КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Карл Маркс: Капитал [Фрэнсис Вин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Фрэнсис Вин Карл Маркс: Капитал


Вступление Неведомый шедевр

В феврале 1867 года незадолго до того, как I том «Капитала» был доставлен в типографию, Карл Маркс настоятельно посоветовал Фридриху Энгельсу прочесть «Неведомый шедевр» Оноре де Бальзака. Данный эпизод сам по себе уже весьма примечателен и, как сказал Маркс, «полон самой восхитительной иронии».

Мы не знаем, последовал ли Энгельс совету, но если бы последовал, то наверняка заметил бы иронию, хотя, возможно, и удивился бы тому, что его старый друг получил от нее какое-то удовольствие.

«Неведомый шедевр» — это рассказ о Френхофере, великом художнике, посвятившем 10 лет напряженной работе над портретом, надеясь, что эта работа совершит переворот в искусстве, так как станет «наиболее полным представлением о живой природе». Когда наконец его коллеги Пуссен и Порбус были допущены к холсту, они с ужасом увидели там лишь «беспорядочное сочетание мазков, очерченное множеством странных линий, образующих как бы ограду из красок». Художник, заметив их изумление и по-своему объяснив его, воскликнул:

— Ага! Вы не ожидали такого совершенства?

Но затем Френхофер услышал, как Пуссен сказал Порбусу, что автор рано или поздно увидит правду: на портрете из-за многочисленных переделок уже ничего не осталось.

— На моем полотне ничего не осталось? — изумленно спросил Френхофер, глядя попеременно то на художника, то на мнимую картину.

— Что вы наделали! — прошептал Порбус к Пуссену.

Старик с силой схватил юношу за руку и сказал ему:

— Ты ничего не видишь, деревенщина, разбойник, ничтожество, дрянь! Зачем же ты пришел сюда?.. Мой добрый Порбус, — продолжал он, поворачиваясь к художнику, — а вы, вы тоже насмехаетесь надо мной? Отвечайте!

Я ваш друг. Скажите, я, может быть, испортил свою картину?

Порбус, колеблясь, не решался ответить, но на бледном лице старика запечатлено было столь жестокое беспокойство, что Порбус показал на полотно и сказал:

— Смотрите сами!

Френхофер некоторое время рассматривал свою картину и вдруг зашатался.

— Ничего! Ровно ничего! А я проработал десять лет!

Он сел на стул и зарыдал.

Проводив художников за дверь мастерской, Френхофер сжег свои полотна и убил себя».

Как утверждал зять Маркса, Поль Лафарг, рассказ Бальзака произвел большое впечатление на Маркса, потому что он отчасти являлся описанием его собственных чувств. Маркс трудился над своим неведомым шедевром много лет, и, если кто-то просил его хотя бы глазами пробежать его незаконченную работу, он отвечал подобно тому, как отвечал Френхофер: «Нет, нет! Я еще должен завершить ее. Вчера под вечер я думал, что уже закончил, но сегодня утром понял свою ошибку». И уже в 1846 году, когда все сроки вышли, Маркс написал своему немецкому издателю: «Я не отдам книгу в издательство, не просмотрев ее еще раз, на предмет смысла и стиля. Ведь само собой разумеется, что писатель, непрерывно работавший над книгой, не может по прошествии шести месяцев, опубликовать слово в слово написанное шесть месяцев назад». Двенадцать лет спустя, все еще не приблизившись к завершению, он объяснял: «Она продвигается медленно, потому что как только приступаешь к окончательному представлению тех вещей, которым посвятил годы изучения, так сразу начинают открываться новые аспекты темы, требующие дальнейшего размышления». Будучи крайне взыскательным, он всегда искал новые полутона для своей палитры — изучал математику, движение небесных сфер, учился русскому языку, чтобы иметь возможность самому читать о системе земельной собственности в той стране. Или можно снова процитировать Бальзака: «Увы! — воскликнул старик. — Мне казалось одно время, что труд мой закончен, но я, вероятно, ошибся в каких-нибудь частностях, и я не успокоюсь, пока всего не выясню. Я решил предпринять путешествие, собираюсь ехать в Турцию, Грецию, в Азию, чтобы там найти себе модель и сравнить свою картину с природой в ее различных формах женской красоты».

Почему же Маркс вспомнил рассказ Бальзака именно тогда, когда готовился представить свою работу на суд публики? Боялся ли он того, что, возможно, работал напрасно и его «полное представление реальности» окажется непонятным? Он определенно имел какие-то предчувствия подобного рода — характер Маркса представлял собою гибрид дикой самонадеянности и мучительных сомнений в себе, и он, стараясь предвосхитить критику публики, писал в предисловии: «Конечно, я рассчитываю на читателя, который желает узнать что-то новое и сам готов мыслить».

Но больше всего поражает нас в отождествлении Марксом себя с создателем неведомого шедевра то, что ведь Френхофер — художник, а не политический экономист. Американский писатель Маршалл Берман отмечал, что бальзаковское мнение о картине является точным описанием абстрактной живописи XX века — и поскольку романист не мог знать этого, данный факт усиливает эффект от совпадения.

«Дело в том, что там, где одно поколение видит лишь хаос и непоследовательность, следующее открывает смысл и красоту», — пишет Берман. Таким образом, сама эта незавершенность более поздней работы Маркса может соприкасаться с нашим временем таким удивительным образом, каким не может сделать это «законченная» работа XIX века: «Капитал» поднимается над хорошими произведениями того столетия — столетия Маркса — и входит в разрывный модернизм нашего собственного времени». Подобно Френхоферу, Маркс был прирожденным модернистом. Его известная оценка раздробленности «Манифеста Коммунистической партии»: «Все твердое тает и превращается в воздух» — служит прообразом полых людей и нереального города, изображенных Т.С. Элиотом, или картины, описанной Йейтсом — «Везде разгром. И равновесья нет». Ко времени написания «Капитала» он из обычной, традиционной прозы выходил к чисто литературной комбинации различных стилей — где соседствовали голоса и цитаты из мифологии и литературы, из отчетов фабричных служащих и сказок, по образу «Песен» Эзры Паунда или «Бесплодной земли» Элиота. «Капитал» наполнен такими же диссонансами, как Шенберг, и такими же кошмарами, как Кафка.

Карл Маркс видел себя созидающим художником, поэтом диалектики. Он писал Энгельсу в июле 1865 года: «Теперь я скажу тебе о моей работе чистую правду. Какими бы недостатками эта работа ни обладала, ее преимущество в том, что в целом она художественна». Именно как поэт и романист, а не как философ или публицист пытался он проникнуть в глубину человеческих материальных побуждений и интересов. В декабрьском письме 1868 года он цитирует другое произведение Бальзака — «Сельский священник» и спрашивает Энгельса, может ли тот подтвердить ту ситуацию исходя из своего знания практической экономики. Монархически настроенный консерватор Бальзак может казаться малопривлекательным героем, но Маркс всегда считал, что великие писатели обладают способностью проникновения в общественную жизнь, и эта способность поднимается над их личными предрассудками. Если бы он захотел написать обычный экономический трактат, то так бы и сделал, но его стремление было намного более дерзким. Берман описывает автора «Капитала» как одного из великих страдающих гигантов XIX века. Он ставит его рядом с Бетховеном, Гойей, Толстым, Достоевским, Ибсеном, Ницше, Ван Гогом. Все они до сих пор сводят нас с ума, как сводили сума самих себя, но их страдание и породило то обилие духовного капитала, которым мы живем по сей день.

Однако многие ли, думая о Карле Марксе, включают его в список великих писателей и художников? Даже в нашу постмодернистскую эпоху раздробленное повествование и радикальная прерывистость «Капитала» ошибочно принимаются многими читателями за бесформенность и непонятность. Главная цель моей собственной книги в том, чтобы попробовать убедить хотя бы часть этих читателей узнать что-то новое из чтения «Капитала», ведь объект, описанный в этой книге, все еще правит нашими жизнями. Маршалл Берман говорил: «Как может закончиться «Капитал», если капитал все еще жив?»

Маркс так и не закончил свой шедевр. Только первый том появился при его жизни, а последующие были составлены уже после его смерти по его заметкам и черновикам, найденным в его кабинете. Произведение Маркса — незавершенное, неокончательное и, таким образом, является столь же гибким, допускающим поправки, как и сама капиталистическая система. Маркс на самом деле был одним из великих страдающих гигантов. И на подступах к его шедевру мы должны отыскать и источники страдания, и источники вдохновения.

Глава I Созревание

Хотя «Капитал» относится к работам по экономике, Карл Маркс обратился к изучению политэкономии только после долгих лет кропотливого труда в области философии и литературы. Именно там сформировалось научное мышление Маркса, а личный опыт отчужденности придал особую силу его анализу экономической системы, которая разобщает людей и порабощает их чудовищной силой капитала и предметов потребления.

Сам Маркс оказался чужим с момента своего появления на свет 5 мая 1818 года. Еврейский мальчик родился в городе Трире, преимущественно католическом, в Прусском государстве, где официальной религией было протестантство. Хотя во время наполеоновских войн Рейнскую область присоединили к Франции, за три года до рождения Карла Марко, она вошла в состав Пруссии, и евреи Трира, таким образом, вынуждены были подчиниться указу, запрещающему им заниматься определенными видами деятельности: его отиу, Генриху Марксу, чтобы работать адвокатом, пришлось принять лютеранство. Поэтому неудивительно, что Маркс начал вынашивать идеи об отчужденности. «Мы не всегда достигаем того положения, которому, как нам кажется, мы соответствуем, — писал он в школьном сочинении в возрасте семнадцати лет. — Наши связи в обществе до какой-то степени начали устанавливаться еще до того, как мы стали способны устанавливать их сами».

Отец поощрял страсть Карла к чтению. Годы аннексии развили в Генрихе склонность ко всему французскому в политике, религии, жизни и искусстве: один из его внуков называл его «настоящим французом XVIII века, который наизусть цитировал Вольтера и Руссо». Другим интеллектуальным наставником мальчика был друг Генриха барон Людвиг фон Вестфален, образованный, свободомыслящий государственный чиновник, который познакомил Карла с поэзией и музыкой (и со своей дочерью Женни фон Вестфален, будущей госпожой Маркс). Вовремя долгих прогулок вдвоем барон читал отрывки из Гомера и Шекспира, которые его юный друг выучивал наизусть, а позже использовал их как особую приправу в собственных трудах. В своей взрослой жизни Маркс как бы проигрывал вновь те счастливые прогулки с фон Вестфаленом, когда он уже со своей собственной семьей отправлялся на воскресный пикник в местечко Хамстед-Хит. Профессор С.С. Правер писал, что в семье Карла Маркса все жили «среди бесконечных намеков на английскую литературу». На каждый случай существовало какая-нибудь цитата: чтобы уязвить политического врага, оживить сухость текста, усилить шутку, подтвердить эмоцию — да и вообще просто для внесения жизни в безжизненную абстракцию, как, например, когда сам капитал говорит голосом Шейлока в I томе, чтобы оправдать эксплуатацию детского труда на фабриках.

Рабочие и фабричные контролеры заявляли протест по вопросам гигиены и морали, капитал отвечал:

На голову мою мои дела!

Я требую закона и уплаты.

Для доказательства того, что деньги являются радикальным уравнителем, Маркс цитирует речь из «Жизни Тимона Афинского» о деньгах как о «проститутке человеческого рода», затем вспоминает «Антигону» Софокла: «Деньги! Нет худшего проклятия над человеком / Это то, что разрушает города и разлучает человека с домом / Соблазняет и искушает исполненную благих намерений душу / Ведет по пути бесчестья и позора…» Экономисты с анахроничными моделями и категориями уподобляются Дон-Кихоту, который «расплачивался за свое ошибочное представление о том, что путешествие странствующего рыцаря было равным образом совместимо со всеми экономическими формами общества».

Ранние стремления Маркса относились к области литературы. Еще будучи студентом юридического факультета берлинского университета, он написал книгу стихов, стихотворную драму и даже роман «Скорпион и Феликс», набросок которого сделал быстро, в каком-то припадке лихорадочного каприза, находясь под очарованием «Тристрама Шенди» Стерна. Однако после этих экспериментов он признал свое поражение: «Вдруг, как по мановению волшебной палочки, — о, это мановение сначала показалось сокрушительным взрывом, — мне вдруг на миг открылось далекое царство истинной поэзии, подобное далекому сказочному дворцу. И все мои творения рассыпались в ничто… Завеса упала, моя святая святых оказалась разорванной на куски, и нужно было искать новых богов». Поскольку это состояние привело к расстройству, то доктор настоятельно рекомендовал Марксу длительный отдых на природе, после чего он, наконец, позволил себе поддаться сладкоголосому голосу Гегеля, недавно умершего профессора философии в Берлине, чье наследие породило бурные разногласия среди студентов и лекторов. В юности Гегель был идеалистом, поддерживающим Французскую революцию. Но затем он стал спокойным и уступчивым, считая, что воистину зрелый человек должен признавать «объективную необходимость и разумность мира, каковым он находит его». По Гегелю «Все, что реально — разумно», а поскольку Прусское государство было без сомнения реальным, ибо существовало, — то его консервативные поклонники утверждали, что именно поэтому оно должны быть рациональным и безупречным. Те, которые защищали его более ниспровергающую раннюю позицию — младогегельянцы — предпочитали цитировать вторую часть того изречения: «Все, что рационально — реально». Абсолютная монархия, укрепляемая блюстителями порядка и тайной полицией, была ощутимо иррациональна и, следовательно, нереальна, как мираж, который тут же исчезает, как только кто-то осмеливается коснуться его.

В университете Маркс всегда делал выписки из всех книг, которые читал, и эта привычка сохранилась у него навсегда. Список его чтения за этот период показывает рано развившийся масштаб интеллектуальных исследований. Во время написания работы по философии юриспруденции он изучил труд Винкельмана «История искусства», самостоятельно занимался английским и итальянским языками, переводил Тацита и «Риторику» Аристотеля, читал Фрэнсиса Бэкона и Реймаруса, чьей книгой о художественных инстинктах у животных восхищался. Именно этот эклектический и всеядный стиль исследования придает «Капиталу» чрезвычайную широту. Характеристика Демокрита, данная Марксом в его докторской диссертации на тему «Разница между философией Демокрита и Эпикура» выглядит в высшей степени как автопортрет: «Цицерон называет его образованным человеком — vir eruditus. Он сведущ в физике, этике, математике, в энциклопедических знаниях, в любом искусстве».

Некоторое время Маркс, казалось, не знал, как лучшим образом применить всю свою эрудицию. После получения докторской степени он хотел начать читать лекции по философии, но позже решил, что это ежедневное соседство и общение с профессорами будет невыносимым. «Кому бы понравились постоянные вынужденные беседы с интеллектуальными скунсами, с людьми, которые учатся только для того, чтобы находить новые тупики в каждом уголке мира». Кроме того, после окончания университета Маркс начинает обращать свои мысли от идеализма к материализму, от абстрактного к реальному. «Поскольку каждая философия есть квинтэссенция своей эпохи, — писал он в 1842 году, — то должно прийти время, когда философия не только внутренне, содержанием, но и внешне, формой, придет в соприкосновение и взаимодействие с реальным миром». Той весной он начал писать для новой либеральной газеты в Кельне — «Рейнише цайтунг», и через шесть месяцев его назначают редактором.

Журнальные статьи Маркса характеризуются безрассудной воинственностью, которая объясняет то, почему он провел большую часть своей взрослой жизни в изгнании и политической изоляции. Самая первая публикация представляла собой отчаянное нападение и на прусский абсолютизм, и на слабоумие его либеральных оппонентов. Не удовлетворяясь тем, что сделался врагом государства и его оппозиции одновременно, Карл выступил также и против своих старых товарищей, обвиняя младогегельянцев в «упрямстве и грубом поведении». Уже через два месяца после назначения Маркса редактором местный правитель обратился к министрам по цензуре в Берлине с просьбой наказать его за «дерзкую и неуважительную критику». Не кто иной, как русский царь Николай также просил прусского короля запретить «Рейнише цайтунг», обидевшись на обличительную речь антирусского характера. И газета своевременно, в марте 1843 года, была закрыта: уже в возрасте двадцати четырех лет Маркс владел пером, которое приводило в ярость коронованных особ Европы. Понимая, что в Пруссии у него нет будущего, он принимает приглашение переехать в Париж в качестве редактора нового «ссыльного» журнала для немцев — «Дойче-францозише ярбюхер». У него было только одно условие: «Я помолвлен и не могу, не должен и не хочу покидать Германию без моей невесты».

Карл Маркс женился на Женни фон Вестфален в июне 1843 года. Оставшуюся часть лета они, ожидая вызова в Париж, наслаждались затянувшимся медовым месяцем на фешенебельном курорте в Крузнахе. Между прогулками у реки он закрывался в кабинете, где с невероятной активностью читал и писал. Маркс всегда любил излагать свои идеи на бумаге, и сохранившаяся страница из записных книжек того времени показывает этот процесс в действии:

При Людовике XVIII — конституция милостью короля (Хартия, установленная королем); при Луи-Филиппе — король милостью конституции (установленная монархическая форма правления). В общем, можно заметить, что превращение подлежащего в сказуемое и сказуемого в подлежащее, замена того, что определяет на то, что определяется, всегда является самой непосредственной революцией… Король создает закон (старая монархия), закон создает короля (новая монархия).

Эта простая грамматическая перестановка также выявила и трещину в немецкой философии. Гегель предположил, что «Идея государства» была субъектом, а общество — объектом, тогда как история показала обратное. Переверни Гегель все это с ног на голову, и проблема была бы решена: не религия создает человека, а человек создает религию; не конституция создает людей, а люди создают конституцию. Взяв эту идею у Людвига Фейербаха, убеждавшего, что мысль возникает из бытия, а не бытие из мысли, Маркс распространил его логику от абстрактной философии к материальному миру. Как он писал в «Тезисах о Фейербахе», опубликованных в 1845 году: «Философы только интерпретировали мир разными способами, а задача в том, чтобы изменить его». Вот, еще не рожденный, еще пребывающий во чреве важный тезис «Капитала». Какими бы славными ни были экономические триумфы капитализма, все равно он остается бедствием, поскольку превращает людей в товар, заменяемый на другой товар. Пока люди не начнут отстаивать свои права как субъекта истории, а не ее объекта, выхода из этой тирании не будет.

Председательствующий триумвират «Дойче-францозише ярбюхер» — Карл Маркс, журналист Арнольд Рюге и поэт Жорж Герве — прибыли в Париж осенью 1843 года и основали «фаланстер», или коммуну, в Ру Ване, вдохновленные утопическими идеями французского социалиста Шарля Фурье. Этот эксперимент жизни в коммуне оказался коротким, как и сам журнал: состоялся только. один выпуск до распада редколлегии. Маркс принял предложение писать для «Форвертс»,?выходящей дважды в неделю коммунистической газеты, публиковавшейся немецкими эмигрантами, в которой он впервые в общих чертах обрисовал свое убеждение в том, что классовое сознание было удобрением для революции. «Немецкий пролетариат — это теоретик европейского пролетариата, точно так же, как английский пролетариат является его экономистом, а французский — его политиком», — писал он. Позже Энгельс сказал, что сам марксизм является гибридом этих трех родословных. Маркс был уже хорошо сведущ в немецкой философии и французской политике; теперь он приступил к самообразованию в области британской экономики, методично читая и тщательно изучая по своей системе работы Адама Смита, Давида Рикардо и Джеймса Милля, быстро записывая текущие комментарии по мере прочтения. Эти записи, известные как «Парижские рукописи», представляют собою ранние необработанные черновики того, что в конечном итоге стало «Капиталом».

Первая рукопись начинается с прямого заявления: «Зарплаты определяются жестокой борьбой между капиталистом и рабочим. Капиталист неизбежно побеждает. Капиталист может дольше прожить без рабочего, чем рабочий без капиталиста». Если капитал — это не что иное, как накопленные плоды рабочего труда, то государственные доходы растут только тогда, когда он производит все больше товаров. Его собственный труд все больше противостоит ему как чужая собственность, и средства его существования и деятельности все в большей мере концентрируется в руках капиталиста». Даже в благоприятных экономических условиях судьба рабочего — это неизбежно перенапряжение и ранняя смерть, превращение в машину и порабощение капиталом. Труд становится внешним существованием, которое существует вне его, независимо от него и враждебно ему. Жизнь, которой он наделяет объект, противостоит ему как чужеродная и враждебная. Этот образ приходит к Марксу из одной любимой книги, «Франкенштейна», — истории о чудовище, которое восстает против своего создателя. Некоторые ученые и утверждают, что между мышлением молодого и зрелого Маркса существует радикальный разрыв. Но и этот анализ, и его выражение явно работа того же самого человека, который двадцать лет спустя доказывал в «Капитале», что средства, которыми капитализм поднимает производительность труда, «деформируют рабочего, превращая его в обломок человека, они понижают его до уровня машины, уничтожают подлинную суть труда, превращая труд в мучение. Они отдаляют от него интеллектуальные возможности трудового процесса, превращают время жизни в рабочее время и тащат его жену и детей на алтарь капитала».

В августе 1844 года, пока Женни Маркс гостила у своей матери в Трире, двадцатитрехлетний Фридрих Энгельс пришел к Карлу пригласить его в свою парижскую квартиру. Они уже как-то раз мельком встречались в редакции «Рейнише цайтунг», и еще до их встречи на Маркса произвела большое впечатление «Критика политической экономии», которую Энгельс предложил «Дойче-францозише ярбюхер». И можно понять почему: хотя он и считал, что общественные и экономические силы движут локомотив истории, у него не было прямого знания капитализма в деле. А Энгельс как раз и находился в том положении, которое позволяло ему просветить Маркса — будучи сыном и наследником немецкого текстильного фабриканта, владевшего фабриками в Манчестере, — сердце Промышленной революции и месте рождения «Лиги против хлебных законов», городе, забитом чартистами, оуэнистами и социалистическими агитаторами всех видов. Энгельс переехал в Ланкашир осенью 1842 года якобы для изучения семейного дела, но на самом деле с намерением вести научные наблюдения, понять человеческие последствия викторианского капитализма. Днем он был прилежным молодым управляющим на текстильной бирже, а несколько часов спустя переходил на другую сторону, исследуя улицы и трущобы городского пролетариата, чтобы собрать материал для своей ранней книги — «Положение рабочего класса в Англии» (1845).

