезы тяжелее ругани.

— Сейчас… Вот… Уже не плачу…

— Платок еще от тех слез не просох.

— Сергей Георгиевич, над собой плачу — то…

— Ну, поплакала над собой и хватит.

— Да — да… Бить меня некому…

— Верно, бить тебя некому.

— Все знаю, все понимаю, а поделать с собой ничего не могу.

— Это не только твоя проблема. Знают, что плохо делают, но делают.

— Ведь чувствовала какую — то фальшь…

— В чем?

— В его поведении. Уж слишком… всего было много. Много счастья. Разве бывает много счастья, Сергей Георгиевич?

— Бывает.

— Тогда все в норме?

— Смотря что считать нормой, смотря что считать счастьем…

— А вы знаете, что им считать?

— Мне, Нина, положено знать.

— Как следователю?

— Как человеку, прожившему пятьдесят лет.

— Вы, наверное, все знаете.

— Если бы. Проработав день, покончив с дневными заботами, уже ночью, в тишине, знаешь о чем я себя спрашиваю?

— Не упустить бы какого преступника.

— Спрашиваю, что я за день сделал не так. И нахожу, да не одно, и не два…

— Сергей Георгиевич, про меня тоже… ночью спросите?

— Про тебя я уже сейчас спрашиваю. Правильно ли я говорил с человеком, не понимавшим, что такое счастье?

— До вызова к вам вроде бы знала.

— Я бы учредил должность толкователя, что ли. Объяснять людям, что они счастливы, или как быть счастливым.

— Если счастья нет, то не растолкуешь.

— Дай — ка твой шарфик… Так…

— Что вы делаете?

— Завязываю тебе глаза. Как, ничего не видишь?

— Зачем это?

— Посиди так, посиди… Возьми — ка ручку и распишись.

— Не вижу.

— Попиши, посиди… А теперь пройди до двери. Так, смелее…

— Ой, наткнулась.

— Ладно, иди на место. Ну, стул — то не сбивай.

— Господи, прямо по ноге.

— Развязывай. Так, глянь в окно. Солнышко, небо до звезд, окна блестят, люди улыбаются… Хорошо быть зрячим, а?

— К чему это?

— Объясняю, какое счастье быть здоровым. Разумеется, это только намек на состояние слепого: ты же знаешь, что стоит только открыть глаза… А как тебе объяснить твое же собственное счастливейшее состояние молодости, свободы… Ощущение безмерности жизни и времени, которого у тебя впереди лет сорок… А чувство мира, потому что нет войны…

— Умом я все это понимаю.

— Кто такой — несчастный человек, по — твоему?

— У которого неприятности.

— Нет. Несчастный тот, кто не понял чуда своего существования; тот, кто не понял чуда жизни.

— Все общие слова. Вот кто бы взял да и научил быть счастливой…

— Я научу.

— Ну и как?

— Хочешь быть счастливой — будь.

— Шутите.

— Нисколько. Нина, допустим, тебе предложили два варианта: получить готовый дом или возможность его построить. Что бы ты выбрала?

— Я знаю, как надо ответить: мол, начала бы строить… Но я бы взяла готовый.

— Отсюда и все твои беды.

— Любой незакомплексованный не стал бы корчиться.

— Счастье, Нина, это здание, которое надо построить. Из кирпичиков. Несколько кирпичей я уже назвал: здоровье, свобода, молодость, мир… И, конечно, любовь. Ты ведь не только дом не стала бы возводить, ты и любовь — то взяла бы готовенькую.

— Как это готовенькую?

— Сидишь дома, открывается дверь, входит парень — и все. А дальше пошла сплошная элегантность: свечи, шампанское, бананы, водка со змеей, пурпур… И это любовь? Вместе вы ничего не создали и ничего не выстрадали, не передумали и не помечтали… Впрочем, ты даже ничего о нем не знаешь.

— По — вашему, с шалаша начинать?

— Именно.

— Старомодно. Теперь приданое дают, подавиться можно.

— Ну, и счастливы они, с приданым — то? Каждая третья семья распадается.

— У меня и распадаться нечему.

— Если оставила ребенка, то у тебя тоже будет семья.

— Ребенок без отца…

— Ты же говоришь, что любишь Валерия? Тогда жди его, носи передачи, сообщи о ребенке… Это не пурпур, но это и есть любовь.

— Какие же передачи? Он же еще на свободе…

— Поймаем, это дело времени.

— Сколько ему дадут?

— Не знаю, грехов много. Максимальное наказание — пятнадцать лет…

— А простить могут?

— За что простить — то?

— Ребенок будет у него…

— Ребенок будет у тебя. А ты ему кто?

— Сергей Георгиевич, а с заключенными браки разрешают?

— Да, случается.

— Из — за ребенка ему хоть срок скостят?

— Нина, несколько крупных краж, наверное, на сотни тысяч. Ценности неизвестно где. Профессиональный хитрый преступник, намеревается бежать за границу — Где повод смягчить наказание?

— Другим — то смягчают. Теперь милосердие.

— Другим есть за что.

— Сергей Георгиевич, а разве бывают такие люди, у которых ничего хорошего нет?

— Что у него хорошее, что?

— Если я назову, то ему зачтется?

— Смягчают вину не хороший характер или любовь, скажем, к детям, а обстоятельства, указанные в законе.

— Какие?

— Вот что смягчит вину, и существенно… Если Куфелкин явится с повинной и вернет украденное.

— Сергей Георгиевич, я что — то хочу вам сказать…

— По — моему, ты все время что — то говоришь.

— Очень серьезное.

— Слушаю.

— Дайте дух перевести…

— Тебе не плохо?

— Да нет, я решиться не могу.

— Я подожду.

13

— Говорите, Валерий рецидивист… Кражи на нем висят. Да и я про него плела без зазрения совести. А вы знаете, что он конфеты любит?

— Какие конфеты?

— Самые простенькие. Например, «Школьницу» за рубль шестьдесят.

— Это ты к чему?

— Не только бананы и шампанское. А знаете, кошек обожает. Как — то принес котенка, у мальчишек отобрал. Только усы да брови торчат, до того маленький, рыженький. Носик красный, ушки розовые и ходить не может, его заносит; есть не умеет, пришлось учить мордой в молоко. Он и сейчас у меня живет.

— Ну и что?

— Однажды были мы в магазине… Валерка увидел, как старушка брала двести граммов колбасы. Да еще просила порезать. Ну кто теперь вареную дешевую колбасу берет по двести граммов? И в килограмме — то мяса не отыщешь. Что сделал Валерка? Она оставила на столе свою торбочку и пошла за свеклой. За одной штучкой, между прочим. Валерка потихоньку ей в торбу палку копченой кооперативной колбасы и запихал.

— Так, интересно.

— Он плакать любит.

— От чего?

— От много чего. В кино может заплакать на индийском фильме. Как — то деда увидал, которому улицу было не перейти, перевел, а глаза, вижу, на мокром месте. Приснится что — нибудь тяжелое, проснется и заплачет. Страшно, когда плачет мужчина.

— Видимо, нервы.

— А однажды сказал, что опостылело ему все, бросить бы и уехать на жительство в деревню.

— Что опостылело?

— Наверное, живопись. Сергей Георгиевич, я, может, и глупая, но сердцу своему верю… Любовь это, не любовь, но душа его ко мне повернута.

— Нина, это и есть то серьезное?

— Валерий не только вор, он и добрый,

— Все, что ты хотела сказать?

— Нет. Сергей Георгиевич, я от вас утаила один факт…

— Какой? Смелее — смелее.

— Сегодня пятница… В воскресенье Валерий ждет меня в Поморске.

— Это он по телефону сказал?

— Да, когда звонил ночью.

— Зачем ждет?

— Об этом разговора не было.

— Где ждет, во сколько?

— Если скажу, то что?

— Как что?.. Сама понимаешь.

— Ага, поедете и арестуете.

— Моя обязанность.

— А я?

— Мы же говорили… Если любишь, то будешь ждать.

— Пятнадцать лет? После того, как я помогла его арестовать? Да он меня проклянет, и правильно сделает.

— Но ведь ты для чего — то мне сообщила о предстоящем свидании?

— Думаете, для того, чтобы ваши сотрудники поехали вместо меня? Нет, Сергей Георгиевич, обижайтесь на меня, арестовывайте, режьте на куски, но я никогда Валерия не выдам. Да меня любой суд оправдает. Еще чего: собственноручно сажать отца будущего ребенка.

— Нина, но у меня есть и другие средства найти Куфелкина в Поморске.

— Без меня никак не найдете. А если будете за мной следить, то я не поеду.

— Как ты узнаешь, будем следить или нет?

— А я с вами договорюсь.

— О чем?

— О том, что я поеду одна в Поморск и привезу Куфелкина.

— Куда привезешь?

— Сюда, к вам.

— Ты, оказывается, умеешь острить.

— Я серьезно. Только вы дадите слово, что за мной следить никто не будет и ничего предпринимать пока не станете.

— Никаких слов давать не намерен.

— Почему?

— Ей — богу, детский сад… Ты же только сейчас говорила, что ловить отца своего ребенка не будешь?

— Разве я ловить поеду? Уговаривать явиться с повинной. Придет сам, добровольно, принесет все иконы и картины, и пурпур Ольхина… Смотришь, скостят срок. Суд не на осуд, а на рассуд.

— Нина, для тридцатилетней женщины это слишком наивно.

— Вы не верите, что так сделаю? Я дам честное слово. А мое слово верное, все в цехе подтвердят. Я могу запутаться, но уж если что знаю твердо, то на том и закаменею.

— Ты хочешь, чтобы надо мной весь город хохотал? Послал девчонку за преступником, который находится во всесоюзном розыске…

— Эх, Сергей Георгиевич, замах у вас верстовой, а шаг метровый.

— В каком смысле?

— Умный вы человек, обо всем судите. Про любовь много хорошего сказали, про смысл жизни, про счастье из кирпичиков… Глаза мне завязывали. Знаете, я вас сравнивала. Инженер знакомый на заводе есть… Примерно ваших лет. Автолюбитель, машину свою имеет. Ни поговорить с ним, ни поспорить. Про запчасти думает да про покрышки. Каждую свободную минутку выскакивает на улицу и эту машину поглаживает. Я сравнивала… Дядя Костя на нашей лестничной площадке живет, тоже ваших лет — в домино играет и телевизор смотрит. Я сравнивала… Ученого знаю, специалист по всем западным литературам, тоже ваших лет. Травы, массажи, сауны, голодания… Одного кефира может с голодухи четыре бутылки выдуть, и говорить, кроме как о своем здоровье, он ни о чем не будет. Сравнивала я, сравнивала, и досравнивалась.

— Нина, рассуди здраво. Допустим, поедешь к нему… Неужели ты веришь, что человек, совершивший несколько краж, скопивший ценности и навостривший лыжи за границу, послушает случайную очередную знакомую и придет с повинной? Чепуха!

— Сергей Георгиевич, вы про любовь, конечно, много знаете, да не все.

— Разумеется, не все.

— Про страдание забыли.

— Знаю — знаю, любовь связана со страданиями.

— Нет, не то. Вот юг многие любят: море, тепло, отдых… А сердцем к этим пляжам не прикипают, сердцем прикипают к северу, к землям тяжким и убогим. Потому что на этих землях страдали.

— Ну уж.

— Мать почему плохого ребенка любит сильнее, чем хорошего? Жалеет. Она с ним исстрадалась. Худых мужей любят больше, потому что с ними исстрадались.

— Сомневаюсь.

— Чем больше от кого — то страдают, тем сильнее любят.

— К чему ты клонишь?

— Вы про Валерия нагнетали… Преступник, бабник, такой — сякой… А вышло наоборот: чем больше говорили про него худого, тем больше я жалела. Теперь я ради его спасения на все пойду. Больше ведь некому.

— Почему же некому…

— Вы против него, милиция против, суд против… А кто же за него?

— Адвокат.

— Адвокат в суде. А кто сейчас поедет уговаривать идти с повинной?

— Да не послушает он тебя, черт возьми!

— Нет, послушает.

— Откуда такая уверенность?

— Я же говорила, что он жалостливый…

— Что же воровал и никого не жалел?

— Это в музеях, как бы ни у кого… А людей он не обижал.

— Логика! Если жалел кошек и старушек, то явится с повинной?

— Если жалел кошек и старушек, то своего будущего ребенка тем более.

— Он… знает?

— Сообщила по телефону.

— И что он?

— Сказал, чтобы я немедленно приезжала.

— А звонил все — таки зачем?

— После вашей информации уже знаю, зачем… Расспрашивал, что да как. Но только услышал про ребенка, про все забыл. Приезжай, кричит.

— И все — таки, Нина, не могу я пойти на такой риск.

— Сергей Георгиевич, я упустила… Когда услышал про ребенка, то он всхлипнул.

— Сентиментальный.

— Не сентиментальный, а несчастный. Что в этих драгоценностях? Ни семьи у него, ни дома.

— Возможно.

— Сергей Георгиевич, на вашей рискованной работе вы боитесь рискнуть?

— Дай мне подумать…

— Господи, я — то большим рискую.

— Помолчи.

— Вы уже десять минут ходите по кабинету…

— Хорошо, а если все — таки он не согласится? Должны мы такой вариант допустить…

— Тогда, значит, вы правы. Тогда он подлец.

— Тогда — тогда. Ну и что тогда?

— Тогда ловите.

— Ты его спугнешь.

— А то он сейчас не знает, что его ловят.

— Так — так.

— Опять вы ходите…

— Может, и верно попробовать?

— Если во мне сомневаетесь, то может цех поручиться.

— В воскресенье, говоришь…

— Сергей Георгиевич, только дайте мне честное слово, что со мной тайно никто не поедет и до моего возвращения вы ничего не предпримете.

— Разумеется, даю.

— И телефончик ваш на всякий случай напишите.

— Вот.

— Ну, и пожелайте успеха.

— Нина, ты осторожнее.

— Сергей Георгиевич, за меня не беспокойтесь.

— Да ты никак опять плачешь?

— Само собой вышло… Из — за своей жизни. Верно мама говорит: век протянется — всего достанется.

— Ну — ну, бодрей!

— У меня теперь и к вам тоже любовь…

— В каком смысле?

— По моей теории… Исстрадалась я за день с вами.

— Вернешься, мы еще поговорим обо всем на свете.

— До свидания, Сергей Георгиевич.

— Успеха тебе. Позвони, если будет возможность.

Ушла… Алло, Леденцов? Боря, опергруппу в Поморск отмени. Нет — нет, ничего не надо. Мне Куфелкина привезут. Нет, не Поморское УВД. Потом расскажу. Когда его привезут. Если привезут…

Совесть

Трудно обозначить, что такое совесть. И все — таки наиболее краткое и самое четкое определение я слышал именно о совести… Совесть — это бог. Как формула.

У меня есть десятки доказательств существования бога, у меня есть десятки доказательств его небытия… Но в формуле «совесть — это бог» дело совсем не в боге. Много написано и сказано о том, как и откуда родилась идея о боге. Я же не сомневаюсь, что причина эта единственна, всесильна и общечеловечна — бог вышел из идеи справедливости, из тоски по справедливости.

У тебя есть, а у меня нет; ты счастлив, а я в постоянном горе; ты прожил легкую жизнь, а я тяжелую; ты здоров, а я болен… И что? Так все и останется? У тебя не убудет и мне не воздастся? Хотя бы не сейчас, не на земле, а потом, в посмертном расчете?..

И люди жаждали рассуда, люди жаждали справедливости — будь то на земле или на небе. На земле справедливости не было. А что, если ее нет и на небесах?

Самая большая несправедливость заключается в том, что бога нет. Значит, нет и судьи, который воздавал бы за хорошее и за плохое. А коли так, то нет и справедливости. Самая большая несправедливость в том, что нет справедливости. На что же уповать? Кого бояться и перед кем держать ответ? Вот тогда и родилась совесть…

Нет судьи и бога поднебесного, да есть собственная совесть. Она твой бог и твой судья.

Пишу эти слова с некоторой долей неуверенности. Кому они и для чего? В наше — то время? Не похож ли я на юную учительницу, рассказывающую беременной школьнице о любви Татьяны к Онегину? Потребитель под корень сводит природу, смысл жизни подменил товарами, человеческие отношения замещает деловыми, вместо любви насадил секс, трепетное искусство застелил эстрадным дымом… А я про совесть…

Про совесть, потому что я следователь и нахожу ее в себе, в друзьях и знакомых, в людях, и, главное, в преступниках, да в таких, с которых, казалось, скатывается она, как ртуть со стекла; находил в обстоятельствах, далеких от совести или никак с нею не совместимых.

Ну, хотя бы, каждый человек замечал, что ночные мысли отличаются от дневных. Ночные — тревожнее, мягче и поэтому глубже; ночью многое передумывается и переразрешается. Это совесть, днем задавленная суетой, пробилась к разуму.

А сны? Беспокойные и страшные, пророческие и предупреждающие… Это свободная совесть ночью бередит наше сознание.

Кто не облегчал свою душу, выговариваясь? Но почему становится легче, когда о своих горестях кому — то расскажешь? Это совесть. Ей так невмоготу мучиться в одиночестве, что она идет на простительную хитрость: как бы перекладывает часть своей ноши на внимающего. И ей сразу легчает.

А замечалось ли, что юридический язык можно заменить другим, простым и понятным? Обыскать — рыться в чужих вещах; причинить ножевые ранения — зарезать, как барана; расчленить труп — разрубить наподобие мясной туши; привести приговор в исполнение — в сущности, убить… Юристы смягчают откровенный смысл этих понятий. Потому что стыдно.

А казнь? Казалось бы, применяется она за тяжкое преступление — и, значит, справедлива; по приговору суда — и, значит, законна. Но почему казнят тайно? Почему в средневековье палач надевал маску? Запугать преступника? Зачем же, когда самое страшное у него впереди? Почему жертве завязывают глаза? Почему стараются стрелять сзади, в затылок? Почему расстреливают, как правило, сообща, строем? Совесть. Потому что стыдно (не то слово) перед жертвой; потому что ответственность за смерть хочется разделить с кем — то еще; потому что казнь, в сущности, убийство, а убийство законным никогда быть не может. Впрочем, поведаю две криминальные истории из моей практики, которые скажут о совести больше, чем умозрительные рассуждения…

1

Страсти в нас бушуют, вовлекая в отношения, в коллизии и состояния. Интеллект наш работает, замышляя, взвешивая и обдумывая. Это и есть жизнь, в которой человек делает ошибки и подлости, совершает проступки и преступления. И за все, за все — за все рассчитывается его совесть черными слезами.

Я часто слышу от своих пятидесятилетних сверстников, что их лучшие годы позади. Но что такое «лучшие и худшие годы»? Когда ел безмерно, пил без оглядки, любил женщин без смысла, гулял, радовался всему — лучшие годы? А когда появился опыт и специальность, друзья и дети, способность размышлять и наслаждаться истинно хорошим — худшие годы? Разве животные радости выше духовных?

Говорю это к тому, что в ранней юности жил я, в сущности, бездуховно, если только не полагать за духовность сильные раздражители: ритмическую громкую музыку, остросюжетные фильмы, занимательные книжки, броских женщин и суперменистых личностей. И поэтому ни о какой совести не размышлял; лишь иногда — споткнувшись в книге о какую — нибудь обнаженную мысль. Столкнулся я с совестью — буквально, воочию, — в девятнадцать лет, и задолго до следственной работы.

Не буду описывать, как попал на Дальний Восток в геологическую партию рабочим третьего разряда; как с приятелем Мишкой Наконечниковым бросил опостылевший юридический факультет… Теперь я носил рюкзаки, греб и правил плоскодонкой, варил каши и кипятил чай, но, главное, рыл шурфы и канавы. Шурфы наловчился бить трехметровые в любой породе, кроме скальной, конечно.

К концу лета был образован маленький отряд, куда вошло трое. Я, самый юный Мишка Наконечников, уже взрослый парень и Федор Евсеич, почитаемый нами за глубокого старика, хотя ему не исполнилось и шестидесяти. Этот отрядик забросили на какой — то бешеный приток Уссури, где был задан профиль. Мы рыли шурфы и производили расчистки берегов, двигаясь вверх по притоку.

Труднейшая и прекраснейшая жизнь. Я делал беспрерывные открытия. Листья дикого винограда, оказывается, краснеют, как у нашего клена. Легкокопающийся в супеси шурф может обвалиться и засыпать. Мишка Наконечников, бывший сын полка, вернее, корабля, матрос и матюжник, поет под гитару песни про маму, про Колыму и судьбу, а у самого глаза мокрые. Ягоды лимонника кисловаты и чуть — чуть отдают мылом, правда, туалетным. В вырытом шурфе непременно будет сидеть лягушка или змея. Истории, вечерами рассказанные в палатке, в квартире воспринимались бы не так. Мясо черепахи по вкусу похоже на рыбную курицу или на куриную рыбу. Федор Евсеич, бывший корневщик, принимает женьшень, настоенный на водке…

Много я сделал открытий.

Но была и тягость. Не сон в спальных мешках на земле, не однообразие каш, не буреломы на островах, не маслянистые суглинки и не галечные конгломераты, которые брались только летом… Комары. Они пепельным дымом вились над шурфом, лезли под очки, варились в каше, плавали в чае и ночью стонали за палаточным тентом так, что это казалось плачем самой земли. А кусались злее цепных собак.

Двигаясь по притоку, мы вышли к селу Тюхменево, что совпало с приездом к нам завхоза экспедиции, привезшего крупу, хлеб, сахар и чай. От завхоза пахло кожей и спиртом: кожа была на нем, а спирт, видимо, в нем. Уловив запах последнего, наш Федор Евсеич затеял деликатный разговор о спирте, который требовался ему для настаивания женьшеня.

— Ребята, — спросил завхоз, — а сколько вы прокантутесь в этом месте?

— С недельку, до приезда геолога, — ответил старший групп Федор Евсеич.

— Почему бы вам эту недельку не пожить тузами в Тюхменевке?

— Снять квартиру, что ли?

— Зачем… У меня тут временно пустующая база, снятая для геологического отряда.

Пожить тузами, то есть без комаров, в доме и в цивилизованном сельском обществе кто же откажется? Вдобавок, село имело продовольственный магазин, торговавший селедкой и пряниками. И книгами. Забегая вперед, скажу, что купил сочинения Арсеньева с его известным «Дерсу — Узала» — три томика в темно — зеленых, цвета приморской тайги, обложках.

Вечером на своей широченной плоскодонке мы пристали к тюхменевским берегам. Мальчишки смотрели, как выгружались лопаты и кайлы, вьючный ящик и спальные мешки, закопченная кастрюля и алюминиевые миски… И гитара, не выгружаемая, а запеленутая и ласково вынесенная.

Деревянный дом удивил нежилым духом. Что — то вроде пустующей сельской гостиницы. Обе его половины были заставлены раскладушками, двумя столами и стульями. Да в углу кадка с кактусом.

Впрочем, мы блаженствовали. Спать на кроватях, в деревянном доме, под кактусом. Электричество. Одни во всем доме. Ни ветров, ни шорохов, ни дождей, ни сполохов. И главное, никто не жужжит и никто не кусается. Ни комарика.

На радостях мы закатили что — то вроде праздника. Была извлечена неприкосновенная пачка цейлонского чая и круто заварена, а пряников купили загодя. Был взрезан, тоже неприкосновенный, копченый шмат дикой кабанятины. Федор Евсеич выпил двойную порцию лекарства, женьшеня на водке. По этому случаю Мишка Наконечников спел новую песню, тоже, кстати, про женьшень, полную драматизма и печали; парень влюбился в больную девушку, пошел в тайгу искать для нее целебный женьшень, отыскал небывалый корень, вернулся, в его отсутствие некий моряк привез девушке тресковой печени, она поела, выздоровела и уехала с этим неким моряком ловить треску, в которой много целебной печени.

Федор Евсеич, крупный утиный нос которого стал влажным от счастья, заключил наш праздник:

— Жизнь — сказка…

— Ага, а смерть — развязка, — добавил Мишка.

— Между тем, — продолжил Федор Евсеич, — в этой пословице весь смысл нашей жизни, поскольку он весь тут.

— Давай про смысл жизни, — поощрил Мишка.

В палатке они травили виртуозные жизненные истории. В доме же, при электрическом свете, за нормальным столом, под звуки радио, конечно, подобало говорить про смысл жизни.

— В Африке, — продолжил Федор Евсеич, — умер человек ста тридцати лет…

— Вот кого бы спросить о смысле жизни, — вставил Мишка.

— Совсем ни к чему, поскольку он ответил своим потомством в количестве двухсот детей и всяких внуков. А прожил сто тридцать, потому что не обременял свое существование, как, скажем, намеревается делать Серега.

— Почему намереваюсь? — не понял я.

Федор Евсеич ткнул пальцем в сторону стопочки моих книг:

— Почитываешь, вопросики задаешь… Про смысл, правду и, допустим, совесть. Однако зря. Поверь человеку пожившему.

— Евсеич в философии собаку съел, — поддел его Мишка.

— Собаку не собаку, а примерно пять кило мудрого корня женьшеня съел. Посему скажу так: жизнь есть круговорот веществ в природе и ничего более.

— Чепуха, — фыркнул Мишка, который, хотя философией и не интересовался, но столь примитивное понимание жизни его не устроило.

— Подлинно так. Люди производят, потребляют, размножаются и помирают. А что сверх этого, то развлеченьице.

— Чепуха, — подтвердил я.

— Чепуха, говорите? Возьмем пример. Вот ты, Серега, меня давеча про совесть спрашивал… Станешь ты об ней думать, искать, а найдешь пшик.

— Почему пшик?

— Допустим, нет ее, совести — то. Тебе расстройство и обременение жизни. А я вот из денег за эти шурфы куплю пальто с каракулевым воротником, что висит в сельмаге. Так кто же из нас внакладе?

— Философия черепахи, — буркнул я.

Мое бурчание Федор Евсеич пропустил мимо ушей. В палатке бы, под звон комарья, непременно валежником затрещал бы спор. А тут мы разомлели. Мне казалось, что крупный и пористый нос Федора Евсеича от удовольствия сейчас прорастет и станет женьшенем. Да и сухое лицо Мишки залоснилось.

Потом мы легли спать, но еще долго слушали трансляцию оперы «Кармен»; транзисторы тогда еще вроде бы не появились, переносные приемники стоили дорого, и после тайги репродуктор казался голосом из цивилизации.

Трудовое село засыпает рано. Я лежал на удобной раскладушке, слушал затихшую жизнь и думал всякое. О странной своей судьбе, забросившей меня в этот сельский дом; об оставленном юридическом факультете, который казался далеким и не очень — то важным; о родителях, предрекавших мне жизнь непутевую; о приморской тайге, которую следовало бы всю исходить пешком, коли я здесь.

Что — то странным показалось мне в этих размышлениях. Ага, факт самих размышлений после нелегкого рабочего дня, — обычно я засыпал, стоило лишь коснуться спального мешка. Когда мы в палатке спорили, я засыпал на полуслове, не договорив самой убедительной фразы. А как отлично спал в поезде, на третьей полке, все двенадцать суток, положив голову на какую — то трубу…

Я повернулся на другой бок и стал думать, вернее, мечтать о возвращении в Ленинград: как выхожу из вагона загорелый и пропыленный, с деньгами и жизненным опытом… Картину моего возвращения я хотел было разукрасить встречающими, но услышал, что Мишка тоже повернулся на другой бок.

— Не спишь? — прошептал я.

— Душно.

— Наверное, плиту перетопили.

— От крепкого чая, — не согласился Мишка.

— Отвыкли спать в человеческих условиях, — недремным голосом встрял Федор Евсеич.

Поговорив, мы умолкли с твердым желанием заснуть. Но я слышал, как ворочается Мишка и вздыхает Федор Евсеич. Да шуршит за обоями какое — то крупное насекомое. Да кто — то мягко скачет по чердаку. Да не смолкает далекая брехучая собака. К этой собаке я и решил приспособиться: слушать ее, чем, скажем, считать в уме баранов.

— Давит меня, — громко оповестил Федор Евсеич. — Выпью — ка я женьшеньцу…

— Он, наоборот, возбуждает, — сказал я.

— Это кого как.

— А я покурю, — отозвался Мишка.

Зажгли свет. Почему — то теперь, в три часа ночи, дом уютным не показался. Холодно блестел крашеный пол, выцветшие обои белели мертвенно, кактус в углу скрючился, как спрут. Федор Евсеич принял дозу женьшеня, Мишка покурил, я полистал Арсеньева. Спать никому не хотелось. Не знаю почему, но ко мне пришла какая — то тревога, ничем не объяснимая и никак не понимаемая. Точно уловив ее, Федор Евсеич предположил:

— Может, под домом лежит месторождение вредных ископаемых?

— Каких вредных? — спросил Мишка.

— Газоводородов, которые просачиваются и отравляют нам сон.

— Тогда бы пахло, — вступил я в разговор.

— Или какая гадость лежит, — не унимался Федор Евсеич.

— Что за гадость?

— К примеру, руда, из которой атомные бомбы делают. Знал я одну деревеньку, стоявшую на такой бяке. Там все мужики в пьянство ударились.

— Тогда, Евсеич, у нас под деревнями сплошные бяки, — засмеялся Мишка.

— Ребятки, все — таки надо поспать. Завтра шурфы тяжкие, в крепких галечниках.

Не знаю, как они, но я уснул, вернее, забылся около пяти. Встали мы в семь, в наше обычное время. Два часа сна. Из них что — то ушло на сновидение, в которое, видимо, перешла моя ночная тревога: копаю якобы шурф, вдруг четыре стены зашатались, начали падать, как бы сходиться и давить, я кричу, не о помощи; кричу о том, что так не бывает, не могут обрушиться четыре бока одновременно…

Можно представить, какой выдался рабочий день. Я трижды прыгал в Уссури освежиться. Но дело не шло: лопата скреблась по породе бессильно, лом казался неподъемным, хотелось просто сидеть и сидеть. Мишка все покуривал. Федор Евсеич принял женьшеня, чего во время работы никогда раньше не делал. Кое — как отмаявшись, мы вернулись в Тюхменево.

— Цейлонский не пьем, — решил Мишка.

— Сегодня — то мы будем дрыхнуть без задних ног, — заверил Федор Евсеич.

— А вредные ископаемые под домом? — засмеялся я. Еще бы: ночь не спали, день рыли.

Уснул я так скоро, что не успел застегнуть спального мешка. Может, оттого и проснулся, чтобы застегнуть? В смутном лунном свете, падавшем в окошко, глянул я на часы — спал всего сорок минут. Неужели опять бессонница? Федор Евсеич и Мишка не подавали никаких признаков жизни: не храпели, не дышали и не ворочались. Спят или тоже слушают ночь?

Почему же я проснулся? Видимо, от духоты, поскольку ради чая мы топили плиту. Но форточки открыты. Или не спится от тишины: обычно мы ставили палатку на берегу и привыкли к урчанию быстрой воды.

Не знаю, забылся ли я или уснул, но когда открыл глаза, то увидел Мишку, сидевшего на своей раскладушке и курившего.

— Ты чего? — тихо спросил я.

— Никак не уснуть.

— Едрить твою раскатись, — громко выругался Федор Евсеич. — Не иначе, как под нами вулкан. Где это видано, чтобы три мужика после физической работы не спали вторую ночь?

Он достал волшебный пузырек — в нем никогда не убывало, — выпил своего лекарства и спросил задумчиво:

— Может, под домом что гниет?

— Не пахнет, — устало отозвался Мишка.

— Гниет такое, какое не пахнет, а душу саднит.

— Может, от кактуса? — предположил я.

— Завтра на всякий случай выставим, — решил Федор Евсеич.

Мы еще с часик перебрасывались словами, а потом затихли. Видимо, задремали.

Третий раз я проснулся от звука. Или показалось? В слабом перламутровом свете луны я опять посмотрел на циферблат — три часа двадцать минут. Теперь мне не уснуть до рассвета, потому что после трех засыпаний и просыпаний ничего не остается, как только вяло таращить глаза на белесый потолок. Звук долетел явственно. Слабый, металлический, железо о железо. Шел он не от двери, а из форточки, со двора. Сперва я хотел всех разбудить, но сдержался — мало ли что покажется бессонной ночью. К примеру, я десятки раз слышал за палаткой медвежьи шаги, хрюк кабанов и даже рык тигра, отлично зная, что все это фантазии ночи, леса и воображения.

Но звук повторился. Я встал, натянул брюки, сбросил дверной крюк и тихонько вышел во дворик.

Луна залила его таким чистым светом, что сарай, под углом примыкавший к крыльцу, казался черной каменной глыбой. Поеживаясь от лунной прохлады, я миновал колодец, прошелся вдоль забора и оказался у сарая. Тяжелая дверь была приоткрыта. Зная, что в темноте ничего не увижу, я все — таки заглянул. В следующий миг точно мороз прошелестел в моих волосах, коснулся затылка, спустился мурашками по спине к ногам и обессилил их…

Освещенный прорвавшимся снопом лунного света, в сарае стоял человек с топором в руке. Видел я его несколько секунд, прошло с тех пор тридцать лет, а вот и сейчас он передо мной: желтый лысый череп, желтое скелетное лицо, желтые глаза и. желтый топор. Человек был каким — то цельным, точно отлитым из желтой резины; таких людей показывают нынче в фильмах ужасов и в видеоклипах.

Отпрянув, я бросился в дом. То ли Федор Евсеич с Мишкой проснулись от лязга крюка, то ли мой ужас передался им, но они уже сидели на раскладушках. Я включил свет и, заикаясь, рассказал про желтого человека.

Мишка схватил мелкашку, зарядил ее и ринулся в сарай. Федор Евсеич бежал с фонарем. А я последним, с кайлом в дрожащей руке.

Но в сарае никого не было.

— Небось, привиделось, — предположил Федор Евсеич.

— Вот здесь он стоял, — занервничал я. Половину сарая занимали дрова, вторая половина представляла что — то вроде мастерской с верстаком. Меня взяло сомнение. А вдруг и верно померещилось? Слышал же я тигриный рык, хотя эти звери здесь не бывают. Если померещилось…

И тогда я увидел желтый топор, брошенный на свежую щепу.

Мы вернулись в дом. Топор, разумеется, взяли, как вещественное доказательство.

— Что же, этот желтый намеревался нас порешить? — спросил у меня Федор Евсеич.

— Откуда я знаю?

— Зачем? — недоумевал он. — Денег у нас мизер, шмутки казенные и все бэ — у. Не ломы же с лопатами его привлекли?

— А цейлонский чай, а копченая кабанятина, а моя гитара, а твой женьшень? — спросил Мишка.

— Вот, братцы, почему нам не спалось, — решил Федор Евсеич. — Витала над нами смертушка, да вот Серега ее спугнул.

Спать мы, конечно, не легли. Что за сон после покушения на убийство? Федор Евсеич постановил выпить весь цейлонский чай и доесть кабанятину от греха подальше. Мы ели и пили, а заряженная винтовка стояла рядом.

В восемь утра приехал завхоз, как всегда пахнувший кожей и спиртом. Он доставил пшено, при виде которого мы раздраженно желтели, как пшенная каша; сливочное масло, пахнувшее прошлогодним маргарином; и ведро соленых сморщенных помидоров, походивших на проколотые мячики. Видимо, наши лица тоже сморщились, как и помидоры. Тогда завхоз извлек из кабины ведро свежей картошки. Пришлось заварить ему остатки цейлонского чая.

Разглядев наши помятые лица и развал на столе, вдохнув прокуренный за ночь воздух, завхоз спросил:

— Керосинили?

— А вы керосин привозили? — парировал Мишка.

— Тут такое дело… — замялся Федор Евсеич. Дополняя и уточняя, мы рассказали про ночные предчувствия, про желтого человека и предъявили топор.

— Ребята, приняли вы ишака за рысака, — фыркнул завхоз. — Да это же хозяин сего дома.

— Как хозяин? — повел пристрастный разговор Федор Евсеич.

— На лето сдает экспедиции свой дом.

— А сам где живет?

— В баньке, за сараем.

Федор Евсеич добавил гостю чаю и разрезал последний пласт кабанятины.

— А чего он ночью с топором стоит?

— Работает.

— По ночам?

— Ага, только по ночам.

— Псих, что ли?

— Как хочешь понимай.

— Так он и порешить нас может?

— Вряд ли, ибо сыт этим делом.

Мы переглянулись. Завхоз выбирал мясо попостней, тоскливо поглядывал на пустые бутылки из — под минералки. Но того, что ему так требовалось к хорошей закуске, у нас не было. А если и было, то настоенное на женьшене, не каждому годное для здоровья.

— Вот что, товарищ заведующий хозяйством, — сурово заговорил Федор Евсеич. — Ты нам мозги не куролесь. Скажи толком про хозяина, поскольку мы его жильцы.

— Отбыл восемь лет наказания и вот уже год живет с чистой совестью.

— За что сидел?

— Супругу зарезал по пьянке.

Федор Евсеич умолк. Мишка глянул на меня многозначительно: вот, мол, по нашей будущей части, по юридической. Образ желтого человека явственно встал передо мной. Значит, это был убийца; впервые в своей жизни я видел убийцу, в трех метрах от себя, ночью, с топором.

— Да он теперь тише паука, — успокоил завхоз.

— Зачем же ночью ходит? — мрачно спросил Федор Евсеич.

— Днем односельчан стесняется. Дрова колет, за водой, на огороде, рыбачит даже ночью. Днем ему стыдно до невыносимости.

Стало так тихо, что мы слышали поскрипывание кабанятины на зубах гостя. Впрочем, это могла скрипеть его кожаная одежда.

— А где он убил жену? — вдруг догадливо спросил Мишка.

Сперва завхоз глянул на щетинистый кактус, потом на выгоревшие стены, затем на крашеный пол. Оглядевшись таким образом, он вздохнул и грустно признался:

— Здесь вот, в этой комнате.

— Едрить твою раскатись! — выругался Федор Евсеич и стал закатывать спальный мешок.

Собирались мы споро и молча. Дел — то: посуда, продукты да мешки с палаткой. Основной же шанцевый инструмент был припрятан в тайге, на местах будущих шурфов. Завхоз бегал по дому, скрипел кожей и растолковывал, что дело это прошлое, обои в комнате сменены и пол перекрашен… А кактуса с кадкой вовсе не было…

Река встретила нас туманцем. Значит, скоро осень. Да и вода стала чище и прозрачнее, как бывает в холодце. Мы разбили палатку, расстелили мешки и повалились спать. Падая в сон, я слышал ворчанье посвежевшей реки и поскрипывание гальки. Видимо, тигр все — таки ходил, о котором я подумал без всякого страха.

Прошло много лет, но я до сих пор не знаю, почему мы тогда не спали две ночи. Из — за нового и непривычного места? Нам приходилось где только не спать, и ничего, храпели. Оттого, что в сарае позвякивал хозяин? Да мы под гул работавшего трактора дрыхли за милую душу. Неужели дух жертвы стенал в комнате и не давал спать?

Или это совесть, мучившая убийцу, задевала и тех, кто поселился в его доме?

2

Совесть стара. Она старше интеллекта, чувств, интуиции… Она где — то на донышке души. Совесть появилась даже раньше самого человека — еще у животных. Каждый, кто имел собаку, расскажет не одну историю про собачью совесть.

Поэтому наша совесть не подчиняется разуму, как, скажем, не подчиняется ему наше тело в холод, покрываясь «гусиной кожей». Я уже говорил, что происхождение совести уходит во тьму тысячелетий по времени, и уходит в первейшие образования нервных структур по материальному носителю. И вот оттуда, из тьмы тысячелетий, идет почти божественная способность совести вздрагивать от прикосновения жизни и понуканий интеллекта. Думаю, что если и есть какое — то прикосновение наше к мистическому и непознаваемому, то лишь только через совесть. Странное сочетание двух слов: угрызения совести. Откуда оно? Может быть, грызет нас совесть, как зверь загрызал человека в нашу предысторию? Вот и думаю…

Угрызения совести — это не воспоминания ли о страхе?

— К вам можно? — спросила девушка.

— Нет — нет, — буркнул я понелюбезнее, чтобы тоном вытеснить ее из кабинета.

Накануне я два дня сидел с неким Кокосовым, и два дня говорил о любви. А о чем еще говорить с человеком, который подозревается в порнобизнесе? Правда, доконал я Кокосова разговорами не о любви, а задушевными беседами о смысле жизни.

— Идите в канцелярию, — посоветовал я девушке.

— Канцелярия послала к вам.

Это работа секретаря, тонкотелой Веруши, полагавшей, что коли я самый старый из следователей, то и самый умный. Или самый опытный.

— Мне некогда, — уже сердито бросил я.

Мне было некогда, ибо Кокосов назвал всех соучастников и даже вознамерился показать притон; впрочем, какой же притон, — еще вспомни «хазу» или «малину», — когда по описанию там горели софиты и работали кинокамеры, стояли импортные диваны и лежали ворсистые ковры, варился кофе и подавался коньяк. Порноателье.

— Посоветоваться…

— Гражданка, я жду машину.

Порноателье не имело адреса. Уж входа определенно не имело: какой — то обустроенный подвал под каким — то гаражом. Кокосов покажет. Но что значит «покажет»? Поеду я, поедет группа уголовного розыска, поедет эксперт — криминалист, поедут понятые… Три машины, не меньше. Операция. Поэтому сидел я, как на иголках.

— Тогда приду завтра.

Завтра я буду разматывать это порноателье: допросы, обыски, выезды… Завтра меня и в кабинете — то не будет. Я внимательно глянул на девушку, так упорно желавшую со мной говорить…

В плащике. Невысокая и какая — то легкая. Лет двадцать пять — двадцать семь. Бледное мокрое лицо. Впрочем, за окном хлещет дождь. У нее зонтика, что ли, нет? Ага, плащик с капюшоном. Или куртка? Этот зонтик, которого нет, видимо, придал моему взгляду профессиональную зоркость.

Одни люди приходят в прокуратуру за информацией: как отсудить жилплощадь, сколько дают за слово «дурак» и есть ли статья за убийство собаки. Другие идут с жалобой на соседа, на милицию, на своего начальника и даже на медленность перестройки. Но есть и третий сорт посетителей — они приходят с недоумением.

Руки девушки висели вдоль тела без всякой живости: она их не поднимала, не совала в карманы и ничего не теребила. Лицо в крупных каплях, которые того и гляди сольются в струйки, но она их даже не смахивала. И взгляд так безразличен, что на моем месте мог сидеть кто угодно, даже кукла заводная. Но ведь девушка добивается разговора… Какое же недоумение парализует ее?

— Присядьте, — промямлил я, тут же спохватившись: — Но только до приезда машины.

— Хорошо.

— Коротко представьтесь.

— Галя Юревич, двадцать восемь лет. Работаю библиотекарем. Не замужем, живу с мамой. Что еще…

— У вас платок есть?

— Да, — почти беззвучно ответила она, и мне показалось, что своим вопросом я добавил ей внутреннего недоумения.

— Вытрите лицо.

Платок оказался в сумочке, каким — то образом висевшей под курткой. Юревич вытерлась, откинув капюшон, и как бы еще себя приоткрыла. По крайней мере, я увидел тяжелые русые волосы, сразу укрупнившие ее фигуру, и бледно — голубые глаза.

— Слушаю.

— В июне я отдыхала в поселке Таволга. Там и речка с таким же названием. Узкая и скорая, как по каналу бежит.

— Пожалуйста, самую суть.

— Да — да, но это имеет отношение к главному. На речке я познакомилась с Аликом, моряком. Встретились мы раза три — четыре…

Я перечислил, зачем люди ходят в прокуратуру. И упустил, может быть, самую частую причину — хлопоты об алиментах.

— Вам бы лучше пойти на прием к помощнику прокурора, — перебил я.

— Почему?

— Надо полагать, ваш Алик буквально уплыл по этой скорой речке?

— Как вы узнали? — спросила она испуганными губами.

Я лишь самодовольно улыбнулся: как не узнать, если почти четверть века на следственной работе. И, подхваченный этим четвертьвековым самодовольством, ринулся дальше:

— Алик уплыл, а вас оставил?

— Да…

— И больше его никогда не видели.

— Да…

— И адреса не знаете.

— Да…

— Теперь вы кусаете локти.

— Да…

— И хотите узнать, имеете ли право на алименты.

— Какие… алименты?

— За Алика, то есть с Алика.

Ее взгляд, доселе казавшийся пустым, потому что был погружен в себя, теперь как бы образумился. Она смотрела на меня с легким любопытствующим страхом.

— У нас с ним ничего не было…

Видимо, я малость покраснел: в этот осенний холодный день по щекам побежали теплые мурашки. Что со мной? Не терплю, когда следователи смакуют интимные подробности, выуженные из допросов; не люблю вести дела об изнасиловании как раз за эти интимные подробности, о которых приходится спрашивать, хочешь не хочешь; даже женские трупы — себе — то можно признаться? — осматриваю с некоторым стеснением. Почему же сейчас, как последний мещанин, ринулся облыжно подозревать? Видимо, это влияние душистого Кокосова — не мылся ли он беспрестанно кокосовым мылом? — который за два дня разговоров влил в меня толику пошлости.

— Извините, — выдавил я, — но вы же сами подтвердили, что уплыл…

— Алик мне нравился. Наверное, я ему тоже. Мы гуляли, разговаривали и ловили рыбу. Возможно, потом бы… Ну, это не имеет значения.

— Да, говорите только то, что имеет значение.

— Десятого июня, часов в семь вечера мы пришли на Таволгу. Алик закинул удочку, а я села на камень. За спиной росли кусты, ольшаник. Сперва оттуда слышалась музыка. Потом крики, нецензурная брань… Только мы хотели уйти, как из кустов выбежали двое парней. Пьяные, лица нечеловеческие… Один из них спихнул меня с камня. Алик подбежал, поднял меня и этого парня ухватил за руку, по — моему, каким — то приемом. А дальше… Ужас… Второй парень ударил Алика ножом в спину, и они уже вдвоем бросили его в речку. У меня до сих пор стоит перед глазами… Тело Алика медленно понесла вода, оно погрузилось… Я закричала и не помня себя побежала сквозь кусты.

Девушка заплакала. Я немного подождал, давая ей эту облегчающую возможность; может быть, ждал и потому, что слезы были святыми, из — за чужого горя.

— Теперь еще раз вытритесь, — попробовал я улыбкой успокоить ее.

— Ну вот… На мой крик, видимо, сбежался народ. Там купались, рыбу удили… А я неслась до самого дома. Дрожала весь вечер и всю ночь. Знаете, я трусиха.

— А что с Аликом?

— Его так и не нашли.

— Как не нашли?

— Три дня ныряли аквалангисты…

— А преступники?

— Их тоже не нашли.

Пожалуй, эта девочка в один момент увидела больше, чем повидал я за всю свою работу, — она видела убийство. В грязном труде следователя есть одно светлое пятнышко — он никогда не зрит самого преступления. Мы сродни археологам, имеем дело с прошлым и на месте происшествия тоже восстанавливаем события по следам, осколкам и даже костям. Впрочем… Память непрошенно выудила из своих временных пучин два события и как бы наложила их друг на друга для сравнения. Виденные мною раскопки на юге — солнце, загорелые студенты, разговоры, шутки, черепки, которые берут в руки, как драгоценности; и проводимая мною раскопка, именуемая на нашем языке эксгумацией трупа, — осень, слякоть, ворчат рабочие, плачут родственники покойного, и понятые боятся заглянуть в смрадную яму.

— Галя Юревич, так? Галя, вы преступников запомнили?

— Где же… Я ошалела от страха.

— Вас допрашивали?

— Да, в тот же вечер. Молодой человек ходил по всем поселковым домам.

— Вы ему рассказали, как все произошло? Какие — то приметы этих парней, их рост, возраст, одежда…

— Нет.

— А что сказали?

— Сказала, что ничего не знаю.

— То есть как ничего не знаете?

— Драки не видела, на речке не была и Алика не знаю.

— Как же так?

— Я боялась.

Почему мещанина представляют жаждущим вещей и денег? Да нет, сперва и везде, прежде всего и вечно обыватель ценит покой своей души и тела, а деньги с вещами потом, вторым номером.

— Вы же совершили уголовное преступление — дали ложные показания.

— Переживаю до сих пор…

Она переживает. А следователь с уголовным розыском числят убийство в нераскрытых: ищут, бегают, допрашивают, не спят ночами и уже десять раз вызывались к разному начальству. Сейчас октябрь, глухое убийство с июня. Преступление, не раскрытое по горячим следам, зачастую как бы повисает во времени.

— Вам нужно сходить в прокуратуру.

— В какую?

— Куда вас вызывали?

— Меня не вызывали.

Ну да: коли ничего не знает, то зачем ее вызывать?

У меня есть дурная манера смешивать разнородные понятия, как бы переводя одно в другое. Цвет ее глаз, тяжесть волос, изгибы губ, форма носа — все это, в сущности, биология с геометрией; ее же предательство идет по части морали. Но в моем мозгу моральное обернулось физическим, и вот я уже вижу, как пустовато похолодели ее глаза; вижу не укладку хороших волос, а нечто тяжелое и давящее на мозг; уже не губы, а живая ехидца; уже не нос, а орган для принюхивания, для держания по ветру… Впрочем, все это неуместная игра воображения: Галя Юревич дала в свое время ложные показания, теперь осознала и вот пришла, чтобы покаяться.

Охладив свою фантазию, я посмотрел на Юревич трезвым взглядом. Оказывается, я ждал в ней новых движений, ждал результата нашего разговора. Коли она освободилась от своего морального груза, то естественно какое — то просветление. Но я ничего не увидел: недоумение, с которым Юревич пришла, осталось в лице и даже в фигуре, будто все сказанное до сих пор было неважным, лишь присказкой.

— Вам нужно сходить в областную прокуратуру, — повторил я.

— Он звонил, — вдруг сказала Юревич и с испугом посмотрела на меня.

— Кто?

— Алик.

— Вы же говорили, что он погиб.

— Да, труп так и не нашли.

— Откуда знаете, что не нашли?

— Три дня ныряли… И люди говорили, что труп, видимо, унесло под плотину.

— Так, а он звонил. И что сказал?

— Спросил, жива ли я. И добавил: «Пока живи».

— Что значит «пока»?

— Не знаю.

— Голос — то его?

— Да, но глухой и далекий… Будто его душат.

Я не удивился. В моей практике бывало, что покойники не только звонили, но и приходили. Помню труп замерзшего спьяну мужчины, его рыдающую жену, ее приход ко мне в прокуратуру за справкой для похорон — а через неделю она вместе с этим мужем смотрела телевизор. Случались истории и позанимательней. Однажды пожилая женщина убедительно рассказывала про известную ей группу, которая планирует захват микрорайона, — называла фамилии, телефоны, явки и склады оружия. И я, начитавшись газет и насмотревшись фильмов про новоявленные мафии, дрогнул и стал уже записывать. Выручила меня дочь этой женщины, вошедшая в кабинет с санитарами.

— Думаете, я психически больная? — поймала мои мысли Галя Юревич. — Но трубку сняла мама…

Я услышал машину, одну среди многих, но это была она, оперативная машина. Меня ждало порноателье.

— Хорошо, я сам позвоню в областную прокуратуру. Зайдите ко мне денька через два.

Какое там «денька через два» — меня две недели не было в кабинете. Разматывали порноателье, о чем как — нибудь расскажу особо. В прокуратуру я вернулся точно из командировки: другие уголовные дела заброшены, вызовы свидетелей перенесены, листки настольного календаря пожелтели от ожидания, и мне показалось, что слегка заржавел сейф. Разумеется, о Гале Юревич не вспоминал, одурманенный работой и невероятной дозой пошлости и грязи. Кстати, упакованной изящно, чуть ли не экзотически. Да и главарь — Кокосов. Потом мне долго чудился запах несвежего белья и французских духов.

Галя Юревич пришла к вечеру. Я не сразу узнал ее, в пальто и в осенней шляпке, сидевшей на тяжелых волосах легковесно, как бабочка. Она вздохнула и сняла перчатки — сеточки, которые бог знает для чего носят.

— Извините, — предварил я вопросы, — только сегодня явился, поэтому никуда не звонил.

Но предварить этот ее вопрос я бы не додумался.

— Скажите, вы… во что — то верите?

— Во многое, — улыбнулся я.

— В тайные загадки, например?..

— Мне кажется, есть две главные и тайные загадки. Загадка вселенной — жизнь, и загадка жизни — время.

Говорил я с удовольствием: после тех, как мы их прозвали, сексдопросов, беседа с этой девушкой, что летний дождь. Но мой философский ответ ее не задел; она смотрела так, будто ждала уже готовых отгадок. Тогда я непроизвольно добавил еще одну:

— Совесть — тоже загадка.

— А что такое совесть? — слабо оживилась она.

— По — моему… Совесть — это реакция души на несправедливость.

За пятьдесят лет жизни каких только мыслей не скопилось в памяти и даже в подсознании, в дневниках и на обрывках протоколов, на полях книг и так, брошенных вскользь и до сих пор витавших в воздухе. «Совесть — это реакция души на несправедливость». Одна из них, из где — то оброненных… Но, в сущности, я пользовался служебным положением, ибо эта девушка слушала меня, как старшего, как следователя. Вряд ли бы я рискнул выложить эту сентенцию о совести коллегам или на каком — нибудь совещании. Упаси бок известную мысль назовут банальной, оригинальную мысль — ошибочной.

— Наверное, совесть — что — то другое.

Вот и Галя Юревич не согласилась со моим определением.

— Что же?

— Необъяснимое…

— Я и пытаюсь объяснить.

— Вы верите в какие — то сверхъестественные силы? — спросила она уже поконкретнее.

— Верю только в интеллектуальные, — ушел я от обсуждения сверхъестественных сил.

В конце концов, я две недели не был на работе — сейф заржавел; в конце концов, половина шестого — и я вымотался, как флаг после шквала.

— У меня есть подружка, — туманно заговорила Галя. — В прошлом году пришла на работу и плачет. Просто так, сама не знает отчего. Весь день проплакала. Слезы сами бегут. Я даже побоялась оставить ее одну, проводила домой. Только мы вошли в квартиру, как звонит почтальон. Телеграмма. Ее мать скончалась.

— Галя, загадаю вам загадку из своей далекой практики… Расследовал я квартирную кражу. Свидетельница видела, что из этой квартиры вышел молодой человек, черноволосый, в синей куртке. Лица не запомнила. Мы нашли его: молодой, черноволосый, в синей куртке. Не признается.

— Это же мало: куртка, молодой…

— Добавлю: в этом парадном жила его знакомая девушка. Теперь достаточно?

— Может быть, совпадение?

— Тогда добавлю еще: у него изъяли магнитофон, украденный в этой квартире, а в самой квартире, на чемодане, нашли отпечатки его пальцев. Стопроцентные доказательства!

— Конечно, он.

— И все — таки не он.

— Как же так?

