Записки Флэшмена. Том 2. [Джордж Макдональд Фрейзер] (fb2) читать онлайн

Джордж Макдоналд Фрейзер ЗАПИСКИ ФЛЭШМЕНА Том II

Записки Флэшмена

Флэшмен

(1839–1842: Англия, Индия, Афганистан)

Флэш по-королевски

(1842–1843, 1847–1848: Англия, Германия)

Флэш без козырей

(1848–1849: Англия, Западная Африка, США)

Флэшмен на острие удара

(1854–1855: Англия, Россия, Средняя Азия)

Флэшмен в Большой игре

(1856–1858: Шотландия, Индия)

Флэшмен под каблуком

(1842–1845: Англия, Борнео, Мадагаскар)

Флэшмен и краснокожие

(1849–1850, 1875–1876: США)

Флэшмен и Дракон

(1860: Китай)

Флэшмен и Гора Света

(1845–1846: Индийский Пенджаб)

Флэшмен и Ангел Господень

(1858–1859: Индия, Южная Африка, США)

Флэшмен и Тигр

(1878–1894: Англия, Австро-Венгрия, Южная Африка)

Флэшмен на марше

(1867–1868: Абиссиния)  

«Эх, если бы все романы были такими умными и такими же смешными!»

DAILY MAIL

«Восхитительная книга, насыщенная интригами, звоном клинков и приключениями в старинном духе. С возвращением, Флэшмен!»

NEW YORK TIMES

«Дж. М. Фрейзер – великий рассказчик. Вряд ли за всю нашу жизнь доведется найти еще одного такого…»

THE BOSTON GLOBE

«Выходящая раз в год новая книга про Флэшмена сделалась одним из самых интригующих вопросов повестки дня, и залежи еще очень богаты…»

OBSERVER

«История и воображение, несущиеся галопом»

VANITY FAIR

 «Фрейзер - первоклассный историк и романист, умеющий изумлять хроникой событий».

КИНГСЛИ ЭМИС.

 «Если и было время, когда я чувствовал себя как „астроном, в чей взор вплывает новое светило“, так это было тогда, когда я читал о Флэшмене».

П.Г. ВУДХАУЗ, создатель Дживса и Вустера.

«Если вам не приходилось читать про Флэшмена… Что ж, даже не знаю, стоит мне жалеть вас или завидовать, поскольку впереди вас ждет по-настоящему отличное чтение».

ДЖОРДЖ Р.Р. МАРТИН, автор бестселлера «Игра престолов».

«Я прочту все, что напишет Джордж Макдоналд Фрейзер. Он великолепен!»

БЕРНАРД КОРНУЭЛЛ, автор книг о стрелке Шарпе. 

ФЛЭШМЕН, Гарри Пэджет, бригадный генерал. Кавалер креста Виктории, кавалер ордена Бани, рыцарь-командор ордена Индийской империи, кавалер ордена Почетного легиона; орден Марии-Терезии, Австрия; орден Слона, Дания (временно); медаль Почета США; орден Чистоты и Правды Сан-Серафино IV степени.

Род. 5 мая 1822. Сын Г. Бакли Флэшмена, эсквайра из Эшби и достопочт. Алисии Пэджет. Жен. на Элспет Ренни Моррисон, дочери лорда Пэйсли; имеет сына и дочь.

Образ.: Рагби-скул. п-й гусарский, 17-й уланский. Служил в Афганистане, 1841-1842. (медали, благодарность Парламента); начальник штаба Его Велич. Джеймса Брука, раджи Саравака, Батанг-Лупарская экспед. 1844; воен. советник в уникальном ранге генерал-сержанта при Ее Велич. королеве Ранавалуне Мадагаскарской, 1844—1845; Сатледжская кампания, 1845-1846 (Фирозшах, Собраон, чрезвычайный посол к махарани Джиндан, двор Лахора); полит, советник герра (позднее князя и канцлера) фон Бисмарка по делам Шлезвиг-Гольштейна, 1847-1848; Крымская кампания, штаб (Альма, Севастополь, Балаклава), военнопленный, 1854; артиллерийский советник Аталыка-Гази во время кампании на Сырдарье, 1855; Индия, Сипайский мятеж, 1857-1858, дип. представитель при Ее Кор. Высоч. махарани Джханси, рядовой 3-го полка Сипайской кавалерии, Мирут, впосл. приписан к «головорезам Роуботема», Канпур (Лакноу, Гвалиор и т.д., Крест Виктории); адъютант капитана Джона Брауна при Харперс-Ферри, 1859; Китайская кампания 1860 г., дип. миссия в Нанкин, восстание тайпинов, полит, и прочие услуги при дворе императора в Пекине; служба в армии США: майор (юнионисты), 1862, полковник (штаб) армии Конфедерации, 1863; адъютант Его Имп. Велич. Максимилиана, императора Мексики, 1867; переводчик и наблюдатель во время кампании против сиу, 1875—1876 (конференция в Кемп-Робинсон, Литтл-Бигхорн и т.д.); Зулусская война, 1879 (Исандлвана, Роркс-Дрифт); Египетская кампания, 1882 (Кассасин, Тель-эль-Кебир); личный телохранитель Его Имп. Велич. Франца-Иосифа, императора Австро-Венгрии, 1883; Суданская кампания, 1884—1885 (Хартум); дип. представительство в Пекине, 1900.

Много путешествовал по долгу военных и гражданских профессий: суперкарго торгового флота (Западная Африка), агроном (долина Миссисипи), капитан каравана фургонов и управляющий отелем (Тропа Санта-Фе), охотник на бизонов и скаут (Орегонская тропа), курьер («Подземная Железная дорога»), мажордом (Индия), старатель (Австралия), торговец и миссионер (Соломоновы острова, Флай-ривер и т.д.), контролер лотереи (Манила), посредник в торговле алмазами и конский барышник (Пенджаб), помощник шерифа (США), актер и имитатор по случаю. Почетн. член различных клубов и обществ, как-то: Сыны Вельсунгов (Штракенц), племя Медных рудников (мимбреньо-апачи, Нью-Мексико), Кокандская орда (Средняя Азия), Ребята Кита Карсона (Колорадо), Ягнята Брауна (Мэриленд), Мэрилебонский крикетный клуб, клубы «Уайте» и «Юнайтед Сервис» (Лондон, вышел из обоих), «Блэкджек» (Батавия). През. Общества с ограниченной ответственностью «Флэшмен и Боттомли» (Батавия); директор «Британской Опиумной Торговой компании»; член попечительского совета Рагби-скул; почетный председатель Миссии по поддержке угнетенных женщин.

Труды и публикации: «Дни и странствия солдата», «Между казаками и пушками», «Трактат против реформы армии».

Увлечения: восточные языки, рыбная ловля, крикет (осуществил первый зафиксированный хет-трик, калитки Феликса, Пилча и Минна за 14 перебежек в матче Прошлых и Нынешних выпускников Рагби против джентльменов Кента в «Лорде», 1842; пять калиток из двенадцати в матче команды Минна против сборной «Англия XI», 1843). Проживает: Гандамак-лодж, Эшби, Лестершир.

(Из справочника «Кто есть кто»)

ФЛЭШМЕН И КРАСНОКОЖИЕ  (пер. Александр  Яковлев)

Проклинающий подагру, политику и человеческую глупость старикашка с Беркли-сквер, сэр Гарри Флэшмен, снова в седле. Он вспоминает о лучших годах своей бурной молодости – Америке времен Золотой лихорадки и Войны за Черные холмы, паническом бегстве от закона в компании с чокнутым капитаном, мрачных трудовых буднях в шайке охотников за головами, знакомстве с легендарными ганфайтерами Старого Запада – следопытом Китом Карсоном и шерифом из Дедвуда Диким Биллом Хикоком, встречах с вершителями большой истории – Грантом, Кастером, Бешеным Конем.

В очередном, самом большом и, возможно, самом непредсказуемом приключении Флэшмена, скользкому викторианцу предстоит ступить на индейскую тропу войны, активно поучаствовать в «психической атаке» при Литтл-Бигхорне, лишиться скальпа и получить сокрушительный удар в самое сердце.

Посвящается Ичиманипи-Вихопавин (Прекрасной Путешественнице) на пути по тропе Санта-Фе из форта Бент к Черным Холмам.

Пояснительная записка

Своеобразной чертой «Записок Флэшмена» – мемуаров пресловутого задиры из «Школьных лет Тома Брауна», обнаруженных на распродаже в Лестершире в 1966 году, является то, что автор разделил их на отдельные пакеты, каждый из которых самодостаточен и описывает целиком тот или иной эпизод. Это существенно облегчало мой труд редактора «Записок», доверенных мне ближайшим законным наследником Флэшмена, мистером Пэджетом Моррисоном из Дурбана. Речь вот о чем: открывая очередной пакет, я находил в нем практически готовую книгу, которую оставалось снабдить только кратким предисловием и комментариями. Так было с шестью томами мемуаров.

Седьмой оказался исключением. Если не считать краткой преамбулы пожилого автора, по хронологии он продолжает – буквально с той же самой минуты – описание событий, на которых оборвался третий пакет^[1]. Именно поэтому я счел необходимым дополнить это предисловие небольшим резюме третьего тома, чтобы новые читатели смогли ухватить нить событий, предварявших седьмое приключение Флэшмена.

Как следует из ранних частей мемуаров, Флэшмен, в промежутках между выдающимися, но скандальными кампаниями в составе британской армии, не единожды посещал Америку. Данный, седьмой, том посвящен его одиссее на Диком Западе. На мой взгляд, эти записи уникальны. Многие люди могли последовательно участвовать как в Золотой лихорадке 1849 года, так и в битве при Литтл-Бигхорне, но они не оставили письменных воспоминаний об этих событиях, и ни один из них не был так близко, как Флэшмен, знаком с тремя самыми известными вождями индейцев, не говоря уж о знаменитых американских солдатах, пионерах и государственных деятелях того времени. Наш же герой оставил довольно живые, а местами даже слишком откровенные их портреты.

Как и в случае с предыдущими мемуарами, я не ставлю под сомнение правдивость автора. Проштудировавшие первые тома читатели знают, что характер его был неприглядным, поступки – низкими, а способность к различного рода проделкам – просто неисчерпаемой. Похоже, единственным его достоинством можно признать беззастенчивую правдивость как мемуариста. Надеюсь, комментарии и приложения к книге послужат доказательством того, что я всеми силами стремился проверить свидетельства Флэшмена, где это возможно, и не могу не выразить свою признательность библиотекарям, архивариусам, музейным работникам и прочим достойным членам американского общества городов Санта-Фе, Альбукерке, Миннеаполиса, форта Ларами, мемориальных заповедников Поля битвы Кастера, рек Йеллоустон и Арканзас, а также форта Бент.

Дж. М. Ф.

Введение

В мае 1848 года Флэшмен вынужден был покинуть Англию в результате карточного скандала и отплыл в Африку на «Бэллиол Колледже», судне, принадлежавшем его тестю, Джону Моррисону из Пэйсли, и находившемся под командой капитана Джона Черити Спринга, магистра искусств, бывшего наставника из колледжа Ориэль. Уже слишком поздно понял Флэшмен, что корабль занимается незаконной перевозкой рабов, а его капитан, вопреки своему ученому прошлому, является опасно эксцентричным типом. Приняв в Дагомее груз рабов, «Бэллиол Колледж» пересек Атлантику, но был захвачен американскими военными кораблями. Флэшмену удалось улизнуть от властей в Новом Орлеане, где он нашел временный приют в доме терпимости, хозяйка которого, сострадательная английская матрона по имени Сьюзан Уиллинк, подпала под чары плутовского шарма нашего героя.

Затем Флэшмен провел несколько насыщенных событиями месяцев в долине Миссисипи, по преимуществу улепетывая во все лопатки. На время ему пришлось изображать из себя английского морского офицера, также довелось против воли выступать в качестве агента «Подземной Железной дороги»^[2], помогая беглым рабам добраться до Канады. К несчастью, порученный его заботам беглец был опознан мстительным плантатором по имени Омохундро, и Флэши, оставив свой пост, спешно ретировался за борт парохода. Затем он занял вакансию надсмотрщика на плантациях, но лишился места, когда хозяин обнаружил его и свою жену при компрометирующих обстоятельствах. Впоследствии Флэшмен украл рабыню-метиску Касси, продал ее под чужим именем, после чего помог бежать и с вырученными от аукциона деньгами направился вместе с ней через покрытую молодым льдом реку Огайо, преследуемый по пятам охотниками за неграми, подранившими его в ягодицу. Тем не менее, благодаря своевременному вмешательству конгрессмена Авраама Линкольна, двум беглецам удалось выпутаться из переделки.

Находясь под угрозой обвинения в торговле рабами, хищении рабов, мошенничестве и даже убийстве, Флэшмен ощущал непреодолимое желание поскорее вернуться в Англию. Вместо этого злая фортуна вернула его в Новый Орлеан, и ему не осталось ничего иного, кроме как просить о помощи прежнего своего начальника – капитана Спринга, который был оправдан продажным американским судом и собирался отплыть. За время своих злоключений Флэшмену довелось завладеть некими документами «Бэллиол Колледжа», которые подтверждали факт участия судна в перевозке невольников. С помощью этих бумаг он рассчитывал шантажировать своего тестя, которого ненавидел, но теперь предложил вернуть их в обмен на проезд до дома. Капитан Спринг, неприязнь коего умерялась желанием заполучить назад столь опасные для него самого бумаги, согласился.

На этом самом месте, оставив нашего измученного рассказчика выбирать между Сциллой американского правосудия и Харибдой в лице демонического Спринга, завершается третий пакет «Записок Флэшмена» и начинается новая глава его американского приключения.

Часть первая Сорок девятый

I

Я так и не выучился толком говорить по-апачски. Да это не так просто, хотя бы потому, что красные скоты нечасто спокойно стоят на месте – да и вы, если котелок варит, тоже не станете торчать колом, иначе занятие по изучению их системы гласных (совершенно уникальной, кстати сказать) вам придется провести, вися вниз головой и поджариваясь на медленном огне или же улепетывая во все лопатки по Хорнада дель Муэрто, пока они будут улюлюкать и стараться воткнуть копье вам в спину. С обоими этими затруднениями мне довелось в свое время столкнуться, вам же советую не испытывать судьбу.

И все-таки странно, что я не преуспел с языком, ибо помимо талантов делать ноги и задирать юбки способность «ворочать битой»^[3] входит в список главных моих достоинств – о, да, я на девяти языках говорю лучше самих их носителей и способен объясниться еще на дюжине или около того. Да и с апачами знаком был довольно близко – избави господи, – и даже был женат на красотке из племени – все по закону: заклинания, песнопения, танец бизона и все прочее… Ох и шустрая маленькая бестия это была, с персиковой бархатной кожей и жгучими черными глазами, а эти ее туго облегающие белые леггины из оленьей кожи с серебряными колокольчиками по бокам… Вот закрываю глаза и даже сейчас, шестьдесят лет спустя, слышу их мелодичный звон и ощущаю шелест сосновых иголок под коленями, и вдыхаю запах дыма, сплетающийся с мускусным ароматом ее волос и диких цветов прерий… И нежные губки шепчут мне на ухо: «Заставь мои колокольчики звенеть снова, о пинда-ликойе…»^[4] Ах, как давно это было! Скажу без обиняков: лучше всего учить язык между вздохами и стонами, и если в тот раз ничего не вышло, тот только потому, что моя милая туземка была не только дочерью великого вождя, но и мексиканской идальги и, стремясь обособиться от прочего стада, предпочитала говорить по-испански, а не на племенном диалекте. О, в викупах индейцев-мимбреньо встречаются такие же снобы и зазнайки, как в какой-нибудь гостиной в Белгрейвии^[5], смею вас уверить. К счастью, против них есть средство.

Но довольно пока об этом. Даже если я не продвинулся в апачском далее фразы «нуитчши-ши, иицан», что можно приблизительно перевести как «иди сюда, девочка», – этого будет вполне достаточно, ну, может, добавьте еще пару уверений в дружбе и вопли о пощаде, которые вам весьма пригодятся, – то вполне способен узнать это дьявольское наречие, если услышу его. Это гортанное, шипящее бормотание, со всеми этими «тц», «цл» и «рр» – как у пьяного шотландского еврея, выронившего вставную челюсть, – не из тех штук, которые быстро выветриваются из памяти. Так что, услышав его пару недель назад в «Тревеллерз-клабе»^[6] и подавив инстинктивный импульс кинуться прочь, вопя: «Апачи! Уноси ноги, ребята, спасай скальпы!», я заинтересовался и выяснил, что словесный поток извергается из одного скользкого вида субъекта с хорошо поставленным голосом и дешевеньким орденком на груди, который собрал вокруг себя в углу курительной кучку подхалимов. Я спросил, какого дьявола тут происходит, и оказалось, что это некий выдающийся антрополог, читающий в Королевском географическом обществе лекции о североамериканских индейцах.

– А что вам еще про них известно помимо их дурацкой болтовни? – спрашиваю я довольно резко, поскольку он мне сразу не понравился – я быстро смекнул, что он один из тех мерзких зануд, которые повсюду шныряют с сачком для бабочек и записной книжкой, якшаются с ниггерами и растрачивают университетские фонды на драгоманов^[7]. Он вскинулся, но ему рассказали, с кем имеет честь и что я не понаслышке знаком с индейцами, не говоря о разных других аборигенах. Тогда субъект протянул мне свою дряблую ладошку и даже снизошел до пары вопросов, касающихся моих странствий по Америке. Услышав про то, что я был в семьдесят шестом с Терри и Кастером, он воскликнул кисло: «Да неужели?», повел плечом и пустился в разглагольствования, которые только и слышишь от всей этой компании. Ну, в общем, про скверное обращение янки с племенами равнин после их Восстания и вообще про индейскую политику, про ужасы резерваций, о жестокостях, которые под флагом цивилизации обрушиваются на ни в чем не повинных кочевников, которые хотят только, чтобы их оставили в покое, дали вести спокойную жизнь мирных пастухов, лелеять свою немудреную культуру, почитать древних богов и пороть всякую чепуху насчет фавнов в Аркадии. По счастью, я не успел пообедать.

– Благородные дикари, значит? – говорю я, воспользовавшись моментом, пока он переводил дух, и удостоился в ответ взгляда, исполненного сентиментального негодования.

– Смею придерживаться подобного мнения. А вы, надо полагать, не согласны?

– Смотря кого именно имеете вы в виду, – отвечаю. – Пятнистый Хвост, скажем, был настоящим джентльменом. А вот Чико Веласкес, наоборот – негодяй, каких свет не видывал. Впрочем, вам, скорее всего, не доводилось встречаться с ними. Так, может, по коньячку?

Он сделался пунцовым.

– Спасибо, нет. Под джентльменом, насколько я понимаю, – продолжает он, весь кипя, – вы подразумеваете сломавшегося человека, в отчаянии сложившего оружие, а негодяем называете любого непокорного патриота, не смирившегося с несправедливой властью чужаков и восставшего против грабительских договоров…

– Если для того, чтобы стать непокорным патриотом, нужно отрезать женщинам пальцы и украшать ими одежду, то Чико – настоящий патриот, это точно, – говорю я. – И это, заметьте, самая безобидная из его выходок. Эй, человек, еще стаканчик, и нечего на меня так таращиться, слышишь?

Мой новый приятель покраснел еще пуще, у него перехватило дух. Он явно был не готов спорить на тему Чико Веласкеса и вышел из себя, на что я и рассчитывал.

– Варварского поведения вполне естественно ожидать от варвара – особенно когда его вынуждают вести себя так! – Ученый фыркнул. – В самом деле, сэр, можно ли сопоставить единичные случаи жестокости, совершенные этим… э-э… Веласкесом, происходящим, насколько можно понять по имени, из несчастного народа пуэбло, сотни лет страдавшего под игом испанцев… Так вот, можно ли сопоставить их с продуманной политикой уничтожения и угнетения, изобретенной современным христианским правительством? Вы говорите о дикости индейцев? В то же время хвастаете знакомством с генералом Кастером и наверняка слышали о Чивингтоне? Сэнд-Крик, сэр! Вундед-Ни! Уошита! Как видите, – торжествующе восклицает он, – я не хуже вас знаком с этими названиями! Перед лицом таких фактов осмелитесь ли вы оправдывать политику Вашингтона в отношении американских индейцев?

– Я ее и не оправдываю, – отвечаю я, едва сдерживаясь. – Но и не осуждаю тоже. Случилось то, что случилось, и поскольку мне довелось быть тому свидетелем, я далек от того, чтобы делать идиотские сентиментальные умозаключения, столь модные сейчас среди ученой братии, позвольте заметить…

Раздались возмущенные вопли, а мой антропологист прям запрыгал.

– Да уж, модные! Вы читали миссис Джексон^[8], сэр? Неужто вам неизвестны те унизительные условия существования, в которые оказались поставлены эти гордые и благородные люди? Раз вам приходилось участвовать в войнах с сиу, вы не можете не знать, с каким бессердечным и мстительным рвением проводились в жизнь эти последовательные экспедиции! Против беззащитного врага! Вы осмеливаетесь защищать истребление модоков, апачей и десятка других племен? Стыдно, сэр! – Он явно закусил удила, да и я уже несколько разгорячился. – И это в то самое время, когда неисчерпаемые ресурсы этого государства можно было направить на гуманное обращение, сдерживание, просвещение! Но нет: старинные ненависть и предрассудки получили возможность править бал, и вот «презренные негодяи» уничтожены или низведены до рабского почти состояния!

Он яростно жестикулировал.

– А вы только говорите: «Так получилось». Чушь, сэр! Вот и Пилат мог сказать: «Так получилось», – сравнение ему понравилось, и он стал развивать его. – Из прокуратора Иудеи вышел бы отличный адъютант для вашего генерала Терри, смею заявить! Желаю спокойной ночи, генерал Флэшмен.

Это позволяло ему с почетом покинуть поле боя, но я не привык бросать спор, не утвердив торжество разума и справедливости.

– Нет уж, постой, болтливый выскочка! – говорю. – Хватит с меня твоих лицемерных разглагольствований. А что ты скажешь на это? – под заинтригованный шум я наклонил голову и раздвинул волосы на макушке. – Видишь это лысое пятно? Так вот оно, дорогой мой неутомимый исследователь, это след скальпировального ножа индейца из племени брюле, того самого мирного скотовода, и находится он на черепе человека, приложившего все свои силы к тому, чтобы с этими брюле и прочими дакота обращались по совести. – Ну, последнее было небольшим преувеличением, но не важно. – Вот вам ваша гуманность и просвещение…

– Боже правый! – Он отшатнулся. – Ладно, сэр, вы получили рану. Но это не доказывает вашей правоты. Зато объясняет личную вашу неприязнь…

– Она доказывает хотя бы то, что я знаю, о чем говорю! Чем вы похвастаться не можете. Что до Кастера, то тот и впрямь был идиотом, каким его считали, а Чивингтон являлся не только чокнутым маньяком, но и – что гораздо хуже – любителем. Но если вы считаете их хоть на гран более виновными, нежели ваших дорогих краснокожих, то вы еще больший дурак, чем кажетесь. Чего никак не могут уяснить подобные вам бьющие себя в грудь ослы, – я уже орал, и собравшиеся зеваки держали меня за руки, зовя на помощь лакеев, – это то, что когда перепуганные насмерть мужчины – без разницы, белые они или красные, цивилизованные или дикие – сходятся лицом к лицу, обуреваемые жаждой повелевать дебрями, которые им с какой-то стати сдались, неизбежно начинается война, и горе побежденным! Политика тут гроша не стоит, безмозглый школяр: только человеческие ярость, страх и подозрительность! А ты про свое просвещение, черт тебя…

– Хватай его за другую руку, Фред! – кричит один лакей другому. – Ну же, генерал, пожалуйста, идемте.

– … может попробуешь просветить военный отряд команчей^[9], а? Напомни о человечности и умеренности апачам-хикарилья, которые растерзали миссис Уайт и ее младенца на Рок-Крик! А приходилось тебе видеть ранчо на Дель-Норте после того, как туда заглянут с визитом мимбреньо? Нет? Конечно нет, рыхлозадый ублюдок! Ладно, ладно, швейцар, иду я… Но дайте только сказать… – заключил я и, смею сказать, даже погрозил университетскому хлыщу пальцем, отчего тот попятился за стул и, судя по виду, готов был дать деру, – что мои взгляды сулят индейцам больше пользы, нежели ваши – как и в отношении всех других народов, впрочем, – и я не стану оправдывать их лишь для того, чтобы выпятиться самому, не сделав им ничего доброго ни на грош, как это у вас принято! Я вашу породу знаю! Нарушенные договоры, значит, бумагомарака ты этакий? Да Чико Веласкес не признал бы договора, даже если бы об него в темноте споткнулся…

К этому времени я уже был на Пэлл-Мэлл и сотрясал небеса втуне.

– Да и кто сказал, что правительство в Вашингтоне – христианское? – вопрошал я, но швейцар заявил, что решительно не знает и предложил мне сесть в кеб.

Вас, наверное, удивляет, почему я так обрушился на этого напыщенного пустозвона – обычно я помалкиваю и посмеиваюсь в кулак, слушая, как какой-нибудь всезнайка порет чушь про бедных угнетенных язычников, журя их разве за рабскую покорность. О, я собственными ушами слышал, как один такой провозгласил сипайских мятежников честными патриотами – я так обалдел, что даже ветры забыл пустить в качестве контраргумента. Знаю я этих язычников, и их угнетателей тоже знаю, и мне смешно даже слышать, как начитавшиеся книжек умники делают вид, что лучше всех понимают события, случившиеся годы назад. Человечество жестоко и глупо, и еще беспомощно, и ничего тут не поправишь. Вот взять хотя бы Бешеного Коня или Кастера – оба они давно сгинули, и слава богу. Но имея дело с такими вот антропологическими полуврунами, стоит уметь отделять зерна от плевел. В их словах есть доля истины, о да. Но это лишь одна сторона медали, и когда я слышу, что каждый белый – подлец, а каждый краснокожий – ангел, причем утверждается это с таким апломбом, и простаки глотают все и чувствуют вину перед… Ну, тут я обязательно закушу удила, особенно если хорошо набрался и почки пошаливают. Тогда меня выставляют из «Тревеллерз» за неджентльменское поведение. Плевать, я ведь даже не член клуба, кстати.

Напрасная трата нервов, согласен. Суть, полагаю, кроется в том, что пока я бегал по всему Дикому Западу, стуча зубами и мечтая только унести живым ноги, у меня тем не менее выработалась странная привязанность к этому месту, сохранившаяся и до сей поры. Это, наверное, удивляет вас, знакомых с историей старины Флэши: увенчанного лаврами героя и трусливого подонка, за всю свою скандальную и распутную жизнь не питавшего ни к чему привязанности. Все так, но у меня, как увидите, имеется своя причина.

К тому же, если бы вы видели Запад почти у самых его истоков, как видел я, в бытность свою торговцем, возницей фургона, охотником, солдатом иррегулярных частей, сутенером, шулером, скаутом, бойцом с индейцами (ну, облачаясь доспехами перед лицом противника, вы приобретаете право так называться, пусть это и продлилось недолго) и невольным заместителем маршала у Дж. Б. Хикока, эсквайра – да-да, ни больше ни меньше, – то не скоро позабыли бы про те края, даже в восемьдесят девять.^[10] И достаточно сущей мелочи: дыма костерка, красивого заката, вкуса кленового сиропа в пироге или нескольких слов, неожиданно произнесенных по-апачски и… снова поскрипывают фургоны у переправы через Арканзас; бренчит пианино, полуувязшее в береговом иле; все смеются, а Сьюзи играет «Банджо на колене»; «Олд Глори»^[11] вьется над воротами форта Бент; слышится зловещий шорох стрел навахо, пронзающих парусиновый тент; огромные стада бизонов растекаются по желтой прерии, словно гигантское масляное пятно; звонко стучат по полу каблучки побланас^[12], а шелковые их юбки вертятся вокруг колен; мерцают в огне костерка заросшие физиономии всадников Галлантина; легкие вдыхают сладкий, как нектар, весенний воздух, и мы едем из славного Орлиного Гнезда мимо покрытых белыми шапками гор к фортам Сент-Врен и Ларами; в ноздри бьет смрад темных туш, гниющих в апачской палатке для потения в Санта-Рите; могучие воины шайенов гордо скачут в своих пернатых уборах, словно короли на совет; вспоминаю упругую податливую плоть в лесу Хила и нежные губы, шепчущие: «Заставь мои колокольчики звенеть снова…» Ах, конечно, мэм… А еще передо мной встает тот кошмар: крики, выстрелы, боевой клич орды хункпапов Желчного Пузыря, обрушившейся на нас в облаке пыли; и Джордж Кастер, оседающий на землю, сжимая руками израненную голову и прощаясь с жизнью; и красно-желтое дьявольское лицо с разверстым в крике ртом под рогатым бизоньим шлемом, и взметнувшийся над моим лбом томагавк…

«Ну, ребята, я убит», – как говаривал Дикий Билл. Только все проходит, и вот я сижу у себя дома на Беркли-сквер, гляжу на мокрые от дождя деревья, проклинаю подагру, мешающую держать перо, и припоминаю, как все это начиналось, когда ваш покорный слуга послушно семенил по улице Нового Орлеана в 1849-м вслед Джону Черити Спрингу – магистру искусств, члену колледжа Ориэль, работорговцу и чокнутому на всю голову маньяку по совместительству. Капитан, в расстегнутым жилете и сдвинутой набекрень шляпе, яростно прокладывал себе путь сквозь толпу по дороге к пристани, сыпя вперемежку ругательствами и цитатами из Горация…

– Надо мне было вышвырнуть тебя за борт у Финистерре! – ворчал он. – Большего ты не заслуживаешь, ей-богу! Что ж, я упустил свой шанс: quandoque bonus dormitat Homerus^[13]. – Он резко повернулся ко мне, и от пронзительного взгляда этих ужасных глаз даже коньяк замерз бы. – Но в следующий раз Гомер дремать не будет, мистер Флэшмен, можете не сомневаться. Один неверный ваш шаг – и вы пожалеете, что не достались тогда амазонкам!

– Капитан! – в сердцах восклицаю я. – Мне так же хочется поскорее убраться отсюда, как и вам. Да и как, скажите на милость, я сумею обмануть вас?

– Если бы я был таким же мерзким маленьким иудой как и ты, то знал бы, – огрызнулся Спринг. – Чем больше я размышляю об этом деле, тем сильнее крепнет мое желание заполучить бумаги Комбера, прежде чем мы сделаем еще хоть шаг.

Да, эти бумаги: они, способные отправить как Спринга так и моего жадного шотландского тестюшку на виселицу за незаконную торговлю невольниками, являлись единственным моим козырем. Стоит капитану заполучить их, и ничто не удержит его от намерения отправить меня кормить рыб. Даже будучи напуган до полусмерти, я отрицательно затряс головой, и он оскалил зубы в хищной усмешке.

– Чего дрейфишь, червяк? Я же сказал, что отвезу тебя домой, и сдержу свое слово. Или ты хочешь сказать, – зарычал капитан, и шрам у него на лбу налился алым – явный знак подступающего бешенства, – что я обманываю тебя, мразь?! Хочешь, да? Лучше не стоит! Да я все равно заполучу их не далее как через пять минут после того, как ты ступишь на мою палубу. Потому что они у тебя с собой, не так ли? Ты бы не посмел выпустить их из рук. Я знаю, – и он мерзко ухмыльнулся. – Omnia mea mecum porto^[14] – это в твоем стиле. Ну и где они: за подкладкой сюртука или под стелькой?

Факт, что вместо названных мест они были зашиты в пояс, утешал слабо. Он взял меня за горло, и если я не питал намерения отдаться на милость американского правосудия, преследовавшего меня за убийство, хищение рабов, выдачу себя за морского офицера, кражу фургона и лошадей, лжесвидетельство и размещение фальшивого предложения о продаже – боже правый, разве только двоеженство не приписали! – мне оставалось только уповать на его порядочность. Он посмотрел мне в глаза и хмыкнул.

– Так я и думал. Ты для меня все равно что раскрытая книга – скверное издание, кстати сказать. Будьте любезны передать их мне тотчас же. – Его палец указал на таверну на другой стороне улицы. – Идем!

– Капитан, умоляю, давайте повременим с этим до прихода на корабль! Ищейки из американского флота разыскивают меня по всему городу… Пожалуйста, капитан, клянусь, вы их получите…

– Так и гони их сюда, черт тебя дери! – прорычал он и, как клешней, ухватив меня своей лапищей, затащил в паб и усадил в дальнем от стойки углу. Там стоял полумрак; за столиками расположилась пара гуляк, да несколько торговцев обменивались новостями у бара – впрочем, мои приятели из полиции и флота вполне могли прикинуться ими. Я робко обратил на это внимание Спринга.

– Пятью минутами раньше или позже тебе уже погоды не сделает, – говорит тот. – А я заодно выясню, изменил ли ты на сей раз своей привычке никогда не говорить правду.

Пока он заказывал джулеп^[15] и распекал черного слугу за медлительность, я, моля Бога, чтобы столь вежливые манеры капитана не привлекли к нам внимания, повернулся к стене и начал осторожно распарывать перочинным ножом швы на поясе.

Спринг нетерпеливо барабанил пальцами и урчал. Наконец я извлек пакет – эти бесценные, плотно исписанные листки, за которые Комбер отдал свою жизнь – и капитан погрузился в них, скребыхая по мере чтения зубами.

– Неблагодарная скотина! Вовремя он помер! Я был этому ублюдку вместо отца, и вот чем он отплатил мне за благодеяния: подглядывал и вынюхивал все, словно крыса! Да вы все такие, мерзкие джентльментишки! Да, мастер Комбер, Федр начертал тебе эпитафию: «Saepe intereunt aliis meditantes necem»^[16]. И поделом тебе, скотина!

Спринг сунул бумаги в карман, осушил стакан и вперился в меня безумным взором, так хорошо знакомым мне по «Бэллиол Колледжу».

– А ты, зачем ты хранил их, а? Чтобы отправить меня в последний док? Говори!

– Ничего подобного! – взвизгнул я. – Да если бы я собирался, то обнародовал бы их на суде, но я ведь не сделал этого, не так ли?

– И сунуть собственную шею в петлю? Только не ты, – он лающе рассмеялся. – Во мне роится смутная догадка, что ты собирался выжать с их помощью кое-что из шотландского скупердяя Моррисона. Я угадал, не так ли? – Хоть Спринг и был чокнутым, голова у него варила. – Сыновняя почтительность, значит?! Ну, если таков был твой расчет, тебе не повезло. Он мертв, и горит в аду, без сомнения. Три недели назад я получил весточку от нашего агента в Нью-Йорке. Неожиданный поворот, а парнишка?

Так оно и было, но только на мгновение. Ну, на трупе отыгрываться не получится, но и о чем печалиться? Состояние маленького прохвоста отойдет к его дочерям, среди которых моя милая простушка Элспет числилась в любимицах. Святой Георг, да я богат! По слухам, у него было аж два миллиона, и четверть достанется ей и мне… Если только старый хрыч не нашел в законе какую-нибудь лазейку, чтобы не дать мне наложить лапы на его денежки, как ему это удалось десять лет назад. Но нет – не может же он лишить Элспет наследства, а обвести ее вокруг пальца – для меня плевое дело… Впрочем, так ли это? Она всегда обожала меня, хоть, как я подозревал, наставляла рога при каждом удобном случае. Уверенности у меня не было, да и стоило ли обращать внимание на такие пустяки, как периодическая супружеская измена? Пока она зависела от своего отца, по крайней мере. Теперь же, когда с нее сняли уздечку, ей можно таскаться вволю, а подобное пресыщение может притупить страсть к отсутствующему мужу. Кто возьмется угадать, как примет она своего возвратившегося Одиссея теперь, когда у нее куча денег и все удовольствия к ее услугам? Помимо прочего, я не сомневался, что моя пустоголовая половина сорит сейчас деньгами – моими уже деньгами – как подвыпивший герцог в день рождения. Чем скорее окажусь я дома – тем лучше. Но как ни крути, то, что Моррисон откинул копыта – отличная новость.

Спринг, насупленный и суровый, не спускал с меня глаз, и зная, насколько этот кровожадный пират привержен соблюдению внешних приличий, я постарался изобразить траурную мину и пролепетал что-то про неожиданный удар, ужасное несчастье, непоправимую потерю, ну и так далее.

– Да ты, я вижу, – ухмыльнулся он, – просто сражен горем, смею заметить. Узнаю эти признаки: физиономия унылая, словно зима в Тайнсайде, а в глазах блеск долгожданного наследства. И почему ты не сделался плакальщиком, лицемерный выродок? Nulli jactantius moerent, quam qui loetantur^[17], или, если переложить Тацита вольно, ты считаешь, что чертовы денежки уже у тебя в руках! Однако ты еще не получил их, парень, и если рассчитываешь снова увидеть Лондонский мост, – тут его рот ощерился в издевательской усмешке, – тебе стоит стать очень осторожным, как Агаг^[18], и держаться с подветренной стороны от Джона Черити Спринга.

– Что вы хотите сказать? Я же отдал вам бумаги, и вы обещали доставить меня живым….

– О, так и будет, не сомневайся, – в этих ужасных пустых глазах мелькнула зловещая тень. – Me duce tutus erist^[19]. И знаешь почему? Потому что, когда достигнешь Англии и заявишь, наряду с прочим выводком Моррисона, права на его наследство, тебе предстоит узнать, что столь обширной торговой морской империи требуется опытный руководитель, знающий законы и все такое прочее. – Он торжествующе усмехнулся. – Ему придется платить сумасшедшее жалованье, зато ты получишь надежного, академически образованного делового человека, способного не только управлять флотом, но и присматривать за тем, чтобы никто не пронюхал о твоих недавних американских делишках или о том, что твоя подпись в качестве суперкарго значится в судовых документах работоргового судна…

– Кто бы говорил! – не сдержался я. – Меня хватают, силком затаскивают на этот корабль, а вы…

– Чтоб мне сдохнуть, как ты смеешь так со мной разговаривать?! – взревел Спринг, и несколько голов повернулись к нам. Он заметил это и понизил голос до обычного рыка: – Английский закон меня не страшит: я буду уже в Бресте или Кале, переводя денежки во франки и гульдены. Спасибо тем безмозглым пням из Оксфорда, которые из ненависти выставили меня за дверь, лишив достоинства и плодов, добытых учением…

Шрам снова сделался пунцовым, как случалось всегда при упоминании об Оксфорде: его, как вам известно, выперли из Ориэля – за то, что украл вывеску колледжа или придушил декана, не сомневаюсь, – но сам он объяснял все происками коллег-завистников. Капитан скорчился, застонал, но взял себя в руки.

– Англия для меня теперь ничто. Зато все твое будущее связано с ней – и будущее это не наступит, если выплывут наружу кое-какие твои прошлые делишки. Армия? Выгонят. Новообретенное наследство? Отберут. А то еще и повесят, – добавил он, облизнувшись. – Да и твоя супруга наверняка найдет себе партию получше. Уж коли зашла речь, – злорадно продолжает Спринг, – мне даже интересно, как воспримет она весть, что ее муженек – на самом деле распутный потаскун, прыгавший на борту «Бэллиол Колледжа» на все, что шевелится. Короче говоря, держать язык за зубами – обоюдный наш интерес, как думаешь?

Чокнутый ублюдок сардонически улыбнулся мне и осушил стакан.

– По пути домой у нас еще найдется время обсудить дела, да и продолжить твое классическое образование: уверен, перерыв в наших занятиях, учиненный этими ублюдками-янки, был для тебя столь же прискорбен, как и для меня. «Hiatus valde deflendus»^[20] – так, кажется, говаривал ты прежде. Теперь вливай в себя остатки пойла и пойдем.

Как я уже сказал, капитан был настоящим сумасшедшим. Если он рассчитывал запугать меня своими смешными угрозами – он, разжалованный преподаватель, ставший пиратом, и которому стоит только рот раскрыть в приличном обществе, чтобы оказаться в Бедламе, – то явно попал пальцем в небо. Но я понимал, что сейчас не время его разочаровывать – полоумный или нет, Спринг оставался единственной моей надеждой убраться из этой треклятой страны. И если придется терпеть его бесконечные пассажи из Горация и Овидия за время путешествия через Атлантику, так тому и быть. Я покорно допил, отодвинул стул, повернулся лицом к залу – и шагнул прямиком в кошмар.

Произошла самая обычная, повседневная вещь, и как это всегда и случается, она совершенно изменила всю мою жизнь. Возможно, ей Кастер обязан своей смертью, не знаю. Едва сделал я первый шаг от стола, располагавшийся у стойки высокий мужчина громко расхохотался и непроизвольно отступил назад, случайно зацепив меня плечом. Миг – и я уже шмыгнул ему за спину, пряча лицо. Но он толкнул меня и намерен был принести извинения.

– Прошу прощения, сэр, – говорит он.

Его глаза встретились с моими и расширились; добрых три секунды мы молча смотрели, узнавая друг друга. Да, я узнал это лицо: щетинистые баки, шрам на щеке, далеко выступающие вперед нос и подбородок и глубоко посаженные глаза. Я узнал его прежде, чем в памяти всплыло имя: Питер Омохундро.

II

Разве не доводилось вам переживать такие маленькие встречи? Человек, которому ты должен, парень, жена которого флиртовала с тобой, или семейство, чьим приглашением ты пренебрег, или какой-нибудь хам, прилюдно тебя оскорбивший. Омохундро трудно было отнести к перечисленным случаям – во время последней нашей встречи я был занят тем, что прятал украденного у него раба; гремели выстрелы, и он гнался за мной с явно читавшимся в глазах намерением убить, почему мне пришлось вплавь добираться до берега Миссисипи. Но принцип тот же самый, поэтому я, смею похвастать, прибег к проверенному средству.

Не раскрывая рта, я пробормотал извинения, развязно кивнул и поспешил к выходу. Такие вещи срабатывают, но только не с этим лишенным воспитания ублюдком. Он издал богохульственный клич и схватил меня за воротник обеими руками.

– Прескотт! – заорал он. – Бог мой, Прескотт!

– Прошу простить меня, сэр, – выдавил я, – не имею чести знать вас.

– Да неужели, ворующий ниггеров сукин сын? А я вот имею честь, адом клянусь! Джим, констебля сюда, живо! Ах ты, воровское отродье! – И пока все смотрели, разинув рты, Омохундро с силой прижал меня к стене и заорал своим дружкам: – Это Прескотт из «Подземной Железной дороги», который в прошлом году увез украденного у меня Джорджа Рэндольфа на «Султане»! Не дергайся, чтоб тебя! Это он, говорю вам! Эй, Уилл, хватай его за другую руку! Вот так, пес, стой, не шевелись!

– Вы ошибаетесь! – вскричал я. – Я – кто-то другой, то есть вы меня не за того приняли, клянусь! Меня зовут не Прескотт! Уберите от меня свои грязные лапы!

– Это англичанин! – прорычал Омохундро. – Все слышали? Этот ублюдок – англичанин, и Прескотт тоже был англичанином! Попался, похититель невольников! Я живо с тобой разберусь – ты пойдешь в тюрьму, а когда тебя опознают, отправишься на виселицу, черт возьми!

По счастью, в пабе оказалось не более дюжины посетителей, и пока те, кто был с Омохундро, сгрудились возле меня, остальные глазели, но не подходили близко. Народ это был благовоспитанный, и то, что мы с Омохундро были крупными парнями, не вдохновляло их вмешиваться в дискуссию.

Человек, которого назвалиДжимом, нерешительно застыл на полпути к дверям, а Уилл, здоровый деревенщина с бородой и в цилиндре, хоть и схватил меня за руку, но как-то неуверенно.

– Погоди-ка, Пит, – говорит он. – А ты уверен, что это тот самый молодчик?

– Еще как уверен, балда! Джим, да приведешь ты, черт побери, констебля? Это Прескотт, говорю вам, и это именно он украл ниггера Рэндольфа и вез его в Канаду!

Двоих из собравшихся это убедило, и они подошли и схватили меня за руки, тогда как Омохундро перевел дух и отступил немного, разглядывая меня.

– Я этого мерзавца где хочешь узнаю, как и его дурацкий говор…

– Это ложь! – не сдавался я. – Ужасная ошибка, джентльмены, уверяю вас… Этот человек пьян… Я в жизни не видел ни его, ни того проклятого ниггера! Отпустите меня, кому говорю!

– Я – пьян? – Омохундро потряс кулаком. – Ах ты, вонючая тупая свинья!

– Проклятье, Пит, помолчи-ка! – восклицает Уилл, явно выходя из себя. – Разговор у него не как у этих подземщиков, это факт, но погоди-ка, мистер, не горячитесь, и мы во всем разберемся. И ты остынь, Пит, – Джим успеет привести констебля, а мы пока выясним, что к чему. Эй, сэр! – Последнее адресовалось Спрингу, который за все время и бровью не повел – стоял, засунув руки в карманы и глядел как сыч. – Вы были с этим парнем – что можете сказать про него, сэр?

Все повернулись к Спрингу, который равнодушно посмотрел на меня и отвел взгляд.

– В глаза его раньше не видел, – решительно заявляет он. – Этот тип без приглашения уселся за мой столик и стал клянчить выпивку.

С этими словами подлая свинья направляется к двери; я буквально язык прикусил, и не столько из-за предательства мерзавца, сколько из-за его глупости. И недаром.

– Но вы болтали с ним добрых минут десять, – нахмурившись, говорит Уилл. – Болтали, смеялись – да я своими глазами видел.

– Они пришли вместе, – раздается еще чей-то голос. – Рука об руку, ей-ей.

Омохундро ловко преградил Спрингу путь к отступлению.

– А ну, повремените-ка, мистер! – подозрительно восклицает плантатор. – Вы ведь тоже англичанин? И у вас общие делишки с этим аболиционистским сморчком Прескоттом – на Библии клянусь, Уилл, тот малый у стены и есть Прескотт. Полагаю, нам придется задержать вас обоих до прихода полиции.

– Прочь с моей дороги! – рявкнул Спринг, и хотя он даже не повысил голоса, тот прозвучал резко, как звук напильника.

Уилл сделал шаг назад.

– Прикрой рот! – говорит Омохундро, вскинувшись. – Может, ты чист, может, и нет, но предупреждаю: ни шагу больше! Отойди-ка туда, к стене, да поживее!

Я никогда не испытывал особой симпатии к Омохундро, и менее всего в тот миг, когда двое его громил прижимали меня к стене, обдавая ароматом табачной жвачки, но признаюсь: на долю секунды мне стало жаль его – парень сморозил глупость не хуже, как если бы передал портвейн направо^[21]. Ибо есть одна простая вещь, делать которую категорически не рекомендуется: отдавать приказы Дж. Ч. Спрингу. По сравнению с этим дернуть за ухо спаривающуюся гориллу будет совершенно безобидной проделкой. Пару мгновений капитан стоял неподвижно, и только шрам его наливался пунцом, потом в глазах у него появился тот самый бешеный блеск. Его руки медленно выползли из карманов и сжались в кулаки.

– Ах ты треклятый выскочка-янки! – говорит. – Отойди по-хорошему, или хуже будет!

– Янки?! – взревел Омохундро. – Да чтоб тебе…

Но не успел он воздеть кулак, как Спринг бросился на него. Мне-то уже приходилось наблюдать картину, когда капитан измочалил едва не до смерти здоровенного матроса на борту своего корабля; однажды я сам подвернулся под удар, и должен сказать, это было все равно что получить по башке молотом. Взглянув на него, вы не поверили бы: самого обычного вида морячок средних лет, с седоватой бородой и изрядным пузцом; плотный, но совсем не верзила – короче, типичный гражданин, цитирующий Катулла; а в следующую минуту – берсерк не хуже Аттилы. Один короткий шаг – и его кулаки обрушились на торс Омохундро. Плантатор загудел, словно футбольный мяч, и отлетел на стол; но не успел он еще приземлиться, как Спринг схватил тугодума Уилла за шиворот и с силой пригвоздил к стене.

– К черту вас всех! – заревел он, сдергивая шляпу, что было неумно, поскольку дало Джиму время накинуться на него со стулом в руке. Рыча, Спринг развернулся, но прежде чем Джим успел вкусить плодов своей глупости, один из державших меня парней отпустил мою руку и схватил капитана за воротник. Будь я поумней, не спешил бы дергаться, но видя, что сторож остался один, попытался вырваться, и мы с янки покатились по полу. Ему было не сравниться со мной по массе, и после непродолжительной шумной возни я оказался сверху и принялся молотить его, пока он не заверещал. Будь у меня время, я потешился бы еще минуту-другую, но первым пунктом в меню значилось бегство, так что я слез с него и стал лихорадочно искать самый удобный путь наружу.

В шаге от меня царил ад кромешный: Омохундро уже встал, держась за живот – он у него не иначе как из чугуна был – и хватая ртом воздух; Уилл лежал на полу, но крепко держал Спринга за лодыжку, в то время как второй мой тюремщик обхватил капитана за шею. Прямо на моих глазах Спринг стряхнул его и повернулся, намереваясь наступить на лицо Уиллу. «Да, – думаю, – вечера в зале для симпозиумов в Ориэле не были потрачены впустую». В этот миг один тщедушный малый из зрителей вскидывает руку, выкрикивает что-то по-французски и пытается выбить из моего отважного капитана мозги при помощи своей тросточки.

Спринг схватился за нее и потянул – и трость осталась у него, зато в руке лягушатника блеснули два фута обнаженной стали. Тот взмахнул ею и что-то прокукарекал по-галльски. Бедный простофиля. Взметнулся вихрь, раздался хруст ломающейся кости – и вот наш лягушатник уже стенает, лежа на полу, а Спринг сжимает в руке его трость-шпагу. Я слышал, как закричал Омохундро, бросаясь на капитана и извлекая пистолет из-под полы сюртука. Спринг прыгнул навстречу ему с кличем: «Habet!»^[22] И, о Боже, прямо перед моим остекленевшим от ужаса взором Омохундро зашатался, глядя на пронзившую его сталь, потом опустился на колени, выронив пистолет, и рухнул ниц с душераздирающим стоном.

Воцарилась мертвая тишина, нарушаемая только скрежетом ногтей Омохундро по доскам, а спустя миг еще и торопливыми шагами одного из основных действующих лиц, спешащего покинуть сцену. Уж если я чему-то и научился в жизни, так это вовремя откланиваться: махом перескочив прилавок, я нырнул через дверь в подсобку, а из нее – в открытое окно, и вот уже улепетываю вовсю по улице, не думая ни о чем, только бы оказаться подальше.

Даже не знаю, сколько я пробежал, петляя по улицам, перепрыгивая через заборы, пробираясь по дворам, но остановился, только когда совершенно вымотался. Погони слышно не было. Слава богу, день клонился к вечеру, стремительно наступали сумерки. Я заковылял по пустынному переулку, переводя дух и собираясь с мыслями.

Мое возвращение в Англию плакало горючими слезами: судя по всему, Спринга вздернут, и не сделай я ноги, болтаться мне рядом с ним. На меня и так уже повесили всю вину за парней, которых убила Касси – разве я не собственными глазами видел свое имя в объявлении о розыске? – в сравнении с этим дела Рэндольфа и Омохундро – не более чем закуска. Надо бежать, но куда? Во всех этих треклятущих Штатах не найти мне укромного местечка. Усилием воли подавив панику, я принялся думать. Бежать нельзя, надо спрятаться – да только где? Стоп, возможно, есть одно местечко. Сьюзи Уиллинк укрыла меня в прошлый раз, принимая за дезертира из американского флота; но пойдет ли она на это теперь, когда мне вменяют серьезное преступление? Но я ведь не убивал Омохундро – да и она может не узнать ни про него, ни про Спринга. А ведь эта милая старушка была без ума от меня, все глаза проплакала при прощании. Да-да, небольшая порция Гарри на ночь, и Сьюзи готова будет прятать меня хоть до второго пришествия.

Проблема в том, что у меня нет ни малейшего представления, в какой точке Нового Орлеана я сейчас нахожусь и где располагается заведение Сьюзи. Я помнил, что оно где-то в районе Вьё-Карре. Но нельзя же мне расхаживать по городу с расспросами, когда флотские – да теперь и городские полисмены – повсюду рыщут в поисках меня. Я осторожно пошел вперед, держась тихих переулков, пока не набрел на старого ниггера, сидящего на крылечке, и тот указал мне верную дорогу.

Вьё-Карре, как вам должно быть известно, это древнее французское ядро Нового Орлеана, представляющее собой один гигантский квартал развлекательных и игорных заведений, роскошных парков и ресторанов. Ночью он весь сияет, повсюду музыка, смех, яркие краски, а каждая вторая дверь ведет в бордель. Дом свиданий Сьюзи числился среди лучших в Новом Орлеане и располагался в уединенном тенистом садике, что очень меня устраивало, поскольку я намеревался пробраться через кусты и разыскать свою патронессу, привлекая как можно меньше внимания. Держась в стороне от оживленных улиц, я направился через тот самый переулок, где несколько месяцев тому меня прижали ребята из «Подземки». Сегодня он был пуст, а задняя калитка не заперта, так что я вошел в сад и укрылся в зарослях, откуда мог наблюдать за парадной дверью дома. И тут понял: что-то здесь не так.

Это был один из тех солидных французских колониальных особняков, с затейливой ковкой, балюстрадами и дощатыми панелями, и выглядело все именно так, как мне помнилось, вот только чего тут не наблюдалось, так это признаков жизни. Стояла душная ночь, и окна и двери должны были быть открыты настежь, позволяя слышать музыку и смех; не видно ни ярких огней, ни полуобнаженных желтых шлюх, снующих по большому холлу или отдыхающих, подобно избалованным кошечкам, в шезлонгах на веранде, помаргивая в полутьме зелеными глазами. Здесь должны царить танцы и веселье, а подвыпившим денди полагается стремиться к дверям, вожделея томных красоток, и оглашать верхние этажи звуками счастливого разврата. Ничего подобного – тишина. Входная дверь заперта, и хотя из-за закрытых ставень кое-где пробивался свет, становилось ясно – если тут и размещается по-прежнему бордель, то его, видимо, арендовала «Организация Надежды»^[23].

Вопреки духоте ночи, я поежился. Темный сад показался вдруг мрачным и исполненным угрозы. Со стороны соседнего дома за деревьями летели звуки музыки, стучали колеса подъезжающих к воротам экипажей, над моей головой выводили унылые трели ночные птахи; я слышал скрип в своих коленках, когда присел и, почесывая свежезалеченную пулевую рану в ягодице, пытался понять, что же здесь не так. Может, Сьюзи переехала? Ледяной страх сковал мне сердце, поскольку другой надежды у меня не было.

– О Боже! – вполголоса протянул я. – Она должна быть тут!

– Кто? – раздался прямо под ухом у меня вопрос, и железная рука ухватила меня за шею.

Раззявив в крайнем ужасе рот, я обнаружил прямо перед собой искаженное яростью бородатое лицо Джона Черити Спринга.

– Заткни свою пасть, или я сам заткну ее навеки! – прошипел он. – Говори: что это за дом и зачем ты сюда забрался? Живо, и не шуми!

Последнее было излишним: я был перепуган так, что не только кричать, но и говорить не мог. Он с рыком встряхнул меня, я же тем временем пришел к ужасному умозаключению, что ему, похоже, удалось выследить меня, незаметно следуя за мной по пятам. Страшно было представить, как крался этот маньяк, наблюдая за каждым моим движением, но еще страшнее обнаружить его здесь. Бесцветные глаза капитана пристально оглядывали сад и дом. Зная его нрав, я хриплым шепотом изложил все без утайки.

– Дом… принадлежит моему… другу. Э-э… подруге. Из Англии. Но я не знаю… дома ли она сейчас.

– Так давай выясним, – говорит он. – На нее можно положиться?

– Не… не знаю. Она… приютила меня здесь однажды…

– Она что, шлюха?

– Нет… То есть да – она владелица этого заведения. Или была таковой.

– Сводня, значит? – осклабился он. – Конечно, где же ты еще мог прятаться, как не в борделе. Plura faciunt homines e consuetudine, quam e ratione^[24], мерзкий развратник. Теперь слушай сюда: по твоей милости я попал в переплет; могу я отсидеться тут, пока все не уляжется? Я спрашиваю твоего мнения, а не разрешения, черт возьми!

Я ответил честно:

– Не знаю. Боже, вы ведь убили человека, она может не …

– Самозащита! – буркнул он. – Но не спорю, новоорлеанское правосудие может посмотреть на это с менее просвещенной точки зрения. А эта… эта проститутка… Она, по твоим словам, англичанка? Добронравная? Терпимая? С умом?

– Ну… ну да, славная… – Я пытался подобрать слова, чтобы описать Сьюзи. – Она из кокни, публичная женщина, но…

– Конечно, раз она впустила тебя, – говорит этот заклинатель. – И нам не остается ничего иного, как попытать счастья. Значит так, – и железная хватка сдавила мою шею еще сильнее, – распахни уши: если я пойду ко дну, то и ты вместе со мной, сечешь? Лучше этой ведьме приютить нас, ибо в противном случае… – Спринг встряхнул меня, рыча, словно мастиф. – Ты уж убеди ее и помни, что сказал Сенека: «Qui timide rogat, docet negare».

– Чё?

– Иисусе, да Арнольд тебя совсем ничему не научил? Кто просит робко – получает отказ. Шагом марш, ать-два!

Стуча в парадную дверь, я, стоя рядом с капитаном, начищавшим рукавом шляпу, дивился про себя: много найдется еще бедолаг, которым чокнутый профессор преподает посреди ночи у ворот публичного дома латынь, или я такой один? Потом дверь открылась и наружу высунулась голова пожилого негра-привратника. Я спросил хозяйку.

– Миз Уиллинк, масса? Ах, простите, масса. Миз Уиллинк уезжать.

– Ее нет здесь?

– О нет, масса, она здесь, но вот-вот уезжать. Наше заведение, масса, закрываться. Насовсем. Но если вы заходить в соседний дом, к миз Риверс, она обслужить жантельменов…

Спринг оттеснил меня.

– Иди и скажи своей хозяйке, что два английских джентльмена желают видеть ее по безотлагательному делу, – чертовски официозным тоном заявляет он. – Передай наши извинения за вторжение в такой неурочный час.

Черномазый затопал по лестнице, а Спринг поворачивается ко мне и говорит:

– Раз уж ты в моей компании, так изволь следить за своими манерами.

Я в изумлении оглядывался вокруг. В просторном холле все было укрыто чехлами от пыли, горой высились чемоданы, оклеенные ярлычками, как для далекого путешествия – походило на то, что отсюда съезжают насовсем. Тут с лестницы донесся озадаченный женский голос и показался ниггер-дворецкий в сопровождении так хорошо знакомой мне пышной фигуры, облаченной в роскошное шелковое платье.

Как обычно, она была наряжена не хуже маркизы Помпадур: крашеные хной волосы уложены в высокой прическе, обрамляющей миловидное полное личико, бриллианты горят в ушах, на запястьях и роскошной груди, о которой у меня сохранились такие нежные воспоминания. Даже в моем растрепанном состоянии чувств я с трудом заставил себя отвести взор от колыхающихся полушарий, пока она, покачиваясь – как правило, к вечеру в ней оказывалась пара пинт портвейна, – спускалась по ступенькам. Шла она медленно и величаво, словно герцогиня, пытаясь разглядеть нас в полутьме холла; потом с губ ее сорвался неожиданный крик: «Бичемп!» – и Сьюзи, ласточкой перелетев последние порожки, устремилась к нам, раскрасневшись от радости.

– Бичемп! Ты вернулся! Ну и дела! Где же ты был, негодник? Дай-ка разглядеть тебя!

На миг я растерялся, но потом вспомнил, что ей я известен под именем Бичемпа Миллуорда Комбера. Бог знает сколько имен сменил я тут, в Америке: Арнольд, Прескотт, Фиц-там-такой-или-этакий. Но она хотя бы рада мне – сияет, как медный грош, и простирает руки; полагаю, мне было не миновать объятий, если бы присутствие Спринга, склонившегося в чопорном поясном поклоне, со шляпой, прижатой к животу, не пробудило в ней скромности.

– Сьюзи, – начинаю я, – это… э-э… мой друг, капитан Джон Черити Спринг.

– Ах, право слово, – говорит она и улыбается ему; и разрази меня гром, если он не ухватил ее за руку и не припал к ней.

– Почту за честь познакомиться с вами, мэм, – заявляет. – Ваш покорный слуга.

– С ума сойти! – говорит Сьюзи, окидывая капитана взглядом. – Радость просто невероятная, не сомневаюсь. Ах, брось, Бичемп – неужто ты думаешь, я с тобой тут политесы разводить буду? Иди сюда, давай поцелуемся!

Так я и поступил, и был обмусолен по первому разряду, каковую картину Спринг наблюдал, растянув губы в некоем подобии снисходительной улыбки.

– Так где же ты был? Я-то думала, ты давно уже в Англии, и сама туда собиралась! Но идемте же, и расскажи скорее, что привело тебя назад. Ох, меня едва удар не хватил, когда увидела тебя вот так, внезапно!

И тут она в нерешительности замирает, радость в ее прекрасных зеленых глазах потухает, и они начинают стремительно перебегать с одного из нас на другого. Сьюзи была женщиной мягкой, в том, что касалось мужчин, но далеко не дура, а кроме того, имела такой нюх на обман, что любой сыщик ей мог позавидовать.

– Что случилось? – резко спрашивает она и добавляет: – У вас трудности, не так ли?

– Сьюзи, – говорю, – все так плохо, что и не придумаешь.

С минуту женщина молчала, а когда заговорила, первые слова ее были обращены к дворецкому Бруту и заключались в приказе закрыть дверь на засов и не пускать никого без ее разрешения. Потом она проводила нас наверх, в свои личные апартаменты, и совершенно спокойно предложила мне выложить все как на духу.

И только когда я начал рассказывать, до меня дошло все безумие случившегося и риск, которому я подвергаюсь, говоря об этом. Мне пришло в голову ограничиться событиями сегодняшнего вечера и ничего не сообщать о пережитых мной с момента нашего расставания приключениях. Все, что ей известно обо мне, это что я англичанин, сбежавший из американского флота – напел ей в тот момент первое, что пришло на ум. Сидя в своем обитом шелком салоне, она молча, с серьезным лицом, слушала мой рассказ, а Спринг, как в рот воды набравший, расположился рядом на кушетке, положив шляпу на колени. Он был важен и спокоен, как банкир, но я чувствовал в нем скрытое напряжение. Я молился, чтобы Сьюзи поверила нам, ибо один Бог знает, что выкинет этот умалишенный, если ей взбредет в голову выдать нас. Но волнения были напрасны: когда я закончил, она посидела с минуту, теребя кисти на кричаще-ярком покрывале кровати, потом говорит:

– Никто не знает, что вы здесь? Отлично, значит, у нас есть время все обдумать и не натворить глупостей, – Сьюзи задумчиво посмотрела на Спринга. – Вы ведь тот самый Спринг – работорговец, не так ли?

«Ох, Моисей, – думаю, – ну, влипли». Но он подтвердил, и она кивнула.

– Мне довелось приобрести нескольких из ваших гаванских красоток, – говорит. – Отличные девочки, первый сорт.

Потом Сьюзи позвонила слуге и приказала принести еды и вина. Наступившую тишину неожиданно нарушил Спринг.

– Мадам, – заявляет. – Наша судьба – в ваших руках.

Это факт мне казался до оскорбительного очевидным, но Сьюзи снова кивнула, теребя свою длинную серьгу.

– Это была самозащита, говорите? Он преградил вам путь, началась заваруха, у него оказался пистолет?

Спринг сказал, что все в точности так и было, и она помрачнела.

– Не много пользы вам будет от этого в суде. Думаю, его дружки расскажут совсем другую историю… Если они из одного с ним теста. О, этот Омохундро бывал здесь, но только однажды, доложу я вам. Редкий негодяй. – Она презрительно сморщила носик. – У них это называется «пороть дурочку». Он, конечно, не единственный такой, но зато настоящая скотина, если вы меня понимаете. Едва не забил насмерть одну из моих девочек, и я указала ему на дверь. Так что плакать по нему у меня желания нет. И если все так, как вы говорите – не пройдет и часа, как мне все будет известно, уверяю вас, хотя я вполне доверяю вам, – то можете оставаться здесь пока не уляжется кутерьма, или, – тут Сьюзи бросила на меня быстрый взгляд и, как мне показалось, чуточку покраснела, – мы придумаем еще что-нибудь. Здесь только я, девочки да слуги, так что все свои. Посетителей мы в последнее время не принимаем.

В этот момент вошел Брут с подносом, а наша хозяйка отправилась проверить приготовленные для нас комнаты. Когда мы остались одни, Спринг с торжеством пристукнул кулаком по столу и набросился на съестное.

– Надежно, как в банке. Лучше и не придумаешь.

Ну, я был с ним согласен, но не мог понять, откуда у него такая уверенность – в конце концов, он ведь ее совсем не знает.

– Да неужели? – фыркает Спринг в ответ. – Что до доверия, то она не лучше любого дельца – было заметно, что ей наплевать на убийство, покуда оно не затрагивает ее личных интересов. Нет, Флэшмен, полная наша безопасность читается в этих полных губах и округлых глазах, которые говорят мне, что мы имеем дело с особой чувственной, изнеженной и развратной! – прорычал он, терзая зубами куриную ножку. – Похотливая распутница! Вот почему я буду спать спокойно. В отличие от тебя.

– Что вы хотите сказать?

– Она не может выдать меня, не выдав и тебя тем самым, тупица! – Капитан ухмыльнулся. – А тебя она не выдаст, не так ли? Да ее глаза и на миг от тебя не отрывались! Бедная потаскушка втюрилась в тебя. Видно, ты здорово обихаживал ее в прошлый раз. М-да, тебе лучше хорошенько подкрепиться, ибо soevit amor ferri^[25]. Или я ничего не понимаю, или аппетит у леди разгорается не на шутку, и ради наших шкур тебе лучше будет удовлетворить оный.

Мне и без него все было понятно, но даже прояви я недогадливость, поведение нашей хозяйки дало красноречивый намек. Вернувшись назад, заново подкрашенная, она тяжело дышала – я сообразил, что это последствие тугого корсета, поддетого под платье. Мне, прекрасно знакомому с ее повадками, не нужно было слов. Все читалось и в ее беспокойно бегающем взгляде, и в той веселости, с которой поддерживала она разговор, явно не в силах дождаться, когда мы останемся наедине. Спринг не замедлил откланяться, церемонно поцеловав ей руку и рассыпавшись в благодарностях за ее доброту и заботу о двух попавших в беду соотечественниках. Когда Брут увел его за собой, Сьюзи заметила, что капитан показался ей настоящим джентльменом и человеком надежным, но есть в нем нечто суровое и зловещее, заставляющее ее всю прямо трепетать.

– Впрочем, разве не должна я то же самое сказать и про тебя, милый? – хихикнула она и притянула меня к себе, запустив одну руку в волосы, а другой оглаживая меня повсюду. – О-ох, небеса! Иди же ко мне! Ах, ты ничуть не изменился, ни капельки! Ах, как мне не хватало тебя, мой милый негодник!

Озорная старушка, признаюсь вам: она засасывала мои губы своим жадным алым ртом и шептала мне на ушко эпитеты, от одного воспоминания о которых мне делается стыдно; впрочем, они оказали на меня нужное действие, как и то, насколько мастерски она сумела снять с меня все, ни на секунду не вынимая языка из моей глотки. Мне приходилось знавать дамочек покрасивее и не уступающих ей в искусстве разврата, но что до умения подкидывать дрова в губительный костер похоти – как именовал это Арнольд – тут ей не имелось равных. Когда она склонилась надо мной на кушетке, облизывая губы и нежно лаская затянутым в шелк коленом, одновременно не спеша высвобождая из корсета свои роскошные груди и начиная душить меня ими, я забыл обо всем.

– Ты и впрямь попал в беду, мой соотечественник, – говорит она хрипловатым голосом. – Я буду терзать, мучить и поедать тебя заживо, и если, когда все закончится, сюда пожалуют фараоны, тебя возьмут тепленьким, потому как ты и рукой двинуть не сможешь от утомления!

В последнем я не сомневался, проведя с ней пять незабываемых дней и едва пережив их. Сьюзи из породы тех неутомимых животных, которым все мало – прям как я, только еще хуже, и теперь она принялась за работу с энергией подвыпившей или накурившейся гашиша Мессалины. По моим прикидкам, прошло часа два, прежде чем она, издав последний визг, скатилась на пол, где и осталась лежать, стеная, что никогда-никогда-никогда-де ей не доводилось и впредь не доведется переживать такого. С ней всегда так: сейчас начнет плакать. И точно – послышался всхлип, за которым последовали рыдания, завершившиеся бульканьем – это Сьюзи успокаивала себя убойной дозой портвейна.

Я, как бывает, забылся сном, что неудивительно, так как забавы с мадам Уиллинк способны изнурить даже Голиафа. Но спустя некоторое время я очнулся и, помятуя совет Спринга, начал раздумывать, не стоит ли, в знак бесконечной своей признательности, так сказать, устроить еще один раунд – ей идея явно придется по вкусу. Должно быть, сказались недели сугубого воздержания, иначе я предпочел бы наслаждаться столь необходимым после чертовски трудного дня отдыхом. Но едва я повернулся и стал наблюдать, как она прихорашивается у зеркала, аппетитная, как конфетка, в своих чулочках на поясе, то поймал себя на мысли, что идея и сама по себе не так уж дурна. И когда Сьюзи потянулась и принялась припудривать свои груди кроличьей лапкой, я воспользовался моментом и сграбастал ее. «О нет, Бичемп, – визжала она, – только не опять, честно. Признайся, развратник, ты же не собираешься в самом деле?…» Но я был тверд, как алмаз, если вы понимаете, о чем речь, и наступал, пока она не взмолилась оставить ее в покое – что означало, ясное дело, «ради бога, не останавливайся». Даже не знаю, откуда во мне взялось столько сил, поскольку – подумать только! – я заставил просить пощады не кого-нибудь, а саму Сьюзи. Но это случилось и, как я убежден, послужило причиной дальнейших событий.

Когда все закончилось, она, привалившись к каминной решетке, переводила дух и освежалась джином. После того как глаза вкатились на свою орбиту, она устремила на меня чувственный взгляд и проскулила:

– О боже, и зачем ты вернулся? Как раз в тот момент, когда я только-только начала оправляться после нашей разлуки.

И она опять зашмыгала носом.

– Жалеешь, что я пришел, да? – говорю я, ущипнув ее за ягодицу.

– Ты же сам прекрасно знаешь, что нет! – надувает губки она. – Я такая дура. Ведь понимала, что слишком привязалась к тебе тогда… в прошлом году, но… но только когда ты ушел, я… я… – тут она разревелась по-настоящему, и потребовалось несколько добрых глотков джина, чтобы хоть немного успокоить ее. – И тут… когда я увидела тебя сегодня в холле, то почувствовала… такую радость, и я… Ох, как глупо: в моем-то возрасте веду себя как шестнадцатилетняя!

– Сомневаюсь, что какая-нибудь шестнадцатилетняя способна вытворять такие штуки, – говорю я, а Сьюзи, хихикнув, шлепнула меня, после чего вернулась к своим излияниям.

– Я уже говорила однажды… Я знаю, что ты такой же, как все, и все, что вам нужно, это хорошенько покувыркаться, а я просто старая… ну, слишком зрелая дура, чтобы чувствовать к тебе то, что чувствую… Мне ли не знать, что ты не любишь меня… так, как люблю я… – Теперь слезы хлынули из нее как Уз^[26] при паводке, стремительно снижая крепость доброго сорокаградусного напитка.

– Ох… мне так хочется думать, что тебе нравится со мной, даже больше… больше, чем с другими… – Она глядела на меня заплаканными зелеными глазами, губы ее дрожали. – Скажи, тебе… тебе и в самом деле нравится это… со мной… больше… да? Честное слово, когда я поймала твой взгляд в зеркале… ты смотрел на меня… ну, с такой нежностью…

Чушь собачья, разумеется, зато доказывает, насколько я был прав, предприняв повторный натиск. Когда берешься за дело, делай хорошо, и если Сьюзи желает покататься с тобой, пришпорь кобылку. Добрый час я распинался, как схожу с ума по ней и что не знаю никого, способного с ней сравниться – это было не такой уж ложью, – и шептал комплименты до тех пор, пока она не поцеловала меня нежно и не заявила, что я милый мальчуган. Я добавил, что тосковал по ней все эти месяцы, и тут ее взгляд сделался вдруг недоверчивым.

– Уверена, что ты быстро утешился, – фыркает она. – Это когда вокруг столько вертихвосток. Не мели чушь!

– Ну, были одна или две, – продолжаю я, зная, с какой карты заходить. – За неимением лучшего. И не говори мне, – в свой черед фыркнул я, – что какой-нибудь счастливчик не развлекал тебя в мое отсутствие.

Тут, знаете ли, она вспыхнула и начала кричать, что ничего, мол, подобного, как я только мог такое подумать! Но я видел, что ей нравится, и, подмигнув, спрашиваю: неужели совсем никого? Тут она раскраснелась еще пуще, заерзала и говорит, что не ее-де вина, коли некоторые уважаемые и богатые клиенты желают уделить мадам личное внимание.

– Ого, – говорю. – И кто бы это мог быть?

– Это тебя не касается, нахал! – хихикает она, тряся головой. Я помолчал, пока она не повернулась ко мне, потом сдвигаю брови и спрашиваю строго:

– Сьюзи, кто?

Она заморгала, и постепенно вся игривость исчезла с этого простого, милого личика.

– Ну-у, – протянула она, колеблясь. – Почему ты так смотришь на меня? Ты же не… не сердишься, нет? Мне казалось, ты просто шутишь со мной…

Я промолчал, только сердито пожал плечами, отводя взгляд, и она испуганно ахнула и схватила меня за руку.

– Эй, Бичемп! Неужто ты… ты подумал?.. Но нет, любимый, я бы никогда… Ну, в чем дело?

– Да ни в чем, – отрезаю я и играю желваками. – Ты права – это не мое дело.

Но сам тем временем начинаю кусать губы и напускаю на себя вид как у принца Альберта. Тут она испугалась по-настоящему: обняла меня за шею и, обливаясь слезами и рыдая, стала уверять меня, что это-де все оттого, что ей и не грезилось увидеть меня снова, иначе она бы ни-ни… Но это, мол, все ничего для нее не значит, честно, о, Бичемп – всего пару раз, как, например, с тем богатым креолом-плантатором, отвалившим сотню долларов за право принять с ней ванну… Но она бы швырнула этому старому козлу в лицо его деньги, если бы знала, что меня это… А если до меня дошли вдруг слухи про нее и графа Водриана, так это наглая ложь – это был не он, а всего лишь его четырнадцатилетний племянник, которому граф просил преподать несколько уроков…

Продолжи я свою игру, то, без сомнения, насобирал бы сплетен на добрую книгу, но у меня не было настроения заводить свою шараду так далеко. Я потешил тщеславие старой потаскухи, подпитал ее нежные чувства, напугал до смерти и разведал, насколько крепко она привязана ко мне. Заодно здорово развлекся, наблюдая, как Сьюзи изворачивается и трепыхается. Наступило время проявить великодушие и милосердие, поэтому я потискал ее в знак прощения, и она чуть в обморок не грохнулась от облегчения.

– Это ведь просто бизнес, Бичемп, совсем не то, что с тобой. Ах, совсем не то! Знай я, что ты вернешься и примешь это так близко к сердцу… – Похоже, последнее для нее было очень важно, поскольку она только об этом и твердила. – Тебе и впрямь есть дело? Ах, скажи, что есть, дорогой! И ты правда не сердишься на меня больше?

Это был удобный случай – даже и стараться не надо – перейти от суровой печали к нежному обожанию.

– Ах, Сьюзи, милая, – говорю я, стискивая ее буфера пламенной хваткой. – Как же я могу на тебя сердиться?

Последняя реплика, совокупно со стаканом джина, окончательно развеселила ее, и она принялась купаться в лучах благорасположения своего любимого, твердя, что я – честно-честно – самый славный и милый распутник на свете.

Ее упоминание про бизнес напомнило про нечто важное, ускользавшее из памяти в течение наших увлекательных упражнений: когда мы улеглись на роскошную кровать, я спросил, почему дом закрыт и все кругом в чехлах.

– Я еще не рассказала?! Впрочем, ты не дал мне ни единого шанса, не так ли, шалунишка? – ответила она, устраиваясь поуютнее. – Знаешь, на следующей неделе я навсегда уезжаю из Орлеана. Что скажешь? Дела тут пошли хуже некуда, нашего рода услуг хоть завались, а половина мужского населения двинула пытать счастья на золотых приисках, так что мы рады теперь любому безусому юнцу. Вот я и думаю: «Сьюзи, девочка, отправляйся-ка сама в Калифорнию да открой собственный прииск, и если тебе не удастся добыть там золотишка побольше, чем у какого-нибудь старателя, значит, ты не та женщина, за которую…».

– Погоди-погоди: чем ты намереваешься заняться в Калифорнии?

– Да тем же, чем всегда, – организую заведение для отдыха солидных джентльменов! Неужто не понимаешь: там уже сейчас миллион молодых парней, вкалывающих, как негры. У самых везучих карманы лопаются от золотого песка, и нет ни одной нормальной девчонки, с которой можно развлечься, если не считать нескольких грязных потаскух. Где навоз, там и денежки – могу побиться об заклад, что через пару лет Орлеан по сравнению с Сакраменто или Сан-Франциско покажется настоящей деревней. Сейчас там, конечно, неуютно, но подожди немного – и этим парням захочется заполучить все удобства Лондона и Парижа – и у них, кстати, найдется, чем заплатить! Вина, наряды, театры, лучшие рестораны, модные салоны, дорогие магазины и – шикарные шлюхи. Попомни мои слова: кто успеет организовать это первым, да еще как надо, заработает миллион, легко.

Я согласился, что звучит разумно, но выразил сомнение, удастся ли ей воссоздать в тех краях свое заведение. Она хмыкнула.

– Не беспокойся, у меня все схвачено. Через агента я приобрела в Сакраменто участок и в понедельник отправлюсь вверх по реке, до Вестпорта, со всем своим скарбом: мебелью, посудой, столовым серебром, винным погребом… и живым товаром, что самое главное. Под этой крышей сейчас двадцать желтых девчонок, все первый сорт – так что не вздумай расхаживать во сне, негодник! Ну же, дай я погляжу на тебя…

– Постой-ка, – говорю я, послушно давая заключить себя в объятия. – Каким образом ты будешь туда добираться?

– Ну, по реке до Вестпорта, потом на фургонах до – как его там? – Санта-Фе, потом до Сан-Диего. Это займет всего несколько недель; тысячи людей следуют по этому пути ежедневно: на тележках, фургонах, верхом. Даже пешком. Можно, конечно, отправиться вокруг, морем, но это выходит не быстрее и не дешевле, да и у меня нет желания заставлять моих девочек страдать от морской болезни!

– А это не опасно? Ну, индейцы, бандиты и так далее?

– Нет, если у тебя есть охрана и хорошие проводники. Можешь не сомневаться, я обо всем уже подумала, причем не поскупилась. Если ты еще не заметил, я женщина деловая и знаю: хочешь получить лучшее – раскошеливайся. Вот почему еще до конца года у меня будет самый лучший бордель на западном побережье. Если у тебя есть денежки, то больше ничего и не надо, исключая толики здравого смысла.

Насколько я знал, в отношении последнего был полный порядок (если не считать пристрастия к горячим молодым парням) и у нее имелись все качества хорошего предпринимателя. Но если у Сьюзи с планами на будущее все в ажуре, то у меня – совсем наоборот, и я заметил, что у нас остается совсем мало времени, чтобы организовать мой – и Спринга, куда же деваться – безопасный отъезд из Нового Орлеана.

– На этот счет не волнуйся, – уверенно отвечает она. – Я пораскинула мозгами, и, поглядев, какого размаха достигнет завтрашний переполох, мы решим, как поступить лучше. До тех пор здесь ты в безопасности, а заодно в тепле, неге и уюте, – добавляет Сьюзи. – Так что давай споем припевчик из «Джона Пиля»^[27], а?

Можете себе представить, что наутро у меня был достаточно изможденный вид, чтобы убедить Спринга в безопасности дальнейшего пребывания в доме Уиллинк. Бегло окинув взглядом меня и зевающую и потягивающуюся Сьюзи, он ухмыльнулся и пробормотал:

– Господи, non equidem invideo, miror magis^[28].

А вот я склонен считать, что это была самая настоящая ревность, и знай я сам достаточно латынь, парировал бы:

– Ver non semper viret^[29], не правда ли?

Да, неплохо, наверное, быть ученым, вот только ему это не слишком пошло на пользу.

Впрочем, обмен любезностями оказался не к месту, потому как новости были скверные. Сьюзи навела справки, и выяснилось, что смерть Омохундро произвела настоящий переполох: по городу устроена настоящая облава, а наши описания расклеены на всех углах. Убраться из Нового Орлеана по-быстрому нам не светило, как пить дать, и я напомнил Сьюзи, что надо придумать выход в оставшиеся несколько дней. Она похлопала меня по руке и сказала, что все устроит и нет нужды бояться. Спринг молчал, только смотрел на нас своими белесыми глазами.

Что за беда – проторчать четыре дня (как довелось нам) в борделе, можете подумать вы? Но когда шлюхи тебе не доступны и рядом сидит чокнутый убийца, грызя ногти и потчуя тебя цитатами из Овидия, а у дверей может в любую секунду раздаться крик: «Именем закона, откройте!», все становится далеко не так радужно. Нам приходилось торчать в большом пустом доме, не имея возможности выглянуть наружу, из страха, что нас заметят с улицы. Даже из своих комнат мы выходили редко, ибо, хотя апартаменты девиц располагались в крыле здания, они постоянно бродили по дому, а Сьюзи заявила, что им не стоит видеть нас – так же как мне видеть их, наверняка добавляла она про себя. Однако у меня и не было особого настроения встречаться с ними – ну помахать ручкой разве. Когда каждую ночь тебя ждет свидание с миссис Уиллинк, остальные женщины начинают как-то расплываться и двоиться в глазах, и ты приходишь к выводу, что монастырь, быть может, не такое уж скверное место.

Впрочем, не все обстояло так плохо: мадам была невероятно изобретательной любовницей, а человеку, имеющему за плечами опыт главного племенного жеребца и банщика мадагаскарской королевы Ранавалуны – там за плохое обслуживание клиентки тебя мигом сварят заживо или посадят на кол, – упражнения со Сьюзи покажутся детской забавой. Она, похоже, была без ума от них, но вот что странно: даже в моменты наивысшего наслаждения я подмечал, что ум ее занят еще чем-то помимо преходящих развлечений, если вы меня понимаете. Она в это время думала, что совершенно на нее не похоже. Вдобавок я ловил на себе взгляды, которые объяснял исключительно беспокойством за мою судьбу – знай я, что за ними кроется на самом деле, волновался бы за оную куда больше.

Выяснилось все на четвертый вечер. Мы коротали время перед ужином в салоне, и я напомнил Сьюзи, что мое пребывание в Новом Орлеане по-прежнему небезопасно, а до ее отплытия вверх по реке остается всего пара дней. Что я, дескать, стану делать, после их отъезда? Сьюзи в этот момент расчесывала волосы; она остановилась и поглядела на мое отражение в зеркале.

– А почему бы тебе не поехать со мной в Калифорнию? – спрашивает она сдавленным голосом и снова начинает орудовать гребнем. – Там ты сможешь сесть в Сан-Франциско на корабль… если захочешь.

У меня перехватило дыхание. Я весь извелся, ища способ слинять из Соединенных Штатов, причем даже не брал в расчет Новый Орлеан или порты восточного побережья – все мои устремления, как можете догадаться, были нацелены на северные штаты, – запад мне даже в голову не приходил. М-да, до него бог знает сколько тысяч миль… Впрочем, не так уж это и далеко, как кажется. Вы, быть может, возразите, но учтите – вам не приходилось улепетывать от охотников за рабами, аболиционистов, военно-морской полиции, разъяренных мужей и конгрессмена Линкольна, чтоб ему пусто было, и у каждого наготове виселица, чтобы вздернуть тебя, едва поймают. Когда попадаешь в такую передрягу, любая лазейка кажется спасительной, а по моим прикидкам, путешествие инкогнито в караване Сьюзи выходило намного безопаснее, чем что-либо иное. Поездка вверх по реке будет рискованной, зато к западу от Миссисипи мне уже ничего не грозит… Месяца через три окажусь в Сан-Франциско и…

– А ты возьмешь меня? – вот первое, что сорвалось у меня с языка, прежде чем я успел хорошенько обмозговать предложение. Ее гребень стукнул по столу, а взгляд, который устремила на меня Сьюзи, был таким радостным, что кровь похолодела у меня в жилах.

– Возьму ли я тебя? – говорит. – Да конечно возьму! Я только не знала… захочешь ли. Но это самый безопасный путь, Бичемп, поверь мне! – Она отвернулась от зеркала и начала будто бы хватать ртом воздух и смеяться одновременно. – Ты не против… Хочу сказать, ты не возражаешь побыть со мной… еще немного? – Ее грудь вздымалась так, что ей грозил риск свалиться со стула, а губы трепетали. – Значит… значит, я не надоела тебе? Или… я настолько небезразлична тебе, чтобы… ну, чтобы ты согласился поехать со мной в Калифорнию?

Бог мой, именно так она и сказала.

– Я не безразлична тебе, правда? Ты же говорил, что да, и мне кажется…

Я совершенно механически пробормотал, что, конечно, она небезразлична мне; в уме моем зароились ужасные подозрения, и недаром – следующие ее слова подтвердили их.

– Не может быть… чтобы ты любил меня так же, как я тебя. Ах, нет, это невозможно, знаю! – Она одновременно смеялась и плакала, утирая слезы с глаз. – Ничего не могу поделать с собой… Я просто дура, знаю, но я люблю тебя… И сделаю все, что угодно, только бы ты тоже полюбил меня! И пойду на все, чтобы удержать тебя… Мне подумалось… ну понимаешь, если мы поедем в Калифорнию вместе и все такое, то ты, быть может, и не захочешь искать в Сан-Франциско корабль, а?

Во взгляде ее светилось такое страстное желание, что мне сделалось страшно; последний раз такой взгляд я видел у моего папаши-сатрапа, когда доктора надели на него смирительную рубашку и убрали бренди подальше со стола.

– И мы сможем… быть вместе всегда. Быть может… быть может, ты женишься на мне, Бичемп?

III

Если первая половина искусства выживания заключается в способности быстро бегать, то вторая – в умении сохранять невозмутимое лицо. Даже не упомню, сколько раз судьба моя зависела исключительно от того, как я отреагирую на некое неожиданное и ужасное предложение. Как в ту ночь, например, когда Якуб-бек настаивал на моем участии в самоубийственной попытке взорвать русские корабли с боеприпасами или когда Заптен с улыбочкой намекнул на необходимость голышом плыть через озеро к готическому замку, битком набитому головорезами Бисмарка, или когда Брук поручил мне возглавить штурм пиратского форта. О боже, в какие времена нам пришлось жить! Странно, конечно, но самым ярким подобным воспоминанием почему-то остается тот день в Рагби, когда Булли Доусон подкидывал нас, сопливых фагов, на простынях. Он плотоядно сцапал меня,но я преспокойно улегся в простынь, будто только о том и мечтал, хотя внутри все сжималось от страха; мерзавец был так изумлен, что в сердцах выгнал меня вон, в чем и заключался тайный мой расчет. Так что мне удалось избегнуть подбрасывания, в то время как остальные фаги налетались вдоволь.

А все-таки – и молодому поколению, прокладывающему себе путь, стоит взять это на заметку – нельзя уповать на одну только невозмутимость. Это дает понять, что вы размышляете, а иногда задумчивый вид говорит не в вашу пользу. Вот и теперь, со Сьюзи, был тот самый случай. Радостное согласие требовалось выказать быстро, но в то же время не поспешно, ибо если я с криком восторга заключу ее в объятия, она сразу почует подвох. В один миг в голове моей пронеслась череда мыслей приблизительно в следующем порядке: «1. Я уже женат; 2. Она об этом не догадывается; 3. Если не соглашусь, существует значительный риск, что мне укажут на дверь, хотя, быть может, и нет; 4. Если да, то меня повесят; 5. Итого: лучше всего покуда с благодарностью простереться у ее ног, а там посмотрим».

И все это за долю секунды, как уже сказано – временной промежуток достаточный, чтобы на два удара сердца взгляд мой принял удивленное выражение, сменившееся мгновенным радостным блеском в глазах, плавно перетекающим в восхищение; я нерешительно шагнул вперед, опустился перед ней на колено, нежно взял за руку и прохрипел недоверчиво:

– Сьюзи, ты и вправду хочешь этого?

Чего бы она ни ждала, но уж явно не такого развития событий; Сьюзи пристально вглядывалась в меня, колеблясь между надеждой и недоверием. Она ведь знала меня, знала, с каким законченным мерзавцем имеет дело, но в то же время всей душой хотела верить, что небезразлична мне, и я прекрасно понимал, как сыграть на этом. Не дав ей ответить, я улыбнулся, печально покачал головой и сказал:

– Дорогая Сьюзи, ты знаешь, что ошибаешься. Я не достоин тебя.

У нее, разумеется, имелось противоположное мнение, каковое она и высказала. Разгорелась небольшая дискуссия, ведение которой с моей стороны было затруднено тем, что голова моя оказалась меж двух ее вздымающихся холмов, да и аргументы свои она экстатически выкрикивала в полный голос. Я действовал с тонким расчетом, изображая океан страсти, сдерживаемый плотиной благородного сомнения в себе. Даже не знаю, твердил я, потому как никогда, да, никогда прежде ни одна женщина не одаривала меня истинной любовью, и при всех моих изъянах я слишком тепло отношусь к ней, чтобы позволить совершить поступок, о котором ей, быть может, придется пожалеть. Можете себе представить, какая сопливая любовная чушь полилась из нее, пока я не счел момент удобным для нанесения coup de grace^[30]. Со сдавленным стоном: «Ах, моя дорогая!» и, будто не в силах сдерживаться более, я набросился на нее и от души задал ей жару прямо на банкетке. Бог знает, как она не развалилась, поскольку совместно мы запросто тянули стоуна на двадцать два.

Даже после этого я все еще качал головой; моя недостойная душа разрывалась между собственной испорченностью и робкой надеждой на то, что любовь прекрасной женщины спасет меня. Борьба не слишком затянулась, нужды не было: Сьюзи перешла черту и готова была убедить себя в чем угодно вопреки здравому смыслу. Вот что любовь способна сделать с человеком – впрочем, могу только предполагать, поскольку собственного опыта не имею.

– Я знаю, что дура, – говорит она, расчувствовавшись, – и понимаю – ты негодяй, способный разбить мне сердце… Но хочу попробовать. Я знаю, что небезразлична тебе, и постараюсь достичь большего. Любовь преодолевает все, – она всхлипнула, – и хотя мне сорок два, – куда там, все пятьдесят, скажу я вам, – и я немного старше тебя, это ничего не значит. И даже скажу – прошу, не осуждай меня, любимый, – даже в самом худшем случае тебе будет хорошо со мной, поскольку я способна сделать твою жизнь приятной, а не только подарить тебе всю свою любовь. Не стоит недооценивать материальных выгод – думаю, ты не стал бы жениться на мне, будь я без гроша за душой. Но ты меня знаешь, и если я говорю, что могу сделать миллион – это факт. Со мной ты станешь богатым и получишь все, что захочешь, и если ты говоришь «да» только поэтому, я не осуждаю тебя. Но все-таки надеюсь, – тут слезы опять хлынули у нее из глаз, она обхватила меня за голову, гладя по бакам, я же выглядел как сэр Галахад во время ночного бдения, – надеюсь, что ты все-таки достаточно любишь меня, и мы сможем быть счастливы вместе.

Вместо того чтобы изображать пылкость, я поступил мудрее: стащил с ее туалетного столика булавку и воткнул себе в ногу, чтобы выдавить слезу.

– Спасибо, Сьюзи, – тихо говорю я и нежно целую ее. – Но не надо плакать. Мне немногое известно о любви, но я чувствую, – дальше следовал тяжкий вздох, – что не в силах отказать тебе.

И это, кстати, была святая истина, в чем я и признался часом позже Спрингу. Хотя того вряд ли можно было счесть человеком, с которым приятно обсуждать сердечные дела, на карте стояли наши шкуры, и ему стоило быть au fait^[31]. Он пучился на меня, как вытащенная на берег акула.

– Но ты ведь женат! – кричит.

– Чш-ш! Не так громко. Она об этом не знает.

Глаза его расширились.

– Это многоженство! Боже Всемогущий, неужто для тебя нет ничего святого?

– Разумеется, и именно поэтому я не намерен продлевать свой союз далее приезда в Калифорнию, откуда…

– Я не допущу! – рявкнул он и в глазах его вспыхнул хорошо знакомый бешеный огонек. – Ты совсем забыл о приличиях? Потерял страх перед Господом, презренное животное? Как осмеливаешься ты попирать его священные законы, а?

По здравом рассуждении этого следовало ожидать. Хотя капитан Спринг доходил в своей эксцентричности до преступлений, на которые даже Нерон не отважился бы, он оставался фанатичным приверженцем формальных приличий вроде воскресной службы и послеполуденного чая. При первом признаке опасности он не моргнув глазом выкидывал за борт закованных в кандалы ниггеров, зато превращался в святошу, едва дело доходило до церковных гимнов, и под аккомпанемент его столь же завернутой супруги вся полупиратская команда «Бэллиол Колледжа» распевала «Господи, просвети разум наш». Все это следствие зубрежки «Тридцати девяти статей»^[32], даже не сомневаюсь.

– А что мне оставалось делать? – оправдывался я, пока он расхаживал по комнате, распинаясь про адские муки и несовершенство системы общественного образования. – Старая перечница дала понять, что если я не соглашусь, она тут же свистнет «пигов».^[33] Разве не видите: если буду гладить ее по шерсти, мы будем путешествовать без опаски, а потом прощай, миссис Уиллинк. Или Комбер, если на то пошло. В противном же случае нам прямой путь на виселицу!

Я едва не сболтнул, что уже проделывал такое раньше, с герцогиней Ирмой из Штракенца, но посмотрел на него и предпочел промолчать.

– И зачем только дозволил я ступить тебе на борт «Колледжа»?! – вопил он, размахивая руками. – Ты же ходячая куча гнили, porcus ex grege diaboli!^[34]

Но Спринг не настолько спятил, чтобы не видеть резона, и постепенно успокоился.

– Ладно, – говорит он, окинув меня самым испепеляющим из своих взглядов, – раз ты такой меднолобый, то да смилуется Господь над твоей душой. Чего не случится. Ба! С какой стати это должно меня заботить? Остается воскликнуть вместе с Овидием: «Video meliora proboque, deteriora sequor»^[35]. А теперь убирайся с глаз моих!

Но он меня напугал, должен признаться. Даже теперь я опасался: вдруг в его чокнутых мозгах шевельнется какой-нибудь винтик, и он выложит Сьюзи, что ее суженый уже является мужем и отцом? Поэтому я был озабочен и озадачен, когда Сьюзи пригласила нас с ним на ужин à trois^[36] в своем салоне. С самого начала еду нам приносили исключительно в наши комнаты, да и к тому же я знал, что первоначальное положительное мнение Сьюзи о Спринге изменилось не в лучшую сторону. Я кинул ей пару намеков на то, какая он свинья, да и, поскольку ему никогда не удавалось более-менее долго скрывать свой очаровательный характер, у нее вскоре начало формироваться собственное суждение.

– Небольшой праздник, – заявила она, когда мы расположились в ее салоне. – Смею предположить, капитан, что Бичемп уже сообщил вам радостную новость?

И она лучезарно улыбнулась мне. На ней был самый лучший наряд, смотревшийся чудовищно-вульгарно, но, должен признать, выглядела Сьюзи ничуть не старше возраста, на который претендовала, и была очень мила. К моему облегчению, Спринг включился в игру и пожелал ей счастья – про меня он забыл, и если выглядел не таким благодушным, как Пиквик, то, по крайней мере, держался вежливо и не бил посуду.

Да уж, бывал я на обедах и повеселее этого. Сьюзи в кои-то веки нервничала, что я списал на счет девичьей застенчивости. Она щебетала про цены на рабов, стоимость первоклассных желтых и про то, что кубинский рынок подскочил в последние дни до небес, и про изнеженных красавиц окторонок^[37], совершенно не пригодных к использованию в ее ремесле. Спринг более-менее поддерживал разговор, и они живо обсуждали, дает ли скрещивание коренных африканцев с мулатками наиболее крепкий товар – самая подходящая тема под пудинг. По прошествии времени речь его становилась все более сбивчивой и невнятной. «Неужто это выпивка так подействовала?» – подивился я. Тут капитан вдруг тяжело вздохнул, взгляд его остекленел; он ухватился за подлокотники кресла, как бы намереваясь встать, и рухнул лицом прямо в бланманже.

Сьюзи посмотрела на меня, приложив к губам указательный палец. Потом встала, приподняла его лицо из месива и посмотрела зрачок. Голова его вновь свалилась, как у набитой опилками куклы, лицо сделалось пунцовым.

– Отлично, – говорит она. – Брут!

Перед моим изумленным взором появился дворецкий, а за ним следом двое здоровенных детин в матросских бушлатах. Подчиняясь кивку Сьюзи, они подняли Спринга из кресла и, не говоря ни слова, выволокли его из комнаты. Сьюзи вернулась на место и отпила глоток вина, потешаясь над моим удивлением.

– Превосходно, – заявляет. – Ведь в наши расчеты не входит, чтобы он портил нам наш медовый месяц, не правда ли?

На мгновение я оцепенел.

– Ты ведь не сдашь его фараонам? Он же выдаст нас! Ей-богу, Сьюзи, он так и сделает…

– Если у него и представится такая возможность, то только где-нибудь в Кейптауне. Не думаешь же ты, что я способна на эдакую глупость? Или на подобное с ним обращение? – Она рассмеялась и похлопала меня по руке. – Капитан такого не заслужил: не может быть совершенно плохим человек, покончивший с Питером Омохундро. Кроме того, если бы не этот твой Спринг, разве я заполучила бы тебя? Но он сразу не пришелся мне по душе – прежде всего потому что не желал тебе добра. Я видела, как он смотрел на тебя и бормотал что-то на своем итальянском, или каком там еще, языке.

– Так что, – Сьюзи радостно улыбнулась, – я перемолвилась словечком с кое-какими добрыми друзьями – без них в моем бизнесе не обойтись, поверь мне. И вот ко времени, когда наш капитан очнется, перед ним откроется перспектива длительного морского путешествия, которое полностью излечит его от тяжкой головной боли. Ну же, не гляди так испуганно: он не первый из тех, кто не по своей воле отправился из этого дома в далекий путь, говорю тебе!

Что ж, с одной стороны, это здорово, но с другой – пища для размышлений. По совести, мне сложно было придумать для Дж. Ч. Спринга место лучше палубы какого-нибудь «купца», где здоровенный помощник капитана будет пинать нашего друга под зад, пока тот на карачках надраивает палубу. Впрочем, зная моего приятеля, ко времени подхода к Столовой горе он сам заделается помощником, если не выше. Конечно, лучше было бы отправить его кормить рыб, но разве не должно нам довольствоваться тем, что ниспослало нам провидение, и быть благодарными за это? Зато открытие, что моя без пяти минут супруга способна проворачивать такие жестокие дела, было слегка пугающим. Вот она сидит передо мной – раскрасневшаяся, благоухающая и цветущая; выбрав виноградину, она макает ее в шербет и отправляет мне в рот, сопровождая угощение любящим поцелуем, по силе способным сравняться с доброй пощечиной. А не долее пары минут назад она же вырубила приглашенного на обед гостя, не дав ему даже кофе испить. Мне пришло в голову, что разрыв наших семейных уз в Калифорнии необходимо будет серьезно подготовить, без суеты и спешки, иначе не миновать мне оказаться на каком-нибудь корыте, идущем в Сидней, а то и полететь во Фриско Бэй с переломанными ногами.

Нет, лучше не думать об этом. Я всегда знал, что, хотя Сьюзи питает необоримую слабость к молодым парням с большим орудием, она в то же время женщина с характером: своих рабынь-шлюх держит в ежовых рукавицах, обращаясь с ними хорошо, но без сантиментов. Но хладнокровие, с которым она отнеслась к расправе с Омохундро или опоила Спринга только потому, что тот оказался у нее на пути, говорило о ее способности действовать более жестко, чем я ожидал. Так что я опять влип: оставалось ехать в Калифорнию или попасть под жернова ее мстительности, и лучше уж первое. Если правильно стасую колоду, могу даже прибыть домой с изрядным кушем, чтобы там вдобавок пожать плоды трудов безвременно усопшего Моррисона. При везении я смогу воссоединиться со своей дорогой Элспет по прошествии примерно восемнадцати месяцев – время достаточное, чтобы скандал с Брайантом давно улегся. И нет ни малейшего шанса, что Сьюзи сумеет выследить сбежавшего супруга – ей известно, что я англичанин, и ничего более, поскольку Спринг по понятным причинам предпочел не раскрывать истинного лица Бичемпа Миллуорда Комбера. Так что все прекрасно.

Избавившись от неприятных воспоминаний о Спринге, которого, с бородой в заварном креме, волокут под руки двое дюжих парней, я целиком обратился к своей нареченной, поздравив ее с тем изящным способом, которым она вернула капитана в ряды торговых моряков, и выразил свое восхищение и уважение, целиком и полностью ею заслуженные.

– Ты и впрямь не жалеешь? – спрашивает она. – Я понимаю, все произошло несколько неожиданно, но с какой стати тащить капитана с собой, с этой его постной рожей и жуткими пустыми глазами? Прям змея какая-то! Джейк с капитаном Роджером позаботятся о нем, и давай забудем об этом. Теперь нас только двое, не правда ли? – Она уселась мне на колени, обняла за шею, поцеловала игриво и с обожанием посмотрела мне прямо в глаза. – Ах, Бичи, как я счастлива с тобой! Ну, ты уже наелся? Не хочешь ли на десерт немного фруктов? Думаю, хочешь. – Она захихикала, взяла персик, подразнила меня им, потом уронила за вырез платья, прямо между грудями. – Ну же, будь хорошим мальчиком, скушай его!

* * *

Мы отправились вверх по реке спустя два дня, и если вам не доводилось наблюдать, как переезжает бордель, то вы пропустили незабываемое зрелище. Весь домашний скарб был спущен вниз, чтобы разместиться на дюжине подвод, а два десятка шлюх под бдительным надзором хозяйки выстроились со своим багажом в холле. Меня никто туда не приглашал, но я наблюдал за всем из салона через дверную щель, и никогда не доводилось мне видеть картины умилительнее. Все девицы были одеты в скромнейшие кринолины и подвязанные под подбородком чепчики – прям ученицы воскресной школы – и беспрерывно болтали друг с другом, замолкая, только когда Сьюзи по очереди подходила к каждой, чтобы сверить имена и уточнить, не забыла ли девица что из своих пожитков.

– Клаудия… Взяла свой саквояж и шляпную картонку? Отлично. Зубы почищены? Очень хорошо, дай-ка взгляну. Мария, это лучшие твои перчатки? Готова поклясться, что нет, так что смени их сию же минуту. Нет-нет, не надевай черные бархатные, гусыня, мы же на пароходе поедем! Так, теперь ты, Клеония… О, я же говорила, что белое тебе идет лучше всего? Ты выглядишь прямо девственницей… Почем ты сейчас – по тридцать? Так вот, теперь тебе цена все пятьдесят, если я что-то понимаю в своем деле. Нет, Афродита, не надо сдвигать чепчик на затылок. Я знаю, что ты так привлекательнее, но ведь это не то, что нам сейчас нужно, не так ли, дорогая? Ты юная путешествующая леди, а не товар в витрине магазина… Вот, так лучше… Выпрямись, Стефания, ничто так не портит женщину, как сутулость… Жозефина, у тебя слишком короткое платье, удлинишь его, как только поднимемся на борт. И не дуйтесь на меня, мисс, ваши лодыжки не станут толще, если их прикрыть! Так, внимание всем: плечи назад, головы чуть склонены, руки сложены… Правильно… Глаза опустить! Отлично… Молодцы!

Довольная, она прошла вдоль шеренги и обратилась к ним:

– Теперь, детки, слушайте меня внимательно. На пароходе, да и всю дорогу до Калифорнии, вы будете вести себя как юные леди – я имею в виду настоящих леди, а не тех, о которых мы тут имеем обыкновение говорить ради ублажения джентльменов, слышите? Держитесь всегда парами и не поощряйте никаких знаков внимания со стороны мужчин. А их вам на пути будет встречаться множество, так что будьте начеку. Вы не должны обращать внимания на мужчин, заговаривающих с вами, отвечать им, смотреть на них. Ясно?

– Да, миз Сьюзи, мадам, – их голоса похожи были на хор райских птичек, такие нежные и чистые.

– Тем более у вас даже в мыслях не должно быть привлекать внимание мужчин самим. Вы понимаете, о чем я. И имейте в виду: о том, как зацепить взгляд мужчины я даже забыла больше, чем вы когда-нибудь научитесь, так что если поймаю кого за этим делом, всыплю шесть ударов тростью, вот так! Вы не работаете, пока мы не доберемся до Калифорнии, ни одна! И никакого приватного флирта, понятно?

– Да, миз Сьюзи, мадам, – на этот раз хор звучал уныло.

– Ну вот, вы хорошие девочки, я знаю. Иначе не были бы тут, – Сьюзи улыбнулась и обвела взглядом строй, больше всего напоминая директрису пансиона, раздающую награды за учение. – Я горжусь всеми вами. Но никому из вас никогда не доводилось выезжать за пределы Авлина^[38]. Да, Медея, я знаю, что вы с Эжени были в Гаване, но вам ведь нечасто приходилось выходить на улицу? Сейчас – совсем другое дело, и смею сказать, в пути вас ждут различные соблазны и испытания. И если вы преодолеете их, то по приезде в Калифорнию будете получать только лучших джентльменов, и никого более. Будьте хорошими девочками, и каждой из вас я обеспечу достойную жизнь, вы понимаете, что это значит. – Она замолчала, приняв строгий вид. – Но если какая-нибудь дрянная девчонка вздумает своевольничать или не подчинится… И глазом не успеет моргнуть, как отправится вниз по реке, и это вам тоже известно. Кое-кто из вас еще помнит Поппею, не так ли? Так вот, эта непокорная штучка в эту самую минуту корчится под плетью на хлопковых плантациях Томбигби и проклинает тот день. Так что имейте в виду.

– Да, миз Сьюзи, мадам, – прозвучал шепот, а кто-то даже всхлипнул.

– Вот и отлично, и не будем больше об этом. Пока. Не плачь, Мария, я знаю, ты – хорошая девочка. – Сьюзи резко хлопнула в ладоши. – По экипажам. Не бегать, не болтать. Брут присмотрит, чтобы ваш багаж погрузили в фургон.

Зачарованный лицезрением этой восхитительной шеренги у стены, внимавшей речи Сьюзи, я непроизвольно выглянул из дверей салона. Одна из шлюх, наверное, Афродита – угольно-черная деваха с распутными глазами, заметила меня и толкнула локтем подружку. Они отвели взгляды и зажали рты, чтобы не захихикать. Отступать было поздно: я стал спускаться по лестнице, и Сьюзи заметила меня как раз в тот миг, когда давала команду разойтись.

– Погодите-ка, девочки! – Она улыбнулась мне и помахала рукой. – Вам следует знать – это ваш новый хозяин… или скоро станет таковым. Поприветствуйте мистера Бичемпа Комбера, девочки! Вот так, хорошо!

Взяв Сьюзи под руку, я небрежно кивнул, произнеся: «Леди!» – и двадцать чепчиков склонились ко мне, а двадцать грациозных фигурок присели в полупоклоне. Святой Георг, я старался не смотреть на них, иначе захлебнулся бы слюной! Все цвета и оттенки, от эбенового до кофейного, кремового и почти белого, все размеры и формы: маленькие и высокие, дородные и худенькие, гибкие и пухленькие – любая так и просилась в иллюстрации к «Арабским ночам». Они перешептывались и переглядывались, а Сьюзи сжала мою ладонь.

– Ну разве они не прекрасны? Это наше состояние, любимый!

Одна из девиц промедлила секунду, наказывая Бруту, как обращаться с ее попугаем в клетке:

– Помни, его нельзя трясти, не так ли, мой маленький голубочек?

У нее был легкий креольский акцент, приятный голос, и ее поза и плавные жесты при разговоре с Брутом подсказали мне, что она рисуется перед своим новым боссом. Кремового оттенка кожа, белоснежный кринолин и чепчик, сдвинутый достаточно, чтобы видно было необычным образом уложенные, с пробором посередине, черные как вороново крыло волосы. Личико невинное, как у святой, зато легкая, неслышная поступь выдавала в ней ту еще штучку.

– Хмм, – протянула Сьюзи. – Это Клеония. Если бы она вовремя не вышла вон, я бы решила, что у нее что-то на уме. Думаю, надо при случае поучить ее тростью… Впрочем, стоит ли осуждать ее за заботу о том, кто ей дорог, не правда ли, дорогой? Знаешь, сколько может она принести нам за год? – Пятнадцать тысяч долларов, а то и больше, причем без особых забот. Но впрочем… – она чмокнула меня и подмигнула. – Нам пора в путь. Мы же не намерены заставлять такого важного джентльмена дожидаться нас, а?

Что это за джентльмен, я узнал, когда мы поднялись на борт стоящей у пристани «Королевы чоктавов». Было это сразу после наступления сумерек – мы решили, что мне не стоит подвергаться риску, и поэтому я старался не показываться на публике при свете дня до тех пор, пока мы не достигнем Вестпорта. Сьюзи зафрахтовала всю техасскую палубу^[39] парохода, оказавшегося небольшим суденышком с гребным колесом на корме; пробравшись сквозь груды ящиков и снующих туда-сюда пассажиров – я с высоко поднятым воротником и в надвинутой на брови шляпе, – мы взошли по трапу, миновали склонившегося в поклоне кондуктора и оказались на своей палубе, поспешив к отведенному лично Сьюзи салону. В нем ярко горели свечи, на столе сияли хрусталь и серебро, наготове стояли чернокожие лакеи, а оркестр скрипачей наяривал вовсю. Краснорожий здоровяк-капитан, при форме и баках, поцеловал Сьюзи ручку и радушно поприветствовал меня; рядом суетился, приторно улыбаясь, священник, а еще двое парней делали умный вид, поигрывая перьями и бумагой.

– Так-так, замечательно! – восклицает шкипер. – Добро пожаловать на борт, миз Уиллинк, и вам, сэ’! Как видите, м’дам, все готово – достопочте’ Хуткинс, уважаемый мистэ’ Грейс из муниципии, и клерк!

Он обвел салон рукой, и я понял, что коварная ведьма взяла меня тепленьким; она сладко улыбалась мне, капитан хлопал по плечу, магистрат начал с вопроса, действительно ли я – Бичемп Комбер, холостяк, в здравом уме и твердой памяти, а клерк зашуршал пером по бумаге. Потом мы поставили свои подписи – рука Сьюзи дрожала, – а маленький судовой священник стал перелистывать свою книгу и прочищать горло.

– К-хм! Сьюзан Уиллинк, вдова… и Бошамп, так, кажется? Правильно Би-чемп, да? Мы собрались здесь пред лицом Господа и этих почтенных свидетелей, дабы… священный союз… произведение потомства, да, конечно… пока смерть не разлучит вас… У вас есть кольцо, сэр? Нет? У леди есть кольцо, так-так… Новенькое… Будьте добры, передайте его ему, а вы, сэр, возьмите руку невесты…

В ушах моих звенят колокола штракенцского собора, я вдыхаю аромат ладана, чувствую тяжесть коронных бриллиантов и ощущаю ледяную ладонь Ирмы… Потом она обращается вдруг в ладонь Элспет, горячую и твердую, а за плечом стоит коротышка Эберкромби, приглядывавший, чтобы я не удрал от алтаря. Слышится возбужденный шепот Моррисона: «… Не будь тута достаточно экипажей для тетушек и кузин, мы бы чирр-товски славно прогулялись до свадебного завтрака…» И вот я уже подглядываю за обнаженной королевой Ранавалуной, пока служанки совершают ее ритуальное омовение – церемония эта не относилась к свадебным торжествам, но оказалась первым этапом к моему соединению с этим черным чудовищем… Ко мне поворачивается лицо Ирмы, холодное и гордое, ее губы слегка касаются моей щеки… Элспет сияет улыбкой, ее золотистые кудри скрыты свадебной фатой, алые губки раскрываются навстречу моим… Сумасшедшая черная горилла с глухим рыком срывает с себя платье и хватает меня за причиндалы… Даже не знаю, с какой стати в голове мелькали эти видения прежних моих бракосочетаний – видимо, в основе своей я все-таки весьма сентиментальный малый. Теперь же на меня смотрит пухлое личико Сьюзи, скрипачи стараются вовсю, шкипер с магистратом хлопают и выкрикивают поздравления. Ниггеры-лакеи снуют с подносами, к потолку взлетают пробки, Сьюзи прыскает со смеху, когда капитан галантно заявляет о праве поцеловать невесту, а маленький священник лопочет, что, мол, разве одну только рюмочку… нет-нет, закуски не надо…

Но больше всего запала мне в память не эта неожиданная церемония и не обязательные экстатические упражнения на роскошной кровати под картиной, на которой Пан с подобающим случаю любострастием пожирал взглядом увивающихся вокруг него нимф, и не железные объятия Сьюзи, сонно бормочущей в тысячный раз: «Миссис Комбер… миссис Бичемп Миллуорд Комбер», – нет-нет, ничего подобного. Мне запомнилось, как, дождавшись, пока она уснет, я вышел, и стоя у поручней техасской палубы, окутанной бархатом ночи, курил чируту, окидывая взором маслянистые воды реки и проплывавшие мимо очертания Батон-Ружа. Огромное кормовое колесо мерцало в свете звезд, как волшебный фонарик, на восточном берегу виднелись далекие огни города, из центрального салона на нижней палубе доносились приглушенные звуки музыки и смеха. Я неспешно прошел назад и посмотрел вниз, на открытую главную палубу – и то, что услышал и увидел тогда, так ярко отпечаталось в моей памяти, словно все происходило только вчера.

От края до края обширное пространство было заполнено поклажей и людьми, напоминающими в свете фонарей те темные силуэты на голландских картинках: вот пара черномазых распевает вполголоса, присев на корточки у борта, вот двое коммивояжеров обсуждают сравнительные достоинства своих саквояжей, а вот несколько матросов, расположившихся на переходном мостике, травят байки. Но таких было меньшинство. Большинство же – а это сотни и сотни, – состояло или из молодых людей, разбившихся на компании и оживленно беседующих между собой, смеясь чересчур громко, или из семей – мать кутается в шаль, охраняя сон прикорнувших среди корзин и баулов детишек, а отец либо сидит молча, погруженный в раздумья, либо в сотый раз проверяет, все ли их пожитки на месте, либо прислушивается, качая головой, к болтовне молодых спутников. Вроде все, как обычно, за исключением какого-то странного нервного возбуждения, витавшего над этой переполненной палубой, подобно магнетическим волнам. Я ощущал его, не понимая причины, поскольку не знал тогда, что это не просто пассажиры, а настоящие эмигранты, первая волна того могучего потока, который хлынул в дикие дебри, создавая Америку; исполненные страхов, надежд и сомнений, люди отправлялись на поиски своего эльдорадо, не будучи даже способны объяснить вам, что именно толкнуло их на этот шаг. Отец семейства переживал, Джек с Джимом были переполнены воодушевлением, а мать совсем выбилась из сил, но все они стремились на поиски приключений.

