Никогда бы не подумал, что именно здесь произойдет эта встреча.
Прокатившись через девятнадцатый, восемнадцатый и семнадцатый века, я вклинился в последнюю треть шестнадцатого и остановил свою машину времени.
Всю дорогу меня отчаянно трясло на ухабах исторических перемен, и теперь мне хотелось где-нибудь спокойно посидеть, выпить кружку доброго старого эля и еще хорошенько все обмозговать.
Собственно, пока все шло нормально.
Я добрался до нужной мне эпохи и, степенно разгуливая по узким улочкам Стрэтфорда, соображал, как бы без лишних проволочек повидать самого Шекспира — ведь в конце концов ради него-то я сюда и прилетел.
— Прошу прощения, сэр, — обратился я к шедшему мимо мужчине, на вид определенно джентльмену, — вы не скажете, где я могу найти мистера Шекспира?
— А вам какого — старшего или младшего?
— Да, вероятно, младшего.
— Ах, вы про этого лоботряса! — тут прохожий широко заулыбался. — Встретитесь в трактире «Три мудреца». Все дни там сидит, штаны протирает. А ведь, поди ж ты, из почтенного семейства…
Я поблагодарил и отправился на поиски трактира.
Но, постойте, отчего же он лоботряс? Откуда эдакое, с позволения сказать, пренебрежение к великому человеку?
Да, вот что значит — быть гением и оставаться непонятым своей эпохой!
Туго ему, бедняге, видно, приходится…
Трактир я нашел очень скоро.
Он помещался в полуподвале небольшого двухэтажного дома, а над входом красовалась немудреная вывеска: пивная кружка, баранья нога и ломоть хлеба, и глубокомысленная надпись — «Три мудреца».
Я зашел.
Трактир был невелик, но народу собралось довольно-таки много.
Только за столом в углу сидел одинокий парень геркулесова телосложения и, глядя исподлобья по сторонам, неспеша отхлебывал из кружки.
— Хозяин, кружку эля и хлеба! — бросил я, направляясь к свободному местечку.
На улице спускался вечер, дул промозглый ветер, моросил холодный дождь, но в трактире было тепло и сухо — огромный камин трещал, выплевывая кверху огненные языки, и озарял помещение красным колеблющимся светом.
— Вы не могли бы показать мне мистера Шекспира? Он где-то здесь, говорят, — подсел я к парню.
— Я Шекспир, — ответил он, сумрачно уставясь на меня. — Зачем я вам?
— Вы?! — я почувствовал, как сердце мое бешено заколотилось. — Так вы и есть тот самый Шекспир?!
— А что случилось? — спросил парень, приподнимаясь из-за стола.
«Боже мой, какая скромность!» — восторженно подумал я.
— Да ничего не случилось! Просто я всю жизнь мечтал увидеть вас и, если выпадет удача, с благодарностью пожать вашу великую руку!..
Он сидел, не шевелясь, разинув рот, и обалдело смотрел на меня.
— Какие новости, друг мой? Как продвигается работа? — я распалялся все больше и больше. — Ведь вы я думаю…
— С чего это вы взяли, что я где-нибудь работаю? — подозрительно осведомился парень.
— Полно!.. Неужели то, что вы делаете каждый день, не есть ваш труд, тяжкий и благородный?!
— Вы спятили, — сказал парень. — Мой отец грозится, что выгонит меня из дому, если я не найду, чем заняться. А я так не хочу…
— Позвольте… А чего же вы хотите?
— Славы хочу!
— Господи, да неужели вам мало той славы, что гремит о вас по свету?
— Ну уж, — сказал смущенно парень.
— Ведь ваши пьесы ставят всюду — здесь, в Европе, и за океаном…
— Это что еще за пьесы?
— Как? — опешил я. — Помилуйте, дружище! Вы же написали «Короля Лира»! Неужто не помните? Или это будет после?.. Черт, похоже, я напутал…
— Короля Лира… — мечтательно повторил Шекспир.
— «Леди Макбет»! — не сдавался я.
— Леди Макбет… — повторил он с тем же чувством. — Нет, не помню.
— Плохо, — сказал я.
— Очень, — искренне вздохнул он и пригубил новую кружку эля.
Некоторое время мы сидели молча.
«Что за ерунда! — подумал я, украдкой глянув на хронометр: нет, все даты выверены точно… — Как же так? Пьесы Шекспира идут во всех театрах, а сам он, оказывается, ничего не написал… Абсурд!»
— Простите, — с надеждой произнес я, — может быть, у вас тут, в городе, есть еще один Шекспир? Ну, тот, который пишет пьесы?
— Нет, — ответил парень. — Только я да еще мой отец… Но он чесальщик шерсти и тоже совсем неграмотный…
— А вы?..
— Что — я? — вдруг обозлился парень. — Славы очень хочется. Понятно? Славы! Чтоб шумели!