Хотя Маркс и Энгельс провели в Париже вместе 10 дней, сведения об их разговоре дошли до нас в единственном предложении, написанном Энгельсом более чем через 40 лет: «Когда я приехал к Марксу в Париж летом 1844 года, стало очевидным наше полное согласие во всех теоретических вопросах. Совместная работа началась с того времени». Они дополняли друг друга совершенным образом — Маркс со своим богатством знания и Энгельс со свои знанием богатства. Маркс писал медленно и мучительно, с бесчисленными зачеркиваниями и исправлениями, тогда как записи Энгельса аккуратны, точны и элегантны. Маркс большую часть своей жизни жил в неустроенности и нужде, Энгельсу удавалось работать полный рабочий день, писать книги, письма и журнальные статьи и находить время для удовольствий буржуазной жизни. Однако, несмотря на свои очевидные преимущества, Энгельс с самого начала знал, что никогда не будет главным в их дуэте. Без жалоб и ревности он, как само собой разумеющееся, принимал тот факт, что его обязанностью было обеспечение интеллектуальной и финансовой поддержки, которая делала возможной работу Маркса. «Я просто не могу понять, — писал он, — как кто-то может завидовать гениям, ведь гений — это нечто особенное, и мы, кто этого не имеет, знаем, что оно изначально недостижимо, и чтобы завидовать такому, надо быть недалеким, мелочным».

У них не было ни тайн друг от друга, ни запрещенных тем. Их переписка представляла собой своего рода пикантное блюдо из истории и слухов, тайной экономической науки и школьных шуток. Энгельс Марксу заменял мать — посылал деньги на карманные расходы, волновался о его здоровье и постоянно просил продолжать исследования. В одном из самых ранних писем, дошедшем до нас (октябрь 1844 года), он уже убеждал Маркса незамедлительно объединить все его заметки в книгу: «Позаботься о том, чтобы тот материал, который уже собран тобой, вскоре вышел в свет. Сейчас самое время, ей-богу!» Три месяца спустя его нетерпение возросло: «Постарайся же, на самом деле, и закончи свою книгу по политэкономии, и даже если в ней много того, чем ты сам недоволен, это не имеет значения; умы созрели и мы должны ковать железо, пока оно горячо… Поэтому постарайся закончить до апреля — просто, как я обычно делаю, назначь себе дату, к которой ты наверняка закончишь, и сделай так, чтобы книга быстро появилась в печати». Слабая надежда: прошло более двадцати лет до того, как I том «Капитала» наконец был доставлен в типографию.

Но и сам Энгельс здесь не совсем безупречен. Вскоре после встречи с Марксом в Париже он предложил ему совместную работу над небольшой брошюрой — максимум 40 страниц — критикующую младогегельянцев. Написав свои 20 страниц в течение нескольких дней, Энгельс был «немало удивлен» через несколько месяцев, когда узнал, что к тому времени та брошюра разбухла до 300 страниц. Маркс не сопротивлялся тому, что отвлекает внимание. Он предпочитал ближайшую и непосредственную радость брошюр и статей молчаливому и бесславному тяжелому труду, требующемуся для его выдающегося произведения. Предварительно книга называлась «Критика экономики и политики». Пообещав доставить рукопись немецкому издателю Карлу Леске к концу лета 1845 года, Маркс сразу после написания одного лишь содержания отложил ее. «Мне кажется очень важным, — объяснял он Леске, — предварить мою точную разработку некой вставкой полемического характера против немецкой философии и немецкого социализма вплоть до настоящего времени. Это необходимо, чтобы подготовить публику к той точке зрения, которая выдвинута в моей «Экономике», так как она диаметрально противоположна прошлому и настоящему немецкой гуманитарной науки… Если необходимо, я мог бы продемонстрировать многочисленные письма, которые я получал из Германии и Франции, как доказательство того, что именно эту работу ожидают с наибольшим нетерпением». Известная история: книга «Немецкая идеология» не смогла найти издателя до 1932 года «Мы оставили эту рукопись мышиной возне критиков, — писал Маркс, — тем более охотно, так как достигли своей главной цели — собственной ясности».

Однако он все еще не мог или не хотел посвятить все свое внимание работе по экономике. В течение следующих нескольких лет было еще больше перерывов, связанных с полемикой: «Нищета философии», обличительная речь в 100 страниц, обращенная против Пьера-Жозефа Прудона. «Великие изгнанники», многословная сатира на «недостойных болванов» и «демократических плутишек» социалистической диаспоры. «История тайной дипломатии XVIII века», разглагольствования антирусского характера. «История жизни лорда Пальмерстона», в которой он пытался доказать, что британский иностранный секретарь по военным делам был тайным агентом русского царя. «Герр Фохт», яростные нападки на профессора естественных наук в Бернском университете, который навлек на себя гнев Маркса тем, что назвал его шарлатаном и тунеядцем. «Зуб за зуб — воздаяние движет миром», — весело посмеивался он про себя, теряя лучшую часть года на междоусобицу с Фохтом.

Движению вперед мешали непрерывные потрясения в родном отечестве. В январе 1845 года прусский посланник в Париже заявил протест королю Луи-Филиппу по поводу статьи в «Форвертс», в которой Маркс высмеивал короля Фридриха Вильгельма IV. французский министр внутренних дел незамедлительно закрыл журнал и приказал выслать автора из Франции. Единственным королем в Европе, готовым его принять, оказался Леопольд I в Бельгии, и то только после получения письменного обещания от Маркса, что тот не будет публиковать «никаких работ о современной политике». Полагая, что это не препятствует его участию в политике, Маркс вызвал Энгельса в Брюссель, где они и основали Комитет по переписке коммунистов, чтобы поддерживать непрерывный обмен письмами с социалистическими группами Западной Европы. К 1847 году этот Комитет превратился в ветвь недавно сформированного Союза Коммунистов в Лондоне, который позже предложил Марксу написать черновик их устава. То, что он им написал, стало, вероятно наиболее читаемой и влиятельной брошюрой в Истории: это был «Манифест Коммунистической партии».

Когда в начале 1848 года Маркс писал «Манифест», он думал, что буржуазный капитализм уже отслужил свое и скоро будет похоронен под обломками своих противоречий. Современная промышленность, собрав к тому времени отдельных рабочих на фабриках и заводах, создала такие условия, в которых пролетариат мог объединиться в непреодолимую силу. «Поэтому прежде всего буржуазия производит своих собственных могильщиков». Он считал, что репетировал надгробную речь, и поэтому мог себе позволить быть великодушным к поверженному врагу. Один критик назвал этот манифест «лирическим превознесением трудов буржуазии», и первые читатели часто удивлялись тем похвалам, которые Маркс расточал врагу:

Буржуазия исторически сыграла наиболее революционную роль. Буржуазия, где бы она ни получала власть, уничтожала все феодальные, патриархальные, традиционные отношения. Она безжалостно разрывала всю пестроту феодальных связей, привязывавших человека к его «обычным хозяевам», и не позволяла оставаться никаким другим связям между одним и другим человеком, кроме неприкрытого эгоизма, кроме бессердечного наличного расчета.

Он утопил самые возвышенные радости — и религиозный пыл, и рыцарское воодушевление, и филистерскую чувствительность в ледяных водах эгоистических расчетов. Он превратил личное достоинство в меновую стоимость… Буржуазия не может существовать, не изменяя при этом самого инструмента, самих средств производства и, тем самым, производственных отношений, а вместе с ними — всех отношений в обществе.

Он не раз проигрывал эти темы уже с большей глубиной и сложностью в «Капитале», но к тому моменту у него еще не было времени детально разработать эту тему. Как самое первое предложение Манифеста — «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма», — так и его знаменитое заключение — «Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!» — подтверждают, что это — образец политической пропаганды, написанный поспешно тогда, когда восстание казалось неизбежным.

По счастливому совпадению, на той же неделе, когда Манифест был опубликован в феврале 1848 года, революция действительно разразилась — сначала в Париже, а затем, со скоростью лесного пожара, распространилась по большей части Европы. После отречения короля Луи-Филиппа и провозглашения Французской республики охваченное паникой бельгийское правительство приказало Марксу в течение 24 часов покинуть страну и никогда не возвращаться. К счастью, он как раз получил приглашение от нового временного правительства в Париже: «Добрый и верный Маркс… Тирания изгнала тебя, но теперь свободная Франция открывает свои двери для тебя и всех тех, кто борется за священное дело, за братское благое дело всех народов». Однако, проведя в Париже только один месяц, он направляется в Кельн в надежде распространения революции в Германии. Оружием, избранным им, было, как это часто бывало, печатное слово: он основал новую ежедневную газету, «Нойе рейнише цайтунг», которая неоднократно имела проблемы с цензурой. В июле Маркса вызывали в мировой суд за «оскорбление или дискредитацию главного обвинителя». В сентябре после объявления военного положения Кельнский военный комендант на месяц приостановил выход газеты. В следующем феврале, когда революция уже прекратилась, Маркса обвинили в «подстрекательстве к мятежу», но суд присяжных снял обвинение после блестящей речи подсудимого. Наконец, в мае 1849 года, прусские власти начали судебное преследование части сотрудников редакции, а остальных включая Маркса, лишенного гражданства, было решено депортировать.

Он вернулся в Париж в июне 1849, найдя город во власти роялистской реакции и эпидемии холеры. Получив официальный приказ, изгоняющий его в зараженную малярией область Морбихан в Бретани, он нашел убежище в единственной европейской стране, все еще готовой принимать неприкаянных революционеров. В августе 1849 года он отправился в Британию и оставался там до своей смерти в 1883 году. «Вы должны хотя бы однажды приехать в Лондон, — писал он Энгельсу, который в то время был в Швейцарии, — и в Лондоне мы примемся за дело». Несколько месяцев спустя после прибытия в Лондон Маркс заметил работающую модель электрического железнодорожного тепловоза в окне магазина на Риджент-стрит. Он «загорелся восторгом», как свидетельствовал кто-то из его современников, но восхищался не новизной открытия, а экономическими результатами его применения. «Проблема решена — последствия трудно определить, — говорил он всем тем, кто слушал его с открытым ртом. — За пробуждением экономической революции необходимым образом следует политическая, и последняя есть лишь выражение предыдущей». Казалось невероятным, что кто-то из проходящих по Риджент-стрит остановится, чтобы рассмотреть экономические и политические следствия появления этого железного Троянского коня, хотя для Маркса только это и имело значение.

Получив билет в читальные залы Британского музея в июне 1850 года, в течение следующего года он проводил много времени, читая книги и журналы по экономике. К апрелю 1851 года он утверждал: «Я настолько углубил свои знания, что закончу все эти экономические изыскания в течение 5 недель, после чего буду изучать уже другую область». Он сидел в читальном зале с 9 утра до 7 вечера, но той задаче, которую он перед собой поставил, казалось, не было конца. «Материал, над которым я работаю, чертовски сложен, как бы ни старался, я закончу не раньше, чем через 6 или 8 недель, — писал он в июне. — Более того, мешают постоянные задержки практического характера, неизбежные в этих ужасных условиях, в которых мы прозябаем здесь…»

С момента прибытия в Лондон Карл и Женни Маркс терпели один семейный кризис за другим. У них было уже трое детей, а в ноябре 1849 года родился четвертый. Их семью выселили из квартиры в Челси за неуплату, и они нашли временное пристанище в доме еврейского торговца кружевами в Сохо, на Дин-стрит, где провели грустное лето, постоянно находясь на грани нищеты, пока не переехали на другую, относительно более постоянную квартиру на этой же улице. Женни снова забеременела и постоянно болела. Энгельс пришел на помощь, пожертвовав своими журналистскими делами в Лондоне и вернувшись в контору «Энгельс и Эрмен» в Манчестере, где проработал следующие 20 лет. Хотя это было сделано, в основном, с целью поддержки его замечательного нуждающегося друга, он действовал также и как своего рода агент в тылу врага, присылая Марксу тайные подробности текстильной торговли и квалифицированные наблюдения о состоянии международных рынков, а кроме того — и постоянные пачки купюр, украденные из ящика для мелочи или хитро вычтенные из банковского счета компании.

Однако даже с этими дотациями семья Маркса жила в бедности и на грани отчаяния. Мебель в их двухкомнатной квартирке была поломана, вещи прохудились и обветшали, все покрывал толстый слой пыли. Семейство — родители, дети, экономка — спало в маленькой задней комнатке, тогда как другая комната служила одновременно и кабинетом, и игровой комнатой, и кухней. Доносчик из прусской полиции, обманным путем проникший в их квартиру, сообщал своему начальнику в Берлине, что Маркс «ведет существование настоящего богемного интеллектуала… Хотя он часто ничего не делает целыми днями, но потом начинает работать и днем и ночью, и работает без устали, когда ему надо многое сделать. Он ложится спать и встает в разное время. Он часто засиживается по ночам, а потом, днем, ложится одетым на диван и спит весь вечер, и все происходящее вокруг не нарушает его сна». Такое хаотичное существование перемежалось постоянными семейными трагедиями. В ноябре 1850 года его младший сын, Гвидо, внезапно умирает от судорог; годовалая дочь Франциска умерла на пасху 1852 года после сильного приступа бронхита. Другой сын, любимый Эдгар, умирает в марте 1855 года от туберкулеза.

Маркс стоял на похоронах, обезумев от отчаяния, и когда гроб опускали в землю, он сделал шаг вперед, — присутствующим показалось, что он был готов броситься вниз, вслед за гробом. Кто-то вытянул перед ним руку, удерживая его, просто на всякий случай.

«Если бы только, — писал Энгельс в своем письме соболезнования после смерти Франциски, — была бы какая-то возможность вам с семьей переехать в более здоровый район и в более просторные комнаты». Неизвестно, нищета убила Франциску или нет, но нищета определенно влияла на жизнь ее родителей. Разгневанные кредиторы — мясники, бакалейщики, да и судебный пристав, — постоянно стучали в двери, требуя уплаты. «Неделю назад я дошел до смешного — уже не могу выходить на улицу, так как мои пальто заложены, — писал Маркс в феврале 1852 года. — Больше не могу есть мясо, поскольку его уже не дают в кредит». Позже он признался Энгельсу: «За последние 8—10 дней я кормлю семью только хлебом и картошкой, но сомневаюсь, смогу ли и сегодня накормить их чем-то… И как мне выбраться из этого проклятой неразберихи?» К тому времени Маркс получал постоянное жалованье как европейский корреспондент «Нью-Йорк дейли трибьюн». Он еженедельно сдавал две статьи по 2 фунта стерлингов за каждую, но этого было недостаточно даже с дополнительной помощью от Энгельса. Такое бедственное положение, естественно, мешало Марксу сосредоточиться на его выдающемся произведении.

«Но, как бы то ни было, работа быстро продвигается к завершению, — писал он в июне 1851 года. — Придет такое время, когда все должно решительно прекратиться». Это говорит о незнании себя: Маркс мог с готовностью прекратить свои отношения с друзьями и политическими ассоциациями, но не мог сделать то же самое по отношению к работе — особенно по отношению к этому исследованию, огромному сборнику статистики, истории и философии, который, наконец, обнажит постыдные тайны капитализма. Чем больше он исследовал и записывал, тем дальше казалось завершение. «Главное, — писал ему Энгельс в 1851 году, — ты еще раз должен дебютировать перед обществом, но уже со своей большой книгой… Совершенно необходимо снять проклятие, созданное твоим долгим отсутствием на немецком книжном рынке». Вскоре этот проект был опять отложен, так как стал жертвой еще одной из «постоянных задержек». Сразу после удачи во Франции в декабре 1851 года Маркс по просьбе американского еженедельника «Революшн» написал «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Следующие несколько лет были потрачены в основном на междоусобицы, мелочную полемику с товарищами по эмиграции. Маркс утверждал, что это было важное политическое вмешательство, а не просто проявление вражды, так как ложные социалистические мессии (если еще остались неразоблаченными) всегда более привлекательны для масс, чем настоящие монархи. «Я вовлечен в смертельную борьбу с мнимыми либералами», — заявлял он.

В конце концов, наступление долгожданного международного финансового катаклизма 1857 года вернуло его к экономическим изысканиям. Начавшись с банковского краха в Нью-Йорке, кризис распространялся по Австрии, Германии, Франции и Англии, как стремительно несущийся потоп. Энгельс, который выздоравливал после болезни, поспешно вернулся на свой пост в Манчестере и забавлялся, наблюдая за летящими вниз ценами, ежедневными банкротствами и дикой паникой. «Общий вид текстильной биржи здесь был воистину восхитителен, — писал он. — Коллеги жутко злились на меня из-за моего приподнятого настроения. Маркс тоже заразился мелодраматическим настроением того времени. Всю зиму 1857–1858 года он каждую ночь просиживал в кабинете до четырех часов утра, прочитывая свои труды по экономике, «чтобы, по крайней мере, ясно представить основные положения перед всемирным потопом». Потоп так и не наступил, но Маркс продолжал строить свой ковчег, убежденный, что рано или поздно он понадобится. Когда его элементарная арифметика оказалась недостаточной для сложной экономической формулы, он решил взять краткий курс по алгебре, объясняя, что «ради пользы общества абсолютно необходимо детально прояснить сущность вопроса».

Его ночные записки, которые вылились в более чем 800 страниц, оставались неизвестными, пока институт Маркса — Энгельса в Москве не издал их в 1939 году, и стали широко доступны только с выходом немецкого издания в 1953 году под названием «Наброски критики политэкономии». Несмотря на свой огромный объем, «Наброски» — это фрагментарная работа, по отзыву самого Маркса, настоящая солянка, но в качестве связки между «Парижскими рукописями» 1844 года и I томом «Капитала» (1867) она демонстрирует непрерывность его идей. Там есть длинные разделы об отчуждении, диалектике и значении денег, которые являются отзвуками отрывков из рукописи 1844 года.Наиболее поразительное отличие в том, что теперь он соединяет философию и экономику, тогда как прежде он рассматривал их как отдельные отрасли знания. Немецкий писатель Фердинанд Лассаль прокомментировал эту ситуацию следующим образом: «Он был и Гегелем, превращенным в экономиста, и Рикардо, превращенным в социалиста». Где-то в другом месте анализ рабочей силы и прибавочной стоимости похож на предварительный план более полного описания этих идей в «Капитале».

В то время Маркс часто называл свою работу «экономическим вздором», и в этой презрительной фразе без сомнения присутствовал элемент стыда. Ведь еще в 1845 году он отговаривался тем, что трактат по политической экономии почти закончен, и следующие тринадцать лет повторял и приукрашивал эту ложь так часто, что ожидание его друзей возросло до предела. Видя затраченное время, они предполагали, что произойдет взрыв невероятной силы, который мгновенно разрушит все здание капитализма, не имеющее под собой никакой почвы. Регулярные сводки Энгельсу в Манчестер поддерживали миф о последовательном, целенаправленном прогрессе. «Я полностью опроверг теорию прибыли, существовавшую доныне», — заявлял он торжествующе в январе 1858 года. Однако, на самом деле, все, что ему придется показать как результат многих долгих дней в Британском музее и еще более долгих ночей за своим письменным столом, было кипой не подлежащих публикации записных книжек, заполненных беспорядочными пометками.

В начале 1845 года Фердинанд Лассаль предложил Марксу устроить для него контракт с неким берлинским издателем по имени Дункер (чья жена оказалась любовницей Лассаля). Маркс сообщил издателю, что его «критическое разоблачение системы буржуазной экономики» будет разделено на 6 книг, которые должны выходить по частям: 1. О капитале (содержит несколько вступительных статей). 2. О земельной собственности. 3. О наемном труде. 4. О государстве. 5. О международной торговле. 6. О мировом рынке». Первый том будет готов для печати в мае, через несколько недель будет готов второй и т. д. Однако как только дело доходило до конкретных сроков, тело Маркса в знак протеста оказывало сопротивление. «Всю эту неделю я так страдал из-за своего желчного пузыря, что совершенно не был способен ни думать, ни читать, ни писать, — да и вообще ни на что», — писал он Энгельсу в апреле 1858 года. Изнуренный болями в печени, он замечал, что стоит ему пару часов провести за письменным столом, как после этого он «пару дней вынужден лежать пластом, не вставая».

Это была привычная жалоба. «Увы, мы слишком привыкли к таким оправданиям незаконченной работы», — говорил Энгельс несколько лет спустя, перечитывая старые письма. Но что касается других задержек в работе, то они были вполне оправданны: дочь Элеонора слегла с коклюшем, у жены начался нервный срыв, в ломбарде и магазине, торгующем в рассрочку, требовали уплаты. Маркс мрачно шутил: «Не думаю, что кто-либо когда-либо писал о деньгах, настолько нуждаясь в них». Почти ничего не написав в то лето, он в конце сентября обещал прислать рукопись через две недели, — но через месяц признался, что «нужны еще несколько недель, прежде чем я смогу выслать рукописи». Все замышлялось против него, даже мировой экономический кризис, потерпев неудачу так скоро, спровоцировал плохое настроение и так принес ему «ужасную зубную боль».

К середине ноября, на шесть месяцев позже намеченного срока, Лассаль от имени своего берлинского издателя мягко поинтересовался, близка ли книга к завершению. Маркс ответил, что отсрочка «означает лишь стремление предоставить ему как можно большую ценность за его деньги». Как он объяснял:

Стиль всего того, что я написал, кажется подпорченным моими проблемами с печенью. Поэтому у меня двоякая причина не позволить этой работе испортиться по медицинским причинам: это результат пятнадцатилетнего исследования, то есть лучших лет моей жизни; в ней впервые научно разъяснена идея общественных отношений.

Поэтому мой долг перед Партией в том, чтобы эта вещь не была искажена чем-то вроде тяжелого, деревянного стиля, характерного для больного печенью…

Я закончу через четыре недели, лишь начав, на самом деле, подлинный процесс.