Какой-то глава семейства стоял в толпе, сгрудившейся в два ряда у поручней, устремив сосредоточенный взор на запад, переносясь мысленно через эти тысячи миль, гадая, что ждет их там и не лучше ли было бы остаться в Питтсбурге? Одинокие парни в мятых шляпах и джинсах подобными сомнениями не страдали – по крайней мере, не подавали вида, – они весело передавали по кругу бутылку, а один выводил под мелодион^[40]:

Потом, хлопая и топая, его приятели подхватывали припев:

Теперь уж вы эту песенку вряд ли услышите, разве что на корабле, поднимающем якорь, да и сомневаюсь, что в ней прозвучит та же интонация бесшабашной надежды, которую слышал я там, у Батон-Руж. Ее и тогда приняли неоднозначно: «А не заткнулись бы вы?» – кричали желающие выспаться, на что оптимисты отвечали дружным: «Убирайтесь к чертям, хотим петь – и поем!» Потом заплакал ребенок, и певцы угомонились, ворча и пересмеиваясь. Вспоминая про тот случай, я всегда испытываю странное чувство: в ту ночь мне даже и в голову не приходило, что у меня, у Сьюзи и наших шлюх, коль уж на то пошло, есть хоть что-то общее с этой сгрудившейся на главной палубе толпой, но на самом деле, сами того не зная, мы оказались частью одной, чертовски многочисленной компании, которая в наши дни уже вошла в фольклор. Следом за нами пришли миллионы, но мы были людьми «сорок девятого года».

Впрочем, дорога в бессмертие еще терялась в расплывчатом будущем. Бросив окурок за борт, я сказал сам себе: «Мне наплевать, чего хотят остальные; я направляюсь домой. Да, дорога будет длинной, и пусть это будет „Калифорни-ийя!“ – тоже не возражаю. Если по пути получится разжиться кое-чем, особенно за счет этой жирной потаскухи, удовлетворенно посапывающей в каюте, я тоже не против – должна же она расплатиться со мной за те многочисленные экзерсисы, что я устроил – и еще, без сомнения, устрою, прежде чем наше путешествие подойдет к концу. Способы пересечь Америку встречаются и похуже». Так по наивности своей думал я. Будь у меня хоть немного здравого смысла, я последовал бы за окурком своей чируты и рискнул бы шкурой, уходя от врагов, рыскающих в поисках меня по всей долине Миссисипи.

IV

За бутылку кларета в отеле «Плантатор» в Сент-Луисе просили в том году пятнадцать долларов, а пить его было все равно что глотать воду из лужи, в которую помочились мулы – даже в Дамском клубе Лондона вино лучше. Но ничего другого пить было нельзя из опасения подцепить холеру: люди в Сент-Луисе мерли, как мухи, весь город провонял касторкой и горящим битумом; трупы валялись прямо на улицах, а единственным местом, перенаселенным более нашего «Плантатора», являлось кладбище – да и удобства для размещения там были, наверное, не хуже.

Но не только эпидемия тревожила меня: не далее как несколько недель назад весь Сент-Луис был увешан объявлениями с обещанием награды в сто долларов и подробным описанием моей персоны с примечанием, что я обладаю «благородными манерами» и говорю с «иностранным акцентом», чтоб им провалиться. Но «Королева чоктавов» не шла дальше, и нам не оставалось ничего иного, как целый день ждать парохода, который отвезет нас вверх по Миссури до Вестпорта. Пришлось мне сойти на берег, что я проделал без особого риска, прикупив за пару центов «патентованную противохолерную маску, гарантирующую полную безопасность от инфекции». Вырядившись на манер грабителя с большой дороги, я прошмыгнул в апартаменты «Плантатора».

В отеле я получил очередное доказательство твердого характера моей новоиспеченной супруги, а заодно и глубины ее кошелька. Вы не поверите: она заказала полдюжины комнат, и когда менеджер узнал, что в четырех из них размещаются двадцать черных шлюх, у него началась истерика. «Гром и молния, – орал он, – я утоплю все вокруг в крови, но не допущу, чтобы мои комнаты марали черномазые девки, и не важно как они выглядят и сколько стоят!» К несчастью для него, Сьюзи успела расселить их по комнатам и сунуть ключи в свой ридикюль прежде, чем менеджер спохватился. В нашей прихожей произошла знатная заварушка – я держался подальше от глаз, спрятавшись в спальне. Сьюзи заявила, что ее «юные леди» ни под каким видом не будут размещаться в бараках с рабами с плантаций и тому подобной швалью, не говоря уж о карантине; ей удобнее сунуть ему в карман сто долларов и забыть об этом. По мне, так пусть ночевали бы и в бараках, но это ее деньги; поупиравшись, менеджер согласился и вышел, пробурчав напоследок, чтобы «юные леди» ради репутации его отеля не покидали своих комнат.

Но учитывая шум, стоявший в перенаселенной гостинице, запах серных окуриваний и страх, что какой-нибудь остроглазый парень узнает в мистере Комбере пресловутого похитителя рабов Тома Арнольда, я испытал необыкновенное облегчение, когда следующим вечером мы погрузились на миссурийский пакетбот. Я наконец швырнул за борт осточертевшую противохолерную маску – среди пассажиров хватало рослых иностранцев с акцентами на любой вкус, как обладающих благородными манерами, так и без оных. Пароходик был много меньше и грязнее «Королевы чоктавов», и девицам пришлось ютиться в третьем классе, вместе с бродягами, чернорабочими, шулерами и прочим фронтирным сбродом. Сьюзи выбрала из этой публики четверых самых здоровых и уродливых и щедро заплатила им за то, чтобы те не давали девочек никому в обиду – и, к моему удивлению, все четыре дня до пристани Канзас-Лендинг они только этим и занимались. Первый же пьяный, попытавшийся облапать одну из шлюх, был без лишних церемоний выброшен за борт, и шулеры, похохатывая, бились об заклад, выплывет он или утонет. После этого наших магдалин оставили в покое, но все равно путешествие для них получилось не из приятных, даже под навесом, натянутым для защиты от брызг и тумана, и, сходя на берег, они представляли собой жалкую кучку растрепанных и грязных дешевых потаскух. Мы со Сьюзи разместились в тесном и душном салоне на техасской палубе, где помимо нас похрапывали еще два десятка торговцев и вдовушек, но я вовсе не сетовал на отсутствие уединения – мне требовался отдых.

Слышал, что в наши дни Канзас-Сити вобрал в себя всю округу, но в те дни Лендинг, Вестпорт и Индепенденс были самостоятельными населенными пунктами, отделенными друг от друга лугами да перелесками. И я сильно удивлюсь, если сегодняшний город населяет больше людей, нежели собралось их тогда, в сорок девятом, на десятимильном пространстве от Индепенденса до реки. Их было тысячи: в палатках и под навесами, в домах и бревенчатых лачугах, под деревьями и кустами, в тавернах и лавках, в конюшнях и загонах – необъятная копошащаяся масса всех сортов и цветов кожи. В прежние годы мне доводилось видеть реку Сингапур, но это ничто по сравнению с Вестпортом и Индепенденсом. Все разделяющее их расстояние было заставлено фургонами, подводами и экипажами, превратившими размокшую от недавнего дождя землю в непролазное месиво; между ними бродили мулы, волы и лошади, аромат пота и навоза наполнял воздух, но это все не шло ни в какое сравнение с шумом.

Создавалось впечатление, что каждый второй дом в городе представляет собой кузницу, конюшню или склад: звон сотен молотов, визг пил, стук топоров, скрип колес, глухие удары перегружаемых тюков и ящиков; возницы щелкают кнутами, выкрикивая: «Дорогу, эй, дорогу!», бригадиры распоряжаются, дети плачут; голоса тысяч мужчин и женщин смешиваются воедино со всей этой ужасной какофонией, отражаясь от стен зданий и постепенно теряясь в окрестных лесах.

Смею предположить, что это показалось бы пустяком спустя год или два, когда золотая лихорадка достигла пика и половина Европы хлынула в Америку в погоне за удачей. Но было похоже, что той весной в Канзас-Сити собрались представители всех сословий Северной Америки, готовые тронуться по великому западному пути. Белые, черные и желтые рабочие, загорелые охотники и бледные клерки, честные эмигранты и искатели приключений; замученные женщины в передниках и с корзинками прицениваются к овощам, шлепая орущих детей, цепляющихся за их юбки; краснорожие торговцы в цилиндрах жуют табак, засунув большие пальцы за расшитые жилеты; солдаты в высоких сапогах и синих брюках, потягивают пивко, побросав на стол сабли; мексиканцы в серапе и сомбреро с огромными полями перегоняют караваны мулов; повсюду фермеры в соломенных шляпах; скорняки с мотками бичей на плече; бородатые пройдохи в кожаных штанах, расшитых бисером и с двухфутовыми ножами «боуи» на бедре болтают между собой на языке, в котором я с изумлением узнал шотландский гэльский; мегеры с горящими глазами выглядывают из дверных проемов своих лачуг; испанские наездники в пончо и беретах с перьями, с парой кремневых пистолетов, засунутых за пояс; группка индейцев под деревьями: лица причудливо размалеваны, за кушаками топорики, копья составлены в козлы; молчаливые равнинники в меховых шапках и отделанных бахромой куртках с бизоньими ружьями и рогами для пороха; парень из охраны дилижансов с двумя шестизарядниками в кобурах на бедре и двумя пятизарядниками на ремне, с револьверной винтовкой и тесаком, вдобавок из-за голенища торчит нож, а изо рта – зубочистка. А вот невероятно худой и древний охотник с седой бородой до пояса, облаченный в потертый костюм из замши и низкую шляпу, с «гвоздильной» винтовкой, перекинутой поперек мула, медленно едет по улице, глядя вперед неподвижным взором, словно факир в трансе, а покорная скво держится за стремя. Они медленно пробираются через толпу забулдыг, носильщиков, босоногих ребятишек, развязных, шумных и пестрых путешественников-французов, коммивояжеров, лавочников, пронырливых янки, плантаторов, жуликов, речников, трапперов, старателей и прочего честного люда, недоумевая, с какой стати занесло их в этот Вавилон? И это картина, которая предстала передо мной только за первую милю нашего пути.

Но постойте-ка: кто этот отчаянный парень с лихими баками, к которым так идет шляпа с загнутыми полями и рубаха из замши с бахромой, с новеньким патентованным кольтом, болтающимся на мужественной заднице, и в отличных сапогах, облегающих стройные голени? Может ли это быть кто-то иной, кроме как «Арапахо» Гарри, гроза прерий? Этот зоркий огненный взгляд, должно быть, становится жестким и решительным, когда Гарри слышит боевой клич или замечает вставшего на задние лапы гризли, но в данный момент, когда наш герой поторапливает пропылившихся шлюх грузиться в экипаж, взор его добр и ласков, а благородные черты озаряет снисходительная улыбка. Отметьте ту грациозность, с какой он скромно занимает место возницы рядом с разряженной в пух и прах зрелой дамой – своей тетушкой, без всякого сомнения, – мастеровито щелкнув вожжами, трогает повозку и… только что вышедшее из мастерской сооружение по оси увязает в вязком иле. Шлюхи визжат в испуге, тетушка – как, это его жена, говорите? – хватается за поручни, оправляя наряды, но наш бывалый фронтирщик, невозмутимый, за исключением пары смачных ругательств, от коих щечки его спутниц покрываются румянцем, не теряется в опасной ситуации: за пару центов ему удается нанять целую шайку бездельников, которые выталкивают экипаж на твердую почву. Дорога на запад полна испытаний, и путь до Калифорнии не близок.

Но по крайней мере, нам предстояло путешествовать не абы как. Выбравшись из толчеи, мы миновали Вестпорт и проплыли сквозь море палаток и фургонов на пути до Индепенденса. Последний оказался приятным местечком с парой шпилей и зданием муниципалитета с колокольней, составлявшей предмет бескрайней гордости горожан. Там нас встретил прославленный полковник Оуэнс – жизнерадостный старикан в клетчатых штанах, с объемистым брюшком и мудрыми глазами. Он был крупным торговцем и получил подряд на снаряжение каравана Сьюзи. Оуэнс со своими парнями препроводил нас в лавку, налил мне шерри-коблера^[41] и засновал, расшаркиваясь, перед клиенткой, уверяя, что наше путешествие через прерии окажется просто приятным пикником.

– Вы убедитесь, мэм, – заявляет полковник, задрав лодыжки на стол и дымя сигарой, – все исключительно по высшему разряду. Ваше здоровье, сэр. В самом деле, мэм: шесть питтсбургских фургонов, все самые новейшие; тридцать пар добрых волов, дюжина мулов и самый первоклассный дорожный экипаж работы Хайрема Янга^[42]: патентованные спицы, ручная роспись, мягкие сиденья, водонепроницаемый корпус, повышенные удобства. На самом деле, – тут он хитро подмигнул, – это не что иное, как новейший почтовый дилижанс, но Хайрем сделал для меня исключение. В самом деле – более удобного и элегантного транспорта вам и в Бостоне не найти. Разве не так, ребята?

Ребята закивали головами, добавляя вполголоса, что почтовая компания просит по две с половиной сотни с человека за трехнедельный безостановочный перегон до Санта-Фе. Как, мол, насчет этого?

– Мы намерены проделать этот путь за три месяца, – отвечает Сьюзи. – Да и фрахт по десять центов за фунт поклажи – изрядно дороговат. Уж не говоря про полсотни долларов на каждого возницу и охранника, которые к тому же окажутся прожорливыми, как волки, если я что-нибудь понимаю в делах.

– Еще бы, мэм, – хмыкает полковник. – Голова у вас варит как надо, да и к тому же она еще и весьма прелестна, смею заметить. Но хорошие парни не стоят дешево, а, ребята?

Ребята клятвенно заверили, что так и есть: еще бы – хороший пастух способен сделать две сотни за неделю, не уходя на запад дальше Биг-Блю.

– Я не пастухов нанимаю, – отрезает Сьюзи. – Я щедро плачу надежным парням, способным постоять как за себя, так и за меня.

– И вы получите самых лучших, мэм! – с жаром восклицает полковник. – Однако мне по нраву ваш подход! Ваше здоровье, мистер Комбер! В самом деле: восемь сопровождающих с револьверной винтовкой и парой патентованных кольтов каждый – это сотня выстрелов без перезарядки! Целый полк не обеспечит лучшей защиты! Полк? Да что я говорю: трое из этих парней прошли Мексиканскую войну^[43] вместе с Керни – закаленные ветераны, все до единого. Не так ли, ребята?

Ребята застучали себя в грудь: даже неизвестно, что стала бы делать армия, не будь у нее этой троицы. Я обронил, что огневая мощь впечатляет, и предложил перейти к обсуждению прочего снаряжения. Мне в глаза бросилась висящая на стене афиша:

«Эй! Постойте! Внимание!

Калифорнийцы!

Почему бы среди прочихнужных вещей не захватить с собой надгробные памятники и монументы? Заказав мемориальные принадлежности нью-йоркской работы прямо сейчас, вы экономите кучу денег!!!».^[44]

Полковник посерьезнел и потребовал еще коблера.

– Индейцы последние десять лет жутко бесчинствовали, сэр, прям беда, – мрачно заявляет он. – В самом деле, эти краснокожие сукины дети… Ах, простите мой поганый язык, мэм! Впрочем, при таких многочисленных конвоях эмигрантов, движущихся на запад, я не вижу повода для беспокойства. Спасение в числе, не правда ли, мистер Комбер? К тому же племена сейчас ведут себя на редкость мирно, да, ребята?

Ребята и припомнить не могли такого спокойствия: вся дорога до Скалистых гор – что воскресная прогулка, все индейцы либо откочевали, либо занялись мирным хозяйством, либо передохли от холеры. (Последнее, кстати, было весьма близко к истине.)

Сьюзи поинтересовалась насчет проводника, напомнив полковнику, что просила самого лучшего. Наш хозяин хлопнул себя по коленке и просиял.

– Вот тут уж вы можете быть совершенно спокойны, мэм. В самом деле, не сойти мне с этого места!

И ребята одобрительно загудели, хотя их мнения еще никто и не спрашивал.

– Это мистер Уильямс? – говорит Сьюзи. – Мне в особенности советовали именно его.

– Ну, мэм, боюсь, что старина Билл еще нечасто спускается с гор в эти дни. – Ребята принялись наперебой уверять, что старина Билл сейчас ушел на запад с Фримонтом. – Боюсь, Фицпатрика с Бекуортом нам тоже на найти, но поверьте: вы о них и думать забудете, едва увидите того, кого я нанял! Он согласится встретиться с вами и принять командование, конечно.

Полковник кивнул ребятам, один из которых вышел на крыльцо и гаркнул: «Ричи!»

– Командование? – вскидывается Сьюзи. – Все необходимые команды будет отдавать мой муж! – Признаюсь, я вздрогнул. – Он ведет караван, и проводник будет получать свои деньги за то, что будет исполнять его приказы. Тоже мне, выдумали!

Оуэнс посмотрел на ребят, те посмотрели на Оуэнса, потом все вместе уставились на меня.

– Ну, знаете, мэм, – с сомнением протягивает полковник. – Без сомнения, мистер Комбер – человек больших способностей, но…

– Он офицер английского флота, – заявляет Сьюзи. – И вполне привычен командовать, не правда ли, любимый?

Я кивнул, но заметил, что руководство караваном – работа особая, и существует, вне всякого сомнения, множество людей, более подходящих для нее, нежели я. И это было святой правдой, помимо того, что у меня не имелось ни малейшего желания следить за охранниками или препираться с пьяными возницами в то время, как можно с комфортом прохлаждаться в расписанном вручную водонепроницаемом дилижансе. Видя мое сомнение, жена уставилась на меня круглыми глазами, интересуясь, неужели я соглашусь получать указания от какого-нибудь вшивого возчика? Я что-то замямлил в ответ, полковник тем временем потребовал еще коблера, а ребята тактично пялились в потолок. И тут в лавку входит – мне даже показалось, что вплывает, совершенно бесшумно – эдакое огородное пугало, которое Оуэнс представляет как нашего проводника, мистера Вуттона.

До меня донесся изумленный возглас Сьюзи. Да, он был вшивым, наверняка и не брился уже давненько, а костюм из замши выглядел так, будто его стянули с покойника и носили не снимая целый год. Да и вид у него, когда он стащил с головы шляпу и уставился в пол, тоже был не слишком уверенным. Когда полковник сообщил ему, что капитаном каравана буду я, проводник подумал немного, а потом говорит тихим, хрипловатым голосом:

– Жантельмену приходилось водить караваны?

– Нет, – отвечает полковник, и ребята переглянулись и закашлялись.

Этот урод поскреб затылок и спрашивает:

– Жантельмену приходилось бывать в индейской стране?

– Нет, – отвечают они.

Он молчал добрую минуту, по-прежнему не поднимая глаз, потом говорит:

– У жантельмена нету опыта?

Тут один из ребят рассмеялся, и я почувствовал, что Сьюзи вот-вот взорвется. Мне тоже надоело служить посмешищем для этих деревенщин. Видит Бог, у меня не было желания командовать ее караваном, но всему есть предел.

– У меня имеется кое-какой опыт, мистер Вуттон, – говорю я. – Мне приходилось быть начальником штаба армии – генерал-сержантом черномазого сброда Мадагаскара, но им это знать не обязательно. Я служил в Индии, Афганистане, на Борнео. Но у меня нет особого желания…

Тут Вуттон поднял нечесаную голову и посмотрел на меня. Слова застряли у меня в горле. Глаза у этого оборванного ничтожества светились синим огнем, а взгляд был уверенным и твердым. Потом он отвел взор. Я решил – Вуттона нельзя отпускать. Наша поездка может оказаться пикником в прериях, но от его присутствия хуже никому не будет.

– Дорогая, – обращаюсь я к Сьюзи, – быть может, вы и полковник простите нас с мистером Вуттоном. Нам надо поговорить.

Я вышел на крыльцо, и Вуттон поплыл следом, не глядя на меня.

– Мистер Вуттон, – приступаю я. – Моя жена желает видеть меня во главе каравана, и она всегда получает что захочет. Так вот: я, конечно, не ваш Старый Билл Уильямс, но и не гринхорн^[45] какой-нибудь. Я не претендую на роль капитана каравана, но вы ведь проводник, и все будет делаться по-вашему. Вы шепнете мне, а я озвучу приказ всем. Вам же за это будет лишняя сотня в месяц. Что скажете?

Деньги-то ее, в конце концов. Он молчал, поэтому я продолжил:

– Если вас смущает то, что подумают ваши друзья, когда увидят вас под началом у новичка…

Он поднял на меня свои голубые глаза и не отводил их. Жутко неуютно. Вуттон продолжал молчать, видимо, размышляя о чем-то, потом говорит:

– Там увидим, думаю. Не пропустите со мной по глоточку?

Я согласился, и он подвел меня к двум привязанным мулам, искоса следя, как я взбираюсь в седло. Ха, о верховой езде я забыл больше, нежели он когда-либо помнил; мы порысили по улице, потом мимо палаток и фургонов к Вестпорту и прибыли к большой лачуге с выведенной на вывеске золотыми буквами надписью: «Последний шанс». Торговля там просто кипела. Ричи прикупил баклажку, и мы поехали к рощице. Всю дорогу он был погружен в свои мысли, время от времени бросая на меня взгляд, но не произнося ни единого слова. Мне было плевать – погода стояла отличная, я радовался поездке и наслаждался зрелищем: в лесу несколько охотников палили из винтовок по невидимой цели. Когда мы подъехали поближе, я увидел, что они «забивают гвозди». Для этого требуется с пятидесяти шагов попасть в торчащий из дерева гвоздь с широкой шляпкой. Его надо вогнать целиком, что при пуле диаметром с горошину само по себе непросто.

Завидев их, Ричи хмыкнул, и мы проехали совсем рядом с группой стоявших у дерева с гвоздями охотников, отзывавшихся на каждый выстрел свистом или кошачьими завываниями. Ричи спешился.

– Не будете любезны посидеть минутку? – спрашивает он, указывая мне на пень с учтивостью придворного из Версаля; даже баклажку поставил рядом.

Я присел и стал ждать, хорошенько промочив горло – это оказался ром первой перегонки, ей-богу, – а Ричи тем временем разговаривал со своими приятелями-охотниками: в мокасинах и рубахах с бахромой – по большей части, и дочерна загорелыми да бородатыми – все без исключения. Только когда некоторые из них стали посматривать на меня, обмениваясь репликами на своем варварском «плаг-а-плю»^[46], в котором от нормального английского почти ничего не осталось, я сообразил, что эти скоты дают ему советы в отношении меня, подумать только! Ей-богу, я едва не сорвался, но тут вся компания направляется ко мне. Рожи ухмыляются, а вонища – святой Георг! Я вскочил на ноги, собираясь уйти, но замер, словно молнией пораженный, потому как первый – зачуханный верзила в непромокаемой шляпе и леггинах, был одет не во что иное, как в мундир английского лейб-гвардейца, потертый, но вполне сохранившийся. Я присмотрелся получше: точно, обмундировка «оловяннобрюхих»^[47], без дураков.

– Эгей, приятель, как здоров? – кричит чучело.

– Откуда, черт возьми, вы взяли этот мундир? – спрашиваю.

– Ты ж англичанин, – ухмыляется он. – Ладно, расскажу. Эту вон одежонку дал мне один из твоих. Шотландский малый, баронет, что ли, или как его там – ну, вроде лорда, не знаешь? Звать Стуарт. Ну, разве не мировой парень? Он мог загнать вон тот гвоздь с закрытыми глазами.

Охотник оценивающе глядел на меня, теребя бороду, и мне почему-то захотелось вдруг, чтобы моя кожаная куртка не выглядела такой чертовски новенькой.

– Ричи толкует, что не знает, как и быть, коли тебя поставят капитаном каравана.

– В самом деле? Так скажите Ричи…

– Мистер, – говорит он, – вы знаете, что это?

И показывает мне предмет, напоминающий по виду скрученную кожу.

– Ясно дело – это вяленое мясо. А теперь…

– Не спеши-ка, приятель, – продолжает чучело, подступает поближе и подмигивает мне, как десятилетний мальчишка. – Мы ж тогда засмеем старину Ричи. Скажи-ка: какой длины тебе понадобится веревка, чтобы привязать мустанга на ночь?

Я едва не посоветовал ему убираться к дьяволу, но он снова подмигнул, да и видок у него был как у человека, которого не так просто послать куда подальше. Да и что мне оставалось делать? Стоит повернуться спиной к этим бородатым фиглярам, так они животики надорвут от смеха.

– Зависит от мустанга, – говорю. – И от травы, и как долго ты ехал, и где ты находишься, и сколько в тебе мозгов. Два фута, может, три.

Он прямо зашелся от хохота, хлопая себя по ляжкам, а одетые в кожу парни зашушукали, глядя на Ричи. Тот стоял, опустив голову, и слушал. Допрашивавший меня говорит:

– Ну, все ясно, как катехизис.

В нем читалось такое довольство собой и такая очевидная насмешка над Ричи, что я решил вступить в игру.

– Следующий вопрос, пожалуйста, – говорю я.

Он всплеснул руками.

– Эй, вы поглядите-ка. Бойкий паренек! Представь: это ночной лагерь. Я – часовой. Что, по-твоему, я сейчас делаю? – Он посмотрел на куст ярдах в двадцати от нас, отошел на несколько шагов в сторону, посмотрел снова, потом вернулся ко мне. – Чой-то странное, не находишь, приятель?

– Ничуть. Ты наблюдаешь за кустами. За всеми кустами. Если после наступления темноты куст окажется не там, где должен быть, ты выстрелишь в него. Потому что там прячется индеец, не так ли? Мы то же самое проделывали в Афганистане – самый тупой солдат знает эту уловку.

– Ух ты! – просветлев, восклицает охотник и хлопает Ричи по плечу. – Ну вот, парень! А этот малый забавный, попомни мое словцо. Чо теперь?

Ричи молча смотрел, погруженный в свои мысли. Потом медленно кивнул; все замшевые парни обменялись тычками, а мой мучитель просиял от удовольствия. Ричи хлопнул меня по револьверной кобуре и вытащил из кармана кусочек ткани, затем направился к дереву и стал цеплять клок на полувбитый гвоздь. Мой рослый приятель хмыкнул и покачал головой. Я мигом смекнул, чего от меня хотят, и решил задать им жару. Эти придурки вдоволь поизмывались надо мной, пришло время поставить мастера Ричи на место.

Из-за пояса у верзилы торчал нож, и я в мгновение ока выхватил его. Это был «грин ривер», лучший нож в мире; именно такой был у Ильдерим-Хана, когда он с дьявольским терпением учил меня тому трюку на Кабульской дороге почти десять лет тому назад. Пока Ричи мостил мишень, я метнул нож. Глаз малость подвел меня: в цель я не попал, зато едва не снес ему ухо. Ричи уставился на дрожащие рядом с ним лезвие, а долговязый клоун зашелся в смехе. Замшевые дружки едва на землю не падали, надрывая животы – сдается, пришпиль я его через затылок к дереву, это для них была бы самая веселая шутка.

Под хохот дружков Ричи вытащил нож и плавно заскользил ко мне. Посмотрел своими решительными голубыми глазами, перевел взгляд на длинного^[48], потом произнес своим мягким хрипловатым голосом:

– Меня зовут Дядя Дик. Сотня сверху, говорите, кэп?

Охотники разразились криками «ура» и воплями: «Да здравствует Вирджиния! Береги скальп, Дик!» Я кивнул, сказал, что жду его на рассвете, отвесил элегантный поклон и без дальнейших рассусоливаний поскакал обратно в Индепенденс – как видите, разыгрывать из себя немногословного человека мне тоже по силам. Но я вовсе не тешил себя мыслью, что доказал свою пригодность в качестве вожака каравана или нечто в этом роде. Все мои достижения, проявленные благодаря эксцентричному поведению нашего знакомого в мундире «оловяннобрюхих», сводились к тому, что я не зеленый новичок, и Вуттон, служа под моим началом, не теряет лица. Странные типы эти фронтирщики – бесхитростные, но проницательные и настолько же простые, насколько сложные – очень похожи на детей. Но меня радовало, что Вуттон станет нашим проводником: будучи сам прирожденным мерзавцем и трусом, я с первого взгляда способен вычислить порядочного человека – а уж этот был одним из самых лучших.^[49]

* * *

Три дня спустя мы двинулись на запад. У меня нет желания отнимать у вас время многословными описаниями путешествия – с ними вы можете ознакомиться у Паркмена или Грегга, если хотите, или из второго тома моего собственного объемистого труда «Дни и странствия солдата». Впрочем, он, по моему мнению, не многого стоит, да и скандал с участием Д’Израэли и леди Кардиган описывается только в томе третьем.

Зато попробую рассказать вам о том, о чем ни слова нет у Паркмена и прочих – это о том, что значило «двинуться на Запад» в «ранние годы».^[50] О том, чего мы и сами не осознавали тогда, не то, наверное, никогда бы и не отважились. Гляньте-ка на карту сегодняшней Америки: вот она раскинулась, вся цивилизованная (если не говорить о людях) от моря до моря. Вы можете домчаться на поезде от Нью-Йорка до Фриско, ни разу не выйдя из вагона и не замочив ног. Можете даже последовать моему примеру: выглянуть в окошко своего «пульмана» на перегоне Этчисон-Топека, когда будете пересекать Уолнат-Крик, и постараться разглядеть следы, которые оставил наш фургон пятьдесят лет тому назад. Вы будете проезжать обширные города, возникшие там, где раньше была лишь голая прерия, и увидите колосящиеся поля на месте пастбищ, заполненных многими тысячами бизонов. Что далеко ходить: в прошлом году я попивал кофеек на веранде дома в одном маленьком городке в Колорадо – милое местечко: церковь с колокольней, школа, зерновой элеватор, даже самодвижущийся экипаж у парадных ворот. А когда я увидел «городок» в первый раз, всю его архитектуру составлял обгоревший фургон, а население – оскальпированная семья переселенцев.

Откройте карту Америки. Нашли Миссисипи? А Канзас-Сити, чуть левее от реки? В сорок девятом году к западу от этого города не было ничего. Да и карты самой не было, коли на то пошло. Сейчас вы можете заявить, что перед пионерами сорок девятого простиралось более двух тысяч миль прерий, лесов, гор и полноводных рек – но нам все это было неизвестно. Да, все были знакомы с положением Скалистых гор и вообще с топографией местности, но посмотрите-ка на земли, которые сейчас занимают северный Техас и Оклахома. В сорок девятом верили, что там находится мощная горная гряда, преграждающая путь на запад, тогда как на деле территория эта плоская, что твоя шляпа. Ходили слухи о несуществующей «Великой американской пустыне». Впрочем, пустыня есть, да еще какая, только дальше к западу – об этом тоже никто не догадывался.

Я сказал, что карты не было, но, безусловно, охотники и старатели исходили те края вдоль и поперек. Это чокнутый ублюдок Фримонт^[51] ринулся в отчаянную экспедицию и числился, согласно всем сведениям, среди безнадежно пропавших. Примите в расчет, что не прошло и шестидесяти лет с тех пор, как один сумасшедший шотландец-траппер^[52] впервые пересек Северную Америку, и вы поймете: понятие о землях к западу от Мисс’ оставалось весьма расплывчатым.

Взгляните еще раз на карту и сделайте в памяти зарубку, что за Вестпортом не существовало такой вещи, как дорога. Там имелись две так называемые «тропы», представлявшие собой всего лишь проложенную фургонами колею – тропа Санта-Фе и Орегонская. Но оставим дороги, подумайте о реках и проходах. Арканзас, Симаррон, Дель-Норте, Платт, Пикетуайр, Колорадо, Канейдиан – чарующие названия рек; Глориэта, Ратон, Южный Проход – это проходы. Там не было поселений, заслуживающих этого названия. Да, Санта-Фе, если вы до него доберетесь, показался бы вам городом, не спорю, но за ним до Сан-Диего, Фриско и прочих городов западного побережья не было ничего. Лучшее, что можно было рассчитывать найти в этом промежутке, это несколько Богом забытых фортов и торговых постов: Бент, Таос, Ларами, Бриджер, Сент-Врен и еще пара штук. Муки адовы, я проскакал через Денвер, не зная, что там когда-то возникнет город!

О да, тогда это было неизведанным, по крайней мере для нас – миллионы квадратных миль пустоты, которую нелегко было бы пересечь, даже будь она воистину пустой, учитывая тамошние пылевые бури, засухи, наводнения, пожары, горы, снежные лавины по семьдесят футов в высоту, циклоны и прочее. Но пустота вовсе не была необжитой; нельзя сбрасывать со счетов несколько тысяч исконных ее обитателей, называвшихся шайены, кайова, юта, сиу, навахо, пауни, шошоны, черноногие, команчи и апачи. Особенно апачи. Но даже они являлись для нас не более чем звуком, и на Востоке существовало поверье – такое у меня создалось впечатление, – что опасность со стороны индейцев сильно преувеличена.

Как видите, мы отправлялись в путь в блаженном неведении, но прежде чем продолжить, давайте еще раз взглянем на карту, чтобы профессор Флэши закончил свою лекцию. Видите реку Арканзас и Скалистые горы? До сороковых годов прошлого века они фактически образовывали западную и юго-западную границы США. Потом началась война с Мексикой, и американцы прихватили всю ту площадку, которую имеют сегодня. Так что по пути в Калифорнию нам предстояло пересечь земли, три четверти из которых всего несколько месяцев назад были мексиканскими, да и оставались таковыми во всем, за исключением имени.^[53] Некоторые называли их Индейской территорией, и отнюдь не привирали, кстати.

Вот что поджидало нас, наивных дурачков, и если вы находите выражение излишне резким, вам стоит понаблюдать за тем, как готовится к отбытию караван Комбера. Мне не в новинку было иметь дело со скотом и конвоями, но поставить на колеса бордель – это нечто особенное. Посетив место его изначальной дислокации, вы даже и не подумали бы, что там столько вещей – увидев гору добра, сваленного на пристани, я не поверил своим глазам. Грузчики с ног сбились, перенося его с парохода на берег.

Начнем с того, что все шлюхи везли с собой туалетные столики, зеркала и шкафы, набитые шелками, сатинами, сорочками, подштанниками, шляпками, чулками, туфельками, подвязками, лентами, бижутерией, косметикой, париками, масками, перчатками и еще бог знает чем. Помимо этого было еще несколько необъятных сундуков, загруженных тем, что Сьюзи называла «снаряжением» – если бы такой сундучок открылся невзначай на людях, не избежать нам расспросов полиции. Просвечивающиеся штанишки и шелковые плетки являлись самыми безобидными в коллекции – там имелись даже красные плюшевые качели и «электрический матрас», так что судите сами.

– Сьюзи, – говорю, – я еще не дозрел, чтобы отвечать за сохранность такого груза. Боже правый, да тут сам Калигула покраснел бы! Видно, в Орлеане тебя посещали довольно причудливые клиенты, а?

– Мы не сможем приобрести все это в Сакраменто, – отвечает она.

– И даже в самом Вавилоне! – заявляю я. – Ты посмотри: два фургона нужно отвести под продукты. Нам нужны мука, чай, сухофрукты, бобы, кукуруза, сахар и прочее для прокормления сорока ртов на протяжении трех месяцев, иначе мы закончим тем, что съедим все атласные рейтузы и корсеты c рюшечками!

Она попросила меня соблюдать приличия, а также погрузить все: не можем же мы-де, открывать заведение, в котором не будет все по высшему разряду. Так что пришлось распихивать по фургонам изящное постельное белье, занавески с фестонами, ковры, кресла, шезлонги, переносные ванны, пианино с подсвечником и ящиком нот. Ах, да, еще четыре канделябра, хрустальные абажуры, курильницы, соли для ванн, духи, нюхательный табак, сигары, сорок ящиков бургундского (я шепнул чокнутой бабе, что вино не выдержит путешествия), картины фривольного содержания в позолоченных рамах, запаянные банки с сыром, рахат-лукум, мыло, помаду и в довершение ко всему коробочку с опием и клетку с попугаем Клеонии. Закончилось тем, что нам пришлось нанять два дополнительных фургона.

– Дело стоит того, – отмела мои протесты Сьюзи. – Все это инвестиции, милый, и мы получим с них прибыль, вот увидишь.

– Если предположить, что золотые поля населены сплошь извращенными поэтами-лягушатниками, мы вообще сделаем головокружительную карьеру, – отвечаю я. – Слава богу, нам хоть не предстоит встреча с таможней.

Другою головную боль представляли собой шлюхи. Хотя Сьюзи и держала их в ежовых рукавицах и одевала, как учениц благотворительной школы, даже младенец догадался бы, что это за пташки. Все цветущие красавицы как на подбор, они не могли заставить себя ходить или сидеть как подобает монашкам. Стоило бросить один только взгляд на статную черную фигуру Афродиты, прихорашивавшейся перед ручным зеркальцем, или на резвушку Клаудию, расчесывающую кудри, или на Жозефину, томно восседающую на ящике и с удовлетворением разглядывающую свои очаровательные ножки, или на Медею с Клеонией, собирающих луговые цветочки, укрывшись под зонтиками от солнца, или на облокотившуюся на фургон аппетитную Эжени, обводящую всех знойным взором и обмахивающуюся веером, чтобы понять: нет, это вовсе не девочки из церковного хора. Наблюдая за возчиками и охранниками, которых нанял для нас Оуэнс, я приходил к выводу, что нам было бы безопаснее путешествовать даже с грузом золотых слитков.

На вид эти парни производили вполне приличное впечатление: половина в замшевых рубахах, некоторые в полинялых синих армейских мундирах, все до единого на хороших конях и вооружены до зубов винтовками и револьверами. Заводилой среди них был подвижный, крепко сбитый ольстерец с рыжеватыми бачками и мягким, бархатистым выговором. Представился он мне как Грэттен Ньюджент-Хэр, «через дефис, сэр; это мелочь, понимаю, но я привык к ней». На рукаве у него виднелось темное пятно на месте содранных шевронов, а слезая с лошади, он напоминал тюленя, соскальзывающего со скалы. «Джентльмен – солдат, – решил я, – выходец из мелких ирландских джентри: сельская школа, был вхож в Дублинский замок^[54], как пить дать, но деньжат на офицерский патент не нашлось. Весьма приятный, славный парень с ленивой улыбкой и длинным носом».

– Ты был с Керни, обращаюсь я к нему. – А до этого?

– Десятый гусарский, – отвечает он.

– Цепочечный десятый!^[55] – не сдержался я.

Его сонные глаза распахнулись. Уж этот мой дурацкий язык!

– Ну да. А вы, как говорят, джентльмен из флотских, мистер Комбер? То есть, пардон, я хотел сказать, капитан. – Ирландец дружелюбно кивнул. – Знаете, глядя на ваши бакенбарды, я уже решил, что вы тоже из кавалерии. Да, видать, ошибся.

Я насторожился – глаз у парня оказался острый. Меньше всего мне хотелось встретить старого знакомого из английской армии. Впрочем, Десятый гусарский мне был известен разве что по имени, и это успокаивало.

– И как далеко на запад вы зашли с Керни? – спрашиваю.

– До реки Хила… это за Санта-Фе, знаете? Так что для меня те края не в новинку. Но вы, насколько понимаю, идете до самой Калифорнии, причем с леди. – Он бросил взгляд мне за спину, посмотрев, как Сьюзи загоняет своих подопечных в фургоны, и ухмыльнулся. – Чтоб мне лопнуть, милашки хороши, как молодые крольчихи на лугу, честное слово!

– Такими они и должны оставаться, мистер Ньюджент-Хэр…

– Зовите меня Грэттен, – сказал он, похлопав мустанга по морде. – Я буду двигаться по дороге перед вами, мистер Комбер. Как понимаю, вы хотели сказать, что через несколько недель мои парни могут разгорячиться, и тогда эти очаровательные юные девицы – простите за выражение, сэр, – окажутся в опасности? Не стоит, сэр, не стоит. Они тут в такой же безопасности, как в академии Святой Урсулы. – Ирландец нахлобучил шляпу, лицо его сделалось серьезным. – Поверьте, сэр, кабы я не знал, как управляться с этими подонками, разве был бы здесь?

Самоуверенный тип, решил я, но, видимо, не без оснований – армия не прошла для него бесследно. Я напомнил ему, что военная дисциплина – это одно, а тут мы имеем дело с гражданскими, да еще в прериях.

Грэттен весело рассмеялся.

– К черту военную дисциплину, – говорит. – Тут все просто, как горох лущить: если кто-то из этих ребят осмелится хоть пальцем тронуть одну из ваших девиц, я проломлю ему башку. А теперь, сэр, какие будут распоряжения? Что скажете против такого порядка: один впереди, один – в арьергарде, двое по флангам, а сам я на подхвате? Если вас устраивает… Вы сами поведете караван? Отлично…

Не будь его нос таким длинным, а улыбка – такой открытой, иметь дело с ним было бы одно удовольствие. Впрочем, дело свое он знал и хорошо получал за это. В конце концов, даже будучи капитаном каравана, я вполне мог преспокойно дремать в фургоне большую часть путешествия.

Тем не менее в великий момент отправления я был в седле, при полном кожаном параде, любо-дорого поглядеть. Бок о бок с Вуттоном, я прокладывал путь по направлению к лесу, за нами громыхал дилижанс со Сьюзи, обмахивающейся веером с видом Клеопатры; за ней примостились ее черномазая служанка и повар, а затем, в окружении парней Ньюджент-Хэра, следовали восемь могучих сухопутных шхун. Их пологи были скатаны, как паруса на реях, шлюхи восседали парами, ослепляя взор. Замыкали караван мулы под присмотром пары мексиканских саванеро. Трехсотфунтовые вьюки казались неправдоподобно высокими и опасно раскачивались. Колея была ухабистая, и фургоны то и дело подпрыгивали под охи и визг девушек, но я приметил, что охранники, которым могла прийти в голову идея предложить свои галантные услуги, едва удостаивают красоток взглядом. Видимо, у Грэттена слова и впрямь не расходятся с делом.

Миновав лес, мы оказались собственно в прерии, сплошь покрытой яркими цветами начала лета, и я галопом взлетел на небольшой холм, чтобы обозреть окрестности. Как сейчас помню этот миг: позади рощица, за которой поднимаются дымки Вестпорта; направо и налево, насколько хватает глаза, простирается бескрайняя равнина, утыканная кое-где очажками деревьев и кустарников; трава мягко колышется от ветра, а по бездонному небу проплывают пушистые облачка. Внизу по дороге ползут фургоны, колея убегает прямо за далекий горизонт, на краю которого еще можно различить повозки вышедшего перед нами каравана. Душа моя прямо пела – не знаю почему, но в этот момент я чувствовал себя свободным, исполненным радости и надежды. Такого прекрасного настроения у меня в жизни не было. Полагаю, эти ощущения знакомы тому, кто отправлялся в путь на Запад: ты оживлен, понимаешь, что оставляешь позади старый, поганый мир, а впереди нечто удивительное только и ждет, когда ты придешь и возьмешь его. Я вот размышляю сейчас: можно ли пережить такое чувство вновь, или оно приходит лишь однажды, когда ты молод и не задумываешься о разных плохих вещах, которые могут подстерегать тебя по дороге?

Поскольку начало пути, скажу вам, это иллюзия. Словно во сне, пролетают те первые десять дней, пока мы, неспешно катясь по прерии, движемся от привала к привалу к Роще Совета – великому месту сбора, где небольшие караваны, подобные нашему, собираются в большой обоз, готовясь двинуться в длительный перегон к горам. М-да, я употребил настоящее время, словно все происходит прямо сейчас. Ну, слава богу, это не так.

Но скоро все приедается. Единственное достойное упоминания событие произошло на третий день, когда мы достигли небольшого ручья и рощицы, где скопилась целая прорва фургонов. Там тропа разделялась – наш путь вел на юго-запад, в то время как северное ответвление уходило к реке Канзас, потом к Норт-Платт и далее к Орегону. Когда мы разбили лагерь среди других «калифорнийцев», «орегонцы» уже отчаливали, и поэтому весь лагерь шумел, пел и балагурил, провожая их.

Серьезные ребята были эти «орегонцы» – по большей части фермеры, намеревавшиеся заняться честным хозяйством, не то что наши бездельники-«калифорнийцы», спешащие на золотые прииски. Мы представляли собой настоящий сброд, тогда как там были исключительно трезвые мужчины и серьезные женщины; все имущество аккуратно уложено – не увидишь ни болтающейся веревки, ни бесхозного котелка, детки молча сидят у заднего борта. Над головным фургоном развевался американский флаг, а капитаном каравана у них был бородатый детина в сюртуке с фалдами.

– Первый обоз, вы готовы? – прокатился над линией мулов его зычный голос. – Второй обоз, вы готовы?

– Готовы! Готовы! – поочередно неслось в ответ.

Это был сигнал к отправлению, поскольку нет времени точить лясы, когда мул нагружен, так же как и останавливать его на дневной привал, поскольку скотина не захочет уже идти дальше.

Так что свистнули кнуты, закричали погонщики, заскрипели колеса и огромный караван тронулся в путь под позвякивание колокольцев, привязанных к мулам. Все «калифорнийцы» вопили, махали шляпами, размахивали платками и кричали: «Удачи! Даешь Орегон! Храни вас Бог!» и тому подобное, а «орегонцы» махали в ответ и затянули песню, которую я уже забыл. Помню только, что пелась она на мотив «Зеленых рукавов»^[56] и говорилось в ней про землю с молочно-медовыми реками, которую где-то далеко-далеко уготовал для своих детей Господь. Женщины из «калифорнийских» фургонов принялись рыдать, некоторые из них бежали за «орегонцами», задрав фартуки и предлагая им угоститься напоследок пирогом или хлебом, а дети рыскали между фургонами, вопя и улюлюкая. Только самые маленькие стояли на месте, и, сунув палец в рот, глазели как старый священник, взгромоздившись на мула и воздев над головой Библию, благословляет «орегонцев». Потом караван перевалил через гребень и скрылся из виду. В лагере под деревьями наступила вдруг тишина. Тут раздался чей-то голос:

– Ну что ж, пора и нам в путь, пойдем-ка, мать…

И все заорали, поскольку «калифорнийцы» того года были веселым, беззаботным народом. Их фургоны были под завязку набиты всяким хламом, который, по их мнению, должен был пригодиться на приисках, вроде патентованных палаток и макинтошевских лодок («Золотоискатели, не пропустите! Наши резиновые лодки и тенты самые лучшие!! Вам не справиться с ледяной водой золотоносных рек без наших резиновых изделий!!!»), водяных фильтров и хитроумных машинок для промывки золотого песка. И эти ребята не пели про мед, молоко и землю Ханаанскую, нет, сэр, у них был другой гимн, который наигрывал на банджо молодец в полосатом жилете, пока его девчонка отплясывала на тюке с вещами, а остальной люд в такт постукивал по бортам фургонов. Смею предположить, вам мелодия хорошо известна, хотя в то время она была свеженькой, вот только готов поспорить, что вы не знаете слов, которые напевали первопроходцы сорок девятого:

Песенку горланили во всю мочь, с надрывом, но когда я вспоминаю ее сейчас, она слышится мне лишь призрачным шепотом, который доносит издалека ветер. Но тогда она звучала громко, и мы распевали ее всю дорогу до Рощи Совета.

Я обещал не отнимать хлеб у Грегга или Паркмена, но не могу не сказать несколько слов о том, как мы путешествовали.^[58] Разбивая на ночь лагерь, мы выставляли караульных – Вуттон настаивал, я же был всецело «за», поскольку всех надо приучать к порядку с самого начала. Мы со Сьюзи спали в дилижансе, оказавшемся, как и обещал Оуэнс, очень комфортабельным, а шлюхи располагались в двух ближних к нам фургонах. Для возниц и охранников захватили палатки, но кое-то из них предпочитал укладываться прямо под открытым небом. Во время завтрака, ужина и полуденного привала нам подавала еду служанка Сьюзи, девушки кушали у себя в фургонах, а охрана устраивалась на некотором отдалении. Да-да, у нас было самое настоящее маленькое демократическое государство, смею вас уверить! Я раз предложил пригласить как-нибудь на ужин Грэттена, раз тот немножко джентльмен, но Сьюзи и слышать не желала.

– Это же работный люд, – заявляет она, держа двумя пальчиками куриную ножку и запивая мясо щедрым глотком бургундского (к тому времени я уже сообразил, почему оно было заготовлено в таком несоразмерном количестве). – Если мы станем поощрять фамильярность, они сядут нам на шею, и не мне тебе говорить, чем все кончится: придется звать милицию^[59], чтобы поставить их на место, как это случилось в Нью-Йорке.^[60] К тому же этот Ньюджент-как-бишь-его-там, кажется мне несколько развязным типом: что бы ни болтал он про неприкосновенность девчонок и способность держать парней на расстоянии, я рада иметь под боком Марию и Стефанию.

– Это почему? – спрашиваю я, поскольку по-отцовски радел о наших прекрасных подопечных.

– Мария и Стефания, – отвечает Сьюзи, – на мать родную донесут, и остальные потаскушки это знают. Так что если кто-то, что-то или где-то, я тут же все узнаю. И тогда да поможет Бог негоднице: до самого Сакраменто присесть не сможет, попомни мои слова!

Ага, значит, среди шлюх Сьюзи есть две маленькие шпионки. Надо запомнить. Хорошо, что это выяснилось раньше, чем я предпринял нечто неосторожное. У меня уже маячили в уме обстоятельства, при которых подобное знание может оказаться очень кстати.

Пока же, по мере неспешного продвижения к Роще Совета, я решил развивать только одно знакомство – с Дядей Диком Вуттоном. Странный это был тип: за несколько дней с первой нашей встречи мы едва перемолвились и словом, и мне стало казаться, что у него замкнутый характер, но вскоре я понял, что виной всему только его задумчивая застенчивость. Он не спешил раскрывать душу перед новыми знакомыми, но стоило ему привыкнуть к тебе, и Вуттон становился весьма доброжелательным и даже словоохотливым. Лет ему было меньше, чем мне показалось вначале, да и выглядел он вполне презентабельно, когда побреется. Впрочем, до Рощи Совета работы, считай, не было: мы с Грэттеном организовывали караулы, привалы и ночевки происходили как бы сами собой; если случалось что-то существенное, вроде переправы через реку, погонщики и охрана справлялись без труда. Благодаря наличию удобных бродов и сухой погоде все шло прекрасно.

Так что обязанности проводника Вуттона пока не донимали. Он обычно держался далеко на фланге или впереди каравана и имел привычку исчезать на несколько часов, а пару раз я замечал, как Дядя Дик выскальзывает из лагеря с наступлением темноты и возвращается только на рассвете. Ел он в одиночестве, глядя на прерию и повернувшись к лагерю спиной, иногда устраивался на каком-нибудь холме и сидел там часами, озираясь вокруг, или молча бродил между фургонами, проверяя спицы колес или поклажу у мула. Время от времени я ловил на себе его взгляды, но он тут же отводил глаза и, бормоча себе под нос, разворачивался и отправлялся в очередную рекогносцировку по прерии.

Но вот после одного из полуденных привалов он подъезжает ко мне и говорит:

– Бизоны, капитан.

Я проскакал следом за ним пару миль, чтобы обнаружить небольшое стадо этих животных, щиплющих траву. Мне впервые довелось видеть их. Я тут же схватился за винтовку, но проводник остановил меня:

– Надо выбрать телочку понежнее. Быки в это время года слишком жесткие для жаркого. А теперь слушайте: берите на полпальца ниже горба и на палец от носа, не то расфукаете свинец почем зря. Цельте в сердце или в легкие. Ну, кэп, огонь!

Я пальнул, и самка помчалась, как ракета, пробежав с четверть мили, прежде чем вдруг зашаталась и рухнула.

– Идем, – говорит Вуттон. – Изрядный выстрел.

Взрезав со знанием дела горб и выбрав лучшие куски мяса, он пояснил, что убить бизона – чертовски трудное дело, если только ты не попадешь ему в жизненно важные органы. Похоже, я здорово поднялся в его глазах.

Мне казалось, нам стоит оттащить тушу к каравану, но он покачал головой и, разведя костер, изжарил мясо на огне. Никогда не пробовал ничего подобного тому первому бизоньему горбу – никакая говядина не сравнится с ним; мясо такое вкусное, что его можно есть без хлеба или овощей. Вуттон также извлек кишки и, к моему отвращению, запек их на углях и принялся с аппетитом поглощать, засовывая в рот на манер гигантских спагетти. Я глядел на него в ужасе – впрочем, скорее, не глядел, так как глаза отказывались смотреть на это тошнотворное зрелище. Я отвернулся и увидал нечто во сто крат более жуткое.

Не далее как в двадцати шагах, на поросшем травой склоне, обращенном к лощинке, в которой мы развели костер, сидели верхом на своих мустангах три индейца и разглядывали нас. Я не слышал ничего и не имел ни малейшего представления об их приближении – и нате вам, они тут. Мне вдруг стало ясно, что жалкие грязные создания, которых я видел в Вестпорте, или те, шнырявшие вокруг нашего каравана в начале пути, являлись не более чем пародией на индейцев. А вот эти были настоящие, и сердце у меня екнуло. Передний из них был обнажен по пояс, заплетенные в косы волосы спадали до кушака, а вокруг головы было обернуто нечто, напомнившее мне хвост енота. Лицо под оным являло собой кошмар из крючковатого носа и похожего на мышеловку рта, перечеркнутых желтыми полосками. На голой груди тоже были нарисованы знаки, а вся одежда состояла из белой набедренной повязки и доходивших до колен леггинов с бахромой. Поперек седла у него лежало ружье, в руке он держал длинное копье с бунчуком из бизоньей гривы – по крайней мере, я надеялся, что это бизонья грива. Остальные два были не лучше – в волосах перья, одна половина лица – белая, другая – красная, вооружены луками и томагавками и, прям как их вожак, крепкие, подвижные, зловещего вида сукины дети. Но больше всего пугало меня их внезапное появление и молчаливая угроза, читавшаяся во взорах.

Полагаю, мне понадобилась пара секунд, чтобы опомниться. Но едва рука потянулась к револьверу, пальцы Вуттона сомкнулись на моем запястье.

– Не дергайтесь, кэп, – говорит он вполголоса. – Это брюле-сиу. Дружественные… вроде.

Нечего сказать, успокоил; но Вуттон казался невозмутимым. Заметьте, сидя спиной к ним, он знал, что они здесь, и знал, с кем имеет дело. Потом Дядя Дик повернул голову и обратился к ним. После некоторой паузы индейцы спешились и медленно подошли. При близком рассмотрении они показались еще страшнее, однако спокойно уселись, а их вождь поднял руку и буркнул нечто, звучавшее как смертельное оскорбление, но служившее, надо полагать, приветствием. Вуттон ответил, я же сидел, стараясь держать руку поближе к рукояти револьвера и делая вид, что ни при чем, – а это непросто, когда в ярде от тебя примостился на корточках злобный демон, не сводящий с тебя ледяных, как у василиска, глаз на раскрашенном лице, и ты пришел к неутешительному выводу, что имеешь дело с шестью футами мускулистого, пахнущего жиром и дикостью тела с острым, как бритва, топором за поясом.

Вождь с Вуттоном побурчали еще друг на друга, потом Дик представил нас.

– Это вот Пятнистый Хвост, – говорит. – Великий воин.

– Как поживаете? – обращаюсь я к индейцу, и он, к моему изумлению, пожимает мне руку и издает нечто среднее между рычанием и отрыжкой, что я расценил как любезность.

Пока они с Вуттоном болтали, я пригляделся к остальным двоим. Знай я, что красные пятна на перьях говорят об убитых врагах, а зарубки – о числе перерезанных глоток, то беспокоился бы, наверное, даже еще сильнее. Кстати, в косицу Пятнистого Хвоста было вплетено пять орлиных перьев – как я позже узнал, каждое из них свидетельствует о снятом скальпе.^[61]

Было очевидно, что Вуттон задает вопросы, а индеец отвечает отрывистым бурчанием, сопровождая слова резкими жестами – выглядело это весьма живописно и наглядно. Даже я сообразил, когда речь зашла про бизона – вождь изобразил рукой фигуру, очень похожую на буйвола, щиплющего траву. Один из жестов он повторил несколько раз: быстрое режущее движение пальцами правой руки поперек кисти левой. Как мне стало позже известно, имелись в виду шайены, чье прозвание было «Отрезанные руки».^[62] Потом Вуттон пригласил индейцев присоединиться к своей тошнотворной трапезе из бизоньих кишок, и, чтобы развлечь двух остальных, Хвост с проводником устроили соревнование: взяв длиннющую кишку, они начали ее есть с разных концов, чтобы посмотреть, кто успеет заглотить больше. Индеец победил – я избавлю вас от подробностей, скажу только, что они проглатывали ее целиком, на разжевывая, и Пятнистый Хвост, резко дернув головой назад, сумел отыграть изрядный кусок, уже проглоченный было Вуттоном!^[63]

Десерта не было, поэтому я, по подсказке Дяди Дика, выдал всем троим по сигаре. Они слопали их и отправились восвояси, без спросу прихватив с собой остатки бизоньей туши. Признаюсь по совести: никогда еще меня так не радовал уход гостей.

– Я заметил их следы прошлой ночью и решил, что сегодня они покажутся, – говорит Вуттон. – Охотничий отряд – впервой вижу брюле к востоку от Неошо. Охотятся на бизонов, ясное дело, но когда они стали загинать про большие стада у Арканзаса, я смекнул, что на уме у них пауни. Слишком много вермильона^[64] для охотников, да и по следам я насчитал с полсотни мустангов. Ага. Сдается мне, непройдет много времени, как несколько пауни отправятся на свидание со старым джентльменом.

Это означало, что пауни будут убиты и попадут в ад. Но не могут ли сиу напасть на нас? Надолго задумавшись, Вуттон пожал плечами.

– Точно не скажу. У Пятнистого Хвоста язык прямой, но все ж сиу – те еще пакостники: не будь меня здесь, они вполне могли бы обобрать вас до нитки, а может, и волосы прихватить тоже. Но мне сдается, эти довольно миролюбивы. Вроде как. Ух-ху.

Меня бросило в жар. Полагаю, до этих пор я и не думал про индейцев, не принимал их всерьез – поездка покуда казалась сущей прогулкой, в Вестпорте все выглядели такими веселыми и уверенными, да и от цивилизации с ее пароходами, припасами и солдатами нас все еще отделяло не более нескольких дней пути. И вот, откуда ни возьмись, появляются три размалеванных дьявола – и это еще мирные, как полагает Вуттон, и ты понимаешь, что до Санта-Фе тысячи миль дикой пустыни, кишащей целыми племенами опасных мерзавцев – каких угодно, но только не мирных. Когда тебе рассказывают всякие истории и побасенки, ты слушаешь их вполуха, напоминая себе, что твой караван хорошо вооружен и охраняется. Но стоит увидеть их вживую, во всей этой жуткой раскраске и перьях, и твоя дюжина винтовок, револьверов и восемь жалких фургонов начинают казаться утлым челноком в бушующем море.

Так что я без обиняков спросил у проводника, каковы наши шансы добраться до Санта-Фе без серьезных… хм-м… помех. Впрочем, какая разница – назад пути не было, я не осмелился бы вернуться в долину Миссисипи и вновь улепетывать от погони. Дядя Дик поскреб затылок и поинтересовался, есть ли у меня карта.

– Глядите-ка, – говорит. – До самой переправы через Арканзас мы можем не беспокоиться: Пятнистый Хвост уверяет, что в районе Большой Излучины полно стоянок шайенов и арапахо, а они не враждебные, это точно. Зато он помянул про военные партии навахо, команчей и кайова в округе Симаррона, это к западу. Еще говорил про апачей на реке Канейдиан и ютов на Пикетуайре. Ходят слухи, что Уилл Бент и Сент-Врен оставили Большой Приют. Поверю этому, когда сам увижу. Но все может оказаться и неправдой – кто рискнет поручиться?

«Господи Иисусе, – думаю я, – многовато для пикника в прериях». Но Вуттон утешил меня, сказав, что Пятнистый Хвост может врать: всем известно – индейцы никогда не говорят правды, если только им деваться некуда.^[65] Кроме того, у Рощи Совета мы можем влиться в какой-нибудь большой караван, который окажется по зубам только очень многочисленному и отчаянному военному отряду.

– Увидим, когда доедем до нового солдатского лагеря – форта Манн. Потом прикинем, откуда ветер дует, и решим, идти ли по Симарронской дороге к Сэнд-Крик и Канейдиан или принять к западу, на Бент и дальше к Ратону, – Дядя Дик поднял на меня свои голубые глаза и вдруг улыбнулся. – Ваш проводник мотался до Санти-Фи столь, что и сам уж не помнит. И всегда доходил туда и возвращался обратно. И ежли теперь оно ему не удастся, кэп, значит, этот малый скис!^[66]

V

У Рощи Совета, на поверку оказавшейся маленьким леском с несколькими хижинами и конюшней для недавно открытой линии дилижансов, мы застали три каравана. Первый состоял из двадцати фургонов с молодыми парнями – клерками и рабочими с Востока, называвшими себя «Питтсбургские пираты». Другой включал три десятка мулов и полдюжины семей эмигрантов, тоже стремящихся на прииски. Третий – вы не поверите, но это святая истина – представлял собой два старых экипажа с дюжиной пожилых и престарелых жителей Цинциннати, направлявшихся в путешествие через Равнины с целью поправки расстроенного здоровья! При больной груди чистый воздух прерий пойдет им на пользу, твердили они, не переставая отхлебывать укрепляющее питье из бутылочек, кутаться в шарфы и дышать ингаляторами.^[67] «Да уж, – думаю, – бордель на колесах можно счесть эксцентрикой, но эти ребята всех заткнули за пояс».

Вуттон предположил, что вместе мы можем составить отличный караван, хотя и не вооруженный до такой степени, как ему хотелось бы. Молодежь стремилась вперед, подгоняемая той бесшабашной лихой одержимостью, что обуяла многих в достопамятном сорок девятом, и на всех у них имелось лишь десятка два стволов. Эмигранты были неплохо вооружены и наняли четверых охранников, но являлись слишком малочисленной группой. С инвалидами в качестве сопровождения ехал только толстый пропойца-кучер с кремневым мушкетом, но в случае нападения они вполне могли отразить супостата градом паровых грелок и бутылочек с лекарствами. Наш собственный караван по оснащенности, дисциплине и порядку превосходил все остальные вместе взятые, поэтому стоит ли удивляться, что нас встретили как избавление и избрали меня капитаном всей этой бестолковой шайки. Сам виноват: любой, увидев парня с бравыми баками и в шикарной замшевой рубахе, доверился бы мне без рассуждений. Я скромно отпирался, но конкурентов у меня не было, и дело решил один из «питтсбургских пиратов», обратившийся к своим собратьям с борта фургона с пламенной речью. Им невероятно повезло, кричал он, что отважный капитан Комбер, командовавший военным кораблем английского флота, дравшийся с арабами в Индии, оказался здесь, и если есть на свете человек, способный благодаря своему беспримерному опыту и хладнокровию довести их целыми и невредимыми до Калифорнии, то он перед ними. Так что я был единодушно избран – без всякой там унизительной беготни за должностью.^[68] Я тут же прочитал им внушительную лекцию о дисциплине, соблюдении порядка, рытье уборных и всем таком прочем, и они послушно кивали, видя, что перед ними именно тот, кто им нужен.

Сьюзи, понятное дело, аж светилась – по ее словам, иначе и быть не могло. Вуттон отлично понимал, что вести караван все равно ему, а Грэттен и команда обеими руками поддержали решение, поскольку нам предстояло идти в авангарде и не глотать пыль за остальными. Итак, караван Флэши, состоящий из шлюх, оптимистов, бронхиальных астматиков, фронтирщиков и честных ловцов удачи, готов был отправиться в неизвестность. Не стану утверждать, что мы представляли собой рядовое для сорок девятого сборище, но я бы ничему не удивился.

Поскольку обещал не утомлять вас подробностями, ограничусь замечанием, что в целом дорога через прерию, занявшая у нас несчетное количество времени, жутко скучна и в памяти моей разделяется на две части. Первая – до реки Арканзас, когда ты плетешься через море травы и кустарников, делая по пятнадцать или около того миль за день; вторая, после того как ты достиг Арканзаса, когда тащишься по прерии так же, как и прежде, с той единственной разницей, что с левого фланга у тебя течет самая уродливая в мире река: грязная, широкая, с илистыми берегами. Впрочем, засушливым летом вид ее радует, и стоит возблагодарить судьбу за близость воды – жажда и голод прикончили, надо полагать, больше переселенцев, чем любые иные причины.

Событий, способных оживить путешествие, было немного. Говорили, что самое трудное – переправы через реки, но при низком уровне воды особых проблем не возникло. Помимо этого иногда появлялись шайки индейцев, некоторые даже подбирались к нам поближе, выглядывая, где что плохо лежит, пару раз они попытались увести у нас скот, но парни Грэттена мигом уложили нескольких краснокожих – пауни, если верить Вуттону, – и мне стало казаться, что первоначальные мои страхи были беспочвенными. Однажды мимо нас пронесся по пути в Санта-Фе почтовый дилижанс, встретился также взвод драгун, едущих из форта Манн, возводившегося как раз в те дни. Что до прочего, то самым интересным было убирать с пути хлам, оставленный предыдущими караванами. Дорога походила на гигантское багажное отделение, растянувшееся на сотни миль. Сломанные фургоны, колеса, скелеты животных, домашний скарб, пустые бутылки – и это только самое обыденное. Припоминаю, как мы нашли печатный станок, корабельную носовую фигуру в виде увенчанной короной русалки, концертный рояль (именно на нем играла Сьюзи на илистой отмели Миддл-Кроссинга, развлекая общество, устроившее на берегу импровизированные танцы), шотландский килт и двенадцать абсолютно одинаковых гипсовых статуй Венеры Милосской. Думаете, я сочиняю? Полистайте дневники и воспоминания парней, пересекавших Великие равнины, еще и не такое узнаете.

Зато постоянно было или слишком жарко, или душно, или пыльно, или холодно (особенно по ночам), и вскоре путешествие мне жутко осточертело. Много времени я проводил в седле, но частенько сиживал в дилижансе вместе со Сьюзи, и от ее болтовни меня просто тошнило. Не то чтобы она канючила или злилась, нет. На самом деле старая кошелка была чертовски мила и нежна со мной, и я никак дождаться не мог, когда мы доберемся до Сакраменто и наступит пора шепнуть ей: «Прощай, дорогая!» Но в одном отношении она переносила дорогу не очень хорошо: до Рощи Совета и немного далее мы еще регулярно взбивали матрас, а затем ее аппетиты к моим адамовым прелестям несколько поумерились. Не было произнесено ни слова, но коль она не просит, то не на что и рассчитывать, и когда я выразил намерение спать под открытым небом – в дилижансе было очень душно – Сьюзи не стала возражать, и с тех пор так и повелось. Ради поддержания Сьюзи в форме я продолжал частенько седлать ее, но как вы легко можете себе представить, мысли мои устремлялись в совсем ином направлении – а именно к тем разноцветным пташкам, которые ехали в двух первых фургонах. Собственно, по отъезде из Нового Орлеана я ни о чем другом и не думал – дело было только за тем, как все устроить.

Из описания нашего путешествия вы можете сделать вывод, сколь непростой была задача. Ей-богу, если вы попросите составить меня список мест, которые я считаю наиболее неподходящими для обтяпывания в тишине и покое запретных амурных делишек, я без колебаний поставлю идущий по прерии караван фургонов на почетное второе место. Слоновья гауда^[69] во время охоты на тигров – та еще штуковина, центральные подмостки во время любительского театрального представления тоже не сахар – уж в Глостершире по крайней мере; зато вы удивитесь, узнав, какие вещи можно творить внутри бутафорской лошади для пантомимы! Но это все не то. Что потрясло меня до глубины души, так это спасательная шлюпка после кораблекрушения, это да! Но и караван фургонов тоже не слабо. Впрочем, если тебе доводилось творить дела в самый разгар битвы с охотниками за головами на Борнео, как это случилось со мной, приучаешься верить в свою счастливую звезду и упорно стремиться к победе.

Первый шанс выпал мне по чистому везению, где-то между Рощей Совета и Малым Арканзасом. Мы, как обычно, расположились лагерем на ночь, я отошел прогуляться и покурить. И кого же встречаю в сумерках? Афродиту, бредущую по лугу, напевая, как водится, что-то себе под нос. Это была та самая рослая, черная как вороново крыло негритянка, заметившая меня тогда в Новом Орлеане. Мне еще подумалось тогда, что она из тех, которые испытывают удовольствие от своего ремесла, и оказался прав. Что завело ее так далеко от фургонов, да еще без надзора сестриц по несчастью, мне было безразлично: зачем смотреть в зубы дареному коню, или, точнее, кобылке.

При виде меня она застыла как вкопанная, очи на эбеновом лице округлились; она посмотрела на фургоны, у которых горели костры, потом, опустив голову, стала искоса стрелять в меня глазками: поначалу испуганно, потом – придя к выводу, что, как ни страшна Сьюзи, удовлетворить любовный огонь «массы» будет вовсе не так уж скверно, – шаловливо. Я кивнул в сторону засохшего бизоньего валежника в соседних кустах, и она, не говоря ни слова, потянула завязку чепчика, делая это нарочито медленно, покусывая губу, и встряхнула высвобожденными волосами. Потом Афродита неторопливо вплыла в валежник, но, когда я кинулся на нее, игриво отпихнула меня, прошептав: «Ах, погодите, миста Бичи, только погодите». Так я и поступил, она же скинула с себя платье и осталась стоять совершенно нагая, положив руки на бедра, поворачиваясь так и этак и моргая мне глазками из-за плеча. Ее недаром назвали Афродитой: длинные стройные ножки, округлый зад, гибкий стан; а когда она повернулась ко мне лицом – бог мой, с тех пор, стоит мне увидеть тыкву, как сразу вспоминается тот бизоний валежник! Зубки, поблескивающие на темном лице, тоже оказались первый сорт, да и пользоваться ими она умела. Я повалил ее и мы приступили к делу, лежа на боку. По ходу она грызла и кусала мои ухо, губы и подбородок, издавая стоны и вздохи, достойные проститутки ее квалификации. Наслаждаясь хорошо поставленными финальными содроганиями и всхлипами, я поймал себя на мысли, что Сьюзи не соврала – имея еще девятнадцать таких, как эта, мы через год-другой сможем купить с потрохами всю Калифорнию. Быть может, и не стоит сильно спешить с отъездом?

Впрочем, Афродита была слишком шлюхой, чтобы понравиться мне. Одного раза оказалось вполне достаточно; хоть в течение последующих недель я и ловил время от времени ее задумчиво-томные взгляды, но больше ею не пользовался. Я не какой-нибудь неразборчивый сатир, заметьте, мне нравится испытывать интерес к женщине, и не только плотский, нравится при каждой встрече находить в ней нечто новое, какую-то загадку, не видимое на первый взгляд достоинство – ну, вроде формы ее грудей. И присматриваясь по мере возможности к остальным девятнадцати, взвешивая их прелести с учетом такого важного фактора, как способность не побежать, вереща, к Сьюзи, и выбирая, которая из всех самая похотливая, я неизменно останавливался на одной и той же притягательной персоне. Среди девушек не имелось ни одной, кто не умел поворачивать головку с видом скромнейшей из roué^[70], – Сьюзи не преувеличивала, – но после девятнадцати остальных лишь к одной взгляд мой каждый раз возвращался снова. Это была Клеония.

Прежде всего, в ней жил стиль, как в Монтес, Элис Кеппел, дочери Ко Дали, Касси или Лакшмибай, и еще, быть может, в трех дамах, имена которых я мог бы припомнить. Эта вещь в совокупности с амбициями и чувством меры способна дать женщине власть над королями и странами. Слава богу, моя Элспет лишена последних качеств – тогда бы она не вышла за меня замуж, коли на то пошло. Но Элспет – это для меня совсем другое, и всегда останется таковым.

Итак, Клеония была леди, и если вы полагаете, что шлюхе это не дано, то сильно заблуждаетесь. Она была хорошо образована – пансионат при монастыре, быть может, – отлично говорила по-английски и по-французски, манеры ее были безупречны, и вообще девица была так прелестна, как только может быть красавица-окторонка хороших кровей, с лицом святой Сесилии и телом, от вида которого даже каменный идол заерзал бы на своем пьедестале. Короче говоря, лакомый кусочек, и не дурочка, чтобы преодолеть любые сомнения по поводу, стоит ли ей связываться с «массой с шикарными усами». Но я взялся за дело с умом и осторожностью – даже тот дружок Спринга, Агаг, не сумел бы ко мне придраться.

Я выжидал и тем временем завел за правило перемолвиться парой словечек то с одной, то с другой из шлюх, причем прямо у всех на глазах, так что если меня увидят говорящим с Клеонией, то ничего не заподозрят. Держался я строго и на расстоянии, как настоящий господин, и даже высказывал Сьюзи свои соображения по поводу внешнего вида девиц и что Клаудии не помешало бы дать укрепляющего, а Эжени слишком много ест. Ее это вроде не тревожило, наоборот, она даже радовалась, что я проявляю хозяйскую заботу об имуществе. Я выбрал момент, когда во время одного из полуденных привалов Клеония в одиночку – она была, пожалуй, наименее компанейской из всех, что к лучшему – спустилась к реке и, ломая веточки, стала лениво бросать их на волю течения.

Я подкрался к ней. Заметив меня, она выпрямилась и отвесила мне короткий поклон, собираясь удалиться. Нас загораживали от остальных кусты, так что, когда она проходила мимо, я взял ее за руку. Девушка вздрогнула и повернула ко мне милое, безмятежное, как у монашки, личико, не выражающее ни страха, ни какой-либо другой эмоции. Нежно ухватив ее за пряди волос, растекающиеся по сторонам от хитроумно сделанного по центру пробора, я поцеловал ее в губы. Клеония не шелохнулась, и я, не отстраняя губ, запустил руку ей в вырез, давая знать о своих намерениях. Потом я отступил на шаг, наблюдая за реакцией. Она посмотрела на меня, прижав тонкие пальцы к губам, еще не остывшим от моего поцелуя, потом эдак томно, словно какая-нибудь герцогиня, повернула голову и произнесла слова, которые я меньше всего ожидал услышать:

– А как же Афродита?

Я едва из шкуры не выпрыгнул. В ответ на вырвавшееся у меня удивленное восклицание она улыбнулась и бросила на меня взгляд из-под полуприкрытых век.

– Хозяин устал от нее? Она будет страшно огорчена. Ей…

– Афродите, – смутившись, говорю я, – лучше было бы заткнуть свою поганую черную пасть! Что она наплела, эта лживая шлюха?

– Ну, что хозяин овладел ею и что это было здорово.

– Боже правый! Слушай-ка, а Мария со Стефанией тоже знают?

– Все знают, вот только верят ли? – Она пытливо посмотрела на меня, все так же улыбаясь. – Я бы сказала, например, что Афродита, ну… слишком черная и… массивная, чтобы понравиться хозяину. Но некоторым мужчинам такие нравятся. – Клеония пожала плечами. – Другим…

Она не закончила фразу, выжидая.

Я был ошеломлен, но не забывал о главном.

– А как Стефания и Мария? Я полагал…

– Что они шпионят для хозяйки? – Она кивнула. – Так и есть. Маленькие трещотки! И будь это кто-нибудь другой, только не хозяин, они бы уже все ей выложили. Но они не готовы обидеть вас… ни одна из нас не готова. – Веки ее опустились, губы затрепетали. – Стефания очень ревнива – даже больше, чем остальные из нас… если такое возможно.

И она одарила меня взглядом, присущим только шлюхам. Святой Георг, я вздрогнул, как укушенный.

– Но мне нельзя оставаться здесь, – продолжила она, намереваясь обогнуть меня, но я снова ухватил ее за руку.

– Знаешь, Клеония, – говорю. – Ты, как вижу, хорошая девочка… Так что на вечернем привале ты потихонечку пройдешь вслед за мной до реки – только осторожно, помни – и мы… ну, немножечко потолкуем. А остальным скажи, что… что, если кто из них распустит язык, им же будет хуже, ясно?

Я подумывал пустить в ход угрозу, заготовленную на худой конец: если она-де не будет послушна, я скажу Сьюзи, что Клеония заигрывала со мной. Но счел это излишним.

– Да, хозяин Бичемп, – смиренно произнесла она и повернула голову. – А как же Афродита?

– К черту Афродиту! – рявкнул я и притянул ее ближе, вдохнув аромат.

Клеония издала короткий смешок и прошептала:

– Она пахнет так же, не правда ли?

А потом вырвалась из моих рук и убежала.

Так, это были великолепные новости, ей-богу. Завидуют Афродите, получается? А почему бы нет, милые пташки? Заметьте, хотя я никогда не страдал недооценкой своих мужских достоинств, но понимал, откуда дует ветер: девочек больше заботило оказаться на хорошем счету у меня, нежели у Сьюзи – не представляя ситуации, они пришли к выводу, что отныне делами буду заправлять я, и потому рискнули бы скорее навлечь на себя гнев хозяйки, нежели мое неудовольствие. К тому же мисс Клеония явно не против, и они не посмеют… Что до доносов, не здорово ли будет припугнуть их, сказав Сьюзи, что Афродита пыталась соблазнить меня? Сьюзи отделает ее как миленькую, что и pour les autres^[71] послужит хорошим уроком. С другой стороны, Афродита наверняка выложит всю правду, и Сьюзи может поверить ей – тогда жди беды. Нет уж, лучше оставить все как есть, и развлекаться с моей очаровательной красоткой, пока есть такая возможность.

Так я и поступил. Девушка оказалась смышленой, и поскольку спал я по преимуществу на улице, для нее ничего не стоило выскользнуть из своего фургона и пробраться под покровом темноты в мою палатку, чтобы предаться полуночному разврату. Мы были очень осторожны: не чаще двух раз в неделю – этого было вполне достаточно, ибо эта штучка способна была выжать меня насухо, быть может, еще и потому, что я был без ума от нее. Беда только, что все происходило в кромешной тьме, а мне нравится наблюдать за материалом, над которым я работаю. Кожа у нее была чистый бархат, а перси упругие, как мячи, и вытворяла она ими совершенно невероятные трюки – какая досада, что мы так и не отважились зажечь свет.

Но самой очаровательной ее привычкой было то, что во время наших развлечений она пела – тишайшим шепотом, разумеется, приближая губы почти к самому моему уху. Это было для меня чем-то новеньким, вынужден признать: у Лолы – расческа, у миссис Мандевиль – шпоры, у Ранавалуны – мощный апперкот и хук справа – мне довелось познакомиться со многими весьма причудливыми изюминками в поведении женщин, охваченных пароксизмом страсти. (Моя дражайшая Элспет, скажем, непрестанно сплетничала.) У Клеонии это было пение. Начинала она, например, с колыбельной, сменявшейся вальсом, затем «Лотарингским маршем» и увенчивала все «Марсельезой» или, если на нее находило озорство, «Суони-ривер».^[72] Слава богу, ирландские джиги были ей неизвестны.

Она, кстати сказать, была превосходной собеседницей, и сообщила мне (шепотом) множество весьма занимательных сведений. Прежде всего, что шлюхи ни капельки не боялись Сьюзи, которая за всю жизнь не высекла ни одной из них, вопреки всем своим сильным выражениям, а та, которую продали на плантации, оказалась просто обыкновенной воровкой. В то же время, они глубоко уважали и ценили ее, и я уяснил, что за право оказаться в ее борделе между орлеанскими шлюхами шла жестокая конкуренция, и попасть туда было не легче, чем в лейб-гвардейскую бригаду. Зато перед кем они испытывали настоящий ужас, так это передо мной.

– Вы выглядите таким свирепым и строгим, – делилась со мной Клеония. – И разговариваете так… так резко с другими девушками. Афродита сказала, что вы попользовали ее очень даже грубо. А я и говорю ей: «„Mais naturellement“^[73], как же хозяин должен обращаться со своей скотиной? С дамами из общества, – продолжаю я, – он будет благородным и страстным».

Тут она довольно вздыхала.

– Ах, но как они завидуют мне, все остальные, и не могут наслушаться моих рассказов про вас. Что? Конечно, я рассказала им! Да и как иначе? Ученики болтают про книги, банкиры – про деньги, солдаты – про войну. О чем же должны разговаривать мы, как не о…

Но все это пустяки: даже если она прочитала своим коллегам цикл лекций на тему «Флэши и „Арс Аматория“^[74]», это не помешало мне наслаждаться связью с Клеонией. Я прямо без ума от нее и ставлю ее на седьмое или восьмое место в личном своем списке избранных женщин – не плохой результат из нескольких сотен претенденток.

Но путешествие вдоль Арканзаса не было тогда сплошным отдыхом. Я проводил долгие часы в обществе Вуттона, среди достоинств которого числилось беглое владение языком сиу и мексиканских саванеро^[75], бывших нашими погонщиками мулов и говоривших, ясное дело, по-испански. Ранее уже упоминалось, что я хороший лингвист. Бертон^[76], сам не лишенный к этому таланта, заметил как-то, что мне достаточно окунуть в язык палец, чтобы промокнуть насквозь. Так что, будучи немного знаком с испанским, я вскоре овладел им вполне недурно. Но что до сиу, то хотя язык это приятный и мелодичный, его лучше было бы изучать среди самих индейцев, и Вуттон сумел преподать мне только азы. Хвала небесам за дар к языкам, ибо несколько слов могут означать разницу между жизнью и смертью – особенно на Диком Западе.

Разумеется, до поры все для нас складывалось слишком уж хорошо. Если не считать первой тревожной встречи с брюле и ночной заварушки с пауни – я ее продрых – нас не беспокоило ничего серьезнее сломанной оси вплоть до самого форта Манн, нового военного поста, расположенного в самом сердце арканзасской глуши, на полпути по самой короткой дороге на Санта-Фе. Вот там и начались неприятности.

За последние недели мы могли понять, что число индейцев на маршруте нашего путешествия значительно выросло. Как и предсказывал Вуттон, в районе Великой Излучины появились деревни шайенов и арапахо, но большинство из них располагались на южном берегу, и мы держались от них подальше, хотя те почитались мирными. На горизонте мы замечали группы краснокожих, а однажды встретили целое перекочевывающее племя, пересекавшее по пути на юг нашу дорогу. Мы остановились, пропуская эту огромную неорганизованную толпу: мужчины верхом, пешие женщины, бредущие рядом с травуа^[77], поднимающими облака удушливой пыли; с тыла процессию замыкал табун косматых мустангов, подгоняемый полуголыми мальчишками, а по флангам семенили тявкающие дворняжки. Это был бедный, убогий народец, и вонь тянулась за ними шлейфом в полмили длиной.

Еще часть индейцев раскинула палатки у форта Манн, и едва мы разбили лагерь, Вуттон отправился потолковать с ними. Назад он вернулся хмурый и отозвал меня в сторонку – его собеседники оказались группой шайенов, основная масса которых расположилась в нескольких милях к югу, за рекой. Среди индейцев разразилась жуткая эпидемия, и они пришли к форту за помощью. Но доктора в форте не оказалось, и в отчаянии краснокожие обратились за содействием к Вуттону, с которым были знакомы.

– Мы ничего не в силах сделать, – говорю я. – Что за чушь – доктор для больных индейцев? У нас нет ничего, кроме слабительного да серы, и их не годится тратить на кучку дикарей. Да и неизвестно, что за чертова зараза – вдруг чума?

– У них сильно схватывает в потрохах, – поясняет Дядя Дик. – Никаких болячек, ничего. Но они мрут, как мухи, так сказал вождь. Он подметил, что у нас в караване есть люди с лекарствами, и не могли бы…

– Что? Боже правый? Уж не о наших ли это инвалидах? Иисусе, да им и куриную слепоту не вылечить, они даже сами себе помочь не могут: перхают и кашляют всю дорогу от Рощи Совета!

– Шайены этого не знают, зато заметили медицинские принадлежности в экипажах. И решили, что мы лечимся с их помощью. И хотят, чтобы мы полечили их тоже.

– Что? Проклятье! Но мы не можем! У нас своих забот по горло, не можем же мы возиться с толпой заразных индейцев!

Он вперился в меня своими голубыми глазами.

– Кэп, мы не можем отказать им. И вот почему: шайены едва ли не единственное дружественное нам племя на этих равнинах. Без них – если они перемрут или откочуют – сюда придут по-настоящему плохие инджины. И это при хорошем раскладе; при плохом – они не простят нам отказа. Может дойти до того, что толпа размалеванных чертей окружит наши фургоны – а их там, за рекой, уже три тысячи, да еще осейджи и арапахо на подходе. Это и впрямь много инджинов, кэп.

– Но мы не в состоянии помочь им! У нас нет докторов, приятель!

– Они увидят, что мы хотя бы стараемся, – отвечает он.

Спорить с ним было бесполезно, и дурак я был, что пытался – он, в отличие от меня, знал индейцев. Но я стеной стоял против того, чтобы отправляться в их лагерь, который, должно быть, кишмя кишел треклятыми бациллами. Пусть приведут одного из своих больных на берег реки, и если им так хочется, чтобы какой-нибудь наш инвалид осмотрел его, прочитал молитву, опрыскал карболкой или устроил круговую пляску, так тому и быть. Но я настаивал, чтобы Вуттон твердо дал им понять: докторов у нас нет, и результатов мы обещать не можем.

– Лучше сами им скажите, – говорит тот. – Вы же великий вождь, капитан каравана.

И все это без тени иронии.

И вот вы можете лицезреть этого Великого Вождя, Капитана Каравана, стоящего перед группой разномастных кочевников, и торжественно обращающегося к ним на корявом языке сиу. Впрочем, говорил по большей части Вуттон, я же важно кивал в знак согласия. Да и желание стоять на своем у меня тоже куда-то испарилось: одного взгляда на это сборище хватило, чтобы я безоговорочно согласился с проводником. Это были первые шайены, которых мне довелось видеть вблизи, и если брюле-сиу показались мне опасными, то вид этих парней привел бы в трепет даже Великого Веллингтона. Как на подбор, рослые – с меня, – самые высокие из всех индейцев, что мне встречались, с мощными торсами, длинными, заплетенными в косы волосами, лицами римских сенаторов и даже в такой тяжкий час гордые, как испанские аристократы. Мы пошли с ними к берегу реки, сопровождаемые майором – командиром форта и самым активным и смышленым из наших инвалидов. Последний был, ясное дело, полным придурком, но загорелся идеей полечить страждущего язычника. Не сомневаюсь, будь тот болен астмой или бронхитом (все понимали, что это, скорее всего, не так), то в пять минут запрыгал бы у нашего эскулапа, как козленок. Мы остановились; на том берегу показалась волокуша, и мы с Вуттоном и инвалидом, в сопровождении шайена, указывающего путь, пересекли брод и отмель. Самозваный доктор взглянул: на травуа корчился, сжимая ослабевшими руками брюхо, молодой индеец. Инвалид поднял на меня испуганные глаза.

– Не знаю, – говорит. – Выглядит так, будто у него пищевое отравление, но я боюсь, что… это та самая болезнь, что бушует на Востоке. Не исключено, что это… холера.

С меня было довольно. Я приказал всем вернуться на нашу сторону и заявил Вуттону, что, разумно это или нет, нам нельзя медлить далее.

– Скажите им, что нам известна эта болезнь, но лечить ее мы не умеем. Скажите, что… А, проклятье, скажите, что такова воля Великого Духа или еще что-нибудь! Посоветуйте им вывести всех здоровых из лагеря – больным все равно не поможешь. Пусть уходят на юг, пусть кипятят воду и… Ну, я не знаю, Дядя Дик. Мы ничего не можем для них сделать, разве что убраться отсюда подобру-поздорову, и как можно подальше.

Он переводил, я же тем временем напрягал извилины в поисках подходящего жеста. Полдюжины шайенских старейшин выслушали его молча, на каменных лицах не шелохнулся ни один мускул. Потом они посмотрели на меня, а я, изо всех сил стараясь изобразить сдержанное сочувствие, думал тем временем: «Господи, только не дай заразе перекинуться на нас». Я видел эту штуку в Индии и знал, чем она может обернуться. А у нас ни докторов, ни лекарств.

– Я сказал им, что сердца наши пали на землю, – говорит Вуттон.

– Очень хорошо, – отвечаю я, потом поворачиваюсь к индейцам, простираю по сторонам руки, ладонями вверх, и произношу единственное, что пришло мне в голову: – За все, что ниспосылается нам, да исполнит Господь нас истинной благодарности во имя Христа. Аминь.

Их племя гибло, так какого черта тут еще скажешь?^[78]

Похоже, получилось все как надо. Их вождь, величественный старикан с серебряными долларами в косицах и убором из перьев, ниспадающим до самых пят, поднял голову; нос и подбородок его были очерчены резко, словно форштевень фрегата. Он воздел в прощании руку и молча повернулся, подавая пример остальным. Я с облегчением выдохнул, а Вуттон поскреб затылок и произнес:

– Сдается, они довольны. Все прошло прекрасно.

Не прошло. Два дня спустя, когда мы свернули к переправе у острова Чуто, четверо из нашего каравана слегли с холерой. Первыми двумя оказались молодые парни из «питтсбургских пиратов», третьей – женщина из семьи переселенцев. Четвертым был Вуттон.

VI

Вполне разделяю мнение поэта, что «смерть каждого человека обедняет нас»^[79]. Хочу добавить только, что уход одних обедняет нас гораздо сильнее, нежели уход других, причем эти первые именно те ребята, существование которых мы воспринимаем как данность, не догадываясь даже, насколько отчаянно нуждаемся в них. Только что они расхаживают себе, как будто так и надо, и все идет лучше некуда, а в следующий миг – брык и давай сучить пятками по земле. И тут, словно гром на голову, на тебя обрушивается мысль: это не просто мелкая неприятность, а самая настоящая катастрофа. Только тогда ты понимаешь истинный смысл слова «печаль» – не по преставившимся беднягам, а по себе самому.

По счастью, Вуттон не совсем преставился, но никогда не доводилось мне видеть человека, столь близко подошедшего к краю. Три дня он бился в агонии, распластанный, словно труп, и когда я смотрел, как трясется под бизоньей накидкой его тело после очередного, неизвестно какого уже по счету, рвотного спазма, то думал, что Вуттон с таким же успехом мог бы уже и умереть, потому как пользы от него теперь никакой. Искра жизни тлела так слабо, что мы не осмеливались даже переносить больного, и было совершенно ясно: пройдут недели, прежде чем он снова сможет сесть в седло – если сам тем временем не откинет копыта, конечно. Но ждать мы не могли: припасов у нас уже сейчас оставалось в обрез до форта Бент или больших складов на Симарроне, никаких признаков идущих следом за нами караванов не наблюдалось, да и вдобавок ко всему жизнь словно покинула прерию, как это случается время от времени. От самого форта Манн мы не встретили ни одного бизона.

Но недостаток припасов – это только полбеды, главная проблема в том, что без Вуттона мы были обречены, и, осознав этот факт, я погрузился в пучину ужаса.

Без него мы были все равно что без мозга – нам не хватало чего-то более важного, чем даже еда и патроны: знаний. К примеру сказать, исключительно благодаря ему нам дважды удалось избежать заварушки с индейцами: одного его присутствия оказалось довольно, чтобы брюле оставили нас в покое, и именно мудрость проводника позволила смягчить шайенов, которых я готов был настроить против нас. Без Вуттона мы не могли даже толком вести переговоры с индейцами, поскольку ребята Грэттена и погонщики, выглядевшие такими бывалыми в Вестпорте, обернулись настоящим сбродом, вооруженным ружьями и хлыстами, и представлений о прериях у них было не больше, чем у меня. Грэттену уже довелось проделать этот путь, но не главным, и с опытными проводниками, указывавшими путь. С полдюжины раз, когда пастбища становились скудными, Вуттон легко находил новые – без него наш скот попросту передохнет, поскольку нам не по силам найти хорошую траву даже у себя под носом. Случись нам попасть в двухдневную пылевую бурю и потерять дорогу, случиcь пропустить источники на южной тропе, случись потерять время, пережидая ливень, случись столкнуться с врагами – Вуттон нашел бы след снова, разыскал пропавшие источники, определил местонахождение складов или сумел подстрелить что-нибудь съестное, разнюхал о приближении супостатов за два дня до их появления, чтобы мы могли уклониться или подготовиться к встрече. Во всем нашем караване не было человека, способного на такие вещи.

На третий день, по-прежнему корчась от боли и едва живой, он пришел ненадолго в сознание и сообщил шепотом, что желает остаться здесь, нам же следует идти вперед. Если-де он почувствует себя лучше, то догонит нас. Я сказал ему, что оставлю с ним и других больных: мы не можем рисковать здоровьем остальных, таща их с собой, да и муж и братья заразившейся женщины смогут позаботиться о них. Мы оставим им фургон, мулов и запас еды. Не знаю, понял ли он меня – его заботило только одно, – и Вуттон, пожелтевший, с глазами, провалившимися, как дырки от горячей струи в снегу, стоная от боли, продолжал твердить:

– Двигайте к Бенту… неделя, может, десять дней. Не ехайте… Симарронской дорогой… заблудитесь… Идите в Бент. Сент-Врен… очень хорошо. Не принимайте… на Симаррон. Тощий бык… да…^[80] – Он закрыл на несколько минут глаза, потом посмотрел на меня снова. – Вы поведете… караван… дальше. Вы… капитан…

Потом Дядя Дик снова впал в беспамятство и начал бредить – но никакой бред не мог сравниться с последними словами, произнесенными им в полном сознании. Капитан каравана! И меня вовсе не утешало то, что, обводя взором восторженное сборище гринхорнов, я не видел никого, способного справиться с этой работой лучше меня. Ничего не оставалось, как отдать команду запрягать и трогать, и когда час спустя наши фургоны заскрипели по тропе, я обернулся назад и, глядя на крошечные фигурки у стоящего на берегу реки «лазарета», почувствовал такую щемящую тоску и беспомощность, какие мне редко доводилось испытывать в жизни.

Но вам стоит принять в расчет, что эти эмоции вовсе не разделялись моими спутниками. Никто из них не знал так хорошо Вуттона и не понимал, насколько сильно зависели мы от него. Грэттен, быть может, осознавал тяжесть утраты, но остальные всегда считали главным меня и пребывали в уверенности, что я доведу их до места. Вот вам оборотная сторона умения выглядеть сильным, уверенным и исполненным отваги – люди склонны поверить, что ты такой и есть на самом деле. Должен признаться, этому искусству я учился всю жизнь и достиг определенных высот, поэтому не вправе жаловаться, но не стоит отрицать и тот факт, что временами, когда все ждут от тебя соответствия образу, оный становится весьма неуютным.

Оставалось играть роль командира, и это было несложно, поскольку большинство спешило поскорее убираться отсюда – чем дальше останется холера, тем лучше, считали они. И пока все развивалось хорошо, особых трудностей не возникало: за те три дня, пока мы ждали решения судьбы Вуттона, я провел тщательную ревизию наших запасов и пришел к выводу, что, урезав рационы до трех четвертей, мы вполне можем добраться до Бента. Судя по карте, до него было не более ста двадцати миль, заблудиться, держась реки, мы не могли. Оставалось надеяться, что не случится ничего непредвиденного вроде оскудения пастбищ, серьезной перемены погоды, новых случаев холеры или падежа среди животных. Или нападения индейцев.

Два дня все шло как по маслу. Мы проходили за день даже больше обычных двенадцати – пятнадцати миль, отчасти потому, что не было дождя и тропа не раскисала, отчасти из-за того, что я неустанно гнал людей вперед. Я не слезал с седла, то и дело мотаясь от хвоста к голове каравана и обратно, подбадривая возниц, проверяя состояние животных, заставляя охранников ни на минуту не покидать свои посты на флангах. И все это время я, внутренне цепенея, не спускал глаз с горизонта, ожидая узреть устрашающие силуэты всадников или пылевое облачко над равниной, свидетельствующее о приближении врагов. Даже ночью я был начеку: сначала обходил дозором все фургоны – держась поближе к ним, разумеется, – и лишь потом нырял в свою палатку, чтобы развеять свои страхи в объятиях Клеонии. И даром ей хлеб не доставался, ей-богу, ибо я не знаю лучшего средства, чтобы отогнать прочь все остальные заботы. Я даже на Сьюзи разок накинулся, причем ради своего, а не ее удовольствия.

Да, все шло слишком хорошо, и поскольку никто в караване не замечал разницы из-за отсутствия Вуттона и путешествие от Рощи Совета протекало наилучшим образом, никто не понимал, какие беды грозят нам, пойди хоть что-то не так. Единственно, что вызывало ворчание, так это урезанные рационы, и когда на третий день мы достигли Верхней переправы, эти идиоты, опьяненные ложной уверенностью в безопасности, сочли мое решение об экономии продуктов поводом, чтобы настаивать на изменении курса. Как будто лишняя унция хлеба или мяса могла сравниться с судьбой целой экспедиции! Но это случилось: на четвертое утро ко мне пожаловала делегация «питтсбургских пиратов». Возглавлял ее нахальный юнец в коротком сюртучке и с просунутыми за вырезы жилетки большими пальцами.

– Послушайте, капитан, – говорит. – До форта Бент почти сотня миль, а это значит, еще неделя с пустым брюхом! А мы ведь знаем, что если пересечем реку и встанем на Симарронскую дорогу, то найдем большой склад, о котором толковал мистер Вуттон. До него и тридцати миль нет. Ну вот, мы с парнями за то, чтобы идти туда – это значит походить всего пару дней с затянутыми поясами, а уж потом у нас будет жратвы сколько хочешь! Да и всем известно, что это самый короткий путь на Санта-Фе. Что скажете, капитан?

– Что мы идем в Бент.

– А почему? С какой стати нам еще пять дней мучений?

– Это не мучения, – говорю. – И брюхо у вас не пустое – зато оно будет таковым, если пойдете по Симарронской дороге. Мы же договорились идти в Бент – так безопаснее, коли на то пошло.

– А кто это сказал? – восклицает этот доморощенный адвокатишко, и присные его одобрительно загудели.

К нам стал подтягиваться народ, и я понял, что с делом надо кончать безотлагательно.

– Я сказал. И вот почему: если мы сглупим и уйдем от реки, то как пить дать заблудимся. Тут вам пустыня, и если потеряешь тропу – жалкая смерть…

– А с какой стати нам терять тропу? – раздается голос, и в ярости своей я обнаруживаю, что это один из парней Грэттена, одетый с головы до пят в кожу детина по имени Скейт. – Я бывал в этих краях – тропа прямая, что твоя рука!

При этих словах питтсбургские олухи разражаются одобрительными криками и начинают наседать на меня.

– Мы идем в Бент! – рявкаю я, и они притихают. – Слушайте сюда: допустим, что тропа так хороша, как утверждает этот малый – в чем я сомневаюсь, – но знает кто-нибудь из вас, где тайный склад, про который говорил Вуттон? Нет, и вы никогда его не найдете – такие вещи не помечают указателями, не так ли? И даже если найдете: обнаружите там жалкие припасы тухлого мяса и бобов – может, вас и устроит такая пища, но не меня. Зато в Бенте есть все, что душе угодно, не хуже, чем в Сент-Луисе.

Они продолжали мрачно молчать, поэтому я пустил в ход решающий довод:

– Кроме того, у Симаррона есть больше риска наткнуться на враждебные племена. Вот почему Вуттон настаивал, что надо идти в Бент. Так что запрягайте и готовьтесь тронуться в путь.

– Эгей, не так скоро! – заявляет короткополый сюртук. – У нас есть еще что сказать, если вы не против…

Я отвернулся.

– Мистер Ньюджент-Хэр, седлайте коней, – начал я, но тут вперед выступил Скейт.

– По мне, так не пойдет! – кричит. – Вы не знаете того, что знаем мы, мистер. Вы всего лишь новичок, так все говорят…

– В чем дело, мистер Ньюджент-Хэр? – говорю. – Вы не способны держать в руках своих мерзавцев?

– Полегче, капитан, – заявляет тот, высовывая свой длинный ирландский нос. – Я же говорил, что мы тут не в армии.

– Я за то, чтобы проголосовать! – вопит Скейт, и я подмечаю, что большинство парней из охраны держат его сторону. – Неужто мы все тут меньше значим, чем какой-то великиймореход-лимонник? Ах, прошу прощения, капитан Комбер!

Негодяй осклабился и, сняв фуражку, отвесил мне шутовской поклон. Питтсбургские недотепы захохотали, толкая друг дружку.

– И вот што скажу вам, – продолжил Скейт – Этот Дик Вуттон опасался нащет военных отрядов ютов у Пикетуайра не меньше, чем других инджинов у Симаррона. А Пикетуайр разве не у самого Бента, а? Так вот я за то, шоб срезать, и кто со мной, пусть поднимет руку!

«Пираты», ясное дело, загорланили, вскидывая обе руки, а Скейт обвел своих приятелей таким взором, что большая их часть примкнула к нему. Грэттен, присвистнув сквозь зубы, воздержался, главы семей переселенцев выглядели озадаченными, а инвалиды – испуганными. Я знал, что лицо мое пылает от гнева, но сдерживался, наскоро соображая. То время, когда мне представлялось возможным найти выход из подобного положения, дав волю чувствам, осталось далеко позади. На заднем плане я заметил Сьюзи, наблюдающую за мной; шлюхи уже расселись по фургонам. Я отрицательно покачал Сьюзи головой – меньше всего мне хотелось, чтобы она напустилась на мятежников.

«Питтсбургские пираты» составляли примерно половину нашего народонаселения, так, по грубым прикидкам, большинство проголосовало «за». Скейту этого было недостаточно.

– Давайте, фермеры! – закричал он. – Долго вы намерены слушать, чего наш милорд изволит и чего нет? Не вижу ваших рук!

Часть переселенцев подчинилась, и короткополый принялся подсчитывать. Потом, с улыбкой до ушей, повернулся ко мне:

– Полагаю, у нас большинство, капитан! Ура, ребята! Даешь Симаррон!

Все завопили, как черти, а замолкнув, уставились на меня.

– В таком случае, – преспокойно говорю я. – Желаю вам приятного путешествия. – После чего поворачиваюсь, чтобы подтянуть подпругу у мустанга. Все замерли.

– Что вы хотите сказать? – вопит Скейт. – У нас большинство! Караван идет на Симаррон!

– Он идет в Бент, – негромко отвечаю я. – По крайней мере, та его часть, которой руковожу я. Все дезертиры… – я потянул ремешок, – могут отправляться на Симаррон или в ад, или куда им заблагорассудится.

Как видите, я рассчитывал, что мой уверенный вид поколеблет их – они привыкли почитать меня капитаном каравана, и если мне удастся сохранить самообладание и деловитость, это может заставить их усомниться в своем решении. И действительно, поднялся сильный гвалт, Скейт смотрел так, будто готов был убить меня, но даже некоторые «пираты» дрогнули и начали препираться между собой. Не сомневаюсь, все получилось, если бы не Сьюзи, которая, буквально пыша гневом, обрушилась на них, честя Скейта почем зря и не щадя даже рассудительных эмигрантов, которые, по ее словам, обязаны повиноваться мне.

– Вы связаны клятвой! – верещала она. – Да я на вас в суд подам, подлые прохвосты! Будете делать то, что вам говорят, так вот!

Я бы с удовольствием пнул ее в обтянутый сатином зад – худшей выходки она и придумать не могла. Вожак переселенцев, до того твердивший, что «капитан каравана главный, не так ли?», после ее эскапады побагровел и вскинулся. Это был благообразный, солидного вида старикан. Его борода буквально встала дыбом.

– Чтоб какая-то сутенерша указывала мне! – говорит он и поворачивается спиной.

Большинство эмигрантов нехотя потянулись за ним, а ребята из Питтсбурга снова завопили «ура» и стали рассаживаться по фургонам. И вот наш капитан остается при своих интересах и ничего не может с этим поделать.

Что я знал наверняка, так это что не стану пересекать реку. Передо мной стояло лицо Вуттона: «Не Симаррон… Тощий бизон…» Одной мысли о пустыне и риске заблудиться было для меня достаточно. Скейту с дружками беспокоиться не о чем: если все обернется скверно, они пришпорят коней, возвращаясь к Арканзасу и воде, и проложат себе дорогу в форт Манн. Но с народом в фургонах все будет кончено. И наша маленькая группа тоже попадает в жуткий переплет: у нас остаются восемь фургонов и дилижанс с возницами, но нам предстоит недельная дорога до форта Бент без охраны. Если нам встретятся рыщущие индейцы, мы можем рассчитывать только на мои револьверы и те, что есть у погонщиков и саванеро.

Впрочем, я ошибался: с нами остались инвалиды. С некоторым колебанием они примкнули ко мне, заявив, что предпочитают идти в Бент – воздух на северном берегу-де чище, – они в этом уверены – и им не по душе поведение Скейта и тех питтсбургских лоботрясов – честное слово.

– У нас, сэр, есть некоторые представления о совести и порядочности, – заявляет тот самый, что поставил диагноз шайену, причем с таким поразительным успехом.

Его сотоварищи заорали: «Браво! Правильно!» – и стали подкидывать в воздух свои ингаляторы и грелки в знак одобрения.

«Боже милостивый, – думаю я, – остались только шлюхи да инвалиды. Но они хотя бы имеют понятие о дисциплине.»

– Пригляжу-ка я лучше за провизией, иначе наш приятель Скейт оставит нам одни объедки, – говорит тут Ньюджент-Хэр.

– Вы не уходите с ними? – удивленно спрашиваю я.

– С какой стати? Меня наняли на поездку до Калифорнии, и я исполняю свои обязанности.

Знаете, даже в этот миг, когда мне, казалось бы, следовало благодарить небо за лишнюю пару умелых рук, я отказывался верить любому его слову.

– Кроме того, – продолжает он, галантно кивая Сьюзи, стоявшей рядом в тревоге и тоске, – Грэттен не тот парень, что бросает даму в трудные времена, вот так.

И ирландец удалился, напевая себе под нос, тогда как моя благоверная атаковала меня со своими слезами и раскаянием, ибо у нее хватало ума сообразить, что именно ее неразумное вмешательство решило дело. Будь у меня поменьше важных забот, я, наверное, дал бы волю чувствам, но так просто коротко посоветовал ей отправляться в дилижанс и удостовериться, что голодранцы Скейта не успели отбить нескольких телочек от ее кринолинового стада.

Вокруг фургонов с припасами шли оживленные дебаты: Скейт заявлял, что он с парнями, состоя в нашем караване, имеет право на продукты; Грэттен гнул свою линию: раз они перестали работать на нас, то лишаются и довольствия, а если попытаются взять его силой, он пристрелит первого же сунувшегося к мешкам. Говоря это, ирландец откинул полу плаща и засунул большой палец за ремень рядом со своим кольтом. Скейт поупирался и повыступал немного, но потом уступил, и я счел случай благоприятным, чтобы напомнить эмигрантам: если у них есть намерение передумать, то ради бога. Никто не откликнулся, и мне сдается, они просто уповали на многочисленность отщепенцев и огневую мощь парней Скейта.

Они едва начали переправу, когда наша немногочисленная группа покатила дальше вдоль Арканзаса, и я поднялся на холм, дабы обозреть местность впереди. Как и всегда, насколько хватало глаз, перед нами простиралась всего лишь колышущаяся прерия с илисто-мутной полосой Арканзаса, обрамленной полоской тополей и ив. На всем огромном пространстве царила неподвижность: даже птиц не было видно. Я с тяжелым сердцем наблюдал, как наш маленький караван медленно полз по склону. Вот дилижанс Сьюзи с извозчиком и сидящими сзади слугами; четыре фургона, в которых волов заменили мулами, и остальные четыре с упряжками из быков, все с возницами. Пологи на фургонах с девицами подняли, и в лучах восходящего солнца можно было видеть, как они благочинно сидят рядочками в своих чепчиках. Замыкали процессию две кареты Цинциннатского оздоровительного общества, с багажом, закрепленном на крышах; даже с расстояния в четверть мили было слышно, как их пассажиры обмениваются мнениями по поводу симптомов своих болезней.

Четыре дня двигались мы вверх по течению реки, не встретив ни одной живой души, я поверить не мог такой удаче. Потом пошел дождь. Это были потоки, которых вы даже представить себе не можете: настоящий водопад обрушился на тропу, превратив ее в жидкое месиво, из которого увязший фургон можно было вытащить только при помощи еще четырех упряжек. Мы старались держать повыше, и пробивались сквозь непогоду весь день, до позднего вечера, ослепнув от вспышек молний и оглохнув от грома. К ночи ливень прекратился, мы разбили лагерь в небольшой лощине и обсушились. Ярость бури сменилась мертвенным покоем – мы даже разговаривали в полголоса, – и ощущение создавалось такое, будто нечто невыносимо гнетущее разливается вокруг, даже воздух казался тяжелым. Было сыро и душно, ни дуновения, а тишина повисла такая, что уши закладывало.

Мы с Грэттеном, с настроением, что грязь на подошвах, курили у костра, как он вдруг вскочил и замер, повернув голову. Испуганно взвизгнув, я спрашиваю, что, черт побери, происходит? Вместо ответа он опрокинул кипящий котелок в огонь, подняв тучу искр и пара, а потом побежал от фургона к фургону, приглушенно командуя: «Потушить огни! Потушить огни!» Тем временем я, полуживой от страха, озирался вокруг. Грэттен вернулся, положил руку мне на плечо и прервал мои расспросы коротким: «Тихо! Прислушайтесь!»

Так я и поступил, но не разобрал ничего, кроме бурчания в своем желудке. Я напряг слух… и услышал. Звук был тихим, едва различимым даже, он больше походил на вибрацию в ночном воздухе. Я вздрогнул, представив себе всадников… Нет, это может быть бизон… Слишком ритмично для животного…. И тут во рту у меня пересохло, поскольку стало ясно, что это. Откуда-то из непроглядной темноты доносился слабый, но отчетливый рокот барабанов.

– Иисусе! – выдохнул я.

– Сомневаюсь, – прошептал Грэттен. – Скажите «Люцифер», это будет ближе к истине.

Он мотнул головой, и, не успев толком осознать, что делаю, я последовал за ним вверх по западному склону нашей лощины. Там находились небольшие заросли кустарника; мы нырнули в них и ползли до самого гребня, где раздвинули траву и стали смотреть. Темно было, как у черта за пазухой, но в нескольких милях впереди мы увидели пять или шесть мерцающих желтых точек – огни в лагере индейцев, расположенном, без сомнения, на берегу реки. А это означало, по здравом размышлении, что лагерь этот находится как раз на пути нашего следования.

Несколько минут мы смотрели молча, потом я произнес хриплым шепотом:

– Может, они мирные?

Грэттен ничего не ответил, что говорило само за себя.

Можете представить, как спалось нам той ночью. Мы с Грэттеном просидели на посту до рассвета, когда огни поблекли и вместо них появились столбы дыма. Они были милях в пяти, протянувшись вдоль реки. Судя по всему, лагерь был крупный, хотя с такого расстояния утверждать трудно.

О том, чтобы идти вперед, и речи не было. Оставалось залечь и надеяться, что они уйдут. И в самом деле, около полудня мы заметили, что вниз по реке, в нашем направлении, из лагеря потянулась темная лента. Грэттен выругался сквозь зубы, но делать было нечего, только сидеть тихо и смотреть, как длинная колонна неотвратимо приближается к нам, минуя тополиную рощу. Индейцы находились уже в миле, и мне хотелось сквозь землю провалиться от страха, как вдруг голова колонны отвернула от реки, и я с проблеском надежды сообразил: наша лощина расположена в широкой излучине, и если они пойдут по прямой, то могут пройти мимо нас, пусть даже чертовски близко. Если им не придет в голову выслать вдоль берега разведчиков, то никто не догадается о нашем присутствии.

Мы сползли вниз и приказали погонщикам следить, чтобы животные не зашумели; главной бедой были инвалиды – этот бестолковый народ легко мог нарушить тишину, поэтому я дал им распоряжение забраться в экипажи и набрать в рот воды. Потом мы с Грэттеном снова вползли на гребень и стали смотреть.

Зрелище было ужасное, признаюсь вам. Голова колонны находилась в каких-нибудь трехстах ярдах, медленно продвигаясь мимо нашего убежища. Индейцы поднимали много шума, но пыли после дождя не было, поэтому видели мы все четко. Впереди ехали воины: одни с заплетенными в косы волосами и с цветастыми одеялами вокруг плеч; у других нижняя часть черепа была выбрита, а на макушке блестели пучки – то ли волос, то ли перьев, не знаю даже. За ними следовал не то вождь, не то шаман: почти голый, на лошади, закутанной в яркую попону, свисающую до самой земли, он сжимал в руке большой посох, похожий на пастушеский, украшенный лентами и перьями. За ним шли два человека с небольшими там-тамами, отбивая щекочущий нервы ритм. Потом опять воины, с перьями в волосах, с одеялами или без оных, только в набедренных повязках и леггинах. Все они, насколько помнится, были щедро размалеваны красной, черной и белой красками, и почти все ехали на мустангах. Зато за ними тянулась обычная беспорядочная масса из травуа, вьючных животных, скота, собак, бредущих пешком детей и женщин – типичная индейская суета и сумятица. Замыкал строй арьергард, ждать подхода которого пришлось, казалось, вечность – опять конные воины с луками и копьями. Когда они поравнялись с нами, я почувствовал, что снова могу дышать – все шло к тому, что мы выберемся!

Может, мысль эта моя пронзила пространство, не знаю, но внезапно один из всадников отвернул от прочих и повел мустанга по пологому склону прямо к нашему наблюдательному пункту. Ехал он рысью и держал прямиком на нас; мы, оцепенев, глядели на него. Тут рука Грэттена выскользнула из под туловища, и я увидел у него в кулаке нож. Я стукнул его по руке, и ирландец уставился на меня. Глаза у него были дикие, и я подумал: «Бог мой, Флэши, – не для одного тебя этот денек на равнинах выдался таким пугающим». Я отрицательно помотал головой: если дикарь заметит нас, можно попробовать договориться с индейцами, хотя, судя по тому, что мы видели, надеяться на это не стоило.

Индеец взлетел на холм, остановился и посмотрел туда, откуда они пришли, туда, где стоял лагерь. Я догадался, что он решил бросить прощальный взгляд. До него было шагов двадцать, и я прекрасно различал каждую деталь украшенного бизоньими рогами головного убора, расшитую набедренную повязку, усеянные бисером повязки над мокасинами, сверкающие от жира мускулистые члены. Он сжимал копье, руку прикрывал маленький круглый щит, а у пояса висела боевая дубинка. С добрую минуту созерцал он даль, а потом медленно поскакал прямо под нашим убежищем, ни разу не подняв взора. Дикарь остановился, чтобы убрать пучок травы, зацепившийся за ногу, и в этот миг какой-то идиот в лощине уронил сосуд. Послышался раскатистый грохот.

Голова индейца вскинулась, раскрашенное лицо обратилось прямо на наши кусты. Он выпрямился в седле, поворачивая голову из стороны в сторону, словно берущая след собака, посмотрел сначала вслед своим, потом снова на нас. «Уезжай, тупой красный ублюдок, убирайся прочь, – молился я про себя, – это всего лишь котелок или ночной горшок одного из наших чертовых ипохондриков. Господи, просто удивительно, как еще он не услышал их пыхтения…» И в этот миг краснокожий тронул коня и порысил вслед уходящей колонне.

Мы ждали, не шелохнувшись, пока последний из них не скрылся из виду. И тут я сделал ужасное открытие: пока мы с Грэттеном, едва дыша, лежали в засаде, пока Сьюзи, закрыв глаза и кусая губы, сидела в дилижансе, трое из наших шлюх – Клеония, черная Афродита и еще одна, взобрались на гребень, чтобы полюбоваться зрелищем! Небось хихикали и обменивались замечаниями насчет самцов. И как их только не заметили?

Мы покидали те места в некоторой спешке. Вам не доводилось видеть бегущих галопом волов? Час спустя мы миновали усеянный дерьмом и мусором покинутый индейский лагерь. Казалось резонным предположение, что таких размеров шайка в ближайших окрестностях должна быть только одна. Я спросил Грэттена, кто они. Судя по ярким одеялам и шапками с бизоньими рогами, тот предположил, что это команчи, но без уверенности. Теперь, имея за плечами опыт общения с индейцами, я хочу сказать, что их труднее различать между собой, нежели полки зулусов или цивилизованных солдат – уж очень они переменчивы в отношении одежд и раскраски. Мне вспоминается Чарли Рейнольдс, один из лучших в мире скаутов. Тот рассказывал мне, как однажды опознал шайку арапахо, подобрав стрелу, которой те пытались попасть в него. Позже выяснилось, что это на самом деле были оглала-сиу, а стрелу они вытащили из трупа индейца кроу. Но это так, к слову. Не слишком утешило меня и замечание Грэттена, что команчи являются каннибалами.

Мы двинулись дальше, и к вечеру я учуял дым. Мигом спешившись, мы встали лагерем, не разводя костров, а поутру осторожно пошли дальше, пока не ощутили запах гари. Ошибки не было: чуть в стороне от тропы виднелись обгоревшие обломки фургона, от которых еще поднимался легкий дымок. Среди руин лежали тела трех белых: двух мужчин и женщины. Все они были утыканы стрелами, скальпированы и искромсаны. Грэттен зашел за фургон, послышалось проклятие. Я пошел взглянуть – и пожалел об этом. Там нашлись еще два тела, мужчины и девушки, хотя распознать их было не так-то просто: трупы уложили пластом и развели на них костры. Если бы тот индеец в бизоньей шапке проехал еще несколько ярдов, не миновать и нам такой же судьбы.