— Совпадения на уровне мистики. Магнитофон купил с рук, а чемодан поднес хозяйке этой квартиры на пятый этаж, когда шел к своей девушке.

— Вы это говорите…

— Да, к слезам подруги, которые совпали со смертью ее матери.

Я поймал себя на том, что стараюсь наставить ее на материалистическую стезю. Делать мне больше нечего. Тем более, что сегодня она ни на что не жаловалась и зашла, видимо, лишь узнать о моем обещанном звонке. Она — то не жаловалась, но я видел: то недоумение, с которым приходила Юревич в первый раз, прилипло к ней навсегда. Впрочем, возможен такой тип человека: недоуменного, что ли. Есть же люди с вечной радостью на лице или с вечной грустью, с постоянной наглостью или с робостью… У меня однажды проходил подследственный с на редкость плаксивым лицом, ставившим на допросах меня в тупик: когда же я объявил ему о прекращении уголовного дела за отсутствием состава преступления, он разрыдался на всю прокуратуру, что, оказывается, было смехом радости.

— Вчера опять звонил…

— Кто? — рассеянно спросил я.

— Алик.

— И что сказал?

— Придет на мой день рождения.

— Подробнее: как сказал, каким голосом…

— Глухим, далеким. Сначала, как в первый раз, спросил, жива ли я. А потом… «Жди, жди меня на свой день рождения». И умолк.

— Откуда же Алик, то есть его дух, узнал день вашего рождения? — задал я неграмотный вопрос, поскольку духи знают все.

— Говорила ему и даже шутя приглашала.

— А про гибель Алика кому — нибудь рассказывали?

— Что вы… Я и думать боялась.

— Но ведь кто — то вас разыгрывает?

По ее затаенному недоумению я видел, что розыгрыша Юревич не допускает. Видимо, она верит в бродячих духов, коли первый ее вопрос и был о них. Нет, ей звонит не дух — ей звонит совесть, ибо совесть — это реакция души на несправедливость разума.

— Галя, а до этих звонков… ничего не было?

— Алик мне раза три снился.

— Вот и ответ.

— Как?..

— Вас мучает совесть, поэтому чудятся звонки.

— И маме? — она улыбнулась так слабо, будто этому только что научилась.

— Не знаю, — начал я раздражаться. — Или вас разыгрывают, или вам чудится.

Раздражался я обоснованно, потому что духом Алика должен был заниматься тот следователь, который вел дело.

— Когда день рождения?

— Сегодня.

— Поздравляю! Сейчас звонить уже поздно, канцелярия ушла. Завтра с утра я свяжусь с областной прокуратурой и узнаю фамилию следователя. Идите, празднуйте день рождения весело и спокойно.

Преступность и мистика повязаны какой — то тайной связью. Может быть, потому, что и преступность и мистика чужды здравому разуму.

Однажды мне поручили разобраться в странном обстоятельстве, которое официально именовалось материалом о мошеннических действиях некой Кошел — киной. В прокуратуре материал звали «делом о колдовстве», а я счел всего лишь смешной историей, годной для юмористического рассказа.

На Западе вошло в моду изгонять из человека дьявола. Уж не знаю, каким боком задело это гражданку Тарскую, но дьявол вселился. Правда, не в нее, а в квартиру, чему было множество доказательств. Мебель двигалась сама, в холодильнике играла музыка, кошка ела соленые огурцы, мясной суп к утру превращался в рыбный… Купленная супругом Тарской бутылка коньяка ополовинивалась при нетронутой пробке. Знакомая Тарской, некая Кошелкина, молодая и энергичная женщина, за двести рублей взялась дьявола изгнать. Деньги вперед. Процедура состоялась. Всем известно, что изгнанный дьявол уходит шумно: постукивает, вскрикивает, поскрипывает, покряхтывает… Тарской даже почудилось, то он хлопнул дверью, отчего она глянула в окно. Велико же было ее изумление, когда увидела этого дьявола, вышедшего из парадного с чемоданом в руке. Но женщина изумилась еще больше, когда рассмотрела, что дьявол как две капли воды похож на ее мужа. Правда, в тот момент Тарская еще не знала, что этот дьявол теперь вселился в квартиру самой изгонительницы. На допросе же гражданка Кошелкина, изгонительница, весьма логично доказала, что супруг Тарской — сущий дьявол, и теперь ее кошка тоже жрет соленые огурцы…

Но это так, к слову.

На следующий день в коридоре прокуратуры меня перехватила Веруша и вместо обычных бумаг как бы вручила пожилую женщину. Это указывало на какое — то особое обстоятельство — иначе бы женщина поджидала меня у кабинета. Впрочем, обстоятельство было писано на ее усталом и крайне тревожном лице. Скорее всего, мать арестованного либо потерпевшего.

Я провел ее в кабинет, усадил и даже не стал проделывать классической утренней процедуры: звякать ключами, лязгать сейфом и раскладывать бумаги.

— Слушаю вас.

— Я мать Гали Юревич…

И тогда я увидел те же голубые глаза, высветленные временем и как бы подтянувшие к себе нити тонких морщин; увидел те же грузные волосы, прореженные опять — таки временем; и мне сразу передалось беспокойство, которое заставило Верушу привести ко мне эту женщину.

— Что случилось? — спросил я.

— Галя заболела.

— Что с ней?

— Сама не пойму.

— Ну, температура, голова, нервы?..

— После странного обстоятельства…

— Какого?

— Не знаю, как и сказать…

— Вы успокойтесь.

Я дал ей какое — то время помолчать и немного обвыкнуть. Но не было уверенности, что женщина, погруженная в свои неприятности, видит кабинет и воспринимает меня.

— Как вас звать?

— Милица Петровна.

— Милица Петровна, расскажите все по порядку.

— Дочь вам говорила про Алика…

— Да, что он обещал прийти на день рождения.

Милица Петровна глянула на меня в некотором смятении, оценивая, можно ли говорить то, что она хотела сказать; скорее всего, не во мне сомневалась, а в своей информации.

— Собралось шесть человек гостей да мы с Галей. Гости подходили неравномерно, опаздывали, шли прямо с работы, поэтому мы сперва пили чай. Когда все собрались, я достала из холодильника бутылку шампанского. Уже часов девять было. Только Миша — это мой брат — хотел ее открыть, как звонок в дверь. Знаете, в таких случаях всегда оживление: мол, кто — то подоспел вовремя. Хотя гостей больше не ждали. Я в это время резала пирог, пошла открывать Галя. Теперь — то, поздним умом, вспоминаю, что шла она неохотно. Я даже сказала, что к своим гостям не спешит. И теперь, опять — таки поздним умом, вижу, как она побледнела. Или уж кажется?

Унесенная памятью во вчерашний день, она так долго молчала, что я не вытерпел:

— Милица Петровна, что дальше?

— Пошла открывать, и нет ее. Нет и нет. Первым забеспокоился Миша, решил заглянуть в переднюю. По — моему, он вскрикнул. Гости вскочили и гурьбой побежали туда. Я тоже, с ножом в руке, которым резала пирог. Боже… Галя лежит без сознания на лестничной площадке. И никого нет.

Милица Петровна перевела дух, хотя говорила медленно и переводить дух ей, кажется, было не с чего. Она вновь замолчала. Теперь я не торопил, сам ошарашенный жуткой картиной, увиденной с ее слов. А может быть, я не торопил, потому что знал, кого увидела Галя?

— Дочь перенесли в комнату. Конечно, все подумали, что ее ударил какой — то хулиган. Ощупывали, осматривали, но крови не было. Вызвали неотложку. Врач определил глубокий обморок. Ну, гости разошлись, шампанское не пили. День рождения…

— Отчего же она упала в обморок? — спросил я с какой — то фальшивой интонацией.

— Алик пришел.

— Так — таки и пришел?

— Стоит на площадке, в костюме, но костюм какой — то белесый и висит складками, как саван.

— Что — нибудь говорил?

— Стоял молча, но взгляд, по словам Гали, такой, что ей стало плохо…

— Милица Петровна, — перебил я описание покойника на лестничной площадке, — как у Гали со здоровьем?

— Росла нормальным ребенком.

— Что она делает сейчас?

— Лежит и смотрит в одну точку.

Милица Петровна ждала моих новых вопросов. Да нет, она ждала уже не вопросов, а помощи — в ее взгляде забрезжила та вопрошающая надежда, которая пробовала оценить мою готовность к этой помощи. Но здесь нужен не следователь, а психиатр. Я подумал о психиатре, а Милица Петровна встрепенулась:

— Допустим, ей почудилось… А я, а гости?

— А что гости?

— Слышали звонок, Миша даже хотел сам открыть дверь.

— Милица Петровна, в жизни бывают невероятные совпадения.

— Здесь какое же совпадение?

— Например, мальчишка позвонил и убежал. Галя вышла, а ей почудилось.

— Помогите нам, — жалобно попросила Юревич, не поверив моему объяснению.

Мне хотелось сказать суровым голосом, что я занят, что надо обратиться к следователю из области, что все это глупости и мистика, что, в конце концов, почему они с дочкой ходят именно ко мне? Но забрезжившая в глазах Милицы Петровны надежда разгоралась. Она, черт возьми, думает, что мы ловим не только преступников, но и духов.

— Оставьте ваш домашний телефон, — обреченно попросил я.

Через час мой кабинет станет филиалом порноателье — начнутся очные ставки меж проститутками и Кокосовым, меж приличными женщинами и неприличными, меж зрителями порнофильмов и опять — таки Кокосовым.

Через час я не смогу отлучиться, чтобы выпить стакан чаю.

Считается, что следователь занят своим прямым делом: высматривает отпечатки, обыскивает, допрашивает, спешит на место происшествия… Но добрую половину своего рабочего времени я трачу совсем на другое; на то, что трудно поддается определению одним словом. На преодоление бюрократизма, бесхозяйственности и неумения людей работать. К примеру, полчаса названиваю в жилконтору, чтобы получить характеристику на жильца; или уже час звоню на предприятие разным официальным лицам, чтобы договориться о собрании коллектива и доложить о преступлении их товарища; или занимаюсь устройством в гостиницу свидетеля, вызванного из другого города; или ищу супругу арестованного, чтобы спросить по поручению мужа, будет она ждать его или нет…

А то вот ищу дух, вернее, зомби Алика, приходящего на день рождения.

Я достал справочник и позвонил в канцелярию областной прокуратуры. После моих уточняющих вопросов секретарь вспомнила летнее преступление на берегу Таволги и дала телефон следователя Корнева. Я тут же набрал номер, тем более что, по словам секретаря, Корнев был на месте.

Пути следователей частенько пересекаются. То на совещаниях, то на местах происшествия, то в следственных бригадах… И с Корневым нас судьба сталкивала: он вел следствие о взятках на товарной станции и выделил материал на лжесвидетелей, который попал ко мне. И еще мы где — то встречались. Помнил я Корнева: маленький, плотный, лобастый и энергичный, походивший на шар — бабу, которой бьют старые стены…

Мы поговорили, кое — что вспомнили и кое на что посетовали. Среди уголовных дел у следователя всегда есть одно, главное, которое тянет и заботит. Я коротко рассказал о порноателье, он коротко сообщил о глухом убийстве, опять — таки связанном все с той же товарной станцией: где — то за Уралом в пустом контейнере, ушедшем с этой злополучной станции, обнаружили труп.

— Случаем, не по «глухарю» звонишь? — с надеждой спросил Корнев.

— Может быть, но только не по контейнерному.

— А по какому?

— У тебя их больше нет?

— Одного хватит.

— А убийство на Таволге?

— Почему «убийство»?

— Там же человека ударили ножом в спину и сбросили в речку…

— Не ножом, а гаечным ключом; не в спину, а в висок; не бросили в речку, а он свалился в нее; не убийство, а причинение телесных повреждений.

— Что же дальше?

— С полкилометра протащило течением и выбросило.

— Ты хочешь сказать, что он жив?

— А как же? И мне давал показания, и в суде.

— Алик?

— Да, Альберт Осмоловский.

Тогда он не только жив, но и весьма энергичен: звонит по телефону и является на день рождения. Я не одобрял злых шуток Алика. Впрочем, месть за предательство и должна быть злой. Мистика рассеялась, как это всегда в конечном счете бывает с мистикой.

— Но, говорят, в воде долго искали труп?

— Не труп, а этот гаечный ключ.

— Тогда спасибо за информацию.

— Зачем она тебе?

— Да зашел тут разговор про случай на Таволге… Сказали, что Алик убит.

— Ха, убит. У меня, кстати, под рукой копия обвинительного… Запиши — ка его адрес.

Адрес мне был ни к чему. Но сработала следственная привычка записывать все, что диктуют. Тем более адреса. Я черкнул на календаре: Рыбацкая набережная, 10–43, Альберт Осмоловский. Моряк и должен жить на Рыбацкой набережной.

Потом в моем кабинете начался базар не хуже птичьего, который в уголовно — процессуальном кодексе именуется очными ставками. Шум кипел не только из — за предмета разговора, но и потому, что перед очами друг друга вставали почти одни женщины. Я соблюдал процедуру, задавал вопросы, усмирял и успокаивал, а в моем подсознании шла странная и независимая работа… Впрочем, не в подсознании. Что происходит в подсознании, мы не знаем — оттуда прорываются лишь сполохи интуиции. Думаю, что кроме сознания и подсознания у человека есть еще одно сознание, второе, что ли, и оно может работать одновременно с первым и главным. И пока мое первое сознание было занято проститутками, второе работало на иной волне — оно ставило себе вопросы и само же отвечало.

Откуда у Алика Галин телефон и адрес? Как потерпевший, он знакомился с материалами дела, и там были куцые ее показания, данные еще оперативнику в июне. Почему Алик не назвал Юревич как свидетельницу? Благородный человек, моряк, не захотел впутывать. Зачем звонит и пугает? Человек — то благородный, да ему обидно: заступился за девушку, а она предала откровенно и глупо. Почему не выскажет обиду прямо? С мистикой доходчивей. А что были на нем за белесые одежды?..

На этот вопрос мое второе сознание ответить не успело, ибо отключилось, потому что черногривая брюнетка вцепилась в волосы белогривой блондинки и, к моему ужасу, отделила половину ее головы, которая в конечном счете оказалась париком.

Я вышел из прокуратуры в непонятном для самого себя состоянии. Казалось бы, голова должна болеть делом, которое так удачно раскрутил… Но в голове, теперь уже в первом сознании, держался записанный в календаре адрес: Альберт Осмоловский, Рыбацкая набережная, 10–43.

Мстил Алик остроумно. Уместнее всего наказать человека за предательство через его же совесть; ну а совесть столь тонкая субстанция, что без мистики не обойтись. Кому не известно, что жертва является убийце, по крайней мере, должна являться?

Но Алик не видел заплаканных глаз Милицы Петровны и отстраненного взгляда Гали; наверное, не увидел, как Галя упала на лестничной площадке, и тем более не видит лежащую ее больной в постели; Алик не знает, что предавшая его девица уже отомщена — еще один его выход с того света, и Гале Юревич не миновать психиатрической больницы.

В конце концов, Рыбацкая набережная не так и далеко: пять остановок на автобусе, а там пройти. Правда, осенний дождь метет наподобие снежной метели. Но Лида купила мне отменную куртку: теплую, непромокаемую и, главное, со множеством глубочайших карманов, в которые влезали блокноты любых размеров, а деньги прямо — таки терялись безвозвратно. Разве худо осенним дождливым вечером пройтись в отличной куртке по Рыбацкой набережной?

Я стоял в автобусе и думал, что подобные визиты частенько кончались для меня каким — нибудь казусом или неприятностью…

Однажды комендант нашего здания, плакавшийся мне в жилетку, попросил воздействовать на дочь. Он построил ей однокомнатную кооперативную квартиру, где дочка зажила весело и вольготно. Явиться комне в прокуратуру она, естественно, не пожелала. Комендант уговорил сходить, выражаясь протокольно, в адрес. Я пошел. И вот картинка: полумрак, играет музыка, кофе и коньяк, на одном конце дивана сижу я, на другом возлежит пышнотелая и полуобнаженная блондинка. Только я залепетал про мораль и женское достоинство, как открывается дверь и входят трое ребят из уголовного розыска во главе с капитаном Леденцовым. «Сергей Георгиевич, что вы тут делаете? Это же известный притон…»

На Рыбацкой набережной ветер гулял по — морскому, но Лидина куртка держала его, как хороший парус. Хуже было с очками: брызги их залепили, сделав мир туманным и каким — то крапчатым.

То ли здоровая ходьба, преодолевающая силу шквалов, то ли свежий ветер, прочистивший мозг кислородом, то ли залитые водой очки, не позволявшие мысли отвлекаться… Но я вдруг подумал: чтобы пугать девушку, Алик должен быть уверен, что она не знает ни про результаты следствия, ни про суд; Алик должен быть уверен, что она считает его мертвым. Иначе бы игра не получилась. Откуда же он мог знать, как она считает?

Впрочем, что гадать, когда дом номер десять уже был передо мной. Я поднялся на третий этаж, протер очки и позвонил. И, как всегда, подосадовал, что не приготовился к предстоящему разговору.

Дверь открыла пожилая женщина, воззрившаяся на меня тоже через очки, но только сухие:

— Вам кого?

— Альберта Осмоловского, — сказал я, решив удостоверение не предъявлять, ибо пришел по частному делу.

— Алика нет.

— Вы его мама?

— Да. А что случилось?

Не единожды разглядывал я себя в зеркало, пытаясь отыскать какие — то чиновничьи приметы или налет официальности. Сугубо гражданское лицо, в очках, подслеповатое, задумчивое, даже постное… Ни сильного взгляда, ни настырного голоса, ни уверенных манер. Сегодня даже портфеля нет. И все — таки женщина не спросила: «Кто вы?» Она спросила: «А что случилось?», уже предполагая во мне личность официальную.

— Да ничего не случилось. Просто хотел его повидать. Он когда придет?

— Алика нет в городе.

— А где он, если не секрет?

— В плаванье, на другой половине земного шара.

— И давно?

— Больше трех месяцев.

— А как же… Был суд…

— На второй день после суда и ушел в море.

— Извините, — буркнул я и попятился от двери. На Рыбацкой набережной меня пошатнули сполохи дождя. Или шел я, не разбирая дороги, отчего ступал в выбоины?

Кто же звонил Гале Юревич? Кто приходил к ней на день рождения? Чьи телефонные звонки слышала мама? Чей звонок в квартиру слышали гости? Если все это сделала мятежная совесть, то я знаю, как успокоить ее: Гале нужно сходить к следователю Корневу и рассказать всю правду.

Я ступил в какую — то глубокую промоину, зябко вздрогнул и удивился — неужели все — таки совесть? Неужели в ней такая необъяснимая сила? Или это еще одно стечение роковых случайностей?

В конце концов, миром правит случай. Расширение вселенной, возникновение жизни на земле, появление человека… Мы работаем именно здесь, а не там; любим эту, а не ту; дружим с этим, а не с тем… Но почему? Не есть ли все сущее лишь странная комбинация случайностей?

3

Каких только определений детективов я не читал… Одни полагают, что детективная повесть непременно должна отвечать пяти требованиям, другие не мыслят ее без трупов, третьи хотят занимательной игры, четвертые требуют головоломок, пятые причисляют к детективу романы вроде «Преступления и наказания», и никак не меньше… Много я порасследовал уголовных дел и много прочел детективов. Поэтому вывел краткую и безупречную формулу: детектив — это произведение, в котором разгадывается криминальная тайна. Думаю, литературные критики со мной не согласятся и эту чеканную формулу станут нерачительно перегружать признаками большой литературы — идеей, стилем, подтекстом, образностью. И поэтикой…

И ошибутся, ибо детектив, что атомный реактор, — взорвется от перегрузок, то есть станет уже другим, недетективным, жанром.

Детектив — это произведение, в котором разгадывается криминальная тайна.

А теперь расскажу, как я усомнился в своем же собственном определении. Насчет разгадывания криминальной тайны…

Раньше, лет в тридцать, что я делал на дежурстве? Заваливался на диван, жесткий и потертый, как спина бегемота. И спал до первого тревожного звонка. Теперь же, в пятьдесят, когда и дома не уснуть, я раскрываю журнал и читаю — до первого тревожного звонка.

В тот день дежурство вышло удачным, ибо до середины ночи телефон не вспугнул даже случайным звонком. Я спокойно съел Лидины бутерброды, выпил термосик в ноль пять литра кофе и, главное, прочел полудетективную, полуфантастическую и полумистическую повесть. Отменная выдумка.

Когда мне показывают жизнь, намекая, что это сказка, я верю; если же мне рисуют сказку, убеждая, что это жизнь, я злюсь. Правда — неправда, верю — не верю… Пусть погибают все мафиози, а у комиссара полиции ни царапины; пусть красавица кинозвезда влюбится в главаря шайки, у которого гнилые зубы и десятисловный лексикон; пусть мертвец окостеневшим пальцем указует на своего убийцу… Но докажи это художественно.

Свои литературные вкусы я теперь скрываю, даже от Лиды. Казалось бы, с годами человек умнеет и поэтому тянется к серьезным книгам. Я же наоборот: чем старше становлюсь, тем сильнее влечет меня к литературе занимательной. Поскольку допускать, что глупею, не хочется, то пришлось искать другую причину.

Впрочем, она лежит на поверхности. Чтобы заинтересовал роман, скажем, о любви, я должен убедиться, что автор знает о ней больше моего. И о смерти знает больше, и о дружбе, и о работе — о жизни. Много ли таких авторов? Особенно раздражают меня стилисты, которые плетут многостраничные кружева лишь в свое собственное удовольствие. Думаешь, боже, да ведь вся страница твоего текста умещается в одну фразу; открой Чехова, прочти рассказ и уж потом берись за перо…

Так я размышлял в два часа десять минут. А в два часа одиннадцать минут телефон, подкопив силы в долгом молчании, взорвался прямо — таки сумасшедшим беспаузным звоном. Я схватил трубку, опасаясь, что она запрыгает, как крышка на бурлящем чайнике.

— Товарищ следователь, происшествие в пригороде.

— Какое? — спросил я, уже подтягивая к себе портфель.

— Вроде бы покушение на убийство…

Мне, разумеется, оставили место рядом с водителем, не потому, что я следователь прокуратуры, а потому что мне полста. Сзади втиснулись трое: оперуполномоченный уголовного розыска Леденцов и два эксперта — криминалист и судебно — медицинский. Короче, опергруппа.

Думаю, при столь жутком словосочетании — покушение на убийство — в сознании большинства зашевелятся тени пистолетов и пузырьков с ядами, тени страстей и судеб. Как — то молодой газетчик, пишущий на криминальные темы, заинтересовался психологией убийц. Я познакомил его с тремя делами. Он тоже ожидал столкнуться со страстями и кинжалами. Помню его лицо, когда корреспондент открывал первый том, — смесь любопытства и страха, точно в берлогу заглядывал. И помню лицо потом — разочарование и брезгливость. Еще бы. Покушение на убийство: нетрезвый муж ударил трезвую жену электрическим утюгом за то, что она ходила к соседу за спичками; трезвая жена ударила кухонным ножом в шею нетрезвого мужа за то, что он бил ребенка; нетрезвый муж и нетрезвая жена ударили друг друга по очереди туристским топориком, а уж за что, ни одному следствию не установить.

Чем дольше работаю, тем сильнее удивляюсь… Нет, не хитрости и жестокости уголовника, не его жадности, и даже не тому, что преступность не убывает, а удивляюсь низменности мотивов; вернее, не этому — мотив у преступника всегда низмен… Удивляюсь пустяшности мотивов. Залезть в квартиру и взять джинсы с кроссовками. Или спуститься по веревке с крыши двенадцатиэтажного дома на пятый, влезть в окно и взять кассеты с записями модного ансамбля…

— Боря, на что хоть едем? — спросил я Леденцова.

— Участковый сказал по телефону, что преступление в чистом поле.

— Очень существенное обстоятельство, — усмехнулся я.

Впрочем, существенное. Не квартирная склока и не семейные дрязги. Видимо, разбой, коли чистое поле.

— Что еще сказал участковый?

— Вроде бы судебно — медицинский эксперт не нужен. Судебно — медицинский эксперт крякнул. И было отчего: ему под шестьдесят, ночь, не нужен, а везут.

— Уже не нужен? — уточнил я у Леденцова.

— Еще не нужен.

— Это как же?

— Видимо, преступление еще не окончено, человека убивают, и участковый ждет результата, — пошутил эксперт — криминалист.

Он — то пошутил, но у меня был чуть ли не подобный случай — с тяжело раненым человеком возились реаниматоры; я же сидел и ждал, когда он умрет, чтобы описать труп в протоколе осмотра.

Город кончился, как отрубился. Каменная стена новостроек осталась позади, открыв тьму без огней и ориентиров. Фары выхватывали за кюветом какие — то бугры, штабеля и одинокие кустики. Потом эти бугры заметно сорганизовались в правильные ряды. Пни или кочки?

— Капуста, — вздохнул Марк Григорьевич, судмедэксперт.

Я понял его вздох: ночь, тьма, а где — то есть теплая кухня, плита, на которой, возможно, стоит тушеная капуста. Пусть котлеты: дело не в деталях. Капуста — эта, на поле, — в свете фар отбрасывала короткие голубые блики. Или мои очки запотели?

Бетонное шоссе оказалось перегороженным. Машина съехала в глубокую объездную колею и закачалась на ухабах, как морской катер. Поколыхавшись с километр, мы увидели впереди крупный грузовик, легковую машину, мотоцикл, людей — все это в перекрестии света фар.

— Приехали, — буркнул водитель.

По обе стороны дороги голубела капуста. Оказывается, моросило, отчего и заголубел воздух. Глинистая тяжелая земля сразу налипла на ботинки.

Я мысленно и привычно рассортировал стоявшую группу людей: две женщины — понятые, видимо, имевшие отношение к растущей капусте; участковый инспектор в форме; парень с металлическим шлемом в руке, мотоциклист; двое мужчин, наверняка с «КамАЗа». Мы подошли, и наши группы слились.

Мой взгляд забегал, отыскивая труп, но ничего не увидел. Тогда он обратился на громаду грузовика; наверное, там, под ним…

— Где? — все — таки спросил я участкового.

Он провел меня метров пять и показал на дорогу:

— Здесь, товарищ следователь.

К свету фар эксперт — криминалист добавил луч своего громадного, похожего на утюг, фонаря. Мы увидели глубокую, хорошо наезженную колею. И больше ничего.

— Что здесь?

— Лежал.

Как мы все и предполагали, речь шла о раненном человеке.

— Он в больнице?

— Да.

Здесь лежал, но что осматривать? Земля мокрая; поэтому крови не различишь; все затоптано — заезжено, и следы искать бесполезно; ножей, гильз и всяких ломиков не видно…

— Мужчина, женщина?

— Мужского полу.

— Документы имелись?

— Нет.

— А что при нем было?

— Ровным счетом ничего.

— Пустые карманы?

— И карманов не было.

— Во что же он был одет?

— В одеяло.

— Что, и… без брюк?

— Какие могут быть брюки, товарищ следователь, — вроде бы удивился участковый инспектор.

Сперва моя мысль пошла по пути накатанному: бродяга, без жилья и работы. А по — милицейски, бомж. Видел я их и в одеялах, и в попонах, и в шалях… Но фантастичность картины меня остановила: по осенней темной ночной дороге за городом бредет человек в одеяле и, извините, без штанов? Чай, не Испания.

— Одеяло перевязано голубой ленточкой, — сообщил участковый.

Нет, все — таки Испания.

— А гитара не привязана? — пошутил я.

— Пустышка пришпилена, — обиделся участковый.

— Пустышка… это какая?

— Которую сосут.

Не смекалист я стал. Впрочем, тугодумие всегда было при мне, как и очки.

— Вы хотите сказать, что на дороге лежал ребенок?

— Месяцев трех. По телефону так дежурному и доложил.

— Живой? — логично предположил я, ибо мертвого оставили бы до моего приезда.

— Лично отвез его в больницу, хотя и румяненький.

Мы, юристы, народ осторожный и словами с приблизительным смыслом не пользуемся. Например, следователь выезжает не на место преступления, а на место происшествия. И составляет не протокол осмотра места преступления, а протокол осмотра места происшествия. Почему? Да потому что не всякое происшествие оборачивается преступлением — это скажет только следствие. Но какие — то намеки на преступление должны быть, ибо следователь выезжает все — таки не на любое происшествие, а на криминальное.

По — моему, человеческая натура запрограммирована на хорошее. Это почти необъяснимо, поскольку и зверь природный в нас сидит, и тысячелетия социальной борьбы прошлись по нашей наследственности, и теперешняя жизнь не всегда радует… А вот почти любой ждет хорошего и надеется на лучшее. Предложи ста человекам решить какую — нибудь кошмарную жизненную ситуацию — не сомневаюсь, что девяносто девять увенчают ее благополучным концом. Это я и про себя.

Грудной младенец в колее… Куда же пошла моя следственная мысль; та самая, которая за двадцать лет работы проникла во множество тайных и путаных дел? Ребенка обронили; везли, а он вывалился. И ни опыт меня не остановил, ни заведомая глупость этой версии. Почему же? Да потому что сознание противилось, прямо — таки глушило другую версию, очевидную — ребенка подложили под смертоносные колеса.

— Сергей Георгиевич, может, его потеряли? — предположил Леденцов, еще одна добрая натура.

— Как полено, — усмехнулся Марк Григорьевич.

— Ага, а завтра хватятся, — буркнул я.

— Могли оставить, чтобы кто — нибудь подобрал, — упорствовал оперуполномоченный.

Я понимал Леденцова — не хотелось ему такого жуткого криминала, как покушение на убийство. А здесь, пожалуй, состав преступления чистый. И надо еще подумать, не есть ли это покушение на убийство с особой жестокостью. Младенец, беспомощное состояние, мучительная смерть…

Я посмотрел на колеса: литые резиновые жернова мне по пояс. Боже, расплющили бы.

— Ребенка не подкидывали, а обрекли на смерть.

— Откуда вы знаете, Сергей Георгиевич? — усомнился Леденцов.

— Иначе положили бы на шоссе, на асфальт, где он хорошо виден, а не в колею.

— Пожалуй, — Леденцов многозначительно кивнул.

— И проще было бы оставить в любом парадном, — добавил я.

Дождик зачастил. Капуста стояла отлакированной тончайшим голубым лаком. Я махнул водителю, и он понятливо подогнал нашу машину к самой колее. Но прежде чем забраться под крышу и писать протокол, я вместе с экспертом — криминалистом проделал множество действий.

Сперва привязался к местности, ибо капустное поле оказалось равным, наверное, государству Люксембург. Потом вместе со всеми прочесал кочанные ряды по километровой окружности в поисках каких — либо следов. Затем изучил колею: сфотографировал, замерил и взял на всякий случай образцы почвы, которая могла остаться на обуви преступника. Вроде бы все. Но мне пришла в голову мысль зрелого профессионала…

Найти на месте преступления орудие убийства — большая удача, ибо преступник редко оставляет нож, топор, пистолет или, скажем, кусок металлической трубы. Здесь же оставил. Возможно, не все бы юристы со мной согласились, но коли задуман способ убийства, то предусмотрено и орудие — оно стояло в темноте, как доисторический мамонт. Я измерил высоту и ширину колес и попросил эксперта сфотографировать вместе с общим видом грузовика. Я задумался: закон велит орудие убийства приобщать к уголовному делу. Я глянул на могучий бампер, которым можно деревья корчевать; попробуй, приобщи — нас всех здесь вместе взятых можно к этой махине приобщить, но ее к нам… Обычные тревоги на месте происшествия.

Протокол осмотра был составлен и подписан. Что же дальше? Водители «КамАЗа» следовали на Украину, поэтому их надо срочно допросить и отпустить. Я распределил обязанности: на себя взял допросы, а Леденцова послал в больницу изъять одежду младенца и получить справку о состоянии его здоровья.

— Сергей Георгиевич, есть версии? — спросил Борис.

— Мать.

— Глянуть бы на нее.

— Найди и глянь.

Участковый инспектор повез нас в ближайшее отделение милиции. Странная ночная колонна: впереди мотоциклист, затем оперативная легковушка, а замыкает ревущий «КамАЗ».

Пока ехали, я думал.

Легко мы бросаемся этим словом — думал. А наше мышление заключается всего лишь в воспоминании подобных событий и сравнении их с вновь возникшим. Поскольку старые ситуации в свое время были как — то разрешены, то мышление, в сущности, сводится к сопоставлению готовых блоков, даже штампов, с новым событием. Мы как бы новенькое примериваем на старенькое. И коли не подошло, никак и никуда не легло, то новенькое отвергается. Я не принимал этот открытый мною — мною ли? — закон мышления: неужели вся интеллектуальная мощь сводится лишь к перебору штампов? Не мышление, а кубик Рубика. Но именно этим я сейчас и занимался.

Сколько у меня было с младенцами — десятки? Несколько раз обнаруживали новорожденных в мусорных баках, как правило задушенных. Однажды в трамвае нашли чемодан с мертвым ребенком. Подкидывали живых к дверям квартир и к отделениям милиции… Как — то ушлая девица — противно и вспоминать — родила в ведро с водой, чтобы ребенок не успел вдохнуть и сошел бы за мертворожденного. А еще была история, когда младенца на ночь запихнули в холодильник, а утром… Но об этом стоит как — нибудь рассказать отдельно.

В милиции мне выделили прокуренную комнату с письменным столом и тремя стульями: то ли какая — то дежурка, то ли специальное помещение для подобных ночных бдений. Запах табачного дыма, многослойно въевшегося в стены и мебель; какой — то усредненный людской дух от почти круглосуточной работы; голый стол, тертый — перетертый папками и протоколами; темное окно, потренькивающее от налета порции крупных капель… Именно в таких комнатах меня охватывает внезапная командировочная тоска по дому.

С мотоциклистом разобрался я скоро: к злополучному месту подъехал он позже, и водители «КамАЗа» послали парня звонить в милицию. Да он и городской, можно вызвать в любое время. Отпустив его домой, я пригласил из коридора первого водителя.

Крупный мужчина в теплой синтетической куртке, которая поскрипывала от движения выпирающих плеч.

— Разденьтесь, — предложил я.

Без куртки его фигура, обтянутая тонким свитером, стала еще монолитнее; правда, портила ее подушка живота. Широкое обветренное лицо выглядело усталым; впрочем, была ночь. Но в темных блестящих глазах жило молодое любопытство, отчего они казались на этом солидном лице немного чужими.

Одни необходимые данные я переписал в протокол из паспорта, о других спросил. Чепинога Афанасий Никитович. Пятьдесят два года. Живет на Украине. Там же находится и автопредприятие. Женат, двое детей.

— Афанасий Никитович, давно работаете водителем?

— Более тридцати рокив, лет, значит. Правда, половину этого срока на такси рулил.

— Почему перешли на грузовик?

— Вез как — то пьяного, а у него карбованцев не оказалось. Надо же расплачиваться. Он бутылкой с плодоягодным тюкнул меня по темечку и убежал. Я вроде как одурел. Его, правда, тут же поймали. Но я простил. Простить простил, а с такси ушел — обидно.

— Значит, водитель вы опытный…

— Всю жизнь за рулем.

Широкой пятерней он провел по черным, чуть тронутым белой строкой волосам и на короткое время втянул живот. Видимо, чтобы не рос. И выбрит водитель гладенько, несмотря на глубокую ночь; и пахнет от него не бензином, а одеколоном. Молодящихся я одобряю; это лучше, чем стареть некрасиво.

— Какая скорость у «КамАЗа»?

— По шляху давали под восемьдесят.

— Ну а по объездной колее?

— Убавили до тридцати.

— При тридцати можно грузовик остановить внезапно?

— Неможно. Он сам весит восемь тонн, да лесу кубиков сорок.

Чепинога сильно и скоро вжал живот и молодо зыркнул на меня — вижу ли? Откуда у него силы, когда время уже к четырем? Предутро.

— Кто был за рулем?

Водитель вдруг стал думать, ероша жесткие волосы.

— Не помню.

— Не помните, кто держал баранку? — удивился я.

— Та ж ночь, вздремнешь чуток и все позабудешь.

— Хорошо, кто первый увидел ребенка?

— Я.

— Подробнее, пожалуйста; как увидели, где, когда…

— А может, первый увидел Петро?

— Значит, не вы?

— А может, увидели вместе.

— И это не помните?

— Так ведь один рулит, второй дремлет.

— Но тогда тот, кто рулил, и увидел первым, должен был разбудить спящего?

— Оно, конечно, так, да в голове мешанина. Ночь, притомился трошки, — и такой подарочек.

Мои ночные дежурства подтверждали правоту его слов. Ночью мир видится слегка иначе, чем днем; в домах, улицах, лицах и собственных мыслях появляется чуточку иррациональности, как в полотнах импрессионистов. Не зря есть пословица, что утро вечера мудренее.

— Афанасий Никитович, что же вы увидели?

— Вроде как бугорок. Или плошка какая. А потом бачу, что оно имеет цвет, вроде как той же капусты, сине — зеленый. Кричу Петру, чтобы тормозил…

— Значит, за рулем был напарник?

— Да? — вроде бы удивился он.

— Я спрашиваю вас…

— Выходит, Петро…

— Вспомнили?

— Вспомнил: у меня живот схватило от домашнего сала.

— Ну и что?

— Вот мы с Петро и менялись каждую хвылинку.

Хвылинка — это вроде бы по — украински минутка. Но зачем меняться каждую хвылинку, если у одного заболел живот? Разве второй не может посидеть за рулем? Или уж такой строжайший график смен?

— Дальше, — потребовал я.

— Выскочили мы с Петром и очам своим не верим… Дите на дороге; живое, на холоду и дождю. Лежит и пулькает. А вокруг ни хаты, ни человека. Петро и говорит, отвезем, мол, его к Танюхе. А тут мотоцикл. Мы и послали парня в милицию.

— Танюха — жена Петра?

— Он еще парубок, неженатый.

— Значит, Танюха — ваша жена?

— Моя жинка Оксана.

— Кто же Танюха?

— Не знаю.

— Вы только что сказали, что Петр предложил отвезти ребенка к Танюхе…

— А — а… Мы всех женщин зовем под одну гребенку, Танюхами.

— Какую же Танюху имел в виду ваш напарник?

— Да никакую. Мол, отвезем вообще, к какой — нибудь Танюхе.

— Вы хотите сказать, что он предложил отдать найденного ребенка любой женщине?

— А вдруг бы милиция не приехала? Куда его девать…

От сильно брошенного залпа капель стекло запело тоненько. Не укреплено, что ли? Тьма, ветер, дождь — для осени хватит. Так еще и плаксивое стекло. Тьма, ветер, дождь, плаксивое стекло, да еще и человек, похоже говоривший неправду. Ложью следователя не удивишь. Но этот Чепинога — свидетель, мой союзник в поисках правды. Поэтому и говорил я с ним расслабленно, не готовый к сюрпризам; я даже об ответственности за дачу ложных показаний его не предупредил.

Впрочем, не тороплюсь ли? Бывают такие путаные люди, что затмят любой наияснейший вопрос. И рвачи бывают безудержные: может, эти ребята спешили со своими кубиками леса и валандаться с каким — то ребенком им было не с руки. Отдать встречной Танюхе — и все.

— Афанасий Никитович, я вас допрашиваю официально. И я вас должен предупредить об ответственности за дачу ложных показаний…

— Та какие ложные?

Теперь, когда я смотрел на него уже следственным взглядом, мне все приоткрылось. Ложь отыскать трудно только в лживом человеке — у честного она проступает на лице, как сквозь кальку. И я не смог бы указать на ее конкретные приметы: Чепинога не краснел, не бледнел и не потел. Но взгляд стал каким — то легким, готовым перепрыгивать с предмета на предмет; крупные губы были странно неспокойны, точно хотели уползти с лица; уже не поправляемые волосы рассыпались безвольно; уже не втягиваемый живот выполз на свободу… Оказывается, нашлись конкретные приметы лжи. Правда, раньше этого человека я не знал и сравнивать теперешнее его состояние было не с чем.

— Гражданин Чепинога, так кто же первым увидел ребенка?

— Не помню. Це хиба важно, товарищ следователь?

Совершенно неважно. Но я хотел понять, почему сбивается свидетель, давая такие элементарнейшие показания.

— Что было дальше?

— Вышли. Бачим, младенчик. Ну, где искать милицию? А тут мотоцикл фырчит…

— А про Танюху — то?

— Пошутковал Петро, товарищ следователь. Я тоже ему пошутил.

— Как же?

— Верно, говорю, что детей находят в капусте.

Я вздохнул. Как это ни странно, но меня не раз подводила четкая логика. Следственная версия не похожа на чертеж задуманной машины, потому что в него, в чертеж, не вторгается жизнь. Я требую от водителя логичного поведения… А ведь была ночь, тьма, дождь, длинный путь, ревущий мотор, да живот болел. Видимо, это лишь часть известных мне привходящих факторов. Не одолела ли меня профессиональная мнительность?

— Афанасий Никитович, сейчас живот болит?

— Ни — ни, — испугался он, точно ждал от меня каких — то процедур по проверке его недомогания.

— Посидите в коридоре, и пусть войдет напарник.

Я подумал: ночь, следователь допрашивает, оперативники бегают, ребенок в больнице… А ведь где — то есть мать. Спится ли ей в эту ночь с черными дождями и тренькающими стеклами? И видит ли она сны, голубые, как капуста на том поле?

Неудобно признаваться, но материнская любовь меня трогает мало. По двум причинам.

Несколько лет я занимался расследованием преступлений несовершеннолетних. И убедился, что зависимость отцов и детей наипрямейшая: какие родители, такие и дети; какие дети, такие у них и родители. Насмотрелся. Никогда не забуду старушку, бросившуюся на Леденцова и лупцевавшего его сухими голенькими кулачками, — не давала сына — убийцу, которого в день убийства и напоила самогоном. Насмотрелся.

И по другой причине не восхищает материнская любовь — от инстинкта она, а не от разума. Заложена природой, как, скажем, сохранение жизни или размножение. Как и у животных. Есть такая муха, яйца которой могут дать потомство только во внутренностях другого животного. Так эта муха — мамаша находит лягушку и снует перед ней до тех пор, пока земноводное ее не проглотит — добровольно погибает ради своих детей.

Вот я и думал… Не хватило у этой матери ума ребенка пристроить, но почему же инстинкт не сработал? Разумеется, я допускал, что ребенка могли украсть и бросить в поле. Но тогда бы мать оборвала телефоны в милиции…

Напарнику, Петру Ивановичу Зуеву, оказалось двадцать шесть лет. В сыновья годился Чепиноге, но молодость его скрадывалась неказистостью: небольшого роста, потертая куртка неопределенного цвета, шершавые плохо выбритые щеки, кепчонка, разбитость во всей фигуре… И никакого запаха одеколона.

— Рассказывайте, — устало предложил я.

— Как свернули с бетонки на темную землю, на эту капусту, так я и загадал: если проедем с километр и не тряхнет, то ЧП не будет, а если тряхнет…

— Подожди — ка, — перешел я на ты, что позволял мой возраст да и как — то сближающая ночь. — Почему загадал?

— Привычка у меня такая. Иду по улице и думаю: если женщина добежит до автобуса, то пойду в кино, а если не успеет, то пойду к знакомой.

— Кстати, как ты их называешь?

— Кого?

— Знакомых женщин.

— У какой какое имя.

— Всех, вообще, собирательно…

— Девушки, дамочки, герлы… Шутя — телка.

— Ну а Валюха, Нинуха?..

— Такой манеры нет.

Видимо, такая манера была только у Чепиноги. Но Зуев о ней не упомянул.

— А почему ждал ЧП?

— Объезд, земля жирная, дождь… Буксануть ничего не стоит.

— Кто сидел за рулем?

Мне показалось, что он надумал уйти, — так резко отвернулся к двери. Посидев в этом положении добрую минуту, водитель поворачивался ко мне сложно, точно был свинчен из отдельных частей: сперва повернул плечи, потом голову, а уж последним вернулся его потускневший взгляд.

— Кто же сидел за рулем?

— Не помню.

И он не помнит? Усталость с меня скатилась, как с того гуся вода; я понял, что тихому ночному следствию пришел конец.

— Не помнишь, что с тобой было три часа назад? — жестко спросил я.

— Может, у меня была баранка, а может, у дяди Афанасия.

— Дядя Афанасий не мог сидеть за рулем.

— Почему? — нахмурился Зуев.

— Разве у него ничего не болело?

— Зуб ныл, так это еще в Лесоповальном.

На честном лице, как на хорошем телеэкране, все видно: про руль соврал, про зуб сказал правду.

— Кто первый увидел ребенка?

— Сейчас не помню.

— Что ты предложил сделать с ребенком?

— Как что? — опешил он искренне. — Милицию вызвать.

— А не Танюхе отдать?

— Какой Танюхе? — делано удивился Зуев.

Я ничего не понимал. Искренность при словах о милиции и неправда при упоминании о злополучной Танюхе. Водители бесспорно давали ложные показания, ибо путались в простых вопросах, как в сложнейших формулах. Удивляло меня и то обстоятельство, что они не сговорились. Время у них было.

— Зуев, почему вы говорите неправду? — вернулся я к «вы», потому что ложные показания указуют на преступление, а с преступниками лучше без панибратства.

— Все как есть, — буркнул он в пол.

Любители детективов привыкли к загадкам глобальным, что ли: кто убийца, как проникли в банк, где бриллианты?.. Но, ей — богу, передо мной стояли вопросы не легче.

Во — первых, криминальные. Что водители скрывают? Видимо, то, что связано с найденным ребенком, то есть с преступлением. Коли скрывают, то причастны. Их ребенок? Но где его взяли, зачем привезли в поле и почему сами вызвали милицию? Или это ребенок их знакомых?

Во — вторых, вопросы организационные, что ли… Я дежурю, мое дело провести лишь необходимые следственные действия. Но водители с Украины; отпустить их значило уже не работать по горячим следам и, главное, поставить следователя, который примет дело к производству, в труднейшее положение.

— Зуев, вы были предупреждены об ответственности за дачу ложных показаний, — нажал я угрожающим голосом.

— Да зачем мне врать? — чуть не взмолился он.

— Но как не помнить, кто сидел за рулем!

— Главное — то помним. Увидели ребенка, остановились, послали за милицией…

— Ну а второстепенное?

— Я транзистор врубил. Днем дядя Афанасий не дает включать. Группа «Мопед» выдавала «металл».

Между ними следовало бы провести очную ставку, что во время дежурных выездов делается редчайше. Я сразу представил ее нудность и бессмысленность: будут уточнять, препираться и подгонять свои показания друг под друга. Да и есть ли в дежурном портфеле бланки протоколов очных ставок?

Вернулся Леденцов. Я кивнул Зуеву на дверь, предлагая подождать в коридоре. Развернув пакет, оперуполномоченный показал одеяльце, распашонки с чепчиком и две пеленки, между прочим обе мокрые. Потом я прочел медицинскую справку: мальчик, примерно пяти месяцев, здоров, родовых отметин не имеет. Скорый Леденцов дал мне и другую справку: заявлений о пропаже ребенка ни от родителей, ни из детских учреждений не поступало. Тогда я рассказал про путаные показания шоферов.

— Выходит, две версии? — удивился он.

— Да, эти водители или какая — нибудь мамаша.

— Или папаша.

— Или вместе.

— А если бабушка? — предположил Леденцов.

— Скорее всего, ребенка привезли на каком — то транспорте.

— Почему?

— Не шел же человек с ребенком по ночному полю…

— Проще на «КамАЗе», — подбросил оперативник сомнений к первой версии.

Мы одновременно глянули в окно — там ничего не менялось, точно наступила вечная ночь. Какой они длины в конце сентября?

— Сергей Георгиевич, что дальше?

Когда не знаю, что делать, я прислушиваюсь к себе…

Интуицию полагают даром божьим, якобы озаряющим человека редко, может быть раз в жизни. Я же думаю, что интуиция присуща разуму как естественный метод отбора явлений. Интуицией пользуются чаще, чем это принято считать. Девять решений из десяти принимаются интуитивно. Иначе следовало бы допустить, что все люди думающие, с чем я ради истины никогда не соглашусь.

— Едем, — сказал я.

— Куда?

— На капустное поле.

Для повторного выезда на место происшествия поводы случаются часто. Например, преступник показывает, что, где и как; или еще раз ищутся вещественные доказательства, какая — нибудь гильза или элементарная пуговица; иногда осматривают все заново уже при свете дня… Повторные интуитивные выезды на место преступления законом не предусмотрены. Поэтому даже во мраке автомобиля мне виделся недоуменный взгляд Леденцова. Может быть, его удивил не сам выезд, а мое решение взять с собой «КАМАЗ».

Странная картина: по ночному городу разъезжает милицейская машина, за которой послушно пыхтит тяжеловоз с многометровыми сосновыми бревнами.

Через двадцать минут мы были на месте. Сложнее оказалось с понятыми. Леденцов укатил их искать к каким — то далеким тусклым огням. Я посмотрел на часы — четыре.

Тьмы не убавилось, но дождик вроде бы истощился, оседая на мои очки моросью. Тугие кочаны в свете камазовских фар развесили голубые слоновьи уши. Кто — то сильно пробежал по бороздам, задевая эти уши и разбрызгивая тяжелые капли. Наверное, заяц.

Как же здесь лежал ребенок? Темень, дождь, зайцы… Впрочем, что там зайцы по сравнению с камазовскими колесами; что там зайцы по сравнению с мамашей, отправившей его на смерть в колею?

Я всегда считал, что преступление походит на атомный взрыв, происшедший от постепенного накопления критической массы. Преступление — это высшая степень аморальности. Но сперва долго копятся, если можно так сказать, мелкие безнравственности. Пока не наберется их на преступление. Я вот стою в четыре часа утра посреди капустного поля под черным набухшим небом и злобствую на неведомую мне мамашу… А уж так ли мы шумны против тех мамаш, которые оставляют младенцев — нет, не в колее, — а в родильных домах? А разве осуждаем родителей, которые рожают и спихивают детей — нет, не в колею, — а бабушкам? А разве мы кипим благородной яростью, когда родители бросают ребят — нет, не в колею, — а на волю стихий, то есть не воспитывают? И пусть мне не говорят, что человек, укравший яблоко, не обязательно ограбит банк. Одни тысячи родителей воспитывают кое — как, другие тысячи пошли дальше — отдали бабушкам, сотни уже откровенно отказались от младенцев, ну а одна мать, десятитысячная, положила в колею. Степень разная, но суть одна. Я, следователь, борюсь с крайней степенью, а кто борется с сутью?

Леденцов привез тех же самых понятых, которые сонно озирались, пытаясь увидеть то, ради чего их привезли. И тогда меня задел конфузливый страх: я походил на артиста, вышедшего на сцену и позабывшего текст. Пять пар глаз смотрели на меня ожидающе.

Привязались к местности мы легко: стоянку грузовика нашли по кучке прелых капустных листьев, место младенца — по расковыренной мною земле. Похоже, что за это время тут не прошло ни одной машины.

— Что дальше? — нетерпеливо спросил Леденцов.

— Куколку бы.

Он сделал ее из моего портфеля, ватника понятого и своего шарфа. Вышел сверток размером с найденного младенца.

— Клади, — приказал я. Оперуполномоченный, опустив сверток в колею, догадался:

— Хотите сфотографировать?

— Пока нет.

Я и сам еще не знал, чего хочу.

— Он лежал так? — спросил я водителей.

Они торопливо кивнули. Я взялся за ручку дверцы и, превозмогая некоторую грузность тела, влез в кабину. Она была обжитой, как крохотная комнатка: сумки, термос, наклеенные картинки, транзистор, какие — то журналы… И запах стоял не бензина, а того одеколона, которым пахло от Чепиноги. Мой взгляд перебежал на дорогу…

Сперва я не поверил своим очкам — снял их и тщательно протер. Потом не поверил лобовому стеклу, но оно было лишь в мелких каплях. Тогда я не поверил глазам: близорукие все — таки, минус восемь.

— Борис!

Леденцов птицей вспорхнул в кабину. Я показал на дорогу. Его белесые ресницы, как и рыжеватые усики, растворились в слабом матовом свете лампочки, а глаза кругло смотрели на жирные провалы колеи:

— Ничего же не видно!

Смешанное чувство накатило мгновенной волной: радости от того, что оправдалась интуиция, и необъяснимой грусти, может быть потому, что не хотелось мне считать ребят преступниками. Но, как и волна, все сразу отхлынуло, уступив место нервной деятельности.

После Леденцова пригласил я в кабину понятых, которые тоже куклы не увидели. А потом водителей, сразу двоих, хотя мелькнула легкомысленно отброшенная мысль, что надо бы по одному, как велит уголовно — процессуальный кодекс.

— Так, гражданин Чепинога, что видите?

— Пока не бачу…

— Гражданин Зуев, может быть, вам видна кукла?

— Нет.

— В своих показаниях вы оба заявили, что остановились, потому что увидели ребенка. Подтверждаете свои слова?

— Подтверждаем, — ни на секунду не задумался Чепинога.

— Колея полметровая, да еще бугорок, — объяснил Зуев причину невидимости.

— Тогда почему же вы остановились?

— Может, младенчик трошки торчал? — вслух задумался Чепинога.

— Привстал, — поддакнул Леденцов, стоявший у открытой двери.

— А вдруг он гукал? — предположил Зуев, сомневаясь в своих собственных словах.

— Ага, так гукнул, что заглушил мотор, — опять вмешался оперуполномоченный.

— Товарищ сотрудник шуткует, а мы говорим святую правду, — сказал Чепинога с долей обиды.

Товарищ сотрудник продолжал шутковать. Сделав рукой не понятый мною знак, он дошел до скрытой куклы, застегнулся, покрепче нахлобучил шляпу — и сел в колею. Видимо, на куклу. Картинка: разверзнутая твердь, откуда высовывается человек, жмурясь от бьющего в глаза света. Что — то в духе Гойи. Но человек, то бишь товарищ сотрудник, вдруг пропал, будто земля поглотила его. Лег.

— Даже мужика не видно, — где — то внизу, в темноте, сказала понятая.

— Повторяю вопрос. Гражданин Чепинога и гражданин Зуев, почему вы остановили грузовик, вышли и обнаружили ребенка, если увидеть его в колее не могли?

— Бис его знает, — ответил за обоих Чепинога. Много я перевидал преступников. Поведение каждого индивидуально как и человеческие лица. Но всегда и во всех преступниках проглядывает чувство вины. Бывает, что явно, — хоть плачь вместе с ним. Чаще всего скрытно. Иногда так незримо, что не всякий и заметит. Случается, чувство вины принимает такое причудливое выражение, что разгадать его под силу лишь психиатру. Разумеется, я говорю о серьезных преступлениях.