Это наверняка удивило Лассаля, который еще тогда, в феврале, полагал, что текст находится в завершающей стадии. Энгельс тоже был почти в шоке. Маркс, выслав, наконец, в Берлин посылку в январе 1859 года, написал ему: «Размер рукописи где-то 12 печатных листов (3 части). И не пугайся: хотя дано заглавие «Капитал в целом», в них еще ничего нет о самой сути капитала». После громкого и долгого звона фанфар он выступил вперед с тоненькой книжицей. Половина книги представляла собою просто обзор теорий других экономистов, а единственным разделом, приковывающим внимание, было автобиографическое предисловие, повествующее о том, как чтение Гегеля и журналистская работа в «Рейнише цайтунг» подвели автора к заключению, что «анатомию гражданского общества надо видеть в политической экономии».

По мере того как день выхода книги начинал смутно вырисовываться, Маркс играл смелую роль торговца-зазывалы, предсказывая, что книга, носившая ныне название «К критике политической экономии», выйдет на разных языках и восхищаться ею будет весь цивилизованный мир. Но его друзья были в смятении: немецкий социалист Вильгельм Либкнехт сказал, что ему еще никогда не приходилось читать книги, которая настолько бы его разочаровала. Вышло несколько рецензий. «Все тайные надежды, которые мы так долго лелеяли по поводу книги Карла, были разрушены заговором молчания со стороны немцев, — жаловалась Женни Маркс. — Вторая часть может заставить лежебок выйти из летаргического сна».

Появление продолжения предполагалось через несколько месяцев. Теперь Маркс точнее установил срок выхода книги, назначив его на декабрь 1859 года, чтобы завершить свои тезисы о капитале, отсутствовавшие в «Критике». Но весь следующий год тетради по экономике пролежали на его письменном столе неоткрытыми, так как он вел полемику с Карлом Фогтом из Бернского университета, используя газетные статьи, клеветнические действия и даже целую книгу. Это длилось до того момента, как прусский король, отпраздновав свою коронацию, объявил амнистию политическим изгнанникам и дал Марксу надежду на то, что он может вернуться домой и найти какую-нибудь газету в духе «Нойе рейнише цайтунг». Эта надежда послужила причиной долгой и безнадежной поездки в Германию в 1861 с целью поиска денег, — поездки, которая была профинансирована Фердинандом Лассалем. За этой поездкой последовало ответное гостеприимство, когда Лассаль решил приехать в Лондон на вторую Большую выставку в 1862 году. «Он тратит мое время, — ворчал Маркс во время третьей недели этого испытания, — и, что самое главное, этот болван считает, будто я не занят никаким «делом» сейчас, а только теоретической работой и могу просто убивать время с ним».

Насмешка Лассаля над «теорией» и оказалась тем самым стимулом, в котором нуждался Маркс, чтобы закончить ту работу, которая была так несуразно прервана дуэлью с Фогтом. Имея два заказа из журнала, которые отвлекли его, он опять нашел убежище в читальном зале Британского музея, собирая доспехи для окончательной атаки на капитализм. Записи 1862–1863 годов занимали более 1500 страниц. «Я расширяю данный том, — объяснял Маркс, — так как эти немецкие негодяи оценивают ценность книги с точки зрения ее объема». Теоретические проблемы, которые до настоящего момента ставили его в тупик, теперь были ясны и несли в себе вдохновение, как бокал джина. Взять вопрос сельскохозяйственной ренты — или, как он ее называл, «этот дерьмовый налог с капитала». «У меня давно были скрытые сомнения в абсолютной правильности теории Рикардо, и я докопался до самой сущности мошенничества». Давид Рикардо просто перепутал стоимость с себестоимостью. Цены на сельхозпродукты были выше их действительной стоимости (что измеряется количеством затраченного времени, учитываемого в них), и землевладелец клал эту разницу себе в карман в форме более высокой ренты, а при социалистической системе этот избыток был бы перераспределен в целях общего блага. Даже если рыночные цены останутся теми же самыми, стоимость товара — его «общественный характер» — изменится.

Радость Маркса по поводу своего успеха породила излишний оптимизм. В конце 1862 года один его поклонник из Ганновера, д-р Людвиг Кюгельман, написал ему, спрашивая, когда же можно ожидать продолжения работы «К критике политической экономии». «Вторая часть наконец закончена, — ответил Маркс, — переписывается набело и проходит окончательное наведение лоска, перед тем как пойдет в типографию». Он также впервые открыл, что отказывается от того громоздкого рабочего названия «К критике политической экономии. Том II». По какой-то противоречивой логике, большие книги требуют коротких названий, и поэтому «это будет самостоятельный труд под названием «Капитал».

На самом же деле перед «наведением лоска» нужно было провести немало плотницких работ, но вскоре новое отвлечение выманило его из мастерский. Еще со времени распада Коммунистической Лиги в 1850 году Маркс отклонял все просьбы участвовать в новых политических группах, «будучи твердо убежден, что мои теоретические изыскания намного полезнее для рабочего класса, чем мое вмешательство в работу разных ассоциаций настоящего времени». Но в сентябре 1864 года, когда ему пришло приглашение на торжественную встречу Международного Союза Трудящихся — англо-французское объединение профсоюзов и социалистов, любопытство одержало верх. Хотя он пришел туда в роли молчаливого наблюдателя, в конце вечера он был выбран в Главный совет и к 1865 году стал фактически его лидером.

Это обязательство отнимало у него много времени. Письмо Энгельсу в марте 1865 года описывает типичную для него тогда рабочую неделю. Во вторник состоялось заседание Главного совета, которое закончилось после полуночи. На следующий день — публичный митинг в честь годовщины польского восстания; суббота и понедельник были посвящены встречам комитетов по «французскому вопросу», и эти мероприятия продлились до утра; во вторник пришлось общаться с английскими и французскими членами Главного совета. Между всеми этими делами были встречи с участниками конференции по избирательному праву, которая должна состояться на следующей неделе. «Какая потеря времени», — стонал он. Энгельс тоже так думал. Зачем его другу тратить столько времени на подписи заявлений о членстве и споры с беспокойными комитетчиками, когда он должен сидеть за письменным столом и писать «Капитал»? «Я всегда считал, что это наивное братство в Международном Союзе долго не продлится, — предостерегал он после очередной схватки французов в междоусобных спорах. — Оно будет проходить через множество этапов и займет кучу твоего времени».

Все лето 1865 года Маркс каждый день страдал рвотой (вследствие жаркой погоды и связанной с этим болезнью желчного пузыря) и мучился от фурункулов. Неожиданный наплыв гостей дома — брат Женни из Германии, ее брат из Южной Африки, племянница из Маастрихта — обусловили дальнейшие не-«желательные перерывы в работе. Ну, конечно, и хорошо знакомая очередь из кредиторов, " каждый день стучащих в дверь и становящихся порою невыносимыми». И тем не менее, среди всего этого водоворота существовала некая неподвижная точка, в которой его неведомый шедевр близился к завершению. К концу года «Капитал» был рукописью в 1200 страниц, заполненных беспорядочными записями, состоящими из зачеркиваний и неразборчивых закорючек. В первый день 1866 года он сел за рукопись, чтобы переписать ее набело — «облизывая новорожденного после долгих родовых схваток». Это заняло у него около года. И теперь даже проблемы с печенью и фурункулы не могли помешать: он дописывал последние страницы, стоя у письменного стола, так как из-за нарывающих фурункулов на ягодицах сидеть было очень болезненно. «Мышьяк, обычное обезболивание, слишком притупляет мой ум, а мне нужна ясность понимания». Опытный глаз Энгельса немедленно замечал те конкретные отрывки в тексте, на которых фурункулы оставили свой след, и Маркс соглашался с тем, что они, действительно, могли придавать повествованию довольно гневный тон. «Во всяком случае, я надеюсь, что буржуазия будет помнить мои фурункулы до своего смертного часа, — ругался он. — Какие же они скоты!»

Все нарывы исчезли, как только он дописал последнюю страницу. «У меня всегда было такое чувство, — говорил ему Энгельс, — что эта проклятая книга лежит в основании всех твоих несчастий, и проблемы не закончатся, пока не отделаешься от нее». Маркс отправился в Гамбург в апреле 1867 года, чтобы доставить рукопись и присмотреть за ее печатанием. Даже те известия, что издатель ожидал следующие два тома до конца года, не могли омрачить его хорошего настроения. «Я надеюсь и уверенно считаю, что в пределах года успею», — сказал он. Отзывы тех, кому было разрешено просмотреть отрывки этой работы, давали надежду на то, что его имя станет известно всей Европе. По словам Иоганна Георга Эккариуса, его старого приятеля из Международного Союза Трудящихся: «Пророк только сейчас сам осознает сущность той мудрости, которая вышла из-под его пера».

Глава II Рождение

«Начало в любой науке вещь очень нелегкая», — предостерегал Маркс в предисловии к «Капиталу». Но и не настолько трудное, как завершение, мог бы он добавить: первый том был единственным, работу над которым он закончил до своей смерти. Годы напряженного труда и борьбы оставили его физически и умственно истощенным.

«Не надо ждать второго тома, — писал он русскому переводчику в октябре 1868 года, — издание которого может задержаться, возможно, месяцев на шесть. Я не могу его закончить, пока начатые в прошлом году официальные исследования во Франции, США и Англии не будут завершены и опубликованы!» К 1870 году появилось новое оправдание задержки: «Не только моя болезнь этой зимой стала для меня помехой, но и то, что я пришел к необходимости учить русский, так как работая над темой земельного вопроса, хотел бы изучить землевладельческий вопрос из первичных источников, а для этого нужно знать русский». В следующие годы он собрал огромное количество русских книг и архивных материалов по статистике — что очень раздражало Энгельса, который говорил о желании сжечь всю эту кучу. Он подозревал, что Маркс использует их как своего рода баррикаду, за которой может прятаться от возмущенных призывов друзей и издателей.

Подозрение было полностью справедливым. Когда Энгельс, после смерти Маркса, начал составлять II том из горы оставленных Марксом записей, то он так описывал размер поставленной передним задачи в письме к немецкому социалисту Августу Бебелю:

Вместе с полностью законченными отрывками находились едва начатые и носящие характер набросков, и все это было черновиком, за исключением, возможно, только двух частей. Цитаты из источников — в беспорядке, множество из них собраны в одну кучу, записанные, возможно, с намерением разобрать их позже, в будущем. Кроме этого, некоторые вещи написаны таким почерком, который разобрать могу только я, и то с трудом. Вы спрашиваете, почему я, единственный из всех, кто мог знать, — все-таки не знал, как обстоят дела. Очень просто: если бы я знал, то днем и ночью донимал бы его до тех пор, пока все не было бы завершено и издано. И Маркс знал это лучше, чем любой другой.

Второй том появился в 1885 году, и за ним в 1894 последовал третий (тоже составленный Энгельсом). То, что часто называют «четвертым томом», «Теория о прибавочной стоимости» (1905), было записями Маркса по истории экономики, составленными, в основном, из отрывков из предыдущих теоретиков, таких как Адам Смит и Давид Рикардо, сделанными еще в 1860-х годах и отредактированными Карлом Каутским.

Короче говоря, «Капитал» — это незавершенная, состоящая из фрагментов работа: ведь первоначальный план Маркса представлял ее в 6 томах. Социалист Максимилиан Рубель писал: «Перед нами не марксистская Библия с навеки систематизированными принципами». И это надо особенно подчеркнуть, потому что многие коммунисты начали смотреть на нее как на священное писание, считая истиной все, что сказал Маркс, и ложью то, чего он не говорил. Обе части этого утверждения необоснованны: есть там недочеты и упущения, которые можно было бы исправить, будь у него достаточно времени и энергии; есть там заблуждения и несовпадения, с торжеством подхваченные его критиками, что тоже надо признать тем, кто восхищается «Капиталом». «Тот факт, что Маркс блестящим образом открыл новый континент, — писал Мишель Лебовиц, — не означает, что он правильно начертил карту этого континента».

Та terra incognita — неизвестная земля, которую он отправился исследовать, была новым миром промышленного капитализма — неким ландшафтом, незнакомым Адаму Смиту, и Маркс в самом начале предостерегал читателей, что они вступают на воображаемую землю, где ничто не является тем, чем кажется. Только посмотрите на те глаголы, которые он выбирает для первого предложения «Капитала»: «Богатство общества, в которых превалирует капиталистический способ производства, выглядит как «огромная коллекция» предметов потребления»; личный предмет потребления выглядит как элементарная форма». Будучи менее драматичным, чем начало «Манифеста Коммунистической партии», оно делает тот же самый акцент: мы входим в мир призраков и видений. Страницы «Капитала» пестрят словосочетаниями типа «призрачная объективность», «бестелесный призрак», «чистая иллюзия» и «ложное подобие». И только проникновение за завесу иллюзии может открыть ту эксплуатацию, которой живет капитализм.

Предмет потребления, утверждает Маркс, обладает двумя свойствами: потребительной стоимостью и меновой стоимостью. Полезность предмета довольно очевидна: сюртук спасает от холода, а буханка хлеба питает нас. Если бы меновая стоимость была мерою полезности, то буханка хлеба обладала бы намного большей ценой, чем, скажем, шелковый, украшенный высокохудожественным узором, жилет. Но как же тогда устанавливается эта меновая стоимость?

Давайте возьмем два товара, например, пшеницу и железо. Какое бы меновое соотношение ни существовало между ними, его всегда можно представить равенством, в котором данное количество пшеницы приравнивается к некоторому количеству железа, например, 1 центнер пшеницы = x центнеров железа. Что означает это равенство? Оно означает, что некий общий элемент одной и той же величины существует в этих двух вещах, в 1 центнере пшеницы и в x центнеров железа. Следовательно, оба эти товара равны некой третьей вещи, которая сама по себе не является ни одним, ни другим. Каждый из них, поскольку есть меновая стоимость, должен сводиться к этой третьей вещи.

Единственный общий элемент в данных двух предметах — это то, что они являются продуктами труда. Поэтому стоимость любого предмета должна отражать количество труда, прямо вовлеченного в производство этого предмета, как и того труда, который произвел машины, используемые в производстве, и затраченного на получение сырьевых материалов. Маркс поспешил добавить, что он имеет в виду «общественно-необходимое время труда» — то есть то, которое в среднем затрачивает рабочий на труд. Иначе можно сделать вывод, что товар, созданный неумелыми или ленивыми рабочими, будет обладать большей ценой, так как они потратили больше времени на его производство.

Так знакомо, так обычно: ведь подобные «трудовые теории стоимости» были предложены Адамом Смитом, Давидом Рикардо и многими другими классическими экономистами. Смит начал свой труд «Богатство народов» с серьезного утверждения: «Годовой труд каждой нации — это тот резерв, который изначально обеспечивает для ее жизни предметы первой необходимости и удобства». Но Маркс идет дальше. Поскольку товар имеет двойственную природу, обладая как потребительской стоимостью, так и меновой, то и труд обладает двойственной природой. Потребительная стоимость создана «конкретным» или «полезным» трудом, осуществляемым с определенной целью, тогда как меновая стоимость происходит от «абстрактного» или «обезличенного» труда, который измеряется чисто с точки зрения длительности — и между этими двумя существует естественный конфликт. Портной, например, может стремиться сшить самый ноский сюртук, на который он только способен. Однако если этот сюртук окажется очень носким, покупатель никогда не вернется, чтобы купить другой, таким образом, ставя в рискованное положение весь портновский бизнес того портного. То же самое можно сказать и о ткаче, создавшем ту ткань, из которой пошит сюртук. Получается так, что необходимость создавать потребительную стоимость оказывается в конфликте с необходимостью продолжать создавать меновую стоимость.

Чтобы проиллюстрировать эти два аспекта труда, Маркс погружается в длительное сюрреалистическое размышление об относительной стоимости сюртука и двадцати ярдов холста. «В пределах своего стоимостного отношения к холсту, — пишет он, — сюртук значит больше, чем вне его, — подобно тому как многие люди в сюртуке с золотым шитьем значат больше, чем без него. Как потребительская стоимость, холст есть вещь, чувственно отличная от сюртука; однако как полезность это то же самое — выражение абстрактного труда. В том стоимостном отношении, в котором сюртук образует эквивалент холста, форма сюртука играет роль формы стоимости. Таким образом, холст получает форму стоимости, отличную от его натуральной формы. Его стоимостное бытие проявляется в его подобии сюртуку, как овечья натура христианина — в уподоблении себя агнцу Божию».

Это нелепое сравнение должно заранее предупредить нас, что мы, в действительности, читаем длинный и скучный анекдот, плутовское путешествие по сфере высочайшей бессмыслицы. Будучи студентом, Маркс был влюблен в «Тристрама Шенди», роман Лоренса Стерна, и через тридцать лет он нашел предмет, который позволял ему копировать (пародировать) неопределенный и несвязный стиль, открытый Стерном. Подобно «Тристраму Шенди», «Капитал» полон парадоксов и догадок, абстрактных объяснений и эксцентричного шутовства, разрозненного повествования и любопытных странностей. А как бы еще он мог вершить правосудие над таинственной и часто перевернутой логикой капитализма? Как пишет Маркс в конце своего утомительного речитатива о холсте и сюртуках: «На первый взгляд, товар кажется очень простой и тривиальной вещью. Его анализ показывает, что это — вещь, полная причуд, метафизических тонкостей и теологических ухищрений».

Когда из дерева делают стол, он, при всем этом, остается деревом, — обыденной, чувственно воспринимаемой вещью. Но как только он делается товаром, он превращается в нечто сверхчувственное. «Он не только стоит на своих ногах, но становится перед лицом всех других товаров на голову, и эта его деревянная башка порождает причуды, в которых гораздо более удивительного, чем если бы стол пустился в пляс по собственному почину». Поскольку различные товары отражают труд своих производителей, то общественные отношения между людьми «принимает в их глазах фантастическую форму отношения между вещами». Единственную аналогию, которую Маркс мог найти для этого странного превращения, он взял из туманной области религиозного мира: «Здесь продукты человеческого мозга (то есть боги) представляются' самостоятельными существами, одарёнными собственной жизнью, стоящими в определённых отношениях с людьми и друг с другом. То же самое происходит в мире товаров с плодами человеческих рук. Это я называю фетишизмом, который присущ продуктам труда, коль скоро они производятся как товары…».

В религиозном сознании фетиши — это предметы, почитаемые за их будто бы сверхъестественную силу, такие, как мощи святых в средневековой Европе. В 1842 году Маркс высмеивал одного немецкого автора, который утверждал, что эта форма фетишизма «поднимает человека над его чувственными желаниями» и не дает ему оставаться просто животным. Маркс парировал это утверждение, указывая на то, что фетишизм нисколько не поднимает человека над чувственными желаниями, а напротив, является религией чувственного желания. Воображение, порожденное желанием, заставляет поклоняющегося идолу поверить, что неодушевленный предмет откажется от своего природного свойства ради того, чтобы осуществить его желания. В капиталистической экономике фетишизм — это вера в то, что товары обладают некой мистической, внутренне присущей им ценностью. Это такое же заблуждение, как и по поводу останков святых. «До сих пор ещё ни один химик не открыл в жемчуге и алмазе меновой стоимости».

Он выбрал любопытный пример, так как он показывает ограниченность его собственной теории. Если, как он допускает, меновая стоимость жемчуга и алмазов происходит единственно из того рабочего времени, которое было затрачено на их поиск и обработку, то почему же тогда люди порою платят сотни тысяч фунтов стерлингов за какое-нибудь одно кольцо с алмазом или жемчужное ожерелье? Может быть, эти фантастические цены обязаны также и дефицитной ценности, и восприятию красоты или даже уникальному человеческому искусству? Если рабочее время является единственным определяющим фактором, то рисунки, сделанные Пикассо на ресторанной салфетке, или один раз надетая Джоном Ленноном шляпа стоили бы не больше нескольких фунтов — а «стоимость» бутылки Бордо высшего качества была бы равной стоимости вина более позднего урожая, так как они воплощают собою одинаковое количество труда.

Наиболее благоговейные приверженцы Маркса рассматривали примеры такого рода как нелепые и не относящиеся к делу исключения из правила. Но разве сам Маркс не указывал, что товар обладает «метафизической тонкостью и теологическими ухищрениями». Трудовая теория стоимости не может объяснить того, почему волосы Элвиса Пресли, сохраненные его парикмахером, были проданы за 115 тысяч долларов на аукционе 2002 года; хотя, возможно, замечание о фетишизме товара («магия и черная магия, окружающая продукты труда») предлагает частичное этому объяснение. В более широком смысле, по Марксу, фетишизм товара представляет господство предмета над человеком, мертвого труда над живым, продукта — над производителем. Здесь опять мы видим медленные всходы того образа, который был посеян намного раньше. Одна из первых статей Маркса в «Рейнише цайтунг» в 1842 году обращалась к тому закону, который запрещал крестьянам собирать сухие ветки в частных лесах, запрещал им то, чем они занимались со времен средневековья. Он комментировал это следующим образом: «Конечно, какие-то молодые деревья при этом могут быть повреждены, и едва ли стоит говорить, что здесь человек приносится в жертву идолу дерева!» Эта идея вновь всплывает на поверхность в 1856 году в его речи, обращенной к аудитории чартистов: «Кажется, что все в наши дни вынашивает плод собственной противоположности… Выходит так, что все наши изобретения и наш прогресс ведут к наделению материальных сил интеллектуальной жизнью и к сведению всей человеческой жизни к материальной силе». Все твердое плавится, — писал он в «Манифесте Коммунистической партии», а теперь, в «Капитале», все воистину человеческое превращается в неодушевленные объекты, которые обретают поразительную жизнь и энергию.