Наскоро закопав убитых, мы поспешили дальше. Как ни странно, счастливо избегнутая опасность придала нам бодрости, и когда после полудня мы миновали устье Пикетуайра^[81], впадавшего в Арканзас в каких-нибудь пятнадцати милях от форта Бент, раздались воодушевленные крики «ура». Кое-кто из саванеро выказали беспокойство по поводу того, что в такой близости от форта не наблюдается признаков жизни. По их словам, обычно здесь встречаются группы трапперов или торговцев, а на Пикетуайре любят разбивать стоянки мирные племена индейцев. Но Грэттен указал на то, что в свете появления такой многочисленной враждебной шайки напрасно было бы ожидать обычного оживления – народ, скорее всего, отсиживается за стенами Бента.

Нам всем не терпелось увидеть эту прославленную цитадель прерий, и той ночью Грэттен развлекал Сьюзи рассказами о ее чудесах. Послушать его, так это была прям Пикадилли в самом сердце Сахары.

– Вы будете поражены, мэм, – разглагольствовал он. – Вам ведь не приходилось видеть нормального здания от самого Вестпорта, не так ли? Так вот, завтра, после тысячемильной пустыни, перед вами предстанет настоящий замок в прерии, с башнями, бастионами и даже – с магазинами! Ей-богу, и там так же оживленно, как в Стивенс-Грин^[82]. Завтра в это же время наш капитан будет катать шары в бильярдной, где официанты в белом разносят прохладительные напитки, а вы после горячей ванны и лучшего ужина, который можно найти к западу от Сент-Луиса, будете отходить ко сну на самом настоящем матрасе! Вот посмотрите.

Мы тронулись с первыми лучами рассвета, обещавшего солнечный, погожий денек. Легкий ветерок играл листьями тополей, пока мы на полном ходу неслись вдоль реки. В полдень мы сделали привал, все шло прекрасно. «Еще час-другой, – думал я, – и мы оставим позади весь этот ужас и сможем подождать прихода другого каравана и двинуться на Санта-Фе вместе, и пусть какой-нибудь другой идиот тянет лямку начальника». Все пребывали в отличном расположении духа: Сьюзи смеялась, слушая рассказы Грэттена, скачущего рядом с дилижансом, потаскушки подняли пологи фургонов и трещали, как сороки, греясь на солнышке; даже инвалиды повылезли наружу, подбадривая друг друга репликами, что тут – клянусь Георгом – лучше даже, чем в Мэне. Проезжая мимо фургона Клеонии, я перехватил ее исполненный притворной скромности взгляд, и подумал: «Бент должен быть достаточно велик, чтобы в нем нашлось более удобное и укромное пристанище, нежели палатка в прерии». И в этот миг я заметил дым.

Это был одиночный клуб, всплывший в прозрачное небо над пологим холмом справа от нас. Пока я оцепенело таращился на него, на гребне появились четыре верховых индейца, которые начали спускаться по склону, приближаясь к нам. Грэттен выругался негромко и приставил ладонь козырьком к глазам. Потом повернулся к вознице дилижанса.

– Гони, быстро, но не слишком! Держитесь, капитан – этот дым означает, что другие опрометью мчатся сюда. Как видите, нас удостоили сигнала всего из одного клуба дыма – мы для них легкая добыча!^[83] Надо удерживать этих четверых на расстоянии, пока не окажемся в виду Бента – до него осталось не больше пары миль!

Инстинкт подсказывал мне повернуться и скакать к нему во весь опор, но ирландец был прав. Четверо индейцев шли легким галопом, и мы вместе с Грэттеном устремились им на перехват. По мне струился холодный пот – вид этих бронзовых тел, размалеванных физиономий, перьев и сноровки, с какой они управлялись с мустангами и копьями, у любого вызвал бы кишечное расстройство. Они поехали почти параллельно нам, забирая только чуть-чуть ближе.

– Они не станут нападать, пока не подойдут остальные, – говорит Грэттен. – Глядите в оба, чтобы они не объехали нас и не напугали упряжных животных. А, ублюдки, это они и затеяли! Смотрите, капитан!

И точно, краснокожие уже приготовили одеяла. Их вожак, двигаясь параллельно с нами ярдах в двадцати, вскинул свое и закричал: «Торовать!», как я понял, это означало «торговать». Ну да, так я и поверил.

– Ответьте им, – сказал Грэттен, и я гаркнул: «Проваливайте!», подкрепляя слова жестами. Дикарь крикнул что-то в ответ, явно недовольный, потом слегка отворотил мустанга прочь. А потом, без всякого предупреждения, заложил резкий вираж, который его спутники повторили четко, как на параде, и понесся во весь опор к хвосту нашего каравана.

– Черт побери! – взревел Грэттен, и я едва не оглох, когда его кольт бабахнул прямо у меня под ухом. Один из индейцев выгнулся и с криком свалился, а когда конь вождя пролетал мимо меня, я упер ствол ему в шею и выпалил – в свалке нужно стрелять в цель, по которой наверняка не промахнешься – и мгновение спустя, пригнув голову и работая пятками, уже летел к фургонам.

Двое оставшихся краснокожих, улюлюкая, догнали замыкающую повозку и принялись размахивать одеялами. Я скомандовал возницам прибавить ходу, те защелкали кнутами, животные рванули вперед, и фургоны запрыгали в колеях. Грэттен выстрелил, но промахнулся, один из кучеров, зажав вожжи в зубах, тоже пальнул в божий свет, а потом оба индейца повернули и понеслись прочь.

Я подскакал к каравану, во все глаза глядя, откуда появится очередная опасность. Боже правый, долго ждать не пришлось: из-за гребня холма справа вынырнули и устремились к нам еще десятка два скотов. До них было фарлонга два, так как гребень уходил от реки, которая тем временем описывала большую петлю влево, так что, когда фургоны повернули, следуя ее течению, они одновременно стали удаляться от идущих на перехват преследователей. Но последним хватило бы и трех минут, чтобы нагнать громыхающий караван.

Ехавший передо мной Грэттен, прямо из седла перемахнул через задний борт фургона, и ведущие вьючных мулов саванеро проделали ту же операцию, бросив своих подопечных брести куда глаза глядят. Двое краснокожих, размахивая одеялами, налетели на них, стараясь загнать беспризорных животных в промежутки между фургонами. Бухнула винтовка Грэттена, и один из индейцев упал. Другой попытался заскочить на фургон, но, видимо, не преуспел, так как, когда я подскакал поближе, он уже готов был признать свое поражение в схватке с колесом, производя при этом жутко много шума.

Саванеро тоже открыли огонь; Грэттен закричал мне, указывая вперед, и я был совершенно с ним согласен: где-то там находился Бент, и я готов был поставить сто против одного, что достигну финиша первым. Пока я мчался вдоль каравана, пальбу вели с полдюжины многозарядных винтовок – самый подходящий бортовой залп, если на хвосте у тебя два десятка размалеванных дьяволов. Они были уже в двух сотнях шагов от нашего правого фланга, вопили как проклятые и стреляли на скаку. Я поравнялся с первым из фургонов, и впереди оставались только обе инвалидские кареты и дилижанс Сьюзи. Шлюхи в фургоне визжали и пытались спрятаться за бортами экипажа. Я увидел, как в дерево воткнулась стрела, еще одна просвистела над моей головой. «Самое время распрощаться с коняшкой и нырнуть в укрытие», – думаю я. И в этот момент скакун спотыкается и у меня осталась лишь доля секунды на то, чтобы высвободить ноги из стремян и спрыгнуть, прежде чем скотинка рухнула.

Все-таки чудно, какие вещи иногда остаются в памяти. За миг до того, как земля и небо закружились и я с размаху шмякнулся оземь, взор мой выхватил седобородое лицо, прильнувшее к окошку ближайшего экипажа – человек преспокойно поправлял очки. Некогда было выяснять, сломал ли я что-нибудь во время падения – рядом с моим лицом промелькнули спицы колеса фургона. Мне удалось ухватиться за свисающую веревку и намотать ее на руку. Рывок был таким, что руку чуть не вырвало из плеча, я повис, скрючившись, пытаясь зацепиться за борт. Послышался женский визг, нежные ручки схватили меня за воротник и плечи, и передняя часть моего туловища грузно перевалилась через бортик, тогда как ноги, словно поршни, молотили воздух.

Станете вы после этого удивляться слабости, которую я питаю к девицам легкого поведения? Кое-как они втащили меня настолько, чтобы мне удалось уцепиться рукой за стойку, оставив ноги болтаться над задним бортом. Я собирал силы для рывка, и тут все мои спасительницы взвизгнули в унисон и подались назад, шурша кринолинами: словно из ниоткуда, вынырнул индеец с топориком в руке и ухватился за бортик в ярде от меня.

Быть может, наступит день, когда я забуду это размалеванное, пернатое лицо и разинутый в вопле рот, да только сильно сомневаюсь. Я беспомощно висел, прерия проносилась подо мной буквально в двух ярдах; индеец вскинул уже томагавк, но тут раздался вопль ярости и черная Афродита, да благословит ее Господь, бросилась на него со своей парасолькой. Дикарь крепко, как пиявка, вцепился в борт одной рукой, упорно намереваясь превратить меня в фарш другой, но эта славная, находчивая и прелестная жемчужина в короне африканских красавиц размахнулась и ткнула его наконечником зонта в живот. Краснокожий вскрикнул и покатился под копыта следующей за нами упряжки, а я окончательно перевалил через бортик и стал оглядываться в ожидании свежей порции неприятностей.

Кутерьма была страшная. Индейцы вытянулись вдоль каравана, стреляя из ружей и луков, саванеро отвечали залпом на залп. Однако самые отважные из краснокожих вроде парня, познакомившегося с гостеприимством Афродиты, скакали, свесившись для защиты от пуль на бок, между фургонами и пытались вывести из строя упряжки. Я видел, как падают люди и мустанги; над головой у меня прошуршала сквозь парусиновый тент стрела, а визг девиц предупредил меня о новой опасности. Это был маленький красный ублюдок в боевом головном убранстве. Он поравнялся с передовым мулом следующего за нами фургона и ткнул животное копьем в бок. Бедная скотина заверещала и рухнула, увлекая за собой остальных. Фургон резко накренился, завис на мгновение и опрокинулся, усеяв всю дорогу ящиками с кларетом. Тут наш собственный фургон бешено дернулся и я, полетев кверх тормашками, ударился о боковой борт с такой силой, что дух вон.

Я кое-как поднялся, чтобы убедиться: пришла беда – отворяй ворота: на козлах сидел индеец, оспаривая право на вожжи с кучером. Пока они дрались, вожжи остались без присмотра, и было ясно как день, что, если не принять срочных мер, дело наше – табак. Я не сторонник подобных действий, но раз иного выхода нет, стал протискиваться сквозь толпу истерично вопящих шлюх, которых, как мне показалось, было штук пятьдесят – они путались под ногами, размахивали руками или бухались в обморок. Проложив себе дорогу к передку, я ухватил индейца за косы и дернул; возница пырнул его своим «боуи» и краснокожий со стоном скатился вниз. Я схватил вожжи и изо всех сил принялся одерживать мулов. Кучер перехватил управление, я смог поглядеть вперед и едва не рухнул от изумления.

Мы мчались по открытой прерии, следуя за тремя другими экипажами, а впереди перед нами открывалось самое прекрасное и невероятное зрелище, которое мне доводилось видеть. Это был, прямо как утверждал Грэттен, настоящий замок – с двумя большими круглыми башнями, мощными стенами, сложенными, по виду, из коричневого камня, откидным мостиком и звездно-полосатым флагом, реющим на ветру. Я закричал от удивления и радости, и тут до меня вдруг дошло, что выстрелы и кличи замирают вдали. Я оглянулся: по равнине растянулись пять фургонов – значит, два пропали, – а индейцы постепенно отставали от них, потрясая оружием и улюлюкая. Было видно, как несколько краснокожих окружили разбитый фургон, намереваясь, без сомнения, продегустировать кларет, как только вождь, первым отпив глоток, пустит чашу по кругу.

Дилижанс Сьюзи направлялся к открытым воротам, и когда кареты инвалидов стали притормаживать, наш возница тоже натянул поводья, убавив аллюр почти до шага. Я спрыгнул на землю и стал разглядывать подъезжающие фургоны: у одного от парусинового верха шел дым, другой пьяно рыскал из-за соскочившей оси, но все хотя бы были целы, а Грэттен и два саванеро с ружьями в руках выполняли роль арьергарда.

Повозки въехали внутрь, и когда за ними последовал первый из фургонов, пассажирки которого громко стенали, за исключением Афродиты, истово молотившей по заднему борту огрызком зонта – видимо, ее еще не покинула ярость берсерка, – я поспешил к воротам. У меня сохранилось смутное воспоминание о просторном дворе, окруженном двухэтажными зданиями, потом я взбежал по ступенькам на парапет над главными воротами. Прямо вниз последние четыре фургона подъезжали к проходу, Грэттен, держа винтовку наперевес, помахал мне. Далее на четверть мили простиралась пустая прерия – до излучины реки, где около дюжины индейцев сновали туда-сюда, но к форту не приближались. Потом я, в совершенном изнеможении, осел по стене на пол. Плечо саднило и ныло после кувырка с лошади, на тыльной стороне ладони запеклась кровь – бог знает чья.

На лестнице раздались шаги и появился Грэттен, весь закопченный и улыбающийся.

– Чего изволите, сэр: орешков или сигару? – говорит он.

Я поднялся. Слышно было, как внизу затворяют тяжелые ворота, саванеро и возницы выражали свое облегчение смачными ругательствами, на дворе в беспорядке толпились фургоны, мулы и волы ревели и ржали, перекрывая вопли шлюх. Инвалиды, очумевшие и испуганные, вылезали наружу. Я разглядел Сьюзи – ее лицо было бледным, а волосы всклокочены.

– Боже правый! – произносит вдруг Грэттен, и я вижу, как он в недоумении вертит головой. Я тоже стал смотреть: на объятый суетой двор, на скопление фургонов и упряжек, на молчаливые дома, на большие круглые башни, на широкие переходы и парапеты, на развевающийся над нашими головами «Олд Глори». И понял, почему, обычно сдержанный на язык, Грэттен выругался.

В форте Бент, кроме нас, не было ни одной живой души.

VII

Сейчас мне, конечно, известно, как так вышло – Уильям Бент был чокнутым и бросил свою чудесную крепость на произвол судьбы и на съедение жучкам-точильщикам – или какие там у них есть жуки, – но тогда загадка казалась совершенно неразрешимой. Вот мы здесь, испуганные и измученные, едва унесшие ноги от этих чертовых дикарей, бывшие на волосок от смерти, но место, которое мы ожидали увидеть полным народа, оказывается пустым, хотя флаг реет и ничего не тронуто. Пока погонщики и саванеро расставляли охрану и ухаживали за животными, а остальные размещались на нижних этажах, готовя пищу и ухаживая за двумя или тремя нашими ранеными, мы с Грэттеном обрыскали весь форт от чердака до подвалов. И никого не нашли, разве мышей.

Но даже будучи покинутой, цитадель производила потрясающее впечатление.

По моим прикидкам, это был квадрат со стороной шагов в сто – точно утверждать не берусь, – с кирпичными стенами высотой двадцать футов и достаточно толстыми, чтобы выдержать любой таран. Имелись там две мощные башни типа мартелло^[84], размещенные в противоположных углах. Вдоль северной стены шли два яруса строений с прохладными комнатами, напротив, через двор, располагались тенистые пассажи из магазинов и лавок. Внутри надворной башни находились помещения для караула и слуг с очагами и каминами, а в западном конце находились бочарная и плотницкая мастерские, кузница и склады. Крыши зданий образовывали широкий помост, идущий по внутреннему периметру стен; в западном конце на этом уровне располагался даже небольшой дом с крылечком, предназначенный для коменданта, а также – черт побери! – бильярдная, которую обещал мне Грэттен, а я все не верил. Шары, как ни в чем не бывало, лежали на столе. Я был настолько изумлен, что не удержался, взял кий и катнул красного. А ведь всего десять минут назад я болтался на бортике фургона, пытаясь увернуться от томагавка!

– Не могу поверить, что это на самом деле! – воскликнул я, пока Грэттен, снова собрав шары, примеривался к кию – игрок он был никудышный. – И куда, черт возьми, все подевались?

Было в этом нечто зловещее – вещи на месте, не хватает только самих людей. Куда бы мы ни сунулись, все в полном порядке: обеденный салон с дубовой мебелью и столом, накрытым белоснежной скатертью, посудные шкафы ломятся от тарелок и бокалов, ведерко для вина с бутылками бургундского урожая сорок второго года, галеты в бочке, кусочек сыра, затерявшийся в буфете, и портрет Эндрю Джексона^[85] на стене.

Та же самая картина в лавке: и кузнечные инструменты на месте, и плотницкие принадлежности не тронуты; хранилища ломятся от шкур, бизоньих курток, одеял, гвоздей, свечей и всего, чего душе угодно, – нашлись даже сургуч и писчая бумага. Провизии на складах хватило бы на целую армию, так же как вина и спирта, в спальных комнатах некоторые из кроватей остались незаправленными, на столе в домике коменданта стоял букет увядших цветов, а в нужнике сохранилась аккуратно разорванная на куски газета.

– Что бы тут ни произошло, – говорит Грэттен, – уходили они в дьявольской спешке.

– Но почему индейцы не разграбили форт?

– Они не знали. Похоже на то, что Бент, а может, и Сент-Врен были оставлены дня два назад. Не спрашивайте меня, почему. Инджины об этом не догадываются: смею предположить, что преследовавшая нас шайка – единственная в округе, причем недавно прибывшая. Знай они, что тут пусто – не прекратили бы погоню за нами.

Звучало разумно, но наводило на тревожные мысли.

– Ты полагаешь… они могут вернуться? Индейцы, я имею в виду.

– Кто знает? Наших приятелей было не более тридцати, и около дюжины из них мы срезали. Может, подойдут другие, а может, и нет. Точно могу сказать одно: с учетом всех наших погонщиков и саванеро у нас полтора десятка стволов – а для нормальной обороны такого места нужно не менее полусотни. Поэтому нам остается надеяться на то, что наши краснокожие друзья не дождутся подкреплений.

Эти слова побудили меня снова подняться на стены, чтобы убедиться, исправно ли несут службу дозорные. Индейцы оставались на месте, у тополиной рощи, но новых сил заметно не было. Ночь обещала быть лунной, врасплох в темноте нас не возьмут. Я пораскинул мозгами: мы внутри – это уже хорошо; есть шансы, что какой-нибудь караван или партия торговцев появятся прежде, чем индейцы усилятся и нам тут станет жарковато. Хм, выражение может оказаться не столь уж фигуральным, если на то пошло.

Тем временем мы подошли к резиденции. Стало слышно, как Сьюзи выражает свое удовольствие удобствами, а шлюхи – энтузиазм своим размещением. Они принялись стирать одежду и весело щебетать на хорошо обустроенной кухне, где наша черная кухарка гремела кастрюлями. Мне стало лучше. Мы не воспользовались просторным корралем за стенами, разместив животных на площадке для фургонов на главной площади. Возницы мигом развели огонь и принялись шарить по кладовым; послышались смех и пение, наполняя пустынное пространство веселым эхом. Инвалиды дышали воздухом на стенах, а один четырехглазый идиот даже предложил совершить променад до реки. Я разубедил его, заметив, что местные жители в такое время без топоров из дому не выходят. И знаете, он жутко удивился: мне сдается, что гнавшихся за нами мерзавцев этот простофиля принял за назойливых коммивояжеров, пытавшихся сбыть нам бисер и горшки.

Расположившись в столовой, с парой девиц в качестве прислуги, мы отведали лучший за многие месяцы горячий обед, завершив его вполне приличным портвейном и сигарами. В свой караул ночью я заступал лишь с умеренными опасениями: индейцы не показывались, залитая лунным светом прерия была пуста, насколько хватало глаз, а к заунывному вою койотов я уже попривык. Сменился я перед рассветом, чувствуя себя совсем не плохо: как уютно и радостно было наблюдать, как мирно похрапывает при свете ночника Сьюзи, выставив из-под оборок одну из своих прелестных грудей. Я возился, пока не разбудил ее, после чего мы сплелись в объятиях, отмечая первую ночь в настоящей постели после номера в отеле «Плантатор». Как здорово было сидеть после и потягивать пунш, озирая высокие беленые стены, сознавая, что они имеют шесть футов в толщину, что наверху бдительные часовые, и индейцы могут рыскать вокруг сколько их душеньке угодно.

Этим они, кстати, и занялись на следующее утро. Видимо, в течение ночи к ним пришло пополнение, поскольку я насчитал десятков шесть этих скотов. Держась за дистанцией выстрела, они кружились на своих мустангах, улюлюкая и пыша энтузиазмом. Я согнал всех свободных людей на восточный парапет над воротами. При наших многозарядных винтовках и револьверах вкупе с высокими стенами мы могли чувствовать себя спокойно, пока индейцы не соберут народу побольше, нежели теперь. Я сообщил свои умозаключения Грэттену, и тот отправился в оружейную, расположенную в одной из башен, в надежде разжиться еще чем-нибудь.

Мгновение спустя раздался выстрел – индейцы решили немного взбодрить нас. Они двинулись в атаку, развернувшись, как хорошая легкая кавалерия и пуская на ходу стрелы и пули, но явно намеревались просто прощупать нашу оборону. Я отрядил только троих, и мы подстрелили мустанга под одним из нападающих. Оставшись без лошади, тот принялся скакать и глумиться, демонстрируя нам свой зад, а остальные удалились на совещание. Речь перед ними держал военный вождь в боевом головном уборе. Вот он вскидывает копье, издает клич, и вся орда, завывая, как демоны, устремляется, держась стремя в стремя, прямо к воротам.

– Не стрелять! – ору я. – Ждать приказа!

И только я вознамерился отдать его, как хитрые ублюдки разом приняли в стороны, обтекая форт по периметру. Нам оставалось последовать их примеру. Мне пришлось отправить три четверти наличных сил на остальные парапеты. Но даже при такой рассредоточенности нам удавалось обеспечить достаточную плотность огня, чтобы держать их на дистанции. Последовала оживленная, бесполезная перестрелка: индейцы метались туда-сюда, наши ребята палили по ним из укрытия и свалили одного или двоих. Тем временем вождь с помощниками – прям генерал со штабом – разъезжал вокруг, высматривая наиболее удобное для решительного штурма место. Я упражнялся со своей кольтовской винтовкой, стараясь снять его дальним выстрелом, и поругивался. Тут вернулся Грэттен. Как раз в этот миг над нами просвистела горящая стрела и вонзилась, сильно дымя, в парапет. Один из погонщиков вытащил ее, и это послужило прологом к рассказу Грэттена.

– Готовы услышать плохие вести? – спрашивает ирландец, и хотя он старался придать голосу бодрость, в глазах его сверкал дикий огонек. – Потому как у меня есть одна такая, ей-богу! Эта оружейная в северо-западной башне, да-да, там… Так вот, какой-то смышленый малый отсыпал там пороховую дорожку к магазинам – а пороха там столько, что любой артиллерист заплясал бы чечетку, – и в нее воткнут погасший фитиль! Мало того, в противоположной башне восемьдесят бочонков зернистого, и к ним тоже пороховая дорожка идет! А это значит, – продолжает он, и пот на его лице выступил вовсе не от жары или подъема по лестнице, – что оставивший сей форт намеревался разнести его по камешкам, и преуспел бы, если бы фитиль не подвел!

При этих словах, как вы понимаете, я позабыл про стрельбу и слушал парня, оцепенев от страха.

– Вы понимаете, к чему я, капитан? Мы сидим на огромной пороховой бочке, и одной искры достаточно, чтобы отправить нас прямиком на тот свет!

В сей век унитарных патронов и снарядов, любезные мои читатели, вам, может статься, не вполне ясен термин «пороховая дорожка». Опытные саперы делали ее следующим образом: протыкали шилом картуз с порохом, после чего быстро тащили картуз, оставляя за собой тонкую, как карандашная линия, полоску пороха, идущую к тому месту, где был заряд, который предстояло взорвать. В случае с фортом Бент оный, как я уяснил, состоял из нескольких тонн отличного пороха. Точно такая же конфетка была оставлена во второй башне – для пущей надежности, надо полагать. У начала дорожки вы ставите фитиль, отмерив достаточно, чтобы к тому времени, как начнется Пятое ноября^[86], можно было скрыться за линией горизонта. Дорожку эту трудно заметить даже при свете дня, поскольку это, по сути, тоненькая струйка пыли, да и в башни мы с Грэттеном едва заглянули, и тем более нам в голову не пришло высматривать рассыпанный порох. Но он лежал и ждал малейшей искры – а недружелюбно настроенные индейцы как раз начали метать зажигательные стрелы.

– Что посоветуете? – спросил я.

Он пожал плечами, и между нами разгорелась оживленная дискуссия, результатом которой стала одна из самых чокнутых идей, о которых мне доводилось слышать. Первой моей мыслью было перемахнуть через стену, но принимая во внимание, что штаб-квартира Общества парикмахеров-садистов Верхнего Арканзаса расположилась в непосредственной близости от нас, это было бы неосмотрительно. Поэтому, когда Грэттен предложил подрядить шлюх на аккуратную уборку пороховых дорожек, я имел глупость согласиться. Видно, ирландец перепугался не меньше меня, поскольку успел выстроить шестерых в линию перед северо-западной башней, прежде чем весь самоубийственный идиотизм затеи стал очевиден для меня. Рассыпной порох, штука не менее чреватая, чем холерная бацилла – неосторожного движения ноги достаточно, чтобы запалить его, и – представив, как эти безмозглые создания шаркают там на своих каблуках, я слетел с парапета, как ужаленный хорек.

– Стойте! – заорал я. – Воды! Несите воды! Можно же залить дорожки!

– Без толку – остается целый пороховой магазин, да и той кучи бочонков вполне достаточно, чтобы по воздуху доставитьнас в Мексику! – отвечает Грэттен. – У нас воды не хватит все залить.

В этот момент еще одна горящая стрела влетела во двор и впилась, шипя, в дилижанс Сьюзи. Клеония взвизгнула, и девицы, подобрав юбки, кинулись врассыпную. От страха и злости я едва все волосы на голове не выдрал.

– Инвалидов сюда! – скомандовал я. – Ведра с водой! Расставь доходяг по двору с ведрами, а девки пусть образуют цепь от источника! Всех остальных – на парапет. И поскорее, бога ради! И пригляди, чтоб двери в башни были заперты и облиты водой!

Больше сделать ничего было нельзя: инвалидам и девушкам предстояло немедленно заливать любой зажигательный снаряд – мины находились за толстыми стенами, и если только не начнется настоящий пожар, бояться их не стоило. А отразив натиск наших пернатых друзей, мы сможем спокойно разобраться с пороховыми дорожками и бочонками. Пока же стоило вернуться на стену и попытаться вразумить осаждающих.

Последние, впрочем, коснели во грехе и небрежении и организовали решительный штурм западной стены со стороны корраля, но саванеро уже пристрелялись, доказательством чему служили с полдюжины размалеванных тел, оставшихся под стеной. Наши парни обнаружили, что лучшими точками для огня являются башни, с которых можно было анфиладно простреливать сразу две стены. В любом случае мы несколько проредили нападающих, а подкреплений не наблюдалось – всего их оставалось человек пятьдесят, по большей части на северном фасе, где не было настоящих укреплений, только стены спальных комнат с не обнесенными парапетом плоскими крышами. Насколько я мог судить, у нас еще никто не был даже ранен.

И вдруг они снова пошли в атаку, да так лихо, что сам Одиннадцатый гусарский не смог бы лучше. Двигаясь поодиночке или небольшими группами вдоль северной и восточной стен, они в последний миг соединились у северо-восточного угла, где находились окна верхнего этажа и дистанция для нас оказывалась наибольшей. Мы палили со стены как могли, некоторые саванеро даже высовывались из-за укрытия, ибо, ворвись хоть один красный ублюдок внутрь, нам крышка – у нас не хватало людей, чтобы выкуривать их из форта. Индейцы достигли стены и, вставая на спины мустангов, стали подпрыгивать в надежде уцепиться за подоконники. Мы стреляли как могли, но для перезарядки револьверных винтовок Кольта требуется время, и, не дрогни наши друзья, им, полагаю, вполне удалось бы пробраться внутрь. Они с воем отошли, бросив под стеной убитых и умирающих, а в следующий миг тревожные крики со двора заставили нас обратиться к еще более страшной опасности.

Пока мы были заняты на стене, через нее перелетело несколько горящих стрел, живо потушенных инвалидами, развившими во дворе бурную деятельность. Они отдавали друг другу резкие команды и расхаживали по форту, важные, что твой Нельсон на шканцах. Но стрелявшие из корраля лучники ухитрились воткнуть пару зажигательных снарядов в крышу конюшни у западной стены; тростниковая кровля вспыхнула со страшным треском, не хуже муслиновой занавески! Горела она всего несколько минут, но искры, видно, залетели на крышу бильярдной, которая занялась, и инвалиды забили отступление, требуя еще воды.

Отважься в этот миг индейцы на отчаянный приступ, с нами было бы покончено. Но они по-прежнему кружили на расстоянии, улюлюкая, явно предоставляя огню до поры делать работу за них. В итоге мы получили передышку, и я, трясясь от ужаса, принялся отдавать беспорядочные распоряжения. Девушки с ведрами бежали от источника к западной лестнице, но я с первого взгляда сообразил, что крыша бильярдной обречена и что пламя с нее грозит перекинуться на весь западный конец форта, пожирая деревянные балки, к которым лепились стены из сырцового кирпича. Дальше огонь будет распространяться беспрепятственно, пока не достигнет северо-западной башни с тоннами пороха внутри. Взрыв разнесет все вокруг, от детонации сработает и другая мина – хотя нам будет уже без разницы. Мы или разлетимся на атомы и или будем поджариваться среди обгоревших руин.

В такие минуты, когда надежда мертва и негде спрятаться, достойно удивления, насколько ясно начинает работать твой рассудок, и в холодном сиянии непререкаемой логики ты понимаешь, что остается только одно – драпать без оглядки. По счастью, минут за десять до меня эта мысль посетила другого человека, и человеком этим был Грэттен Ньюджент-Хэр, бывший унтер-офицер «Цепочечного» Десятого и американский драгун. В короткий промежуток между организацией бригады с ведрами и атакой индейцев на северо-восточный угол он отослал всех свободных саванеро и погонщиков на стоянку за лавками у южной стены с приказом запрячь мулов в три повозки и пару фургонов.

Когда я летел с северо-западной башни, он встретил меня на лестнице и кивнул, указывая на пожар, охватывающий западную крышу. Жар стоял, как в печке.

– Надо убираться! – закричал он. – У нас минут десять до того, как рванет вон та башня. Если открыть ворота, можно еще выскочить отсюда вместе с фургонами!

– И куда, черт возьми, мы пойдем? – спрашиваю я.

– К реке – до нее от южной стены не больше фарлонга. Если сможем вывести экипажи и пару фургонов, образуем корраль и сможем отбить краснокожих! Или это, или разлетимся на куски!

Может, я и жуткий трус, но укажите мне хотя бы намек на лазейку, и я стану таким же хладнокровным, как любой герой – и если повезет, проскочу через нее первым. Три кареты уже ждали во дворе, а фургоны возницы как раз выводили со стоянки. С западной стороны летели клубы черного дыма, и животные ржали и прядали от испуга. С обеих башен слышались время от времени выстрелы – индейцы явно решили не торопиться. Голос Грэттена был хриплым:

– Женщин в три экипажа с тремя лучшими возницами и по стрелку на каждую карету. Ну и инвалидов с несколькими револьверами. Мы, семь или восемь мужчин, остаемся на юго-восточной башне, прикрывая отход к реке. И если дикари достанут их, нам должно быть стыдно за свое умение стрелять!

– Что дальше?

– Едва они достигнут реки, мы вырываемся наружу на двух фургонах. Индейцы будут ждать, но их всего с полсотни. При везении мы зададим им такую трепку, что они оставят нас в покое!

Вы можете себе представить, что беседа наша прерывалась треском горящего дерева, воплями и кашлем потаскух, с посвистывающими над головой пулями. Под конец приперся очкастый астматик и браво доложил:

– Ждем ваших распоряжений, сэр! Цинциннати не сдается! Дайте нам приказ, и он будет выполнен, ага. Даже ценой жизни!

Я вручил ему револьвер и приказал грузиться в головной экипаж, наряду со Сьюзи, перепуганной, но бодрящейся, и четырьмя проститутками. Грэттен направился к воротам, а возницы тем временем загоняли по своим повозкам остальных шлюх и инвалидов, трамбуя их, как сельдей в бочки. Я бросил быстрый взгляд на западную стену: кузница уже занялась, и языки пламени ползли к мостику, ведущему к северо-западной башне. Бог мой, а вдруг рассыпанный порох взорвется от жара даже раньше, чем до него доберется огонь? Перескакивая через четыре ступеньки, я взлетел на юго-восточную башню.

Осаждающие пока сохраняли дистанцию, держась по большей части с северной стороны форта, и это было к лучшему. Я поглядел на северо-западную башню – там оставались двое саванеро. Я замахал им, приказывая уходить – если какому-нибудь индейцу взбредет в голову лезть через западную стену, объятую пламенем, то на здоровье. Во дворе возницы уже расселись по местам, погонщик с винтовкой высовывался из окна первого экипажа, на крыше второго сидел саванеро, перезаряжая кольт.

В этом адском шуме я не услышал звука открывающихся ворот – передовой кучер гикнул, щелкнул кнутом – и мы, держа винтовки наготове, кинулись к парапету. На наших глазах первая повозка вылетела наружу и покатилась к реке. Громкий крик изумления вырвался у индейцев, растерявшихся при этой неожиданной вылазке. За первой последовала вторая, и мы открыли беглый огонь, стараясь прикрыть наших как можно лучше. Главные силы преследователей двигались мимо надвратной стены, и мы буквально расстреливали их. Первый бешеный натиск стоил осаждающим по меньшей мере дюжины всадников; три экипажа спускались к реке, а краснокожие вопили от ярости, описывая круги и не решаясь приблизиться к ним, не попав под наши пули.

Первая повозка достигла реки и покатилась среди тополей. Следующая за ней подпрыгнула вдруг на кочке и потеряла колесо в тот самый миг, когда до цели оставалось шагов двадцать. Похоже, вознице удалось перерезать постромки, так как мулы побежали прочь, да и ни одного индейца поблизости не оказалось, благодаря нашей стрельбе и винтовке в первой карете девушки с охраной беспрепятственно выбрались наружу и достигли деревьев. Третий экипаж с саванеро, изображающим Дедвуд Дика^[87], на крыше, остановился рядом с первым, и с нашего бастиона раздался торжествующий клич. Грэттен, сбежав на двор, закричал нам, и парни буквально скатились по лестнице, спеша к фургонам. Я окинул взглядом окрестности: индейцы сгрудились у восточной стены, мельтеша ярдах в двухстах от ворот; с южной стороны, между фортом и повозками у реки, не видно было ни единого дикаря.

– Идем! – орет Грэттен; он и парни уже занимали места в фургонах, готовясь к прорыву.

– Поезжайте! – ответствует ему бравый Флэши. – Я вас прикрою!

Ирландец удивился, но колебался не долее секунды – запрыгнул на козлы рядом с кучером, и фургон влетел в проем ворот.

Вы, должно быть, тоже удивились. Вам ли не знать, что вовсе не в моем стиле оставаться последним бойцом осажденного гарнизона, и это так. Но если у меня есть возможность слинять с поля боя, я предпочитаю делать это сам по себе, а за последние пять минут мне стало ясно, что Флэши совсем не по пути с этими чокнутыми фургонами. Глаза подсказывали, что по меньшей мере сорок индейцев поджидают их и не дадут во второй раз застать себя врасплох. Прежде чем фургоны успеют достичь реки, тянущие их мулы явно превратятся в решето, и тогда пассажирам придется искать правду в ногах, и каждый сам за себя. Каков шанс любого человека в фургоне добраться до реки? Пятьдесят на пятьдесят – маловато, когда существует более безопасный путь.

Очевидно было одно – пока кутерьма и веселье разворачиваются к югу и востоку от форта, на северной стороне не осталось ни одного воина. А еще за время нашей обороны стен я подметил одну любопытную вещь: когда падал подстреленный индеец, его мустанг, как правило, оставался рядом с телом. Ну, ничего диковинного в этом нет, любой кавалерист знает: при Балаклаве, под градом русской картечи, мне в память запала картина, как по крайней мере несколько скакунов останавливались, тыча мордами в своих упавших всадников. Эти же краснокожие со своими конями были ближе, чем любовники. После атаки на северо-восточный угол у стен остались стоять три или четыре мустанга. Понурив голову, они растерянно топтались рядом с телами убитых индейцев, и я не сомневался, что лошади и до сих пор там. Я могу вылезти через окно на северной стороне, вскочить в седло и, обогнув форт, добраться до экипажей у реки с запада, пока Грэттен с парнями будет отвлекать индейцев на востоке, собирая на себя все стрелы.

Я бросил последний взгляд, чтобы убедиться, не горит ли еще северо-восточная башня, и когда второй фургон под вой индейцев вылетел из ворот, пробежал по восточному парапету до последней из комнат верхнего яруса северной стены. Подбежав к окну, я осторожно выглянул: в поле зрения ни души, а внизу, у груды красных тел, стоят два индейских мустанга! «Всегда же тебе везет, старина Флэши», – думаю я, собираясь забраться на подоконник. И тут комната затряслась, как спичечный коробок в руках великана, от жуткого грохота заложило уши, и вот я лечу, лечу, лечу сквозь густой смрад или пыль и грохаюсь оземь с такой силой, что перехватывает дух, а левую лодыжку пронизывает острая боль.

Думаю, именно боль не дала мне потерять сознание. В воздухе кружилось облако пыли; пытаясь подняться на четвереньки, я закашлялся. Несколько секунд голова кружилась так, что я ничего не видел, но потом в глаза хлынул свет из открытой двери. К ней я и пополз. Было понятно, что я оказался на полу комнаты нижнего этажа – потолок обрушился, вокруг разломанные брусья и доски. Добравшись до двери, я выполз наружу.

Западная часть форта превратилась в ад. Я понимал, что произошел взрыв порохового склада, разрушивший большую часть северо-западного угла, но комнаты северной стороны тоже горели, и крытая тростником анфилада двора также занялась пламенем. Надвратная стена уцелела, но на дальнем ее конце в башне хранилось еще восемьдесят бочонков пороха, и, с учетом рассыпающих искры обломков, взрыва можно было ожидать в любую секунду. Я бросился бежать, но тут же упал, ступив на больную ногу, и на карачках пополз, кашляя, поминая черта и, разумеется, вознося молитвы, через полосу густого дыма. Треск горящего дерева слышался, казалось, отовсюду, но не далее как в двадцати шагах чернел распахнутый зев ворот, и мне нужно было только добраться до него прежде, нежели рванет вторая мина или сознание покинет меня.

В тот день я кое-чему научился: если у тебя сломана или вывихнута нога, а передвигаться надо быстро, то не ползи, а катись. При каждом обороте нога будет напоминать о себе, особенно если путь усеян тлеющими обломками, но при удаче ты достигнешь цели. Не знаю, сколько это заняло времени – может быть, всего минуту, хотя мне она показалась вечностью. Я стонал от боли и кричал от страха. Одежда на мне тлела, но я хотя бы мог видеть слезящимися глазами прерию, расстилавшуюся за воротами. Наполовину встав, я буквально прогарцевал под аркой; помню массивные железные петли, за которые цеплялся, подтягивая свое тело на руках, потом снова стало можно катиться. Даже выбравшись за ворота, я, в пыли с головы до ног, продолжал стремиться вперед, в горячей надежде убраться подальше от этого ужаса.

Быть может, сознание несколько раз покидало меня – не знаю. Мне показалось, что я слышал грохот, раздавшийся за спиной, но не обратил на него внимания. Вгрызаясь ногтями в землю, я полз и полз до тех пор, пока не обессилел. Склонив голову набок, я вдруг заметил ноги лошади, и едва успел подумать: «О, Иисусе, это же индейцы!», как чья-то ладонь опустилась мне на плечо, перевернув на спину, и взору моему предстало чудовищно бородатое лицо, выглядывающее из под меховой шапки. Ослабевшей рукой я ощутил отделанную бахромой замшевую куртку, лоснившуюся от долгой носки, а потом борода разошлась в широкой, до ушей, ухмылке.

– Так, и што тут за дела, приятель? – раздался голос. – Ну и здорово же тебя угораздило! Немного подливки – и твой окорок вполне сгодился бы на ужин!

VIII

Вот любопытный факт, которым я не раз щеголял, обедая в американских клубах: я оказался последним человеком из форта Бент. Его так никогда и не отстроили заново. Когда несколько лет спустя мне довелось снова побывать там, он так и лежал в развалинах, среди которых рыскали койоты. Но главный курьез заключается в другом: по треклятому закону подлости я мог стать последним человеком, покинувшим Бент в целости и сохранности, не окажись настолько озабочен спасением собственной шкуры. В этом кроется мораль, полагаю, да только я никогда ей не следовал.

А дело обстояло так. Как раз в тот миг, когда выехал второй фургон и индейцы готовились устроить ему теплую встречу, на тропе появилась группа не кого-нибудь, а горных охотников. Их привлекли дым и звуки битвы. Эти парни церемоний разводить не привыкли – мигом оценив ситуацию, они двинулись в атаку не хуже Тяжелой бригады, и так как трапперов было десятка четыре, индейцы живо взяли ноги в руки, оставив на траве изрядное количество трупов. Так что парни в фургонах, отправлявшиеся, как я полагал, на верную смерть или в плен, преспокойно достигли места назначения, в то время как бедный старина Флэши едва не поджарился, хорошо хоть совсем копыта не отбросил.

Но имелись тут и свои хорошие стороны. В качестве единственного серьезно раненного с нашей стороны – удивительная вещь, но из всех бывших в форте только один саванеро получил стрелу в ногу, да Клаудия сломала кисть во время крушения второго экипажа – я оказался в центре внимания. Сьюзи, державшаяся весь бой с мужеством Грейс Дарлинг^[88], при виде моего обугленного туловища зарыдала в голос; инвалиды суетились вокруг с горячими припарками, пилюлями и советами, которые наверняка свели бы меня в могилу, если бы охотники вежливо не послали их куда подальше. Они забинтовали вывихнутую лодыжку и смазали раны весьма целебной смесью из растений и медвежьего жира.

Но примечательнее всего, однако, было поведение Клеонии. Когда меня, еще слегка дымящегося, принесли к экипажам, у нее началась истерика. Ее даже пришлось держать, чтобы она не кинулась на меня. Я не предполагал, что чертовка так привязана ко мне – это вовсе не походило на прежнюю хладнокровную Клеонию, – и я слегка оторопел. Сьюзи была настолько расстроена, что, похоже, не заметила знаков внимания, оказанных «массе» его служанкой, и слава богу. Кстати сказать, ожоги оказались пустяковыми, зато из-за лодыжки мне недели две пришлось провести в кровати, как раз до нашего отправления в дальнейший путь.

Среди горных охотников находился некий Фицпатрик^[89], слывший в тех краях большим человеком, и по его совету мы дождались прибытия с востока каравана, к которому он со своими людьми присоединился по дороге на Санта-Фе. Судя по слухам, к югу нас ожидали всевозможные загвоздки с индейцами, но с караваном из сотни фургонов нам можно было чувствовать себя спокойно. От Фицпатрика мы узнали, что встретившееся нам на пути в Бент большое сборище индейцев принадлежало к народу команчей. Племя славилось как непримиримой враждой с шайенами, так и познаниями в медицине: но вот намеревалось ли оно свести счеты со своими ослабленными врагами или заняться исследованием эпидемии холеры, так и осталось тайной за семью печатями. Осадившие нас в Бенте парни оказались сбродной шайкой из ютов (ненавидевших всех) и псами-воинами^[90] каойва (почитавшихся мирными, но не устоявшими перед соблазном пограбить наш маленький караван). Но с этого времени, каждый раз как заговаривали про индейцев, слышалось новое и грозное название: «апачи». Само слово звучало зловеще, и, слыша его, горные охотники мрачно покачивали головами.

Что до меня, так я этими краснокожими был сыт по горло, но, по словам Фицпатрика, мы отделались на редкость удачно. Сумасшедшая гонка до Бента стоила нам трех погонщиков и двух фургонов, зато во время разрушения самого форта мы лишились только ничтожной части имущества. От взрыва обрушилась южная стена, открыв доступ к каретному парку, и охотники с саванеро воспользовались переменой ветра, чтобы вывести оставшиеся наши четыре фургона. Так что, к облегчению Сьюзи, наши пожитки остались при нас, если не считать того фургона с кларетом и еще одного, с провизией.

Зато Бент представлял собой печальное зрелище. Взрыв стер с лица земли третью часть его, огонь пожрал остальное, включая юго-западную башню с пороховыми бочонками, которые, как ни странно, не взорвались – просто полыхали, как гигантская римская свеча. Рассказывали, что огонь видели даже солдаты из форта Манн, а это за сто пятьдесят миль от Бента. Горные охотники были крайне опечалены случившимся – для них это было равнозначно тому, чем могло бы стать для нас разрушение собора Святого Павла или Тауэра, а может, и того прискорбнее.^[91] Помню, как трое из них толковали друг с другом на закате, пристроившись у фургона, как раз в ночь перед началом пути на Санта-Фе. Они покуривали трубки, глядя на руины, залитые багровым светом умирающего дня.

– Помню, как впервой увидал Бент. Мы с ребятами с Грин-ривер пришли из Сауз-Парк лет пятнадцать тому. Я глазам своим не поверил – мне все казалось, щас выйдет великан и заревет: «Фи-фай-фо!» Даже представить не мог, что его разрушат.

– Тоскливо нам будет без Большого Приюта.

– Тоскливо? Что ты мелешь, осел? Кто ж тоскует по месту? Тосковать по народу надо.

Последовала долгая пауза.

– Может, оно и так. Но кто ж не знал, что если тебе надоело добывать бобра на Паудере или торчать в деревне черноногих или тетонов, стоит только захотеть – и ты придешь к этим воротам, увидишь, как Сент-Врен с Максвеллом смеются на веранде, покуривая свои сигары, и как Маленький Белый Человек собственной персоной сидит у себя на складе, пересчитывая шкурки, словно скряга. Или как старина Билл лается с кузнецом.

– Или отведать тыквенного пирожка, приготовленного Черной Сью, а?

– Это точно. Эти парни могли бизона целиком заглотить, с хвостом и рогами, но все равно оставляли местечко для ее пирога.

– Вот я про то и твержу: не в месте дело, а в народе. Ну и в пироге, может статься. Но вообще-то, народ и сейчас здесь, правда ведь?

– Ясное дело. Вот только никогда им уже не прийти в Бент, потому как его нету больше. И они, наверно… уже не будут такими, как раньше, без Бента-то?

– Еще как будут, дурень! Какими были, такими и останутся, до самой могилы. Куда ж еще дальше?

– Может, и остались, – продолжал упираться Платон из прерий, – кабы Большой Приют стоял где был. Но теперь его нет, и скоро никто и не вспомнит о нем. Многие помнят сейчас старые местечки на Грин или Бигхорне, где прежде останавливались по пути на Санти-Фи?

– Ну, я-то помню! И что в них такого?

– Ничего, окромя того, что их больше нет. И наши старожилы скучают по ним. Вот я про что.

– Ты бы еще по старым ценам на бобра заскучал!

– А почему бы и нет? С тридцать шестого так и падают.

Все засмеялись.

– Я скучаю по всему, что переменилось. Похоже, скоро и пятидесяти миль не пройдешь, чтоб не наткнуться на какого-нибудь путешественника или эмигранта. Но отчего у меня по-настоящему щемит вот тут, – он постучал себя по груди, – так это от того, что Большого Приюта нет больше. Ни места, ни народа. Он ведь был для нас, ну… как дом, ей-богу.

– Дом, тоже мне! Твой дом был в Кентукки, пока ты не подхватился и не подался в бега! С тех пор дом твой там, где найдется добрая скво да жаркий огонь в очаге!

– Вот о том-то я и талдычил, затевая разговор про Бент! – заявляет спорщик. – К тому и клонил! Вот почему мне так грустно видеть тут все в разрухе!

– Ну и мне тоже. Но послушать тебя, так лучше бы Большой Приют никогда и не строили вообще.

– Ага! Разве не видишь? Ну, когда нечего помнить, то и забывать тоже нечего!

Когда наш усиленный караван отправился из Тимпа к далеких горам, трава уже начала жухнуть. Жаль только, что наши инвалиды, досыта вкусив целебных свойств природы Дикого Запада, повернули от Бента обратно. И зря – во всем мире не найти воздуха более живительного, чем в Нью-Мексико. Мы ехали через прерию, усыпанную цветами, и так мило было лежать в дилижансе и наблюдать, как девушки со смехом порхают среди них, будто муслиновые бабочки, и набирают целые охапки, наполняющие экипаж благоуханием. Даже когда мы начали взбираться на скалистые, поросшие лесом горы на пути к проходу Ратон, и продвижение замедлилось, местность, с ее извилистыми зелеными долинами, оставалась живописной. Сейчас там, наверное, идет отличная дорога, но в наше время это была только едва различимая колея, а пару раз фургоны приходилось с трудом перетаскивать через каменные россыпи.

Потом вплоть до самого подножия гор Сангре-де-Кристо опять пошла прерия, и поскольку до недавних пор это была мексиканская территория, в небольших поселениях нам чаще встречались оливковые, нежели белые, лица, а неотделимая от даго^[92] общая атмосфера немытой неги стала превалировать на сцене. От тропы начали уходить ответвления, и встречи с другими караванами сделались привычными. У Фургонного Кургана, в обширной, поросшей травой седловине, в окружении деревьев, мы обнаружили более трехсот экипажей, часть из которых прибыла по Симарронской тропе, доставив среди прочих исхудавшего, со впалыми щеками, но лаконичного как всегда, Вуттона. Через неделю после нашего отбытия он заставил себя забраться в седло и поехать следом, но дружественные индейцы сбили его с толку, сообщив, что весь наш караван в надежде срезать дорогу переправился через реку. Дядя Дик поспешил далее, чтобы совершить ужасное открытие: наши дезертиры, как и следовало ожидать, сбились с пути и после отчаянной свары между собой разделились на две части. Вуттон нашел одну из них и благополучно довел людей, едва не погибших от голода, до реки Канейдиан. Другой партии, включавшей Скейта и большинство «питтсбургских пиратов», повезло меньше.

– Апачи подкараулили их на Симарроне, – прокомментировал Вуттон. – Охотники на бизонов видели их: фургоны все сожжены, люди перебиты.

Происшествие позволяло живо представить, что ждет нас за горами, но потребовались бы, наверное, все индейцы Америки, чтобы остановить тот поток повозок и иммигрантов, что собрался под Фургонным Курганом. Процессия казалась бесконечной, а у Лас-Вегаса^[93] в нее влились караваны, все лето пробиравшиеся по южным прериям из форта Смит. По мере того как мы катились по равнине, поросшей кустарником, деревьями и карликовыми кедрами, торчащими из жирной красной земли, настроение царило приподнятое, а одним прекрасным вечером поднялись всеобщий крик и ликование – на горизонте обрисовались конические вершины. «Санти-Фи! Санти-Фи!» – прокатилось вдоль всей линии. И в самом деле, миновав поросшие кустарником высокие конусы холмов, мы оказались на краю обширной равнины, у границы которой притулился небольшой городок – самый первый в западной Америке, построенный еще конкистадорами, спаси Господь их души. В мире немало городов крупнее, красивее и богаче, но вряд ли среди них нашелся бы такой, которому эти измученные люди обрадовались бы сильнее.

По совету Вуттона мы встали лагерем рядом с военным фортом, на склоне, расположенном к северу от города. В тот вечер мы со Сьюзи решили хорошенько прогуляться по месту, ибо здесь нас ждала длительная остановка перед последним броском к побережью.

Это напоминало Калькутту в ярмарочную неделю. Городишко сам по себе был крохотным и состоял из нескольких домов необожженного кирпича да пары приличных зданий с внутренним двориком. Все они теснились вокруг прекрасной площади-плазы, на которой располагались губернаторский дворец – длинное низкое здание с колоннами, – резиденция епископа и дюжина магазинов и посадас^[94]. Но чтобы добраться до них, вам пришлось бы продраться сквозь настоящие дебри из фургонов, лачуг и хижин, и проходы между ними, равно как улицы самого города, буквально кишели людьми. Нам сказали, что число коренных жителей города не превышало тысячи человек, но тогда, на исходе сорок девятого, население Санта-Фе выросло раз в десять. По большей части это были эмигранты, которые по той или иной причине вынуждены были задержаться в городе, зачастую даже не имея понятия, как им удастся из него выбраться.

Стоит признать, вряд ли у них что-нибудь вышло. Это были люди, которые, сидя у себя дома на востоке, заглотили золотую наживку, подкинутую ребятами, делавшими состояния на доставке эмигрантов на запад. В результате получалось, что путешествие гораздо затратнее и продолжительнее, чем казалось изначально – «знатоки» из форта Смит говорили про пятьсот миль до Санта-Фе, а выходили все восемьсот – и переселенцы оставались у разбитого корыта, исчерпав запасы наличности, провизии и удачи. Жалкие остатки средств быстро исчезали, поглощенные совершенно безумными ценами: мука – доллар за десять фунтов, сахар – двадцать пять центов за фунт, зерно – два с половиной доллара за бушель, вязанка дров – двадцать пять центов. Даже за охапку сена местные торгаши просили двадцать центов – на мили вокруг нельзя было сыскать ни клочка травы, а шесть тысяч голов скота нужно было чем-то кормить.

В итоге бедные эмигранты нищали настолько, что вынуждены были за еду и кров продавать все свое имущество. При этом переселенец, заплативший за фургон двести долларов, считал себя везунчиком, сбыв его за полсотни, лошадей с волами отказывались брать даже даром, а домашние пожитки и инструменты для золотодобычи уходили за жалкие центы. Многие оставались попросту без гроша и не могли ни ехать дальше, ни вернуться – теперь им было ясно, что до Калифорнии добираться еще по меньшей мере шесть месяцев и что пути туда, которых толком никто не знал, проходят через ужасную пустыню, кишащую краснокожими, и что сопровождения военных никто не обеспечит.

Эту тревожную новость мы услышали из уст юного драгунского офицера по имени Харрисон, с которым обедали в лучшем из ресторанов плазы: из-за наплыва посетителей нам пришлось ютиться вшестером за крохотным столиком, да еще при этом сунуть jefe^[95] хорошую взятку.

– Сомневаюсь, что хоть каждый десятый из этих бедолаг увидит когда-нибудь Калифорнию, – заявляет лейтенант. – Будь даже у них деньги, надежные проводники и хорошая охрана, и то пришлось бы не сладко, а так…

Он пожал плечами и порекомендовал отведать вина из Эль-Пасо (оказавшегося превосходным) и фрикасе из сочной мякоти бизоньего горба с острым перцем, называвшимся «чили-колорадо» (тоже штука что надо, если только желудок у вас обит изнутри медью. Доведись мне отведать этого блюда в Бенте, я поручиться готов, что разнес бы тот форт без всякого пороха). Я поинтересовался, почему военные не организуют эскорт, когда в городе полно солдат, и офицер рассмеялся.

– Как понимаю, к югу от Ратона вам вряд ли довелось встретить хотя бы одного индейца? Это потому, что тропа очень оживленная. Тут, в Санта-Фе, вы живете в вооруженном лагере, со всех сторон окруженном врагами: с востока команчи и кайова, с севера – юты, с запада – навахо, а с юга – и эти хуже всех – апачи. Мы не можем выделить ни одного штыка для сопровождения караванов просто потому, что едва справляемся с задачей удерживать этих скотов в узде, не давая им разорять селения по Дель-Норте и проводя карательные рейды – когда нам удается выследить краснокожих. Вчера я вернулся из Галинас, где мы потеряли двоих в стычке с черноногими, а через три часа мне уже снова отправляться в путь с полусотней кавалеристов – пришла весть, что большая банда мескалеро пожаловала вверх по Пекосу. Нет, сэр, у нас нет времени на эскорты.

– Так-так! – восклицает Сьюзи. – Хорошенькое дельце, нечего сказать! И чем только… чем заняты власти, хотела бы я знать?

Харрисон покачал головой.

– Если под властями вы подразумеваете губернатора, полковника Вашингтона, то извольте – он вернулся в город только вчера, проведя пять недель в погоне за навахами.^[96] Полковник вел отряд из четырехсот пехотинцев и артиллерийской батареи. Вот чем занимаются власти в этих местах.

Хорошенькое дельце, как верно заметила Сьюзи.

– Тем не менее некоторым караванам все-таки удастся достичь Калифорнии, не так ли? – спрашиваю я.

– О, разумеется. Это должны быть большие, хорошо вооруженные и организованные караваны. Да, этим летом народ пёр по Дель-Норте тысячами; люди переплывали через Рио-Гранде на плотах и плоскодонках, и шли на запад по маршруту, который оказывался ближе. И доходили до места, не сомневаюсь. Беда в том, что ситуация с индейцами становится все хуже, и я бы никому не советовал идти в Калифорнию, кроме как двумя дорогами. Первая – это тропа Керни, идущая вниз по Сокорро и далее на запад, но… – тут он посмотрел на Сьюзи. – Это дорога для мужчин, вы уж простите мои слова, мэм. Вторая ведет по долине Дель-Норте к Сокорро и Донья-Ане и далее на запад к Хила и Сан-Диего. Это долгий, трудный путь, и я ни за какие коврижки не согласился ступить на него ногой. Но если у вас достаточно провизии для пустыни и оружия для индейцев, и вы не боитесь жары и пыли, идите по нему.

Сьюзи задумчиво поинтересовалась, нельзя ли все-таки организовать эскорт из солдат, и Харрисон терпеливо улыбнулся.

– В прошлом месяце один эскорт организовали – для нового коллектора^[97] Cан-Франциско, но и ему пришлось подождать. Так что сожалею, миссис Комбер, у нас не хватает солдат.

Правда, как очевидно, крылась в том, что, захватив обширные мексиканские территории, янки сцапали кусок, который не могли прожевать, и, как все правительства, попытались решать проблему самым дешевым из путей. Вот почему у сидевшего за столом парня на лице появились морщины, которых при другом раскладе ему пришлось ждать бы еще лет двадцать, а марочное «Эль-Пасо» он хлестал, как воду, без всякого видимого результата. Американская оккупация не только не усмирила страну, но даже обострила ситуацию, особенно когда потоки иммигрантов всполошили индейцев, и без того не отличавшихся спокойствием. Все века испанского и мексиканского правления краснокожие терроризировали эти земли, убивали и грабили сколько душе угодно, требовали выкуп, жестоко пытали пленников, уводили пеонов в рабство, а их жен делали наложницами, нарушали договоры когда заблагорассудится.

И даго не в силах были остановить их: пробовали подавить силой – не вышло; стали откупаться – тоже без толку. Некоторые из мексиканских чиновников спелись с индейцами, поощряя их рейды, и правительство Мексики закрывало глаза на жестокости, которые не способно было предотвратить. Война с Америкой усугубила положение дел – чувствуя безнаказанность, поскольку янки не могли или не хотели выделить достаточного количества войск, индейцы распоясались вконец. На деле именно они заправляли в Нью-Мексико, за исключением узкой полоски земли по Дель-Норте, да и ту систематически грабили.^[98] По словам Харрисона, от всего этого в нем уже пробудилось сочувствие к старому мексиканскому «proyecto de guerra».

– Это что такое? – спрашиваю я. – План войны?

– Это у них этакое вежливое название для охоты за скальпами. В тридцатые годы мексиканцев из Чиуауа прижало настолько, что они стали платить за скальпы апачей: сто долларов за воина, пятьдесят – за женщин и… – лейтенант скривился, – двадцать пять за детей. Боюсь, у них не оказалось недостатка в выродках, сгорающих от желания заполучить кровавые деньги. Прискорбно говорить, но хуже всех выказал себя наш с вами соотечественник – некий мерзавец по фамилии Джонсон, который вырезал одно из немногих миролюбивых апачских племен и продал скальпы мексиканцам. Поговаривают, что именно из-за этой бойни апачи перестали смотреть на белых людей как на союзников в борьбе с Мексикой и превратились в наших смертельных врагов. Я лично в этом сомневаюсь: на мой взгляд, апачи – самые злобные и бесчеловечные создания на Земле, и если их враждебность к американцам носит недавний характер, так только потому, что познакомились мы с ними не далее как поколение назад. Они весь род людской ненавидят. Но как бы то ни было, охота за скальпами привлекла сюда самых отъявленных головорезов со всей страны, которые тут так и остались – пробавляются грабежом и убийствами, здесь и в Мексике, что вовсе не облегчает нашу работу. Нет-нет, я не то чтобы за возрождение «пройекто» в рамках американского закона^[99]… но стоит мне вспомнить про ужасы, которые творят эти краснокожие твари…

Офицер говорил, поджав губы и глядя на дно бокала – так говорить могут только молодые парни, оседлавшие любимого конька. Потом он вдруг смущенно замолчал, вспыхнул и стал извиняться перед Сьюзи за резкие выражения.

– Что вы, должно быть, обо мне подумали? – пролепетал он. – Непростительно… прошу извинить… грасиос… Который уже час?

Каким он еще был мальчишкой! Договорив, он склонился над ее рукой, после чего стал деликатно обсуждать со мной счет.

– Вы так любезны, сэр, – говорит, и меня так и обдало Вест-Пойнтом. – По своем возвращении буду иметь честь настаивать отплатить вам за ваше безмерное гостеприимство. Сэр… Миссис Комбер…

«Если вернешься», – подумал я. Сколько таких вот отважных юнцов видел я на афганской границе и не сомневался, что апачи-мескалеро, или как там их еще звать, вряд ли уступят своим собратьям-афридиям в искусстве приготовления на медленном огне молоденьких субалтернов.

– Ну разве не милый мальчик? – спрашивает Сьюзи, глядя ему вслед с простодушным вожделением. – Честное слово, иногда мне так хотелось бы начать все сызнова. Я бы такого красавчика ни за что не упустила.

Ха, ничего себе разговорчики перед лицом богоданного супруга! Похоже, мастер Харрисон не один перебрал сегодня «Эль-Пасо».

– Давай-ка взглянем на город, – продолжает она.

И мы совершили тур по шумным, щедро припудренным пылью улицам, восхищаясь роскошным нью-мексиканским закатом и живописной толпой на плазе. Во всех посадах и прочих увеселительных заведениях жизнь, казалось, била ключом, они были до краев заполнены искателями удовольствий, и если хватало свидетельств тому, что большинство иммигрантов едва сводят концы с концами в своих фургонах и лачугах, было также ясно, что в Санта-Фе найдется немало тех, кому деньги попросту жгут карман. Такого я даже в Новом Орлеане не видел: выпивка лилась рекой, музыка и смех звучали повсюду, а золота, серебра и украшений было столько, что хоть монетный двор открывай. Мода тут царила роскошная, на испанский лад: стройные кабальеро в расшитых рубашках и ярких мангас^[100], шикарных панталонах-кальсонеро с разрезами от бедра до лодыжки и с серебряными пуговицами; в зубах пуро^[101], с богатым сомбреро, висящим за спиной на шнурке. Они щеголяли по улицам или прохлаждались по углам, болтая с какой-нибудь разодетой красоткой из побланас^[102] и провожая глазами стройных сеньорит из благородного общества, стучавших высокими испанскими каблучками и сиявших в свете фонарей шелками самых причудливых расцветок. Клянусь Юпитером, это было местечко для томных очей, блестящих волос, бархатной кожи и нежных духов, для обтянутых шелком ног, элегантных вееров и отделанных бахромой ребосо^[103].Не было ни одного парня в замшевой куртке, торговца-янки или вакеро, с песнями и смехом шляющегося между посадами и мюзик-холлом, в чьей мозолистой руке не покоилась бы нежная ручка, а к плечу не прижималась смазливая смуглая мордашка.

Здесь было немало как представителей лучших американских классов – местных ранчеро и торговцев, так и горных охотников, трапперов, старателей с приисков в Альбукерке – все гуляли напропалую, словно ждали завтра наступления Судного дня. Шумные, навязчивые крестьяне и крестьянки торговали вразнос индейскими безделушками или бранились между собой у освещенных витрин. Юные переселенцы, у которых еще остались кое-какие наличные, спешили спустить их на удовольствия, в тени вдоль стен сидели нищие и прокаженные. Еще там были индейцы: не те мерзкие Indios manzos^[104], а высокие молчаливые люди, закутанные в одеяла и серапе – наши соратники по борьбе с дикими воинами, которых мы видели в прериях. Они шествовали сквозь кишащую толпу, храня невозмутимые лица и не роняя ни единого слова.

Мы посмотрели на фанданго – один из знаменитых танцев. Представление проходило в sala, или зале для танцев, расположенном на плазе. Зал представлял собой просторный холл, пустой, как манеж для верховой езды, со скамьями по стенам: на одной стороне для мужчин, на другой – для женщин, и помостом для музыкантов – разношерстной шайки ухмыляющихся латиносов, вовсю наяривающих на мандолинах, гитарах, барабанах и тамбуринах. Тут царил по преимуществу тот разбитной, веселый испанский дух, который мне по нраву – сам я не танцор, но люблю посмотреть на профессионалов за работой, особенно на профессионалок. А вид этих смеющихся, сверкающих очами побланас в ярких жакетах в горошек и коротких юбочках, подлетающих вверх, стоило танцовщицым пристукнуть ножкой по полу, никого не оставил бы равнодушным. Грациозные, словно чайки, девушки кружились со своими партнерами – элегантными, остролицыми даго в мангас. Зрители – краснорожие детины, насквозь пропитанные таосским виски и вином, бородатые старатели в мятых шляпах и алых рубахах и здоровенные неуклюжие охотники вопили и улюлюкали, как индейцы. О качестве публики – или количестве выпитого – говорит факт, что пока на одном конце холла гремела латинская сарабанда, на другом – к всеобщему удовольствию – буйные трапперы во всю отплясывали вирджинскую кадриль. Но даже самые пьяные расступились, когда на танец вышел толстый коротышка в перехваченной кушаком рубахе с объемными, словно колокола, рукавами, ведя под ручку высоченную деваху с бешеными глазами, одетую в красную шелковую мангу и юбку с оборками. Эта пара не была самой привлекательной в зале – усы у нее лишь самую малость уступали моим, – но вот она щелкнула кастаньетами и поплыла величаво, как галеон, коротышка же, с которого пот лился ведрами, хлопал в ладоши, крутился и вертелся вокруг нее. Ритм нарастал, и все вокруг стали бить в ладоши и кричать: «Viva! Vaya! Olé!^[105] Задай-ка жару, маленький латинос! Ура, bella Manola! Bueno!»^[106]. Танцоры бок о бок двигались от одного конца длинного зала к другому, держась прямо и перемещаясь не быстрее улитки, хотя каблуки их стучали по полу с такой скоростью, что глаз не успевал следить за мельканьем ног, и когда они, широко взмахнув руками и, оглушительно притопнув, закончили, крыша холла буквально взлетела на воздух. Пара, тяжело отдуваясь, раскланялась, и под гром аплодисментов в них полетели золотые и серебряные монеты, и даже драгоценности. Я видел, как одна красотка сняла свои серьги и метнула их на сцену с криком «Brava!»^[107], а бывший с ней крепко сбитый ранчеро кинул свою бриллиантовую булавку.

– Ну ладно, – говорит Сьюзи, хлопнув меня по руке. – Пойдем поглядим, что у них тут еще интересного.

И мы отправились в один из многочисленных игорных домов Плазы, где понтеры толпились вокруг столов, заваленных дублонами, песо и долларами, пробуя свою удачу в фараон, двадцать одно и все остальные известные забавы для простаков. Я и так уже пришел к выводу, что Санта-Фе представляет собой весьма странное,экстравагантное сообщество, но все равно был удивлен размером сумм, переходивших из рук в руки тем вечером. Игроки Санта-Фе, будь это пьяные торговцы, разодетые в пух и прах мексиканцы, отчаявшиеся переселенцы, хладнокровные щеголи с пистолетами за поясом или даже пара священников с тонзурами – последние явно обладали бездонной мошной и каждый раз осеняли себя крестом перед тем, как бросить кости – явно не страдали от жадности. К тому же их искусно поощряли крупье, по большей части мексиканские красотки в жакетах с низким вырезом. Сгребая ставки, они предусмотрительно склонялись пониже, чтобы сдобрить несчастным горечь утраты. Предводительствовала ими знаменитая донья Тулес – греческая богиня с длинными черными волосами и роскошными плечами. Покуривая сигаретку, она расхаживала между столов, а шлейф воздыхателей волочился за ней следом.

– Дешевый балаган, – фыркает Сьюзи. – Как и те пляски с топаньем. Выходит, остается только одно развлечение, не так ли?

И мы, к вящему моему удивлению, направили стопы к лучшему борделю города.

– Ты хочешь, чтобы я туда зашел? – я вытаращился на нее. – Как, и ты тоже? Да меня выставят – со своей закуской запрещено!

Сьюзи посоветовала не молоть чушь и втащила меня внутрь. Местечко оказалось довольно паршивым; зачуханная мадам подозрительно поглядела на Сьюзи, но постучала, вызывая своих девок. Ну и плачевное это было зрелище!

– Так-так, – протянула Сьюзи. – Нет, дорогая, спасибо, джентльмен не останется – он священник, путешествующий по миру с познавательными целями.

Мы сели в экипаж и покатили обратно в лагерь.

– Значит, решено! – говорит вдруг Сьюзи. – Пусть оставляют себе Сакраменто – хотя бы до поры. О, в этом городе гуляет столько денег и нравы такие веселые, каких я и в Калифорнии не надеялась сыскать. И не знаю, как ты, но я уже сыта по горло фургонами, индейцами и ездой! Я говорила про миллион? Да с нашими-то девочками и нашим стилем мы им покажем – все дерево обтрясем. Полагаю, нам стоит задержаться здесь на некоторое время, – продолжает она, к моему разочарованию. Сьюзи похлопала меня по колену пухлой ладошкой и откинулась на сиденье. – Полагаю, нам понравится Санта-Фе, милый.

IX

Спорить смысла не было, я и не стал. Прежде всего, меня не прельщало ринуться навстречу чему-то подобному, что мы уже пережили в прериях, и перспектива небольшого отдыха в Санта-Фе была мне по вкусу. С другой стороны, я не хотел задерживаться в Штатах и был намерен ускользнуть из нежных объятий Сьюзи, как только представится малейшая возможность. Главной бедой были деньги – как большинство моих женщин (включая бесценную Элспет, вынужден признать), Сьюзи вовсе не горела желанием дать мне свободный доступ к своей мошне. Ох уж этот «богатый пол», знаете ли! Оставалось ждать своего часа и делать вид, что меня очень заботит устройство нашего борделя.

Сьюзи присмотрела хорошее местечко совсем рядом с Плазой – аккуратный одноэтажный дом с достаточным количеством комнат и изрядных размеров двориком, закольцованным высокими кирпичными стенами. Принадлежал он церкви, так что ей пришлось отвалить кругленькую сумму. «Но не горюй, – сказала она, – мы сделаем четыреста процентов на этом вложении, как только начнем дело». Потом Сьюзи наняла рабочих для ремонта, подыскала слуг и лакеев, обставила дом мебелью, пережившей нашу поездку из Нового Орлеана. Я еще больше зауважал ее, увидев все эти ковры, шторы, фарфор и фаянс, столы, кресла и кровати – включая, кстати, пресловутый «электрический матрас» – и понял, что к западу от Сент-Луиса не найдется ничего, способного хоть вполовину сравниться с этой роскошью. А тут еще зеркала, канделябры, картины, украшения для девушек. Сьюзи до мельчайших деталей продумала обстановку в своих личных апартаментах и общих помещениях, включавших большой салон, где девицы будут проводить время между, так сказать, сеансами, заигрывая с посетителями, пока те определяются с выбором, буфет и игровой зал, шефство над которым я планировал возложить на себя, поскольку мужчинам, за исключением лакеев-вышибал, в публичном доме не место, а мне не шибко хотелось, чтобы меня воспринимали как какого-нибудь джек-гэггера^[108]. А еще на этой должности, при грамотной организации, можно было сколотить небольшой приватный капиталец.

Открывались мы с помпой: в холле Сьюзи, разодетая в пух и прах, по одну руку от нее офис кассира, по другую – каморка доходяги-медикуса. По словам Сьюзи, «единственная вещь, которую клиенты должны оставлять здесь, – это наличные, и если они не согласны подвергнуться осмотру на предмет венерических заболеваний, то могут убираться на все четыре стороны». Девушки, все при полном параде, в живописных позах располагаются на кушетках салона, а Флэши, в шикарном новом сюртуке, панталонах и шелковом галстуке, поправляет игорные столы в ожидании простофиль. Осмелюсь доложить, дела у нас пошли как нельзя лучше. Играли в Санта-Фе, как понимаете, повсеместно, но тамошний народ и понятия не имел, что можно творить разврат в стиле, к которому чаровницы Сьюзи в один миг его приучили. Часа два это напоминало сумасшедший дом, пока моя благоверная не распорядилась запереть двери, расписав клиентов аж до четырех утра. Когда на рассвете я пришел к ней в офис, то увидел на столе целые горы монет – тысячи четыре, не меньше.

– Но знаешь, я не намерена заставлять девочек работать с такой нагрузкой, как сегодня, – заявляет Сьюзи. – Очень важно произвести первое впечатление – пройдет слух, сложится репутация, – но потом мы будем отбирать только настоящих джентльменов и поднимем цены. У меня нет желания снова видеть здесь этих грязных скотов в замшевых куртках – форменные дикари! Бедняжка Мария дважды вызывала лакеев, она чуть жива от страха, а Жанетт могла бы серьезно пострадать, если бы не успела проворно вытащить свой пистолет.

Я убедился, что это более тонкий бизнес, чем казалось, – но святой Георг, разве он не приносит свои баллы? Это даже лучше, чем поставки для армии, и почти так же престижно.

За ту первую неделю мы совершили настоящий прорыв, как и предсказывала Сьюзи. Слава о нас ширилась, и к нам потянулись благородные даго не только из Санта-Фе, но даже из долины под Альбукерке и окрестных ранчерий. У ворот дежурил целый взвод вышибал и всякому сброду хода внутрь не было, но даже так в клиентах не было недостатка, а поскольку торговаться народ здесь не привык, Сьюзи назначала такие цены, о которых в Новом Орлеане и мечтать не могла. О да, она свое дело знала: «Шик и изысканность – вот наш девиз», – говаривала Сьюзи, и так оно и было – даже в Белгрейвии мне встречались гостиные, оформленные не с таким вкусом. Девицы, похоже, тоже процветали – никогда не видел их в такой форме.

Только одно заботило нас обоих – сумма наличности, скопившейся в сейфе Сьюзи за ту первую неделю. С такими деньгами везде будешь чувствовать себя неуютно, не то что в городе, кишащем грабителями и ворами, способными за двадцатицентовик глотку перерезать. В Новом Орлеане она сдавала выручку в банк, но тут не найти было заведения, достойного подобного имени. Но со Сьюзи не пропадешь – ей удалось договориться с одним из адъютантов губернатора, и каждый второй или третий день ящик с наличностью пересекал Плазу под охраной двух рядовых, чтобы обрести покой в губернаторской резиденции. По моим прикидкам, платой адъютанту служило бесплатное пользование Эжени по пятницам, но я не уверен – Сьюзи о таких вещах никогда не распространялась. Зато призналась мне, что ее все еще заботит скапливающаяся за эти дни сумма, и высказала предположение, не стоит ли нам нанять надежного охранника. На мое замечание, что я-то, мол, всегда под рукой, она залилась краской и ответила: «Да, любимый, но не можешь же ты бодрствовать все время, не так ли?»

– Мне кажется, мы могли бы нанять Ньюджент-Хэра, – добавляет она.

Мне это совсем не понравилось. Когда Сьюзи решила осесть в Санта-Фе, его вместе с Дядей Диком, аррьеро и погонщиками рассчитали, но если Вуттон ушел с охотничьей партией, бравый Грэттен все еще обретался в городе.

– Я против этого, – говорю. – Мне он не нравится.

– Но ты не станешь отрицать, что он верно служил нам! Что же такого с ним неладного?

– Он ирландец, и нос у него слишком длинный. И я ему всегда ни на грош не верил.

– Не верил, потому что у него слишком длинный нос? Что ты хочешь сказать? – внезапно она расхохоталась, схватив меня за руку. – Эге, да ты, похоже, ревнуешь! Ну же, мой глупенький великан, признавайся! Ревнуешь, так ведь, а?

Она пришла в совершенный восторг от этой идеи и нежно облобызала меня.

– Как будто я могу даже думать о ком-то, кроме тебя! – в эту минуту Сьюзи, обвив руками мою шею, вся отдалась чувствам. – Ах, Бичи, я так люблю тебя! Ну же, отгони прочь все сомнения…

Закончилось все тем, что Грэттена разыскали и предложили ему должность старшины бригады вышибал, каковую он, шмыгнув своим длинным носом, благосклонно принял. Меня это удивило – сам-то я готов к любым поворотам, но он казался типом, который не станет унижать себя, прислуживая шлюхам. Причины этой покладистости обнаружились два дня спустя, когда сукин сын слинял, прихватив с собой две тысячи долларов – по счастью, лишь столько оказалось в столе офиса. Сьюзи была в отчаянии – рвала волосы и корила себя, что не послушала моих слов. Я был польщен и утешал ее, говоря, что мы в два счета выследим мерзавца. Но она вцепилась мне в руку, умоляя не делать этого.

– Это с какой такой стати? – изумляюсь я.

– Ах, не надо! Честно, я не хочу! Пускай этот вороватый подонок удирает, скатертью дорожка!

– Ну и свинья, только попадись он мне в руки!

– Нет-нет, дорогой! Плюнь на него! По ходу вещей так будет лучше: любые осложнения с законом создадут нашему дому плохую рекламу. Дороже заплатим, я же знаю! Да и один Бог знает, куда он подался! Нет, Бичи, любимый, послушай меня – забудь!

– Про две тысячи долларов? Да ни в жизнь!

– Ах, милый! Я все понимаю, но не стоит оно того! Больше потеряем в итоге! Я признаю свою вину: надо было мне послушать тебя и не доверяться этому рыжему змею! Но я такая глупая и мягкая – прошу тебя, прости его ради меня!

Сьюзи так настаивала, что в конце концов я согласился – что совершенно не расходилось с моими намерениями. Но ей-то я об этом не сообщил, и она, с трудом успокоившись, пообещала возместить эту потерю во сто крат, и глазом моргнуть не успеешь.

Наблюдая за нашими делами во вторую неделю, я готов был с легкостью этому поверить. Клиентов у нас стало больше, чем прежде, и свой энтузиазм они выражали совершенно неожиданным, для меня по крайней мере, способом, хотя Сьюзи заявила, что в Новом Орлеане эта вещь привычная и служит большим комплиментом заведению. Дело в том, что к нам стали поступать предложения богатых клиентов, выражавших желание выкупить ту или иную из девушек. Припоминаю одного неимоверного жирного латиноса с блестящими усами и унизанными перстнями толстыми пальцами; беспрестанно утирая пот с похотливой физиономии, он упрашивал Сьюзи уступить ему Марию – ту изящную мулаточку с душевными глазами, любимой повадкой которой, как помнится, было заливаться слезами по малейшему поводу.

– Она хрупкий и нежный, как юный цветок! – вздыхал этот бурдюк с салом. – Она должен стать моей – за любую цену, мне все равно! Назовите сумму, и я заплатить. Только я должен обладать ей, чтобы защищать и пестовать! Она совсем очаровать меня, этот маленький helado negro!^[109]

Сьюзи улыбнулась и покачала головой.

– Ничего не могу сделать, сеньор Каскара де лос Панталунас, даже для вас! Чем придется мне заниматься, если я останусь без девочек? Они не продаются…

– Но она нужен мне! Я буду заботиться о ней, как… как о самый породистый кобыла! Она будет жить в апартамент в мой асиенда, я доставать ей ароматический соли для ванна, конфета, шелковый простыня, даже маленький собачка из Чиуауа…

– Нисколько не сомневаюсь, – твердо ответствует Сьюзи, – ибо вы – настоящий джентльмен. Но существует ведь и закон, не так ли? Это не рабовладельческая территория, и стоит просочиться хоть слову, у меня будут серьезные неприятности.

– Ха-ха! Американский законы? Да кого они волновать? Даже если пойти разговор – кто стать их слушать? – Он осклабил острые, как у пилы, зубы и принялся юлить: – Разве здесь нет рабов? Кто такие пеоны, как не крепостные? И los Indios^[110] – у них же масса рабов, украденных и купленных, и что им закон? Просить, миссис Комбер, умолять вас… Три, четыре тысячи доллар… Сколько вы хотеть, por Dios!^[111]Только бы владеть мой нежный анхел Мари!

Но она не вняла всем его мольбам и стенаниям, и кабальеро удалился, чтобы унять горе в объятиях своей маленькой порции «черного мороженого» на условиях временного пребывания. Остальных покупателей Сьюзи тоже вежливо отправляла куда подальше, включая случай, в правдивость которого я ни за что не поверил бы, не присутствуй при разговоре в качестве переводчика. Представляете, это был священник! Да-да, из миссии, расположенной прямо на тропе Санта-Фе. Щеголеватый коротышка с непроизносимым именем прибыл тайно, под покровом темноты, и поспешил заявить, что он, собственно, не посетитель, а представляет интересы одного очень важного клиента.

– Ему стало известно – как и всем вокруг – о красоте и утонченности юных леди, находящихся… хм, под опекой сеньоры, – заявляет он, и по его уклончивости я сразу заподозрил, что тут не все чисто. – Должен сообщить сразу же, что намерения моего патрона самые наичестнейшие, иначе я и мысли бы не допустил выступить его посредником. Но он человек порядочный и собирается взять юную леди в жены. Ему известно ее… положение, и он готов уплатить соответствующую… э-э… компенсацию.

Когда я оправился и перевел сказанное Сьюзи, она была настолько ошеломлена, что вместо обычного «от ворот поворот» поинтересовалась, кто же этот патрон и какая именно из девиц его интересует. Я переложил это на испанский и наш падре-сводник покачал головой.

– Не могу называть его имени. Что до выбора… Ему ведомо, что все ваши леди прекрасны, так что он полагается на вас. Впрочем, хотелось бы, чтобы девица была не слишком черная.

Выслушав это заявление, Сьюзи сказала, что готова побиться об заклад, но речь идет об их чертовом епископе – наша Сьюзи была истинным оплотом англиканской церкви.

– Передай ему, что девочки не продаются, как эту вещь ни обзови, – говорит. – Компенсация, тоже мне! Женится он, как же! Свежо предание!

Но наш новый приятель оказался цепким, как терьер, и напирал на высокопоставленный сан своего патрона, так же как на неограниченный объем средств и – в качестве последнего довода – на шанс для бедной девушки сойти с гибельного пути, вступив в законный брак. Сьюзи твердо мотала головой и гнула свою линию про то, что закон есть закон и что в любом случае девушки не продаются. Священник, не шевельнув и бровью, откланялся, а Сьюзи заметила, что это по вине целибата они делаются похотливыми, как кролики. Тут я решил озвучить ей мысль, осенившую меня незадолго перед тем мысль.

– Постой-ка, – говорю. – Если то, на что ты ссылаешься, правда – ну, что это свободные земли… Тогда допустим, что одна из девиц выйдет за муж за одного из ухажеров или наша маленькая Мари сбежит с этим старым Панталунасом, или как его там? Хочу сказать, что вдруг им придется по нраву жить с одним из клиентов в качестве его жены или любовницы, наслаждаясь всеми удобствами, вместо того чтобы ублажать четырех разных распутников каждую ночь? И если закон о рабстве здесь не действует, то что мешает им всем разойтись кто куда и оставить тебя с носом?

– Ты думаешь, все так просто? – отвечает Сьюзи. – Ха, я обо всем этом знала еще до выезда из Орлеана. Оставят меня с носом? Зачем им это нужно, и куда они пойдут, эти маленькие глупые потаскушки, которые ничего не умеют, кроме как ублажать мужчин? Доверятся какому-нибудь скользкому типу вроде старого Каскары, который выкинет их на улицу, как только наиграется? Им это известно. И они не смогут заниматься своим ремеслом сами по себе, без защиты – больше недели это не продлится. У меня все накормлены, напоены, обихожены – я ни одной не причинила зла, а когда их время пройдет, позабочусь пристроить должным образом: выдам замуж за какого-нибудь приличного парня по своему выбору. Много ты сможешь назвать мне проституток у вас, в Англии, которые могли бы похвастаться такой жизнью, как у моих девочек? И последнее тоже важно – это мои девочки, и они не променяют меня даже на двадцать панталунасов! Так что, закон или нет, они по-прежнему рабыни здесь, – и она постучала себя лбу. – И я для них «миз Сьюзи», и останусь таковой навсегда.^[112]

Что ж, ей было лучше знать, я не сомневался. Но мог бы назвать по меньшей мере пару ее подопечных, вовсе не являвшихся «маленькими глупыми потаскушками» и способными заглядывать значительно дальше, нежели позволяет украшенный зеркалами салон Сьюзи. Одной из них была Клеония, которая со времени нашего прибытия в Санта-Фе воспылала ко мне еще большей страстью. У задних ворот прятался в купе деревьев небольшой летний домик, и когда представлялась возможность, мы с Клеонией арендовали его для полевых упражнений. Поскольку я твердо намеревался распрощаться со Сьюзи, риск меня не особо заботил, зато рвение Клеонии казалось удивительным. Мне казалось, что ее уже должно тошнить от мужчин, но, видимо, заблуждался. Причины выяснились как-то вечером, когда все предавались сиесте, я же блаженствовал, сидя в маленьком душном домике, пока Клеония скакала у меня на коленях, как угорелый жокей, мурлыча про себя «Il était une bergère»^[113]. Когда девушка «испустила дух», а я закурил чируту, она спрашивает вдруг:

– Как сильно ты любишь меня, chéri?^[114]

Я наплел ей про целое море, и что только что это доказал, но она не отставала, щекоча меня губками. Глаза Клеонии ярко блестели в полумраке, и я уверил ее, что она для меня единственная на всем белом свете, без дураков. С минуту она подумала, лукаво улыбаясь.

– Ты не любишь миз Сьюзи. И скоро покинешь ее, не так ли?

При этих словах я вздрогнул так, что едва не сбросил ее на пол. Она тихо засмеялась и снова поцеловала меня.

– Нет нужды тревожиться. Только я знаю – это благодаря моей матушке-гаитянке: мы умеем видеть. Я обо всем догадалась по тому, как ты смотришь на нее. А еще я вижу, что написано в твоем взоре, когда ты глядишь на меня. Ах-х! – Клеония прильнула ко мне. – Да и с какой стати тебе любить ее: она старая и толстая, а я – молодая и красивая, n`est-ce pas?^[115]

«Если в свои пятьдесят ты сможешь разжечь во мне хоть половину того огня, который смогла Сьюзи, – думаю я, – то честь тебе и хвала, моя самовлюбленная маленькая красотка». Но ей, конечно, сказал обратное – она заинтриговала меня своим пророчеством, и было любопытно, что за ним последует.

– Когда ты будешь уходить, – шепчет она, – то почему бы тебе не взять меня с собой? Куда ты собираешься? В Мексику? Нам будет очень хорошо в Мексике, на первое время. Я буду добывать для нас деньги под твоей защитой. Если ты любишь меня так сильно, как говоришь, то почему бы нам не быть вместе?

– Кто сказал, что я ухожу? Ничего подобного, и если «миз Сьюзи» хоть краем уха услышит об этом либо о том, что ты про нее тут говорила, – полагаю, поркой ты не отделаешься, она продаст тебя на плантации, девочка моя.

– Фи! Не продаст – это же свободная земля! Ты думаешь, мы не знаем и не догадываемся, что она говорит людям, которые приходят купить нас? О, нам и это известно – черная Афродита подслушала разговор с тем толстым мужчиной. Как его звали, Панталун, кажется? Это тот, который хотел купить Марию, только Мария глупая и скромная. Афродита вот нескромная, в ней есть сила, как и во мне, хоть она черная и необразованная. Я думаю, она уйдет.

«Вот тебе и верность старому милому борделю», – думаю.

– А как остальные?

Клеония пожала плечами.

– Маленькие глупые потаскушки, которые ничего не умеют? Они же пропадут, если толстая миз Сьюзи не будет кудахтать вокруг них, как старая наседка. – Она хихикнула и выгнула прелестную спинку. – Я уйду, нравится ей или нет. Уйду с тобой, потому что, если даже ты не любишь меня так, как говоришь, ты радуешь меня… а я радую тебя и буду радовать так, как ни одного мужчину прежде. Так что, сдается, мы отправимся вместе… в Мексику, да? А там, с твоего позволения, я открою такое же заведение, как у Толстушки Сьюзи. Или, если хочешь, найду богатея или даже нескольких. Когда бежим?

Поразмыслив, я пришел к выводу, что идея вовсе не дурна и не уступает путешествию с Касси по Миссисипи. Хотя Клеонии не хватало стального характера и самообладания Касси, кое в чем она могла дать последней фору. Клеония была образована, интеллигентна, сведуща в языках, способна, при желании, держаться как леди и выражала готовность отработать свой побег – тем самым решалась проблема наличности, весьма меня беспокоившая. А еще она сможет согревать меня по ночам даже лучше, чем Касси, которая, в конечном счете, была холодна, как лягушка. И когда мы сделаем ноги, милашке Сьюзи останется только смириться – Клеония свободна, как воздух. Можно не спеша добраться по долине Дель-Норте, достаточно спокойной, до Эль-Пасо, а оттуда перебраться в Мексику. Там я дам ей время заработать мне денег на дорогу до Англии. Не находя в плане изъянов, я рвался скорее привести его в действие.

Долго ли коротко ли, но мы провели за обсуждением всю сиесту, и к концу этого времени я уже не видел решительно никаких причин, препятствующих приняться за дело, не откладывая. Бабенка она оказалась смышленая и изложила все гладко: мне предстояло добыть для путешествия двух лошадей – они понадобятся к утру – и собрать необходимые вещи. Для этого требовались деньги, а у нее имелось почти сто долларов – чаевые, полученные от довольных клиентов в Орлеане и тут, в Санта-Фе, – для начала этого нам хватит за глаза. Мне предстояло перенести наши вещи в летний домик, и следующей ночью, когда веселье достигнет кульминации, мы должны встретиться у задней калитки и отправиться в путь. Сказать по правде, не имелось никаких веских причин делать это тайком, но чем меньше глаз, тем лучше. Как правило, я большой охотник провернуть нож в ране, но к Сьюзи питал слабость, к тому же не забыл, насколько круто она обошлась с Джоном Черити Спрингом. У меня не было желания попасть по причине женской мстительности в лапы вышибал-лакеев.

На следующее утро я прикупил превосходного мерина-араба для себя и мула для Клеонии, оставил их на время в конюшне на южной стороне Плазы и остальную часть дня посвятил последним приготовлениям. Ближе к вечеру чемоданы уже лежали в летнем домике, так же как винтовка и револьвер. Потом, в память о минувших днях, я подкараулил Сьюзи за туалетным столиком и задал ей жару, как когда-то в Орлеане. Когда все кончилось, она даже расплакалась, и последнее мое воспоминание о ней – это как она сидит, затянутая в корсет, переводит дух и охает от удовольствия, а рядом стоит бокал с портвейном. «Я выпью за твое здоровье в „Сайдер-Селларс“, старушка», – подумал я и закрыл дверь.

В игровом зале вечер тянулся ужасно медленно, зато в спальнях, судя по звукам, было «свистать всех наверх!». В несколько минут двенадцатого я вышел и направился к беседке; не знаю почему, но сердце мое колотилось как бешеное. Я надел шляпу и сунул револьвер в кобуру. Под соснами раздался хруст, послышались шаги, и вот Клеония, придерживая у шеи накинутый на голову плащ, уже рядом со мной. Глаза ее сияли на казавшемся бледным из-за полутьмы прекрасном личике. Едва не плача от возбуждения, она обвила меня руками, я с жаром расцеловал ее и ласково облапал. Все было при ней, и, как это всегда случалось при наших свиданиях, я затрепетал от предвкушения.

Из дома доносились звуки музыки и приглушенные взрывы смеха. Приказав ей сидеть смирно, я выскользнул через заднюю калитку, чтобы убедиться, все ли в порядке. Один конец переулка выходил на улицу, ведущую к Плазе, – там горел свет и мелькали люди, зато другой был погружен в кромешную тьму. У стены за моей спиной раздался шорох, я обернулся, уронив сердце в пятки, и тщетно пытался нащупать рукоять револьвера – от стены отделилась худая, гибкая, как кошка, фигура. Я судорожно вздохнул, когда свет упал на размалеванное лицо, горящие, словно угли, глаза и двойные перья индейца племени навахо.

Не успел я пошевелиться, как показались еще двое – пара одинаковых, обнаженных по пояс призраков. Я хотел закричать, но тут сзади донесся тихий шепот; обернувшись, я со вздохом облегчения разглядел маленького священника. Тот протягивал мне кожаный кошель.

– Две тысячи долларов, как договорились. Где она?

Я был настолько ошарашен, что просто кивнул на ворота. В этот миг ко мне вернулся голос:

– Боже милостивый, индейцы!

– Разве не вы сегодня говорили, что понадобятся люди – иначе по-тихому нам ее не унести.

Священник махнул навахам и те бесшумно проскользнули в калитку. Послышался приглушенный всхлип, легкий стук, словно передвигали кресло, и вот они уже снова в переулке. Один из индейцев нес на плече трепыхающуюся Клеонию, тогда как другой придерживал ее за лодыжки. Вожак обмотал ей голову плотным одеялом, потом буркнул что-то священнику и троица дикарей, не издав ни звука, растаяла в темноте. Я ухватился за стену и обрушился на священника:

– Бог мой, при виде этих скотов меня чуть удар не хватил! Я думал, вы приведете своих…

– Я же сказал, поддавшись вашим настояниям, что мой патрон – Хосе Кучильо-Бланко – Хосе Белый Нож. Что же удивительного в том, что он послал за ней своих воинов? Быть может, их вид внушил вам опасения за ее судьбу? В таком случае позволю себе заметить, что у вас имелось довольно времени, дабы поразмыслить над долей будущей жены вождя навахо.

– Я не ожидал увидеть этих размалеванных монстров в темноте, вот и все! – с жаром заверил его я. – Но слушайте: он впрямь намерен жениться на ней? Как вы думаете?

– Да, но по своему обряду. Да и какая разница? Вернемся к двум тысячам – желаете пересчитать? Ах, и расписочку будьте любезны. – С этими словами мелкий ублюдок сует мне перо и бумагу. – На случай, если возникнут какие-нибудь вопросы насчет продажи. Но это немыслимо: жене Белого Ножа вряд ли представится возможность появиться в этом городе. Как и в любом другом, если на то пошло.

Я подмахнул документ: «Б.М. Комбер, лейтенант королевского флота в отставке».

– Отлично, падре, надеюсь супруг будет относиться к ней хорошо, ну и все такое. Хочу сказать, если бы не ваша сутана, я бы ни за что… Кстати, – не стерпел я, поскольку просто умирал от любопытства. – Как-то не пришлось спросить прежде: не находите вы немного странным, что, будучи священником, занимаетесь поставками женщин для дикарей?

Он сложил расписку.

– В долине Дель-Норте у нас множество миссий. Это значит, что жители большого количества деревень смотрят на нас, как на защитников. Кучильо-Бланко это знает, да и как ему не знать, когда его головорезы все предшествующие годы разоряли и грабили эти поселения? Он приходит в Санта-Фе, слышит про прекрасных белых женщин, чьи тела продаются; ему нравятся белые женщины…

– Вообще-то, если по совести, она не совсем белая – наполовину француженка, наполовину черномазая…

– Для него сойдет за белую. Однако вождь опасается, что индейцу женщину не продадут, поэтому шлет к нам гонца: достаньте для меня белую скво – и миссии и деревни будут оставлены в покое. На сезон. Стану ли я колебаться, покупая шлюху, и так отдающуюся любому за деньги, если таким образом могу спасти души – десятки душ мужчин, женщин, детей? Если это грех, я готов держать ответ за него перед Господом.

Я видел, как блестели в полутьме его глаза.

– А вот вы, со своими двумя тысячами, – что вы скажете Богу, когда он призовет вас на суд? Какими спасенными душами сможете вы оправдаться?

– Даже не знаю, падре, – пожал я плечами. – Быть может, Клеония обратит вождя навахо в христианство?

Когда он ушел, я забрал из беседки свои пожитки и поспешил к многолюдной Плазе. В конюшне я навьючил мешки на мула, пересыпал «орлов» в свой пояс-кошелек и выехал из города по дороге на Альбукерке. Не могу сказать, что не сожалел об отсутствии Клеонии – смышленая девица, в постели хороша и собеседник отличный, но слишком уж ушлая, да и когда бы удалось ей здесь, между Санта-Фе и Эль-Пасо, заработать для нас две тысячи – когда рак свистнет?

* * *

На пути вдоль реки до Альгодонеса тропа светилась в ночи огнями лагерей переселенцев, и я ехал между группами фургонов. Земли поначалу были обработанные, потом пошла поросшая кустарником меса. Дель-Норте оказалась ýже, чем я ожидал – когда слышишь название «Рио-Гранде»^[116], то представляешь себе нечто большое, даже по сравнению с Миссисипи, тоже весьма немаленькой, – но она была не шире Темзы. Поток мутной воды струился между поросших тополями берегов, на южном краю горизонта пейзаж разнообразили вздымающиеся к небу уродливые утесы. На следующую ночь я остановился в Альбукерке – большой деревне, разросшейся благодаря караванам и хижинам мексиканских и американских старателей, работавших на золотых приисках по соседству.

Здесь я продал мула и решил перебраться на западный берег. Вокруг брода скопились тучи палаток и фургонов, а людской муравейник кишел, переправляя транспорт и пожитки на плотах и плоскодонках. Река здесь была довольно быстрой, а примерно в четверти мили от берега находились песчаные отмели. Я видел, как одну лодку аккуратно вытолкали шестами на фарватер, но она вдруг стала медленно тонуть. Потерпевшие кораблекрушение орали и барахтались в воде, тянули за веревки, мешая друг другу и усиливая хаос. Западный берег оказался, к слову, не лучше восточного, и я продолжил путь на юг по дороге для фургонов, весьма оживленной в обоих направлениях.

Именно тогда я открыл для себя новое удовольствие в путешествии верхом по Дикому Западу. Как понимаете, я немало времени провел в седле во время пути через прерии, но то было иное – теперь я остался один и мог распоряжаться собой по своему усмотрению. Во всех прочих частях света ты галопом мчишься из одного пункта в другой, будто кто тебя подгоняет, но тут все не так. По причине, наверное, огромных расстояний, время теряет свое значение – ты просто едешь себе и едешь, наслаждаешься свежим воздухом, пейзажами и своим собственными мыслями о женщинах, доме, охоте, выпивке, богатстве или о том, что ждет тебя за следующим холмом. Все так легко и замечательно, куда ни кинь: останавливаясь на ночевку, ты разводишь костер и заворачиваешься в одеяло или присоединяешься к другим таким же путникам. Можешь не сомневаться – встретят тебя радушно, предложат разделить ужин, плеснут кофе или чего покрепче. Но это, как понимаете, на обжитой территории.

Долина Дель-Норте, вопреки страшилкам Харрисона, была обжита достаточно хорошо, и если ландшафт тут не назовешь самым красивым на континенте, его новизна привлекала меня. Это не совсем долина в привычном для нас, англичан, значении этого слова. Река течет в обрамлении гребенок из тополей, минуя мексиканские деревушки, полные бродячих собак и бездельников в сомбреро – последние все без исключения либо уже дрыхнут, либо готовятся отойти ко сну. Но кто-то здесь все-таки работает, наверное, поскольку частенько встречались возделанные поля с расположенными поблизости ранчериями или асиендами – некоторые из них были весьма красивые. Далее по обе стороны простиралась поросшая кустарником равнина с темнеющим на востоке горным хребтом. Больше глазу зацепиться было не за что, исключая разве черную коническую скалу по левую руку, которую я наблюдал всю дорогу. Не Бэкингемшир, конечно, но сгодится – любой пейзаж без индейцев мне был вполне по вкусу.

Через шесть дней после выезда из Санта-Фе я прибыл к броду у Сокорро, где застал настоящее столпотворение переселенцев. В нескольких милях от брода Дель-Норте делала большой крюк к западу, и, судя по карте, я пришел к выводу, что могу сэкономить массу времени, если возьму к югу от реки и выйду к ней снова за горами Кристобаля, у Донья-Ана. Я заикнулся об этом драгунскому курьеру, с которым завтракал в Сокорро. Тот всплеснул руками и поинтересовался, не желаю ли я сообщить ему свою фамилию, дабы он мог сообщить потом моим родственникам?

– Вы, конечно, можете ехать по этой дороге, – с издевкой говорит он. – Она ровная и удобная, этого не отнимешь. Но я бы хорошо подумал, прежде чем рекомендовать ее. Конечно, вдруг вам вполне по нраву все эти сто двадцать пять миль лицезреть скалы, песок и мертвые кости? Их более чем достаточно вдоль старой фургонной колеи. Только воды там нет, разве что набредете на дождевую лужу у Лагуны или Пойнт-оф-Рокс. Но это вряд ли в такое время года. Впрочем, беспокоиться не стоит – апачи сдерут с вас кожу раньше, чем вы подохнете от жажды. Именно поэтому, – продолжает чертов остряк, – эту дорогу называют Хорнада дель Муэрто – Переход Мертвеца. Есть только один способ пройти по ней: накачать своего скакуна водой так, чтоб из него лилось, захватить с собой две большие фляги, выехать часа в три утра и лететь, как ветер. Потому как, если вы не преодолеете ее за сутки… значит, не преодолеете никогда. Держаться реки, говорите? Верно, парень, это как раз то, что вам надо. Всего наилучшего.^[117]

В результате я, как и большинство эмигрантов, пересек реку и продолжил путь по тропе вдоль западного берега. Кое-кто из переселенцев брал курс прямо на запад, направляясь одному Богу известно в какой край. Движение стало не таким оживленным, и ко времени прибытия к Фра-Кристобаль я по большей части ехал в одиночестве. Время от времени встречались небольшие деревушки или группки переселенцев, но к исходу второго после выезда из Сокорро дня дорога стала совсем унылой. Слева за рекой маячила зловещая черная скала, справа простирались поросшие кустами холмы, а впереди не было заметно ни единого признака жизни.

В первый раз со времени побега из Санта-Фе по спине у меня пробежал холодок; в голове моей роились рассказы падре о бандах дикарей, держащих в страхе этот край, вперемежку с картинами разграбленных деревень и сожженных фургонов. Мне начали мерещиться наблюдающие из-за кустов и камней лазутчики, и стоило кóму перекати-поля пересечь передо мной дорогу, я пугался едва не до смерти. Где-то вдалеке выл койот, а ветер зловеще шуршал листьями тополей. Свет постепенно мерк, и вместе с ним таяло мое мужество. Потом наступила темнота, и ночной холод пробрал меня до самых костей.

Не оставалось ничего иного, как заночевать здесь, притулившись под кустом, и дожидаться рассвета. Ни за что на свете не отважился бы разжечь в этом жутком месте огонь. Но, не успев подумать об этом, я заметил в темноте отблеск, очень похожий на свет костра. Сглотнув, я потихоньку двинулся к нему, ведя лошадь в поводу. Есть шанс, что это охотники или эмигранты, но возможно, и нет. Так и есть, костер, причем большой, лагерный. Я застыл в нерешительности, но тут раздавшийся в темноте голос заставил меня подскочить фута на три.

– Ola! Que quiere usted? Quien es usted?^[118]

Я прямо вздрогнул от облегчения.

– Amigo! No tiras! Soy forastero!^[119]

В нескольких ярдах впереди во тьме обрисовалась фигура, и я разглядел мексиканца в пончо и с ружьем наизготовку.

– Venga^[120], – скомандовал он, и я пошел, таща лошадь по направлению к поляне под тополями, а мексиканец замыкал процессию.

На поляне полыхал костер, на котором жарилось нечто, напоминающее антилопу. Вокруг костров поменьше сидели, поглядывая на меня, кучки людей: «замшевые куртки», мексиканцы, два-три индейца в рубахах, но по большей части, насколько я мог судить, простые торговцы и охотники. У большого огня стояли трое, главным среди которых был здоровенный детина в шляпе с перьями и с парой пистолетов за поясом сюртука. Когда он повернулся ко мне, я заметил раздвоенную бороду и красное родимое пятно в пол-лица – учитель воскресной школы, надо полагать.

– Кто вы? – буркнул он по-английски, и я, сам не знаю почему, ответил:

– Флэшмен. Я англичанин. Еду в Эль-Пасо.

Ледяные глаза безразлично наблюдали за мной.

– Вы припозднились. В котле осталась еще мола^[121], или предпочитаете дождаться мяса?

И он отвернулся к огню, не обращая внимания на мои благодарности.

Я стреножил коня рядом с остальными, извлек миску и наложил себе рагу и тортилий. Тут один из вожаков, высокий мексиканец в серапе, спрашивает:

– Вы в одиночку едете в Эль-Пасо? Это не безопасно, амиго: на Хорнаде полно мескалеро, а шайки хикарилья орудуют отсюда и до самой Донья-Аны.

– А куда вы сами путь держите? – интересуюсь я.

Мекс смешался и пожал плечами. Бородач снова повернулся ко мне.

– Чиуауа, – говорит. – Через недельку, быть может. Решили поохотиться в лесу Хила. Хотите с нами? – Помолчав, он добавляет: – Меня зовут Галлантин. Джон Галлантин.

Имя ничего мне не говорило, но мне показалось, что, по их мнению, должно было. Они пристально наблюдали за мной, и мне пришлось напомнить себе, что в здешних краях люди не спешат доверяться друг другу. Вид у этих парней был не шибко презентабельный, но это еще ни о чем не свидетельствовало. Настроены вроде дружелюбно, и если, по словам мексиканца, тут полно апачей, безопаснее будет путешествовать в большой компании, даже если придется задержаться на пару дней.

Мексиканец рассмеялся и подмигнул мне.

– Лучше приехать – как это у вас говорится? – поздно, чем никогда.

Тут я вдруг ощутил мимолетное беспокойство за свой пояс с монетами, но выбирать не приходилось.

– Весьма признателен, мистер Галлантин. Я еду с вами.

Бородач кивнул и поинтересовался, достаточно ли у меня патронов для винтовки и револьвера. После чего я присел к одному из костров и навалился на еду, приглядываясь одновременно к своим новым товарищам. Нет, скорее все-таки охотники, чем бандиты: несколько вполне приличных граждан, по большей части американцы, хотя испанская речь слышалась почти так же часто, как английская. Но именно английская фраза, произнесенная с приятным легким акцентом, заставила меня вздрогнуть.

– Готов поклясться, что во время последней нашей встрече вас звали Комбер. Флэшмен, говорите? И ведь где-то я уже слышал это имя, а?

То был Грэттен Ньюджент-Хэр.

X

Поскольку рот мой был полон, немедленного ответа дать я не мог, но и проглотить пищу тоже оказалось вдруг затруднительно. Он стоял передо мной, потирая нос, а потом вдруг щелкнул пальцами.

– Одиннадцатый гусарский! Та дуэль – в Кентербери, так ведь? А потом Афганистан, лет семь или восемь назад. Вы – тот самый Флэшмен?

Запираться вряд ли имело смысл, поэтому я кивнул, что он принял с обычной своей угодливой улыбочкой, вот только такого жесткого взгляда раньше я за ним не замечал, да и вообще в облике его не осталось ничего от прежней лени.

– Так-так, прямо чудеса… Думаете, я не догадался, что вы из кавалерии? Путешествуем инкогнито, значит? И какими судьбами занесло вас так далеко от Санта-Фе? Уж не меня ли ищете, случаем?

Только тут я вспомнил, что этот мерзавец прикарманил две тысячи моих – ну ладно, сьюзиных – долларов. Грех этим не воспользоваться.

– Вовсе нет, – говорю. – Денежки-то уже растратили?

Он судорожно вздохнул, а рука дернулась к поясу.

– Они находятся в укромном месте, назовем это так, – негромко отвечает ирландец. – И останутся там. Но вы не ответили на мой вопрос: что вас сюда привело? Не хотите ли сказать, что бросили старую перечницу?

– Даже если и так, вам-то что?

– Честное слово, могли бы и намекнуть – я бы тогда остался. – Улыбка окончательно сделалась неприятной. – Ей понадобится кто-нибудь на ваше место.

Я задумался, смерив его взглядом, но промолчал, давая понять свое отношение к его словам. Грэттен расхохотался.

– Да смотрите, как вам заблагорассудится, – говорит. – Зато она глядит на меня совсем по-другому – вернее, глядела, пока я тискал ее жирный зад всю дорогу от Рощи Совета. А вы-то и не догадывались, а? Конечно, потому как тем временем волочились за каждой черной потаскухой, которая попадалась под руку. Какой позор!

Он уселся рядом со мной, очень довольный подведенной, как казалось ему, петардой.

– Ее просто сразила ваша неверность, да-да, а она ведь такая нежная, душевная женщина. Что ж, она отплатила сполна, наставив рога вам.

Я не шибко любил нашего приятеля Грэттена и не доверял ему, даже когда он держался в рамках, теперь же находил его совершенно невыносимым. Как ни странно, вовсе не потому, что парень обихаживал Сьюзи. В рассказанной им истории я не сомневался, но это ни на йоту не уменьшило моего к ней расположения. Похотливая шлюха отплатила мне той же монетой! И почему бы нет: она прекрасно знала, что я принадлежу к породе кобелей, которых заставить ограничиться одной женщиной – все равно что пытаться выклянчить у скряги гинею, и рано или поздно я пойду налево. Сьюзи и сама из той же породы. А мысль о том, что она стремилась сохранить меня, даже зная об измене, весьма согревала – ни полсловом не упрекнула, прям комплимент. Милая Сьюзи… Нет, мое недовольство Грэттеном имело причиной исключительно его самого и никого больше.

– Вас это, похоже, не трогает? – спрашивает ирландец.

– А с какой стати? Такой похотливой бабенке нужен был кто-то. Полагаю, она просто предпочла вас одному из погонщиков. И видно, осталась не слишком довольна, иначе вы бы даром получили то, что пришлось в итоге украсть. Кажется, – произнес я, поднимаясь, – кофе поспел.

Когда я вернулся, он стоял, только улыбочка исчезла, а голос утратил прежнюю мягкость. – Мне не нравится слышать слово «украсть», поняли? Особенно из уст человека, стесняющегося собственного имени.

– Так и не суйте нос в его дела, – говорю я, отхлебывая кофе. – Он сам управится.

– Вот как? Отлично, тогда и ему лучше держаться от меня подальше, – ехидно заявляет Грэттен. И если этому господину приходят в голову некие нелепые идеи по поводу возвратаопределенной суммы, то лучше ему забыть о них, ясно? Я наблюдал вас в деле, мой афганский герой, и нисколечко не впечатлен.

Он пристукнул прикладом кольтовской винтовки.

– Скажи-ка, Грэттен, – говорю я, окидывая ирландца взглядом. – Сьюзи когда-нибудь плакала от тебя?

– Что-что? С какой это стати, черт возьми? – подозрительно спрашивает он.

– И в самом деле, – пожимаю я плечами, не обращая на него внимания.

Постояв некоторое время, Ньюджент-Хэр поплелся прочь, но продолжал наблюдать за мной. Ему все не верилось, что мое прибытие не связано с кражей и встреча наша произошла совершенно случайно. К гадалке не ходи, ирландец тоже намылился в Мексику. Не накинься он так на меня по поводу Сьюзи, я бы охотно развеял его сомнения, но парень оказался настоящей дешевкой, без всякого стиля. «Цепочечный десятый», говоришь? Я тоже приглядывал за ним и через час после того, как все мы уложились спать, по-тихому сменил место. Наутро я понял, что и он поступил так же.

Тронулись мы перед рассветом, и я отметил, что наш отряд насчитывает человек сорок и способен постоять за себя. Ехали попарно, с дозорами в голове и по флангам. После полудня Галлантин выслал вперед двух индейцев с приказом подыскать место для лагеря. Те примчались назад галопом и, то и дело показывая туда, откуда вернулись, стали оживленно совещаться с Галлантином и высоким мексиканцем. Я находился слишком далеко в арьергарде, чтобы слышать, но пролетевший по колонне шепоток «апачи!» и то, что парни принялись подтягивать подпруги и проверять оружие, делали дальнейшие объяснения излишними. Мы шли рысью, пока не учуяли дым. На большой поляне в лесу стояла сгоревшая асиенда – прелестное, надо полагать, было здание, но теперь оно превратилось в мрачные руины. Пламя еще кое-где лизало стены, а в небо поднимался столб густого дыма.

Вокруг дома валялись трупы людей и животных, но никто не обращал на них ни малейшего внимания. По приказу Галлантина люди рассредоточились, обыскивая сараи и конюшни, а индейцы бродили по кругу, не отрывая глаз от земли. Некоторое время спустя раздались крики, и я, вместе с тремя-четырьмя другими, поспешил к паре «замшевых курток», склонившихся у желоба с водой и поддерживающих тело миниатюрной светловолосой женщины. Ее нашли скорчившейся под одеялом в одном из дворовых строений, но, даже когда ей дали воды, она только тупо таращилась на всех, а потом начала петь ужасным хриплым голосом и дико хохотать. Пришлось положить ее обратно на одеяло и продолжить поиски.

Я пошел с тем высокими мексиканцем и нашел больше, чем хотелось бы. За асиендой располагались дома поменьше, тоже превратившиеся в дымящиеся развалины. Среди них валялись оскальпированные и расчлененные тела. Насколько я мог судить, все погибшие были пеонами. Над трупами роились густые облака мух. Мексиканец склонился над одним из них.

– Убит меньше часа назад, – заявляет он. – Святые потроха, приди мы несколькими минутами ранее, застали бы их тут. – Он скривился. – Поглядите-ка.

Я посмотрел и окаменел. Всего в нескольких ярдах от нас, у высокой кирпичной стены рос ряд деревьев, и с ветвей их свисало не меньше дюжины тел. Они были обнажены и обезображены до такой степени, что казались окровавленными тушами животных, развешанными в лавке мясника. Жертвы раскачивались примерно в футе над землей, и у каждого прямо под головой – если можно было назвать головой это месиво – тлел костер.

– Индейцы провели здесь достаточно долго, чтобы позабавиться, – произнес один из охотников и сплюнул. Потом, пожав плечами, отвернулся, сказал что-то своему приятелю и оба залились хохотом.

Вот это-то и было ужаснее всего: не повешенные или оскальпированные тела, не жуткий смрад, а сам факт, что никто из товарищей Галлантина не был ни капельки тронут. Никто не заботился о телах, разве что мексиканец, осмотревший пеона; в остальном они просто бродили между руинами, и что бы ни привлекло их внимание, это были вовсе не останки тех нескольких десятков несчастных, нашедших страшный конец в этом кошмарном месте. Мне доводилось бывать в нескольких тяжелых переделках, только не в компании людей, не выдававших ни малейшего гнева, ужаса, хотя бы даже простого интереса при виде таких зверств.

С противоположной стороны асиенды донесся клич и все собрались вокруг Галлантина и индейцев, которые внимательно изучали найденный в пыли катышек конского дерьма. Пока один из индейцев и заросший бородой траппер ощупывали и обнюхивали находку, все оживленно тараторили между собой.

– Трава с пастбища! – объявляет вдруг траппер и предъявляет на всеобщее обозрение кусочек навоза.

В ту пору я и представления не имел, что индейцы и фронтирщики способны по возрасту и составу помета сказать, причем чертовски точно, откуда пришла лошадь, кому она принадлежит и что скотинка съела на завтрак две недели назад. На случай, если кому интересно: маисовые зерна в какашках выдают «мексиканца», а ячмень – уроженца Штатов.