Эти двое водителей неожиданно стали для меня интересны. Не с криминальной точки зрения: они ли подложили младенца или не они; если они, то зачем, если они, то чей ребенок?.. А интересны психологически, и прежде всего в теперешнем своем поведении. Думаю, что интересное — это еще не познанное. Вот и не мог я понять… Виноватыми они себя вроде бы не чувствовали. Но мне казалось, что эта виноватость не та, вроде бы как не уголовная. Почти безмятежное «бис его знает» виновный сказать не мог. Или они скрывают женщину? Или юридически не грамотны и виновными себя не числят, коли ребенок не их?

Что с ними делать? Для ареста улик недостаточно, а задерживать их на трое суток в милиции мне не хотелось. И отпускать на Украину нельзя.

— Гражданин Чепинога, гражданин Зуев, вам придется погостить в нашем городе. Капитан гостиницу устроит.

— А документ потом дадите? — спросил Чепинога.

— Непременно.

И он успокоился.

Слава богу, выездов больше не было. Правда, когда забрезжил рассвет, дежурный ГУВДа пытался отправить меня в парадную какого — то дома, где нашли труп старушки. Но я не поехал, переговорив по телефону с врачом, — типичная остановка сердца, смерть без всяких признаков насилия.

В одиннадцать тридцать я уже сдавал дежурство. Как и предполагал, заместитель начальника следственного управления поручил следствие мне, хотя капустное поле относилось к другому району. Впрочем, не начинать же другому следователю все заново?

Мое возвращение с дежурства Лида превращала в какой — то ритуальный день. Ванна налита, обед на столе, телефон отключен, а сама она ходит, словно в доме появился больной. В доме же появился всего лишь усталый и неспавший человек, который, конечно, и в ванну нырнет, и отдаст должное обеду, и к телефону не прикоснется… Но главное для этого усталого человека, пожалуй, не ванна с обедом, а короткий последующий час… Горячая вода, пища и покой так меня разморили, что сознание впало в промежуточное состояние меж сном и бодрствованием. Я смотрел на Лиду, тихо ходившую по кухне, и мои мысли как бы плыли рядом, не очень — то трогая дремотный мозг.

— Выезды были? — спросила она, как всегда, опасливо.

Десятки раз объяснял я, что следователь приезжает к шапочному разбору. И все — таки Лида упорно полагала, что выезд на место происшествия есть не что иное, как пресечение действий злоумышленников; что я лично вяжу убийц, заваливаю хулиганов и бегаю за ворами. После дежурства она всегда окидывала меня щупающим тревожным взглядом — нет ли следов пуль, финок и кастетов.

В молодости я Лиде о преступлениях не рассказывал — уж больно она пугалась. Теперь же, спустя почти четверть века, некоторые уголовные дела мы обсуждали. И сейчас, прорываясь сквозь сонное оцепенение, я поведал про водителей, колею и подброшенного ребенка.

— Грудного под колеса? — она всплеснула руками.

— Представь.

— Сережа, ты чего — то напутал.

— Если бы.

— Я готова подписаться под любым документом, что мать не способна убить своего ребенка.

— В нашем пятимиллионном городе, думаю, ежемесячно находят задушенных новорожденных.

— Ну, это не матери, это девки. Только что рожденный для них не ребенок.

— Лида, я полно знаю матерей — убийц.

— Их так много?

— Тысячи, десятки тысяч…

— Сидят в заключении?

— Зачем… Живут и здравствуют.

Лида сняла с заварочного чайника петуха и налила мне чаю. Запах мяты и чабера вконец затуманил мне голову, задав ей особые, дремотно — философские мысли…

Где — то сейчас выезжали на места происшествий, проводили очные ставки, уличали и допрашивали; где — то обнаруживали взломанные двери и пустые сейфы, трупы и младенцев на дорогах… Здесь же мягко плавали Лидины руки, склонил красный гребешок хохлатый петух и сладкий запах трав усыплял человека. Эти два места — скажем, колея с младенцем и моя кухня — никогда, слава богу, не совместятся. Но ведь чем — то они связаны? Временем; они существуют в одном проходящем времени. Не насмешка ли над всем сущим? Я хотел бы вечно сидеть в блаженном кайфе, видеть полные Лидины руки, слышать никому не слышное шуршание ее волос, переглядываться с петухом и дышать травяным чаем. Но вечно не могу, потому что время, видите ли, одинаково течет что для меня, что для преступника. У нас с ним одно и то же время. Впрочем, какое там одно и то же — мое он время берет, мое. Пока я тут пью чай, какой — нибудь дурак вынашивает подлость. И еще прибавится мне дело, как оно прибавилось этой ночью.

— Сережа, как же убийцы могут жить и здравствовать?

— К ответственности не привлекают.

— Почему?

— Потому что они защищены крепчайшей броней — святостью материнства.

— Ты, видимо, преувеличиваешь…

— На той неделе я закончил расследование самоубийства. Тридцатилетний парень повесился. Оставил двоих детей.

— Почему повесился?

— Алкоголик. Так вот, когда ему исполнилось двенадцать, мать собрала одноклассников и наварила бражки. Ребята напились до полусмерти. И всю жизнь сыночка угощала и бегала за бутылкой. Теперь таким же манером воспитывает внуков — сирот. Кто же она, как не убийца?

— Таких мало.

— А матерей, которые нарожали по пять — восемь детей, сами попивают и развлекаются? Дети выходят и преступниками, и умственно отсталыми, и морально ущербными…

— Сережа, ты говоришь не про убийства, а про худое воспитание.

— Убивать в детях душу — не убийства?

Дьявольская работа. Где бы поговорить с женой о книгах, о музыке, о дождливой осени, об уносящем нас времени; в конце концов, где бы рассказать жене о сизой капусте, залитой светом фар и походившей на голубовато — синее застывшее море… Я трундучу про мам — убийц. А в глубине сознания, как в тайной норе, прикрытой туманной дремой, ворочается беспокойство о ребенке, водителях и грузовике с лесом.

— Одна мать, — вспомнилось мне, — выходила с мужем на кулаки, а сынишке приказывала все писать на магнитофон. Для суда.

— Да ты спишь, материнский ненавистник, — засмеялась Лида.

— При чем тут ненавистник… Я верую в то, что идет от разума, а не от инстинктов.

— А твоя любимая интуиция?

— Она от бога.

— Сереженька, а любовь тоже от разума? — спросила Лида, уже поднимая меня из — за стола.

— Если любовь от инстинктов, то грош ей цена.

— Когда проснешься, я с тобой разберусь, — пригрозила Лида.

После дежурства стелили мне на диване, ибо все — таки день. Лида закрыла окно, задернула шторы и заглушила радио. Уложенный и укрытый, со всех сторон взбитый и подоткнутый, закачался я на волнах подступившего сна.

— Сережа, ты сказал, что распашонка и вся одежда опрятные? — вдруг спросила Лида.

— Да.

— От худой матери аккуратности не жди. И говоришь, что ребенку пять месяцев?

— Примерно.

— Сережа, его бросила под колеса не мать.

— Почему же?

— Потому что за пять месяцев успело проснуться материнство.

Мое сознание заработало импульсами: за пять месяцев проснулось материнство — не мать бросила — значит, водители — Минога, то есть Чепинога, — от него пахнет одеколоном…

Следующий день начался у меня с размышления над цифрой семь. Магическое число. Семь дней в неделе, семь смертных грехов, семь раз отмерь, до седьмого пота, на седьмом небе, семь нот… Говорят, начав ходить, Будда сделал семь первых шагов. Самое поразительное установили психологи: оказывается, человеку трудно принять решение, если нужно учесть более семи факторов.

Все это я к тому, что в моем сейфе лежит ровно семь уголовных дел. Расследовать такое количество преступлений одному человеку одновременно — значит работать на износ. Все виды деятельности так или иначе нормированы, все рабочие места проверяются на запыленность и освещенность, все работники проходят медицинские осмотры… Кстати, когда я был у врача? Зашел бы ко мне деятель профсоюзов с каким — нибудь делометром.

Хорошо, семь дел. Но получил и восьмое. Психологи вот говорят, что ничего нельзя держать в голове больше семи; тот же Будда сделал всего лишь семь шагов…

Поразмышляв, я пришел к выводу, что прежде всего засесть надо именно за восьмое дело, ибо другие так или иначе определены: кто — то арестован, кого — то ловят, кому — то посланы повестки… Восьмое дело, восьмое преступление, в сущности, не раскрыто — преступника нет. Или есть, двое, ждущих в гостинице моего звонка? Сегодня следовало их допросить подробно, при свете дня, по всем правилам процессуального искусства.

Я достал наработанные ночью бумаги и стал их перечитывать. Мною давно замечено, что перемена ракурса, что ли, капельку меняет и сам взгляд; уже известный факт, воспринятый в другом месте, в другое время и при других обстоятельствах, приносит и дополнительную информацию. Поэтому читал я долго, как неграмотный, думая, возвращаясь назад, сопоставляя и вновь перечитывая. Протоколы, протоколы: допросов, места происшествия, изъятия детской одежды, ее осмотра… Много я за ночь понаписал. Здесь же был и путевой лист, взятый мною для осмотра. Не снять ли с него копию… А для чего?

Путевой лист как путевой лист: марка грузовика, номер, место отправления, место назначения, часы выезда, характер груза… Я еще ничего не увидел и ничего не понял, но мое сознание всполошилось, точно приняло крик беды. Мои глаза забегали по цифрам и скупым словам, по графам и клеточкам. Я чего — то искал, еще не понимая, чего…

Взгляд сам собой остановился на цифре восемь.

Телефон, как ему и положено в таких спешных случаях, оказался занятым уже на второй цифре. Но я вертел диск, пока чуть ленивый голос не сообщил:

— Вас внимательно слушают!

— Здравствуй, Борис!

— Здравия желаю, Сергей Георгиевич. Автобусные пути мы отработали. Ни женщину, ни мужчину с ребенком никто не видел. Заявлений о пропаже младенцев по — прежнему нет.

— Борис, сколько часов езды от Лесоповального?

— Часа три.

— Водители выехали оттуда в восемь утра.

— Как вы узнали?

— По путевому.

— А в капусте оказались после двух ночи… Где же они, Сергей Георгиевич, были весь день?

— Вот и я думаю…

Мы помолчали; видимо, думали оба. Но Леденцов своей оперативной душой уже догадался, что предстоит чего — то или кого — то искать.

— Их надо потрясти, — предложил он путь короче.

— По — моему, ребенок появился из этого временного прогала.

— Я и говорю: шоферов потрясти.

— А если не скажут?

— Предлагаете съездить в Лесоповальный?

Есть оперативники рослые, видные, напористые, галантные. Но мне стали нравиться такие, как Борис Леденцов: неказист, в глаза не бросается, вроде бы дурашлив… Прирожденный сыщик.

— Боря, там может быть ниточка.

— Сейчас одиннадцать. Или позвоню из Лесоповального, или приеду.

— Успеешь ли? Туда три часа, оттуда три, да там надо…

— Туда и за два часа доберусь, Сергей Георгиевич.

Конечно, уголовный розыск поручения прокуратуры исполняет… Но бросить все свои дела по первому моему звонку мог только Леденцов.

Мне оставалось ждать. Я позвонил в гостиницу и перенес встречу с водителями на завтра. Чепинога согласился безропотно, как и положено преступнику.

Повестками я никого не вызвал, поэтому взялся за трехтомное дело, прекращенное в прошлом году следователем другого района и начатое производством по вновь открывшимся обстоятельствам. Читать не перечитать — о спекуляции видеомагнитофонами. Интересно, где те психологи, которые не могут справиться с семью факторами? В этом одном деле всяких факторов и фактов более сотни.

Но мысли, как бы подтверждая выводы психологов, постоянно утекали к происшествию с младенцем. И вспомнился сонный мой разговор с Лидой; она, в сущности, сказала, что женщина матерью не рождается, а становится. Я ведь знал об этом.

Давно, еще до рождения дочки, отобрал я у мальчишек полуслепое голое существо неизвестной породы. Кормил его теплым молоком из детской клизмочки, спать клал в ватку… Существо покрылось шерсткой, засияло глазками, встали крохотные ушки — и оно превратилось в котенка, а потом, естественно, в кота Ваську. С тех пор к кошкам у меня особое, прямо — таки родственное отношение; кстати, лучше, чем к собакам. Теперь я всех кошек жалею, и больше всего подвальных, брошенных, ничьих; увидев кошку, я сразу представляю ее котенком, сосущим молоко из моих рук.

Выращенный котенок разбудил во мне инстинкт отцовства еще до рождения дочери. Поэтому я убежден, что чувство материнства приходит к женщине только с рождением ребенка. А до тех пор у нее есть лишь социальная потребность в детях, поскольку общество постоянно указует ей на предназначение женщины. И уж коли заговорил про материнство, то я думаю так: женщина добрее и жалостливее мужчины не потому, что она женщина, а потому, что она вырастила человека. Разумеется, та, которая воспитала душой своей и разумом.

Тогда как же эта женщина, вкусившая пять месяцев материнства, положила ребенка в колею или отдала положить?

Я отмахнулся от бесплодных сейчас мыслей и открыл том дела. День потек. Что в нем было еще, в быстротекущем дне?

Вызывал прокурор, интересовался, сколько сдам дел в этом месяце, ибо до его конца осталась неделя. Скажи кому, что отчитываешься за следственную практику продукцией в штуках, — не поверят.

Приходили родственники арестованного торгаша; нет, беспокоились не о его судьбе, а о судьбе описанного имущества и японского видеомагнитофона, который принадлежал преступнику, а находился у его любовницы.

Заглянула женщина узнать, куда жалуются на бюрократов, которым, после некоторого разговора, оказался ее бывший муж, не плативший алиментов.

И звонили. Не явившийся вовремя свидетель, который желал явиться теперь; адвокат, справлявшийся, когда поедем в следственный изолятор знакомить с делом обвиняемого; из городской прокуратуры с оповещением о занятиях по криминалистике; из прозекторской приглашали на вскрытие трупа; трижды звонили, монотонно вопрошая, не кооператив ли это «Грация». Лида звонила, дочка звонила.

Обедать я ходил в пирожковую, где меня одолевало прямо — таки философское сомнение, когда дело доходило до чая или кофе. Первый не имел ни аромата, ни вкуса, ни сладости — лишь некоторый цвет, похожий на кожу человека, болевшего желтухой. А кофе, который принято пить маленькими чашечками, приносилось в пирожковую эмалированными ведрами, из чего я сделал вывод, что варят его цистернами.

И весь день я поглядывал на часы. В половине шестого стало очевидным, что Леденцов не явится и не позвонит.

Я начал собираться домой. Убрал в сейф первый том, который теперь знал, как свой письменный стол, сделав к нему тридцать страниц одних выписок. Позакрывал замки и погасил настольную лампу…

Но без четверти шесть в кабинет вошел человек среднестатистического вида: средний рост, средний возраст, ширпотребовская куртка, синтетическая шляпка и банальные усики. Правда, не очень банального песочного цвета и висевшие не банально, рыжей бахромкой.

— Молодец, — удивился я.

Леденцов устало сел к столу, снял шляпу и вытянул тяжелые ноги. Я включил лампу.

— Сергей Георгиевич, пишите…

Если оперуполномоченный уголовного розыска просит записать, то надо записывать.

— Черемуховый бульвар, дом 10, квартира 37. Там живет женщина по имени…

— Татьяна? — вспомнил я чепиноговскую «Танюху».

— Татьяна Ивановна. И фамилию угадаете?

— Чепинога?

— Нет.

— Зуева?

— Да, Татьяна Ивановна Зуева.

— Жена?

— Сестра.

— Ну и что? — уже наглея, потребовал я еще информации.

— Она не только сестра Зуева, но и любовница Чепиноги. Станут ли они говорить про нее правду?

— Как узнал… что любовница?

— Об этом в Лесоповальном каждый лесоруб знает.

Я пробежался по кабинету, поднятый нервной силой, мгновенно образовавшейся во мне. Первая самая очевидная версия заканчивалась логично, даже красиво, как шахматная партия у гроссмейстера.

— Боря, еще не ночь, — сказал я к тому, что допрашивать еще можно.

— Еще не вечер, — согласился он.

— Устал?

— Я каждый день устаю.

— Ты на колесах?

Леденцов, не ответил, надев шляпу и превратившись в среднестатистическую личность. И вышел, разумеется, среднестатистическим шагом.

Более часа просидел я в кабинете, испытывая некоторое напряжение или, как теперь говорится, душевный дискомфорт. Когда пишут о следователях, то непременно упоминают поиск истины. Правильно. Но ведь не только ищем мы истину. Следственная работа многогранна, как и жизнь. Взять хотя бы информационный бум. Человечество эйфористически захлебывается потоками разнородных сведений, и уже поговаривают об информационном обществе. По — моему, тяга людей к информации естественна, даже инстинктивна. Иначе она зовется утолением любопытства. Но что такое следственная работа, как не сбор информации? По — моему, хороший следователь — это прежде всего любознательный человек.

К чему говорю? К тому, что я ждал появления Татьяны Ивановны Зуевой с торопливым интересом, который был не только криминальным — она или не она? — а человеческим: кто же сейчас ко мне придет? Сестра, любовница, преступница? Жила ли во мне уверенность, что ребенок ее? По логике — да. По моему жизненному опыту — нет, ибо выходило слишком сложно и неразумно; выходило, что она поручила шоферам положить ребенка в колею и самим вызвать милицию. Впрочем, мог быть совсем — совсем иной зигзаг, который не предугадала даже моя интуиция.

Вошли они шумно: женщина впереди, оперуполномоченный сзади.

— Я подожду в коридоре, — сказал Леденцов, пропав за дверью.

Такое пренебрежение допросом было худым признаком, но сейчас все мое внимание заняла женщина.

— Может быть, разденетесь? — предложил я.

Не ответив и не сняв плаща, она села на стул с такой пружинистой энергией, что моя авторучка вздрогнула и перекатилась через чистый бланк протокола.

— Вы с ума тут посходили? — зычно спросила она.

— Здравствуйте, — отозвался я.

— Здравствуйте! Вы с ума все сошли?

— Ваш паспорт, пожалуйста.

Она бросила его на стол, и паспорт припечатался с каким — то влажным шлепком, как лягушка. Я начал заполнять справочный лист протокола, надеясь, что женщина остынет. Но почему в ней такая злость?

— Татьяна Ивановна, где вы работаете?

— Бухгалтером на «Фармацевте». Нет, ответьте: вы с ума не посходили?

— Гражданка Зуева, прочтите текст, что вы предупреждаетесь об ответственности за дачу ложных показаний, и распишитесь.

— Нет, все тут спятили, — буркнула она тише, расписываясь.

— Вот теперь я отвечу на ваш вопрос, Татьяна Ивановна, о моем психическом состоянии. Я здоров. Вызвал же вас в качестве свидетеля не по личной прихоти, а по служебной необходимости.

Видимо, в моем голосе была некоторая толика металла, которая Зуеву умиротворила; по крайней мере, из ее голоса этот металл теперь исчез. Она глубоко вздохнула, поправила коричневый берет, глянула из — под него большими, тоже карими глазами, и спросила на этом казавшемся бесконечным вдохе — выдохе:

— Ну откуда у них ребенок, откуда?

Вот почему злость… Она уже все знала. Но как? Леденцов сказать не мог. Я чуть не усмехнулся, вспомнив, что живем мы в информационном обществе. Есть же телефон, по которому водители позвонили ей из гостиницы. Допрос, лишенный внезапности, потерял для меня следственный интерес.

— Татьяна Ивановна, Зуев вам кто?

— Брат.

— А Чепинога?

— Любовник, — почти с вызовом бросила она, не отводя взгляда.

— Любовник так любовник, — примирительно согласился я.

— Не любовник, а вроде фактического мужа, — заговорила она уже другим голосом, с какой — то долей горечи. — С супругой Афанасий живет лишь на бумажке, по штампу в паспорте. Дети взрослые. И все шесть лет, что он ездит в Лесоповальный, я жена ему.

— А ваша семья?

— Муж умер, сын в армии… Одна в квартире.

— Значит, грудного ребенка у вас нет и не было?

— Господи, мне сорок семь! Да разве роды и грудного от людей скроешь? И у меня нет ни одной знакомой с младенцем. Можете проверить.

Думаю, Леденцов это уже сделал, отчего и дремлет в коридоре. Женщина права в одном: пятимесячного ребенка не скроешь и подпольно не вырастишь.

— Позавчера водители были у вас?

— Да, приехали днем, часов в одиннадцать. Пообедали, выпили по бутылке пива, в ванне полежали, поспали, ну, время и пролетело. Уехали уже после двенадцати ночи.

Теперь я знал, почему Чепинога свеженько выбрит, пах мужественным одеколоном и распирающим дыханием массировал живот для сохрания фигуры. Я только не знал, откуда взялся младенец.

— Татьяна Ивановна, они вам звонили… О чем был разговор?

— Ребята чуть не плакали! Нашли в колее ребеночка, а им не верят…

— А вы поверили?

— Да не сами же они родили! Или вы думаете, что я родила, несколько месяцев его выхаживала, а потом велела отцу ребенка и своему брату бросить малыша под колеса?

Я промолчал, потому что, откровенно говоря, ничего уже не думал.

Бесспорной для меня оставалась интуиция, указавшая на то, что водители не могли видеть младенца в колее, да их ложные показания, в чем я не сомневался. Допустим, плюну я на интуицию, как на штуку ненаучную и процессуальным кодексом не предусмотренную, но ложные — то показания отбросить нельзя — они кодексом предусмотрены.

— У нас в бухгалтерии и то компьютер поставили.

— Это… к чему? — удивился я.

— Неужели у вас нет такой техники, чтобы правду определяла?

— Я и без техники знаю, что оба водителя говорят неправду.

— А почему?

— Это я вас должен спросить.

— И отвечу! День — то они у меня пробыли, прогул — раз. Афанасий боится, что у него дома про меня узнают, — два. Вот и показалось вам, что они про младенца чего — то таят.

Зуева начинала мне нравиться. Тем, что пеклась о правде. Тем, что верно объяснила возможную причину лжи водителей. Мне пришла на память женщина, которая фальшиво поводила глазами, ерзала и жмурилась, отчего я не поверил ей ни на йоту; она же говорила чистую правду, но ей казалось, что дома забыла выключить утюг. Нравилась мне Зуева и смелостью, прямым взглядом и крепкой моложавостью лица. Пожалуй, не хватало только прически, пропавшей под тугим плоским беретом, а для меня женщина без зримых волос, что ощипанный цветок.

— Татьяна Ивановна, вы можете дать честное слово, что водители ничего не утаили?

Я ждал быстрых и жарких заверений. Но Зуева неожиданно вскинула подбородок, как это делают школьницы со словами: «Еще чего!» И отвернулась. Ни смелости, ни прямого взгляда — лишь часть лица да плоский берет, походивший на игрушечную взлетную площадку.

— Так, не можете, — с некоторым злорадством констатировал я.

— Честное слово, что ребенка они нашли!

— Но это же не вся правда!?

— Не вся, — тихо подтвердила она.

— Расскажите всю.

— Пусть они сами рассказывают.

— А они намерены?

— Нет.

— Почему?

— Это их дело.

— Зуева, за сокрытие фактов закон предусматривает уголовную ответственность.

— За те факты, которые скрываю я, закон ничего не предусматривает.

— Они не имеют отношения к ребенку?

— Имеют.

— Тогда в чем же дело?

— Они… не факты.

Утром следующего дня я вызвал водителей по телефону и ждал их, раздумывая над словами Зуевой. Что же это за факты, которые имеют отношение к ребенку, но в то же время не факты?

По — моему, молодость интересна отсутствием стереотипов поведения; юный человек их только ищет, чем и любопытен. Потом эти стереотипы выбираются и закрепляются. А нет ли зависимости между интеллектом и стереотипами? Чем больше стереотипов, тем глубже интеллект? Или наоборот: глубина интеллекта зависит от способности человека менять эти стереотипы?

Вот и думаю: не замонолител ли мой интеллект на этих стереотипах, как раствор на арматуре? Я всегда боялся, что годы работы отупят любопытствующую жилку, питающую разум. Для следователя это смертельно. Впрочем, и для личности.

От Зуевой я ничего не добился. Это бывает. Но я и не понял ее. На допросах оскорбляли, говорили неправду, умалчивали, грозили, даже нападали… Все это мною воспринималось как специфика следственной работы. Собственная же глухота оставляла тяжкий осадок, чуть ли не поскрипывающий на зубах. В таких случаях меня даже пустяки расстраивают.

Допрашивал как — то парня, поговорили мирно и толково, подписал он протокол, а у двери расхохотался и ушел. Я помчался в туалет, к зеркалу, и долго обозревал себя в поисках того, что рассмешило свидетеля.

Или разбирался я с одной девицей — даже фамилию помню, Шмелькина, — которая два раза вешалась и раз травилась, избила до больничной койки мать, растратила полторы тысячи казенных денег, тайно родила девочку и в сумке «Адидас» подбросила ее семидесятилетней старушке… Все это она сделала ради самца — культуриста по прозвищу Бицепс. Так вот, когда подобная Шмелькина на все мои упреки и вопросы гордо бросит: «Вы ничего не понимаете в любви!» — то невольно задумаешься. Черт ее знает, а вдруг и верно замшел в свои пятьдесят лет и уже не способен ни повеситься ради любви, ни кассу присвоить…

Я нервно и бессмысленно хлопнул дверцей сейфа — нервно, потому что три дня, в сущности, не брался за дела, лежавшие в нем; бессмысленно, потому что и сейчас ни одного дела не взял. Там утекали сроки расследования, тут не давались загадочные факты.

Дверь открылась по — свойски. Леденцов, не ожидаемый мною, протянул руку с невозмутимым, разумеется, среднестатистическим лицом. Однако сегодня по этому лицу растеклась бессонная усталость.

— Не спал?

— С неформалами разбирался.

— С какими неформалами?

— Объединение «Пацаны».

— Рок — группа, что ли?

— Всего помаленьку. Играют, поют, дискутируют…

— Ну и пусть.

— В своем подвале учинили пожар. Кстати, там обнаружена примерно тонна пустых винных бутылок. И еще, кстати: из одиннадцати девиц две беременны. Одной пятнадцать лет, второй шестнадцать.

— А потом находим младенцев в колеях, — вздохнул я.

Что там младенцы в колеях — сотни тысяч детей в приютах при живых родителях. Вот и наш ребенок — я теперь звал его нашим — определится туда же.

— Ты пришел рассказать об этих «Пацанах»?

— Нет, поговорить об интуиции.

Это значило, что Леденцова мучила какая — то оперативная заноза. В разговорах об интуиции мы с ним не раз их вытаскивали. Правда, сейчас бы ему следовало разгадывать только одну задачку, с младенцем, и работать по другой, параллельной версии о преступнике, не связанном с водителями; правда и то, что моя, первая, версия как бы вытеснила эту вторую.

— Сергей Георгиевич, как вы догадались, что ребенка из кабины не видно?

— Она, интуиция, — улыбнулся я.

— Когда осматривали дорогу в первый раз, то заметили какое — то несоответствие, что позже оформилось в мысль.

— Возможно, и так.

— Я до сих пор не понимаю, что вы зовете интуицией. По его бесстрастному лицу шмыгнула хитрость так неприметно, что разглядеть ее смог бы не каждый. Обычный подходец Леденцова.

— Боря, потому что я сам не знаю.

— Все — таки.

Коли он затевал игру, то и я решил поиграть, выдав ему одно из своих усложненных определений:

— Интуиция — это способность сознания расшифровывать сигналы подсознания.

— И каков процент полезного выхода?

— Высокий, Боря, высокий, — заторопился я, чтобы оперативник переходил к тому, ради чего пришел.

Леденцов снял шляпу. Время законсервировало его. Далеко за тридцать, а все такой же. Только, может быть, вздыбленная шевелюра слегка опала, да рыжинки в ней стало поменьше, да белесинки в ресницах прибавилось, да юмору в разговоре убавилось.

— Сергей Георгиевич, брал я объяснение у одного пенса. На вопрос, где он провел вечер, был ответ: в кругу друзей. С кем, по — вашему, он провел вечер?

— Пенсионер же ответил — с друзьями.

— Нет.

— Соврал?

— Тоже нет.

— Тогда не знаю.

— А интуиция, Сергей Георгиевич?

— Для нее маловато фактов.

— Пенс провел вечер в кругу друзей, телевизоров. У него их три. Включает все одновременно, но разные программы. «Время» же смотрит по всем трем сразу.

Сказано все это было без всяких интонаций и улыбок. Точно сделал научное сообщение на симпозиуме.

— Сергей Георгиевич, вчера мне сказали про пожилую женщину, мать пятерых детей, что цены ей нет. Как думаете, почему?

— Пятерых детей воспитала…

— Не потому, что воспитала, а потому, что все пятеро работают в торговле. Сергей Георгиевич, на двери квартиры висит картонка с надписью: «Миша здесь не живет». В чем, по — вашему, дело?

— Видимо, Миша выехал…

— Нет, Миша живет рядом и гонит самогон. Поэтому покупатели частенько ошибались дверьми. А вот…

— Ты меня тестируешь или спрашиваешь для дела?

— Конечно, для дела, — бесстрастно изумился Леденцов. — Вчера выезжал на склад, машину всяких суперфосфатов похитили. Что, думаете, обнаружил на месте преступления?

— Правый ботинок главаря.

— Нет, стихи. «Ищите гения посреди удобрения».

— Все? — спросил я, начиная раздражаться.

— А майор Оладько?

— Что майор Оладько?

— Классный оперативник и большой психолог. У его тещи на даче срезали цветы. Оладько поехал принять меры. Сел в засаду, в летний душ. Утром теща вышла… Цветы срезаны, а Оладько спит под летним душем.

Белесые ресницы помаргивают, рыжеватый вихор привстал чертиком, круглые глаза безмятежны до наивности.

Если бы искали человека с типичной внешностью дурака — скажем, для съемок фильма о периоде застоя, — я бы не мешкая предложил Леденцова. Если бы искали пример несовпадения формы и содержания, несовпадения ума и дурашливого вида, я бы не мешкая указал на Леденцова. Впрочем, я давно пришел к мысли, что ум мало проявляется в лице человека. Пример тому так называемый «умный взгляд»: чем меньше соображает человек, тем он больше напрягается, тем «умнее» становится взгляд. «Умный взгляд» передает не ум, а напряжение. Вот почему у собак такой разумный взгляд.

— Вместо того чтобы проверять мою интуитивность, поработал бы по второй версии, — сказал я осторожно, ибо пока так и не понял, для чего он нанизывал свои примеры.

— По какой второй?

— Автобусы ты проверил. А личный транспорт, мотоциклы, велосипеды?..

— Могли и пешком принести.

— Нет, я же говорил тогда на месте.

— Почему?

— Боря, несколько километров от города, ночь, дождь, пешком с ребенком… невозможно.

— Сергей Георгиевич, но было именно так. Леденцов сидел поджавшись, как на приеме к врачу.

В тихой паузе подо мной скрипнул стул, эту тихую паузу образовала моя легкая обида — так инквизиторски пытать человека за ошибку…

— Сергей Георгиевич, вы же знаете, что я сторонник интеллекта, а не интуиции.

— Поэтому изголялся?

— Грех упустить такую возможность.

Но мое внимание уже переключилось на дело:

— Рассказывай.

— От сердечного приступа умерла женщина. До сих пор не похоронена, ищем родственников. А муж, стоявший на психиатрическом учете, взял ребенка и пошел…. И положил в колею.

— Где муж сейчас?

— Помещен в психиатрическую больницу. Плясунов Игорь Петрович.

И Леденцов положил на стол оперативную справку со всеми необходимыми мне данными.

Так просто, так неинтересно, так страшно. И делать, в сущности, дальше нечего. Этого мужа даже допросить нельзя, оставалось лишь назначить психиатрическую экспертизу. И все.

— А водители? — недоуменно спросил я, видимо, у себя.

— Уже в коридоре.

Леденцов поднялся и пожал мне руку с интеллигентным недожимом, как бы извиняясь за свои нападки на интуицию.

— Боря, и все — таки ты не прав дважды…

— В чем?

— Во — первых, вывод о пешей транспортировке младенца за город относится не к интуиции, а к элементарной логике. Во — вторых, моя интуиция проникает в сознание здорового человека, а не душевнобольного.

Иногда я кажусь себе отчаянным, ибо придумываю законы и теории. Впрочем, не поэтому: кто их не придумывал? Отчаянность моя в том, что не только придумываю, но и верю в них.

Интуиция — это способность сознания расшифровывать сигналы подсознания. Красиво и научно. Интересно, какие же сигналы из подсознания расшифровало мое сознание относительно водителей?

Они вошли нехотя, не глядя мне в глаза. Черт возьми, типичное, виновное поведение, которое проглядывает без всякой интуиции…

Они сели. В наступившей тишине я понял, что допрашивать их не о чем, поскольку преступник известен и все противоречия в показаниях водителей теперь не имеют никакого значения. Не допрос, а пустая формальность.

— Плясунова Игоря Петровича знаете? — спросил я на всякий случай.

Они отрицательно повертели головами. Мы опять помолчали. Чепинога вздохнул. Зуев поерзал. Очевидная глупость этой минуты меня взорвала:

— Товарищи, в чем дело? Хорошо, вы не преступники… Но я же вижу, что вы утаиваете какое — то обстоятельство!

— Та нам это ни к чему, — вяло отозвался Чепинога.

— Зуев, сестра, вероятно, вам звонила… Она человек честный и сказала мне прямо, что правды вы не говорите.

— Какая там правда, — тоже вяло буркнул Зуев.

— Она сказала, что скрываемые факты касаются ребенка.

Водители разглядывали пол, словно тот был расписан известным художником. И я добавил уже с долей бессилия:

— Эх, товарищи, совести у вас нет…

Шоферы переглянулись. И сразу две опережающие друг друга мысли пронеслись у меня: они честные ребята, сейчас все расскажут.

— Тилько можно, чтобы между нами? — спросил Чепинога.

— Никого же нет, — удивился я.

— Без протоколу.

— Хорошо.

Чепинога помялся, распушая пятерней свою седеющую шевелюру:

— Не подумайте, мы горилкой не балуемся.

— И не психи, — добавил Зуев.

Я даже не ответил, заинтригованный таким вступлением.

— Петрю, давай, твои мозги помоложе.

Дробленький Зуев, похожий на сестру лишь большими карими глазами, сосредоточился, как на экзамене. Чепинога же с какой — то пытливой напряженностью уставился на Зуева, точно помогал ему взглядом.

— Дядя Афанасий, ведь сперва ты…

— Ага, сперва я. Это еще на большаке, на асфальте. Какая — то пелена. Дороги не бачу. И не пойму, на стекле или на моих очах. Думаю, никак годики знать себя дают. А и дождь моросит. Говорю Петру, чтобы сел за руль, мол, в глазах рябит.

Чепинога глянул на Зуева, передавая ему рассказ.

— Сменил я дядю Афанасия. Проехал, ну, метров пятьсот. Знаете, как белое облачко село на лобовое стекло. Сказал дяде Афанасию. Тогда и решил, что это белый дым, от города отъехали мало…

— Ты еще поправил, что это кислотные дожди.

— Ага. Ну, если обоим мешает, а очередь дяди Афанасия, то он опять сел за баранку.

Зуев глянул на Чепиногу, уступая очередь.

— Верно, я зарулил. И только мы свернули с тракту на объезд, как то белое облачко, верите ли, стало оформляться…

— Как оформляться? — не понял я.

— В лик.

— В какой лик?

— В человеческий, — приглушенно сказал Чепинога и почему — то глянул на сейф.

— В какой человеческий лик? — тупо повторил я.

— В дамский.

— В женский, — поправил Зуев.

— Ничего не понимаю, — вырвалось у меня.

— Как бы женщина заглянула в лобовое стекло, — серьезно объяснил Чепинога.

— И видели… ее лицо?

— Как ваше. У меня аж все ёкнуло. Бисово наваждение! Конечно, Петру об этом молчок. Мало ли что человеку привидится. А чего я тебе сказал?

— Что в глаза, наверное, попал этот кислотный дождик и выедает очи. Мы опять поменялись. Сколько я прорулил… Метров двести? И вдруг передо мной белое лицо. Я даже вспотел…

— Петро, ты же заорал.

— Заорешь… Женщина на стекле! Можно нам закурить?

Я кивнул. Водители задымили обстоятельно и как — то размышляюще. А я, грешным делом, вспомнил слова Зуевой про пиво: если пить его весь день да потом ночью работать… Вспомнил и способность нашего сознания образно запечатлевать то, что оно долго воспринимало; проговорив с человеком день, я потом видел его лицо в каждом встречном. Водители же долго зрили перед собой лицо Зуевой.

— Что дальше?

— Заглушили мотор и выскочили, — продолжал младший. — На стекле, конечно, никого. Походили вокруг, прошелся я по колее… И вижу какой — то узел. Думаю, буксовали тут или обронили чего. А узел — то как запищит. Меня от неожиданности в сторону повело. Крикнул дядю Афанасия. Вот как было все.

— Вы, кажется, пиво употребляли…

— Я же говорил, что не поверят, — угрюмо бросил Зуев.

— Шуткуете, товарищ следователь, — обиделся Чепинога.

— Разве не пили?

— Утром по бутылке. Так ведь день прошел. И ели, и спали, и мылись, и телевизор бачили. От этого пива только бутылки остались.

— Тогда что же это было? — спросил я с искренним недоумением.

— Мать свое дитятко защитила, — внушительно заверил Чепинога.

— Мать умерла.

— Ее дух, — тоже вполне серьезно поддакнул Зуев. — Не покажись она, запросто могли бы наехать на младенца.

Человеческое мышление, столкнувшись с непонятным, бросается в кладовые своей памяти за похожим, за подобным. Бывало ли в моей следственной практике иррациональное? Разумеется.

Обвиняемым или потерпевшим, особенно их женам, частенько снились тяжкие сны, которые сбывались; это можно было объяснить подспудными тревогами, всплывшими во сне. Происходили криминальные истории, которые, казалось, ничем не объяснишь, кроме вмешательства провидения, но они все — таки объяснялись элементарными совпадениями. Бывала у людей прозорливость, доходившая до ясновидения; были предсказания точнее математических расчетов; чудеса случались в отыскании трупов и в определении преступников, в розыске каких — то украденных бриллиантов или спрятанных людей — и все это можно было понять, памятуя про интуицию, про ту самую, которая есть способность сознания расшифровывать сигналы подсознания.

Но этот случай интуицией не объяснишь, которая на пустом месте все — таки не рождается, и совпадением тут не объяснишь, ибо ничего ни с чем не совпало. Если бы, скажем, попалась им на дороге женщина, остановившая машину случайно, в десяти метрах от ребенка…

— Братцы, а вы, случаем, не верующие? — спросил я с глуповатой вялостью, заранее приготовившись к их обиде или грубости.

— Бог не бог, но что — то есть, — серьезно сказал Чепинога.

— В бога не верю, а приметы сбываются, — нехотя ответил Зуев.

— Но кто она, где она, какая? — вдруг возбудился я, потому что мой здравый рассудок не принимал этой истории.

И Зуев стал объяснять заново и серьезно, точно описывал приметы реального человека:

— Сперва на ветровое стекло навалилось белое облако. Вроде тумана, сквозь который ничего не видно. Надо тормозить. А потом облако становилось лицом женщины.

— Белым — белешенько, — добавил Чепинога.

— Да, и шея была, и плечи, и она как бы наваливалась на стекло…

— Но прозрачная, — уточнил Чепинога.

— Да, сквозь нее дорогу видно, а ехать нельзя.

— Почему?

— Она же глядит прямо в душу! — Зуев непроизвольно показал расширенными глазами, как она заглядывала.

— Что же… и черты лица различили?

— Глаза, нос, рот, волосы… Но все белое — белое и прозрачное, вроде как матовое стекло.

— Я век ее не забуду, — с чувством сказал Чепинога.

— И вот интересно, — вспомнил Зуев. — Ее видит только тот, кто сидит за рулем. Я говорю дяде Афанасию, что, мол, женщина. А он — где, где?

— Товарищ следователь, вы нас извините, что сразу не рассказали. Боялись, что за дурней сочтете.

Кажется, дурнем оказался я, а если и не оказался, то непременно окажусь. Добровольно. Рациональные решения принимаются в рациональных ситуациях. А в иррациональных?

Я пододвинул телефон и набрал номер Леденцова.

— Итак? — спросил оперуполномоченный в трубку.

— Боря, подожду…

— Чего подождете, Сергей Георгиевич?

— Ты же с кем — то говоришь.?

— Отнюдь. Вместо банального «аллё» сегодня говорю «итак»!

— Ага, Боря, фотографию матери, Плясуновой, можешь добыть?

— Трупа?

— Нет, живой.

— Сергей Георгиевич, есть какие — то неясности?

— Все предельно ясно, — сказал я правду, ибо следственных загадок не было.

— Тогда зачем фотография умершей?

— После объясню.

— Попробую, но только к концу дня.

Я положил трубку. Водители смотрели настороженно, давили пальцами окурки, не зная, куда их деть, и не решались попросить пепельницу.

— Товарищи, вы обедали?

— Та еще трошки рановато, — сказал Чепинога.

— Погуляйте, пообедайте. Часикам к шести приходите. И я вас сразу отпущу.

Оставшийся день я проработал вполсилы, вернее, в полсознания, ибо все делал, говорил, допрашивал, отвечал на телефонные звонки и сочинял процессуальные документы как бы одним полушарием мозга. Другая половина сознания — если только оно делится поровну, по полушариям, — жила самостоятельной жизнью, а точнее, одним вяжущим вопросом: что же это было с водителями?

Проще всего объяснить видение склонностью человеческой натуры к религиозности, мистицизму, которая у нас в подкорке. Тысячелетия сидел древний человек у костра, подрагивая от страха перед силами природы, зверьем и себе подобными. У кого этого страха трепетало больше, тот уступал, покорялся, прятался, молился и, в результате, был осторожнее. Он и выживал, генетически запомнив подобный тип поведения.

Как там сказал Чепинога… «Бог не бог, но что — то есть». А кто тайно не верует в это «что — то есть»? Зуев признает приметы. А кто их не признает? Обычные, нерелигиозные, психически здоровые ребята. Но эти нормальные ребята утверждают, что зрили дух умершей женщины…

Каждый человек ежедневно видит смерть вещей, растений, животных или себе подобных; никто и никогда не видел, чтобы погибшее растение, насекомое, животное или человек восстали и зажили второй жизнью. И все — таки большинство людей, вопреки очевидности, тайно надеется на воскрешение — хоть на какое — то, в любой форме — и еще на одну, пусть не последнюю жизнь. Наивность? Или глупость?

Пожалуй, нет. Дело в другом…

Человек — единственное существо природы, которое наделено интеллектом, а значит и духом. Тело от природы, от зверей, поэтому оно и обречено на прах и пепел. Ну а дух? Он не от зверей, ему пристала другая судьба. И человек надеется не на восприятие тела, а на вечное витание духа.

Черт возьми, а ведь гениальная штука — эта вера в загробную жизнь! Во — первых, в ней бездна оптимизма; во — вторых, безмерная красота, ибо верят в самое ценное — в человеческий дух. Не потому ли религия жива тысячи лет?

Дух, религия, загробная жизнь… Но шоферы видели своими материалистическими глазами умершую женщину на лобовом стекле «КамАЗа».

В пять часов милиционер принес от Леденцова конверт, в котором лежали две фотокарточки: одна маленькая, видимо паспортная, вторая побольше, три на четыре. Я разгреб на столе место, положил фотографии и стал рассматривать с жадным интересом — преступников так не изучал…

Молодая женщина. Обычное лицо со светлыми, зачесанными назад волосами. Что — то в нем было простецкое, даже деревенское; может, за счет курносинки или отсутствия косметики. Ни выразительных глаз, ни ярких губ, ни родинок с ямочками. Даже сережек не было. И никакой схожести с Зуевой. Впрочем, фотография схватывает лишь миг, а. одним мигом человека не покажешь.

Для чего же мне эти фотографии? Для опознания или для тихого сумасшествия, что, впрочем, одно и то же.

Предусмотренное процессуальным законом опознание делается так: фотография подозреваемого наклеивается на протокол вместе с двумя карточками непричастных лиц, и все три фотографии в присутствии понятых предъявляются свидетелю.

Я надумал показать водителям карточку этой женщины среди других двух, но, конечно, без понятых, поскольку делал это не в целях расследования, а для себя. Зачем? Не знаю. Следствие для себя.

Закон — я все делал по закону, если не считать понятых, — обязует двух других лиц подбирать примерно одного возраста, одной национальности и, разумеется, одного пола. Чтобы не было ни подсказки, ни находки. В моей специальной папке накопились фотографии людей всех возрастов — и младенцы лежали на животиках; всех национальностей, кроме индейцев; да, пожалуй, и всех специальностей — даже батюшка был. Я скоро подобрал две фотографии светленьких женщин тридцати лет с простенькими лицами.

Чего же я ждал от этого опознания? Ничего. Не могли водители узнать женщину на фотографии как ту, которая легла на лобовое стекло, — это противоречило бы всему на свете.

Они пришли без пятнадцати шесть. И опять виновато, будто покорежили машину или сбили человека. Топчутся, покашливают и смотрят на меня, как на инспектора ГАИ. Но теперь я знал истоки их виновности: еще бы, вовлекли следствие в какую — то мистику.

— Чепинога, посидите, пожалуйста, в коридоре. Я подозвал Зуева к столу, к чистому листу бумаги, на котором лежали фотографии трех женщин, ярко освещенные настольной лампой, хотя за окномдотлевал день. Я еще ничего водителю не сказал и даже рукой не повел, а он уже уперся взглядом в карточки.

Его лицо поразило меня, видимо, несоответствием того, что я ожидал в нем увидеть и что увидел, — нет, не равнодушие, не удивление, не растерянность и не усмешку…

Зуев испугался; испугался так, что не замечал ни меня, ни кабинета — ничего, кроме фотографии. Лишь дрожали ресницы, утомленные долгим немигающим взглядом.

— Ну? — спросил я.

— Правая, — хрипло выдохнул Зуев.

Справа лежала фотография умершей Плясуновой. Я подхватил водителя под руку и вывел в коридор, чтобы он не успел обмолвиться с напарником.

— Чепинога, заходите.

— Что это с Петром? — удивился он, тяжело следуя за мной.

— Ничего — ничего.

Афанасий Никитович сел к столу. Я молча стоял рядом. Чепинога выжидательно глянул на меня. Я продолжал молчать, и это не было каким — то тактическим ходом — мне просто было не выйти их того ошарашенного состояния, оставшегося после зуевского страха. Водитель перевел непонимающий взгляд на стол, на круг света, очерченный лампой…

Я видел, как безвольно распустился его живот и крупные губы задвигались, словно он что — то мелко начал жевать; я видел, как краснело хорошо мною обозреваемое сбоку левое ухо; краснело до того, что мочка стала походить на насекомое, опившееся крови…

Чепинога вынул платок, вытер лицо и неуверенно удивился:

— Так вы ее знаете?

— Какая?

— Правая она, прозрачная…

Потом я написал шоферам справку и попрощался — почти молча, в какой — то гнетущей тишине, под взглядом женщин с трех фотографий. Водители ушли. Я остался один.

За окном продолжал моросить сентябрь. Что у нас за климат? Длинная осень, длинная зима, длинная весна — и двухмесячное лето. Флоксы не успели толком распуститься, стоят в бутонах: неужели еще надеются на тепло? И мрак; половина седьмого, а темно, как в ноябре.

Из — за чего я расстроился? Потому что заглянул в непознаваемое?

Возможно, это было какое — нибудь редчайшее совпадение, вроде прошловековой истории с крупной шхуной «Томас Лоусон», которая была так названа в честь писателя Томаса Лоусона, сочинившего знаменитую книжку «Пятница — 13 число», — шхуна разломилась в море и затонула именно в пятницу и тринадцатого числа. Или явление женщины объяснялось пока еще не изученным сложнейшим преломлением света, наподобие миражей в пустыне. А возможно, произошло невероятное движение психической энергии, которое случается раз в тысячелетие, вроде воскресения Христа…

А разве нельзя допустить, что материнскую любовь выплеснуло с такой запредельной силой?

В конце концов, что мы знаем о духе? Физики, кажется, пришли к выводу, что есть нематериальные частицы. А догадались ли философы, что душа наша нематериальна?

Я склонился над фотографией Плясуновой… Из — за чуть заметной улыбки, из — за открытости и простоты ее лица мне показалось, что она смотрит на меня как на человека, которого хорошо знала и теперь вот встретила опять. Я ответил поспешной улыбкой и спрятал карточку в конверт с поручением самому себе когда — нибудь вручить ее уже выросшему человеку, которого эта женщина родила, будучи живой, и спасла от смерти, будучи мертвой.

Густая тоска подняла меня со стула и вновь увлекла к осеннему окну. Она случалась по поводу и без повода, всегда была краткой, но страшной — в эти минуты я зрил будущее свое и близких. И сейчас меня пронзило лишь одно желание… После своей смерти сделаться белым и прозрачным, чтобы Лиду с дочерью загородить от всех разнесчастий.

Дьявольское биополе

1

Перед приходом свидетеля — или потерпевшего? — я просмотрел еще раз папку, тонкую, как пластик сыра в буфете. Постановление о возбуждении уголовного дела, два заявления да несколько объяснений граждан.

Не люблю получать материалы от помощников прокуроров, тем более от Овечкиной. У нее столько детей (трое) и столько эмоций (безмерно), что не понять, как и когда ею осуществляется общий надзор. Каждую и свободную и несвободную минуту Овечкина бегает в магазин; чувства же душат ее физически, отчего она то и дело взбарматывает, вскрикивает и всхлипывает. Юристов, говоривших, что преступников надо расстреливать на месте, я бы выгонял с работы мгновенно, невзирая ни на какие заслуги и деловые качества.

Дело возбудили по признакам мошенничества. Но я ничего толком не понимал: какие-то жены, какие-то фотографии, какие-то тени… И почерка Овечкиной не понимал, то и дело возвращаясь к уже прочитанному: по-моему, она писала, не отрывая руки и пользуясь только одной буквой «ш». Впрочем, эти писания большого значения для меня не имели, ибо придется начинать все заново; чужим протоколам допросов я не доверял и всегда передопрашивал, а уж объяснениям, взятым Овечкиной…

У меня давно сложилась, видимо, глупая привычка угадывать образ человека по его фамилии. Я ждал Мишанина Владимира Афанасьевича, тридцати шести лет, старшего экономиста. Разумеется, должность, высшее образование и возраст давали основание предполагать, что это современный и в какой-то степени интеллигентный человек. Но мое свободное воображение уже его видело: невысок, полный, в очках, с залысинами. Может быть, в подтяжках — теперь модно. Откуда у воображения такая вольготность? От фамилии. Она — Мишанин — воспринимается мною как нечто широкое, мягкое и слегка диванное.

Фамилия-то фамилией, но главную информацию мое сознание извлекло из его специальности: экономист, много сидит, читает, считает, отчего рыхл, лысоват и в очках.

Поэтому, когда он вошел в кабинет, я чуть было не усмехнулся самодовольно: Мишанин оказался грузным и в очках. Правда, лысины не было, но вроде бы и шевелюры особенной тоже не было — ровный волосяной покров пегого оттенка.

— Я не опоздал? — спросил Мишанин, хотя пришел на десять минут раньше.

— Нет-нет. Садитесь.

После заполнения справочного листа протокола допроса я поинтересовался:

— Владимир Афанасьевич, вы сами обратились в прокуратуру или вас вызвали?

Уголовные дела возникают по-разному: выезд на место происшествия, заявление граждан, заметка в газете, оперативные данные… Для следователя это имеет значение. Если Мишанин сам заявил в прокуратуру, то, значит, заинтересован в расследовании обстоятельств и в наказании виновного; будет аккуратно приходить по вызову и не придется вытягивать из него информацию. Короче, в какой-то степени определилась моя тактика допроса.

— Я был на приеме у Овечкиной.

— Владимир Афанасьевич, вам придется повторить все заново.

— Пожалуйста.

Он помолчал, возвращаясь памятью в другое, несколько отдаленное время. Следователь всегда занимается ушедшим. В конце концов, что такое преступление с точки зрения времени? Это прошлое, от которого болит настоящее. Впрочем, иногда следователь занимается и будущим, если расследует преступление, к которому лишь готовились.

— Мой отец был крупным специалистом по электростанциям, много ездил за границу. Умер пять лет назад. Мама была домохозяйкой, тоже умерла…

— Минуточку. Почему вы начали с родителей?

— Чтобы обрисовать свое материальное положение.

— Ага.

Сколько лет работаю, а все как-то упускаю эту вечную троицу, ради которой люди идут на преступления — деньги, вино и женщины. Теперь к ним примкнуло четвертое вожделение — наркотики. Впрочем, вино тоже наркотик, поэтому троица пребывает в прежнем классическом составе.

— После родителей осталась трехкомнатная хорошая квартира более ста метров площади. Дача на Сосновском направлении. «Москвич» с гаражом. Библиотека и много чего по мелочи. Так…

Он опять помолчал, теперь видимо, отыскивая логичный переход от этого вступления к существу дела. Круглое лицо чуть ли не физически затуманилось, но это всего лишь тонкая испарина легла на его очки. День жаркий.

— Теперь у меня ничего нет, — сказал с грустью Мишанин, видимо, так и не отыскав никакого логического перехода.

— В каком смысле?

— Ни квартиры, ни дачи, ни машины, ни библиотеки…

— Вас обокрали? — глупо спросил я, ибо квартиру украсть невозможно.

— Хуже.

— Как понимать «хуже»?

— Вор из квартиры берет то, что находит, а у меня взяли на много лет вперед и мою будущую зарплату.

— Ничего не понимаю.

— Ежемесячно высчитывают пятьдесят процентов оклада.

— Тогда по порядку.

Он вытер запотевшие стекла, обнажив близорукие голубые глаза. Их светлая беспомощность, дряблость щек, покорный стланик волос и слабеющий голос вызвали во мне внезапную и короткую жалость; короткую, потому что долгая, постоянная жалость лишь повредит допросу.

— Когда умерла мама, я оказался в жутком одиночестве. Близких друзей нет, на работе держался особняком. Сейчас, знаете, в моде всякие объединения. Мне посоветовали сходить в одно общество. Что-то вроде психологической группы. Называлось «Слияние».

— Странное названьице.

— Слияние душ. Я туда один раз сходил. Дело не в этой группе… Там познакомился с Мироном Яковлевичем Смиритским. Вот он все у меня и забрал.

— Прежде всего кто он, Смиритский?

— Теперь уж и не знаю.

— Кем он был тогда, когда вы это знали?

— Что-то по сбыту или снабжению, но, по-моему, окончил философский факультет. Мирон Яковлевич лечит модным сейчас биополем.

— От чего лечит?

— От душевного дискомфорта.

— Ага.