И вот тут-то меня осенило.
В конце концов, если у них нет своего Шекспира, его необходимо сотворить! Иначе нельзя.
Это же ясно как день!
— Послушайте, я могу вам помочь, — прошептал: я, наклоняясь к парню.
Тот отставил пустую кружку и выжидающе, не мигая, уставился на меня.
— Хозяин, еще две кружки эля!.. Вы сделаетесь знаменитым, друг мой.
— Как?
— Для этого я сначала обучу вас грамоте.
— А потом?
— Потом вы будете писать пьесы.
Шекспир презрительно ухмыльнулся:
— Я не умею.
— А вам и не нужно уметь. Вы будете только переписывать!
— Гляди-ка…
— Ну, конечно! У меня есть пьесы, изданные века спустя после вашей смерти. И все они подписаны вашим именем. Значит, вы будете переписывать, по сути, свои же собственные произведения!
Шекспир не удивлялся и даже не пытался выяснить, каким же образом я мог стать обладателем столь расчудесного собрания, и вообще — кто я такой?!
Его не взволновало мое дикое — для любого его современника, да и для всякого здравомыслящего человека — предложение.
Мне кажется, он и не понял всей отчаянной нелепости, заключенной в моих словах. Он словно этого как раз и ждал…
Он сидел, склонившись над столом, и сосредоточенно думал, думал, наверное, о том, сколь выгодной может оказаться эта необыкновенная сделка.
— Да, но зачем же мне их теперь переписывать, если они уже — есть? — неожиданно спросил он, победоносно глядя на меня.
— Не стройте из себя ребенка. Издания есть, а рукописей нет. Получается, что пьесы возникли из ничего! Так не бывает! Нужно заполнить этот пробел. Дошло?
— Теперь вот — да! — торжественно кивнул Шекспир и поднялся с табурета. — Пока отец на ярмарке, пошли ко мне. Чего зря время-то терять?
Итак, все встало на свои места.
Я обучил будущего гения письму и чтению, преподал ему основы арифметики и затем, выбрав удачный момент, улизнул домой, в будущее, чтобы возвратиться с кипой книг — полным собранием сочинений Уильяма Шекспира.
В конце концов, рассуждал я, все делается честно.
Люди все равно не узнают, как было на самом деле — личность Шекспира всегда оставалась загадкой, может, именно по той причине, что столь невероятно складывалась его буйная карьера.
Какое дело потомкам до того, что некогда Шекспир слыл лоботрясом и бесцельно жаждал славы? Это, скажем так, дурные стороны его натуры.
Но ведь кое-кто из гениев других времен имел, в житейском понимании, и не такие недостатки — Вагнер, например, или Верлен…
Да мало ли!..
И тем не менее они остались жить в благодарной памяти потомков.
Потому что от великих людей, как ни крути, сохраняется только великое… Все остальное — прах…
Так что, решил я, все идет по правилам, как надо. И бояться ни к чему.
Первым делом, для затравки, я дал Шекспиру переписать несколько сонетов.
Наляпав несусветное количество ошибок, он с горем пополам справился с предложенной задачей, но остался искренне доволен.
— Готово, — пробурчал он, протягивая мне исчирканные листы.
— Ну, что же, в общем-то неплохо, — одобрил я. — Через годик так набьете руку, что сами потом удивитесь — до чего все просто!
— И долго мне этим заниматься? — осторожно спросил Шекспир.
— Всю жизнь.
— Ох… — он невольно почесал затылок. — А если я не все перепишу?
— Нельзя, — отрезал я. — Сколько есть, столько и должны переписать. Ни строчкой меньше.
— В хронологическом порядке?
— А уж это — как хотите. Вашим биографам будет только радость — все подредактировать, пересмотреть…
— Ну, ладно, — Шекспир глубоко вздохнул. — Тогда сидите, не мешайте.
Он раскрыл «Гамлета» и, высунув язык, начал старательно выводить буквы названия.
Писал он моей авторучкой.
Она ему так понравилась, что он наотрез отказался работать гусиным пером или, на худой конец, фломастером и, лишь когда уговорил меня подарить авторучку, принялся за дело.
Я также преподнес ему сотню флакончиков с чернилами, поскольку местные чернила, из орешка, очень быстро разъедали механизм, а это драматурга угнетало.
Писал он усердно и много.
Изредка он останавливался и, словно извиняясь, просил разъяснить непонятное слово или выражение, потом снова склонялся над столом.
Я был доволен.
На моих глазах рождался гений, подлинной славе которого еще нескоро предстояло засиять вокруг его мощной и нескладной фигуры.
Лет десять спустя я навестил его.
Он по-прежнему сидел за столом и писал.
— Ну как? — спросил я.
Он размашисто поставил точку, откинулся на спинку стула и блаженно посмотрел на меня.