Затем возникает другая трудность, и Маркс готов ее преодолеть непосредственно лицом к лицу: почему рабочих тиранят и отчуждают от них созданные ими предметы? Если стоимость товара создается рабочими, почему же они не получают этой полной стоимости? В неразвитой экономике, отвечает он сам себе, так и делается. «В первоначальном состоянии вещей, — писал Адам Смит в «Богатстве народов», — которое предшествует как присвоению земли, так и накоплению запасов, все продукты труда принадлежит трудящемуся. Над ним нет ни хозяина, ни землевладельца». Если плотник продает стол и на эти деньги покупает мешок пшеницы, то такую сделку можно описать формулой Т — Д—Т: Т (товар) превращается в деньги (Д), которые позже превращаются в другие товары. Но существует другая форма кругового движения товаров, преобладающая при развитом капитализме, которую можно записать так: Д — Т—Д. Капиталист использует деньги для покупки разных товаров: рабочей силы, сырья, машинного оборудования, производящих новый товар, — который затем продается.

Но эту цепочку можно разделить на противоположные фазы: Т — Д (продажа) и Д — Т (покупка). Их отличает только порядок следования: в одном случае начальная и конечная точка движения — товар, а в другом случае — деньги.

В обращении Т — Д—Т деньги, в конце концов, превращаются в товар, который служит потребительской стоимостью. Тут деньги затрачиваются окончательно. Напротив, в форме Д — Т—Д покупатель затрачивает деньги лишь для того, чтобы получить деньги в качестве продавца… Он выпускает из рук деньги лишь с затаенным намерением снова овладеть ими. В результате этого процесса из обращения извлекается больше денег, чем первоначально было брошено в него.

Тогда как в «простом обращении товара», представленном формулой Т — Д—Т, — двойное перемещение одних и тех же денег влияет на их последний перевод из одних рук в другие, в Д — Т—Д двойное перемещение товара вынуждает деньги возвращаться назад, в точку их отправления.

Не было бы никакого смысла просматривать этот изощренный вздор, если бы начальное вложение вернулось неизменным. Поэтому Маркс переписывает формулу как Д — Т—Д’, где Д’ — это первоначальная сумма плюс увеличение. «Это приращение или избыток над первоначальной стоимостью, я называю «прибавочной стоимостью». И это движение от Д к Д’ и есть то, что превращает деньги в капитал. Конечно, он признает, что «также возможно, что в Т—Д—Т два значения Т и Т, допустим, пшеница и холст, могут представлять разные по количеству величины стоимости. Крестьянин может продать свою пшеницу свыше ее стоимости, или купить холст за цену, меньшую его стоимости. С другой стороны, его может обмануть продавец холста». Однако, такая разница в цене — «чисто случайная» и не нарушает существенно данную формулу. «Продажа ради купли, как и ее повторение, находят меру и смысл в лежащей вне этого процесса конечной цели — в потреблении, в удовлетворении потребностей. Обращение денег в качестве капитала есть самоцель».

Именно прибавочная стоимость превращает деньги в капитал. Но откуда берется прибавочная стоимость? Маркс исследует эту тайну с точки зрения начинающего капиталиста по имени Товаровладелец. Каждый этап обращения — Д — Т и Т — Д’ — это лишь обмен эквивалентов. Если товары обмениваются по их реальной стоимости, у Товаровладельца нет возможности получить прибыль. Возможно, более удивительно то, что это остается правдой, даже если товары обмениваются не по реальной стоимости:

Допустим, что продавец обладает привилегией продавать товары выше их стоимости, за 110, если они стоят 100, и получает таким образом прибавочную стоимость, равную 10.

Но после того как он был продавцом, он становится покупателем. Тот товаровладелец, в свою очередь, продает товар на 10 дороже. И наш Товаровладелец выиграл в качестве продавца 10, чтобы потерять в качестве покупателя те же 10. На самом деле, конечный результат — все владельцы товара продают свой товар друг другу на 10 процентов дороже… И здесь не возникает прибавочной стоимости.

Могут быть конкретные примеры — как с крестьянином и продавцом холста — где безнадежно недалекого капиталиста обманом вынуждают купить товары дороже их реальной стоимости или продать их дешевле, но этот пример вряд ли можно считать тем принципом, который лежит в основе всей системы. Чтобы извлечь прибавочную стоимость, наш друг Товаровладелец должен найти некий товар, который обладает оригинальным свойством быть источником стоимости, — при его потреблении приносить стоимость больше той, чем он действительно стоит. И Товаровладелец довольно удачно обнаруживает товар, обладающий этой уникальной характеристикой, — рабочую силу, которая обладает «мистической силой добавлять стоимость сама по себе. Она порождает живых отпрысков или, по крайней мере, откладывает золотые яйца».

По Марксу, рабочая сила это товар — в случае с которым его стоимость измеряется подобно стоимости другого товара, — количеством рабочего времени, необходимого для производства и перепроизводства его. Это еще одно подражание Адаму Смиту, который писал, что потребность в людях неизбежно управляет и рождением людей, как и любым другим товаром. Может показаться абсурдным определять ценность людей подобно тому, как оцениваются консервные банки фасоли, но такова точка зрения Маркса: для Товаровладельца рынок труда не более чем рынок какого-то другого товара. Так как же Мистер Товаровладелец оценивает стоимость данного товара?

Собственник рабочей силы, трудившийся сегодня, должен быть в состоянии повторить завтра тот же самый процесс при прежних условиях силы и здоровья. Следовательно, сумма жизненных средств должна быть достаточна для того, чтобы поддержать трудящегося индивидуума как такового в состоянии нормальной жизнедеятельности. Сами естественные потребности, как-то: пища, одежда, топливо, жилище и т. д. — различны в зависимости от климатических и других природных особенностей той или другой страны. С другой стороны, размер так называемых необходимых потребностей, равно как и способ их удовлетворения, сам представляет собой продукт истории. Итак, в противоположность другим товарам определение стоимости рабочей силы включает в себя исторический и моральный элемент. Однако для определенной страны и для определенного периода объем и состав необходимых для рабочего жизненных средств в среднем есть величина данная.

Поскольку собственник рабочей силы смертен, то эта сумма должна включать в себя и средства ее заместителей, т. е. детей рабочих, и таким путем увековечить на товарном рынке расу этих владельцев своеобразного товара. Эта сумма также должна включать в себя некий элемент совершенно ничтожный для обычной рабочей силы — на образование и воспитание.

Маркс подсчитал, что сумма, требующаяся для существования, эквивалентна примерно шести часам труда в день. Но позволит ли Товаровладелец своим рабочим завершить в конце шестого часа необходимый труд? Конечно, нет. Чтобы получить свою зарплату, они вынуждены работать еще 5 или 6 часов, обеспечивая таким образом прибавочную стоимость, которая и приносит прибыль. «Каждый грамм прибавочной стоимости обязан своим существованием неоплаченному труду», — говорил Маркс, уподобляя эту эксплуатацию давно известному поведению завоевателя, который покупает товары покоренных на те деньги, которые он у них отобрал. Единственное отличие настоящего от тех прошедших эпох — в той хитрости, с которой этот грабеж скрыт от жертв.

Открыв эту тайну, Товаровладелец хочет собрать еще больше золотых яиц от этих кур. Самый прямой метод — заставить их работать больше часов, и в 10 части «Капитала», которая называется «Рабочий день», Маркс показывает человеческую цену своей формулы, которая выглядит так бесстрастно.

Фабричное законодательство актом от 1850 года ограничило в Британии рабочую неделю шестьюдесятью часами (60 часов реальной работы: с получасовым перерывом на завтрак и часовым перерывом на обед означили 12-часовую смену с понедельника до пятницы и 8-ми часовой рабочий день в субботу). Этим же законодательством была создана небольшая армия фабричных надсмотрщиков, чьи доклады, подаваемые два раза в год, вооружили Маркса подробным доказательством «ненасытной жажды прибавочной стоимости у капиталистов». Имели место небольшие, но бесчисленные случаи кражи у рабочих их времени во время обеденного перерыва, которые увеличивали добычу капиталиста. Один фабричный мастер хвастал надсмотрщику, что уменьшение перерыва на обед на 10 минут в день кладет в его карман одну тысячу фунтов в год. Буржуазная пресса предоставила еще доказательства. В сообщении «Дэйли телеграф» о производстве кружев в Ноттингеме говорилось, что «детей девяти-десяти лет стаскивают с их нищенских постелей в 2, 3 или 4 утра и заставляют работать до 11 или 12 ночи просто за средства к существованию; их конечности при этом заболевают, скелет — утончается, лица становятся безжизненно бледными, и они постоянно погружены в какое-то каменное оцепенение, на которое ужасно смотреть».

Здесь отголосок работы Фридриха Энгельса «Положение рабочего класса в Англии» (1845 год), в которой сплелись личные наблюдения с обильной информацией из газет, парламентских комиссий, от фабричных надсмотрщиков и из парламентского отчета. «Я в восторге от свидетельских показаний моих оппонентов», — писал Энгельс, будучи счастлив, что британские власть имущие опубликовали так много свидетельств против самих себя. Цитаты из парламентских «синих книг» (сборников официальных документов) и статей из «Экономиста» в «Капитале» показывают, как много Маркс почерпнул из тех источников.

Глава о рабочем дне, одна из длиннейших в книге, является, по сути, сборником страшных историй, набранных Марксом подходящим к содержанию готическом шрифтом. «Капитал — это мертвый труд, который, подобно вампиру, живет только тем, что высасывает живой труд, и чем больше труда он высасывает, тем дольше живет», — пишет он в первых абзацах своего вступления. Через 70 страниц после пиршества на крови он делает вывод, что рабочие, чтобы защитить себя от этого кровососа, «должны объединиться как класс и заставить издать государственный закон, общественное препятствие, которое мешало бы им самим по добровольному контракту с капиталом продавать на смерть и рабство себя и свое потомство». Но он допускает, что такого закона будет недостаточно, чтобы помешать Товаровладельцу и его приятелям, ибо у них есть Другой способ увеличения производительности и, следовательно, добавочной стоимости.

Если рабочая сила действительно является единственно ценным товаром, то можно ожидать конкуренции среди нанимателей в повышении зарплаты — и во времена полной занятости это может действительно иметь место. Однако по мере роста стоимости труда Товаровладелец обнаруживает, что вложение в машинное оборудование, снижающее затраты труда, которое может показаться неэкономичным, теперь имеет финансовый смысл, особенно если нельзя удлинить рабочий день. Как писал Маркс: «Капитал… имеет свойственный ему внутренний импульс и постоянную тенденцию к увеличению производительности труда, чтобы удешевлять товары и через удешевление товаров удешевить самого рабочего».

По теории, машины могут облегчать бремя трудящегося. Однако в системе капиталистического производства, возражает Маркс, их результаты неизменно вредны, хотя и очень полезны мистеру Товаровладельцу. Глава о промышленном машинном оборудовании начинается с цитаты из «Принципов политэкономии» Джона Стюарта Милля: «Сомнительно, чтобы все механические изобретения как-то облегчили ежедневный тяжелый труд какого-нибудь человека». Заменяя собственной производительной способностью независимую человеческую силу, машина оставляет рабочего подчиненным капиталу еще в большей степени. Он определенно деквалифицируется из-за нечеловеческой квалификации автоматов, и его способность защищать свое положение с помощью объединения с другими рабочими — через ремесленные ассоциации, например, — уменьшается, тогда как сами машины объединяются в еще более могущественную силу. И вот, как это частенько встречается в «Капитале», рисуется страшная картина: «И теперь у нас вместо отдельной машины механический монстр. Его тело заполняет все фабрики, демоническая сила, поначалу скрытая посредством медленных и отмеренных движений гигантских членов, в конечном итоге превращается в быстрый и лихорадочный круговорот бесчисленных рабочих органов». В той мере, в которой машинное оборудование освобождает от необходимости развитых человеческих мускулов, оно дает возможность найма детей, обладающих хрупким телосложением, но зато более гибкими конечностями, и таким образом оно производит коренную ломку соглашения между рабочим и капиталистом:

Рассматривая обмен товаров как основу, мы сделали допущение, что капиталист и рабочий сталкиваются друг с другом как свободные личности, независимые обладатели, один из которых обладает деньгами и средствами производства, а другой — рабочей силой. Но теперь капиталист начинает покупать детей и юношей…

Маркс замечает, что объявления нанимателей детского труда часто напоминают запросы о негритянских рабах, которые раньше появлялись в американских газетах, и он цитирует объявление, данное надсмотрщиком одной из британских фабрик: «Требуется от 12 до 20 юношей, которым на вид не меньше 13 лет. Зарплата 4 шиллинга в неделю». Фраза «на вид не меньше 13 лет» присутствует здесь потому, что по фабричному законодательству дети до этого возраста могут работать только 6 часов в день. Официально назначенный доктор должен подтвердить их возраст, и Маркс обращает внимание на то, что уменьшение числа детей до 13 лет, работающих в промышленности 1850-х и 1860-х годах, является лишь кажущимся. «Оно фиксируется в основном по свидетельству самих фабричных надсмотрщиков, к чему приложили руки и подтверждающие возраст врачи, подгонявшие детский возраст из-за неуемной жажды эксплуатации у капиталиста и нужды родителей этих детей, которые вынуждены соглашаться на эту торговлю».

Применение капиталистом технологии создает форму вечного движения. Машина, работающая 16 часов в день в течение семи с половиной лет, производит столько же, как если бы она работала пятнадцать лет по 8 часов в день. Она не передает конечному продукту больше добавочной стоимости, но позволяет капиталисту получать выгоду в два раза быстрее. Поэтому и существует сильный стимул применять машинное оборудование как можно больше часов в день, удлиняя смены рабочего-станочника, и эти рабочие уже не смогут протестовать, ибо автоматизация усиливает конкуренцию среди наемных рабочих за рабочие места, создавая то, что Маркс называет «промышленной резервной армией» безработных. И этот избыток рабочих не только неизбежный побочный продукт промышленного капитализма, но наоборот, он становится рычагом накоплений капиталиста, обеспечивая «массу человеческого материала, всегда готового для эксплуатации». Когда рынок быстро расширяется илиоткрываются новые отрасли, как, например, в случае с железной дорогой, то важно, чтобы всегда «существовала возможность быстрого перебрасывания огромных масс людей в нужные сферы без ущерба для производства в других областях. Такие непредвиденные потребности в рабочей силе и покрываются резервной армией». Цикличная модель современной промышленности — период средней активности, за которым следует производство при высоком напряжении, кризис и спад, — зависит от постоянного формирования, поглощения и переформирования промышленной резервной армии. Различные фазы этого цикла пополняют избыток рабочих, но также становятся и энергетическими факторами для воспроизведения этого избытка.

Излишняя рабочая сила, в свою очередь, регулирует основные механизмы заработной платы. Как писал Маркс:

Резервная армия промышленности в период спада и среднего процветания отягощает действующую армию рабочих, в период перепроизводства и лихорадочной активности она надевает узду на их притязания. Следовательно, относительный переизбыток рабочей силы и есть тот фон, на котором действует закон спроса и предложения.

У Маркса не было иллюзий по поводу гипотетической священной симметрии закона спроса и предложения. Спрос на труд не идентичен увеличению предложения капитала, так как «это не тот случай, когда две независимые силы действуют одна на другую. Игра идет в одну сторону». Здесь он делает выпад против «одного из самых сильных аргументов экономической апологетики» — против той идеи, которой торгуют экономисты среднего периода викторианской эпохи, что внедрение нового машинного оборудования или увеличение количества старого якобы как-то «освобождает» рабочих. Они освобождаются, писал он, только в том смысле, что все вместе лишаются работы, и «каждая новая единица капитала, ищущая себе применения, может воспользоваться ими в своих целях». Когда они находят работу, страх возвращения к той резервной армии делает их более удобными для эксплуатации. Поэтому, он делает вывод, чем больше производительность труда, тем больше «относительная масса» промышленной резервной армии. Поэтому следствием подъема общественного благосостояния является увеличение статистической бедности. «Это есть абсолютный основной закон капиталистического накопления». Затем он с ложной патетикой продолжает эту мысль: «Подобно всем другим законам, этот закон модифицируется в своем действии многими обстоятельствами, рассмотрение которых выходит за рамки данного исследования».

Избегая любых возражений, Маркс продолжает одним из самых известных изречений из «Капитала»: «Капитализм ведет к прогрессивному обнищанию пролетариата». Многочисленные специалисты в области политэкономии считали, что это высказывание легко оспорить, и сделали его объектом для насмешек. Посмотрите на пролетариат в наше время с его машинами, микроволновыми печами — не очень-то обнищал рабочий класс, не правда ли? Американский экономист Пол Самуэльсон сказал, что всеми трудами Маркса можно вполне пренебречь, потому что обнищания рабочих не произошло. Так как по учебнику Самуэльсона занимались многие поколения студентов, как в Британии, так и в Америке, то это стало общепринятой мудростью.

Но это миф, основанный на неправильном прочтении главы 25 «Основной закон капиталистического накопления» в первом томе. «Обнищание, — пишет Маркс, — представляет собой условие капиталистического производства, и условие роста богатства капиталистов. Оно является основой некоторой части второстепенных расходов капиталистического производства, но капитал обычно знает, как переводить эти расходы со своих собственных плеч на плечи рабочего класса и мелкой буржуазии». В данном контексте он ясно ссылается не на весь пролетариат, но на самые низкие слои общества: на постоянно безработных, больных и дошедших до крайней нищеты, — то есть на тех, кого называют «отбросами общества». Другой еврейский вольнодумец сказал, что «нищие всегда будут с вами», но еще ни один экономист не предположил, что учение Иисуса полностью поставлено под сомнение из-за предсказания им вечной нищеты. Даже Лешек Колаковский, один из наиболее влиятельных критиков Маркса в XX столетии, согласился, что «материальное обнищание не было необходимым исходным условием ни при анализе Марксом дегуманизации, вызванной наемным трудом, ни в предсказании им неизбежной гибели капитализма».

Но что Маркс сказал на самом деле, так это то, что при капитализме будет происходить относительное — не абсолютное — уменьшение зарплаты. И это действительно так: ведь ни одна компания, имеющая постоянное увеличение прибавочной стоимости на 20 %, не отдаст добычу своим работникам в виде двадцатипроцентной надбавки к их жалованью. «Поэтому, — пишет Маркс, — отсюда следует, что по мере накопления капитала положение рабочего, независимо от того, велик его заработок или нет, должно ухудшаться». Главные слова здесь «независимо от того, велик его заработок или нет»: труд все больше и больше отстает от капитала, независимо от того, сколько машин и микроволновых печей могут позволить себе рабочие.

Более того, Маркс в этом же самом абзаце чрезвычайно ясно объясняет, что его определение нищеты (как у Христа) идет дальше количества фунтов стерлингов и пенсов: бедность — это что-то вроде разрушения человеческого духа. Так как рабочий цепью прикован к капиталу «более крепко, чем оковы Гефеста держали Прометея», то бедность одних становится необходимым условием богатства других:

Внутри капиталистической системы все методы для подъема общественной производительности труда осуществляются за счет отдельного рабочего… Они превращают его в фрагмент человека, унижают его до уровня придатка машины, разрушают подлинное содержание его труда, превращая этот труд в мучение. Они отчуждают его от интеллектуальных потенциальных возможностей рабочего процесса в той мере, в которой в этот процесс включена наука как независимая сила; они уродуют условия труда, подвергая человека во время рабочего процесса тирании еще более ненавистной из-за ее подлости. Они превращают его жизнь в рабочее время и затаскивают его жену и детей под колеса этой смертоносной колесницы капитала…

Накопление богатства на одном полюсе является, следовательно, накоплением нищеты, пыткой трудом, рабства, невежества, ожесточения и морального разложения на противоположном полюсе.

Последнее предложение, взятое отдельно, можно рассмотреть как еще одно предсказание абсолютного финансового обнищания рабочих, но только глупец — или лектор по экономике — может держаться за него после прочтения грозных, обличительных речей, которые предшествовали этому.

В 1970-х годах было много разговорах о неотвратимой «эпохе свободного времени», когда благодаря автоматизации мы вряд ли вообще будем работать, и прилавки наводнили книги с размышлениями о том, как нам надо будет проводить свободное время, чтобы не впасть в полную и безнадежную апатию. Если кто-то сегодня найдет в букинистическом магазине одну из таких книг и прочтет ее, он рассмеется. В настоящее время средний британский служащий проводит на работе 80224 часа, а не 69000, как это было в 1981 году. Мы не только не потеряли веру в необходимость много работать, но, кажется, стали даже порабощенными ею. Сейчас появилась мода на те книги, которые тревожно вопрошают, как можно обрести «равновесие в рабочей жизни» в эпоху, когда у многих людей нет времени ни на что иное, кроме работы и сна.

Это не удивило бы Карла Маркса. В 12-й главе «Капитала» он разоблачает консервативные трактаты по экономике. «В них на одной странице мы читаем, что рабочий должен быть благодарным капиталу за повышение производительности, поскольку рабочее время тем самым уменьшается, а на следующей странице — что он должен доказать свою благодарность, работая в будущем 15 часов вместо 10». На что направлено капиталистическое производство, говорит он, так это не на сокращение рабочего дня, а на уменьшение рабочего времени, нужного для производства товара. «Тот факт, что рабочий при увеличении производительности труда производит товара в десять раз больше прежнего, никак не препятствует тому, чтобы он по-прежнему работал 12 часов и производил 1200 единиц товара вместо прежних 120. На самом деле, его рабочий день может быть продлен, чтобы заставить его производить 1400 единиц за 14 часов». Цель этого процесса — «укорачивание той части рабочего дня, во время которой рабочий должен работать на себя, и удлинение, тем самым, другой части дня, в которой он должен работать только на капиталиста».

Но если все эти лишние товары наполнят рынок, пока рабочие (в своей роли потребителей) не более богаты, чем прежде, то капиталист останется с горой своих непроданных товаров. Что тогда? В «Манифесте Коммунистической партии» 1848 года Маркс уже обращал внимание на «торговые кризисы, которые, возвращаясь периодически, все более и более грозно ставят под вопрос существование всего буржуазного общества. Во время торговых кризисов каждый раз уничтожается значительная часть не только изготовленных продуктов, но даже созданных уже производительных сил. Во время кризисов разражается общественная эпидемия, которая всем предшествующим эпохам показалась бы нелепостью, — эпидемия перепроизводства». Условия буржуазного общества, писал он, оказались слишком узкими, чтобы вместить богатство, созданное ими. У капитализма есть два пути преодоления проблемы: «С одной стороны, путем вынужденного уничтожения целой массы производительных сил, с другой стороны, путем завоевания новых рынков и более основательной эксплуатации старых. Чем же, следовательно? Тем, что она подготовляет более сокрушительные кризисы и уменьшает средства противодействия им».