Я ничего не имею против биополя, подчас мне кажется, что человечество погибнет не от ядерной войны и не от энергетического кризиса, не от перенаселения и не от парникового эффекта, а от какой-нибудь умопомрачительной моды, которая в один из случайных дней обуяет людей. Я вот помянул три классических мотива преступлений и добавил четвертый… Пожалуй, есть причина краж и убийств весомее, чем наркотики, — мода. Семнадцатилетний паренек, душа общества и спортсмен, лезет на балкон четвертого этажа, чтобы украсть кроссовки; двое нападают на девушку — нет, не насилуют и не трогают сумочку с деньгами — а снимают джинсы; трое врываются в квартиру, ударяют хозяина ножом и не берут ни золота, ни мехов, ни денег — только видеомагнитофон. Теперь вот биополе

— Избавил вас Смиритский от душевного одиночества?

— Представьте себе, избавил.

— Как?

— Голосом и прикосновением рук.

— Что же в его голосе?

— Он говорит простые слова, а они входят в человека помимо сознания. Как в легком сне, хотя и не спишь. Его слова становятся твоими мыслями.

— Ну а руки?

— Пальцы у Мирона Яковлевича эластичные и прохладные, как тропические лианы.

— А вы их щупали?

— Пальцы Мирона Яковлевича?

— Нет, тропические лианы.

— В ботаническом саду.

— И что он этими лианами, то есть пальцами, делает?

— Видите на щеке пятнышко? — он показал на светло-бурую отметину. — Была родинка чуть ли не с двухкопеечную монету. Мирон Яковлевич прикоснулся и сжег.

— Чем?

— Биополем. А однажды при всех взял в руки стакан с водой, минуту подержал, и вода закипела.

— От чего же?

— От биополя.

— Видать, оно в двести двадцать вольт, — предположил я.

Допрос оборачивался фарсом. Мишанин подал в прокуратуру жалобу на гражданина Смиритского; теперь я слышал явные нотки восхищения тем, кого он хотел привлечь к уголовной ответственности.

— Итак, Смиритский вас вылечил… Надо понимать, взял за это квартиру, машину, дачу и половину зарплаты вперед? — спросил я с заметной долей угрюмости.

— Не сам.

— А кто?

— Он подослал женщину.

— Какую женщину?

— Веронику.

Ну да: деньги, вино и женщины. Деньги в виде дачи с машиной были, женщина появилась, теперь жди вина.

У меня припасено много определений следственной работы. Хотя бы такое: расследование это приведение хаоса к ясности. Как из горы наколотых дров сложить четкую поленницу. И я люблю ее складывать, люблю копаться в психологических тонкостях и разматывать нити, скрученные жизнью. Но увольте меня от хитросплетений дураков.

— Дальше и подробнее, — буркнул я.

Худое качество: за столько лет работы не научился скрывать своего отношения к тому, что слышу на допросе. Добро бы это отражалось только на моем лице или в полуслышимых междометиях. Нет же, я вставляю реплики или начинаю спорить в открытую. Впрочем, такое ли уж дурное? Сколько раз эти разговорные схлесты давали плоды вернее, чем тактические ухищрения, рекомендованные учебниками криминалистики.

— Мирон Яковлевич провел несколько сеансов у меня на квартире. Когда я с ним расплатился…

— Кстати, как?

— По двадцать пять рублей за сеанс, и дал еще сто рублей, так сказать аккордно. После этого он пригласил меня в гости.

— Почему?

— Чтобы предотвратить рецидив болезни и, наверное, чем-то я ему понравился. У Смиритского я и встретил Веронику.

Мишанин умолк, видимо, ожидая вопросов, но я тоже молчал. Встретил и встретил. Его рассказ пока был для меня прогонным, как привычный пейзаж по ходу поезда. Я не понимал сути преступления, поэтому не знал, каким деталям придавать значение.

— Знаете, Вероника меня очаровала.

— Сразу?

— А разве не бывает? Представьте… Большая свободная комната, в которой лишь цветы, да свечи, тонкий запах роз да церковный запах воска, потрескивание огня да шелест шелка, игра света на бокалах да зеленоватая глубина бутылок шампанского… И женщина. И больше никого.

— А Смиритский?

— Он пропадал где-то в других комнатах. Да, Вероника… Ее цвет — желтый, как у чайной розы. Платье натурального желтого шелка. Волосы цвета соломы, освещенной солнцем. Загорелое лицо, знаете, оттенка легкого кофе…

— Я люблю чай.

— Или цвета крепкого чая с молоком.

— Владимир Афанасьевич, вы с таким чувством рисуете ее образ…

— Только чтобы вы прониклись моим тем состоянием, — поспешно перебил он. — Да, и на этом желтом большие темные глаза. Я так и звал ее: чайная роза с темными глазами.

Мишанин хотел, чтобы следователь проникся его тогдашним состоянием; я же видел, как этим состоянием проникся он сам. Наверное, мое воображение легло на мою близорукость, ибо мне почудилось, как в глазах экономиста на секунду-вторую пожелтело, словно на стекла его очков упал отсвет Вероникиного шелка и чайных роз.

— Буду краток, — Мишанин расценил мою задумчивость как нетерпение. — На второй день мы с Вероникой пошли в театр. После спектакля проводил… Зашел выпить чашечку кофе… В общем, остался у нее ночевать. Сами понимаете: я холост и она женщина одинокая. Да, была суббота, нерабочий день… И вдруг утром, часов в девять, только мы сели за кофе, является Мирон Яковлевич. Мне, конечно, не по себе, но с другой стороны, что ему нужно у Вероники? Она, вижу, в нервном шоке. А Смиритский бросает две фразы. Первая: «Не ожидал». Вторая: «Что же дальше?» И режет меня взглядом. Глаза у него невероятные, как бы убирающиеся, вроде перископа подводной лодки. Вообще-то узкие, но внезапно делаются огромными и лезут на тебя. От них жуть берет. Смотрю в эти глаза и слышу себя, что бормочу про вступление в брак. Так и порешили.

— Подождите-подождите… Зачем Смиритскому этот брак?

— Оказалось, что Вероника — его сестра. Через месяц я уже был ее мужем.

— А не хотели.

— Разумеется, не хотел.

— Тогда я вас не понимаю…

Мишанин расстегнул пиджак, полагая, что я разглядываю какой-то непорядок в его одежде, но я всего лишь заметил подтяжку, которой мне так не хватало для его образа. Разумеется, глупость: увязывать подтяжки с образом.

— Вы по-английски читаете? — спросил экономист.

— По-русски-то некогда, — уклонился я.

— За границей очень популярен Бен Кьюкер. Звезда порчи при помощи взгляда. У него свое дело, в вольном переводе звучит как «Гипропорча». За сто долларов может наслать плохое настроение, за триста долларов — заикание, за четыреста — выпадение волос. Инфаркты и диабеты по пять тысяч. А прыщи по доллару.

— И вы этому верите?

— Один американский хоккеист тоже не верил, побился об заклад, что от любого взгляда волосу с головы не упасть, а этого Кьюкера, мол, следовало бы вздуть клюшкой. Бен Кьюкер приехал на матч, впился нечеловеческим взглядом в шайбу, и как только его хулитель ударил по ней клюшкой, шайба взорвалась. Кстати, сожгла хоккеисту всю шевелюру.

— Будем считать, что женили вас взглядом.

Жалею, что с первых дней следственной работы не стал записывать услышанные истории. Одних мистических повествований скопился бы целый том. О снах, предвещавших утерю зарплаты; о тихих ночных стуках по трубе парового отопления, настучавших болезнь; о горевшем доме, который не могли погасить пожарные, но потушила потом исчезнувшая женщина в белом; о мужчине в черном, ходившем по вокзалу и предупреждавшем о крушении поезда; о кассирше, к которой вдруг перестал приставать загар, а затем и случилась крупная недостача; о деде Лсжанкине, который по рубашке погибшего безошибочно называл приметы убийцы… Или вот «Гипропорча» взглядом.

— Вероника оставила однокомнатную квартиру какой-то родственнице и прописалась у меня. Мирон Яковлевич намекнул, что Веронике нужен свадебный подарок. И я подарил ей свой «Москвич». Вы удивлены? Но у нее автомобильные права, и она бредила скоростью.

— Слишком дорогой подарок и не совсем для женщины…

— Видите ли, «Москвич» был желтым.

— Ну и что?

— Вы забыли, что Вероникин цвет — желтый.

— Перекрасили бы машину, — буркнул я.

— Ну а дачу Вероника невзлюбила сразу. Не вырвала ни одной травинки и не посадила ни одного цветка. Ее прельщали южные моря. Тут еще подвернулся художник, предложивший написать се портрет. В желтом. За три тысячи. Как я теперь понимаю, художника тоже подослал Смиритский. Денег у меня уже не было. Тогда я продал дачу, расплатился с художником, а остальные деньги отдал Веронике на хозяйство.

Мишанин почему-то смотрел на меня с любопытством, словно не он, а я рассказывал о столь занимательном разорении.

— Дальше, — поторопил я.

— Все.

— Как все?

— А что еще? — вдруг злорадно рассмеялся тихий экономист чуть ли мне не в лицо, точно я был Смиритский. — Квартира, в сущности, у нес, деньги за дачу у нее, машина у нее! Провернула в течение года!

— Ну а как же… чайная роза с темными глазами?

— Роза? — искренне удивился Мишанин. — Во-первых, роза чайная нигде не работала. Во-вторых, ни дня без коньяка с шампанским. Знаете, где я живу после развода? В ее однокомнатной квартире. Знаете, что у меня висит на стене? Портрет «Дамы в желтом». Компенсация за дачу. А машину сам подарил.

— Почему трехкомнатную ей одной?

— С детьми.

— С какими детьми?

— А, я не сказал… У Вероники оказалось трое детей и все от разных отцов. Они временно жили у ее матери. Так сказать, на момент операции по захвату моего имущества. Теперь я плачу на детей пятьдесят процентов зарплаты…

— Стоп-стоп. Когда женились, знали про детей?

Мишанин передернул плечами и воззрился на великолепный желтый «дипломат», лежавший на его коленях и, видимо, не отнятый Вероникой.

— Знал.

— И это вас не остановило?

— Смиритский…

— Ах да, его взгляд.

Я посмотрел на Мишанина по-новому, словно мы не сидели с ним почти три часа…

Серый костюм с металлическим отливом; голубенькая рубашка и стальной галстук, перевитый бледно-зелеными разводами, как прохладными тропическими лианами; мирные глаза под модной оправой очков; чистое лицо — родинка сожжена; слегка загорелая кожа, цвета чайной розы. Он должен был нравиться, как человек интеллигентный: в конце концов, он обязан мне нравиться по закону, как потерпевший, как обобранный до нитки… Но я не люблю мужчин, которые жалуются на женщин. Она плохая? Так отдай ей вдогонку еще столько же, лишь бы уходила; радуйся, что забрала вещи, а не душу.

— Владимир Афанасьевич, вы раньше женаты не были?

— Был, но тот брак не считаю.

— Почему?

— Мне было чуть за двадцать. Мама заставила жениться на дочке наших старых друзей.

— У меня пропало мое всегдашнее любопытство. Наверняка тут бездна интересного: в наше время мама насильно женит взрослого человека. Но мне хватило первой истории, когда посторонний человек женил его взглядом.

— Чего же вы хотите? — официально спросил я.

— Привлечь бывшую жену и Смиритского к уголовной ответственности, которые путем мошенничества завладели моим имуществом, — ответил он грамотным юридическим языком, побывав, видимо, у адвоката.

— По-моему, это заурядный имущественный спор между бывшими супругами.

Он насупился по-детски: округлились щеки, выпятилась нижняя губа и плаксиво сдвинулись брови.

— А как вас звала мама? — зачем-то спросил я.

— Вовик.

2

Допрос занял первую половину дня. В три часа должен явиться второй заявитель по этому делу, вернее, заявительница — Чарита Захаровна Лалаян. За двадцать минут я сбегал в буфет, глянул на чай — бледный, словно его не заваривали, а настояли на лимонной корочке, — я предпочел нелюбимый мною кофе. Ровно в три я уже сидел за своим столом, ничего не делал, ощущая подкатывающую изжогу; дело в том, что нелюбимого кофе выпил не чашечку, как это делают культурные люди с натуральным напитком, а два стакана, да еще с тремя жареными пирожками изумительной пластики — откусанная мякоть тянулась наподобие жевательной резинки.

Я пошелестел бумагами и еще раз пробежал глазами протокол допроса Мишанина. Но мое сознание почти не воспринимало написанное, прислушиваясь к подступающей мысли…

По-моему, все нами крепко забываемое уходит из памяти, но не из сознания; оно, нами забываемое, сперва превращается в жизненный опыт, а затем в нечто неизмеримое и тончайшее, зовущееся интуицией. Не есть ли интуиция концентрированным жизненным опытом? Говорят, что авиаконструктор Туполев как-то оглядел готовый самолет и сказал: «Нет, не полетит». И не полетел.

Все это шло мне на ум потому, что я не верил в судебную перспективу начатого дела, хотя не допросил ни второго свидетеля, ни подозреваемого. Так бывает: вроде бы и состав преступления есть, и доказательства, и виновный известен, и с коллегами десять раз советовался, а все равно знаешь, что в суде дело рассыплется, как песочное.

Лалаян опоздала на сорок минут. Заполняя лицевую сторону протокола допроса, я все ждал намека на извинение. Но она тоже ждала — моих вопросов.

— Чарита Захаровна, расскажите поподробнее суть вашей жалобы.

Она вздохнула так глубоко, что ее дыхание через стол долетело до меня. Не знаю, что она вдыхала, но выдыхала какие-то приятные духи, отдаленно напоминающие запах жасмина.

— Мирон Смиритский обманул меня на тысячу рублей, — с хрипловатой угрозой, видимо, в адрес Смиритского, — заявила Лалаян.

— Так. Где с ним познакомились?

— Не помню, кто дал адрес… Это неважно, человек он в городе известный.

— Чем?

— Лечит прикосновением рук. Предвидит повороты судьбы. Духовно общается на расстоянии…

— При помощи рации, что ли? — не удержался я.

— При помощи биоволн.

— Вы, тридцатилетняя женщина с высшим образованием, во все это верите?

— Смиритский многим помог. Лично я в него поверила, когда увидела, как он обедает.

— А как он обедает? — спросил я с заметным интересом, чувствуя непроходящую изжогу.

— Принесли ему суп. Он достал золотое кольцо на ниточке и подержал его над тарелкой. Колечко отклонилось, Смиритский есть не стал, придвинул к себе второе, мясо с картошкой. Колечко опять качнулось. Тоже есть не стал. Взял кашу со сливочным маслом, подержал колечко. Оно вновь отклонилось. Заказал тертую морковь. Представьте себе, кольцо не шелохнулось. Тогда он съел. Сама видела. Чем объяснить движение колечка?

— Может быть, паром от горячей еды? — с долей ехидцы предположил я, позавидовав Смиритскому, у которого от таких обедов изжоги наверняка не бывает.

— Теперь этим наука занимается. По телевидению показывали, как женщина биополем катала шарик. Я и сама сталкивалась с прикосновением духа…

— В каком смысле?

— Мне звонил умерший первый муж.

Я замолчал, кажется, навсегда и походил на вдруг обесточенный прибор, который работал-работал да перестал. Но Лалаян никто не обесточивал, сонм колечек прически живенько подрагивал. Ее мистическое сообщение требовало и мистического вопроса. Мне же ничего не шло в голову, кроме неуместного любопытства, как отнесся второй муж к звонку первого, воскресшего?

— Чарита Захаровна, покойник звонил… по телефону?

— Да, тихий одиночный звонок. Слабенькое треньканье. И так несколько раз. Я взяла трубку и услышала всего одно слово, сказанное голосом первого мужа: «Чарита…» И все.

— Вы кому-нибудь об этом говорили?

— Смиритскому. Он объяснил, что дух первого мужа отслоился от планетарного духа, чтобы пообщаться со мной.

— Про Бена Кьюкера знаете? — хмуро спросил я.

— Из компании Смиритского?

— Из Америки, порчун.

— Ворчун?

— Порчу взглядом напущает.

— В Америке не была.

Кажется, не умела скрывать чувства и заявительница: на мое приземленное понимание биополя и на это «напущает» она раздраженным жестом провела рукой по смугловатому лбу. Прическа накренилась, эта прическа… У Лалаян были темные волоокие глаза, правильный носик и мягкие, опухшие губы; но все это удавалось рассмотреть только при некотором напряжении, потому что и черты лица, и даже фигура под стогоподобной прической как бы уже не имели значения — мой взгляд не сразу отыскивал ее лицо, упираясь в сплетение мелких черных колечек.

— Меня, товарищ следователь, сейчас интересует только одно… Привлечь Смиритского за мошенничество и вернуть свои деньги.

— Каким образом он вас обманул?

— Мирон Яковлевич сфотографировал моего отца и продал мне фотографию за тысячу рублей.

Видимо, я чего-то не понял; есть люди, которые в цепи разговора пропускают некоторые логические звенья.

— Чарита Захаровна, повторите еще раз…

— Смиритский сфотографировал отца и продал мне карточку за тысячу рублей.

— Фотопортрет?

— Черно-белая, шесть на девять.

— Тогда почему так дорого?

— Фотография с тенью.

— Ага, — вроде бы согласился я с баснословной ценой за тень. — С тенью… Какой?

— Темной.

— Разумеется, с темной; белых теней, наверное, не бывает.

— С белой тенью стоило бы дешевле, — объяснила Лалаян.

Я заглянул под прическу. Нет, не шутит: волоокие глаза суровы, носик прям, губы припухли.

Следователь обязан знать всё, я убедился в этом — еще в первый год работы, при первом же осмотре трупа. Дело в том, что знать толк в одежде и следовать моде я полагал занятием для мужчин никчемным. Но, начав в протоколе описывать одежду погибшего человека, я вдруг понял, что у меня нет ни слов, ни понимающего взгляда; указал лишь название да цвет — пиджак мужской, черный. Ни сорт материи, ни покроя, ни фасона, ни подкладку… Или вот еще: однобортный или двубортный? Пришлось учить разрезы и вытачки, набивные ситцы и всякие поплины…

И теперь мне никак не хотелось признаваться этой гордой женщине, что не разбираюсь в тонкостях фотографии. Почем нынче эти тени и почему черная дороже белой? Сижу днями в кабинете, на выставки художников и на всякие вернисажи не хожу. Может быть, зародилось какое-нибудь новое направление в художественной фотографии с непомерно дорогими тенями? Впрочем, был я в музее и не так давно, когда Алик-живописец одурманил смотрительницу и вырезал из рамы натюрморт «Лимон и две груши».

— Чарита Захаровна, я плохо разбираюсь в фотографии, поэтому задам еще вопросы… Чего тень-то такая дорогая?

— Потому что Смиритский мошенник!

— Не платили бы.

— Деньги взял вперед.

— Зачем дали? И почему Смиритский, а не фотограф?

— Мне придется сделать небольшое отступление…

— Сделайте, а то я ничего не понимаю.

Лалаян опять провела рукой по лбу; теперь я знал, что это не досадливый жест — упругие колечки се волос падали на лоб и щекотали кожу. Каждый подобный взмах гнал по кабинету сладкую волну увядающего жасмина.

— Моему отцу шестьдесят пять лет. Здоровье у него неопределенное. Может умереть сегодня, а может прожить еще двадцать лет. Тут не угадаешь.

— Понял: вы решили сделать фотографию на память?

— Таких фотографий в доме навалом.

Но мне уже открылось кое-что другое: нет, не я непонятливый, а эта Лалаян по какой-то причине не решается говорить правды.

— У отца республиканская пенсия, двухэтажная дача, трехкомнатная кооперативная квартира… Машина, которой он не в силах управлять. Между прочим, работал директором крупного объединения.

— Чарита Захаровна, ну а если бы отец работал директором мелкого предприятия? Какое это имеет отношение к фотографии?

— Мне перевалило за тридцать! — вдруг вспыхнула Лалаян. — Первый муж умер, со вторым развелась. Должна я позаботиться о себе?

Среди прочих признаков ума логику я почитаю за первейший. Бывает, что неумного человека допрашивать труднее, чем лживого. К чему она сказала о потерянных мужьях и заботе о самой себе?

— Разумеется, — надумал я поддакнуть.

Это ее подбодрило — Лалаян потянулась ко мне через стол, видимо, для доверительного разговора, отчего прическа, как Пизанская башня, сильно накренилась, обещая упасть на меня.

— Смиритский по фотографии узнает о приближении смерти.

— По любой?

— Только если сам фотографирует.

— Как же узнает?

— Под действием его биотоков на фотографии появляется тень.

— Тень — кого?

— Того, кого фотографируют. За спиной стоит.

— Ну и что она значит?

— Если белая тень, то человек будет жить. Если черная, да еще рядом, то скоро умрет.

— Итак, Смиритский сфотографировал вашего отца…

— Да, за тысячу рублей.

— Какая же вышла тень?

— Черная, за самой спиной. Мирон Яковлевич сказал, что проживет отец не больше двух месяцев.

— Умер?

Вместо ответа Лалаян усмехнулась злорадной усмешкой, скривившей ее пухлые губы.

В человеческой психике — в моей, по крайней мере, — есть какая-то нравственная застава, независимая от сознания. Сколько раз замечал, как где-то далеко, чуть ли не в глубинах космоса, туманно забрезжит догадка о чем-нибудь мерзком — и тут же наткнется на эту заставу, и пропадет опять в своих глубинах. Выходит, что совесть как бы защищается от плохого, как бы требует доказательств этой догадки от сознания. От меня то есть. Можно сказать проще: я не поверил интуиции. И эта отринутая догадка толкнула на прямые вопросы.

— Я спрашиваю, жив ли ваш отец?

— Не только жив, но и собрался жениться.

— А когда Смиритский предсказал ему смерть?

— Год назад.

Наконец-то я все понял. Какие там интуиции и догадки, нравственные заставы и сознание… Передо мной сидела сама откровенность в виде волооких глаз, прямого носика, опухших губ и взрыва волос. Я все понял. Но хотелось услышать подтверждение того, что не пропустила моя нравственная застава.

— Гражданка Лалаян, правильно ли я разобрался… Гражданин Смиритский за тысячу рублей обещал скорую смерть вашего отца, а тот живет себе и живет?

— Да, — почти мило подтвердила она, и видимо, заметив в моем лице какую-то тревожную перемену, добавила: — Знаете, проблема со старшим поколением. Позанимали все места и не выпихнуть.

Следователю не только нельзя грубить — правду сказать в глаза нельзя. Даже если перед ним сидит убийца, желавший каким-либо способом уморить родного отца.

— Что же вы хотите от нас?

— Пусть Смиритский вернет деньги.

— Обращайтесь в суд с гражданским иском.

— Но он завладел деньгами путем мошенничества. Вы обязаны привлечь его по статье со взысканием моих денег. Я была у юриста.

— Вы бы прежде сходили к этому юристу, чем давать деньги…

Протокол допроса она подписала сердито. Пухлые губы неожиданно стали плоскими, а прическа, по-моему, дрожала мелко, как от далекого землетрясения. Но мне казалось, что мы не договорили; по крайней мере, я что-то ей недосказал. Поэтому совершенно неожиданно для самого себя мой правый глаз подмигнул Лалаян, а указательный палец поманил ее ближе. Она с готовностью перегнулась через стол, боднув своей душистой прической так, что ее завитки пощекотали кожу моего лба.

— Чарита Захаровна, — потаенно заговорил я, — у меня следственного стажа за двадцать лет. Знаю кучу способов убийств.

— Да…

— Когда ваш папаша будет лежать в ванне, подкрадитесь и сильно дерните его за ноги. Захлебнется мгновенно. Как?

Она вылетела из кабинета прической вперед. Но я не грубил, поскольку запрещено.

3

После ухода Лалаян в кабинет впорхнула Веруша, секретарь канцелярии. Именно впорхнула, поскольку ей девятнадцать, возраст порхающий; у нее талия тонюсенькая, как перемычка, — невольно полетишь; в руках листки бумаги вроде шелестящих крылышек. Веруша ознакомила меня с телефонограммой из городской прокуратуры: завтра в десять совещание на тему: «Психологический и социальный портрет преступника». С участием докторов наук: юридических, психологических и философских. Просьба явиться всем следователям. Но как могут явиться все следователи, если у каждого неделя расписана по часам? Например, я завтра на десять вызвал повесткой Смиритского. С другой стороны, послушать докторов наук мне охота: хоть позлюсь вволю, потому что их психологические и социальные портреты преступников не совпадают с моими.

Я взял листок с объяснением, данным Смиритским помощнику прокурора Овечкиной. Из справочных строчек вычитал, что он работает в отделе снабжения завода «Химик»; но меня больше привлек его домашний адрес, на который раньше я внимания не обратил, — Смиритский проживал в квартале от меня. Я глянул на часы… Закон разрешает допрашивать на квартире, коли есть на то причины. Разве не причина: завтра Смиритский потеряет половину дня, а я схожу на совещание. И допрос чисто формальный, поскольку у меня не было намерения защищать ни Вовика, ни Чариту Захаровну — пусть разбираются в гражданском порядке. Допрошу Смиритского и дело прекращу за отсутствием состава преступления…

В семь часов просторный импортный лифт вознес меня на девятый этаж. У двери, затянутой в черную кожу, как во фрак, я позвонил и зачем-то огладил портфель, точно он взлохматился. Все мои молодые коллеги ходили с «дипломатами»; я же не люблю углов и жестких линий. Поэтому еще раз погладил рыжеватую от времени кожу и подумал, что Смиритский, наверное, не пришел с работы. Стоило позвонить настойчивее. Я поднял руку, направляя се к кнопке, но тут же одернул, точно обжегся; мне показалось, что черная обивка двери ослепительно побелела…

На пороге стоял мужчина в ярко-белом, как сахар на изломе, ворсистом халате. Видимо, пока я оглаживал да поглаживал портфель, дверь открылась бесшумно.

— Вам кого? — спросил он удивительно глубоким и приятным голосом, который располагал к нему сразу и бездумно.

— Мирона Яковлевича Смиритского.

— Слушаю вас…

С годами я стал подозревать, что дьявол существует. Захожу, к примеру, в булочную и вижу горелую буханку; знаю, брать ее нельзя, тем более что рядом полно хлеба нормального, — моя рука описывает дьявольскую дугу и берет эту самую горелую буханку. Вхожу в электричку и замечаю пьяненького мужичка; не терплю их, полно свободных мест — мои ноги выделывают дьявольские кренделя и усаживают меня с пьяным. Беседую с заведомым дураком, хорошо зная: говорить ему о глупости что пытаться перекричать реактивный двигатель, — нет же, непременно вверну какую-нибудь сентенцию типа «лучше потерять с умным, чем найти с дураком». Водит меня дьявол, водит.

Казалось бы, надо Смиритскому представиться, показать удостоверение, объяснить цель прихода и потом допросить. Но дьявол подвернувшейся возможности не упустил. Хотя при чем тут дьявол, коли я убежден в бесперспективности расследования? Можно и пренебречь формальностями.

— Мирон Яковлевич, нужна ваша помощь…

— Как меня нашли?

— Адрес дал один человек, но просил его не упоминать.

— Входите.

Мы миновали сумрачную переднюю и попали в комнату, в которой много чего было, но казалось, что ничего нет. Из-за стола. Он находился посреди, в некоем геометрическом центре, где все сходится и откуда все расходится. Его можно было бы назвать прямоугольным, ибо стол слегка вытянулся, но прямых углов не выходило, потому что длинные бока закруглялись дугами; короткие же легли параллельно. Впрочем, удивляла не только форма стола и его царственное положение, но и белизна — пластик, что ли такой? — и хирургическая чистота; удивлял торшер, нависший над столом странным овальным, тоже белым, абажуром, как вытяжка над плитой; удивляли два кресла, чем-то походившие на зубоврачебные. Друг против друга, разделяемые столом.

— Мне, видимо, надо представиться…

— Не обязательно, — почти ласково заверил Смиритский.

— Хотя бы имя, возраст…

— Узнаю без вашей помощи.

— Как? — не удержался я от любопытства.

— Взглядом. Да вы садитесь.

Сев, я оценил функциональность этого комплекса. Белая столешница, белый свет торшера, белый халат… И в этом белом, как бог в центре мироздания, черные глаза Смиритского, уже препарирующие меня. Я понял, что попал под микроскоп, под электронный…

Минута прошла, вторая… Смиритский молча жег меня взглядом. Разумеется, на своей работе я привык ко взглядам. Преступнички так сматривали, что у меня стучало в висках и хотелось заслониться. Взгляд Мирона Яковлевича был иным, без ненависти и недоброжелательности, но возникало дикое ощущение, будто в тебя вползает что-то темное, скользкое и бесконечное.

— Вам лет пятьдесят, — наконец заговорил Смиритский. Это нетрудно определить по моему лицу.

— Женаты, имеете одного или двух детей.

Большинство людей женаты и большинство имеет одного-двух детей.

— Занимаетесь интеллектуальной работой.

Ну, это по очкам и портфелю.

— Не курите, не пьете, много читаете и пишите, спите плохо…

Шерлок Холмс угадывал больше.

— Любите чай, — заключил он исследование.

Я удивился, пробуя этого не показать. Неужели любовь к чаю тоже пишется на лице? Или я желтею.

Взгляд Смиритского стал другим, менее заползающим и более снисходительным. Я не мог понять, откуда, в сущности, этот взгляд берется: узкий разрез глаз, почти щелочки. Широкое белое лицо с длинным носом, слегка обвислые щеки, мясистый подбородок, лысая сфера черепа — все крупно и заметно, и, казалось бы, это должно останавливать внимание человека; нет же, притягивают щелочки глаз, точно темные пещерки на солнечном побережье.

— Что это у вас? — спросил Мирон Яковлевич.

— А что у меня? — проследил я его взгляд.

Смиритский смотрел на мой указательный палец правой руки. Не знаю уж сколько лет — может быть, всегда — на суставном сгибе бурел маленький нарост. То ли родинка, то ли бородавочка, то ли жировик. Не мешал.

— Хотите, уберу его? — предложил Смиритский.

— Хирургически?

Он усмехнулся и жестом попросил протянуть руку. Я положил се посреди стола под хирургически яркий свет. Эластичные пальцы легли на мою кожу, как прохладная резина. Ну, да, тропические лианы. Сколько они лежали? Минуту, не больше. Смиритский снял руку. Я торопливо убрал свою и глянул на родинку — в ней ничего не убыло.

— Дня через три исчезнет.

— Вы ее… чем?

— Биополем.

— Сожгли?

— Она ассимилируется.

На всякий случай я подул на нее. Смиритский улыбнулся снисходительно, как от непонятливости ребенка.

— Итак, что вас привело?

— Мирон Яковлевич, жизнь все усложняется. Пестициды, нитраты, парниковый эффект, радиация… У меня жена и взрослая дочь. Не хотелось бы встретить роковую минуту…

— Говорите прямо.

— Хочу знать день своей смерти, — сказал я прямо, тут же испугавшись.

Думаю, что знать этою никто не хочет; думаю, что в глубине души каждый человек надеется жить вечно. Например, свое вечножитие я обосновал логически. Человек — существо крайне хрупкое. Родился беспомощным и беззащитным… Выживу ли? Прожил год, два, три… Но если прожил пятьдесят лет то уж дальше наверняка со мной ничего не случится.

— А не боитесь? — вроде бы усмехнулся Смиритский.

— Чего?

— Как предреку смерть, скажем, через неделю…

— Правда есть правда.

— Для этого потребуется специальный сеанс.

— Я готов.

— Завтра сможете?

— Во сколько?

— В десять часов утра.

Завтра в десять часов утра он должен быть у меня в кабинете. Или повестку не получил? Впрочем, я же пришел допросить его сегодня.

Полный лысый человек в белоснежном халате, его вползающий взгляд, больничный стол, дикий разговор о смерти… Этот приход сюда вдруг показался мне глупейшей авантюрой. Происками дьявола. А хорошо иметь своего личного дьявола, на которого можно все валить.

Мы помолчали. Теперь я не мог ни с того ни с сего козырнуть удостоверением и заявить, что, мол, это была шутка, гражданин Смиритский, давайте-ка я вас допрошу…

— Мирон Яковлевич, разрешите мне еще раз все взвесить.

— Пожалуйста.

Уже в передней меня надоумило спросить:

— Сколько я вам должен за родинку?

— Сергей Георгиевич, со следователей прокуратуры денег не беру.

4

В молодости меня одолевала невероятная стеснительность. Она выражалась прежде всего физиологически: я краснел, потел, сморкался и молол чепуху. Думаю, что из-за этого упустил много возможностей и потерял многих друзей. Впрочем, чего стоят друзья, которым не нравится стеснительный человек?

Работа и жизнь делали свое дело. С годами я перестал быть стеснительным — я сделался конфузливым. И с юношеских лет осталась скрываемая от всех и даже отсамого себя невнятная зависть к нахальным, энергичным людям. Они, нахальные, энергичные, кажутся мне непременно счастливыми. Уж не говоря про здоровье.

Когда на следующий день пришел Смиритский, я, видимо, сконфузился. Еще бы, разыграл солидного человека. Впрочем, кто кого разыграл… Я не удивился, что Смиритский вроде бы ждал меня, и даже не удивился, что ему известно мое имя — нетрудно спросить в прокуратуре. Но откуда он знает меня в лицо? Заглядывал в кабинет?

— Извините, Мирон Яковлевич, за вчерашний визит.

— Я допускал эту возможность.

— Почему?

— В связи с кляузами на меня.

Темный костюм с чуть заметным блеском, который мог бы сойти и за сияние. Черный и тяжелый, со слабым фиолетовым отливом галстук казался сделанным из полированного камня. Белая рубашка наверняка похрустывает. Из-под твердого ослепительного манжета выглядывали японские часы. Перстень с крупным фиолетовым камнем. Неужели галстук подобран в тон этого камня? Не снабженец с завода «Химик», а маэстро.

— Ну что же, Мирон Яковлевич, рассказывайте про эти, как вы их зовете, кляузы.

— Разрешите сначала задать вопрос…

— Пожалуйста.

— Теперь следователи занимаются и гражданскими спорами?

— Разумеется, нет. Но сперва надо определить: гражданский спор или уголовное преступление?

Я уже не сомневался, что и гражданское, и уголовное право он знает не хуже меня.

— Сергей Георгиевич, тут нечего определять. Владимир Афанасьевич Мишанин пришел в клуб «Слияние» и обратился ко мне за психологической помощью. Я помог. Вышло так, что у меня на квартире он познакомился с моей сестрой. Это преступление?

— Мишанин утверждает, что знакомство было вами подстроено.

— Блистательная чушь! Неужели возможно предвидеть, что Мишанин воспылает страстью к моей сестре, ей понравится Мишанин и они вступят в брак?

— Ваша сестра обобрала Мишанина до нитки…

— Это их дела.

— Все-таки обобрала?

— Да, потрясла, но в рамках гражданского кодекса.

— По форме, а по сути?

— Про суть я вам скажу, и каждое мое слово Мишанин подтвердит. Он стоял перед ней на коленях, умоляя выйти замуж. Не суть? Она не хотела принимать машину в подарок, но Мишанин сказал, что если не возьмет, то эту машину он на ее глазах спустит под обрыв. Не суть? А как Мишанин плакал у меня дома и просил уговорить Веронику не разводиться с ним? Разве не суть, Сергей Георгиевич?

— Да, — согласился я, потому что люблю логичные ответы. — Но Мишанин заявил, что вы давили на его психику.

— Как?

— Взглядами, биоволнами и чем там еще…

— Сергей Георгиевич, я умею вторгаться в психику человека, но только при условии, что он сам того желает.

Разумеется, я не верил ему: и знакомство с сестрой подстроил, и все рассчитал, и бескостным характером Мишанина воспользовался, и внушил ему… Небось за тем самым белым хирургическим столом и в тех самых белых зубоврачебных креслах. Все так. Но следователь вникает лишь в такие нарушения морали, которые переросли в уголовное преступление.

— Теперь рассказывайте про фотографии с тенью.

— Видимо, Чарита Захаровна Лалаян вам уже рассказала. Но не все.

— Например?

— Некую малость. Как просила показать фотографию с тенью отцу и убедить его, что он не жилец и через неделю умрет.

— Зачем же? — спросил я, хорошо зная зачем.

— Дабы ускорить конец.

Верно, следователь разбирает только те нарушения морали, которые переросли в уголовное преступление… Но есть такие аморальные ходы, которые и не переросли, да хуже преступления. Допустим, Лалаян в ссоре избила бы отца — преступление. Покаялась бы, поплакала, осознала… Но она пальцем его не тронула — она молча желала немедленной смерти. И юридически не придерешься: не предъявишь же ей покушение на жизнь человека путем демонстрации ему фотографии с черной тенью…

Я посмотрел на Смиритского — он источал покой, силу и разумность.

Следователь руководствуется законом, но дышит нравственность. Защищает сирых и обиженных. А тут? Всеядный Вовик, хищная Чарита Захаровна и жуликоватый Смиритский. Клубок. Кого же от кого защищать?

— Мирон Яковлевич, а разве вы не знаете, что лечить без диплома запрещено?

— Во-первых, я окончил специальные курсы, приравненные к медицинским. Во-вторых, я не лечу, а облегчаю страдания. В-третьих, намерен открыть кооператив, для чего собираю документы.

— Будете облегчать страдания взглядом?

— В вашем вопросе слишком много иронии.

— Хорошо, станете облегчать страдания биополем?

— Думаю, врача бы вы так ехидно не спросили.

— Врач лечит по науке.

— Сергей Георгиевич, неужели вы не слышали про зоны Захарьина-Геда, про участки кожи, в которых отражается боль нездоровых органов? Неужели вы не знаете, что если эти зоны облучить биополем экстрасенса, то в органах наступает улучшение?

Разумеется, все это я знал хотя бы потому, что выписывал три научно-популярных журнала. Дошлые студенты кладут учебники под подушку, надеясь, что за ночь знания просочатся в голову. Годовые комплекты трех научно-популярных журналов лежали у моего письменного стола; я тепло поглядывал на кипы, радуясь, что они тут, под рукой, и кое-какие сведения, наверное, попадают в мое сознание наподобие невидимых вирусов. Впрочем, просматривать журналы я успевал.

— Итак, вы лечите биоэлектрическими потенциалами? — все-таки решил я оправдать деньги, затраченные на подписку журналов.

— Нет, я лечу биомагнетизмом.

— Это… как?

— Биолектрические потенциалы в мозгу и мышцах образуют магнитное поле. Вот им я и воздействую.

— В чем же разница?

— Биопотенциалы с трудом проходят сквозь кости черепа и мышцы. А биомагнитное поле проникает свободно. Будущее за биомагнетизмом.

— Так, — сделал я вид, что все понял. — Ну а темные и белые тени на фотографиях тоже объясняются биомагнетизмом?

В моем кабинете всепроникающий взгляд Смиритского не имел той силы, которая была на квартире. Видимо, не хватало родных стен или же белого цвета, который так хорошо оттеняет черное. Но все-таки потихоньку в меня что-то вползало — неприятное и тревожное.

— Сергей Георгиевич, в конце прошлого века общественность была взбудоражена загадочным эпизодом… Редактор журнала «Русская библиография» Буринский, любитель-фотограф, никак не мог сделать фотографии своей невесты. Лицо выходило в пятнах. Представьте себе, через несколько дней девушка заболела оспой и ее лицо покрылось натуральными пятнами. Пророческая фотография, не правда ли?

— Видимо, пленка и бумага схватывали то, чего еще не видел человеческий глаз. Но как объяснить, Мирон Яковлевич, ваши тени на фотографиях, их связь со смертью и жизнью?

— А надо объяснять?

— Иначе попахивает мошенничеством.

Смиритский усмехнулся. Изумительная усмешка: возникает ощущение что у тебя потек нос или свалились брюки; или сморозил такую глупость, что впору извиниться.

— Сергей Георгиевич, тысяча рублей у Лалаян мною взяты в долг.

— Так отдайте.

— Ей попала шлея под хвост, побежала в прокуратуру.

Я и не сомневался, что Смиритский все переведет в русло гражданских правоотношений и что вернуть деньги его вынудит именно эта шлея.

— Сергей Георгиевич, вы слышали про Сильвию Папс? Суперпровидицу?

— Нет.

Я уж не стал признаваться, что слышал про суперпорчуна Бена Кьюкера, скорее всего супруга этой Сильвии Папс.

Она живет за океаном, но сейчас заканчивает турне по Европе. Сделала больше сотни предсказаний. Я замечаю вашу тайную усмешку, поэтому заменю слово «предсказание» словом «прогнозы».

— Небось по звездам?

— Нет, по движению духа.

— То есть?

— Она, как, впрочем, и я, признает мировое отчуждение духа.

— Ага.

— Вы, разумеется, не поняли. Если есть пара свободных часов, могу объяснить.

— Пары свободных часов нет, — поспешно отказался я.

— Жаль, эпохальное открытие.

— В другой раз.

— Назначьте мне время для отдельного разговора.

И я, словно его подчиненный, стал шевелить календарь, выискивая свободный день. Впрочем, почему бы не послушать хорошо информированного человека, коли сам не успеваю читать журналы? Про мировое отчуждение духа.

— Услугами Сильвии Папе, Сергей Георгиевич, пользуются премьер-министры и крестьяне, бизнесмены и принцы, генералы и студенты… Точность ее предвиденья изумляет.

— Например?

— Она предсказала трагическое извержение вулкана с точностью до двух дней. Называет бизнесменам благоприятные для сделок дни и никогда не ошибается. Диагнозы ставит больным с одного взгляда. Как-то в Италии сказала крестьянину, что через двадцать три минуты в его подвале взорвется бочка с вином. Бедняга не успел добежать, бочка взорвалась на его глазах…

Я не смог удержаться от улыбки. Похоже, что Смиритский ждал ее, потому что не прервался и лишь добавил тону поучительности.

— А неверящих Сильвия наказывает. Она предложила свои услуги, за деньги, разумеется, одному генералу-диктатору, но тот высокомерно отказался. Тогда Сильвия предсказала его судьбу безвозмездно, сообщив, что через неделю его свергнут. Так и случилось, генералу пришлось бежать без цента в кармане. Однажды Сильвия приехала к какому-то графу и не была принята. Уходя, она бросила взгляд на классический английский парк — к утру вся листва почернела, как после суховея…

— Мирон Яковлевич, — перебил я, — таких супергадалок и экстрапрорицательниц нынче пруд пруди. Но все их чудеса плохо доказаны.

— Что вы считаете «хорошо доказанным»?

— Научным экспериментом или беспристрастными очевидцами.

— Сколько требуется беспристрастных очевидцев?

— Чем больше, тем лучше.

— Сто миллионов хватит?

— Да-да, — начал я раздражаться никчемностью разговора.

— Сильвия Папс выступила по национальному телевидению.

— С чем?

— Со своим взглядом.

— В смысле, со своими взглядами.

— Буквально со своим взглядом. Молча смотрела на сто миллионов телезрителей, а сто миллионов смотрели на нее.

— Кто кого переглядит, что ли?

— У людей дрожали руки, они признавались в грехах и преступлениях, женщины падали в обморок, дети плакали… Один подвыпивший не выдержал и разрядил пистолет в телевизор. И что вы думаете?

— Сильвия Папс ответила автоматной очередью.

— Пули отскочили от экрана.

— Неужели не нашлось умных людей, которые бы выключили телевизоры?

— Нашлось. Но они тут же были наказаны, и как думаете?

— У них лопнули глаза?

— Нет, кинескопы.

— Мирон Яковлевич, вы пересказываете юмористическую повесть или фантастический роман?

— Я делюсь фактами, которые поразили мир.

— У вас, говорят, тоже в руках вода закипает?

— Сергей Георгиевич, вы человек несовременный.

— Это почему же?

— Вас не интересуют современные поиски духа: экстрасенсорная связь, телепатия, биополе, внеземные цивилизации, снежный человек…

Я бы вскипел, если бы по этому поводу не перекипел уже тысячу раз. Мода на какие-нибудь джинсы меня смешит, интеллектуальная мода — бесит.

Ах, телепатия, передача мыслей на расстояние. Господи, да вы сперва родите се, достойную мысль, а уж как передать на расстояние, додумаемся; пешком отнесем, коли стоящая мысль; впрочем, уже додумались и не только мысли, но и картинки передают, и бессмыслицу; ну а если нет расстояния, если близко, если рядом, то что — не будем передавать эту мысль, уже неинтересно, и дело, оказывается, не в мысли, а в расстоянии? Ах, биополе… Ну а другое поле, миллионы полей, тоже, кстати, био, где растут хлеб, овощи и травы; разве они, кормящие нас, неинтересны; разве о них не болит душа уж хотя бы потому, что до сих пор толком не ведаем, как и кому их обрабатывать — эти заросшие биополя средней России? Ах, внеземные цивилизации… Но, может, сперва поискать ее тут, на земле, в какой-нибудь деревне Новая Бедолага среди непролазной грязи дорог, или в каком-то поселке Трезвогорске, пропахшем самогоном, или в современных жилмассивах с бельем на балконах и порезанными лифтами, с пьяными песнями вечерних компаний и хулиганствующими подростками — может, сперва тут поискать цивилизацию? Ах, пришельцы из космоса… Боже, сколько страждущих и одиноких людей жаждут появления пришельцев, не из космоса, а хотя бы с родного предприятия, из жилконторы, из соседней квартиры? Ах, экспедиция за снежным человеком… А может, организуем экспедицию к сотням тысяч, если не к миллионам, брошенных в деревнях стариков, которые, в сущности, тоже одичали и превратились в снежных людей, поскольку зимами их заносит под самую крышу…

Я глянул на Смиритского: заметил ли мое очередное погружение в себя? Видимо, эти тихие вспышки как-то отражаются на моем лице. Злобой, что ли?

— Мирон Яковлевич, пожалуй, вы правы — человек я не современный. Знаете почему? Хочу покорить время.

— Не понял.

Я и не сомневался: модники не любят абстрактных мыслей. Выдать бы ему что-нибудь типа «Информированные никогда не понимали думающих».

— Мирон Яковлевич, быть современным — не заслуга.

— А быть старомодным?

— Тоже. Подняться бы над прошлым, настоящим и будущим…

— Куда подняться?

— К вечным истинам. Это и есть покорение времени.

Без Сильвии Папс и всяких биомагнетизмов Смиритский потерял нить разговора. Поэтому заторопился на работу, пообещав непременно явиться, коли у меня будет свободный день, для беседы о мировом отчуждении духа. Он блеснул перстнем и ушел с достоинством, унося запах непреклонного одеколона. Мне подумалось…

Имей я такой биомагнетический взгляд и обволакивающий голос, имей такую уверенность в каждом своем жесте и слове, да еще такой костюм с галстуком, да бутылку непреклонного одеколона — давно бы стал прокурором района. Или города.

5

Кстати, а хотел бы я сделаться прокурором района? Вернее, так: почему до пятидесяти лет не стал прокурором района? Пожилых следователей в городе можно по пальцам перечесть. Коллеги не раз якобы шутливо намекали, что я неудачник.

Лет десять назад сложилась такая ситуация: прокурор района заболел, его заместитель уехал в командировку, один помощник прокурора сидел на большом процессе, второй был на курсах усовершенствования, третий, по общему надзору, только что окончил университет… И меня назначили прокурором района — на месяц.

С работой я справился. Но осталось долгое ощущение, что месяц просидел где-то диспетчером; правда, ответственным. Донимали звонки, вкрадчивые, как мышиное шуршание. Они, эти звонки, никогда и ничего прямо не просили, а лишь рекомендовали, советовали, намекали и подсказывали. Итог моей месячной деятельности подвел выздоровевший прокурор района, настоящий: я был нелюбезен с сотрудником райкома партии, нагрубил зампреду исполкома, послал подальше — нет у меня такой манеры! — генерального директора крупнейшего в городе объединения, и, главное, острил с самим прокурором города. Выходит, с работой-то и не справился.

Не хотел бы я стать прокурором и потому, что слишком ценю независимость. Я сам планирую свой день и свою работу, никому не подчиняюсь и не имею подчиненных, самостоятельно принимаю решения и сам их реализую. За мной надзирают, но, слава богу, не контролируют.

Не хотел бы я стать прокурором. Впрочем, и не предлагали. Я ходил в хороших следователях, хаживал и в лучших, но печать человека, не способного ладить с инстанциями, оказалась несмываемой. А я убежден что истинный прокурор — это человек, который не способен ладить ни с одной инстанцией. Его дело не ладить, а надзирать за исполнением законов.

Прошла неделя. Мысли о сущности прокурорской работы опять раздраженно лезли в голову, ибо я созерцал резолюцию: «т. Рябинину С. Г. По делу необходимо выполнить дополнительные следственные действия…» И перечень на целой странице с завершающей подписью — «Прокурор района Прокопов». Сложное дело по нарушению техники безопасности, целая куча экспертиз, через неделю кончается срок следствия… Злила не только суть указаний — выдуманная им работа ничего не добавляла и ничего не опровергала, оставаясь чисто формальной; злило, что Прокопов, сам никогда не работавший следователем, отваживается учить.

И тогда открылась другая причина, более существенная, почему мне не работать прокурором района, да и вообще начальником.

Хорошо, не умею ладить с инстанциями. Но ведь не умею и командовать. Прежде чем приказать, я обосновываю необходимость этого приказа; оцениваю состояние того, кому приказываю; взвешиваю свою правоту, на основании которой приказываю… Выходит, что я колеблюсь. Кто же таких слушается? Уж не знаю с какой стороны, но к моим понятиям о руководстве людьми примешивается совесть.

Видимо, телепатическая дуга «прокурор Прокопов — следователь Рябинин» замкнулась, потому что невесомая Веруша сказала в приоткрытую дверь:

— Юрий Александрович просит зайти.

Я запер кабинет и пошел, начав думать о виденном по телевизору веселом мюзикле. Чтобы выгнать скопившиеся во мне заряды.

Прокопов встал из-за стола и пожал мне руку; говорят, что эту процедуру он проделывал только со мной да с крупным начальством.

— Сергей Георгиевич, Овечкина на вас в обиде. Возбудила уголовное дело, а вы прекратили, — сказал прокурор мягко, с чуть видимой улыбкой, означавшей, что в эти слова своего отношения не вкладывает.

— Вы же с делом знакомились, — напомнил я.

— Элементы обмана в действиях Смиритского есть…

— Да, но они укладываются в рамки гражданских правоотношений.

— Боюсь, городская прокуратура отменит ваше постановление.

У меня плохая память, но бывают слова и тексты, которые западают в нее:

— а… исцову иску не правити, потому что один обманывает, а другой догадывайся, а не мечися на дешевое.

— Из Священного писания? — видимо, пошутил прокурор, не обозначив это не улыбкой, ни мягкостью взгляда.

— Из Судебника царя Федора Иоанновича, тысяча пятьсот восемьдесят девятый год.

Теперь Прокопов улыбнулся, посчитав мои слова шуткой. Еще бы: не кодекс я цитировал и не приказ Генерального прокурора.

Мы стояли друг против друга, и мое воображение сумело отлететь и глянуть со стороны. Один выше среднего роста, худощав, строен, молод — двадцать девять ему, — в моднейшем плечистом костюме, в ежедневно меняемой рубашке, темные волосы подстрижены-приглажены (интересно, продается ли нынче бриллиантин?), вежлив, спокоен и корректен, как дипломат. Второй роста среднего, в толстостекольных очках, в костюме, который мешковат обреченно, даже новый, даже только что отглаженный Лидой; впрочем, второй моему воображению неинтересен.

— Сергей Георгиевич, гражданин Мишанин подал на вас жалобу.

Вовик проявил характер.

— По какому же поводу?

— Во-первых, необоснованно прекратили дело. Во-вторых, не допросили его бывшую жену. И в-третьих, держались с ним иронично.

— Держался, Юрий Александрович.

— Надо научиться скрывать чувства, — порекомендовал прокурор совершенно бесчувственно.

— Теперь уже не успею.

— То есть как — не успеете?

— До пенсии не успею.

— Вам до пенсии десять лет. А почему не допросили его бывшую жену?

— Характер гражданских правоотношений очевиден. Допрос жены Мишанина ничего не добавит. Она же не признается, что вышла замуж ради квартиры, машины и алиментов.

— Откуда вы знаете, что она скажет?

— Хотя бы из показаний ее брата, Смиритского. И еще из жизненного опыта.

— Жизненный опыт к делу не подошьешь.

— Анатолиий Федорович Кони советовал пользоваться здравым смыслом и житейским опытом.

В моей ссылке Прокопов, видимо, уловил намек на сравнение его, юного прокурора, с блестящим прокурором Кони.

— Жену надо было допросить, — сухо заключил он.

Юрий Александрович прав. Если следовать форме, всегда будешь прав; впрочем, прокурор всегда прав. Даже самый молодой в городе. Говорили, что Прокопов любит рок и ходит на дискотеки, играет в теннис и крутит в доме видео. Знающ, современен и молод; главное — молод. После университета он попал в район помощником прокурора; потом его, как молодого, двинули в аппарат городской; потом, как молодого, поставили прокурором района. Не удивлюсь, если Прокопов станет заместителем прокурора города — как молодой.

Боже, но чему он может меня научить? Закону? Я знаю его не хуже прокурора. Следствию? Я знаю его лучше прокурора. Выходит, что он может мною лишь командовать, а не руководить; выходит, что ему остается ловить меня на случайных промашках. Это ли основа для деловых отношений?

— Сергей Георгиевич, на вас поступила и вторая жалоба.

— Третья, — поправил я ради верного счета.

— Почему третья?

— Вместе с Овечкиной.

— Да. Третья от Чариты Захаровны Лалаян. Странная жалоба…

Видимо, странность была столь неудобной, что прокурор замешкался. Нужно было помочь:

— Мишанин жаловался, что я ироничен. А Лалаян, наверное, жалуется, что я несимпатичен?

— Лалаян утверждает, что вы подстрекали се убить отца.

И Прокопов жадно глянул на меня. В его карих округлых глазах было столько добросовестного любопытства, что я стушевался, не выдержав подозрения. Вдобавок, в правом глазу светилось агатовое пятнышко — наверное, бельмецо, — которое нацелилось прямо в мою переносицу, как поймало в оптический прицел.

— Подстрекал, — признался я.

— Вы, разумеется, шутили?

— Нет.

— Тогда что?

— Лалаян хочет от отца избавиться, да не знает, как.

— И какой предложили способ?

— Путем утопления.

— Да, Лалаян так и пишет.

— Чарита Захаровна врать не станет, — вздохнул я.

— А если бы Лалаян последовала вашему совету?

— Я бы стал соучастником убийства, вы бы меня арестовали.

— Неуместно шутите, — бросил он, но, видимо, поугрюмевшее мое лицо заставило его добавить: — Забываете, что смех убивает и разит.

— Что-то не видно сраженных.