— Отлично!
Я невольно усмехнулся.
— Что именно?
— Все это! — он обвел рукой груды листов. — Превосходно! Подумать только, — мечтательно сказал он. — все это написал, по сути, я — Шекспир!
— Вы переписали это, — мягко поправил я.
— Да, но ведь если бы я не сделал этого сейчас, впоследствии не вышло бы ни строчки, ни единой книги, и тогда бы мне не с чего было переписывать. Верно?
Я кивнул.
Да, Шекспир стал другим.
Он больше не удивлялся, не просил разъяснить, — он, как проклятый, писал…
Мне кажется, долгие годы постоянного переписывания сделали свое дело.
Теперь Шекспир сам считал себя творцом этих произведений, свыкся с этой мыслью и, пожалуй, ни за что бы не согласился заняться другой работой.
Переписывание превратилось для него в творчество, без которого он не мог прожить и дня.
Собственно, подобное и характерно для великих — жить, беспрестанно творя.
И не будем уточнять деталей…
Шекспир так спешил, что все собрание сочинений переписал досрочно, за тринадцать лет до своей смерти.
Эту дату я, увы, знал точно. И, по правде, такой прыти ну никак не ожидал…
Когда я вновь наведался к нему за ненужными теперь томами, авторучкой и чернилами, Шекспир сидел невероятно мрачный и подавленный.
— Я еще хочу писать! — тоскливо заявил он. — Я уже привык…
— Ничего не поделаешь, друг мой, — возразил я. — Лавочку пора закрывать. Это собрание — все, что вы написали за свою жизнь. Как вы можете написать что-то еще, если в собрании ничего больше нет? Канон, мой друг, сильнее нас.
— Это верно, — тягостно вздохнул Шекспир. — Жаль, конечно…
— Не унывайте, — я ободряюще похлопал его по плечу. — Вас теперь любят и уважают. Что еще нужно? Уйдите на покой и тихо доживайте свои дни. Вы и так многое сделали за эти годы. Вы сделали свое дело.
Он уныло покивал, еще раз сокрушенно вздохнул и протянул мне ручку с чернилами и пачку истрепанных, ветхих книг, туго перевязанных тонкой веревочкой.
— Заезжайте как-нибудь, — сказал он на прощанье. — Все-таки — столько лет мы работали вместе… Мне будет очень вас недоставать…
Лишь много позже я узнал, что Шекспир, несмотря на мой запрет, пописывал и дальше, сам писал, уже не имея под рукой готовых образцов.
Я кое-что читал — мой подопечный как-то раз не удержался и похвастал.
Ей-богу, это было даже лучше, совершеннее того, что нам теперь известно.
Чудеса!..
Такое своеволие, конечно, полагалось бы пресечь, но у меня язык не повернулся…
В какой-то миг мне все показалось таким ничтожным, мелким — и я сам, и наши прежние заботы…
Отбарабанив заданный урок, мой гений стал творить по-настоящему.
Увы! История не сохранила это для потомков.
Только и осталось, что доступно ныне для прочтения в, так сказать, Полном своде сочинений драматурга.
Почему История не сберегла иное — я не знаю. Тут какие-то свои законы…
Может, и из величайшего не все на самом деле нужно?
Остается лишь такое, что в потомках будит гордость, но не зависть, сохраняет шанс кому-либо на равных потягаться, не рождает чувства утомленности и жалкого бессилия?..
А может, то, что сотворяешь для себя как высшую художественную, нравственную ценность, призванную подкрепить и оправдать все сделанное прежде, — на самом деле и не нужно, не ложится в состояние эпохи, как ее хотели бы воспринимать живущие потом?
Еще раз повторю: не знаю… Я пытался размышлять об этом — только время зря потратил…
Но одно могу сказать наверняка: все то, что написал Шекспир сам, от себя, не полагаясь более на собственный же — вот ведь парадокс! авторитет, и вправду было изумительно.
Да-да!
Вы уж не смейтесь надо мною и поверьте на слово — я в этом деле тоже не профан и что-то, вероятно, понимаю…
Конечно, надо было непредвзято подойти к случившемуся и написанное сохранить… Но эта наша дикая приверженность на все глядеть сквозь призму догмы!..
Шекспир не вынес своего нового положения.
Он очень нервничал, тосковал; в один из долгих зимних вечеров на него нашла ужасная хандра, и он, без колебаний, сжег в камине все свои рукописи, какие накопились у него за многие годы.
Вскоре после этого его разбил паралич.
Несколько раз я бывал у него. Он встречал меня грустной улыбкой и молчал.
Говорил он с трудом, не то что раньше, а молчать можно не менее красноречиво…
Мы молча вспоминали — каждый свое. Потом я вставал и уходил.
Он снова улыбался мне на прощанье…