Это и есть тот цикл «бума и краха», то есть кажущегося экономического процветания, за которым следует тяжелый кризис. Власти всегда старались избежать этого. Однако, по Марксу, такой побег невозможен, пока есть капитализм: чередующиеся ритмы подъема и спада присущи любой системе, обладающей естественной тенденцией к сверхпроизводству. «Реальная преграда для капиталистического производства — это сам капитал», — писал он в третьем томе «Капитала». Если сохранение стоимости самого капитала покоится на лишении масс людей собственности и на их обнищании, то это всегда будет противоречить с одновременным стремлением капитала к безграничному и безусловному расширению производительности. «Подлинной причиной всех настоящих кризисов всегда остается бедность и ограниченное потребление массами людей в противовес тенденции капиталистического производства так развивать производительные силы, что только абсолютная сила потребления всего общества могла бы их ограничить».

Итак, капитализм — под смертельной угрозой от своего же оружия. После провала восстаний в 1848 году Маркс утверждал, что новая революция возможна только как следствие нового экономического кризиса, и с нетерпением ждал прихода этой катастрофы. В рождество 1851 года он предсказывал: «Самое позднее, когда она разразится, — это следующей осенью… Я больше чем уверен, что без торгового кризиса серьезной революции не предвидится». Каждое волнение на рынке или волна банкротств приносили с собой радостные предчувствия. «На вершине всего этого — торговый кризис, который принимает все более ясные очертания, и его ранние признаки вырываются на поверхность». В 1852 году он писал: «Настоящее положение… на мой взгляд, должно вскоре привести к землетрясению». Его ожидание постоянно подогревались Фридрихом Энгельсом, его агентом в цитадели капитализма. Тот в 1856 году сообщал, что в следующем году придет «день гнева, какого не было никогда прежде; вся промышленность Европы в развалинах, все рынки завалены… Все имущие классы в пиковом положении, полное банкротство буржуазии, война и разврат в тысячной степени». Зимой 1857— 58 годов Маркс, как мы знаем, неистово работал над экономическими записками, которые стали сборником «Основы», «чтобы успеть сделать хотя бы наброски до Всемирного потопа». Он вернулся к этой теме в послесловии ко второму изданию первого тома «Капитала» (1873), написанном для защиты диалектики:

В своем рациональном виде диалектика внушает буржуазии и ее доктринерам-идеологам лишь злобу и ужас, так как в позитивное понимание существующего она включает в то же время понимание его отрицания, его необходимой гибели… Полное противоречий движение капиталистического общества яснее всего дает себя почувствовать буржуа-практику в колебаниях проделываемого современной промышленностью периодического цикла, апогеем которых является общий кризис. Сейчас он опять надвигается…

Когда кризис придет, добавляет Маркс, то «благодаря разносторонности и интенсивности своего действия он вдолбит диалектику даже в головы выскочек новой Прусско-германской Империи».

Тщетная надежда: почти полтора века спустя использование Марксом диалектики в «Капитале» оставалось предметом жарких споров. Происходит этот метод из его давнего изучения Гегеля, который синтезировал много предыдущих форм — от парадоксов Зенона до критики Канта — что можно суммировать как самообразующийся процесс рассуждения. Сам Гегель называл его «схватыванием противоположностей в их единстве, или позитивного в негативном». Любая идея — это продукт менее развитой фазы этой идеи, но содержит внутри себя зародыш более углубленного понятия.

Значимость этого для собственного понимания Марксом экономического развития довольно понятна — хотя Гегель, будучи идеалистом в большей степени, чем материалистом, без сомнения был бы против изменения его метода. Для Гегеля реальный мир — это не что иное, как выражение «идеи», тогда как для Маркса «идея» — это материальный мир, отраженный в человеческом уме и переведенный в формы мышления. «Диалектика Гегеля — это основная форма диалектики, — писал Маркс, — но лишь после того, как она освобождена от своей мистифицированной формы. Именно это и отличает мой метод». В том же 1873 году он впоследствии вспоминает, что мистифицирующую сторону гегелевской диалектики он подверг критике почти 30 лет тому назад, когда она была еще в моде.

Но как раз в то время, когда я работал над первым томом «Капитала», крикливые, претенциозные и весьма посредственные эпигоны, задающие тон в современной образованной Германии, усвоили манеру третировать Гегеля как «мертвую собаку». Я поэтому открыто объявил себя учеником этого великого мыслителя и в главе о теории стоимости местами даже кокетничал характерной для Гегеля манерой выражения.

Однако, как Маркс знал, эта диалектическая болтовня имела дополнительную потребительскую стоимость. После статьи об индийском мятеже в 1857 году, где он предлагал британцам начать выход из Индии до того, как начнется сезон дождей, Маркс признался Энгельсу: «Возможно, я поставлю себя в глупое положение. Но в этом случае всегда можно выкрутиться с помощью диалектики. Конечно, формулируя свое предложение, я говорил так, что могу оказаться правым в любом случае». Когда диалектика применяется таким образом, то она означает, что нет необходимости считать кого-то неправым.

Даже наиболее очевидное недвусмысленное пророчество в «Капитале» — неминуемая гибель капитализма — может, таким образом, избежать резкой критики тех, кто стремится фальсифицировать его. В заключении к первому тому Маркс доказывает, что конкуренция между капиталистами сосредоточивает производство в более крупные элементы, усиливающие притеснение и эксплуатацию труда, «но вместе с этим растет и сопротивление рабочего класса, класса, который всегда увеличивается в своем числе, дисциплинированного, организованного самим механизмом процесса капиталистического производства… Звонит похоронный звон по частной собственности». Большинство читателей делают из этих слов вывод, что Маркс считал капитализм уже умирающим и с ликованием встречал финансовые кризисы. «Настоящее положение… по-моему, скоро приведет к землетрясению». Хотя именно от Маркса удивительно было бы услышать это предположение. Его собственное соображение о различных исторических стадиях экономического производства — первобытно-общинной, древней, феодальной, капиталистической — обращает внимание на то, что каждая эпоха длилась многие века, иногда тысячелетия, перед тем как уступить место следующей. И Маркс признает, что буржуазный капитализм намного более силен и динамичен, чем любой другой период. В «Манифесте Коммунистической партии» он пишет: «Он создал чудеса искусства, но совсем иного рода, чем египетские пирамиды, римские водопроводы и готические соборы; он совершил совсем иные деяния, нежели переселение народов и крестовые походы». Как же тогда он мог поверить, что эта фантастическая сила исчезнет через одно или два столетия?

Возможно, он и не верил. В I томе все выглядело так, что капитализм уже при смерти, но в заключительной части II тома «схематическое представление» гипотетических расчетов предоставляет экономическую модель капиталистической экономики, которая развивается постоянно, без текущих кризисов, и теоретически такое существование может продолжаться бесконечно. И хотя Маркс страстно жаждет гибели капитализма и конца эксплуатации — стремление, которое изредка прорывается в вызывающие ужас пророчества гибели — силу ораторского искусства и ее нюансы можно прочувствовать, когда изучаешь его работы в целом. Маркса часто изображали механическим детерминистом, который смотрел на мир с точки зрения железных законов и неизбежных следствий, но это — карикатура на него. Да, он утверждал в «Манифесте Коммунистической партии», что падение буржуазии и победа пролетариата «в равной степени неизбежны». В работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (1852) он, однако, добавлял, что «люди делают свою историю, но делают ее не так, как им бы хотелось, не в выбранных ими условиях, а в тех условиях, которые заданы и перенесены из прошлого».

Первое предисловие к «Капиталу» обещает читателю обрисовать «естественные законы капиталистического производства… срабатывающие с железной необходимостью». Однако Маркс, будучи раньше студентом, изучающим право, прекрасно знал, что простое существование закона против, допустим, воровства — не прекращает это воровство. Это очевидно и с одной из наиболее противоречивых формулировок так называемого закона падения нормы прибыли.

Мысль о том, что норма прибыли падает по мере развития экономики, разделяли все классические экономисты, включая Адама Смита и Давида Рикардо, хотя мнения о том. почему это происходит, у них были различными. Смит приписывал это уменьшению благоприятных возможностей, а Рикардо думал, что ограниченный земельный фонд является причиной увеличения ренты, сокращая, таким образом, размер прибыли. Версия Маркса, изложенная в III томе, заключается в том, что конкуренция среди производителей вынуждает их вкладывать больше в «постоянный капитал» (заводы и оборудование), и поэтому они пропорционально меньше вкладывают в «переменный капитал» (зарплату). Если, как он считает, человеческий труд — это источник меновой стоимости, то норма прибыли — если не ее действительная сумма — должна сократиться. «Таким образом, подтверждается логическая необходимость того, что в своем росте основной средний коэффициент прибавочной стоимости должен выражаться в падении общего коэффициента прибыли».

Это смелое утверждение подвергалось многочисленным нападениям, и Маркс, казалось, предвидел их. В следующей главе он пытается найти причины того, почему на практике норма прибыли не понизилась, как требовала его теория. Первая причина — внешняя торговля: дешевый импорт дает более высокие размеры прибыли. Здесь же имеет место и знакомая уже тема о промышленной резервной армии: возросшая производительность уменьшает потребность в количестве рабочих и снижает заработную плату, замедляя тенденцию к замене человеческого труда на дорогое машинное производство. Короче говоря, «в работе существуют противодействующие влияния, которые перечеркивают и аннулируют следствие основного закона и придают ему просто характер тенденции». На самом деле, «те же самые влияния, порождающие тенденцию к уменьшению прибыли, также вызывают и противоположные следствия, которые мешают, замедляют и частично ослабляют это уменьшение». И еще раз: кажется, будто он так меняет свою формулировку, чтобы она оказалась правильной в любом случае.

Подобные уточнения можно найти в его спорах об этих кризисах перепроизводства (или, если взглянуть на это с другой точки зрения, — недопотребления). Первое следствие спада, когда он приходит, — это падение цен и амортизация капитала. Но это восстанавливает норму прибыли, дающую возможность возобновления капиталовложений и роста. Или, как пишет об этом Маркс в III томе «Капитала»: «Начавшийся застой в производстве готовит почву Для дальнейшего увеличения — в пределах возможностей капиталиста. Поэтому мы повторяем тот же цикл. Одна часть капитала, которая была обесценена прекращением ее действия, обретает свою старую стоимость. Кроме того, с расширением производства, более широким рынком и увеличившимся производством, — совершается тот же цикл ошибок». Нельзя ли поэтому рассматривать эти периодические колебания просто как циклы саморегулирующегося механизма, гарантирующие вечное выживание данной системы, а не как признаки ее падения? Или, говоря словами Льва Троцкого: «Капитализм живет подъемами и спадами, как человек живет вдохом и выдохом».

Нигде в «Капитале» Маркс не объясняет, почему, как и когда этот строй, наконец, погибнет. Он просто утверждает это как собственное убеждение: каждый новый экономический спад приводит к большей концентрации капитала, и эта монополия становится путами для способа производства, пока «централизация средств производства и обобществление труда не достигнет той точки, где они становятся несовместимы с самой их оболочкой капитализма. И тогда эта оболочка лопается на части… Экспроприаторов экспроприируют». С этой радужной перспективой он заканчивает первый (и единственный завершенный) том «Капитала».

Да, почти. После своих громких разглагольствований Маркс решил добавить иронический финал в форме главы о «современной теории колонизации», чтобы показать, что может произойти, если наемные рабочие освободятся от своих цепей. В таких странах, как Англия, капиталистический режим настолько основательно подчинил себе народные богатства, что экономисты считают это частью естественного положения вещей. Но Маркс замечает, что «в колониях дело обстоит иным образом», где Товаровладелец сталкивается с препятствием со стороны рабочего класса поселенцев, которые используют свой труд, чтобы обогащать себя, а не капиталиста. «Это замечательно, — пишет Энгельс Марксу в сентябре 1851 года после того, как в Австралии было открыто месторождение золота, — британцы будут изгнаны, и депортированные убийцы, взломщики, насильники и карманники изумят мир, демонстрируя чудеса, которые могут совершить государство, состоящее из явных жуликов».

Определяющим анекдотом в этой финальной части является трагикомический рассказ о некоем мистере Пиле, который взял с собой из Англии в западный район Австралии Лебединая река 5000 фунтов стерлингов наличными и 3000 наемных рабочих — мужчин, женщин и детей. Он не продумал только одну вещь: как не дать им воспользоваться средствами производства. Они, найдя свободную землю в той пустой области, ушли от своего работодателя, оставив его даже без слуги, который застилал бы постель и приносил воду из реки. «Бедный мистер Пил, — пишет Маркс, — который предусмотрел все, кроме одного — экспорт английских производственных отношений на Лебединую реку».

Маркс нашел историю о мистере Пиле в одной книге бизнесмена Эдварда Гиббон Вейкфилда, который приводил ее как пример жуткого следствия самопроизвольной и беспорядочной колонизации. В поселении на Лебединой реке, жаловался Вейкфилд, «из-за нехватки рабочих было потеряно огромное количество капитала, семян, инвентаря и скота, и… ни один поселенец не сохранил капитала, все было использовано». В северных штатах Америки тоже «вряд ли хотя бы одна десятая людей попадает под описание наемного рабочего». Как только появляется возможность, рабочие перестают быть наемными и становятся независимыми производителями — возможно, даже конкурентами своих бывших хозяев на рынках труда.

Чтобы исправить такое шокирующее положение дел, Вейкфилд советует «направленную колонизацию», которая гарантировала бы поставку подчиненных и зависимых рабочих, которые по функции и статусу не отличались бы от рабов. Этого можно легко достичь, если искусственно поднять цены на целинные земли и, таким образом, сделать ее недоступной для обыкновенного рабочего и вынудить их работать на мистера Пила.

Можно понять, почему Маркс получает удовольствие от такой откровенной пропаганды капиталистических мер. «Большая заслуга Вейкфилда в том, — пишет Маркс, — что тот открыл не только нечто новое о колониях, но и правду о капиталистических отношениях в родной стране… Капиталистический способ производства и накопления и, следовательно, капиталистическая частная собственность своим основным условием имеют уничтожение той частной собственности, которая покоится на труде самого человека; или, иными словами, экспроприацию рабочего». Тот факт, что Маркс выбрал это в качестве последнего предложения книги, много говорит нам о его авторских намерениях. Если бы он закончил высказыванием о том, что покров сорван и экспроприаторы экспроприированы, то «Капитал» можно было бы рассматривать как пророческую работу о неизбежной гибели капитализма. Но он, напротив, обращается к жертвам, а не угнетателям, оставляя нас с новой формулировкой господствующего лейтмотива: какова бы ни была судьба капитализма — продлится он сотню лет или тысячу — он основан на эксплуатации.

И мы возвращаемся туда, с чего начали, в земную преисподнюю, напоминающую ад Данте «Не все ль равно, что люди говорят? — спрашивает Вергилий у Данте в 5 песне «Чистилища». — Иди за мной, и пусть себе толкуют!». Не имея с собой Вергилия как провожатого, Маркс исправляет строчку в предисловии к 1 тому «Капитала» и предупреждает, что он не собирается делать уступок чужим предрассудкам: и теперь, как всегда, его принцип — это принцип великого флорентийца: «Segui il tuo corso, e lascia dir le genti. [«Иди своим путем, и пусть себе толкуют»]. С самого начала книга воспринимается как снижение по направлению к более жизненным сферам и даже в центре самых сложных теоретических абстракций он передает живое чувство места и движения:

Поэтому давайте оставим это шумное рыночное место, где все делается на глазах у всех, где все кажется открытым и без обмана. Мы последуем за обладателем денег и обладателем рабочей силы в скрытое от всех глаз само средоточие производства, пересечем порог главного входа, над которым написано: «Вход только для служащих». Здесь мы обнаружим не только то, как капитал производит, но и как он сам производится. Мы, наконец, откроем тайну того, как создается прибавочная стоимость.

По мере продвижения по этому пути часто вспоминаются литературные предки. Описывая английские спичечные фабрики, где половина рабочих — несовершеннолетние (некоторым даже по 6 лет) и условия такие ужасные, что «только самые несчастные слои рабочего класса, полуголодные вдовы и так далее, отдают сюда своих детей», — он пишет:

При рабочем дне от 12 до 14 часов, ночном труде, нерегулярных перерывах на еду, да и обеде в основном в рабочем помещении, вредном из-за фосфора, — Данте нашел бы, что самые страшные кошмары в его Аду уступают ужасу работы в этой промышленности.

Другие эпитеты из представлений о преисподней описывают картины практической реальности:

Из всей этой пестрой толпы рабочих всех профессий, возрастов и полов, которые толпятся вокруг нас более настойчиво, чем души убитых вокруг Улисса, — давайте выберем двух, чье различие доказывает, что перед лицом капитала все люди одинаковы, — кузнеца и миллионера.

В этом ключ к рассказу о Мэри-Энн Волклей, двадцатилетней девушке, которая умерла от «простого перенапряжения сверхурочной работой» после того, как непрерывно в течение двадцати шести часов делала дамские шляпки для гостей, приглашенных на бал принцессы Уэльской в 1863 году. Ее работодатель («женщина с приятным именем Элиза», как язвительно замечает Маркс) была потрясена тем, что девушка умерла, не закончив пришивать украшение к шляпке.

Если бы этих людей не существовало, Чарльз Диккенс вынужден был бы их придумать. В «Капитале» немало того своеобразия, которое присуще Диккенсу, и Маркс периодически дает ясные намеки на любимого автора. Вот, например, как он наносит удар защитникам буржуазии, кто утверждает, что критика Марксом конкретного применения технологии обнаруживает в нем врага общественного прогресса, который полностью против машинного оборудования:

Это определенно рассуждение Билла Сайкса, известного головореза. «Господа присяжные, горло этого коммивояжера было без сомнения перерезано. Но это не моя вина. Это вина ножа. Неужели из-за этого временного недоразумения надо упразднить использование ножа? Разве его использование в хирургии не является целительным, а в анатомии — искусным? И желательным помощником на праздничном столе? Если вы упраздните нож — вы отбросите нас в глубины веков, где еще не было цивилизации.

Билл Сайкс не произносит такой речи в «Оливере Твисте» — это сатирическое экстраполяция Маркса. «Они мои рабы, — иногда он говорил, указывая на книги на полках, — и они должны служить мне так, как я хочу». Задача этой неоплаченной рабочей силы была в том, чтобы предоставлять сырье, из которого позже можно было лепить в соответствии с собственными целями. «Его беседа не течет по раз и навсегда выбранному руслу, но меняется, как многочисленные книжные тома на его библиотечной полке, — писал корреспондент из «Чикаго трибьюн», посетивший его в 1878 году. — О человеке можно судить по прочитанным книгам, и вы можете сделать выводы по названиям, которых я запомнил, взглянув невольно на его полки. Шекспир, Диккенс, Теккерей, Мольер, Расин, Монтень, Бэкон, Гете, Вольтер, Пейн; английские, американские и французские сборники официальных документов; работы политические и философские на русском, немецком, испанском, итальянском, и т. д, и т. д.». И на самом деле: в 1976 году профессор С.С. Правер написал книгу из 450 страниц, полностью посвященную списку литературы, цитируемой Марксом. I том «Капитала» Маркса содержит в себе цитаты из Библии, Шекспира, Гете, Мильтона, Гомера, Бальзака, Данте, Шиллера, Софокла, Платона, Фукидида, Ксенофонта, Дефо, Сервантеса, Драйдена, Гейне, Виргилия, Ювенала, Горация, Томаса Мора, Самуэля Бутлера — и еще ссылки на страшные сказки об оборотнях и вампирах, английские романы, популярные баллады, песни, мелодрамы и фарсы, мифы и пословицы.

А каков же собственный литературный статус «Капитала»? Маркс знал, что нельзя победить через посредников, лишь демонстрацией чужого красноречия. В I томе он выказал презрение к тем экономистам, которые «под парадом литературно-исторической эрудиции или посредством инородной примеси скрывают свое чувство научного бессилия и боязливое осознание того, что вынуждены учить других вещам, абсолютно чуждым для них». Страх того, что он сам мог оказаться среди них, может объяснить то мучительное допущение в послесловии ко второму изданию: «Никто не может чувствовать литературные недостатки «Капитала» сильнее, чем чувствую их я сам». Даже если так, то удивительно, что совсем немногие рассматривали эту книгу с литературной точки зрения. «Капитал» породил бесчисленные тексты, анализирующие трудовую теорию стоимости Маркса или его закон падения нормы прибыли, но только горстка критиков обратила серьезное внимание на упоминание в нескольких письмах Энгельсу им самим заявленных амбиций создать произведение искусства.

Одним из сдерживающих факторов, возможно, является то, что многослойная структура «Капитала» препятствует легкому отнесению книги к конкретной категории. Книгу можно читать как огромный роман в готическом стиле, чьих героев захватило и теперь держит в рабстве то чудовище, которое они сами и создали. «Капитал, который пришел в мир, с головы до пят запачкан запекшейся кровью, и из каждой его поры сочится кровь». Или в духе викторианской мелодрамы. С. Е. Хайман в 1962 году в своем исследовании «Сплетенный фонд: Дарвин, Маркс, Фрезер и Фрейд как своеобразные писатели» даже предлагает подходящий заголовок для драмы: «Заклад на рабочую силу без права выкупа». Или как черный фарс: в разоблачении «призрачной объективности» товара для выставления напоказ разницы между геройской появлением и бесславной реальностью Маркс использует один из классических комедийных методов, снимая доспехи галантного рыцаря и открывая под ними пузатенького коротышку в трусах. Или как греческую трагедию. «Подобно Эдипу, актеры в изложении Маркса человеческой истории — в тисках неумолимой необходимости, раскрывающей себя, то бы они ни делали, — пишет С. Франкель в статье «Маркс и современное научное мышление». — И хотя все, что привязывает их к судьбе, — это собственная трагическая слепота, их собственные idées fixes, которые не дают видеть факты до тех пор, пока не станет слишком поздно». Или, возможно, это — сатирическая утопия, подобно описанию страны гуингнгмов в «Путешествия Гулливера», где все приятно глазу и только человек мерзок. В интерпретации Марксом капиталистического общества, как в лошадином псевдораю Джонатана Свифта, ложный Эдем создан приведением обычных людей в состояние бессилия, отверженных людей еху.