Прокурор отпустил меня взглядом, сел за стол и рассеянно переложил бумажки. В образовавшейся паузе была какая-то неуклюжесть: видимо, он не решался сказать то, что хотел, а я не решался уйти туда, откуда пришел.

— Сергей Георгиевич, — спросил он вдруг голосом, лишенным прокурорского цемента, — вам не нравится мой возраст?

— У вас прекрасный возраст, но не для прокурорской должности.

— А какой нужен для этой должности? Ваш?

— Ага, — подтвердил я. — Примерно с сорока до семидесяти.

— Почему же? — усмехнулся Прокопов, услышав цифру семьдесят.

— Юрий Александрович, прокурор — это ведь не грамотная машинка для применения статей закона. Прокурору, судье, любому руководителю необходимы жизненный опыт, ум, знание психологии, проникновение в человека, интуиция…

— Да в городе сорок процентов судей имеют возраст до тридцати лет!

— Поэтому справедливости и не жди.

— Вы хотите сказать, что молодой в отличие от пожилого станет нарушать закон?

— Нет. Но соблюдение законов и справедливость — это еще не одно и то же.

— Сергей Георгиевич, — с бесшабашной свободой спросил вдруг прокурор, — вас никто старомодным не называл?

— Называл: жулик Смиритский.

6

Казалось, еще вчера день и ночь дрожал июнь. А сейчас за форточкой на одной ноте держится звук, берущий за душу — ветер угрожающе выл в прутьях деревьев, в проводах и в любом тонком и одиноком предмете. Чего он грозится, когда синее небо без облачка? Я перешел к другому окну, из которого открывался кусок городского горизонта — там вставал на дыбы синий дракон, завихряясь множеством своих голов. Неужели выпадет снег?

Тот же двор, те же деревья с недосброшенными жестяными от холода листьями, та же зеленая потвердевшая трава… Ничего не изменилось, но стало лишь холодно. Неужели перемена температуры тоже двигает время?

— Сережа, чай готов.

На кухне до сладкого головокружения пахло мелиссой, чабером и медом. Лето вернулось. Выходит, не только температура меняет ход времени, но и запах.

— Почему такой пасмурный? — спросила Лида, словно я часто бываю веселым.

— Наверное, устал.

— Сережа, тебе пора отдохнуть, иначе это плохо кончится.

— Помру, что ли? — бодро спросил я, потому что сделал первый глоток солнценосного чая.

— Представь себе! Упадешь на допросе или на месте происшествия рядом с твоими трупами.

— Лида, я буду жить вечно.

— Неужели?

— У работы нет конца, поэтому кажется, что бесконечна и жизнь. Работа протягивает время за горизонт.

— Сережа, тебе нужно куда-нибудь съездить.

— Зачем?

— Развеяться. Не думать о преступниках и о том, что время протягивается за горизонт.

Я стараюсь никуда не ездить, потому что…

Желтое теплое дерево полок и шкафчиков. Торшер с золотистым абажуром, отчего дерево сделалось еще теплее. Желтый хохлатый петух с красным гребешком сидит на чайнике с травами. Дух мелиссы, который перебивает запах других трав. Лидины светлые волосы, неподвластные времени, распущенно шуршат по плечам…

Я стараюсь никуда не ездить, потому что люблю свой дом. Как же его покинуть, когда виден конец жизни? Еще успею, еще покину.

— Сережа! — вскрикнула Лида так, будто увидела мышь, самого страшного для нее зверя.

Но смотрела она не в угол или под стол — да и нет у нас никаких мышей, — а почему-то на мою чашку, где уж наверняка мышь не сидела. Все-таки я заглянул — недопитый чай золотым расплавом дрожал на дне.

— Что?

— Где же твоя бородавочка?

Я поставил чашку рывком, точно обжегся, и распрямил указательный палец. От нароста осталось лишь пятнышко, почти незаметное — легкое потемнение кожи. Я погладил его, точно сомневаясь, но палец стал гладким и каким-то стройным, как и положено указательному.

— Сережа, ты ходил к хирургу?

— Я ходил к колдуну.

Пришлось рассказать. Про Вовика, про Чариту Захаровну, роковую тень на фотографиях, «чайную розу» и визит к Смиритскому. Слушает уголовные истории Лида своеобразно: смотрит на меня с возрастающим страхом, будто все, о чем сейчас говорю, окажется здесь, в нашей квартире. Поэтому о делах кровавых и сильно грязных я помалкиваю.

— Взглядом свел?

— Прикосновением.

— Есть же необыкновенные люди…

— Которые чаще всего оказываются обыкновенными мошенниками.

— Жировика-то нет.

— Думаю, мазнул какой-нибудь едкой жидкостью.

Лида налила мне вторую чашку. Тепло, тихо, запах трав, Лида — и уехать?…

Что-то произошло. Эфир ли дрогнул, ангел ли пролетел? Мне вдруг стало так легко и щемяще хорошо, что я огляделся с неясной улыбкой. Но ото состояние уже миновало. Нет, не эфир и не ангел — миг повторился, потому что повторилось когда-то бывшее с микронной точностью: Лида, кухня, запах, свет и мое настроение. Повторный миг жизни… А если повторятся два мига, минута, час, день? Не значит ли тогда, что время может идти вспять?

— Не то, Сережа, худо, что этот Смиритский лечит биополем, а то худо, что человек он плохой.

— Не верю я в его биополе.

— Сережа, какая-то сила есть.

— Ага, божественная.

— Божественная не божественная, но вселенская и нематериальная.

Говорил я рассеянно, точно ждал повторения того прекрасного мига, когда ощутилось возвращение времени. Есть нематериальная вселенская сила — время. И мысль, и любовь, и много чего есть нематериального и вселенского.

— Этой твоей силы нет доказательств, — юридически изрек я.

— Интуиции тоже нет доказательств, а ты в нее веришь.

— Существование интуиции подтверждается на каждом допросе.

— Есть доказательства и духа, Сережа. Возьми боль. Зачем природа придумала, чтобы боль, например, от укуса комара передавалась твоему сознанию?

— Чтобы я комара прихлопнул.

— Правильно. А боль, скажем, от клыков хищника, огня, удара?

— Чтобы бежал или защищался.

— Да, пожалуй… Сережа, а вот какой смысл передавать мозгу болевые сигналы, например, от раковой опухоли?

— Чтобы человек шел к врачу.

— Думаешь, природа предвидела поликлиники? Зачем природа безжалостно сверлит болью мозг, который не в силах помочь? Какой смысл мучить человека болью перед его кончиной?

— А какой? — вяло спросил я, не расположенный к серьезному разговору.

— Природа стучится к разуму и просит помощь. А это значит, Сережа, что человеческий разум создала не природа, а какая-то сила иная, духовная.

Я с интересом посмотрел на пятнышко, оставшееся от жировика. Неужели Смиритский прибег к этой духовной силе? Смущает только одно: почему люди, прикоснувшись к могучей силе, да еще духовной, непременно оборачивают ее в свою выгоду? Помню черноокую худющую обвиняемую с жгуче-непримиримым взглядом, которая обладала, говорят, силой присушивать парня к девушке и наоборот; шли к ней косяками, брала она за это пару обручальных колец, мужское и женское — при обыске я изъял, наверное, полведра этих драгоценностей.

— Лида, твою болевую теорию я опровергну с материалистических позиций… Молодые, как правило, не болеют. А дело в том, что природа не запрограммировала старость. И животные, и растения, дав потомство, должны погибнуть. Старость для природы неестественна. А коли дожил до старости, то мучайся от бессмысленной боли.

— Да? — удивилась она слегка обиженно. — Вчера кассирша обсчитала меня на рубль. Я все вижу, понимаю, знаю, а сказать не могу. Так и ушла. Чем это объяснить?

— Тем, что ты дурочка, — рассмеялся я, привлекая ее к себе.

— Сережа, ты ни во что не веришь, поэтому у тебя и жизнь тяжелая.

— Я верю в рай, в ад и в бога.

— С каких пор?

— Рай — это жизнь на земле. Ад — это недра, пучины и космос, куда уходит после смерти человек. Ну а бог — взирает.

7

Светленькая и легкая, как воздушная кукуруза, Веруша влетела в кабинет; летала она на своих бумагах, которые трепетали и завихрялись не хуже вертолетных винтов.

— Сергей Георгиевич, распишитесь.

— Уголовное дело?

— Материал для проверки.

— С каких это пор следователи проверяют материалы?

— Интересный, — успокоила она и пропала, унесенная теплым потоком от батареи.

Я открыл папку — не картонную, подобающую тому уголовного дела, а бумажную — и удивился: в папке ничего не было, если не считать газетной вырезки. Зато ее пересекала красная строчка, начертанная, по-моему, фломастером: «Рябинину С. Г. Прошу проверить на предмет возбуждения уголовного дела». Разумеется, Прокопов. Я сам напросился, критикуя Овечкину за худую проверку материалов.

Фельетон под названием «Странные визиты» был небольшим и, судя по краю вырезки, стоял где-то в нижнем уголочке, перед телепрограммой и погодой. Я прочел…

«В наше время расцвета кооперативов, которые пекут пирожки и учат драться, дают советы по вопросам секса и ловят безбилетников; в наше время неформальных групп, в которые объединяются любители рока и кошек, экологии и бомжей… — в это паше время публику ничем не удивишь. Но жители Зареченского района города все-таки удивляются. В некоторые семьи стал обращаться гражданин без имени и фамилии. Представлялся скромно: профессор психологии. Кто он, откуда, из какой организации?…

Но дело не в его званиях, а в причинах визита. «Профессор психологии» стучался в те семьи, в которые пришло горе и где были безнадежно больные. Просьба этого «профессора» скромна и неожиданна — разрешить ему присутствовать при смерти человека. Вернее, наблюдать смерть ради науки. Разумеется, люди ему отказывали, но известно несколько семей, разрешивших этот странный научный опыт. Впрочем, дело даже не в опытах, которыми теперь, когда взглядом двигают шарики, фотографируют снежного человека и зрят «летающие тарелки», никого не удивишь…

Гражданка К. сообщила в редакцию, что после визита «профессора» у нее пропал перстень с бриллиантом стоимостью в шесть тысяч рублей. Может быть, это уже ненаучное обстоятельство заинтересует милицию и прокуратуру Зареченского района?»

Фельетон мне понравился хотя бы тем, что не потревожил, как это делается в подобных материалах, великую тень Остапа Бендсра. Упоминание прокуратуры и вызвало к жизни огненную резолюцию Прокопова. У меня было два пути. Первый: послать в милицию официальную бумагу с просьбой установить профессора, гражданку К. и другие семьи. Этот путь долог и бюрократичен. Второй: искать через редакцию. Это громоздко и ненадежно, ибо корреспондента, разумеется, в редакции нет, вызвать его к себе непросто, сведения его туманны и на уровне слухов…

Когда есть два пути, нужно идти третьим.

Я снял трубку, набрал номер уголовного розыска и сказал почти льстивым голосом:

— Боря, хорошо иметь друзей в милиции.

— Слушаю, Сергей Георгиевич, — понятливо усмехнулся Леденцов.

— Газеты читал?

— Насчет «профессора»?

— Там, кстати, и милиция упоминается.

— Сергей Георгиевич, вам «профессор» нужен?

— Именно. Кого-нибудь на примете держите?

— Примеривали, но никто не подходит.

— Надо его изловить.

— Само собой, Сергей Георгиевич.

— А пока бы гражданку К., а?

— Если жива-здорова, то сегодня же будет у вас.

— Боря, хорошо иметь друзей в милиции.

— Иметь друзей в прокуратуре тоже неплохо.

Я перечел заметку. Что-то в ней казалось нелогичным. Почему гражданка К. пошла в газету, а не в милицию? Допустим, это ее право. Почему на пропажу жалуется только гражданка К., хотя «профессор» посетил несколько квартир? Видимо, с другими корреспондент не беседовал. Может быть, меня смущает звание «профессор» и необычность повода для проникновения в квартиры?

Разве я забыл «дизайнера», ходившего по домам и предлагавшего сооружать диковинные интерьеры, а после его обмеров и простукиваний стен таинственным образом пропадали японская радио— и видеоаппаратура; разве я забыл «тимуровца», посещавшего немощных старушек, у которых тут же терялись упрятанные пенсии?… А «народная артистка», походившая, как двойняшка, на народную артистку и посему четырежды в году побывавшая замужем за Героем Труда и за капитаном дальнего плаванья, за директором института и за генералом… Мне ли удивляться способам мошенничества?

Мысли, не сбиваемые посетителями и телефонными звонками, пошли в свободном и странном направлении: мошенники существуют за счет простодушных, я люблю простодушных, тогда пусть будут мошенники — лишь бы жили простодушные…

Звонок сбил опасный для следователя ход мыслей.

— Сережа, — Лидин телефонный голос всегда был настолько высок, что казался девчоночьим. — Ты читал газету?

Я удивился: зная следственную работу, Лида никогда не звонила по пустякам. Уловив мое недоумение, она поспешно добавила:

— Сережа, меня коллектив попросил…

Видимо, женщины се лаборатории прочли заметку, распалились, вспомнили обо мне и упросили Лиду взяться за трубку. Ученые любопытны. Только почему их любопытства хватает на… Напиши в газете, что четвертая часть продукции кондитерской фабрики выносится под кофтами, что с мясокомбината тоннами волокут колбасу и говядину, что нетрезвые водители ежедневно давят людей десятками, что стаи хулиганствующих подростков нечеловечески бьют людей и друг друга, что пьяные мужики ходят-бродят в своих отдельных квартирах… После этих сообщений никуда звонить не станут. Но вот напиши о проститутке, промышлявшей на проспекте, о наркомане, курившем «травку», или вот о «профессоре», искавшем покойников, — вот тут как бы очнутся от векового сна и потребуют мер и наказаний.

— Так о чем просит коллектив?

— Узнать подробности.

— Про «профессора», что ли?

— Сережа, женщин интересует…

— Перстень с бриллиантом, — добавил я.

— Представь себе, нет. Зачем ему были нужны умершие?

— Не нужны.

— Почему же ходил?

— Мошенник, украсть что-нибудь.

— Сережа, ты непременно расспроси его об умерших.

— Сперва нужно поймать.

— Разве ты его не знаешь? — удивилась Лида.

— Ты спросила так, будто мошенник всем хорошо известен, в том числе и тебе, — пробубнил я, поскольку всегда бубню или бурчу, когда раздражаюсь.

— Мне известен.

— Откуда же?

— Ты рассказал.

— Как я мог рассказать, когда только сейчас о нем прочел?

— Сережа, это Смиритский.

Не знаю, сколько я молчал: телефонное время другое, и паузы кажутся гораздо длиннее. Не дождавшись моих слов, Лида виновато положила трубку. А ведь я хотел ей сказать что-то интересное и очень умное. Впрочем, говорил уже не раз…

Главные враги интуиции — дураки и ученые. Главные защитники интуиции — женщины.

8

Что самое неуправляемое в психике человека? Воображение. Лида положила трубку, думая, что перестала со мной говорить. Говорить-то перестала, но ее светлый минералогический кабинет вместе со всеми сотрудниками, с чистенькими столами и микроскопами, с запахом кофе и духов как бы въехал в мой кабинетик, вроде сказочной печки Ивана-дурака. Я увидел фиолетовый камень на Лидиной полке, глазастые окуляры, чистое полотенце и вечно начатую коробку конфет; увидел ее немного расстроенное этим звонком лицо — беспокоила по пустяку и говорила глупости. Я сказал «увидел», а ведь не то и не так… В словарях сотни тысяч слов, но попробуйте этими словами объяснить, что такое любовь, душа, интуиция, совесть…

Разве я только ее лицо видел?

Хотим мы или не хотим, но наши слова и мысли, манеры и привычки закрывают собственную душу. Она погребена под ними, как самородок под наносами. Мы бываем поглощены лишь приметами души, частенько так и не сумев до нее добраться. Но ведь истинное общение — с душой.

Лидины вездесущие волосы, почти всегда тревожные глаза, почти всегда тревожащие разговоры, родной запах тела, голос, походка и манеры — все это отвлекало меня от се души. Находясь вдалеке, я отбрасывал второстепенное и видел лишь душу; и тогда моя душа тихо обливалась кровью, меня толкало все бросить и бежать к ней, потому что увиденная обнаженная душа казалась брошенной и беззащитной…

И когда перед столом возникла женщина в ранней шубке и в каком-то меховом башлычке, я глянул на нее с неприязнью. Во-первых, она перебила мысли; во-вторых, не разделась; в-третьих, рано ходить в шубах; в-четвертых, под таким слоем меха не только души, но и тела не отыщешь. Я встряхнулся и сразу увидел в ее лице два почти взаимоисключающих настроения: скрытой обиды и открытой претензии. Это могла быть только гражданка К.

— Кутерникова Нина Владимировна. К вам?

— Ко мне. Милиция прислала?

— На машине привезли.

Я усадил ее, переписал из паспорта сведения и, сославшись на хорошее отопление, не только посоветовал снять шубу, но и помог. От такой галантности моложавое, вернее, молодое — сорок лет — полноватое лицо Кутерниковой разгладилось и в нем даже этой полноты прибыло.

— Нина Владимировна, почему вы пошли в редакцию, а не в отделение?

— Я рассказала про эту историю корреспонденту, он живет на нашей лестничной площадке. Он все и записал. Оказалось, им подобные случаи уже были известны.

— Искать-то бриллиант редакция не станет…

— Корреспондент сказал, что после фельетона органы забегают.

Корреспондент правильно сказал: мы с Леденцовым уже забегали.

— Нина Владимировна, теперь давайте по порядку и подробно.

— Мой отец лежал в больнице, рак желудка. Разрезали и опять зашили. Поздно. Ну, и выписали домой умирать. Он и сам хотел закрыть глаза в родных стенах. Я взяла отпуск, сидела при нем. И вот однажды звонит в дверь мужчина. Представился профессором медицинской психологии. Сказал, что его прислали понаблюдать за умирающим.

— Кто прислал?

— Он назвал организацию… Что-то вроде медицинской статистики.

— Документы вы глянули?

— Он полез в карман, но я смотреть не стала.

— Почему?

— Солидный, вежливый…

— Лысый, белое лицо с обвислыми щеками, черные, узкие глаза и пронзительный взгляд? — не удержался я от соблазна, чего делать не следовало, ибо выходил наводящий вопрос.

— Вы его знаете? — удивилась Кутерникова.

— Поверхностно, — сказал я и погладил след от бородавочки.

Смиритского я видел, допрашивал и был у него на квартире, но знал поверхностно, потому что я мужчина; Лида никогда его не видела, только слышала о нем от меня, но знала его глубже, потому что она женщина. Ее интуиция подтвердилась.

— Имя не называл?

— Да нет… Профессор и профессор.

Я хотел было попенять ей за легкомыслие, но вспомнил, что люблю простодушных людей. Да и как упрекать человека, пострадавшего за это простодушие.

— Что же он делал?

— Ничего. Сидел у кровати отца, смотрел на него, иногда что-то записывал.

— Извините, что спрашиваю… Отец умер при нем?

— Нет, через неделю.

— И сколько этот профессор просидел?

— Часа два.

— А потом?

— Попросил разрешения вымыть руки. Я отвела его в ванную. Вымыл и ушел.

— Так, дальше.

— Все.

— Как все?

— Больше он не приходил.

— А бриллиант?

— Пропал из ванной.

Я всмотрелся в нее, удивляясь несочетаемости узкого лица с пышными щеками. Нет, я удивился другому — легкости, с какой она сказала о пропаже бриллианта. У нее, у рядового инженера, их много, что ли, этих шеститысячных бриллиантов? Но мой вопрос, посланный в пространство, Кутерникова приняла:

— Знаете, после смерти отца мне плевать на все бриллианты.

— Почему бриллиант лежал в ванной? — спросил я голосом, который, помимо воли, сделался мягким, будто передо мной был ребенок.

— Наверное, мыла руки и сняла.

— Опишите его.

— Вправлен в перстень «белого золота», светлый, прозрачный, огранка «роза»; маленький, забыла, сколько карат… Подарок мужа.

Пожалуй, спервых наших дней я мечтал подарить Лиде что-нибудь необыкновенное. В молодости не было денег, а когда они приходили, не попадалось необыкновенного. Дарил цветы, ласковые духи, хорошие книги… Но то редкостное и загадочное так и осталось туманной и уже полузабытой мечтой. И сейчас я подумал: а почему бы не бриллиант? Красив, вечен, дорог и к лицу каждой женщине. Надо было откладывать по десятке из зарплаты — на бриллиант; продать все ненужное, например, телевизор, и купить бриллиант; взять в банке или где там ссуду и купить бриллиантик хотя бы в один карат. В конце концов, надо же иметь фамильные драгоценности. Вот и Смиритский так считает. Ну а если не имеешь своих, то ищи чужие.

— Нина Владимировна, вы пропажу сразу обнаружили?

— В том-то и дело, что дня через два-три.

— После похорон?

— Нет, до. Но отцу стало хуже, и было не до милиции.

— Перечислите состав семьи и всех, кто был у вас за эти три дня.

Она стала называть: муж и сын, приятель мужа и два приятеля сына, ее подруга и соседка, трое сослуживцев отца, да еще какой-то дядя Володя, заходивший отрегулировать холодильник. Получалось, что, кроме Смиритского, ради объективности следовало проверить больше десятка человек.

— Никого не подозреваете?

— Конечно, нет. Всех знаю давно.

— А дядя Володя?

— Он прошел на кухню и обратно.

Я хотел было возразить, что и «профессор» прошел в ванную и обратно, но дело следователя не спорить, а спрашивать.

— Как же этот «профессор» узнал, что ваш отец тяжело болен?

— Хотя бы у старушек возле парадного…

— А про бриллиант?

— Вы думаете, он специально пришел за бриллиантом?

— А зачем?

— Смотрел на отца, записывал…

— Нина Владимировна, вы наблюдали его два часа. Неужели о нем ничего не можете сказать?

— Голос воркующий.

9

Почти с ужасом думал я об ушедшем дне, и смотрел ему вослед, как в хвост пробежавшего поезда. Ничего не успел, ничего не доделал и ничего не додумал. Интересно, кто сочинил присказку «день прошел, и слава богу». Благодарить бога за унесенный день? День, слава богу, не прошел — вот. А еще лучше: день не прошел и никогда, слава богу, не пройдет.

В кабинет вошел Костя Пикалев, мой коллега, сидевший за стенкой. Вернее, Константин Иванович Пикалев, старший следователь прокуратуры, младший советник юстиции. Пришел разрядиться и забрать у меня еще толику убегающего времени.

Кроме отца с матерью человека рождает стихия. Дочь полей, сын лесов… Есть люди, которых невозможно представить вне сферы их занятий, скажем, без металла и механизмов; или без дерева, стружек и опилок; или без страниц, изданий, томов и сочинений…

Пикалев зародился из протоколов и табачного дыма. В двадцать три года, сразу после университета, пришел он в Зареченскую прокуратуру — и вот работает. Ему сорок пять, а следственного стажа побольше моего, ибо не отвлекался, как я, на поиски места в жизни и всяких смыслов.

— Сипуха! — выдохнул Пикалев, конечно, закуривая.

— Кто?

— Моя закоперщица.

— Почему сипуха?

— Сипит с похмелья.

Он вел крупное дело о хищении обуви. Шайкой человек в десять командовала женщина, главный бухгалтер обувной фабрики.

— Дама все-таки… А ты — сипуха.

— На этой висит тридцать с лишним тысяч. И стала попивать. Ну, думаю, после очной ставки арестую. А она мне справку на стол — бух! Беременность, четыре месяца. Смягчающее обстоятельство.

Иногда я чувствую приближение интересной мысли. Сперва она так далека, и так неясна, что ее принимаешь за ощущение и поэтому гонишь, как ненужное. Зря: кто умеет ловить это ощущение, тот поэт, а кто умеет сгущать его до мысли, тот ученый.

Беременная женщина совершила преступление.

— Костя, а почему беременность — смягчающее обстоятельство?

— Будто не знаешь. Я арестую, а суд даст срок, не связанный с лишением свободы, и прямо в зале освободят. Мне выговор за незаконный арест. А не арестовать, чепуха выходит: организатор шайки на свободе, сошки же помельче сидят. А?

— Все-таки почему беременность смягчает вину?

— Очевидно, роды, воспитание ребенка…

— Костя, а ведь она совершила преступление пострашней, чем хищение денег и обуви.

— Какое?

— Пошла на кражи, зная про ребенка.

— Ну и что? — задержался он на мне нетерпеливым взглядом, потому что я затевал ненужный и малопонятный разговор.

— Пошла на преступление, зная, что будет ребенок. Зная, что ее могут посадить, а значит, ребенок начнет жизнь с тюремной больницы. Зная, что когда-то этому ребенку станет известно, кто у него была мать. Короче, она совершила преступление и против будущего ребенка. У нее две вины. Выходит, что беременность не смягчающее, а отягчающее обстоятельство. Именно отягчающее!

— Тогда, по-твоему, и наказание надо давать суровее? — усмехнулся он явной нелепице.

— Наказание ради ребенка давать мягче, а беременность считать обстоятельством отягчающим.

— Это все психология, — Пикалев махнул рукой, освобождаясь от услышанного, и слово «психология», как всегда, прозвучало бранно.

Он похаживал, наполняя кабинет дымом. Мне казалось, что его остроносое сухое лицо и невысокое худое тело постоянно против чего-то нацелено; впрочем, оно и было нацелено — против злоумышленников. Пикалев всегда носил мундир, который я сшить так и не удосужился. Мы с ним были, как говорится, в одних чинах — младшие советники юстиции. Мой чин шел ко мне как батюшкин крест к пиджаку; его же большая звезда в петлице сияла немедным значением.

— Зря машешь, — упрекнул я. — Вся следственная работа сводится к психологии.

— Она сводится к поиску и закреплению доказательств.

— Костя, что такое уголовное дело? Это история психологической борьбы следователя с преступником.

Многовато я спорю. От капитана Леденцова защищаю интуицию, от Пикалева — психологию.

— Да и вся наша жизнь, — добавил я, — есть психика и психология.

— Наша жизнь, старик, материальна. Люди хлопочут о деньгах, шмутках, автомобилях, квартирах и колбасе.

— А разве сейчас расстроился из-за колбасы? И если вдуматься, то все конфликты меж людей, в том числе и преступления, случаются не из-за колбасы, то бишь материального, а из-за человеческой натуры.

Казалось, Пикалев меня не слушает. Да нет, слушал; но все, что не касалось следствия и конкретных дел, пролетало мимо его ушей.

— Кстати, реши-ка психологическую задачку, — предложил я. — Возвращаюсь вчера электричкой. Сижу один в купе. Устал, весь день не ел… Вдруг в соседнем купе встает весьма приличная женщина, подходит ко мне с кусочком сыра и ласково говорит: «Скушай, дружок». Что это такое: сверхдоброта, передача мыслей на расстоянии или совпадение?

— Увидела голодный блеск в твоих глазах.

— Не угадал… Я, разумеется, смущенно благодарю и протягиваю руку, которая повисает в пространстве. Женщина нагибается и отдает сыр куда-то под лавку. Ибо там примостился маленький песик.

Костя глянул на меня с некоторым сожалением: не потому, что сыр достался собачке, а потому, что этот пример не имел никакого отношения к следствию и казался ему пустячным. Я подозревал, что Пикалева жжет какой-то сухой и скрытый огонь, языки которого мне то и дело виделись. И этого огня я не мог взять в толк. Научный? Но следственную работу до уровня научного поиска он не поднимал. Карьеризм? Но Пикалев вроде бы ни на какие должности не претендовал. Поиск истины? Нет, жар от поиска истины смягчен сопричастностью человеческим судьбам.

— Тоже загадаю тебе психологическую загадку из своей практики, — хмуро пообещал Пикалев. — Муж возвращается с работы, а из дверей его квартиры несет газом. Он позвонил к соседям, от них вызвал газовую службу, «Скорую» и милицию. Ну а потом вошел в квартиру вместе с соседями. Конфорки плиты открыты, жена мертва. Самоубийство путем отравления…

— Муж убил.

— Подожди, у него железное алиби.

— Муж.

— Еще не все: записка предсмертная оставлена.

— И все-таки муж.

— Как догадался? — спросил Пикалев несколько разочарованно от скорого разгадывания психологической загадки.

— Любой нормальный человек, испугавшись за жизнь жены, не к соседям побежит, а в квартиру ворвется.

Разве это загадка? Все можно разгадать, где есть хоть капелька логики. Супружеские пары загадывают истории и посложней. Скажем, борьба годами друг с другом без смысла и цели.

— Кстати, — Пикалев стал рядом, и мне показалось, что от его кителя пахнуло табаком и протоколами, — сообщаю, как любителю психологии… Моя жена познакомилась с крутой бабой, у которой в квартире ходит мебель и живет домовой.

— Как это?

— Вернется в квартиру, а стол переставлен, холодильник передвинут, чайник теплый…

— Надо уголовный розыск подключить.

— Телевидение было; ученые днюют и ночуют.

Где-то я об этой чертовщине слышал. Ученые дали ей загадочное название — полтергейст. А коли есть наукоподобное название, то будет и научное явление. Тогда надо изучать! Вот зови на помощь брошенная старуха и стучи в стенку соседям, название этому явлению не дадут, и телевидение не приедет.

Пикалев задавил окурок, одернул китель, огладил ладонями лысоватую голову и сказал непривычным домашним голосом:

— Старик, сколько лет работаем вместе, а домами не знаемся… Зашел бы как-нибудь, а? С женой, а?

— Можно, — вежливо согласился я.

— Я тебе китайский чай с жасмином заварю…

— Это уже деловой разговор.

В дверь влетела секретарь Веруша, подпорхнула ко мне, как балерина, и дала конверт. Записка от капитана Леденцова, в которой он сообщал, что профессор, ходивший по квартирам, есть гражданин Смиритский… Сколько потребовалось оперативникам времени на розыск — два дня? Лидс хватило мига. Я чуть было не удержался и не рассказал Пикалеву о силе женской интуиции. Впрочем, коли он не признавал наукопричастной психологии, то уж туманную интуицию…

10

На нем было что-то вроде блузы, носимой художниками и поэтами в давние времена; может быть, только серый цвет делал ее неброской. Там, куда я пришпилил цветок, выглядывал из кармашка треугольничек голубого платка. Снабженец в блузе?

— Мирон Яковлевич, как идет работа?

— Теперь я занимаюсь маркетингом, поскольку наше объединение выходит на экспортную торговлю.

Тогда блуза в самый раз. Как и весь его вид — респектабельного джентльмена с пронзительным взглядом. Впрочем, я смутно представлял, что такое маркетинг и потребуются ли там пронзительные взгляды.

— Поедете за рубеж?

— Весьма возможно.

— Можете встретиться с этой самой супергадалкой Сильвией Папс?

— Не исключено. Правда, она вышла замуж.

— Небось за домового?

— Да, он имеет десятка три фешенебельных домов.

— Случаем, не за того, который напускает порчу?

— Приятно, когда допрос начинается с шуток, — поставил меня на место Смиритский.

Игрив я стал на допросах. Не к добру. А виноват возраст и жизненный опыт. Бывало, допрашивая, я рвался лишь к одной желанной цели — к информации о преступлении. Теперь же я со страхом замечаю, что эта информация — цель допросов — отходит для меня на второй план. Что же на первом? Человек. Как-то в гостях признался, что люблю допрашивать. На меня глянули как на опричника. Сперва я даже не понял этих косых и кривых взглядов, но потом догадался… Под допросом люди понимают только психическое насилие с криками, угрозами и стучанием по столу. Я же все чаще и чаще — наверное, в ущерб следствию — превращаю допросы в интересные беседы. Допустим, Смиритский — преступник. Но что он за человек?

— Мирон Яковлевич, с какой целью вы ходили к умирающим людям? — спросил я, перепрыгнув через логический вопрос, а он ли это ходил.

— На первой нашей встрече я пытался кое-что объяснить…

— Теперь время пришло?

— Не возражаете, если начну с философии?

— Только с нее.

Только с философии и можно начинать допрос о похищении бриллианта, ибо камень этот со значением. Поэтому Смиритский как-то поджал обвислые щеки, сцепил эластичные пальцы, уперся в меня взглядом и стал походить на облысевшего демона.

— Сергей Георгиевич, грань между живой материей и неживой весьма условна. Многие микробы имеют в себе чистые металлы. Есть микробы с цепочками магнетита, которые их ориентируют по силовым линиям земли. Примеров перехода от неживой природы к живой множество. А что есть растения? С одной стороны, они уже живые, а с другой — еще не животные…

— Мирон Яковлевич, вы хотите пересказать теорию эволюции?

— Именно! От неживого к живому, от простейшего к сложному. Я вас спрошу, а где же конечная цель?

— Человек.

— А дальше?

— А дальше еще более разумный и современный человек.

— Ну а дальше, еще дальше?

— Не знаю, и никто не знает.

— Я знаю.

— Мирон Яковлевич, тогда не томите.

— Люди видят эволюцию, идущую на их глазах, и не понимают ее смысла. Но он же очевиден!

— Так в чем же? — начал я раздражаться тягучестью разговора.

— Неживая природа хочет осознать сама себя. Растения, микробы, бабочки, животные, человек — все это попытка природы осознать себя.

Видимо, мое лицо сделалось постным, как выжатый плод. Смиритский это заметил и заговорил скорее.

— В своей попытке природа создала интеллект. Зачем он ей? Если животные без интеллекта живут с природой в согласии, то человек перестал подчиняться природе. Между ним и природой встал интеллект. Человек отчуждается от природы.

— Но природа путем смерти каждый раз забирает его в свое лоно.

— Сергей Георгиевич, вы попали в самую суть. Драма эволюции! И знаете отчего?

— Отчего же?

— Материя стремится к духу.

— И как это она?…

— Материя превращается в дух через живое. Неорганическое, живое, духовное — вот путь. Посмотрите, как стремительно растет народонаселение, которое на земле скоро не уместится и разлетится по Вселенной. Это и есть переход неживой материи через живую к состоянию духа. Через непредставимое время вся материя станет духом. Да-да, все эти звезды и планеты, раскаленные и остывшие, уплотненные и разряженные массы путем множественных усложнений превратятся в иную субстанцию — в духовную. Думаю, этот процесс идет не только на земле.

— Ах, так, — только я и нашелся.

— Тому множество доказательств. Телекинез и телепатия, биополе и гипноз, вещие сны и ясновидение… Кстати, церковь первая об этом догадалась, хотя выразила все крайне наивно, адом и раем. А бог есть всего лишь образовавшаяся часть духовной вселенской субстанции.

— И где же эта субстанция пребывает?

— Во Вселенной достаточно свободного места. Хотя духу места не требуется. Думаю, что он здесь, в нас, везде, в космосе.

Скорее воображением, а не рассудком я оценил красоту его теории. Сперва волны и частицы, потом атомы и молекулы, затем вещества с газами, жидкостями и твердями, к зарождению живого, и дальше, к превращению живого в дух. От элементарно простого к невероятно сложному. Я знал последнее слово науки о пульсирующем строении мира — «большой взрыв», расширение Вселенной, потом вновь сжатие… Теория Смиритского нравилась больше хотя бы уж потому, что я всегда стоял за победу духа.

— Ну и зачем же вы посещали умирающих?

— Сергей Георгиевич, что такое смерть? Это отделение духа от материи, когда он, отделившись, присоединяется к Духу Вселенскому, а тело возвращается в землю. В принципе я изучал переход материи в дух.

— И что вы установили?

— Пока еще говорить преждевременно, но какой-то материал собран.

— Все-таки?

— Например, почему смерть мучительна? Потому что наш дух слишком слаб. Ему не отделиться от породившей его материи. Чем дольше будет существовать человечество, тем легче станет умирать. Потому что дух будет возрастать. Кстати, интеллектуалы умирают легче — мною это бесспорно прослежено.

— Тогда надо умнеть, — вздохнул я.

Смиритский видел, что его теория мне понравилась. Он сидел вальяжно, уже походя не на демона, а на сытого кота, разумеется, сильно облысевшего: щеки опять повисли, свободно, лоб блестел, эластичные пальцы сцепились на коленях, как вареные. Лишь в глазах, где-то очень далеко, темнела вечная тревога.

— К чему вам, лекарю, эта философия и опыты с умирающими?

— Я облегчаю страдания биополем, а биополе — это часть духа.

— Мирон Яковлевич, бриллиант вы того… биополем или как?

— Не ожидал от вас…

— А разве в газете не прочли, что пропал бриллиант?

— Там факт упоминался. Вы же подозреваете меня конкретно.

Наша идиллия кончилась. Его щеки отвердели, эластичные пальцы побелели морозно, далекая тревога в глазах подступила ближе, а свободная блуза как-то раздалась, словно он под ней ощетинился.

— Гражданин Смиритский, вы не отрицаете, что посетили квартиру Кутерниковой?

— Нет, не отрицаю.

— Расскажите, как это было?

— Попросил разрешения, посидел у постели больного и ушел.

— Что вы делали у постели больного?

— Наблюдал, записывал.

— Чем записывали?

— Шариковой ручкой. Какое это имеет значение?

— К больному или к его вещам вы прикасались?

— Нет.

— Тогда зачем же вам понадобилось мыть руки?

— Врачи тоже моют.

— А почему вы их не мыли, когда пришли, коли уж по-врачебному?

Смиритский выкатил черные глаза, отчего стал неузнаваемым.

— Я требую очную ставку.

11

Кутерникову — гражданку К. — удалось вызвать по телефону.

Если допрос я считаю искусством, то к очной ставке подхожу как к обременительному действу по извлечению фактов. Не люблю я очные ставки. Может быть, потому, что в кабинете уже трос, и вступают законы групповой социальной психологии, требующие иного характера, чем мой. И еще потому, что они чреваты эксцессами, заложенными в очных ставках генетически, ибо сталкиваются два человека с противоположными интересами: эти интересы не только противоположны, но и влекут за собой правовые последствия. Сколько у меня их бывало, эксцессов-то…

Как и положено на очной ставке, я посадил Смиритского и Кутерникову друг против друга — одного пред очами другого. Затем, как и положено, спросил, знакомы ли они, нормальные ли между ними отношения, нет ли каких-либо счетов, и предупредил об ответственности за дачу ложных показаний.

— Нина Владимировна, пожалуйста, расскажите еще раз о посещении вашей квартиры сидящим перед вами гражданином.

Она начала говорить. Как правило, потерпевший обличает подозреваемого, и поэтому речь его уверенна, зачастую со скандальным напором. Голос же Кутерниковой трепыхался, как бабочка на оконном стекле. Иногда так бывает, ибо потерпевший с глазу на глаз с преступником стесняется, а вору или же хулигану не до психологических деликатностей. Кроме того, Смиритский выкатил глаза и прожигал Кутерникову наподобие лазера.

— Нина Владимировна, подробнее про ванную? — сказал я успокаивающим голосом.

— Он попросил разрешения вымыть руки. Прошел в ванную… Я туда не заходила. Ну, сколько надо времени для мытья рук? Вышел, попрощался и ушел.

— Когда вы обнаружили пропажу перстня? — спросил я.

— Дня через два.

— Кого подозреваете?

— Вот его… Больше никто из посторонних в ванную не заходил.

Я перевел взгляд на Смиритского. Он убрал выкаченные глаза, как втянул их в глазницы. Но лицо неожиданно стало покойным и даже безразличным, словно своим прожигающим взглядом он высмотрел что-то такое, что я своим, через очки, не видел.

— Мирон Яковлевич, есть вопросы к свидетелю?

— Есть заявление, — внушительно, как дипломат, изрек он.

— Слушаю вас.

— Один банкир, выходя из ресторана, потерял перстень со всемирно известным темно-синим бриллиантом Гоппс в сорок четыре карата. Вскоре полиция нашла, но без камня. Банкир был в шоке.

— К чему рассказали?

— К тому, как один театральный служитель, гуляя по городу, почувствовал в сапоге что-то твердое и болезненное. Он едва дотащился до дому, где увидел, что этот твердый предмет вдавился в подошву и его придется вырезать. Когда ковырнул ножом, то обнаружил камешек, который был не чем иным, как бриллиантом Гоппс.

— Ну и что?

Смиритский глядел на Кутерникову так, будто показывал на нес взглядом. Я подчинился и повернул голову. Меня и на допросе удивило лицо потерпевшей, чрезвычайно узкое, но с массивными щеками, отчего они казались подвешенными к скулам. Теперь лицо удивило другим: щеки запунцовели, а лоб, скулы и нос побелели. И главное, Кутерникова смотрела в пол, будто искала этот самый темно-синий бриллиант.

— Мирон Яковлевич, вы хотите сказать, что наступили на перстень и унесли его на подошве?

— Нет.

— Тогда что же?

— Гражданка Кутерникова дала вам ложные показания.

— То есть?

— Перстень лежит в ванной комнате, на полочке, за флаконом шампуня «Каштан».

— Без бриллианта! — вспыхнула Кутерникова.

Мне показалось, что на очной ставке я вроде постороннего, ибо между ними шел свой тайный разговор.

В моих бумагах и дневниках столько скопилось заметок, что они свободно ложились в темы и были, в сущности, все об одном и том же — о человеке и преступности. Среди этих тем чуть ли не главным стали мысли о преступнике и потерпевшем. Когда-нибудь я напишу работу, в которой докажу почти абсурдную мысль, что следователь к преступнику относится лучше, чем к потерпевшему; я докажу, что состояние одного предпочтительнее… А сейчас я могу понять Смиритского, который защищается, ибо его подозревают в краже бриллиантов. Но потерпевшая-то? Ради чего же я строю психологические козни этому Смиритскому, ради чего затеял очную ставку?

— Гражданин Смиритский, — обратился я уже к нему, вроде бы как к более правдивому, — расскажите все, что знаете.

— Омывал руки. На дне ванны загадочно блеснуло. У меня зрение отменное. Вижу, что колечко. Наверное, хозяйка обронила. Поднял и положил на полочку. Разумеется, увидел, что это не колечко, а перстень. И перстень без камушка.

— Кутерникова, подтверждаете?

— Подтверждаю, что пустой перстень нашла на полочке…

— Почему об этом умолчали на допросе?

— Я нашла его после допроса.

— Почему он лежал на дне ванны?

— Не мог он там лежать.

— А где он должен лежать?

— В коробочке на трюмо. Если начинала стирать и перстень оказывался на пальце, то я снимала и клала на полочку в ванной.

— Где его и нашли?

— Где и нашла.

— А могли начать стирку с перстнем на руке?

— Ну и что? Бриллиант-то куда денется?

Ход мыслей Смиритского я давно понял, поэтому следующий вопрос задал, чтобы лишить его возможности запутать потерпевшую.

— Нина Владимировна, а если камешек вырвало из перстня и унесло в трубу?

— Нет. Мужем поставлена сетка, чтобы труба не засорялась.

— Тогда где же бриллиант?

— Вот он взял, больше некому.

— Гражданка Кутерникова, вы утверждаете, что бриллиант украден гражданином Смиритским. Гражданин Смиритский, подтверждаете эти показания?

Мирон Яковлевич скрестил руки на животе и выглядел монументом, поглядывающим на нас с некой высоты, на которую он попал невесть как, ибо все мы трое сидели на одинаковых стульях; поглядывал на нас глазами взрослого человека, наблюдавшего за возней детишек, игравших, скажем, в очную ставку. Я сказал, что давно понял ход мыслей Смиритского… Да нет, следующий ход оказался непредугаданным, как и его теория об отлетающем духе.

— Сергей Георгиевич, разрешите задать вопрос даме? — с достоинством спросил он.

— Разумеется.

— Вы чем стираете?

— Руками, чем, — огрызнулась она.

— Я имею в виду моющие средства.

— Мылом, стиральным порошком.

— Но я видел в ванной пачки с кальцинированной содой…

— Иногда добавляю при стирке. И ванну мою содой. К чему эти вопросы?

— Действительно, к чему? — поддержал я Кутерникову.

— Сергей Георгиевич, разве вы не знаете, что алмазы растворяются в соде?

— Впервые слышу.

— Поинтересуйтесь у химиков.

— Да неужели камень растаял, как сахар? — сердито удивилась потерпевшая.

— Возможно, не весь, но вполне достаточно, чтобы проскочить сквозь сетку, поставленную вашим супругом, — благосклонно объяснил Смиритский.

Я понял, что очная ставка закончилась. В глазах Мирона Яковлевича, где-то в далеких зрачках, ей-богу, блеснуло торжество кошачьим зеленоватым сполохом. Но откуда оно, коли должна быть обида от напраслины? Торжество от одержанной победы. И по этому зрачковому блеску, и еще по чему-то, совершенно необъяснимому, я еще крепче убедился что бриллиант взял Смиритский. В конце концов, как мир нельзя мерить лишь килограммами, метрами и литрами, так и вину человека нельзя определять только одними доказательствами. Но это не для суда, это для себя.

— Кстати, в квартире были и другие люди, — заметил Смиритский, подписывая протокол очной ставки.

12

Ученые-юристы утверждают, что закон всегда нравствен. Посадил бы я такого ученого на свое место и велел бы вызвать повесткой мужа Кутерниковой и спросить его, не он ли украл бриллиант у собственной жены? И сына спросить, не он ли выковырнул драгоценный камешек из перстня родной матери? А ведь мне пришлось допрашивать приятеля мужа и двух приятелей сына, подругу Кутерниковой и одну из соседок, трех сослуживцев отца потерпевшей, а также некоего дядю Володю, приходившего чинить холодильник. Допрашивал, уверенный, что все эти люди непричастны; допрашивал, плутая взглядом по углам кабинета. Тогда зачем же их тревожил, отрывая от дел и унижая вопросами? Только для проверяющего, ибо любой прокурор укажет на неполноту следствия и велит его восполнить.

Газеты пишут про обюрокрачивание государственного аппарата. Кто бы написал про обюрокрачивание и обумаживание следственного процесса? Скажем, криминалистика обязывает работать по версиям, которых может быть до десятка. Вот и работаешь, допрашиваешь толпы людей и даешь формальные задания милиции, подшиваешь том за томом, хотя уверен лишь в одной версии, которая в конце концов и окажется правильной.

Я смотрел сквозь стекло, отыскивая на чем бы отдохнуть взгляду. На усатых троллейбусах, на жухлом асфальте, на давно не крашенных домах или на джинсовых девицах? Тогда я поднял взгляд в небо, уже начавшее сгущать свою вечернюю синеву, и увидел натуральную природу, чистую, глубокую, даже самолетами сейчас не тронутую — лишь блеклый месяц набирал силу. К ночи он разгорится. Почему наш мир зовут подлунным, а не подсолнечным, коли живем мы под солнцем? Или солнце далеко, а луна близко?

На столе зазвонил телефон — уже по-вечернему, как-то не служебно. Я нехотя снял трубку.

— Да.

— Сергей Георгиевич, зайдите, — услышал я вполне служебный голос прокурора района.

А я уж было подумал, что ошибся в своих прогнозах и Прокопов про бриллиант забыл…

Кабинет светился всеми огнями: и люстра под потолком работала пятью рожками, и круглая настольная лампа горела, как шаровая молния. Юрий Александрович сидел за своим широченным столом деловито, походя на какого-нибудь западного менеджера или главу фирмы. Ему бы компьютер.

— Садитесь, Сергей Георгиевич. Доложите о деле Кутерниковой.

— Завтра прекращаю.

— Почему?

— За отсутствием состава преступления.

— Разве бриллиант нашелся? — спросил Прокопов, добавив в голос чуть-чуть бриллиантовой крепости.

Я пересказал версию Смиритского.

— Вы се проверили?

— Химики подтверждают, что в соде алмазы растворяются.

— Экспертизу сделали?

— Нет.

— Почему?

— Химикам нужно знать размер ячеек в сетке, точный объем бриллианта, образец соды — этой пачки уже нет, — се концентрацию в воде, температуру воды, продолжительность пребывания перстня в растворе… Я могу им дать лишь размеры ячеек.

Прокурор молчал, обдумывая следующий вопрос, потому что худо разбирался в следствии. Я же знал этот его вопрос, посему решил помочь; но поскольку знал и ответ, то вышло так, что ответ вырвался вперед вопроса:

— Юрий Александрович, а вы санкцию бы дали?

— Разумеется, — сразу ответил он, спохватившись в следующую секунду: — Вы имеете в виду обыск у Смиритского?

— Да. Но тогда для объективности нужно сделать обыск и у ни в чем не повинных людей.

— Скандал, — согласился прокурор, но тут же добавил: — А если «расколоть» этого Смиритского? Вы же, Сергей Георгиевич, слывете мастером допроса.

— Журналистский подход, — усмехнулся я.

— В каком смысле?

— Когда на человека психически давят и добиваются признания, то журналисты объясняют это злой волей следователя.

— А чем надо объяснять?

— Уверенностью следователя, что перед ним преступник.

— Хотите сказать, что не уверены в виновности Смиритского?

— Его версия имеет право на существование.

Конечно, я мог бы сказать прокурору, что делать обыск у Смиритского бесполезно, ибо он сообразит держать бриллиант в другом месте; что Смиритский не тот человек, которого можно «расколоть» психологическим измором; что сама потерпевшая ведет себя неуверенно, а в суде и вообще может подтвердить растворение камня… Правда, я мог сказать, что в зрачках Смиритского, в их туннельной глубине блеснуло торжество от выигранной победы. Но Прокопова интересовали не тонкости, а процессуальная суть.

— Сергей Георгиевич, где же ваша интуиция? — ухмыльнулся прокурор с неожиданной откровенностью.

— Юрий Александрович, говорят, что Петр I, встретив умного человека, целовал его в голову.

— К чему вы это сказали? — он как-то распрямил плечи, словно я предложил ему сыграть в теннис или пойти на дискотеку.

— К слову.

Стол оказался слишком широк, чтобы можно было увидеть агатовое пятнышко в его правом глазу, но я знал, что оно нацелено точно в мою переносицу. Но что делают годы? Если в молодости у меня с человеком не совпадала хотя бы одна мысль, я считал его своим врагом; если теперь совпадает хотя бы одна мысль, я считаю его почти другом.

Прокопов вдруг поднялся с такой обаятельной улыбкой, словно за моей спиной оказалась красавица. Он выключил верхний свет, прошелся по кабинету и сел за маленький столик напротив меня так близко, что я увидел агатовое бельмецо — оно вроде бы улыбалось вместе с хозяином и поэтому никуда не целилось.

— Сергей Георгиевич, нам вместе работать, делить нечего… Давайте поговорим откровенно.

Вот к чему этот интим. Так делают никудышные следователи, перестают орать, откладывают в сторону все протоколы, снимают галстук, достают сигареты и подсаживаются к преступнику для откровенной беседы.

— Сергей Георгиевич, давайте пообщаемся на равных…

— На равных не могу, Юрий Александрович.

— Почему не можете?

— Чтобы общаться на равных, нужно быть равным.

— Да вы забудьте, что я прокурор района.

— Я не про должности.

— Сергей Георгиевич, вы юрист, и я юрист…

— Ну, какой же вы юрист? У меня двадцать лет следственного стажа, а у вас без году неделя.

— Мы оба окончили один факультет…

— Да по-разному. Вы аккуратно ходили на лекции и писали конспекты. А я заочно, после работы, урывками, впроголодь…

— Сергей Георгиевич, теперь это неважно, как мы учились и что мы делали раньше…

— Раньше вы ничего не делали — после университета сразу в прокуратуру. А я десять лет кем только не работал: шурфовщиком, техником, истопником… Я даже в колхозе мальчишкой вкалывал. Какое же меж нами равенство?

— Но сейчас мы сидим в одной прокуратуре…

— Вы-то сидите, — перебил я, — и, кроме нашего города да черноморских курортов, нигде не бывали. А мне довелось чуть ли не пешком исходить Дальний Восток и Казахстан, Новгородскую и Псковскую области… Вы, русский человек, небось и деревни русской не видели? Какое же равенство, Юрий Александрович?

— Не забудьте еще, что у нас разные костюмы, — усмехнулся он.

— И не забуду, что у вас собственный автомобиль, подаренный папой. А у меня нет папы, да я бы никогда и не принял такой подарок. Кстати, квартиру вам тоже выменял папа, а мы с женой пять или шесть лет ездили в экспедиции, скопили и построили кооперативную. Какое же равенство, Юрий Александрович?

— Пещерные взгляды, — буркнул прокурор, вставая.

— Мы с женой прожили почти тридцать лет, дочку вырастили. А вы даже не женаты.

— Ну и что?

— Выходит, не любили, не страдали. Какое же равенство, Юрий Александрович?

Он включил большой свет и сел на свое прокурорское место. Интим кончился — осталась лишь пустая тягучая пауза, которыми частенько оканчиваются все интимы.

— Сергей Георгиевич, наша прокуратура выделялась всегда дружбой и единомыслием.

— Худо.

— Дружба… худо?

— Единомыслие худо.

— Это почему же?

— При единомыслии нет прогресса.

— Уж не претендуете ли вы на роль инакомыслящего?

В последнее слово он вложил столько пренебрежения и даже гадливости, что я не удержался попретендовать.

— Юрий Александрович, инакомыслящие нужны сильнее, чем модельная обувь или пресловутые крабы.

— Кому?

— Обществу.

— Зачем же? — спросил Прокопов уже с долей скрытой тревоги.

— Инакомыслящие — это дрожжи прогресса.

13

Когда-то я прочел у Герцена: «Мы тратим, пропускаем сквозь пальцы лучшие минуты, как будто их и невесть сколько в запасе». Вот только не знаю, можно ли относить к моим лучшим минутам дежурства, очные ставки, допросы, писание бумаг, выезды на места происшествия или присутствие на вскрытии трупа? Или, скажем, осмотр одежды изнасилованной?

Мои и лучшие минуты, и худшие по-акульски сжирала работа.

Две недели я допрашивал одного-единственного человека. Люди, знакомые с нашей работой лишь по обличительным статьям в газетах, под словом «допрашивал» видят психическое насилие пополам с физическим: ночь, свет в глаза, ругань следователя, крик… Допрашиваемый, директор крупной базы, две недели применял ко мне психическое насилие пополам с физическим. Допрос заключался в том, что я монотонно предъявлял ему документы различной отчетности, коими были набиты сейф, шкаф и все ящики стола: директор монотонно увертывался от» каждой бумажки и лишь затих под уколом цифр, как жук под булавкой. Но цифры у меня были не всегда.

Пытал он меня и пищей. Директор оказался язвенником, поэтому принес с собой литровый термос кипяченого молока и пакет каких-то белесых, видимо, рыбных котлет. Приходило время обеденного перерыва. Выставить его питаться в шумный коридор я постеснялся, оставить одного в кабинете нельзя, мне есть пищу потенциального обвиняемого, который вежливо угощал, было противно… Поэтому в обеденный перерыв потенциальный обвиняемый пил теплое молоко и кушал белесые котлеты, а следователь писал бумаги, тайно вдыхал запах теплого молока и котлет. Две недели я не обедал, изумляя Лиду вечерним хищным аппетитом.