Еще один индеец склонился ниц, тщательно разглядывая землю, потом выпрямился, подошел к Галлантину и произнес:

– Мимбреньо.

– Шайка Медных рудников, как пить дать, – говорит Галлантин. – Сколько их?

Индеец быстрыми движениями девять раз разжал и сжал ладонь.

– Девяносто мустангов, да? Часах в двух пути отсюда, быть может, хотя вряд ли. Направляются на запад. Эй, Иларио, помнишь тот дым вчера? Может, лагерь, а? Девяносто мустангов – это сотни две апачей.

– То есть сорок – пятьдесят тысяч долларов, – изрекает кто-то, и тут поднимается жуткий гвалт, слышится, смех, крики «ура, ребята!», все размахивают оружием и хлопают друг друга по спине.

– Эй, Джек – это получше бобров будет, мне так сдается!

– Даже получше чернобурки, ты хочешь сказать?

– Вот это нам по вкусу! Хороший урожай на волосы мимбреньо в этом году!

То ли я что-то не так не расслышал, то ли они тут спятили. Мне не хватало ума понять, чему все так радуются? Чего такого можно найти в этом проклятом месте приятного, не говоря уж о радостном? Как оказалось, я был не один такой: Иларио, тот самый высокий мексиканец, скомандовал нам «по коням», и когда мы опять присоединились к группе вокруг Галлантина, все вдруг сделалось до предела ясно.

Двое парней – один простецкого вида, бородатый переселенец, которого я заприметил вчера как рассудительного типа, другой – юноша лет двадцати, ожесточенно спорили с Галлантином. Я поспел к концу, когда рассудительный, потрясая кулаком, орал, что проклят-де он будет, коли согласится, и все такое. Галлантин, наклонившись в седле, гневно зыркнул на него и указал рукой в сторону догорающей асиенды.

– Значит, тебя это ни черта не волнует? Тебе наплевать, что краснокожие гадины жгут и режут наших людей? Ты, видать, из этих подонков, что защищают инджинов! Эй, ребята, тут у нас тип, который души не чает в апачах!

Столпившиеся вокруг всадники сердито загудели, но рассудительный перекричал всех:

– А мне все равно начхать! Я вам не охотник за скальпами! Есть закон, и пусть армия разбирается с этими красными ублюдками…

Слова его потонули в хоре возмущения. Глаза Галлантина налились кровью, он буквально выплевывал слова.

– Армия, черт побери? Много пользы армия принесла тем, кто жил здесь? Вы не охотники за скальпами, говорите? Какого же дьявола вы тогда к нам примазались?

– А мы не знали, кто вы такие! – закричал молодой.

– Ага, приняли нас за компанию старушек, собравшихся чулки вязать, так что ли?

– Пойдем-ка, Лейф, – махнул рукой рассудительный. – Пусть себе добывают кровавые деньги, коли им так охота. – Он вскочил в седло, и молодой последовал его примеру. – Охотники за скальпами! – презрительно буркнул старший и развернул лошадь.

– Куда это вы, черт побери, направляетесь? – рявкнул Галлантин, кипя от злости.

– Подальше от вас, – ответил юноша, поворачивая за своим товарищем.

– Возвращайтесь тотчас же! А то еще приведете солдат по наши души, ей-богу!

Он, думаю, готов был поскакать следом, но тут Иларио щелкнул пальцами, и один из индейцев, выхватив томагавк, метнул его в дезертиров. С отвратительным хрустом топорик вошел прямо в спину молодому. Тот вскрикнул и вывалился из седла вместе с ужасной штукой, так и торчащей промеж лопаток. Старший стал разворачиваться, но Иларио всадил в него две пули. Рассудительный медленно сполз, цепляясь за гриву, и упал рядом с приятелем. Конь заржал и забил копытом. Иларио крутил дымящийся револьвер на пальце, а Галлантин по чем зря крыл распростертых на земле людей. Молодой подергался немного, издавая ужасные стоны, потом затих. Никто не пошевелился.

– Они навели бы на нас солдат, – говорит Галлантин. – Да-да, так и есть! Кто еще согласен с ними?

Я знал одного человека, но не стал ябедничать, а если еще кто-нибудь разделял мои сомнения, то тоже придерживал язык за зубами. События развивались молниеносно, и когда все закончилось, на диких бородатых лицах нельзя было прочитать ничего, кроме безразличия. Но кое-кто имел-таки свой интерес: индеец, вытащив из жертвы свой томагавк, что-то спросил у Иларио. Тот кивнул. Краснокожий достал нож, склонился над юношей, презрительно хмыкнул и шагнул к телу старшего. Он опустился на колено, ухватил убитого за волосы, одним быстрым движением чиркнул вокруг макушки и с силой содрал скальп. Индеец засунул свою ужасную добычу за кушак, и тут один из охотников, здоровенный скот с лицом, побитым оспой, соскользнул с коня на землю.

– Жалко глядеть, как пропадают три сотни долларов! – взревел он и под равнодушное молчание снял скальп с юноши. – Вполне сойдет за шевелюру мимбреньо, ребята!

Он, сжимая в одной руке окровавленный нож, а в другой капающий скальп, победно оглядел товарищей.

– Не хуже прически скво какой-нибудь! – прокричал один из шайки. – Высший сорт, Билл!

Кое-кто засмеялся, и я заметил, что на губах Грэттена, потирающего свой длинный нос, играет все та же лисья улыбочка. Сам я делал вид, что все это не более чем анекдот, рассказанный в церковном собрании. А что еще оставалось?

Нравится или нет, я крепко впутался, ибо, пока мы под лучами заходящего солнца вершили свой путь на запад, у меня было много пищи для размышлений, и вывод напрашивался только один. По невероятному капризу судьбы меня занесло в одну из шаек охотников за скальпами, о которых упоминал молодой лейтенант Харрисон. Но я-то полагал, что с установлением в этих краях американского правления они приказали долго жить! Своего рода лесть, можно сказать – Галлантин приценился ко мне и счел достойным включить в свой отряд. Мне вспомнилась наша короткая беседа тем вечером и то, как он произнес свое имя. Откуда ему было знать, что перед ним стоит единственный, надо полагать, человек в Нью-Мексико, которому оно ничегошеньки не говорит? «Придется ехать с ними, – оправдывал я себя, – ничего иного не остается». Не говоря даже об ужасной судьбе оскальпированных дезертиров, я ни за что не решился бы путешествовать в одиночку по местности, кишащей ребятами, спалившими ту асиенду. Ирония судьбы, которую я, будучи слишком напуган, не в состоянии был уловить: ради того, чтобы уцелеть, мне приходилось скакать в компании этих грязных скотов, с каждой милей приближаясь к битве, убийству и кровопролитию. Оставалось уповать только, что кровь эта окажется не моей.

Держа на закат, мы углубились в сильно пересеченную местность с холмами, поросшими сосной и кедром, и делали только короткие остановки, во время которых Галлантин и Иларио совещались с проводниками-индейцами. Наши кони отмеряли милю за милей по этому благоухающему лабиринту. Поступил приказ подкрепиться из седельных сум, прямо на ходу – Галлантин взял след и упрямо шел к цели. По части ночных вылазок я ничем не хуже многих других, ей-ей, но среди этих холмов, густо покрытых зеленью, напрочь утратил чувство направления. Знаю только, что от асиенды мы проскакали четырнадцать часов, и я начал уже бояться, что мой араб вот-вот свалится, но тут скомандовали остановку.

Но и это было сделано только для того, чтобы спешиться и углубиться в заросли. Жуткое дело: ты бредешь в ночи, уцепившись рукой за ремень идущего впереди человека, тогда как следующий сзади хватается за тебя, и изо всех сил стараешься не трещать, как медведь в малине. Другая твоя рука судорожно сжимает ружье, а зубы плотно стиснуты из-за боли в сбитых седлом ягодицах. Мне стало казаться, что небо сереет, и Иларио, идущий во главе, шепотом поторапливал нас. Потом он замер и указал на мерцающий сквозь кустарник красноватый отблеск, который явно не имел отношения к рассвету. «О, боже, начинается!», – думал я, когда мы полезли вверх по склону, уже не держась друг за друга, но выверяя каждый шаг, прежде чем опустить ногу. Иларио шел впереди. Тьма постепенно рассеивалась: можно стало различить своих соседей и мексиканца, ведущего нас. Мы достигли гребня холма и залегли среди кустов, обливаясь потом и совсем без сил – но вот спать почему-то совсем не хотелось, уверяю вас.

Чтобы происходящее было понятно, поделюсь с вами тем, что узнал уже позднее: Галлантин опознал в налетчиках мимбреньо-апачей из Медных рудников Санта-Риты, находившихся к югу от асиенды. Он заподозрил, что индейцы разбили где-то в дебрях лесов Хила лагерь – своего рода передвижную базу, из которой и вышел, как пить дать, тот отряд. Апачи, да будет вам известно, законченные кочевники, и переселяются с места на место иногда после недели, иногда после нескольких месяцев стоянки – как им заблагорассудится. Домов не строят – по их словам, где очаг, там и жилище. Далее Галлантин рассудил, что после успешного набега воины вернутся в лагерь, дабы отметить успех радостными воплями, обжорством и обильной выпивкой из тизвина и кактусового сока, а заодно произвести впечатление на девушек хвастливыми рассказами про то, как корчились над огнем развешанные жертвы. Наш командир рассчитывал, что к рассвету краснокожие уже хорошо наберутся. И вот рассвет наступил, солнечные лучи пробивались сквозь листву, озаряя небольшую долину, а на краю ее общество «Галлантин и К°» уже готовилось открыть свой бизнес. (Интересно, знал ли лейтенант Харрисон, что текущий курс апачских скальпов составлял по три сотни за штуку? И впрямь получше бобра будет.)

Перед нами находилось узкое, каменистое дефиле с протекающим по его дну ручьем. В том месте, где дефиле расширялось, переходя в открытое ровное пространство размером в акр, ручей превращался уже в небольшую речушку. Потом скалистые стены сближались снова. На открытом пространстве притулилась индейская деревня, за которой футов на семьдесят в высоту вздымался почти отвесный утес, а за ним начинался поросший лесом уступ. С нашей стороны склон был крутым и покрыт кустарником, а другой конец дефиле разбегался расселинами, густо утыканными деревьями. Превосходное укромное логово, стоит признать, при условии, что о нем никто не знает, но Галлантин узнал, и теперь оно превратилось в смертельную западню. Апачам, конечно, следовало выставить часовых, вот только сомневаюсь, что они этим озаботились: опьяненные удачей и своей кажущейся безопасностью индейцы явно не видели такой необходимости.

Я почти не сомневался, что мы атакуем селение на рассвете, и перспектива рукопашной в узкой долине совсем не улыбалась мне. Так непременно и случилось бы, находись деревня на открытом месте, где много путей к отступлению. Чего я не учел, так это что наша экспедиция носит вовсе не военный и даже не карательный характер – это охота. Ты просто убиваешь зверя, снимаешь шкуру и кладешь в карман шестьдесят соверенов. Если дичь может кинуться врассыпную, стоит брать ее врасплох, когда же ей некуда деться, как кроликам в садке, удобнее всего сидеть в засаде и стрелять в свое удовольствие. (Все это я попытался потом изложить в статье для «Филд», которую назвал «Охота на человека как Большая Игра, или Доводы „за“ и „против“ заказников». Там развивалась мысль, что для охотников за скальпами апачи ничем не отличались от медведей, волков или антилоп. Охотники, конечно, ненавидели мерзавцев, но ведь к волками или львам теплых чувств тоже не испытывали, причем ненависть зверолова к добыче прямо пропорциональна его страху перед ней. О, среди них имелись такие, для которых наслаждение от убийства значило больше премии за скальп – как правило, те, у кого дикари убили или угнали в рабство родных; были и такие – вроде меня в тот день, – кто горел желанием отплатить за зверства, увиденные на асиенде, но большинство охотников волновали исключительно деньги. Я привел в статье описанный выше случай, когда охотники оскальпировали двух своих же товарищей, и подчеркнул, что в Нью-Мексико уже тогда находились люди, которые провозглашали практику Галлантина сбывать любые волосы – включая мексиканцев, американцев, мирных индейцев и т. д. – неэтичной. По их словам, именно она доставила охотникам за скальпами их дурную славу. «Филд» не напечатал статью – имеет, мол, ограниченный интерес, но я придерживаюсь мнения, что тема заслуживает серьезного обсуждения, и публикация вызвала бы оживленные отклики.)

Итак, мы ждали, пока в сероватом свете не проступили достаточно явственно очертания расположившихся у ручья викупов – это большие такие иглу из ивовых веток, обтянутых шкурами. Викуп имеет футов двадцать в диаметре и способен с легкость вместить целую семью, наверху у него отверстие для выхода дыма и вони. Вокруг селения валялись кучи мусора, в которых рылись собаки; кое-где виднелись человеческие фигуры: то тут, то там, раскинув руки и ноги, спали воины, явно пьяные, старуха раздувала огонь, мальчишка играл у ручья. Ближе к скалистой гряде размещался корраль с примерно сотней мустангов. Иларио передал по цепочке дистанцию стрельбы: сто двадцать ярдов. Стараясь не высовывать голову из травы, я осмотрел капсюли, вытащил револьвер и проверил винтовку. Нас было человек пятнадцать, залегших с интервалом ярдов в пять, остальные члены шайки рассредоточились, надо думать, по всему периметру дефиле. Никому не выскользнуть наружу. Никто и не выскользнул.

Деревушка начала пробуждаться, и я впервые воочию увидел знаменитых апачей – «шишиндэ», то есть «лесных людей», как они себя называли, или просто «врагов», как обычно называли их мы. Мне почему-то казалось, что они должны быть низкорослыми, но ничего подобного. Мимбреньо Медных рудников не считались самыми высокими среди апачей, но даже так это были крупные, хорошо сложенные твари, страшные, как смертный грех, но гибкие и подвижные. Волосы у них были длинные и свисали свободно. У некоторых на голове имелось нечто вроде шарфа, но большинство расхаживало без головных уборов, если не считать ремешка на лбу, кое на ком красовались рубахи и леггины, остальные щеголяли в одних набедренных повязках. Женщины в длинных платьях выглядели милашками – невысокие, стройные лесные принцессы; их высокие пронзительные голоса оглашали окрестности, пока они ходили за водой к ручью или хлопотали у огня, готовя, без сомнения, жаркое. Несколько воинов направились в корраль, остальные сидели у викупов, зевая и переговариваясь друг с другом. Пара дикарей приступила к раскраске – операция, похоже, ответственная и вызывавшая живые отклики зрителей.

В поле зрения у нас оказались сотни полторы краснокожих. В этот миг один малый в отделанных бахромой леггинах и одеяле встает и обращается к остальным. Большинство индейцев повернулись к нему, чтобы послушать. Охотник рядом со мной прищелкнул пальцами и кивнул, взводя курок; я передал сигнал по цепочке и лежал с бьющимся, как молот, сердцем. По отданной шепотом команде я осторожно высунул ствол, наводя его на здоровенного дикаря на краю главной группы и целясь немного выше окорока. Не стану утверждать, что перед глазами моими вставали в тот миг растерзанные тела с асиенды или еще какая-нибудь чепуха в этом роде. Индеец был для меня просто мишенью, и любой солдат, начиная с самого святоши Гордона, скажет вам то же самое…

Трах! Первый выстрел донесся от каменистой гряды, и вскоре долина окуталась огнем и дымом. Я спустил курок и заметил, как мой дикарь подпрыгнул и повалился на бок. Вокруг него падали люди, и весь лагерь превратился в кипящий котел и огласился криками и громом выстрелов, производимых с убойной дистанции. Я смазал по одному верзиле, зато попал в другого, который побежал к корралю, после чего продолжал посылать в краснокожих пулю за пулей.

Даже картечница Гатлинга не могла быть смертоноснее, ибо каждый в отряде был отличным стрелком, а это сорок человек с шестизарядными винтовками, не считая нескольких оригиналов со старыми длинностволками, которые, впрочем, тоже не мазали. Ружья Шарпа выпускали по шесть зарядов в минуту, а кольты даже еще больше. Не прошло и двух минут, как в поле зрения не осталось ни одного мужчины-индейца. Вся земля была усеяна телами, раненых среди которых тоже не было, ибо стоило кому-нибудь пошевелиться, как в него тотчас вонзались полдюжины пуль. С десяток успели добежать до корраля и сломя голову ринулись вдоль русла ручья, но далеко не ушли. Еще несколько отважно бросились через поток к нашей позиции, но не успели проделать и полпути по склону холма. Бойня закончилась.

Оставались еще викупы, и наши индейцы выдвинулись вперед с разных концов дефиле, начав методично втыкать в обтянутые шкурами стены одну зажигательную стрелу за другой. Когда жилища занялись, изнутри донеслись вопли, наружу хлынули женщины, среди которых встречались иногда воин-другой. Мужчин отстреливали, индианки же мельтешили, словно потревоженные муравьи. Пока они слепо метались между горящими викупами или пытались укрыться у подножья скал, нескольких, должно быть, подстрелили. Когда пальба стихла, долина была затянута густым облаком порохового дыма; не слышно было ничего, кроме треска пылающих викупов да приглушенных завываний насмерть перепуганных женщин и детей.

Из под деревьев стали появляться охотники, Иларио встал и дал нам сигнал спускаться вниз. Шли мы медленно и осторожно, без всяких там «ура» или кличей, поскольку победой такое не назовешь – охотники ведь не вопят, подбирая добычу. Прозвучали еще несколько выстрелов – это добивали раненых – и отрывистые команды. Затем мы молча прошлепали через ручей, направляясь в усеянному трупами лагерю, где нас поджидал Галлантин.

Для охраны женщин и коней были оставлены часовые, а потом заблестели ножи – охотники готовились приступить к тому, ради чего все затевалось. Не хочу беспокоить вас отвратительными подробностями, но упомяну о паре деталей, которые следует сохранить ради истории. Один «замшевый» был занят тем, что сдирал с трупа всю кожу головы, расположенную выше ушей, и его товарищ, ловко срезавший скальп только с макушки, заметил, что тот проявляет излишнее старание. На это первый возразил, что власти Чиуауа предпочитают получать целый скальп.

– Знаешь, некоторые сукины дети, – говорит он, пыхтя и отдуваясь, – ухитрялись сделать из одного скальпа два, так что мексы стали чертовски подозрительно относиться к маленьким скальпам. Хочешь получить всю сумму – притащи им целиковую шкурку! – Потом дернул за волосы. – Да что б тебя, ублюдок, ну, давай!

Еще я заметил, что все скальпы складируются в одну кучу, которую авторы популярных романов не преминули бы назвать «зловонной». И непонятно, с какой стати, поскольку они не воняли – это больше всего напоминало ворох грязного старого тряпья. Галлантин в оба приглядывал за тем, как их просаливают, и вел подсчет. Всего получилось сто двадцать восемь штук.

Вас может интересовать вопрос, снял ли я сам хоть один скальп. Отвечу, что нет. Прежде всего, я ни за какие коврижки не согласился бы прикоснуться к волосам индейца, а кроме того, эта работа требует навыка. Впрочем, меня посещала мысль, что неплохо было бы захватить что-нибудь на память – ну, вы меня понимаете. Как я писал в статье для «Филд», охотничий трофей на стене работает на реноме владельца: вот, допустим, голова изящной антилопы, а вот пучок волос с табличкой: «Мимбреньо-апач, лес Хила, 1849 г.». Я направился уже было к одному телу, лежавшему на склоне холма, постоял над ним с минуту, потом живо зашагал прочь. Убитому было лет восемь от роду.

Это, признаюсь вам, меня проняло. Это и еще та холодная, мастеровитая расчетливость, с которой работали скальпирующие. Среди них было несколько чокнутых, явно испытывающих удовольствие. Небезынтересно было наблюдать и за Грэттеном – очумелый взгляд, руки в крови по локоть, – но большинство хранили каменное спокойствие. И если вы возмущены их деяниями – не сомневаюсь, что так и есть, – то радуйтесь тому, что родились не в долине Дель-Норте и никогда с ними не пересечетесь.

Что до самой бойни, то мне слишком часто приходилось оказываться на противоположном конце, чтобы я мог принять все близко к сердцу. Скальпирование – занятие свинское, но неужто я стану жалеть мертвых апачей больше, нежели люди Нана-сагиба жалели нас под Канпуром? А если вам вдобавок приходилось отступать от Кабула, бежать из-под Исандлваны или перебираться через Альму, то вид сотни краснокожих без волос на макушке может показаться вам не слишком приятным, но, поразмыслив над тем, насколько они заслужили свою судьбу, вы вряд ли станете сильно жалеть о них.

Не берусь утверждать, что пребывал в наилучшем расположении духа или пообедал с аппетитом, и я был почти счастлив, когда Галлантин отрядил меня в число дозора, направленного патрулировать равнину на предмет появления индейцев. Признаков их присутствия не было – а это, знаете, самый скверный признак. Мы вернулись в лагерь под вечер. Трупы были убраны, в центре разведен большой костер. Вот-вот должна была начаться по-настоящему дьявольская работа.

Как помните, женщин, относительно непострадавших, согнали в кучу, и если в течение дня мне и приходила мысль об их судьбе, то думал, их отпустят, ну разве что позабавятся с ними маленько. Но оказалось, по законам шайки Галлантина женщин отдавали на ночь на произвол этих красавчиков, а поутру убивали и скальпировали, так же как и детей. Сомневаетесь в моих словах, загляните в академическую книжку мистера Данна^[122] и десяток других – и поймете, что разницу для пола и возраста «пройекто» предусматривал только в цене.

Я скушал жаркое, как полагается хорошему мальчику, и залил его несколько большим количеством кукурузного пива, нежели стоило. Тут ко мне и еще паре охотников подходит Иларио и сует нам кожаный мешочек. Он потряс его, и я, ничего не подозревая, сунул внутрь руку, как и прочие, и вытащил белый камушек. У тех двоих камушки оказались черными, они разразились проклятиями, а Иларио ухмыльнулся и махнул рукой.

– Felicitaciones, amigo!^[123] – говорит. – Ты первый!

Недоумевая, я последовал за ним к костру, вокруг которого, с Галлантином на почетном месте, расположилась вся шайка. Перед предводителем стояли трое охотников, на отвратительных физиономиях которых играли широкие ухмылки. Товарищи осыпали троицу шутками, охотники же отвечали на них грубой похвальбой и жестами. Потом я заметил рядом четырех индианок и понял – видимо, они являлись сливками с добычи, поскольку все были молоды и привлекательны, насколько может быть привлекательной перепуганная насмерть скво в засаленной кожаной рубахе.

– Это он последний? – вопрошает Галлантин, и, видя это заросшее бородой лицо с нечистой кожей в окружении улюлюкающей толпы, вы согласились бы, что вряд ли нашлась бы лучшая модель для картины «Сатана и его присные». В деле эти ребята выказали себя расторопными и дисциплинированными, но теперь, под воздействием тизвина и кактусового сока, да еще в предвкушении забавы, вся их зверская сущность полезла наружу.

– Ну же, Иларио, поживее! – закричал Галлантин, и Барба повернулся лицом к нам и спиной к скво. – Кто получит ее?

Галлантин указывал на одну из девочек. Иларио, который ее не видел, усмехнулся и, выдержав театральную паузу, указал на плотного бородатого малого рядом со мной.

Издав радостный клич, мерзавец кинулся к своей добыче и, к моему изумлению, принялся лапать ее прямо на глазах у всех! Ну и вопили же эти красавчики: как сейчас вижу их оскаленные звериные морды и того бородача, который взгромоздился на скво – задница его мелькала, как локоть скрипача. Перекрикивая гомон, Галлантин указал на вторую девчонку, и Иларио выбрал следующего кандидата. Тому хотя бы хватило ума утащить свою полубесчувственную жертву в укромное место. Толпа демонов ухала вслед удаляющейся парочке. Пришел черед третьей индианки, и на этот раз Иларио указал на меня.

– Проклятье! – выругался стоящий рядом орангутанг. – Я хотел эту штучку!

Его разочарование вызвало всеобщую потеху.

– Ура, Джим остался с носом! Эгей, а она ведь тебе в самый раз!

Когда он удалился со своей добычей, горлопаны переключились на нас с третьей девушкой.

– Ну же, парень, налетай! Как, он – англичанин? Тогда давай приятель, познакомь ее со своим Юнион Джеком! Хей-хей!

Будь она самой Клеопатрой, я бы все равно не захотел ее в тот миг. Никогда в жизни не чувствовал себя менее похотливым. Да и чего ожидать в таком ужасном месте, после тех кошмарных сцен и среди орущей толпы? И даже если отбросить вышеперечисленное, ее внешность не располагала к утехам – вот еще доказательство того, насколько ошибочны могут быть поспешные выводы. Окинув ее взглядом, я увидел всего-навсего простую индейскую девчонку в неряшливом замшевом платье, отделанном бахромой, с длинными косами, ниспадающими вдоль пухлого перепачканного личика. От подруг ее отличало только одно – тогда как товарки плакали и тряслись, она стояла прямо, как шомпол, и не прятала глаз. Если ей и было страшно, девчонка этого не показывала.

– Давай же! – ревет Галлантин. – Чего ты ждешь, приятель? Забирай ее!

Он схватил индианку за плечо и швырнул мне под ноги. Сложности этикета – я не в силах был сообразить, как мне себя повести, в присутствии всей этой пьяной компании, выкрикивающей похабные советы и поощрения, и бородатого мужика, пыхтящего на своей жертве в паре шагов по соседству. Уйти прочь, быть может, или сказать: «Пташка моя»? Девушка поднялась на ноги, а я, не зная, как поступить, смотрел на нее и, сам не замечая того, отрицательно покачал головой. Толпа взвыла и забесновалась, и тут хорошо знакомый голос говорит:

– Да он не может! Наш большой грозный лайми^[124] скис! Ну так и быть, найдется человечек ему на замену!

Грэттен Ньюджент-Хэр, слегка покачиваясь от выпитого тизвина, выступил вперед. С торжествующей ухмылкой на лице он потянулся к девушке.

Ну, гордость меня не мучает, и от любой драки я стараюсь держаться как можно дальше – будь на его месте любой другой парень, я бы проглотил оскорбление и ретировался. Но это был ненавистный Грэттен, который путался со Сьюзи у меня за спиной, обладал мерзким носом и строил из себя бог весть что. И который, кроме того, преизрядно накачался, насколько можно было судить. К тому же ирландец ничего не ожидал. Он сжал девчонке руку, и тут я не выдержал: размахнулся что есть сил и врезал ему по физиономии. Парень отлетел, словно камень из пращи, упав на руки зрителям, выражавшим свой восторг улюлюканьем. Не прошло и секунды, как он, словно кошка, вскочил на ноги. Из носа у него хлестала кровь, в глазах горела ненависть, а в руке сверкал томагавк.

Бежать было поздно. Я поднырнул под смертоносный удар и отпрыгнул. Галлантин вскричал: «Держи-ка, парень!» – и, вытащив свой «боуи», кинул его мне. Я нащупал и схватил нож, одновременно уворачиваясь от нового наскока Грэттена. Лезвие чиркнуло по левой руке и я, ослепленный болью и ужасом, рубанул, метя в лицо. «Боуи», к слову, не нож даже, а настоящий заостренный тесак с двухфутовым лезвием, и попади я ему по голове, на ужин у нас были бы свежие мозги, но ирландец успел перехватить мою кисть. В приступе паники я навалился на него всем телом и вот мы уже лежим на земле – Флэши наверху. Но пьяный или нет, он оказался юрким, как ящерица, и выскользнул. Когда мы оба встали, его острый, как бритва, топорик снова взметнулся в ударе. Лезвие прошло так близко, что задело, как мне показалось, волосы, но прежде чем противник успел развернуться, я вцепился ему левой рукой в глотку, собираясь правой выпустить кишки, но он снова умудрился перехватить мою кисть. Я заревел от страха и ярости и приподнял левый локоть, чтобы не дать ему орудовать томагавком. Как бы ни был крепок мой враг, с Флэши в момент пробуждения в нем первобытной силы труса, бьющегося за жизнь, ему было не совладать. Я буквально на себе протащил его несколько шагов и одним сокрушительным толчком кинул прямо головой в костер.

Под оглушительный рев зрителей ирландец выкатился из костра, разбрасывая искры. Рубашка его тлела. Я собирался было дать деру, но, увидев, насколько он беззащитен, прыгнул на него и, промахнувшись, пропахал клинком по земле. Грэттен попытался схватить меня, и когда мы сцепились, стоя на коленях, я ухитрился изо всех сил двинуть ему по лицу. Удар отбросил его в сторону, но он мигом поднялся и взметнул топор. Мне едва удалось заблокировать удар предплечьем. Давление на руку заставило меня отклониться, ирландец навалился, издав ужасный крик, лицо его оказалась в считанных дюймах от моего – рот раскрыт, глаза выпучены. И тут я почувствовал, что тело противника обмякает, а по правой моей ладони бежит что-то горячее. Напрыгнув на меня, Ньюджент-Хэр сам насадился на мой «боуи».

Я толкнул его, и пока выбирался, тело перевернулось и распласталось на спине с выступающей из живота рукоятью. Некоторое время я не мог прийти в себя – передо мной валялся труп, а буквально в нескольких шагах от него лежал – все еще верхом на своей скво – бородатый детина, таращившийся на меня круглыми от удивления и испуга глазами. Вот как стремительно все произошло: несколько секунд отчаянной схватки, в которой нет места бегству или примирению, и вот Ньюджент-Хэр уже плавает в луже крови, пялясь на костер стекленеющими глазами, а из брюха у него торчит эта ужасная штуковина.

Я стоял, как одурманенный, в воцарившейся тишине, а с правой моей руки стекала кровь. На меня смотрели лица: изумленные, озадаченные, застывшие в усмешке и просто заинтересованные. Подошел Галлантин, наклонился, и когда он вытащил свой нож, наблюдатели издали невольный вздох. Предводитель посмотрел на меня, потом на девушку, застывшую, словно статуя, с прижатыми ко рту ладонями. Потом кивнул.

– Ладно, парень, – обратился он ко мне дружелюбно. – Думаю, ты заслужил ее на эту ночь.

И все. Ни возмущения, ни выговора, ни замечания даже. По их правилам все было честно – и точка. (Много лет спустя мне довелось рассказать эту историю одному парню в мантии юриста, и тот заявил, что в цивилизованном суде мне дали бы два года за убийство в драке.) Я же был словно не в себе – это был не первый человек, убитый мной в схватке один на один: вспомнить хотя бы черномазого, который прикончил Икбала, стражника-хова на Мадагаскаре, ну и, конечно, моего драгоценного приятеля де Готе, отправившегося вверх тормашками в водопад Йотуншлухт. Но все те убийства я вершил с открытыми, так сказать, глазами, а не в угаре ярости во время сумасшедшей свалки, закончившейся, слава богу, прежде, чем толком началась.

Как бы ни был я ошарашен, инстинкт подсказывал, что второй раз отклонять любезность Галлантина не стоит. Вот вам хороший совет: если охотники за скальпами предложат вам скво, берите не раздумывая. Если у вас не будет настроения поразвлечься с ней, можете поучить ее таблице умножения, почитать «Тинтернское аббатство»^[125] или показать, как надо вязать колышку^[126]. Полагаю, я схватил ее за руку, и случившееся недавно отбило у нее желание противоречить. Следующее, что помню, это как я сижу, едва живой, привалившись к дереву в рощице за корралем, а она стоит, как истукан, и пялится на меня. Очухавшись, я выпрямился и посмотрел на нее – без вожделения, как понимаете, просто с любопытством. Здесь, вдали от огня, было довольно темно, и я поманил ее к себе, чтобы разглядеть ее лицо. Она подчинилась.

Как уже говорилось, у девушки были пухлые щечки, не вызывавшие аппетита под таким слоем грима. Аккуратный носик с горбинкой, маленький ротик с плотно сжатыми губами, миндалевидные глаза под широким лбом; вони от нее тоже не чувствовалось, хотя одета она была в рваное перепачканное платье. Скрытое под ним обещало выглядеть недурно, но я был слишком потрясен и измучен, чтобы думать об этом. Девушка смотрела на меня широко раскрытыми глазами, но без страха. А потом сделала нечто совсем неожиданное. Она вдруг упала на колени, сжала мои ладони своими и, глядя мне прямо в глаза, произнесла:

– Gracias^[127].

Я чуть не подпрыгнул.

– Entiende Espanol?^[128] – спрашиваю.

– Si^[129], – кивнув, отвечает она.

Потом индианка посмотрела туда, где полыхал огонь и вздрогнула, а когда снова повернулась ко мне, на глазах ее показались слезы, а губы приоткрылись и задрожали.

– Muchas gracias!^[130] – выдохнула она, положила голову мне на колени, обхватив их руками, и от души разрыдалась.

Ну, некоторые любят, когда их утешают, так что я стал гладить ее по голове, бормоча какие-то банальности. Девушка подняла лицо и молча уставилась на меня, потом глубоко вздохнула, но несколько подпортила эффект, смачно высморкавшись в сторону. Утерев слезы, она продолжала мрачно наблюдать за мной, и чтобы развеселить ее, я потрепал милашку по щечке и подарил галантную улыбку, приберегаемую для женщин, в которых не заинтересован. Она смущенно улыбнулась в ответ, обнажив вполне хорошенькие зубки. Мне пришло в голову, что если ее отмыть и причесать, девчонка станет весьма аппетитной. Так как я уже более-менее пришел в себя, то осторожно положил руку ей на плечо. Глаза ее чуть-чуть расширились, но и только, так что я шаловливо подмигнул и очень медленно стал скользить пальцами за ворот платья, давая ей все шансы выразить свое возмущение. Оного не последовало – взгляд оставался таким же серьезным, но когда ладонь моя наполнилась, с губ девушки слетел легкий вздох, и она выпрямилась, стоя на коленях. Клянусь Юпитером, материал был первый сорт, и я окончательно стал самим собой. Я нежно потискал ее, спрашивая себя, согласна ли она или просто заставляет себя покориться неизбежному. Я предпочитаю, когда женщина делает все по желанию, поэтому, легонько поцеловав ее, спросил:

– Con su permiso?^[131]

Индианка вздрогнула, на миг совершенно растерявшись, потом опустила взор и – готов побиться об заклад – улыбнулась, ибо, взглянув на меня искоса, немножечко вскинула подбородок в кокетливом жесте, свойственном всем этим кокеткам от Таунбридж-Уэллс до Паго-Паго^[132], и промурлыкала:

– Como quiera usted^[133].

Я усадил ее себе на колени и поцеловал по-настоящему. И если вам скажет кто-нибудь, что поцелуи у индейцев не в ходу, не верьте. Только я успел стащить с нее платье, как внимание мое привлекло нечто странное, происходившее у костра, частично загороженного от нас ветками.

У огня плясал человек. Но в тот же миг я сообразил, что это не танец – мужчина шатался в агонии, сжимая руками нечто, торчащее у него из шеи. Крик взметнулся над деревьями, но тут же потонул в грохоте выстрелов и свисте стрел. Вокруг костра метались люди, вопя и суетясь. Я вскочил на ноги, отбросив в сторону свою «лесную жемчужину». Окружающий лагерь лес огласился леденящим душу воем, раскатывающиеся эхом выстрелы заполнили всю долину, из зарослей выскакивали наружу темные фигуры. Все произошло за секунду: я видел у костра Галлантина, размахивающего ружьем, потом он и все остальное медленно закружилось перед моими глазами и пропало; тело мое вздрогнуло, онемение в голове обернулось невыносимой жгучей болью, и я провалился во тьму.

XI

Не подлежит ни малейшему сомнению, что публичная школа суть благо. Она не сделает из вас образованного человека, джентльмена или христианина, зато научит выживать и приспосабливаться, снабдив заодно еще одним бесценным качеством – стилем. Вот Грэттен Ньюджент-Хэр был лишен стиля, и полюбуйтесь, что с ним стало. А вот у меня, напротив, чувства стиля – хоть отбавляй, и именно благодаря этому я уцелел тогда, в сорок девятом, в лесу Хила, как пить дать.

Я вот о чем: любой другой из шайки Галлантина, дай ему девчонку из апачей, набросился бы на нее, как бык на ворота. Я же, решив по здравом размышлении, что мне в общем-то все равно, взялся за дело с изяществом. Не спорю, главной причиной было то, что так удовольствия больше. Но я ведь знаю, как к этому делу подойти – терпеливо, плавненько и… со стилем.

Убедиться в эффективности метода можно на примере обращения несравненного Флэши с этой бедняжкой-индианочкой. Вот она перед вами – беззащитная пленница самых отвратительных подонков Северной Америки, перебивших прямо у нее на глазах мужчин племени и намеревающихся подвергнуть ее многократным надругательствам, пыткам (быть может) и казни (это наверняка). И тут появляется красавчик с шикарными бакенбардами, который не только собственной рукой убивает негодяя, оскорбившего ее, но и обращается с ней по-доброму, проявляет терпение и даже спрашивает разрешения, собираясь потискать. Сначала она чувствует удивление, потом благодарность, а затем – поскольку в глубине души ее прячется маленькая распутная шлюшка, – готова с радостью ему отдаться. И все это благодаря стилю, привитому доктором Арнольдом, хотя вряд ли мой почтенный директор мог предполагать, что его трудами воспользуются именно таким образом.

И заметьте, что из всего этого вышло. Когда соплеменники перебитых апачей напали ночью на охотников за скальпами, девушка испугалась за своего защитника. Если он присоединится к сражающимся – это последнее, что входило в мои намерения, но ей-то было невдомек, – то неизвестно, чем все для него закончится, поэтому она, выказав недюжинное присутствие духа, обеспечивает его нейтралитет посредством сильного удара камнем по голове. Затем, пока ее сородичи уничтожают или угоняют в плен мародеров (спаслись только Галлантин и еще несколько человек)^[134], она предпринимает шаги, чтобы отвратить от своего спасителя страшное возмездие. А будь ончеловеком, лишенным стиля, красавица первая кинулась бы на него с раскаленным докрасна ножом.

Но мне вдобавок сильно повезло. Будь она обычной индейской девчонкой, читать бы вам: «Флэши, род. 1822, ум. 1849, мир его праху», и даже строки в «Газетт» не напечатали бы. Спасители не стали бы ее и слушать, сочтя меня еще одним белым охотником за скальпами и очередным экземпляром для своих зверских опытов. Но так как моя индианка была не абы кто, а Сонсе-аррей (Утренняя Звезда), Разгоняющая Облака Женщина, четвертая и любимейшая дочь Мангас Колорадо (Красные Рукава), великого вождя мимбреньо, повелителя Хилы и грозы прерий от Льяно-Эстакадо до Вырытого Богом Большого каньона, славная также тем, что никогда в жизни не работала и не было с начала времен ни одной другой женщины, имевшей более полную коллекцию бус и брелоков, то даже воины бронко^[135] с налитыми кровью глазами сочли за лучшее не гладить ее против шерсти.

Так что они ограничились тем, что раздели мое бесчувственное тело и подвесили его вверх тормашками на тополе, рядом с дюжиной прочих охотников за скальпами, имевшими несчастье остаться в живых после нападения. Затем индейцы, следуя традиции, разложили под нашими головами костры, но по настоянию Сонсе-аррей повременили разжигать мой до поры, пока она не изложит свою просьбу перед вождем. Пока же апачи коротали время, сдирая неспешно кожу с моих бедных товарищей – занятие, к которому моя красавица, наряду с остальными скво, радостно присоединилась. Благодарение Богу, я пребывал в полном бесчувствии.

Придя в себя, я почувствовал, что ослеп, в ушах стоял гул, а все тело ныло. Будто этого мало, рядом кто-то непрерывно молил по-испански о пощаде и выл от ужаса. Тогда я не знал, но это был подвешенный на соседнем дереве Иларио, заживо поджаривавшийся на огне. Крики постепенно ослабели до повизгиваний, заглушаемых отдаленным хором криков, стонов и сумасшедшего хохота. Люди, располагавшиеся ближе ко мне, говорили на смеси испанского с каким-то незнакомым языком.

Я пытался открыть глаза и встать, но нигде не мог нащупать землю – вот на что похоже, когда, очнувшись, ты обнаруживаешь себя подвешенным на дереве головой вниз. Мне казалось, что я плыву, при этом ноги у меня оторваны напрочь. Потом глаза мои открылись, вместе с запахом дыма и крови, и я увидел человеческие фигуры, только почему-то перевернутые. Тут до меня дошло, где я, и жуткое воспоминание о тех трупах на асиенде промелькнуло в моем мозгу. Я попытался закричать, но не смог.

– Por que no?^[136] – были первые слова, которые мне удалось разобрать.

Произнесены они были таким густым и хриплым басом, что с трудом верилось в его принадлежность человеческому существу. (Кстати сказать, дальнейшее знакомство с его обладателем только укрепило меня в этих сомнениях.) Отвечал женский голос, высокий и сердитый, по большей части по-испански. Чьи-то мужские голоса вклинивались в реплики женщины, и, стараясь оборвать их, она время от времени переходила на неизвестный язык, видимо, апачский.

– Потому что он был добр ко мне! Тогда как другие, вроде этого паршивого пса, – тут раздался звук пощечины и взрыв хохота – это она ударила несчастного Иларио, – хотели изнасиловать и убить меня, он сражался за меня, убил одного из них и был добр ко мне! Оглохли вы все, что ли? Он не злой, как остальные!

– Но у него белые глаза! – кричит какая-то сволочь. – С какой стати нам щадить его?

– Потому что я так сказала! Потому что он спасал мне жизнь, пока вы, трусы, дрыхли, прятались или… или испражнялись в кустах! Я говорю, что его не убьют! Я прошу отца подарить ему жизнь! И глаза у него не белые, они черные!

– Но он пинда-ликойе, враг! Он американо, охотник за скальпами, убийца детей! Посмотри на тела наших людей, замученных этими зверями…

– Он не делал этого! Если бы делал, то разве стал бы помогать мне?

– Хух! – раздалось понимающее хмыканье. – Тебе любой мужчина поможет! И злой и добрый – тебе подвластно искусство добиваться помощи.

– Лжец! Свинья! Ублюдок! Мерзкая куча бизоньего помета…

– Баста! – снова вмешался бас. – Если его не убить, то что с ним тогда сделать? Обратить в рабство?

Это, похоже, поставило ее в тупик. Она заколебалась, послышались скептические смешки, окончательно взбесившие девушку. Она разразилась страстной речью, заявляя, что как дочь вождя будет делать все, что ей вздумается. Заявление было встречено собранием с иронией, раздирайтесь, мол, мисс, как вам заблагорассудится, а лидер оппозиционной фракции высказал предложение, что если ей угодно выйти замуж за белоглазого подонка, то… Как понимаете, я передаю вам эту дискуссию настолько, насколько мог расслышать и разобрать слова.

– А если и угодно, что тогда? – вопит мадам. – Он храбрее и красивее любого из вас! Вы же воняете! Черный Нож воняет! Эль-Чико воняет! Раззява воняет! А ты, Васко, воняешь хуже всех!

– Значит, мы все воняем, за исключением этого типа? И отец твой тоже воняет? – бас, похоже, приблизился, затуманенным взором я мог разглядеть две массивные ножищи под кожаным килтом, обутые в мокасины. – Он большой, даже для американо. Большой, как «полосатая стрела»^[137].

– Не такой большой, как ты, папа, – говорит она, сама любезность. – И не такой сильный. Но он крупнее, сильнее, отважнее, быстрее и красивее, чем Васко. Впрочем, по сравнению с ним даже задница шахтера прекрасной покажется!

Я, надо полагать, лишился чувств, поскольку это все, что осталось у меня в памяти. Затем, пребывая в полубессознательном состоянии, я смутно слышал каких-то женщин, ощущал руки, втирающие в меня что-то – какой-то жир или масло, как показалось мне. Мне дали выпить чего-то, и боль в голове отступила. Потом помню, как лежу в викупе, а какая-то грязная старуха пихает мне в рот месиво из мяса и кукурузы. А вот меня тащат на носилках, сквозь ветви деревьев мелькает небо. Но ярче всего отложились у меня дьявольские кошмары. Вот я свисаю над костром, а следующую минуту уже лечу головой вниз в ледяную бездну колодца в Йотунберге, а в ушах раздается смех Руди Штарнберга. Сквозь воду ко мне подступают лица женщин: Элспет – в обрамлении золотистых волос, милое и улыбающееся; Лолы – с сонными глазами и приоткрытыми в насмешке губами; Клеонии – бледное и прекрасное. Оно приближается, тихо напевая «Oh-ho-ho, avec mes sabots!»^[138], и вдруг это уже Сьюзи, которая торомошит, ласкает и милует меня, что было бы очень даже приятно, не виси мы вниз головами в окружении спорящих по-испански парней. Среди них Арнольд, который твердит, что всем охотникам за скальпами в Рагби превосходно известно, что герундий является прилагательным в форме страдательного залога. Черити Спринг орет, что, дескать, есть один, который об этом не знает, и этот неблагодарный сукин сын подвешен вместе со своей жирной шлюхой за пятки, и самое время ему умереть. Арнольд в ответ трясет головой и голос его разносится далеко-далеко: «Боюсь, капитан, нам не удалось…». Пухлое, радостное лицо Сьюзи начинает отдаляться, кожа темнеет, сияющие зеленые глаза становятся совсем другими, темными и блестящими, они глядят на меня из-под раскосых век, в которых есть что-то восточное. Глаза прекрасные, похожие на два жидких бриллианта, они смотрят внимательно, впитывая все, что видят. «Кто бы ты ни была, – думаю я, – тебе нет необходимости говорить…»

… Надо мной, глядя сверху вниз, стояла скуластая девушка-индианка. Я лежал в викупе, накрытый одеялом, и пережитый в сновидениях кошмар обратился вдруг в реальность с ударом ноги, обрушившимся под ребра. Нога принадлежала одному из самых уродливых дьяволов, что мне доводилось видеть: молодой апач в кожаной повязке и леггинах, на плечи накинута грязная куртка, сальные волосы перехвачены на лбу лентой, обрамляющей лицо, какие увидишь только в комнате страха. Даже для апача он был уродом: злые угольки глаз, крючковатый нос, узкая жестокая щель рта, не смягчившаяся, даже когда он рассмеялся, широко разинув рот и обнажив кривые зубы.

– Поднимайся, перро! Пес! Гринго! Пинда-ликойе!

Если бы вы сказали мне тогда, что этот монстр станет в один прекрасный день самым ужасным индейцем всех времен и народов, кошмаром половины континента, я бы вам поверил; а вот если бы сказали, что он сделается однажды лучшим моим другом среди индейцев – ни за что не поверил бы. Но в обоих случаях вы были бы правы, причем до сих пор – сейчас он уже дряхлый старик, и когда мы встречались в прошлом году, мне пришлось придерживать его при ходьбе, но по сей день в долине Дель-Норте матери пугают его именем детей, а что до дружбы, то, как говорится, подлец подлеца… К тому же мы ныне уже единственные такие, оставшиеся от тех времен. Но при первой нашей встрече он едва не отбил мне все на свете, и я был чертовски рад, когда девушка успела закричать прежде, чем апач нанес следующий удар.

– Прекрати, Раззява! Не тронь его!

– С какой стати? Мне нравится! – снова гоготнул красавчик, распахнув пасть; но сдался и отошел, что было хорошо вдвойне, так как вонял он, как козел на церковных хорах.

Я все же счел за лучшее подчиниться и стал подниматься. Несмотря на слабость и головокружение я отдавал себе отчет, что единственная моя надежда выжить в этой ужасной заварухе покоится на девушке, которую я спас… Должно быть, это она говорила, когда я беспомощно висел на дереве, а теперь заступилась за меня снова, причем властно. Девчонка явно заслуживает любых проявлений благодарности, какие я смогу ей выказать. Поэтому я с трудом поднялся, охая от боли и не выпуская из одеревеневших рук одеяла, прикрывавшего срам, и принялся лепетать подобострастно: «Мучас, мучас грасиас, сеньорита». Раззява заворчал, как злобный пес, но она кивнула и молча разглядывала меня несколько минут. Шикарные глаза выражали любопытство и задумчивость, словно я был неким товаром в витрине магазина, и ей предстояло решить, покупать его или нет. Я стоял, пошатываясь и обливаясь потом, стараясь сохранить дружелюбный вид, и в свою очередь рассматривал ее.

При свете дня девчонку вовсе нельзя было счесть непривлекательной. Округлая мордашка, отмытая и умащенная, выглядела свежей, как яблочко, полные губки манили к себе. Фигуру можно было охарактеризовать скорее как плотную, чем как худощавую – мускулистая этакая крошка, по-девичьи пухленькая, ибо ей вряд ли было больше шестнадцати. По апачским стандартам одета она была как королева: тонкой выделки замшевое платье с бисером, обшитое ниже колен бахромой, над изготовлением которой дюжине скво пришлось корпеть, наверное, целую неделю; украшенные геометрическим орнаментом мокасины, на лбу кружевной шарфик, а серебра и безделушек на ней висело столько, что хоть лавку открывай. Внешность была типично индейская, но сквозило в ней нечто такое холодное, почти презрительное, что не вязалось с плотной маленькой фигуркой и варварской роскошью. Этот безразлично-высокомерный взгляд подходил скорее богатой асиенде, нежели викупу. Знай я, что мать ее была чистокровной испанской идальгой с именем в три фута длиной, все вопросы отпали бы сами собой.

Она вдруг нахмурилась.

– Какие страшные волосы у тебя на лице. Ты их срежешь?

С перепугу я залепетал, что, мол, конечно, мэм, как прикажете, а Раззява сплюнул и буркнул, что, на его вкус, он срезал бы побольше, чем баки. После чего перешел к леденящим душу анатомическим подробностям, но девушка цыкнула на него, потом снова пристально оглядела меня своими раскосыми глазами и спрашивает преспокойно так:

– Я тебе нравлюсь, пинда-ликойе?

У меня тогда и в мыслях не было, ради чего проводится такая тщательная инспекция, зато я отчетливо понимал, что между мной и мучительной смертью стоит только добрая воля этой юной дамы. Проигнорировав хмыкнувшего при этом вопросе Раззяву, я рассыпался в комплиментах, развеивая всякие сомнения, и она хлопнула в ладоши.

– Bueno!^[139] – воскликнула она и засмеялась, с торжеством глянув через плечо на Раззяву и сопроводив это жестом и апачским словечком, вряд ли, как мне кажется, подходившим для леди. Одарив меня на прощание страстным взглядом, она упорхнула, а Раззява, громко пукнув в качестве комментария, ткнул большим пальцем, указывая на мою одежду, сваленную в углу. Он недружелюбно наблюдал, как я надеваю штаны, рубашку и натягиваю сапоги. Все тело ныло, но головокружение прошло, и я рискнул спросить у него, кто эта девушка.

Он нехотя процедил:

– Сонсе-аррей. Дочь Красных Рукавов.

– А это кто такой?

Черные глаза впились в меня с недоумением и недоверием.

– Странный ты какой-то, пинда-ликойе. Ты не знаешь Мангас Колорадо? Ба! Ты врешь!

– Никогда не слышал о нем. А чего хочет от меня его дочь?

– Это ты ее спрашивай, – и он снова хохотнул, раззявив рот. – Хух! Надо было тебе уронить свое одеяло, белоглазый! Пошли!

Апач вывел меня из викупа.

В слепящих лучах солнца нас поджидала пестрая толпа из детей и женщин, поднявших при виде меня злобный вой. Они потрясали палками и плевались, но Раззява вытащил из-за пояса пращу и несколькими взмахами расчистил дорогу. Я последовал за ним мимо сборища викупов и пустыря в направлении нескольких полуразрушенных зданий и руин большого треугольного форта, перед которым собралась еще другая толпа. Как далеко находились мы от долины бойни, сказать не могу – местность тут была совсем иная, с разбросанными по песчаной равнине невысокими холмами и одинокой горой, господствующей над ландшафтом. Все выглядело так, как будто здесь размещается постоянный лагерь.^[140]

Перед фортом большим полукругом расположились сотни две апачей, и если вы скажете, что вам тоже случалось видеть в Азии или Африке преотвратных страхолюдин, забудьте – эти были хуже, слово даю. Мне доводилось встречать охотников за головами с реки Флай, которые уж точно не оскары уайлды по наружности, а еще узбеков и зулусов-удлоко, среди которых многие способны составить конкуренцию Ирвингу^[141]. Но у всех у них только облик страшен. А если хотите понять, что значит внутреннее уродство, идущее из глубины души и окутывающее чужака волной яда и злобы, то отправляйтесь со мной на собрание апачей из Хила. Впрочем, нет, лучше не стоит. Когда увидите эти змеиные глаза, горящие на искаженных яростью звериных физиономиях, вы познаете, что такое настоящая ненависть, и никогда не спросите вновь, почему остальные индейцы называют их попросту «враги».

Апачи, рассевшиеся под стеной форта, молча наблюдали за нашим с Раззявой приближением. Сидящих было шестеро, скорее всего, они были старейшинами, так как в отличие от прочих носили рубашки, килты и кожаные шапочки или повязки. Но только на одного из вождей стоило посмотреть.

Это был человек лет пятидесяти и, без сомнения, самый крупный из всех, что мне доводилось видеть. Я на два дюйма перерос шестифутовую отметку, он же был выше меня на полголовы, но даже не рост, а обхват заставлял вас изумленно ахнуть. От плеча до плеча в нем было три с половиной фута – я это точно знаю, ибо видел однажды, как он держал кавалерийскую саблю поперек груди, и острие не выступало за туловище. Массивные ручищи толщиной с мою ногу обрисовывались буграми мышц под рубашкой из кожи, торчащие из-под килта колени напоминали мельничные жернова. Голова была соразмерна туше, лицо злобное, с горящими черными глазами, выглядывавшими из-под низкой шляпы с орлиным пером. Мне не единожды доводилось переживать мучительные спазмы при виде жутких великанов, но никто из них не мог сравниться по эффекту с прославленным вождем Мангас Колорадо – вот кто был воистину ужасен. С минуту он разглядывал меня, потом отвел глаза. Тут я заметил, что моя девчонка наряду с несколькими другими молодыми женщинами тоже здесь. Они сидели на коленях на одеяле, расстеленном перед толпой. Девушка выглядела озабоченной, но решительной.

Чего я не знал, так это того, что как раз в этот момент шли оживленные дебаты, и на повестке стоял вопрос: что делать со стариной Флэши? Мнение большинства клонилось к тому, что меня следует подвесить за пятки и подвергнуть процедуре, которую я должен был пережить уже давно, если бы не непредвиденное вмешательство юной Сонсе-аррей. Единственные голоса против принадлежали самой девице, ее подружкам, а также ее обожающему отцу, Мангас Колорадо. Первые, являясь всего лишь женщинами, не решали ничего, второй решал все. Но легко было догадаться, что вождь просто пытается угодить ей, потому как у старого вдовца и отца трех замужних дочерей Сонсе-аррей осталась единственной опорой, способной подать тапочки, принести воды и примучить посетителей. Однако было ясно, что благодушие его имеет пределы, и вождь довольно резко заметил дочери, что сейчас самое время изложить все соображения, касающиеся пинда-ликойе. Правда ли, что она действительно намерена выйти замуж за этого мерзавца, белоглазого, охотника за скальпами? (Звучат крики «Нет! Нет!» и «Позор!».) Не позволено ли будет ей напомнить, продолжает вождь, что Сонсе-аррей уже отвергла половину завидных женихов племени? Но если ее интересует этот гринго, пусть только скажет, и Мангас либо благословит его, либо даст своей шайке сигнал устроить ему польку на тополе. (Реплики «Правильно! Правильно!» и бурные продолжительные аплодисменты.)

Вот тогда Сонсе-аррей, в компании Раззявы на случай, если пленник вздумает вдруг бунтовать, пошла и обследовала меня тем пристальным взглядом, который я уже описывал. Потом вернулась к папочке и объявила, что желает замуж за этого парня. (Оживление в зале.) Друзья и близкие начали напирать на факт неприемлемости союза, Сонсе-аррей парировала, что прецеденты браков с пинда-ликойе существуют, примером чему – ее отец, и что обвинения в причастности ее суженого к охоте за скальпами сфабрикованы отвергнутыми ухажерами. (Вопли «Ах!» и «Назови их!».) Хорошая подруга девицы, Алопай, дочь Ноппозо и жена знаменитого Раззявы, была вместе с ней пленницей и может засвидетельствовать, что подсудимый не снимал скальпов. (Шум, стихший с появлением на сцене предмета обсуждения, конвоируемого Раззявой.)

Будь я в курсе вышесказанного и знай любопытные факты о том, что индейцев не пугает «цветной барьер»^[142], а девушки апачей славятся свободой в выборе мужей, то дышал бы легче, хотя сомневаюсь – вряд ли кому удалось бы чувствовать себя в своей тарелке в присутствии Красных Рукавов. Вождь вперился в меня взглядом страдающего от запора василиска и прогудел по-испански своим органным басом:

– Как тебя зовут, американо?

– Флэшмен. Я не американо. Инглесе.

– Флэжман? Инглесе? – Черные глаза блеснули. – Тогда почему ты не в стране Снежной Женщины? Зачем здесь?

Мне потребовалось время, чтобы сообразить – под Снежной Женщиной подразумевается не кто иная, как наша милостивая королева, прозванная так из-за канадских владений. Мне приходилось слышать различные странные имена, которыми ее награждали индейцы: Большая Женщина, Великая Белая Мать, Бабушка (несколько позднее) и даже Старая Скво Генерала Гранта. Последнее принадлежало одному сиу, который уверял, что королева и Грант были некогда мужем и женой, но потом она выставила его вон. Вот это мне понравилось.

Я ответил, что приехал по торговым делам, в результате чего поднялся сердитый вой. Мангас Колорадо наклонился.

– Ты продаешь скальпы мимбреньо мексиканцам! – прохрипел он.

– Это не правда! – заявил я твердо, насколько мог. – Я был в плену у бандитов, напавших на ваших людей. Я не снимал скальпы.

Хотя мое заявление, о чем я не знал, было подтверждено Сонсе-аррей и Алопай, толпа недоверчиво загудела. Мангас успокоил ее, воздев руку, и выдохнул:

– Охотник за скальпами или нет, ты был с врагом. Почему мы должны сохранить тебе жизнь?

Чертовски сложный вопрос, когда его задают такие уста, но прежде чем я успел прикинуть варианты ответов, моя маленькая Покахонтас^[143] была уже тут как тут. Сжав кулачки и сверкая очами, она накинулась на него, как болонка на мастифа.

– Потому что он – мой избранник! Потому что он сражался за меня и спас меня, и был добр ко мне! – Девушка смотрела то на отца, то на меня, а по щекам у нее ручьями текли слезы. – Потому что он второй мужчина в моем сердце после отца, и я выйду или за него, или ни за кого больше!

Да, для меня это была новость, хотя ее поведение в викупе позволяло предположить наличие неких замыслов. И если энтузиазм с ее стороны вам покажется несколько скороспелым, замечу, что и впрямь защитил ее, да и очень походило на то, что в том сезоне среди североамериканских женщин распространилось поветрие ходить под венец с Флэши. Надежда колыхнулась во мне, чтобы ухнуть опять, стоило дорогому папаше встать на свои гигантские ходули и притопать ко мне, желая рассмотреть поближе. Это было все равно что наблюдать приближение каменного истукана с острова Пасхи. Вождь навис надо мной, обдав изо рта ароматом сильно ношенных сапог. Добавьте к портрету еще и налитые кровью глаза.

– Что скажешь, пинда-ликойе? – спрашивает он, и в каждой складке ужасного лица читалось угрюмое недоверие. – Ты знаком с ней лишь несколько часов: что может она для тебя значить?

Будь передо мной цивилизованный кандидат в тести, я, смею заметить, нес бы какую-нибудь лирическую чепуху и адресовал бы его к своему банкиру, но в настоящем случае позволь себе одно лишнее слово или чрезмерное проявление чувств – и через миг запоешь: «Кто кинуть дом готов и висеть в глуши лесов»^[144]. Так что я придал себе вид простой и мужественный и, не сводя с Сонсе-аррей решительного взгляда, перевел на испанский фразу, которую Дик Вуттон использовал в разговоре с шайенами:

– Когда я смотрю на нее, сердце мое парит в небесах.

Она прямо завизжала от удовольствия и забарабанила кулачками по коленкам. Толпа шумела, а Мангас не мигая глядел на меня.

– Это слова, – проскрипел он, как гравий под ногами. – Но что нам известно о тебе, кроме того, что ты – пинда-ликойе? Как узнать, что ты достоин ее?

Не имелось, похоже, особого смысла говорить, что я учился в Рагби у Арнольда или что сбил пять калиток из двенадцати в матче против сборной «Англии XI», поэтому я избрал наиболее подходящую, на мой взгляд, линию и поведал ему, как служил с солдатами Снежной Женщины в далеких странах и посчитал «ку» на воинах юта и кайова (и это было правдой, хоть и противоречило моему намерению). Вождь слушал, а Сонсе-аррей с гордостью озирала примолкнувшую толпу. Вдруг один молодой детина, обнаженный, если не считать мокасин и набедренной повязки, зато с ожерельем из серебряных украшений, выскочил вперед и принялся лопотать что-то по-апачски. Как я потом узнал, это был Васко, отвергнутый ухажер, наружность и аромат которого без обиняков прокомментировала Сонсе-аррей. По племенным стандартам, он был женихом состоятельным – шесть лошадей, дюжина рабов и все такое – и обещающим сделать хорошую карьеру. Полагаю, Васко был до глубины души уязвлен тем, что какой-то презренный белоглазый преуспел там, где он потерпел фиаско, и хотя я не понимал ни слова из его речи, смысл ее явно не выражал симпатий к пленнику. Истощив запас ругательств, воин воткнул свой томагавк в землю прямо у меня под ногами. Значение этого жеста понятно на любом языке. Наступила гробовая тишина, все взоры устремились на меня.

Вам прекрасно известно, каково мое мнение о смертельных поединках. Я бежал от них больше раз, чем мог сосчитать, и ни разу в жизни не пожалел об этом, а эти десять стоунов мускулистой, тренированной ярости – притом что юноша наверняка был проворен, как белка, да и сложен, как чемпион в среднем весе – были последним, с чем я хотел бы померяться силами. Ничего доброго из этого не выйдет. Но, помня, что налитые кровью глаза Мангаса неотрывно наблюдают за мной, я понимал, как будет воспринят отказ. Нет, это случай, когда спасти может только расчетливый блеф, когда сердце едва не выскакивает из груди, а на лице не дрогнет и мускул. Так что я поглядел на топор, на разъяренного Васко, Мангаса и пожал плечами.

– А стоит ли? – говорю. – Ради нее я убил уже человека получше, чем он. Да и скольких еще придется убить?

За спиной у меня что-то скрипнуло – это засмеялся Раззява. Легко было догадаться, что имя ее отвергнутым возлюбленным – легион. По лицам некоторых собравшихся тоже пробежали улыбки, но моя леди оставалась совершенно серьезна. Кто такой Васко, спросила она, чтобы встревать? И с какой стати такой прославленный воин, посчитавший «ку» и убивший ради нее, должен принимать вызов какого-то выскочки, только-только совершившего свой четвертый военный поход?^[145] Она буквально визжала, наседая на него, и толпа заволновалась, явно не симпатизируя ей, как я подметил. Раззява буркнул, что любой дурак способен сражаться, и люди одобрительно закивали. Апачи, да будет вам известно, прирожденные бойцы и храбрость почитают как само собой разумеющееся качество, особенно для таких здоровенных свирепых парней вроде меня (вот придурки), и вызов Васко их совсем не впечатлил – его сочли за дурной тон со стороны ревнивого любовника. Но змеиные глаза Мангаса ни на секунду не отрывались от моего лица, и, охваченный ледяным ужасом, я понял, что должен продолжать игру, причем без задержки, хотя отдавал себе отчет, что блеф может обернуться западней, стоит сформировавшемуся в моем уме плану пойти наперекосяк. Никто не успел и слова вымолвить, как я выдергиваю томагавк, оглядываю его и говорю Мангасу спокойным таким тоном:

– Есть у меня право на выбор оружия?

Народ заволновался, Сонсе-аррей разразилась протестами, а Васко диким воплем изъявил согласие, на что толпа ответила одобрительным рокотом. Мангас кивнул, и я запросил копье и своего коня.

Это была отчаянная, опасная игра, но я понимал: если в итоге дойдет до драки, это будет мой последний шанс. Я был еще слаб после болезни, но и в лучшей своей форме вряд ли мог устоять перед Васко в бою на ножах или томагавках. Зато с пикой обращаться умел, тогда как он – вряд ли, ибо индейцы держат ее обеими руками, вскидывая над головой, и понятия не имеют, как правильно пользоваться этим оружием. Однако при удаче и изворотливости до драки и не дойдет – изображая из себя хладнокровного, опытного вояку, я могу победить без боя.

Пока посылали за копьями и лошадьми, а обезумевшая Сонсе-аррей проклинала папашу, давшего добро на эту преступную забаву, – тот прогудел в ответ, что она сама во всем виновата, – я подошел к Раззяве и невозмутимо спросил, не может ли он разыскать три деревянных колышка такого-то размера. Апач вытаращился на меня, но ушел. Тем временем привели моего араба, явно не потерпевшего урона за время пребывания в плену, и принесли копье. Оно было короче и легче пики уставного образца, зато с остро заточенным наконечником. Васко уже сидел на мустанге, потрясая копьем и оглашая толпу криками – явно обещал сородичам, что скоро сделает фарш из этого пинда-ликойе. Те завопили в ответ, он издал клич и порысил, изрыгая проклятия в мой адрес.

Я не обращал на него внимания, разговаривая со своим арабом. Я гладил коня и дул ему в ноздри на счастье; потом убрал индейское седло – оно без стремян, тогда уж лучше на голой спине. Уздечка, представлявшая собой простой кожаный ремень, вполне годилась. Я тянул время, игнорируя недовольство толпы и Мангаса, продолжавшего стоять в молчаливой задумчивости. Тут подоспел Раззява с тремя колышками в руке.

Я их взял и, не говоря ни слова, пошел и воткнул в землю с интервалом шагов в двадцать друг от друга. Зрители разразились удивленными криками. Васко же гарцевал, криками вызывая меня. Все так же невозмутимо я вернулся к коню, взял копье и, обратившись к Мангасу, заговорил так, чтобы слышно было всем. Внутри у меня все сжималось, но ценой невероятных усилий я старался держать фасон. Я посмотрел гиганту прямо в глаза, уповая на то, что предположение мое верно и вождь никогда не слышал об упражнении с кольями.

– Я не хочу сражаться с твоим воином, Мангас Колорадо, – говорю, – ведь он еще так молод и глуп, и, убив его, мне не удастся доказать ничего, чего я не доказал бы раньше, когда защищал твою дочь. Но если ты желаешь, чтобы я покончил с ним, то изволь. Но сначала разреши мне продемонстрировать тебе кое-что. Ты посмотришь и потом решишь, должен я убить Васко или нет.

Потом я отвернулся, и хотя тело плохо слушалось меня и ныло, запрыгнул на спину арабу. Тронув коня, я принял из рук Раззявы копье и рысью отъехал ярдов на пятьдесят, после чего развернулся и галопом поскакал к колышкам. Сердце мое готово было выскочить из груди – хоть в Индии я мастерски обращался с копьем, отсутствие практики не могло не сказаться, а тут еще гул в голове и слабость в мышцах. А если промажу и выставлю себя дураком, то смело могу записываться в покойники.

Но отступать поздно: вот они колышки – маленькие белые полоски на красной земле, рядом с ними гигантская фигура Мангаса, с выглядывающей из-за спины Сонсе-аррей и замершей в ожидании публикой. Копыта араба ходили, как поршни; я подался вперед, опуская острие копья на уровень летящим навстречу колышкам… Я немного склонился и взмолился про себя. Острие прошло на волосок от первого колышка, но через миг появился второй, и тут я не сплоховал: сверкающая сталь прошла сквозь дерево, как нож сквозь масло, и мне оставалось развернуть по большой дуге коня, высоко держа копье с нанизанным колышком, чтобы все видели. Ну и вой поднялся, когда я подскакал к Мангас Колорадо, отсалютовал вождю копьем и стряхнул проткнутую деревяшку прямо ему под ноги. Я тяжело дышал, но кивнул ему с видом полного безразличия.

– Теперь я могу сразиться с твоим воином, Мангас Колорадо, если ты хочешь этого, – заявляю я. – Но прежде позволь убедиться, что он достоин биться со мной: вон там остались колышки, пусть попробует сбить их.

Ни один мускул не дрогнул на ужасном размалеванном лице. Зрители тем временем неистовствовали, а Васко, соскочив с коня, размахивал копьем и вопил – заявлял, осмелюсь сделать догадку, что игра «подколи свинью» не относится к излюбленным его забавам.

Сонсе-аррей яростно обрушилась на него, сопровождая ругань непристойными жестами, тогда как Раззява от смеха распахнул пасть так, что челюсть начала похрустывать. Зрачки Мангас Колорадо перемещались с меня на расщепленный колышек и обратно. После паузы, показавшейся вечностью, он поглядел на Васко и хрюкнул, указывая пальцем на оставшиеся деревяшки. Общество одобрительно загудело, Сонсе-аррей запрыгала от радости, а я устроился поудобнее, готовясь наблюдать за потехой.

Получилось все даже лучше, чем я надеялся. Само по себе нанизывание колышков – не такое хитрое дело, как кажется на первый взгляд, но нужно иметь определенную сноровку, а ее у Васко не было. Он совершил с полдюжины заходов и всякий раз мазал на милю, удостаиваясь презрительного воя, взбесившего его настолько, что под конец апач в сердцах ткнул копьем в землю, сломал древко и, как ошпаренный, соскочил с коня. Его дружки покатывались со смеху, даже женщины улюлюкали, и Васко прямо кипел от ярости, тем самым только усиливая веселье.

Этого я добивался с самого начала – выставить противника таким дураком, что вызов по отношению к человеку, явно превосходящему его, показался неуместной шуткой. План сработал – даже губы Мангаса изогнулись в мрачной улыбке, тогда как Раззява хохотал, похлопывая себя по коленкам. Васко притопнул и издал гневный вопль. Потом глаза его остановились на мне. Он вскинул кулак, заскочил обратно на мустанга и ринулся прямо на меня, дико крича и размахивая своим томагавком.

Это было так внезапно, что он едва не покончил со мной. Мгновение назад я спокойно сидел в седле, и вдруг Васко уже мчится во весь опор и метает в меня томагавк. Бросок был нацелен плохо, но вращающаяся рукоять задела араба по морде, и в то время как я пытался развернуть его в надежде избежать столкновения, конь неожиданно подался назад, с силой сбросив меня. Секунды две или три я пролежал, не в силах пошевелиться. Васко проскочил мимо, развернулся, вздыбив мустанга и схватил копье, которое я оставил воткнутым в землю. Конь индейца навис надо мной, молотя копытами; едва живой от ушиба, я попытался откатиться. Васко, рыча от ярости, занес копье для удара. Я слышал истошный крик Сонсе-аррей и недовольный бас Мангаса, но тут что-то щелкнуло, словно кнут, раздался свист, потом глухой удар. Голова Васко дернулась назад, будто в нее попала пуля, а копье выпало из рук. Пока апач валился из седла, я успел заметить, что вместо одного из глаз у него зияет кровавая дыра. Тут подошел Раззява, сматывающий свою пращу, пославшую смертоносный снаряд, выбивший мозги Васко.

На мгновение воцарилась тишина, а потом разразилась настоящая буря. Все проталкивались вперед, чтобы посмотреть, а дружки Васко обступили Мангаса, взывая к расправе над Раззявой. Последний, взявшись рукой за нож, сплюнул и ухмыльнулся.

– Пинда-ликойе был поручен для охраны мне! – отрезал он. – Белоглазый был готов драться, но этот трус напал на него безоружного!

Звучало чертовски здорово, и Мангас явно придерживался того же мнения, ибо утихомирил недовольных своим рокочущим басом, перешагнул через труп и приказал дружкам унести его.

– Раззява прав, – буркнул он. – Этот парень умер как дурак, а не как воин.

Он обвел круг свирепых лиц взглядом, в котором читался вызов, но никто не посмел его принять, и пока останки Васко уносили прочь, царственный упырь снова повернулся ко мне, размышляя о чем-то. Потом он щелкнул пальцами, подзывая Сонсе-аррей, и та мигом подскочила. Отец загромыхал по-апачски, указывая на меня пальцем, она покорно склонила голову. На один ужасный миг сердце мое екнуло в груди. Потом он поманил меня, удостоил еще одного долгого немигающего взгляда, после чего опустил на мое плечо руку.

Похоже было, что меня похлопали вилами, но я не обратил внимания, поскольку готов был петь от облегчения. Сонсе-аррей встала рядом и взяла меня за руку. Угрюмые физиономии вокруг выражали скорее безразличие, нежели враждебность, Раззява пожал плечами, а Мангас Колорадо почтил нас прощальным кивком и затопал прочь. В эту минуту я не мог удержаться от мысли, что старина Моррисон в итоге был не таким уж и скверным тестем.

XII

Быть может, оттого, что мне пришлось немало времени провести, являясь гостем поневоле среди различных варварских племен мира, я научился не доверять романам, в которых белый герой пробуждает в тупых дикарях благоговение, вставив в глаз монокль или предсказав солнечное затмение, после чего те начинают поклоняться ему как богу или делают своим кровным братом, а он со временем обучает их таинствам плотного воинского строя, севообороту и вообще правит балом. По моему опыту, они прекрасно осведомлены о затмениях, а поразить моноклем аборигена, таскающего в проколотом носу кость, тоже вряд ли получится.^[146] Поэтому не стоит воображать, что мой трюк с кольями произвел на апачей слишком сильное впечатление. Ничего подобного. Своей жизнью я обязан тому, что Сонсе-аррей питала ко мне интерес и благодарность, а еще потому, что она относилась к типу, который стремится попирать запрет племени на брак с чужестранцем. Из истории с Васко я вышел с честью – никто о нем особо не сожалел, да и одобрительный кивок Мангаса закрыл дело. Но никто не изъявил желания сделаться мне кровным братом – и слава богу, так и бешенством заразиться недолго, – а что до поклонения, так от этих парней его никто не дождется.

Апачи приняли меня, но не с распростертыми объятиями, и я не сомневался, что жизнь моя по-прежнему висит на волоске, завися от каприза Сонсе-аррей и терпения Мангаса. Оставалось постараться не думать о дьявольском переплете, в который я угодил, оправиться поскорее от потрясения нервной системы и старательно играть свою роль до тех пор, пока не выяснится, где мы, а где безопасное место и как соединить две эти точки. Знай я тогда, что на это уйдет шесть месяцев, сдох бы, наверное, от отчаяния. В тот же момент пусть слабым, но утешением служила мысль, что племя проявляет ко мне – белоглазому – терпимость, почти даже доброжелательность.

Раззява, скажем, позволил мне без приглашения делить с ним одеяло и котел в своем викупе, где он жил со своей женой Алопай, ребенком и ее родственниками. Там воняло, как везде у апачей и было грязно, но Алопай была жизнерадостной, миловидной бабенкой, которая ради своей подруги, Сонсе-аррей, относилась ко мне весьма дружелюбно. Сам Раззява, после того как спас мне жизнь, стал вести себя почти по-приятельски – вам не приходилось замечать, что человек, сделавший добро другому, зачастую испытывает к облагодетельствованному большую приязнь, нежели тот к нему? Его прикрепили ко мне в качестве наставника, так как хотя он не был урожденным мимбреньо, зато являлся родственником Мангаса и пользовался доверием вождя. Раззява был скорее тюремщиком, нежели ментором, что служило еще одним доводом поскорее убираться куда подальше из Апачерии.

Приняв на себя надзор за мной, Раззява был непрочь избавиться от этой обязанности и тем же вечером ввел меня в особое апачское общество, которое, по здравом размышлении, более всего походило на клуб. Перекусив, мы с ним направились к одиноко стоящему кирпичному зданию у форта, походившему на гигантский улей с крошечной дверцей сбоку. Там собралось около сорока мужчин, включая Мангаса. Все были совершенно голыми и весело шутили и переговаривались между собой. Никто не удостоил меня взглядом, поэтому я по примеру Раззявы разделся, после чего вслед за ним заполз на карачках внутрь и оказался в такой жаркой и удушливой атмосфере, какой раньше мне не доводилось встречать.

Темень там стояла, как ночью в Египте, и мне пришлось наощупь пробираться сквозь толпу голых мужиков, приветствовавших меня бурканьем, которое, должно быть, означало нечто вроде: «Гляди куда ставишь ногу, болван!» Я задыхался от смрада и взмок, пробираясь дальше, пока не оказался в самой гуще пыхтящих, извивающихся апачей. Мне казалось, что я вот-вот грохнусь в обморок от духоты, жара и вони. Дышать было нечем, а тут еще сверху полилось теплое масло – так мне показалось сначала, но на деле оказавшееся пόтом, стекавшим с сидевших наверху.

Им нравилось жариться заживо в этой жуткой духовке – до меня доносилось довольное покряхтывание и охи, а у меня не было сил даже пискнуть в знак протеста. Оставалось только стараться не уткнуться лицом в чье-нибудь смердящее тело да втягивать время от времени то, что претендовало на название воздуха. С полчаса мы лежали в этой удушливой темноте, истекая потом и поджариваясь до стадии полного коллапса, потом все потянулись к выходу, и я с трудом – скорее мертвый, чем живой, – протиснулся наружу.

Вот так я познакомился с индейской «палаткой для потения»^[147] – одним из самых отвратительных опытов в моей жизни. Однако час спустя, сам не знаю почему, я вдруг почувствовал себя удивительно посвежевшим. Но больше всего меня поразило то, что они приняли меня в свое сообщество как нечто само собой разумеющееся – я почувствовал себя членом элитного «Апач-клаба», причем во всех прочих отношениях клуб этот был таким же цивильным, как «Уайтс», не такой нудный, как «Реформ», и с кухней получше, чем в «Атенеуме».

Знакомство с культурой апачей продолжилось на следующий день, когда вместе с остальной публикой я присутствовал на великой похоронной церемонии, провожавшей в последний путь безвременно ушедшего Васко и жертв бойни Галлантина – тела последних доставили из долины. Дельце было довольно неприятное, поскольку пара-тройка из тех, что волокли сейчас на носилках, улеглись на них по моей вине. Каждому покойнику размалевали лицо, а скальп приладили на место – интересно, кто же их все примеривал? – а оружие несли впереди. Тела погребли под нагромождением скал вблизи большого холма, который у них назывался Бен-Мур. Последнее меня, признаюсь честно, ошарашило, поскольку на гэльском наречии большой холм называется «Бен Моор». Может, это были какие-нибудь шотландские апачи? Но знаете, я бы сильно не удивился – эти жулики в пледах где только ни таскаются. После похорон индейцы разожгли очистительные костры и отметили место крестом – да-да, представьте! Полагаю, они переняли это у даго.

Касательно скальпов я обнаружил, что мимбреньо не питают особого пристрастия к вырезанию тонзур на макушках своих противников, но несколько штук, снятых с убитых бандитов Галлантина, все-таки привезли с собой. Женщины обработали их и растянули на небольших рамках – видимо, пригодятся для украшения гостиных. Один скальп был с бледной кожей и рыжими волосами – я предположил, что это Грэттена.

С моим приводом к алтарю тоже не мешкали. Сразу после похорон Раззява велел мне подвести мустанга к викупу Сонсе-аррей и оставить его там. Я проделал эту операцию под пристальными взорами всей деревни, но мадам не повела и ухом.

– Что дальше? – спрашиваю я.

Раззява поясняет, что когда женщина накормит, напоит коня и вернет его владельцу, предложение будет считаться принятым. Немедленно она этого сделать не может, так как подобное рвение нанесет урон девичьей чести – нужно подождать день или два. Если же затянется дня на четыре, то ваша избранница – настоящая маленькая стерва.

А что, если чертовка заставит ждать до вечера четвертого дня? Да я к тому времени на нет изойду от страха – а вдруг она переменила свое решение? – в таком случае один Бог знает, что станется со мной дальше. Но еще до заката поднялись суета и гомон – Сонсе-аррей шла мимо викупов с моим арабом в поводу, гордая и величавая, как королева, а толпа из скво, ребятни и даже нескольких мужчин следовала за ней по пятам. Невеста была при полном параде – в расшитом бисером платье и кружевном шарфе, но теперь на ней еще были белые леггины с маленькими серебряными колокольчиками по швам – они указывали на то, что девушка достигла брачного возраста. Со снисходительной улыбкой она вручила мне повод араба, все закричали и затопали, и в первый раз мне довелось наблюдать лица улыбающихся апачей. Зрелище не для слабонервных.

Дальше стало еще веселее, так как Мангас выставил обильное угощение из кукурузного пива, самогона из сосновой коры и жуткого кактусового пойла, называемого«мескаль». Эти парни понятия не имели о смешивании напитков и нализались вдрызг, я же был предельно осторожен. Мангас поглощал тизвин в каких-то невообразимых количествах. Когда все остальные либо развалились пластом на земле, либо, отчаянно икая, рассказывали друг дружке пошлые апачские анекдоты, вождь кивнул мне головой, прихватил бутыль и затопал, слегка покачиваясь и громогласно рыгая, к разрушенному форту.

«Ага, – думаю, – пришло время небольшого отеческого наставления с прозрачным намеком на то, что новобрачной в период медового месяца нужно иногда и поспать». Но ничего подобного. Далее произошел один из самых необычных разговоров в моей жизни, и я привожу его здесь, поскольку именно с него началось мое знакомство с тем причудливым коктейлем из логики и безумия, который называют типично индейским образом мысли. Факт, что оба мы хорошо наклюкались, только добавлял разговору живости, и если у него и наличествовали некоторые дикие представления, то нельзя в то же время отрицать, что он был чертовски смышленым парнем, этот вождь Красные Рукава. По вине пьяного косноязычия и гортанного испанского вникать в его речь было нелегко, но я привожу здесь все, как запомнил. Как сейчас вижу уродливую тушу, завернутую в одеяло по случаю ночной прохлады. Он покачивается в свете луны, как зашатавшийся сфинкс, и, сжимая в руке бутылку, трубит своим basso profundo^[148].

Мангас: Мексиканос построили этот форт в годы, когда у них еще были вожди за большой водой. Американос строят множество таких… А правда, что даже Санта-Фе покажется викупом по сравнению с городами пинда-ликойе в землях, где восходит солнце?

Флэши: Так и есть. В моей стране есть города такие большие, что человеку не под силу обойти его пешком за весь день от восхода до заката. Вам бы посмотреть на собор Святого Павла.

Мангас: Ты врешь, конечно. Молодые люди всегда хвастают, к тому же ты пьян. Но народ пинда-ликойе очень многочисленный. Мне говорили, что белых людей столько, сколько деревьев в лесу Хила.

Флэши: О, это точно. Их очень много.

Мангас: Быть может, десять тысяч?

Флэши (неуверенный, что апачи могут сосчитать до десяти тысяч, но не расположенный спорить): Э-э… ну да, около того.

Мангас: Хух! А теперь, когда американос побили мексиканос в войне, множество этих белоглазых стало проходить через нашу страну, направляясь к месту, где ищут пеш-клитсо^[149] – оро-ай. Их конные солдаты говорят, что вся эта земля принадлежит теперь американос, потому как они забрали ее у мексиканос. Но мексиканос никогда не владели ею – как же тогда они могли потерять ее?

Флэши: Да? Ну… вообще-то политика, знаете, не моя стезя. Но мексиканос заявляли, что владеют этой страной, и американос, видимо…

Мангас (фортиссимо): Никогда она не была мексиканской! Мы позволяли им копать кла-клитсо^[150]здесь, в Санта-Рите, пока они не напали на нас исподтишка, и тогда мы убили их всех. О, это была славная резня! А еще мы разрешаем им жить в долине Дель-Норте, где грабим и жжем их в свое удовольствие! Слабые, жирные, тупые мексиканские свиньи! Какое право имеют они на нас или нашу землю? Никакого! А теперь американос обращаются с этой землей, как с собственной – потому что выиграли маленькую войну против Мексики! Хух! Они говорят – вождь их конных солдат сказал мне, – что мы обязаны подчиняться им и покоряться их закону!

Флэши: Правда, что ли? Вот подлый ублюдок!

Мангас: Он пришел ко мне после того, как мы, мимбреньо, совершили набег на Сонору вместе с Хашкилой из койотеро^[151] – это муж второй моей дочери. Она не так хороша, как Сонсе-аррей, кстати. Тебе нравится Сонсе-аррей, не так ли, пинда-ликойе Флэжман? Ты и вправду любишь мою маленькую газель?

Флэши: Души не чаю… Даже сил нет.

Мангас (глубоко вздыхает и отрыгивает): Это хорошо. Она прекрасная девочка: упрямая, зато какой дух! Это в ней от меня; красота у нее от матери – та была знатной мексиканской дамой, знаешь ли. Мы взяли ее в набеге на Коагуилу… Ах, сколько лет прошло! Я заметил ее среди пленниц: она была прекрасна, как испуганная олениха. И я подумал: «Вот моя женщина – отныне и навсегда». Я забыл про добычу, про скот, даже про убийство… Только одна мысль владела мной тогда…

Флэши: Понимаю, о чем вы.

Мангас: Я овладел ею! Никогда этого не забуду. У-у-ургх! Потом мы поскакали домой. У меня было уже две жены из нашего народа. Их семьи пришли в ярость, когда я привел в дом чужестранку. Мне пришлось драться с братьями моих жен – обнаженными, нож против ножа! Я нарушил закон – ради нее! Я выпустил им кишки – ради нее! Я руками вырвал им сердца – ради нее! Мои руки до плеч были красны от их крови! Разве даром зовут меня Красные Рукава – Мангас Колорадо? У-у-ургх!

Флэши (побледнев): Конечно! Браво, Мангас! Вы разрешите называть вас просто Мангас?

Мангас: Когда моя голубка, моя дорогая Сонсе-аррей рассказала мне, как ты бился за нее: как погружал свой нож в брюхо этого пинда-ликойе, который охотился за скальпами, как рвал и терзал его внутренности и пил его кровь, я подумал: «Вот тот, в ком живет дух Мангас Колорадо!» (Хватает меня за плечо, в глазах слезы.) Чувствуешь ли ты наслаждение, когда вонзаешь во врага сталь – ради нее?

Флэши: Клянусь Георгом, да! Это может дать вам понять, как…

Мангас: Но ты не забрал у него сердце или скальп?

Флэши: Нет, но… Мне нужно было позаботиться о ней, знаете ли, и я…

Мангас: А после ты… Был ты… У-у-ургх! Ты был с ней?

Флэши (потрясенный): О, боже, нет! Ну, я хочу сказать, что страстно желал ее, конечно, но она ведь была так измучена… и… и напугана, ясное дело…

Мангас (с сомнением): Ее мать тоже была измучена и напугана, но я думал только об одном… (Качает головой.) Но пинда-ликойе ведь не такие, как мы… Вы холоднее…

Флэши: Северный климат.

Мангас (еще раз от души приложившись к бутылке): О чем я говорил перед тем, как ты завел речь про женщин? Ах, да… Про набег с Хашкилой шесть месяцев тому назад, когда мы устроили резню в Соноре и взяли много добычи и рабов. А потом этот американский придурок – этот конный солдат – приходит и говорит, что это неправильно! Он говорит мне, Мангас Колорадо, что это неправильно!

Флэши: Не может быть!

Мангас: «Глупец, – говорю я ему. – Эти мексиканос – твои враги. Разве не с ними ты сражался?». Он отвечает: «Да, только они покорились нам, заключив мир. Так что мы не можем допустить, чтобы на них совершались набеги». «Послушай, глупец, – сказал я тогда. – Когда вы воевали с ними, спрашивали вы разрешения у нас?». – «Нет». – «Тогда с какой стати нам спрашивать его у вас?»

Флэши: Не в бровь, а в глаз!

Мангас: И вот тогда он сказал мне про закон и что мы обязаны соблюдать его. «Мы, мимбреньо, – говорю я, – не просим вас подчиняться нашим законам. Зачем вы тогда требуете, чтобы мы подчинялись вашим?». Ему нечего было ответить, как только заявить, что так говорит их великий вождь, а мы должны его слушать. С какой стати? Поясни мне теперь: этот солдат – дурак или у него раздвоенный язык? Ты ведь пинда-ликойе, ты знаешь, что у них в голове. Скажи мне.

Флэши: Позвольте вашу фляжечку. Спасибо. Ну, знаете, он просто передал вам то, что приказал ему великий вождь. Он обязан повиноваться приказам – работа у него такая.

Мангас: Тогда и он и его великий вождь – глупцы. Если я без должной причины отдам приказ апачу – он меня засмеет.

Флэши: Сомневаюсь.

Мангас: Хух?

Флэши: Нет, ничего. Это ветер.

Мангас: Зачем американос пытаются навязать нам свой закон? Им не нужна наша страна – здесь мало оро-ай, а скалы и пустыни не годятся для фермеров. Почему они не оставят нас в покое? Мы никогда не трогали их, пока не трогали нас. С какой стати нам запрещают трогать мексиканцев? Сначала я решил, что американос боятся воинственных апачей и хотят усмирить нас. Но другие племена: арапахо, шайены, шошоны – ведут себя мирно, но пинда-ликойе все равно заставляют их соблюдать закон. Зачем?

Флэши: Я не знаю, Мангас Колорадо.

Мангас: Ты знаешь. И я знаю. Это потому что их дух приказывает распространять свой закон на всех людей, а они почитают своего духа более великим по сравнению с нашим. Но кто верит в это – глупец. Это тот самый дух, что был на Земле в самом начале, когда она была богатой и проклятой, и Бог уничтожил ее большим потопом. Но когда Он узрел, что деревья, птицы, горы и великие равнины исчезли вместе с людьми, сердце его пало на Землю и Он создал все заново. Бог сделал апачей своим народом, указал нам путь, которому мы следуем.

Флэши: Хмм… Да, ясно. Но (набравшись храбрости) Он ведь создал также и пинда-ликойе?

Мангас: Да, только создал их глупцами, чтобы уничтожать. Он вселил в них дурной дух, чтобы они бродили среди нас. Быть может, Он обрек их быть нашей добычей. Не знаю. Но если они выступят против нас, мы убьем их, убьем всех пинда-ликойе, пусть даже десять тысяч. Они не умеют сражаться: скачут или идут линиями, а мы заманиваем их в горы и избиваем как хотим. Им не сравниться с нами. (Потом вдруг): Что ты делал среди американос?

Флэши (захваченный врасплох): Ну, я… я же говорил… Я торговец…

Мангас (с презрительной и недоверчивой улыбкой): Торговец-инглесе среди американос? Странно. Вы ведь ненавидите друг друга, потому как вы некогда правили их страной и они были вашими рабами и восстали против вас, и разразилась война. Я знаю это, потому что есть на севере вожди дакота, которые имеют картинки из пеш-клитсо с изображением предков Снежной Женщины, которые получили их отцы давным-давно, когда правили твои люди.^[152] Хух! Я думаю, ты оказался среди американос из-за того, что прогневал Снежную Женщину, и она прогнала тебя, разглядев змеиный дух в твоих глазах и узнав, что у тебя не один язык. (Вождь пристально смотрит на перепуганного Флэши, затем пожимает плечами.) Это не важно. Иногда у меня самого бывает раздвоенный язык. Но помни: говоря с Сонсе-аррей, делай это только одним языком!

Флэши (окаменев): Конечно!

Мангас: Уф! Хорошо. Тебе хватит ума поступать так, потому что ты нравишься мне и станешь одним из нас, и сердце твое откроется. Когда мы станем воевать с американос, ты будешь рад, потому как они такие же твои враги, как и наши. Быть может, однажды я отправлю тебя к Снежной Женщине, как пинда-ликойе из Техаса посылали к ней, с предложением дружбы. Не бойся – гнев уйдет из ее сердца, когда она узнает, что ты посланец Мангас Колорадо. Хух!

Флэши: О, даже спора нет. Она будет очень рада.

Мангас: Должно быть, это удивительная женщина, раз правит мужчинами. Она так же прекрасна, как Сонсе-аррей?

Флэши (тактично): О Боже, нет! Примерно такого же сложения, но совсем не такая красивая. Ни одна из женщин не сравнится с Сонсе-аррей.

Вот так мы сидели и разговаривали среди руин, и тут он вдруг заваливается назад и, болтая ножищами в воздухе, затягивает печальную песню. Господи, вождь был пьян! Но я, должно статься, был еще пьянее, потому как именно он приволок меня домой, таща под мышкой (я весил тогда добрых четырнадцать стоунов), и сгрузил меня в викуп. К сожалению, через крышу, а не через дверь. Но если заключительные мои воспоминания о той ночи несколько сумбурны, я отчетливо помнил тот разговор, и даже если воспринимать его как пьяную болтовню, обратите внимание, насколько осведомлен был этот вроде бы простой дикарь и какие любопытные суждения высказывал.

Он был наслышан об испанском и английском колониальном правлении, а также о войнах 1776 и 1812 годов^[153], и пронюхал даже что-то о переговорах Англии с республикой Техас до присоединения последней к Штатам в 1846 году^[154]. В то же время у него не было представления о том, что являют собой Испания, Британия, США или хотя бы Техас на самом деле. Ему казалось, что вся белая раса насчитывает всего каких-нибудь десять тысяч человек, а королева Виктория живет где-нибудь в горах в своем викупе. А американские войска, которые видел Мангас, видимо, расценивались им как своего рода племенной военный отряд, с которым апачи способны разобраться как им заблагорассудится. И в то же время вождь способен оказался проникнуть своим темным умом в сокровенные мысли белого человека: «…Их дух приказывает распространять свой закон на всех людей… они почитают своего духа более великим по сравнению с нашим». Бедный старина Красные Рукава – разве он не все точно подметил?

Да, вождь был необыкновенным человеком.^[155] Наше с ним знакомство длилось несколько месяцев, и могу заявить, что он в высшей степени обладал тем ясным индейским умом, который способен посрамить любого цивилизованного логика, но в то же время, в силу своей прямолинейности, послужил гибели краснокожих. Превосходный психолог – помните, он в два счета раскусил меня как беглеца и подонка, – ловкий политик, а также жестокий, кровожадный и коварный варвар, от деяний которого даже дикари каменного века пришли бы в ужас. Если это выглядит не сочетающимся друг с другом, то скажу, что у индейцев свои, особые мерки, а у апачей – в первую очередь. Мангас Колорадо дал мне это понять, позволив заглянуть внутрь индейского мышления. Оное хоть и представляет собой довольно простой механизм, но серьезно отличается от нашего, и я попробую донести до вас эту разницу.

Говоря, в частности, об апачах, вы должны иметь в виду, что для них обман – это достоинство, ложь – высокое искусство, воровство и убийство – стиль жизни, а пытки – приятный досуг. «Ага, – скажете вы, – тут-то старина Флэши и вытаскивает на божий свет свои предрассудки, повторяя древние измышления». Ничуть – я просто рассказываю вам то, в чем убедился лично. Не забывайте при этом, что вы имеете дело с подлецом, знающим толк в подобных штуках. Так вот, апачи – единственный из всех известных мне народов, который искренне считает подлость достойным уважения качеством. Неудивительно, что христианство у них не приживается– эта религия придает слишком большое значение совести и чувству вины. Они почитают то, что мы расцениваем как зло: чем гаже человек, тем сильнее апачи его уважают. Живой пример – Мангас, коварство и двуличие которого в племени вызывали гораздо большее восхищение, нежели храбрость, – или Раззява, ставший самым великим среди них. Белому человеку почти не под силу понять эту двойную мораль, он ищет объяснений и говорит, что бедный дикарь просто не в силах отличить добро от зла. Джек Кремони^[156] дал на это лучший ответ: если вам кажется, что апач не способен отличить обман от правды, обманите апача и полюбуйтесь, что из этого выйдет.

Интересно, что апачи, коих насчитывается от силы несколько тысяч^[157],обитая на самой бедной в мире земле, находясь на самой низшей ступени развития, являясь дикарями по натуре, обладая мерзкими обычаями и отвратительной наружностью (хотя некоторые из женщин чертовски красивы), то есть, не заслуживая ни малейшего уважения, суть в то же время самые гордые и самодовольные люди на всем божьем свете. Своим апломбом они способны заткнуть за пояс даже китайцев, апачи не ставят даже целью убедить себя или окружающих в своем превосходстве – для них это просто непреложный факт, как для лорда Кардигана. Ненависть, которую они питают к прочим народам, проистекает вовсе не из ревности, страха или своей ущербности – напротив, апачи искренне презирают цивилизацию белых и не хотят ничего заимствовать из нее, поскольку железно уверены в том, что их допотопный уклад лучше. Эти люди относятся ко всему остальному миру с пренебрежением и считают его своей законной добычей. (Как видите, в определенных аспектах эти индейцы не так уж отличаются от англичан или американцев.)

Вот именно этот укоренившийся предрассудок – свойственный и другим племенам, хотя и не в такой степени, как апачам, – американское правительство оказалось не в силах уразуметь, и никогда, наверное, не уразумеет, а в нем и кроется вся суть «индейского вопроса». Я не склонен упрекать Вашингтон – ну откуда цивилизованному белому, с его электричеством, газом, большими городами, летательными аппаратами, веками литературы, искусства и прогресса, придет в голову мысль, что этот вонючий, грязный, необразованный дикарь, выглядящий помесью между монголом и обезьяной, непреклонно уверен в своем превосходстве над бледнолицым? Это выше способностей цивилизованного человека, но для индейца ясно как день. Они считают себя лучшими, и никакие демонстрации и сопоставления не заставят их переменить мнение, потому что весь их образ мысли, вся философия совершенно не сходны с нашими. Можете взять моего старинного дружка Раззяву и показать ему Париж или Лондон, и это ни в чем его не убедит. Он скажет: «Хух! Вы умеете строить большие штуковины, а мы – нет. Только зачем их строить? Вы можете летать, но нужно ли кому летать? Я предпочитаю свой викуп». И ничего тут нет общего с «зелен виноград» – этот гордый, упрямый и очень ценимый мной старый ублюдок действительно предпочтет свою паршивую, злововонную, засиженную мухами берлогу. Боже, я вздрагиваю, стоит мне только вспомнить об этих викупах! Впрочем, не могу не признать, в некоторых герцогских дворцах меня привечали далеко не с таким радушием и гостеприимством.

Короче говоря, самое большое заблуждение нашей цивилизации – это ее уверенность в том, что стоит бедному язычнику узреть пароходы, выборы, канализацию и пиво в бутылках, как он тут же признает себя совершенным ослом и кинется заимствовать наши достижения. Ничего подобного. Конечно, он возьмет то, что ему нравится, и найдет этому свое применение (дешевую выпивку и ружья, например), но никогда дикарь не признает нас лучше себя. Он убежден в обратном.

Вы, должно быть, начинаете осознавать невозможность того, что краснокожий и бледнолицый смогут когда-либо понять друг друга. Впрочем, даже если такое и случится, то вряд ли изменит что-либо, включая политику янки в отношении индейцев – разве что заставит первых искоренять последних еще быстрее, чем они это делают. Американцы отдают себе отчет, что обирают краснокожих, но, как и полагается добрым христианам-ханжам, кнутом и пряником стараются заставить индейцев принять этот грабеж как благодеяние со стороны воров. А это не слишком мудрая политика в отношении темных дикарей, которые привыкли скорее грабить, нежели быть ограбленными, да к тому же понятия не имеют о том, что такое правительство, ответственность и власть. Нельзя заключить действенный договор с вождем, воины которого не считают себя обязанными ему подчиняться. С другой стороны, родись вы индейцем – избави Бог! – то не видели бы смысла вести переговоры с правительством, которое то и дело отщипывает куски ваших охотничьих угодий, чтобы разместить белых иммигрантов, поток которых не в состоянии контролировать.

Ничто не в силах помочь, когда одна из сторон почитает своих противников не иначе как за жадных, грубых белых воров, а другая – за диких, предательских красных ублюдков. Я не говорю, что кто-то из них не прав, заметьте.

Трагедия индейцев в том, что они, будучи гордыми и заносчивыми дикарями, не способными покориться, а равно отважными и опытными воинами – эти качества оказались почти совсем непригодными на этой войне – могли быть приведены к покорности только жестокостью, не уступающей по степени их собственной. Выбор был прост: резервация или могила. Третьего не дано.

Мой маленький антрополог заявил бы, что белый человек виноват уже тем, что пришел на эти земли. Не спорю, но если руководствоваться такой логикой, Ур Халдейский сейчас представлял бы собой чертовски перенаселенное местечко.^[158]

* * *

Наутро после вечеринки с Мангасом я был разбужен ото сна пребывающим не в лучшем расположении духа Раззявой. С раскалывающимися головами, мы отъехали на несколько миль в горы, где он стал готовить меня к медовому месяцу. «Нам необходимо найти приятное уединенное местечко, – буркнул апач, – где можно построить уютное гнездышко для невесты». Мы выбрали небольшую сосновую рощицу над ручьем, и принялись строить викуп. Точнее, строил он, а я мешался под ногами и высказывал полезные предположения. Проклиная день, когда впервые увидел меня, Раззява обустроил шалаш, обеспечив его одеялами, запасом еды и кухонной утварью. Покончив с работой, он обвел ее взглядом и буркнул, что неплохо было бы устроить здесь небольшой садик: ему-де пришло в свое время в голову разбить цветник для Алопай, и та осталась очень довольна.

И вот пришлось мне пыхтеть, выкапывая в окрестном лесу цветы и перетаскивая их к викупу. Раззява в хмурой задумчивости наблюдал за мной. Когда я повтыкал растения в землю, он подошел, навел окончательный лоск и предостерег, чтобы я не переборщил с поливом. Получилось и впрямь красиво; я сказал, что Сонсе-аррей наверняка понравится, на что Раззява хмыкнул и пожал плечами, а потом оба мы рассмеялись, глядя друг на друга через ковер из цветов. Таким он мне и запомнился – не тем древним стариком, каким я его увидел в прошлом году, а угловатым, кривоногим юношей, апачем до мозга костей. Вот он серьезно обводит садик взглядом, очищая нож от земли, и выглядит одновременно хмурым и довольным. Странное воспоминание, если судить с исторической точки зрения – но для меня он так и остался Раззявой, хотя остальной мир называет его Джеронимо.^[159]

Бракосочетание состоялось два дня спустя на пустыре перед руинами форта Санта-Рита, и если воспоминания мои о самой церемонии довольно расплывчаты, виной тому, наверное, то, что приготовления к ней были очень уж необычными. Перед старой крепостью развели большой костер, и пока племя смотрело издали, все девушки, облаченные в лучшие свои наряды, уселись вокруг огня. С наступлением сумерек забили барабаны, и появились танцоры – молодые парни и мальчики в фантастических костюмах, которые принялись скакать вокруг костра. Это, кстати, был единственный раз, когда я наблюдал индейцев, танцующих у огня, как это принято изображать. Сначала появились «искатели духа» в раскрашенных ацтекским орнаментом килтах и длинных апачских леггинах. Все они были в масках, а на головах несли странные рамки, украшенные цветными точками, перьями и полумесяцами. Эти конструкции раскачивались, пока индейцы пели и плясали. «Искатели» пришли в полном вооружении, и размахивали своими копьями и каменными дубинками, стараясь отогнать демонов и одновременно прося своего бога – Монтесуму, наверное, – ниспослать благодать на Сонсе-аррей и, предположительно, на меня тоже.

Танец был медленный, размеренный, даже грациозный, если не считать мальчиков, чья роль заключалась в шутках и насмешках над взрослыми, с которой они, к удовольствию собравшихся, справлялись блестяще. Потом ритм изменился, сделавшись тревожным, и девушки вскочили в притворном ужасе, оглядываясь по сторонам, а из темноты выпрыгнули участники танца буйволов в ужасных ярких масках, увенчанных зверинными головами: скальпом бизона, волка, оленя или пумы. Мужчины прыгали у огня и вопили, и девушки бросились врассыпную, но через некоторое время барабаны застучали все быстрее и быстрее, и девицы снова начали возвращаться в круг, присоединяясь к танцу и смешиваясь с мужчинами-буйволами. Все было пристойно, позволю заметить, никаких вам оргий или распутства.

Тут барабаны резко замолчали, танец кончился, а «искатели» расположились у огня и затянули песнь. Раззява хлопнул меня по плечу – я, кстати, был облачен в свою замшевую куртку, на шею мне повесили гирлянду – после чего он и еще один молодой воин по имени Быстрый Убийца вывели меня вперед и поставили перед главным шаманом. Мы ждали, пока он кончит раздираться, и тут как раз из темноты выступил Мангас, ведущий Сонсе-аррей, облаченную в прекрасное белое платье, все утыканное перьями и бисером. Волосы невесты двумя косами ниспадали до самой талии. Мы с ней и Мангасом молча стояли перед шаманом, который даже со своим головным убором казался ниже гиганта-мимбреньо. Наступила тишина… И как-то странно было это все. Вы знаете, как устроено мое воображение, и помните, как стоя перед алтарем со Сьюзи я вспоминал прежние свои бракосочетания: с Элспет, Ирмой и мадам Бабуин де Мадагаскар… В тот раз подобных видений не было. Быть может, присутствие Мангаса Колорадо, выглядевшего, как те страшилища с Нотр-Дам, удивительным образом способствовало концентрации мысли, но и сама церемония имела мало сходства с религиозным обрядом, да и участие мое оказалось незначительным. Все говорилось на апачском, никто не требовал от бедолаги Флэши ответов, хотя к Сонсе-аррей шаман обращался раза три-четыре, так же как к Раззяве, стоявшему рядом. Несложно было догадаться – ему выпала роль моего представителя, поскольку я не знал языка, и хотя на закате дней приятно тешить себя мыслью, что шафером на твоей свадьбе был Джеронимо, во всем происходящем ощущался некий неприятный привкус несерьезности. Я не понял даже, в какой именно момент мы стали мужем и женой: никакого тебе соединения рук, обмена клятвами или «можете поцеловать невесту». Только заключительное завывание шамана да мощный вопль собравшихся, после чего сразу начался свадебный пир.

Зато пир, не могу не признать, устроен был с размахом. Он продолжался три дня. Все сидели вокруг костра, поглощая сладкие жареные листья агавы, запеченное мясо, кукурузные лепешки, чили, тыквы и все прочее, запивая еду особой свадебной брагой. И знаете, они все это время не позволяли мне приближаться к невесте! Мы сидели напротив друг друга по разные стороны огня в окружении родственников и друзей, тогда как остальные смертные сгрудились в задних рядах. Разумно предположить, что праздник должен был прерываться на сон и отдых, но я поклясться готов, что не помню этого. За все эти дни она даже не посмотрела ни разу в мою сторону! Я лично думаю, что они исключительно хитрые твари, эти апачи. В Турции вот на свадебный пир приглашают соблазнительную полуголую красотку, которая крутится перед молодоженом, дабы довести его до кондиции к брачной ночи. Мимбреньо, сдается мне, пошли еще дальше. То ли они добавляют что-то в напиток, то ли виной тому свадебные танцы, в которых парни в костюмах зверей ловят, но никак не могут поймать юных девушек, то ли играет свою роль трехдневная отсрочка – как бы то ни было, но я чувствовал, что при взгляде на белую фигуру за костром во мне закипает нечто пугающее.

Я знал, что не такая уж она и красавица – не сравнить с Элспет, Лолой, Клеонией, Шелк, Сьюзи, Нариман, Фетнаб, Лакшмибай, Лили Лангтри, Валей, Касси, Ирмой, императрицей Цыси или той толстой немецкой потаскухой с Хаймаркета, имя которой улетучилось у меня из памяти – честное слово, мне вряд ли стоит жаловаться, когда придет мой последний день, не правда ли? Но если бы к исходу третьего дня вы спросили, как выглядит женщина моей мечты, я ответил бы, что она пяти футов росту, плотного сложения, подвижная, одета в расшитое бисером платье и белые леггины из оленьей кожи, у нее округлое скуластое личико, пухлые губки и раскосые черные глаза, глядящие куда угодно, только не на меня. Боже, как она упивалась собой, эта недалекая, заносчивая стерва! Я же едва не подпрыгнул, когда Раззява хлопнул меня по плечу и мотнул головой. Пока я пробирался мимо пирующих, никто не обращал на меня ни малейшего внимания.

Вполне вероятно, что я был пьян как от напитков, так и от желания, поскольку почти ничего не помню: только как скакал бок о бок с Раззявой, наблюдая расплывающиеся очертания Быстрого Убийцы впереди нас. Холодный ночной воздух вовсе не остудил моего пыла; наоборот, тот все возрастал с каждой милей, проделанной по этим лесистым горам, и когда пришло время слезать с коня – мои спутники и их мустанги тактично растаяли в темноте – я готов был накинуться на любую представительницу прекрасного пола, при условии, что у нее будет невысокое мускулистое тело и пухлые щечки. Сквозь просвет в ветвях виднелся огонек, и я поспешил к нему, неверными пальцами расстегивая на ходу пуговицы и приостановившись, чтобы стянуть штаны. Вот и маленький викуп в окружении цветов; я, быть может, затоптал какие-нибудь, но останавливаться было некогда.

Она возлежала на одеяле у двери викупа, опершись на локоть. Ее упругое бронзовое тело блестело в свете очага, будто умащенное маслом. На Сонсе-аррей не было ни единой нитки за исключением узорчатой повязки над горящими, словно раскаленные угли, глазами, да обтягивающих белых леггинов на бедрах. Она даже не улыбнулась, только вытянула ногу и провела рукой по череде крошечных колокольчиков, издавших мелодичный звон. «Бог мой, – думаю, – ради этого стоило приехать в Америку!» Потом мне вспоминаются сосновые иглы, впивающиеся в колени, запах горящих поленьев и мускусный аромат. Я намеренно не спешил, исследуя ее податливое, упругое юное тело – у меня не было желания тешить высокомерие этой девчонки, набрасываясь на нее, будто дикий зверь. Она со своими племенными ритуалами так долго тянули из меня жилы, что теперь настало время отыграться, и я тянул время до тех пор, пока пухлые губки не затрепетали, а гордые глаза не распахнулись широко-широко. Наконец девушка забыла про свой ранг принцессы апачей и снова ощутила себя трепещущей пленницей в лагере охотников за скальпами, и начала вздыхать и извиваться, льня ко мне. С ее губ срывались короткие стоны querido^[160] и хриплые апачские нежности, которые, как я мог заключить из ее действий, носили крайне неделикатный характер. Потом Сонсе-аррей вдруг кинулась на меня, взяв меня в захват, как борец, и прямо-таки завыла, обвив мою шею руками и наполняя весь викуп звоном своих колокольчиков.

– Ну вот, теперь ты послушная индейская девочка, – говорю я, останавливая поток ее излияний с помощью поцелуя, и решительно, но не спеша – как нравилось Сьюзи – принимаюсь за дело. Получилось все просто чудесно, да и ей, не сомневаюсь, тоже пошло во благо. Ибо когда забрезжил рассвет – я в это время удовлетворенно дремал под одеялом, размышляя о том, что есть на свете места похуже леса Хила – к моему ушку прильнули пухлые губки, а к руке – маленькие твердые грудки, и послышался тихий шепот:

– Заставь мои колокольчики звенеть снова, пинда-ликойе!

Так мы и прозвенели все время до завтрака.

XIII

Нет ничего лучше, чем учить очередную новобрачную старым трюкам, и я без лести могу заявить, что к окончанию нашей лесной идиллии Сонсе-аррей стала более счастливой и осведомленной женщиной. Впрочем, десяти дней с ней хватило за глаза, поскольку девчонка оказалась ненасытной маленькой самкой, предпочитавшей количество качеству. В отличие, скажем, от Элспет, под невинным очаровательным лобиком который скрывался самый развращенный и изобретательный ум минувшего столетия и поведение которой в медовый месяц побудило бы достойных жителей Труна^[161] сжечь распутницу на костре, узнай они про ее проделки. Нет, юная Сонсе-аррей напоминала скорее герцогиню Ирму – та, познав новую радость, никак не могла насытиться ею. Но если похоть размягчила повелительную натуру Ирмы до уровня, когда она предоставляла своему господину определять, когда предаваться удовольствиям, моя упрямая индианка не останавливалась перед подобными пустяками. Если ей хотелось «позвенеть колокольчиками», она заявляла об этом напрямик. Вдобавок дикарка, будучи закаленной, нашла огромное удовольствие в занятиях любовью под струями водопада, которым заканчивался наш ручей. Неудивительно, что я до сих пор страдаю от приступов ревматизма. Но оно того стоило: помню ее бронзовое влажное тело, покоящееся у меня на руках, в то время как брызги сыплются на ее обращенное к небу лицо, а я бреду по колени в воде к берегу.

В остальном новобрачная оказалась восторженной, веселой особой – пока гладишь ее по шерстке, потому как девчонка была избалована до последней степени и раздувалась от гордости при мысли о своем испанском происхождении, свысока поглядывая на чистокровных мимбреньо, в том числе на своего жуткого батюшку. Мне вспоминается, с каким презрением отзывалась она о его привычке называть ее детским именем: Разгоняющая Облака. Чего еще ждать от сентиментального старого дикаря, сетовала она. Нет бы обращался к дочери, как подобает: Утренняя Звезда – это имя, по ее представлению, более соответствовало титулу принцессы апачей.

– Но оно подходит тебе, – говорю я ей как-то, поглаживая обтянутую леггином ногу. – Ты прогнала прочь мои облака, осмелюсь заметить. Кроме того, мне нравятся ваши чудные индейские имена. Кстати, а как называют меня, если не считать клички «белоглазый»?

– А ты разве не знаешь? Ну с тех пор, как ты скакал с копьем на те колышки, все стали звать тебя «Белый Всадник, Мчащийся Так Быстро, Что За Спиной У Него Поднимаются Ветры».

Звучало недурно, разве что длинновато немного.

– Не могут же они называть меня так всякий раз, – говорю.

– Конечно нет, дурачок. Они говорят короче: «Тот, Кто Пускает За Собой Ветры» или просто «Пускающий Ветры», – без тени улыбки заявляет она. – А что, тебе не нравится?

– Ну что ты, первый класс.

Угораздило же меня заполучить из всех прозвищ такое, из которого при переводе получается нечто несуразное. Я знал одного оглала-сиу, полное имя которого гласило: «Воин, Преследующий Врагов Столь Яростно, Что У Него Нет Времени Переменить Одежду». В сокращенном варианте получалось: «Вонючие Штаны». Таких примеров я вам могу привести вагон и маленькую тележку, будьте спокойны. Я предложил ей самой придумать мне ласковое имя.

– Дай-ка подумать, – говорит она, устраиваясь поудобнее. – Имя… Ты должен заслужить его, совершив какой-нибудь великий и удивительный подвиг. – Она хихикнула и шаловливо махнула ручкой. – Знаю: я буду называть тебя Мужчина, Который Заставляет Ее Колокольчики Звенеть и Делает Ее Сердце Мягким.

Губы ее затрепетали, а ресницы опустились игриво.

– О, да! Ну-ка, заслужи свое новое имя… Прямо сейчас, прошу тебя, Пускающий Ветры!

Я-то, положим, заслужил – по крайней мере, в ее глазах, но Раззява в прошлом году так и называл меня Пускающим Ветры, чтоб ему провалиться.

Мы с Сонсе-аррей вернулись в Медные рудники как раз в тот миг, когда племя собиралось на зимние квартиры в горы. Если вас удивляет, почему я не воспользовался уединением нашего медового месяца, чтобы унести ноги, то скажу, что толком еще и не знал тогда, куда их нести, а потом, хоть нас и не беспокоили, меня не покидало смутное ощущение близкого присутствия Раззявы и Быстрого Убийцы. Теперь же, час от часу не легче, племя откочевало миль на тридцать к юго-западу, еще дальше от долины Дель-Норте и безопасности, в лесистые горы. Надо было быть круглым дураком, чтобы бежать оттуда, где я в два счета заблужусь и снова попаду в лапы апачам.

Оставалось только скрепя сердце покориться и настроиться пережить эти ужасные месяцы, успокаивая себя тем, что шанс сбежать представится по весне. Размышляя о том, какое уютное гнездышко покинул я, сбежав от Сьюзи в Санта-Фе и какое жуткое стечение обстоятельств привело меня к Галлантину и этому кошмару, я готов был заплакать. Но в конечном счете, я остался жив и здоров, да и переделку не сравнить с мадагаскарской, а ведь и из нее мне в конечном итоге удалось выбраться. Как и в тот раз, мне приходилось убеждать себя, что существует и иной мир помимо скопища примитивных хижин и первобытных дикарей, мир, в котором есть Элспет, белые лица, кровати, дома, чистое белье, нормальная еда и напитки, цивильные шлюхи. Оставалось ждать и смотреть в оба, поддерживая араба в форме, и когда наступит удобный момент, пришпорить коня, пожелав последней миссис Флэшмен и ее очаровательным родственникам всего наилучшего.