Для свершения правосудия над неестественной логикой капитализма текст Маркса пропитан иронией — иронией, которую большинство ученых за последние 140 лет предпочитали не замечать. Одно исключение — это американский критик Эдмунд Вильсон, который доказывал в своей работе «На финскую станцию: исследование документации и событий истории» (1940), что ценность всех абстракций Маркса (пляска товаров, смешная вышивка крестом стоимости) в основном ироническая, совмещенная с мрачными, хорошо документированными сценами нищеты и грязи, которые создает капитализм на практике. Вильсон рассматривал «Капитал» как пародию на классическую экономику. «После прочтения традиционные работы по экономике уже не кажутся нам теми же, какими были прежде: мы всегда можем сквозь их аргументы и цифры видеть факты реальных человеческих отношений, которые они ставят своей целью замаскировать». Никто, думал он, никогда не обладал таким беспощадным прозрением, способным увидеть в бездонной способности человеческой природы пребывающие там безразличие и равнодушие к той боли, которую мы причиняем другим, когда у нас появляется шанс что-то получить от них для себя. «Говоря об этой теме, Маркс становился одним из величайших мастеров сатиры. Маркс определенно величайший после Свифта, и у него очень много общего с ним».

Эта похвала кажется настолько преувеличенной или даже просто невероятной, что может потребоваться дополнительное доказательство. Поэтому давайте обратимся к посмертной «Теория о прибавочной стоимости», так называемому IV тому «Капитала», где Маркс предпринимает различные попытки провести различие между «производительным» и «непроизводительным» трудом. В последний класс Адам Смит помещал служителей церкви, юристов, врачей, литераторов любого типа, актеров, шутов, музыкантов, оперных певцов, танцовщиков и т. д. — всех, кого содержит годовой объем производства других людей. Но является ли разница настолько ясной и простой? Маркс предположил, что любое возможное занятие может быть продуктивным, и доказывал это с очевидно абсурдного примера:

Философ производит идеи, поэт — поэмы, священник проповеди, профессор книги, и т. д. Преступник производит преступления. Если мы вглядимся попристальнее в связь между этой последней ветвью производства и общества в целом, мы избавим себя от многих предрассудков. Ведь преступник производит в качестве «товара» не только преступления, но и уголовное право, а вместе с этим и профессора, кто дает лекции по уголовному праву, и в добавление к этому необходимую тетрадь, в которую профессор записывает свои лекции…

Более того, преступник производит полицию и уголовное судопроизводство, констеблей, судей, палачей, присяжных, и т. д., и все это разные деловые отрасли, которые в равной мере порождают многие категории общественного разделения труда, развивают разные способности человеческого духа, создают новые потребности и новые способы удовлетворения их. Одна лишь пытка дала толчок самым своеобразным изобретениям и привлекла много почтенных ремесленников для производства этих инструментов.

Преступник производит впечатление, отчасти моральное и трагическое, в зависимости оттого, каково было преступление, и таким образом осуществляет «служение», пробуждая в обществе нравственные или эстетические чувства. Он порождает не только книги по уголовному праву, не только уголовный кодекс и законодателей в данной сфере вместе с ним, но и также искусство, беллетристику, романы и даже трагедии, и не только «Разбойника» Шиллера, или «Вину» Мюллера, но также и «Эдипа», и «Ричада III». Если бы он писал в настоящее время, то мог бы добавить, что без преступника не было бы ни Пуаро, ни Мегрэ, ни Тони Сопрано, ни даже Джеймса Бонда. Преступник разрушает монотонность и повседневную безопасность буржуазной жизни. И в этом смысле он хранит ее от застоя и дает ей возможность подняться к тревожному напряжению и живости, без которых притупляется даже азарт соперничества…

Вклад преступника в развитие производительной силы можно показать в деталях. Разве замки могли бы достичь той меры отличного качества, если бы не было воров? Разве изготовление денежных купюр могло бы стать настолько совершенным, если бы не было фальшивомонетчиков?.. И если оставить сферу личных преступлений, разве возник бы когда-нибудь мировой рынок, если бы не государственные преступления? А действительно, возникло бы когда-нибудь государство? И не было ли Древо Греха в то же время тем Древом Знания еще со времен Адама?

Как сказал Эдмунд Вильсон, это достойно сравнении со скромным предложением Свифта об избавлении от нищеты в Ирландии: он предлагал убеждать голодающих съедать своих лишних детей.

В конечном итоге, однако, даже Вильсон здесь теряется. Уже через несколько страниц после похвал в адрес острой психологической проницательности Маркса и вознесения его до пантеона гениев сатиры он протестует против «грубости той психологической мотивации, которая лежит в основе мировоззрения Маркса». Ученый выражает недовольство тем, что теория, предложенная в «Капитале», «просто, подобно диалектике, является творением метафизика, который никогда прежде не отрекался от экономиста внутри себя». Это очень похоже на те немецкие рецензии на I том, которые обвиняли Маркса в «гегельянской софистике» — обвинение, которое он был рад принять, признаваясь, что в «Капитале» слегка кокетничал с гегелевским методом выражения. Эти диалектические попытки флирта, так задевшие Эдмунда Вильсона, являются частью той же иронии, которой он так восхищался: оба метода опрокидывают вверх дном очевидную реальность, чтобы обнажить ее скрытые тайны. Как прокомментировал это в одной из своих лекций в 1984 году американский философ Роберт Пол Вулф: «Это странный вид комплимента, однако, — назвать писателя величайшим в иронии после Свифта, а затем объявить его наиболее серьезный интеллектуальный труд сумасшедшей метафизикой».

Ну а какая же связь тогда между ироническим литературным рассуждением и «метафизическим» соображением о буржуазном обществе? Или, как этот вопрос ставит Вулф: «Почему Маркс должен писать так, как он пишет, если ему надо осуществить ту интеллектуальную задачу, которую он перед собой поставил?» Пожелай он представить простой и ясный текст классической экономики, он так бы и сделал — и на самом деле он так и поступал. Две его лекции, прочитанные в июне 1865 года, позже опубликованные как «Стоимость, цена и прибыль», дают лаконичное и четкое краткое изложение его учения о товаре и труде: «Человек, производящий какую-то вещь для собственного непосредственного использования, производит продукт, а не товар… Товар обладает стоимостью, потому что это сгусток общественного труда… Цена, взятая сама по себе, ничто, она лишь денежное выражение стоимости… То, что продает рабочий, не является непосредственно его трудом, но является рабочей силой, распоряжение которой он на время передает капиталисту…» И так далее. Каково бы ни было достоинство данного экономического анализа, он понятен любому умному ребенку: ни изощренных метафор или метафизики, ни загадочных отступлений или экскурсов в философию, ни литературных украшений. Так почему же «Капитал», выросший на этой же почве, настолько отличается по стилю? Неужели Маркс внезапно потерял свой дар ясности изложения? Очевидно, нет: ведь во время создания лекций он завершал I том «Капитала». Ключ к этому можно найти в одной из тех немногих аналогий, которые он позволил себе в статье «Стоимость, цена и прибыль» при объяснении, что прибыль возникает при продаже товара за «реальную» стоимость, а не из-за добавления дополнительного сбора. «Это кажется парадоксом и противоречит тому, что каждый из нас видит каждый день, — пишет он. — Но парадоксом является также и то, что Земля движется вокруг солнца, а вода состоит из двух горючих газов. Научная истина всегда парадоксальна, если ее рассматривать с точки зрения повседневного опыта, который дает заметить только обманчивую природу вещей».

Действие метафоры заключается в том, чтобы заставить нас посмотреть на что-то по-новому, передавая его качества чему-то еще, превращая знакомое в иное, незнакомое, и наоборот. Людовико Сильва, мексиканский критик Маркса, показал, что сам капитализм и есть метафора, он отчуждает жизнь от субъекта и передает ее объекту, от потребительской стоимости к меновой стоимости, от Человека к чудовищам. В этом прочтении стиль «Капитала» не является лишь красочным внешним довеском к экономическому описанию, наподобие джема накуске хлеба. Это — единственный подходящий язык, способный выразить «обманчивую природу вещей», онтологическая смелость, которую нельзя ограничить какими-то рамками и условиями существующих жанров. Одним словом, «Капитал» полностью уникален. Ни сейчас, ни когда-либо не существовало ничего даже отчасти подобного ему, и, наверное, именно поэтому им либо пренебрегают, либо неправильно его истолковывают.

Глава III Зрелость

Через сто лет после его публикации британский премьер-министр Гарольд Вильсон похвастался, что никогда не читал «Капитал». «Я дошел только до второй страницы, где увидел сноску длиной примерно во всю страницу. И я подумал, что на два предложения основного текста сноска в страницу — это слишком». Если просто открыть I том, то можно увидеть, что это — ужасное преувеличение: действительно, есть несколько сносок на первых страницах, но ни одна из них не длиннее, чем несколько предложений. Однако Вильсон говорил, наверное, и о многих других читателях, которых оттолкнула кажущаяся или действительная «трудность» этой книги.

Маркс предвидел эту реакцию в своем предисловии. «В данном случае наибольшую трудность представляет понимание первой главы — в особенности того раздела, который заключает в себе анализ товара. Что касается анализа сущности и величины стоимости, то я сделал его популярным, насколько это возможно». Он утверждал, что форма стоимости — это сама простота. «И, тем не менее, ум человеческий тщетно пытался постигнуть ее в течение более чем 2000 лет… За исключением раздела о форме стоимости, эта книга не представит трудностей для понимания. Я, разумеется, имею в виду читателей, которые желают научиться чему-нибудь новому и умеют думать самостоятельно».

Даже Энгельс не был в этом убежден. Пока книга печаталась, он говорил, что Маркс делает серьезную ошибку, не проясняя теоретические доказательства. Энгельс советовал разбить их на более мелкие разделы с отдельными заголовками. «Да, это будет выглядеть как школьный учебник, но именно в такой форме книга станет понятной. Люди, даже ученые, совершенно не привыкли к такому типу мышления, и необходимо упростить язык настолько, насколько это возможно». Маркс сделал несколько поправок в оттиске, но небольших. «Ну, как же ты мог оставить внешнюю структуру книги в ее нынешней форме? — в отчаянии восклицал Энгельс, увидев окончательную корректуру. — Четвертая глава длиной почти 200 страниц и имеет только один подраздел… Более того, ход мыслей постоянно прерывается поясняющими примерами, после чего никогда не подводится итог объясненному вопросу, так что всегда приходится погружаться прямо от пояснения одного вопроса к описанию другого. Это чудовищно утомляет, да и сбивает с толку».

Другие почитатели Маркса также признавались, что у них стекленели глаза, пока они с трудом продвигались через непонятные первые главы. «Пожалуйста, скажи своей жене, — писал он Людвигу Кюгельману, своему другу в Ганновере, — что главы «Рабочий день», «Кооперация, разделение труда и машинное оборудование» и «Первоначальное накопление» — наиболее удобочитаемые. Тебе придется объяснить ей непонятную терминологию. Если будут еще какие-то вызывающие сомнения моменты, я буду рад помочь». Когда великий английский социалист Вильям Морис читал «Капитал», он «от души наслаждался его исторической частью», но признался: «Мозг испытывал муки замешательства при чтении чисто экономической теории этой великой работы. Но я прочел ее и буду надеяться, что какая-то информация сохранится во мне». Это оказалось в любом случае хорошим капиталовложением: I том, принадлежащий Морису, в роскошном, богато украшенном кожаном переплете был в мае 1989 года продан на аукционе за 50000 долларов.

Полнейшее непонимание, а не политическая враждебность могло объяснить отсутствие откликов на первую публикацию «Капитала». «Молчание по поводу моей книги беспокоит меня», — раздражался Маркс. Энгельс старался раздуть любопытство, посылая враждебные, написанные под псевдонимом, рецензии в немецкие газеты, и настаивал, чтобы Маркс и его друзья сделали то же самое. «Главное, чтобы книгу обсуждали снова и снова, неважно, как именно, — говорил он Кюгельману. — По словам нашего старого друга Иисуса Христа, мы должны быть невинны, как голуби, и мудры, как змеи». Кюгельман сделал все, что только мог, поместив статьи в паре газет Ганновера, но поскольку он сам еле-еле понял книгу, эти статьи были не слишком вдохновляющи. «Кюгельман с каждым днем становится все более глуповатым», — кипел от злости Энгельс.

За четыре года было распродано 1000 экземпляров первого издания. И хотя Маркс утверждал в послесловии ко второму изданию (1872), что «та высокая оценка, которую получил «Капитал» в широких кругах немецкого рабочего класса, — лучшая награда за мои труды», кажется невероятным, что эти книги доходили до многих рабочих. Впрочем, ряд статей Иосифа Дицгена, написанных для «Демократише вохенблат», позволил им ознакомиться с основными поднятыми проблемами. «Немногие книги были написаны в более трудных условиях, чем эта, — писала Женни Маркс. Если бы рабочие имели хотя бы слабое представление о тех жертвах, которые были принесены для этой работы, написанной только для них и ради них, они, возможно, выказали бы больший интерес». Но как они могли, если учесть объем этого труда и малопонятный для них предмет исследования? Как писал сам Маркс, «политическая экономия остается незнакомой наукой в Германии».

Однако в других местах такой интерес появился. В январе 1868 года, через два месяца после публикации, лондонская «Сэтеди ревю» включила «Капитал» в сборник недавно изданных немецких книг. «Взгляды автора, как мы их понимаем, может быть, и фатальны, — писали они и, подводя итог, отмечали: — Но что вне всякого сомнения — так это убедительность его логики, сила риторики и то обаяние, в котором он представляет скучные вопросы экономики». Заметка в журнале «Контемпорари ревю» через 5 месяцев заключала в себе патриотический выпад в сторону немецких экономистов: «Мы не думаем, что Карл Маркс может многому научить нас». Но далее отмечалось, что «автор не забывает о главном интересе человека — о проблеме голода и жажды, именно это лежит в основе данной науки».

Русский перевод «Капитала» появился весной 1872 года, разрешенный цензорами царя на том основании, что книга не имеет к России никакого отношения и, следовательно, не может иметь подрывного характера (хотя они и изъяли оттуда фотографию автора, опасаясь возникновения культа личности). Они оценили текст как настолько недоступный, что «немногие прочтут его и еще меньше поймут», но большая часть тиража в 3000 экземпляров была распродана течение года. И пока книга была недоступна и неизвестна в большинстве капиталистических стран запада, газеты и журналы России печатали благоприятные отзывы. «Не ирония ли это судьбы, — писал Маркс Энгельсу, — что русские, которым я оказываю поддержку уже 25 лет, всегда хотят быть моими покровителями? Они следуют за самыми высокими идеями, которые может предложить Запад только из чистого обжорства». Он был особенно рад заметке в одном петербургском журнале, выразившей похвалу «необычной живости его прозы». «В этом отношении, — говорилось в статье, — автору нет равных… Большинство немецких ученых пишут книги языком столь сухим и туманным, что у простых смертных от этого раскалывается голова».

С французским изданием возникли проблемы. Хотя работа началась в 1867 году, сразу после выхода книги, были взяты на испытание пять переводчиков, но их кандидатуры отклонили. В конце концов Маркс дал благословение школьному учителю из Бордо — Жозефу Руа. Однако, проверив затем первые главы, он решил, что хотя они «в целом были сделаны хорошо», Руа часто переводил слишком буквально. «Поэтому я вынужден был переписывать по-французски целые главы, чтобы сделать их приемлемыми». С одобрения Маркса издатель решил издавать книгу в более доступной для рабочего класса форме — по частям. Первая появилась в мае 1875 года.

В приютившей его стране за первыми, многообещающими рецензиями последовало долгое молчание. «Хотя Маркс и долго прожил в Англии, — писал адвокат сэр Джон Макдонел в марте 1875 года в «Фортнайтли ревю», — он здесь как тень своего имени. Люди могут злословить о нем, но они его не читают». Маркс считал, что «особым даром бесстрастной оболваненности» было британское чувство своего первородства, и отсутствие английского издания подтверждал его предубеждение. «Мы очень признательны вам за письмо, — писали из компании «Макмиллан» другу Энгельса, Карлу Шорлеммеру, — но мы не склонны поддерживать публикацию перевода «Капитала». Те немногие британцы, которые хотели изучить его, были вынуждены пользоваться немецким, русским или французским вариантом. Радикальный английский журналист Питер Фокс, издатель «Нэшнл реформер», после ознакомления с немецким изданием сказал: «Я чувствую себя как человек, приобретший слона и не знающий, что ему теперь с ним делать». Один шотландец, представитель рабочего класса, Роберт Баннер, послал Марксу страдальческий призыв о помощи:

Неужели нет надежды на ее перевод? Ведь в Англии нет книги на английском языке, которая пропагандирует общее дело трудового народа, каждая книга, которую мы, молодые социалисты, берем, — эта работа в интересах капитала, отсюда и отсталость нашего общего дела в нашей стране. Если бы появилась книга о проблемах экономики с точки зрения социализма, это имело бы громадное значение.

Наиболее нуждавшиеся в этой книге были наименее способны ее понять, тогда как образованная элита, которая могла читать и понимать, не имела такого желания. Как писал английский социалист Генри Хиндман: «Для нас, привыкших в наши дни, особенно в Англии, всегда страховать себя в бою с помощью наконечников на кончиках рапир, — ужасное нападение Маркса с обнаженным стальным мечом показалось просто неуместным. Нам, людям, воспитанным на бутафорских боях в воображаемых гимнастических залах, было невозможно поверить, что этот безудержный спорщик и яростный противник капитала и капитализма — глубочайший мыслитель нашего времени».

Сам Хиндман был исключением из этого правила. Еще в 1880 году после прочтения французского перевода он завалил автора множеством таких щедрых подарков, что Маркс почувствовал себя обязанным встретиться с ним. Но хотя Хиндман утверждал, что «хочет понять», при их встречах говорил именно он, и говорил не умолкая. Маркс приходил в ужас от визитов этого «самодовольного болтуна». Их неизбежный разрыв произошел в июне 1881 года, когда Хиндман включил в свой социалистический манифест «Англия за всех» две главы, большая часть которых была списана с «Капитала» без разрешения автора. Лишь в предисловии говорилось, что «идеями и большей части материала в главе 2 и 3 я обязан работе великого мыслителя и писателя, чье творчество, я уверен, вскоре будет доступно большинству соотечественников». Маркс счел это позорно недостаточным: почему было не упомянуть «Капитал» или назвать его автора по имени? Растерянное извинение Хиндмана заключалось в том, что у англичан «страх перед социализмом и ужас, что их учит какой-то иностранец». Однако, как указывал Маркс, эта книга, вряд ли успокоит страх, пробуждая «мечту о социализме» на странице 86, и любой полуобразованный читатель наверняка догадается из предисловия, что этот анонимный «великий мыслитель» не англичанин. Это была кража — чистая, простая кража — соединенная с дурацкими ошибками в нескольких абзацах, которые явно почерпнуты не из «Капитала».

Как только Маркс разошелся с одним из своих английских почитателей, так тут же обрел Другого — хотя и предпринял меры предосторожности никогда не встречаться с этим человеком. Эрнест Белфорд Бакс, рожденный в 1854 году, вдохновленный Парижской коммуной еще в юности, в 1879 году начал писать серии статей для снобистского ежемесячника «Модерн сот» об интеллектуальных титанах столетий, включив в этот список Шопенгауэра, Вагнера и Карла Маркса (1881). Изучая философию Гегеля в Германии, Бакс, вероятно, был одним из тех английских социалистов своего поколения, которые принимали диалектику как внутреннюю динамику жизни. Он описывал «Капитал» как книгу, которая «выражает собой разрабатывание в экономике доктрины, сравнимой по своему революционному характеру и огромной важности с системой Коперника в астрономии или с законом гравитации в механике», Маркс, понятно, был в восхищении, называя статью Бакса «первой публикацией, которая пронизана истинным энтузиазмом в отношении самих новых идей и смело восстает против британского мещанства».

Однако именно Хиндман, которого Маркс немного презирал, сделал больше, чем кто-либо еще, для распространения идей Маркса среди этого мещанского народа. Он оставался его пылким приверженцем, постоянно цитируя Маркса (к тому времени уже с указанием имени) в своей книге «Историческая основа социализма в Англии» (1883). Он даже основал марксистскую политическую партию, Демократическое объединение (позже Социалистическое демократическое объединение), главными членами которого являлись Бакс, Вильям Моррис, Вальтер Крейн, дочь Маркса Элеонора и ее возлюбленный Эдвард Авелинг. Восторженная поддержка Баксом «Капитала» вдохновила молодого ирландского писателя Джорджа Бернарда Шоу провести осень 1883 года за изучением французского издания. «Это стало поворотной точкой в моей работе, — вспоминал Шоу. — Маркс был для меня откровением… Он открыл мне глаза на факты истории и цивилизации, дал полностью новое понимание, обогатил мою жизнь целью и смыслом». Он писал, что «Капитал» «достиг величайшего искусства, на которое только способна книга, — изменения умов людей, читающих ее».