От тяжкого однообразия, от цифр и накладных, от лжи и нагловатого лица я так устал, как не уставал и от сотни вызванных. Поэтому, кончив этот удушливый допрос, я покинул прокуратуру в четыре часа и медленно побрел домой. Моему телу хотелось освободиться от усталости, а голове — от мыслей.

Герцен говорил про утекающие сквозь пальцы минуты… Пусть бы приносили удовлетворение. Что их омрачает? Что съедает нашу жизнь? Не работа и не люди, не скверный сервис и не дефицит товаров, даже не нездоровье и не ноющий зуб. Не время и не ускользающие годы. Жизнь омрачают и поедом едят заботы. Много, разных, мелких, глупых… Из-за них-то душа и неспокойна. А нет душевного покоя, нет и счастья. Стать выше забот — не в этом ли смысл жизни? Хорошо, пусть не смысл… Стать выше забот — не есть ли это условие счастья?

Впрочем, я не знаю, как стать выше забот, я не уверен, что этого хочу — просто подкатывает желание стряхнуть с себя все, как грузно налипший снег. Можно пойти в кино, включить телевизор или нагрянуть к кому-нибудь в гости… И догрузить забитый мозг еще информацией.

Мне ведом способ иной — старинный, верный и приятный…

— Лида, собери-ка в баньку.

Она подозрительно притихла, словно меня посылали в какие-нибудь Арабские Эмираты.

— Сережа, предстоит командировка?

— Да, в Арабские халифаты.

Сперва белье, которого Лида давала столько, что хватило бы еще на одного.

— Сережа, ты не заболел?

— В свои пятьдесят я здоров, как пятидесятилетний бык.

Потом веник, который она с любовью пеленала полиэтиленом, как ребенка.

— Сережа, что-нибудь случилось?

— Спрашиваешь так, будто хожу в баню раз в год.

Литровый термос, где крепкий чай, лимон и сахар. И поцелуй на прощанье, ценимый мною дороже самых жарких признаний в любви. Впрочем, она только что признавалась — тревожными вопросами.

До бани ходьбы минут пятнадцать-двадцать. Не знаю, в чем дело — потому что там все голые? — но опрощаться я начинаю загодя, на подходе. Если и есть во мне какая-то интеллигентность, на что я надеюсь слабо, то она скатывается до воды и мочалки. Как и очки, снимаемые мною добровольно. Я заговариваю с людьми, обращаюсь к ним на «ты» и всех зову мужиками. Правда, и они со мною так.

У двери в баню я спросил выходившего мужичка, посиневшего от жара:

— Как парок?

— Хорош, мурашка пробирает.

В кассу стояло человек десять, поскольку был конец рабочего дня. Я занял очередь и спросил впереди стоящего, сухонького мужичка с каким-то особым, двойным веником; кстати, эти сухонькие парятся до смертельного состояния.

— В классы тоже очередь?

— Не люблю их, эти классы, — с удовольствием вступил в разговор сухонький.

— Зачем же в баню пришел?

— В мыльную пришел, в парную… А в классах сыро и жарко.

— В бане везде хорошо.

— Одеваться не люблю.

— Уходи голенький, — пошутил я, уже готовясь, уже доставая веник.

Сухонький оглядел его наметанным глазом. Поскольку мой веник не шел ни в какое сравнение с его прямо-таки букетом и поскольку мужик не промедлит отмстить за шутку «уходи голенький», я сообщил, как бы опережая:

— Хорошенько распарю.

— Ну и чурка, — решил мужик.

— Почему это чурка? — чуть было не обиделся я, позабыв про банное опрощение.

— Лист должен играть на спине, а после кипятку у тебя не лист будет, а мыльная тряпка. Таким веником козу беззубую парить.

Я хотел было ввязаться в спор о действии пара на березовые веники, об игре листьев на голой спине, а также спросить, кто у него вызвал ассоциацию с беззубой козой; все это я хотел обсудить, ибо на простеньких разговорах мозг отдыхает, как на фильмах о любви. Но голос, знакомый до сердечного толчка, спросил с эстрадной выразительностью:

— Кто последний на помыв?

Я обернулся. В лице стоявшего сзади человека все было бесстрастно, как в головке сыра: и зеленоватая глубина глаз, и белесые брови, и немигающие ресницы, и рыжеватая бахромка на верхней губе, выдаваемая за усики. Я знал, что он живет где-то недалеко от меня, поэтому спросил с радостной уверенностью:

— Боря, тоже в баньку?

— Уже здесь.

— А где же твоя сумка?

— В машине, Сергей Георгиевич.

— У тебя… появилась машина?

— Ага.

— Своя?

— Служебная.

— Ездишь в баню на казенной машине?

— Только по служебным делам.

— Кого-нибудь ловишь?

— Ловлю.

— Кого же?

— Вас, Сергей Георгиевич.

Только теперь рыжая бахромка усиков шевельнулась, означая улыбку. Я схватился за веник, как за ту самую спасительную соломинку.

— Не поеду!

— Дежурный следователь прокуратуры заболел.

— Есть же резерв.

— Труп в квартире, в нашем районе, Сергей Георгиевич!

— Но почему именно я?

— Дежурный ГУВД позвонил дежурному прокурору, а тот приказал приехать за вами. Супруга сказала, что вы только что отбыли в баньку…

— Ну а если бы я уже лежал на полке?

— Тогда бы я вас скоренько попарил, а потом бы поехали на труп.

Меня вызывали из прокуратуры, поднимали ночью с постели, отыскивали в гостях, отлавливали на улице, однажды увезли из гастронома, с кефиром и мороженным хеком… Но из бани еще не брали.

— У меня даже следственного портфеля нет…

— В машине.

— На мне же тренировочный костюм, — прибег я к последней, слабенькой отговорке.

— Сергей Георгиевич, я одолжу вам свой изумрудный пиджак, и салатный галстук. А майор Оладько даст изъятые у мошенника светлые брюки в полоску.

14

В машине сидели оба эксперта: криминалист и медик. Уголовный розыск был представлен капитаном Леденцовым. И следователь прокуратуры в моем лице. Оперативная бригада составилась.

Правда, следователь был с мочалкой и веником. Но на мои колени услужливо лег следственный портфель. Выходило, что они слетали за ним в городскую прокуратуру. Нешуточная злоба на Леденцова задвигала моими губами, которые искали убийственных слов. В городе полно следователей, а он выдергивает человека из бани.

— Сергей Георгиевич, — Леденцов, видимо, понял мой настрой. — Дежурный прокурор велел ехать именно за вами.

— Почему?

— Сказал, что нужен следователь поопытней и поумней.

— Ну, тогда правильно, — усмехнулся я.

Полумрак дежурной машины, нервное урчание рации, оперативная бригада, следственный портфель… Для моего сознания все это было не просто автотранспортом, радиотехникой, людьми и орудием моего производства, а уже заданным направлением и образом моих действий; как космическая станция, получив закодированный сигнал с земли, начинает корректировать траекторию, так и я уже начал менять весь свой настрой. Портфель, второй, который с веником, показался вещью из какого-то иного уютного мира, в котором живут иные люди. Головазаработала на скорых холостых оборотах, а загрузить ее можно было только информацией.

— Борис, что случилось там, где требуется опытный и умный следователь?

— А уже приехали.

Машина вползла в темный двор старинных, дореволюционных домов. Впрочем, тесноватым он стал от толпившихся людей и еще двух милицейских машин. Первый признак, что дело серьезное.

Участковый инспектор открыл высокие дубовые двери и впустил нас в квартиру, расположенную в бельэтаже. Тлетворный дух, казалось, парализовал мое сознание.

— «Гнилушка», — проворчал Марк Григорьевич, судебно-медицинский эксперт.

Две комнаты, кухня, ванная и прихожая — все, видимо, просторное, говорю «видимо», потому что такие погромы на месте происшествия встречались редко. Белье, книги, бумаги, посуда выброшены из своих вместилищ — это бывает. Но разломаны стулья, разбиты шкафы, развинчены люстры и распороты диваны. Телевизор распотрошен. Обои сорваны. Цветы из горшков выдраны. Что же тут искали?

— За часик так не сработаешь, — сказал Леденцов.

— День трудились, — поддакнул Марк Григорьевич.

— Начните с окон, — попросил я эксперта-криминалиста, чтобы можно было их открыть и проветрить квартиру.

Черепки, лоскутья, щепки; сугробы вспоротых подушек и завалы одежды; груды мебельного лома и лохмы растерзанных книг… Боже, все это надо пересмотреть — по черепочку, по листику и по щепочке. Но потом. Сейчас я ходил по квартире, отыскивая главное — источник трупного смрада, из-за которого соседи и вызвали милицию.

— Здесь, — тихо сказал Леденцов.

Из-под сброшенного на ковер одеяла зловеще торчала нога в мужском ботинке. Криминалист защелкал фотоаппаратом. Леденцов осторожно, точно он боялся подложенной мины, потянул одеяло…

Темный студень вместо лица. Вспухшее туловище под пиджаком. И умопомрачительный запах. Труп ли это? А не то ли, что осталось от трупа?

— Я мало что вам скажу, — Марк Григорьевич надел резиновые перчатки.

— Хотя бы главное: естественная смерть или насильственная?

Какая, к черту, естественная, после такого разгромного обыска? Впрочем, человек мог умереть и от страха; бывали в моей практике такие случаи. Бывали и посложней: вор забрал кубышку с деньгами, а владелец с горя застрелился из охотничьего ружья.

— Очень жарко топят, и осень теплая, — объяснил Марк Григорьевич сильное разложение трупа.

Судмедэксперту сейчас не позавидуешь. Я-то могу отсидеться на расстоянии, записывая под диктовку, а ему работать с гнилым телом вплотную. Подсчитать бы, сколько пришлось мне повидать трупов за годы работы; вспомнить бы, какими они только не были… Вначале я боялся, что трупы будут сниться; с ума ведь сойдешь, привидься все эти расплющенные, раскромсанные и раздутые лица. Но трупы не снились, никогда, ни разу. Видимо, срабатывала какая-то психическая защита, когда сильный раздражитель, щадя сознание, напрочь затухает. Если уж говорить про чувства, то не эти разложившиеся трупы задевали мою душу, а другие, жизнь которых была только что прервана, и они лежали, будто уснули, и лишь тишина да ранка в груди или борозда на шее говорили о смерти.

Я взялся за составление протокола осмотра. И потекло время, когда занимался своим делом: эксперт-криминалист искал следы, судмедэксперт возился с трупом. Леденцов с сотрудниками бегали по дому, а я писал протокол, пытаясь из всего добытого сложить цельную картину преступления.

Ни подозрительных следов, ни перспективных отпечатков пальцев не обнаружилось. Впрочем, кто знает? Вот эта финская авторучка, чья она: хозяин обронил или преступник? Вписывать ее в протокол осмотра, как обнаруженную на месте преступления, или нет? Но если ее вписать, то надо перечислить и другие мелкие предметы, коих здесь сотни. Вот наполовину съеденное почерневшее яблоко… Выпало ли оно из раскуроченного серванта, вор ли кусал и оставил следы зубов?…

Уже за полночь начал я описание трупа. Одежда, поза, состояние волосяного покрова, костей, мягких тканей… Но меня интересовало другое, главное. Словно догадавшись, Марк Григорьевич сообщил:

— Кости черепа повреждены и основательно. Все остальное узнаю при вскрытии.

Он помолчал, тяжко работая пальцами. Я отвернулся, усилием воли подавляя зачатки тошнотворной волны в желудке.

— Кости черепа не только повреждены, но и раздроблены, — добавил судмедэксперт.

Значит, убийство. Я и не сомневался. Не выпало мне маленькой радости, бывавшей у следователей: человек, который числился в убитых, оказывается, умер своей смертью. Здесь эта надежда отпала.

Марк Григорьевич перевернул труп. Ковер, принимаемый мною за черный, потемнел от давно засохшей крови; лишь один его угол зеленел первозданно.

— Не нравится мне этот труп, — сказал я подошедшему Леденцову.

— Почему?

— Сам не знаю.

— Возьму соскобу крови с ковра, — решил Марк Григорьевич, услышав наш разговор.

Леденцов протянул мне паспорт. И я увидел на фотографии лицо того, кто лежал на ковре. Кожеваткин Матвей Семенович.

— И его жена, Клавдия Ивановна Кожеваткина. Оба пенсионеры, — объяснил Леденцов.

— Где она? — спросил я, потому что где он, было очевидно.

— Два месяца гостит у знакомых. Адрес известен.

— Немедленно доставить. Соседи что говорят?

— Дружная пара. Посторонних не видели, шума не слышали.

Я опять углубился в протокол, в одиннадцатую его страницу. Понятые, наохавшись от вида трупа, казалось, дремали. Криминалист уже сложил свое непростое хозяйство, Марк Григорьевич уже спрятал свои тончайшие резиновые перчатки. А я все писал. Да Леденцов с оперативниками шептались в передней и хлопали дверью. Когда-нибудь изобретут мгновенный способ фиксации места происшествия, поэффективней видеосъемки, но тогда, наверное, уже не будет преступлений.

В два часа пятнадцать минут понятые расписались в протоколе. Казалось бы, конец. Но меня потянуло на кухню, точно я забыл там что-то осмотреть… Нет, все было исследовано дважды: криминалистом и мною. Я смотрел на нескончаемые ряды банок с вареньями и соленьями. Была трехлитровая банка с какими-то плодами, утыканными колючками. Маринованные кактусы?

— Боря, — догадался я, зачем сюда пришел, — у них есть садовый участок?

— Продали той осенью.

— А за сколько?

— Соседи говорят, что за десять тысяч.

— Уже интересно.

— Разве это те деньги, за которые человека лишают жизни? — сердито бросил Марк Григорьевич.

— И за пятерки убивают, — отозвался Леденцов.

Мы уходили. Ни отпечатков пальцев, ни следов, ни оперативной информации… Я даже ничего не изъял, поэтому испытывал беспокойство, словно не до конца сделал работу. Отдав паспорт и копию протокола осмотра сотруднику, который отправит труп и опечатает квартиру, мы пошли к двери. Но сотрудник, молодой паренек, приглушенно сказал:

— Товарищ следователь, вы упустили вещественное доказательство.

— В кухне?

— Здесь, в передней.

Говорил он тихо, чтобы никто не слышал: не хотел, видимо, меня конфузить.

— Что за вещественное доказательство? — Я огляделся.

— Понимаете, в квартире не жили два месяца, а вещественное доказательство свежее, будто его только что забыли.

Он нагнулся и достал из-за двери портфель с торчащим из него веником, тем самым, которым не человека парить, а козу беззубую.

15

«Глухое» убийство для следователя что нарывающая заноза под ногтем. Все другие дела, сколь бы ни были важны, непроизвольно отставляются. Да что там другие дела… В меня входит какая-то жгучая сила, которая сразу преображает жизнь. Я все начинаю делать торопливо, даже судорожно. Хочется бежать, уж не знаю куда: видимо, на поиски преступника. Просыпаюсь по ночам от толчка настолько реального, что сперва даже смотрю на Лиду — не она ли разбудила? Та изжога, которая обычно накатывала после еды, теперь тлеет в подреберье и без всякой еды…

Клавдию Ивановну Кожеваткину привезли на следующий день из какого-то далекого поселка, где она отдыхала у знакомой. Ко мне се доставили в пять часов вечера, слава богу, уже выплаканную, уже отрешенную: с убийцами легче разговаривать, чем с женами убитых. Впрочем, Кожеваткина тоже была убита, и точнее не скажешь — убита горем. Я даже не решился снять с нее меховое пальто; на улице еще не зима, на улице теплая осень, да и в кабинете жарковато. Но ее широкое рыхлое лицо, кажется, тепла не воспринимало — чуть ли не светилось обескровленной белизной.

Странную мы представляли группу: я за столом, пожилая женщина напротив меня, а Леденцов в углу. И тишина, нарушаемая лишь нашим дыханием.

— Клавдия Ивановна, вы можете давать показания?

— Если надо…

— Очень надо.

Леденцов подобрал под себя ноги, запустил руки в карманы литой куртки и втянул голову в плечи — ястреб на утесе. Эта вот поза, готовая к полету и требующая лишь указать жертву, побудила меня спросить про главное:

— Клавдия Ивановна, вы кого-нибудь подозреваете?

— Кого мне подозревать?…

— Подумайте, переберите в памяти всех знакомых, вспомните разные ситуации.

— Я Матвея два месяца не видела.

— Переписывались, перезванивались?…

— Писать он не любит, а телефонов в поселке не поставили.

— Клавдия Ивановна, все-таки покопайтесь в памяти… Может быть, ваш муж кого-то боялся, что-то говорил, кто-то ему угрожал? Может быть, были какие-то намеки, которым вы не придали значения…

— Намек был, — вяло согласилась она.

— Какой? — почти вздрогнул я, да и Леденцов перестал дышать.

— Пошла на той неделе за брусникой. Иду по дороге, тихо, туман еще не высох. И вот чувствую, как ложится на мое правое плечо чья-то рука. Я корзинку-то выронила и как бы ошалела. Голову повернуть боюсь, шею страхом заморозило. Все ж таки глянула. А он сидит на моем плече. Не ужас ли?

— Кто сидит?

— Черный, остроносый и как бы в ухо мое целится.

— Да кто?

— Ворон черный. Ну, я кыш заорала. Он и полетел, но неохотно.

— Что же это за намек, Клавдия Ивановна?

— Не к добру. Вот Матвей и преставился.

— Да не преставился, а его убили, — слегка раздраженно уточнил я.

Леденцов поднялся, догадавшись, что с этой женщиной допрос скорым не выйдет.

— Сергей Георгиевич, займусь делом.

— Боря, я позвоню.

Кожеваткина его ухода не заметила, как не замечала и присутствия. Наверное, она и меня-то видела по-особому: в тумане, за горизонтом или кверху ногами. По крайней мере, в ее светло-серых глазах осмысленность брезжила не ярче силуэта в тумане. Да еще седые волосы, лезущие на эти глаза сумасшедшей паклей. Я понимал ее состояние, но мне нужна была информация.

— Клавдия Ивановна, — начал я уже другим, долготерпеливым голосом, — расскажите мне о супруге.

— Что рассказать?

— Все. Характер, увлечения, здоровье, внешность, друзей…

— Курчавый был, сильно курчавый.

— А разве не лысый? — удивился я, вспомнив фотографию на паспорте.

— Это уж на пенсии облысел. Зоркость у него была кошачья.

— А разве очков не носил? — опять вспомнил их я, лежавших рядом с опухшей головой.

— На пенсии врач прописал. Сердцем, случалось, маялся.

— На пенсии?

— Ну да. Раз приезжает с дачи, схватился за грудь да в кресло и повалился. Клапан, говорит, отказал. Я сую валидол, хочу «неотложку» пригласить. А Матвей стонет да причитает, что, мол, клапан отказал, а купить негде. Вот какой был мужик.

— Ничего не понял!

— Клапан-то в насосе отказал. А жара. Как огород полить? Не лейкой же. Вот Матвей и страдал.

— Так болело у него сердце или нет?

— За все болело.

В процессе разговора с Кожсваткиной ко мне приходило несколько поочередных и оригинальных мыслей. Первой пришла догадка, что состояние женщины объясняется не горем, а характером особого мышления. Это особое мышление было открыто мною давно и заключалось в том, что человек не думает, а высказывает свои мимолетные впечатления. Мыслит, так сказать, ассоциациями. Чаще всего это относилось к женщинам. Впрочем, какой я первооткрыватель, коли есть выражение — «говорит, что на ум придет»?

— Клавдия Ивановна, дети и родственники у вас есть?

— Никогошсньки.

— Друзья?

— Друзья нынче знаете какие?

— Враги у мужа были? — не стал я вдаваться в вопрос о современных друзьях.

— Были.

— Сколько? — тянул я из нее по слову.

— Один, сосед по даче. Фамилия Помывкин. То нашу лопату замохорит, то доску, а то банку краски. Заграбастый мужик.

— Угрожал?

— Не только каждый день, но и по матушке.

— Вспомните его последний разговор с мужем…

— Матвей говорит, что березу-то надо спилить. А Помывкин отвечает, что береза растет на его участке. На твоем участке, но тень падает ко мне. Тень падает к тебе, но только после обеда. Да, после обеда, но клубника растет и после обеда. Растет после обеда, но клубника твоя, а береза моя…

— Чем кончился этот разговор? — перебил я.

— Помывкин прошлой осенью помер от черноплодных напитков.

Второй моей догадкой была мысль, что сидящая здесь женщина всего-навсего не ладит с логикой. Я привык исходить из строгости и последовательности рассуждений. Если так, то этак. Но в человеке полно алогичных мотивов и привходящих желаний. Если Помывкин враг, то он помер от черноплодных напитков, потому что береза твоя, а клубника моя.

— Клавдия Ивановна, муж чего-нибудь или кого-нибудь боялся?

— Меня.

— Почему?

— В Матвее была изюминка, но и червоточинка тоже была.

— Какая?

— Мужику шестьдесят пять, а он стал на девок взирать.

— Были конкретные связи?

— На улице пялился. И по телевизору. Которые поют, ноги у всех голые, без юбок, спины тоже открыты. Гоняла я покойника от голубого экрана.

— Мог он без вас затеять роман?

— Чего?

— Познакомиться с женщиной?

— Ни в коем случае.

— Почему же? Ведь интересовался…

— А я на него тоску нагоняла и звала к себе.

— Вы же сказали, что не звонили и не писали.

— Путем заговора. У моей товарки в доме печка. Надо в лунную ночь открыть вьюшку и звать человека в трубу. Он затоскует и приедет. Да вот не успел, порешили его.

Третьей моей догадкой стала мысль, что Кожеваткина несет чепуху от жары, от меховой шубы. Конечно, женщины более мужчин живут чувствами, настроениями, и ассоциациями. Но не до такой же степени. В конце концов, где же ее здравый смысл, коли нет ума? Впрочем, здравый смысл и есть ум.

Меня многое в жизни раздражает, еще больше злит. И прежде всего — глупость. Когда-нибудь я сяду минимум за трехтомное сочинение, в котором докажу, что все на свете, все-все — людские судьбы, счастье, внешность человека, войны и, может быть, даже извержения вулканов зависят от нашего ума. И я не стесняюсь думать про ближнего, что он дурак; иногда не стесняюсь и говорить. Потому что убежден в благоприобретенности ума или глупости; убежден, что можно стать умным так же, как и овладеть сложной профессией, — надо лишь упражняться. Думать много и о многом, думать постоянно и о разном.

— Клавдия Ивановна, почему вы продали дачу?

— Из-за человечков.

— Так мешали жить? — засомневался я, потому что она упоминала лишь одного соседа Помывкина.

— От зари до зари.

— Сколько же их?

— Матвей считал.

— А вас они не касались?

— Мое дело сорняки таскать да щи варить.

— Как же проявлялась вражда этих многочисленных врагов?

— Каких врагов?

— Человечков, как вы их назвали…

— Нсшто они враги? Вот дрозды — сущие вороги, налетят капеллой и все склюют.

Я молчал, ощущая какую-то иррациональность положения. Седая женщина. Непонятная речь. И тут меня пронзила четвертая догадка, такая же сумасшедшая, как и эта старуха: не она ли убила мужа, сваливая теперь на каких-то человечков?

— Он уже там, — вздохнула Кожеваткина.

— Кто?

— Матвей.

— Где «там»?

— Сорок дней прошло… Его душу на землю уже не отпускают.

— Вы верующая?

— Бог всех спасет.

Она полностью стянула платок, отчего седые волосы привстали изумленно. Рыхлое лицо с мучнистой кожей, светлые глаза без огня и смысла, белые живые волосы… Да она убила, она.

— Клавдия Ивановна, что могли искать у вас в квартире?

— Леший их знает.

— Что могли искать? — повторил я вопрос. — Золото, бриллианты, меха, картины, ценные вещи?…

— Нету у нас таких.

— Ну а деньги?

— В доме не держим.

— А где держите? Кстати, за сколько продали дачу?

— За двенадцать тысяч. Все до копеечки лежат на моей сберегательной книжке.

Логика в ее словах была, ибо законные деньги хранят в сбербанках. Но, видимо, была какая-то логика и в действиях преступника, коли вспарывал диваны и подушки.

— Тогда что же искали?

— Видать, человечков.

— Ага, человечков, — согласился я. — Пляшущих?

— Почему это пляшущих? И ручки есть, и головка. Вылитые человечки.

— Какие человечки, Клавдия Ивановна? — чуть не рявкнул я.

И тут Кожеваткина усмехнулась той усмешкой, которую адресуют непонятливому дурачку. То есть мне.

— Корень такой… Называется женьшень.

— Как этот корень мог оказаться в вашей квартире?

— Эва! Да Матвей их вырастил не один ящик.

— Вы хотите сказать, что на садовом участке он выращивал женьшень?

— Крупный был дока в этом деле. Переписывался с учеными. Но работа адская, пришлось от этих человечков отказаться и дачу продать.

Общение на интеллектуальном уровне. Общение на эмоциональном уровне. Общение на информационном уровне. Общение на подсознательном уровне. Кожеваткина общалась на неизвестном мне уровне. Что там ниже подсознания? Инстинкты?

— Надо панихиду заказать, — вздохнула она.

— Клавдия Ивановна, куда ваш муж девал выращенный женьшень?

— Сдавал.

— Сколько сдавал ежегодно?

— Они, что ли, каждый год зреют? Лет восемь растил… И земля нужна непростая, и поливы, и тень… Прошлой осенью все корни выкопали, сдали и дачу ликвидировали.

— Сколько за женьшень получили?

— Пятьдесят тысяч.

— Вы хотите сказать, пять тысяч?

— Еще чего… Пятьдесят тысяч.

— Почему так много?

— А грамм корешка знаешь как идет? Что твое золото.

— А где эти деньги? — нервно спросил я.

— На моей сберкнижке.

— Почему именно на вашей?

— У Матвея сердечко поджимало… Да и надежней, меня девицы в колготках не заманят.

— Итак, вы хотите сказать, что на вашей сберегательной книжке лежат шестьдесят две тысячи?

— Копеечка в копеечку, и книжка при мне.

Вроде бы бессмысленный вопрос обернулся нужнейшей информацией — я теперь знал, что искали в квартире. Шестьдесят тысяч.

— А почему Матвей на девок-то смотрел? Корень жевал в сыром виде. Кровь и закипала. Отсмотрелся и на девок, и на мир божий. Теперь уж ему не поможешь, — успокоила меня Кожеваткина.

И глянула своим прозрачным взглядом, в котором я ничего не увидел, как ничего не видно во всем прозрачном. Нет, увидел — жутковатое белое спокойствие, которое я считал горем. Взгляд убийцы. А почему бы нет? Освободиться от мужа ради шестидесяти тысяч. Тем более, что Кожеваткин поглядывал на девиц в колготках. Но у Клавдии Ивановны было алиби. Впрочем, ей по средствам нанять и убийцу. Нужно сказать Леденцову, чтобы за этой женщиной понаблюдали.

16

Начались шальные дни.

Посудите сами…

В доме триста квартир. Если допросить хотя бы одного из квартиры, то уже выходит триста человек. Это я и делал, задавая каждому отполированный моим голосом бесцветный вопрос: «Что вы можете сказать о Кожеваткиных?» И получал бесцветные ответы типа «Кто такие Кожеваткины?».

Прежде всего нужно было выявить круг лиц, знавших о деньгах погибшего. Естественно, я взялся за садоводство. Пятьсот участков. По вышеприведенному расчету выходило пятьсот свидетелей. Пятьсот не пятьсот, но я допрашивал, установив этот самый круг, — о женьшене и больших деньгах Кожеваткиных знали все пятьсот участков. У меня папки раздувались от протоколов и множились, как буханки в пекарне.

Что я сделал еще?

Разумеется, сразу же после вскрытия, не дожидаясь официального акта, позвонил Марку Григорьевичу. Он повторил свое первое впечатление: смерть наступила от размозжения головного мозга.

Связался с конторой, принимавшей у Кожеваткина женьшень. Они все подтвердили, выдав мне справку, сколько он сдал корня и сколько получил денег.

Официально запросил Сбербанк о вкладах супругов. Матвей Семенович Кожеваткин у них не значился. Вклад Клавдии Ивановны составлял шестьдесят две тысячи.

Долго проверял подозрительных судимых, интересовался только что освобожденными, перелопатил почти все приостановленные в городе дела по убийствам, присматривался ко всем криминальным проявлениям…

От всей этой, в сущности, механической работы я слегка отупел, а ее безрезультатность ввергла меня в некоторую сонливую апатию. И не было ни одной горячей версии, по которой хотелось бы работать день и ночь. Клавдию Ивановну подозревать я перестал: зачем ей это убийство, коли деньги лежат на се книжке?

Затрудняло розыск и редкое отсутствие каких-либо следов на месте преступления: ни отпечатков пальцев, ни очертания подошв, никаких микрочастиц и окурков… И Кожеваткина не могла назвать ни одного похищенного предмета — искать было нечего.

Впрочем, монотонность моей работы изредка разнообразили…

Буквально на второй день застенчивый голос спросил по телефону:

— Это следственные органы?

— Да.

— Вы расследуете убийство старика в шестнадцатом доме?

— Да, — подтвердил я, удивившись скорости информации.

— Могу дать ценную наводку.

— Сперва назовитесь, пожалуйста.

— Это неважно. Гражданка Лысова, машинистка «Химволокна» купила норковую шубу.

— И что?

— Вы не поняли? Подчеркиваю, простая машинистка купила норковую шубу. На какие шиши?

— Спасибо, я записал…

Разумеется интересно, на какие шиши купила машинистка норковую шубу, но если я начну проверять все подобные приобретения, мне жизни не хватит. Впрочем, на эту же тему пришла солидная анонимка: первая страница, как бы вводная, бросала ретроспективный взгляд на экономику страны; вторая страница описывала мерзкую личность гражданина по фамилии Крадуха; третья перечисляла ценные вещи, приобретенные им буквально в последний месяц; четвертая спрашивала, на какие же деньги, и тут же намекала, что при такой фамилии, как Крадуха, это понятно любому ежу, но только не следственным органам.

Однажды допрос прервали телефонным звонком. Голосом, от которого вздрогнули мои очки, мужчина бросил:

— Я знаю, кто убил!

— Кто же?

— Кооператив «Помеха».

— Что за кооператив?

— Ходят по квартирам и ремонтируют телевизоры. Высматривают ценности.

— Откуда вы знаете?

— Были у меня, трубку меняли.

— И не тронули?

— Как бы не так, четыре пачки стирального порошка сперли.

Легкотелая Веруша принесла мне письмо, походившее на заметку для печати. Называлась она «Убийца известен!». Женщина удивлялась, почему он до сих пор не взят, хотя проживает вместе с ней в квартире и является ее законным мужем. Она и доказательства привела: от такого человека, как ее муж, всего можно ожидать.

Правда, творческую разрядку вносил капитан Леденцов…

Около двенадцати ночи — я уже спать ложился — нахально зазвонил телефон. Глуховатый голос Леденцова попросил немедля приехать. И куда же? В ресторан «Старый замок». Но зря капитан не вызовет.

В «Старом замке» второй месяц гулял Венька-пузырь, дважды судимый за грабеж; гулял широко, с «Наполеоном» и блюдом черной икры, поил компанию свою и чужую. На чей-то любознательный вопрос ответил с пьяной бесшабашностью, что деньги раздобыл у одного старичка-покойничка. «Взял не одну штуку». То есть не одну тысячу. Леденцов хотел, чтобы задержание и первый допрос провел именно следователь прокуратуры. Ради большей законности.

Меня поместили куда-то в недра ресторана, в маленькую комнатку с единственным столом, накрытым белой, скользкой от глаженой чистоты скатертью. Привели удивленного Веньку-пузыря, малого лет тридцати пяти, толстого и верно раздутого, как пузырь. Он несколько раз шлепнул губами, прежде чем выговорить так и не понятое нами слово. Пьяных допрашивать нельзя, но спросить можно:

— Откуда деньги? — хмуро поинтересовался Леденцов.

— От старика.

— Где он?

— На том… свете.

— Сколько взял?

— Двадцать штук. А что?

Из дальнейшей тягучей беседы стало ясно, что старик был не кем иным, как его умершим отцом, оставившим наследнику двадцать тысяч. И Венька-пузырь пригласил нас отведать икры из блюда и коньяка «Наполеон». Про наследство все подтвердилось.

Была даже командировка. Позвонил следователь из райцентра и сказал, что ведет аналогичное дело: голова жертвы разбита, в квартире все кувырком, подозреваемый в «признанке», но не исключена возможность еще одного подобного преступления на его совести. Мне хотелось просветить молодого следователя, что трупы с разбитыми головами в квартирах не такая уж редкость… Но я поехал. Кончился этот вояж оригинально: у меня на допросе подозреваемый не только не признался в убийстве Кожеваткина, но отказался и от первого убийства. В конце концов выяснилось, что он взял чужое преступление. И давно стоит на психиатрическом учете.

А ведь каждый звонок и выезд, каждое письмо и сообщение зароняли в душу надежду — я вспыхивал, и сердце начинало колотиться с повышенной силой.

Заглянувшая Веруша поманила за собой — меня просили к телефону в канцелярии. Я прибежал и схватил лежавшую на столе трубку:

— Слушаю!

— Вы расследуете дело об убийстве?

— Да.

— У меня жена пропала.

— Ну и что?

— А труп какого пола?

17

Когда говорят, что судьба человека зависит от расположения звезд, я смиряюсь. Все-таки светила, массы, парсеки. Но когда судьба хотя бы твоего грядущего дня определяется настроением какой-нибудь Нинки Хиппесницы, о которой ты и не подозревал…

Нинка занималась старейшим уголовным промыслом: подманивала мужчин, а ее напарник их грабил. Поэтому жизнь Самохиной была пестрой. Наряды, гульбища и вольное времяпрепровождение сменялись пьяными стычками, задержаниями и частыми вызовами в милицию. Была и судимость. Но я опять-таки о звездах… Казалось бы, какое отношение имеет ко мне тот факт, что Нинка Хиппесница серьезно влюбилась? Но, влюбившись, она решила начать другую жизнь и отсечь все старое. Чтобы не было вызовов в уголовный розыск, чтобы не заглядывал к ней участковый и чтобы не стоять ни на каких учетах.

В тот момент, когда я пришел в прокуратуру, открыл сейф и с обычным вздохом обозрел план на день, Нинка Хиппесница, а вернее, уже Нина Самохина явилась в милицию, чтобы разобраться с ней раз и навсегда. Один из эпизодов ее жизни так заинтересовал капитана Леденцова, что он позвонил мне и выслал машину. Я вздохнул над планом и поехал не мешкая, ибо среди наших жиденьких версий была одна, допускавшая, что Кожеваткин клюнул на даму. Наевшись женьшеня. Какую женщину ожидал я увидеть? Влюбленную, а посему и необыкновенную. В конце концов, незаурядную. Иначе к чему любовь?

В кабинете Леденцова, в его казенном табачно-бумажном воздухе, сидела девица. От неудобной позы ее тело словно надломилось в талии; тонкие ноги скрещены, как две прямые линии, коленки острые, геометрические; темные чулки пронзены светлыми полосками-молниями; брови изогнулись тупыми уголками… Даже сигарета в ее пальцах, по-моему, искривилась.

— Нина Юрьевна, — уважительно попросил Леденцов, — повторите следователю прокуратуры про тот случай, о котором упоминали…

«Повторите» мне не годилось, ибо фигура я процессуальная. Сперва свободный стол, потом се паспорт, затем бланк протокола допроса, заполнение вопрошающих граф и, главное, предупреждение об ответственности за дачу ложных показаний. И уж потом…

— Это было летом, — начала она надломленным, вернее, надтреснутым голосом.

— Поточнее.

— Месяца два или два с половиной назад. Тогда я работала с Сашкой…

Она так и сказала — работала. Впрочем, и проститутки свой промысел зовут работой, а ворье считает кражи тоже делом.

— Что за Сашка?

— Сашка-душман.

— Он нам известен, — подал голос Леденцов.

— В сквере у ресторана «Домашний уют» хотела подцепить лоха…

— Почему именно там?

— Этот «Домашний уют» пожилые мужички любят. Ну, хожу, ищу…

— Как?

— Заговариваю, прохаживаюсь, прошу закурить…

— А этот… душман?

— Сашка-то? Сидит на скамейке и виду не подает.

Я смотрел на ее крашеные веки, синие — этот цвет на лицах женщин всегда меня отпугивал; может быть, потому, что слишком много довелось увидеть синюшных лиц трупов. Я смотрел на худые впалые щеки, на тонкие карманные губы, мявшие чадящую сигарету… И думал: господи, какие лохи и душманы, коли ты влюбилась — с тобой бы сейчас говорить о красоте, о счастье и твоей дальнейшей жизни…

— Ну, прилип ко мне старикан. За шестьдесят ему. Сперва хотела бортонуть, но вижу, одет в кожу, приглашает на красивый ужин… Для моей работы ресторан не подходит. Намекнула на уют. Старикан аж вспотел от радости и зовет домой, в отдельную квартиру. Ну, поломалась на пятачок и дала согласие. Старикан поймал такси. Уселись…

— А напарник?

— Сашка-то подскочил, якобы такси ищет. Спросил старикана, мол, по пути, и подсел. Ехали-ехали, прикатили к какому-то старому дому. Мы со стариком вышли, а Сашка якобы поехал дальше. Входим в парадную. Ну, тут как удастся. Я кашляю, чтобы отметить квартиру. А Сашка отстал. Тогда перед квартирой старика я нарочно просыпала мелочь. Кавалер подбирает. Потом открыл дверь. Слышу, Сашка влетел в парадную да с разгона прямо в квартиру вместо меня. Я дверь захлопнула и отрываться.

Самохина затянулась так сильно, что жар сигареты, видимо, дошел до излома и первая половинка сигареты задрожала, готовая отделиться. Мы с Леденцовым молчали, боясь спугнуть этот падающий пепел и, главное, спугнуть се рассказ. Но сигарета переломилась. Капитан чуть ли не на лету поймал летящий дымный комок и отряхнул руки над пепельницей.

— Все, — сказала Нинка и в ту же пепельницу бросила остаток сигареты.

— Как все? — удивился я. — А что произошло в квартире?

— Не знаю, убежала.

— Что рассказал этот Сашка?

— Больше не виделись. Крутой парень, давно хотела с ним завязать.

Ей приходилось верить, потому что рассказывала все по доброй воле. Да и на лице я лжи не видел.

— Нина, сколько раз с Сашкой ходили… на работу?

— Не считала. Дело прошлое.

— Почему порвала с ним именно после этого случая? Ведь даже своей доли не получила.

Самохина задумалась… Леденцов оказался тут как тут с услужливой пачкой сигарет; он бы сейчас и за мороженым сбегал. У меня во рту тоже пересохло, и язык стал каким-то пергаментным. Будто решалась наша судьба. Впрочем, решалась судьба уголовного дела.

— Морда у Сашки не нравилась.

— Чем?

— Зубы сжаты, глаза сизые… Я видела его таким, когда с курсантами дрался. Аж хрящи трещали.

Мы с Леденцовым переглянулись скоро и радостно. Вот работка: услышали про треск хрящей, и на губы лезет улыбка.

— Нина, опиши старика.

— Невысокий, лысоватый, на деревенского похож, но одет клево.

— Имя назвал?

— Зачем мне…

— Где он живет?

— Адреса не знаю.

— Хотя бы улицу.

— Какой-то переулок за каналом…

— А показать?

— Могу, у меня глаз памятливый.

— Нина, на каком этаже квартира?

— На первом.

Теперь мы с Леденцовым посмотрели друг на друга победным взглядом; смотрели долго, позабыв про свидетельницу. Вот работка: победная радость от того, что ухажер Нинки Хиппесницы тоже живет на первом этаже, как и убитый Кожеваткин.

— Товарищ капитан, — сказал я весело, — машину и понятых. Едем!

До сих пор райотдел ждал так, что я это чувствовал своими лопатками: в кабинетах тишина, по телефонам говорят приглушенно, в коридоре покуривают с тревогой… Как родственники в больнице, ждущие конца операции. И теперь — мои слова пронзили стены? — по райотделу прокатилась волна жизни. Все заговорило и зашумело, затопало и заходило. Я же не утверждаю, но, по-моему, Леденцов не только подал Нине Юрьевне Самохиной куртку, но и вел ее из кабинета, поддерживая за талию. Еще бы: раскрылось глухое убийство.

Ехали мы в двух машинах. В первой сидели я, Самохина и двое понятых. Во второй машине были Леденцов и еще один оперативник. Самохина показывала дорогу уверенно, что я тут же фиксировал в протоколе. Понятые, две женщины, пришедшие в милицию менять паспорта, с любопытством смотрели на странное действо: девушка показывает, мужчина записывает.

Кажется, я научился улавливать появление собственной мысли и распознавать все ее неожиданные изгибы. Но ходы собственного настроения мне неизвестны. Оно портилось тем сильнее, чем больше километров накручивал спидометр. Я хотел было потешить себя мыслью о своей тонкой интуиции… Однако безжалостный рассудок ткнул меня носом в причину иную — машина ехала в направлении, весьма далеком от дома Кожеваткина…

— Во двор, — велела Самохина.

Мы вышли. Недоуменный Леденцов отправился в указанную ею квартиру лишь для порядка, для завершения следственного эксперимента. Вернулся он довольно скоро:

— Нина, его звать Сунько Иосиф Кондратьевич.

— Зачем он мне? — фыркнула Самохина.

— Привет велел передать.

— Что же тогда было? — спросил я Леденцова.

— Пенсионер откупился двадцатью пятью рублями за причиненный Сашке-душману моральный вред.

— Какой вред? — удивилась Самохина.

— Тебя соблазнял.

Нинка фыркнула еще раз. Затем все подписали протокол. Потом мы развезли по домам понятых. Нинку доставили последней; Леденцов помог ей выйти из машины, пожелал счастливой жизни, но за талию уже не поддерживал. Впрочем, последним довезли до прокуратуры меня.

Мы вышли из машины — постоять, подышать. Осень взяла свое. Подмерзли лужи, и асфальт стал каким-то сухим и звонким. Мы только остановились, а за колесо уже зацепился пригнанный ветерком тополиный лист, грязноватый и растрепанный, как брошенный котенок.

— Не нравится мне этот труп, Боря.

— Почему?

— Не знаю.

— Все-таки?

— Голова раздроблена… Чем? Кувалдой, что ли?

— Стулом, топориком, чугунной латкой, трехлитровой банкой с компотом…

— Эти предметы оставили бы следы поменьше.

— Сергей Георгиевич, у меня был случай, когда изверги защемили голову жертвы дверью…

— Боря, и залитый кровью ковер меня настораживает.

— Чем?

— Сам не пойму.

— Сергей Георгиевич, а что ваша интуиция? — капитан легонько улыбнулся, отчего усики как-то расползлись и тоже легонько поредели.

— Я про интуицию говорю. Как раз она и настораживает.

— Толк?

— Боря, интуиция — это витамины мышления, без которых не проживешь.

— Сергей Георгиевич, но одними витаминами тоже не проживешь.

18

Следствие и розыск уперлись в тупик. И пришло самое противное состояние, когда надо что-то делать, а не знаешь, что. Я бегал от бумаг к сейфу, от телефона к пишущей машинке…

Мне показалось — нет уж, почудилось, — что в кабинет залетел черный цвет. Без формы и образа, одноцветная чернота вроде мини-сполоха. Так уже бывало. Причем в цвете. И красное мельтешило, и белое, и голубое… Сперва я даже очки снимал от недоумения. Не мерещится ли от двадцатилетней психованной работы? Да нет. Когда крутишься по кабинету — от бумаг к сейфу, от телефона к пишущей машинке, — то ни на что другое внимания не обращаешь. Например, на частенько приоткрываемую дверь. Но боковое зрение что-то схватывает и запоминает. Главным образом цвет одежды. Этот цвет остается в глазах — как бы полыхнуло.

Минут через пять дверь открылась уже нормально, черный цвет переместился в кабинет. Теперь он имел не только форму человека, но и фамилию.

— Здравствуйте, Сергей Георгиевич, — сказал Смиритский.

— Здравствуйте. Чем обязан? — спросил я без радушия.

Смиритский был мне неприятен. Этого чувства прибыло после совещания, когда прокурор города, приводя примеры плохой работы следователей, спросил у аудитории примерно следующее: можем ли мы справиться с преступностью, если не в силах найти виновника кражи шеститысячного бриллианта? Слава богу, не назвал мою фамилию.

— Визит вежливости, Сергей Георгиевич.

— Все лечите? — вежливо спросил я.

— Люди жаждут.

— И не жалуются?

— На что, Сергей Георгиевич? Врачи причиняют вред, а я не навредил ни одному человеку. Я делаю добро. Если вы имеете в виду, что у меня нет диплома, то для того, чтобы делать добро, диплом не нужен.

Не дождавшись моего приглашения, он сел. Черная кожаная куртка и серая рубашка с глухим воротом. Скромно, но слишком темно.

— Ну а как биомагнетизм и эти… фототени?

— Можете не верить, но вот я проявляю пленку… Если человек плохой и скоро умрет, то пленка темнеет, будто засвечена. Хочу я этого или нет.

— Вам бы в уголовный розыск.

— Иронизируете, а ко мне на той неделе приезжали за опытом экстрасенсы из разных городов, тринадцать человек.

— Именно тринадцать?

— Вы угадали, был и четырнадцатый. Главный врач одной больницы. Он решил меня разоблачить. Что-то в вашем духе: про материализм, про отсутствие диплома… Я проучил его.

— Напустили судороги или отожгли биополем кончик уха?

— Хуже. Я сказал ему: «Вы подорвете свое здоровье». Экстрасенсы слушают. А я мысль развил: «Нельзя при жене иметь двух любовниц». Главврач побледнел и спрашивает: «Каких любовниц?» Пришлось сказать: «Одна в вашей больнице, вторая в пригороде». Он моментально улетучился.

Смиритский глянул горделиво. А я поймал себя на том, что не прерываю разговора, не тороплюсь и не выпроваживаю нежданного гостя; более того, тайно желаю его продолжения до бесконечности, ну хотя бы до конца рабочего дня. Неужели так устал, что не хочу работать?

— Мирон Яковлевич, как поживает планетарный дух?

— Сергей Георгиевич, вы знаете, за что сожгли Джордано Филиппо Бруно из города Нолы?

— За истину.

— Нет, за унижение человеческого духа. Отцы церкви в центре мироздания ставили человека, вернее, его дух. Бога. А Джордано Бруно заявил, что миров много и наша Земля одна из них. Значит, не единственный дух правит всем.

— Не хотите ли и вы меня сжечь высоковольтным биополем за неприятие вашего планетарного духа?

— Время вас возьмет, Сергей Георгиевич.

— Да, мы не умираем — это время берет нас в свои загадочные пучины. Вернее, подбирает на своем пути.

— Подбирает лишь материальную оболочку, тело. Над духом время не властно.

— Ошибаетесь, Мирон Яковлевич. Наоборот, над телом время, в сущности, не властно. Оно разлагается и переходит в другую форму материи. Травы, землю, вещества… А человеческая личность, единственная и неповторимая, умирает навсегда.

— Нет, она приобщается к планетарному духу.

Смиритский считал, что я против этого планетарного духа… Против бессмертия? Я-то, полагавший, что только тот достоин жизни, кто осознал временность своего существования и помнит про смерть? Я-то, который задумывался о смерти у каждого трупа?

Но в моем кабинете сидел жгучеглазый человек, который обнадеживал: черт с ним, с бренным телом и смертью, коли можно навечно поселиться в планетарном духе.

— Сергей Георгиевич, у вас сегодня плохая аура, — заботливо сообщил Смиритский.

— Да, хреновая у меня аура.

И сразу заломило виски, застучало, боль передалась затылку, как-то растеклась по темечку. Видимо, голова побаливала и до этого, но вот упоминание ауры — свечение вокруг головы — восприятие обострило.

— Болит голова?

— Частенько… А что, видно по сиянию?

— В ауре слишком много темного цвета.

— Это худо, — согласился я, ибо кому охота иметь мутную ауру.

Смиритский неожиданно и резко поднялся. Я подумал, что он хочет бежать прочь от такой грязной ауры. Но Мирон Яковлевич очутился за моей спиной. Я хотел было обернуться и глянуть, что ему там надо… Но теплые иголочки пошли по затылку, потом к вискам, к темечку. Они, как вода по готовым руслам, бежали по следам боли, вытесняя ее. Голова делалась легкой и чуть-чуть пьяной. Я сидел, желая продлить это приятное состояние…

Наконец Смиритский опустил руки и вернулся на место. Мое сознание, прочищенное биотоками, догадалось сформулировать вежливый вопрос:

— Вы затем и пришли, чтобы меня полечить?

— Я предлагаю вам более существенную помощь…

— Какую же?

— Сергей Георгиевич, я вижу.

— Никто и не сомневается.

— Я могу увидеть то, что вы пожелаете. Невзирая ни на расстояние, ни на время.

— Слегка загадочно, Мирон Яковлевич.

— Испытайте.

— Где, допустим, сейчас лежит бриллиант гражданки Кутерниковой?

Смиритский не улыбнулся и не проявил никаких признаков смущения. Расширив и выкатив черные глаза, он смотрел поверх моей головы в холодное предзимнее небо. Не знаю, видел ли он бриллиант, но глаза алмазно блеснули.

— Разъеденный камешек лежит в какой-то канализационной трубе, под домом.

— Ага, осталось лишь проверить.

— Тогда спросите про знакомых или про родственников.

— Что сейчас делает моя жена? — кощунственно выдавил я.

Смиритский опять воззрился в небо, задышав тяжело и медленно, словно понес тяжесть.

— Она в учреждении… в белом халате… какой-то прибор… Правильно?

Я кивнул. Если он скажет, шлиф какой породы под микроскопом и какие конфеты во всегда начатой коробке лежат на ее столе, то я все равно не удивлюсь. Это и удивительно,что я не удивлюсь. Потому что не верю?

— Как же вы это делаете? — все-таки попробовал я удивиться.

— Не знаю. Идут в мозг картины…

— Ясновидение?

— Назовем «виденье на расстоянии».

— Ну а чем мне хотите помочь?

— В розыске преступников.

Вероятно, мое лицо выразило такое недоумение, что Смиритский поспешил добавить:

— В США следственные органы давно привлекают к работе экстрасенсов.

Я молчал, представляя себе райскую жизнь…

Посажу сейчас Смиритского в свое кресло; нет, свезу его в квартиру Кожеваткина, как овчарку на место преступления, и попрошу увидеть убийцу. И все, преступник арестован и дело раскрыто. Слухи поползут, что Рябинин использует на следствии не какой-то там видеомагнитофон и даже не «детектор лжи», а провидца и экстрасенса. И я бы плюнул на любые слухи, коли бы поверил этому ясновидцу. Нашла коса на камень: его ясновидение против моей интуиции.

— Мирон Яковлевич, спасибо за предложение. Как только возникнет нужда, я обращусь к вам.

Уходя, он глянул на меня так черно и пронзительно, что по затылку опять пробежали иголочки; только теперь ледяные и тревожные. И я подумал: может, зря отказался от услуг колдуна?

19

Наши чайные ритмы не совпадали: я пил за вечер чашек пять, а Лида одну. Или варила себе кофе в маленькой джезвочке. Но сколько бы я ни пил, Лида была рядом. А что еще человеку надо, кроме тепла? Оно обволакивало меня со всех четырех сторон: спереди касался груди душистый парок от чашки с чаем; сзади горел своими тремя лампочками торшер, ложась на шею гретым воздухом; справа обдавала жаром батарея; но самое нежное тепло лилось слева, от Лиды.

Казалось бы, что еще нужно?

Я давно борюсь с одним рабством: не хочу быть рабом своего настроения. Похоже, что побед пока не одержал, поскольку замахнулся не на свои недостатки, привычки или ошибки, а на собственную натуру. Поразительно, что в опустошенном состоянии я начинаю посматривать критически не только на свою натуру, но и на свой образ жизни.

Вот на кой черт размышляю о субстанциях, в сущности, настолько зыбких, что в них можно утопить любое дело и самому утонуть? Смысл жизни, нравственность, счастье, гуманизм, смерть… Мало того, что сам занудствую, но и людей вразумляю. На днях беседовал с парнем, продавшим материнскую шубу, чтобы купить видеомагнитофон. Говорил о тщетности пустяков и мелочности, о мещанстве и глупости: говорил о призвании человека и сути его существования, о добре и гуманизме… Парень ушел, со всем согласившись. И вот теперь, под нахлестом нужного настроения, я спохватился: на кой черт? Я же лишил человека радости, и может быть, его маленького счастья. Купил бы он видеомагнитофон, смотрел детективы и секс, наслаждался бы.

— Злишься? — весело спросила Лида.

— Дело не идет, — согласился я ворчливо.

— Тогда поглажу твой пиджак.

И я подумал — разумеется, ворчливо, — что у Лиды тончайшая интуиция и слабая логика. Впрочем, так и должно быть, поскольку они друг с другом не уживаются; что-нибудь одно.

Лида начала выгребать из карманов, разделываясь с моим пиджаком, как с непотрошенной курицей.

— Сережа, апельсиновые зернышки не обязательно класть в карман.

— Случайно.

Я отпил чаю и подумал, что если бы сделался писателем, то не сочинял бы жизненных перипетий и образов, не придумывал бы сюжетов и коллизий… Я бы смотрел, что и как делает человек, и писал бы, писал. Вышли бы тома. Том первый: Лида наливает мне чай. Том второй: она трясет мой пиджак.

— Сережа, три рубля нашла…

— Совсем бдительность потерял.

Я понимаю султанов: приятно, когда женщина работает, а ты пьешь чай. Или в гаремах пили кофе?

— Сережа, лотерейный билет.

— Мне буфетчица их насильно всучает.

— Потертый… Месяц, наверное, носишь. Уже и розыгрыш в июне был.

— Проверь, может быть, машина выпала.

Султан султаном, но почему Лида заботится обо мне несравнимо больше, чем я о ней? Допустим, у меня работа тяжкая… Или все дело в том, что мужчину воспитала мать? И не вижу ли я в Лиде до какой-то степени вторую мать и не требую ли материнской заботы?

— Сережа, бумажка…

— Что на ней?

— Твоей рукой… «Я думаю, что во многих случаях кровоизлияние в мозг — результат несоответствия между человеком и местом, которое он занимает…»

— Не выбрасывай, это из дневников Гонкуров.

— Сережа, хорошо, зернышки… Но зачем же класть в карман огрызок яблока?

— Это не огрызок, а одна треть.

— Доел бы и выбросил.

— Не успел доесть.

— Почему?

— Свидетель вошел.