Чем больше я наблюдал за последними в течение той зимы, тем меньше они мне нравились. Если на основании упомянутых выше теплых выражений вы пришли вдруг к выводу, что женитьба и родство сделали меня «мягким» по отношению к апачам, вы ошибаетесь. Волей-неволей, я свел довольно близкое знакомство с Мангас Колорадо и почти подружился с Раззявой; Сонсе-аррей же оказалась приятной и неутомимой подругой по любовным играм. Но они были чудовищами, все без исключения, в том числе моя милая женушка. Она могла быть любящей и пленительной, с ее милыми манерами, беглым испанским и некоторыми цивилизованными привычками (например, регулярно мыться), унаследованными от несчастной своей матери, но душа у нее была такой же черной, как у остальных апачей. Никогда не забуду ту ночь, когда она, нежно прижавшись ко мне, рассказывала индейские предания вроде легенды про «Мальчика, Который Не Мог Ходить На Запад». Жестокая расплата, настигшая этого подонка в конце, навела ее на мысль о тех членах шайки Галлантина, что попали к апачам в плен. Их насчитывалось пятнадцать, и дамы из кружка кройки и шитья племени мимбреньо устроили между собой соревнование, кому удастся дольше продержать свою жертву живой под пытками. Подопечные остальных женщин – с гордостью сообщила мне Сонсе-аррей – выдержали всего по нескольку часов, зато ее Иларио мучился от невыносимой боли целых двое суток. Мирно позевывая, она описывала все ужасные детали, а я лежал и обливался холодным потом. Будучи знаком с Нариман, доброй королевой Ранавалуной и амазонками Гезо, я не питал иллюзий по поводу неспособности представительниц прекрасного пола терзать беззащитную мужскую плоть. Но ведь передо мной была милая девочка шестнадцати лет, на которой я женился и с коей наслаждался утехами в лесах, подобно Филлис и Коридону!^[162] Должен сказать, той ночью я не проявил особого рвения.

Но это было лишь еще одно подтверждение тому, что мне уже было известно и что еще предстояло узнать об апачах в ту зиму – они воистину любят жестокость, причем саму по себе. Эти люди – живое опровержение старой басни (в моем случае, впрочем, совершенно истинной), что негодяи, испытывающие наслаждение, причиняя боль, сами отчаянные трусы. Поскольку главной их добродетелью – по мнению большинства, во всяком случае, – является храбрость. Никогда не увидите вы напуганного апача. Это их и сгубило: в отличие от прочих племен, апачи никак не могли остановиться. Мой приятель Раззява воевал с конными солдатами до тех пор, пока от его народа не осталась всего жалкая горстка, которую загнали в резервацию. И надо сказать, американцы проявили к апачам большую милость, нежели они сами оказывали своим врагам. Если бы с апачами расправились по апачским законам, то истребили бы всех до единого.

А еще апачи умели сражаться лучше, чем племена прерий. Будь их больше, они до сих пор владели бы Аризоной, поскольку за вычетом афганцев никогда не встречал я лучших солдат для партизанской войны. С детского возраста их обучали премудростям лесных засад, ловушек и нападений исподтишка – эти виды войны им нравились больше, нежели открытое сражение. В ту зиму в горах Хила мне доводилось наблюдать ребятишек лет шести-семи, которые бегали вверх и вниз по горам, часами лежали не шевелясь, ночевали полуголыми в снегу, выслеживали друг друга в кустарнике, угоняли лошадей, постоянно упражнялись с дубинкой, ножом, топором, копьем, пращой и луком. С оружием они были хороши, слов нет, но предел всему – это их искусство буквально растворяться в воздухе.

Его продемонстрировал мне сам Раззява. Как-то раз я выразил восхищение тем, как он подкрался к оленю. Апач ответил, что это, мол, пустяки: отвернись и сосчитай до десяти, говорит, и увидишь, насколько я хорош. Я последовал совету и, когда обернулся, этот ублюдок просто исчез! И это посреди голой равнины, где на полмили вокруг не найти ни малейшего укрытия. Раззявы нигде не было – и вдруг через секунду он уже стоит прямо рядом со мной, скалясь в своей широченной ухмылке и указывает на мелкий окопчик, который успел выкопать в каких-нибудь двух шагах от меня, не произведя ни малейшего шума и менее чем за две минуты. Улегшись, апач накрыл тело кусками дерна и комками земли, и я, глядя прямо на него, ничего не видел. Никто не верит этому рассказу, но мне доводилось видеть, как минимум двадцать апачей исчезли подобным образом, и скауты американской армии могут засвидетельствовать этот факт.^[163] Это одна из первых уловок, с которых начинается обучение мальчиков. Увидев ее воочию, я впервые начал подозревать, что эти ребята способны навешать янки по первое число. И ведь навешали, не так ли?

За ту зиму я узнал много еще чего интересного об апачах помимо их военной подготовки. Оказалось, они любят спорт: бег, плавание, конные скачки, стрельбу, метание копья через катящийся обруч. Женщины обожают игру, сильно напоминающую хоккей на траве, – Сонсе-аррей там блистала, кстати. Но самое любимое времяпрепровождение апачей – кости, поскольку эти индейцы помешаны на азартных играх. А еще они очень суеверны. Апач ни за что не произнесет своего имени (мужчины-чирикахуа, по слухам, никогда не общаются со своей тещей – вот ведь мудрые парни), апач не станет охотиться на медведя, он верит, что в теле гремучей змеи обитают души умерших, а рыбу почитает нечистым мясом, он не пьет молока и не умеет умножать и делить, хотя многие из апачей управляются со счетом лучше, нежели прочие знакомые мне индейцы. Кроме того, апачи говорят на языке, который я так и не осилил. Отчасти по причине того, что большинство из них более-менее сносно знают испанский, но еще и потому, что апачский очень сложен – в нем в пять раз больше гласных, чем в нашем, да вдобавок апачи, в отличие от большинства краснокожих, страшные болтуны и трещат без умолку.^[164] Но главным образом мой провал с апачским объясняется отсутствием желания – настолько мне противны были они сами и все, что с ними связано.

Из всего вышесказанного вы можете заключить, что зима получилась чертовски долгой. И ее совсем не скрашивал факт, что апачу совершенно нечем заняться в эти месяцы: за исключением коротких вылазок на охоту он валяет дурака, ест, спит, пьет и планирует разные пакости на весну. Стоит ли удивляться, что в добавок к унижению и страху я испытывал еще и скуку: когда даже разговор с Мангасом Колорадо кажется вам развлечением, то ваши дела совсем плохи, ей-богу! Скрашивало тоску толькообучение новым позициям Сонсе-аррей – про других девчонок не могло быть и речи, даже если бы я захотел или посмел на них глянуть. Апачи, да будет вам известно, яростные противники адюльтера: изменницам они отрезают носы, а что делают с виновными мужчинами я предпочел не спрашивать.

Но за эту бесконечную зиму произошла одна хорошая вещь: апачи привыкли ко мне, и ко времени, когда снег в долинах начал таять, я сомневался, что даже подозрительный и проницательный Мангас догадывался о моих намерениях поднять якоря. Я представлял собой образцового, хоть и несколько сдержанного, зятя, Сонсе-аррей явно была довольна, да и разве придет в голову пинда-ликойе, которого мимбреньо осчастливили, приняв в племя и отдав в жены Утреннюю Звезду, идиотская мысль бросить все и вернуться к своим? Так или иначе, когда начал формироваться большой военный отряд, которому предстояло открыть сезон с визита в долину Дель-Норте, мое участие в нем ни на минуту не ставилось под сомнение. Мангас даже вернул мне револьвер, отобранный при пленении, а Сонсе-аррей собственноручно нарисовала на моем лице белую полосу, проходившую через нос от уха до уха, и вся аж светилась в предвкушении богатой добычи, которую я привезу домой. Ей хотелось бриллиантов, но шелк и кружево тоже годились, заодно с парой мексиканских мальчиков в качестве домашней прислуги. Почему не девочек, интересно?

– А еще мне нужны новые колокольчики для мокасин, – заявляет она с той милой игривой улыбочкой, которая одна и делала жизнь сносной на протяжении ужасной зимы. – Чтобы сердце становилось мягким.

И знаете, быть может, это и смешно, но когда я выпустил ее из объятий, вскочил на араба и заглянул в последний, как от всей души надеялся, раз в эти прекрасные миндалевидные очи, сердце мое болезненно сжалось. В глазах у нее стояли крупные слезы. И мне в этот миг стало на все наплевать: на то, что я оказался в этом дьявольском лагере, среди этих размалеванных приматов, седлающих своих коней, на скво, толпящихся у лачуг, на мусор и вонь, заполоняющие все вокруг, на собак, роющихся в груде отбросов, на едкий дым утренних костров, першащий в горле, на все ужасы плена. Когда твоя женщина смотрит тебе вслед и плачет, и пытается схватить и прижать к щеке твою ладонь, когда ты оборачиваешься и видишь крохотную белую фигурку под соснами, машущую тебе вслед… «Да, – подумал я, – несмотря на водопад, бывало и похуже, и следующий ее избранник будет настоящим счастливцем, ибо заполучит в жены самую вышколенную потаскушку в Северной Америке».

Тем утром лагерь в горах покидало около сотни воинов, в том числе первые лица племени: сам Мангас, Дельгадито, Черный Нож, Железные Глаза, Понсе, Раззява и Быстрый Убийца. Для похода были реквизированы все лошади селения, ибо в то время апачи не имели такого изобилия коней, как в более поздние времена, и около четверти нашего отряда перемещалось на своих двоих. Шаманы проинспектировали нас на предмет наличия у каждого «целебных» шнурков, мешочков с «лекарствами», проследили, чтобы молодые воины захватили свои «чесальные соломинки». Потом они, распевая и обращаясь к солнцу, разбросали пыльцу, и мы тронулись в путь. С гор мы спустились пятью отрядами. Это типичный стиль апачей: отдельными шайками прочесать местность и собраться воедино у главной цели.^[165] Когда ухо мое уловило, как Мангас, обращаясь по-апачски к уходящим на северо-восток пешим отрядам, упомянул название «Фра-Кристобаль», сердце мое екнуло. Местечко это располагалось в северной части долины Дель-Норте и совсем рядом с Сокорро, но чуть южнее него. Если, будучи в тех краях, я не сумею улизнуть тем или иным способом, то, значит, сильно промахнулся в своих расчетах. Стоит ли говорить, что так и вышло?

Спустившись с гор, пять наших групп веером двинулись через месу, бесконечной полосой простиравшуюся к востоку. Я шел в центре, вместе с Мангасом и Дельгадито, и вовсе не сожалел, что Раззява с Быстрым Убийцей попали в одну из юго-восточных шаек – этих парней мне меньше всего хотелось видеть у себя за спиной, когда наступит час уносить ноги. В лучах утреннего солнца, казавшегося в тумане бледным светящимся диском, мы бодрой рысью двинулись на восток. За тот первый день мы покрыли добрых миль сорок, и меня порадовал факт, что араб не выказал признаков усталости. На равнине нам не встретилось ни единой живой души, но ближе к вечеру мне довелось пережить одно из сильнейших в жизни потрясений, поскольку перед нами на горизонте открылось вдруг зрелище, которое нельзя было охарактеризовать иначе, нежели панорама города. Причем столь крупного, что в этой глуши его быть никак не могло. Симметричными рядами из месы вздымались высокие здания, сложенные, насколько можно было судить, из коричневого кирпича. Они были намного больше самых крупных построек Санта-Фе. Я оторопел, но мои спутники не обратили на увиденное ни малейшего внимания, продолжая в молчании скакать. И только когда мы оказались в миле или даже ближе, я понял, что это не здания вовсе, а удивительно прямоугольные и вытянутые скалы – как будто некий великан взял и разбросал свои игрушечные кубики в самом сердце этой пустынной страны. Мы обогнули скопление камней, не доехав до него с полмили. Эти столь аккуратно расположенные валуны страшно напомнили мне некий гигантский Стоунхендж, и я решил, что это дело рук диких солнцепоклонников. Хотя каким образом ухитрялись они перемещать эти гигантские глыбы, мне даже не приходило в голову.^[166]

На ночь мы остановились в заросшем тополями русле пересохшей реки, а поутру двинулись по пересеченной местности, начинавшей приобретать небольшой уклон. Волнение мое усиливалось, поскольку мы, видимо, приближались к долине Дель-Норте. И точно: к концу дня позади осталась последняя гряда холмов, и в наступающих сумерках перед нами открылись знакомые ряды тополей, сквозь которые тут и там поблескивало зеркало реки, а за ними – низкие обрывистые скалы. Над водой расползался дым очагов крупного селения, выглядевшего таким мирным в лучах заходящего солнца. Мы спешились, и сердце в груди заколотилось так, будто вот-вот разорвется – я понял, что это цель нашего похода и лучшего шанса улизнуть не представится.

Укрывшись в небольшой лощине, мы разделись, натерлись жиром и подновили боевую раскраску. Безумие, не правда ли – цивилизованный белый человек размалевывает себя, как дикарь. Но проведя шесть месяцев среди этих красных скотов, я даже глазом не моргнул. Мангас изложил Дельгадито план действий. Перед самым наступлением темноты нам предстояло вброд перебраться через реку, напасть на деревню, ограбить и поджечь ее, угнать всех лошадей и мулов, а затем вернуться на прежнюю позицию для ночевки. Взятие пленных в расчет не входило, так как следующим утром нам предстояло двинуться на север, на соединение с пешими отрядами, по пути разоряя все поселения вдоль реки.

Мангас не собирался вести нас на деревню лично. У него было много общего со мной, и он никогда не рисковал своей шкурой без крайней нужды. Но при его железной репутации никто и бровью не повел. Да возьмите и цивилизованных генералов – многие из них ходят в рукопашную вместе с солдатами? Пока Дельгадито – тощий негодяй с мерзкой рожей, напоминавший скорее испанца чем апача, проводил инструктаж по тактике, Мангас прохаживался среди нас, проверяя готовность. Прекрасно помню, как расплывающаяся в сумерках громадная туша остановилась передо мной. Черные глаза блестели из под налобной повязки, а шершавый палец проехался по моей щеке, стирая кляксу из краски. Вождь похлопал меня по плечу, обдав тем смрадным ароматом, который неразрывно связан в моем восприятии со словом «апач».

– По-тихому через брод, потом рассыпаемся и скачем на деревню, – бухтел Дельгадито. – Сначала убиваем, потом грабим, потом поджигаем. Это для всех, кроме Железных Глаз, Пускающего Ветры и Кавальо, которые огибают селение и берут под охрану корраль.

«Все четко и профессионально», – думаю.

– Все ясно, мимбреньо? – восклицает Дельгадито. – Тогда вперед!

В разные времена мне доводилось воевать в весьма причудливых кавалерийских подразделениях. Я был в составе Легкой бригады под Балаклавой, скакал с иррегулярной пуштунской конницей Ильдерима, ходил с кокандской ордой Якуб-бека под форт Раим – о Кастере и чокнутом Джебе Стюарте вообще молчу, – но тот переход с апачами через Дель-Норте является, наверное, самым странным случаем из всех. Вообразите, если угодно, ораву дикарей с размалеванными физиономиями, в ободранных килтах и мокасинах, поигрывающих копьями и томагавками, и в самой гуще их – стройную фигуру английского джентльмена, гордости Одиннадцатого гусарского, с белой полосой поперек лица, волосами, ниспадающими до плеч, в замшевой куртке, от которой несет, как от Флит-Дич^[167], с копьем в руке и ножом на поясе. Вам не верится, что этот самый человек играл в крикет в «Лордс», болтал с королевой или получал от доктора Арнольда выволочки за грязь под ногтями (ну, в это вы, наверное, поверите) и удостоился похвалы милорда Кардигана за отличную выправку: «Ну-ну, Фвэшмен скачет удивитевьно хорошо, не так ви, Джонс?»? И вот теперь краса и гордость кавалерии, вонючий, как окружающие его аборигены, прокладывает себе путь по отмелям Дель-Норте, а потом, едва в деревне начинается тревога, пускает коня во весь опор. Ведомая Дельгадито свирепая банда с воплями обрушилась на скопление хижин.

Я свернул за Железными Глазами к растущей за деревней тополиной рощице. Взор мой уже устремлялся вдаль, в направлении невысоких обрывов. Если удастся потеряться из виду в сутолоке и улизнуть под покровом ночи, могут пройти часы, прежде чем меня хватятся, а я к этому времени уже буду мчаться во весь дух по восточному берегу Дель-Норте на север. Ей-богу, до самого Сокорро даже не подумаю остановиться…

Слева от меня вдруг раздался крик. Кавальо натянул поводья и вскинул лук, целясь в пожилого мексиканца, вынырнувшего из одной лачуги. Старик растерянно стоял, когда стрела вонзилась ему в грудь, и он повалился, цепляясь за древко. Из двери появилась женщина, прижимавшая к себе младенца. При виде Кавальо она издала нечеловеческий вопль, а грязный ублюдок завопил и устремился к ней. Наклонившись в седле, индеец ухватил жертву за волосы и полоснул по горлу ножом; ребенок выкатился из разжавшихся рук матери. Кавальо отпустил жертву, перекинул в руке нож и направил мустанга прямиком на беспомощный пищащий комочек. Не сознавая, что делаю, я выхватил кольт и выстрелил. Апач покачнулся в седле, нож выпал; сжимая живот, Кавальо недоуменно вытаращился на меня. Я навел револьвер на отвратительный размалеванный череп и разнес его в клочья.

Все произошло буквально за секунду, и я с тревогой оглянулся, ища взглядом второго спутника, но Железные Глаза исчез в темноте. Выстрелы мои слились с жутким шумом, доносившимся от хижин, где красные дьяволы принялись за свою кровавую работу. Предсмертные крики смешивались с военными кличами и командами, на соломенных крышах уже начали заниматься алые огоньки, разгоняя тьму. Я развернул араба и поспешил под прикрытие кустарника за рощей. И вовремя, так как из проулка выскочили два мексиканца. Увидев зарезанную женщину, один из них истошно закричал, другой же нацелил древний мушкет на вынырнувшего из тени Железные Глаза. Выстрел прошел мимо, и пронзенный копьем мексиканец рухнул на землю. Второй даго оторвался от тела женщины и бросился на апача. «Момент настал, мальчик мой, – сказал я себе. – Беги, пока им есть чем заняться». В этой суматохе никто не хватится старины Флэши; я соскользнул с седла, взял коня за повод и провел через кусты. Там я снова вскочил на араба и во весь дух поскакал к зияющему не далее как в фарлонге прогалу в обрыве.

Заросли скрывали меня. Обернувшись, я увидел алое зарево и живо представил ужасы, творящиеся в деревне. Но стоило достигнуть провала, как кошмарные звуки битвы остались позади, и я устремился по узкому коридору к смутно виднеющейся впереди месе. Через пять минут я был уже на равнине. Но впереди снова замаячили утесы, и пришлось принять к востоку, потому как попытка обогнуть их со стороны реки могла подвести меня на тревожно близкое к моим краснокожим приятелям расстояние.

Я был свободен! После шести месяцев среди этих демонов я летел, как ветер, и через день – самое большее два – окажусь в безопасности среди себе подобных. Как быстро ни перемещалась бы шайка Мангаса по западному берегу, она должна была остаться далеко позади. Я едва не вопил от радости, переходя на быстрый галоп и чувствуя, как мой араб набирает ход. Опускалась темнота, и на багровеющем еще своде небес загорались яркие звезды, но я решил проделать до ближайшей остановки хотя бы миль двадцать. Завтра поутру меня хватятся, и, зная мастерство этих следопытов, я не сомневался, что следы моего араба найдут как нечего делать. Только к тому времени между нами будет целый дневной переход. За это время мне даже может встретиться какое-нибудь поселение – достаточно крупное, чтобы быть безопасным.

По мере скачки я не выпускал из виду Полярную звезду – держа прямо на нее, я могу чувствовать себя спокойно и свернуть к реке, когда сочту это удобным. Стало совсем темно и я не разбирал дороги, но чувствовал, что грунт ровный и твердый, так что решил довериться чутью своего араба. Меня всего трясло от страха и волнения, связанных с побегом, во рту пересохло, и я сделал добрый глоток из висевшей у пояса фляги. Как только рассветет, запасы воды нужно будет пополнить, зато в мешке есть запас вяленого мяса, а конь продержится на подножном корме.

Часа два я скакал без передышки, потом, с восходом луны замедлил ход, чтобы сориентироваться. Справа не было ничего; слева на удалении вздымалась горная гряда, и при виде ее я вздрогнул на мгновение: там же должна быть река, точно… Но, может, горы за ней? Да, это объяснение… В неверном свете определить дистанцию не представлялось возможным. Когда луна взошла окончательно, стало светло, как днем, и открывшаяся картина поставила меня в тупик. Вместо ожидаемой пересеченной месы я оказался на плоской, как стол, равнине с разбросанными там и тут клочками кустарника. Потрогав грунт, я обнаружил, что он больше напоминает песчаник, нежели обычную для долины Дель-Норте красноватую почву.

Справа уныло завыл койот, становилось жутко холодно, и, прежде чем продолжить путь, я завернулся в одеяло. Настроение почему-то резко упало. Я никак не мог сообразить, где оказался, но знал, что, пока держу на север, все будет в порядке. Однако окрестности сильно напоминали настоящую пустыню. Заметив слева скопление камней, я направился к нему в надежде найти ручей, но просчитался. В лунном свете камни выглядели зловещими и вполне подходили в качестве жилья для змей и ядовитых ящериц; я счел за лучшее живо убраться оттуда и обнаружил с облегчением, что стою на настоящей фургонной тропе, уходящей строго на север. Колея была хорошо укатана, и я, повеселев, двинулся вперед, надеясь вскоре достичь менее пустынной страны. Но по мере продвижения редкие заросли кустарника по обе стороны дороги начали постепенно исчезать, и, насколько хватало глаз, в серебристом свете не видно было ни единого клочка травы или иной растительности. Даже койот затих. Я остановился и прислушался: ничего, кроме бесконечной, неживой тишины. Ледяной ужас сковал меня, и порожден он был вовсе не ночным холодом. Мне стало как-то не по себе, как будто я оказался вдруг в мире мертвых. В этот миг копыто араба стукнулось обо что-то, издавшее высокий гулкий звук. Явно не камень. Я слез и стал шарить под ногами коня. Рука нащупала какой-то легкий полый предмет. Я поднял его и в ту же секунду с проклятием выронил из трясущихся пальцев. С белого песка пустыни мне ухмылялся человеческий череп.

Непроизвольно вздрогнув, я пинком отбросил дьявольскую штуковину прочь. Череп загремел по дороге и остановился у вороха белых прутьев, которые я с ужасом опознал как скелет некоего крупного животного – вола или коня, павшего рядом с колеей. Устремив тревожный взгляд вдаль, я обнаружил еще один такой же ворох, потом еще… еще… Усеянная скелетами людей и зверей пустынная дорога в самом сердце огромной безводной равнины из песка и камня… Разгадка обрушилась на меня с пугающей очевидностью – я понял, куда попал, прекрасно понял. Есть во всем проклятом Нью-Мексико только одно место, подходящее под это описание – по какому-то жутко неудачному стечению обстоятельств я забрел на Хорнада дель Муэрто – ужасный Переход Мертвеца.

На миг мной овладела паника, потом я овладел собой и постарался вспомнить, что сказал солдат тем утром в Сокорро: «Сто двадцать пять миль песка и камня… воды нет, если только не набредете на дождевую лужу… Есть только один способ пройти по ней: накачать своего скакуна водой так, чтоб из него лилось, захватить с собой две большие фляги, выехать часа в три утра и лететь, как ветер. Потому как, если вы не преодолеете ее за сутки… значит, не преодолеете никогда».

Не успели еще эти мысли промелькнуть у меня в голове, как я уже снова был в седле. Единственной надеждой было гнать во всю мочь, пользуясь прохладой ночи. Как далеко я продвинулся? Быть может, миль на двадцать. Остается еще сто… Но если не найду воду – я покойник. Выдержит ли араб еще часов пять – это еще миль, допустим, тридцать, что позволит одолеть почти полдороги? Если конь выдержит и мы найдем воду… Как это называется? Лагуна? Тогда у нас есть все шансы, но если я буду гнать лошадь слишком быстро и она не выдержит… Но не время мешкать. Я задержался еще не надолго, чтобы влить в рот арабу остатки воды из фляги, после чего двинулся вперед. Было зябко, луна зашла, и я скакал почти вслепую, слыша только стук копыт, отдававшийся эхом по пустынной равнине, и стараясь удерживать Полярную звезду в створе ушей араба.

Делая короткие остановки, я гнал коня почти шесть часов, после чего дал коню двухчасовой отдых, укрыв от холода своим одеялом – сейчас его здоровье было куда важнее моего. Мороз стоял жуткий, и к тому же мы начали дьявольски страдать от жажды. Бедная скотинка жалась ко мне, тыкаясь носом во флягу. Я некоторое время вел араба в поводу, но он вдруг начал упираться и нервно ржать. Распознав сигналы, я вскочил в седло и отпустил поводья. Скакун едва не час прямо-таки летел; я чувствовал, что дорога пошла немного под уклон, и когда первые лучи рассвета пролились на Хорнаду, безошибочно различил сквозь туман блеск воды. Язык слишком пересох, чтобы издать радостный клич. Я буквально вывалился из седла и пополз к ближайшей луже. К ужасу моему, араб понесся дальше, застучав копытами где-то в тумане. Я же лежал, раздираемый на части испугом потерять коня и жаждой. Жажда победила. Я припал к воде и в тот же миг отпрянул, захрипев от ужаса. Это был настоящий рассол.

Разве чудо, что на голове моей седые волосы? Чудо в том, что они вообще на ней уцелели, поскольку я едва не выдрал их все с корнем в тот ужасный миг, когда, вскочив, сломя голову ринулся вперед, в надежде остановить треклятое животное, где бы оно ни находилось, но из пересохшего горла моего вырывались лишь слабые всхлипы. В панике я бежал, спотыкаясь в тумане: без воды, без коня, потерявшийся в пустыне – со мной почти все уже кончено. Дважды я падал на камни и оба раза поднимался, заливаясь слезами, но, упав в третий раз, остался лежать, молотя по земле кулаками, пока не сбил их в кровь, и корчился и рыдал в отчаянии.

Что-то прикоснулось к моей шее – что-то влажное и прохладное. В пароксизме страха я перекатился и обнаружил, что это араб лижет меня. Боже правый, морда у него была мокрая! Я стал вглядываться вперед: там виднелись еще пруды, и значит, хотя бы один из них все-таки с пресной водой! С трудом поднявшись, я поспешил к ближайшему, но хитрая скотинка порысила к тому, что подальше. Я последовал за ней и через миг едва не с головой окунулся в чистую, вкуснейшую воду, и пил ее, плещась и катаясь, пока не перехватило дыхание. Араб тем временем тоже припал к пруду, элегантно, как и полагается джентльмену, опустив морду. Едва не задушив коня в объятиях, я позаботился накачать его так, что он едва не лопнул.

Мы отдохнули пару часов, и мне оставалось мечтать лишь о том, чтобы вместо до обидного крошечного пузырька на поясе у меня был настоящий бурдюк для воды. Но делать нечего: я наполнил флягу и мы выехали из длинной низкой ложбины в насыщенный испарениями утренний воздух. Впереди простиралась ужасная пустыня без единого куста или клочка травы в поле зрения. Справа вздымались угрюмые безжизненные горы, скалистыми уступами сбегавшие к равнине, слева на большом расстоянии тоже виднелись возвышенности – не это ли хребет Кристобаль, обрамляющий Дель-Норте? Я развернул араба в том направлении: если поднажать, то можно успеть достичь гор до наступления самого жаркого времени. Мы пустились в галоп. Я повернулся в седле, желая бросить прощальный взгляд… и натянул поводья, оцепенев от увиденного.

В юго-западном направлении на горизонте поднималось облачко пыли… Миль десять? Пятнадцать? Быть может, даже дальше, но значить это могло только одно – всадники. А единственными всадниками, которые могли скакать по Хорнада дель Муэрто, были апачи.

Получается, они – я ни минуты не сомневался, что это шайка Мангаса, сгорающая от желания отомстить за смертельное оскорбление, нанесенное вождю и его дочери, и забывшая на время даже про свой рейд, – нашли мой след уже через несколько часов после бегства. Что ж, пусть себе скачут, ведь ни один из их мустангов не сравнится с моим маленьким арабом… Если тот не захромает, не падет от жары или не оступится на скользком камне…

Прямо на глазах облако разрасталось, и я повернул араба прочь от гряды Кристобаля, направив его на северо-восток с намерением держаться прямо перед ними и не дать преследователям шанса отрезать меня. Прикинув расстояние, я решил, что вполне успеваю достичь Дель-Норте.

Четыре часа мы не сбавляли хода. Пылевой шлейф преследователей стал уменьшаться и наконец исчез совсем. Но я понимал, что они здесь, идут по следу, и поэтому сбавил аллюр, только когда дневная жара сделалась невыносимой. Я был полумертв от усталости, голода и жажды, поэтому натянул поводья у первого клочка травы, встреченного с момента въезда в эту адскую пустыню. Зелень была жалкой, но арабчик уплетал ее за обе щеки – мне даже завидно стало.

Я отдал ему последнюю воду, успокаивая себя, что через час-другой мы должны найти источник, поскольку пустыня постепенно стала переходить в месу с чахлыми зарослями шалфея и червелистника, а на северном горизонте можно стало различить далекие горы. Я поскакал дальше, каждую милю оборачиваясь, чтобы бросить сквозь жаркое марево взгляд на юг, но в раскаленной пустоте не обнаруживалось никаких признаков движения. Потом с запада задул резкий горячий ветер, перешедший скоро в раскаленный поток воздуха, который крутил шары перекати-поля и вздымал песчаные вихри футов на двадцать ввысь. Страдая от жажды и усталости, мы около часа пробивались сквозь эту слепящую, жалящую стихию, и когда я начал уже отчаиваться найти воду, вышли к широкому руслу реки, по самому дну которого струился тоненький ручеек. Ослепленный пылевой бурей, я не заметил его, но малютку-араба нос не подвел: он радостно заржал и через мгновение мы оба уже жадно глотали прохладный нектар и плескались в нем в свое удовольствие.

Вы, может статься, не поверите, что от воды можно захмелеть. Ошибаетесь, поскольку именно это со мной и произошло: я нахлебался до такой степени, что ум начал отуманиваться, и столь присущие мне здравый смысл и осторожность приказали вдруг долго жить. Укрывшись под берегом от ветра, я провалился в забытье.

Спас меня араб. Я вскочил, недоумевая, где нахожусь и что это за шум. Обведя взглядом высохшее русло, я все вспомнил. Ветер стих, но это, скорее всего, было затишье перед бурей, поскольку по небу шли серые низкие тучи, и в воздухе царило какое-то неестественное, осязаемое, хоть щупай, спокойствие. Араб снова заржал, возбужденно стуча копытом, и когда я почти уже поднялся, откуда-то снизу по течению ручья до нас долетело слабое ответное ржание. Я кинулся к голове коня, зажав ему ноздри и поглаживая, а сам навострил уши. Так и есть – где-то за излучиной пересохшего русла слышался стук копыт. Выругавшись, я схватил поводья и стал карабкаться на берег, не обращая внимания на сыпящиеся из-под ног камни. Мы поднялись на равнину, но она была пуста. Не видно было ничего, кроме тощих кустарников и травы; на милю или две вперед тянулся подъем, а за ним начинались покрытые лесом предгорья.

Мигом прокрутив все в голове, я вскочил в седло, ударил коня пятками и понесся, как ветер. И вовремя. Не успели мы сделать трех скачков, как над головой у меня прожужжало что-то, словно гигантский шмель, а за спиной раздался леденящий душу вой. Я обернулся и увидел их. Индейцы вымахивали на берег реки ярдах в ста слева от меня – около дюжины ужасных фигур с повязками на головах и развевающимися волосами. Потрясая луками и копьями, краснокожие, завывая, словно демоны, бросились за мной.

Потеряй я еще полминуты на высохшем русле, и они накрыли бы меня. Даже теперь, когда я пригнул голову к гриве, а араб мчался со скоростью крысы, удирающей по канализационной трубе, все еще висело на волоске. Выпущенный из пращи камень просвистел совсем рядом (слава богу, этот парень не дотягивал в мастерстве до Раззявы), но мы уже набрали ход и через минуту оказались вне пределов досягаемости, весело стуча по месе копытами под аккомпанемент завываний дикарей, отдававшийся гулким эхом. Я кинул еще один взгляд: вперед вырвались четверо, они были достаточно близко ко мне, чтобы я узнал Железные Глаза, да и остальных, чуть-чуть от него поотставших. Апачи вскрикнули, подбадривая мустангов, но те, как я догадывался, уже много часов скакали без отдыха, тогда как мой араб был свеж как огурчик. Если он не поскользнется, мы уверенно оторвемся от преследователей. Я заставил себя глядеть вперед, видя промеж ушей коня ярдов на десять вперед. Мне удавалось маневрировать между низких зарослей, наблюдая, как поросшие деревьями ложбины предгорий становятся все ближе, и бросая время от времени взгляд назад. От индейцев меня отделал уже добрый фарлонг. И в этот миг лопнула уздечка.

Только что она была целехонька, а в следующую секунду в руках моих остался только жалкий обрывок. Я, должно быть, громко вскрикнул, а в следующий момент вцепился руками в гриву, держась изо всех сил. Сзади донесся выстрел и я пригнулся. Шансов, что в меня попадут, было мало, но, подняв голову, я заметил гораздо более страшную опасность, подстерегавшую меня впереди. На ровной тропе бояться было нечего, но среди каменистых овражков и поросших лесом склонов араб лишится преимущества в скорости. Коли дорога жизнь, необходимо было держаться открытой местности, но когда я готовился уже принять в сторону, то с ужасом понял, что опоздал: по обе стороны от меня в равнину вдавались языки леса. Мы влетели в горловину долины, поворачивать было поздно, оставалось только все дальше углубляться в капкан. Апачи издали победный клич.

Охваченный паникой, я мчался мимо каменистых овражков, куп берез и сосен. Стенки долины быстро сужались, и арабу пришлось замедлить шаг, преодолевая неровный грунт. Позади щелкали выстрелы, слышался зловещий свист стрел. Конь спотыкался на булыжниках, я выхватил револьвер и обернулся. Боже! Головной из преследователей был едва ли шагах в пятидесяти и яростно понукал мустанга, остальные трое гуськом тянулись за ним. Араб напрягся и прыгнул через ручей, заскользив на предательской глине. Кое-как он устоял на ногах, и я погнал его дальше.

По правому плечу разлилась вдруг тупая боль, а по лицу что-то хлестнуло. Краем глаза я заметил промелькнувшую оперенную стрелу. Мы проломились сквозь заросли низкого кустарника. Я покачнулся в седле, голова кружилась; петляя между невысоких красных стен долины, увенчанных лесом, мы влетели в поворот и оказались перед широкой каменистой россыпью, обрамляющей неглубокий поток. За ним виднелась могучая скала и густые поросли деревьев. Прохода между ними не было. Копыта араба скользили на валунах, я знал, что апачи наседают мне на пятки, в ушах звучал их боевой клич. Из-за раны в руке я не удержался и повалился на бок. В этот ужасный миг я узрел стоящего на скале, ярдах в двадцати, мужчину в замшевой куртке. Он как раз вскидывал к плечу приклад. Клуб дыма, треск выстрела, и я рухнул головой в ручей.

Я выскочил на поверхность, как лосось на нересте, разворачиваясь лицом к апачам: седло переднего мустанга было пустым, его владелец корчился на камнях в предсмертной агонии. Вот он дернулся, вздрогнул и затих. Но обернувшись, я не обнаружил человека в замшевой куртке. Скала была пуста, среди деревьев и кустарников не наблюдалось никаких признаков жизни. Неужто мне померещилось? Но нет: вот рассеивающийся в воздухе пороховой дым, вот труп апача. Тут из-за поворота, издав при виде меня торжествующий вопль, вынырнул Железные Глаза и два его визжащих приятеля. Апач спрыгнул с коня и бросился к потоку, сжимая копье.

Инстинктивно рука моя метнулась к кобуре – револьвер исчез! Я стал лихорадочно карабкаться на противоположный берег, намереваясь достичь кустов, но упал. Железные Глаза радостно завопил, зашлепав по воде…

– Не шевелись! – скомандовал негромкий голос из ниоткуда. – Просто лежи себе и отдыхай.

Удивляться было некогда – размалеванный красный дьявол уже пересекал ручей, размахивая копьем.

– Ах-хи, пинда-ликойе дасайго! Ди-да тацан!^[168] – вскричал он и на миг остановился, наслаждаясь видом беспомощной жертвы. Голова его в жестокой радости вскинулась… Вдруг в воздухе что-то сверкнуло, апач судорожно вздохнул и осел в воду, цепляясь за костяную рукоять ножа, вонзившегося ему в горло. Оба других воина, достигшие середины потока, при виде рухнувшего на отмель товарища замерли, потом опрометью кинулись назад. Усиливая наше изумление, за извилиной долины раздался залп, зазвучали отрывистые команды, смешивающиеся с боевыми кличами, и в моих отказывающихся верить ушах зазвенел чистый перепев военного горна.

Если я от удивления остолбенел, то апачи оправились быстро. С криком страха и ярости они завертелись, словно играя в жмурки с невидимым убийцей. Все произошло, как волшебству: только-только среди деревьев слева от меня никого не было, и вдруг там появился невысокий крепыш в полинялой желтой замшевой куртке. Он стоял на опушке, поигрывая в руке топориком – почти лениво, с выражением интереса на спокойном, чисто выбритом лице.

Крепыш глянул на меня, потом негромко произнес что-то по-апачски, и оба воина разинули рты, а потом яростно завопили. Белый покачал головой и указал на долину. Оттуда донесся еще один залп, сопровождаемый криками, лошадиным ржанием и разрозненными выстрелами. Даже будучи оглушен и перепуган, я сообразил, что какие-то ловкие парни наносят серьезный урон популяции мимбреньо. Ближайший из апачей выкатил глаза и заревел. Вместе с приятелем они кинулись на меня, как тигры, выставив томагавки.

Я даже не заметил, как пошевелился человек в куртке, но он вдруг оказался уже перед индейцами и смертоносные топоры застучали друг о друга, мелькая с быстротой, неуловимой для глаза. Мне казалось, что ему не выстоять и секунды против этих рожденных для боя демонов. Но если они были быстры, как кошки, крепыш был еще быстрее – он уворачивался, отпрыгивал, вилял и наносил удары так, словно был весь на пружинах. Приходилось мне видеть шустрых парней, но с ним в скорости никто бы не сравнился. Он не просто держал оборону, но даже теснил врагов. Его томагавк мелькал, как отполированная молния, и двое краснокожих едва успевали отражать удары. Внезапно белый отпрыгнул, опустил топор и снова обратился к противникам по-апачски. Тут послышался топот ног, голоса с американским акцентом, и из-за поворота выбежали люди в перепачканных синих мундирах и драгунских шляпах. Их возглавлял здоровенный детина с черными бакенбардами, одетый в клетчатые брюки и шляпу с пером и размахивающий револьвером.

Один из апачей метнулся к лесу, но был остановлен залпом со стороны драгун, другой вновь бросился на человека в замше и отпрянул назад с рассеченным плечом. Человек с баками выстрелил, дикарь упал. К моему удивлению, крепыш в куртке осуждающе покачал головой и нахмурился.

– Не было нужды убивать его, – говорит он тем самым тихим голосом, который послышался мне тогда, в ручье. – Я рассчитывал поговорить с ним.

– Неужто не наговорился еще? – отвечает тот, что с баками. Парень был высокий, шустрый и краснолицый. – Знаешь, Нестор, ты только что отлично поболтал с ним, причем на языке, который понятен ему лучше всех. – Он обвел взором четырех убитых индейцев. – У тебя, похоже, состоялась весьма содержательная беседа, факт.

Его взгляд упал на меня.

– А это, во имя Божье, что за чудо такое?

– Парень, за которым они гнались, – отвечает «замшевый».

– Будь я проклят! Да у него на лице раскраска инджина! Да и прическа чертовски похожа на апачскую!

– И все-таки он белый. Глянь на щетину на подбородке. И ранен к тому же.

Было приятно, что кто-то вспомнил об этом, потому как из руки хлестал настоящий фонтан, а если мне от чего-то и может сделаться дурно, так это от вида собственной крови. Шок, боль от раны, пережитый ужас погони и кровавой бойни, которой я стал свидетелем, почти доконали меня, но в следующий миг хмурые белые лица уже склонились надо мной. С выражением заботы, смешанной с любопытством, в меня влили немного «спиритус христианус»: сначала в глотку, потом в рану – от чего я вскрикнул – и перевязали, не задавая вопросов. Один драгун дал мне кусок мяса и сухарь, и я принялся вяло жевать, недоумевая, каким чудом их сюда занесло как раз в тот момент, когда мне требовалась помощь. Особенно удивляло меня мистическое появление того самого тихоголосого маленького дьявола в замшевой куртке. Сейчас он сидел на корточках у ручья, старательно промывая нож, извлеченный из горла апача Железные Глаза.

Объяснил мне все тот здоровый жизнерадостный малый – его звали Максвелл. Их отряд залег в засаде, поджидая шайку конокрадов-хикарилья, появление которых ожидалось к югу от Хорнады. И тут они заметили меня, удирающего во все лопатки от мимбреньо. Крепыш в замше, Нестор, знал местность и сразу сообразил, где должна закончиться погоня. Пока солдаты подкарауливали основные силы преследователей, мой облаченный в оленью кожу ангел подоспел в самый раз, чтобы разобраться с авангардом. Одного снял из ружья, а на троих остальных шальных бронко вышел с ножом и томагавком. «Избави Бог, – зарубил я себе на носу, – оказаться когда-либо в числе противников этого парня».

Рассказ я воспринимал, как в полусне, все еще не веря, что нахожусь здесь, в безопасности, среди друзей, и эти проклятые месяцы, мое бегство, последняя жуткая сцена с апачем, пытающимся прикончить меня, – все осталось позади и мне ничего не грозит. От счастья и потрясения я даже заплакал – не разрыдался, как вы понимаете, просто слезы покатились по щекам.

– Ну же, ну, – говорит Максвелл. – Снимайте эти мокрые шмотки, поспите немного, а после мы выслушаем вашу историю… И еще: если вы намерены вдруг продать вашу лошадку, мы, может статься, могли бы обсудить и этот вопрос.

Максвелл улыбался, но мне вдруг стало невмоготу удерживать веки поднятыми; голова шла кругом, плечо пульсировало, как паровая машина. Я понял, что вот-вот отрублюсь. Человечек в замше подошел и встал рядом с Максвеллом, глядя на меня с тем же самым сочувствием, которое я наблюдал на его лице, обращенном к апачам. Никогда не видел таких нежных глаз – почти как женские. Наверное, мысли эти чередой проносились в моем уме, смотря на это спокойное, доброе лицо, я что-то пробормотал, и Максвелл, должно быть, расслышал, ибо последнее, что помню, перед тем как провалиться в беспамятство, это его смех.

– Волшебник, говорите? – Веселое румяное лицо плыло и меркло. – Мистер, вы не первый, кто приходит к такому выводу…

XIV

Максвелл заявил потом, что ранившая меня стрела была, должно быть, отравлена. Действительно, есть люди, утверждающие, что апачи мажут наконечники ядом гремучей змеи или натирают тухлым мясом. Лично я в это не верю: никогда не слышал о таком за время пребывания у мимбреньо, да и, кроме того, стрела, к которой апач прикасался или постоял хоть даже в миле от нее, не нуждается в дополнительных отравляющих средствах. Нет, я склонен думать, что это просто старые добрые бактерии, вскормленные в щедрой среде викупа, пробрались в мой организм через рану в руке, в результате чего последняя раздулась раза в два по сравнению с нормальным размером, а я сам провел в бреду все путешествие до Лас-Вегаса.

Почему они привезли меня туда вместо Санта-Фе, до которого было в два раза ближе, остается загадкой. Видимо, через час или два после спасения я начал бредить и багроветь, и поскольку Максвелл, нагуляв аппетит на мимбреньо, твердо решил закусить конокрадами-хикарилья, меня препоручили заботам двух солдат с наказом как можно скорее найти доктора. Те погрузили меня на носилки, сделанные союзными индейцами – я понятия не имел, но те прятались во время драки в лесу, – и закончили марш-бросок, въехав в Лас-Вегас с пациентом, распевающим «Веселая „Аретуза“»^[169] и требующим срочно дать ему женщину. Так они потом мне рассказывали. Очнулся я в форте Баркли, слабый, как моль, и не способный проглотить ничего, кроме жидкой овсянки.

Впрочем, я совершенно не сожалел, что оказался там. В Санта-Фе велик был риск трогательной встречи с бывшей супругой, и я вполне допускал, что тот скользкий иезуитишко мог раскрыть мою проделку с продажей Клеонии навахам. Поэтому меня очень даже устраивало идти на поправку под присмотром Алика Баркли, веселого шотландца – экземпляр почти столь же редкий, как дружелюбный индеец – и трезво осмысливать факт, что за полтора года в Штатах я четырежды менял имя, дважды женился, два раза был ранен (в обоих случаях со спины), подвергался судебному преследованию, удирал от погони чаще, чем способен был запомнить, и повстречался с несколькими крайне неприятными людьми. Короче, черт побери: рано или поздно эта треклятая страна наверняка меня прикончит. А я все еще глубоко увяз в ней и не приблизился к дому ни на дюйм со времени, когда все началось, да и шансы на благополучное возвращение выглядели не слишком обнадеживающе. И все произошло только потому, что я потискал Фанни Дюберли в Долине Беглецов и сел играть в «двадцать одно» со ставкой в полпенни за один стол с парнями типа Д’Израэли. Но все это, знаете ли, лишь ячейки великой паутины судьбы – все, до самой мелочи. Пути Господни неисповедимы, и я могу лишь надеяться, что Он не будет слишком настойчив, приглашая меня составить ему компанию в путешествии.

Я провел в Лас-Вегасе с неделю, когда туда на всех парах прибыл Максвелл. Он не только перехватил хикарилья и убил пятерых из них, но и отбил украденных лошадей и теперь возвращался к себе в Райадо, что близ Таоса. Верзила весело отмахнулся от моих благодарностей – я сидел на кушетке в задней комнате дома Баркли, имея вид бледный и заинтересованный, – ему не терпелось узнать, кто я такой, поскольку, прежде чем опрокинуться вверх килем, мне не удалось даже представиться – и как меня занесло на Хорнаду с раскрашенным лицом и военным отрядом апачей на хвосте. Я приготовился уже изложить ему тщательно отрепетированную историю, в которую не вошли такие неудобные подробности, как участие в рейде охотников за скальпами и женитьба на дочери Мангаса Колорадо, когда в комнату проскользнул не кто иной, как коротышка в замшевой куртке.

Вы, быть может, сочтете это прихотью, но я с ходу принял решение, что лучше будет изложить все как можно ближе к правде. Я могу без запинки соврать любому и часто именно так и поступаю, но встречаются пташки, которых не стоит пытаться ввести в заблуждение. Зачастую такие люди обладают набором свойств, благодаря которым сами могли бы стать первостепенными мошенниками, имей они к тому хоть малейшую склонность, и потому видят любого проходимца насквозь. В их числе были Линкольн, Китаец Гордон, покойный милорд Веллингтон. И этот тихий, безобидно выглядящий маленький фронтирщик. Даже не знаю, что в нем было такого – вроде бы самый скромный и застенчивый из всех парней на свете, но было в этих терпеливых, добрых глазах нечто, подсказывавшее вам, что лгать ему будет пустой тратой времени, поскольку перед вами необычный человек. Вы можете сказать, что, видев его прежде в деле, я успел сообразить, насколько обманчивы тихий голос и вежливые манеры. Согласен, я ощутил в нем скрытую силу даже прежде того, как сделал faux-pas^[170] и назвал его мистером Нестором – это имя звучало в долине. Максвелл зашелся в смехе, хлопая себя по ляжкам, и представил друга: «Кристофер Карсон».

Я чуть не подпрыгнул, поскольку знал, что вряд ли во всей тогдашней Америке нашелся бы более знаменитый человек. Все знали Кита Карсона – выдающегося проводника, скаута, победителя индейцев, «Наполеона прерий». И большая часть из тех, кто видел его впервые, отказывалась верить, что этот робкий непритязательный коротышка – тот самый великий герой, имя которого у всех на устах. Но я поверил и, повинуясь инстинкту, решил выложить все как на духу.

И надо сказать, правильно сделал. Я назвал ему настоящее свое имя, поскольку только им одним и не пользовался в Штатах (за исключением пребывания у апачей), и признался, что по пути в Мексику встретился с Галлантином и оказался, сам того не подозревая, втянут в рейд охотников за скальпами. Не утаил я и про то, как меня защитила Сонсе-аррей и как я слинял при первой же возможности. Максвелл по ходу присвистывал и хмыкал, давая понять, что не верит ни на грош моему рассказу, но когда я закончил, Карсон кивнул задумчиво и говорит:

– Все сходится. Слыхал, что один английский охотник за скальпами зимовал у мимбреньо и женился на дочери Красных Рукавов. Но принимал все это за индейские сплетни, пока не увидел вас с раскраской на лице. Тут я сообразил, что вы и есть тот самый человек.

Доброжелательный взгляд задумчиво скользнул по мне.

– Вы правильно сделали, что унесли ноги. Я бы не хотел оказаться в шкуре зятя Мангаса.

Я охотно согласился, благодаря про себя Бога, что надоумил меня рассказать всю правду – у этого маленького умникапальчик явно лежал на многих невидимых ниточках пульса.

– Смею надеяться, джентльмены, – говорю, – что ясно дал понять: я не охотник за скальпами и никогда им не был.

Максвелл рассмеялся и пожал плечами, сочтя факт несущественным, но Карсон задумался на миг – такая у него была любимая привычка, а потом сказал: «Главное было убедить в этом Мангас Колорадо», как будто это был ключевой пункт. А ведь и был, если поразмыслить.

И все же, как резонно посоветовал Максвелл, мне ни при каком раскладе не стоит появляться в Дель-Норте снова. Если требуется порт, то почему бы не Сан-Франциско? В этом случае он готов, мол, оказать мне все возможное содействие. Знаете, у меня закралась мысль, что Максвелл чувствовал себя обязанным за предоставленную возможность устроить кровавую баню апачам, хотя, возможно, я недооценил его врожденного благородства. Человек этот был из разряда самостоятельных, веселых, щедрых натур и явно пользовался в здешних краях большим уважением, и когда он предложил подыскать для меня местечко в идущем в Калифорнию караване или в составе доброй партии горных охотников, я с радостью согласился. Карсон, сидевший все это время молча, тут снова подал реплику в своей застенчивой манере:

– Я собираюсь на север через неделю-две. Если будете готовы к путешествию, с радостью захвачу вас с собой.

– Вот это да! – радостно воскликнул Максвелл. – Да это надежнее, чем ехать в Сан-Франциско по железной дороге, если бы таковая существовала!

Я стал отказываться, говоря, что и так уже слишком многим обязан Карсону, чтобы и далее злоупотреблять его добротой. Тот возразил, что, напротив, сам будет польщен. Последнее заставило меня рассыпаться в любезностях, но он оборвал меня одной из столь редких улыбок – обычно он усмехался одними глазами, а громкого хохота я от него не слышал вообще никогда.

– Мангас Колорадо – большой могучий инджин, – говорит Кит. – Я его уважаю и хочу узнать о нем как можно больше.

Вот так я и отправился весной пятидесятого на север с Китом Карсоном, чтобы безопасно добраться до Англии, а потом, много лет спустя, угодить в такую кошмарную переделку, равной которой и не упомню. Но нам, слава богу, не дано предвидеть опасности, и неделю спустя после того разговора мы, проведя два дня в дороге, прибыли в Райадо, уютную маленькую долину в горах, где располагались дома Максвелла и Карсона. Своеобразную парочку представляли собой эти двое. Максвелл – радушный товарищ, аристократ фронтира, человек прозорливый, способный понять, в чем заключается истинное богатство Запада, и построивший скромную ферму в Райадо на самом крупном в целом мире частном землевладении. Карсон – маленький застенчивый ураган с глазами, всегда устремленными на гряду следующего холма, человек, влюбленный в дикую природу, как поэт, и не искавший для себя ничего, кроме нескольких акров пастбища для своих коней да домика для жены и сына. Между нами говоря, я ему особенно не симпатизировал. Во-первых, наличествовало в нем своего рода величие, а мне это не по нутру; во-вторых, при всем его любезном и предупредительном обращении я всегда подозревал, что Кит относился к моей персоне с подозрением. Он умел раскусить подлеца при встрече, а мы, подлецы, всегда чуем, если нас вдруг раскусят.

При всем том Карсон вел себя как самый радушный из хозяев. Две или три недели прогостили мы в его доме, напоминавшем форт Бент в миниатюре: обнесенные со всех сторон стеной садик и двор, плюс уютные комнаты, обставленные испанской мебелью и в изобилии устланные бизоньими шкурами. Его жена Хосефа представляла собой примечательный образчик родовитой мексиканской дамы, а юный сын Чарли, убежденный стервец двенадцати месяцев отроду, сразу привык ко мне, как это бывает с детьми. Видимо, распознал во мне натуру столь же беспринципную, как своя собственная. Я катал этого маленького монстра на «коняшках» или играл в «кошка, брысь под лавку», пока оба мы не валились от усталости – мне ли не знать, что это самый верный путь к сердцу родителей, и Карсон был, похоже, очень доволен.

Какой чудесный это был отдых после всего пережитого: обстановка приятная, воздух – чистейший, а Максвелл, живший по соседству в гораздо более просторном доме с целым штатом прислуги, частенько приглашал нас отобедать. Хозяин он был превосходный, имел неистощимый запас историй и умел поддержать разговор, в котором принимали участие я и Хосефа, тогда как Кит сидел тихонечко и слушал, улыбаясь своей застенчивой улыбочкой, и говорил, только когда к нему обращались, и всегда по делу. Сомневаюсь, что этот человек хоть раз произнес лишнее слово.

Но он был чувствительным субъектом, причем на такой лад, что никто и не подумал бы. Помню, как-то вечером он извлек потрепанную книжицу и показал ее мне. Если вам скажут, что Кит был неграмотным, не верьте: не знаю, умел ли он писать, но читать – точно, поскольку зачитал вслух несколько отрывков. Роман был о нем самом и повествовал об отчаянных приключениях, в которых герой одерживал верх над ордами краснокожих, резал медведей-гризли своим «боуи» и чудом спасался от лесных пожаров, снежных бурь и еще бог знает каких опасностей. Я поинтересовался, правда ли это все.

– Отчасти да, но только по чистому совпадению. Я никогда не встречал парня, написавшего эту книгу.

Мне показалось, что он таким образом хотел похвастаться, показать, насколько велика его слава, но тут Кит рассказал, как нашел эту книгу. Прошлой осенью ему вместе с отрядом охотников довелось преследовать шайку хикарилья, разграбившую небольшой караван и укравшую некую миссис Уайт и ее младенца. Ребята Карсона не сумели спасти ни ее, ни сына, но сполна отплатили краснокожим. В пожитках погибшей женщины он нашел потом этот опус. И это озадачило его.

– Коли она читала книгу, – серьезно говорит он, – со всеми этими баснями про меня, то, значит, попав в плен и зная, что я иду в погоню, миссис Уайт была, должно быть, уверена, что я совершу какое-нибудь чудо и спасу ее и ребенка. Как вы полагаете?

– Быть может, – отвечаю. – И что с того?

– Я подвел ее, – заявляет Карсон, едва не плача. – Она верила в меня. Каким горестным, надо думать, оказалось ее разочарование! Сердце мое падает на землю при воспоминании об этой бедной леди и ее малыше. Они молили о помощи, а я бессилен был сделать что-либо.

Так он вел беседу, скажу вам, когда считал, что находится в обществе образованного человека. Я чувствовал, что обязан утешить его, но провалиться мне на месте, если знал, как. Я поднапряг извилины, пытаясь сообразить, что сказал бы на моем месте какой-нибудь законченный лицемер вроде Арнольда, и это помогло.

– Не вы написали эту книгу, Кит, – изрекает милосердный ангел по имени Флэши. – И значит, не виноваты в ее ложных надеждах. Если она питала их, то скажу вам как человек, сам недавно едва не откинувший копыта, что в такой момент гораздо лучше рассчитывать на спасение, нежели готовиться принять смерть. – И это совершенная правда, кстати. – Знаете, несколько лет назад мою жену украли свирепые пираты Борнео, и, по ее словам, она осталась в живых только благодаря вере в то, что я приду и спасу ее.

– И вы спасли? – вскинувшись, спрашивает Кит.

Искушение сотворить героическую легенду было велико, но в очередной раз я обнаружил, что под воздействием этих добрых глаз способен говорить только правду. Боюсь, проведи я еще немного времени в компании этого парня – сделался бы в итоге христианином.

– Ну, черт возьми, да… В некотором роде.

И я вкратце поведал ему, как мы прятались в том саду в Антананариву и как Элспет даже не пикнула, когда тяжелый башмак преследователя опустился на ее палец.^[171]

Кит покачал головой восхищенно и говорит:

– Ваша жена – храбрая леди. Был бы рад встретиться с ней.

Во взгляде его появилось вопросительное выражение, заставившее меня почувствовать себя несколько неуютно, и я переменил тему:

– Возвращаясь к миссис Уайт, хочу сказать, что лучше уж ей было умереть, имея в сердце надежду, а не отчаяние, не так ли?

Он покумекал минут пять, потом говорит:

– Может, и так. Вы очень добры, что говорите это. Спасибо. – Снова пауза. – Ваша жена в Англии?

Я ответил, что да. Кит кивнул и устремил на меня прямой спокойный взгляд, от которого мне начало становиться не по себе.

– Тогда нам следует поскорее вернуть вас ей в целости и сохранности, – заявляет он. – Она, должно быть, так страдает из-за разлуки!

Я лично не очень был в этом уверен, но обрадовался, когда на первой неделе мая – в день моего двадцать восьмого дня рождения, если быть точным, – мы отправились из Райадо дальше на север. Мы – это Карсон, охотник по фамилии Гудвин, я и несколько мексиканских аррьерос. Заботам последних было поручено стадо мулов, которых мои компаньоны намеревались продать в форте Ларами караванам иммигрантов. Из Ларами Гудвин собирался поехать в Калифорнию, так что надежная защита на пути к побережью была мне обеспечена.

Дорога на север заняла большую часть месяца, поскольку до Ларами было добрых пять сотен миль, даже по тропе, по которой вел нас Карсон, а она была прямой, как полет ворона: через Сангре-де-Кристо у пика Пайка и Сауз-Парк, по равнинам до форта Сент-Врен, потом через Черные Холмы Вайоминга до Ларами на реке Норт-Платт. Это была одна из лучших поездок в моей жизни, поскольку пейзажи тут были выше всяких похвал. Я вспоминаю о той удивительной твердыне, которая называется Орлиное Гнездо. Она похожа на гигантский котел на макушке мира, воздух там так чист и прозрачен, что его буквально пьешь. Помню те могучие вековые леса, снежные шапки вершин Скалистых гор далеко на западе, прерию, устланную ковром из цветов насколько хватает взора, серебристые водопады в дебрях. Да, это была дикая и удивительная страна, нетронутая цивилизацией, исполненная величавой тишины и покоя, которые, казалось, будут царить там вечно.

И что лучше всего, поездка была безопасной. Не из-за отсутствия индейских племен или диких животных, а из-за невысокого, крепко сбитого человека в потертой замшевой куртке с бахромой и меховой шапке, едущего впереди каравана. Он выглядел беззаботным, но на деле узнавал каждый куст, дерево или гору, принюхивался к ветру, подмечал любой след или знак. С наступлением ночи Кит скрывался из виду, рыскал вокруг лагеря, потом возвращался и, спокойно кивнув, заворачивался в свое одеяло. Мне подумалось, что в этой стране я предпочел бы иметь в качестве охраны одного Кита Карсона, нежели целую Лейб-гвардейскую бригаду. Ему было известно тут все, и даже во сне он был в большей степени начеку, чем мы с вами бодрствуя. Помню, как, сидя однажды вечером у костра, он вскинул голову и заявил, что завтра мы увидим бизона. Так и вышло. В другой раз, проезжая по лесной тропе, Карсон заметил, что где-то перед нами Калеб. И точно – через милю перед нами предстал великан-гризли, ломящийся через кусты. Как ему удавалось все это узнать, он и сам, похоже, не знал, но этот парень мог в точности предсказать погоду на два дня вперед и прямо-таки чуял присутствие человеческого существа в радиусе пятидесяти ярдов.^[172]

Вам, наверное, любопытно, не научился ли я за месяц, проведенный с этим великим скаутом, разным следопытским штучкам. С уверенностью заявляю: к моменту прибытия в форт Ларами я, заметив сломанную ветку, мог сделать вывод, что на нее наступила чья-то нога, а при виде кучи навоза на лоне прерии безошибочно определял – недавно здесь пасся бизон. На этом мои достижения в чтении следов исчерпывались, зато в разговорах с Карсоном и нашим проводником из санс-арков я научился почти свободно болтать на языке сиу. Надо сказать, мало какой из усвоенных мной языков сослужил мне службу большую, потому как он служит своего рода лингва-франка для всей территории от Мексики до Канады и от Миссури до Водораздела и сам по себе настолько красив, что я продолжил учить его, даже вернувшись в Англию.

Еще мне кажется, что Карсон, сам того не замечая, сообщил мне массу сведений о Западе. Познания его были глубоки, хотя одновременно он был крайне невежественным в том, что касается внешнего мира: ему было невдомек, где находится Япония, кто такой пророк Мухаммед или что представляет собой геометрия. С другой стороны, Кит ошарашил меня, прочитав наизусть целую поэму какого-то шотландского пессимиста, причем часть строф была на чистой латыни.^[173] Он выучил ее в детстве. Полагаю, что он, как Шерлок Холмс, знал только то, что ему необходимо было для дела. Он буквально вывернул меня наизнанку, расспрашивая про Мангас Колорадо и мимбреньо, ибо хотя и без того немало знал об апачах, старался добавить к имеющемуся багажу любую мелочь, пусть даже самую пустяковую. Кит даже поинтересовался моим мнением по поводу употребления племенем мескаля или возможным значением масок во время свадебной церемонии. Мне трижды или четырежды пришлось повторить разговор с Мангасом, который был изложен в этих мемуарах выше, и всякий раз Карсон улыбался и согласно кивал.

– Смышленый инджин – был его вердикт. – Видит далеко и ясно. Индейцы исчезнут, когда исчезнут бизоны, а это неизбежно, учитывая весь этот новый народ, что валит на Запад. Мне не больно-то жаль апачей – у них черные сердца, и ни одному из них я не верю ни на грош. Как и ютам. Зато меня охватывает печаль, когда думаю про племена прерий – их цивилизация сожрет. Но я хотя бы этого уже не увижу.

Я заметил, что страна так обширна, а индейцев так мало, и, может быть, даже при наплыве переселенцев останется достаточно места для племен. Он улыбнулся, покачал головой, и произнес фразу, которая намертво засела у меня в голове, поскольку время подтвердило ее истинность.

– Одному инджину требуется для жизни целая уйма земли – больше, чем миллиону белых.

В позднейшие годы мне частенько приходилось слышать – из уст солдат, по преимуществу, – что Кит Карсон был слишком «мягок» с индейцами, и это правда, хотя в то же время собственными руками истребил больше краснокожих, чем эпидемия холеры. Но всегда в порядке самообороны или в отместку за грабительские набеги и убийства. Правда в том, что, как и большинство фронтирщиков, Кит был мягок со всеми, если под мягкостью понимать дружелюбие и честность. Он понимал, что даже равнинные индейцы бывают жестокими, извращенными и подлыми – как и дети, и обращался с ними соответственно: строго, но с гораздо большей – чем они того заслуживают, с моей колокольни глядя – симпатией.

Спора нет: краснокожие платили ему взаимностью, и даже противники уважали Карсона и восхищались им. По пути нам не раз встречались выехавшие на весеннюю охоту отряды различных племен, а по мере приближения к Ларами индейских стоянок и деревень становилось все больше, поскольку форт представлял собой такой же срединный пункт для прерий и Скалистых гор, каким Бент служил для земель юга. Это был большой перевалочный узел для переселенческих караванов и рынок, на котором племена северных равнин обменивали шкуры на европейские товары и выпивку.

Мне казалось, что я вполне познакомился с индейцами прерий по пути из Индепенденса, но все прежние встречи не шли ни в какое сравнение с тем количеством и разнообразием, с которым столкнулся здесь. В памяти моей с того времени сохранилась целая серия ярких зарисовок. Вот группа охотников-пауни: они голые по пояс, в длинных штанах типа леггинов синего или красного цвета, и выбриты налысо за исключением скальповой пряди, торчащей, как петушиный хвост. Вот кроу в нарядных рубахах и пернатых головных уборах такой длины, что свисают у мустангов по бокам. Вот шаман арапахо с причудливой прической с вплетенными в волосы пластинами, выступающими из головы на манер рогов; он пританцовывает в трансе, водя руками, окровавленными от нанесенных себе самому ран, а за ним тянется шайка последователей, размахивающих шестами, украшенными лентами и распевающими гимн. Вот воины черноногих с копьями с пучками цветных перьев и маленькими щитами на руке, в кожаных шапочках и добрыми двумя десятками ниток бисера вокруг шеи, – прямо как наши помешанные на драгоценностях вдовушки, только с крючковатыми носами, – выставляющие напоказ свой жемчуг. Вот шошоны, которые запомнились мне благодаря своим уродливым физиономиям и одеждам из цельной шкуры медведя и мордой зверя вместо капюшона. Вот фоксы с огромными бисерными серьгами и таинственными фигурами, нарисованными на груди и на спине.

И повсюду, как казалось, целые тучи сиу во всем многообразии племен и кланов, которые Карсон распознавал по одному внешнему виду. Одна многочисленная шайка ехала с нами большую часть дня. Мне становилось совсем не по себе, когда я смотрел на добрую сотню высоких, меднокожих скотов, окруживших нас со всех сторон. Лица под короткоперыми головными уборами размалеваны, голые торсы подставлены лучам летнего солнца, поперек седла ружья или луки с копьями. Эти ребята носили имя, сделавшееся ужасом северных прерий – оглала. Но глубже всего врезалась мне в память картина длинной вереницы воинов: фигуры завернуты в одеяла, перья свисают с заплетенных в косы волос; они неспешно едут вдоль линии заката, не поворачивая голов, важные, как испанские гранды, направляющиеся на королевский прием в Эскуриал. Это были мои старые знакомцы – шайены.

Никто из индейцев не выказывал по отношению к нам ни малейших враждебных намерений, но были бы они так же дружелюбны, не будь с нами Карсона, я старался не думать. Кит обмолвился, что среди краснокожих начинается большое брожение. Они много лет торговали в Ларами, достаточно мирно, но после прошлогодней холеры, в эпидемии которой индейцы небезосновательно винили иммигрантов, в сторону катящихся по равнине летом пятидесятого года караванов все чаще обращались недовольные взгляды. И до 1849 года фургонов по дорогам двигалось немало, но их число не шло ни в какое сравнение с потоком, хлынувшим с началом золотой лихорадки. Мне приходилось слышать, что за пятидесятый год прерии пересекло более ста тысяч пионеров, и из того, чему свидетелем я был в Ларами и далее к западу, именно тогда племена равнин наконец-то осознали, что этот белый потоп поглотит всю их страну и ее обитателей.

Понимаете, будь вы кроу, арапахо или шайеном в эпоху до сорок девятого года, вы могли бы сидеть себе на холме и спокойно наблюдать, как какой-нибудь одинокий фургон плывет по прерии. Иногда это мог быть караван, проходивший от силы раз в неделю. С белыми путешественниками можно было торговать или напасть на них развлечения ради, угнать пару лошадей. Но по большей части их оставляли в покое, потому как какой от них вред: попортят разве несколько пастбищ вдоль рек Норт-Платт или Арканзас, да немного проредят добычу. Но индейцу достаточно было отъехать на несколько миль в сторону, чтобы найти землю, на которой не осталось следа колес, где бизоньи стада бродили в изобилии, где было полно дичи. Места хватало для всех.

После сорок девятого года все изменилось. Стотысячной толпе требовалось много мяса, дров и фуража. Сено окашивалось на многие мили по обе стороны тропы, на землях, казавшихся переселенцам ничейными, а бизоны и мелкая дичь истреблялись в невообразимых количествах. Трава уничтожалась под корень, и не в привычках белых было задумываться над тем, что может это означать для тех неподвижных фигур, сидящих на холме – которые по совместительству, кстати, являлись вороватыми опасными мерзавцами. Но окажись на том холме вы, в шкуре кроу, арапахо или шайена, наблюдающего, как этот неудержимый поток уничтожает прерию, от которой зависит ваша жизнь, и как с каждым годом он становится все обширнее, и как бывшее недавно любопытной новинкой превращается вдруг в угрозу, то что бы вы стали делать? В точности то, что сделал бы владелец поместься в Лестершире или фермер в Новой Англии, если увидел, как толпа шумных, самоуверенных чужаков проложила себе дорогу через его владения. Стали бы возмущаться, а когда станет ясно, что без толку? Ведь пришельцы даже не понимают, какой от них вред, а если бы и понимали, не обратили бы внимания. Что тогда? Я отвечу: лестерширский сквайр, фермер из Новой Англии, воин-«собака» шайенов или «лошадиная голова» кайова приняли бы единственно возможно решение – взяться за оружие.

Но летом пятидесятого племена все еще колебались, стоит ли им предпринимать какие-то серьезные меры против этого вторжения. Если время от времени они громили какой-нибудь караван, то делали это скорее потехи ради, чем для устрашения. Как уже говорилось, к нашему отряду отношение было более чем дружелюбное, а за день до прибытия в Ларами отряд сиу даже пригласил нас принять участие в празднике в честь удачной охоты на бизонов. Мы проезжали мимо них поутру, когда индейцы свежевали животных и разводили костры. Карсон, остановившийся переговорить, подходит вдруг ко мне и говорит со своей спокойной усмешкой:

– Вон тот инджин заявляет, что узнал вас. Говорит, прошлым летом вы разделили с ним бизоний горб неподалеку от Рощи Совета и не прочь отплатить за гостеприимство. Это Пятнистый Хвост, знаете такого?

Я припомнил зловещее трио, пожравшее все наше мясо в день, когда я подстрелил первого своего бизона, охотясь с Вуттоном. Имея под боком Карсона, я не прочь был возобновить знакомство. Точно – тот самый шестифутовый обаяшка-монстр с хвостом енота вместо шапки. Руки его были по локоть в крови, а на гнусном лице играла широкая ухмылка. Вождь пожал мне руку и изрек приветствие, после чего мы – с полдюжины белых среди двух десятков воинов брюле – уселись вокруг костра и принялись поглощать только что изжаренное мясо.

Я располагался рядом с Пятнистым Хвостом и обменивался с ним любезностями на новоприобретенном языке сиу. Вуттон не представил меня ему, поэтому у меня хватило дури назвать ему свое апачское прозвище Пускающий Ветры. Он торжественно заявил, что это звучное и почетное имя. Я перевел его на сиу и английский, и так как фраза была для него новой, Хвост несколько раз повторил ее, крякая от смеха: «От-чень хорошо! От-чень хорошо!»

Он захватил с собой на охоту племянника – бледного, тощего мальчонку с горящими глазами, лет пяти или шести от роду. И это был единственный раз, когда я видел почти белобрысого индейца. Среди пирующих он сидел молча, бросая на них тайком неодобрительные взгляды. Один раз я встретился с ним глазами и шутливо подмигнул. Мальчик дернулся, как кролик, но через минуту, когда наши взгляды пересеклись снова, попытался застенчиво подмигнуть в ответ. Но без тренировки у него не получалось прикрыть один глаз, не закрывая другой. Я рассмеялся и подмигнул снова, а он захихикал и закрыл лицо ладонями. Пятнистый Хвост рявкнул на него и поинтересовался, в чем дело. Мальчонка зашептал что-то, отчего сидящие поблизости прыснули со смеху, а вождь строго приказал юнцу заткнуться. Я поинтересовался, что сказал ему парень, и Пятнистый Хвост, зыркнув на ребенка, говорит:

– Прошу простить невоспитанность сына моей сестры. Он спрашивает, не болен ли большой белый человек, раз не способен держать один глаз открытым?

– Скажи ему, что подмигивание является очень сильным ритуалом, – отвечаю я. – Когда мальчик подрастет и встретит девушку, эта штука ему пригодится. Если он научится делать так, я дам ему прокатиться на своем мустанге.

Все снова рассмеялись, а некоторые из воинов брюле стали потешаться над мальчиком. Но когда нам, набитым под завязку бизоньим мясом, пришло время уезжать, маленький чертенок стоял у моей лошади. Один глаз его был до боли сжат, а другой вытаращен так, что слезился от напряжения. Пятнистый Хвост отвесил ему оплеуху, потому как, хотя индейцы и необычайно мягки с детьми, чувство гостеприимства для них выше. Но я подхватил мальца и закинул в седло. Он болтался на нем, как горошина на барабане, перепуганный, но полный решимости не выказывать страха. Я повел коня в поводу. Мальчик держался крепко и хорохорился, требуя ехать быстрее. Тогда я сел позади него и пустил скакуна в легкий галоп. До сих пор в ушах у меня звенит его смех, и я вижу светлые волосы, вьющиеся по ветру. Когда он накатался, я передал его Пятнистому Хвосту и спросил, как зовут мальчонку. Вождь подкинул взвизгнувшего племянника в воздух и поймал на руки.

– Маленькие Вьющиеся Белые Волосы, – отвечает он, шлепнув мальца по заднице.

– Когда-нибудь он станет превосходным наездником и великим воином, – говорю я.

Когда мы уезжали, маленький чертенок сидел на плече у дяди и махал нам вслед рукой, вопя что-то тоненьким голоском.

– У вас появился друг, – говорит Карсон.

– Кто? Мальчишка?

– Нет. Пятнистый Хвост. Он дорожит этим парнишкой: отец последнего – большой шаман оглала. К слову, и сам Пятнистый Хвост весьма уважаем среди брюле, да и в совете всех сиу тоже. Если вам вдруг придется снова побывать в этих краях, такой друг не помешает.

Поскольку у меня не было ни малейшего намерения снова ступать ногой на эти Богом забытые земли, я не обратил не его слова внимания, но он, как всегда, оказался прав. Не порадуй я тогда Пятнистого Хвоста своим обращением с мальчишкой, кто знает – быть может, избавился бы от кучи проблем, а может, был бы уже покойником. Когда дело касается маленького мальчика, ни за что нельзя ручаться – он может вырасти и стать твоим лучшим другом. Или злейшим врагом.

В форт Ларами мы прибыли на следующий день, миновав целое море «шхун прерий» и палаток переселенцев, а также казармы кавалерии и индейские лачуги. Все это многообразие сосредоточилось на пространстве в две мили вокруг массивного кирпичного забора на реке Платт.^[174] Караваны прибывают и отбывают, белые и красные торговцы расхваливают свои товары, драгуны маршируют – короче, такого вавилонского столпотворения я не видал со времен Санта-Фе или Индепенденса. Когда пролетел слух о приезде Карсона, собралась целая толпа желающих поглазеть на великого человека, и нам не без труда удалось провести своих мулов в корраль. Пока Гудвин торговался с погонщиками караванов, мы с Китом отправились на гарнизонную кухню – по виду, чтобы перекусить, но на деле с целью укрыть Карсона от досужих глаз. Ему крайне не нравилось, когда на него пялятся, и в особенности из-за того разочарования, – сообщил он мне в редком приступе откровенности, – которое испытывают люди, обнаружив, что их герой не двенадцати футов росту.

Наглядное подтверждение тому мы получили, когда пристроились у входа на кухню, попивая кофе и ведя беседу с парой приятелей Карсона. Вокруг мельтешил народ, и тут из толпы выходит здоровенный арканзасский увалень и горланит:

– Я слыхал, Кит Карсон здесь! Дайте-ка глянуть на него, я хотел бы пожать руку этому парню! Который из вас?

До меня донесся вздох Кита. Один из присутствующих указал на него, а увалень подошел и вытаращился, в растерянности скребя затылок.

– Мистер, – с сомнением спрашивает он. – Это вы Кит Карсон?

Карсон посмотрел на него обычным своим доброжелательным взглядом и кивнул. Увалень обалдел окончательно.

– Тот самый Кит Карсон? Который… скаут и все такое?

Кит развел руками, как бы извиняясь, а увалень затряс головой.

– Не верю! Вы… не можете быть им! Нет, мистер, на мой взгляд – вы не Кит Карсон!

Кит снова вздохнул, потом посмотрел на меня. В то время как он был в обычной своей потертой замшевой одежонке, я, по милости Максвелла, щеголял в лучшем прерийном наряде: отделанные бахромой и бисером куртка и брюки, широкополая шляпа, на бедре кольт, за голенищем «боуи». Припомните мои шесть с лишком футов росту и крепкое телосложение – и вы поймете, что в жизни не сыщете такого образцового героя прерий. Карсон улыбнулся, посмотрел на арканзасского малого и почти неуловимо кивнул, указывая на меня. Увалень развернулся, осмотрел меня с ног до головы и его загрубелая физиономия расплылась в радостной улыбке.

– Вот, этот больше похож! – ревет он, и не успел я опомниться, как детина стиснул мою ладно своей громадной ручищей. – Эге, до чего ж мне хотелось повидать вас, Кит! С тех самых пор как ребята рассказали про ваши подвиги! Честное слово, сэр, это честь! В самом деле! Кит Карсон! Ну, спасибо вам огромное, и храни вас Господь!

На глазах у этого здоровенного детины навернулись самые настоящие слезы. Он снова посмотрел на Карсона и буркнул: «Кит Карсон? Хух!» Потом отсалютовал мне шляпой с еще одной широченной своей ухмылкой и был таков. Знакомцы Кита пересмеивались между собой, и мне это пришлось не слишком по нутру, но Карсон успокоил меня своей обычной полуулыбкой и пожал плечами.

– Вы в уйму раз более похожи на меня, чем я сам, Гарри, – заявляет он.

И, как всегда, он был прав.

Впрочем, не мне было сетовать на него, учитывая те усилия, которые приложил Карсон, чтобы обеспечить для меня безопасное путешествие к побережью. Гудвин, прежде чем идти дальше на запад, собирался заглянуть в Йеллоустон, и, зная, как не терпится мне уехать, Кит бросил клич, что один из его друзей желает наняться охотником в один из караванов. И такова была магия его имени, что капитаны отдыхающих в Ларами караванов буквально передрались за право заполучить мои услуги. Мне предлагали полсотни в месяц и полный пансион – а это вовсе неплохо, учитывая, что доллары, вырученные от продажи Клеонии, загадочно растворились среди апачей и у меня не было ни гроша, чтобы оплатить место на судне. Карсон выбрал большой, хорошо оснащенный караван из шести десятков «шхун» и отрекомендовал меня:

– Гарри Флэшмен – хороший проводник. Был среди апачей и в английской армии. Меткий стрелок.

Капитан каравана едва мне руку не оторвал, и я слышал, как он хвастался перед своими приятелями, что «заполучил одного из ребят Кита Карсона».

Прибавив эту услугу к прочим, уже оказанным Карсоном, я почувствовал определенное беспокойство. Допустим, он был благородным, щедрым ослом, склонным помочь человеку всем, чем в силах. Но при этом я подозревал, что Кит так и не стал до конца доверять мне, не говоря уж о симпатии. Тогда с какой такой стати все эти его любезности?

Меня всегда настораживают благодеяния, которых я не заслужил, так что когда Карсон за день до отправления моего каравана выехал в обратный путь, я пристроился проводить его и втихую попытать насчет мотивов такого поведения. Я в очередной раз поблагодарил его за спасение, за приют в Райадо, за безопасную дорогу на север и хорошую рекомендацию и намекнул, что уж в последнем-то случае он явно переборщил.

– Ничуть, – отвечает Кит по некотором размышлении. – По дороге на север я убедился, что вы хорошо стреляете. И скачете, как команч.

– Но даже так, – не сдаюсь я. – С вашей стороны это более чем любезно по отношению к какому-то чужаку.

Он снова погрузился в пучину раздумий, наблюдая, как его аррьерос спускаются к деревьям: мы оставались одни на небольшом холме.

– Вы возвращаетесь к своей жене в Англию, – говорит он наконец. – Та леди в Санта-Фе – вам не жена.

Я едва из седла не выпал. Откуда, черт побери, он пронюхал про Сьюзи? Ошалело вытаращившись на него, я пытался собраться с мыслями.

– Боже правый, нет! Эта… с той женщиной, которую я встретил на Востоке, мы были компаньонами, вы не подумайте… Э-э… А кто вам рассказал про нее?

– Дик Вуттон, – отвечает он ничтоже сумняшеся. – Я встретил его в Санта-Фе после того, как мы подобрали вас. Вы тогда лежали в горячке в Вегасе. Дик обмолвился, что прошлым летом ехал на запад с английским малым по имени Комбер. И очень похоже описал вас. Так что при нашей с вами встрече в Вегасе я был очень удивлен, когда вы представились как Флэшмен. Совсем другое имя, не так ли?

– Ах, ну да… Понимаете… Это длинная история…

– Я не спрашиваю, – негромко говорит он, по-прежнему не отрывая глаз от тропы. – Просто рассказываю. Дик сообщил, что этот Комбер сбежал от своей жены – это его слова, – жившей в Санта-Фе. Но я ничего не сказал про вас Дику. Не мое дело.

– Клянусь Юпитером, Кит, это так любезно с вашей стороны, но я могу объяснить…

– Ни к чему. – Карсон нахмурился и вздохнул. – Дику показалось – я только передаю его слова, – что этот Комбер, скорее всего, в бегах. И что за его голову на Востоке назначена награда, быть может. Он не был уверен, конечно… Скорее, просто ощущение. Ну, вы понимаете.

Кровь вдруг застыла у меня в жилах, а сорвавшийся с губ смех прозвучал, надо полагать, не веселее похоронного звона.

– Боже правый! Что за нелепая выдумка! С какой стати он решил, что я… что этот парень… да-да, там ведь много было англичан…

Все без толку: стоило этим добрым глазам воззриться на меня, как я сразу же поджал хвост. Голос Кита звучал так же ровно, как и всегда.

– Дик сказал, что тот Комбер был хорошим капитаном каравана… Пусть новичок, в некотором роде, но с караваном справлялся. Правильно говорил с шайенами, кстати. Хорошо показал себя в форте Бент, когда Большой приют взлетел на воздух. – Кит помолчал. – Еще Дик заметил, что каким бы ни был этот Комбер, или какой там хвост за ним ни тянулся, он ему пришелся по душе. – Еще одна долгая пауза. – Я ценю мнение Дика.

За свою жизнь мне довелось получить целый ряд разного рода отличий и наград, включая крест Виктории, извинение от Авраама Линкольна, хвалебный рапорт Сэйла из Джелалабада, рукопожатие Веллингтона, благодарность парламента, одобрительный хлопок по плечу со стороны раджи Брука, ну, и вздохи экстаза от самых разнообразных женщин, – но самая необычная награда из всех – это характеристика Кита Карсона. Господи, Карсон был доверчивым парнем, но в то же время и нет, поскольку вполне раскусил во мне негодяя. Единственной его ошибкой было, что он доверился оценке простака Вуттона, считавшего меня храбрым негодяем. Этого для Кита было достаточно, и не важно, что я там творил: бросал жен, скрывался под чужими именами, совершил бог знает какие преступления там, на Востоке. Зато достойно вел караван.

Удивительная вещь (и я всю жизнь пользовался ею), что единственное положительное качество, проявленное черной овцой, способно снискать большую оценку, нежели все достоинства честного человека, вместе взятые. Особенно если это положительное качество – храбрость. Счастье в том, что, хотя храбрость во мне отсутствует напрочь, выгляжу я так, будто наделен ею сверх меры. И добрые души вроде Карсона и Вуттона даже представить себе не могли, что при первом намеке на опасность я готов бежать без оглядки, верещать, умолять о пощаде или предать всех вокруг. По своей наивности эти ребята протягивали мне руку помощи, чем и объяснялось поведение Карсона. Но в то же время он здорово перепугал меня – внутри все так ходуном и ходило.

– А, отлично, – заявляю я, стараясь придать голосу сердечность. – Славный парень этот Дядя Дик.

– Угу, – отвечает Кит и снова погружается в раздумье. – Тогда в путь. – Последняя пауза. – Коль случится вернуться сюда, дайте знать.

– Возвращаться я не собираюсь, – ответил ему я, и, клянусь Георгом, совершенно искренне.

Он кивнул, вскинул руку и погнал мустанга по дороге. Я смотрел вслед, пока маленькая фигурка в замшевой куртке не затерялась среди деревьев, и хотя не чувствовал ничего, кроме облегчения – рядом с этими Китами Карсонами на душе всегда как-то неспокойно – в уме у меня промелькнула мысль о том, как легко и естественно расходятся у людей пути-дорожки на старом добром фронтире. Никаких тебе церемоний и ритуалов; наверное, это некое суеверие, но никто здесь не употребляет слова «прощай».

* * *

Два дня спустя наш караван двинулся на запад, к Южному Проходу, и я тем утром гарцевал в крайне приподнятом настроении, словно подошел к концу долгого путешествия. Радость мою можно было счесть преждевременной, учитывая, что от побережья нас отделяло еще более тысячи миль прерии и соленой пустыни, а также Скалистые горы, а оттуда еще бог знает сколько морских лиг до Англии. Но знаете, как это бывает: иногда чувствуешь, что эта глава в твоей жизни дописана и осталась позади, как крепко запертая дверь. Усевшись на своего маленького араба и слыша крик «Все по местам!», прокатившийся вдоль линии фургонов, а также свист бичей, гиканье погонщиков и скрип колес, я знал, что приближаюсь к концу того кошмарного путешествия, начавшегося в тот миг, когда Джон Черити Спринг вломился в мой гостиничный номер в Пуле и принялся пичкать меня латынью. Путешествие, в ходе которого я очутился в дебрях Дагомеи и схватился с вооруженными до зубов чернокожими воительницами, потом, после погони и морской битвы, попал в Новый Орлеан, откуда отправился в отчаянное бегство по Миссисипи, проделав путь от борделя до аукционного зала и до того скромно меблированного холла, в котором я отдавал концы, пока неуклюжий верзила-адвокат читал отповедь моим подлым преследователям. Потом мне предстояло ускользнуть от когтей закона, чтобы пережить ужасы форта Бент, Дель-Норте и Перехода Мертвеца… Но страница перевернулась, и вскоре меня уже будет ждать корабль, идущий на родину, туда, где Элспет, где пуховые перины, зеленые поля, прогулки по Хаймаркету, белые шлюхи на выбор, крикет, верховые прогулки по Гайд-парку, охота, дорогие сигары, светские беседы и все остальное, ради чего стоит жить. Бог ты мой, как страстно желал я всего этого!

Что же до этих треклятых краснокожих, фургонов, замшевых курток, медвежьего жира, размалеванных лиц, бизоньих пастбищ, «палаток для потения», говора «плаг-а-плю», военных кличей и горных охотников, то я от души пожелал им сгинуть навеки.

Так оно и вышло.

Часть вторая Семьдесят шестой

1 / XV

Только на закате своих дней ты начинаешь понимать, что жизнь – это не прямая линия, что никогда нельзя считать ту или иную ее главу закрытой, поскольку пролог от эпилога может отделять дистанция в полвека длиной. Вот, скажем, повстречал я в сорок втором Лолу Монтес и Бисмарка. Одну довел до экстаза, другого – до белого каления, и полагал, что на этом кончено. Так нет: пять лет спустя они мне такое устроили, что до сих пор вздрагиваю. Или Тигр Джек Моран: я полагал, что после Роркс-Дрифт^[175] больше его уже не увижу. Не тут-то было: он явился вновь, чтобы отравить мои последние годы и едва не подвел меня под обвинение в убийстве. Нет-нет, никогда нельзя ручаться, что прошлое не схватит тебя за пятки. Особенно такое грязное прошлое, как мое.

Так получилось и с Диким Западом. Я покинул его прекрасным летним днем пятидесятого года и зарекся впредь туда возвращаться, и вот спустя двадцать пять лет, когда былые воспоминания померкли, прошлое обрушилось на меня воздаянием – и это слово, как вам предстоит убедиться, выбрано очень верно.

Я целиком и полностью возлагаю вину на Элспет. При ее куриных мозгах ей потребовалось полжизни, чтобы открыть для себя прелесть в путешествиях по миру с комфортом, и поскольку к тому времени неправедно нажитые богатства старика Моррисона невероятно преумножились, у нее имелась возможность ни в чем себе не отказывать. Частенько я сопровождал ее, так как после тридцати лет тяжких скитаний не прочь был насладиться поездкой со всеми удобствам: из салона парохода переходишь в «пульман» и едешь в отель, а по пути останавливаешься себе в лучших пабах. Другой причиной служил факт, что я ни на грош не доверял этой потаскушке. В свои пятьдесят Элспет осталась такой же соблазнительной, как в шестнадцать, и такой же пылкой. Салоны Бонд-стрит и армия парикмахеров-лягушатников помогали сохранять златые кудри по-прежнему пышными, кожа была белой, как у крестьянской девушки, а если бы Элспет добавила еще стоун весу, так ей, на мой взгляд, вообще цены бы не было. Короче говоря, мужчины, как и раньше, вились вокруг нее, как мухи у банки с вареньем. Хотя за все тридцать лет мне ни разу не удалось поймать жену in flagrante^[176], я подозревал ее в связи с дюжиной, по меньшей мере, ловеласов, включая этого пучеглазого козла Кардигана и его королевское высочества принца Берти-Буяна. Так что у меня не было намерения позволять ей стонать в объятьях альпийских проводников и венецианских гондольеров, пока я просиживаю дома штаны на половинном жалованье; уж лучше буду сам поддерживать ее в форме и отваживать всех иностранцев. Я любил Элспет, как можете заметить.

Поначалу большинство ее вылазок не слишком удалялись от дома: Шварцвальд, Пиренеи, озера Италии, Святая земля и пирамиды. Ну и бесконечные греческие руины, почитаемые за антиквариат. К ним она питала просто маниакальное пристрастие. Укрывшись от солнца под зонтиком, Элспет без конца набрасывала эскизы, сопровождая процесс перевранными цитатами из Байрона. Горничная постоянно металась в отель за новыми карандашами, я же нетерпеливо вздыхал, мечтая улизнуть в какой-нибудь местный квартал и насладиться радостями туземной жизни. Но в один прекрасный зимний денек в начале семьдесят пятого она лениво этак роняет, что я никогда не показывал ей Северной Америки.

– Верно, – киваю я. – Но ее, знаешь ли, так много. Всю не охватишь, да и путь неблизкий.

– Мне бы, наверное, так понравилось там, – говорит женушка с выражением безнадежного тупого идиотизма, которое появляется от разглядывания гравюр в «Иллюстрейтед Лондон Ньюс». – Отправиться в Новый Свет с его природными красотами, охотниками в живописных лохмотьях, не затронутыми цивилизацией дикарями и ковбоями с их койотами и арканами, – вздохнув, продолжает бормотать она. – К тому же «Тримонт-отель» в Бостоне почитают одним из лучших, а общество Новой Англии имеет репутацию самого избранного. И там находятся все эти поля сражений с чудными именами, на которых ты так храбро бился. Мне так давно хотелось увидеть их. Цена за проезд тоже довольно умеренная, и…

– Постой-ка, – прерываю ее я, чувствуя, что крикетный сезон под угрозой. – Это намного дальше, чем ты отваживалась забраться до сих пор – кроме Сингапура и Борнео. Тебе это ни о чем не напоминает? Не забудь еще про Мадагаскар. Америка – тоже жутко дикая страна.

– Гарри, я прекрасно помню про Борнео и Мадагаскар! Путешествие было просто удивительным, и климат мне прекрасно подошел.

– А как насчет похищения пиратами и бегства от тех гигантских ниггеров? Тебе это тоже понравилось?

– Некоторые из тамошних жителей оказались очень неприятными, зато другие – сама любезность, – парирует она, и по довольному вздоху я понял, что перед ней маячат сладостные воспоминания обо всех похотливых мерзавцах, которыепожирали ее облаченную в саронг фигурку.

– Кроме того, – продолжает она, залившись румянцем, – это было такое приключение – никогда не забуду, как мы ехали через тот лес: ты и я. И как ты сражался за меня и был так храбр, так заботился обо мне, и… и…

Огромные серые глаза наполнились слезами, Элспет стиснула мою ладонь, и я ощутил к ней невероятную нежность. Которая мигом испарилась, стоило ей продолжить:

– В любом случае Америка не может быть такой варварской, как Мадагаскар, и раз ты знаком с президентом и другими важным персонами, нас entrée^[177]. Да еще при наших-то деньгах. Ах, Гарри, я всей душой хочу туда, и до чего весело все будет! Прошу, скажи, что отвезешь меня!

Поскольку билеты она уже купила, легко понять, каким образом мы оказались на свадьбе Фила Шеридана^[178], состоявшейся в Чикаго несколько месяцев спустя после упомянутого разговора, и именно там, с мелкой на первый взгляд случайности, начала разматываться цепь ошеломительных событий, о которых повествует эта история. (Я по крайней мере надеюсь, что история эта все-таки закончилась.) Не все случившееся в сорок девятом году имеет отношение к тому, о чем намерен я рассказать – такова жизнь, – но большая часть все-таки имеет. Возьму на себя смелость утверждать, что не будь моей одиссеи, начавшейся в Новом Орлеане и закончившейся в пятидесятом в форте Ларами, история Дикого Запада сложилась бы иначе. Не исключено, что Джордж Кастер до сих пор томил бы всех скукой в «Сенчури-клабе», Рино не допился бы до белой горячки, множество индейских воинов и американских кавалеристов прожили бы долгую жизнь, а я избежал бы нестерпимого ужаса и… Впрочем, не стану назвать это муками разбитого сердца, потому как мой старый насос слишком прочно устроен, чтобы так запросто дать течь. Но даже сейчас он дает сбой, стоит мне перенестись мыслями в прошлое и вспомнить тот одинокий силуэт всадника на фоне заката, и этот зловещий свист мелодии «Гэрриоуэна», плывущий по ветру. Потом я прогоняю пелену тумана из глаз, и видение исчезает.

На свадьбу Шеридана мы угодили по чистой случайности. Вопреки выраженному моей благоверной стремлению любоваться «природными красотами и охотниками в живописных лохмотьях», она потратила первые месяцы на вращение в высшем свете Бостона и Нью-Йорка, курсируя между «Тримонтом» и «Дельмонико» и соря деньгами, как какой-нибудь раджа в Мэйфере. Местное общество или то, что претендовало на это звание, с распростертыми объятиями встречало прекрасную миссис Флэшмен и ее прославленного супруга, и мы так и продолжали бы развлекаться конными прогулками, зваными обедами и вылазками на воды, но до Малыша Фила дошел слух о моем приезде и он настоял на том, чтобы мы посетили Чикаго и засвидетельствовали потерю им холостяцкого статуса. Мы близко сошлись с ним за время Гражданской войны, потом вновь пересеклись во время франко-прусского недоразумения^[179], так что я решил заехать в Чикаго.

Есть смысл отклониться ненадолго от темы и познакомить вас с событиями, имевшими место за прошедшие двадцать пять лет. Тогда, в сорок девятом, я, считаясь в Англии народным героем, в Штатах был всего лишь безвестным беглецом. Теперь, в 1875-м, я был сэром Гарри Флэшменом, К.В., К.О.Б.^[180], имеющим приписываемые мне заслуги за действия во время Крымской компании, Сипайского мятежа и восстания тайпинов в Китае, не говоря уж о выдающемся вкладе в дело Союза во время Гражданской войны в США. Никто не знал в точности, в чем этот вклад состоял, поскольку мне довелось сражаться за обе стороны, но я выбрался из этой передряги с Почетной медалью на груди и безграничным кредитом доверия, пусть и не вполне объяснимым. Но единственный человек, знавший всю правду, схлопотал пулю в спину в театре Форда, так что заговорить не мог. А я не хотел. Быть может, наступит час и я поведаю все про Джеба Стюарта, тюрьму Либби, про ту миссию, которую я исполнил для Линкольна (мир праху этого гениального шантажиста) и про новые амурные встречи с миниатюрной миссис Мандевиль в числе прочего. Но пока это не важно; значение имеет только то, что я в результате свел знакомство с такими выдающимися персонами, как Грант (действующий президент), Шерман и Шеридан, и парнями рангом пониже: молодым Кастером, встреча с которым была краткой и формальной, и Диким Биллом Хикоком, хорошим моим знакомым (хотя история про значок заместителя маршала тоже может пока подождать).

Так что представьте себе Флэши во всем блеске пятидесяти трех лет, важного иностранного гостя, старого боевого товарища и заслуженного офицера, с сединой на висках, но без брюшка, достойного такого названия, стройного, как кипарис, и вообще живого олицетворения галантного кавалера, запечатлевающего свои поздравления на румяных щечках новоиспеченной миссис Шеридан во время свадебного приема в саду ее батюшки. Малыш Фил, сияющий, как медный грош, но одновременно выглядящий так, будто плюхнулся в реку и дал мундиру высохнуть прямо на теле, подвел меня к Шерману, которого я почитал за ученого дикаря, и шуту Поупу, стратегический талант которого состоял в умении проигрывать битвы, а затем провозглашать их своими победами. С ними был здоровенный грубый детина с баками, как у прусского юнкера, по имени Крук.^[181]

– И как, разрази меня гром, ухитрюсь я не пускать их в Черные Холмы? – рокотал он. – Там уже десять тысяч старателей, бредящих золотом. И я им должен сказать: «Ну-ка, ребята, бросайте свои самородки и топайте себе домой»? – Да они слушать не станут!

Шеридан представил меня. Я выразил интерес, о чем ведет речь мистер Крук, и был введен в курс дела.

Выходило, что несколькими годами ранее Вашингтон заключил с индейцами сиу договор, дарующий последним право на вечное пользование Черными Холмами дакотов – местом, которое сиу почитали своей Валгаллой. Ни одному белому поселенцу не дозволялось селиться там без разрешения индейцев. Но теперь там нашли золото (заслуга научной экспедиции под эскортом Кастера, если быть точным), старатели хлынули в Холмы, краснокожие возмутились, и Крук получил приказ выставить захватчиков вон, причем живо.

– Можете себе представить, сэр, – жаловался мне генерал, – что ответит мне какой-нибудь прошедший огни и воды золотоискатель, когда я предложу ему, свободнорожденному американцу, убираться подобру-поздорову с американской земли? Даже если я заставлю его уехать, он тут же проскользнет назад. И не мне судить его, сэр: отогнать их от золота – все равно что отобрать кость у собаки.

– Несмотря на все договоры, – мрачно вставляет тут Поуп.

– Договоры – чепуха! – фыркает Шерман. Он так и остался тем самым угрюмым, неотесанным служакой, который, если припоминаете, заявил, что война – это ад, и доказал слова делом. Интересно было видеть, что минувшие десять лет ничуть не смягчили его. – Только это и слышу от скользких политиканов и обчитавшихся Библией лицемеров в Вашингтоне, да еще добродетельных старушек, образующих фонды в защиту наших «краснокожих братьев». «Как смеет наше бессовестное правительство попирать договоры?!» Но никто и словом не обмолвится про нарушения со стороны индейцев, никто, господа! Мы гарантировали сохранение за ними Черных Холмов, все так. Но они гарантировали нам поддержание мира. И как держат свое слово? Творят разбой на дорогах, скальпируют поселенцев, рвут друг друга на части после каждой пляски солнца! Много ли из них переселилось в резервации, кто мне скажет?!

Поуп потряс жирными щеками и заявил, что, насколько ему известно, несколько тысяч краснокожих прибыли в филиалы агентства^[182] и ведут себя мирно.

– Да что вы говорите! – восклицает Шерман. – Видели данные Бюро по делам индейцев, нет? Из пятидесяти трех тысяч сиу сорок шесть тысяч являются «дикими и почти не поддающимися контролю». Это цитата, сэр. О да, они идут в агентства, запасаются провизией, которую у нас хватает глупости вручить им, получают одежду, одеяла и ружья. Представляете, ружья! Для охоты, разумеется. – Генерал собирался сплюнуть, но вовремя спохватился, что находится на свадьбе. – Для охоты на белых поселенцев и солдат, позвольте заметить. Знаете, сколько тысяч новейших винтовок, включая самозарядные винчестеры и ремингтоны, было перевезено индейскими торговцами через Миссури за прошлый год? Сколько миллионов патронов? Нет, не знаете, потому что Вашингтон не смеет озвучить цифры. И наше добренькое правительство закрывает глаза на то, что это оружие получают враги, не имеющие ни малейшей склонности переселяться в резервации, переходить к сельскому хозяйству, приобщаться к образованию, к чему пытается склонить их кучка старых баб на Востоке, которым духу не хватит сунуть свой нос к западу от Сент-Луиса. Стоит ли удивляться, что сиу почитают нас за слабаков и становятся день ото дня все наглее? – Шерман сердито фыркнул. – А, ну их всех к дьяволу, мне нужно выпить.^[183]

Он ушел, а Крук покачал головой.

– В одном Шерман прав: нет смысла вооружать племена, пока наши собственные солдаты страдают от недостатка амуниции. Кому-то придется заплатить за эту политику рано или поздно, и я боюсь, что этот кто-то будет носить синий мундир и получать тринадцать долларов в месяц за охрану границ своей страны.

Все очень походило на обычный разговор простых солдат про политиков, если не считать того, что Шермана с Шериданом простыми солдатами назвать было трудно. Шерман являлся главнокомандующим армии США, а Малышу Филу был поручен округ Миссури, иначе говоря, вся территория прерий до самых Скалистых гор. Я не сомневался, что эти двое вполне в курсе индейского вопроса, и что правительство насквозь коррумпировано и крайне неэффективно, хотя о самом Гранте отзывались весьма положительно. У меня вырвалось неосторожное предположение, что дело снабжения индейцев приносит хороший доход. Поуп едва не поперхнулся виски, Шеридан бросил на меня резкий взгляд, только Крук смотрел прямо.

– Здесь и зарыта собака, – говорит. – Торговец выручает на сто долларов бизоньих шкур за одну самозарядную винтовку и на двенадцать центов – за патрон. Но это жалкие гроши по сравнению с барышами, которые кладут в карман контракторы, поставляющие агентствам тухлое мясо и прогорклую муку, или те агенты, что шельмуют с отчетами и присваивают «индейские деньги».

– Не стоит, Джордж, – обрывает его Поуп. – Не все агенты – сволочи.

– Верно, некоторые из них просто дураки, – кивает Крук. – При любом раскладе индеец остается голодным, и поэтому я не склонен осуждать его за то, что он предпочитает не иметь дел с агентами. За исключением поставок оружия.

– Сорок шесть тысяч враждебных дикарей, и отлично вооруженных? – удивляюсь я. – Да это же вдвое больше всей регулярной армии США, не так ли?

– Господа, к нам проник английский шпион! – со смехом восклицает Шеридан. – Да, примерно так и есть. Но что бы ни думал Шерман, не все эти индейцы по-настоящему враждебны. На деле таких можно по пальцем пересчитать. Остальные просто не желают жить в агентствах и резервациях. По-настоящему непримиримыми можно назвать Бешеного Коня, Сидящего Быка и иже с ними – пара тысяч воинов, не более того. Опасности всеобщего восстания нет, если вы это имеете в виду. Ни малейшей опасности.

В этот миг подошла Элспет и принялась шутливо пенять мне за то, что не представил ее прославленному генералу Круку – она о нем, ясное дело, слыхом не слыхивала, но маленькая вертихвостка умела разглядеть красавца мужчину в любой ситуации. Крук расцвел, выкатил грудь колесом, поклонился, назвал ее «миледи» и принялся мести перед ней хвостом. Я же ревнивым глазом наблюдал за ее представлением и прислушивался к разговору, лениво текущему под сенью деревьев на исходе жаркого дня. Помогая прелестной подружке невесты налить пунш из чаши, я и думать забыл про индейцев.

Вспомнить о них пришлось через несколько часов, когда случилось непредвиденное. До свадьбы Шеридана многие годы я даже и не вспоминал про краснокожих, и вдруг, в один и тот же день, Дикий Запад уже во второй раз похлопал меня по плечу своей мозолистой рукой.

Мы с Элспет направлялись на обед в «Гранд-Пасифик». Я заглянул в тамошнюю общественную уборную, дабы расчесать баки и поправить подтяжки, и не обратил ни малейшего внимания на верзилу, который, едва не уткнувшись в зеркало, исследовал свой подбородок, что-то бормоча себе под нос. Я застегнулся и собирался уже идти, как вдруг бормотание перешло в громкий возглас изумления:

– Иньун!^[184] От-чень хорошо! Вашечуска!^[185] Пускающий Ветры! Хоэка!^[186]

Я обомлел, потому как не слышал языка сиу лет, наверное, двадцать с лишним. Говоривший отвернулся от зеркала – в руке он держал пинцет – и стал с радостным изумлением рассматривать меня. Я глядел и не верил своим глазам: передо мной стоял господин в сюртуке и брюках, с накрахмаленным воротничком и прочим, но все это великолепие увенчивало лицо чистокровного индейца прерий с полосой краски на лбу, проходившей у самых корней черных как смоль волос, ниспадающих на спину двумя большими косами. В одну из кос было вплетено красное орлиное перо. Ну, я знал, что американский отель – место довольно странное, но чтоб настолько? Чудное видение с улыбкой сделало шаг вперед.

– Ты помнить? У форта Ларами, год спустя после Большой Болезни? Ты, я, Карсон Метатель Веревок? Хан?^[187]

Внезапно меня отбросило на много лет назад, и я снова оказался в лощине и свежевал вместе с Вуттоном бизона… Перед глазами замелькали жуткие картины: размалеванное лицо под свисающим с головы хвостом енота… пиршество с брюле под Ларами… «От-чень хорошо! От-чень хорошо!»… И вот теперь те же самые черные дьявольские глаза смотрели на меня. По какой-то прихоти сознания сначала мне вспомнилось именно индейское его имя:

– Синтэ Глешка! Боже правый, неужели ты?

Индеец усиленно закивал:

– Пятнистый Хвост. Хинтэ!^[188]Сколько лет пройти? Ты хорошо сохранился, Пускающий Ветры, только немного инея осесть в твои волосы.

Он с усмешкой указал на седину в моих баках. Я все еще не мог отойти. Как бы чувствовали себя вы, если встретили бы какого-нибудь короля Людоедских островов, расхаживавшего нагишом по своим владениям в Южных морях, а лет двадцать спустя натолкнулись бы на него где-нибудь в «Савое», щеголяющего в смокинге и обращающегося к вам на смеси ломаного английского и своего родного языка, который вы почти совсем забыли? Да, во время последнего нашего свидания он был в набедренной повязке и головном уборе из перьев, и весь перемазанный в бизоньей крови… Теперь он говорил на сиу, и я старался опознать эти гортанные гласные, выуживая из памяти давно забытые слова.

– Погоди-ка… Э-э, анопта!^[189] Ты – Пятнистый Хвост, брюле? Убийца Пауни? – Рука моя сама собой дернулась и я приставил ко лбу согнутый палец – жест, означавший пауни, «Народ Волка». Бог знает, откуда всплывают такие вещи спустя столько-то лет. Индеец одобрительно каркнул и кивнул. – Но… но какого дьявола ты делаешь… ну, тут, в общем?

– Здесь? В «Гранд-Пасифик»? – Вождь развел руками. – Здесь не так хорошо. «Палмер-хауз» лучше: бойкий девушки-служанки… От-чень милый. Но там не быть комнаты, поэтому я и мои люди остановиться здесь. Хух!

Я, должно быть, бредил.

– Я хотел сказать, что ты делаешь… так далеко от своих вигвамов? В городе… в этой одежде?

– Хо! – мне положительно показалось, что глаза у Хвоста заблестели. – Одежда белый человек, самый настоящий. Я посетить типи Великого Отца в Вашингтоне. Быть очень важный пау-вау. Теперь мы возвращаться к свои люди – в мое агентство, агентство Пятнистого Хвоста на Уйат-ривер. Два солнца пути на железный конь. Хау-хау! Подожди.

Он снова повернул свою здоровенную башку к зеркалу, затаил дыхание, выдернул из подбородка волосок и сунул пинцет в карман. Пока он оправлял сюртук, я с тревогой заметил, что под мышкой у него висит револьвер, а на брючном ремне болтается в расшитом чехле скальпировальный нож.

– Хау! Мы теперь поесть с тобой. Задушки и большой снежный пудинг, который холодить язык. От-чень хорошо! – Он опять расплылся в улыбке и опустил мне на плечо здоровенную лапищу. – Сердце мое парит в облаках, когда я снова вижу старый друг из молодых дней, который помнить время, когда бизоны покрывать всю равнину, как одеялом. Хунхе!^[190] Идем есть!

Постепенно приходя в себя, я пришел к выводу, что мистер Пятнистый Хвост, вождь брюле-сиу, помимо прочего еще и шутник. Мой талант к языкам давал мне возможность моментально вживаться в любое выученное наречие, так что через минуту после встречи я уже думал на языке сиу. Зная, как богат этот язык с его живописными метафорами, я сообразил, что мой собеседник частенько использует их в ироническом смысле. Он мог не говорить про «типи Великого Отца» или про «снежный пудинг, который холодить язык» – ему вполне по силам было произнести «Белый дом» или «мороженое», ведь он же прекрасно знал названия отелей Чикаго и бегло говорил по-английски. Но это был хитрющий тип, и ему нравилось разыгрывать из себя романтического индейца, приехавшего на восток на «железном коне», поучаствовать в «важном пау-вау».

Неожиданная встреча до сих пор интриговала меня, и пока мы направлялись в обеденный зал, я стал выспрашивать, что привело его сюда и где он так выучил английский.

– В тюрьме, – спокойно отвечает он. – В форте Ливенворт, после того, как мы перебить конных солдат Грэттена. Исантанка^[191] заковать меня в железо. Йун!^[192]Потом между нашими людьми и вождями Исанханска^[193] начались большие пау-вау, и нас повезти в Вашингтон, чтобы говорить о мире. Хех-хех!^[194]Сколько воды они лить нам в уши! Теперь я жить со свои люди – Обожженные Бедра – в агентстве, и нас пытаются заставить ковырять землю железными палками. – Хвост затрясся от смеха. – А как ты, Пускающий Ветры? Ты быть все эти годы за большой вода, среди вашечуска? Расскажи мне про… – Вдруг вождь резко смолк, уставившись на что-то, а потом ловко, как огромный кот, скользнул за растущую в горшке пальму и стал разглядывать нечто через ее разрезные листья. – Хинте! Хоэка! Вах!

Я повернулся в надежде разглядеть, что же так поразило его, и понял. Моя милая женушка, которой уж в чем-чем, но в терпении не откажешь, сидела на кушетке у дверей обеденного зала, лениво обмахиваясь веером, и делала вид, что не замечает восхищенных взоров проходящих мимо джентльменов. На ней, помнится, было голубое платье из Парижа, скорее не прикрывавшее, а обнажавшее ее выше талии, и с целью впечатлить жителей бывших колоний Элспет дополнила свой гардероб роскошным ожерельем с бриллиантами, подаренным ей великим князем Алексеем, распутной деревенщиной из России, с коим мы водили знакомство. Скажу без хвастовства, супруга представляла собой согревающее кровь зрелище. Пятнистый Хвост замычал и сделал стойку не хуже иного спаниеля.

– Хопа!^[195] Эес^[196], хопа! Вот, – благоговейно протянул он, – та женщина!

– Не стану спорить, – говорю. – Моя скво, кстати. Идем. Дорогая, позволь представить тебе моего старого знакомого: мистер Пятнистый Хвост из сиу. Не из беркширских Сиу, как понимаешь, а из племени брюле… Моя супруга, леди Флэшмен.

Вождь взял ее руку, как преданный вассал, согнулся в поклоне так, что косы сползли вперед, и чмокнул в перчатку так смачно, что эхо долетело, надо полагать, до Балтимора.

– Ах, леди, так рад, так прекрасны, просто блеск! – бормотал он, и глаза его лихорадочно сверкали. – Вихопавин^[197], вах! Хопа! Хопа!

Моя благоверная подарила ему в ответ самую невинную из своих улыбок, которая – мне ли не знать – являлась верным знаком того, что она не прочь без долгих раздумий последовать за кавалером на ближайшую лужайку, после чего своим милым смущенным голосочком заявила, что тронута. Хвост оправил манжету, подставил мощную, как ствол молодого дерева, руку, деликатно поместил на нее ладошку Элспет и повел даму в обеденный зал, призывая на ходу официанта: «Бэс! Бэс!^[198]»

Я последовал за ними, заинтригованный выше всякой меры: такого зрелища я не пропустил бы даже за спасение всего человечества.

У него был даже заказан столик, за которым уже расселись остальные члены его делегации: пара юных воинов была в европейском платье, как и вождь, третий же завернулся в цветастое одеяло, так что трудно было определить, облачен ли он в обеденный костюм или нет. Ботинок на ногах у него, впрочем, не наблюдалось. Но больше всего поразило меня присутствие двух скво – обе оказались женами Хвоста – в расшитых бахромой платьях. Вся компания восседала с каменными лицами за большим круглым столом, не обращая ни малейшего внимания на шепотки и любопытные взгляды своих цивилизованных соседей.

Оставались только два свободных стула, так что Пятнистый Хвост попросту спихнул завернутого в одеяло малого на пол, церемонно усадил Элспет рядом с собой, а мне знаком указал занять место по другую сторону. Затем, отодвинув меню в сторону, рявкнул:

– Задушки!

Как выяснилось, это означало закуски. Галантно наложив на тарелку Элспет всего понемногу, Хвост воскликнул «хух!», поставил перед собой весь поднос и, – орудуя ножом и вилкой, если поверите, – проглотил большую часть содержимого в считанные минуты.

Я сделал вид, что ем, но, признаюсь, был слишком заинтригован, чтобы воздать должное здешней кухне. Меня смущала мысль, как этот уважающий себя отель принимает индейцев, но тут я сообразил, что они уже привыкли к курсирующим между Вашингтоном и прериями делегациям, и не просто терпят их, но даже имеют свою выгоду, ибо столь удивительное зрелище привлекает в отель посетителей. До меня доносились обрывки разговоров:

– Гляньте-ка, они едят как цивилизованные люди!

– Ну и франт этот вождь, не правда ли? При виде его и не подумаешь, что у него, поди, скальпов сто в коллекции, а?

– Эти парни, сдается, совсем не похожи на диких сиуксов. Видно, все, что про них болтают – сказки!

«Ага, – думаю я, – вот бы вам поглядеть на их обед, когда они у себя дома, вы бы по-другому запели».

Но что правда, то правда: если отбросить в сторону косы и раскрашенные лица мужчин и живописные одеяния женщин, они практически не отличались от прочих обедающих. Ну, может статься, вели себя покультурнее: правильно пользовались столовыми приборами, не набивали рот, не рыгали – вспоминая о Мангас Колорадо или самом Пятнистом Хвосте, когда последний с жадностью пожирал бизоний горб окровавленными пальцами, я мог только диву даваться, – спокойно сидели в ожидании следующей перемены блюд и почти не разговаривали во время приема пищи. Несмотря на внешний вид, достоинства в этих ребятах было хоть отбавляй.^[199] Еще меня удивило, что от них не воняло: было очевидно, что Пятнистый Хвост среди прочих благ цивилизации открыл для себя еще и одеколон.