Любовь Шоу к «Капиталу» никогда не меркла, что он и доказал с характерным для него щедрым подношением на самой первой странице своего сочинения «Что есть что в политике для каждого», написанного более чем 60 лет спустя:

Только в XIX столетии, когда Карл Маркс взялся за доклады наших фабричных надсмотрщиков из нечитаных Синих книг (сборников официальных документов) и разоблачил капитализм во всей его жестокости, — пессимизм и цинизм достигли самой зловещей глубины. Он полностью доказал, что капитализм в своей погоне за прибавочной стоимостью (сюда входит рента, процент и торговая прибыль), беспощаден и ни перед чем не остановится. Он оправдает грабеж, убийство, рабство белых и черных, наркоманию и алкоголизм, если только это посулит на один процент больше, чем дивиденды от благотворительности. Еще до Маркса пессимизм уже присутствовал. Им наполнена книга Экклезиаста в Библии. Шекспир а «Короле Лире», в «Тимоне Афинском», в «Кориолане» вплотную подошел к нему и там остался. Так же сделали Свифт и Голдсмит. Но ни один из них не мог задокументировать факты из официальных источников, как это сделал Маркс. Тем самым он создал своего рода потребность в «новом мире», который не только вдохновляет современный социализм и коммунизм, но в 1941 году стал основным ключевым словом пылких консерваторов и священнослужителей.

Шоу не имел большого успеха в распространении благой вести среди своих товарищей по Фабианскому обществу, в которое вступил в 1884 году. Его друг Г. Дж. Уэллс называл Маркса «нудным, эгоцентричным и сердитым теоретиком», который «самым низким и ничтожным человеческим импульсам придавал видимость вычурной философии». Под влиянием главного теоретика Сиднея Вебба, фабианцы направляли британский социализм от идеи классовой войны и революции к убеждению, что со всеобщим правом голоса существующее ныне британское государство может установить такое общественное законодательство, которое способно улучшить как благосостояние рабочего класса, так и эффективность экономической системы. Это стало также и основным кредо Лейбористской партии, образованной в 1900 году. Старая острота о том, что лейбористы в большем долгу перед методизмом, чем перед марксизмом, может быть просто преувеличением: среди ее сторонников и ее членов Парламента было также много таких социалистов, кто мог назвать себя марксистом. В 1947 году эта партия даже выпустила копию «Манифеста Коммунистической партии», чтобы «признать свой долг перед Марксом и Энгельсом как перед вдохновителями всего рабочего движения». Но лидеры лейбористов поддерживали взгляды Гарольда Вильсона на то, что наследие Маркса неуместно для конституционной партии левоцентристов, а возможно, даже и враждебно.

В Германии, на родине Маркса, его идеи стали правящей идеологией Социалистической Партии Германии (SPD) на ее съезде в Эрфурте в 1891 году. Но Эрфуртская программа содержала две отдельные части, предрекающие длительную борьбу между революционерами и ревизионистами. Первая часть, составленная приверженцем Маркса Карлом Каутским, заново формулировала тезисы, знакомые из «Капитала», — тенденцию к монополии и обнищание пролетариата. Вторая часть, написанная Эдвардом Бернштейном, рассматривала более близкие политические цели — всеобщее избирательное право, бесплатное образование, прогрессивный налог. Бернштейн жил в Лондоне в 1880-х и попал под влияние ранних фабианцев: Роза Люксембург жаловалась, что он «видит мир через английские очки».

Бернштейн открыто отказывался от наследия Маркса в следующие за Эрфуртским съездом 10 лет, отвергая его теорию о стоимости как «чистую абстракцию», которой не удалось объяснить связь между спросом и предложением. Каутский сначала избегал критиковать своего старого товарища и иногда, казалось, даже подбадривал его: «Ты ниспроверг нашу тактику, нашу теорию стоимости, нашу философию. Сейчас все зависит от того, чем то новое, о котором ты думаешь, заместит старое». К концу века намерения Бернштейна прояснились. Капитализм, будучи далек от своего разрушения неминуемыми и неизбежными кризисами, вероятно, продолжит свое существование и принесет еще больше процветания массам. И если им управлять нужным образом, он мог бы действительно оказаться двигателем общественного прогресса.

Поэтому было бы неверным допускать, что настоящее развитие общества показывает относительное или, на самом деле, абсолютное уменьшение числа членов имущих классов. Их число увеличивается как относительно, так и абсолютно… Перспективы социализма зависят не от уменьшения, но от увеличения общественного богатства.

Хотя СПГ (SPD) и продолжала заявлять о себе как о революционной пролетарской организации, на практике она стала успешной парламентской партией, которая направлялась технократами.

Как тонкому ценителю иронии, Марксу, возможно, пришлось бы улыбнуться или усмехнуться над своей судьбой. Пророк, не признанный на родине, еще меньше на земле, его приютившей, стал вдохновителем катастрофического восстания там, где менее всего этого ожидал, — в России, которая почти не упоминалась в «Капитале». Однако к концу жизни Маркс уже начал сожалеть об этом упущении: успех русского издания заставил его задуматься о том, что там, возможно, есть какой-то революционный потенциал.

Его переводчик в Санкт-Петербурге Николай Даниэльсон был также и вождем народнического движения, опиравшегося на убежденность в том, что Россия способна перейти к социализму прямо от феодализма. Изображение Марксом капитализма как губителя душ убедило их, что, если возможно, этой стадии развития необходимо избежать, и раз в России уже существует зародышевая форма общинного землевладения в сельской местности, то было бы неправильным разделить крестьянские общины и передавать их в руки частным землевладельцам в угоду якобы неизбежной исторической закономерности. Для более традиционных марксистов, вроде Георгия Плеханова, утверждавшего, что условия для социализма не созреют до тех пор, пока в России не будет развитой промышленности, это было самообманом, и в течение десяти лет после появления «Капитала» Маркс, казалось, тоже так считал. Отвечая в 1877 году народникам, которые выражали несогласие с его детерминистским подходом к истории, он писал, что если России суждено стать капиталистической, имея перед собой пример западноевропейских стран, то она «не достигнет цели, пока большая часть ее крестьян не превратится в пролетариат. После этого Россия сможет испытать безжалостные законы капитализма, как и другие страны».

Однако Маркс продолжал размышлять о событиях в России, которые грозили опровергнуть его учение. Революционное движение длилось недолго, но оказалось потрясающе решительным и действенным. Между 1879 и 1881 годами отделившаяся от народников фракция «Народная воля» организовала 7 покушений на жизнь царя Александра II, последнее из которых достигло своей цели. Через шесть лет «Народная воля» пыталась убить и Александра III; одним из повешенных за участие в этом преступлении был Александр Ульянов, чей младший брат Владимир Ильич Ульянов станет известен как В. И. Ленин. Последовало большое количество арестов и приговоров, и многие русские революционеры оказались в изгнании. Плеханов уехал в Швейцарию с несколькими своими товарищами, включая Веру Засулич, которая в 1876 году застрелила генерала-губернатора Санкт-Петербурга и затем настолько виртуозно сыграла спектакль в зале суда, что присяжные признали ее невиновной в совершении предумышленного убийства. Несмотря на такое прошлое, она осуждала насилие и стремление к цареубийству в русском социализме, который, казалось, потерял из виду обязательное направление на экономику, заданное в «Капитале». Но вопрос о крестьянстве и пролетариате продолжал беспокоить Веру Засулич и ее товарища, находившихся на берегу Женевского озера. В 1881 году она обратилась к Марксу, авторитетно высказывая свое мнение. «Вы не можете не знать, что ваш «Капитал» очень популярен в России, — писала она. — Но о чем вы наверняка не знаете, так это о той роли, которую он играет в нашем обсуждении аграрного вопроса. Нельзя ли разрешить спор, сообщив ваши идеи о возможном будущем нашего общинного землевладения в сельской местности и теории исторической неизбежности для всех стран мира пройти через все фазы капиталистического производства?»

Маркс мучился над проблемой несколько недель и написал не меньше пяти черновиков ответа. Наконец он послал ей краткое письмо, где писал, что «так называемая теория» была неправильно понята: историческая неизбежность буржуазной фазы определенно ограничена странами Западной Европы. Западный переход от феодализма к капитализму представлял переход одного типа личной собственности в другую. А в случае русских крестьян их общественная собственность, наоборот, была бы вынуждена измениться в личную собственность. Однако анализ, данный в «Капитале», не приводит причин ни за, ни против жизнеспособности сельской коммуны». Этот ответ обнадеживал в большей степени, чем его комментарии четыре года назад, — но он был намного осторожнее, (чем первый черновик письма к Засулич, которое объясняло, почему и как русское крестьянство могло избежать судьбы своих западноевропейских товарищей по несчастью:

В России, благодаря уникальному сочетанию обстоятельств, сельская община, существующая в масштабе всей страны, может постепенно освободиться от своих устарелых черт и развиваться непосредственно как элемент коллективного производства в национальном масштабе… Чтобы спасти русскую общину, нужна русская революция. И в этом направлении правительство и «новые столпы общества» лучшим образом готовят массы к такой катастрофе. Если революция придет в благоприятный момент и соберет все силы так, чтобы предоставить сельской общине все возможности, то она скоро разовьется в элемент возрождения русского общества и обретет преимущество над странами, порабощенными капиталистической системой.

Через пять дней после того, как Маркс послал свой окончательный вариант, небольшая группа из «Народной воли» убила царя Александра II в Петербурге, бросив бомбу в его карету.

Зная его упорное убеждение в том, что к революции можно прийти только через коллективное действие рабочего класса, а не с помощью индивидуального фанатизма или актов терроризма, от Маркса наверняка ожидали поддержки Засулич и Плеханова, а не террористов, ищущих смерти и славы. Однако в письме к своей дочери он сознался, что швейцарские эмигранты были «лишь доктринерами, бестолковыми анархо-социалистами, и их влияние на русском «театре войны» — нулевое». А террористы «совершенно полноценные ребята без мелодраматического позирования, простые, прозаичные, героические… Они стремятся убедить Европу, что их способ действия является специфически русским, исторически неизбежным, морализировать по поводу которого следует так же мало, как по поводу землетрясения на Хиосе».

Невозможно себе представить, чтобы молодой Маркс мог иметь такую позицию: он много лет осуждал социалистов, которые использовали такие методы, как заговоры, государственные перевороты и политические убийства. К 1881 году он, однако, был болен и изнурен. Маркс, так нетерпеливо предвкушавший ранее пролетарскую революцию, сейчас, казалось, устало ожидал хоть какого-нибудь восстания. После рождения внука он размышлял о том, что у детей, «рожденных в этот поворотный пункт истории… впереди самый революционный период, который когда-либо испытывал человек. Поэтому плохо сейчас быть «старым», так как это значит предвидеть вместо того, чтобы увидеть».

Все архитекторы революции 1917 года цитировали Маркса, и в особенности «Капитал», как божественный авторитет в отношении правильности своих взглядов. Троцкий изучил книгу в 1900 году, когда был в ссылке в отвратительной деревушке в Сибири, кишащей насекомыми, и вспоминал, что читал, «смахивая тараканов со страниц». Ленин познакомился с трудом Маркса в 1888 году, в 18 лет, сидя на старой печи в кухне у своего дедушки. После этого он использовал те части «Капитала», которые подходили к его целям, как бритву, ранящую противников. Максим Горький как-то сказал о ленинских речах, что они имели «холодный блеск стальных стружек». Хотя его первая главная работа «Развитие капитализма в России» была представлена как своего рода дополнение к Марксу, она не имела ничего общего с той иронией и возмущением, отличающими «Капитал». Как заметил Эдмунд Вильсон, «Работы Ленина строго функциональны; они все нацелены на осуществление прямой цели… Он просто такой человек, который хочет убедить». Прямой целью «Развития капитализма в России» было показать, что страна уже вышла из феодализма благодаря быстрому распространению железных дорог, угольных шахт, сталелитейных заводов и текстильных фабрик в 1880-х и 1890-х годах. Конечно, промышленный пролетариат существовал почти только в Москве и Санкт-Петербурге, но это лишь усиливало его обязанность действовать, выражая повсеместное недовольство крестьян и мастеровых. В новых фабриках, писал Ленин, «эксплуатация полностью развита и возникает в ее чистых формах, без каких-то сбивающих с толку деталей. Рабочий не может не увидеть, что его подавляет капитал… Вот почему фабричный рабочий это не кто иной, как выдающийся представитель всего эксплуатируемого населения».

Но в своей поздней брошюре «Что делать?» он добавлял, что рабочие слишком поглощены своей экономической борьбой за развитие истинно революционного сознания:

Много говорят о спонтанности. Но спонтанное развитие движения рабочего класса ведет к его подчинению буржуазной идеологии; так как спонтанное движение рабочего класса — это тред-юнионизм, а тред-юнионизм означает идеологическое порабощение рабочих буржуазией. Отсюда наша задача, задача народной демократии — бороться против спонтанности; отклонять движение рабочего класса от спонтанных тред-юнионистских стремлений оказаться под крылом у буржуазии, и привести его под крыло революционной народной демократии.

Массовые кампании за улучшение условий труда и за более короткий рабочий день, поддерживаемые Марксом в «Капитале», были отвергнуты Лениным как потеря времени. Вместо этого рабочие должны отдаться в руки профессиональных революционеров, таких, как он сам: «Временное социалистическое движение может появиться только на основе глубокого научного знания… и носителем этого знания является не пролетариат, а буржуазная интеллигенция». В этих предложениях можно в зачаточной форме увидеть то, что позже стало чудовищной тиранией.

Как самозваный носитель десяти заповедей, Ленин любил напоминать товарищам об их более низком интеллектуальном уровне. «Нельзя понять «Капитал» Маркса и особенно его первые главы, не изучив внимательно и не поняв всю «Логику» Гегеля», — писал он в своих «Философских тетрадях». — Иначе через полвека никто из марксистов не будет понимать Маркса». Кроме него, конечно. Однако, несмотря на чтение и сочинительство, собственное «научное знание» Ленина было не слишком глубоко. Вот резкая оценка Троцкого, который мог видеть его ближе, чем кто-либо еще:

Весь Маркс проявляется в «Манифесте Коммунистической партии», в «Критике политической экономии» и в «Капитале». Даже если бы он никогда не удостоился стать основателем Первого Интернационала, он все равно оставался бы той фигурой, которую мы знаем сегодня. Весь Ленин проявляется в революционном действии. Его научные работы — лишь вступление к действию.

И, возможно, даже не вступление. «Захват власти силой, — писал он в 1917 году, — это отличительная черта восстания. Его политическая задача прояснится после захвата». Как писал историк Бертрам Вульф, это полностью перевернуло учение Маркса с ног на голову: марксистское убеждение, что в конечном итоге именно экономика определяет политику, — «изменяется на точку зрения Ленина, что с достаточной решимостью одна лишь политическая сила может успешно и полностью определять экономику». Неудивительно, что доминирующее кредо Советского Союза приобрело имя марксизма-ленинизма, а не просто марксизма. Любимым лозунгом Маркса был de omnibus dubitandum — «сомневаться во всем». Но никто из тех, кто пытался следовать этому в коммунистической России, долго не выдерживал. Тот марксизм, которого придерживался сам Маркс, был не столько идеологией, сколько критическим процессом, непрерывным диалектическим доказательством; Ленин, а затем и Сталин, превратили его в догму. Так, разумеется, делали и другие социалисты до них. «Общественное демократическое объединение и немецко-американские социалисты — единственные из партий, которые умудрились свести марксистскую теорию развития к жесткой ортодоксальности, — жаловался Энгельс Фридриху Зорге, немецкому эмигранту в Нью-Йорке в мае 1894 года. — Эта теория, как догмат веры, заставила рабочих замолчать раз и навсегда, вместо того чтобы помочь им самостоятельно подняться на их ступень с помощью классового инстинкта. Вот почему обе эти партии остаются всего лишь сектами и, как говорит Гегель, появляются из ничего и превращаются в ничто». Некоторые даже приводят доводы о том, что истинным марксистским успехом в Советском Союзе был его распад: централизованная, замкнутая и бюрократическая административно-командная система оказалась несовместима с новыми силами производства, кристаллизуя тем самым изменения в производственных отношениях. Михаил Горбачев именно в этом и признался в своей книге 1987 года «Перестройка»:

Система управления, которая оформилась в тридцатые и сороковые, постепенно начала приходить в противоречие с требованиями и условиями экономического прогресса. Ее положительный потенциал был исчерпан. Она все в большей степени становилась помехой и позже принесла нам столько вреда…

Именно в этих обстоятельствах появилось предвзятое отношение к роли товарно-денежных отношений и закону стоимости при развитом социализме, и часто делалось заявление о том, что они были противоположны и враждебны социализму. Все это соединялось с недооценкой подсчета прибылей и убытков и породило беспорядок в ценах и игнорирование денежного обращения. Все больше появлялось признаков отчуждения человека от собственности всего народа, недостаток сотрудничества между координированием общественных интересов и личных интересов рабочего человека.

Следующей после России страной, провозгласившей себя коммунистической, был Китай, который стал «народной республикой» в 1949 году. Тогда как Маркс и Ленин в центре внимания держали пролетариат, Мао Цзедун утверждал, что сельские крестьяне могут быть революционной силой, если направляются «верными» лидерами, такими, как он сам. Остерегаясь советской модели срочной индустриализации, он во главу угла поставил сельскохозяйственное развитие, вдохновив, таким образом, многих марксистов в тех странах третьего мира, которые не имели промышленности, заслуживающей внимания. Но маоистская программа была катастрофой для китайского крестьянства: «Большой скачок», проект коллективизации сельского хозяйства и развития мелкомасштабных сельских отраслей промышленности привел в результате к массовому голоду и был прекращен в 1960 году, через два года после начала. Это совпало с разрывом отношений между Китаем и Советским Союзом, когда Никита Хрущев осмеял «Большой скачок», а Мао отплатил ему обвинением в повороте на капиталистический путь. Однако со времени смерти Великого Кормчего в 1976 году Китай сам направился по капиталистическому маршруту, демонстрируя самую быстро растушую промышленную экономику в мире, хотя при этом и продолжает утверждать, что сейчас он достиг «основного этапа социализма». Несмотря на отказ от всех заповедей Мао, правительство в Пекине продолжает называть себя марксистско-ленинским, хотя более подходящим названием было бы «рыночно-ленинское».

Как и христианство со своими многочисленными соперничающими сектами, марксизм появлялся под поразительно разными и трудно сочетаемыми наружностями — большевики и меньшевики, спартанцы и ревизионисты, сталинисты и троцкисты, маоисты и кастроисты, еврокоммунисты и экзистенциалисты. Сам Маркс с мрачной покорностью предвидел, что его имя будет упоминаться всуе «марксистами» многие годы спустя после его смерти, и он уже не сможет им возразить. Его самым известным выражением отчаяния по поводу заблуждающихся приверженцев был упрек французским социалистам в 1870-х годах: «Если они марксисты, то я, наверное, не марксист». А он, возможно, им и не был. История XX века показала, что марксистская революция была наиболее вероятна в тех странах, которые не обладали развитой промышленной экономикой, капиталистическим классом и большой армией работающего пролетариата. Следовательно, налицо явный парадокс.

Дэвид Маклеллан писал в 1983 году, когда еще почти половина мира находилась под режимами, заявлявшими о себе как о преемниках Маркса:

Поскольку марксизм не восторжествовал на Западе, он не превратился в официальную идеологию и, таким образом, является объектом серьезного изучения, которому не препятствует государственная система. Именно в Западной Европе и Америке — капиталистических странах — Маркс изучается более внимательно. На самом деле, было бы честным сказать, что на Западе больше настоящих марксистов, чем в так называемых «марксистских» странах.

В коммунистических государствах от Албании до Зимбабве местное определение марксизма было составлено правительством, и дальнейших дискуссий не требовалось — даже, более того, не разрешалось. На Западе, однако, его значение стало предметом одновременно резкого спора и тонкой переоценки. Работа так называемой Франкфуртской школы в 1930-х — включающей Макса Хоркеймера, Теодора Адорно и Герберта Маркузе, дала рождение нового поколения марксистской философии, известной как «критическая теория», которая отвергала экономический детерминизм Ленина и большевиков. Франкфуртская школа и другие мыслители, например, Антонио Грамши, также рассматривали традиционное марксистское отношение к пролетарскому классовому сознанию. Капитализм, по Грамши, сохранял свою гегемонию, заставляя рабочий класс принимать буржуазную культуру как норму, поддерживая одни ценности и действия и исключая другие. Чтобы поставить под сомнение эту слаженность и разрушить ее притязания, рабочие должны развить свою «противо-господствуюшую» культуру с помощью новой системы широко распространенного образования.

Поэтому западные марксисты намного большую важность придают в политическом процессе тому, что Маркс называл надстройкой — культуре, институтам, языку, настолько большую, что рассмотрение экономической основы иногда совершенно исчезает. Неспособные изменить мир, они сосредоточились на его интерпретации с помощью того, что стало известно как «изучение культуры», которое установило свое господство во многих университетских городках в последние десятилетия двадцатого века, видоизменяя изучение истории, географии, социологии, антропологии и литературы. Даже либидо было подвергнуто марксистскому исследованию. Психиатр Вильгельм Рейх пытался примирить Маркса и Фрейда, предполагая, что рабочие не могут быть полностью свободны, пока они не освободились от сексуального подавления и тирании традиционной семейной структуры (хотя сам Маркс отвергал идею свободной любви как «скотской», эквивалентной «общей проституции»). «Секс включается в работу и общественные отношения и, таким образом, делается более поддающимся контролируемому удовлетворению, — писал Герберт Маркузе, гуру «Новых левых» в «Одномерном человеке» (1964). — Технический прогресс и более комфортная жизнь позволяют систематически включать элементы полового влечения в область производства и обмена товаров».