Лида глянула на меня с тревожной недоверчивостью. Слова «свидетель вошел» у нее наверняка преломились в «убийца вошел». Правда, с годами я сумел объяснить, что следователь не работник уголовного розыска и покушаются на нас крайне редко. Теперь Лида боялась другого… Лет шесть назад умер от инфаркта сорокалетний следователь Комаров — в своем кабинете, на допросе убийцы, мгновенно, ткнувшись лицом в пишущую машинку. И Лида догадалась, что следователей убивают и не ножами, и не из пистолетов.

Я вспомнил про визит Смиритского и рассказал, как он, ясновидничая, видел се в кабинете за микроскопом. Лида подошла ко мне с широкими глазами и приоткрытым ртом — тепло слева стало ощутимее, чем от паровой батареи.

— Как же он увидел, Сережа?

— Разве трудно поинтересоваться, кем работает жена следователя?

— Откуда он знал, что спросишь именно про жену?

— А Смиритский дал мне наводящий вопрос…

От пиджака, на котором стоял электрический утюг, с шумом стаи полыхнул клуб дыма. Лида прыгнула туда с молодой легкостью. Но это был не дым, а пар; какой-то хитрый утюг с дырочками, куда заливалась вода.

— Сережа, я тебе докажу, что все люди верят в этот планетарный или загробный дух и стремятся к нему…

— Ты уже доказывала.

— Теперь иначе. Вот ты ведешь свое следствие, всегда спешишь, не успеваешь, и, наверное, хочешь его поскорей закончить…

— Разумеется.

— Едешь на работу, идешь домой, пишешь, работаешь, даже ешь… Все скорей. Стремишься к окончанию любого дела. Да?

— Естественно.

— И так все люди. Страдаем и думаем, как бы отстрадать; болеем и думаем, как бы отболеть; работаем и думаем, как бы отработать… Мы все чего-то ждем и куда-то спешим. Куда, Сережа?

— Гм… К горизонту.

— Именно. И спешим бессознательно, генетически, что ли… Значит, там, за горизонтом, что-то есть? Если мы хотим скорее прожить эту жизнь, то, выходит, есть другая? Там, куда мы спешим.

— И поэтому нашу, первую, мы живем по-дурацки, — буркнул я.

Кажется, интуиция и логика уживаться могут. Только логика эта мужскому уму не по силам; она для него, что парапсихология для психолога. Я бы век не догадался перекинуть мост от нашей спешки и бестолковщины к божественному духу. На этот дух Смиритский и Лида выходили вместе, но разными путями.

— Сережа, наверное, Смиритский человек умный.

— Если умный человек плохой, то он не умный — он рациональный.

— А что он к тебе привязался?

20

Авторы криминальных повестей делают их занимательными двумя путями: или закручивают ситуацию так, как в жизни не бывает и не может быть, или крайне несообразительный следователь совершает ошибку за ошибкой, которых нормальный человек никогда не допустит.

Я сидел в своем кабинете и думал: жизнь ли мне подсунула невероятное преступление или у меня маловато сообразительности?

Версию о жене-убийце мы с Леденцовым отбросили скоро. Потихоньку отпала и версия сексуальная, допускавшая, что погибший наелся стимулирующего корня и пошел искать женщину. Мы проверили всех знакомых обоих Кожеваткиных, проверили работников Сбербанка и даже тех людей, которые выплатили пятьдесят тысяч. Но круг осведомленных людей расширился до горизонтов за счет садоводства, где все знали о дорогом корне и полученных больших деньгах. Именно там, в садоводстве, денно и нощно крутился Леденцов.

Надо что-то делать, но в моем выжатом сознании не рождалось ни одной деловой мысли. Если только передопросить Клавдию Ивановну Кожеваткину: может быть, она что-нибудь вспомнила, обнаружила какую-то пропажу, кто-то к ней обратился, узнала какой-либо факт…

Я выписал повестку.

Оттого, что план следственных действий иссяк, а скорее всего по старой привычке знать изучаемый предмет, обратился я к женьшеню. Лида принесла из своей институтской библиотеки пухлую книжечку с растопыренным корешком-человечком на обложке; она заказала и другую — «Труды Императорского Вольного Экономического общества» за 1850 год, где была переводная статья с китайского. Мне бы сейчас не читать, а для стимуляции мысли скушать бы пару сырых корешков.

Я раскрыл книжку. Оказывается, женьшенем лечились еще четыре тысячелетия назад…

Почему не срабатывает божественный случай, который столько раз выручал, потому что он божественный? Помню, расследовал дело торговца золотом. Продавались слитки, золотой песок и даже самородки. Были известны десятки покупателей и не было продавца. Неуловим, как золотой блеск. И тогда в милицию пришла женщина и передала портфель, который оставил ее знакомый — назвала имя и фамилию, — а сам куда-то пропал. В портфеле оказались чашечные весы, набор разновесов, пузырек с концентрированной азотной и пузырек с золотохлористоводородной кислотами. Все необходимое для операций с золотом…

Между прочим, латинское название женьшеня переводится как всеисцеляющий. Прежде полагали, что он не только исцеляет, но и способен оживить человека…

А розыск Мишки-клевого, насильника и большого модника? Нападал на женщин в тихих парадных, в темных дворах и на пустырях. Внешность менял так, что мать родная не узнает. Все шесть потерпевших дали разные словесные портреты. Но одна из этих шести опознала Мишку-клевого по запаху — он любил орошаться дорогими дамскими духами, и в день преступления от него пахло французским «Опиумом»…

В 1905 году нашли корень в двухсотлетнем возрасте, весивший шестьсот граммов…

А обыск у крупной спекулянтки Марии Перепелятниковой? Все простучали и все просветили. Видно, дьявол — или случай? — подзудил Леденцова дернуть за безликую проволочку, торчавшую из стены ванной. Кафельная плитка отошла, и на пол посыпались спрессованные пачки денег…

Кстати, в прошлом веке корешок женьшеня в палец толщиной стоил до двух тысяч серебром…

А убийство в Кирпичном переулке? Месяц мы бегали, я даже в командировку летал на другой конец Союза. Божественный же случай привел в отделение милиции тетку-спекулянтку. Она возмутилась: «Меня за продажу пары колготок сцапали, а мой сосед человека в Кирпичном переулке убил — и его не трогают»…

Кстати, легче обучить взрослого тигра, чем вырастить корень женьшеня…

А нападение на Сбербанк с выстрелами, кляпами и, кажется, с тридцатью тысячами ущерба? Кончился отпущенный законом двухмесячный срок расследования. Глухо, как и в первый день; впрочем, еще и глуше, ибо в первый день хоть надежда была. И когда я вернулся с отсрочкой из городской прокуратуры, мне подали письмо, вернее, анонимку: адрес преступника, фамилия его и место, где спрятаны деньги. Была и подпись: «Неформал»…

Женьшень тонизирует и стимулирует, снижает сахар в крови и улучшает зрение, укрепляет сердечно-сосудистую систему и лечит нервные заболевания. Потому что царь лесных зверей — тигр, царь морских зверей — дракон, а царь лесных растений — женьшень…

А нападение на двух милиционеров, приехавших на сработавшую сигнализацию? Преступник открыл стрельбу, ранил одного, выпрыгнул в окно и убежал. Милиционер вынужден был тоже стрелять, но безуспешно. Его доставили в ближайшую больницу. Каково же было удивление милиционера, когда через полчаса рядом на кровать положили человека с огнестрельным ранением — того самого преступника…

Сырым женьшень едят, как и делал Кожеваткин. Корень даже запекают внутри выпотрошенного цыпленка по древнекитайскому рецепту…

Кажется, я впал в интеллектуальную тупость. Уповаю не на мысль или на интуицию, не на труд или на способности, а на удачу. Как вор-домушник или юная девица, выжидавшая приличного жениха. Да, я верю в случай, но и знаю, что глупцу и лодырю он редко подворачивается. Как говорят, везет тому, кто везет.

Зазвонил телефон, наверное, десятый раз на дню. И все эти десять раз брал я трубку с торопливостью, хотя звонков не люблю и опасаюсь. Видимо, ждал какой-то информации. Но она могла поступить только от одного человека — от капитана Ледснцова.

— Да?

— Сергей Георгиевич, здравствуйте.

Слегка брюзжащий голос судебно-медицинского эксперта смыл мою десятую на дню надежду тем, что был не леденцовский.

— Здравствуйте, Марк Григорьевич.

— Хочу перед вами извиниться.

— За что? — удивился я.

— Помните, брал образцы крови с ковра…

— Да, — подтвердил я, не придавая этому образцу особого значения.

— Замотался, вовремя биологам не отдал, и поэтому в акте не упомянуто.

— Я подумал, что насчет ковра заключение дошлете.

— Вот и высылаю. Но результат таков, что решил немедленно позвонить.

— Что за результат?

— На ковре кровь не человека, а животного.

— То есть как это животного?

— Представьте себе.

— А какого животного?

— Трудно определить, но скорее всего свиньи.

21

Сперва я сидел парализованно. Затем, как далекий крик бегущего поезда, зародилось раздражение; оно нарастало бешено, пока не ударило по моим нервам симфоническим ревом налетевшей электрички.

Что это: спесь, дурость, чертовщина? Я же сам говорил Леденцову, что труп мне не нравится. И позабыл? Нет, не позабыл, а ясное суждение об очевидном, видите ли, меня не привлекает. Тонкости подавай. А может, наоборот, именно ясной логики «если — то» я и не сумел одолеть: если лежит труп, то кровь под ним принадлежит этому трупу.

В одном из моих блокнотов есть чуть ли не нормативная запись о способе мышления и отыскании истинного суждения.

Одна-единственная мысль о предмете редко бывает истинной. И редко бывает, чтобы думающий человек имел о предмете лишь одну мысль. Выходит так, что об одном и том же есть два суждения, зачастую противоположные, но оба правильные — неправильные сразу отбрасываются. Вот тогда нужно третье. Отсюда моя формула: если есть две правильные и несовпадающие мысли, то ищи третью, которая их объединяет и станет истинной.

Почему же я об этом забыл?

Первая мысль была правильной: труп на ковре, следовательно, кровь принадлежит трупу. Вторая мысль тоже правильная: труп мне не нравится, ну, хотя бы потому, что повреждения головы не характерны для убийства в этой квартире. Почему же я не поискал по своей формуле третье умозаключение?…

Сумерки поздней осени застелили кабинет. Я сидел, приглядываясь к ним. Мне же хотелось действовать, сорваться и бежать, неведомо куда и неведомо зачем. Но именно теперь следовало сидеть и думать, чтобы знать, куда и зачем ринуться. За стенами и за дверью не укрощалась суета. А у меня даже телефон не звонил, охраняя тишину сумерек поздней осени.

Свиная кровь…

Дверь, наверное, приоткрылась — я видел светлое пятно бегающей по стене руки, искавшей выключатель. Загорелся такой яркий свет, что пришлось ладонью прикрыть очки. Пикалев спросил:

— Что сидишь в темноте?

— Думаю.

— Ты готов?

— К чему?

— Идти ко мне в гости. Вчера же я предупреждал…

— Не могу.

— Знаю-знаю: глухое убийство, семь дел в производстве, истекают сроки… У нас это всегда. Тебе надо отвлечься, и мысль побежит прытче.

— Костя, поросят на мясокомбинате того… режут?

— Не душат же.

— А кровь куда?

— Не знаю.

— А можно поросячью кровь вынести?

— На хрена се выносить, когда волокут мясо да копчености. У тебя дело, что ли, по мясокомбинату?

Пикалев взялся за сигарету, так помогавшую в непонятных разговорах.

— Костя, но ведь свиную кровь можно привезти из сельской местности?

— Конечно, можно. Половина города имеет родственников в деревне. Чего тебе далась эта свиная кровь?

Он закурил, поглядывая на меня с любопытством. Не дождавшись ответа, Пикалев ушел, бросив от двери:

— Через часик пойдем.

Может, и верно, развеяться, чтобы мысль побежала прытче? А то эта мысль привязалась к свиной крови, как к единственному свету в окошке, — Марк Григорьевич меня как бы ею загипнотизировал. В голове нужен какой-то щелчок, переключивший размышления на иной путь. Может, и верно, развеяться?

Не знаю, был ли в голове щелчок, но мысль повернулась. Куда она может повернуться у человека, долго работавшего следователем? Что там бывало с кровью…

Помню, человек запирался всеми силами. Я осматривал его пиджак, увидел на нем густо-рыжее пятно и спросил: «А это что?» Он понурился и признал себя виновным в покушении на убийство. Густо-рыжее пятно оказалось краской…

Однажды в прокуратуру явился окровавленный парень и заявил, что его только что избили в милиции. Кровь была даже на шапке. Я вместе с ним поехал в больницу. Парня сразу к хирургам. Не только ран, даже царапин на коже не оказалось…

Как-то расследовал кражу в ПТУ и заподозрил одного подростка. Допрашиваю. Все отрицает. И вижу, что на всех десяти пальцах, на кончиках и подушечках, кровь. Вернее, кожа стерта до крови. В конце концов признался, что третьи сутки драит пальцы напильником, чтобы стереть папиллярные узоры…

Дальше кровавых воспоминаний мысль не пошла. Так, лишь кое-какие логические построения. И верно, не проветриться ли? Но сперва позвонить.

— Борис Тимофеевич, привет, — заговорил я почему-то с иронией, которая могла относиться только ко мне.

— Здравствуйте, Сергей Георгиевич, — насторожился Леденцов.

— Вы сколько лет в уголовном розыске?

— Тринадцать.

— Ага. Скажите-ка, товарищ капитан, с высоты опыта, какая может быть кровь у Кожеваткина?

— Четвертой группы с отрицательным резус-фактором?

— Не угадал.

— Он женьшень ел, поэтому с кровью все может быть…

— Боря, — заговорил я обычным тоном, — а может женьшень превратить человеческую кровь в свиную?

Леденцов вежливо хохотнул. Заодно хихикнул и я.

— Сергей Георгиевич, к чему спрашиваете?

— К тому, что он превратил ее.

— То есть?

— Поросячья кровь у Кожеваткина.

— А если точнее?

— Ковер залит свиной кровью.

Леденцов замолчал. Я даже увидел его бесстрастное лицо, на котором редкие брови все-таки нахмурились, став чуть ворсистее. Спросил он голосом не то чтобы обиженным, но подозрительным:

— Вы это узнали давно?

— Только что.

— Намекали же, что труп не нравится…

— Господь с тобой, Борис! Не нравился из-за характера телесных повреждений. А теперь вот понял, еще почему не нравился… Ковер залит кровью слишком ровно. Только один уголок сухой. Даже пол не замаран.

Информационная часть разговора кончилась. Вторую же часть, главную, мы не начинали, вежливо уступая первенство друг другу. Наконец Леденцов схитрил:

— Ваше мнение, Сергей Георгиевич?

— Кожеваткина убили не в его квартире.

— Да, это теперь очевидно.

— Боря, но где?

— Например, в другой квартире…

— А я думаю, что в одном из домиков садоводства.

— Какие доводы?

— Следи за ходом моих рассуждений… Вся верхняя одежда Кожеваткина висела в передней и шкафу, была чистой, не рваной. А мы знаем, что ходит он уже в пальто. Значит, убили его в костюме, то есть перед убийством пальто он снял, и скорее всего добровольно. А это значит, что был он у людей знакомых. Дальше… Его паспорт мы нашли в серванте завернутым в бумагу. Выходит, что убивали без паспорта. А как же узнали адрес?

— Мог сам сказать.

— Незнакомым людям? Зачем? Пытали? Вряд ли. Скорее всего они уже знали адрес Кожеваткина, что опять подтверждает их знакомство. Дальше… Голова раздроблена крупным предметом, коих полно на их участке. Итак, садоводство подходит со всех сторон. Там все знают про деньги Кожеваткина, он со многими знаком, поэтому пришел в дом и разделся; и там вполне могут знать его адрес: чтобы отвезти труп.

— Да, похоже.

— Боря, теперь легче станет искать. Хотя бы потому, что труп везли на машине.

— Сергей Георгиевич, есть вопрос…

Он почему-то сделал долгую паузу, словно стеснялся его задать.

— Ну? — не вытерпел я.

— А зачем вообще привозить труп в квартиру? Большое расстояние, машину могли остановить, ехать по городу, втаскивать в квартиру… Слишком рискованно. Проще бросить в озеро или спрятать в лесу.

— Я не исключаю убийства и в городе.

— Все равно, какой смысл везти труп в квартиру?

Разумеется, я знал главный признак ума — способность сомневаться. Но когда эта способность хочет порушить построенное тобой крепкое с виду здание… В конце концов, он тринадцать лет работает, а я двадцать; он моложе меня на пятнадцать лет; он, в конце концов, рыжий, а я, по утверждению Лиды, шатен. В порядке возмещения ущерба за разрушенное логическое построение я вознамерился отомстить ему быстро, едко и, как мне кажется, остроумно.

— Боря, знаешь, кто задает неразрешимые вопросы?

— Кто? — попался он.

— Дети, дураки и оперуполномоченные.

Понял ли, что я сказал комплимент его профессии?

22

Передняя всосала нас вместе со свежим воздухом и тишиной, ибо квартиру заполнили громкий говор, никем не слушаемая музыка и приятные запахи еды и дамских духов. Гостей оказалось немало, и сидели они, видимо, уже часа три. Как всегда, попав в центр внимания, я почувствовал себя так неуютно, что захотелось унырнуть куда-нибудь под стол. Правда, это внимание сравнительно быстро сникло, потому что я, как всегда, конфузливо насупился.

Костина жена, одна из тех полных и солидных женщин, у которых каждое незначащее слово имеет значительность, подхватила меня и стала добиваться, почему я без супруги. То есть без Лиды, которую, кстати, я ни разу в жизни не назвал супругой; слово «жена» мне тоже не по нутру из-за слишком уж функционального смысла.

Сперва мне хотели всучить стограммовую рюмку водки, потом двухсотграммовый бокал какого-то сизо-крепленого вина. Сошлись на сухом. Глотнув его, я осознал ненужность своего прихода: люди незнакомые, уже веселые, надо что-то говорить и как-то проявляться. А последний вопрос Леденцова сидел во мне застрявшей пулей.

— Товарищи, перед вами Сергей Георгиевич Рябинин, лучший следователь нашего района, а может, и всего города! — крикнул Костя, уже хвативший двухсотграммовый бокал сизо-крепленого вина.

После таких слов все лучшие закуски были перемещены ко мне. Например, заливная рыба. Или бутоны из сливочного масла, в середине которых, на месте тычинок и пестиков, алела красная икра. Когда я уложил такой цветок на булку и размазал его ножом, мне так захотелось домой, к Лидиному салату из тертой морковки и к травяному чаю, что пропал всякий аппетит.

— Не так, — сказал пожилой мужчина со смугловатым лицом. — Надо сразу в рот. Я Костин тесть.

— В рот не пролезет. Я Костин сослуживец.

— Вы следователь со стажем… Правда, что пьяницы самовозгораются?

— Глупости.

— А жаль, — вставила дама, видимо, его жена.

Я осмотрел гостей, выискивая что-нибудь интересное. Веселые лица показались мне чем-то похожими друг на друга, или хмель умеет нивелировать. Только одна женщина, сидевшая вдалеке, выделялась: скорее всего трезвостью. Впрочем, и красотой.

Как это бывает с большими компаниями, она распалась на группки. За столом опустело. Про меня, слава богу, тоже забыли. Сидеть одному над тарелками было как-то неудобно. Ничего не оставалось, как пойти слоняться.

— Постойте возле дам, — меня зацепила рукой жена Пикалева.

Три женщины сидели на коротеньком диванчике, тесно, как горошины в стручке. Та, которая была в середине, взволнованно теребила фиолетовые бусы, закаменившие шею несколькими обмотками:

— Быть за границей и не посетить? Вошла. Боже мой! Свет, краски, оформление, радость… У меня глаза разбежались. И верите ли, не удержала слезы. Заплакала!

— Вы про какой музей говорите? — спросил я.

— Про маркетинг.

— Про магазин что ли?

— Это разве магазин? В нем есть все, что душе угодно.

— Расплакались в магазине?

— Сергей Георгиевич, — удивленно заметила хозяйка дома, — разве вы не мучаетесь, когда нужен костюм или ботинки?

— Нет. Иду и покупаю.

Они разом оглядели мой темно-болотный пиджак, старательно отутюженный Лидой. Я приосанился. Но напрасно, потому что плакавшая в зарубежном магазине женщина заметила:

— Да, такой костюм можно пойти и купить. Но для современной молодежи престижная одежда — это главное.

— Если престижная одежда для молодого — главное, то у нашего государства нет будущего, — не удержался я.

Скрипнув бусами, которые были закручены до степени удушения, она сказала с каким-то опережением нашего разговора.

— Ах, оставьте. Время не то, и мещан теперь нет.

— Да, мещан теперь нет — нынче прагматики, — буркнул я, отдаляясь.

В молодости я был, видимо, максималистом. Боролся с глупостью, с серостью, с мещанством… Старики усмехались: мол, еще зелен; мол, сперва поживи; мол, со временем от твоего сопливого максимализма останется лишь теплый пар. И верно, черт возьми! Теперь я стараюсь не упрекать человека в том, что он живет этой самой мещанской жизнью. Я вхожу в его положение. Но иногда максималистский жар юности возвратно опаляет меня, и я с недоумением соображаю: в какое же это их положение я вхожу? Разве у этих людей беды и горе?

Кумиром тут был Костя Пикалев. В маленькой соседней комнате звучал лишь его сухой голос, донося отдельные слова: труп, проникающее ножевое ранение, эксгумация… Видимо, рассказывал истории из своей практики.

Какой-то поток вынес меня к группке парней. Один из них, плечистый, как ворота, обрадовался.

— А мы спросим человека свежего… Кто выиграет: наша команда или финская?

— Представления не имею. А во что играют?

— В хоккей, естественно. Вы не болельщик?

— Нет, — сказал я, добавив для чего-то: — Естественно.

— Зря. Наша команда играет виртуозно.

— Если бы я «болел», то, наверное, бы за финнов.

— Почему? — плечи шатнулись изумленно.

— Финляндия же — маленькая страна.

— Ну и что?

— Знаете, когда трое бьют одного, я всегда переживаю за этого, за одного.

Мне казалось, что я просто брожу по квартире, отыскивая занимательное пристанище. Но кривая, по которой перемещалось мое тело, пролегла из одного угла большой комнаты в другой, где сидела молчаливая и красивая женщина. Эта кривая, как и все кривые дорожки, частенько заводила в тупик. На этот раз я уперся в пару кресел с двумя солидными пенсионерками.

— Вы работник идеологический, — начала одна с отменно зорким взглядом, под которым я себя почувствовал букашкой под микроскопом. — Что делается?

— Посудите сами, — подхватила вторая жарко-хмельным голосом. — Сталин плохой, его соратники плохие, Хрущев кукурузник, Брежнев бездельник… Нет идеалов!

— Навалом, — заверил я, ощутив в голове выпитые полбокала сухого вина.

— Где же? — удивилась первая.

— А вы где ищете?

— Естественно, в печати, — уже вторая бросила, с жаром.

— В печати нужно искать не идеалы, а информацию.

Они переглянулись. Я хотел было улизнуть, но зоркоглазая спросила тоном, из которого следовало, что в идеологических работниках меня уже не числит.

— А где же искать идеалы?

Я сделал вид, что хочу выпить; а уж там, от стола лег на курс своей кривой, ведущей к тихой женщине.

Нет идеалов и не во что верить… Работой государство обеспечило, медицинское обслуживание и образование дают бесплатные, электричество подключено, вода и газ подведены. Ну а идеалы печатают в газетах и по утрам разносят по ящикам. И вдруг старые идеалы похерили, а новых не принесли. Обыватель в ужасе — ему как бы чего-то недодали. Я усмехнулся: вряд ли этих двух пожилых дам прельстят мои идеалы, потому что они требуют личной душевной работы.

Грустной женщины я все-таки достиг. Осталось лишь подойти. Но для этого полбокала сухого вина мне недостаточно. И тогда возник Костя: возбужденный, довольный, со вспотевшими залысинами.

— Старик, не скучаешь? А-а, Вера скучает… Знакомьтесь: Вера, Сергей. Веруша, он знает уголовных историй поболе меня. Старик, расскажи ей, как собирал расчлененный труп.

Она поморщилась. Но пикалевский мундир засинел по ту сторону стола.

— Вы любите кровавые истории? — спросил я.

— Господь с вами!

Голос грудной и глубокий. Темные большие глаза, вызывающие странное ожидание, что их сейчас затянет густая поволока и они как бы скроются в тумане. Соломенные волосы уложены крупными волнами. Губы красные и слегка тяжеловатые, что, впрочем, неплохо. Ее платье, из хорошей коричневой шерсти, было сшито без всяких затей. Мне вдруг показалось, что где-то я видел эту женщину.

— Она тебе про чертовщину расскажет, — бросил на ходу Пикалев, перемещаясь в другие горизонты.

— Так это у вас постукивает?

— Не только постукивает, но и мебель ходит.

— Расскажите подробнее.

Но тут в квартире произошло некоторое движение. Все пошли в другую комнату, к другому свободному столу. В воздухе многократно прошелестело слово «альбом». Пикалев вынырнул откуда-то из шкафа и шлепнул на стол папку с бумагами, толстую, как чемодан. Люди сгрудились. Подошли и мы с Верой. Костя развязал тесемки-ленточки и достал первый лист с наклеенной фотографией…

В траве, рядом с масштабной линейкой, лежала человеческая голова с выклеванными глазами…

Женщины вскрикнули. Казалось, тяжкое молчание стало расплатой людей за их нездоровое любопытство.

— Он эти фотографии всю жизнь собирает, — почти шепотом сказал я.

— Мне нехорошо, — тоже шепотом отозвалась Вера.

— Отойдем.

— Может быть, лучше уйдем?

— С удовольствием, — согласился я.

— Только по-английски, не прощаясь.

— Можем даже по-турецки, они сейчас ничего не видят, кроме фотографий.

В передней, подавая ее легкое и душистое пальто, я вспомнил, где видел эту женщину — на обертке туалетного мыла, хорошего.

23

Осень всегда была моим временем года: в голодное детство любил ее за поля картошки и капусты, теперь люблю за какую-то грустную мудрость. Если применимы к природе людские понятия о духе, то осень время философское. Хотя какая в городе осень? Да еще темным вечером? Ознобный ветришко, плоская лужица на асфальте да капли, размазанные по стеклам очков.

Мне казалось, что совместным побегом от Пикалева мы вступили в какой-то молчаливый сговор. Поэтому проводить ее до дому я счел своим долгом. Впрочем, разговор о чудесах в квартире тоже привлекал.

Две остановки мы пронеслись в метро, где согласно молчали. И, только вновь поднявшись на осень, я начал издалека:

— Вера, чем вы занимаетесь?

— Живу.

— Живете… как?

— Думаю, чувствую и дышу осенью.

— Ну да, — согласился я, потому что в данную минуту тоже о чем-то думал, что-то чувствовал и уж наверняка дышал осенью.

Мы шли медленно и плавно, каким-то лебединым ходом, касаясь друг друга плечами. Лида купила мне модную низкую шляпу с широкими полями, которые с боков загибались вверх, и она походила на пирогу с каюткой, а я на фермера. Голова спутницы была непокрытой. Поэтому поля моей шляпы касались ее пышных немокнувших волос, отчего возникал мягкий шорох, точно эта самая пирога расталкивала речную шугу.

— Отвечу, — вдруг сказала Вера своим грудным голосом, который на улице звучал еще ниже. — Я хочу быть женщиной.

— Что такое — быть женщиной?

— Женщина — это существо, которому в гостях не показывают фотографии трупов, а провожая, берут под руку.

Я послушно сунул ладонь в мякоть ее пальто. По-моему, этим воспользовалась моя шляпа, сев малость набекрень. Фермер, выгодно продавший пшеницу и по этому поводу заглянувший в бар. Впрочем, на мне были интеллигентные очки.

— Вера, кто вы по специальности?

— Женщина.

— Тогда опять: что такое женщина?

— Вы разве не мужчина, Сергей Георгиевич?

— Разумеется, но…

— А истинный мужчина никогда не спросит, что такое истинная женщина.

Есть признаки, которые мною, конечно, учитываются, но как-то между прочим: пол, национальность, внешность… То, что я ищу в человеке, лежит вне таких пустяков, как пол и национальность. Но моя новая знакомая почему-то считала себя женщиной и больше никем. Или это намек на то, чтобы я тоже стал мужчиной и больше никем? Этого еще не хватало!

— Оно… стучит постоянно! — перешел я к главному своему интересу.

— Только вечерами.

— Само?

— Нет, надо попросить.

— А кто должен просить?

— Разумеется, хозяйка.

Ну да, полтергейст. Я вспомнил историю, в которой, кажется, принимал участие Леденцов.

В одной квартире тоже постукивало. Сперва просто так, по свободному наитию, а потом стуки начали отзываться на громкие вопросы. Пошли комиссии, пресса, любознатальные. Даже вроде бы организовали комитет. Записывали на пленку, исследовали смежные квартиры, а также живущих над и под. Ответа нет. Короче, загадка века. Иностранцы приезжали… И вдруг наверху, через этаж, обнаружили немощную старушку, которая слабосильно стучала в стенку, моля о помощи. Звук по каким-то неведомым пустотам бежал вниз через квартиры.

— Я пришла, — Вера показала на парадное и спросила с естественной простотой: — Зайдете?

— Оно постучит?

— Попросим…

Сперва мне квартира показалась коммунальной. Но чистота, порядок и единый стиль напомнили, что истинная женщина не могла жить в квартире коммунальной — она жила в квартире большой. Раздевшись и неуверенно перетаптываясь, я последовал за хозяйкой. Как бы определить то, где я оказался? Не комнатка, не спальня и не будуар… Пожалуй, гнездышко, ибо тут не было ни одного угла и ни одной твердой плоскости. Кроме потолка. Ковры, диван, креслица, пуфики… Даже круглый низкий стол ворсисто лохматился, даже торшер был накрыт попонкой с кистями.

— Видите, что делает? — ворчливо сказала Вера.

— Кто?

— Моя домовушка. — Вера отодвинула от самого края вазочку с тюльпанами. — Обязательно что-нибудь да сдвинет. А то воды нальет на пол.

— Надо взять на химический анализ.

— Сергей Георгиевич, вы смеетесь, а я знаю человека, который усиливает и уменьшает свое сердцебиение, может не дышать, увеличить в крови количество лейкоцитов, расширять печень, повышать и понижать кровяное давление, повышать температуру тела и впадать в летаргический сон.

— Где же он работает?

— Ведет в Доме пионеров кружок юного парапсихолога.

— Зачем?

— Право, старомодный вопрос. Каждый школьник обязан знать азы парапсихологии.

— Совсем работать будет некому, — вздохнул я, и, кажется, вместе со мной вздохнул своей мякотью отзывчивый диван.

То, что я посчитал гигантским декоративным грибом, поросшим коричневатым мхом, под руками хозяйки раскрылось, точно громадная раковина. Внутри загорелся свет и заблестели, наверное, самоцветы. Вера нагребла их полные горсти и принесла к дивану, на столик. Самоцветы оказались двумя широкими хрустальными рюмками, крохотной вазочкой с лимоном и бутылкой коньяка.

— Действуйте, — приказала она. — Работать, защищать женщину и разливать коньяк должен мужчина.

Я развел плечи и, как бы спохватясь, усмехнулся. Поборник истины и разума, а услышал банальщину — и плечи развел. Плечи у меня тут же стыдливо опустились, но коньяк я разлил. Вера села рядом. Диван был словно рассчитан на двоих; так, что наши бедра соприкоснулись.

— А стуки? — почему-то испугался я.

Вера глянула на часики:

— Минут через двадцать, ровно в десять. Скажите под рюмку.

Говорить под рюмки я не умел: банальности не хотелось, серьезное вроде бы ни к месту. А бросить нечто легкое и остроумное моему изъеденному мыслями и анализом разуму было не в подъем. Впрочем, моему разуму мешала нарастающая тревога…

Сперва я подумал, что она от этой рюмки коньяка: у Пикалева, в сущности, не пил, а здесь почему-то держу ее, подчиняясь глупому ритуалу. Потом решил, что тревога от жутчайшего интима и от прикосновения чужого, не Лидиного бедра. Затем мысль переключилась на ожидаемый стук — от него тревога, ибо, как ни верти, все-таки нечистая…

Нет, тревога шла не от коньяка, не от чужой женщины и не от чертовщины; казалось, ее источала сама мебель. Я озирался, не в силах понять этого беспокойного воздуха… Но хозяйка ждала рюмочных слов. Тут вовремя вспомнилось, что джентльмен первый тост произносит за дам.

— Вера, за женщин и за вас.

— И за вашу силу, — добавила она.

— За какую мою силу?

— Есть только две силы — физическая и мужская.

Я не стал вдаваться в детали, сосредоточившись на рюмке. С этим коньяком всегда морока. Знаю, что пьют его глотками в несколько заходов. Смакуют. Мне же он кажется весьма противным, поэтому пью залпом, дабы отмучиться единожды. Отмучившись, я хватил пласт лимона и сморщился вторично.

— Сергей Георгиевич, признайтесь, что у Пикалевых вы шли ко мне?

— Признаюсь.

— А почему?

— Показались разумной женщиной.

— Сергей Георгиевич, у вас большая следственная практика… Не заметили, что сексуально равнодушные женщины тупее чувственных?

Я кивнул и поперхнулся. Нет, я сперва поперхнулся, а потом кивнул. Видимо, коньяк, спохватившись, что попал не в того человека, шарахнул в мою носоглотку. Смахнув алкогольную слезу, я глянул на Веру…

Кремовые волны волос застелили щеки. Тяжелые губы приоткрылись, чуть-чуть для томного вздоха. Большие темные глаза затянула такая перламутровая поволока, что они посветлели. Грудь, которую я как-то не замечал, вдруг мягко нацелилась на меня.

— Сергей Георгиевич, кроме разумной, какой я вам еще показалась? — спросила Вера голосом, походившим на журавлиный клекот.

— Недотрогой.

— А вы знаете, Сергей Георгиевич, о чем мечтают все недотроги?

— Представления не имею…

— Недотроги мечтают, чтобы до них дотронулись.

Возможно, я бы еще раз поперхнулся возвратным коньяком. Но мой взгляд окосело застыл на ее коленях. Я поправил очки…

Платье, уж не знаю каким образом, разъехалось в стороны, как театральный занавес. Передо мной желтым слепящим огнем горели полные бедра. Они были так высоко обнажены, что я увидел миллиметр трусиков. Ни ее откровенный призыв, ни жутковато-перламутровая поволока глаз, ни бедра и даже трусики меня так не поразили, как их цвет. Трусики были желтыми. Я впился взглядом в колготки — бледно-желтые, почти лимонные. Да и платье было совсем не коричневым, а кремово желтым.

Я вскинул голову, догадываясь о причине своей тревоги. Золотисто-желтые ковры, светло-кремовый диван, лимонный торшер… Оттенков множество, но непременно желтые. Даже тюльпаны.

— «Чайная роза»? — почти шепотом удивился я.

Глаза Вероники вдруг потеряли туманную поволоку и блеснули зло и мокро, точно эту самую поволоку смыла черная вода.

Я бросился в переднюю, схватил куртку со шляпой и, по-моему, вышиб плечом неподдавшийся замок.

24

Перед своей дверью я сухими руками потер щеки, лоб, подбородок и глаза — протер лицо, сгоняя с него тревогу и всякие знаки моих неприятностей. Подальше их от Лиды.

Но Лида ошарашила: повисла на моей шее с тихим радостным хихиканьем. Слегка раскосые глаза стали откровенно восточными. Волосы во все стороны. Халат нараспашку. И груди полуоткрыты, как теперь принято.

— Что? Иринка звонила? — попробовал я угадать се радость.

— Нет.

— Премию получила?

— Не-а.

— Машину выиграла? — уже спросил я в шутку.

— Ага, мотоцикл! По твоему лотерейному билету, который тогда нашла в пиджаке.

— Какой мотоцикл?

— «Урал» с коляской.

— Лида, на кой он нам?

— Глупец! Получим деньги, тысяча восемьсот семьдесят рублей.

В моей голове, занятой другими мыслями, не укладывались никакие мотоциклы. Это уж слишком: кровь животного, «чайная роза» и теперь вот мотоцикл.

— Лида, сколько раз мы в жизни выигрывали?

— Два: рубль и три рубля.

Упоенная выигрышем, она не заметила ни тяжких гримас моего лица, ни запаха коньяка; даже не спросила, где был. Накрывая ужин, Лида уже строила планы, какие-то немыслимые комбинации, где фигурировали костюмы и ботинки, зимнее пальто и туфли, книжные полки и хорошая люстра… Но потом все это отвергалось и Лида начинала пытать мое отношение к дачному участку; и это ей не подходило, потому что половину суммы следовало отдать Иринке, как слаборазвитой семье. Я говорил, поддакивал и спорил, делая это бесчувственно, точно выдавливал вежливую улыбку.

— Сережа, ты радуешься? — наконец-то заподозрила Лида.

— Очень.

— Что-то не видно…

— Лида, теперь модно скрывать чувства.

— Сережа, а не стало ли теперь модным не иметь чувств?

— Давай купим бриллиант, — предложил я, чтобы покончить разговор о выигрыше.

— Денег не хватит.

— Махонький. Только учти, бриллианты растворяются в соде.

Последние слова меня ощутимо толкнули в грудь.

Я ушел в свою комнату, предупредив Лиду, что ночью поработаю. Оставил ее одну, зная, что радоваться в одиночку труднее, чем горевать.

Поработать… Для предстоящей работы не требовалось ни бумаги, ни авторучки, ни стола — ничего. Поэтому я стал похаживать по своему десятиметровому домашнему кабинету…

Итак, два события: кровь животного и «чайная роза». Разумеется, их надо рассматривать изолированно, ибо они никак не связаны. Вероника вообще могла попасть к Пикалевым случайно…

Я выключил большой свет, оставив настольную лампу.Потом скинул тапочки и зашагал по ковру в носках — ничего резкого и яркого. Мысль должна рождаться исподволь…

Сперва труп Кожеваткина… Убили его не в квартире — это очевидно. Где? Допустим, за городом, в садоводстве. Но убийцам надо попасть в его квартиру. Зачем же вести мертвое тело, когда проще спрятать в лесу? Ну а если убили в городе, в квартире, где оставлять труп нельзя? Все равно проще бросить его в реку, в люк, завести в какую-нибудь трущобу; в конце-концов, за город…

Лида трижды заглядывала: сперва предложила выигранные деньги истратить на поездку в Японию, потом звала пить чай и затем пожелала спокойной ночи…

А если допустить, что они не знали адреса Кожеваткина, подвергли его пытке и он, уже избитый, привез их в свою квартиру? Нет. Рана была смертельна, и говорить он не мог. Ну а если сперва показал свою квартиру, а убили в другом месте? Опять тот же вопрос: зачем привезли труп? Я уже знал, что если отвечу на него, то найду и преступника…

На столе, почти погребенный под бумагами, стоял приемничек. Я ткнул клавишу. Настроенный на «Маяк», он запел еле слышно, потому что звук был рассчитан на меня близкого, сидящего…

Нужно идти от практики. Не редкость, когда жертву удаляют с места преступления. Цель всегда одна: скрыть это место. Почему? Значит, есть опасность, что оно может попасть в поле зрения следствия. Мы же все подобные места преступления проверили, и в наше поле зрения ничего не попало. Нужно идти от практики… Это уже сделал компьютер. Нет, все не так. Я хотел сразу угадать замысел преступников. Это самонадеянно. Нужно идти не от их замысла к их действиям, а от действий к замыслу…

Из-под бумаг сочилась музыка. Ночью она другая, совсем непохожая на дневную. Мне кажется, что ночью скрипка всегда плачет, пианино всегда играет вальс, барабан всегда бухает, а флейта непременно фальшивит…

Труп Кожеваткина привезли в квартиру не второпях и не потому, что не знали, куда его деть. Свиную кровь припасли загодя. Готовились. Но зачем было поливать этой кровью ковер? Чтобы все выглядело натурально. Зачем, черт возьми, эта фиктивная натуральность, когда голова раздроблена, натуральнее некуда…

«Маяк» пропищал два раза. Все нормальные люди спят. Те, у кого правильный распорядок дня. Но эти люди не знают тайн ночи…

Зачем прячут трупы? Бросают в воду, закапывают в землю, сжигают, растворяют в кислотах. Я знаю десятки этих способов. Вот мафия заливает тела цементом. Смысл очевиден: чем позже найдут труп, тем позже найдут преступника. Если вообще найдут. Может быть, убийцы считали, что в собственной квартире Кожсваткина дольше не хватятся? Вряд ли. Во-первых, запах, из-за которого, кстати, и вызвали милицию; во-вторых, жена могла приехать в любой момент…

Ночью жить интереснее, потому что обостряется зрение и слух. Видимо и мысль. Только ночью нельзя выпить чаю, ибо я чем-нибудь звякну и Лида прибежит…

Чтобы дойти до какого-то смысла, логическую цепь нужно строить с микронным припуском. Для кого они полили ковер свиной кровью? Для следователя. То есть для меня. Зачем? Чтобы я не сомневался в достоверности картины: Кожеваткин убит здесь. А зачем это преступнику? Чтобы не искали истинного места. Все так — логическая цепь выстроена. Но чем-то она меня не устраивала. Видимо, сложностью. Вернее, несоответствием усилий и результата: с риском везти труп в квартиру ради сокрытия места убийства, которое еще неизвестно, найдут ли?

И вот тогда, в три часа десять минут ночи, у меня взыграла фантазия — я придумал оригинальный способ сокрытия трупа. Придумал просто так, уж заодно, свое, коли не мог догадаться о чужом. Естественно, это придуманное я отбросил и забыл, как ночную дурь.

Знать бы мне тогда, что ничего я не придумал — я догадался, в чем смысл свиной крови и почему труп Кожеваткина привезли в собственную квартиру.

Выбросив из головы придуманную дурь — как можно ловко спрятать труп, — я перестал думать и о месте преступления. Освобожденная мысль переключилась на «чайную розу».

Пикалев говорил, что с этой Верой познакомилась его жена. Скорее всего Вера познакомилась с его женой. Зачем? Попробую зайти с другой стороны… «Чайная роза» у Пикалевых ни с кем не разговаривала и никого не замечала. Со мной же начала общаться с удовольствием, увела, заманила к себе и принялась обольщать грубо и неискусно. Почему? У Пикалевых были молодые ребята, спортсмены, болельщики. А она выбрала меня. Красавца нашла. Выходит, что и с женой Пикалева завела дружбу, и в гости пришла с единственной целью — выйти на меня. Зачем? Казалось бы, не за чем. Но она сестра Смиритского…

Приемник начал уже какую-то утреннюю передачу. Видимо, для Дальнего Востока. «Маяк» — вреднейшая радиостанция: то и дело напоминает, что прошло еще полчаса жизни.

На первых допросах Смиритский пожелал со мной встретиться. Просто так. Я отказался, но он пришел, снял мою боль в затылке и предложил услуги в розыске преступника. Он знает, где и кем работает Лида. Короче, держит меня в поле, точнее в биополе своего зрения. Да так держит, что подослал свою сестру. Но почему? Из-за прошлых грехов? И дело по зявлениям Мишанина — Лалаян, и дело по исчезновению бриллианта я прекратил — они в архиве. Допустим, Смиритский еще что-то сотворил. Но как он может предвидеть, что новое дело попадет именно ко мне? Сейчас же в моем производстве ничего серьезного нет. Кроме убийства Кожеваткина…

Черт возьми! А почему бы нет?

Я бежал в переднюю так, что пятки заныли. Видимо, сильные чувства порождают не только любовь, но и эгоизм. Мой эгоизм породила творческая страсть, которая заставила взяться за телефонную трубку в половине четвертого утра и разбудить человека.

— Боря, — зашипел я. — Кажется, нашел!

— Слушаю, — ответил он чистым и бодрым голосом.

— Почему ты не спишь?

— Милиция всегда на посту, Сергей Георгиевич.

— Боря, убийца себя выдал.

— Как?

— Подослал ко мне свою сестру.

— С какой целью?

— С целью… гм… соблазнить.

— И как, удалось? — заинтересовался капитан.

— Боря, я серьезно.

— Вы хотите сказать, что убийца — Смиритский?

— Интуиция и логика подсказывают.

— А доказательства?

— Должна быть какая-то ниточка меж Смиритским и Кожеваткиным.

Леденцов умолк. Я не торопил, поскольку разговор наш иссяк, да и тихая ночь на дворе.

— Сергей Георгиевич, а если я дам эту ниточку, в соавторы версии примете?

— Автором сделаю!

— Смиритский лечит не только биополем. Избранных лечит и лекарством.

— Ну и что?

— Каким лекарством, Сергей Георгиевич?

— А каким?

— Женьшенем.

25

Кожеваткина долго не открывала. Квартиры, естественно, я не узнал. Прибрано, вымыто и все расставлено по местам. Но тогда при кавардаке, ей-богу, тут было веселее. Сейчас же казалось, что осенний сумрак вполз сюда и застелил все углы своей безысходностью. Окна были затянуты не то скатертями, не то цыганскими шалями. Hе горели люстры и вроде бы не грели батареи. Мне показалось, что в квартире нет ни одного светлого предмета: темный паркет, черный громадный шкаф, бурый стол посреди большой комнаты… Мрачное трюмо, потому что отражало темный паркет, черный шкаф и бурый стол.

По близорукости мне почудилось, что высоко в углу сидит крупная пыльная птица и смотрит на нас с Леденцовым раскаленным глазом. Только поправив очки, разглядел икону и горевшую лампадку. Из-за этой же близорукости овчинную шубу на диване принял за спящего человека.

Мы сели к столу.

— Как поживаете, Клавдия Ивановна? — спросил я.

— Телевизор вот шалит.

— Испортился?

— Не испортился, а показывает всех людей в два раза ширше.

— Ну, а как здоровье?

— Подрываю.

— Чем?

— Пойду в магазин, а тут аптека по пути. Зайду. А коли зашла, то и таблеток куплю. Ну, дома и съем. Не пропадать же.

Леденцов нетерпеливо тряхнул рыжей шевелюрой. Не любил я при нем ни допрашивать, ни с людьми разговаривать. Работники уголовного розыска были истинными детьми нашего века — скорые, молчаливые и вечно куда-то устремленные. Я же расстелил перед собой бланк протокола допроса.

— Клавдия Ивановна, пропаж не обнаружили? — перешел я к делу.

— Слава богу, все цело.

— Никто вас не тревожил?

— Кому я, старая, нужна…

Она подсела к столу, повернув широкое обескровленное лицо в мою сторону. Теперь я знал, отчего оно так болезненно — от таблеток. Почему же Кожеваткин не вдохнул в эту дряблую мучнистую кожу силу своего чудодейственного корня, которого он сдал на шестьдесят тысяч?

— Клавдия Ивановна, вы людям продавали корень?

— Ага, по рублю за грамм.

— А кому?

— Почем мне знать? Матвей продавал.

— Но вы этих людей видели?

— Чего мне их видеть… Матвей водил их в свою сараюшку.

Леденцов заскучал так, что даже его рыжина вроде бы потускнела. Последние дни он работал как заведенный, что в конечном счете обернулось пакетом фотографий, лежавших в его сумке: люди, покупавшие корень у Кожеваткиных. Надо было сперва этих людей найти, потом опросить, а потом заиметь их фотографии. Лежали там карточки и Смиритского с «чайной розой». Мы полагали, что Клавдия Ивановна видела покупателей. Тогда бы ее допросили, призвали бы понятых и предъявили бы фотографии для опознания. Теперь все это не имело смысла. В сущности, леденцовская зацепка была тоньше ниточки — он нашел человека, которому Смиритский дал настой женьшеня.

Я вдруг понял, что вопросов к этой женщине у меня нет. Вот что значит нестись на допрос сломя голову, не подготовившись. Я уже хотел было все-таки сделать опознание: Кожеваткина могла видеть нескольких человек. Чем черт не шутит, вдруг среди них окажется Смиритский или «чайная роза».

Но хозяйка суетливо поднялась и ушла на кухню.

— Сергей Георгиевич, участие Смиритского никак не объясняет свиной крови и перемещение трупа.

— Верно. Но я не могу отмахнуться от двух бесспорных фактов: Смиритский подослал ко мне сестру и Смиритский лечит женьшенем.

— Корень он мог достать в аптеке.

— А сестра?

— Совпадение.

— Слишком продуманное.

Кожеваткина вернулась с горой посуды. Я отнес это к ее импульсивности, что вообще с женщинами бывает: вспомнят и бегут. Но Клавдия Ивановна начала хлопотать вокруг нас. Рядом с моим протоколом появилась тарелка. Вторая тарелка оказалась перед Леденцовым. Были шумно высыпаны ложки с вилками. Хлеб в корзиночке. Блюдо с нарезанными помидорами. Селедочница, по-моему, с копченой скумбрией… Все это Кожеваткина делала истово и молча: рукава засучены, фартук вздыблен, седые волосы дрожат раздерганно.

Мы с Леденцовым переглянулись. Она это заметила.

— Пора обедать.

— Спасибо, Клавдия Ивановна, мы не будем, — поспешно сказал я.

— А вам и не предлагаю, — отрезала Кожеваткина.

Я сгреб протокол, и мы торопливо выкатились из-за стола. И встали посреди комнаты, не зная, что делать: уйти ли, на диван ли сесть? Разговор не окончен, протокол не подписан. Какой тут разговор с протоколом, когда хозяйке пора обедать?

Леденцов, хмуря белесые брови, показывал взглядом на стол. Сперва я подумал, что он желает отведать копченой скумбрии… Капитан, убедившись в моей несообразительности, показал два пальца. Я опять воззрился на тарелки, наконец-то разглядев, что стол накрывается на две персоны.

— Клавдия Ивановна, ждете гостя? — спросил я.

— А и жду.

— Кого, коли не секрет?

— Следователь, должон знать.

— Не догадываюсь, — я глянул на капитана, который тоже «должон» знать.

— Потому что в бога не веруете.

— Возможно, — согласился я покладисто.

— Где летом-то отдыхала… Мать прокляла сына-пьянчугу. Тот вскорости и помер. Три года минуло. А над могилой-то пьянчуги торчит рука. Раскопали. Покойник поднялся до самой поверхности и сидит. Мать-сыра земля проклятого не принимает. Пригласили мать. Та дала ему прощение и перекрестила. Сынок рассыпался в прах, приняла его сыра земля.

Кожсваткина резала хлеб. Мы смотрели, по-дурацки переминаясь у дивана. Вернее, переминался я, Леденцов же злобно шевелил реденькими усиками. Будь эта женщина обвиняемой, я непременно послал бы ее на психиатрическую экспертизу. Свидетелю же обычно веришь, как союзнику. Впрочем, в Кожеваткиной я усомнился еще на первом допросе, но пока она была единственным источником информации.

— Мать, кого ждешь? — Леденцов перестал дергать усиками.

— Товарищ в очках знает.

— Что знаю? — удивился я.

— Говорила в твоей келье-то.

— О чем?

— Как ворон сел мне на плечо.

— Говорили. Ну и что?

— Ворон-то прилетел, — с хитрой радостью сообщила Кожеваткина.

Мы, то есть я, старший следователь, младший советник юстиции, и старший оперуполномоченный уголовного розыска, капитан милиции, синхронно вскинули головы к потолку в поисках прилетевшего ворона. Его не было. Видимо, прилетал и улетел.

— И что ворон сказал? — поинтересовался я на всякий случай.

— Придет Матвей, придет.

— Так вы ждете мужа?

— Его, убиенного.

Мы с Леденцовым переглянулись — уже который раз. Капитан помял шляпу и повернулся к двери. Мне захотелось порвать протокол допроса и пустить клочки по ветру глупости. Кожеваткина достала из буфета графинчик и поставила рядом с тарелкой.

— Матвей любит наливочку.

— Сегодня придет? — усмехнулся Леденцов.

— Может, и не сегодня, но ждать надо каждодневно.

— Клавдия Ивановна, — сказал я серьезно, не считая возможным смеяться над больным человеком, — вы же знаете, что муж умер и похоронен.

— Умер его организм. А дух над планетой.

— Как это — над планетой? — тихо спросил я.

— В соитии со всеми умершими.

Мои ноги подкашивались медленно. Я опустился на диван. Сладкая догадка, подкосившая ноги, ударила в виски пьяной силой. Леденцов смотрел на меня, ничего не понимая. Я набрал воздуху и смело выдохнул:

— Планетарный дух?…

— А как же, — подтвердила она.

— Смиритский, — выдохнул я еще раз уже для Леденцова.

Капитан запустил руку в свою сумку и, пока моя заторможенная открытием голова соображала, достал фотографию Смиритского. Я хотел было шарахнуть его портфелем по руке, но не успел — фотография уже была перед глазами Кожеваткиной, единственная, без фотографий двух других лиц и без понятых. Он сорвал мне процессуальное опознание. Но в следующую секунду я уже забыл про все опознания, впившись взглядом в светлые глаза женщины.

— Он, ворон, — радостно подтвердила Кожеваткина.

— Муж придет зачем? — спросил Леденцов.

— Как зачем? Повидаться.

— И вы верите? — укорил я.

— Что, Кожеваткина умом помешалась? — взорвалась она. — Придет Матвей, придет! Ворон-то посолиднее вас будет, вместе взятых.

26

Может быть, права Кожеваткина: плох тот следователь, который не уповает на бога? Да разве я против него? Допустим, и бог есть, и рай, и ад… Но кто же в раю? Нет на земле безгрешных и достойных. Поэтому рай пустует — нет там никого. А кто в аду? Нет на земле людей, столько нагрешивших, чтобы вечно кипеть в геенне огненной, да и грехов, думаю, таких не существует. Поэтому пустота. Допустим, грешников на земле больше, чем святых. Но было бы крайне неприлично иметь набитый ад и пустующий рай. Короче, в загробном мире хоть шаром покати.

Зазвонил телефон. Я схватил трубку, будто она могла убежать:

— Да.

— Сергей Георгиевич, Смиритского на работе нет. Убыл в командировку по городу.

— Боря, ищи. Я жду.

Смиритский вот тоже не верил во всемогущество бога — верил в планетарный дух. Да и какой бог сумел бы нас с ним примирить: Смиритский хочет жить за счет людей, я же хотел жить с людьми.

Открытие, сделанное у Кожеваткиной, вызвало во мне растерянность. Что делать? Разумеется, использовать фактор внезапности: произвести у Смиритского обыск и задержать его. Подозревался в немалом, в убийстве. Но какие у меня доказательства? Показания полусумасшедшей старухи? Узнала по фотографии, но официального опознания не было, и теперь оно бессмысленно. Прокурор санкцию не даст. Смиритский даже не допрошен.