В отличие от своих товарищей он, в меру сил, поддерживал разговор с Элспет. Иная женщина оторопела или стушевалась бы, обнаружив себя за одним столом с размалеванным аборигеном, но у моей благоверной имелось железное правило: если этот сосед – мужчина между четырнадцатью и восемьюдесятью, не косой и не горбатый, его следует очаровать. Для достижения означенной цели она применяла довольно своеобразную тактику: принимала уверенный вид и начинала трещать без умолку. Благодаря этому парень получал возможность не отрывать от нее глаз, чем Пятнистый Хвост охотно воспользовался. С внезапным холодком в душе я осознал, что со своей раскраской, но без крови вождь выглядит чертовски импозантно, намного симпатичнее большинства сиу. Хотя он улавливал от силы одну двадцатую из ее словесного потока, Хвост кивал и улыбался с понимающим видом. Однажды я ухватил одну его фразу: «Вы, леди, оказывается невашечуска? Не и-ингли-иш? Хопидан!^[200]Вы… шота-ла-ан? Шотла-андка-а!» Он покумекал над этим, и когда официант шепотом поинтересовался у Элспет: «Французская горчица, мэм? Или английская?», Пятнистый Хвост вскинул свою могучую голову, сверкнул глазами и заявил: «Почему у вас нет шотла-андский горчица для милы-ый леди?»

Женушка залилась смехом, а Пятнистый Хвост просиял и похлопал ее по руке. «Ну и ну, – думаю, – да тут надо глядеть в оба». Юная скво рядом с Элспет пришла, очевидно, к такому же выводу, потому как с простодушным любопытством наклонилась и принялась тыкать пальцем в ожерелье и сережки Элспет, издавая восторженные возгласы. Женщины остаются женщинами: минуту спустя они вовсю обсуждали материи и украшения. Пятнистый Хвост вздохнул и повернулся ко мне. Я поинтересовался, как поживает его маленький племянник, Светловолосый Курчавый Мальчик. Вождь откинулся в изумлении.

– Маленький Курчавый? А ты не знать? Иньун! – Он с недоверием затряс головой. – Весь свет знать его! Это великий индеец, быть может, самый великий военный вождь из всех! Он быть большой шаман, и слово его обегало всех от Пахасаппы до холмов Биг Хорн, и даже до страны реки Паудер. Копье его доставать до облаков, этого твоего маленького наездника. Ты разве не слышать о Ташунка Витко из оглала? – Он повторил имя по-английски. – Бешеный Конь.

Я ответил, что первый раз услышал это имя только сегодня. В памяти моей всплыл образ смеющегося мальчонки, которого я подсаживаю в свое седло. М-да, я тогда шутки ради предрек ему большое будущее, теперь же, сказал я Хвосту, вожди исантанка говорят о Бешеном Коне как о неуправляемом и самом опасном человеке среди индейцев.^[201]

– Хо-хо! – сердито восклицает Пятнистый Хвост. Такое выражение на языке сиу равнозначно нашему «Чтоб им сдохнуть!». – Хийя!^[202] Это одержимый воин – он посчитал «ку» на Феттермане и устроил Длинным Ножам порку при Лодж-Трейл-Ридж^[203]. Это боец, который ненавидеть американцев, он взять много скальпов солдат, и они бояться его, потому что Конь не делать переговоры и сражаться за свой народ и своя земля. Но сердце у него чистое, а язык не раздвоен. Хийя! Я гордиться Маленьким Курчавым, гордиться, что он лакота^[204] и мой родич. Вах!

– Но ты ведь не сражаешься более с американцами? Насколько я понимаю, раз твои Обожженные Бедра живут в агентстве, они заключили договор. Ты даже поехал на разговор к Великому Белому Отцу в его типи, – подначиваю я его. Но он в ответ только грустно улыбнулся.

– Знаешь, Пускающий Ветры, я уже видел пятьдесят и три зимы. Моя боевая рубаха украшать больше скальпов пауни, кроу, шошонов и исантанка-солдат, чем у любой другой из сиу. Четырежды посчитал я «ку» на Длинных Ножах в бою Атакующего Медведя у форта Ларами. Этого не достаточно? Достаточно. Я теперь видеть мир белый человек, огненный каноэ и железный конь, большие типи, достающие до облака, большой хижина, где молодые девушки охраняют золото Великого Отца, города, где людей больше, чем муравьев. – Он смущенно усмехнулся. – У меня быть мысль, что американцы посылать одни и те же белые люди следом за нами из города в город, чтобы заставить нас считать их более многочисленными, чем они есть. Теперь я знать, что в Нью-Йорк каждый день приезжать больше новый людей из дальних стран, чем весь народ лакота целиком. Способны копье и томагавк Пятнистого Хвоста сдержать всех их? Нет. Они наводнять землю, истреблять бизоны, они засевать зерном прерия, по которой я скакать, когда быть ребенком, они прокладывать дороги и железный путь по наши охотничьи угодья. Сейчас они решить забрать Черные Холмы, Пахасаппа, и тогда не останется для индейцы свободной земли.

Он прервался, заревев:

– От-чень хорошо! Пуддин!

Официант поставил перед ним целый галлон мороженого. Вождь слизнул его, словно корова языком, и потребовал добавки.

– Нет, нам не остановить их, – продолжил Пятнистый Хвост. – Сражаться бесполезно. Я знать это, поэтому хочу получить для мой народ лучшие условия, так как вижу время, когда вся земля принадлежать белый человек, и мои дети станут жить среди них или исчезнут вовсе. Сейчас многие не видеть так, как я: Бешеный Конь, Маленький Большой Человек, Черная Луна, Желчный Пузырь, Сидящий Бык, даже старый вождь Красное Облако. Они хотеть сражаться до последний клок бизоньей травы. Они ошибаться, и если они выйти на бой с Длинные Ножи, я остаться в своем вигваме – не потому, что слаб сердцем, а потому что мудр. Но у меня сердце лакота, – большая голова откинулась назад, и я заметил, как блеснули темные глаза, – и тем, кто выйдет на последнюю свою военную тропу, я скажу: хейя-ки – сегодня хороший день, чтобы умереть.

Он произнес это просто, без бахвальства или жалости к себе, и нет сомнений, что был прав. Недаром Пятнистый Хвост являлся, возможно, величайшим среди вождей сиу и уж точно умнейшим. И как он указал, его заслуги на тропе войны были столь же велики. Если бы сиу послушали его, то жили бы во много крат лучше в наши дни.^[205]

После обеда вождь взялся настаивать, чтобы мы отправились с ним в театр. Взяв ручку Элспет и используя меня в качестве толмача, он принялся буквально умолять ее. Я перевел комплименты, которые считал подходящими для ее ушей, и в результате мы погрузились в кэб, сам Пятнистый Хвост в своем цилиндре уселся рядом с кучером и громовым ревом побуждал его поддать ходу. Скво и субъекта в одеяле не взяли, и мы с Элспет оказались в кэбе с двумя молодыми парнями по имени Джек Мокасин и Юный Фрэнк Стоящий Медведь. Они сидели, сложив руки на груди и не произнося ни слова. Элспет шепнула мне на ушко, что Стоящий Медведь выглядит прямо-таки выдающимся человеком, да и манеры у него истинно аристократические.

Я вполне догадывался, какого рода зрелища предпочитает Пятнистый Хвост. И не ошибся: мы попали на представление, которое ныне зовут бурлеском, в самого низкого пошиба мюзик-холле в районе Луп: опилки на полу, большая барная стойка вдоль одной стены шумного зала, оркестровая яма и галерея, под завязку набитая развязными молодчиками и их крикливо разодетыми спутницами. Воздух был мутным от дыма, как и программа. Но в целом представление получилось первый сорт: комики в длинных плащах и с красными носами распевали похабные куплеты, а потаскухи с жирными бедрами трясли своими прелестями перед оркестром. Элспет, нацепив на себя самую идиотски-наивную из своих масок, делала вид, что не понимает ни слова, на я-то знал, что, когда главный клоун выдавал очередную из шуточек, способных смутить пьяного матроса, она за веером отчаянно удерживала неподобающие истинной пресвитерианке взрывы хохота, ставившие под угрозу целостность корсета. Пока разыгрывались «живые картины» («Сцены из жизни султанского сераля», «Запретный Париж» и «Мечты африканской девушки-рабыни о невинности»), Элспет лениво обмахивала себя и разглядывала люстру. Большую часть представления Пятнистый Хвост наблюдал с каменным лицом, только в глазах во время «живых картин» вспыхивал иногда огонек, но когда дошло до фокусника, он одобрительно взревел, двинул мне локтем под ребра и радостно пристукивал кулаком при каждом трюке. Каждая исчезнувшая карта, появившийся кролик или умножившийся платок вызывали восторженные вопли: «Иньун! Хоэка! Хопидан! Вах!», а когда в финале представления из изрешеченного пулями и шпагами ящика появилась целая и невредимая симпатичная ассистентка, великий вождь брюле-сиу вскочил с места, вскинул руки к потолку и разразился торжествующим ревом.

Фокусник, поделился со мной Хвост на выходе из театра, – это величайший шаман в целом свете. Вах! Этот человек одарен превыше прочих смертных: сам Великий Отец не более чем младенец по сравнению с ним. И почему этого знахаря не сделали президентом? Вождь был впечатлен настолько, что на обратном пути отослал на облучок Джека Мокасина, чтобы иметь возможность во всех восторженных подробностях поведать нам в кэбе о каждом увиденном фокусе. По крайней мере мне и Юному Фрэнку Стоящему Медведю, так как Элспет слушала с вежливым непониманием. Что до прочего, говорил Пятнистый Хвост, шоу было так себе, если не считать «живых картин» – была там одна девчонка с рыжими волосами, которую он охотно взял бы в свое типи, да и та черная красотка из «Мечты рабыни» напомнила ему девиц, что ехали в моем фургоне в сорок девятом. «Пускающий Ветры и не подозревал – не так ли? – добавил он со смущенной улыбкой, – что мы с воинами двое суток шли за караваном в надежде украсть одну из девушек, но Голубоглазый Вуттон смотрел в оба. Хех-хех!»

Я возрадовался, что Элспет не разумеет языка сиу: ей-то было сказано, что мне пришлось пересечь Равнину в обществе фермеров и баптистов, день и ночь твердивших молитвы. Еще мне доставила удовольствие весть, что Пятнистый Хвост уезжает на следующий день. Я не сказал Элспет, что вождь в самых неделикатных словах сравнивал ее с актрисками из театра, причем сравнение оказалось в ее пользу, но отметил тот энтузиазм, с которым Хвост тискал ее ладонь при расставании, и румянец, заливший щечки маленькой кошелки, когда она скромно потупила глазки и форменным образом замурлыкала в ответ. «С меня хватит! – думаю. – Хоть бы нам не встретиться больше по пути с благородными дикарями!»

– Гарри, – обращается она ко мне, когда мы вернулись в номер. – Что значит хопа?

– Прекрасная, – отвечаю я, слегка насупившись. – А вихопавин, если ты не уловила, относится к женщине, обладающей неодолимым очарованием.

– Как мило со стороны мужчин говорить обо мне такие вещи! Не мог бы ты расстегнуть мне сзади платье, милый? Знаешь, мне кажется, что со стороны мистера Пятнистого Хвоста было некоторой вольностью расточать такие комплименты, но он, конечно, не подразумевал ничего оскорбительного. Для варвара он так галантен, не правда ли? Человек довольно distingué^[206], хотя питает пристрастие к представлениям самого низкого пошиба.

– Еще бы не distingué, – соглашаюсь я, уныло расстегивая крючки. – Особенно что касается убийства и грабежа с насилием. На его совести больше смертей, чем у холеры. Не удивлюсь, если и женских тоже.

– Спасибо огромное, любимый. Ах, какое облегчение! Но знаешь, Гарри, хотя я нахожу это в высшей степени безнравственным, должна сказать, что мне не так уж важно, убивал он людей или нет. Это справедливо и в отношении тебя – я же сама видела – и огромного количества наших знакомых военных. Ну, взять хотя бы того красавца-генерала с окладистой бородой, которого мы встретили сегодня…

– Крука? – подсказываю я, устало откинувшись.

– Да, именно. Не сомневаюсь, что при исполнении своих обязанностей генерал Крук вынужден был лишать людей жизни, хотя у него такие добрые глаза… Гарри, – спрашивает вдруг она, положив руки на бедра и крутясь то так, то этак перед зеркалом на подставке. – Ты находишь меня хопа?

– Иди-ка сюда, – говорю я, поняв намек, – и увидишь.

– Мне кажется, я слегка располнела в бедрах, да и… и вообще везде. Не думаешь ли ты, что виной тому американская кухня? Эти жирные пудинги…

– Хватит болтать, лучше тащи их сюда, девочка. А если хочешь потерять вес – глупый каприз, на мой взгляд, – я могу устроить тебе отличный массаж, не хуже, чем в турецких банях. Ну, иди же сюда!

– Ты думаешь, это поможет? Если да, то буду очень признательна тебе, Гарри: мне приходилось читать, что массаж очень полезен, а я не хочу быть такой толстой… Ах ты, коварный негодяй! Какой обман! Нет-нет, прекрати сию же минуту: как вижу, у тебя нет ни малейшего намерения помочь мне похудеть!

– Да неужто? Давай попробуем – нет более полезного упражнения!

– Тоже мне, упражнение! Ты – бессовестный монстр: так обманывать меня, в мои-то годы! Фи, как гадко, и это такой подвох с твоей стороны. Но… я так благодарна, что ты находишь меня хопа. И э-э… как еще то, другое слово? Виппо– как-то там…

– Вихопавин. И без преувеличения. Бог мой, не могла бы ты замолчать, а?

– Какие мелодичные слова, дорогой, не правда ли? Они заставляют меня представлять первозданную глушь в дебрях бесконечного леса, с мужественным Чингачгуком, сидящим у костра совета… Аромат табака из трубки мира и крик лося, прокатывающийся над запорошенными снегом вершинами… Гарри, драгоценный мой, ты так напорист, что мне прямо нечем дышать и я опасаюсь за свое пищеварение. Быть может, я буду сверху?… Так вот, когда мы встретились с мистером Пятнистым Хвостом и его друзьями, я более чем когда-либо прежде утвердилась в намерении посмотреть на индейцев в их естественной среде, как в «Зверобое», и…

– Не могли бы мы на время оставить в покое Фенимора Купера, болтливая красотка? – вздыхаю я, пока мы менялись местами. – Ох! Ах! Элспет, я люблю тебя, моя прелестная распутница! Умоляю тебя, прошу…

– … и увидеть всех этих индейских карапузов и вигвамы. Уверена, что это будет крайне познавательно и интересно – у них, конечно же, есть множество удивительных обычаев и обрядов, которых нет нигде больше, – гнула свое прелестная дурочка, извиваясь попутно в манере, которую любая благовоспитанная матрона обязана была позабыть лет двадцать тому назад. – И я не сомневаюсь, что мистер Хвост окажет нам… – о да, мой герой, еще немного… – любую потребную помощь, и это будет такое романтическое путешествие. Ты же бывал там и знаешь, неужели ты окажешься таким эгоистом, что не покажешь это все мне… Ты ведь не эгоист, правда?… Я знаю, что нет… Правда, Гарри?

– Правда! О Боже! Все, что хочешь!.. Я подумаю над этим! Прошу тебя…

– О, благодарю тебя, добрейший из мужей! Дорогой, я так близка… Вот, когда досчитаю до трех: один… два…Ты отвезешь меня туда, дорогой Гарри, так ведь?… Два с половиной…

Как я уже говорил, это она была во всем виновата.

2 / XVI

Естественно, на следующее утро я как мог пытался увильнуть от обязательств, добытых у меня таким нечестным путем: сначала ловкая негодница пробудила во мне ревность, потом разожгла страсть, вертя кормой перед зеркалом – нахожу ли я ее, мол, хопа или нет, тоже мне, придумала, – и вытребовала полуобещание, воспользовавшись моей нуждой. И это меня она еще называет изворотливым! И все это потому, что она воспылала страстью к этому треклятому сиу, поддавшись его свирепому очарованию и своим юношеским мечтам о благородных дикарях, позабытых на время, пока обращение в светских кругах Бостона затуманило ее блошиные мозги. Но при виде его мужественного обличья мечты вспыхнули с новой силой. Я уже представлял, как трепещет Элспет, воображая, как вождь забрасывает ее в седло, чтобы предаться греховным утехам где-нибудь на бреге Гитчи-Гюми. Один в один, как с тем жирным черномазым, Сулейманом Усманом, который напел ей в уши, как она-де, станет Белой Королевой Джунглей. Ха, второй раз меня не проведешь. Проблема с Элспет, как вы догадываетесь, состоит в том, что хотя она вряд ли всерьез хочет быть похищенной и соблазненной каким-нибудь волосатым аборигеном – ну ладно, не совсем волосатым, – в силу врожденного дара к флирту зачастую получает даже больше, нежели рассчитывала. Поэтому в мои планы не входило дать женушке использовать идею прогулки на Дикий Запад как лишний повод возобновить знакомство с нашим приятелем Пятнистым Хвостом, который, глазом не успеешь моргнуть, как увлечет ее в кусты. Но стоило мне заикнуться, что поездка на Запад может оказаться слишком обременительной для нее, Элспет разразилась слезами и воплями: «Ты же обещал», и так далее. В конце концов я уступил, но про себя твердо решил проложить маршрут как можно далее от его агентства. Однако в мои намерения не входило потешить ее детские фантазии кратким обзором дебрей по пути следования трансконтинентального «пульмана». Нет, пусть досыта насладится «обширными равнинами» и «первозданными лесами» из окна роскошного частного вагона. Пусть полюбуется на своих чингачгуков: можно остановиться в какой-нибудь индейской деревушке (одного запаха хватит, чтобы излечить ее от романтических иллюзий), посетить ранчо или золотые прииски. Все путешествие можно проделать с комфортом и в полной безопасности.

Как видите, все переменилось с прошлого моего визита. «Белые пятна» исчезали с карты: великую пустыню пронизывали железные дороги и телеграфные линии, заполняли форты, города, ранчо и рудники. Она все еще оставалась дикой – местами еще практически неисследованной, – но настоящий фронтир, в значении северо-западной границы, отделяющий цивилизацию от царства тьмы, приказал долго жить.

Если вас не затруднит посмотреть на карту, вы поймете, о чем я. Дороги и пароходные линии расчертили континент вдоль и поперек, пустые места оставались лишь между ними. Самым значимым из таковых – в плане данной истории – являлась широкая полоса Великих Равнин, на которых ныне располагаются штаты Монтана, Вайоминг и обе Дакоты. С севера и востока район ограничивала река Миссури, по которой пароходы доставляли путешественников к подножию Скалистых гор, а с юга – железная дорога Омаха-Шайен, идущая далее к Большому Соленому озеру. Это были артерии цивилизации, служившие таким же удобным и безопасным (при удаче) путем передвижения, как дорога между Абердином и Лондоном.

Проблему представляли собой земли, заключенные внутри этих маршрутов, ибо хотя пароходы и поезда легко курсировали по окраинам, в глубину территории не шло ничего, или почти ничего. Там находился последний оплот сиу – самой крупной и могущественной конфедерации индейцев Северной Америки, самой болезненной занозы в заднице в Вашингтона, хуже даже моих старых приятелей, апачей на юго-западе. Пятьдесят тысяч сиу, о которых говорил Шерман, да их союзники – северные шайены – ближайшие родичи тех каменнолицых гигантов, которые повстречались мне на берегах Арканзаса. В те дни сиу были повелителями прерий от тропы Санта-Фе до границы с Канадой и от Канзаса до Скалистых гор; они терпели караваны (совершая время от времени рейд-другой) и довольно мирноуживались с немногочисленными армейскими подразделениями, отправленными американцами на Запад.

Теперь все изменилось. Надвигающаяся волна поселений и новые речные и железнодорожные транспортные пути привели к тому, что располагавшиеся некогда на задворках цивилизации равнинные племена оказались теперь со всех сторон окружены ею, что приводило их в недоумение и ярость. Они восстали в 1862 году в Миннесоте и были приведены к покорности. Когда правительство попыталось провести так называемую дорогу Боузмена прямо через земли сиу, вождь Красное Облако встал на тропу войны и добился успеха. Но хотя строительство дороги было остановлено, а форты эвакуированы, победа принесла сиу скорее вред, чем пользу, внушив им уверенность, что янки можно сдержать силой. Индейцы не понимали, что в конечном итоге перевес окажется не на их стороне, и вот уже двадцать пять лет тлела очаговая, неорганизованная война, и каждая мелкая стычка подкидывала поленьев в костер недоверия и ненависти, пылавший с обоих сторон. Бешеный Конь разгромил Феттермана, Пятнистый Хвост со товарищи взял восемьдесят драгунских скальпов прямо на задворках Ларами; с американской стороны кромвеллианский^[207] фанатик Чивингтон устроил бойню среди шайенов и арапахо на Сэнд-Крик, а Кастер, под флейты, высвистывающие «Гэрриоуэн», обрушился на деревню Черного Котла на реке Уошита. В снегу тогда осталось больше сотни трупов. Это были, скажем так, главные сольные партии, добавьте к ним еще сожженные поселения, ограбленные поезда, попавшие в засаду фургоны, карательные экспедиции, насильственные выселения и изгнания племен со своих территорий.

Разумеется, каждая из сторон обвиняла другую в коварстве, предательстве и нежелании слышать голос разума. К примеру, индейская версия событий на Уошите гласила, что Кастер атаковал мирную деревню, но один из его солдат рассказывал мне, что видел свежеснятые белые скальпы в индейских вигвамах. Кому верить – решайте сами.

Самые мудрые вожди сиу вроде Пятнистого Хвоста или Красного Облака видели, к чему все идет, и пошли на мировую, но это ничего не давало, покуда истинные непримиримые вроде Сидящего Быка или Бешеного Коня оставались на тропе войны. И даже «замиренные» индейцы время от времени восставали, так как агенты, в обязанности которым вменялось обеспечивать краснокожих, обманывали их почем зря, Вашингтон смотрел на все сквозь пальцы, и жизнь в резервациях и агентствах казалась индейцам несчастной по сравнению с прежними временами, когда они могли кочевать по извечным своим прериям и грабить, когда взбредет на ум.

Впрочем, к 1875 году стало похоже на то, что вопрос близок к разрешению. Охотники и спортсмены истребляли бизонов по миллиону штук в год, пока эти животные не сделались редкостью, а индеец без бизона – все равно что ирландец без картошки, поскольку бизон дает краснокожему не только пищу, но и одежду и материал для дома. Было ясно, что даже непримиримым придется присмиреть и осесть. Открытие золота в Черных Холмах, неизбежно означавшее потерю индейцами еще куска своей территории, должно было только ускорить процесс, поскольку в распоряжении сиу оставалась лишь небольшая полоска почти необжитых земель к югу от Йеллоустона, так называемая область реки Паудер. Учитывая недостаток дичи краснокожим предстояло сложить оружие или протянуть ноги от голода. Таков, насколько я мог понять, был общий взгляд на состояние дел, и наряду с этим я слышал мнение Шеридана: при любом раскладе войны не будет. Ну неприятный инцидент здесь или там, весьма прискорбный, быть может, но такого не избежать, когда имеешь дело с подобным народом. Но никаких настоящих проблем, нет-нет, сэр.

Меня это очень устраивало в свете турне, призванного утолить тоску моей благоверной по просторам Дикого Запада. Вот именно: железная дорога уведет нас достаточно далеко от опасной страны сиу и, соответственно, Пятнистого Хвоста. Но прежде чем отправиться, нам предстояло посетить Вашингтон, ибо светские приятели Элспет в Бостоне настояли на нашем визите в столицу – летом, в Вашингтон, Господи помилуй! – и моя леди была уверена, что нас ждет прием в Белом доме, «так как президент – твой старый боевой товарищ, и будет очень странно, если он не отметит приезда такого выдающегося гостя, как кавалер ордена Бани». Я ответил, что она плохо знает Сэма Гранта. Но вышло так, что ее неосведомленность показалась пустячной по сравнению с моей.

Вашингтон, даже в лучшие времена представляющий собой болото, был душным и гнусным, как и его обитатели. Скоро должен был пойти последний год президентства Гранта, и грязная политическая камарилья вовсю плела сети интриг и заговоров. Любая свора политиков – это клиенты восьмого круга ада, но американский вид хуже всех, потому как они воспринимают все всерьез и верят в свою значимость. Куда бы вы ни пошли: на обед, экскурсию или в гости, даже на обычную прогулку, везде натолкнетесь на ораторов с их бесконечными речами. Я даже в уборную не отваживаюсь заходить, не убедившись, что какой-нибудь бедолага-агитатор не поджидает за дверью, чтобы пригласить меня на собрание. То, что ты англичанин, нисколько не помогает – он замрет на миг, выпучив глаза, а потом спросит, как относится Лондон к Хейзу и Тилдену или как развивается турецкий кризис? В Англии как раз в эти дни Грейс трижды перешагнул за сотенный рубеж, а я вот все пропустил.^[208]

Зато с Грантом мы встретились, и свидание получилось очень важным. Это произошло на обеде у одного сенатора. Там также присутствовал Берден, военный атташе нашего посольства, которого я немного знал. Грант остался все тем же грубоватым, угрюмым деревенщиной, он больше напоминал какого-нибудь лавочника, нежели первоклассного солдата, каковым был, и провального президента, каковым стал. На лице у него была написана смертельная усталость, но взгляд оставался столь же резким. Завидев меня, он настороженно вскинулся – удивительно, как много людей реагирует на Флэши именно так, – а потом поинтересовался, как мои дела. Я ответствовал с привычной мужской прямотой, но Грант смотрел так, будто подозревал меня в намерении стащить что-то из столового серебра.

– Выглядите вы неплохо, – как-то нехотя заявил он, а я ответил ему аналогичным комплиментом.

– Неправда, – отрезал Грант. – Ни один человек не способен хорошо выглядеть к концу президентского срока.

Я ляпнул что-то про тяготы государственных дел.

– Они тут ни при чем, – фыркает он. – Это все проклятые рукопожатия. Вы представляете, насколько часто должностному лицу приходится терпеть, как пальцы его стискивают изо всех сил, а руку того гляди выдернут из сустава? Ни один человеческий организм такого не выдержит, уверяю вас! Жать, жать, жать: больше они ни черта не умеют. Надоело, сил нет.

Все тот же старина Сэм, как вижу. Грант хмыкнул и поинтересовался осторожно, долго ли я намерен пробыть здесь. Когда я поделился с ним планом совершить поездку по прериям, он задумчиво пожевал бороду и изрек, что мне повезло, поскольку чертовы индейцы хотя бы не жмут рук.^[209]

Нагуляв за этой светской беседой аппетит, мы проследовали к обеду, который вышел неважным по причине политической болтовни и грубой пищи. Они, должно быть, притупили мой ум, и по неудачному стечению обстоятельств, произошло это еще до ухода дам. Одному особо глупому и надутому сенатору по имени Эллисон случилось обмолвиться про грядущую свою поездку на Запад, поскольку правительство поручило ему уладить дела с индейцами насчет Черных Холмов. Я не обращал особого внимания на его речи, пока одна фраза не задела кое-что в моем мозгу, и я обронил неосторожную реплику. Единственным извинением мне служит, что я пытался таким образом прервать поток словоизлияний конгрессмена, сидевшего рядом.

– Не сомневаюсь, мистер президент, что наши переговоры принесут желаемые плоды не далее как к октябрю, – весомо заявил Эллисон, – и мы сможем скрепить их письменным договором не позднее ноября, или, как цветисто выражаются наши индейские друзья, в «Месяц Отпадающих Рогов».

Сенатор самодовольно откашлялся, и, пока мой сосед переводил дух перед очередной лавиной словесной чуши, я, не подумавши, ляпнул:

– Выражение верное, только если говорить о санти-сиу, сенатор, – клянусь, у меня и в мыслях не было строить из себя умника. – Для тетонов «Месяц Отпадающих Рогов» – это декабрь.

Не спорю, это одна из ремарок, способных заморозить любой разговор в самом его начале. Эллисон уставился на меня, воцарилась тишина, нарушенная резким вопросом Гранта:

– Как это понимать, Флэшмен? Неужели вы у нас специалист по индейскому календарю?

Не успел я обдумать ответ, как пустоголовая болтушка, называющаяся моей женой, уже вмешалась:

– Ах, Гарри так много знает про краснокожих, мистер президент! Он, знаете ли, долгое время провел среди них в молодые годы и знаком со многими выдающимися людьми. Да буквально только что, в Чикаго, встречаем мы одну необычную персону, вождя племени стиу, правильно, Гарри? Кстати сказать, очень импозантный персонаж, этот мистер Пятнистый Хвост, хотя такой странный. И что бы вы думали? Оказывается, они с Гарри старые друзья, и было так интересно слушать, как они щебечут за обедом на этом чудном языке и изображают руками эти грациозные знаки! Ах, Гарри, покажи им!

И как я не придушил ее за семьдесят лет совместной жизни, даже не знаю!

– Пятнистый Хвост? – восклицает Эллисон. – Вот так дела! Ну конечно же, он ведь недавно уехал из Вашингтона. Как понимаю, это тот самый вождь брюле-сиу? Но ведь это же один из главных представителей индейцев на нашей будущей конференции!

– Вы говорите на языке сиу? – спрашивает вдруг Грант.

– Мой муж говорит на многих языках, – с гордостью отвечает Элспет, улыбнувшись мне. – Не так ли, дорогой? У меня просто голова идет кругом, когда слушаю его…

– Не знал, что вам приходилось бывать на Западе, – замечает Грант, задумавшись. – Как вы познакомились с Пятнистым Хвостом?

Не оставалось ничего иного, как поведать, по возможности вкратце. Отступать было некуда – даже если пихнуть Элспет в роскошный зад, толку от этого все равно не будет. Все слушали, разинув рот, – смею предположить, немногие ваши соседи за обедом командовали караваном фургонов и учились языку индейцев у Вуттона и Карсона. Впрочем, мне сдается, они не поверили мне даже наполовину.

– Весьма удивительно, – говорит Грант. – Не приходилось ли вам знавать племянника Пятнистого Хвоста, Бешеного Коня?

Терять было уже нечего, и я не смог удержаться от соблазна и поведал историю про то, как был первым, кто усадил его на коня. Вот этому точно никто не поверил – странно, не правда ли? Я добавил, что поскольку мальчику тогда было лет шесть от роду, претендовать на близкое знакомство с ним было бы глупо. Грант только хмыкнул, и пока женщины не удалились и не принесли сигары, никто не сказал больше ни слова.

– Вы говорили, что собирались вместе с леди Флэшмен отправиться на Запад, не так ли? – спрашивает президент.

– Чисто прогулки ради, – отвечаю я.

– Угу, – он пожевал сигару. – Сомневаюсь, что кто-либо из делегации сенатора Эллисона знаком с Пятнистым Хвостом. Мне приходилось пару раз встречаться с ним – неглупый малый. Ваш военный представитель – Терри, не так ли, – поворачивается Грант к Эллисону. – Насколько понимаю, ему не приходилось близко иметь дело с индейцами и уж точно он не умеет говорить на языке сиу. – Глаза президента вперились в меня самым тревожащим образом. – Вам, должно быть, не составит труда оказать Эллисону некоторую помощь? Это же вам почти по пути.

– Мистер президент, – поспешно отвечаю я. – Меня вряд ли стоит считать экспертом по индейскому вопросу, и поскольку я не гражданин США…

– Я не говорю о назначении в состав делегации, – рокочет Грант. – Но мне кое-что известно о вашей способности к убеждению и переговорам, а если Эллисон и сумеет продвинуться в своем чертовом дельце, это произойдет исключительно благодаря умению задействовать неформальные связи. Ему потребуется любая помощь, и хотя у него нет недостатка в опытных советниках, вовсе не помешает участие высокопоставленного военного с таким солидным дипломатическим опытом… – издевается ведь, гад! – не просто знакомого с индейцами, в особенности с Пятнистым Хвостом, но и способного уловить смысл сказанного другой стороной до того, как переводчик успеет исказить фразу. Вы согласны, сенатор?

– Ну, бесспорно, мистер президент, – хмуро кивает Эллисон. – Убежден, что столь редкие способности полковника Флэшмена могут оказаться… хм, бесценными. – Я подозревал, что он их не в грош не ставит. – Если удастся убедить его, скажем так, оказать неофициальную помощь…

– Полагаю, удастся, – решительно заявляет Грант. – Что же до британского гражданства, то это пустяки.

Он поворачивается ко мне.

– Ведь это же не военные дела, не так ли? Кроме того, я думаю, что присутствующий здесь Берден не станет оспаривать факт, – Грант кивнул в сторону нашего дипломатического представителя, – что урегулирование индейского вопроса настолько же в интересах Англии, насколько и в наших. Сиу могут доставить чертовски много беспокойства Канаде – эти парни государственных границ ведь не соблюдают, – так что Ее Величество будет счастливо протянуть нам руку помощи.

Берден, чтоб ему провалиться, даже не поморщился.

– Считаю, мы будем рады возможности направить полковника Флэшмена с комиссией в качестве наблюдателя, мистер президент, – тщательно выбирая слова, заявляет он. – Как вы заметили, наши интересы в этом вопросе сходятся.

– Рад слышать, – произносит Грант. – Итак, Флэшмен?

В этом весь Грант. Мелкое вроде дело: мое присутствие вряд ли могло что-либо изменить, но Сэм, как прирожденный командующий, никогда не упускал случая использовать все возможные преимущества, а лишнее словцо, нашептанное в ухо Пятнистого Хвоста, могло принести немалую пользу. Признаюсь, я понятия тогда не имел, насколько важен был Пятнистый Хвост. Грант не сводил с меня глаз, раскуривая очередную сигару.

– Что скажете? Боюсь, новой Почетной медали обещать не могу, но буду очень благодарен вам лично.

Я знал еще одну особу, которая будет благодарна: ее голосок доносился из гостиной, где дамы хором распевали «Свежую селедку» под аккомпанемент фортепиано. Если откажусь – хотя кто устоит перед личной просьбой президента Гранта? – этой песенке конца не будет. Но дать ей шанс спутаться с «мистером Пятнистым Хвостом»? Ну, быть может, увидев его «в естественной среде», она с несколько меньшим энтузиазмом станет относиться к благородным дикарям? Быть может. Придется глядеть за краснокожим ублюдком в оба.

– Рад буду услужить вам, мистер президент, – говорю.

* * *

Как обернулось, услужить не получилось – в плане переговоров, имею в виду, – хотя винить мне себя не в чем. Даже сам Соломон не сумел бы привести ту дискуссию с сиу в Кемп-Робинсон к благополучному концу – разве что с самого начала сунул бы Эллисону затычку в рот. Существует некий непременный закон, подчиняясь которому цивилизация, обращаясь к язычникам, делает это через посредство самого косного, близорукого, нетерпимого и бестактного придурка, подвернувшегося под руку. Вы, быть может, припоминаете Макнотена в Кабуле? Надо думать, Эллисон был лучшим его учеником.

В его подслеповатых глазах проблема выглядела достаточно элементарной. Вопреки усилиям генерала Крука – судя по нашей беседе в Чикаго, вряд ли они были слишком настойчивыми – белые старатели продолжали прибывать в Черные Холмы. Поселения золотодобытчиков вроде Кастер-Сити уже насчитывали тысячи жителей и разрастались с каждым днем. Сиу, справедливо расценивавшие данный факт как вероломное попрание договора, становились все злее и нетерпимее. Оказавшись перед угрозой восстания сиу – с одной стороны, и fait accompli^[210] образования приисков – с другой, Вашингтон принял то решение, которого и следовало ожидать: договор не договор, но индейцы должны уступить. Эллисону было поручено убедить их отдать Холмы в обмен на компенсацию, и по его представлению задача состояла вот в чем: определить цену и назвать ее краснокожим – пусть берут или отказываются. Эллисон не сомневался, что возьмут – как-никак, он ведь сенатор, а они – жалкая кучка тупых дикарей, не умеющих ни читать, ни писать; он прочтет им лекцию, и индейцы, сраженные красноречием, без слов сунут взятку в карман и отправятся по домам. Ему даже не приходила в голову мысль, что для сиу Черные Холмы – все равно что для мусульман Мекка. Так же сей почтенный политик не мог вообразить, что для людей, не имеющих понятия о собственности на землю, идея продать ее представляется столь же нелепой, как идея продать небо или ветер. Не подозревал он и о том, что, даже если индейцы перешагнут через все религиозные и философские закавыки, их представления о стоимости и цене вещей претерпели серьезные изменения с эпохи бисера и карманных зеркал.

Кемп-Робинсон, где была назначена встреча с вождями дакота, представлял собой недавно построенный военный пост на границе новых поселений. Он располагался к югу от Черных Холмов рядом с агентством Красного Облака, в котором обитал старый вождь оглала со своими приверженцами. В дне пути находился Кемп-Шеридан, поблизости от которого обитали в своем агентстве брюле Пятнистого Хвоста. Это были так называемые «мирные» сиу, согласившиеся поселиться в агентствах в обмен на ежегодные выплаты и прочие подачки правительства в виде рационов, одежды, оружия и школ. Белые лелеяли надежду, что со временем краснокожие перейдут к земледелию. Поскольку вышеупомянутые вожди являлись могущественными и послушными, правительство выбрало их как представителей всего народа сиу, оставив без внимания факт, что подавляющее большинство этого народа кочевало по прериям у реки Паудер, что к западу от Холмов, и признавало своими лидерами Сидящего Быка и Бешеного Коня. «Но раз они настолько глупы и необщительны, что не желают встречаться с нами, им же хуже, – самодовольно заявляет Эллисон. – Мы будем говорить только с теми, кто готов говорить с нами, и если враждебные индейцы не хотят принимать участия в выработке решений, то пусть не жалуются потом, что договор их не устраивает. Нам остается выработать его и надеяться, что разум в конце концов возобладает». Оптимист, как видите.

Еще до начала переговоров появились плохие предвестия. Мирные племена в агентствах кипели от недовольства, поскольку в минувшую зиму жестоко страдали от недостатка припасов, обещанных правительством. Именно с жалобой на это и ездил Пятнистый Хвост в июне. Во время его отсутствия молодые воины ввели себя в исступление в ходе ежегодной Пляски солнца и напали на старателей в Черных Холмах, а заодно, чисто ради удовольствия, пощипали своих старых недругов пауни. Между брюле и Седьмым кавалерийским Кастера завязались горячие схватки, и когда Пятнистый Хвост вернулся, ему потребовались все его влияние и искусство, чтобы утихомирить своих парней.

В расчете выказать добрую волю Вашингтон провел в агентствах ревизии, доказавшие обоснованность жалоб индейцев. Их надували и обкрадывали. Вопреки разоблачениям, чиновники и поставщики не понесли наказания, один только агент Красного Облака был отозван. Так что можете себе представить, каким было настроение краснокожих в агентствах в конце лета. Тем временем наша комиссия, паровозом и экипажами, двигалась к Кемп-Робинсон: Эллисон, исполненный самомнения и значимости, вел бесконечные беседы со своими коллегами-комиссионерами, я играл роль независимого эксперта, а Элспет, нежась в шикарном вагон-салоне, визжала от восторга всякий раз, как мы проезжали реку или дерево.

Впрочем, на последнем перегоне до Кемп-Робинсон ей и впрямь нашлось чем подивиться. Перед нами расстилалась необъятная прерия с кущами деревьев, росших у подножья невысоких холмов, и, насколько хватало взора, травянистая равнина было покрыта индейскими поселениями. Казалось, все сиу Америки стянулись к этому форту. Пока мы, с эскортом из кавалеристов, следовали в своих экипажах к месту переговоров, Элспет смотрела во все глаза, а Коллинз, секретарь комиссии, показывал ей различные племена: брюле, санс-арки, оглала, миннеконжу, хункпапа и прочие. По большей части индейцы молча смотрели на нас – неподвижные, закутанные в одеяла фигуры у типи и дымящих костров, – но однажды группа шайенских воинов-псов решила сопровождать нас, и Элспет прямо хлопала в ладоши и визжала при виде этих статных наездников с косами и в полной раскраске, потрясавших в приветствии копьями и вопивших: «Хау! Хай-юк-юк! Хау!»

– Ах, какие они отважные! – восторженно вопила она. – О! Прямо как ты! Ах, Гарри, какими гордыми и прекрасными они выглядят! Они прям настоящие гайаваты! Ах, но какие они все грустные! Никогда не видела столько меланхоличных лиц. Индейцы всегда такие печальные, мистер Коллинз?

Я и сам не лучился радостью – мне представлялось, что нам предстоит встреча с вождями и их немногочисленными приспешниками, но здесь были тысячи и тысячи сиу. Слишком много, на мой взгляд.

– Чтобы договор вступил в силу, требуется одобрение трех четвертей взрослого мужского населения, – пояснил мне Коллинз. – Так что чем больше их тут присутствует, тем лучше. Вес, ясное дело, имеют только слова Красного Облака и Пятнистого Хвоста, но демократическое одобрение народа нам не помешает.

– И Эллисон собирается убедить все это множество? – недоверчиво спрашиваю я. – Боже правый, если бы он представлял, сколько усилий требуется индейцу, чтобы принять решение: вставать утром или нет?

Сам форт являл собой весьма спартанское учреждение из деревянных домов и бараков, но Энсон Миллз, комендант соседнего укрепления Кемп-Шеридан, прибыл с женой, чтобы радушно встретить нас, а Элспет была слишком возбуждена, чтобы обращать внимание на отсутствие городских удобств.

Миллзы устроили праздничный обед в день нашего приезда, на который пригласили вождей для неформального общения. К моему удивлению, Элспет нарядилась в самое простенькое из своих платьев, не надела украшений и уложила волосы в строгий пучок. Она объяснила свое поведение тем, что не намерена затмевать хозяйку, миссис Миллз, «и кроме того, я знаю, как ты оцениваешь наше положение здесь, дорогой – ведь у нас нет официального статуса и нам ни к чему выставляться напоказ». Удивительно здравое суждение с ее стороны: она понимала, что я не более чем спутник, которого члены комиссии могут найти полезным. Мое участие сводилось к тому, что я просто слушал, отвечал на вопросы, задаваемые иногда Эллисоном, и болтал с генералом Терри, военным представителем. Последний был высоким, добродушным и обходительным малым. В прежние годы он работал адвокатом (выпускник Йеля, надо полагать), пока Гражданская война не превратила его в солдата. Я нашел его человеком умным и обладающим более широким мышлением, нежели большинство военных предводителей янки. Другими светочами комиссии являлись Коллинз и священник.

Вожди прибыли на обед при полном параде – в кожаных куртках и с перьями. Их было шестеро во главе со знаменитым оглала Красное Облако – хмурым дикарем, с лицом, настолько суровым, что из него можно было высекать искры кремнем. Из прочих имен мне запомнились только Стоящий Лось и Белый Гром. Ну и, конечно, возвышаясь над всеми, роскошный в своей белоснежной рубахе и с одним орлиным пером, перед нами предстал широко известный любитель «живых картин» и покровитель бурлеск-театров Лупа. При виде меня его черные глаза на миг расширились; потом он поклонился и зарокотал, здороваясь с Элспет. Та приветствовала вождя, небрежно протянув руку и холодно улыбнувшись, что встревожило меня сильнее, чем если бы она открыто заигрывала с ним.

Обед получился сдержанный. С самого начала стало понятно, что вожди недовольны и не находятся в согласии между собой. Меня усадили между Красным Облаком и Стоящим Лосем, чтобы сполна использовать мой лингвистический дар. Бросая на меня подозрительные взгляды, Красное Облако односложно отвечал на пространные заверения в дружбе, расточаемые через мое посредство Эллисоном и другими членами делегации. Подозрительность и враждебность расползались от индейцев, словно туман, и к десерту мы уже чувствовали себя, как на валлийских похоронах. Вожди хранили молчание, Эллисон обиженно дулся, священник расстраивался, Миллз старался сгладить углы, а его жена, бедное создание, не находила себе места, нервно теребя руками скатерть. Первый раз я возблагодарил Бога за то, что он наделил Элспет даром безостановочно болтать ни о чем, обращаясь ко всем присутствующим по очереди и не обращая внимания на молчание собеседника. Из индейцев один только Пятнистый Хвост отвечал ей, но и то лишь общие любезности – ему сейчас было не до флирта.

Унылая атмосфера не помешала, смею заметить, нашим гостям, истреблять кушанья с аппетитом проголодавшегося волка. Самая длинная фраза Красного Облака относилась к тому, что угощение выглядит гораздо лучше тех объедков, которыми снабжают их в агентстве, что я и перевел миссис Миллз в качестве комплимента ее повару. Когда все встали, Белый Гром, евший больше всех, обошел стол, ссыпая все, что осталось на тарелках, в свой мешок. Он даже начал счищать остатки с ложек, но тут Пятнистый Хвост сказал ему что-то, чего я не разобрал. На выходе вождь брюле со значением посмотрел на меня, и когда индейцы вышли, а Эллисон принялся ворчать по поводу несговорчивости индейцев: «Напустили на себя постный вид, чтоб мне лопнуть, прям как избалованные дети!» – я тихонько выскользнул на веранду. И точно, Пятнистый Хвост был там, очертания массивной фигуры слегка расплывались в летних сумерках. Остальные вожди стояли уже на плацу, ожидая, когда грумы подведут мустангов. Хвост сразу перешел к делу:

– Зачем ты сидишь вместе с исантанка, Пускающий Ветры? Какое есть дело до этого всего Матери-Вашечуска?

– Никакого, – говорю. – Я здесь, потому что знаком с тобой и говорю на твоем языке.

– Они думают, я прислушаюсь к тебе? Что ты сможешь смазать их слова так, чтобы они без труда проскочили в глотку мне и моим братьям?

От прежнего светского собеседника из Чикаго не осталось и следа. Тон его был резким от гнева. Я не стал вилять.

– Американцы считают, что раз я вождь солдат в своей стране, то могу честно открыть их мысли для тебя. А поскольку знаю кое-что о тебе и твоем народе, смогу честно открыть ваши мысли для них. Мне известно то, чего простой переводчик не ведает, и я могу говорить с обеими сторонами нераздвоенным языком.

Вождь должен был понимать, как это важно и сколько горьких недоразумений произошло по вине неграмотных толмачей.

Он искоса посмотрел на меня, потом вскинул голову.

– Вах-ах! Бэс! Тогда скажи им для начала вот что: вернувшись из Вашингтона, я побывал в Черных Холмах. Там много золота, и я его видел. Так что мы не отдадим Холмы и не позволим забрать их у нас.

Итак, переговоры еще не начались, а уже зашли в тупик. Без всяких дипломатических уловок, намеков или прощупываний – комиссии он такого никогда бы не сказал, а мне как посреднику – вполне. «Неужели хитрюга Сэм Грант предвидел нечто подобное?» – промелькнуло у меня в голове. Не исключено, что именно ради этого меня сюда и послали. В глубине души тинькнула струнка гордости при мысли, что я оказался в самой гуще событий – как видите, даже в лучших из нас гнездится скользкий политик, – и в то же время мне стало тревожно от мысли, какой страшный вес может приобрести мое слово. Господи, какой шанс воспользоваться положением! Но я не поддался и решил отвечать прямотой на прямоту, сочтя это за лучший способ действий.

– На самом деле Холмы у вас уже отобрали, разве не так? Ты видел, сколько там старателей. И сам говорил, что копье и томагавк Пятнистого Хвоста не в силах остановить их.

Он напрягся, потом отвечает тихо:

– Есть и другие копья.

– Чьи? Сидящего Быка? Или моего маленького приятеля, Бешеного Коня? Это не ответ, и ты это знаешь. Послушай меня, Синтэ Глешка: я человек незаинтересованный, – сказал я, причем не солгал ни капельки. Первый раз в жизни у меня не было нужды лить воду на чью-то мельницу – мне было абсолютно до фонаря, кому будут принадлежать Черные Холмы, поскольку меня это совершенно не касалось. По правде говоря, во мне пробудилось нечто до поры неведомое – некий проблеск собственного достоинства, а вместе с ним удовольствие от возможности наблюдать разворачивающуюся драму со стороны, не будучи в нее замешанным. Не было нужды соблюдать все эти дипломатические тонкости. Знай Эллисон про то, что я собираюсь сказать, его хватил бы удар; Красному Облаку с парнями это тоже вряд ли пришлось бы по вкусу. Но когда все эти хождения на мягких лапках, ложь и притворство тебе ни к чему, ты можешь говорить что вздумается и наслаждаться процессом.

– Все эти переговоры – чушь, – продолжаю я. – И тебе это ясно. Черные Холмы потеряны, и ты никогда не вернешь их назад. Будешь сопротивляться – останешься ни с чем. Не самое ли сейчас время пойти на сделку? И дать понять этим чокнутым ублюдкам на реке Паудер, что лучше им согласиться, пока не стало хуже? Я не говорю, что это честно и справедливо – это все не в счет. Я просто указываю на здравый смысл. И ты это понимаешь.

Если даже речь моя была более откровенной, чем он ожидал услышать, вождь не выдал этого и не заявил, что я говорю раздвоенным языком. Хвост не мог отрицать ее искренность.

– Они готовы заплатить, ты знаешь. Не могу сказать, сколько. Естественно, не столько, сколько золота принесут им прииски. Но ведь этого бессмысленно ожидать, не так ли? Но ты можешь получить…

– Хо-хо! – раздался хриплый возглас – явный признак того, что сиу услышал нечто, что ему не по душе. Но когда он продолжил, голос его звучал спокойно. – Ты говоришь со слов исантанка: они хотят вложить страх в наши сердца, чтобы мы приняли то, что им вздумается предложить…

– Постой, – говорю. – Если бы я говорил с их слов, то не сказал бы, что цена не будет честной, не так ли? Нет, я стал бы убеждать тебя в обратном. Я говорю тебе правду, потому что знаю: ты видишь все не хуже меня. Разумеется, они обманут вас, как и всегда. Разве ты не понимаешь, что сиу в любом случае ждет проигрыш, будь то сделка или война? Поэтому надо извлечь из ситуации все возможное, пока еще есть время. Не позвольте этим переговорам провалиться: выжмите из белых все, что возможно, и попытайтесь убедить Сидящего Быка и остальных, что так будет лучше. Не послушаете этого совета – вас ждет нищета или смерть.

Вождь, стоя с непроницаемым лицом и теребя косицу, смотрел на меня. «Интересно, – размышлял я, – ненавидит ли он меня и все то, за что я, по его мнению, ратую? И ненавидит, возможно, еще сильнее из-за того, что не может не признать горькой правоты моих слов». Перед ним тяжелый выбор: во имя своих людей ему предстоит выдоить янки до последнего доллара, но тем самым одновременно предать свой народ и идеи, которые для него священны. Чертовски неудобная штука, эта национальная гордость, особенно когда она соединяется с неким мистическим пиететом, которые сиу питают к своим драгоценным Черным Холмам. Или делают вид, что питают.

– Ты передашь наш разговор исантанка? – спрашивает он наконец.

– Если ты этого хочешь. Но полагаю, будет лучше сказать им, что вождь Пятнистый Хвост беспокоится из-за того, что его собратья-вожди не желают продавать Холмы. Я посоветую им заплатить хорошую цену, принимая в расчет, чего будет им это стоить в белой крови и белых деньгах, если сиу возьмутся за оружие по причине жадности американцев.

– Какая цена, по твоему мнению, будет достаточной для сиу?

– Не знаю и знать не хочу, – говорю я. – Это вам решать. Но я бы потребовал выложить деньги на бочку, и никак иначе. Меня на мякине не проведешь.

Полагаю, что именно в этот момент он начал если не доверять, то хотя бы прислушиваться ко мне. Да почему бы и нет, раз я говорил с ним так откровенно, как ни с кем другим, насколько мог припомнить? Так или иначе, Пятнистый Хвост кивнул и заявил, что подождет и подумает, как ему завтра выступать перед всеми. И, словно между прочим, уже уходя, он спрашивает вдруг:

– Почему твоя золотоволосая леди прятала свою красоту сегодня? Она не надела блестящих камней, а молочно-белое тело спрятала под грубой тканью. Может, ты побил ее и ей пришлось спрятать синяки, или она сердится и поэтому скрывает прелести, которые так радуют мужчин?

Я, не моргнув глазом, отвечаю, что она оставила свои роскошные наряды на Востоке как не подходящие для фронтира, и Хвост издает жуткий рык.

– Тогда сердце мое печально, – громыхает он, – ибо чем больше видно ее, тем лучше. Сердце мое поет, когда я смотрю на нее. Она сверкает. Мне нравится смотреть на нее во всем блеске! Йун! Мне хочется… – и, к моему удивлению и ярости, прямым текстом, облизывая при этом губы, излагает, чего именно. Причем кому? Ее мужу! Полагаю, это расценивалось как комплимент. – От-чень хорошо! Хан, хопа! От-чень хорошо!

И оставив меня стоять столбом, вождь отбыл.

Делегация была вся внимание, слушая пересказ слов вождя (насчет Черных Холмов, разумеется). Свою собственную позицию в разговоре я предпочел не обнародовать. Я выразил мнение, что Пятнистый Хвост склонен пойти на сделку, если таковая окажется достаточно выгодной; ему, быть может, удастся даже склонить Красное Облако, и тогда они вдвоем наверняка смогут убедить три четверти индейцев, прибывших на встречу. Непримиримые противники останутся, но если предложение будет достаточно привлекательным, то в конце концов даже им не удержаться от соблазна.

Терри и Коллинз выглядели обрадованными, но духовная особа закусила губу.

– Каким бы щедрым ни было предложение, мы просим уступить землю, которую они почитают священной. И хотя мы можем испытывать лишь омерзение к их отвратительному культу, я задаю себе вопрос: неужели индейцы и впрямь согласятся принять эти… да-да, серебряники?

Он взволнованно заморгал, и Эллисон ободрил его покровительственной улыбкой.

– Со всем уважением, преподобный отец, я не уверен, что их так называемое религиозное рвение имеет серьезную духовную основу. Сам образ их жизни вряд ли подразумевает такое, и у меня есть сильные сомнения, что привязанность краснокожих к Черным Холмам была бы такой крепкой, если там не нашли бы золота, – сенатор самодовольно ухмыльнулся. – Нет, джентльмены, я полагаю, полковник прав и индейцы продадут Холмы. Что до цены, то это мы посмотрим. Дикарь, представления которого о времени и пространстве столь причудливы, что ему не под силу понять, как за день пути по железной дороге он проделывает большее расстояние, чем за день скачки на мустанге, наверняка имеет столь эксцентричный взгляд на цену вещей. Принцип pro pelle cutem – когда шкура идет по цене шкуры, они понимают, но там, где речь заходит о больших финансах, это мы еще посмотрим.

И он посмотрел, не далее как на следующий день, когда Пятнистый Хвост при всем честном собрании объявил цену Черных Холмов: сорок миллионов долларов. Я сам не поверил своим ушам и перевел, приготовившись к забавному зрелищу: не каждый день увидишь, как целая сенатская комиссия сгибается, получив одновременный пинок в живот. Но они, знаете ли, даже бровью не повели, и во мне сразу зародились подозрения. Эллисон долго отдувался и размышлял, прежде чем дать ответ, но во всей своей пространной и заумной речи так и не коснулся важнейшего пункта, заключавшегося в том, что правительство соглашалось выплатить только шесть миллионов, и то за несколько лет. Сенатор еще долго нес всякую чепуху про аренду и последующий выкуп, каковую Пятнистый Хвост слушал с вежливой иронией, но убедившись, что означенных денег ему не видать, решил не тратить впустую время. Посоветовав Эллисону изложить свои соображения на бумаге, он вышел. Красное Облако, кстати, даже не удосужился поприсутствовать.

Эллисон нисколько не смутился: потолкую, мол, с вождями наедине, и все улажу. Хоть режьте, я так и не понял, верил он сам в это или нет. Но мне было наплевать, и пока следующие несколько дней делегация занималась своей возней, я ублажал Элспет экскурсиями по окрестным индейским стоянкам. Учитывая, что осмотр достопримечательностей действует на нее как выпивка на пьяницу, она даже не заметила вони и убожества, зато пришла в восхищение от пестроты и разнообразия картин варварской жизни. Супруга проявила мужественный интерес к ведению домашнего хозяйства, уронила сентиментальную слезу при виде покорных скво, толкущих зерно и готовящих несносное варево, испытала восторг при виде молодых парней, играющих в лакросс^[211], и пришла в форменный экстаз, умиляясь «маленьким карапузам». Сиу, со своей стороны, проявили к ней неменьший интерес, и за нами, шествующими под ручку по лагерю, выстроилась целая процессия хихикающих скво, бездельников и детишек, а один нахальный юнец даже навязался нести ее зонтик.

Один день мы провели в Кемп-Шеридан, откликнувшись на приглашение Пятнистого Хвоста. Он прислал за нами Стоящего Медведя, одного из молодых воинов, которого мы видели в Чикаго, и мой ревнивый взор подметил, что это еще один выкормыш из гнезда своего вождя. Об этом говорило не только то, что он был одним из самых импозантных индейцев, которые мне встречались, – на три дюйма выше шести футов и сложен как акробат, но и его галантное обхождение с Элспет, да и манера держаться, самодовольно красуясь гордым профилем и великолепной посадкой.

Пятнистый Хвост встретил нас на пороге прекрасного каркасного дома, выделенного ему армией на время пребывания в Кемп-Шеридан. Однако, проведя нас с гордостью по пустым комнатам, вождь угрюмо заявил, что живет не здесь, а в типи по соседству. Преимущество подобного размещения состоит в том, что, когда в типи станет грязно, его можно переместить на чистую землю в паре шагов в сторону (ну прям как Безумный Шляпник на чаепитии), а вот с двухэтажным домом такую штуку вряд ли проделаешь. Что, мыть полы? Он покачал головой – нет, мол, мои жены не знают, как это делается.

К радости Элспет, Хвост пригласил нас посидеть на своем приеме, во время которого он выслушивал жалобы, улаживал споры и расточал милости из дополнительных рационов, выдаваемых ему агентством специально для этих целей. Но на обед было подано традиционное индейское фрикасе в общем котле. Элспет, восторженно улыбаясь, уплетала за обе щеки, и у меня не хватило духу сообщить ей, что кушанье состоит по большей части из собачатины. Она не заигрывала с нашим хозяином сверх меры, и тот вел себя с подчеркнутой благородной сдержанностью. Когда я поинтересовался, как продвигаются переговоры, он только пожал плечами. «Неужели готов уступить и делает вид, что так и задумано?» – гадал я.

Эллисон, с которым я встретился позднее, подтвердил, что все уже практически решено. Он готовит официальное предложение комиссии, которое будет оглашено собравшимся племенам, и ни минуты не сомневается, что Красное Облако и Пятнистый Хвост примут шесть миллионов – и дело с концом. «Ладно, – думаю, – поживем – увидим».

И точно, наутро, когда было намечено собрание, мы и ощутили первое дуновение неудачи. По настоянию Красного Облака собрание проводилось в открытой прерии, в паре миль от форта, где тысячи приехавших индейцев могли свободно разместиться. Мы уже грузились по экипажам, готовые тронуться в путь под эскортом двух взводов кавалерии Энсона Миллза, а Элспет с миссис Миллз махали с веранды платочками, как на плацу поднялся шум и появилась группа верховых индейцев, при оружии и в полной раскраске. Они скакали парами, а вел их могучий воин оглала по имени Молодой Человек, Боящийся Своих Лошадей, которого я заприметил в свите Красного Облака. Пока он подъезжал к Энсону Миллзу, я увидел во главе одной из шеренг Стоящего Медведя, облаченного в леггины и пернатый убор, с карабином и копьем. Я отвлек его в сторонку и поинтересовался, в чем дело.

– Хау, – говорит индеец. – Вождь Синтэ Глешка посылает весть, что вам и вождям исантанка стоит сегодня оставаться в лагере солдат.

– Как это так? Нам же нужно ехать на собрание.

– Вождь думает, что лучше вам будет говорить здесь, чем там.

Мне это все не слишком понравилось, как и остальным, когда я перевел сказанное. Мы стали допытываться о причинах, но Стоящий Медведь только покачал своей красивой головой и заявил, что таков совет вождя – и все тут. Но если мы настаиваем, добавил он, они с Боящимся Лошадей получили приказ сопровождать нас в качестве дополнительного эскорта.

С меня было достаточно. Мог ли я забыть про то, как при точно таких же обстоятельствах отправлялся на переговоры с Акбар-Ханом? Я поделился опасениями с Терри, и этот благоразумный малый нашел их весьма основательными.

– Но мы не можем оставаться в лагере, – говорит. – Ведь тогда мы потеряем лицо.

Я заметил, что лучше уже потерять лицо, чем волосы, но он только отмахнулся, и Эллисон после некоторых колебаний поддержал его.

– Послание странное, ничего не скажешь, – задумчиво протянул он. – Но если бы Пятнистый Хвост испытывал беспокойство, то приехал бы сам, я уверен. В любом случае неявка на собрание будет означать недостаток доверия, что приведет к краху всех переговоров. Нет, мы должны идти. Да и кто осмелится причинить вред комиссии правительства?

Я бы сказал кто, и посоветовал отправляться, куда ему заблагорассудится, но только, чур, без Флэши. Но перед лицом всех этих янки и на глазах у Элспет подобное было недопустимо, поэтому я озабоченно прикусил язык, и вскоре мы уже выезжали из лагеря. Рядом со мной сидел обливающийся потом жирный священник. Я заметил, как Коллинз сунул руку за отворот сюртука, и пожалел, что не захватил с собой оружия.

Мой дух нисколько не укрепился при зрелище толпы, собравшейся у небольшой рощи, назначенной местом собрания. Казалось, здесь собрались все сиу в мире; мы устроились под парусиновым навесом, а перед нами простиралось море присевших на корточки коренастых фигур, на добрую милю покрывавшее все возвышенности и склоны; размалеванные смуглые лица угрюмы и неподвижны, орлиные перья колышутся на ветру. И на всем этом обширном пространстве царит мертвая тишина, если не считать вырвавшегося из многих тысяч глоток приветственного «хау!» в момент,когда мы занимали места под навесом, топтания лошадей и звяканья сбруи драгун Миллза, да стука зубов одного насмерть перепуганного члена делегации.

Миллз расположил своих парней по флангам от нас, а Боящийся Лошадей и Стоящий Медведь, отведя мустангов налево и построив верховых воинов позади, обратились лицом к громадной массе ожидающих сиу. Я заметил, как Стоящий Медведь украдкой сделал жест Пятнистому Хвосту, сидевшему рядом с Красным Облаком и остальными вождями в первом ряду. Хвост поймал мой взгляд и кивнул, желая, вероятно, подбодрить – в чем я очень даже нуждался. Сидя на хлипком походном стульчике на краю делегации и глядя на толпу, я поймал себя на мысли, что это очень напоминает случай, когда ты стоишь на сцене в день вручения наград в какой-нибудь школе, позабыв текст своего выступления про Долг и Благородство, а публика уже начинает хихикать и возиться. Только здешние зрители не были склонны к веселью.

Эллисон встал и прочистил горло, бросая тревожные взгляды на безмолвную красную массу в двадцати ярдах от него. В этот миг я заметил движение на краях толпы. С обеих сторон к нам приближались конные воины. Они обогнули навес и выстроились за спинами драгун Миллза. Чувствуя, как волосы поднимаются дыбом, я наблюдал за тем, как две длинные шеренги раскрашенных воинов с копьями и ружьями наизготовку, занимают свои места за нашими кавалеристами. Боже правый, да они взяли их на мушку, распределив между собой! В десяти футах позади каждого нашего драгуна расположился конный сиу, и угрожающее значение этого маневра не вызывало сомнений. Эллисон, запинаясь, произнес первые слова обращения, потом разошелся. Я приготовился переводить, но не успел: из первых рядов индейцев раздался хриплый голос, принадлежавший какому-то метису. Значит, они привели собственного переводчика. Это тоже неспроста.

Слева послышался стук копыт – это Боящийся Лошадей и Стоящий Медведь передвинули своих всадников за спины окружавших драгун сиу, так же распределив их между собой! Игра походила на гигантские шахматы с людьми вместо фигур, и чертовски нервировала тех, кто оказался в центре доски. Теперь мы находились в полукольце из трех конных шеренг, и враждебные дакота служили начинкой сэндвича. Им это не нравилось, и они беспокойно крутились в своих седлах. Стоящий Медведь ухмыльнулся и показал им издевательский жест, потом подвел мустанга вплотную к тому месту, где сидел я. Мне стало намного легче при виде соколиного профиля и копья в мускулистой руке – у этого парня был вид человека, которого приятно иметь под боком. Располагавшийся рядом со мной Терри обвел драгун и индейцев хладнокровным взглядом и прошептал: «Quis custodiet ipsos custodes?»^[212]Джону Черити Спрингу он бы понравился.

Эллисон разошелся уже не на шутку, и когда я понял, что речь его не только не примирительна, но даже не тактична, страхи мои возродились с новой силой. Вместо того чтобы напирать на мысль, что оккупация Черных Холмов на деле служит интересам сиу, поскольку сулит им огромную выгоду и далее в том же духе, сенатор принялся читать им мораль, словно Арнольд фагам. Правительство должно контролировать Холмы – и точка. Компенсация будет уплачена, и если потребуется занять еще часть земель на Паудер-ривер, за них заплатят тоже. Я слушал, онемев от ужаса: если этот придурок желал провалить дело, то лучше и придумать не мог. Не в первый раз в уме моем промелькнуло сомнение: не специально ли правительство провоцирует индейцев, чтобы доказать невозможность переговоров и оправдать решение проблемы силой раз и навсегда? Если так, то можно ли было выбрать более удачное время, чтобы поджечь фитиль – в присутствии нескольких тысяч сиу, теряющих с каждой минутой терпение? Зрители уже не сидели молча, повсюду раздавались злые реплики и крики «хо-хо!». Эллисон старался перекричать гомон, и до меня снова донеслась цифра в шесть миллионов. Потом сенатор повернулся и плюхнулся на свой стул, весь красный от натуги и решимости.

Ясно было одно: он не сделал ничего, чтобы Красное Облако и Пятнистый Хвост могли с достоинством принять предложение. Красное Облако поднялся. Когда он вскинул руку и повернулся к комиссии, снова воцарилась тишина. Лицо вождя не выражало ничего; он поправил горделиво спускающиеся вниз концы своего пернатого убора и воззрился на нас блестящими черными глазами.

Но никто так и не узнал, что собирался он сказать, потому что позади толпы раздался крик и все головы повернулись в унисон – было похоже, что перелистнулась огромная коричневая страница. Издали послышался стук копыт, и в разрыве между холмами с правой стороны появилась целая кавалькада индейцев. Вооруженные всадники улюлюкали и визжали, галопом приближаясь к нам. Все собрание вскочило, разразившись приветственными воплями, а эта пернатая орда из пары сотен размахивающих дубинками и копьями индейцев заполонила свободное пространство на нашем правом фланге. Один из них подвел своего мустанга прямо к членам комиссии.

Даже среди такого достопримечательного множества этот парень стоил того, чтобы на него посмотреть: гибкий, прекрасно сложенный, он восседал на коне, словно император. За исключением пернатого убора и набедренной повязки одежды на нем не было, лицо и туловище блестели от слоев охры и вермийона. Из-за пояса торчали два длинноствольных кольта, к седлу была привязана каменная палица, а в руке он сжимал украшенное перьями копье. В ответ на мой беспокойный взгляд Стоящий Медведь поежился и буркнул:

– Маленький Большой Человек. Правая рука Ташунка Витко – Бешеного Коня.

Тут мне стало совсем плохо. Получается, это были Плохие Лица оглала, самая отчаянная из всех диких шаек с реки Паудер. Враждебные индейцы все-таки решили принять участие в совете.

Я шепотом сообщил об этом Терри и Эллисону. Отважный клирик вытаращил глаза, а рука Коллинза снова скользнула за отворот сюртука. Затаив дыхание, мы ждали; Маленький Большой Человек остановил коня рядом с Красным Облаком, обвел все собрание взглядом, а потом намеренно развернул мустанга так, чтобы оказаться спиной к нам. Как сейчас, вижу худое размалеванное тело, пернатую голову и вскинутое копье. Потом он с силой вогнал его в землю прямо у ног Красного Облака и закричал:

– Я убью всякого вождя лакота, который заведет речь о продаже Черных Холмов!

Поднялся шум, и мне пришлось кричать Терри на ухо, чтобы перевести сказанное. Миллз скомандовал драгунам держать строй, но Боящийся Лошадей с полудюжиной своих людей в мгновение ока окружил Маленького Большого Человека, с воплями тесня его к приведенному им отряду. Собрание заволновалось, но, слава богу, все оставались на местах. Пятнистый Хвост вскочил и воздел руки, призывая к порядку. Стоящий Медведь потянул меня за рукав, и, поглядев туда, куда указывал его палец, я изумленно выругался.

За нашими местами стояла санитарная повозка. Ее лошади спокойно щипали траву, а кучер стоял на козлах, созерцая творящийся беспорядок. А по направлению к повозке мчался одинокий всадник, элегантно сидящий в дамском седле. Завидев меня, всадник радостно замахал. Вскочив со стула, как подброшенный, я кинулся к Элспет, сходя с ума от страха и тревоги.

– Какого черта ты тут делаешь?! – вскричал я, хватаясь за поводья.

– Ну не могла же я пропустить великое пау-вау! – отвечает белобрысая идиотка. – О, какое великолепное зрелище! Ради чего они все тут собрались? Ах, и мистер Пятнистый Хвост здесь! Вот это дела, Гарри, никогда еще я не видела столько…

– Чтоб тебе, ты же должна была оставаться в лагере, безмозглая курица! – я с силой стянул ее с седла.

– Гарри, что ты делаешь? Ах, осторожнее с моим платьем! Чего ты так разозлился? Нельзя употреблять такие нехорошие слова! Не сердись, я всего лишь хотела посмотреть – не затем ли я вообще сюда приехала? Ах, глянь, глянь на тех, что с рогами и клыками на головах! Ну разве не гротескные фигуры? А вот те всадники – можно ли вообразить что-то более величественное? Какие краски… Ах, ни за что в жизни не соглашусь пропустить такое!

Едва сдерживаясь, я сграбастал ее и запихнул в повозку.

– Сиди здесь и не высовывайся! Бога ради, женщина, разве ты не видишь, что это опасно? Нет, объяснять некогда. Сиди здесь и жди, пока я не вернусь, черт побери! Присмотри, чтобы леди не выходила отсюда! – наказал я изумленному кучеру и побежал назад, сопровождаемый блеяньем Элспет.

Пространство перед навесом было теперь заполнено жестикулирующими и вопящими индейцами, центром служила отчаянно спорящая группа вокруг Маленького Большого Человека. Члены делегации стояли, растерянно оглядываясь, Миллз что-то настойчиво нашептывал Терри. Собрание расходилось: часть индейцев спускалась к нам, остальные рассаживались по мустангам. Кличи и вопли становились громче, в воздухе замелькало оружие. Я заметил могучую фигуру Пятнистого Хвоста – он прокладывал себе путь через толпу, крича что-то Боящемуся Лошадей. Через минуту вождь был под навесом и обратился к Миллзу:

– Сажать их в повозку! Немедленно! И тут же уезжать в лагерь!

Эллисон раскрыл уже рот, намереваясь что-то сказать, но Пятнистый Хвост схватил его за руку и почти бегом потащил к санитарному фургону. Драгуны сомкнулись вокруг нас, сдерживая визжащую толпу всадников сиу. Посадка в повозку не походила на чинное отбытие делегации: священник уронил очки, а Эллисон растерял свои бумаги. Ощущалось, как паника захлестывает всех, словно волна. Боже, эти дьяволы могли прорваться к нам в любую минуту! Ситуация висела на ниточке, и Стоящий Медведь, торопясь, толкнул меня не к повозке, к свободному мустангу. Меня такой расклад устраивал: если начнется заварушка, у всадника больше шансов, чем у пассажира набитого битком фургона, который наверняка привлечет к себе общее внимание. Бог мой, Элспет-то в фургоне!

Но делать было нечего. Скача стремя в стремя со Стоящим Медведем, я старался держаться рядом с пологом тронувшейся санитарки. Нас окружали синие мундиры Миллза вперемешку с воинами Боящегося Лошадей. Слава богу, Миллз сохранил голову, и все сабли оставались в ножнах. Вокруг царил хаос, индейская масса выкрикивала угрозы и насмешки, но повозка набирала ход, лошади перешли на рысь. Мы миновали деревья и выкатились на дорогу к лагерю, идущую через большие холмы. Я проглотил страх и попытался осмотреться.

По обе стороны от нас прерия кишела конными индейцами, улюлюкающими и вопящими. Мне удалось разобрать несколько слов, которые сводились к тому, что у любого, кто посмеет вторгнуться в область реки Паудер, земля задрожит под ногами, так что потроха захватчика сожмутся от страха, а молнии Черных Холмов ослепят и испепелят его. Чем больше было шума, тем больше мне это нравилось, поскольку напоминало пьяную похвальбу. Краснокожие наблюдают, как вожди исантанка улепетывают во весь дух, и возможно, вполне удовлетворятся этим зрелищем. Но достаточно одного неверного движения со стороны Миллза или его парней, случайного выстрела с любой из сторон или просто всплеска кровожадности в одном из наших галопирующих приятелей – и в мгновение ока начнется резня.

Мы уже во весь опор мчались к лагерю, а драгуны, держа строй, прикрывали нас. Позади них виднелись сиу. Среди ближайших был один стервец в рогатом головном уборе. Он размахивал томагавком и предлагал перебить всех белых и сжечь их вигвамы. Неожиданно горлопан ухитрился проскользнуть между солдатами и ринулся к повозке. И тут я стал свидетелем одного из самых ловких и хладнокровных трюков на моей памяти. Стоящий Медведь метнулся к нахалу, намереваясь преградить ему путь; я взвизгнул от ужаса, понимая, что, если он срежет рогатого, вся толпа кинется на нас. Но, поравнявшись с вопящим сиу, Стоящий Медведь со смехом ухватил его за руку.

– Тебе так надо убить кого-нибудь, великий воин? Ну так убей! Видишь вон того жеребенка? Посмотрел бы я, как ты хотя бы с ним ухитрился справиться!

Среди всадников действительно затесался жеребенок. Рогатый посмотрел на него, потом на Стоящего Медведя, завыл, выхватил револьвер и кинулся за жеребенком. С воинственным воем остальные присоединились к погоне. Вернувшись ко мне, Стоящий Медведь пожал плечами и покачал головой. Я был мокрым от пота, так как понимал, что только смекалка индейца спасла нас.^[213]

После описанного эпизода сиу отстали, и мы проделали остаток пути до лагеря в безопасности. Миллз благоразумно придержал один взвод, использовав его в качестве арьергарда, тогда как второй отправил сопровождать фургон далее. Я остался с Миллзом, так как всегда выгодно отступать последним, до последнего бравируя перед лицом опасности. Все выглядело вполне мирно, и я знал, что Элспет с комиссией ничто не угрожает. Миллз подошел к делу тщательно: в миле от лагеря мы встали и подождали, пока парни Боящегося Лошадей вернутся из разведки. Те доложили, что дакота разбрелись по своим типи, а враждебные индейцы Маленького Большого Человека уехали. Случившееся могло показаться пустяковым недоразумением, но я-то понимал, что все висело на волоске.

Наконец мы со взводом вернулись, и мне не терпелось устроить хорошенькую взбучку своей полоумной женушке. Надо же было придумать: отправиться одной на «великое пау-вау»! Даже ей должно было быть понятно, что при внешнем спокойствии жизни в лагере соваться без сопровождения в дикую прерию глупо. Если бы собрание закончилось побоищем, ей было бы несдобровать.

В наших комнатах ее не оказалось. Миссис Миллз не видела Элспет. Я бросился на поиски ординарца Терри, как вдруг заметил возницу санитарного фургона. Рядовой-ирландец обихаживал в конюшне своих лошадей. Я спросил его, и он вытаращился на меня, словно свихнувшаяся макака.

– Ее светлость, сэр? Хм, я не видал ее с тех самых пор, как вы запихнули леди в повозку.

– Ты хочешь сказать, с тех пор как привез ее назад?

– Я не привозил ее назад, – заявляет он, и ледяной ужас начинает сковывать мои члены. – Верное дело, разве она не вылезла наружу, чтобы поглядеть на шоу, прям сразу после того, как вы усадили ее? Я думал, она с вами, полковник, или еще с кем из джентльменов…

– Проклятый дурак! – меня всего трясло. – Хочешь сказать, что она осталась там?!

Ирландец залепетал что-то, но я уже бежал к стойлам, охваченный таким ужасом, который редко испытывал ранее. Элспет осталась там, среди этих дикарей, этой чертовой орды… Боже, это когда они в таком настроении! Безмозглая, тупая, маленькая… И тут, не веря собственным ушам, я уловил звук, доставивший мне такое облегчение, что я почти расплакался.

– Гарри! Гарри, дорогой! Эге-гей!

Она скакала через плац, подгоняя лошадь и улыбаясь во весь рот, целая и невредимая, если не считать сброшенной шляпы и растрепавшихся волос. Я все еще не мог пошевелиться, когда Элспет соскользнула с седла и чмокнула меня в щеку. Я инстинктивно прижал ее к себе, весь трепеща от пережитого.

– Почему вы все так быстро уехали? Я подумала даже, что меня забыли, – со смехом восклицает она и распахивает глаза в притворном ужасе. – Одну, совсем беззащитную среди диких индейцев! Признаюсь, я прямо испугалась!

– Ты… ты же должна была оставаться в фургоне… Я же наказывал тебе…

– Ха, да как я могла? Мне хотелось видеть происходящее. Разве это не захватывающее зрелище? Все индейцы мечутся, издают свои воющие звуки, трясут перьями! С чего это все так переполошились? Я надеялась, – задумчиво продолжает она, – что они затеют какой-нибудь боевой танец, но не тут-то было. Потом обнаруживаю, что вы все исчезли, оставив меня одну. Я пыталась кричать вслед повозке, но никто не слышал.

– Элспет, – слабо молвлю я. – Никогда, никогда не поступай так больше. Тебя могли убить… Когда я узнал, что тебя не было в фургоне…

– Конечно, любимый, ты волновался! Но, надеюсь, не слишком сильно? Со мной ничего не могло случиться, поскольку индейцы заметили меня и окружили своими мустангами, что-то крича на свой лад. И хотя я не могла выйти, мне совсем не было страшно, разве что совсем чуточку…

И это неудивительно. По жизни мне приходилось встречаться с храбрыми людьми: Броудфутом и Гордоном, Бруком и Гарибальди – ну да, не стоит забывать про Кастера, – но по части хладнокровия и отваги Элспет Флэшмен, урожденная Моррисон, могла заткнуть за пояс их всех вместе взятых. Я легко мог вообразить ее, невозмутимо стоящую в своей украшенной цветочками зеленой амазонке и соломенной шляпке с лентами посреди толпы беснующихся дикарей, бросающих на нее кровожадные взгляды. Проглотив ком в горле, я спросил, что было дальше.

– Ну, один из них, очень свирепого вида, с двумя пистолетами и лицом, раскрашенным желтой и алой красками, («Боже правый, видимо, это был сам Маленький Большой Человек», – подумал я), подошел и рявкнул на меня, потрясая кулаком. Звучало очень жутко. Я ему говорю: «Доброе утро», а он как закричит! Но потом он присмирел и стал вести себя почти вежливо.

– С какой это стати?

– Я улыбнулась ему, – отвечает она, будто этого объяснения достаточно. Но возможно, так оно и есть. – И он заставил успокоиться других. Потом внезапно кивнул мне и отвел к мистеру Пятнистому Хвосту. Ну а уж тут, разумеется, все пошло лучше некуда.

Мои тревога, облегчение и приступ нежности испарились в один миг. Я оглядел ее, она же продолжала трещать, одной рукой обнимая меня за талию, а другой приводя в порядок прическу.

– Он так обрадовался, увидев меня, и пытался говорить по-английски, но так ужасно, что оба мы рассмеялись! Потом вождь отослал остальных прочь и кое-как растолковал, что имело место быть некоторое замешательство, и ему придется выждать немного, прежде чем отослать меня в лагерь. Так что, как видишь, со мной все было хорошо, и мне жаль, что ты волновался из-за меня, милый, но, право слово, не имелось никаких причин.

Да неужели? Она провела в обществе Пятнистого Хвоста более часа, причем совершенно наедине… Я раскусил этого подлого дикаря и знал, как воздыхает и млеет по нему Элспет… Все мои старые, прекрасно обоснованные подозрения, нахлынули на меня потоком: тот первый раз, тридцать с лишним лет назад, когда она клялась, что каталась в парке, а на самом деле врала; или когда плясала полуголая перед Кардиганом, пока я забылся в пьяной дреме в чулане; или когда обнималась с этой жирной змеей Усманом, или… О, один Бог знает, сколько еще их было. Я пытался обрести дар речи.

– Что он с тобой… Нет, что ты с ним… Я хочу сказать… Что у вас было, черт возьми!

– Ах, он отвел меня в одну очаровательную маленькую рощицу с палаткой, где я могла с удобством отдохнуть, пока вождь улаживает дела со своими друзьями. Потом он вернулся и мы мило поболтали. Точнее, – она захихикала, – он пытался болтать, но это было так трудно с его чудовищным английским. Ой, почти все, что ему удавалось сказать, это «От-чень хорошо!».

Неужто эта чертова потаскуха еще издевается надо мной своими притворно-невинными намеками? Мне никогда не удавалось их раскусить. Когда мы пошли, я тихонько повернул голову. Адовы силы, все ее платье было в траве, до самого воротника! Даже в волосах застрял клок сена! Это у них называется беседой? Я выругался про себя и стиснул зубы. С губ моих готовы были уже сорваться справедливые обвинения, но она вдруг обратила на меня свои удивительные голубые глаза, и в сотый раз я подумал: неужели найдется человек, способный лгать с такой обезоруживающе-детской улыбкой? Нет, не может быть. Но как же факт, что она явно каталась в траве, собирая стебли распущенными волосами? А? И Пятнистый Хвост имел наглость прямиков выложить мне, что желает ее… Они целый час провели наедине в очаровательной рощице… Господи Исусе, она бы мне еще про типи рассказала!

– Затем, некоторое время спустя, он очень галантно распрощался со мной и поручил двум своим молодым воинам проводить меня до дома.

Черт, что мне остается? Прямых доказательств нет (и быть не может), и если я обвиню ее, даже просто озвучу свои подозрения, конца не будет потокам слез, возмущению и упрекам… Так всегда случалось. Или я, исходя из своих подлых стандартов, подозреваю ее несправедливо? Нет, уж точно не это – я знал, что она шлюха, и вся эта ее детская невинность не более, чем притворство. А, пропадай все к дьяволу, я не намерен терпеть этого больше! Пусть выкладывает все как есть…

– Ах, Гарри, не смотри на меня так сердито! Я не хотела огорчать тебя. Неужели ты действительно переживал за меня?

– Элспет, – начинаю я грозно.

– Ох, ты волновался, а я была такой бессердечной дурочкой! И еще я эгоистка, так как мне доставляет удовольствие знать, что ты не безразличен ко мне. Ну скажи, что ты не сердишься!

И она слегка ущипнула меня на ходу.

– Элспет, – говорю я. – Я намерен… э-э…

И, как всегда, подумал: а вдруг я все-таки не прав, и несправедливо подозревал ее все эти годы, и она чиста как утренняя роса? Но даже если нет, и мне удастся доказать это, какое тогда это будет иметь значение: одним индейцем больше, одним меньше?

– Ты же видишь, я искренне раскаиваюсь, и все было просто замечательно, потому что мистер Пятнистый Хвост так заботился обо мне. Разве не счастье, что он оказался там, когда тебя не было рядом? – Элспет засмеялась и испустила довольный вздох. – От-чень хорошо!

3 / XVII

Если для леди Флэшмен и вождя сиу Пятнистый Хвост этот беспокойный день закончился, как я подозревал, весьма даже приятно, об остальных сказать этого было нельзя. Договор о Черных Холмах приказал долго жить раз и навсегда, будучи прикончен сенатором Эллисоном и Маленьким Большим Человеком. Состоялась еще одно собрание в Кемп-Робинсон, на коем я не присутствовал – с меня прошлого раза хватило, – на котором Пятнистый Хвост официально заявил, что сиу отклоняют предложение. Эллисон предупредил его, что правительство не свернет со взятого курса и будет считать цену в шесть миллионов принятой без обсуждения, но самое большее, чего добился, это обещания донести эти слова до Сидящего Быка и Бешеного Коня. И если последние одобрят идею, за Пятнистым Хвостом и Красным Облаком дело не станет. Это являлось чистой воды отговоркой, так как все знали, что непримиримые ни за что не согласятся. Стоящего Медведя отрядили к воинственным вождям послом, поскольку он являлся протеже Сидящего Быка и тот хорошо к нему относился.

– Значит, нам ничего не остается, – развел руками Эллисон, – как вернуться не солоно хлебавши в Вашингтон. Все ваши ревностные старания и заботы, за которые я так благодарен вам, джентльмены, пропали втуне.

Он просто кипел от злобы при мысли, что какие-то жалкие аборигены пренебрегли им. Им, сенатором США! В первый и единственный раз я наблюдал, как помпезная маска спала с его лица.

– Пренебрегая деньгами правительства, эти красные мерзавцы бросают нам вызов! – гремел Эллисон, – Да-да, вызов! Что ж, будь я неладен: чем быстрее их приведут к порядку, тем лучше!

Я размышлял над тем, насколько обе стороны действительно желали достичь результата. Уверен, что Красное Облако и Пятнистый Хвост готовы были принять любые внешне почетные условия, и веди себя Эллисон более гибко и дай им хоть половину запрошенной суммы, вожди сумели бы собрать достаточно сторонников, чтобы перевесить позицию непримиримых. Но ручаться не берусь. Фактом остается то, что индейцы покинули Кемп-Робинсон, пылая от гнева, а Эллисон, хотя и метал громы и молнии, не выглядел ошарашенным, да и Вашингтона, видимо, тоже несильно опасался. Меня не оставляет мысль, что вся эта комиссия была затеяна исключительно с целью показать, как несговорчивы индейцы, и возложить на них ответственность за последствия. А может, проверить заодно, насколько они готовы драться. Если так, то миссия с треском провалилась, поскольку ввела Вашингтон и армию в фатальное заблуждение, что при любом раскладе сиу не возьмутся за оружие. Должен признаться: исходя из того, что они так и не решились напасть на нас в роще, я разделял это заблуждение.

Итак, отбросив всю эту чепуху с переговорами, правительство решило твердой рукой привести индейцев к порядку, распорядившись в срок до февраля 1876 года расселить их всех по агентствам. Распоряжение дошло до сиу не раньше Рождества, а это значило, что даже при желании исполнить его было невозможно, так как земли по реке Паудер были густо засыпаны снегом. Точь-в-точь как с Гленко у старины Маколея: ультиматум доводится до диких племен с опозданием и в самый разгар зимы, и заканчивается все резней^[214]. Были ли намерения американского правительства более порядочными, чем у короля Вильгельма III, сказать не берусь, но результат получился в точности такой же.

Впрочем, мне той зимой до индейцев было мало дела. Мы с Элспет завершили наше турне по Западу, проехав по железной дороге через Скалистые горы, поохотились с недельку в Колорадо и до снега вернулись в Нью-Йорк. Мне прислали любезно адрес из Бюро по делам индейцев, а Грант и Фиш^[215] письменно поблагодарили за оказанные услуги, что я счел весьма милым с их стороны, поскольку дело-то закончилось провалом. Но, будучи циником, рассудил, что как раз за это меня, вполне возможно, и благодарили. Короче говоря, я совсем уже собрался обратно в Англию, куда и отправился бы, если не та треклятая Выставка столетия.

В 1876 году отмечался вековой юбилей с того славного дня, когда колонисты-янки вырвали бразды правления из рук бездарных английских подонков и передали их амбициозным и беспринципным американским акулам. Дату решено было отметить великой выставкой в Филадельфии. Ну, вы знакомы с подобными штуками: огромный павильон захламляют разыми машинами, какао и прочей дребеденью, которая даже ниггерам не нужна, и все это украшают флагами и помпезными статуями. Тон задал наш ныне покойный венценосный осел Альберт, устроив развлекаловку 1851 года в Хрустальном дворце, и с тех пор по загранице не сделаешь и шагу, чтобы не наткнуться на какой-нибудь Дворец индустрии или Восточный павильон. Американцы вывели эту моду на новый уровень. Элспет все это очень нравилось: она разделяла всеобщую шотландскую манию двигать вперед цивилизацию и прогресс путем развития машин и дорог и состояла в одном из дамских комитетов по подготовке к выставке в Хрустальном дворце. Так что, стоило ей столкнуться с шайкой девиц, организовывавших женский павильон в Филадельфии, она окунулась в это дело с головой. Ее нарасхват приглашали на разные совещания – эти республиканские дамы, знаете ли, просто души не чают в аристократических особах, – так что о возвращении домой до открытия в мае Выставки можно было забыть.

Меня это не сильно огорчало, поскольку Нью-Йорк – город приятный, а Элспет с восторгом металась между Парк-авеню и Филадельфией, где приготовления шли полным ходом. Китаез и даго выперли из города и начали свозить туда со всего мира промышленный хлам, для размещения которого строились просторные здания. Я даже посетил как-то раз чаепитие одного из комитетов Элспет, и как бывалый путешественник был с пристрастием допрошен кобылами-организаторшами. Я советовал им настоять, чтобы турецкая делегация захватила с собой труппу своих знаменитых танцовщиц живота. Этот женский орден сродни-де прославленным весталкам Древнего Рима, а религиозный и культурный смысл движений их тела представляет необыкновенный интерес и послужит просвещению широких масс.^[216]

Впрочем, по большей части мы вращались в свете, и в силу того, что нью-йоркское высшее общество, как и большинство прочих, невелико, встреча, состоявшаяся сразу после Рождества, была практически неизбежной. Случилась она у одной из этих проклятых патентованных турникетных дверей в отеле: я выходил, а другой парень двигался в это время в противоположном направлении. Вдруг он застыл, таращась на меня через стекло. Потом попытался сдать назад. Безуспешно. Тогда он ринулся вперед с такой силой, что проволок меня по кругу, остановив там, где только что стоял сам. Тогда этот придурок снова попятился. Я постучал по стеклу тростью.

– Выйдите из этой чертовой двери, сэр! – кричу. – Это вам не карусели!

Он рассмеялся и закружил нас снова. Я оказался в фойе, в которые затем вывалился и этот высокий элегантный малый с усами, козлиной бородкой и замашками, которые мне сразу пришлись не по вкусу.

– Глазам не верю! – вопит он. – А вы не Флэшмен?

– Флэшмен, – отвечаю я настороженно, пытаясь определить, женат мой новый приятель или нет. – В чем дело?

– Да неужто вы меня забыли? – обиженно восклицает он. – Не каждый день, поди, встречаешь человека, которому едва не снес голову?

Именно этот голос и заносчивый тон, а вовсе не лицо позволили мне вспомнить.

– Кастер! Джордж Кастер, чтоб мне лопнуть!

– Какими судьбами занесло вас в Нью-Йорк? – спрашивает он, пытаясь расплющить мою ладонь. – Эге, лет уж, наверное, десять прошло… куда там, больше, больше – с той нашей встречи под Одье! До чего ж здорово, приятель! Да эти баки я где хочешь узнаю – ну настоящий лихой гусар, а? В каком уже чине?

– Полковник, – говорю я, и поскольку вопрос был не слишком уместным, но таким характерным для него, решаю в свою очередь поинтересоваться: – А вы?

– Ха! Еще спрашиваете? Подполковник, притом без перспективы. Но при ваших-то способностях я рассчитывал обнаружить вас по меньшей мере командиром бригады. Впрочем, – с горечью продолжает Кастер, – вы ведь боевой офицер, а таких продвигают в последнюю очередь. Во всех армиях одно и то же, приятель.

Это, похоже, была его любимая мозоль, и я догадывался, почему.

Во время войны его карьера развивалась стремительно – не уверен, что он не стал самым молодым генералом в армии северян, – но как остальные, в мирное время Джордж оказался не удел и был достаточно глуп, чтобы принять это близко к сердцу. На Западе мне, естественно, приходилось слышать о нем, так как он активно участвовал в борьбе с индейцами, ходили также туманные слухи о его планах влезть в политику. Грант, как говорили, очень его недолюбливал.

– Знаете, – продолжает Кастер, – я так давно хотел вас увидеть, даже хотел разыскать после войны. Дело в том, что когда мы встретились, я понятия не имел, что вы принимали участие в атаке Легкой бригады! – Я смутился. – Балаклава! Отважные шестьсот! – вопит он, и пристрелите меня на месте, если во взгляде его не засветилось нечто вроде восхищения. – Тогда я даже не догадывался, увы! А ведь это та вещь, про которую мне хотелось бы знать от и до, и вот теперь представился такой шанс.

– Ну, да ладно, – неуверенно бормочу я. – Мне…

– Вот, глядите – говорит он, размахивая бумажкой. – Скука жуткая, но мне нужно нанести визит своему издателю… О, да: благодаря Тупоголовым богам Вашингтона я сейчас скорее писатель, чем солдат. – Кастер поморщился и снова схватил меня за руку. – Но вы не откажетесь отобедать со мной сегодня вечером? Ваша жена в Нью-Йорке? Превосходно! Тогда, скажем в «Дельмонико»? Либби будет счастлива познакомиться с вами, и мы славно посидим, вспомним старые битвы, а? Первый класс!

Глядя вслед марширующей сквозь снегопад фигуре, я поймал себя на мысли, что не вполне готов разделить его убеждение. Если не считать стычки при Одье, Аппоматокса^[217] да пары кратких обменов любезностями в Вашингтоне, я знал его только по репутации отчаянного сорвиголовы, испытывающего наслаждение от боя. Ему больше пристало бы родиться в век рыцарства, только как бы он там не покорежил Святой Грааль в нетерпении до него добраться. И хотя за время пребывания в Америке мне довелось повидать кучу старых знакомых, по какой-то причине именно это столкновение с Кастером вызвало в памяти ту встречу с Пятнистым Хвостом, повлекшую столь неприятные последствия.

Но в «Дельмонико» мы пообедали. Он был с женой, симпатичной милашкой, обожавшей мужа, и своим братом Томом – доработанным изданием семейства Кастеров, который отлично поладил с Элспет – они прекрасно провели время, флиртуя друг с другом. Сам Кастер пребывал в превосходном расположении духа и отрекомендовал меня жене следующим образом:

– Познакомься, Либби, вот английский джентльмен, который едва не сделал тебя вдовой еще до замужества. Что ты на это скажешь? Сэр Гарри Флэшмен, кавалер креста Виктории и ордена Бани, – видно, заглядывал в мой послужной, не иначе, – а также бывший офицер армии Конфедерации, с которым я имел честь скрестить сабли при Одье, не так ли, дружище?

Правда состояла в том, что это он кинулся, словно пьяный казак, на нашу конницу, и я, защищаясь, отмахнулся от него разок, удирая к шеренгам мятежников, но если ему так хочется обозвать это рыцарским поединком, то ради бога.

– Ах, славные деньки! – восклицает Кастер, хлопая меня по плечу.

И за супом он не переставал потчевать нас сентиментальной дребеденью насчет братства по оружию, дополненного с тех пор чувствами уважения и доброго товарищества.

Его снедал энтузиазм по поводу Балаклавы, он требовал рассказать все в подробностях, то и дело повторяя, как хотел бы оказаться там. Полагаю, отсюда вы вполне можете сделать вывод, что это был за тип. Впрочем, поразмыслив, я пришел к выводу, что таких хлебом не корми, дай только побывать под Балаклавой. Они с Лью Ноланом^[218] составили бы отличную пару. Когда я закончил, Кастер тоскливо покачал головой, вздохнул, заглянул в свой бокал (с лимонадом, кстати) и пробормотал:

– «Но слава героев вовек не затмится»^[219]. C`etait magnifique!^[220] И не стоит слушать того идиота-француза, который сказал, что это не война! Какой тогда должна быть война? Без верности долгу, героизма, преодоления недостижимого? И ведь вы, – продолжает он, обращая на меня затуманенный взор, – вы были там. А знаете, в моем Седьмом кавалерийском служит один из ваших бывших парней. Ты его знаешь, дорогая, это Батлер. Отличный солдат, лучшего сержанта у меня не было. Вот что, сэр, – Кастер широко улыбнулся мне и воздел бокал, – я так долго ждал шанса провозгласить тост: «За Легкую бригаду!»

Я скромно кивнул и заметил, что в прошлый раз пил за этот тост в штабе русского генерала Липранди после Балаклавы. Мой приятель залпом выпил. Лимонад, кстати.

– Ах, что ж вам, англичанам, везет! – восклицает он, утеревшись и поглощая только что принесенный салат. – Когда я размышляю о сравнительных перспективах, открывающихся перед молодым английским субалтерном и его американским сверстником, сердце у меня обливается кровью. Перед первым лежат Африка, Индия, Восток, да вообще полмира, где ему можно участвовать в боях, завоевывать славу и чины! Второй может считать себя везунчиком, побывав в жалкой перестрелке с индейцами, а потом будет тридцать лет тянуть лямку в каком-нибудь Богом забытом гарнизоне и выйдет в отставку всего лишь капитаном.

– Ну, рутины хватает и в наших гарнизонах, – говорю. – Что до славы, так у вас случилась самая крупная война со времен Наполеона, и никто не вышел из нее увитым лаврами более, нежели вы.

И это было правдой, хотя сказано исключительно с целью польстить Либби Кастер, которая явно не прониклась симпатией ко мне, услышав, как я едва не срубил ее героя при первой встрече. Теперь она лучезарно улыбнулась и положила нежную ладонь на руку мужа.

– Это верно, Оти, – сказала она и удостоилась в ответ благородного вздоха.

– Но где в результате я оказался? – говорит он. – В форте Эйб Линкольн и в немилости у своих командиров. Сравни мои успехи с выдающимися достижениями сэра Гарри: Сипайский мятеж, Крым, Афганистан, Китай и еще бог знает какие страны, не говоря уж о нашей собственной Гражданской войне. Королева возвела его в рыцарское звание! Вы не подумайте, дружище, я не ревную к почестям, которые вы заслужили. Но завидую вам – вашему прошлому, да и будущему тоже.

– Это все везение, – отвечаю я, и поскольку уже по горло был сыт его жалобами, добавляю: – Кстати, генералом я так и не стал и получил только одну американскую медаль Почета.

Вот вам пример Флэши на вершине своей злокозненности: говоря это, я отлично знал, что Кастер не получил ни одной медали Почета, зато его брат Том удостоился сразу двух. Я подозревал, что необходимость поправить меня уязвит его как ничто другое, и не ошибся. Кастер заговорил, набычившись, тогда как Том внимательно разглядывал столовый прибор. Я рассыпался в извинениях, изображая смущение.

– Они их выдают, словно рационы, кстати сказать, – замечаю я с кислой миной, и Элспет, самый умелый из известных мне мастеров подливать масла в огонь, разражается речью про то, как Завистливые Власти постоянно обходят Заслуженными Наградами самых Достойных, «ибо мои отважные соотечественники, лорд Клайд и сэр Хью Роуз, так и не получили креста Виктории – об этом писали „Геральд“ и „Скотсмен“ – да и с Гарри вопрос решился только в последнюю минуту, не правда ли, любимый?».

– И я уверена, генерал Кастер, – продолжает эта удивительная болтушка с благоговейным восхищением, – знай вы, каким авторитетом и славой пользуется ваше имя в военных кругах за пределами Америки, вы не променяли бы их ни на что!

Ни слова правды, знаете ли, но Кастер расцвел, как одуванчик: парень обладал жутким тщеславием, и в жалобах его на судьбу было больше честной ярости, нежели жалости к себе. Он знал, что является хорошим солдатом – и действительно был таковым, когда находился в здравом уме. Мне доводилось поучаствовать в большем количестве кавалерийских походов, нежели большинству смертных, и если бы жизнь моя зависела от того, насколько хорошо руководят конной бригадой, я из всех известных мне командиров предпочел бы Джорджа Кастера. Критики, не видевшие его в деле под Геттисбергом или Йеллоу-Таверн^[221], утверждали, что успехам он обязан чистому везению и стечению обстоятельств, когда амбициозные устремления Кастера сыграли ему на пользу. Но это был отличный генерал и он сам чувствовал, что наскоки на него необоснованны. Глядя на него тем вечером, я размышлял: почему столь часто солдаты, отлично зарекомендовавшие себя на войне, так плохо вписываются в мирную службу? По слухам, в Вест-Пойнте Кастера считали сущей чумой, и после войны у него скопилась целая коллекция «черных меток». Ходили некрасивые истории, как он предоставил своей судьбе целое подразделение на фронтире или как расстреливал дезертиров. Его предали военному трибуналу, отстранили от командования и восстановили в должности только потому, что Шеридан не смог найти равного ему борца против индейцев. Не стоило даже сомневаться: Кастеру не светило достичь высот, которых он почитал себя достойным, и все благодаря вздорному характеру, невезению и ревности Тупоголовых богов Вашингтона – как Джордж величал власть имущих.

И то, что жизнь не складывается, было заметно. Ему было лишь немного за тридцать, но – скажу без хвастовства – выглядел он не моложе чем я в свои пятьдесят три. Одной из причин, что мне не сразу удалось узнать его, было то, что великолепный молодой кавалер с золотистыми кудрями, выбивающимися из-под украшенной лентами шляпы, который атаковал нас при Одье, превратился в потасканного пожилого человека с почти лихорадочным блеском в глазах. Кожа высохла, волосы выцвели и поредели, на шее, стоило ему наклониться вперед в запале беседы, выступали огромные жилы. Мне подумалось – как оказалось, пророчески, – как долго он еще так протянет?

В ту зиму мы не испытывали недостатка в обществе Кастера, ибо хотя мне не по сердцу люди вроде него: по-пуритански прямолинейные, не пьющие, не курящие, не употребляющие даже крепкого словца и при этом дни напролет толкующие про солдатские дела, не так просто отвергнуть человека, который видит в тебе некоего бога войны и способен слушать тебя часами. Как понимаете, его очаровала моя репутация – откуда ему было знать, что она дутая – и он хотел узнать все про кампании, в которых я участвовал. Кастер прочел первый том моих «Дней и странствий» и просто бредил им, в свою очередь настаивая, чтобы я ознакомился с его мемуарами о жизни на фронтире, которые он как раз готовил к публикации. Я прочитал и сказал, что это лучшая вещь во всей литературе, Ксенофонт^[222], мол, отдыхает, и этот придурок аж просиял.

Дамы наши тоже отлично поладили, а Том оказался добродушным парнем и веселил Элспет своими шуточками. (Я предварительно прощупал его и нашел неопасным.) Так что мы впятером частенько обедали или ездили в театр, где Кастера встречали как мецената – он был приятелем актера Баррета, того самого, который искромсал Шекспира в постановке Бута^[223]. Наш воитель сидел, не отрывая глаз от сцены, и бормотал: «Друзья, римляне, соотечественники» себе под нос.

Меня это должно было насторожить. Я сам люблю хорошую пьесу, но когда видишь парня, который, глядя на представление, отрывается от реальности, держи ухо востро. Помню тот вечер, когда мы смотрели сентиментальный вздор про солдата, отправляющегося на войну. В момент, когда жена вручала мужу меч, послышался всхлип. Я решил, что это Либби или Элспет пустили слезу. Всхлип превратился в рыдание, исполненное глубоким баритоном. Я поднимаю голову: Господи прости, это был Кастер! Закрыв лицо ладонями, он поливал бриджи потоком мужественных слез. Либби с Элспет начали подвывать тоже – видимо, за компанию, – и всей нашей рыдающей капелле пришлось переместиться в коридор. Либби держала мужа за руку и шептала: «Ах, Оти, как мне страшно за тебя!» Дурное предзнаменование, скажете вы. Да, и пять впустую потраченных билетов. С Пятнистым Хвостом, по крайней мере, ты получал то, за что уплачено.

Стоял февраль, когда Кастер объявил, что они с Либби уезжают из Нью-Йорка в форт Линкольн, далекий гарнизон в Миссури, в котором квартировал его полк. В ответ на мое замечание, что нет смысла заниматься кавалерийскими маневрами, пока снег толком не сошел, он, не таясь, заявил, что у них нет возможности оставаться в городе долее – его карманы пусты. Зная, что это оскорбление, я некоторое время пестовал идею предложить ему пожить у нас, но так и не решился: а вдруг согласится?

– В любом случае чем скорее я уеду, тем лучше, – говорит он. – Нужно хорошо подготовиться к наступлению весны. Да-да. Это может быть последний мой шанс.

Я заметил, что он более возбужден, нежели обычно, и поинтересовался, о каком шансе идет речь. Мы, помнится, были в клубе «Сенчури». Кастер прошелся туда-сюда,потом стремительно сел напротив.

– Последний шанс принять участие в военном походе, – заявляет он, барабаня пальцами по коленке. – Дело в том, что после того, как проблема с сиу будет улажена, а случится это в наступившем году, перед армией США не останется практически ничего, что можно было удостоить имени «военная кампания». Сиу, – мрачно продолжает он, – последний стоящий внимания враг, который у нас остался. В отличие от вас, у Америки нет империи, полной недругов, увы! Отсюда вывод, что любой старший офицер, рассчитывающий подняться до генерала, должен успеть сделать себе имя, пока эта война еще длится…

– Постойте-ка, – удивляюсь я. – Все убеждены, что сиу не станут сражаться, разве не так? Буквально на днях газеты цитировали Бюро по делам индейцев, которое высказало мнение, что в целой Америке вряд ли наберется более пяти сотен враждебных индейцев.

– Они будут драться, и еще как! – кричит Кастер. – Никуда не денутся! Вы не слышали последних новостей: Бешеный Конь и Сидящий Бык не выполнили ультиматума правительства прибыть до конца января в агентства. В эту самую минуту по реке Паудер кочуют тысячи сиу, которые не собираются никуда переселяться! Это равносильно объявлению войны. Она начнется весной, и я со своим Седьмым кавалерийским пойду в авангарде, приятель! Это значит, что Тупоголовые боги Вашингтона, которые спят и видят, как бы отправить меня считать подковы в какой-нибудь форт у черта на куличках, вынуждены будут вспомнить обо мне снова!

Губы его растянулись в улыбке, как будто он уже переживал час триумфа.

– Да, сэр, американскому народу придется вспомнить, что Джорджа А. Кастера еще рано скидывать со счетов. Единственное, о чем я горячо молюсь, – яростно шепчет этот благочестивый вампир, – это чтобы Бешеный Конь не подхватил какую-нибудь смертоносную заразу до поры, пока не выросла весенняя трава.

– Значит, вы убеждены, что он станет драться?

– Если этого не случится, то я сильно ошибся в этом человеке. Черт, – восклицает он с необычным для него жаром, – я стал бы драться, иди речь о моей земле и моих бизонах! И вы стали бы.

Кастер с многозначительным видом улыбнулся мне. Потом, заговорщицки оглядевшись, понижает голос и говорит:

– Дело в том, что когда в мае я выступлю в поход, у меня будет возможность взять в свой отряд кого захочу. И если один выдающийся иностранный офицер пожелает составить мне компанию, то… – и он подмигнул. Жутковатое зрелище, так как глаз его светился от возбуждения. – Что скажете? Не прочь потягаться с краснокожими? Небо – свидетель, со всеми остальными вы, наверное, уже скрещивали оружие!

Беда с этой моей боевой репутацией – всякий кровожадный осел вроде Кастера полагает, что я жду не дождусь, чтобы вскричать «ха-ха!» при звуке горна. Да я скорее босиком потопаю в Африку, чтобы вступить в Иностранный легион. Но ничего не поделаешь: я придал глазам блеск и стал кусать губу, как человек, подвергающийся страшному искушению.

– Отойди от меня, Кастер!^[224] – хмыкаю я, огорченно тряся головой. – Не-ет… Сомневаюсь, что в Конной гвардии одобрят мою охоту за индейцами. Не то чтобы меня сильно беспокоило их мнение, но… Черт, я отдал бы ногу за то, чтобы отправиться с вами…

– Так в чем же дело? – подскочив, восклицает он.

– В моей старушке, дружище. Ей столько раз приходилось провожать меня на войну… Бедняжка… О, если бы долг позвал, я бы смог оставить ее, но… – я испустил мужественный тоскливый вздох, – но не потехи ради. Понимаете, Джордж? Но я все равно благодарен вам за предложение.

– Понимаю, – торжественно возглашает он. – Да, нашим женщинам выпала тяжкая доля, не так ли?

Я мог бы возразить ему: пока мне по всему миру приходилось во все лопатки драпать от одержимых жаждой убийства ниггеров, Элспет вела жизнь, полную невинных – а скорее всего и не слишком – удовольствий.

– Что ж, – говорит Кастер. – Но если вы перемените решение, просто вспомните, что добрый конь, доброе ружье и добрый друг всегда ждут вас в форте Линкольн.

Он пожал мне руку.

– Джордж, – с жаром отвечаю я, – я этого никогда не забуду.

Как не забываю ям, в которые попал по дороге, и мест, где задолжал денег.

– Да хранит вас Бог, дружище.

С этими словами он вышел, доставив мне тем самым несказанное облегчение, ибо этот опасный и безмозглый ублюдок вывел меня из себя напоминанием про участие в боевых действиях. Скатертью дорожка. Я надеялся, что больше не увижу его, но несколько недель спустя, в апреле, когда Элспет отсутствовала, уйдя с головой в последние свои филадельфийские хлопоты, возвратившись одним прекрасным вечером домой, я обнаружил записку, в которой Кастер просил заглянуть к нему в отель «Бревурт». Мне казалось, что он должен быть уже далеко в прерии, проверяя амуницию и обмундирование своих парней, но вот лежит его визитка с нацарапанной на ней примечательной фразой: «Если когда-либо я нуждался в друге, то это сейчас! Не подведите меня!»

Мой приятель явно находился в определенной стадии помешательства, так что на следующее утро я поспешил в «Бревурт», предвкушая потеху. Но обнаружил, что Кастер ушел к своему издателю. «Ага, – думаю, – дело в том, что нашего писателя и его книжонку спустили в сточную канаву или потребовали доплатить за иллюстрации». Но зрелище Кастера в роли разгневанного автора обещало быть интересным, поэтому я стал дожидаться. Наконец он вернулся, ворвавшись, как ураган, и, заметив меня, взвыл от радости и увлек в свой номер. Я поинтересовался, не набрали ли его книгу по ошибке норвежскими буквами, и он изумленно вытаращился на меня. В глазах его горела жажда убийства.

– Книга тут ни при чем! Я просто зашел повидаться со своим издателем. Если честно, мне пришлось уехать в Нью-Йорк только потому, что останься я… среди этих зловонных интриг Вашингтона еще хоть на миг, то сошел бы с ума!

– А что в Вашингтоне? Я вообще полагал, что вы в форте Линкольн.

– Я был там, и сейчас должен быть! Это заговор, честное слово! Мерзкий, подлый подвох со стороны человека, который рядится в нашего президента…

– Сэма Гранта? Ну что вы, Джордж, мы знаем, что это грубый мужлан, и выбор сигар у него ужасный, но какой же из него интриган?

– Да что вы об этом знаете? – фыркает Кастер. – Ах, простите, дружище! Я так выбит из колеи из-за всей этой опутавшей меня паутины…

– Какой паутины? Ну же, сделайте глубокий вдох или суньте голову в тазик с водой и расскажите все по порядку.

Он натужно вздохнул, а потом вдруг улыбнулся и сжал мою ладонь. Ну и склонность же у человека к театральным эффектам!

– Старый добрый Флэш! – восклицает Джордж. – Невозмутимый англичанин. Вы правы, мне нужно держать себя в руках. Итак, вот что произошло…

Он поведал, что находился в форте Линкольн, готовясь к кампании против сиу, когда внезапно был вызван в Вашингтон для дачи показаний по делу ни больше ни меньше как секретаря по военным делам Белнапа, который оказался втянут в громкий скандал со взятками. Говорили, что жена чиновника получила большую сумму от какого-то торговца или индейского агента (я не очень-то входил в детали). Кастер, не желая оставлять полк накануне самого похода, пытался отвертеться, но чинуши настояли на своем, и ему пришлось приехать и дать показания, не стоившие, по его словам, и понюшки табаку. Беда заключалась в том, что Белнап был близким приятелем Гранта, и тот пришел в ярость уже от того, что Кастер вообще осмелился выступать в суде.

От всей истории смрадно разило политикой, и я не слишком стремился вникать в нее. Все на свете знали, что администрация Гранта прогнила насквозь, ходили также слухи о наличии у самого Кастера больших политических амбиций. Сейчас значение имело то, что Грант пришел в буйную ярость.^[225]

– Ему хочется уничтожить меня, – кричал Кастер. – Мне ли не знать его мстительный нрав! По приказу Гранта я торчу в Вашингтоне, как пес на цепи, в то время как полк нуждается во мне как никогда раньше! Думаю, коварный план президента состоит в том, чтобы не дать мне шанса вернуться на Запад и отличиться на войне! Вы сомневаетесь? Конечно, откуда вам знать Вашингтон и тех подхалимов и подлецов, которыми он кишит? Как будто мне есть дело до Белнапа и его грязных делишек! Если бы мы с Грантом увиделись, я бы сказал ему, что единственное, чего я хочу, – это исполнять свой долг на поле брани! Но он отказывается принимать меня!

Дав ему выпустить пар, я поинтересовался, чем, собственно, могу помочь? Кастер подпрыгнул, словно чертик из табакерки.

– Вы знакомы с Грантом, – заявляет он яростно. – Он уважает вас и не откажется выслушать! Вы с ним старые друзья и соратники, стоит вам похлопотать за меня – и ему придется пойти навстречу. Вы ведь не откажетесь? Вам ли не знать, что означает для меня эта кампания!

Я не знал даже, над чем больше потешаться: над его нахальством или наивностью – надо ж удумать, что Грант станет прислушиваться ко мне! Я попытался было втолковать ему это, но Джордж только отмахнулся.

– Грант прислушается к вам, помяните мое слово! Понимаете, ваше мнение значит очень много: вы человек нейтральный, не связанный никакими политическими интересами. Да и к тому же за вас поручился величайший в истории американец! Разве не сказал Линкольн: «Когда больше верить уже некому, обратитесь к Флэшмену»? Кроме прочего, Грант назначил вас в ту делегацию к сиу, не так ли? Он не откажется вас выслушать. Вы обязаны замолвить за меня словечко. Если не к вам, то даже не знаю, к кому тогда и обратиться. Я буду уничтожен, и это как раз на пороге величайшего успеха!

– Но послушайте, есть адвокаты и получше. Возьмите ваших друзей Шермана или Шеридана…

– Шеридан в Чикаго. Шерман? Хоть убейте, представления не имею, где его сейчас искать. Бог мой, доживи до этих дней Роберт Ли^[226], я обратился бы к нему, и он бы за меня заступился! – Кастер стоял, сжимая и разжимая кулаки. На лице его было написано отчаяние. – Вы моя последняя, нет, единственная надежда! Умоляю, не подведите меня!

Парень явно спятил. Если у меня имеется вес в Вашингтоне, это, прямо скажем, новость, а идея убедить Сэма Гранта переменить отношение к этому чокнутому не пришла бы мне в голову даже в час послеобеденного забытья. С другой стороны, его просьбы меня уже достали, да и забавно будет сунуть нос в эту необычайно, судя по запаху, тухлую бочку с рыбой… И посмотреть, какой эффект может возыметь мое неортодоксальное мнение на Гранта – не ради Кастера, а ради собственного развлечения. В Нью-Йорке мне все равно невыносимо скучно. Так что я поупирался еще для виду, потом говорю, ладно, поеду в Вашингтон, похлопочу за вас, но только, мол, не стоит ждать ничего особенного.

– Вы благороднейший из людей! – восклицает он со слезами на глазах, хватает меня за руку и тащит на ланч.

Пока мы ели, он строчил, словно «гатлинг»^[227], про то, что я должен буду сказать Гранту, про собственные свои бесспорные достоинства и про бардак в правительстве. Я не особенно вникал во все это, потому как внимание мое привлекло нечто совсем иное.

Сначала это был ее голос – высокий, чистый – произнесший с присущим янки акцентом: «Да, столик у окна. Оу-кей». Потом, когда она пошла следом за официантом, фигура – модницы семидесятых носили такие тугие корсеты, что трудно было представить, как можно в них сидеть.^[228] Туловище дамы представляло собой правильные песочные часы: талию легко можно было обхватить двумя ладонями, зато проделать подобную операцию с верхней и нижней частью без помощи пары человек представлялось пустой затеей. Необычайно высокая – почти шесть футов от шляпки с перьями, увенчивающей иссиня-черные кудри, до подошв модных высоких ботинок. Занимая место, она повернулась представив моим взорам завораживающей красоты профиль. Величественные – этот эпитет лучше всего передает очертания ее прямого носа, лба и полных, чувственных губ и подбородка; кожа ее имела тот темновато-розовый оттенок, которым славятся итальянские красотки и, пожирая ее глазами, я ощутил, как из-под воротника у меня начинают валить струйки пара. Потом она повернулась в анфас, и сказать, что я остолбенел, будет не сказать ничего.