Эта область была определена намного шире, чем Маркс мог бы себе представить. Она охватывала собой любой вид предметов потребления — пара остроносых туфель, газетная фотография, магнитофонная запись и пакет хлопьев к завтраку были своего рода «текстами», которые можно «прочитать». Критика массовой культуры со стороны ранних теоретиков, находящихся под влиянием Франкфуртской школы, была постепенно вытеснена изучением разных способов, которыми люди получают и истолковывают эти повседневные тексты. Так как исследование культуры приняло «лингвистический поворот» — развиваясь через структурализм, постструктурализм, деконструктивизм и затем постмодернизм — то оно часто казалось способом полного избегания политики, хотя многие из его практиков продолжали называть себя марксистами. Логика их игривой настойчивости заключается в том, что не существует никаких определенностей или реальностей, и ведет, в конечном счете, к плывущему по течению, свободному от оценочных суждений релятивизму, который прославляет одновременно и американскую поп-культуру, и древнее идолопоклонничество. Несмотря на презрение к великим историческим повествованиям и общим законам природы, многие, казалось, приняли длительный успех капитализма за непреложный факт жизни. Их порывы к ниспровержению находили свое убежище в каких-нибудь пограничных сферах, где господство победителей казалось менее прочным. Отсюда их влечение к нетипичному и экзотичному, начиная от тайных теорий об НЛО до садомазохизма. Привлекательность и наслаждение потреблением (телесериалы, центры торговли, кич массового рынка) заняли место обычного для марксизма взгляда на условия материального производства. Результатом было, по словам марксистского критика Терри Иглетона, «безмерное расширение роли лингвистики — то, что больше не казалось вероятным в политической реальности, было все еще почти возможно в сферах рассуждения, или символов, или текста. Свобода текста или языка приходила, чтобы компенсировать несвободы системы в целом». Новым врагом стали, как пишет Терри Иглетон, «согласованные системы убеждений любого рода — особенно все формы политической теории и организаций, которые стремились анализировать и воздействовать, и структуры общества в целом. Ни одну методичную критику монополистического капитализма невозможно довести до конца, так как капитализм сам по себе является измышлением так же, как и истина, справедливость, закон и все остальные «лингвистические конструкции».

Ну, а Маркс, может кто-то спросить, ведь именно он и стремился представить такого рода критику? Радостно демонстрируя рекламные ролики или конфетные обертки, теоретики, казалось, на удивление неохотно пользуются скальпелем по отношению к тексту «Капитала», возможно, из-за страха совершить литературное отцеубийство. Историк постмодернизма Доминик Ла Копра говорит, что это, возможно, «самый вопиющий случай, когда канонический текст необходимо просто прочесть повторно, а не читать буквально, ставя его в зависимости от чисто унитарного авторского голоса».

Самая примечательная переоценка в этом духе — это сборник статей «Читая «Капитал»» Луиса Альтюссера и его учеников, которая начинается утверждением намерения:

Конечно, все мы читали и читаем «Капитал». Уже в течение века мы могли читать его каждый день, открыто, читать в драмах и мечтах нашей истории, в спорах и конфликтах, в победах и поражениях рабочего движения, которое является нашей единственной надеждой и нашей судьбой. Поскольку мы «пришли в этот мир», то постоянно читаем «Капитал» в произведениях и речах тех, кто прочел его для нас, больных или здоровых, и живых и мертвых, — Энгельса, Каутского, Плеханова, Ленина, Розы Люксембург, Троцкого, Сталина, Грамши, лидеров рабочих организаций, их помощников и оппонентов, философов, экономистов, политиков. Мы прочли немного, те «фрагменты», которые конъюнктура «отобрала» для нас. Мы даже более или менее прочли I том, от «товара» до «экспроприации экспроприаторов».

Но очень важно когда-нибудь прочесть «Капитал» досконально. Прочесть сам текст…

Альтюссер, как и любой другой читатель, подходит к этому, надев очки, соответствующие его собственному рецепту. Ведь это именно он первым настаивал на том, что существует непреодолимая бездна — «эпистемологический разрыв» — между Марксом 1840-х годов и человеком, который написал «Капитал» двадцать лет спустя. В отличие от Жан-Поля Сартра, который в ранних философских работах находил богатое вдохновение для своего видения марксизма как истории человеческого самоосвобождения, — Альтюссер сетовал на тот интерес, который молодой Маркс выказывал к морали, отчужденности и «человеческому фактору». По Альтюссеру, история была «процессомбез субъекта» и, следовательно, не стоила изучения или анализа: личности, даже коллективно, не могли бросать вызов безличным силам Идеологической Государственной Системы — образования, религии, семьи — что порождает и поддерживает господствующую систему убеждений.

Альтюссер спасал Маркса от узкого экономического детерминизма, наложенного Лениным и его приверженцами, чтобы держать в плену ограничивающей смирительной рубашки. В работе «Читая «Капитал» он сводит огромный труд Маркса к чисто научной работе, не затронутой влиянием Гегеля, — несмотря на собственное пылкое признание Маркса своего долга перед ним, особенно в начале главы о товаре. А в этой работе марксизм выглядит просто теорией структурированных инструкций, не более того, — теорией, отделенной от политики, истории и жизни.

Логика антигуманизма Альтюссера заключалась в том, что людей нельзя считать ответственными за свои действия — в этом была та суть разногласий, которую он сам эксплуатировал годами позже, чтобы избавиться от чувства вины после убийства своей жены. В более широком смысле этот вопрос служил для того, чтобы оправдать Коммунистическую партию (членом которой он являлся долгое время): массовые репрессии в Советском Союзе были не преступлением, а лишь теоретическим просчетом — новой формой «нерационального благоразумия». Как писал марксистский историк Е. П. Томсон в своей ярко-полемичной работе «Скудость теории» (1979): «Можно видеть появление альтюссеризма как воплощение основной политики действия внутри идеологии, как попытку перестроить сталинизм на уровне теории». Он добавлял, что настроенность Альтюссера в целом на абстрактный марксизм, не затронутый историей или опытом, показал его как человека, «который имеет только случайное знакомство с «исторической практикой», так как в реальном мире время входит в дверь без стука и просто оповещает о смертях и кризисах реальности». И это было более верным, чем себе представлял Томсон. Полнота невежества Альтюссера обнажает себя в его посмертных мемуарах «Будущее длится вечно» (1994), где он признает себя «обманщиком и плутом», который порою придумывал разные сентенции, чтобы они служили его собственным целям. «На самом деле, мое философское знание текстов было довольно ограниченным, Я… немного знал Спинозу, немного об Аристотеле, софистах стоиках, довольно много о Платоне и Паскале, ничего о Канте и немножко о Гегеле, и, наконец, несколько отрывков из Маркса».

И как же он выходил из положения со всем этим? Его объяснения своих фокусов поразительно откровенны:

У меня была еще одна особенность. С кого-то момента внутри фразы мне начинало казаться, что я могу разработать пусть не конкретные идеи автора или идеи книги, которую даже не дочитал, то, по крайней мере, их основное течение или направление. Я обладал интуицией, а также способностью видеть связь и умением устанавливать противоречия, что и давало мне возможность перестраивать взятое мною как идею автора с учетом позиции его оппонентов. Уловив это, я продолжал уже спонтанно, пользуясь противоположностями и отличиями, и впоследствии разрабатывал какую-нибудь теорию, подтверждающую это.

Благодаря этим интуитивным способностям, книга украшена случайными вспышками прозрения, хотя Альтюссер изучил лишь несколько отрывков Маркса. Он предлагает смотреть на «Капитал» как на «важный ответ на тот вопрос, который нигде не ставится. Только Марксу удалось сформулировать то, что он произвел: понятие о воздействии структуры на ее элементы».

Маркс, иными словами, создал мину замедленного действия, ожидая, что кто-то задаст тот вопрос, на который он уже ответил. На это указывает письмо, которое он послал Энгельсу вскоре после окончания первого тома в 1867 году, предвидя обвинения в «вульгарной экономике» в адрес «Капитала»: «Если бы я хотел опровергнуть все такие обвинения заранее, я бы повредил всему диалектическому методу изложения. Наоборот, в этом методе хорошо то, что он постоянно ставит ловушки тем, кто провоцирует эти методы, стремясь продемонстрировать их идиотизм». И опять нельзя не вспомнить ироническую колкость Бальзака в «Неведомом шедевре»: единственным недостатком покрытого пятнами, бесформенного и неудачного полотна художника было то, что оно появилось на сто лет раньше, так как на самом деле было произведением абстрактного искусства. Как писал Эдмунд Вильсон, Маркс, выступая в защиту лишенных права владения классов и осаждая крепость буржуазного самодовольства, привнес в экономику точку зрения, «которая была настолько же ценной для его времени, насколько и чуждой для него».

В течение полувека после издания «Капитала» грубые экономисты, однако, не выказали особого интереса к опровержению Маркса, предпочитая игнорировать его. Они видели капиталистическую систему как перманентную неизбежность, а не преходящую историческую фазу, содержавшую внутри себя зародыши своей собственной смертельной болезни.

Маркс рассматривал процент, прибыль и ренту как неоплаченный труд. Академические экономисты объясняли проценты, полученные владельцами капитала, как «награду за воздержание». Для Альфреда Маршалла, господствующей фигуры в британской экономике во времена позднего викторианства, те, кто накапливал капитал, а не растрачивал его, совершали «жертву ожидания» и поэтому заслуживали компенсации за добродетельное самоограничение.

Классические экономисты придерживались того взгляда, что перепроизводство, которое Маркс рассматривал как специфическую черту капитализма, просто не существует.

В соответствии с законами рынка, предложение рождает свой спрос: заработок от производства и продажи определенных товаров обеспечивал покупательную способность и позволял покупать другие товары. Этот же самый механизм саморегулирования гарантировал и то, что безработица могла быть только недолгим, случайным досадным событием. Безработные всегда были бы готовы поработать за меньшую плату; явившееся результатом уменьшение зарплат понизило бы цену товаров, ими производимых, которые, в свою очередь, подняли бы спрос на товары и увеличили их продажи, таким образом, давая возможность прийти вновь к полной занятости.

Экономические завихрения и массовая безработица, имевшие место между двумя мировыми войнами, подвели к пересмотру и запоздалому признанию того, что капитализм все-таки имеет недостатки. Некоторые экономисты начали задаваться даже вопросами о том, на самом ли деле капитализм вечен и неизменен. В своем исследовании 1939 года «Стоимость и капитал» профессор Джон Хикс сомневался, что можно рассчитывать на долговечность чего-то вроде капиталистической системы в отсутствие новых изобретений, достаточно сильных, чтобы сохранить статус-кво. Дж. М. Кейнс, родившийся в год смерти Маркса, писал в работе «Общая теория занятости, доход и деньги» (1936): «Аспект капитализма, связанный с существованием рантье, я вижу как переходную фазу, которая закончится, как только сделает свое дело».

Кейнс, наиболее влиятельный экономист XX века, отрицал представление о том, что капитализм, по отношению к которому проводится политика невмешательства, естественным образом приходит к установлению собственного равновесия. Утверждение, что безработица снижает заработную плату и, тем самым, восстанавливает полную занятость, может быть верным в рамках отдельных компаний или отраслей промышленности. Но если все зарплаты сокращены, тогда весь доход уменьшается и спрос понижается, приводя к отсутствию у работодателей желания нанимать больше рабочих. Сторонница Кейнса Джоан Робинсон писала: «Если кто-то из толпы, наблюдающей за ходом процессии, встанет на стул, то он лучше увидит происходящее. Но если на стулья встанут все, то никому из них не откроется хорошая перспектива».

До Кейнса большинство экономистов рассматривали случайные кризисы капитализма как незначительные отклонения. Он же увидел в них неизбежный ритм нестабильной системы — так же, как и Маркс. Однако Кейнс отвергал Маркса, считая его оригиналом, вышедшим «из преисподней экономической мысли, чье учение было непоследовательным, устарелым, неверным с научной точки зрения, не имеющим ни значения, ни применения в современном мире». Горячность в этом осуждении Маркса удивительна и имеет сходство с тем, как сам Маркс критиковал классических экономистов, и с критикой Кейнса их неоклассических последователей. Как писала Джоан Робинсон в 1948 году:

И у того, и у другого безработица играет важную роль. Оба видят капитализм несущим внутри самого себя семена собственной гибели. На противоположной стороне, по сравнению с отношением к теории равновесия, системы Маркса и Кейнса совпадают, и теперь в первый раз существует достаточно много общего между марксистскими и академическими экономистами, чтобы сделать дискуссию возможной. Но, несмотря на это, Маркс все еще недостаточно изучен английскими экономистами.

Некоторых, без сомнения, отпугивала стилистическая размытость его работы. Хотя сама Робинсон думала, что теория Маркса о кризисах во II томе «Капитала» имеет близкое сходство с Кейнсом, она призналась, что «возможно, преувеличила сходство. Последние два тома «Капитала»… довольно непонятны, и их можно интерпретировать многими способами. Воды мутные, и возможно, что каждый, пытающийся заглянуть в них, увидит просто свое собственное лицо».

Но принципиальная причина пренебрежения этой связью между Кейнсом и Марксом — как, впрочем, и пренебрежение изучением Маркса, — лежала, возможно, в политической плоскости. Сам Кейнс был либералом, а не социалистом, и гордо заявлял: «В случае классовой войны я окажусь на стороне образованной буржуазии». Кейнсианство стало новой традицией для западных экономистов и политиков в середине XX столетия — именно в то время, когда холодная война сделала имя Маркса синонимом врага. Немногие марксисты желали быть связанными такой ассоциацией.

Исключением являлся австриец по происхождению Иосиф Шумпетер. У капитализма не было более рьяного поборника, нем Шумпетер, который оставался героем для многих американских предпринимателей, хотя его известная работа «Капитализм, социализм и демократия» (1942) начинается с оценки успехов Маркса (длиною 54 страницы), которая настолько же неожиданно великодушна, насколько собственная дань Маркса буржуазии в «Манифесте Коммунистической партии». Как пророк, признает Шумпетер, Маркс страдал «неверным видением и ошибочным методом расчета», особенно в предсказании усиления обнищания рабочих. Однако «Маркс лучше других видел процесс изменения в промышленности и осознал его кардинальную важность более полно, чем любой другой экономист его времени». Поэтому Маркс являлся «первым экономистом высокого ранга, который мог видеть и систематически демонстрировать то, как экономическую теорию можно превратить в историческое исследование и как историческое повествование можно превратить в «историю разумную». Через несколько страниц он ставит вопрос «Выживет ли капитализм?» и отвечает: «Нет, не думаю, что выживет». Это может показаться странным комментарием в книге, которая предназначена для твердой защиты духа предпринимательства, и, конечно, Шумпетер — в отличие от Маркса — не получает от этого удовольствия. «Если доктор предсказывает пациенту близкую смерть, то это не значит, что он этого желает». Его идеей было то, что новшество капитализма — новые продукты, новые методы их производства — было силой «творческого разрушения», которая в конечном итоге могла стать успешно действующей и поэтому слишком деструктивной ради своего же блага.

В последнее десятилетие XX столетия пророческие предостережения как Шумпетера, так и Маркса, казалось, были опровергнуты. После предсмертной агонии коммунизма либеральный капитализм в американском стиле может править беспрепятственно — возможно, даже вечно. «То, что мы сейчас видим, — провозглашал Фрэнсис Фукуяма в 1989 году, — это не просто конец Холодной войны или период послевоенной истории, но это — конец истории как таковой, конечная точка идеологической эволюции человечества». Однако история вскоре мстительно повторилась. К августу 1998 года происходит экономический крах в России, валютный обвал в Азии и паника на рынках по всему миру, что побуждает «Файненшл тайме» задаться вопросом: «А не совершили ли мы переход от триумфа глобального капитализма к его кризису всего лишь за десять лет?» Статья называлась «Возвращаясь к «Капиталу».

Даже те, кто много получал от этой системы, начали задаваться вопросом о ее жизнестойкости. Джордж Сорос, миллиардер, биржевой делец, которого винили в неудачах как в Азии, так и в России, предупреждал в работе «Кризис глобального капитализма: открытое общество в опасности» (1998), что со стадным инстинктом капиталовладельцев нужно уметь управляться прежде, чем они растопчут всех на своем пути:

Сама по себе капиталистическая система не выказывает никаких тенденций к равновесию. Владельцы капитала стремятся увеличить свои доходы. Предоставленные самим себе, они будут продолжать накапливать капитал, пока ситуация не выйдет из равновесия. 150 лет назад Маркс и Энгельс дали очень хороший анализ капиталистической системы, лучше, чем классических экономисты… Главная причина, почему их мрачные предсказания не сбылись, заключалась в противодействии политическому вмешательству в демократических странах. К сожалению, сейчас снова есть опасность сделать неправильные выводы из уроков истории. В этот раз опасность исходит не от коммунизма, но от рыночного фундаментализма.

Во время холодной войны, когда коммунисты благоговели перед работой Маркса, как перед священным писанием — совершенным и непогрешимым, — те, которые находились на другой стороне, поносили автора как агента дьявола. С падением берлинской стены он, однако, получил новых почитателей в совсем невероятных местах. «Нам не стоит спешить поздравлять себя с поражением Маркса и марксизма, — писал экономист правого крыла Джуди Ванниски в 1994 году. — Наше мировое сообщество намного более подвижно, чем было в его времена, но процесс обновления не гарантирован. Силы реакции, которые он правильно обозначил, должны быть побеждены каждым приходящим поколением, — и эта огромная задача сейчас стоит перед нами». Ванниски, который придумал выражение «экономика предложения», цитировал «Капитал» как главный источник вдохновения для своей теории, что производство, а не спрос было ключевым для процветания. Как приверженец свободной торговли и золотого стандарта, враг бюрократии и поклонник духа Клондайка, он считал, что Маркс был «одним из титанов классической теории и практики», — и также пророком гениев. Он подошел чрезвычайно близко к истине в своем предположении, что капитализм сеет семена своей собственной гибели. «То есть, если капитализм требует безжалостной конкурентной борьбы, а капиталисты делают все, что могут, чтобы уничтожить конкуренцию, то мы имеем систему, которая по сути своей нежизнеспособна — как те животные, которые пожирают своих детенышей».

В октябре 1997 года экономический обозреватель журнала «Нью-Йоркер» Джон Кассиди напечатал интервью с британским инвестиционным банкиром, работающим в Нью-Йорке. «Чем больше времени я провожу на Уолл-стрит, тем больше убеждаюсь, что Карл Маркс велик. Экономиста, который воскресит Маркса и изложит его идеи в виде последовательной теории, ждет Нобелевская премия. Я абсолютно убежден, что подход Маркса — это самый лучший способ взглянуть на капитализм». Его любопытство возрастало, Кассиди прочитал Маркса в первый раз и решил, что его друг прав. Он находил «захватывающие отрывки о глобализации, неравенстве, политической коррупции, монополизации, техническом прогрессе, упадке высокой культуры и слабохарактерной природы современного существования — те темы, с которыми экономисты сталкиваются заново, иногда даже не осознавая, что идут по следам Маркса». Цитируя известный лозунг, изобретенный Джеймсом Карвиллем для президентской кампании Билла Клинтона в 1992 году — «Это — экономика, болван!», — Кассиди указывал, что «Маркс для этой теории ввел собственный термин — «материалистическая концепция истории». Сейчас она так широко распространена, что ее используют аналитики всех политических взглядов, как и Карвилль, без ссылок на источник. Когда консерваторы утверждают, что государство всеобщего благоденствия, подавляющее частное предпринимательство, обречено и Советский Союз распался, так как не мог соперничать с производительностью западного капитализма, они берут на вооружение аргумент Маркса, что экономика — это движущая сила развития человечества».

Подобно персонажу из Мольера, который открыл, что, не зная того, уже больше сорока лет говорит прозой, большинство западной буржуазии впитало идеи Маркса, даже не заметив этого. Именно запоздалое прочтение Маркса в 1990-х вдохновило финансового журналиста Джеймса Бучана написать блестящую работу «Застывший предмет желания: исследование смысла денег» (1997). Бучан писал:

Маркс настолько внедрен в наше западное мышление, что немногие осознают свой долг перед ним. Все, кого я знаю, сейчас считают, что их позиции в какой-то степени созданы их материальными условиями — что их общественное бытие определяет их сознание, как писал Маркс, — и что изменения в тех способах, какими осуществляется производство вещей, серьезно влияет на дела человечества за пределами данного цеха или завода.

Именно в основном через Маркса, а не через политическую экономию эти представления пришли к нам. И точно так же каждый, кого я знаю, чувствует, что история — это не просто последовательность одной дурацкой вещи за другой… но своего рода процесс, о котором что-то человеческое — Свобода? Счастье? Человеческий потенциал? В общем, что-то хорошее — постепенно становится реальным. Маркс не создавал этого чувства, но он как бы пустил его в обращение.

Даже журналисты из «Экономиста» Джон Миклетвейт и Адриан Вулдбридж, рьяная группа поддержки турбокапитализма, признавали свой долг перед Марксом. «Как пророку социализма Марксу — капут, — писали они в книге «Безупречное будущее: проблема и невидимые перспективы глобализации» (2000), — но как пророк «всеобщей взаимозависимости народов», как он называл глобализацию, — Маркс все еще может казаться поразительно важным… Его объяснение глобализации остается сегодня настолько же ясным, каким было и 150 лет назад». Их величайший страх заключается в том, что «чем успешнее становится глобализация, тем сильнее она разжигает обратную отрицательную реакцию», — что, иными словами, Маркс, возможно, правильно предполагал, что «развитие современной промышленности… вырывает из-под ног само основание, на котором буржуазия производит и присваивает продукцию. Ведь буржуазия, прежде всего, производит своих могильщиков». Несмотря на свою чрезмерную гордость, Джон Миклетвейт и Адриан Вулдбридж имеют некое неловкое подозрение, что созидательное уничтожение, доведенное до совершенства глобальным капитализмом, «может иметь естественную точку, момент, когда для людей это станет невыносимым».

Падение буржуазии и победа пролетариата не произошли. Но ошибка или неисполненное пророчество Маркса о капитализме заслоняется и поднимается за пределы всего той пронзительной точностью, с которой он открыл природу этого зверя. Пока все, что твердое, все равно плавится и превращается в воздух, — живое изображение в «Капитале» тех сил, которые управляют нашими жизнями, и нестабильности, отчуждения и эксплуатации, порождаемых этими силами — никогда не потеряет своей актуальности. Как писала статья в «Нью-Йоркере» в 1997 году: «Его книги стоит читать, пока стоит капитализм».

Не оказавшись погребенным под камнями берлинской стены, Маркс, может быть, только теперь начинает появляться в своем истинном смысле. Он все еще может стать самым влиятельным мыслителем XXI столетия.


Оглавление

  •   Фрэнсис Вин Карл Маркс: Капитал
  • Вступление Неведомый шедевр
  • Глава I Созревание
  • Глава II Рождение
  • Глава III Зрелость