У Кожеваткиной мы выяснили, что Мирон Яковлевич познакомился с ней на кладбище и предложил свои адские услуги — вызвать дух супруга на свидание. Шестьдесят тысяч стоили того, чтобы потревожить тень погибшего.

Я прошелся по кабинетику семенящим кривым шагом…

Черт возьми! А ведь Смиритский к убийству мог быть и непричастным — он всего лишь крупный мошенник. Узнав про оставшиеся у старухи большие деньги, Мирон Яковлевич решил употребить свои биопольные способности. Тогда понятно, зачем подослал «чайную розу» — дело по убийству я ведь расследую; тогда понятно, почему навязывал свои дьявольские услуги — чтобы получать от меня информацию. Я вздохнул с некоторым разочарованием, потому что мне нужен был убийца, а не охотник за тысячами.

Деньги, деньги… Для меня в них скрыта большая и парадоксальная тайна. Ни на что человек не тратит столько сил, как на добычу денег; ничто так мало не стоит, как добытые деньги. На них не достать здоровья, времени, счастья, чистого воздуха, любви; даже хорошую вещь нынче не достать. И лишь деньги легко достать — пойти и заработать.

Дверь открылась. Сперва мелькнул Леденцов, потом вошел Смиритский, за которым опять мелькнул Леденцов, там в коридоре и оставшись.

— Почему такая спешка? — спросил Смиритский, не поздоровавшись.

— Садитесь, — бросил я.

В третий раз заполнялась мною анкетная сторона протокола, по третьему уголовному делу. И пронеслась скорая и какая-то озорная мысль: неужели и теперь ускользнет? С шестьюдесятью тысячами?

— Мирон Яковлевич, вы знакомы с Клавдией Ивановной Кожеваткиной?

— Да.

— Где познакомились.

— На кладбище, она хоронила супруга.

— А с ним были знакомы?

— Нет.

Своими ответами Смиритский меня обескуражил. Я полагал, что Кожеваткину он не вспомнит, и приготовился к долгой словесной борьбе.

— Мирон Яковлевич, вы знали, что у Кожеваткиных был садовый участок?

— Да, она как-то обмолвилась.

— Знали, что выращивал ее муж?

— Нет. А что он выращивал? Опийный мак?

— Вы лечите больных настойкой женьшеня?

— Да, пользовал человек двух-трех.

— Где берете женьшень?

— Однажды купил корень с рук у магазина «Дары природы».

Отвечал Смиритский ровно, но глаза были полувыкачены и поджигали меня осторожным черным огнем. На прежних допросах глаза его оставались спокойными щелочками. Пожалуй, он не боялся, а злился. И чего бояться? Чем я возьму его: очной ставкой с дурной старухой?

— Теперь, Мирон Яковлевич, расскажите про задуманное мошенничество.

— Что вы имеете в виду?

— Дух погибшего Кожеваткина, который вы обещали вызвать.

— При чем тут мошенничество?

— Неужели бы вызвали?

Смиритский сел поудобнее, из чего следовало, что он начнет меня просвещать. Я лишь изумлялся, хотя на моей работе изумлять человеческая природа уже вроде бы не должна.

Но передо мною сидел человек, которого дважды подозревали в мошенничестве, дважды возбуждали уголовные дела, теперь подозревают в третий раз, допрашивают по этому поводу — и ничего, он не только не умирает, но и жрет меня своим нагло-орбитальным взглядом.

— Сергей Георгиевич, я вам объяснял про планетарный дух. Вы знаете, что я работаю на стыке духа и материи…

— То есть?

— Смерть — это и есть стык духа и материи. Я присутствовал более чем при пятидесяти смертях, о чем есть подробные записи. Я изучил, как дух покидает материю. Теперь хочу изучить обратный процесс: возвращение духа к материи.

— Хотите оживлять покойников?

— Хочу, чтобы дух конкретного человека отслаивался от планетарного вместилища и соприкасался с живыми.

— Короче, хотите, чтобы дух Кожеваткина посетил свою жену?

— Почему бы нет?

— А зачем?

— Что зачем? — взял он себе несколько секунд на обдумывание.

— Встречаться духу с женой?

— В научных целях.

— Спириты это делали проще.

— Сергей Георгиевич, на Западе существуют специальные фирмы, которые через умирающего передают мысли живого человека к давно умершему.

— Что же дух Кожеваткина должен сообщить жене?

— Мне это неведомо.

— Не хочет ли он дать указания насчет шестидесяти тысяч?

В лице Смиритского я ждал какого-то всплеска, но туда даже тень не легла. Тень задевала меня — от его взгляда. Казалось бы, откуда этому сильному взгляду взяться на мясистом лице с обвисшими щеками? Я не мигал, выдерживая его и боясь, что мои глаза заслезятся.

— Сергей Георгиевич, вы знаете круг моих интересов и работу в области планетарного духа. Прошу вас, не мешайте мне.

Господи, как же я не догадался… Да ведь он это преступление готовит давно; еще с тех пор, как я разбирал жалобы всяких Мишаниных и Лалаян; впрочем, наверняка и раньше. Вот зачем он ходил ко мне и объяснял про планетарный дух — это была всего лишь дымовая завеса для моих близоруких очков. Поди разберись, чем занят человек: наукой или деньги выуживает? Смиритский готовил меня загодя, как подопытную крысу. Но тогда…

— Гражданин Смиритский, где вы были в июле месяце?

— Гражданин следователь, уж не хотите ли вы пришить мне убийство супруга почтенной Клавдии Ивановны? — осклабился он.

— А откуда вы знаете, что убийство произошло именно в июле?

Смиритский стал медленно подаваться на меня. Взгляд его обоих глаз, как два сводимых луча, лег на мою переносицу, прошил голову и вышел на затылке; по крайней мере, волосы там знобко вздрогнули. Казалось, что я стою посреди ночного поля и на меня надвигается тяжелейший грузовик со слепящими фарами… И лишь стол между нами мешает этому грузовику.

— Сергей Георгиевич, ко мне приезжал монгольский лама и снабдил меня третьим глазом…

— Ну и что? — я легонько отъехал от стола, подальше от этих двух глаз.

— Не мешайте мне работать.

— Вы не ответили на вопрос: откуда знаете, что Кожеваткина убили в июле?

— Не трогайте меня, и я вас не трону.

— Угрожаете? — опешил я, сразу освободившись от силы его взгляда.

— Ваш гастрит превратится в язву, ваш кусок хлеба застрянет в глотке, ваша жена уйдет к другому, этот ваш кабинет займет молодой, и солнце для вас почернеет.

— Наконец-то вы приоткрылись, Мирон Яковлевич. Но прежде чем все то случится, я постараюсь вывести вас на чистую воду.

Смиритский встал и бросил как каркнул:

— Карма!

— Что за карма?

— Судьба. Ваша карма написана на лице. Вы не победитель. Вас всегда будут оскорблять, бить и унижать. Надо смиряться со своей кармой, Сергей Георгиевич.

Он вскочил, вдруг сладко потянулся и ушел, не став отвечать на мои вопросы и не подписав протокола. С минуту я сидел одурело. Потом глянул на часы: семь вечера, прокурора нет и уже ничего не сделать.

27

Говорят злость — плохой советчик. Зато отличный стимулятор.

Утром, на свежую голову, я огляделся: что же происходит? Некто Смиритский приказал следователю прокуратуры не мешать ему трясти старую больную женщину. Но откуда такая наглость? Допустим, из-за шестидесяти тысяч, которые сами шли в руки. А откуда уверенность в безнаказанности? Но если человек прямо заявил, что намеревается мошенничать при помощи духа, разве не обязан следователь прокуратуры предотвратить готовящееся преступление?

Смиритского я решил задержать. Поскольку дело кляузное, то следовало все обговорить с прокурором. Я уже было поднялся, когда в дверь постучали так, словно не сюда хотели войти, а меня туда вызывали.

— Да-да!

Женщина лет сорока, стройная, с хорошим летним загаром и вроде бы с загорелыми волосами, шагнула в кабинет походкой стюардессы, хозяйничавшей меж креслами самолета. Окинув меня хмурым и надменным взглядом, она неспешно сняла с плеча сумочку. Я полагал, что в ней лежит повестка. Но женщина повесила сумочку на спинку стула, зачем-то отставив его от стола. И начала медленно расстегивать плащ: мне оставалось лишь предположить, что повестка где-нибудь в кармашке. Расстегнув все пуговицы, загорелая женщина распахнула его пошире, видимо, чтобы я обозрел кофту и длинную юбку. Я обозрел. Тогда женщина нагнулась и стала шевелить пальцами где-то внизу, У края юбки, пока я не сообразил, что она юбку расстегивает. Пуговицу за пуговицей. Все выше и выше. Я встал, потому что не знаю, что делать, когда женщина расстегивает юбку в кабинете.

Расстегнув, она вскинула ногу и поставила на стул. Я увидел ее обнаженную, всю, от сапожка до ягодицы, — полное, загорелое бедро, по-моему, излучало свет, точно в мой захудалый кабинетик солнышко вкатилось. Женщина смотрела с горделивым достоинством, а я смотрел на ногу, приотрыв рот.

— Красиво, — наконец нашелся я.

— А была некрасивая!

— Неужели?

— Вот здесь, — она ткнула пальцем выше колена, — вырос желвак с чайную ложку. А теперь гладенько.

— Гладенько, — подтвердил я.

Убедив меня, женщина проделала все в обратном порядке: убрала голую ногу, застегнула юбку, запахнула плащ и села к столу:

— Товарищ следователь, снимите с меня допрос.

— По поводу желвака?

— Именно.

— Вы шутница, гражданка.

— Этот желвак Мирон Яковлевич рассосал биополем. Прошу этот факт зафиксировать.

Вот оно что: ходатайка. Уж не стал ли Смиритский осуществлять свой план по отлучению меня от солнечного света?

— Он вас прислал?

— От него я только узнала, что заведено уголовное дело.

— Дело-то заведено не по поводу лечения, и ваш желвак тут ни при чем.

— Но я имею право выразить свое мнение?

— Разумеется. Напишите в любой форме и отдайте в канцелярию.

— И пришпилите к делу?

— Даже подошью.

Она ушла, оставив меня в некоторой задумчивости. Я хотел понять, что поразило сильнее: ее приход или солнценосное бедро? Видимо, то и другое. То: не задержал Смиритского, а лишь подумал, как защитница уже тут. Другое: похоже, что женская нога действует на мужчину, минуя его интеллект, должность и любовь к жене. Впрочем, не привыкать, ибо за годы работы и одну ногу показывали, и две, и раздевались, и в изнасиловании обвиняли…

В дверь опять стукнули, вернее, пошлепали сочной ладонью, точно проскакала гигантская лягушка. Я отозвался. Вплыла весьма полная дама, отчего мой кабинетик сразу как-то ужался.

— Вы с повесткой?

— Нет, — важно сказала женщина.

С некоторым испугом я глянул на ее фундаментальные ноги. Но женщина села к столу:

— Товарищ следователь, вы должны выслушать мою историю…

— Мне некогда. Идите на прием к помощнику прокурора.

— Умоляю! Всего пять минут.

— Только короче, пожалуйста.

Она так осанисто скрипнула многострадальным стулом, что я сперва усомнился в краткости се рассказа, а потом усомнился в крепости стула. Видимо, женщина молодая, но лицо и форма головы как-то отвлекали ее от возраста. Голова была конусовидной: в основании лежал розовый взбитой подбородок, уходящий на затылок; на него как бы взгромоздились дрожащие щеки; а уж венчал все это узкий и тощий лобик.

— У своей подруги я отбила парня, — сообщила она, но, заметив мое сомнение, объяснила: — Тогда весила поменьше. Подруга пообещала выжечь мне глаза известью. Она боевая, на все способна. Я боялась жутко. Однажды иду двором — хрясь мне в глаза. Я закричала и ослепла. Думаете, подруга?

— А кто же?

— Мальчишка бросился снежком. Ослепла на нервной почве. И ни один врач не вылечил, а вылечил Мирон Яковлевич.

— Вес ясно, — буркнул я.

Мне захотелось спросить се: если одних лечит, то других пусть калечит? Если рассосал желвак, то пусть обирает старуху? Но я спросил другое, догадавшись:

— Там, в коридоре, еще?…

— И не одна.

Кивком головы я показал конусовидной на дверь и вышел вместе с ней. В передней сидело восемь женщин, нервно подавшихся ко мне.

— Все по поводу Смиритского?

— Да! — отрепетированно вскрикнули они.

— Исцеленные?

— Да!

— Попрошу ваши соображения изложить письменно и прислать на мое имя.

Я пошел к прокурору, подальше от этих нервных женщин.

Возможно, Смиритский их вылечил. Верующие и страждущие легко поддаются внушению. Я вспомнил историю, когда больные с высоким давлением были приглашены к модному целителю-экстрасенсу. У половины этих больных давление стало нормальным только от одного приглашения. Возможно, Смиритский исцелял. Но почему все эти травники, экстрасенсы и разные, как их зовут, нетрадиционные врачеватели источают душок наживы и мошенничества? Сколько подобных историй в моей памяти… Когда-нибудь я напишу о травнице Кузьминичне, темной старухе, врачующей в избе под городом; когда-нибудь я напишу о ней же, об Ариадне Кузьминичне, кандидате химических наук, живущей в моднейшей квартире высотного дома…

Я вошел в кабинет прокурора. Сперва меня удивило то обстоятельство, что он не вышел из-за стола и не пожал мне руку. Надо полагать, обиделся после нашего последнего разговора о равенстве. Затем удивил его отсутствующий вид, будто зашел в кабинет посторонний да и сел в прокурорское кресло. Будь у меня с ним иные отношения, я спросил бы, например, о его самочувствии и делах…

— Юрий Александрович, хочу задержать Смиритского и сделать у него обыск.

— Какой Смиритский…

Прокопов поднял на меня круглые глаза, но взгляда я не увидел — он, по-моему, скользнул мимо правого уха и ушел в потолок.

— Сергей Георгиевич, вас вызывает прокурор города.

— Когда?

— Сейчас, немедленно.

Я хотел попросить машину, но какая-то щепетильность удержала: черт с ним, доеду на троллейбусе.

28

Кабинет прокурора города удивлял своими большими и ненужными размерами; мне всегда казалось, что комната, где сидит человек, должна быть заполнена его телом, духом и мыслями. На это же помещение не хватит никакого тела и никаких мыслей. Впрочем, сказывалась моя привычка к махонькому кабинетику.

Я начал пересекать зал по ковровой дорожке спокойно, потому что у прокурора города могло быть с десяток поводов встретиться со мной: узнать детали какого-нибудь преступления из первых рук, поручить особо важное расследование, расспросить о старом деле, взять объяснение по поводу жалобы, послать в ответственную командировку… В конце концов, разве не может прокурор города пригласить районного следователя, проработавшего двадцать лет, и спросить, как он поживает и как его здоровье?

— Садитесь, — предложил прокурор голосом, не обещавшим вопроса о моем здоровье.

Перед серьезным разговором делается пауза, в которую я огляделся и увидел еще двух человек, скромно сидевших сбоку от стола. Первый, начальник следственного управления, был тут естествен. Меня удивил второй, Юрий Александрович Прокопов, и скорее всего не фактом присутствия, а скоростью передвижения. Как ему удалось меня опередить? Ну да, на машине. Почему же не прихватил?

— Сергей Георгиевич, — начал прокурор города каким-то бумажным голосом, — на вас поступила жалоба.

— Возможно, — согласился я, потому что привык к ним, как, например, к ложным показаниям.

— Гражданин Смиритский пришел в городскую прокуратуру с повинной, заявив, что он дал вам взятку.

Видимо, я улыбнулся, потому что всего ожидал от Мирона Яковлевича, но только не глупости. Обвинить следователя во взятке слишком примитивно: без доказательств не поверят.

— За что же дал?… Ерунда.

— За прекращение уголовного дела о краже бриллианта.

— Выходит, Смиритский признал кражу? — удивился я.

— Нет, но вынужден был откупиться от напрасных обвинений.

— Ерунда, — спокойно повторил я, будто Смиритский никогда бы себе не позволил сказать подобного.

Простоватое лицо прокурора города было слишком далеко от моих близоруких глаз — через широченный стол. Я не видел его движений, а только улавливал суровую неприступность. Вроде куска мрамора с еще неотваянными чертами.

— Тогда скажите, почему вы прекратили дело о бриллианте?

— Не имел достаточных доказательств.

— Сделали обыск, экспертизу?… — осведомленно спросил прокурор.

— Нет.

— Почему?

— Не счел нужным.

— Сергей Георгиевич прекратил на Смиритского еще одно дело, по обвинению в мошенничестве, — сказал вдруг Прокопов.

— Почему? — спросил прокурор города.

— Там были всего лишь гражданские правоотношения.

— Провели очные ставки, допросили сестру Смиритского?… — спросил он с отменным знанием деталей.

— Нет.

— Почему же?

— Гражданские правоотношения, — пробормотал я.

— Итак, — подвел итог прокурор города, — в отношении Смиритского вы прекратили два уголовных дела.

Даже после этого предвещающего итога я не забеспокоился. Есть заявление, его проверяют. Обычная процедура. Суровость этой проверки я отнес за счет времени, когда почти в каждой газете разоблачались правоохранительные органы. Главным образом следователи. Было такое впечатление, что общество обернуло свой гнев не против преступников, а против следователей. Кого удивит, что завмаг Бе-резкин получил взятку за продажу дефицита? То ли дело следователь Рябинин получил взятку от преступника, укравшего бриллиант.

— Неужели вы серьезно подозреваете? — вырвалось у меня.

— Слишком вкусное слово, — заметил начальник следственного управления.

— Какое? — не понял я.

— Взяточничество. Как ветчина.

— Да час назад я перед Юрием Александровичем ставил вопрос о задержании Смиритского!

— Не помню, — сразу ответил Прокопов.

— Как это — не помните?

— В кабинет заходили, но разговора о задержании не было.

Я растерянно смотрел на Прокопова. Опять из-за дальности расстояния я не увидел ни его глаз, ни прицельного бельмеца. Впрочем, зачем видеть то, что хорошо знаешь? Я-то знал… Но почему этого не знает умудренный опытом прокурор города? Не знает, что посадил на место хранителя законов и морали карьериста? Скорее всего знает, но ему нужен человек работающий. А карьеристы — работают.

— Юрий Александрович, все карьеристы несчастны.

— Вы переходите на личность, — ответил он.

— Где? — спросил я.

— Что «где»?

— Где видите личность?

— Сергей Георгиевич, — лениво заметил начальник следственного управления, — кажется, вы своей защитой избрали нападение?

— Мне не от чего защищаться.

Кроме как от своей дури. Зачем сказал, что карьеристы несчастливы? Уж если говорить, то понятно, не выбрасывая связующие звенья. Например, сказать, что служебная лестница беспредельна, что никакая се ступенька карьериста не удовлетворит, что весь смысл жизни он сводит к движению по этим ступенькам, что по ним ползут многие и ему придется их сталкивать, что ползня вверх застелет ему истинные ценности мира… Все это я мог бы сказать, потому что пока был спокоен: обычная проверка ложного заявления, да и Прокопов не стал для меня откровением.

— Итак, — повторился прокурор города, — в отношении гражданина Смиритского вы прекратили два уголовных дела.

— Что он мне дал-то? Какую взятку?

— Тысячу восемьсот семьдесят рублей.

— Чепуха!

— Вручил в своей квартире.

— Чепуха, — тише повторил я, уловив в сочетании цифр что-то знакомое.

— Точнее, передал вам лотерейный билет, выигравший мотоцикл на означенную сумму.

— Это мой билет…

— Смиритский указывает номер и серию. Если ваш, то откуда он их знает?

Мне показалось, что на мой живот поставили горячий утюг с дырочками для воды, которым Лида гладила пиджак в тот вечер. Жар и пар от этого утюга растекался по всему телу, дошел до лица и выступил на лбу — очки запотели. В мозгу проворачивались скоростные варианты: где и когда Смиритский сунул мне билет? Боже, да когда предлагал свои сыскные услуги, когда взглядом и биополем вздыбил мне волосы на затылке и унял в нем боль.

— Мы слушаем, — бросил прокурор города, и его слова прогремели в моей голове гулко, как в пустой цистерне.

Я начал рассказывать про визит Смиритского, про его предложение и боль в затылке, про взгляд орбитальных глаз и про обнаруженный дома билет. Рассказывал или лепетал?

— Вы хотите сказать, что он подсунул вам билет в пиджак? — недоверчиво спросил прокурор города.

— Да.

— Он к вам часто приходил?

— Раза три.

— Есть протоколы допросов?

— Нет.

— Зачем же он приходил?

— Поговорить.

— О чем?

— О духе…

— О каком духе?

— О планетарном.

Они переглянулись: сперва глянули друг на друга двое, сидящие сбоку; потом эти двое глянули на третьего, сидящего за столом, а сидящий за столом глянул на двоих. Я понимал нелепость своих ответов и, главное знал, что дальше они станут еще нелепее.

— Какое отношение к убийству Кожеваткина имеет Смиритский? — спросил прокурор города, а спрашивал только он.

— Пытается завладеть деньгами вдовы.

— Как?

— При помощи духа.

Видимо, они снова переглянулись, но я уже смотрел в столешницу, которая криво и туманно отражала мое лицо. Следовало бы объяснить про теорию Смиритского, но я не могу говорить, когда мне не верят.

— У Смиритского в квартире бывали?

— Разумеется, нет. Ах да…

— Что?

— Бывал.

— Зачем?

— Хотел допросить.

— Почему на квартире?

— Было по пути, — не стал я распространяться о желании попасть на психологический семинар.

— Допросили?

— Нет.

— Почему?

— Условия неподходящие…

— А разве вы приходили не за медицинской помощью?

— Какой помощью? — удивился я. — А-а… бородавка.

— Что бородавка?

— Смиритский удалил.

— Так, — констатировал прокурор, точно счетчик, приплюсовавший очередную цифру. — Находитесь ли вы в интимных отношениях с сестрой гражданина Смиритского?

Я глубоко вздохнул и поднял голову, чтобы увидеть, что же происходит. Три взгляда скрестились на мне. И в памяти проступила картина из юности… Казахстанская степь, ночь, три наших геологических машины полукругом затормозили перед зайцем, стоявшим в перекрестии света шести фар — он не мог шелохнуться от небывалого ужаса. И ни один из наших заядлых охотников не поднял винтовки, потому что это была не охота, а убийство.

Я вновь опустил взгляд в столешницу, в свое кривое отображение. Словно я плачу — там, в полированной столешнице. Впрочем, Лида говорила, что у меня плачущие глаза.

— Почему не отвечаете?

— Нет, с сестрой Смиритского в интимных отношениях не находился.

— И не знакомы?

— Знаком.

— На квартире ее посещали?

— Посещал.

— Зачем?

— У нее мебель ходит.

— Как ходит?

— Полтергейст, — бросил я почти отчаянно.

Честный человек не умеет защищаться, поэтому его должна защищать сама правда.

— Итак, — прокурор города вздохнул, — ни на один вопрос вы не дали вразумительного ответа. Предлагаю Рябинина от всех дел отстранить и назначить служебное расследование.

— Согласен, — поддержал начальник следственного управления.

— Сергей Георгиевич, — прокурор смягчил голос до тона, которым говорят с уже осужденным. — Хотите что-нибудь сказать?

— Карма, — буркнул я и пошел из кабинета по длинной ковровой дорожке.

29

Второй день я сидел дома. Что делал? Не знаю. Впрочем, делал вид, что ничего не случилось, мне не обидно и жизнь продолжается.

Пожалуй, первый день я мысленно отвечал на вопросы прокурора города, а потом мысленно отвечал самому себе, почему я на них не ответил прокурору города в его кабинете. Впрочем, как ответить? Хотя бы про «чайную розу»?… Сказать, что мне не понравились пикалевские гости и поэтому я с ней улизнул; что не в моих правилах бросать женщину посреди улицы — тем более ту, которой тоже не понравились пикалевские гости; что без любознательности нет следователя, ни человека; и глупо, не посмотреть ходящую мебель.

За окном уже второй час подряд сыпалось нечто среднее меж дождем, градом и снегом. Небо так набухло этим нечто, что я включил настольную лампу. И приемник, чтобы не так одиноко было ходить по комнате.

Я всегда боялся одиночества. Теперь получил его как бы в чистом виде — некуда идти и никому не нужен. Впрочем, не есть ли это удел каждого, не одинок ли человек, потому что одной душе никогда не пробиться к другой сквозь заслон характера, натуры, воспитания, настроения?… А Лида? Я испугался: как же можно быть одиноким, когда есть Лида? Испугался и тут же успокоился: я одинок и с Лидой, потому что мы с ней не два разных человека, а один — нам одиноко синхронно.

В передней зазвонил телефон. Я не сомневался, что это она, мое второе одиночество. Звонила каждый час.

— Сережа, что делаешь? — спросила она веселым голосом, показывая, что ничего не случилось.

— Намереваюсь попить чаю;

— Попей, Сереженька. Это что, а вот у нас…

— Как понимать «это что»?… — перебил я.

— Вообще, про жизнь. Так вот у нас доктора наук, умницу, энергичного, отправили на пенсию и на его место поставили дурачка, но молодого.

— Лида, я не доктор наук, и меня не отправили на пенсию.

— Потом еще позвоню, — улизнула она от ответа.

Разумеется, я верил в истину, правду и справедливость; верил, что в деле со Смиритским все станет на свои места. Но я и знал, что ничего так трудно не дается человечеству, как поиски истины. Сколько притч и сказок, когда впустую ищут правду… И я догадываюсь, почему истина постоянно ускользает… Потому что людей больше привлекает счастье, а не истина. Счастья ищут, счастья. А счастье с истиной — родственники дальние.

Впрочем, опровергнуть клевету Смиритского — поиск истины? Элементарная и добросовестная проверка, в которую я верил. Точнее, верил мой интеллект. Сердце же… Стоит лиобращать на него, на обиженное, внимание? Да вот ученые нашли, что не одно оно работает: ему помогает вся наша мускулатура, вены и артерии; оказывается, у человека более шестисот тысяч периферических сердец. Правда, болит, ноет, щемит, падает, обливается кровью и любит — одно.

Какого черта я расхаживаю по комнате и проворачиваю в мозгу картинки со Смиритским и прокурором города? Почему я переживаю, если мой интеллект убежден в правоте? Не есть ли человек продукт борьбы сознания с чувствами?

Зазвонил телефон — каждый час я слышу его механическое беспокойство.

— Да.

— Сергей Георгиевич, что поделываете? — спросил Леденцов как бы между прочим.

— Вчера написал пространное объяснение и приколол к нему лотерейный билет.

— Я не пойму замысла Смиритского…

— Меня отстранить.

— Будет другой следователь.

— Во-первых, Смиритский выиграет время. Пока другой войдет в дело… Во-вторых, смотря кто будет другой.

— Сергей Георгивич, тут ребята приехали из Ташкента… Хочу вам забросить пару тыкв. То есть дынь.

— Я что — больной?

— Начальник РУВД завтра едет к прокурору города.

— Насчет меня, что ли?

— Нет, дыньку повезет, — серьезно заверил Леденцов.

После этого разговора моя мысль, точно павловская собака после звонка, автоматически переключилась на убийство Кожеваткина. Отстранили мое тело, а не мысль. Тем более, что делать ей теперь нечего. Впрочем, дело имелось — комплексовать.

Когда случается неприятность, то я начинаю сомневаться в разумности своей жизни — уж слишком часты они, эти неприятности. Казалось бы…

Мыслю. Хорошо: о преступности, о своей работе, о версиях, о социальности общества и человека… Но ведь еще и разъедаю свое существование неразрешимыми вопросами о счастье и смысле жизни, об истине и справедливости…

Бреду, допустим, утром по парку. Дыши, наслаждайся, проживи этим мигом… Но я спохватываюсь: гуляют по утрам лишь одни бездельники.

Вижу у кинотеатра красивую женщину. Прими, как дар природы. Но я вспоминаю, что она проходила свидетельницей по притону, гулящая — и красота ее не в красоту.

Или вот был в гостях у Пикалева. Выпить бы, поспорить да поорать, попеть бы хором, закусить бы поплотнее… Я же разложил людей по полочкам, проанализировал, пронумеровал — и нет удовольствия от вечера, а значит, время прошло стороной…

Так правильно ли я живу, если мысли, убеждения и работа съедают мою жизнь? Не отравлена ли она тем самым интеллектом, которому я поклоняюсь? Допустим… Но если не мышление и не принципы, не труд и не праведность должны съедать нашу жизнь, то тогда что?

Телефон меня не забывал. Я снял трубку:

— Да.

— Что делаешь, старик?

— Костя, а что делают заключенные? Хожу по комнате.

— Ты это брось! Но, с другой стороны, тебе это полезно.

— Как… полезно?

— Ты же всех нас дураками считаешь…

— Не всех, а только дураков.

— Смотришь как бы сверху вниз…

— За этим и звонишь?

— Сообщаю, как ты просил. Вера познакомилась с женой в очереди за помидорами. Точнее, эта Вера навязалась.

— Так я и думал.

— Теперь о главном… Я написал рапорт на имя прокурора города в том смысле, что если тебя не реабилитируют, то я тоже уйду.

Как называется эта штука, которая перехватывает дыхание? Вроде бы спазма. Будто сердце прыгнуло в горло на пару секунд, стукнуло два раза и ушло на свое место. А ведь и верно, смотрел я на Пикалева сверху вниз.

— Спасибо, Костя.

— Старик, пока, — заторопился он.

Я подошел к окну, за которым темнота пришла уже не из туч, а от вечера. Черт возьми, ведь было уже так: мошенника, меня отстранили от следствия, за окном осень… Да и чего в мире не было? А сколько раз время задевало меня мистической повторяемостью?

Я опять начал ходить по комнате, размышляя об убийстве Кожеваткина. Ничто не мешало — ни люди, ни заботы. Оказывается, мешало: музыка, которая задыхалась где-то в бумагах моего стола. Особенно молила скрипка…

А ведь так просто сделать жизнь спокойной… Оборвать струны всем скрипкам и разогнать все оркестры, пожечь все книги и запретить писать стихи, отправить режиссеров вместе с артистами на фермы, философов поставить к станкам… И жить спокойно: производить и потреблять, потреблять и производить.

Я стал посреди комнаты растерянно… Что? Миг повторился. Это бывало, миги моей жизни повторялись часто. Но я хотел поймать его, чтобы вместе с ним вернуться по реке времени назад. Тоже было темно, играла шепотливая музыка, я ходил по комнате, думал про убийство Кожеваткина… Какая там река времени, когда все это было недавней ночью. И я тогда придумал фантастический способ сокрытия трупа…

Боже, повторный миг жизни вернулся, чтобы я наконец-то поймал его. Где же телефон? Там, где он стоял последние двадцать лет…

— Леденцов?

— Сергей Георгиевич, роковое совпадение: я тянул руку, чтобы позвонить вам.

— Ага, — отмахнулся я, занятый своим открытием. — Боря, у тебя есть время поразмышлять вместе со мной?

— Одному размышлять некогда, а с вами попробую.

— Зачем ковер полит кровью животного?

— Чтобы убедить нас, что убили в квартире.

— А зачем в этом убеждать?

— Мало ли зачем… Скрыть истинное место, например. Сергей Георгиевич, об этом уже говорено-переговорено.

— Боря, обрати внимание на нашу логику… Мы все сводим к месту убийства. А если это отбросить, тем более что тут логическая цепь обрывается?

— Что отбросить?

— Мысль о цели привнесенной крови. Допустить, что преступник скорее хотел убедить нас в другом.

— В чем?

— Что Кожеваткин убит.

— А разве без свиной крови не ясно, что он убит?

— Э-э, как сказать…

— При таком-то черепном проломе?

— Боря, зайдем с другой стороны. Трупы прячут, чтобы скрыть следы убийства. Какой знаешь самый надежный способ сокрытия трупа?

— Растворить без остатка в кислоте.

— Да, трупа нет, но его будут искать. А как сделать, чтобы не искали?

— Не убивать, — пошутил капитан.

— Правильно, Боря.

— Но ведь Кожеваткин мертв!

— В этом и хотел тебя убедить человек, принесший свиной крови.

— Ни хрена не понимаю… Мы же его похоронили!

— Да, похоронили, но Кожеваткин не убит.

— Кого же похоронили?

— Не знаю.

— Слишком закручено.

Леденцов замолк. Видимо, насупился. Слишком долго я мучил его своими логическими построениями.

— Боря, есть и еще один подход… Кожеваткину кем считаешь?

— Тетей из сундука.

— Да, склероз, истерия, комплексы… Но интеллект не нарушен.

— Ну и что?

— А ведь она ждет Кожеваткина.

— Она может с таким же успехом ждать и архангела Михаила, и японского императора.

— Боря, а не было ли в городе пропажи трупа?

Леденцов молчал-молчал, а потом мне показалось, что он выронил телефонную трубку. Или сам упал. Но капитан всего лишь чихнул в мембрану. Кашлянув для завершения, он вдруг вспомнил:

— Сергей Георгиевич, чего я хотел звонить… Кожеваткина сняла деньги с книжки.

— Сколько?

— Все шестьдесят тысяч.

— А мне-то что? — вспомнил я свое положение.

— Уплывут денежки.

— Я теперь всего лишь гражданин.

Нам вдруг стало не о чем говорить. И чем дольше длилось молчание, тем хуже становилось мне — какая-то почти физическая сила оплела мою грудь слабой болью.

— Выезжаю.

30

Кожеваткина отперла дверь и уставилась на нас светлым, ничего не выражающим взглядом. Однако се вопрос был осмысленным:

— Зачем пришли?

— Здравствуйте, — ответил я.

— Может, впустите? — поинтересовался Лсдснцрв.

Не знаю, как он это делает — плечом оттирает? — но в квартире мы оказались почти сами собой. Следовало глянуть, нет ли там кого?

— Клавдия Ивановна, обычно человека вызывают повесткой. Мы же в порядке любезности приходим к вам сами.

Ее широкое обескровленное лицо, прозрачные глаза и всклокоченные седые волосы даже на близком расстоянии сливались для меня в белесый бесконтурный слепок. И дело тут не в зрении и даже не в полумраке — так воспринимался ее образ. Когда смотришь подводные съемки, то иногда видишь в голубоватой мгле белое и непонятное существо, которое живет себе и копошится…

— Чего надо? — спросила Кожеваткина именно меня.

— Клавдия Ивановна, говорят, вы деньги сняли?

— А и нет. Кто даст сразу такую суммищу…

— Значит, заказали?

— На завтрашний день.

— Для чего вам эти деньги?

— Отдать.

— Черному ворону?

— Матвею.

— Зачем ему деньги?

— Эва! — удивилась она. — Деньги-то его, трудом заработанные.

— Он же умер.

— От обиды большой, поскольку его деньги определила я на свою книжку. Деньги верну, он и явится в этот мир на постоянное место жительства.

— Понятно, Клавдия Ивановна. А когда муж придет за деньгами?

— Сегодня за полночь.

— Так ведь денег у вас нет.

— Растолкую ему. Он и завтра явится.

Мы выкатились из квартиры, обогащенные информацией. По крайней мере теперь я знал расклад Смиритского. Одна версия была для меня — насчет планетарного духа: вторая, попроще, для жены — смерть от обиды и воскрешение, если обида будет заглажена. Эта информация настолько взбодрила, что мы решили к полуночи сесть в засаду. Ну, засада не засада, а покараулить. Откровенно говоря, я не представлял, как Смиритский сделает все технически. Привозит старика и увозит? Да существует старик-то? Мысль, что он жив, есть всего лишь моя крайне зыбкая версия. Но эта версия неожиданно и ко времени подтвердилась…

Я позвонил Лиде и предупредил, что задержусь. Потом поехал с Леденцовым в райотдел, где и болтался в уголовном розыске. Имея дело только с капитаном, я не представлял всей оперативной работы, проводимой по убийству Кожеваткина. Вкалывала целая бригада. И здесь, что-то часов в десять вечера, молодой оперативник принес из ГАИ полуфантастическую весть: на окружной дороге, летом, самосвалом был насмерть сбит пожилой мужчина, труп которого таинственно пропал из морга. Мы с Леденцовым только переглянулись: он уважительно, я самодовольно. Впрочем, зря я раздуваюсь. Убежден, что все разгадки мира под силу каждому человеку. Истинно сказал наш отечественный математик Магницкий: «Умствуй, и придет!»

В двадцать три ноль-ноль мы вкрадчиво шагнули в парадную, поднялись на лестничную площадку меж первым и вторым этажами, расстелили газетки и сели на подоконник широкого старинного окна. Позиция отменная: от дверей Кожеваткиной нас не видно, мы же могли туда глянуть, буквально привстав с подоконника. Поскольку дверь в парадном была на пружине и открывалась шумно, а сверху Смиритский появиться не мог, то мы имели возможность перебрасываться словами.

— Сергей Георгиевич, труп-то выкрасть не так просто…

— На своей машине? Там что: военизированная охрана?

Редкие жильцы, идущие домой, особого внимания на нас не обращали. Сидят на газетках двое мужчин и вроде бы мирно беседуют. Или кого-то ждут. Один в годах, в очках и в модной шляпе, похожей на пирогу с каюткой; второй моложе, рыжевато-белобрыс, тоже в шляпе, походившей на уменьшенное ухо слона. Странное я испытывал чувство… Не следственное это дело — сидеть в засадах. И непривычно без портфеля, без бумаг и вроде бы без цели. Точнее, без процессуальной цели, ибо гражданская цель была — сохранить деньги Кожеваткиной.

— С хищением трупов я дел не имел, — вздохнул Леденцов.

— Мне приходилось…

С половины двенадцатого мы замолчали, прислушиваясь к шагам, звукам и шорохам. Их было немного, потому что старые стены хорошо держали тайны квартир. Я подумал, что свет тут неплохой и можно было бы прихватить журнальчик. Уж термос хорошего чаю никак бы не помешал. Откуда? Я не взял, чтобы не тревожить Лиду, а Леденцов холостяк.

В ноль часов двадцать минут дверь открылась и закрылась с некоторой деликатностью. Мы ждали шагов, но их не было. Заглянули и не вошли? Я кивнул Леденцову, после чего он снял слоноухую шляпу и выглянул. Странное выражение, походившее на пошловатое недоумение, село на его лицо. Я тоже не утерпел и глянул…

Парень целовал девицу, вминая ее в дверь Кожеваткиной. Леденцов прочистил горло так, что они вздрогнули, огляделись и сиганули вон.

— Чего пугаешь? — буркнул я.

— Операцию срываю.

— А если это были разведчики?

Мне пришла мысль, что сидеть бы здесь следовало не сегодня, а завтра. Придет Смиритский или другой, мы его задержим — и что? Денег-то Кожеваткина не передаст. Доказательств не будет.

Я поежился. В оконные щели дуло так, что узкие холодные кинжальчики ощущались сквозь куртку.

В час ночи Леденцов усомнился:

— Сергей Георгиевич, рациональнее последить бы за Смиритским…

— Во-первых, он может сам не пойти, а послать того, кого мы не знаем. Во-вторых, если заметит слежку, то жалоб не оберешься…

До двух ночи мы просидели оцепенело. Спал дом, спал город, и только два мужика тупо поджидали явление духа. Прокурор города не пожелал слушать про планетарный дух… Что бы он сказал, увидев своего подчиненного, ожидавшего убитого и похороненного человека? А ведь сидел я как-то с понятыми и тоже караулил духа: голос умершего мужа ежевечерне требовал от жены принести драгоценности на его могилу. И голос мы зафиксировали, и магнитофон нашли, и мошенника поймали… Дело не в самом ожидании, а в его результативности. Впрочем…

— Сергей Георгиевич, на четвертом хлебозаводе привидения ходят группами…

— Несуны, что ли?

— Студенты на практике. Положены белые халаты, а их нет. Хозяйственник достал на фабрике бракованные сорочки для девиц и кальсоны с рубахами для ребят.

Я глянул на часы — перевалило за три. Леденцов уже не шептался, а говорил вполголоса. Меня посетила полезная мысль: прислонить голову к стене. Что я и сделал. Эта стена сразу мягко поплыла и как бы потащила за собой и меня. Я закачался в тумане, который сомкнулся надо мной, поглотив… Но его, этот туман, прошиб тревожный толчок.

— Что? — открыл я глаза, позорно сомкнувшиеся в засаде.

— Говорю, капитан Оладько взглядом убивает муху.

— А сколько времени?

— Шестой.

— Ого!

Леденцов невозмутимо моргал белесыми ресницами, размышляя, видимо, о капитане Оладько, убивающем взглядом муху.

— Боря, машину отпустил?

— Конечно.

— Тогда сидим до шести, до метро.

Мне хотелось повторить опыт с мягко уплывающей стеной, но постеснялся Леденцова. Он-то не спал. С другой стороны, утренняя засада уже не имела смысла, потому что духи и всякая нечисть пропадает с первыми петухами. Впрочем, это было раньше, до экологических катаклизмов, до всяких нитратов и СПИДов…

В десять минут седьмого мы встали, свернули газетки и пошли. Минуя дверь, Леденцов сперва прислушался, а потом приложил к ней ухо:

— Ходит!

Я позвонил осторожно, по-раннему. Дверь открыли.

— Спозаранку приперлись, — бодро поприветствовала нас Кожеваткина.

— Доброе утро, — сказал я, поспевая за нахальным Леденцовым.

Но в квартире никого не было. Меня сразу обессилила усталость нашей бестолковой вахты. Неосмысленное лицо хозяйки квартиры, утром еще более светлое, до нездоровой мучнистости, подтверждало, что эта вахта толку иметь и не могла. И тогда я увидел на столе рюмку и графинчик с наливкой.

— Клавдия Ивановна, не был?

— Очень даже был и рюмочку принял.

— Кто? — на всякий случай уточнил я.

— Да Матвей.

— Во сколько?

— Сразу после полуночи.

— Врете! — сорвался Леденцов. — Мы у двери стояли и ничего не видели.

— А вы и не увидите, поскольку у вас земли нету.

— Какой земли? — уже повел разговор я.

— С его могилки. Без нее какая видимость?

— Он еще придет?

— Завтра, за деньгами.

— Спасибо, Клавдия Ивановна.

На улице вздохнулось с каким-то особенным вкусом. Шли люди, неслись машины, стояла мокрая и холодная, но удивительно свежая осень. После лестничного-то воздуха. И никаких духов.

— Боря, проследи за ней. Получает такие деньги, еще отберут или обронит…

— Само собой, Сергей Георгиевич, может, по кофейку?

— Мне нужно объяснить жене, где мог провести ночь неработающий человек.

— Тогда я двадцати трех ноль-ноль, Сергей Георгиевич.

— Боря, а ты куда?

— За землей на могилку, — усмехнулся он.

31

Новый день распался для меня на четыре неравнозначных отрезка.

Первый, видимо, походил на эстрадную сценку, когда муж объясняет жене, где провел ночь. Блудному мужу легче хотя бы потому, что страдает он за дело; да и причины его гульбы известны и стары — вино и женщины. Свою же причину членораздельно обозначить я не сумел. Бормотал то-то насчет гражданского долга, коварства злых духов и холодного подоконника.

Второй кусок дня я спал. Тяжело и беспокойно, как это всегда бывает днем. Сперва там, во сне, что-то бессмысленно давило; потом возникли — вроде бы и прошли сквозь стены — какие-то бескостные дымчатые люди. Они окружили меня, начав нервный и тягучий спор о боге. Я кричал, дымчатые кричали… Мне хотелось прекратить тяжкое ристалище, но они продолжали кричать, что бог есть, а я рьяно доказывал обратное. И тогда там, во сне, мне как бы увиделась интересная мысль. И я проснулся, чтобы ее записать.

За окнами уже потемнело. Я поднял тяжелую голову, встал и прошлепал к столу ради этой мысли…

Бога нет, но божья искра в каждом.

Настал третий кусок дня. Сперва я принял душ, чтобы смыть сонную тяжесть. Потом брился, долго и не спеша, с одеколоном. Кстати, в молодости пользовался лишь водой из-под крана, а теперь пристрастился к одеколону; может быть, его запах говорил мне об иной жизни, романтичной и упущенной; о каком-нибудь лазурном побережье; в конце концов, о фешенебельных курортах и домах отдыха, где никогда мне не довелось бывать.

Благоухая одеколоном, я заварил крепкий чай, и в Лидиных кастрюлях обнаружил множество еды. Жевал и пил, разглядывая хохлатого петуха, сидевшего на чайнике. Желтое дерево кухни, золотистый торшер, хохлатый петух, запах чая и того же одеколона размягчили мою волю, а ей следовало твердеть и готовиться. Родной дом, жизнь, смерть…

В конце концов, как я понимаю свою смерть? Нет, не жар крематория и не осыпь могилы, не слияние с природой и не приобщение к планетарному духу… Для меня смерть — это прежде всего уход из дому. И нет ничего страшней.

Я отмахнулся от ненужных сейчас переживаний и, кажется, переполз в четвертый отрезок дня — стал обдумывать нашу ночную неудачу.

В сущности, было два вопроса. Первый: приходил ли старик? Исходя из здравого смысла, приходить он не мог. Но его жена вела себя так, как ведет человек, встречавшийся с другим человеком: ждала, знала точное время, угощала вином, готовила деньги… Вопрос второй: если приходил, то как? Окна заклеены на зиму. Дверь мы караулили. Печек и труб в квартире нет. Стены толстые, царские. И почему старик приходит один, без Смиритского?

Впрочем, ответы были — ровно два, как и вопроса. Кожеваткина психически больна, отчего излагает нам свои фантазии. И второй ответ: ее погибший супруг стал духом, для которого царские стены не помеха. Но тогда как объяснить свиную кровь, пропавший из морга труп, рану на голове от крупного предмета, могущего быть автомобильным бампером; как объяснить желание духа получить материальные денежные знаки; в конце концов, как быть с моей догадкой?… Бога нет, но божья искра в каждом.

Лида осталась на какой-то симпозиум по кристаллическим решеткам и придет часов в девять. Я счел за благо уйти до нес: иначе вцепится и, чего доброго, не пустит в еще одну ночную засаду.

Выпавшее свободное время я употребил на пешую прогулку. Разглядывал дома и улочки, точно видел впервые. За спешкой, за автомобильными гонками я стал город забывать. Вот этот фонарь-гроздь, походивший на лопнувшие коробочки хлопчатника, новый или стоит здесь со дня основания города? Так я и добрел до райотдела, где Леденцов сунул меня в машину, и мы понеслись, опять не замечая города…

По двору, под окнами интересующей нас квартиры, слонялся тусклый молодой человек; такой же тусклый молодой человек сидел на нашем подоконнике. Леденцов подстраховался.

Кожеваткина встретила с обычной неприязнью. Отстраненный взгляд, ничего не выражающее лицо, белая и слегка влажная кожа, как на срезе свежей брынзы… Правда, сегодня она выглядела прибраннее: седые жесткие волосы причесаны и вместо фартуков и каких-то роб надето широкое платье. Она ждала.

— Клавдия Ивановна, деньги получили? — начал я разговор.

— Сотенными бумажками.

— Мы присланы вас охранять.

— Еще чего!

— Клавдия Ивановна, деньги большие, обстановка в городе неспокойная…

— Деньги-то отдам.

— Вот мы и проследим, чтобы все было хорошо.

— Чего следить, когда после двенадцати Матвей придет…

— Ну а мы сразу уйдем.

И тогда Леденцов нашел нужные слова:

— Мамаша, мы ведь власть, а всякая власть от бога.

— Истинно так, — подтвердила Кожсваткина.

— Клавдия Ивановна, посидим в передней, — закреплял я успех.

— Господи, послал в наказание, — пробубнила она, взяла по очереди два стула, швырнула их в переднюю и прикрыла за собой дверь.

Мы разделись, погасили свет и сели.

В переднюю впадал коридорчик, ведущий на кухню. И было две двери. Одна, высокая и вроде бы из дуба, выходила на лестницу. Вторая вела в большую комнату и, к нашей удаче, оказалась застекленной матовым стеклом. За ним мы видели плавающий силуэт Кожеваткиной.

Тут, конечно, было теплее, чем на лестнице. Но темно и не поговорить. Утешало, что засада продлится недолго, до часу ночи. Впрочем, уютно. Не знаю, есть ли в современных домах такие места, куда не проникают звуки телевизора, приемника или улицы. Сюда не проникали. Лишь урчал электросчетчик.

Время потекло. Стрелок часов было нс разглядеть, потому что в большой комнате Кожеваткина лампы погасила — теперь туда падал свет из спальни. Обычно мои биологические часы тикали исправно: плюс минус пятнадцать минут. В темноте они почему-то отказали, словно подзаряжались от света. Впрочем, где ничего не происходит, там и нет времени. В передней ничего не происходило, если не считать урчания счетчика да осторожного сопения Леденцова.

Кожеваткина изредка выходила из спальни и проплывала по большой комнате. Моим зрением она воспринималась уже не как силуэт, а как некий сгусток светлой материи, который вот-вот растворится в воздухе. Возможно, Леденцов видел ее отчетливее.

Интересно, что она делала? Налаживала графинчик с наливкой? Какое странное время — духи пьют. Я раньше обратил внимание, что в графинчике убывает. Ну а если прикладывается сама Кожеваткина? Не похоже.

Когда по моим биологическим подсчетам натикало полночь, Леденцов долго смотрел на часы, после чего сделал перед моим носом несколько странных знаков. Однако я их расшифровал — половина первого. Мое воображение уже спрогнозировало: в час ночи Клавдия Ивановна выпьет рюмочку наливки и объявит, что ее Матвей побывал. А деньги куда?

Я уселся поосновательней, решив пробыть здесь еще полчаса и ни минутой больше…

Мне показалось, что правая нога попала в какую-то хитрую крысоловку — ее прижало к паркету с нешуточной силой. Моя рука полезла вниз и нащупала ботинок Леденцова — он жал им оголтело. Я вскинул голову…

За матовым стеклом колыхался не один сгусток, а два. Два туманных силуэта… Знобливый холодок побежал по моей коже — в большой комнате стояли два человека.

Не в силах удержаться, я начал приоткрывать дверь. Она скрипнула. Силуэты, которые я все еще видел сквозь матовое стекло, заколебались. Тогда я распахнул дверь, но для моего зрения и этого света, набегавшего из спальни, оказалось мало. Стояла Кожеваткина… От нее отделилась вторая светлая фигура, как мне показалось, без головы. Или голова была слишком вобрана в плечи. Фигура коротко пометалась по комнате, подбежала к широкому старинному шкафу, распахнула дверцы и залезла в него.

Я оказался там в три прыжка. Запустив руки в нутро шкафа, я шарил, путаясь в рукавах, полах и брючинах. Но, кроме одежды, в шкафу ничего не было. Тогда я тоже залез…

Шкаф такой, что внутри можно ходить. Одежды, узлы, чемодан… Человека там не оказалось. Я тронул заднюю стенку. Она вдруг легко подалась, точно стала проваливаться. Я шагнул туда, в четвертое измерение…

Мне показалось, что я попал в пещеру, в другом конце которой красно тлел то ли фонарь, то ли огромный глаз. Стон человека…

Сильный удар пришелся ровно в переносицу, чуть повыше очковой перемычки. Меня отбросило на пол, на какое-то тряпье. Но сознание я не потерял. Поэтому успел подхватить свои очки и увидеть в собственных глазах зеленый красивый сполох, успел ощутить глубокую саднящую боль и теплую струю из носа…

Тут же пещеру залил свет. Высокий усатый парень отошел от выключателя навстречу Леденцову, прыгнувшему сюда вслед за мной. В руке у усатого темнел кусок ржавой трубы. Я хотел было крикнуть Леденцову, но кровь заливала мой рот. И тогда я увидел, что капитан улыбается — подсечку он сделал так стремительно, что труба усатому просто не пригодилась.

Платком я зажал нос, приостанавливая кровотечение. Леденцов поднял меня:

— На кой черт вы полезли?

Я осмотрелся. В двенадцатиметровой комнате был один стул и один ящик. На стуле сидел Смиритский, на ящике — старик, а на полу лежал усатый, недоуменно потирая затылок. Я подошел к лазу в стене: содрана штукатурка и выпилена дыра. Вот оно что…

Видимо, в старину весь бельэтаж занимала одна квартира, которую разгородили. Эта комната, покинутая жильцами, имела отдельный выход в другой двор. Смиритский се тайно занял, а может быть, даже и снял. Когда-то комнаната соединялась дверью с квартирой Кожеваткиных. Строители ее оставили, заделав досками и штукатуркой. Наверное, усатый лично проделал лаз в шкаф Кожеваткиных, поэтому духу не требовалось ни двери, ни окна.

В этот самый лаз протиснулись еще двое — тусклые парни, дежурившие на улице.

— Товарищи дружинники, вы будете понятыми.

— Боря, вызови следователя, — посоветовал я.

— Уже.

Сперва я подошел к Кожеваткину — он уставился на меня как младенец. Очевидно, что напичкан препаратами до умопомрачения. Усатого я миновал, ибо это всего лишь исполнитель для пробивания лаза да хищения трупа. Возле Смиритского я оказался в тот момент, когда Леденцов отбирал у него сумку с деньгами.

— Думаете, поймали? — он жутко повернул орбиты глаз.

— Думаю, — подтвердил я.

— Изучать планетарный дух старик согласился добровольно, деньги старуха отдала добровольно, а за хищение трупов статьи нет. Вы не победитель. Вы в крови, а не я. Вам никогда не одержать победу.

— Да, потому что победа зависит от первого удара, а я, Мирон Яковлевич, никогда первым человека не ударю.

— Потому что в вас нет силы. Люди уважают силу, Рябинин.

— Нет, Смиритский. Силу уважают не люди, а рабы.

Я подошел к Леденцову.

— Боря, мне лучше уйти, как лицу постороннему.

— У вас же вся рожа, то есть физиономия, в кровище!

— Машина есть?

— Стоит на перекрестке.

Я протиснулся сквозь лаз, вышел из шкафа, кивнул Кожеваткиной, миновал двор и оказался на улице. До перекрестка топать чуть ли не квартал… Но за углом, у второго входа со двора, стоял «Москвич» желтого цвета. За рулем сидела красивая женщина в желтой куртке — «чайная роза» ждала Смиритского с деньгами.

Подлецов мне жалко. Какую непосильную ношу взваливают они на свою совесть? Как будут жить дальше? Подлецов жалко. Впрочем, подлецов в мире нет, а есть дураки. Каждая подлость — это прежде всего глупость: не подлости люди делают, а глупости. Разве это не дурь — считать, что заживешь припеваючи на чужие шестьдесят тысяч?…


Оглавление

  • Медленное убийство
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  • Пурпур Ольхина
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  • Совесть
  •   1
  •   2
  •   3
  • Дьявольское биополе
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  •   23
  •   24
  •   25
  •   26
  •   27
  •   28
  •   29
  •   30
  •   31