Ее правый глаз был закрыт расшитой алой шелковой повязкой с идущей через бровь и висок ленточкой того же цвета, что и платье. Не поймите меня превратно: я не питаю пристрастия ко всяким там одноногим, горбатым или шестипалым, но после первого потрясения вы бы поняли, что эта повязку не стоит принимать в расчет более, нежели сережку или пикантную родинку – ничто не в силах было заставить отвести взор от этого магнетического смуглого лица. Нотку диссонанса вносил резкий гнусавый выговор, озвучивший заказ: «Черепаховый суп, филе „бревурт“ средней зажарки, пудинг „старый индеец“, минеральная вода. Ага». Ну да, для поддержания достойной амазонки фигуры требовалось, видимо, немало питательных веществ. Скорее всего, итало-американка – зрелая пышность средиземноморья смешивалась с практичностью и деловитостью янки. Зрелая – тоже в самую точку: ей было около сорока, и это делало осиную талию еще примечательнее. Боже правый, как же она будет выглядеть без одежды? Погрузившись в сладостное созерцание, я и думать забыл про повязку на глазу – это даст вам понять мой настрой. Последнее, что я видел, когда мы выходили из обеденного зала, это как она сидит, прямая, как стрела, покуривая длинную сигарету и выпуская дым через изящные ноздри, внимательно озирая комнату единственным глазом. «Вот так, – думаю, – разошлись, как в море корабли, даже не окликнув друг друга, не говоря уж о том, чтобы соприкоснуться бортами».

Перенестись от этого экзотического видения к бородатой физиономии Улисса С. Гранта было, признаюсь как на духу, не слишком приятным кульбитом. По дороге я стоически выносил наставления Кастера: все, чего он рассчитывал достичь благодаря мне, это уехать из Вашингтона и вернуться в полк. Хотя мне сдавалось, что непрошеное вмешательство лайми, то есть мое, только усугубит ситуацию, это его проблема. Меня почти забавляла перспектива сыграть роль честного простака Гарри в Белом доме и устроить какую-нибудь заварушку. Когда генерал-квартирмейстер Инголлз услышал, зачем мы пришли, то заявил напрямик, что Грант спустит меня с лестницы. Я ответил, что склонен попытать счастья, и попросил его передать президенту мою визитку. Инголлз квохтнул, как старая курица, но некоторое время спустя меня провели в большую светлую комнату, где Грант сердечно пожал мне руку. Он еще раз поблагодарил меня за Кемп-Робинсон, поинтересовался здоровьем Элспет, фыркнул при упоминании об открытии филадельфийской выставки и спросил, зачем я пожаловал. Зная, с кем имею дело, я выложил все напрямик:

– Кастер, мистер президент.

– Что? – Его радушие как рукой сняло, а массивные плечи напряглись. – Он был у вас?

– Просил меня повидаться с вами, поскольку сам не может. Будучи его другом…

– Вы пришли, чтобы вступиться за него? Это так?

– Трудно сказать, сэр. А за него действительно необходимо вступиться?

Он вздохнул, выпятив квадратную челюсть.

– Послушайте, Флэшмен – отношения полковника Кастера с нашей администрацией вас не касаются, и меня удивляет и весьма огорчает, что вы считаете для себя позволительным вмешиваться в них. Совать свой чертов нос… Я не намерен выслушивать ваши ходатайства, сэр! Как офицер… армии другой страны вы не вправе влезать в эти вопросы. Оставьте все это раз и навсегда! Я крайне рассержен, сэр!

Я дал ему выпустить пар.

– Могу ли я со всем уважением напомнить, мистер президент, что помимо прочего я имею чин майора армии США в отставке и награжден Почетной медалью конгресса? Если вы не находите эти основания достаточными, чтобы дать мне право вступиться перед вами как главнокомандующим, за своего собрата-офицера, тогда мне, сэр, остается лишь принести нижайшие свои извинения за то, что отнял у вас время, и пожелать вам всего наилучшего.

С этими словами я, держась исключительно корректно, встал, отвесил чопорный поклон и направился к выходу. На случай, если этот мерзавчик не дрогнет, я планировал остановиться у двери и громко, чтобы аж в Мэриленде услышали, выдать заготовленную фразу: «Глубоко сожалею, сэр, что встретил в этом кабинете только президента Соединенных Штатов. А во мне теплилась надежда увидеться с Улиссом С. Грантом!» Но я знал Сэма: не удалось мне пройти и двух шагов, как за спиной загремел голос:

– Эй, вернитесь!

Я повиновался. Грант стоял, насупившись, и буравил меня глазами.

– Ладно, майор, – произносит он наконец. – Будь по-вашему.

– Благодарю, генерал.

«Теперь-то уж ясно, как себя вести», – подумалось мне.

– Дела обстоят так, сэр: Кастер уверен – справедливо или нет, не знаю, – что ему отказывают в праве честно высказать свою позицию. Еще ему кажется, что его удерживают в Вашингтоне с целью не позволить принять участие в предстоящей кампании.

Я замолк. На его лице не дрогнул ни один мускул.

– Что дальше, сэр?

– Если это так, генерал, то мне сдается, что он, при всех своих заслугах, имеет право знать почему, и занимает достаточно высокий пост, чтобы вы высказали ему претензии лично. Это все, мистер президент.

Такая прямота изумила его, на что я и рассчитывал. Нахмурившись, он наклонил вперед свою мощную голову.

– Это все, что вы имеете сказать? Никаких… ходатайств насчет него?

– Не мое дело, сэр. Здесь могут быть замешаны политические мотивы, которые мне неизвестны. И я больше не являюсь вашим военным советником.

– Вы никогда им и не были! – рявкнул Грант. – Что никогда не препятствовало вам высказывать свое мнение. – Он подошел к окну и, ворча, выглянул наружу. Открывающийся вид его явно не заботил. – А, выкладывайте все! – отрезал он вдруг. – Меня не обманете! Что вы хотели сказать про этого треклятого выскочку? Я скажу, – с этими словами президент резко повернулся ко мне, – то, что уже слышал от Шермана и Фила Шеридана, которые расхваливали профессионализм Кастера, его заслуги и все прочее. Еще они признавали вещи, и так вполне очевидные, – добавляет Грант, – что это наглый фигляр, который вырос из своих штанишек. После чего начинали потчевать меня сентиментальной чушью, как, мол, стыдно не дать ему права скакать во главе своего полка. Так вот, сэр, эти двое не убедили меня. – Во взоре его читалось почти торжество. – У меня нет ни малейшего намерения, ни из профессиональных, ни из личностных мотивов, доверять полковнику Джорджу А. Кастеру ответственный пост. Что дальше, майор?

Мне не верилось, что Шерман с Шериданом не поколебали этой уверенности, хотя бы на йоту, иначе Сэм просто не стал бы тратить время на болтовню со мной. Я догадывался, что они подвели его к самому краю, и еще одно усилие, грамотно приложенное, способно довершить дело.

– Ну, мистер президент, – говорю, – нисколько не сомневаюсь, что вы правы.

– Еще как прав, – нахмурился он. – Что это означает? Вы не согласны с Шерманом и Шериданом?

– Хмм, сэр, – протягиваю я. – Полагаю, вы сами с ними не согласны.

– С кем я согласен или не согласен, к делу не относится, – запальчиво говорит он. – Вы пришли, чтобы смягчить мое отношение к тому малому, не так ли? Ну вот и давайте, я слушаю!

– Мистер президент, я высказался только в том духе, что если у него отберут полк, он имеет право услышать об этом глаза в глаза, а не протирать штаны в вашей приемной…

– Я не желаю его видеть! И точка!

– В остальном же, сэр, я не считаю себя вправе навязывать свое мнение.

– Об этом предоставьте судить мне, – огрызается Грант. – Я знаю вас, вы такой же, как и прочие. Думаете, я не справедлив к нему, не так ли? Что я ставлю личные и политические соображения – о которых вы, кстати сказать, не имеете ни малейшего понятия, – выше интересов службы? Хотите заявить, что Джордж Кастер – лучший кавалерист со времен Мюрата…

– Ну это вряд ли, сэр, – говорю я и тут же выпаливаю дуплетом: – По мне, так ему и кавалерийский эскорт доверить нельзя.

Не исключено, что я единственный человек, которому доводилось наблюдать Улисса С. Гранта с широко распахнутыми глазами. Да и ртом тоже.

– Какого черта?! При чем тут эскорт? О чем вы толкуете? – президент подозрительно уставился на меня. – Я считал, вы его друг?

– Так и есть, сэр. Но надеюсь, это не делает меня предвзятым.

– Предвзятым? – мой собеседник выглядел сбитым с толку. – Так, давайте-ка начистоту. Я ведь не отрицаю, что Кастер – компетентный кавалерийский командир…

– Джеб Стюарт задал ему перцу под Йеллоу-Таверн, – задумчиво говорю я. – Но Стюарт, в конечном счете, это особый случай…

– К дьяволу Стюарта! Какое он имеет отношение к делу? Я не понимаю вас, Флэшмен. В разумных пределах я не ставлю под сомнение профессиональные качества Кастера. Мне прекрасно известно, что никто лучше… Эскорт, скажете тоже! На что вы намекаете, сэр?

– Действительно, это некоторое преувеличение, – соглашаюсь я. – Но мне всегда казалось, что Джордж несколько нервный… и своевольный субъект… склонный играть на публику, знаете ли…

– Доказательств этому хватает, – с жаром подхватывает Грант. – Вот одна из причин, по которой я намерен поставить во главе войск человека, не склонного использовать кампанию как арену для театральных эффектов, предназначенных впечатлить зрителей и удовлетворить далеко идущие амбиции Кастера.

– Ну, это уже не моя епархия. Могу говорить только как простой солдат, мистер президент… И если у меня есть некоторые претензии к старине Джорджу… Полагаю, как человек, ходивший в атаки с Легкой бригадой и Джебом Стюартом, я…

– Вы и Джеб Стюарт! Гений кавалерии! – он фыркнул и снова подозрительно покосился на меня. – Говорите прямо: вы имеете что-то против Кастера?

– Конечно нет, сэр! – я тут же снова надел маску простодушия и попытался в свою очередь презрительно фыркнуть. – И я вовсе не из тех дешевых умников, которые никак не могут забыть, что он закончил Вест-Пойнт одним из последних в классе…

– Надеюсь, что не из них! Известно, чего они стоят, – Сэм покачал головой и нахмурился. – Я в своем выпуске был двадцать первым из тридцати девяти. Ага. Правда, первым в выездке.

– Не знал, – говорю я, весьма заинтригованный.

– Это правда, сэр, – он поглядел на меня с усмешкой. – Вы, щеголи с пиками, воображаете себя единственными, кто смыслит в верховой езде, не так ли? – Грант замялся, но (Сэм есть Сэм) ненадолго. – Выпьем?

Он налил и мы пригубили. Посмаковав спиртное, президент, качая головой, вернулся к предмету разговора:

– Нет, я буду последним среди тех, кто станет принижать воинские способности Кастера. Эскорт! Нет, мне нравится! Но встречаться с ним – нет, Флэшмен, не соглашусь. От этого будет только хуже. Вполне понимаю, что вы имели в виду под словом «нервный». Высокопарные обращения ко мне как к старому товарищу по оружию – увольте! – Грант допил и вздохнул. – Я не знаю, что делать. Давайте не будем больше об этом.

Поняв, я засобирался, весьма довольный тем, что хорошенько помутил воду. Он довольно дружелюбно проводил меня до двери. И тут, похоже, ему в голову пришла какая-то мысль. Грант нерешительно закашлялся, искоса поглядывая на меня. Потом, вперив в меня глаза, перешел к делу:

– Скажите… Я часто над этим думал, но все недосуг было спросить. А вы… ну, тот самый Флэшмен из «Школьных лет Тома Брауна»?

К тому времени я уже привык к подобному вопросу и варьировал ответ в зависимости от собеседника.

– А, ну да, знаете ли, – говорю. – Тот самый.

– Ох. – Сэм заморгал. – Э-э, да… Хорошо. – Он, похоже, оказался сбит с толку. – Ух-хух… Но… это все правда? Что он там написал, я хочу сказать… Ну, о вас?

Я поразмыслил.

– Ну да. Каждое слово. – Погрузившись в воспоминания, я хмыкнул. – Славные были денечки.

Грант поскреб бороду и буркнул: «Будь я проклят!» Потом пожал мне руку несколько смущенно и затопал назад, бросив через плечо пару ошарашенных взглядов.^[229] Я вышел и нарвался на выскочившего из засады Кастера, ждущего новостей.

– Он считает вас чертовски хорошим кавалеристом, – докладываю я. – Но встречаться не хочет.

– А как насчет восстановления в должности? Могу я покинуть Вашингтон?

– Боюсь, ни того ни другого. Кстати, он не ставит вам в вину, что вы закончили Вест-Пойнт последним в классе.

– Что? – Кастер был явно обескуражен. – Вы… вы не смогли ничего добиться? Грант ни в чем не уступил? Бога ради, что вы ему сказали? Разве не упомянули о…

– Ну же, успокойтесь. Сегодня я сослужил вам службу большую, чем может показаться. Шерман и Шеридан тоже были у него. Так что расслабьтесь, и все будет хорошо, вот посмотрите.

– Как могу я расслабиться? Когда вы погубили меня… О, должно быть, вы все испортили! – восклицает этот образчик благодарности. – Ах, я этого не вынесу! Безнравственный, подлый негодяй! Держать меня тут, под дверьми, словно лакея? Плохо он меня знает! Я ему еще покажу!

Он разбушевался не на шутку, клянясь, что сядет на ближайший поезд на Запад, и пусть этот Грант делает что хочет. Я, насвистывая, пошагал в отель. В кабинке портье меня ждала записка. «Видно, Грант хочет, чтобы я подписал ему экземпляр „Тома Брауна“», – подумал я. Но ошибся. Аккуратной рукой клерка на бумажке было выведено:

«Директора Корпорации освоения Верховий Миссури передают сэру Гарри Флэшмену свои наилучшие пожелания и пр., и просят оказать им честь присутствовать на совещании в комнате № 26/28 настоящего отеля в три часа, где будет обсуждаться предложение, должное, по мнению господ директоров, послужить совместной выгоде сторон».

Мне пачками доводилось получать такие предложения прежде, дома – пройдохи из компаний-однодневок так и алчут втянуть прославленную персону (простите за нескромность) в какую-нибудь аферу и готовы при необходимости подмазать ручку. Но мне не казалось, что в этих краях моя известность достаточно широка, и собирался было скомкать листок, как заметил вдруг, что эти торгаши оказались хотя бы достаточно любезны, чтобы указать номера комнат. Поинтересоваться ведь не грех, поэтому в назначенное время я постучался в дверь с номером 26. Невзрачный человечек предложил мне войти, провел к внутренней двери и сказал, что президент компании ждет.

Я вошел. Президент поднялся из-за заваленного бумагами стола и приветственно протянул руку. Как и в прошлый раз, на президенте было платье малинового бархата и повязка на глазу с лентой в тон одежде.

* * *

– Позвольте поблагодарить вас за пунктуальность, сэр Гарри. – Рукопожатие было таким же крепким и резким, как голос. – Ага. Прошу, садитесь. Сигарету? – Ее, зажженная, дымилась на медном подносе, и пока я раскуривал свою, президент с волнующим шорохом села и вперила в меня единственный темный глаз. – Простите меня – я ожидала, что вы старше. Ага. Эти буквы за вашей фамилией, ну и прочее.

Если я склонен прощать кого-то, так это чувственных красоток, ожидавших, что мне больше лет, чем на самом деле. Еще ошарашенный таким поворотом, я поздравлял себя с удачей. Вблизи она выглядела еще сногсшибательнее, чем издали: элегантная строгость платья подчеркивала фигуру самым выгодным образом. Было совершенно очевидно, что талия ее не является заслугой корсета, в который женщины заковывают себя по собственной воле, и соблазн обхватить ее с возгласом «угадай кто?» являлся исключительно сильным. Впрочем, на красивом волевом лице с малиновой повязкой, пересекавшей лоб и щеку, не читалось ни малейшего поощрения к этому – твердый рот и волевой подбородок были строги, а улыбка носила холодно-формальный характер. Прекрасный цвет кожи, как я подметил, являлся результатом искусного макияжа, но на ней не было ни парфюма ни драгоценностей, а руки выглядели сильными, деловитыми. Короче, эта женщина выглядела как танцовщица живота, ушедшая в банковский бизнес.

Я сказал, что, кажется, видел ее за ланчем в отеле «Бревурт» в Нью-Йорке. Она кивнула и произнесла своим резким гнусавым говором:

– Ага, вер-рно. Вы были не одни, так что я не стала мешать. Собиралась поговорить с вами позже, но мне сказали, что вы отбыли в Вашингтон. У меня был бизнес здесь, так что я решила убить двух птиц одним камнем. Оу-кей, – протянула она и положила руки на стол. – К делу. Насколько понимаю, вы знакомы с канцлером Германии, князем фон Бисмарком?

Это был удар ниже пояса. Прежде всего, мне трудно было назвать словом «знакомый» немецкого мерзавца, втянувшего меня в дьявольский штракенцский заговор и пытавшегося убить меня^[230]. И как только ей удалось…

– Вы упоминаете о нем в своей книге, – дама похлопала по лежащему на столе тому, – в словах, заставляющих предположить, что вы встречались с ним. «Дни и странствия». В высшей степени интересно. Как понимаю, вы знали его?

– Весьма близко, – настороженно отвечаю я. – В одно время мы являлись … хмм… компаньонами. Однако лет сто его уже не видел.

Ну, если точнее, то двадцать восемь. И с радостью отсчитывал каждый новый год.

– Очень хорошо. Ага. Корпорация Освоения Верховий Миссури, президентом и главным держателем акций которой я являюсь… Простите, что-то вызывает у вас улыбку? – Единственный глаз блестел, как кремень. – Быть может, вы находите не совсем обычным, что женщина занимает такой ответственный пост?

На самом деле причиной оживления были слова «освоение» и «верховий», но ей-то я этого сказать не мог.

– Отнюдь, я просто вспомнил, как познакомил князя Бисмарка с боксом. Прошу прощения. Что же до вашего поста, то мне приходилось знавать немало леди, стоявших во главе весьма крупных предприятий, включая королев Англии и Мадагаскара, императрицу Китая, а также покойную ныне рани одного из индийских княжеств. Вы очень сильно напомнили мне ее – она была так же ослепительно-красива.

Дама даже бровью не повела.

– Наша компания, – невозмутимо продолжает она, – владеет обширными землями на реке Миссури. Вам ведь приходилось там бывать? Оу-кей. Расположены данные земли в районе пароходной пристани, недавно получившей – в честь вашего приятеля – новое наименование «Бисмарк», хотя оный, видимо, не догадывается об этом.^[231] – Ее рука взяла сигарету. – Мы намерены воспользоваться этим совпадением, чтобы привлечь в регион немецких поселенцев и денежные вложения. Ага. Суммы будут значительные, и личная поддержка германского канцлера в виде визита была бы для нас просто бесценной. Оу-кей?

– Милая леди! Не хотите ли вы сказать, что рассчитываете на приезд Бисмарка в Америку? Но он же так занят.

– Разумеется, это маловероятно, – она выпустила дым. – Но поддержка, хотя бы даже проявление заинтересованности и желания с его стороны, очень важны. Естественно, мы ведем переговоры с правительством Германии. Однако персональное участие человека, хорошо ему знакомого, серьезно поможет нам добиться его расположения. Что вы на это скажете? Одна его подпись на письме, одобряющем наш план, принесет нам многие тысячи долларов.

– Значит, вы хотите, чтобы я попросил Отто Бисмарка благословить вашу затею?

– Ага. Вер-но.

Что ж, мне приходилось слышать о предприимчивости янки, но это било все рекорды. Идея вовсе не являлась нелепой. Разумный план, представленный на рассмотрение Бисмарку, вполне мог удостоиться его доброго слова, а уж американцам не стоит объяснять, как превратить оное в звонкую монету. Зато как представить себе письмо Флэши: «Дорогой мой Отто, помнишь ли ты веселые денечки, проведенные нами в Шенхаузене в обществе крыс и Руди, когда ты делал из меня двойника того венерического принца?» Может, пошантажировать его? Глупая мысль. Но я чуял в ее плане прибыль: деньги и… Я смотрел, как она курит, глубоко затягиваясь. О, Юпитер, деньги тут на самом последнем месте! Дама пристально глядела на меня, подперев щеку рукой с сигаретой. Любопытно, этот блеск в ее прекрасном черном зрачке суть отражение исключительно делового интереса? Посмотрим.

– Сначала мне нужно в деталях ознакомиться с вашим планом.

– Ага. Мы хотим, чтобы вы посетили город Бисмарк, и увидели все на месте. Нескольких недель…

– Бисмарк! – воскликнул я. – Погодите-ка, не тот ли это городишко на Миссури, неподалеку от которого расположен военный пост, носящий название форт Авраам Линкольн? Господи, да это же на самом фронтире!

– Вер-но. Так вы бывали там?

– Нет, зато мой друг – тот самый мужчина, с которым вы видели меня в отеле «Бревурт» – командует войсками в форте Линкольн. Надо же, какое необычайное совпадение! Да я только сегодня встречался с ним…

– Неужели? Я хотела сказать, что, осмотрев местность и ознакомившись с проектами, вы сможете написать князю Бисмарку или посетить его, если сочтете это необходимым. Корпорация, естественно, принимает на себя все расходы, равно как…

– Кто будет показывать мне местность? Вы? Лично?

– … равно как выплату вам вознаграждения в размере до пятнадцати тысяч долларов. Ага. – Президент затушила сигарету. – Я. Лично.

– В таком случае, – галантно ответствую я, – не сочту возможным отказаться.

Одарив меня металлическим взором, она взяла новую сигарету и прикурила ее прежде, чем я успел предложить помощь.

– Я, конечно, не могу обещать, – продолжаю, – что Бисмарк согласится…

– Пять тысяч мы заплатим за ваше личное обращение к канцлеру, направленное после согласования с нами, – резко отвечает она, туша спичку. – Итоговая сумма будет зависеть от результата: пять тысяч в случае отказа, десять – в случае согласия. Ваш бонус может быть увеличен пропорционально заинтересованности, которую он выразит.

Деловитая стерва, ей-богу – холодная, как окоченевший эскимос, и при этом с наружностью Лукреции Борджиа. Я заверил ее, что условия вполне приемлемые.

– Оу-кей, – президент позвонила в колокольчик. Когда дверь отворилась, она произнесла: – Зарезервируйте место в спальном вагоне первого класса до Бисмарка и обратно для сэра Гарри Флэшмена, К.В., К.О.Б. – Дверь закрылась. – Там имеется отель, но я не дала бы за него и гроша. Могли бы вы остановиться у своего армейского друга? Если нет, мы снимем для вас лучшие комнаты, какие возможно. Так как? Оу-кей.

Одноглазая положила сигарету, встала и подошла к секретеру у стены. Я с вожделением созерцал высокую стройную фигуру, любуясь локонами, обвивавшими ушки, и элегантной шейкой, открытой благодаря забранным наверх волосам. Опыт подсказывал мне, что женщина с такими формами неизбежно должна использовать их для цели, предназначенной им природой. Пусть это форменный Скрудж с холодной расчетливостью, металлом в голосе и пронизывающим взглядом, но она не стала бы так шикарно одеваться или столь искусно прихорашиваться только для того, чтобы копаться в своих гроссбухах. Если не сумею уложить ее в постель, значит, пора выходить в отставку. Едва я подумал об этом, дама повернулась и плавной походкой направилась ко мне, держа в руке конверт.

– Правила корпорации предусматривают, – говорит, – безотлагательную выплату аванса. – С расстояния в ярд я мог убедиться, что она лишь на каких-нибудь дюйма три ниже меня.

– В этом нет необходимости, моя дорогая, – любезно отвечаю я. – Кстати, вы до сих пор имеете преимущество надо мной, мисс… Или миссис, э…

– Кэнди. Миссис Артур Б. Кэнди, – рука с конвертом оставалась протянутой. – Мы предпочитаем, чтобы вы взяли это.

– А я предпочитаю не брать. У Артура, – продолжаю, – отличный вкус.

И не успела она опомниться, как мои руки обвились вокруг гибкого стана. Женщина вздрогнула, но осталась на месте. Я нежно притянул ее к себе и прильнул к губам, наслаждаясь ароматом и стараясь разомкнуть их. Внезапно они приоткрылись, ее язычок соприкоснулся с моим. На пять божественных секунд красотка сплелась со мной в объятиях, но едва я искусно перевел ее в «полуфлэшмен» (одна рука на ее правой груди, друга тискает левую ягодицу, спина прямая), как она аккуратно выскользнула из моей хватки.

– Ага, – говорит и без малейшей видимой суеты занимает свое место за столом и поправляет повязку на глазу. – Артур Кэнди, – хладнокровно продолжает она, – никогда не существовал. Но во время рабочего дня инициал «Б» означает «бизнес». – Ее рука легла на колокольчик. – Оу-кей?

– Бизнес – это такая утомительная штука, знаете. Не думаете ли, что вам стоит прилечь? Все работаете и работаете…

– На ближайшие десять дней у меня все расписано, – перебивает меня она, заглядывая в календарь. – Ага. Планирую быть в Бисмарке в третью неделю мая. Это позволит вам сполна насладиться путешествием. По приезде я свяжусь с представителями пароходной компании Коулсона, и мы сможем организовать встречу в их конторе.

– У меня есть предложение получше. Что, если нам поехать вместе?

– Боюсь, это совершенно невозможно. У меня дела.

– Это понятно, – говорю я, присаживаясь на край стола в вальяжной манере Руди Штарнберга (только вот не припомню, чтобы он при этом опрокидывал на пол пепельницу с окурками). – Мне кажется, миссис Кэнди, что прежде я хотел бы много чего разузнать о вашей корпорации. Как никак…

– Отчет о нашем положении вам может предоставить Городской банк Нью-Йорка, если вас это волнует. Ваш аванс, – она указала на конверт сигаретой.

Я заглянул в него – пачка «зеленых» сотенных – и кинул обратно на стол.

– Вам прекрасно известно – единственное, что меня волнует, это президент корпорации. Окажет ли оная дама честь и согласится ли пообедать со мной сегодня? Прошу вас.

– Благодарю, сэр Гарри, но сегодня я занята.

– А как насчет завтра?

– Завтра я уезжаю в Цинциннати. – Она встала и протянула руку. – Позвольте заверить вас от лица корпорации, что мы в равной степени польщены и обрадованы тем, что вы решили поддержать наше предприятие, – голос излучал холодную официальность, глаз сверкал, полные губы плотно сжались. – А так же сообщить, что на ногах у меня сапоги с заостренным носком и острым каблуком и что мне хотелось бы получить свою руку обратно. Спасибо.

Миссис Кэнди позвонила в колокольчик, и через мгновение ее чертов сторожевой пес был тут как тут.

– Вероятно, я прибуду в Бисмарк на пароходе – корпорация имеет долю в компании, – так что если ваш друг приютит вас до моего приезда, а затем мы сможем с удобствами разместиться на судне. – Ее улыбка была безукоризненно вежливой и безразличной. – Эти пароходы исключительно комфортабельны, и путешествовать по воде гораздо приятнее. Также проще будет ознакомиться со страной. Ага. Уверены, что не хотите получить аванс? Оу-кей. Всего доброго, сэр Гарри.

Я вышел в коридор, переваривая встречу. Прежде всего, меня восхитила манера миссис Кэнди: жесткая, деловитая отстраненность, перемежаемая вспышками безудержной похоти – мне приходилось сталкиваться с подобным, но никогда на таком искусном уровне. Так за чем дело стало? Предложение, конечно, странное, но вполне похожее на правду, даже разумное. По крайней мере, в том конверте были хорошие тысячи, да и мой тонкий нюх подсказывал, что обмана здесь нет. При нечистой игре она сама бы тащила меня на диванчик – я специально устроил ей проверку, заключив в объятья. Нет, я сделал вывод, что миссис Кэнди из тех озорниц, что надевают на свои аппетиты тугую узду в часы работы – она сама так сказала, – зато дают себе волю, стоит только закрыть лавочку. В остальном же ее замысел не лишен смысла: одобрение Отто может принести ей целое состояние – проблема в том, что через меня этот номер не пройдет. Но даже если всей моей выгодой станет только этот авансовый платеж, приятный круиз в обществе президента корпорации с избытком покроет издержки. Да и для этой счастливицы миссис Кэнди тоже. А Элспет еще добрый месяц будет ошиваться в Филадельфии.

Единственной костью в горле была мысль, что, отправляясь в Бисмарк, я окажусь в опасной близости от форта Джорджа Кастера. Такие совпадения мне совсем не по нутру, но сколько я ни крутил, подвоха не мог заметить. Джордж клялся, что пошлет Гранта к чертям и завтра уедет из города. Почему бы не составить ему компанию в пути? Можно даже сделать вид, что меня соблазнило его предложение поучаствовать в дурацкой индейской кампании, если, разумеется, этому ослу доверят ее вести. Да и дорога до Бисмарка покажется веселее…

Но как-то все уж слишком гладко! Безумная идея, что это Кастер подослал миссис Кэнди, дабы заманить меня на Запад и втянуть в свои игры с сиу, промелькнула в уме, но я только рассмеялся. Нет-нет, это чепуха: только не такую экзотическую особу, как миссис Кэнди. И только не такой пуританин, как Джордж.

4 / XVIII

Поездка по железной дороге оказалась восхитительной смесью скуки и развлечения. Кастер пребывал в истерическом помешательстве, раздираясь между злостью на Гранта и страхом, что оставил Вашингтон без разрешения. Он напоминал маленького ребенка, поломавшего в припадке ярости игрушки и теперь со страхом ожидающего, что скажет папа, когда увидит. Кастер снова начал мести передо мной хвостом, объясняя свои нападки в Белом доме приступом отчаяния. Послушать его, я был вернейшим из друзей, оставшимся рядом, когда все прочие отвернулись от него; источником, из которого он черпает силы и утешение. Неужели я даже готов поехать с ним на Запад? Ах, как это благородно! Даже Энобарб^[232] не поступил бы лучше. Можно еще раз пожать вашу руку?

– А что до этой гремучей змеи, Гранта, – вопил Кастер, когда мы вошли в вагон (я потягивал портер, а он, в сдвинутой на затылок шляпе, ожесточенно размахивал тростью), – то пусть попробует помешать мне, если осмелится. У меня есть голос, а у народа – уши! Кондуктор, я – генерал Джордж А. Кастер, для меня заказаны места. Мы еще посмотрим, окажется ли его гнев сильнее чувства самосохранения. Первый в выездке, говорит? Ну и жуткий же, видно, сброд выпускался в тот год из Вест-Пойнта!

Мне пришлось два дня, до самого Чикаго, терпеть эту пытку: он то гремел, как пустой барабан, то мигом умолкал и принимался угрюмо грызть ногти. Тупоголовые боги достанут его, да-да, приговаривал Джордж и заливался слезами. Затем расцветал, услышав новости, как пару недель назад генерал Крук, осуществляя против сиу разведку боем, набрел на лагерь самогоБешеного Коня; бестолково проведенная атака привела только к уничтожению индейских типи с незначительными потерями с обеих сторон, после чего Круку несолоно хлебавши пришлось отойти к форту Феттерман.

– Только представьте! – ликовал Кастер, потирая ладони. – Архизлодей оказывается у него в руках, и Крук позволяет ему ускользнуть! Пожгли вигвамы, убили старушку и пару сосунков, захватили мустангов – которых порастеряли на следующий же день – и провозгласили это победой. Боже, я не выдержу! Бешеный Конь, наверное, покатывается со смеху. И этот Грант считает, что обойдется без меня на фронтире!

Джордж ядовито рассмеялся.

– Крука – за то, что тот сумел одолеть кучку отшельников-апачей – все почитают великим борцом с индейцами. Ну ладно, теперь ему предстоит узнать, что такое настоящие враждебные краснокожие! Быть может, это дойдет и до нашего дальновидного президента, и он, перешагнув свою зависть, вернет меня на место, принадлежащее мне по праву.

Я мягко поинтересовался, как он себе это представляет. Кастер нахмурился.

– Даже если Грант прозреет, я все равно не получу поста командующего, нет. Скорее всего, им станет ваш драгоценный приятель – генерал Терри, который в жизни не воевал с индейцами. Впечатляющая рекомендация, не правда ли? – Джордж снисходительно махнул рукой. – По счастью, диспозиция настолько проста, что справится даже ребенок: мы с Терри войдем в Йеллоустон и ударим по территориям реки Паудер с севера; пехотная колонна старины Гиббона двинется с запада, а Крук – если оправится до Рождества – с юга. Наступаем по сходящимся направлениям, так что Бешеный Конь, Сидящий Бык и все их ребята окажутся в кольце.

Кастер самодовольно усмехнулся и подмигнул.

– Я, bien entendu^[233], поведу кавалерию, которая будет продвигаться стремительнее всех прочих. – Потом лицо его снова поблекло. – Если только эта скотина в Вашингтоне не доконает меня. Но ничего у него не выйдет, Флэшмен, уверяю вас! Ничего!

Вышло. На платформе в Чикаго нас ожидал смущенный штабной офицер с приказом незамедлительно препроводить нашего героя к генералу Шеридану. От маленького Фила мы узнали про распоряжение Шермана проводить экспедицию против сиу без участия Кастера. Результатом стал еще один взрыв горя и ярости, закончившийся крушением мебели – я тихонько сидел в сторонке и упивался каждой минутой, а Шеридан выглядел еще более несчастным, чем обычно. Кастер впал в бешенство: Бог – свидетель, он вызовет Гранта на дуэль, нет – подаст на него в суд, или нет – устроит импичмент. А тем временем поедет в форт Линкольн и попадет туда, даже если по пути придется переплыть через реки крови. Шеридан мягко заметил, что Джордж может отправляться хоть в ад, если ему так угодно, но если он надеется остаться при этом на службе, лучше подумать, как наладить с Грантом отношения.

– Как я могу это сделать, – стонет Кастер, – если он не желает видеть меня?

– В теперешнем твоем состоянии я тоже не хотел бы, – говорит Шеридан. – Если начистоту, тебе лучше взять себя в руки и перестать паясничать. Ты – самый худший свой враг, Джордж. Я отправлю еще одну телеграмму Шерману, но тебе стоит переговорить с Терри, и если он тебя поддержит, то, может, и Грант пойдет навстречу.

Кастер закатил глаза и изрек трагически: «Вот видите, Флэшмен, как со мной обходятся!» Я потащил его на поезд до Сент-Пола, сгорая от предвкушения второго акта комедии. Получилось прям как в «Ист-Линне»^[234]: Кастер, видимо, решил, что лучшим способом добиться расположения Терри будет изобразить из себя несправедливо обиженного. Вы бы живот надорвали, глядя, как он, со слезами на глазах, тискает ладонь генерала, клянясь, что если бы не запрет «рисковать ради чести своей жизнью, предав свой полк, следовавший за мной так преданно и верно», ему ничего не осталось бы, как оплакать свои седины, сунуть в рот пистолет и вызвать гробовщика. Драматически жестикулируя, Джордж описывал, как я ходил к Гранту, «вымаливая» – если вам угодно – отнестись к нему снисходительно, а когда он в буквально смысле сполз на ковер и начал стенать, Терри совсем растерялся.

– Вы полагаете, он способен выкинуть какую-нибудь штуку? – спросил меня Терри, когда проситель откланялся.

Я ответил, что вряд ли, но, коли на то пошло, если он не добьется своего, то я бы не советовал Гранту заглядывать в театр Форда^[235], когда Кастер в городе.

– Все это так печально, – говорит Терри. – Мне не хотелось бы видеть такое с ним обращение – это несправедливо. Вы ведь встречались с Грантом. Как ваше мнение: смогу ли я поколебать его, если вступлюсь за Кастера?

– Если не вступитесь, то останетесь единственным человеком в армии, который этого еще не сделал. Но у вас больше веса, чему у всех прочих – это ваша экспедиция, и главнокомандующему не с руки вмешиваться в ваш выбор старших офицеров. Допустим, он не даст вам Кастера, и экспедиция провалится – скажем, тот, кто сменит его, не справится с кавалерией? Демократы наверняка устроят шумиху. Так что если вы попросите за Кастера, Сэм не посмеет отказаться. – И чтобы усилить потеху, добавляю: – И Кастер тоже об этом знает..

– У меня нет желания таскать каштаны из огня! – набычился Терри. Потом нахмурил брови. – Как полагаете, верно, что у Кастера есть хмм… виды на президентское кресло? Ходят слухи…

– Что он метит попасть в Белый дом? Ничего удивительного – вы, американцы, любите продвигать своих военных героев, разве не так? Вашингтон, Джексон, Грант… У себя в Англии мы выдвинули Веллингтона и едва не получили революцию. Но это было давно, конечно. Впрочем, вам от этого не легче. Вот что главное: вы намерены помочь Кастеру?

– Нелегко остаться безучастным к его мольбам, – задумчиво протянул Терри. Да уж, этот парень был настоящим слюнтяем. – Ведь если бы не злосчастное дело Белнапа, об отстранении Кастера и речи бы не шло. Да, на совесть мою ляжет тяжкий камень, если я откажусь помочь ему.

Совесть, значит? Попомните мои слова: в деле истребления рода человеческого совесть – оружие пострашнее пороха.

Посовещавшись, мы решили составить петицию Гранту, причем я настоял включить в нее выражения и фразы, которые, не сомневался, доведут Кастера до апоплексии. Потом понес бумагу Кастеру на подпись. Тот рвал волосы и клялся, что скорее умрет, но не станет «пресмыкаться перед этой свиньей Грантом».

– Или вы поставите здесь свою «джонхэнкок»^[236], приятель, – говорю я ему, – или с вами все кончено. Поймите: было бы в сто раз унизительнее, если бы прошение подписал Терри. Да я вообще едва уговорил его обратиться к Гранту. Если откажетесь подписывать, я за последствия не отвечаю. Терри уже готов умыть руки.

– Правда? – в ужасе вопиет Джордж и подмахивает бумагу со словами, что я – лучший его друг и все такое.

Депеша ушла по телеграфу. Осаждаемый Терри, Шерманом, Шериданом, короче говоря, старым дядюшкой Кобли и остальными^[237], Грант наконец сдался. Ответная телеграмма гласила: «Кастер может отправляться в свой полк». Бог знает, почему президент так решил – будь я на месте Гранта, выгнал бы этого ублюдка из армии, хотя бы даже из вредности.

Кастер с этого момента совсем переменился, даже со мной. Помню, какого дурака сыграл он с Терри, ограничившись в порядке благодарности только сухим кивком, а в поезде на Бисмарк даже поделился со мной, что у Терри и не было другого выбора.

– Если бы меня не восстановили, в Седьмом кавалерийском произошел бы мятеж, – заявляет он. – Что стал бы тогда делать наш адвокатишка Терри? Если он о ком-то и заботился, так это о себе самом.

И это после того, как ползал перед ним на коленях, прости Господи! У меня зародилось даже подозрение: не являются ли Кастеры каким-нибудь ответвлением рода Флэшменов?

Подозрение развеялось, когда мы прибыли в форт Линкольн – примерно неделю спустя после отъезда из Вашингтона. Не пробыл я на месте и дня, как сообразил, что Кастер обделен одним качеством, которым все Флэшмены наделены в избытке – умением привлекать к себе людей. Не берусь сказать, насколько симпатизировали ему простые солдаты, но офицерам он явно не нравился. Профессиональные мотивы были здесь ни при чем: убежден, что как военачальника его все уважали, но как человека только терпели. Для меня такой поворот оказался неожиданным – с нашей встречи Кастер постоянно пел дифирамбы про мои успехи и славу, а дело Белнапа взвинтило его до такого градуса, что вынести здравое суждение о характере моего приятеля не представлялось возможным. Теперь, в привычной обстановке, его заносчивость и бахвальство проявились в полной мере, и я быстро осознал: при всех прочих достоинствах Седьмой кавалерийский нельзя было назвать счастливым полком.

Надо сказать, что штаб-офицеры здесь сплошь имели длинный послужной список и славные имена. Это были люди, занимавшие в военные годы должности повыше, нежели сейчас, и нет ничего удивительного, что какой-нибудь старый вояка, бывший некогда полковником и не понаслышке знакомый с обязанностями последнего, морщил нос, имея дело с этим разжалованным генералом. Старший из майоров, Рино, производивший впечатление здравомыслящего и деловитого парня, изо всех сил старался держать себя в рамках приличия, но негласный заводила офицерского собрания, здоровенный белобрысый детина с глазами школьника и наглой усмешкой – его звали Бентин, – был готов, казалось, сцепиться с Кастером по малейшему поводу. Я понял это с первого взгляда. Он восторженно стиснул мою ладонь и заговорил про крикет. Мне это показалось весьма странным для американца, но выяснилось, что ему довелось играть в детстве, причем не без успеха.^[238] Кастер ревниво вслушивался в нашу беседу, которая любому непосвященному казалась сущей тарабарщиной, и заметил наконец, что эта игра, похоже, пустое времяпрепровождение. Бентин вскинулся:

– А вы, полковник, хотя бы представляете, какая игра имеется в виду? Поцелуй в кругу или жмурки?

Кастер обжег его взглядом и повел меня знакомиться с Киу, веселым чернявым ирландцем, родня которого служила в английской армии. Это Кастеру тоже не очень понравилось – он считал меня своей добычей, и не хотел ни с кем делить. При встрече с еще одним офицером, Мойленом – парнем, выслужившимся из рядовых и во всем облике своем сохранившим печать сержантских дней, – Кастер не удержался от бестактности прилюдно упомянуть про этот факт.

Имелась в форте и сильная прокастеровская группировка: брат Том, с которым я был знаком, и еще один брат, Бостон – человек гражданский, но занимавший пост снабженца. Еще одним сторонником являлся Кэлхаун, шурин Кастера, парень вроде бы приличный. Но, на мой взгляд, изобилие родственников в полку до добра не доводит: сделайте полк семейным делом – и получите проблемы: дом и службу надо разделять. Не поймите меня превратно: я совсем не имею в виду, что нездоровая обстановка в офицерском собрании послужила причиной последующего несчастья, так же как не хочу сказать, что балаклавская катастрофа произошла из-за раздора между Луканом и Кардиганом. Оба поражения были неизбежны, будь даже кастеровский Седьмой кавалерийский собранием единомышленников, а Лукан с Кардиганом – друзьями не разлей вода. Я просто рассказываю о том, что видел.

Сам форт оказался довольно унылым местечком. Он располагался на равнине к западу от реки и стоял посреди голой прерии, в которой по ночам выли койоты. Бисмарк, жалкое поселение с конечной станцией Северо-Тихоокеанской железной дороги, находился милях в четырех, на восточном берегу. Я совершил туда вылазку и возблагодарил Бога, что не остановился там – хотя город кипел жизнью и быстро строился, он выглядел весьма неухоженным: кругом мусор, грязь, повсюду зазывалы, проходимцы и бандиты, а винные лавки и публичные дома открыты днем и ночью. Я нанял двуколку и поездил по окрестностям, и хотя в сельском хозяйстве соображаю плохо, пришел к выводу, что Корпорация Верховий Миссури отхватила недурной кусок: сообщение по железной дороге и реке, миллионы акров незанятой плодородной земли. Единственное, чего пока не хватало компании, так это нескольких тысяч трудолюбивых капустогрызов^[239], которые будут эту землю обрабатывать.

Впрочем, это не то место, в котором я склонен задерживаться, и только мысли о соблазнительной миссис Кэнди делали жизнь в форте Линкольн терпимой в течение этих двух недель. Боже, какие неудобства приходилось мне выносить ради новой юбки! Но тесное знакомство с этой я предвкушал с особым пылом – все ваши податливые красотки в подметки не годятся таким вот хладнокровным недотрогам, коли дойдет до дела. Надо признать, все было не так уж плохо: Либби Кастер и прочие офицерские жены из кожи лезли вон, чтобы я чувствовал себя как дома, Бентин удовлетворял мой солдатский интерес, знакомя с фортом, и мне удалось составить ясное представление о прославленном Седьмом кавалерийском, о котором вам, не сомневаюсь, многое приходилось слышать.

Для своего времени и места плохими я бы этих парней не назвал. Не сравнить, конечно, с кавалерией Джонни Реба^[240], Легкой бригадой Кардигана или Тяжелой Скарлетта, конницей юнионистов в годы Гражданской войны и даже с сикхскими или пенджабскими конными частями, но те, по большей части, имели военную закалку. А вот Седьмой – нет. Мне приходилось слышать, что это был лучший кавалерийский полк американской армии своего времени, и это вполне может быть правдой. Еще их называли сборищем пьяниц, негодяев и неудачников, но это уж точно ложь. Тут встречались паршивые овцы, но не чаще, чем в любом другом полку. Но эти парни были чертовски молоды. Я наблюдал за отрядом Кэлхауна на учениях: действовали солдаты довольно слаженно и в седле держались хорошо, но столько юных лиц мне ни разу еще не доводилось видеть. Мне говорили потом, что треть из них ни разу не встречалась с врагом. Это пустяки: думается, из нашей Легкой бригады едва один из десяти нюхал порох до высадки в заливе Каламита^[241], а ведь ребята показали себя в бою лучшими из лучших. Превосходный полк вышел бы из Седьмого кавалерийского, дай вы ему немного времени, чтобы поучиться своему ремеслу. Там служили отличные парни, и не верьте, если кто будет утверждать иное. Когда пробил их час, даже Джеб Стюарт или Оливер Кромвель не смогли бы сделать ни на йоту больше.

В этом, должен признать, большая заслуга Кастера. За десять проведенных в лагере дней он безбожно муштровал как солдат, так и офицеров. Если и можно было найти в полку слетевшую подкову, стертую лошадиную спину или драгуна, не знающего своего правофлангового, уж командира в этом не обвинишь. Он носился со своей частью, как жених с молодой, не в силах вдоволь наиграться и оставить ее одну. Одновременно Кастер постоянно дискутировал с Терри, который перебрался поближе к войскам. Вокруг царила суета: инспекции, выдача рационов, оружейники и коновалы сбивались с ног, курьеры день и ночь сновали между штабом и телеграфом. Откуда, черт возьми, черпал Кастер энергию, чтобы успевать заниматься всем этим, я только диву даюсь.

По мере приближения к походу он все больше напоминал мальчишку на каникулах, даже стал сносно вести себя с Бентином и Мойленом, устраивал вечеринки в своем доме, один раз даже, помнится, с представлением самодеятельного театра. В комедии про разрыв помолвки я сыграл судью Пуффенстаффа, вынеся публичное порицание всем юным дамам за хихиканье и приговорив Тома Кастера к высылке в колонии за флирт. Играм и шарадам не было конца, так же как пению под пианино. Как сейчас, стоит перед глазами: юный Рид, племянник Кастера, переворачивает для Либби ноты, а Терри, прикрыв глаза, выводит своим шикарным тенором: «Мой старый домик в Кентукки» и «Моя любимая, как красная, красная роза». Кастер, откинувшись в кресле, не сводит с супруги сияющих глаз, а та, оторвавшись от музыки, бросает в ответ любящие взгляды. Киу, размякший от чувств и горячительных напитков, бормочет: «О, Боже, ге-енерал, какой удивительный талант, какой талант!» Молодежь танцует в свете очага, отбрасывающего яркие блики на бревенчатые стены и бизонью голову, висящую над каминной полкой. Потом Кэлхаун топает ногой, Либби улыбается Кастеру и берет бодрый ритм. Все пускаются в пляс, а сам Джордж затягивает своим надтреснутым баритоном. Половицы скрипят, ноги стучат, бокалы на столе звенят в унисон хором распеваемым куплетам:

Им было невдомек, что я не подпеваю. Перед мысленным моим взором стояли жалкие остатки Легкой бригады, заточенные в грязном госпитале под Ялтой, хрипевшие те же самые слова в глупой гордости от того, что совершили подвиг, бывший не под силу никаким кавалеристам, кроме них. Мне вспоминались изможденные лица, ужасные раны и весь тот беспросветный кошмар, через который мы прошли, заплатив жуткую цену. И эта песня казалась мне не слишком счастливой, чтобы ее петь, вот и все.

А вот Кастер никак не мог успокоиться – помню, как он насвистывал «Гэрриоуэн» даже в вечер накануне выступления частей Терри. Я тогда зашел в его кабинет, чтобы пожелать доброй ночи. Джордж собирал свой саквояж – укладывая, среди прочего, том «Войны на Полуострове» Нэпьера, – и спросил меня бодрым тоном:

– Мне все-таки не удастся уговорить вас поехать с нами? Я беру с собой Босса и Оти Рида, и того малого из газеты – они все гражданские. Ваши торгаши из Бисмарка не подождут до нашего возвращения, а?

Я рассказал ему про свои дела – строго по секрету и не сообщив про пол президента корпорации – вдруг они с Либби проболтаются Элспет?

– Перестаньте искушать меня, Джордж, – говорю я, весь рвение. – Вы же знаете, мне только дай седло! Впрочем, вряд ли вам понравится иметь рядом настоящего кавалериста – я же буду лезть со своими советами.

– Ого! Острим, значит? – весело отзывается он. – Я звал вас только потому, что думал – вдруг для присмотра за ремонтными лошадьми пригодится?

– Еще слово в этом духе – и я предложу свои услуги Бешеному Коню, – говорю. – Хоть немного поквитаюсь с вами за Йорктаун^[243], или как так его звали.

Короче, несли милый вздор, радовавший его до бесконечности.

– Буду высматривать вас в первом же военном отряде! – воскликнул он, но тут вдруг посерьезнел. – Но честное слово, дружище, даже не знаю, как вас благодарить. Не знаю, что убедило Гранта, но… Я знаю, что, кроме вас, не нашел бы лучшего заступника, право слово! – Кастер с жаром стиснул мою ладонь. – Если бы я мог отплатить вам за доброту!

– Ну, в таком случае, если встретите Маленького Большого Человека, пните его в зад.

– Я сделаю даже лучше! – взвивается он. – Принесу вам его скальп!^[244]

Несмотря на утренний туман и прохладу я счел своим долгом выползти из постели и проводить их: нет зрелища, греющего сердце сильнее, нежели вид войск, уходящих в битву, при условии, что ты с ними не идешь. Кастер проехался вдоль выстроенного повзводно полка, занимая место во главе. Гарнизонные ребятишки маршировали, изображая солдат, кавалеристы слезли с седел, чтобы попрощаться с женами. Объятия и рыдания были прерваны ревом приказов, Либби с сестрой, решившие проводить отряд на несколько миль, заняли места подле Кастера, Терри и штабные сделали мужественные лица. Прозвучали команды «по коням!» и «ма-арш!», и полк, разделенный на две колонны под началом Рино и Бентина, двинулся, угостив нас очередной порцией «Гэрриоуэна» и «Желтой ленты».

Зрелище было впечатляющее: позвякивает сбруя, каждый всадник в синем мундире вооружен парой револьверов и карабином – сабель не было, как я отметил, – флажки вьются на ветру. Оркестр грянул «Девушку, которую я покинул» – по этому сигналу женские завывания зазвучали с новой силой, но потонули в укрепляющей дух акции, которую затеял импозантный англичанин в гражданской одежде и с роскошными бакенбардами. Стоя у главных ворот, он вскинул шляпу и провозгласил тройное ура и «тигра впридачу» в честь этих отважных парней. Все завопили, и кавалеристы выехали на равнину, где к ним присоединились скауты-арикара со своими пестрыми одеялами и пернатыми уборами. Следом двинулись три роты пехоты, взвод картечниц Гатлинга, фургоны и мулы обоза. Воздух потемнел от пыли, вдали затихала музыка, восходящее солнце бросало луч-другой на марширующие по прерии колонны. Глядевшая им вслед из форта Линкольн молчаливая толпа стала небольшими группками рассеиваться. Безмятежность утра нарушали только негромкий говор и топот ног.

Следующие десять дней были адом. Я оставался в доме Кастера, по которому Либби и Маргарет бродили, как две из трех парок^[245], бледные и целиком погруженные в мысли об ушедших на войну мужьях. Однажды я застал Либби в кабинете Кастера. Положив голову на стол перед его портретом, она безутешно рыдала. Мне удалось выскользнуть незамеченным. Еще немного, и я начну пить. И до сих пор ни единой весточки от этой элегантной шлюхи Кэнди. «Неужто все это изощренный обман?» – думал я, отправляясь каждый день на пристань Бисмарка в надежде услышать про пароход. «Да брось ты, Флэш, – скажете вы, – что ты так уцепился за эту юбку? Нам ли не знать, сколько у тебя их было, и этого вполне достаточно, чтобы понять – в темноте они все на одно лицо, не так ли?» «Спорить не стану, – отвечу я, – как правило, это так. Но зато иногда попадается настоящий первый сорт. Вспомнить хотя был Лолу, Касси, Клеонию, императрицу Цыси или Лили Лангтри: это дорогого стоит». Всему причиной страсть, знаете ли. Это как у ополоумевшего юнца, который не может ни есть, ни спать – все грезит о своей милой. Разница в том, что предел мечтаний сопляка – быть рядом с предметом обожания, я же намеревался сполна насладиться им. Вы меня, надеюсь, понимаете. Кроме того, можете называть меня влюбчивым, если угодно, но за три недели пребывания в форте Линкольн я истомился по президенту Корпорации Освоения Верховий Миссури, как сектант по раю небесному.

Наконец двадцать седьмого она приехала, едва не обогнав телеграмму: «Прибываю на „Дальнем Западе“. До скорой встречи. Кэнди». Гудя, пароход с кормовым колесом подходил к пристани. На палубе виднелась высокая фигура: одна рука в элегантной перчатке лежит на поручне, лицо прикрыто широкой шляпой с пером. На берег полетели швартовы, колесо закрутилось назад, и когда спустили трап, я с трудом протолкался через толпу к миссис Кэнди, стоявшей рядом с сероглазым и седоусым субъектом в лоцманской фуражке. Она была сегодня в платье цвета бронзы с меховой накидкой, пером и повязкой на глазу в тон одежде. Президент удостоила меня легкой безразличной улыбки и резкого, по-американски, приветствия:

– Доброе утро. Капитан Марш – это сэр Гарри Флэшмен. Капитан был любезен зарезервировать для вас каюту на носу, подальше от колеса. Надеюсь, вас устроит. Ага. Багаж с вами? Нет? Капитан, не затруднит ли вас перенести его на борт? – Ледяной глаз обратился на меня. – Нам необходимо много чего обсудить до отплытия, поэтому не стоит терять времени. Я разложу бумаги в передней части главного салона, капитан. Буду очень признательна, если вы распорядитесь не тревожить нас. Оу-кей. Прошу сюда, сэр Гарри.

Тутошние пароходные шкиперы никому не позволяют себе указывать, и меня удивило, когда Марш покорно улыбнулся и исчез. Миссис Кэнди вплыла в главный салон и проследовала в переднюю его часть, отделенную ширмой, где на столе была расстелена большая карта и разложены блокноты. Повернувшись ко мне спиной, дама скинула меховой палантин, сняла шляпу и стянула перчатки элегантными движениями, которым не помешало бы музыкальное сопровождение. Я окинул взором гибкий стан и лебединую шею и облизнулся.

– Надеюсь, пребывание здесь не показалось вам скучным, – не оборачиваясь, безразличным тоном говорит она. – Полагаю, вам уже удалось ознакомиться с городом и округой. Ага. Как можно понять из этой карты, наиболее интересующие нас районы расположены…

Я подошел со спины, ухватил в каждую ладонь по груди и пылко сжал.

– …по преимуществу на южном берегу реки между Бисмарком и фортом Буфорд, что на Территории Дакота. Пока мы не в силах их контролировать, но переговоры с правительством идут полным ходом…

Плоть под моими ладонями трепетала, как желе, в отличие от ее голоса.

– …и после урегулирования разногласий с Северо-Тихоокеанской железной дорогой мы сможем заполучить земли к северу от их путей, что позволит нам расширить свои владения вплоть до Йеллоустона в ближайшие год или два. Оу-кей. Пока же…

Я уже целовал ее шейку, продолжая перекатывать груди.

– …пароход отвезет нас вверх по реке. Он в данный момент арендован армией для доставки припасов той вашей экспедиции, но мне удалось договориться с директорами компании Коулсона, чтобы нам разрешили плыть на нем. Свободных кают тут достаточно…

Оставив одну руку заниматься делом, я положил другую ей на талию и развернул даму лицом к себе.

– …и через несколько дней вы будете знать об этих землях все, что необходимо и сможете решить, как лучше обратиться к князю Бисмарку. Оу-кей.

Черный глаз был холодным, как рыбья спина, а губы плотно сжаты. Так она могла выглядеть в миг выступления перед своими акционерами. Что, собственно, и делала сейчас.

– К черту земли, к черту Бисмарка и к черту вас, – говорю я, снова завладевая обеими грудками.

– К черту меня, сэр Гарри? Судя по вашим действиям, – она опустила взгляд на мои руки, – я решила, что нравлюсь вам. – Кэнди повернула голову, взяла со стола сигарету и сунула ее в рот. – Приступайте прямо к делу, если вам угодно, – добавила она, чиркнув спичкой и поднеся ее уверенным движением к сигарете. – Меня это не смущает. У вас отлично получается – надо полагать, вам не занимать опыта. Ага. – Она аккуратно выдохнула дым в сторону. – Как и мне.

– Но вы, видимо, слишком холодны, чтобы демонстрировать его? – говорю я, искусно лаская ее.

– С какой стати? Мне и так хорошо… Левую немного сильнее, если не возражаете. Аг-ах. – Она несколько резко пыхнула своей проклятой цигаркой. – Оу-кей. Я думаю, что на пока достаточно, не возражаете? Если вам не довелось заметить, на этих окнах нет штор.

Не успел я опомниться, как она выскользнула у меня из рук и оказалась по другую сторону стола.

– Надеюсь, вы уловили кое-что из того, что я показывала вам на карте…

– Идите-ка сюда, дорогой мой президент, – прохрипел я, но она решительно поставила между нами стул, отрезая пути подхода.

– Нет. Давайте начистоту, полковник, – полагаю, мы можем отбросить формальности и забыть про это глупое «сэр»? Отлично. То, что я сказала вам про инициал «Б», обозначающий «бизнес», это правда. С вами я дважды нарушила свое правило: первый раз, чтобы задобрить вас, а сейчас только потому, что вы все равно попытались бы сделать это силой и мне пришлось бы ударить вас по пальцам ноги…

– Проклятье! Да вы наслаждались каждой минутой!

– Я – президент корпорации. Оу-кей. Но не собираюсь нарушать свои правила снова. И вам не позволю. В часы работы мы занимаемся работой – я вложила в это предприятие кучу денег, поэтому – сначала бизнес, и если кому-то это не по нраву, то станция поблизости. Ага. В нерабочее время мы можем… можем делать, что нам нравится. Оу-кей.

Она вернула стул на место и замерла, выпрямившись – не заносчивая или высокомерная, просто деловая и собранная. Я вежливо похлопал в ладоши и улыбнулся.

– И что нравится госпоже президенту?

Она раздраженно взмахнула сигаретой.

– Мы теряем время. Ну ладно. Мне нравится делать бизнес и нравятся деньги, но не только это заставило меня поехать с вами смотреть Территорию Дакота. Я вполне могла поручить это другому лицу. Когда возник этот проект и кто-то упомянул ваше имя, я его слыхом ни слыхивала, но звучало оно как то, что нам нужно. С точки зрения бизнеса. Оу-кей? Потом увидела вас в «Бревурте» – она стряхнула пепел и пристально посмотрела на меня. – И подумала в точности то же, что и вы, когда увидели меня.

Кэнди села за стол и начала просматривать бумаги.

– Неужели. И что же я подумал, скажите на милость?

Она наклонилась, изучая карту.

– Вы подумали: «Хм, а вон та красотка с повязкой на глазу совсем не дурна. Славно было бы затащить ее в постель». – Ее рука указала на стул напротив. – Давайте приступим к работе, а?

Один из секретов моего успеха у женщин состоит в том, что, какими бы противоречивыми, холодными или даже извращенными не были их повадки, я всегда подстраиваюсь под них – когда дело того стоит. Это прямо-таки сводит их с ума. Весь этот строгий вид не одурачил меня – она, насколько я мог судить, имела бешеный темперамент, но хотя у нее могло быть мужчин побольше, чему у Мессалины, всегда опасалась неудачи (повязка на глазу не придает уверенности, это факт). Поэтому, будучи женщиной до мозга костей, изображала из себя недотрогу, давая понять: держи дистанцию, дружок, пока я не дам команду. Старый добрый доктор Флэши знал эти симптомы. Как и методы лечения. Так что позволял ей болтать сколько вздумается про все эти оценки, опционы, ипотеки, эмиссии и гранты, наслаждаясь лицезрением ее профиля и с жадностью дожидаясь конца рабочего дня.

Во время обеда нам пришлось прерваться, так как на борт прибыли Либби Кастер и гарнизонные жены. Либби, разумеется, было известно, что я здесь по делам, но, увидев, какие формы имеет это «дело», она громко присвистнула. Позднее я выяснил, что Либби пыталась уговорить капитана отвезти ее вверх по реке, дабы она могла встретиться со своим супругом, когда «Дальний Запад» доставит припасы в лагерь на Йеллоустоне. Но Марш отказал под предлогом, что пароход находится в распоряжении армии и не берет пассажиров. «А как же эта женщина, Кэнди?» – спрашивает тогда Либби, на что Марш заявляет, что это совсем другое дело: насчет нее у него есть прямое распоряжение владельцев. Так что бедняжка Либби сошла на берег в полном расстройстве, подчеркнуто холодно распрощавшись со мной.

Что вызвало у меня интерес, так это авторитет, которым, безусловно, обладала эта «мадам Кэнди». Я потихоньку расспросил Марша. По мнению капитана, президент представляла собой важную шишку в мире коммерции и была в очень хороших отношениях по крайней мере с одним из его директоров. Насколько близкие это отношения, добавлял он сухо, не ему судить.

Вверх по реке мы отправились наутро после одной из самых огорчительных ночей в моей жизни. Весь день моя очаровательная компаньонка держала меня на расстоянии, и к моменту отхода ко сну я достиг температуры, близкой к точке кипения. Но вот незадача: погрузка припасов на «Дальний Запад» продолжалась всю ночь, а это означало, что наше отделение салона было оккупировано армейскими чиновниками и прочим сбродом. Поскольку двери кают выходили в салон, не представлялось ни малейшей возможности юркнуть к соседке. Я лежал, скребыхая зубами и слушая стук перегружаемых тюков и перебранку носильщиков, и размышляя о том, что в каких-то трех футах за стеной находится никем не востребованное роскошное тело. Наутро она снова была вся с этой треклятой буквы «Б», и мы целый день проторчали на палубе пыхтящего против течения «Дальнего Запада». Она указывала на интересующие нас участки прерии и мы определяли их местоположение на карте. Но зато теперь пароход был полностью в нашем распоряжении – Марш с помощниками размещался на корме, как и единственный кроме нас пассажир, молодой журналист, ехавший освещать военную кампанию.

Весь день я послушно не распускал рук – не без усилия, признаюсь, поскольку трудно было удержатся в момент, когда мы вместе склонялись над картой и все это роскошество оказывалось в такой соблазнительной доступности. Это почти заставляло меня забыть о риске поплатиться пальцем. Я знал, что ей тоже приходится нелегко – это было видно по ее прерывистому дыханию и манере класть руку на бедро. «Вот и прекрасно, – думаю, – пусть похотливая кошелка потомится». Но все же я был захвачен врасплох, когда миссис Кэнди с треском захлопнула блокнот, бросила взгляд на маленькие золотые часики, пришпиленные к платью и объявила:

– Шесть часов. Ага. На сегодня достаточно.

Я беззаботно заметил, что до обеда еще добрый час. Она стояла, разминая в руке сигарету. На ней был малиновый наряд с бархатной наглазной повязкой. Дыхание ее сделалось немного неровным, а гортанный голос произнес:

– Я не голодна. А вы?

– Марш и прочие сочтут странным, если мы не явимся.

– Кого заботит, что они подумают – это только прислуга, – бросает она. – Оу-кей… В моей каюте или в вашей?

Мне приходилось в своей жизни получать скромные предложения, но, будучи, как всегда, галантным, я предоставил право выбора ей.

– Ваша, – говорит она и подает руку. Принимая ее, я положил палец на пульс – пациент находится в удовлетворительной стадии возбуждения. Я поинтересовался, не желает ли она сменить костюм на нечто менее формальное, но Кэнди облизнула полные губы и издала бурный вздох.

– Нет, – отвечает. – Мне хочется наблюдать за вами, пока вы будете смотреть за тем, как я раздеваюсь.

Надо сказать, делала она это искусно, потратив не менее получаса. Медленно стягивая кружево и расстегивая пуговицы, она не на миг не отрывала взгляда от моего завороженного лица. И ни разу не сбилась и не потеряла самообладания, хотя я понимал, насколько нарастает ее внутренний трепет по мере этой хитроумно устроенной задержки.

– Вам доводилось проделывать такое прежде? – непроизвольно вырвалось у меня.

– Ага.

– Скажите, миссис Кэнди: вы улыбаетесь когда-нибудь?

На несколько секунд она повернулась к зеркалу, поправляя повязку на глазу, представлявшую в данный момент единственный предмет ее одежды, потом обратилась ко мне.

– Не вижу ничего смешного, – отвечает Кэнди, и я не беру на себя смелость описать впечатление, которое производила она, стоя во весь свой царственный рост, одна рука на невероятно тонкой талии, другая свободно свисает вдоль. Я пожирал ее глазами добрую минуту. Мне доводилось видеть красоту, но это был предел совершенства, и вставая, я ощутил, что воротник вдруг стал мне как-то тесен. Она тем временем усаживается на стул, скрещивает ноги, закуривает, выпускает струйку дыма и наклоняется, опершись локтем на туалетный столик.

– Оу-кей, – говорит. – Теперь ваша очередь.

* * *

Справедливости ради должен признать, что, когда миссис Артур Кэнди, президент корпорации Освоения Верховий Миссури, соблаговолила наконец перейти к делу, она с избытком оправдала самые смелые ожидания. Но ждать этого пришлось долгонько: я всегда почитал Сьюзи Уиллинк мастерицей по части оттяжки главного действия, но по сравнению с новой моей любовницей Сьюзи показалась бы торопыжкой. Прошел битый час, прежде чем мне удалось уложить ее в постель – девица была слишком крупной, чтобы легко управлять ею. Но даже принявшись за работу, Кэнди действовала с такой ленивой прохладцей, что в пору было с ума сойти, если бы не поразительное искусство, которое она выказывала. В результате, когда она тщательно оделась и выскользнула за дверь, прошептав: «Ага. Оу-кей», на прощание, в кровати остался лежать лишь жалкий призрак по имени Флэшмен.

Я размышлял, доводилось ли мне переживать подобное. Да, раз, наверное, тысячу, но никогда это не проделывалось с такой беспощадной неторопливой эффективностью. Теперь понятно, почему днем любовь для нее под запретом – в противном случае ни о какой работе не могло быть и речи, и ко времени чаепития на ее руках остался бы лишь бездыханный труп делового партнера. Что ж, круиз обещал быть превосходным, и под убаюкивающий рокот колеса я начал уже погружаться в дрему, как некий странный звук, приглушенный, но недалекий, медленно вернул меня в сознание. Я сонно вслушался, и волосы зашевелились у меня на затылке. Но нет, я, должно быть, ошибся. Видно, это шелест воды, рассекаемой судном, а вовсе не то, что показалось сначала, а именно: иступленные рыдания, доносящиеся из каюты миссис Кэнди.

5 / XIX

Если вы удосужитесь заглянуть в судовой журнал «Дальнего Запада», то найдете там исчерпывающий отчет о плавании парохода по Миссури и Йеллоустону в этот и последующие дни, но для моего рассказа довольно перечисления голых фактов. Взгляда на карту будет достаточно, чтобы увидеть наш маршрут. Пароход вез фураж и снаряжение для колонны Терри, направлявшейся строго на запад из форта Линкольн через Территорию Дакота к устью реки Паудер. С запада, навстречу ей, вдоль Йеллоустона двигалась пехтура старины Гиббона. Генералам предстояло объединить силы и вторгнуться в дикие земли между реками Бигхорн и Паудер. Где-то там скрывались враждебные шайки индейцев – никто не знал точно где, поскольку редкий скаут или траппер отваживался ступить на эту территорию. Крук с третьей колонной маневрировал на юге, не имея соприкосновения с Терри, но Кастер заверял меня, что они накрепко зажмут сиу в клещи своими тремя отрядами.

Вас может удивить, как я мог предаваться беззаботному разврату на судне, оказавшемся в такой опасной близости к театру боевых действий, но все выглядело не так уж страшно, если смотреть из жарких объятий миссис Кэнди или с надежной палубы «Дальнего Запада», поднявшегося по Миссури до форта Буфорд, а затем свернувшего в обрамленную прелестными рощицами долину реки Йеллоустон. Прежде всего, войны как таковой и не ожидалось – самое большее, случится пара перестрелок с наиболее упрямыми шайками, да и развернутся эти события существенно южнее Йеллоустона, заслоненного от сиу многочисленной и мощной армией. На деле есть в этом нечто очень даже приятное – ты находишься на задворках событий, так сказать, в совершенной безопасности, проводя дни, бездельничая или болтая с Маршем и его парнями, а по ночам наслаждаешься своей «конфеткой»^[246] – простите за каламбур, – а потом засыпаешь под монотонное хлопанье колеса по воде. Йеллоустон – одна из самых прекрасных речных долин, которые мне приходилось видеть: поросшие лесом берега, островки, укромные заводи и чистые бурливые воды. Иногда тебе кажется, будто ты попал на Темзу, но проходит час, и вокруг уже пробегают высокие красные обрывы, настолько не похожие на Англию, что и придумать сложно.

В общем и целом это был первоклассный отдых. Президент корпорации делала все, чтобы я остался доволен, хотя в течение дня оставалась такой же деловой, как и раньше. Я надеялся, что после форта Буфорд она немного оттает – в конечном счете ее затея с Бисмарком стала мне вполне ясна, как и тип земель, на которых ей предстоит воплощаться. Я даже набросал (ничтоже сумняшеся) письмо к Отто, в котором изложил план и просил одобрить его. Одному Богу ведомо, как поступил Бисмарк, увидев мою закорючку – если депеша, конечно, дошла до него. Миссис Кэнди сдержанно одобрила и заявила, что покажет письмо директорам. «Вот и отлично, – думаю. – Теперь самое время нам познакомиться поближе не только плотски, но и духовно». Ничего подобного: «Б» в смысле «бизнес» продолжала довлеть от завтрака до обеда. Она делала заметки в блокноте и рисовала схемы участков по Йеллоустону, как заправский маленький землемер, и если кто-нибудь увидел бы нас на палубе или в салоне, то принял бы за добрых попутчиков, которые подчеркнуто вежливы друг с другом, но не более.

Меня это мало волновало: было даже пикантно наблюдать, как эта уверенная в себе, резкая американская бизнес-леди, воплощенная эффективность и энергия, с наступлением сумерек превращается в самую похотливую из наложниц. Я говорю «наложницу», потому что любовниками мы не являлись. В промежутке между постельными раундами она могла поддержать, без особого интереса, светскую беседу, но не было в ней ни намека на интимность, которая есть у любовниц или дорогих шлюх. Трудно сказать, в какой степени наслаждалась она нашими спаррингами. Много ли удовольствия черпает беспросветный пьяница, выпив очередной стакан? Ею владела неутолимая похоть, заставлявшая ее действовать все в той же неторопливой, но продуктивной манере. Она была похожа на не знающую устали прекрасную машину. С моей точки зрения, это идеально – меня ведь интересует плоть, и будь Кэнди нежной или любящей, то быстро наскучила бы мне. Но рассудочная страсть, с которой она получала и отдавала удовольствия, не требовала ничего, кроме выносливости.

С другими мужчинами на борту она держалась вежливо, но холодно. Двое армейских офицеров, которых мы согласились подвезти, попытались проявить галантность, но получили от ворот поворот. Одному, как подозреваю, досталось-таки по пальцам ног – я подметил, как он нырнул за ней однажды на переднюю палубу, а вышел с красным лицом и заметно припадая на ногу.

Марш и его помощник Кэмпбелл, скорее всего, знали, как обстоят дела у нас с Кэнди, но тактично молчали. Капитан вообще был первый сорт – отличный лоцман и шкипер, парень суровый, но умеющий рассказать занимательную историю, раздавить бутылочку или перекинуться в юкер^[247].

Через десять дней после выхода из Бисмарка мы достигли устья реки Паудер, где располагался крупный военный лагерь. С учетом прибытия авангарда Терри и приближением колонны Гиббона там царила жуткая суета. «Дальний Запад» без конца перевозил с берега войска, припасы и оружие, его палубы превратились в бедлам, а наш салон оккупировали соскучившиеся по удобствам штабные всех мастей. Курьеры носились туда-сюда, на лугу вырос целый город из палаток и навесов, лес гудел от шума, производимого людьми и животными. Слухи о перемещениях индейцев на юге стремительно появлялись и так же стремительно развеивались, никто не знал, какого черта тут творится. Короче, все было так, как во время начала любой кампании, какую мне доводилось видеть.^[248]

Терри если и изумился моему появлению, то не огорчился, и был сама любезность, когда я представлял емумиссис Кэнди. Штабные глазели на нее с затаенным вожделением, а на меня с завистью. Марш объяснил наше присутствие, и поскольку «Дальний Запад» способен был вместить больше пассажиров, нежели имелось офицеров штаба, никто не возражал против нас. Терри был откровенен со мной – в Кемп-Робинсон мы сдружились, а я чувствовал, что новые обязанности заботят его. Ему никогда не приходилось участвовать в кампаниях против индейцев, во мне же он, бедняга, видел авторитета по части сиу. Зная, что мне пришлось понюхать пороху на фронтире, генерал частенько расспрашивал меня в своей деликатной, спокойной манере. Не по части того, что ему делать, понятно, а насчет моих соображений, не мог ли Пятнистый Хвост за зиму несколько образумить непримиримых, и нет ли риска, что в агентствах произойдут восстания. Беспокоило его и еще кое-что.

– Джордж Кастер не брился с момента выхода из форта Линкольн, – поделился он. – Это мелочь, но она меня беспокоит. Никогда не видел его таким меланхоличным и беспокойным. Я начинаю сомневаться, правильно ли поступил, советуя Гранту дать ему шанс.

– Это все нервы, – говорю. – Пусть доктор пропишет ему слабительное. Джордж из-за этой кампании извелся, как кот на раскаленной крыше, а двухнедельное рысканье по пустой прерии явно не способствовало душевному равновесию. Дайте ему настоящее дело – и сразу увидите разницу.

Терри поморщился.

– Между нами говоря, я заметил, что втихую он оспаривает мой авторитет. Остается надеяться только, что ему хватит ума не вообразить себя тем, кому… кто может действовать, как ему заблагорассудится. Вы меня понимаете?

Я спросил, что именно ему довелось слышать. Он ответил, что, в принципе, ничего такого, просто у него такое ощущение, что Кастер рассматривает задачу Терри как обеспечение Седьмого кавалерийского транспортом и припасами, военные же вопросы оставляет за собой. Я заверил генерала, что такого мнения придерживаются все кавалерийские командиры, приведя в пример своего старого приятеля Кардигана, который не терпел ни малейшего вмешательства со стороны вышестоящих.

– Это тот самый, который вел вашу легкую кавалерию под Балаклавой? – задумчиво спросил Терри, после чего ушел в себя, а потом и вовсе откланялся, готовясь испить горячего пунша и пойти в кровать.

У меня самого брови на лоб полезли, когда через пару дней пожаловал мой приятель собственной персоной. Вид у него был бравый: кожаная куртка с бахромой, алый шарф поверх мундира, но лицо, как у позавчерашнего покойника. Он прыжками взбежал по сходням, отдавая на ходу команды ординарцу и нетерпеливо похлопывая перчатками по ноге. При виде меня Джордж моментально расцвел, но тут же скис, выяснив, что Либби нет на борту.

– Почему вы ее не взяли? – обиженно спросил он. – Кто сказал, что ей нельзя ехать? – Его глаза нервно блестели, щеки под двухнедельной щетиной ввалились, волосы были коротко острижены. Выглядел он еще более худым и изможденным, чем тогда, в Вашингтоне. – Как скверно! Как будто мало мне еще бед!

Я сообщил ему, что Терри в салоне. Он фыркнул и отправился пенять Маршу на то, что тот посмел не пустить Либби.

С тех пор «Дальний Запад» превратился в помесь отеля со штабом. Офицеры последнего целый день работали в салоне, а несколько парней из Седьмого, включая Тома и Бостона Кастеров, да и кое-кто из ребят Терри, тоже валялись по койкам, бездельничая. Миссис Кэнди большую часть дня проводила у себя в каюте, а вот мне приходилось терпеть бесконечные визиты своих приятелей. Я убеждал их, что они представители еще совсем молодой армии и понятия не имеют о том, как правильно готовиться к кампании. Присутствие Кэнди дало Кастеру дополнительное основание негодовать на Марша по поводу Либби. Он отказался жить на корабле и разбил палатку на берегу. «Наш замшевый Ахиллес», – подтрунивал над ним Бентин, подмигивая мне поверх трубки.

Пока экспедиция неспешно двигалась вверх по Йеллоустону, я наслаждался жизнью по полной. Днем наблюдал за войсками на берегу, болтал с парнями в салоне, по вечерам играл в покер, выпивал, а по ночам отрывался с миссис Кэнди – Терри, да хранит его Господь, не поощрял поздних посиделок и сразу с наступлением темноты отправлял всех спать. Я слушал разговоры о войне и с удовлетворением отмечал про себя, что в кои-то веки мне до всего этого нет никакого дела. Когда колонны уйдут за горизонт, я так и останусь проводить свои дни в покое и разврате, наслаждаясь идиллическими видами. Даже не помню, когда попадал в такую малину.

По мере сближения колонн близился решающий момент. В устье реки Танг мы остановились, причалив под высокими обрывами северного берега, тогда как войска встали лагерем на старом торонто^[249] на южном берегу. Там было полно погребальных помостов сиу, по большей части сломанных и заброшенных, но имелось и несколько совсем новых, и солдаты почитали за первоклассный спорт разносить их в куски. Прознав, я заметил Терри, что это плохая забава – прежде всего, скауты из арикара и кроу будут очень не довольны, – и тот распорядился прекратить. Если вас удивляет, какое Флэши до этого дело, скажу: мне достаточно долго и много пришлось повоевать, чтобы усвоить железное правило, пусть, может, и глупое на вид – никогда не шути с местными богами. Это не проходит даром.

Вскоре вся экспедиция загудела – пришли первые достоверные новости о кочующих на юге индейцах. Рино ходил в разведку и нашел место, где недавно располагался лагерь из нескольких сотен типи, а также четкий след, ведущий на запад, к горам Бигхорн. Кастер прямо подпрыгнул.

– Охота начинается! – заявил он и вместе с Седьмым помчался к устью Роузбада, навстречу Рино.

«Дальний Запад» опередил их, и я, стоя на крытой тентом палубе, наблюдал за подходом длинных синих колонн, спешащих разбивать бивуаки, когда обнаружил вдруг стоящую рядом миссис Кэнди. Чтобы завязать разговор, я поинтересовался ее мнением о Кастере.

– Говорят, что у него хорошие связи в политике, – безразлично отвечает она. – Ага. Но я не стала бы иметь с ним дела.

– Да? Это почему?

– В бизнесе нужно иметь дело с людьми, на которых можешь полагаться – не обязательно доверять, хотя бы понимать, как они поведут себя в той или иной ситуации. Оу-кей. На него нельзя положиться. Он чокнутый.

– Боже правый, почему вы так решили?

– Ему ведь нравится убивать индейцев, не так ли? – она пожала плечами. – Так говорят. Я имею в виду, что он намерен перебить их во множестве. Здесь. – Ее рука ленивым движением указала в сторону холмов на юге. На ней сегодня было платье из неяркого материала, резко контрастировавшее с темно-розовой повязкой, цветом напоминавшую йеллоустонский закат.

– Ну, он ведь солдат, так же как и я, коли на то пошло.

Она вперила в меня свой холодный оценивающий глаз.

– Убивать, чтобы жить. Ага. Полагаю, ваша совесть достаточно загрубела для этого.

– Это как в бизнесе, насколько могу представить.

– В бизнесе? Зависит от того, какого рода дела вы проворачиваете. Ага.

Под аккомпанемент беготни на главной палубе, пения горнов на берегу, отрывистых команд Марша, направляющего пароход к южному берегу, Кэнди со скучающим видом повернулась и спустилась в каюту.

Было двадцать первое июня, и вечером того же дня Терри довел до своих подчиненных диспозицию на марш. Произошло это в ходе одного из самых странных военных советов, какие мне доводилось видеть. Поскольку это был переломный момент кампании и каждый выживший оставил о нем свои воспоминания: не только кто что сказал, но и чего понял или не понял, кто когда фыркнул или поскреб в заднице, – мне ничего не остается, как последовать общему примеру. Ведь я был там, хотя черт знает, кого там только ни было – ну разве судового кока и кота. Когда Терри собрал старших офицеров, плывший с нами журналист остался в салоне, а миссис Кэнди продолжала лениво перелистывать журнал, сидя ближе к носу, на изрядном отдалении. Я же устроился у переборки, откуда мог видеть карту, разложенную на главном столе.

Терри, элегантный и обаятельный, уселся в центре, обводя присутствующих гостеприимным близоруким взором. Рядом расположился Гиббон – красавец с аккуратно подстриженной бородкой. Я поймал себя на мысли: как часто выдающиеся военные бывают наделены невероятно привлекательными чертами – кому об этом судить как не мне? Кастер примостился на краю; угрюмый и напряженный, он отбивал пальцами дробь. Остальными были: Марш и Кэмпбелл с корабля, Рино, молодой Брэдли (офицер-разведчик), старина Джим «Кузнечик» Брисбин из Второго кавалерийского, «Одинокий» Чарли Рейнольдс (главный скаут Кастера), с рукой на перевязи. Было еще человек двенадцать, их имена я позабыл. Стюард подал кофе. Терри, помнится, потребовал сахару, но его не оказалось; генерал болтал в чашке ложечкой, а мы все ждали.

– Итак, джентльмены, – объявляет командующий. – С завтрашнего дня мы приступаем к настоящему делу. Майор Рино и мистер Брэдли независимо друг от друга провели рекогносцировку и имеются основания полагать, что враждебные сиу направляются к западу с целью пересечь реку Роузбад и достичь холмов Бигхорн. Самая смелая оценка говорит, что там не более восьмиста, ну тысячи воинов, то есть около трех тысяч индейцев в целом. В нашем распоряжении свыше тысячи сабель и шестьсот штыков, не беря в расчет находящиеся к югу силы генерала Крука, составляющие примерно тысячу триста солдат, так что…

– Пардон, генерал, – встревает юный Брэдли – малый, по виду весьма смышленый. – Три тысячи враждебных? Не эти ли цифры фигурировали в отчетах агентств в течение зимы?

Терри кивнул, но сказал, что им можно доверять. Брэдли выразил опасение, что данные занижены, поскольку с наступлением весны многие индейцы могли оставить агентства.

– Я лично видел следы примерно двух-трех тысяч человек, сэр, – извиняющимся тоном говорит он. – И сомневаюсь, что это единственные непримиримые в округе реки Паудер.

– Мне тоже так сдается, генерал, – вставляет Рейнольдс, скаут Кастера, скромного вида юноша, о котором поговаривали как о новом Карсоне. – Подсчеты агентства ничего не значат. Индейцев запросто может оказаться раза в два больше.

– Но это единственные цифры, на которые нам можно опираться, – говорит Терри. – Ну допустим, их тысяч пять. Не будет греха округлить в большую сторону.

– Пять тысяч воинов, – не унимается Рейнольдс. – Не считая женщин и юнцов.

– Вы этого не знаете, – заявляет Гиббон.

– Уж кому знать, как не мне, полковник? – отрезает Рейнольдс, и в салоне слышатся смешки.

– Пять тысяч или десять, Чарли, – резко говорит Кастер, – не слишком большая разница, раз они разделены на шайки, а мы вполне способны противостоять им, даже всем вместе взятым.

Постановив на этом, Терри объявил, что он с Гиббоном двинется вверх по реке Бигхорн с целью перехватить индейцев, следы которых обнаружил Рино. С учетом подступающего с юга Крука враг окажется зажат с двух сторон. Кастер со своей кавалерией тем временем должен форсировать Роузбад и отрезать индейцам пути отступления. Что и требовалось доказать.

– Есть ли вопросы? – подытоживает Терри.

– Где Крук? – спрашивает кто-то.

– Насколько нам известно, – отвечает генерал, – где-то в верховьях ручья Роузбад или реки Литтл-Бигхорн. К несчастью, – говорит он, указав на карту, – этот район здесь четко не обозначен. Может, вы покажете, Брисбин?

Кузнечик Джим кивнул и сделал на карте несколько нечетких пометок. Все посмотрели.

– Точное положение частей Крука не имеет особого значения, – продолжает Терри, – поскольку в распоряжении генерала имеются свои скауты и он движется в тот же район, что и мы.

Чего из нас, конечно же, никто не знал, так это что, хотя Крук действительно был в верховьях Роузбада, ему пришлось пересмотреть свои планы, после того как четвертого дня Бешеный Конь неожиданно напал на него и вынудил остановиться. Но с какой стати было нам заподозрить подобное? Как же, ведь эти индейцы ни за что не станут воевать, не так ли?

– В идеале наши войска и колонна Крука должны напасть на индейцев одновременно, – говорит Терри, – но в отсутствие сообщения на это рассчитывать не приходится.

Кастер вскинул голову.

– Мне поручено предотвратить отход неприятеля к востоку, сэр. – Голос его звучал буднично. – Если он находится в верховьях Бигхорна, то моя конница определенно поспеет туда раньше пехоты полковника Гиббона.

Терри кивнул, воздев палец.

– Именно. Я к этому и подхожу. Если вы обнаружите след индейцев, ведущий к Бигхорну, вы должны пересечь его и выдвинуться к югу, к самому Бигхорну. Таким образом вы окажетесь на позиции к югу от противника, в то время как полковник Гиббон будет подходить с севера. Вам следует объединить силы, а если по пути кто-то из вас встретится с Круком, тем лучше. При любом из раскладов мы должны действовать согласованно, насколько это будет возможно. Задача может оказаться невыполнимой, поскольку наш противник очень подвижен – мы не в состоянии узнать, где именно столкнемся с ним.

Ясно было одно – Терри не желал, чтобы до выхода Гиббона на позицию против сиу предпринимались какие-либо действия. Столь же ясно подразумевалось и то, что ему придется предоставить своим подчиненным определенную свободу, поскольку в столь неопределенных условиях никто не мог предвидеть, какие неприятные (или приятные) ситуации могут сложиться. Все в каюте понимали, что есть один человек, которому важно заставить Терри произнести это вслух.

– Если я столкнусь с индейцами, – тихо начинает Кастер, – прежде чем подойдет полковник Гиббон… – Он не договорил и наклонился, будто рассматривая карту. Мне показалось, что Джордж избегает смотреть на Терри и ждет, чтобы тот сам закончил фразу вместо него. И Терри, желая того или нет, произнес роковые слова, так решительно и так любезно. Мне вспоминается та картина: Кастер чрезмерно внимательно разглядывает карту, Гиббон наполовину повернулся к Терри, который сидит, откинувшись на спинку кресла и обдумывает, что сказать. Я сравниваю это с другим похожим моментом: раскрасневшееся от возмущения лицо Лукана на равнине под Кодык-Койскими высотами и Лью Нолан, прямо подпрыгивающих в седле от нетерпения: «Там, милорд, там ваши пушки! Там ваш противник!» Тогда балом правили гнев и страсть, теперь велась спокойная, вежливая дискуссия. Но конец в обоих случаях был один – кровавая катастрофа.

– Вам следует поступать по собственному разумению, конечно, – кивнув, изрекает Терри. – Невозможно выработать инструкции на все случаи жизни. Но я озвучил свои рекомендации: придерживайтесь их до тех пор, пока у вас не появится веской причины поступить иначе.

Другими словами – делай что хочешь. Именно так и сказал Терри – а куда ему было деваться – и Кастер мог теперь предъявить эти слова любому военному трибуналу. Терри приходилось довериться здравому смыслу Кастера, а генерал понимал, так же как и я, насколько призрачна эта надежда. Но озвучить свои сомнения он не мог. Сэм Грант или Колин Кэмпбелл заявили бы: «Слушай, Кастер. Ты знаешь, чего хочу я, а я знаю, чего хочешь ты и как ты намерен истолковать мои слова в личных интересах, а потом талдычить повсюду, что это я дал тебе добро. Отлично, мы друг друга поняли, и если ты сваляешь дурака, то Богом клянусь, я сверну тебе шею!» Но Терри – мягкий, интеллигентный Терри – не мог произнести ничего подобного, да и был ли смысл? Ведь в конечном счете речь шла об операции против кучки жалких дикарей.

Кастер не сказал больше ни слова. Он получил что хотел и теперь прилежно наблюдал за тем, как Брисбин втыкает в карту булавки, обозначая роузбадский маршрут, а затем соединяет их синим карандашом. Гиббон, глянув на Кастера, начал было про нежелательность опрометчивой атаки – если, разумеется, не возникнет крайней необходимости. Терри прервал его:

– Я надеюсь, что вообще не возникнет необходимости в такой вещи, как атака. Наша задача состоит в том, чтобы поставить индейцев под контроль агентств. Нам предстоит взять их в плен, а не уничтожить.

Кастер лениво рисовал в блокноте, подперев рукой голову, но встрепенулся, едва Гиббон предложил ему взять дополнительно несколько рот из Второго кавалерийского.

– Благодарю, полковник, но если силы индейцев окажутся слишком многочисленными для Седьмого, то они останутся слишком многочисленными и для Седьмого вкупе с четырьмя ротами Второго.

Большей нелепицы я в жизни не слыхал. «Гатлинги» ему тоже оказались не нужны, поскольку-де, только свяжут его на марше. Терри настаивать не стал – полагаю, ему меньше всего хотелось заполучить Кастера, сорвавшегося с поводка, да еще со скорострельными орудиями.

Разговоров было еще много, но вкратце вот вам и все знаменитое совещание на «Дальнем Западе», и ни у кого не возникало сомнений по поводу его итогов. Я слышал замечание, оброненное молодым Брэдли после ухода старших офицеров: «Ну, попробуем угадать, кто окажется первым и заберет все лавры? Что, Седьмой кавалерийский? Нет, не может быть!»^[250]

Мои выводы подтвердились, когда я, прогуливаясь по палубе, подслушал приказы, раздаваемые Кастером командирам подразделений. Причем тон его был чертовски раздраженным:

– Говорю вам, Мойлен, мне лучше знать, сколько поклажи может нести мул, а я хочу иметь рационы на пятнадцать дней и по пятьдесят запасных патронов на карабин. Да, это в дополнение к ста патронам на каждый и по двадцать пять на пистолет… Да, капитан Бентин, это вы отвечаете за свою роту – про дополнительный фураж это только предложение. Но помните, что нам, может статься, придется идти по следу недели две, и не важно, как далеко он нас заведет, так что захватите побольше соли. Не исключено, что нам предстоит жить на лошадином мясе!

Заметив, как Джордж нырнул в палатку, я сошел на берег, чтобы с ним повидаться. Он сидел в одиночестве, грызя перо, но при виде меня расцвел.

– Так вы все-таки решили пойти с нами, наконец? – глаза его горели. – Эта битва будет битвой Седьмого кавалерийского, друг мой! Скажут же – «Гатлинги»! Я слишком уважаю Бешеного Коня, чтобы заниматься такими вещами!

Я снова отклонил предложение, и он стал подшучивать надо мной, но как-то нервно и рассеянно, и было понятно – ум его витает где угодно, только не здесь. Мне было известно, что на совете ему пришлось сдерживать себя, теперь же подобная необходимость отпала, и возбуждение переливалось через край. Я почел за лучшее пожелать ему удачи и откланяться, и не успел закрыться за мной полог, как Кастер уже визжал, требуя к себе Киу и Йетса. В салоне парохода шла большая игра в покер, продлившаяся едва не до утра. Я присоединился к честной компании, пока есть такой шанс – заодно разжившись парой монет – и пренебрег обществом миссис Кэнди, рассудив, что смогу уделить ей массу времени в тихие денечки, которые ждут нас впереди.

Кастер выступил рано утром: длинная сине-коричневая колонна медленно скользила, уходя с бивуаков в рассветную дымку. В месте впадения в Йеллоустон Роузбад не шире ручья; он бежит между зелеными берегами, вдоль одного из которых тянется настоящая живая изгородь, и наблюдая за войсками, пересекающими поток, я легко мог представить, что дело происходит на типично английском лугу. Отправив обоз, Кастер задержался, чтобы пожать руку Терри и получить от Гиббона шлепок по спине с пожеланием оставить для остальных колонн хотя бы несколько краснокожих.

– Не будь жадиной, Джордж! – воскликнул полковник.

Кастер прокричал что-то в ответ и погнал лошадь.

Я слышал, как Терри сказал что-то насчет рвения, а Гиббон, пожав плечами, ответил:

– Однако мы будем выглядеть форменными дураками, если индейцы-таки уйдут. Три армейских колонны брошены против жалкой кучки сиу и шайенов!

Вот что их беспокоило, как можете заметить: не Кастер, а вероятность того, что экспедиция закончится безнадежной погоней за непримиримыми, которые не станут воевать или сдаваться, а просто рассеются по дебрям Бигхорна.

«Дальний Запад» спешил теперь к устью Бигхорна, чтобы переправить через реку пехоту Гиббона. На ночевку мы встали в лесистом участке, расположившись под прикрытием громадного обрыва, тянувшегося вдоль южного берега.^[251] Стоял прекрасный летний вечер, пароход, на котором остались только члены штаба Терри, был объят тишиной. Я стоял у поручней главной палубы, покуривая чируту, и предвкушал знатную трепку, которую задам миссис Кэнди этой ночью, как вдруг увидел ее саму, выходящую из салона. На ней было малиновое платье, отлично сидевшее на статной фигуре, а голова и плечи были обернуты белым шелковым шарфом. Мы лениво обсудили идею, что вскоре Марш поведет «Дальний Запад» обратно, за новой порцией припасов, и я поймал себя на мысли, что сожалею о скором завершении нашего делового медового месяца.

Ведь он, знаете ли, пришелся мне по вкусу: я люблю женщин, и хотя меня вполне устраивало быть жеребцом по ночам, а днем избегать любых проявлений близости, было все-таки весьма приятно, когда эта крутая штучка начала выказывать интерес к душевным качествам старины Флэши. Да-да, за день или два до этого мне показалось, что миссис Кэнди слегка оттаяла – она выказывала готовность говорить на иные, кроме бизнеса, темы: о погоде, например, и даже задала пару вопросов про Англию. Теперь, у поручней, она удивила меня, выразив умеренный восторг восходящей луной – «Это прекрасно. Ага», – привлекла мое внимание к тому, что называла деревьями и прочей зеленью, и сразила напрочь окончательно, положив ладонь на мою руку. Мне подумалось, что это сигнал к очередному изнурительному сеансу в каюте, но Кэнди вздохнула и произнесла:

– Такой чудесный вечер. Думаю, неплохо было бы прогуляться. Оу-кей?

Через палубу третьего класса и главный трап мы спустились на берег, где матросы устроили импровизированную кузницу, теперь пустующую, и медленно пошли под сенью деревьев. Я описывал ночи, проведенные в Индии и Китае, она время от времени откликалась репликами: «М-м-м?» или «Да что вы говорите?», слегка опираясь на мою руку. Все было весьма мило: ее теплая ладонь, сумерки, окутывающие рощу, сияние луны, мягкий плеск реки в камышовых зарослях. Мы прошли так около фарлонга и остановились под сенью ветвей. Я смотрел на ее лицо, обрамленное белым шарфом, темную линию повязки на глазу и в первый раз ощутил укол жалости за этот изъян. Бедная женщина, как ей, видимо, нелегко из-за него. Я заключил ее в объятия и нежно поцеловал из одного только искреннего расположения. Ну, согласен, это длилось лишь секунду, пока моя натура не взяла верх и я не начал тискать ее ягодицы. Она мягко отстранила меня и стянула с головы шарф, принявшись теребить его в руках, покуда мы медленно шли дальше.

– Необычный вы человек, – говорит она. Это явный признак того, что женщине чего-то надо. – Бывали в разных странах, столько всего видели. У вас, полагаю, было множество женщин?

Я скромно согласился, что редко оставался одиноким надолго, и высказал предположение, что и она тоже.

– Это так. Я знала многих мужчин. Слишком многих. – Кэнди вздрогнула. – И думаю, мне многих предстоит еще узнать. Слишком, слишком многих. Ага.

Я заметил, что ее, похоже, не слишком вдохновляет такая перспектива.

– Да и с чего? Мужчины – скоты. Ага. Все, чего они хотят, это затащить женщину в постель, – она медленно шагала, глядя на багровую полоску заката. – И еще денег. Женщин и денег, и все это они намерены использовать так, как сочтут нужным. Оу-кей.

– Ну, спасибо, мадам. Женщины, как понимаю, руководствуются более чистыми мотивами?

– Некоторые. Иногда. Встречаются женщины доверчивые, обманывающие себя надеждой, что встретят когда-то мужчину, который не будет просто использовать ее. Они заблуждаются. – Кэнди остановилась, и, к изумлению своему, я увидел, как по щеке ее катится слеза. Мне вдруг вспомнились рыдания, доносившиеся из соседней каюты в ту первую ночь. Я схватил ее за руку.

– Святые небеса! Что с вами?

– Ничего. – Она выдернула руку и обратила ко мне суровое лицо. – Вам ведь все равно, не правда ли?

– Да что не так? Боже правый, если я что-то не так понял…

– О нет, – говорит она, овладев собой. – Все вы правильно поняли. С той самой минуты, как увидели меня в «Бревурте». Ага. Вы подумали: «Вот штучка, которую стоит оседлать. Да, сэр, первый класс, я бы ею попользовался».

– Конечно, я так подумал, – отвечаю я, немного сбитый с толку. – Как и вы, не так ли?

Вопрос остался без ответа.

– Именно так вы всегда смотрите на женщин, правда же? Красивое лицо? Если даже не очень – не страшно. Остальное – талия, бедра, груди, ноги – вот что имеет значение. Оу-кей. А согласна ли она? Если согласна, то чего это будет мне стоить? Могу я заполучить ее даром? Что для этого нужно?

Презрение, звучащее в ее голосе, задевало и удивляло меня. Мне показалось, что она вся пылает.

– Ну же, я только недавно пообедал и предпочел бы не слушать про то, какими похотливыми скотами оказались ваши любовники, ведь опыт подсказывает мне, что женщины поступают точно так же! Ведь в нашем отдельно взятом случае интерес ваш ко мне не носил чисто сентиментального характера…

– Откуда вам знать?

Это было слишком.

– Ах, бросьте! Вы тоже не милый солнечный лучик, скажете нет? Разве не доставляли вам удовольствие наши ночные вахты? Из вашего поведения я могу судить, что да… Так какого черта вы затеяли этот разговор? Моя вина в том, что я не распевал серенад под вашим иллюминатором или не предоставил доказательств бессмертной любви? Разве не вы сами сказали, что… Ну, что это было частью деловой сделки, ведь так?

Она стояла вполоборота, и чтоб мне лопнуть, если не заплакала снова. Да, она в самом деле рыдала, причем слезы текли и из-под повязки. Господи, поди пойми этих женщин!

– Ну, я не хотел сказать, что… – начал было врать я, пытаясь ее утешить, но Кэнди вскинула руку.

– Нет. Вот этого не надо. Оу-кей. – Она глубоко вздохнула. – Вы совершенно правы. Ага. Я сваляла дурака.

Я отказывался поверить. Нет, только не она. По мне сходили с ума многие странные женщины, но именно этой я никогда не приписал бы способности думать о чем-то ином, кроме хлеба и зрелищ. Она ведь не давала повода думать, что что-то не так… По крайней мере, до настоящего момента…

– Больше всего я ругаю себя за то, что потратила время, – спокойно заявляет она. – Никогда не подумала бы, что клюну на это – только не с вами. Но на какой-то миг я ощутила ту печаль, которую почитала… давно умершей. Печаль о ком-то, кого я нежно любила много-много лет назад. О, да, я любила. Но все кончилось… в такую вот ночь, как сейчас – тихую, теплую и прекрасную…

Волосы вдруг зашевелились у меня на затылке. Говорила не миссис Кэнди – и голос и речь стали другими. Гнусавый американский выговор исчез.

– … в ночь, когда я чувствовала себя счастливейшей на свете, потому что мой любимый мужчина обещал вызволить меня из рабства, и я спешила к нему с радостью в сердце, в тот сад в Санта-Фе…

Несколько мгновений я ничего не понимал, а потом догадка обрушилась на меня, как молот. Но вместо того, чтобы действовать так, как я повел бы себя при физической угрозе – вдарился бежать, скорее всего, – невозможность всего сказанного, когда смысл его дошел до моего сознания, приковала меня к месту. Мне не удалось пошевелиться, даже когда она взмахнула шарфом и за спиной моей раздался топот ног. Я понял, что нахожусь в страшной, смертельной опасности. Но было слишком поздно.

Сильные пальцы сжали мне горло и запястья, вонючие, скользкие тела замелькали вокруг, кошмарные размалеванные физиономии замерцали в лунном свете. Едва я раскрыл в крике рот, в него воткнули кляп, прихватив сверху повязкой. Когда мне в руки врезались сыромятные ремни, я дернулся, давясь собственным воплем, но им потребовалась лишь секунда, и вот я уже стоял между двух полуголых воинов, угрожающих мне ножами. Выпученными от ужаса глазами я воззрился на нее, не веря, что эта кошмарная, невозможная вещь могла произойти. Этого не может быть, потому что… потому что не может!

Она не двигалась. Стояла, высокая и стройная в лучах луны, держа в руке шарф. Потом взяла и сняла со своего лица повязку. Глаз под ней был совершенно цел и здоров. Кэнди на миг прикрыла его ладонью, потом потрясла головой и приблизилась, поднеся лицо почти вплотную к моему.

– Ну, вглядись хорошенько, – говорит. – Я – Клеония.

Нет, вздор, это не может быть правдой! Клеония осталась… Нет, через двадцать пять лет? Клеония была среднего роста, худощавая, а в этой женщине добрых шесть футов, она крупного сложения, с округлым лицом, большим ртом… Да ведь Клеония была темнокожей! Отказываясь верить, я вглядывался в эти горящие черные глаза, а потом уловил вдруг в зрелых чертах женщины средних лет проблеск того чистого, как у монахини, личика из своего далекого прошлого; я понял, что этот оливковый цвет – не что иное, как косметический крем, наложенный поверх кожи окторонки, а чертова повязка на глазу оказалась способна до неузнаваемости изменить облик… Но голос, манеры, все ее поведение так кричаще отличали ее от той девушки, которую я… я… И когда память о том, что я сделал, обрушилась на меня лавиной, она запела тихонько: «En passant par la Lorraine, avec mes sabots…» И ком ужаса подкатил к самому моему кляпу.

– Теперь ты узнал меня? Ту девчонку, которую продал в Мексику? Наверное, не было даже нужды в этом, – она указала на повязку. – Конечно, как должна выглядеть женщина, двадцать пять лет томившаяся в рабстве у навахо? Да она должна быть уже мертва, но если даже ей посчастливилось выжить, то это будет сморщенная, скрюченная старуха, отвратительная оболочка прежнего живого существа, – голос звучал сдавленно, – жалкий безумный призрак, истерзанный побоями, голодом и страхом того ада, через который ей довелось пройти!

Глаза Клеонии горели, как угли, ладонь с выставленными вперед ногтями дернулась к моему лицу. По щеками текли слезы, слезы ненависти и гнева.

– Ублюдок! Грязный, мерзкий, подлый, трусливый, злой, жестокий… жестокий… жестокий!

Крик перешел в сдавленный всхлип, и рука с приготовленными к бою ногтями дернулась к ее собственному лицу, чтобы сдержать рвущиеся из горла рыдания. Успокоившись, она вытерла слезы и снова посмотрела на меня.

– Такой она должна была стать, – зашептала Клеония. – Старой, презренной развалиной. Совсем не похожей на роскошную миссис Кэнди! Нет, даже если бы тебе пришла бы в голову фантазия представить, как должна выглядеть сейчас Клеония, ты никогда на нарисовал нечто подобное миссис Кэнди. И вряд ли бы узнал в последней восемнадцатилетнее дитя, которое продал за две тысячи долларов священнику из Санта-Фе.

Значит, проболтался, подлый иудушка! Мне стоило догадаться. Но нет, все это невозможно, это просто ночной кошмар. Этого не может, не должно быть… Клеония…

– Но я должна была убедиться. О, я должна была убедиться! – Она снова надела повязку на глаз. – Так появилась миссис Кэнди. Мистер Комбер – такое было имя, да? Как часто я размышляла – ждала, ненавидела и размышляла, – что же сталось с ним? И вот через двадцать пять лет узнаю, что это был сэр Гарри Флэшмен, английский джентльмен. Я отказывалась поверить… пока не приехала в Нью-Йорк, чтобы убедиться лично. И я тебя узнала… ведь ты не переменился, нет-нет! Все тот же красавец, обольститель и подлец, который использовал меня, лгал мне, предал меня… Ты совсем не изменился. Но тебе ведь не приходилось быть пленником в руках дикарей, забитым, бесправным рабом. Пока не приходилось.

Один из сиу буркнул, указывая туда, где через ветви просвечивали огни парохода и откуда доносились далекие голоса. А я не мог издать даже звука! Клеония заговорил снова, на этот раз на языке сиу:

– Опасности нет. Никто не видел нас. Никто не заметит, как я вернусь на борт.

Я вертелся в цепкой хватке, пытаясь глазами упросить ее избавить меня от проклятого кляпа и дать возможность объясниться. Господи, дай мне только шанс, и я объясню все, клянусь! Ты должна! Я ворочал глазами в немой мольбе, но она покачала головой.

– Нет. Как видишь, мне все известно. И никакие слова ничего не изменят. Мы оба знаем, как ты предал и продал девушку, любившую тебя и доверявшую тебе. О, да, я любила тебя! Если бы не любила, – глаза ее вновь наполнились жгучими слезами, а голос задрожал, – боль была бы не такой… сильной. И я не смогла бы ненавидеть так, как ненавижу сейчас, если не… не любила однажды.

Взяв себя в руки, Клеония продолжила:

– Я могла бы убить тебя в Нью-Йорке за каких-нибудь полсотни долларов. Но это было бы слишком легко. Ага, – вибрирующий креольский акцент, шуршавший, как бархат, и дрожащий от страсти исчез, и передо мной снова стояла гнусавая янки миссис Кэнди – прагматичная и холодная, как могильная плита. Отсутствие эмоций было еще более пугающим. Она могла обсудить еще вопросы сексуальных отношений или проект с Бисмарком… Боже, Бисмарк, письмо, корпорация… От всего этого голова моя пошла кругом, и ее голос пронзал эту круговерть, словно нож.

– Я не собираюсь даром тратить время. Тебе достаточно узнать, как я оказалась здесь, чтобы, когда мне придет время вернуться на пароход, а тебе отправиться… куда надлежит, ты мог осознать справедливость возмездия. Оу-кей. – Она снова перешла на сиу: – Приставьте его спиной к дереву. Осветите лицо.

Меня грубо привалили к дереву, но продолжали держать. Клеония встала напротив, и меня начало трясти, ибо в этом прекрасном безжалостном лице я угадывал Нариман в темнице, Ранавалуну, глядящую со своего балкона, амазонок, кромсающих бедного моряка на берегу реки в Дагомее… Ох, Боже, что ей взбрело сделать со мной? Я этого не вынесу, я сойду с ума…

– Не стоит кричать сейчас, – промолвила она бесстрастным голосом. – Позже. Пока слушай. Ты продал меня тому скоту-навахо. Не могу даже описать, как он обращался со мной. Скажу только, что ты – единственный человек, которого я ненавижу сильнее, чем его. Два года я принадлежала ему, и не будь я вышколенной шлюхой, знающей, как порочен может быть мужчина, сошла бы с ума или покончила с собой. Потом он умер и меня продали работорговцам-ютам.^[252] Те отвезли меня на север – хорошенько позабавившись по пути – и продали черноногим. Там мне пришлось терпеть новый ад, до поры, пока шайены не напали на деревню и я не оказалась частью их добычи, перепроданной затем сиу из страны Черных Холмов. Оу-кей.

Даже в состоянии крайнего ужаса я ухитрился поймать себя на мысли, что нашей бедняжке вряд ли пришлось сильно хуже, нежели в борделе Сьюзи, как пить дать. Чай, ее все-таки не из монастыря похитили. Клеония наклонилась ближе.

– Знаешь, что ждало меня среди сиу? Нет, откуда тебе знать. Там я нашла доброту. Не стану утверждать, что они лучше навахо, ютов или черноногих – но человек, купивший меня, был добр ко мне, заботился обо мне, обращался со мной, как с порядочной женщиной. Даже ты способен понять, что это значит. Мне был двадцать один год, и мне пришлось перетерпеть хамство, насилие и побои от сотен мужчин: белых, испанцев, мексиканцев, индейцев, но этот дикарь сиу, живший в грязной палатке и питавшийся полусырым мясом, обращался со мной, как с порядочной женщиной. Для него я была леди, хотя он не понимал значения этого слова – думаю, что и тебе оно неизвестно. Ага. Его звали Сломанная Луна, Ходящая Одиноко. Два года была я ему преданной женой, хоть и не любила. А когда попросила его отпустить меня туда, где обитают «люди моего племени», он согласился. Такой это был человек – ему понятно было, что я несчастна, и он отвез меня в форт Ларами, продал на пятьдесят долларов шкур и отдал мне все эти деньги. И сказал только: «Если однажды ты вернешься, Ходячая Ива, ты найдешь мое типи и мое сердце открытыми для тебя». Я никогда не возвращалась к нему в качестве жены, но время от времени навещала, пока он не умер. И как видишь, среди сиу у меня остались добрые друзья.

Получается, вонючие свиньи, схватившие меня, это, скорее всего, ее треклятые родственнички по мужу.

– Оу-кей. Потом я начала с того, с чего начала бы в Мексике, не предай ты меня. Я продавала свое тело – а кому лучше тебя знать, как хороша я в этом ремесле. К тридцати у меня было собственное заведение, которое к концу войны превратилось в самый большой отель Денвера. Ага, он до сих пор принадлежит мне, как и доли во многих других предприятиях, причем иные из них вполне уважаемые. Но они не включают Корпорацию Верховий Миссури – она была изобретена исключительно ради тебя. О, затея с Бисмарком самая настоящая, Ага, вот только я не принимаю в ней участия. Но я знала, что это, – она положила руки на бедра и слегка повела им, – окажется отличной наживкой для мистера Комбера, сквитаться с которым мне не терпелось уже целых двадцать пять лет.

Клеония снова накинула на голову шарф и посмотрела на огни «Дальнего Запада» – до них было рукой подать, но для меня они находились все равно что в Новой Зеландии. Неужели ни один идиот на борту судна не может увидеть или услышать чего-нибудь и спасти меня от надвигающегося ужаса? Ибо он приближался, а у меня не было даже возможности врать, умолять или пресмыкаться – она твердо решила не давать мне шанса, эта черствая, бесчувственная стерва.

– Ты продал меня индейцам, – тихо произнесла женщина, – свершив грязное, жестокое дело. За две тысячи долларов. Мне не перепадет ни цента, но я не пожалею и миллиона, лишь бы не пропустить ни одного мгновения из того, что скоро произойдет с тобой. Ты обрек меня на смерть или жизнь, полную мучений, и вовсе не твоя заслуга в том, что я выкарабкалась. Так что тебе предстоит пройти моим путем. Эти дикари – мои друзья, и им известно, как ты обошелся со мной. Ты знаешь, как индейцы обращаются с белыми пленными даже в лучшие времена, но теперь, когда твой приятель Кастер намерен устроить резню, времена наступают такие, что хуже и не придумаешь. Оу-кей. Твои мучения продлятся не так долго, как мои, но уверена, что тебе они покажутся вечными. Очень надеюсь на это.

Я забился, как бешеный, в руках этих размалеванных дьяволов, но она даже бровью не повела. Поправила на плечах шарф и слегка поежилась, глядя в сторону судна.

– Я возвращаюсь на пароход, – голос ее казался усталым. – Завтра тебя хватятся, и я буду настаивать на поисках, но капитан Марш не посмеет задерживаться надолго, срывая планы экспедиции. И я снова смогу спать одна. Когда я была молоденькой девчонкой, новенькой в своем ремесле, мне хотелось иногда возроптать на Бога: «Неужели для этого Ты меня создал? Это ли удел, который Ты уготовал мне?» Но даже тогда не чувствовала я такого отвращения, как в эти недели, когда разыгрывала для тебя шлюху. – Она бросила на меня безразличный взгляд. – Странно вспомнить, что когда-то я делала это по любви… С единственным мужчиной, которого любила. Не стоило тебе так поступать со мной в Санта-Фе.

Клеония повернулась и зашагала прочь. Ее высокая элегантная фигура вскоре растаяла в темноте. Сиу оторвали меня от дерева и поволокли в лес, удаляясь от реки.

6 / XX

До сих пор готов поручиться, что если бы не этот чертов кляп, я еще до полуночи был бы на борту «Дальнего Запада» и кувыркался бы с ней в каюте до потери сознания. Она тоже понимала это, поэтому приказала похитителям сначала заткнуть мне рот, лишив возможности смягчить ее. Понимаете, дело в том, что, как бы ни злилась на вас женщина за любые ваши грехи, старая искорка никогда не затухает окончательно. Да-да, при всей ее ненависти одного воспоминания о девичьей страсти оказалось бы довольно, чтобы Клеония залилась слезами, и, вопреки всем утверждениям, недели, проведенные на борту, дали бы ей живое представление о том, что она потеряла. О, ей прекрасно было известно, что, позволь она себе прислушаться к моим уговорам, не прошло бы и пяти минут, как брякнулась бы на спину, замолотив лапками по воздуху. Поэтому, как и добрая старая королева Бесс в случае с тем пакостным малым, Эссексом^[253], Клеония предпочла не рисковать. Жаль, но ничего не попишешь.

Но признаюсь – не эти мысли приходили мне в голову в момент, пока индейцы тащили меня через лес, угощая пинками, стоило чуть споткнуться, и усаживали на мустанга. Потом, в окружении четырех монстров, я поехал вверх по пологому склону. Из-за кляпа нечем было дышать, и это не способствовало попыткам обдумать невообразимую ситуацию, в которой я оказался.

Но я понимал, что все не так уж невероятно. Миссис Кэнди обернулась Клеонией, обрушившись на меня, словно Немезида. Когда она сняла повязку и своим прежним голосом исполнила ту французскую песенку, я сразу узнал ее. Остается удивляться, почему не узнал раньше, особенно с такого расстояния, что ближе некуда. Но надо признать, что она вытянулась и очень окрепла, да и говором и всеми повадками резкая, решительная миссис Кэнди, как небо от земли, отличалась от похожей на голубицу креолки. Вот пример, до чего могут вас довести терзания среди краснокожих, занятия проституцией на фронтире и содержание борделей. Ничего удивительного, в самом деле. Но и при всем том сыграно было превосходно, надо отдать ей должное. Прихватив за поводок чепухой про Бисмарка, она заманила меня на Запад, именно туда, где могла свершить свою высшую справедливость, вот ведь мстительная стерва. Проще простого было дать знать своим приятелям-сиу (подкрепив послание щедрым вознаграждением) и поручить им проследить за пароходом по Йеллоустону, а затем по ее сигналу схватить ничего не подозревающую жертву и уволочь в холмы, чтобы развлекаться, втыкая горящие щепки в трепещущие члены. Интрига ловкая, но не замысловатая по сравнению с заговорами, разработанными против меня такими мастерами, как Лола, Линкольн, Бисмарк или Игнатьев, или… Бог мой, мне прям везет на такие вещи.

Что ставило меня в тупик, так это как, черт побери, удалось ей разглядеть в респектабельном Флэши образца семьдесят шестого года давно забытого Б.М. Комбера из сорок девятого? Кто из тех, с кем я был знаком в качестве Комбера, мог узнать меня сейчас и намекнуть ей? Пятнистый Хвост? Но он в жизни не слышал имени Комбер – для него я с пятидесятого года известен как Пускающий Ветры. Да и откуда им с миссис Кэнди знать друг друга? Сьюзи, Максвелла, Вуттона и им подобных я отбросил – даже если они еще живы, добрую четверть века мы друг с другом не пересекались и пересечься не могли. В американской армии о Комбере тоже никто не знал.

Линкольнмертв. Впрочем, надо быть дураком, чтобы пытаться припомнить всех – могло найтись человек сто, которые еще помнили меня и при виде прогуливающегося по Бродвею Флэши могли воскликнуть: «Проклятье, да это же Комбер!» Это и флотские парни, и вернувшиеся эмигранты из каравана, инвалиды из Цинциннати, кто-нибудь с Запада – какой-нибудь охотник или торговец из Ларами, скажем. Да шлюхи Сьюзи, в конце концов! Они знали меня, и если исходить из примера Клеонии, воспитанницы академии миссис Уиллинк могут держать в своих руках половину публичных домов в Штатах. И при этом поддерживать между собой сношения, уж кто бы сомневался: «Дражайшая Клеония, ты ни за что не догадаешься, кто заходил в наше заведение намедни! Ну и сюрприз! Высокий англичанин, красавец, роскошные баки… продолжать стоит?» Во скольких притонах, которые доводилось мне посещать, были черные хозяйки? Маловероятно… но не исключено, что так все и было.

Как понимаете, это все были хаотичные мысли, всплывавшие время от времени сквозь затуманивавший мозг ужас. Важно было то, что эти чертовы сиу тащили меня за собой в глушь явно с нехорошими намерениями, а если и есть одна вещь, которую я усвоил, пройдя уйму опаснейших переделок, то заключалась она в том, что если хочешь получить хоть малейший шанс выбраться, надо отбросить панику и обрести хладнокровие.

Когда мы выбрались на вершину обрыва, оказавшись на сильно пересеченной местности, индейцы, судя по звездам, направились на юго-запад. Возможно, они хотят отъехать подальше, а потом изжарить меня на медленном огне, но это вряд ли – скакали краснокожие целеустремленно, так что, скорее всего, нас ждет долгая прогулка через северную часть страны Паудер к горам Бигхорн. Скорее всего, именно там квартируют нынче сиу. Где-то по левую руку от меня, на Роузбаде, начинает движение по большой дуге, ведущей приблизительно в том же направлении, Кастер. Но вряд ли стоит уповать на него – Дж. А. К. – последний человек, которого я желал бы увидеть спешащим мне на выручку, потому как он усеет свой путь трупами, а чем больше я размышлял, тем больше надеялся выкрутиться из заварушки миром. В конце концов, миссис Кэнди не одна, у кого есть дружки среди сиу. Я знаю язык, могу сослаться на Пятнистого Хвоста как на закадычного приятеля, и даже если того нет поблизости, наверняка найдутся враждебные индейцы, запомнившие меня по совету у лагеря Кемп-Робинсон. Даже такие подумают дважды, прежде чем расчленить участника правительственной делегации Соединенных Штатов, только чтобы ублажить бывшую скво воина по имени Сломанная Луна, Ходящая Одиноко. Конечно, сейчас они не слишком расположены к белым и, получив пленного, будут более склонны задумчиво разглядывать его потроха, нежели наружность. И все-таки существует шанс выкупиться. На худой конец, разыграю последний свой козырь: вторым после Бога на землях между Канадой и Платтом является Бешеный Конь, Ташунка Витко, и хотя мы не виделись, с той поры как ему исполнилось шесть, вряд ли он дозволит искромсать на клочки парня, который его едва не на коленках качал, правда ведь?

Все эти соображения я изложил своим похитителям на рассвете, когда они вынули кляп и дали мне попить и пожевать вяленого мяса и кукурузной кашицы. Мои предложения сводились к тому, что самый разумный для них образ действий будет заключаться в том, что они вернут меня на огненное каноэ на Йеллоустоне, а я позабочусь об их безопасности и щедром вознаграждении от Многозвездочного Генерала Терри.

Четыре закутанные в одеяла фигуры с расплывшейся на угрюмых физиономиях краской выслушали меня, не выразив в ответ ничего, кроме презрения. Потом их вожак, некто Куртка, хлестнул меня своей плеткой. Остальные поддержали его палками и ногами. Я кричал, умоляя сжалиться, но безрезультатно. Когда им надоело, я был весь в синяках. Куртка грубо впихнул кляп обратно, пнул еще разок, после чего навис надо мной, растянув морду в зловещей улыбке.

– У тебя раздвоенный язык: ты не американец, хотя и сидел с этими лжецами на Белой реке. Ты – вашечуска по имени Пускающий Ветры, продавший женщину моего брата, Ходячую Иву, навахам, обесчестившим ее. Тебя ждет какешья^[254] и смерть! – Он принялся описывать картины, до сих пор снящиеся мне в кошмарах, и пнул еще раз. – Пятнистый Хвост! Трус и баба! Мы пошлем ему в подарок твой… Раз свой он, похоже, потерял!

Остальные при этом пассаже расхохотались, после чего взгромоздили меня на мустанга, награждая пинками и тычками. Вот теперь я испугался по-настоящему, ибо понял, что такое испытывать терпение враждебных сиу – не знающих жалости дикарей, стоящих вне закона, которых не загонишь в агентства и которые ненавидят всех белых и клеймят Пятнистого Хвоста как предателя, которые – о чем так мечтал Кастер – готовы с оружием в руках встретить любую армию, высланную против них американцами. Одинокому белому пленнику не вырваться и не выкупиться из их лап – запытать его до смерти будет для этих краснокожих разминкой в предвкушении иных, гораздо больших, удовольствий.

Весь день скакали мы на юго-запад по голой стране, что простирается к востоку от Бигхорна. Даже делая скидку на мою предвзятость, вид этой прерии не был ни запоминающимся, ни величественным: бесконечная череда низких холмов, покрытых желтой травой, кучки деревьев кое-где да далекие силуэты гор на горизонте. В памяти осталось лишь несколько ярких картин: обглоданный начисто скелет бизона в овражке, сокол, паривший над нами несколько часов в послеобеденном мареве, группа санс-арков, встретившаяся нам по дороге. Они сообщили сногсшибательную новость о великой победе на Серым Лисом Круком на юге. О Кастере ни слова, что странно, так как он должен быть уже в верховьях Роузбада. Мы ехали и ехали по этим бесконечным холмам, покрытым колыхающейся от ветра травой. Мое тело ныло от побоев и усталости, а натертый зад полыхал, как предзакатное солнце. Мысли витали где-то далеко-далеко: мне вспоминалась судьба охотников за скальпами из шайки Галлантина, а в ушах звучал смех Сонсе-аррей, хохочущей над ужасными деталями.

Мы переночевали в небольшой лощине, а наутро все члены моего измученного тела ныли, как будто их жгли огнем. Впереди виднелся обрыв, а в оврагах по пути нам попадались группы индейцев: охотники, женщины с поклажей, полуголые мальчишки игрались с луками, наполняя воздух звонкими воплями. Внизу слева я заметил блеск водной глади. Когда мы поднялись на утесы, стражи мои разразились радостными криками; мой мустанг остановился, и, повернув едва держащуюся на шее голову я увидел зрелище, которого не видел никто во всем Новом Свете. Я был первым, и после меня его наблюдали лишь немногие, да и из них большинство наслаждались видом недолго.

Прямо под нами, извиваясь большими кольцами, по широкой долине безмятежно несла свои воды река, обрамленная прекрасными рощицами. С нашей стороны долину окаймлял обрыв, на котором мы стояли, но справа он переходил в гряду, уходящую мили на две. Спуск с обрыва к реке был очень крутым, но от гребня гряды склон шел более пологий – несколько сот ярдов земли, пересеченной иногда овражками и руслами пересохших ручьев. Он походил на склон любого другого холма, такой мирный и приятный глазу, весь окутанный золотистой травой, похожей на короткую пшеницу с вкраплениями ярких цветов и чертополоха. Непримечательное место, но мне сдается, что есть на свете несколько старых индейцев, которые относятся к нему так, как мы относимся к Ватерлоо, Гастингсу или Баннокберну^[255]. Сиу зовут его Жирные Травы.

Но в то утро я почти не смотрел на него, ибо на противоположном берегу реки открывалось зрелище, от которого захватывало дух. Многим в те поры доводилось видеть индейские деревни: кучка палаток, иногда сотня или две, располагающихся на месте величиной с поле для крикета. Но перед нами открывалась панорама целого города из типи, занимавшего, должно быть, почти десять квадратных миль – насколько хватало глаз, берег был покрыт лесом палаток, образовывающих громадные племенные круги от густого леса по левую руку от нас, до более пологого пространства напротив склона Жирных трав. Одним концом лагерь примыкал к роще у воды, другим же уходил далеко в прерию, на которой пасся громадный табун мустангов.

Это было самое крупное скопище индейцев в истории^[256], и хотя я не догадывался об этом, был в должной степени сражен зрелищем. Неужели это те самые «жалкие шайки непримиримых», о которых толковали все, «ничтожные остатки могущественной некогда конфедерации сиу», вызывавшие у Терри и Гиббона страх перед тем, что они просто рассеются и исчезнут, неужели это те самые «тысяча или две индейцев», ради которых нет смысла тащить с собой «гатлинги»? Передо мной встало лицо Кастера, обращенное к Одинокому Чарли Рейнольдсу: «Мы вполне способны противостоять им, даже всем вместе взятым». Ну вот, все вместе взятые здесь, и горят жаждой мести: да здесь тысяч десять красных ублюдков, с места мне не сойти! И откуда их только черт нагнал? Мне неоткуда было знать, но теперь это знает вся Америка: хункпапа, санс-арки, брюле, оглала, миннеконжу – иными словами, весь союз дакота в полном составе, – а также примкнувшие к ним арапахо, черноногие, стоуни, шошоны и прочие мелкие отряды из половины племен, обитающих на равнинах и в Сияющих горах^[257]. Не стоит забывать про моих старых приятелей, шайенов. Никогда не стоит забывать про шайенов. «Пять тысяч или десять, Чарли, не слишком большая разница». Конечно, ведь они не станут сражаться. Нет-нет, никто из них: ни Сидящий Бык, ни Бешеный Конь, ни Две Луны, ни Храбрый Медведь, ни Хромой Белый Человек, ни Куцая Лошадь, ни Белый Бык, ни Теленок, ни Чалый Конь или еще кто-то из тысяч других. А особенно один маленький уродливый джентльмен, которого, будь моя воля, я предложил бы принять в Объединенный Воинский Клуб^[258], поскольку он являлся лучшим солдатом из всех парней, которые щеголяли в раскраске и перьях, черт побери. Звали его Желчный Пузырь.

Да, все индейцы были тут как тут, в полном порядке. Стояло спокойное утро, над огромным скоплением типи нависала пелена дыма, дети и женщины возились у воды, играя или занимаясь стиркой. Недолго мне пришлось любоваться зрелищем, так как Куртка повел нас к лощине, сбегающей с утеса к самой середине гигантского лагеря. Только позднее я узнал, что лощина эта называлась Овраг Целебного Хвоста, а речка, глубина которой вряд ли была достаточной, чтобы утопиться, а в ширину достигала половины расстояния броска камня, именовалась Литтл-Бигхорн.

Брод на пути из оврага в лагерь был мелким – всего несколько дюймов воды скрывали каменистое ложе реки. Мы перебрались через него и миновали гряду прибрежных тополей. Дети и женщины сбежались посмотреть, но Куртка решительно направил коней к первой линии типи, расположенной за открытым пространством, на котором горели костры и собаки рылись в кучах мусора. Мы спешились перед большой палаткой, у входа в которую располагались два воина. Вонь от дыма и индейцев внутри была почти такой же, как и снаружи. Куртка впихнул меня в темноту типи и перерезал стягивающие кисти ремни, но только для того, чтобы его приятели продели под мои онемевшие руки деревянный шест и примотали их к нему. Сиу заставил меня сесть на шкуру на полу и крикнул. Появилась девушка.

– Это, – буркает Куртка, – кусок дерьма от белого бизона, которому предстоит медленно умереть, после того как предстанет перед глазами Того, Кто Хватает. Он уже вернулся?

– Нет, Куртка, – отвечает девушка. – Он был на юге и дрался с Серым Лисом семь дней назад. Должно быть, скоро приедет.

– Пока его нет, этому белому не разрешается ни с кем разговаривать. Вытащи кляп и скорми ему то, что не доели собаки. Если будет болтать, – заявляет он, зыркнув на меня, – я отрежу ему губы.

С этими словами он воткнул в землю нож прямо перед моей ногой. Его дружки закаркали от смеха. За их спинами я различил несколько заинтересованных лиц – пришли поглазеть на странного чужеземца, как пить дать.

Девушка, вооружившись котелком с водой и миской с кукурузой и мясом, склонилась надо мной и вытащила кляп из моего пересохшего горла. За исключением двух или трех коротких передышек, он пробыл там добрых тридцать шесть часов, и я не смог бы заговорить, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Когда она поднесла котелок к моим губам, я стал с жадностью глотать воду. Куртка скомандовал ей перестать, но девушка даже ухом не повела, влив в меня все до последней капли. Пока она кормила меня ложкой, я смог ее разглядеть, подметив, что девица весьма хорошенькая для индианки, с полными губами и остреньким носиком, явно свидетельствующим о том, что некий путешественник-лягушатник зазимовал среди сиу лет эдак пятнадцать тому назад. Девушка кормила меня старательно, и Куртка вышел из терпения. Он оттолкнул ее, не дав мне доесть, и тут же запихал кляп обратно. Потом прихватил его сыромятным ремешком, да еще смочил узел, подлый пес, чтоб никто не развязал.

– Так и стереги его, пока я не вернусь, – говорит.

Пнув пару раз на прощание, Куртка вместе с дружками удалился, оставив меня, полуживого, валяться на грязной бизоньей шкуре у стенки типи. Девушка собрала посуду и вышла, даже не предложив позвонить, если чего-то понадобится.

Я пребывал в отчаянии – и в ярости на свою собственную глупость. Как дурак, я загубил лучший свой шанс, поторопившись открыться перед Курткой: предлагал ему взятку, хвастал знакомством с Бешеным Конем и так далее. В применении к Куртке хуже я и придумать не мог: из братской ли привязанности к Клеонии или благодаря ее деньгам тот хотел моей смерти, поэтому сейчас поспешит осуществить свое намерение, не дав мне шанса обратить речь к какому-нибудь менее заинтересованному сиу, способному меня выслушать. Мне предстоит оставаться связанным и с заткнутым ртом до тех пор, пока упомянутая Курткой загадочная персона – Тот, Кто Хватает, так кажется, – не придет посмотреть на меня. Затем беднягу Флэши, скорее всего, поволокут к столбу пыток на потеху местному населению, понятия не имеющему, кто я такой, да и знать этого не желающей. Черт, эта безжалостная стерва Клеония-Кэнди все-таки покончит со мной – руками своих вонючих родичей.

Трепеща, валялся я в этой темной палатке и размышлял, выйдет ли что путное, если во время следующей кормежки я заору, зовя на помощь, и взвешивал, каковы шансы маленькой армии Терри и Гиббона вмешаться и спасти меня. В конечном счете, этот лагерь и есть их цель. Его еще нужно найти, но это уж почти неизбежно, так как армейские скауты почуют такой дым миль за десять. Потом начнутся переговоры, поскольку ни одна из сторон не рискнет предпринять опрометчивую атаку. А коли начнутся переговоры… Надежды мои поползли вверх. Когда рассчитывал Гиббон пересечься с «враждебными»? Двадцать шестого… Я напряг отупевший мозг, пытаясь посчитать сколько дней прошло с момента ухода от Роузбада. Сегодня должно быть двадцать четвертое! Если сумею продержаться сорок восемь часов, до подхода колонны Гиббона, то наверняка смогу найти ухо, хотя бы наполовину расположенное меня слышать…

Полог типи приоткрылся и вошла та же девушка. Бросив на меня взгляд, она принялась за какую-то домашнюю работу. Я с трудом поднялся, управившись кое-как с чертовой перекладиной за плечами, и когда индианка обернулась, закивал головой в направлении бурдюка с водой и попытался изобразить умоляющий взгляд. Она посмотрела на вход, потом снова на меня. Не могу сказать, что вид у нее был сочувственный – лицо ее казалось напряженным и усталым, а глаза – пустыми, но, поколебавшись немного, девушка знаком приказала мне сесть, наполнила котелок и с после некоторых усилий сдвинула кожаную повязку и вытащила кляп. Я отдышался и припал к благословенной влаге, смочившей пересохшие язык и губы. Как мне хотелось выглядеть в этот миг попрезентабельнее, поскольку при близком рассмотрении девчонка оказалась очень даже ничего: юную фигурку укрывало темное платье, из-под которого выглядывали тонкие руки и щиколотки, на приятном личике лежала печать грусти. Дайте мне бритву, расческу и смену белья – и я за несколько минут стал бы хозяином ситуации. Заметив, как я смотрю на нее, она сделала знак молчать, не спуская глаз с полога. Я старался говорить как можно тише – получился хриплый шепот:

– Как зовут тебя, добрая девушка с прекрасным лицом?

Услышав родной язык, она охнула.

– Ходящая В Одеяле, – отвечает девушка, широко распахнув глаза.

– Оглала?

Она кивнула.

– Ты знаешь вождя Ташунка Витко? – опять кивает, и чувствуя, как надежда крепнет, я готов был расцеловать ее. – Слушай, скорее: я – вашечуска Пускающий Ветры, друг дяди твоего вождя, Синтэ Глешки из Обожженных Бедер. Злой человек Куртка хочет убить меня, хотя я друг твоего народа…

– Какой такой вашечуска? – удивляется девушка. – Ты же злой исантанка, наш враг…

– Нет-нет! Язык мой не раздвоен! Беги к вождю, скорее…

– Твой язык раздвоен!

Меня удивили злоба и гнев, вспыхнувшие в ее глазах.

– Ты лжешь, как и предупреждал Куртка! Все исантанка – наши враги!

Не успел я опомниться, как она опять затолкала мне в пасть кляп и вернула повязку на место, не взирая на попытки сопротивления. При внешней хрупкости девица была сильна и яростно поливала меня проклятьями, между которыми время от времени слышались короткие всхлипы.

– Я была дурой, что пожалела тебя!

Приладив на место ремень, индианка отвесила мне хорошую оплеуху. Потом опустилась передо мной на колени, приблизив заплаканное хмурое личико.

– Семь дней назад твои Длинные Ножи, исанханска, убили моего брата в сражении с Серым Лисом! Вот какие вы нам друзья! Дура я была, что дала тебе воды и высвободила твой змеиный язык! С какой стати мне переживать за тебя!

После чего, черт побери, снова ударила меня и продолжила греметь горшками и утирать слезы.

Вот ведь незадача! Минуту назад ею владело женское сочувствие, в следующую она уже хлещет меня по щекам из-за того только, что ее растяпа-братец позволил солдатам Крука себя пристрелить. Борясь со своим ярмом, я заскреб ногой трогательным, как мне казалось, умоляющим таким образом, но девушка даже не взглянула, а вскоре вообще ушла.

Что ж, еще одна надежда рухнула. Пока. Стоит проявить терпение – и природная ее доброта возьмет верх, даже вопреки судьбе брата. Моя способность убеждать лиц женского пола исключительно велика, и даже с небритым подбородком, нечесаными кудрями и в жалких лохмотьях, в которые превратился мой шикарный вечерний костюм – смокинг в индейском типи, Господи помилуй! – я знал, что смогу очаровать эту маленькую красотку. Согласись она только слушать. Ну разве это не странно: второй раз за два дня мне затыкают рот, не дав поупражнять свои способности на недружелюбно настроенных дамочках. Пришла беда – отворяй ворота.

Я решил, что попытаю счастья еще раз, когда придет пора обеда, но второго шанса мне не представилось. Разок заглянул Куртка, пнул от души, но про прием пищи даже не заикнулся, и так, в страданиях, я провалялся до вечера, когда снаружи послышались бой барабанов и пение. Видимо, начиналась пляска скальпов в честь победы на Роузбаде, но я почти не обращал внимания на гомон, поскольку вопреки ноющим членам и неудобству, доставляемому шестом, погрузился в некую бредовую дрему, наполненную ужасными образами одноглазых женщин, размалеванных лиц и сжигаемых на костре пленников, очень похожих на меня и одетых в гусарские мундиры. Та еще была ночка.

Разбудили меня пение птиц и солнечный лучик, пробившийся сквозь приоткрытый полог типи. Несколько секунд я пролежал в приятном забытьи, пока грубый голос не вернул меня к суровой реальности. В типи собралось с полдюжины индейцев, глядевших на меня с ледяным безразличием. Говорил Куртка, а предметом обсуждения, судя по всему, служил я.

– …когда Тот, Кто Хватает увидит его, белый отправится в огонь. Таково желание жены моего брата, мое и моей семьи! – Говорил он так, будто преодолевал чьи-то возражения, хотя оных не слышалось. – Вопреки всем его словам, он достоин смерти от какешья. Кстати, кто сказал, что Пятнистый Хвост – его друг?

– А какая разница? – спрашивает другой, здоровенный детина с пузом, свисающим над коленями, и плечищами, как у быка.

Морда у него была отвратительная и здоровенная, но при этом он обладал определенным чувством юмора, которого я в тот миг не мог оценить. Его леггины и куртка были красного цвета, а в руке он держал короткий головной убор из перьев.

– Делай с ним все, что хочешь, – это же белый, – продолжает мерзавец. – Валяй! Татанка Йотанка вернулся с гор, получив «видение». – Он булькающее засмеялся. – Жаль, что ему не привиделось несколько бизонов!

Зная я, что оратором был Желчный Пузырь, вождь хункпапа, о котором упоминалось выше, я, наверное, был бы впечатлен. Хотя, возможно, и нет, поскольку из полудюжины присутствующих в типи только один сразу приковывал к себе внимание. На нем одном не было перьев, как и вообще ничего, кроме цветастой рубахи. Воин был молодым и гибким, с узким лицом, гладкими волосами и без раскраски. Но при таких глазах она ему была не нужна. Сначала мне показалось, что он слепой или находится в трансе, поскольку его невидящий взгляд был направлен прямо вперед; я усомнился даже, что индеец понимает, где находится в данный миг. Рубаха у него была с синими рукавами и золотого цвета воротником, с желтой лентой, на которой висел красный диск, а в виде бахромы по рукам и плечам развешано было столько скальпов, что и не сосчитаешь. Когда Куртка толкнул парня, тот вперил свой немигающий взор в меня, но выражение его лица ни на миг не изменилось.^[259] По коже у меня побежали мурашки, и я с облегчением вздохнул, когда все вышли. Куртка на прощание отвесил мне очередной пинок – ему явно нравилось лягаться, как пить дать.

Позавтракать тоже была не судьба. То ли по указу Куртки, то ли все еще злясь на меня, Ходящая В Одеяле не появлялась несколько часов. Все это время мне приходилось слушать шум и гам голосов, детский смех, завывания костяных флейт и лай собак, вдыхать аромат готовящейся на кострах еды и умирать с голоду. Даже возвратившись, девушка вела себя подчеркнуто холодно и не желала вынимать кляп. Только посредством умоляющего закатывания глаз и кивков головой я добился, чтобы мне влили в горящую глотку добрую порцию воды и дали немного передохнуть. Также не стала она возражать, когда я подтащился к пологу и осторожно выглянул на свет божий.

Сейчас должен был быть полдень воскресенья, 25 июня 1876 года. Я подумал, что Элспет в этот миг, наверное, в церкви, рассматривает шляпки и делает вид, что слушает проповедь. Представив себе эту картину и подумав, что исключительно необузданная моя похоть вовлекла меня в такую переделку, я готов был заплакать. Боже, каким я был идиотом! А эта потаскуха Кэнди сейчас, поди, развлекается с каким-нибудь кочегаром на «Дальнем Западе»! Подходящие размышления для воскресного дня, скажете вы! Пустое, это все ерунда. Важно то, что я делал и что видел вечером того знаменательного дня, и я постараюсь все рассказать вам подробно и правдиво, насколько возможно.

Часть деревни, расположенная между рекой и моим типи, была объята покоем. Я видел многочисленную толпу индейцев, занятых тем, чем обычно занимаются индейцы: мужчины сидели на корточках, лениво почесываясь, и болтали, собравшись в кружки; некоторые юноши наносили раскраску; женщины хлопотали у костров; детишки резвились. Выше по течению реки наблюдалось медленное шевеление – там, как я позже понял, находился лагерь хункпапов Сидящего Быка. Остальные племена располагались ниже, заканчивая палатками шайенов где-то левее, вне пределов моего зрения. Где именно стояло наше типи, я до конца так и не понял: на каких только картах ни изображали потом этот лагерь, и, по моим прикидкам, типи располагалось в кругу санс-арков, поблизости от реки. Но ведь Ходящая В Одеяле была из оглала, так что даже не знаю. Неоспоримо то, что брод находился чуть правее, ярдах в ста от нас. Поверх деревьев я мог различить Овраг Целебного Хвоста, врезающийся в обрыв на противоположном берегу.

Вдруг за спиной раздался голос Ходящей В Одеяле:

– Смотри хорошенько, бледнолицый, – мрачно говорит она. – Скоро наступит их очередь смотреть на тебя. Тот, Кто Хватает вернется сегодня, и тебя сожгут. Быть может, сожгут и еще несколько белых змей, если те отважатся подползти ближе.

После чего девушка вышла, гремя горшками и предоставив мне размышлять над смыслом ее слов. Возможно, индейцы заметили подход частей Терри? Если Гиббон предпринял форсированный марш, он может прийти уже сегодня. Кастер со своим треклятым Седьмым, должно быть, заплутал где-то, иначе давно был бы здесь. Даже спросить-то не у кого!

Это выводил высоким, подвывающим голосом старик. Лицо его было обращено вверх, глаза закрыты, седые волосы паклями спадали на закутанные в одеяло плечи. Перед ним стоял горшок, из которого он черпал желтую краску, втирая ее в щеки по мере исполнения песни. Потом дед взял из мешочка с лекарствами несколько щепоток порошка и посыпал землю вокруг себя. Все смолкли, наблюдая за ним. Даже дети прекратили игру.

Высокий голос замер, и мертвенный покой воцарился в лагере. Я не склонен иронизировать – это походило на тишину, наступающую в церкви после последнего гимна. В палящем зное солнца застыли молчаливые группки: женщины, дети, воины в одеялах или набедренных повязках, иные с раскрашенными лишь наполовину лицами. Все смотрели куда-то поверх деревьев, но что именно привлекало их взоры, я не знал. Обрыв над рекой был пуст, если не считать ребятишек, игравших на склоне Жирных трав слева от нас, в лесу было тихо, даже птицы не пели. Издалека доносился вой собаки, стреноженные неподалеку мустанги фыркали и перебирали копытами, слышно было даже потрескивание дров в костре, горящем в полусотне шагов, и журчание струй Литтл-Бигхорна, извивающегося с бахроме тополиных рощ. Никогда не забуду это затишье, словно предвещавшее бурю, хотя по безмятежному голубому небу плыли только высокие перышки облаков.

Откуда-то справа, со стороны круга хункпапов, доносился приглушенный гомон голосов, потом раздался крик, криков стало больше, к ним присоединился низкий рокот барабана. Люди потянулись туда: сначала воины, затем женщины, которые шли медленно, подзывая к себе детей. В голосах появились вопросительные интонации, ноги задвигались быстрее, вздымая пыль. Далекий гомон нарастал, приближаясь к нам передаваемым из уст в уста словом, неразборчивым, но несущим угрозу. Скорчившись у самого входа в типи, я пытался сообразить, что, черт побери, стряслось. Ходящая В Одеяле прошмыгнула за мной, и в этот миг из-за деревьев справа от нас вынырнула россыпь людей, и до меня долетел вопль:

– Конные солдаты! Длинные Ножи идут! Бегите, быстрее! Конные солдаты!

Вмиг воцарился хаос. Индейцы копошились, как потревоженные муравьи. Воины кричали, женщины визжали, дети мешались у всех под ногами. Вопли, доносящиеся со стороны деревни хункпапов, становились все сильнее, потом послышался треск далекого выстрела, потом еще. Поднялась настоящая пальба и до моего отказывающегося верить уха долетел едва различимый звук кавалерийского горна, трубящего атаку! Паника удвоилась, индейцы метались кто куда. Некоторые из воинов пытались восстановить порядок, а толпа женщин и ребятишек ринулась вниз по течению реки. Мужчины подгоняли их, перекрикиваясь друг с другом, матери звали детей, те плакали, самые благоразумные из старших указывали направление. Короче, полный бедлам. Треск выстрелов сделался почти непрерывным, и с правой стороны до меня донеслись улюлюканье и боевые кличи индейцев, спешащих присоединиться к разгорающейся где-то битве.

Ясно было одно – это не Гиббон. Он подошел бы слева, с низовий реки, здесь же американцы появились справа, и называли их «конными солдатами». Господи, это может быть только Кастер! С семью сотнями против неисчислимой массы «непримиримых»! Нет, это скорее Крук, спешащий расквитаться за Роузбад. Это больше похоже на правду, и людей у него вдвое больше, чем у Кастера. А может, и тот и другой, с двумя тысячами сабель – в этом случае у сиу будет дел по самое горло.

На деле все эти догадки не оправдались. Это был Рино, который, повинуясь приказу, мчался на всех порах к лагерю хункпапов с жалкой сотней солдат. И я еще считал, что глупее Раглана никого нет!

Находящиеся передо мной воины спешили вверх по реке. Один парень на бегу закидывал на плечи два шестизарядных ружья, а следом за ним спешила девчонка, подавая ему пернатый убор. Едва она закрепила перья у него на голове, парень вскрикнул и припустил дальше, оставив ее стоять на цыпочках, с прижатыми к губам пальцами. Я наблюдал, как из одного типи вынырнули двое краснокожих. Один из них, с лицом наполовину красным, наполовину черным, держал в руке копье. За ними семенили старик со старухой. Дед держал старинный мушкет, протягивая его детям, но те не слышали призывов и он остался стоять, как потерянный. Видел, как пожилая женщина спешила в безопасное место, ведя за руку малыша. Тюк с вещами, который она несла, рассыпался, и оба начали копошиться в пыли, собирая пожитки. Потом мальчуган завопил, тяня бабушку в сторону, ибо слева от меня послышался стук копыт, и из рощи вылетел конный отряд. Зрелище было прямо на загляденье – говорю как кавалерист. Целая орда размалеванных, пернатых индейцев, размахивающих копьями и ружьями и вопящих как проклятые. Мне показалось, это были брюле и миннеконжу, но я не эксперт. Позади типи тоже раздался вой, и, высунувшись подальше, я увидел еще партию пернатых друзей, спешащих к реке. «Оглала», – предположил я. Помимо конных было множество пеших воинов – захватив луки, ружья, томагавки и палицы они бежали на звук перестрелки, делавшейся более оживленной, но, похоже, не приближавшейся.

Всадники брюле прогрохотали мимо меня, выкрикивая свое «Кье-кье-кье-йик!» и «Ху-хей!». Если когда-нибудь услышите это от сиу, убирайтесь тотчас куда подальше, поскольку это значит, что в его намерение вовсе не входит вежливо поинтересоваться, который час. Более скверным звуком может быть только крик «хун!» – это эквивалент зулусского «с-джи!», означающего, что воин вонзил во врага свое оружие. Неподалеку от моего типи стоял старый певец. Он размахивал руками и кричал:

– Вперед, вперед, лакота! Сегодня хороший день, чтобы умереть!

«Тебе легко орать, – думаю я. – Ты-то сам не идешь в бой». Но остальные шли – пешие и на конях, с ружьями, луками и прочими дьявольскими своими штуками. Это были те самые сиу, которые «ни за что не станут сражаться». Вскоре воины скрылись за деревьями, устремляясь вверх по реке, женщины и дети удалились в противоположном направлении, оставив солнце и меня единственными зрителями. Ну или почти единственными. В поле моего зрения почти никого не было: несколько отставших, пара стариков да древний певец, который, закончив подбадривать молодежь, заковылял к своему типи. Вверху по реке стрельба оставалась столь же громкой, но меня это мало радовало. Похоже, парни в синих мундирах совсем не продвигались вперед, а потом залпы даже стали отдалятся, что было совсем уж обескураживающе.

Теперь мне стоит прояснить две вещи. Во-первых, наблюдая за этой волнующей сценой, я одновременно лихорадочно соображал, как выжить, и решил не дергаться. Как помните, за плечами у меня находился четырехфутовый шест, к которому были привязаны мои руки, не забудьте еще про плотный кляп. И хотя ноги оставались свободны, я счел крайне неосторожным покидать укрытие. Да и куда бежать-то? Во-вторых, память моя, весьма восприимчивая ко всему, что мне приходится видеть, слышать и чувствовать в битве, часто подводит меня в оценке временных промежутков. Я не один такой – любой солдат скажет, что пять минут в сражении могут показаться ему часом или наоборот. С момента, когда прозвучал первый выстрел, прошло, по моей прикидке, минут двадцать. Теперь, когда перестрелка стала стихать, я заметил Ходящую В Одеяле. Как помните, она проскочила мимо меня и исчезла, теперь же бежала назад, возбужденно крича:

– Они убили твоих конных солдат! Ай-е! Они опрокинули их обратно в реку! Они убивают их повсюду! Э-ес! Скоро перебьют всех!

Эта кровожадная особа прошмыгнула в типи, и чтоб мне провалиться, если не вынырнула обратно, держа в руках жутко угрожающего вида топор и длинный тонкий нож. Попробовав заточку последнего большим пальцем, девушка удовлетворенно хмыкнула. Нетрудно было догадаться, что в ее планы входит присоединиться к забаве и отомстить за своего братца. Вдруг она остановилась, глядя на меня. Боевой пыл исчез с задорного личика, и я прочитал промелькнувшие в ее голове мысли столь же ясно, как если бы девушка произнесла их вслух.

«Проклятье! – думала она. – Мне же поручено приглядывать за этим здоровым олухом, а я ведь так хотела успеть добить кого-нибудь! Какой ужас! Ну ладно, там и без меня справятся. А впрочем… Если я „пригляжу за ним“ не откладывая, так сказать, то могу идти с чистой совестью… С другой стороны, Куртка будет зол, если пленник ускользнет от какешья – да и я сама не прочь поглядеть, как кого-нибудь коптят и кромсают на части – сто лет не видела такого зрелища. Но как же хочется поразвлечься там, с остальными…»

Личико у нее было весьма милое, но пока описанные эмоции сменяли одна другую, вид его нравился мне все меньше и меньше. Девушка поглядела на меня сначала с сомнением, потом задумчиво, потом сердито, потом решительно… И я хотел было уже, не взирая на свое ярмо, кинуться бежать во всю прыть, как вдруг, перекрывая далекий треск выстрелов, до нас донесся новый звук, такой слабый, что поначалу я принял его за игру воображения, но он был реален и приближался, разливаясь прямо за рекой.

Она тоже услышала, и оба мы замерли, навострив уши. Поначалу это был нежный шепот, превратившийся потом в голос далекой-далекой флейты. И хотя оркестру Седьмого кавалерийского неоткуда взяться на Литтл-Бигхорне, я узнал мелодию и пришел к выводу, что какой-то солдат наигрывает ее на дудке. Но сомнений не было – с высоких утесов над рекой, расположенных в полумиле от нас, доносился «Гэрриоуэн».

Ходящая В Одеяле в миг оказалась рядом со мной. Мы оба старались разглядеть что-нибудь между деревьев. Обрыв над рекой был пуст, но вот мгновение спустя на нем показалась крошечная фигурка, затем другая. Их силуэты обретали очертания на фоне синего неба. Это были всадники, и у одного из передних в руках был флаг. Затем появилась целая шеренга конных: десять, двадцать, тридцать кавалеристов, едущих шагом. По мере их приближения звук флейты становился все отчетливее, и я понял, что повторяю про себя слова, с которыми гусары Восьмого шли в бой на Альме:

Флейта смолкла, и из-за деревьев послышался отрывистый лай команд. Конники остановились, и, глядя на кружок людей под знаменем, я заметил блеск подзорных труб, обшаривающих долину. Кастер прибыл на Литтл-Бигхорн.

Может статься, я лучший солдат, чем сам отдаю себе отчет в этом, так как хорошо помню мысли, промелькнувшие у меня в тот миг. По идее, мне полагалось любой ценой изыскивать способ добраться до них. Но поскольку нас разделял протяженный и пересеченный отрезок местности, а также благодаря присутствию юной леди, обдумывающей намерение воткнуть мне в ухо свой ножик, я отбросил идею как излишне академичную. А единственный совет, который мне хотелось бы прокричать Кастеру через реку, был следующий: «Отступай! И не смей сюда соваться! Убирайся, чертов дурак, уноси ноги, пока еще есть время!»

Но он все равно не стал бы слушать. Я видел, как крошечная фигурка вскинула руку и секунду спустя до меня долетел далекий отзвук: «Впе-ред!» Кавалеристы пришли в движение, сворачивая в овраг. Тут с левой стороны от солдат раздалась пальба и на склоне утеса показалась улепетывающая во весь опор горстка сиу, по пятам за которыми гнались скауты-арикара. Над беглецами появлялись облачка дыма. Выше по течению реки, но ближе, нежели с поля первоначальной битвы, шум которой постепенно затихал, послышались крики тревоги.

На обрыве запел горн, и первое подразделение солдат вошло в овраг. Серые кони – мне показалось, что во главе роты я различаю Смита. «Совсем недавно я завтракал с его женой и Либби Кастер на борту „Дальнего Запада“», – пронеслась в голове неуместная мысль. За серыми шла рота гнедых. Ага, это, должно быть, Том Кастер, рыдавший над той жалкой пьеской в Нью-Йорке. А вот, ей-богу, во главе колонны и сам великий человек собственной персоной, с алым шарфом, пламенеющим на груди. Я едва не выплюнул кляп, пытаясь остановить его: вот-вот он, сам того не догадываясь, сваляет такого «кардигана», что никому и не снилось. Шум в лесу выше по течению усиливался. Мне казалось, что я различаю стук копыт, и тут на берег выскочил конный воин, размахивающий над головой ружьем. Следом объявились еще двое: с места мне не сойти, если это были не шайены во всем блеске своих орлиных перьев и с белыми полосами боевой раскраски.

Девушка охнула. Я повернулся посмотреть на нее, она – на меня. То, что случилось потом, – сущая правда. Я поглядел на нее с немой просьбой в глазах – глазах Флэши, не забывайте об этом, – стараясь вложить во взгляд всю благородную мольбу до последней унции. И этого хватило. Одному Богу известно, как только ни приходилось мне смотреть на женщин за годы своей жизни: с обожанием, любовью, желанием, поклонением, уважением, шутливо, насмешливо и галантно. И пока в распоряжении моем есть уши, способные слушать, и колени, которые могу преклонить, я куда чаще добиваюсь успеха, нежели терплю провал. Теперь я смотрел на нее, обращаясь к доброй стороне души этой милой крошки, и, как прочие, она дрогнула. Клянусь, это все истинная правда, хоть мне не дано объяснить, за счет чего это работает. Наверное, причина в моих баках или шести футах и двух дюймах роста, или вообще всем моем облике. Индианка посмотрела на меня, и губы ее дрогнули. Она – брата которой люди моей расы убили всего несколько дней назад – перевела взор на овраг, по которому скакали солдаты, потом снова на меня. Не могу определить выражение, застывшее на ее лице: неудовольствие, нежелание, нерешительность, почти отвращение. Но ей, милой крошке, не дано было совладать с собой. Ходящая В Одеяле вздохнула, вскинула нож и… перерезала ремни, притягивающие мои руки к шесту.

– Уходи, – говорит. – Бедолага ты этакий.

К сожалению, поблагодарить ее я не мог, так как рот был заткнут, а ко времени, когда я избавился от кляпа, девушка уже умчалась в правую сторону, сжимая томагавк и нож. Да благословит ее Господь.^[260] Мне хватило хладнокровия, чтобы выпить котелок воды и растереть затекшие запястья, а тем временем оглядеться на местности, ведь если я намерен в целости и сохранности добраться до Кастера – дело почти безнадежное – нужно было очень быстро составить план, а потом столь же стремительно воплотить его в жизнь.

Справа от меня девица уже приближалась к деревьям, возле которых виднелось несколько индейцев, но если судить по звукам, в лесу их было в тысячу раз больше. Все они, ясное дело, спешили с места первой схватки, чтобы устроить нашему юному генералу горячий прием. Слева я видел пока троих шайенов, но зная их, не сомневался, что этим не ограничится. Боже правый, Кастеру надо было постараться, чтобы выбрать такое неудачное время для визита. Трое шайенов подъехали к реке, шагах в пятидесяти от меня, и вступили в оживленную беседу с двумя пешими сиу, указывавшими на брод и явно утверждавшими, что конные солдаты скоро пересекут его и обрушатся на беззащитную деревню. Тут из-за типи появляется тот самый древний певец, ведя в поводу мустанга.

– Вперед! Вперед, лакота! Длинные Ножи идут! Солнце светит на сокола и добычу! Ху-хей! Сегодня хороший день, чтобы умереть!

Будь я на месте шайенов, плюнул бы старому рифмоплету в глаза – они же не лакота, с какой стати им умирать? Но это был мой шанс. Я глянул через реку: Седьмой кавалерийский мчался по оврагу, и насколько можно было судить, чем глубже они продвинутся, тем сильнее будут прикрыты деревьями на берегу. Горн пел, с нашего берега защелкали выстрелы. Трое шайенов свернули дебаты и порысили к броду. Мой старикан ковылял туда же, взывая к двум безлошадным: возьмите, мол, скакуна – и вперед, на сабли. Я набрал в грудь воздуха и побежал.

Старый дурень даже не подозревал о моем присутствии, пока я не оказался на спине лошади. Мне потребовалось секунд десять, может, даже меньше, но за это время я успел осознать, что из-за ноющих после пережитых мучений членов, а главное, по вине чрезмерного в последние годы увлечения обильной едой, выпивкой, сигарами и прочими излишествами совсем растерял былую форму. Устрой мы состязания, старый хрыч обошел бы меня как стоячего, ей-богу. Но он не замечал ничего, вопя во все горло:

– Эй, Теленок! Куцая Лошадь! Бешеный Волк! Вот мустанг! Пусть один из вас сядет на него и крушит бледнолицых! Благословляю вас!

Ну или что-то в этом роде.

Я ухватился за гриву и двинул пятками по бокам. Где-то справа от меня бежали люди, шайены целеустремленно скакали к броду, над рекой свистели пули. Впереди был скрытый среди тополей брод, ведущий к оврагу. За спиной раздался голос старого дурня:

– Вперед, лакота! Вот отважное сердце! Посмотрите, как скачет он навстречу Длинным Ножам!

Ему явно показалось, что я – один из его парней. Трое шайенов тоже спешили – всевчетвером, более или менее ровной линией, мы мчались к броду: трое в раскраске и перьях, с копьями и ружьями, четвертый – в белой манишке и мятом смокинге. Индейцы, видимо, тоже сочли меня за своего, поскольку, по мере того как траектории нашего движения сближались, удостаивали меня только равнодушных взглядов.

Это были храбрые парни, вынужден отдать должное, ибо в одиночку скакали против половины полка, и знали это. Если бы из индейцев ваяли статуи, я предложил бы кандидатуры тех трех шайенов, так как если кто и повернул ход боя на Жирных Травах, так это они. Поймите правильно: я не утверждаю, что форсируй Кастер брод, он непременно выиграл бы сражение. Это сомнительно. Ему в любом случае наступила бы крышка. Но первые гвозди в эту крышку заколотили Чалый Конь, Теленок и Куцая Лошадь, и – в какой-то мере, ваш покорный слуга, поскольку наше стремительное появление у брода вызвало среди кавалеристов заминку. Ручаться не берусь – все что помню, это как мой мустанг, опередив шайенов, зашлепал по воде, а я, подняв глаза, обнаружил с удивлением, что солдаты в овраге спешиваются и готовят к стрельбе свои карабины. Шли ли за мной шайены или остановились^[261], не знаю, потому как не оборачивался. Когда я выбрался на берег, вокруг пчелиным роем жужжали пули, а не далее как в двадцати шагах скаут-арикара и один из кавалеристов брали меня на мушку.

– Не стреляйте! – ору. – Это же я! Я белый! Отставить!

Один послушался, другой – нет, но промахнулся, слава богу, и я, с поднятыми руками, держась за счет одних только ноющих колен, умоляя не стрелять ради всего святого, сумел проскочить открытое пространство и достичь входа в овраг. Кучка сбитых с толку людей удивленно таращилась на меня. Над ними развевался флажок роты «И», и когда я почти свалился с мустанга, встретил меня не кто иной, как Кастер – с красным шарфом, в походной шляпе, с карабином в руке. Пару секунд он, будто проглотив язык, глядел на меня, потом губы его явственно произнесли: «Боже милостивый!»

– Убирайтесь отсюда! Уходите немедленно! – заорал я во весь голос. – Поднимайтесь на обрыв и уезжайте!

Кое-как Кастер обрел голос, и Господь – свидетель, что первыми словами его были: «Да на вас выходной костюм!» После чего генерал стал обшаривать глазами тот берег, явно в намерении высмотреть, не подходят ли остальные гости.

– Как…

Я схватил его за руку, уже раскрыв рот в крике, но здравый смысл подсказал, что спокойный тон здесь предпочтительнее.

– Джордж, – говорю, – вам, знаете ли, надо поскорее убираться отсюда. Срочно! Сажайте парней в седло и отходите как можно быстрее! Сворачивайте это дело и на обрыв…

– Это вы о чем? – удивляется он. – Отступать? И вообще, откуда вы взялись? Какого черта…

– Не важно! Говорю вам: уводите своих людей, иначе вы все – покойники! Слушайте, Джордж: там больше индейцев, чем вам приходилось видеть за всю жизнь! Они разнесли в клочья кого-то из ваших выше по течению и сделают то же самое с вами, если промедлите!

– Так это ведь был Рино! – кричит Кастер. – Вы его видели?

– Нет! Я не приближался к нему и на милю, но уверен, что его разбили! Джордж, прислушайтесь ко мне: вам надо немедленно уходить!

Появился Том Кастер.

– Сколько там «враждебных»? – спрашивает.

– Тысячи! Сиу, шайены, и бог знает сколько их там! Господи всевышний, ребята, неужели вы не видите размеров этой деревни?

В ярости я обернулся и… Так и есть, индейцы спешили к броду с обеих сторон. Шайены мелькали среди ветвей, как форели, пробивающиеся через водоросли. Их были сотни, а из рощи выше по течению доносился непрерывный треск выстрелов. Пули свистели над головой, прочесывая овраг. Откуда-то сверху кавалеристам скомандовали открыть огонь.

– По коням! – ревет Кастер. – Смит! Рота «И», приготовиться к атаке! Том, возвращайтесь к своей роте, сэр! – Он поворачивается, обращаясь к тем, кто остался выше в овраге. – Капитан Йетс, мы переходим реку! Горнист, атака!

Кастер взметнулся в седло. Слышалось звяканье сбруи и крики – это солдаты поднимали коней. Тут рядом с Кастером возник скаут-индеец.

– Он прав, полковник! – проговорил он, указывая через реку. – Я говорю: не надо! Если пойдем туда – не вернемся обратно!^[262]

Это было совершенно очевидно для любого, кто не свихнулся на всю голову. Но Кастер побагровел и заорал, размахивая шляпой:

– Давай, Флэш! Вперед, Легкая бригада, а? Мне ли не знать, что тебе до смерти охота туда?

– До чьей, черт побери, смерти, треклятый идиот? – взревел я, хватая его за ногу. – Джордж, бога ради…

– О чем это вы, сэр? – сердито восклицает он. – Я…

В этот миг Кастер покачнулся и я заметил красное пятно, расползающееся у него по рукаву. Он не выпал из седла – слишком хороший наездник для этого, – но ухватился за поводья покрепче. Тут один из скаутов арикара завертелся и рухнул наземь. Из пробитой шеи хлестала кровь. Пули взметали вокруг нас столбики пыли, лошади ржали и пятились. Святой Георг, по нам вели залповый – чего трудно было ожидать от дикарей – огонь по меньшей мере из трех десятков винтовок. На другой стороне реки огромная толпа индейцев перегородила брод, готовя ружья и луки для нового залпа. Во главе можно было различить одетого в красное человека с поднятой рукой – он руководил огнем. Когда пули и стрелы засвистели снова, я шлепнулся на землю. Кастер привстал на стременах, его правый рукав весь пропитался кровью.

– Рота «Ф»! Организовать огневое прикрытие! Том! Смит! Отводите свои подразделения!

Слава богу, он очнулся. Кастер указывал вверх по склону.

– Выйти из-под огня! Горнист, поднимайтесь к капитану Киу. Я буду признателен, если он и мистер Кэлхаун займут оборону на гребне – вон там, наверху, видите? – со своими ротами! Вперед! Йетс, сметите их с того берега!

Рота Йетса уже поливала индейцев огнем, а Смит и Том Кастер подгоняли своих людей при переходе через овраг, на северную его сторону, в направлении склона Жирных Трав, лежащего между гребнем и рекой. Я был среди них, прокладывая путь по каменистому грунту и стараясь держаться в гуще солдат. Часть солдат была верхом, часть вела лошадей в поводу. Я забрался на одного из таких коней, ведя жестокую перепалку с владельцем последнего, пока мы поднимались вверх по склону. Пули все еще свистели вокруг, а нам встретилась поперечная лощина, через которую пришлось перебираться. Когда горн запел снова, я натянул поводья, постарался овладеть собой и оценить ситуацию.

В какой-нибудь сотне шагов, у подножья склона, рощица прямо кишела краснокожими, беспрестанно палящими по нам. На склоне вокруг меня находились три роты. Подняв глаза, я заметил закрепившиеся на гребне роты «Ай» и «Л». Кастер соскользнул с седла и старался с помощью здоровой руки и зубов перетянуть раненое запястье. Я подбежал к нему и помог управиться с повязкой.

– Спасибо, дружище! – выдохнул он и осмотрелся.

Не знаю, увидел ли он то же, что и я. В любом случае, было уже слишком поздно. Гляньте на мою карту^[263] – и убедитесь сами. Кастер избрал неверный путь.

Я не мню себя гением, но если бы этот придурок послушал меня, то сохранил бы большую часть своего отряда – требовалось просто провести его по Оврагу Целебного Хвоста и залечь на обрыве, где пять рот могли держаться против целой армии. При другом раскладе, отдай он приказ о всеобщем отступлении, подразделения Киу и Кэлхауна наверняка унесли бы ноги. Вместо этого Кастер повел отряд через открытый склон Жирных Трав, позволив краснокожим расстреливать солдат, прячась за складками местности, и единственной надеждой оставалось только достичь холма на дальнем конце гребня и окопаться там. Даже это могло получиться, если бы, по чудовищному совпадению, индейцами не командовал тот ублюдок в красной рубахе, Желчный Пузырь, который в умении читать местность не уступал Веллингтону. Этот хитрый мерзавец в момент сообразил, какую оплошность мы допустили, и сделал в точности то, что ему полагалось сделать.

Это элементарный тактический маневр, и если кто-то из вас не понимает, что означает «обход с фланга», я поясню. Взгляните на карту: мы направлялись к холму, помеченному буквой «Х», преследуемые по пятам доброй половиной всего народа сиу, перебравшейся через брод. Если бы индейцы просто преследовали нас, мы, скорее всего, добрались бы до холма, но Желчный Пузырь сразу смекнул, что гребень между холмом и обрывом представляет собой ключевую позицию, и как только мы выкатились на склон Жирных Трав, отправил своих воинов вверх по другому оврагу. Индейцам было велено держаться под прикрытием, пока не достигнут гребня, откуда смогут обрушиться на роты «Ай» и «Л», и не окажутся на господствующей высоте по отношению к спешащим на холм остальным трем ротам Кастера. Смышленый индеец бил белого человека его же методами, причем располагал для этого ошеломительным превосходством сил. Одновременно его застрельщики, поднимающиеся с реки, теснили нас так интенсивно, что не давали Кастеру возможности перегруппировать силы для контрудара. Наступать вниз по склону белый генерал не мог, поскольку, даже если опрокинул бы противостоящих индейцев, все равно уперся бы в реку, а людей Киу оставил на растерзание врагу. Ему оставалось только отступать к холму и рассчитывать, что Киу последует за ним.

Наши солдаты все шли спешенными, разделившись на три основные группы. Они вели коней в поводу и стреляли по индейцам, которые старались рассыпаться по лощинам и овражкам, ведя при этом непрестанный огонь. Как ни странно, но до этого мы несли сравнительно небольшие потери, зато теперь солдаты стали валиться под градом свинца и стрел. А еще я впервые наблюдал картину, повторявшуюся в следующие четверть часа с пугающей частотой: солдат, обернувший поводья вокруг предплечья, стоит на колене и пытается ножом выковырнуть заклинившую в затворе карабина гильзу. А дело было вот в чем: какой-то заводской умник не проверил должным образом оружие, а расплачиваться за перекосившийся патрон нам на этом холме предстояло своими жизнями, с бесполезными железками вместо ружей в руках.

– Передайте Смиту, пусть подтянется к роте «И»! – прокричал Кастер.

Я заметил, что в пятидесяти ярдах от нас Смит уже сцепился с индейцами в смертельной схватке, в ход пошли револьверы, копья, томагавки и приклады. Противостоящие нам краснокожие наседали, двигаясь перебежками и стреляя, мы отходили, огрызаясь огнем. Зацепившись ногой за куст чертополоха, я растянулся во весь рост. В футе от уха раздалось потрескивание, и прямо перед моим носом в траву скользнула гремучая змея. Но в тот миг не она меня заботила.

– Дайте какое-нибудь оружие, бога ради! – возопил я, и Кастер, откинув заклинивший карабин, бросил мне один из своих «бульдогов», второй оставив себе.

Господи, краснокожие были уже в десяти шагах: орущие размалеванные лица и пернатые головы приближались ко мне! Я выпалил, и один из сиу свалился прямо у моих ног. Вокруг гремели залпы; Кастер – хладнокровный тип, надо отдать должное – держал револьвер в здоровой руке, а раненой протягивал мне подсумок с патронами. Я видел, как брызнули осколками линзы его бинокля, в который угодила пуля. Нас было около дюжины, прокладывающих себе путь по одной стороне оврага и отчаянно палящих в красную толпу, льющуюся по другой. Мы развернулись и бросились бежать: мешанина вопящих мужчин и сопротивляющихся коней, а чуть ниже по склону отряд вставших на колено солдат, держа поводья своих гнедых – ребята Тома Кастера – поливали огнем револьверов наших преследователей. За спиной я слышал крики смертной агонии, перемежающиеся с боевыми кличами.

– Не робей! – ревет Кастер. Он был тут – набивал барабан «бульдога» патронами и хладнокровно стрелял, ободряя своих парней вопреки свистящим вокруг стрелам. – Отходим в порядке! Сомкнуться с ротой «Си»!

Стоявший рядом с ним знаменосец пошатнулся; из его груди торчала стрела. Кастер подхватил древко и пошел дальше. Я держался рядом с ним, ругаясь почем зря и запихивая в револьвер заряды. Тут стрельба на миг стихла, и рядом со мной оказался Йетс. Он что-то кричал, но я не мог ничего разобрать, едва держась на ногах от усталости.

Мы находились в длинной лощине, сбегающей с вершины холма к далеким деревьям на берегу реки. Склон под нами был усеян телами: синие мундиры солдат вперемешку с индейскими рубахами, а еще ниже продолжающие атаку индейцы группировались по обе стороны лощины. Остатки роты Смита – потерявшие хозяев лошади толкались среди людей – откатывались вверх по лощине, огрызаясь огнем, а краснокожие стремились сойтись с ними врукопашную. Я слышал зловещие крики «Хун! Хун!» – это палицы, томагавки и ножи обрушивались на жертвы, – и треск армейских револьверов, разряжаемых в упор. Меня окружало то, что сохранилось от роты Йетса – шатающиеся фигуры, покрытые кровью и пылью. Чуть ниже по склону парни Тома Кастера сцепились с ордой размалеванных визжащих дикарей. Там вовсю шла рукопашная. Я выбрался из лощины; передо мной лежал умирающий солдат. Он стонал, цепляясь за торчащее из бока копье. Рядом с ним валялись двое убитых краснокожих, третий еще дергался. Я обернулся на овраг и увидел, как неумолимая Смерть распростерла над нами свои крылья.

Они шли по верхней части Жирных Трав – сотни бегущих раскрашенных воинов, а на коне возвышалась облаченная в красную рубаху фигура вожака, поторапливающего их вершить убийство. Жалкие ошметки роты Тома Кастера пытались вырваться из мешанины синих мундиров и краснокожих тел, наносящих друг другу удары чем придется. Где-то на гребне парни Киу должны драться с правым флангом той индейской волны, что движется на нас по склону. Меньше чем через минуту сиу будут здесь. Судорожно вздохнув, я ринулся бежать к холму, до которого оставалась какая-то сотня шагов. В этот момент мне подумалось: как же быстро проделали мы такой длинный путь – я даже не подозревал, что до холма так близко. Казалось, еще секунду назад мы только начинали отступление, а ведь от брода нас уже отделяла добрая миля.

Кастер стоял, перезаряжая револьвер и вертя головой. Шляпу он потерял, рукав был покрыт запекшейся кровью. Вокруг него собралось десятка четыре солдат, простреливающих пространство за моей спиной. В миг, когда я достиг их, на нас обрушился град стрел. Послышались стоны, крики и проклятия. Йетс лежал на земле, стараясь остановить хлещущую из пробитой бедренной артерии кровь. «Парню конец», – пронеслась мысль. Кастер склонился над ним.

– Мне жаль, дружище, – разобрал я слова. – Очень жаль. Да благословит тебя Господь и примет тебя во царствие свое.

Время текло медленно – так часто бывает в ужасные моменты, как, например, на балаклавской батарее, когда все движется будто в замедленном ритме, а все мельчайшие детали кажутся выпуклыми и четкими. Даже выстрелы доносились будто издалека. Я наблюдал, как Йетс откидывается на спину и прикрывает рукой глаза, как человек, который смертельно устал и хочет спать. Кастер выпрямляется, шумно дыша, и взводит курок «бульдога». Я думаю: «Это лишнее движение – револьвер-то британский, и достаточно просто нажать на спусковой крючок». Какой-то кавалерист вопит: «О, нет, нет, нет, так нельзя!» На раненого сержанта падает флажок роты «И», он недоуменно подхватывает его, хмурится и пытается воткнуть древко в землю. На гребне, позади, солдат, начинается внезапное оживление, и я отмечаю про себя: «Ага, ну вот и конные сиу». Юпитер, их была целая туча, они мчались, как те русские на гайлендеров Кэмпбелла! Море пернатых голов, острия пик… Как жарит солнце, а у меня ведь нет шляпы… Элспет отправит меня домой, чтобы взял… Элспет…

– Ху-хей! Лакота! Сегодня хороший день, чтобы умереть! Кай-ий-кай!

– Врете вы все! – заорал я, и все снова завертелось и закружилось в прежнем ритме, со стуком копыт, криками, военными кличами, выстрелами, громкими, как залпы дюжины «гатлингов». Конная масса обрушилась на нас с одной стороны, а когда я повернулся, намереваясь дать деру, неисчислимая волна пеших дьяволов, размахивающих палицами и ножами, появилась с другой, и не успели мы опомниться, как оказались погребены ею. Я был сбит и оказался в аду из пыли, мелькающих ног и оружия; со всех сторон меня обступали смрадные тела. Я механически давил на спусковой крючок «бульдога», каждый миг ожидая агонии смертельного удара. Обутая в мокасин нога ударила меня под ребра; я перекатился и выпустил пулю в размалеванное лицо. Оно исчезло, но попал я или нет, один Бог знает, потому как прямо тут же передо мной оседал на четвереньки Кастер. Моя ли пуля свалила его или не моя, опять же, одному Богу ведомо. Он выпрямился, стоя на коленях, из рта стекала струйка крови. Потом опрокинулся навзничь.^[264] Я вскочил и побежал. Сбил какого-то краснокожего, потом швырнул пустой револьвер в набегающего воина и кинулся ему навстречу. Индеец сжимал не что иное, как саблю. Я вцепился зубами ему в кисть, услышал крик и выхватил из разжавшейся ладони эфес, после чего принялся слепо размахивать клинком вокруг себя. Повсюду кипела рукопашная. Мое лицо едва не задел наконечник копья, я заметил пятящуюся лошадь и ее краснокожего всадника, тянущегося к палице; рубанул его по бедру – и воин со стоном упал с седла. Я ухватился за гриву коня, который потащил меня через вопящую дерущуюся массу. Два шага по свободному пространству – и я уже сидел верхом. Оправившись от сотрясения, когда под копыта попал какой-то индеец, я погнал мустанга прочь от этого ужаса, скача по траве, усеянной неподвижными и шевелящимися еще телами. Впереди виднелась кучка солдат, размахивающих своими ружьями, словно дубинами, отбиваясь от превосходящих сиу. Но над ними вился флаг, а маленькая группа синих мундиров все еще поддерживала оживленный огонь. Я помчался к ним, умоляя помочь. Они расступились, пропуская меня, и я выпал из седла прямо в руки капитана Киу.

– Где генерал? – завопил тот, я же мог только трясти головой и указывать туда, где кипела бойня.

Но ничего не было видно: видимо, я перевалил через гребень, который теперь кишел индейцами, палящими по нам. Киу крикнул, перекрывая шум:

– Сержант Батлер! – рядом с ним возник человек в изодранном синем мундире с золотыми шевронами, перепачканными кровью и пылью. – Уезжайте! Постарайтесь разыскать майора Рино! Скажите ему, что нас зажали и что генерал убит!

И капитан с силой подтолкнул Батлера, который повернулся и похлопал по шее одного из коней, лежащего среди солдат. Тот, заржав, поднялся, Батлер схватил поводья и в этот миг оказался совсем рядом со мной. Должно быть, сержант видел меня в форте Линкольн, потому как сказал:

– Эге, полковник! Далековато отсюда до Конной гвардии, не так ли, а?

Потом он вскочил в седло и помчался, пригнув голову, стараясь проскочить под носом у подходящих сиу.^[265] «Была не была», – подумал я, вскарабкиваясь на своего мустанга при виде грозящего захлестнуть нас красного моря.

Это было как во время атаки Скарлетта: плотная масса людей, искаженные яростью лица, белые и красные; все завертелось вокруг, увлекая нас с лошадью за собой помимо нашей воли. Не было времени думать о чем-то или что-то предпринимать, я просто рубил саблей по попавшему на глаза пернатому убору и дико кричал. Потом вдруг людской вихрь поредел, я ударил скакуна по бокам и помчался, не разбирая дороги. Подняв голову, я увидел зрелище, перед которым меркли все мои воспоминания о прежних кровавых катастрофах.

До этой минуты, согласитесь, мне представлялось мало возможностей для трезвых размышлений или действий. С того мига как я перебрался через брод и пытался урезонить Кастера, все превратилось в сплошной кошмар: от схватки на склоне с ордами красных демонов, последующим отступлением и до смертоносных клещей, в которые нас взяли пехота Желчного Пузыря и конные (их, как мне потом сказали, вел лично Бешеный Конь), хлынувшие с того самого холма, который мы облюбовали для своего спасения. Теперь, оставив за спиной роту Киу, я снова пересек гребень и мог обозреть весь склон Жирных Трав вплоть до берега реки. Зрелище открылось буквально на секунду, но мне не забыть его вовек.

Расстилавшийся передо мной склон был покрыт убитыми, умирающими и несколькими мелкими очажками, в которых еще гремели выстрелы – это последние отчаянные души спешили захватить с собой столько сиу, сколько смогут. В разных направлениях скакали конные, бежали или просто шли люди, и все до одного были индейцами. Большинство спешило присоединиться к кипящей еще на вершине холма схватке, в которой умирали остатки отряда Кастера. Солдат оставалось десятка два. Сбившись в бесформенную кучу, кто стоя, кто лежа, они стреляли из револьверов и карабинов. А вокруг них бесновалась волна пернатых голов, пики и палицы взлетали и падали под аккомпанемент воплей «Хун! Хун!» – это пехотинцы Желчного Пузыря кололи, резали и скальпировали врагов. Не видно больше было развевающегося флага, плотного строя синих мундиров, одетой в замшевую куртку фигуры со светлыми локонами и саблей, являвшей собой образец хладнокровия в этом хаосе. Нет, все превратилось в зловещую мешанину тел, как большая свалка в регби – только вместо спортивных кличей раздавались крики ярости, блестели вспышки выстрелов и сталь. Так нашел свой конец Седьмой кавалерийский. Печально известный Седьмой кавалерийский.

Почти все было уже кончено. Далеко слева от меня толпа индейцев расстреливала и кромсала на части продолговатый синемундирный брусок – видимо, роту Кэлхауна. Ниже и правее от длинного оврага земля была усеяна перебитыми кавалеристами Йетса, Тома Кастера и Смита, но еще ниже виднелась группа всадников на гнедых конях, над которыми поднимались дымки пистолетных выстрелов.

Все это я наблюдал в течение одной ужасной секунды – продлись она дольше, вам бы не пришлось читать этих строк. Я даже не замедлил бега коня, поскольку заметил дюжину конных и два десятка пеших воинов, причем всех их очень интересовала персона Флэши. Левее и ниже склон был густо усыпан кровожадными ублюдками. Все, что мне оставалось, это высмотреть, где врагов пожиже, и попытать счастья там. На всем скаку я принял вправо, заметив в толпе, спешащей присоединиться к добивавшим остатки отряда Кастера индейцам, разрыв ярдов в десять. Вскинув саблю, я ринулся туда, горланя во всю мочь:

– Сдаюсь! Не стреляйте! Я не американец, я – англичанин! Господи, на мне даже нет мундира, смотрите же!

И если бы кто-то проявил хотя бы частичный интерес, воскликнув: «Постойте-ка, лакота! Давайте послушаем, что он нам скажет», я бы остановился и сдался. Но в ответ полетели стрелы и пули. Я помчался сквозь разрыв, сбил двоих воинов, пытавшихся преградить мне путь, рубанул – но промахнулся – по верховому с палицей, и опрометью понесся по правой стороне оврага к группе кавалеристов на гнедых конях. Но их не было! Были только чертовы индейцы, добивающие павших да ловящие оставшихся без наездников лошадей. Я попытался свернуть, уворачиваясь от всадника с копьем, раскрашенным лицом и в шлеме с бизоньими рогами, налетающего с фланга. Он погнался за мной; рисуя в воображении укус холодной стали, я заорал. Чьи-то руки ухватили меня за щиколотки, размалеванные морды запрыгали перед головой коня. Я потерял саблю, стрела пробила полу сюртука, кто-то ударил мустанга рядом с правой моей ногой. Секунда – и я опять на свободе^[266], и только несколько индейцев бегом пытаются перекрыть мне путь, но в этот миг в шею лошади с глухим стуком вонзилась стрела. Животное пало, я перелетел через его голову, закувыркавшись по траве, и остановился, наткнувшись на труп кавалериста с вспоротым животом.

Я лежал навзничь, а два пеших скота скачками неслись по берегу. Они столкнулись друг с другом и упали, а всадник с бизоньим шлемом соскользнул с седла, перепрыгнул через обоих, и вскинул томагавк. Левая его рука схватила меня за горло, ужасное размалеванное лицо склонилось совсем близко. «Хун!» – вскричал он. Его топор обрушился вниз. И вонзился в землю рядом с моим ухом. Обдав меня зловонным дыханием, индеец прорычал:

– Лежи смирно! Лежи! Не шевелись, что бы ни случилось!

Он снова вскинул томагавк и опять воткнул его в землю на волос от моей головы. Левой рукой воин, должно быть, залез во внутренности убитого солдата, поскольку уделал все мое лицо кровью, после чего извлек нож. Лезвие сверкнуло у меня перед глазами, макушка полыхнула обжигающей болью, но я был настолько подавлен пережитым ужасом, что не мог даже закричать. Индеец вскочил, дико вопя:

– Еще один! Кай-и-и! Эй, лакота, ищите себе других!

Валяясь, словно труп, ослепленный болью, я ничего не видел, только слышал. Краснокожие отчаянно препирались друг с другом. Кровь заливала мне глаза, скальп горел огнем. О, я прекрасно понимал, что со мной сотворили. Но почему он не прикончил меня?

– Просто лежи. Я граблю твое тело, – прорычал голос у моего уха.

Руки зашарили по карманам, разодрали смокинг, задрали сорочку прямо на перепачканное кровью лицо – да такое белье теперь ни одна прачечная не примет. Кто это, черт побери, такой? Крик страха и боли так и рвался наружу, но у меня хватило ума сдержаться.

– Не дергайся, – прошептал голос. – Скальпирование не смертельно, причем это только клочок. Есть другие раны? Если нет, и ты понимаешь, о чем я говорю, пошевели мизинцем правой руки… Отлично. А теперь замри – в десяти шагах шесть человек, и я вроде как ругаюсь вслух. Но если ты подашь признаки жизни, они заинтересуются. Лежи смирно… смирно…

Я лежал. Боже, как смирно я лежал, не взирая на горящую голову, он же тем временем обшарил мои карманы и закричал вдруг:

– Убирайся прочь, ворюга-миннеконжу! Этот – мой!

– Это не конный солдат! – заявляет другой голос. – Что это за блестящую штуку ты у него взял?

– Кое-что слишком хорошее для тебя, дурень! – рычит «мой». – Это «тик-так» белого человека. Посмотри на маленькую щепку, которая бегает по кругу. А, ты можешь забрать эту штуку, если хочешь. Только доллары – мои!

– Эта живая штуковина, тик-так! – вопит другой индеец. – Смотри, она движется! Хинтэ! Хийя, и что мне с ней делать? Отдавай-ка мне доллары – слышишь, брюле, давай!

Послышался звон монет, кто-то ушел. Сквозь волны боли и страха, заполняющие разум, я слышал несмолкаемый хор стонов, криков, воплей, из которого выбивался жуткий вой агонии – какой-то бедолага не желал мирно расстаться с жизнью. Иногда звучали выстрелы, голоса пели что-то, вокруг моей головы роились мухи. Я был весь перепачкан грязью и кровью, солнце пекло нещадно, но я лежал не шевелясь.

– Он ушел, – пробормотал мой невидимый спаситель. – Отказался от твоих часов. Да лежи ты тихо, болван!

Последняя ремарка была вызвана тем, что я механически вздрогнул, осознав: с миннеконжу он говорил на языке сиу, но ко мне-то обращался на английском! Причем на правильном, с легким американским акцентом. Вот опять:

– Продолжай лежать! Я усядусь на берегу рядом с тобой и буду петь победную песнь. В честь полного уничтожения конных солдат – ясно? Отлично… Поблизости никого нет, но до темноты еще часа четыре, похоже. Тогда мы сможем уйти. Сумеешь притворяться падалью столько времени? Шевельни пальцем, если да… Отлично, то, что нужно. Тогда лежи.

Удивляться я уже не мог, да и не хотел. Я был жив, рядом находился друг, кто бы он ни был. Что до остального, то я не вполне осознал ужас того, что произошло: половина кавалерийского полка регулярной армии США была уничтожена, перерезана за какие-нибудь четверть часа.^[267] Кастер убит. Убиты все. Кроме меня.

– Только не спи, – произнес голос. – И бредить тоже не надо, не то пну. Вот, слушай лучше.

И он затянул песню на лакота, о том, как убил сегодня шестерых конных солдат, в том числе вождя-вашечуску с часами с Бонд-стрит, которые еще идут и показывают десять минут шестого. Беда у них с воображением, честное слово. Потом индеец стал петь про то, какой он великий воин и сколько раз посчитал «ку», а я лежал, заживо пожираемый мухами. Неприятно, но бывало и хуже.

Вопреки запрету, я задремал или, скорее всего, лишился сознания, поскольку вдруг ощутил холод и руку, которая, обхватив меня за плечи, помогала привстать. На лицо мне плеснули водой и протерли тряпкой, счищая корку запекшейся крови. Край котелка поднесли к губам, и голос с американским акцентом прошептал:

– Потихоньку… по глоточку. Хорошо. Теперь полежите, покуда я приведу вас в порядок.

Я допил холодную как лед воду и кое-как приподнял налитые свинцом веки. Стояли сумерки, на небе начинали высыпать звезды, дул холодный ветер. Надо мной склонялся парень в бизоньем шлеме, и его наводящая жуть физиономия не сделалась приятнее, расплывшись, в ответ на мой хриплый вопрос о том, с кем имею честь, в широкой ухмылке.

– Я, скажем, так похититель мертвых. Можете идти? Прекрасно. Я помогу вам, но потом нужно будет усидеть на коне. Для начала давайте придадим вам вид члена команды победителей.

Он стянул с меня одежду и кое-как впихнул в замшевую рубаху и леггины. Голова моя горела, и когда индеец нахлобучил на нее бизоний головной убор, легче не стало. В тусклом свете я видел длинные волосы, ниспадающие на плечи моего спасителя, и лицо, густо покрытое краской. Американец или метис – под таким слоем штукатурки не разберешь.

– Теперь слушайте в оба, – говорит. – Повсюду еще бродят воины и скво, подбирают убитых.

И верно, покой вечера нарушали заунывные голоса, поющие песню смерти. На фоне сумеречного неба виднелись двигающиеся туда-сюда фигуры, огоньки факелов мерцали по всему склону.

– Порядок. Мы отправимся вниз по реке, к тамошнему броду – так мы сможем обогнуть деревню. Потом я отведу вас в одно место, где можно будет отлежаться в полной безопасности. Ху-хэй, поехали.

Я мог только ковылять, опираясь на него. Он помог мне вкарабкаться на мустанга и устроиться в седле. Хотя голова пульсировала от боли, я с трудом ухитрялся держать равновесие. Потом мы медленно поехали в ночи, спустившись под прикрытие тополей, росших на берегу – я отчетливо слышал журчание воды в реке. Но для меня все было как во сне: время потеряло смысл, я только иногда понимал, что еду верхом на мустанге, потом уловил шлепанье копыт по воде, затем был подъем в гору. Дважды я едва не упал, но индеец успевал подхватить меня. Не могу сказать, сколько заняла поездка. Помню висящую на небе луну и руку, лежащую на моем плече; потом мне помогли лечь, и глубокий голос заговорил на языке сиу, доносясь, будто издалека:

– …приложи к голове жир, и если рана станет хуже, пошли за мной. Никто не придет, но если кто-то появится и это будут люди из нашего народа, скажи им, что это он так распорядился. Скажи, что таково мое слово. Передай им, что Тот, Кто Хватает сказал…

7 / XXI

Когда разменяете полтинник, то не сможете уже зализывать раны так быстро, как прежде. Прежде всего, не очень-то вам и хочется: если некогда вы только и мечтали вскочить с больничной койки и пуститься во все тяжкие, то теперь не возражаете спокойно полежать, позволяя милым сиделкам выполнять свою работу. В бытность еще мальчишкой, в том афганском аду, на меня обрушился целый форт. Получив перелом бедра, я уже через несколько недель, с ногой в лубке, ухитрился под одобрительные возгласы Авитабиле оседлать афганскую шлюху, после чего мы со стариком здорово набрались. Но в пятьдесят три – увольте. Если бы месяц спустя после Литтл-Бигхорна мне предложили на выбор всю труппу «Фоли Бержер»^[268], я попросил бы лучше прислать хлебушка с молочком, да и то немного – а то пронесет еще.

Следующие две недели я по большей части провел в бреду – так мне сказали – и едва не протянул ноги от того, что по признакам выглядело как воспаление легких. Выкарабкавшись, я был слаб, как котенок. Сил хватало, только чтобы проглотить немного кровяного супа – первоклассная вещь для выздоравливающего, вот только труднодоступная, если поблизости нет свежего бизоньего мяса. Но оно имелось у моих хозяев – вернее, надо говорить «хозяина», ибо по большей части он ухаживал за мной в одиночку.

Хозяин был полукровкой и звали его Джо Блестящий Олень – так он представился. И это практически все, что я из него выжал, по крайней мере в отношении моего удивительного спасения. Кто был человек, который понарошку убил меня и снял взаправду скальп (вырезав только кусочек шевелюры, видимо, чтобы убедить зрителей-сиу в своей искренности), а потом привез меня сюда – в неизвестное место – Джо не говорил. Утверждал только, что это не он. Я пытал его насчет последнего, что запомнил: кто такой загадочный Тот, Кто Хватает, на что мой хозяин отвечал, что Хватающий приезжал навестить меня, и, вполне возможно, приедет еще. А больному, дескать, лучше заткнуться да поесть еще немного кровяной похлебки.

Размещались мы в пещере, весьма для такого места комфортабельной, оснащенной всеми причиндалами горных охотников: одежда из бизоньих шкур, мебель из дерева и сыромятной кожи, добрый очаг. Когда я смог подниматься, Джо Блестящий Олень стал прогуливать меня до горловины пещеры и обратно, и мне стало ясно, что находимся мы в возвышенной местности с обилием хвойных деревьев. Видимо, это было где-то в горах Бигхорн. За пределы пещеры он меня не выпускал, и, будучи еще слишком слаб, я не спорил. Что-то подсказывало мне: наберись терпения – и в свое время все узнаешь. Пока же Джо охотно общался на тему, которая была и для меня довольно любопытна. Я имею в виду бойню, которую пережил.

Да, Кастер был убит, как и все, кто оказался с ним на том склоне. Выходило, что Джордж перешел через Роузбад, но, вместо того чтобы обогнуть лагерь индейцев с юга, как приказывал Терри, решил напасть на него своими силами, не дожидаясь при этом всяких там гиббонов. Кастер разделил силы, отправив Рино со ста двадцатью солдатами атаковать лагерь с юга, а сам взял пять рот, намереваясь напасть на другой конец деревни. Мне, как никому другому, было известно, чем закончился этот маневр. Рино тем временем сумел отвести свой отряд и закрепиться на утесе, дождавшись Терри и Гиббона, прибывших на следующий день. Сиу к тому времени откочевали.

Все кому не лень высказали свое мнение об этом знаменитом разгроме, и если вас интересует мое, то извольте. Кастер рассчитывал одержать выдающуюся победу и обновить померкшую славу – ради бога. Но отослав Рино – что само по себе необъяснимо, разве только у него не было ни малейшего представления о силе индейцев, – он увенчал это безумие, начав собственную атаку, вполне уже представляя эту самую силу. Я видел ту самую деревню и решился бы атаковать ее не иначе как с двумя полками полного состава. Поселение было чудовищно крупным и явно служило прибежищем нескольким тысячам самых воинственных индейцев Америки. Находятся такие, кто говорит, что Рино следовало наступать решительнее, другие твердят, что Кастеру надо было идти на прорыв и объединиться с Рино. Все это вздор. Лишь одно сулило Кастеру успех: поджать хвост и убираться прочь в ту же минуту, как заметил деревню. Вместо этого он отправил Рино в пекло и сам бросился вперед. Знаете, Джордж был таким оптимистом и так бредил победой, что даже у того брода все еще верил в свою счастливую звезду. Так мне сдается. Но ко времени выхода на склон все было кончено, и он, должно быть, тоже понял это.

Скажу еще две вещи. Имей Седьмой исправные карабины, у него были бы шансы проредить сиу и прорваться на холм, как это удалось Рино. И в этом тоже вина Кастера. Ему следовало проверить те штуковины прежде, чем совать нос в район реки Паудер. Проверить так, чтобы стволы карабинов раскалились и выявилось заедание патрона. Второе: Рино вполне заслужил оправдательный приговор, который вынес ему военный трибунал. Я не слишком хорошо его знал, но там даже сам Наполеон не добился бы большего. Будь Кастер хоть наполовину так же хорош, мы до сих пор могли бы слушать байки какого-нибудь старого вояки про то, как он уцелел в схватке на Жирных Травах.

Впрочем, я уже выложил вам про Кастера все, что знал, и вы вправе делать выводы самостоятельно. Он вовсе не был плохим солдатом. Большинство командиров допускает ошибки, и ничего. Но Джордж совершил сразу три последовательно: отослал Рино, пошел в атаку сам, избрал неправильное направление отхода. И в итоге потерпел поражение в небольшой кровавой стычке – сражением это не назовешь, ей-богу – которая, тем не менее потрясла Америку, и Кастеру тут ничего не исправить. Что до его солдат – что ж, если они и бежали, то за мной все равно не угнались. А до сиу – это по праву их великий день, хоть они многими тысячами одолели горсть солдат. Желчный Пузырь добыл эту победу, а Бешеный Конь ее «затвердил», как сказала бы моя супруга^[269].

Но это все к слову. Битва эта могла быть исторической катастрофой, для меня же она стала предпоследней главой в моей американской одиссее, начавшейся за двадцать шесть лет до того, когда Джон Черити Спринг увлек бедолагу Флэши к берегам Нового Света. Вам она может показаться самой причудливой из моих историй, но признаюсь, я нахожу ее развязку вполне логичной, почти неизбежной даже. Я имел все шансы угадать разгадку.

Наслаждаться гостеприимством Джо мне довелось большую часть месяца, и под конец этого срока я вновь ощутил в себе силы и нарастающее беспокойство. Как-то вечером мы сидели у огня, покуривая трубки, как вдруг в пещере появился индеец. Я даже не слышал, как он вошел, но это факт – передо мной стояла стройная мускулистая фигура в черных леггинах с бахромой, с раскраской на груди, но не на лице, с орлиными перьями в волосах и револьвером за поясом. С минуту воин молча смотрел на меня, потом кивнул Джо. Мне он сразу показался знакомым, но лишь через несколько секунд я вспомнил, где мы встречались.

– Тот, Кто Хватает, – объявляет Джо.

– Да ну, не может быть! – отвечаю я. – Это же Юный Фрэнк Стоящий Медведь! Мы встречались в Чикаго, а потом ты и Боящийся Лошадей охраняли нас под Кемп-Робинсон! А что, Пятнистый Хвост здесь?

Фрэнк покачал головой.

– Вождь со своим народом, на Уайт-ривер.

– Но… он послал тебя? Ко мне?

Индеец не ответил, и я в растерянности смотрел на него и Джо.

– Но… что это за ерунда про Того, Кто Хватает? Если бы ты был им, я бы прослышал про тебя еще прежде того, как Куртка украл меня и привез в лагерь сиу! Чего тебе надо от меня? – Тут я вспомнил еще об одном. – И где тот человек, который привез меня сюда после битвы?

Фрэнк по-прежнему молчал, потом одним из тех медленных, величавых жестов попросил Джо выйти из пещеры. Предложив мне сесть, сам он устроился напротив, скрестив под собой ноги, и положил руки на колени. На гордом лице не отражалось ни малейшей эмоции, черные глаза смотрели изучающе. Казалось, он обследовал меня вплоть до мельчайшего волоска, и мне этот взгляд не слишком понравился.

– Я – Стоящий Медведь, – говорит он наконец, – это взрослое имя, данное мне хункпапа-сиу. Но ребенком я был известен среди брюле как Тот, Кто Хватает, или Цеплястый, или Загребущий, потому что был жадным и брал все, что хотел. – Все это было сказано без тени улыбки. – А Фрэнком меня назвали родители, Сломанная Луна, Ходящая Одиноко и его жена, темная белая женщина, Ходячая Ива.

Гортанные звуки слов лакота, плавные движения его рук, передававших имена языком жестов, помешали мне сразу уловить смысл сказанного. Потом он обрушился на меня, и моя лежащая на колене рука непроизвольно задрожала даже до того, как он, вперив в меня черные глаза, проговорил:

– Ты знал мою мать много лет назад как Кле-о-ни, девушку-рабыню. Теперь знаешь ее как мисс-сез Кэн-ди.

– Я не верю тебе! – вырвалось у меня. – Твой язык раздвоен! Ты же брюле – самый чистокровный индеец из всех, что я видел! И ты говоришь мне, что она – твоя мать? Ни за что не поверю!

– Ты продал ее навахо. Откуда мне знать про это, как не от нее? И с какой стати ей рассказывать об этом кому-либо еще кроме сына, который сможет однажды отомстить за нее человеку, продавшему любимую за две тысячи долларов?

Говорил он так же спокойно и холодно, как сама миссис Кэнди. Назвав сумму, Фрэнк щелкнул пальцами, как хлыстом.

– Когда я был ребенком, она рассказала мне, как в год Великой болезни шайенов путешествовала рабыней в караване фургонов во главе с человеком по имени Ком-ба, который предал ее и продал в Санта-Фе вождю навахо. В прошлом году в Чикаго, когда Синтэ-Глешка повел нас в дом, где играют и поют, он говорил с тобой о днях, когда вы были молодыми, и как ты вел караван с черными рабынями в год Великой болезни шайенов. Тогда я догадался, что ты, военный вождь вашечуска, являешься также Ком-ба.

«Эти черные девушки, которых мы видели сегодня! Да, они такие же хорошенькие, как те, что были в твоем фургоне, Пускающий Ветры! Помнишь их – в год, когда среди Отрезанных Рук распространилась болезнь? Хунхэ, что за красотки были!»

В воображении живо предстала ухмыляющаяся физиономия Пятнистого Хвоста во время нашего возвращения из театра. Я еще тогда радовался, что Элспет ни слова не понимает! Зато этот вот все понял, но хранил каменное выражение лица, как сейчас. А потом передал в бордель в Денвере весточку своей мамаше – «Ком-ба», мол, вернулся. Остальное она взяла на себя…

От этих мыслей голова моя пошла кругом. Существовал один шанс на миллион, что Стоящий Медведь окажется в Чикаго и сможет услышать смачные воспоминания Пятнистого Хвоста о событиях, случившихся за четверть века до того, но все остальное подходило так, как разношенный башмак к ноге. Я поймал себя на мысли, что разглядываю его – может ли Фрэнк быть сыном индейца и окторонки? Да, Клеонию и саму по-настоящему темной не назовешь – в образе миссис Кэнди я легко принял ее за итальянку. Если она вышла за этого малого, Сломанное Что-То Там, году в пятьдесят третьем, если верить ее собственным словам, а Стоящему Медведю сейчас как раз лет двадцать пять или около… О, Боже, неужели все эти годы он лелеял в сердце месть? И вот теперь я у него в руках.

– Ладно, Стоящий Медведь, – говорю. – Я верю тебе. Язык твой прям. Но мать твоя совершенно заблуждается – я все объяснил бы ей, дай она мне малейшую возможность. Боже всевышний, я не продавал ее – я любил искренно и нежно и всем сердцем желал забрать Клеонию в Мексику, но старая карга, владевшая ею, продала твою мать за моей спиной! Продала милое, любящее создание, которое я обожал и на котором мечтал жениться…

– Значит, у того священника из Санта-Фе был раздвоенный язык? – спокойно спрашивает он. – С какой стати?

– У всех священников раздвоенный язык, – горячо убеждаю его я. – У каждого треклятого святоши. Да у гремучих змей язык и то прямее…

– А у той старой карги? – черные глаза были холодны как лед. – Когда я был маленьким мальчиком, мать оставила селение сиу и поехала в Санта-Фе, повидать ту старую каргу. Мис-сез Су-зи. Карга была добра к ней и помогла… – Фрэнк немного наклонился, роняя слова, словно могильные камни. – Старая карга рассказала матери, что ты предал многих женщин и крал деньги, и убивал и что у тебя черное сердце. – Голова его медленно покачнулась – Язык твой раздвоен. Ты знаешь это. Ты продал мою мать навахо.

А неплохо они все разведали, однако.

Тем же ровным голосом он продолжил:

– Мать, узнав в прошлом году от меня, что ты вернулся из страны Великой Матери, заманила тебя в капкан, словно койота. Она привезла тебя на Йеллоустон и передала в руки Куртке, брату Сломанной Луны, который доставил пленника в селение сиу, ко мне, чтобы ты мог умереть от какешья, как того желала мать. Я был тогда на Роузбаде, дрался с Серым Лисом Круком, и вернулся на Литтл-Бигхорн как раз в тот момент, когда солдаты Желтоволосого пошли в атаку. Не знаю, как смог ты ввязаться в битву, но я увидел тебя и спас. Я засыпал глаза своих собратьев песком лжи. Даже снял с тебя скальп – небольшой кусочек, чтобы обмануть их. Чтобы в запале боевой ярости они не убили врага быстро. Вот так я заполучил тебя.

Видя этот непреклонный взгляд, слушая этот невыразительный голос, я лишился дара речи. Но не дара мысли, и мысли были одна ужаснее другой. Меня спасли от бойни только для того, чтобы замучить гораздо более изощренным способом, изобретенным этой подлой шлюхой Клеонией-Кэнди, и этот неумолимый дикарь будет наслаждаться моими страданиями. Лучше бы я умер вместе с Кастером или сам вышиб себе мозги… Впрочем, стоп, что-то здесь не сходится…

– Но… но это не ты спас меня! Тот воин говорил по-английски! С американским акцентом!

– А как еще должен я говорить, черт побери? Мы, знаете ли, в Рагби не учились. С нас и Гарварда достаточно.

Не берусь даже описать ощущения, которые я испытывал, слушая приятный, притворно-уничиженный голос, исходящий от красного, как медь, малого с перьями в косах. Это все равно как если какой-нибудь китайский мандарин грянул бы вдруг «Вареная говядина с морковью»^[270]. Я в буквальном смысле отказывался верить собственным ушам – с гортанного, напевного наречия сиу он, не дрогнув ни единым мускулом, перескочил на резкий, хорошо поставленный говор образованного американца. На меня глядел все тот же брюле-сиу с каменным лицом – и вдруг он залился смехом, запрокинув голову, потом вскочил, гибкий, как громадная кошка, и, уставив руки в боки, хищно скалясь, уставился на меня. Ни один индеец не смог бы так стоять. Впрочем, передо мной был уже не индеец. О, у него были лицо и тело сиу, но голос, интонации, жесты, вся манера поведения принадлежали… белому человеку.

– Ну и видок у тебя, любо-дорого посмотреть! – восклицает Фрэнк. – Ты бы поглядел на себя! Бог мой, было бы правильно сотворить с тобой все то, чего ей так хочется, все, до последней мелочи! Было бы справедливо, если бы я бросил тебя умирать вместе с Кастером! Я почти так и сделал, – он мрачно кивнул. Ухмылка сузилась до тоненькой щели. – Почти сделал. Но так не годится, правда ведь?

Не так часто я лишаюсь дара речи, но теперь сидел, не в силах выдавить из себя ни слова, ничего не понимая, с бьющимся, словно молот, сердцем. Меня обуяла слабость, я два или три раза открывал рот, но не смог произнести ни звука. Только смотрел на высокого размалеванного дикаря с косами, на этого воина Обожженных Бедер с хищным лицом и красной кожей.

Кое-как я совладал с собой и спросил:

– Почему ты не…

Он медленно подошел и встал передо мной.

– Ты знаешь почему, – говорит. – Обязан знать.

Внезапно он присел передо мной на корточки так, что лицо его оказалось на одном уровне с моим, не далее как в футе. Фрэнк снова улыбался, но вид у него был странный – в глазах читались насмешка, усталость и еще что-то, чего я не мог разобрать.

– Ты не узнал мою мать, когда она явилась перед тобой в образе миссис Кэнди. Да и с какой стати, после двадцати пяти лет? Но здесь дело другое. Вглядись в мое лицо, как я всмотрелся в твое. Как я смотрел на него в Чикаго, в Кемп-Робинсон или сегодня. Даже если мать ничего не сказала, мне было бы достаточно одного взгляда. Но она сказала… Сказала, что я родился в деревне навахо, в Нью-Мексико, весной 1850 года.

У меня было такое ощущение, будто я нахожусь под гипнозом. Все это сущий вздор, разумеется… Но, вглядевшись внимательнее, я снова задрожал. Я узнал это лицо. Я понял, почему оно так привлекло меня с самого начала: в Чикаго, затем в Кемп-Робинсон, почему мне было так странно, но приятно видеть его рядом в тот жуткий день совета с представителями сиу. О да, не узнать это лицо было невозможно – я видел его каждый божий день. Крупные черные глаза с немного тяжеловатыми веками, орлиный профиль – я знаком со своей внешностью более детально, нежели большинство прочих, ибо провел недели, разглядывая свое отражение в трельяже Шенхаузена и сравнивая его с изображением Карла-Густава на портрете. Даже полноватые губы и тяжелый подбородок… А ведь чертовски красивый парень этот Стоящий Медведь, а? Но мне трудно было принять это – пережитое потрясение оказалось слишком сильным… Миссис Кэнди обернулась Клеонией… Это ее сын… И теперь от меня ждут, что я поверю в…

– Ну, давай же, старый тупой ублюдок! – нетерпеливо воскликнул Фрэнк, и я понял, что все так и есть. Только мой родной сын в подобный момент смог бы так разговаривать со своим папашей. Но… но все равно этого не может быть, хоть я и знал, что может. Я пытался найти противоречия.

– Ты сказал, что… тот парень-сиу… как там его звали? Ты сказал, что он – твой отец.

– Это сказал Стоящий Медведь, – отвечает он на языке лакота. – Стоящий Медведь из племени брюле, Тот, Кто Хватает, которому Сломанная Луна, Ходящая Одиноко был как отец. – Юноша снова перескочил на английский. – Но одновременно я – Фрэнк Груар, или, правильнее сказать, Фрэнк Флэшмен, сын рабыни Клеонии и англичанина, продавшего ее в Санта-Фе.

– Гру… как? – сам не знаю для чего, спрашиваю я.

– Груар. Французское имя. Так звали ее отца, и так она назвала сына. – Он пристально смотрел на меня, в глазах его блестел веселый огонек и еще что-то, чего я никак не мог разгадать. – Неожиданность, правда? Впрочем, из всего, что я слышал о тебе – в том числе от Сьюзи Уиллинк, удивляться-то особенно нечему. У тебя незаконнорожденных детишек не меньше, видно, чем у самого Соломона.

Меня не просто смутить, но его слова обрушились на меня, как удар по лицу.

– И это неудивительно. Ты и мамаша, – меня слегка покоробило и то, как он называет ее в манере, присущей сынам цивилизации, – были любовниками летом и осенью сорок девятого, и хотя у меня нет возможности точно установить свой день рождения, она-то уж его знала. Навахо тоже не ведут приходских реестров, зато имеются показания почтенных жителей Санта-Фе, которые засвидетельствовали, что, когда мать прибыла в их город в пятьдесят пятом, с ней был сын лет пяти, Фрэнк торжествующе ухмыльнулся. – Ну что. Здравствуй… папочка!

Нелегкое, знаете ли, это дело. Он, разумеется, был прав. Я изрядно наследил по миру – особенно в Индии, да и в России живет некий граф Пенчерьевский, сходство которого с официальным отцом вряд ли выдержит серьезную проверку. И вот один из них таки объявился. Но когда незаконнорожденный отпрыск оказывается вдруг воином племени сиу, да еще с чистейшим бостонским акцентом, тут у любого нервы сдадут. Ибо теперь сомнений не оставалось. В какой-то степени потрясение оказалось не столь сильным, как после сюрприза, устроенного мне «миссис Кэнди», или когда выяснилось, что Фрэнк – ее сын. Можно даже сказать, что я предчувствовал нечто подобное. Вы можете возразить, что парень мог оказаться отпрыском любого из посетителей заведения Сьюзи в Санта-Фе, но я даже не допускал подобного. Нет смысла сомневаться в словах Клеонии и самого Фрэнка, да и внешнее сходство говорит само за себя. Мне гораздо легче удалось его обнаружить, нежели чем узнать Клеонию в миссис Кэнди. Сходство читалось в нем: в наружности, манере держаться, и вообще… в наличии стиля. А если парень был бы еще и белым…

Он по-прежнему сидел на корточках, глядя на меня со странной своей задумчивой улыбкой и ждал. Мне не дано было знать, чем все закончится, но я понимал, что надо сделать.

– Ну, – говорю я, осторожно протягивая правую руку. – Здравствуй… сынок!

Я не знал и того, как он отреагирует. Фрэнк взял мою руку, крепко сжал на миг, но блеск в его глазах мог означать все, что угодно: изумление, радость, гнев, даже ненависть. Впрочем, подозреваю, что он в тот миг просто развлекался. Юный ублюдок – употребляю слово как в прямом, так и в переносном смысле – держал меня за глотку. Разыгрывая из себя благородного дикаря, он издевался над стариком, с наслаждением наблюдая, как я корчусь на вертеле страха и недоумения, и приберег настоящий сюрприз на самый конец. О, парень оказался не промах. И хороший актер при этом, наделенный всеми необходимыми качествами: умел подготовить театральный эффект, обладал даром лицедейства, испытывал наслаждение, прищемив жертве хвост и доведя ее до белого каления. У вас глаза бы на лоб полезли, послушай вы, как он толкует про вещи, которых молодые люди вроде бы должны стесняться. О да, это был сын старика Флэши как пить дать. Даже не сбагри я его мамочку вниз по реке, встреча отца с сыном вряд ли была бы теплой. Наша порода не склонна к сильным чувствам.

Но это не отрицает факта, что нам было интересно, и, покончив, так сказать, с формальностями, мы перешли к обмену сведениями. По преимуществу, с его стороны. В нем кипело желание высказаться, и, понимая, что это заставит меня ерзать как на горячей сковородке, Фрэнк, будучи Флэшменом, не мог пропустить такой потехи. Отдавая себе отчет, что по-прежнему нахожусь в смертельной опасности, я весь превратился во внимание. Думаю, если бы весь Седьмой кавалерийский пошел в атаку на нашу пещеру, я бы даже ухом не повел.

История была любопытная, хотя не единственная в своем роде – целая куча народу на старом Диком Западе выросла вот так, как он: наполовину белыми, наполовину индейцами. Насколько ему помнилось, до пяти лет он считался плоть от плоти сиу, а потом, когда Клеония вернулась к занятию проституцией в Санта-Фе и Альбукерке, за ним стала присматривать Сьюзи Уиллинк – недурно для начала, осмелюсь заметить. Но мальчик скучал по прежней жизни и доканючил до того, что его отпустили назад, к Сломанной Луне. Приемный отец умер, когда Фрэнку исполнилось десять. Тогда Клеония отдала его в школу в Эль-Пасо, а в тринадцать отправила на Восток, поскольку в Денвере дела у нее шли в гору и она могла позволить себе дать сыну лучшее образование. Паренек оказался необычайно смышленым и поступил в Гарвард, где выказал большие способности к языкам – последнее меня совсем не удивило, – а потом – к ярости Клеонии – подхватился и сбежал обратно в племя, где и провел три долгих года.

Все это он излагал весьма сдержанно, сидя, облокотившись на стол, скрестив на раскрашенной груди руки, а одну ногу элегантно закинув на другую. Эта поза мне тоже была слишком хорошо знакома. Он с детства знал, кто его отец и чем зарабатывает на хлеб мать. Ему было наплевать. Похоже, в нем гнездилось на удивление мало любви к родительнице, хотя та лишь чудом сумела сохранить ему жизнь во младенчестве, в деревне навахо. Да и в последующие годы, как я отметил, проявляла такую заботу.

– И ты, образованный человек, прожил три последних года среди сиу? – с недоверием спрашиваю я. Мне все еще было трудно осознать: неужели воин лакота, скакавший в бой на Литтл-Бигхорне и юный студент, обедавший, надо полагать, в «Ойстер-хаузе» и попивавший чай на Луисбург-сквер, одно лицо?

– Не все время, – беззаботно отвечает он. – Мне, думаю, это уже надоело. Здесь я ощущаю себя дома, как нигде в другом месте, но… Во мне, знаешь ли, уживаются два человека. – (прямо в тон моим мыслям.) – Кстати, в агентство я приехал только в начале прошлого года – из любопытства, наверное. Это произошло всего за несколько месяцев до нашей встречи в Чикаго. Будучи из брюле, я примкнул к Пятнистому Хвосту – ему я представлялся настоящим сиу, и он не догадывался даже, что я говорю по-английски. Я счел за благо держать раздвоенность своей личности в секрете – только мать и ты видели оба моих обличья. Пятнистый Хвост приблизил меня, и было довольно весело скататься с ним в Вашингтон. – Фрэнк ухмыльнулся. – Разве не так? Однако мачеха моя – настоящая красавица, а? Впрочем, вряд ли стоит называть ее мачехой. Они с Пятнистым Хвостом здорово поладили, насколько могу судить.

Я не поддался на провокацию и поинтересовался, как получилось, что он, живя в агентстве, оказался среди «враждебных».

Фрэнк усмехнулся, как кот при виде клетки с птицами.

– Ах вот ты о чем! Жить в агентстве скучно, и после того, как ваша делегация поставила крест на переговорах в Кемп-Робинсон, я улизнул в обличье Фрэнка Груара в форт Феттерман и нанялся к Круку скаутом^[271]. Был с ним до последних дней – вел в прошлом месяце разведку на Роузбаде. Ну и заваруха там была, знаешь ли, – он хохотнул, и было как-то не по себе наблюдать, как это жестокое красивое лицо с индейскими косами изменяется в жесте, присущем исключительно белому человеку.

– Выгода состояла в том, – продолжает Фрэнк, – что я мог находиться на любой из сторон по своему выбору. Состоя при Круке, я не мог должным образом приветствовать тебя с приездом на Литтл-Бигхорн. Как только мне удалось улизнуть под предлогом продолжительной разведки, я снова превратился в Стоящего Медведя и поспел как раз к потехе на Жирных Травах. И к счастью для тебя, не так ли?

Нет, ни один человек в здравом уме не поверил бы в эту историю. Кроме того, кому доводилось изображать датского принца, пуштунского бадмаша, торговца рабами в Дагомее, апачского воина и генерал-сержанта армии Мадагаскара – и это еще не все превратности его богатой карьеры. Поэтому я поверил и вам советую, поскольку, если недостаточно моего слова, существуют ставшие уже достоянием общественности сведения о Фрэнке Флэшмене, он же Фрэнк Груар, он же Стоящий Медведь, он же Тот, Кто Хватает, он же Загребущий.

– Впрочем, у меня создалось впечатление, что парни Крука начали подозревать меня, – хладнокровно заявляет он. – С сиу все в порядке – они знают, что я служу скаутом в армии, и почитают это за славную проделку. Полагаю, это вполне объясняет, на чьей стороне я в самом деле стою.

Такой поворот снова подвел нас к теме, которую я считал первостепенной, хотя и не прерывал его примечательный рассказ. Пока Фрэнк наклонялся, чтобы подбросить в очаг новые поленья, я спрашиваю:

– Коли так поворачивается, то как ты намерен поступать дальше?

Он опустился на корточки, раздувая угли, потом поднял взгляд и невинно улыбнулся мне.

– Я не собираюсь покончить с тобой, папа. Если, конечно, ты это имеешь в виду.

– А, рад слышать. Но мне кажется, все что… ну, все это дело…

– Это была затея матери, не моя. Когда я рассказал, что видел тебя в Чикаго, она… – Фрэнк замялся. – Мне показалось даже, что она немного чокнулась. Я знал, что самая заветная ее мечта – в один прекрасный день дать мне возможность отплатить тебе за все, что ты с ней сотворил. Мне иногда кажется, что только для этого я ей и нужен. Короче, когда я встретился с ней, она вела себя как сумасшедшая. Мать – вообще женщина суровая, но такой ярости и ненависти я не видел еще ни разу – а мне ведь полжизни довелось прожить среди сиу. – Он с интересом посмотрел на меня. – А какая она была… когда ты впервые ее узнал?

– Красавица. Ангельская прямо-таки внешность. О, она была очаровательна, обворожительна, умна. И расчетлива. И невероятно тщеславна.

Фрэнк весело кивнул.

– А ты ведь был тот еще сукин сын, папочка, а? Ты хотя бы любил ее?

– Нет. Но она нравилась мне. Очень.

– Но две тысячи долларов понравились тебе больше. Ясно, – продолжает этот образчик сыновней покорности. – Не стану утверждать, что ценю ее много больше. Уж по крайней мере недостаточно, чтобы приучиться с младых ногтей ненавидеть тебя так, как ей хотелось. С какой стати? Мне ты ничего не сделал, да я даже не видел тебя ни разу. Да и Сьюзи Уиллинк ты нравился.

– Боже правый!

– О да. Сьюзи часто смеялась, вспоминая про тебя, и по ее рассказам ты выходил забавным малым. «Сущий юный проказник был твой родитель, – говаривала она. – И ты такой же, копия отца». – Фрэнк засмеялся, качая головой. – Мне Сьюзи по-настоящему нравилась.

– Мне тоже. А… Как она, не знаешь?

– Умерла четыре года назад. Перед этим вышла замуж, – он стоял у огня, лукаво ухмыляясь. – В очередной раз.

– Как жаль. Что она умерла, имею в виду.

И это было искренне. Мне вспомнилось милое радостное личико, распутные губки, откровенные наряды и… Ну да. Дорогая моя старушка Сьюзи.

– Так вот, во время нашей встречи в Денвере матери и в голову не пришло, что я могу не разделять ее чувств по отношению к тебе. Позже, составив план, она передала весточку – вместе с двумя тысячами долларов, если тебе интересно – Куртке и его ребятам, а также прислала сообщение мне. Я должен был стать орудием ее мести, так сказать, и раскрыть тайну своего рождения в последний, самый тяжкий, миг твоих мук.

Он тряхнул головой с циничной ухмылкой.

– Честное слово, именно так она и сказала. Мать ведь креолка, а они темпераментные и склонны к драматизму, да и мстительные, как больной гризли. – Фрэнк пожал плечами. – Я понял, что она спятила, и решил умыть руки. Это одна из причин, почему я подался к Круку. Не то чтобы я сильно переживал за тебя, – добродушно добавляет он, – и не стал бы убиваться, если приехал бы на Жирные Травы парой часов позднее. Но раз так вышло…

Мне начинал нравиться этот парень.

– А что скажет твоя мать?

– А она ничего не узнает. Будет думать, что ты погиб в битве. Не так весело, как ей мечталось, но думаю, ее устроит. Кстати, а как ты ухитрился замешаться в бой? Разве Куртка не держал тебя под присмотром?

Я рассказал ему про Ходящую В Одеяле. Его бровь вскинулась, и впервые за все время во взгляде промелькнуло нечто вроде уважения. А может, мне показалось. Да, в нем явно наличествовал стиль, и глядя в свете очага на этого великолепного воина-индейца с раскраской и перьями и со столь противоречащими внешности nil admirari^[272] манерами и кривой ухмылочкой, я еще раз ощутил сожаление, что этот парень стал… тем, кем стал.

– Но ты все-таки спас меня, – говорю. – Почему… Фрэнк?

Он поглядел на меня с выражением, которое я могу охарактеризовать как нахальную серьезность.

– Ну, в тот момент мне это показалось разумным. Как и полагается добропорядочному сиу, я присоединился к истреблению Длинных Ножей. И тут вдруг вижу тебя. Если угодно, это можно счесть чудом – как мне удалось разглядеть тебя в той кутерьме, когда мы уже приближались к гребню, и тот сержант пошел на прорыв, а ты поскакал с холма вниз. Я помчался следом. Должен сказать, наездник ты еще тот, однако. Думал уже, что тебе удастся уйти, но продолжал ехать следом, и в тот миг, когда ты свалился… – Фрэнк пожал плечами и, видя мой заинтересованный взгляд, насмешливо усмехнулся. – Вот так. А как бы поступил ты, иди речь о твоем собственном драгоценном папаше?

Не перевоспитывать же было этого малого. Оставалось подыгрывать ему в его игре – по большому счету, моей собственной. Мне потребовалась секунда, чтобы переключиться, стараясь не выказать замешательства или колебаний. Я не сплоховал.

– Ну, знаешь, – говорю я задумчиво. – Это совсем другая история. Ты ведь не был знаком с моим сатрапом – то бишь с твоим дедом. А не то подумал бы дважды, прежде чем его вытаскивать.

Потом я приветливо кивнул ему, как полагается гордому дитем отцу.

– Кстати… Спасибо тебе, мальчик мой.

– Сыновний долг, папочка, – говорит он. – Интересно, а найдется у Джо Блестящего Оленя что-нибудь на ужин?

* * *

Не каждый божий день обретаешь сына, и если вы спросите, что я чувствовал, то, честно говоря, не знаю, что и ответить. Это было на редкость странное ощущение, так, пожалуй. За несколько коротких мгновений я поочередно испытал недоумение, недоверие, потом уверенность, но, как бы то ни было, он стоял передо мной – живое воплощение противоречий, да, – но самый настоящий. Он до чертиков напугал меня пару раз, пару раз я чувствовал к нему расположение, даже восхищался им, но по большей части испытывал просто удивление. Было так странно повстречаться и пообщаться… с самим собой, если вы понимаете, к чему я клоню. Фрэнк поступал – как я, думал – как я, а если убрать эти косы и раскраску, и выглядел бы – как я. Даже бронзовая кожа являлась следствием загара – я на Востоке еще чернее ходил. Если и имелось различие, как я подозревал после Жирных Трав, так это что он, бедолага, был храбрецом. Наверное, все-таки был – унаследовал от Клеонии, надо полагать, больше не от кого. Что до глубины натуры, сказать не берусь: сомневаюсь, что Фрэнк мог потягаться со мной по части низости, но ему, в конечном счете, было вдвое меньше годков. Да, и будучи столь похож на меня, сын наверняка обладал даром скрывать свою истинную сущность.

Мы уехали из пещеры через пару дней, вдвоем. По словам Фрэнка, направляясь по своим делам, он мог по пути забросить меня в одно из поселений в Черных Холмах, откуда я смогу отправиться на Восток. От пещеры в подножье Бигхорна до них было около недели езды. Крук энергично преследовал «враждебных», и Фрэнк выразил уверенность, что с ними будет покончено еще до зимы, если только они не уйдут за канадскую границу, что было весьма вероятно. Разгром Кастера напугал индейцев сильнее, чем армию, потому что сиу понимали, какую цену им придется за него заплатить. Ходили слухи, что продолжать войну готов только Бешеный Конь. Тем временем нам приходилось быть всегда начеку. Фрэнк ехал в своей раскраске, я – в замшевой куртке, так что мы готовы были обернуться в любую сторону.

Странная получилась эта поездка по Великим Равнинам. Когда вспоминаю о ней, все представляется, как во сне. Учитывая наши истории, несколько необычное родство, обстоятельства встречи, первоначальные трудности сосуществования, мы, думаю, поладили весьма неплохо, на свой манер. Мы удивительно легко нашли взаимопонимание. С день или два – еще в пещере – мы держались настороженно. Я ловил на себе его косые взгляды. «Надо же, – видимо, означали они, – этот здоровенный детина с бакенбардами – мой папаша, вот дела!» Я же, в свою очередь, ловил себя на мысли: «Да это же юный Флэши!» Мне, должно быть, было труднее привыкнуть, нежели ему, потому как он хотя бы знал о моем существовании уже лет двадцать. Но иногда создавалось ощущение, что мы знакомы давным-давно. Когда мы тронулись в путь, я с возрастающим удивлением и удовольствием наблюдал за ним: высокий воин, грациозный, стройный, на коне сидит, как казак. Даже я в его годы не сумел бы лучше. Клянусь Георгом, не сумел бы.

Мы разговаривали непрестанно, от восхода солнца до заката, когда начинали выть койоты, и дни летели быстро. Не берусь сказать, о чем именно говорили, но помню, что первый его вопрос касался сводных братьев и сестер. Я рассказал ему о сыне Гарри, викарии (теперь он епископ, причем многообещающий, так что да помогут небеса святой церкви), и дочери Джо. Ей тогда исполнилось восемнадцать, и она служила для меня одновременно поводом для радости и беспокойства. Радости, потому что была прелестна, как может быть прелестно дитя Флэши и Элспет. Беспокойство проистекало отсюда же, ибо молодые парни всегда остаются тем, что они есть. Я же сразу спросил у него, чем является его альтер эго, Фрэнк Груар, и как он преподносит себя перед Круком и остальными белыми.

– На Востоке я франко-американец, – отвечает Фрэнк. – Но некоторым бостонским мамашам это не слишком по нраву. Так что теперь, когда постригусь и надену сюртук, превращусь в канака, сына белого отца и матери-полинезийки, рожденного в Южных морях и привезенного в Штаты мормонами. Звучит здорово, да и все равно никто понятия не имеет, кто такой канак.

– Они этого не воспримут, – говорю. – Да и бостонским мамашам полинезийцы тоже не слишком по вкусу.

– Все легче, чем говорить, что я сын английского офицера и вольноотпущенной рабыни с Гаити, – резонно замечает Фрэнк. – А что до Бостона, так главное в том, что по вкусу дочкам, а не мамашам.

Этот парень нравился мне все больше и больше.

Фрэнк, в свою очередь, выказывал ко мне весьма лестный интерес. Едва выяснив, что именно Флэши был тем мавром, который сделал свое дело, он прочитал обо мне все, что мог найти, и теперь просто сыпал вопросами. Несильно преувеличу, сказав, что Фрэнк за эту неделю узнал обо мне больше, чем другие за всю жизнь. Помню, как любопытно ему было выяснить, откуда взялось боевое прозвище Бичемп Миллуорд Комбер. Я выложил начистоту – большую часть. Но гораздо лучше в памяти моей отложились его рассказы о себе: о детстве среди сиу, о Сломанной Луне, бывшим, похоже, вполне приличным недалеким малым, о днях в Гарварде и о том, каково приходится индейцу среди белых людей и белому человеку среди индейцев – ну, о последнем я имел определенное представление, – о прочитанных книгах, о любимой музыке, театральных постановках и прочем. Но всякий раз Фрэнк возвращался к Западу и толковал про племена и охотников, про горы и прерии. И я отметил странную вещь. Мы все время говорили по-английски, ведя речь в полусерьезной-полушутливой манере, столь естественной для меня, и для него, видимо, тоже, пересыпая сказанное ехидными ремарками и подковырками. Но стоило ему заговорить про Запад, он переходил на правильнейший английский с вкраплением сиу, а иногда вообще соскальзывал на этот язык. Я чувствовал за этим нечто, чего не мог осознать, то, что идет от крови, от страны и места, где ты вырос. И пока он говорил, что-то зрело у меня в мозгу, но мне не хотелось, казалось страшным озвучивать свои мысли.

Так было до последнего вечера. Весь день мы скакали на юго-запад, к темнеющему впереди массиву Черных Холмов дакотов. Их поросшие хвойными деревьями склоны казались такими величественными и загадочными в те годы. Мы выехали на длинный отрезок прерии, ограниченный с обеих сторон небольшими лесочками. Горел закат, Фрэнк насвистывал «Гэрриоуэн» – это может показаться странным для воина-брюле, но только не для американского сына английского солдата. Я уже приглядывал уютное местечко для ночевки, как он вдруг натягивает поводья и говорит:

– Знаешь, мне лучше будет повернуть здесь.

– С чего вдруг? Мы же только что собирались разбивать лагерь. И как насчет завтрашнего визита в Дедвуд? Боже правый, раз уж мы забрались в такую даль, не можешь же ты просто взять и повернуть. А кроме того, мы даже не поужинали.

– Ну, в Дедвуд мне и без того соваться не следует, – отвечает Фрэнк. – Сомневаюсь, что там сегодня сильно обрадуются сиу.

– Вздор! Спрячь свои косы под шляпой, а лучше – срежь их долой, никто и не догадается. Куртка из замши…

– Нет, лучше мне уехать.

– Но, черт возьми, мы не успели даже… ну, попрощаться и все такое. И есть еще много вещей, о которых я хотел тебя расспросить. Очень важных вещей…

– Знаю. Но лучше не стоит об этом.

– Да ты даже не знаешь, что я имею в виду! Ну давай же: разведем костер, перекусим чего-нибудь, покурим, обсудим все…

Слова замерли у меня на языке, потому как сквозь сумерки я разглядел, что он отрицательно качает головой, украшенной двумя орлиными перьями. Подъехав ближе, я разглядел ту полуусмешку и тот взгляд, смысл которых так и не давался мне с того самого первого вечера в пещере.

– Лучше нам распрощаться здесь, папа.

Я ухватился за его поводья.

– Ну постой же, Фрэнк, – говорю, одновременно пытаясь привести в порядок мысли. – Дело вот в чем: я подумал, что нам, быть может, и вовсе не стоит прощаться? О чем я? Мне подумалось… ну, мне хотелось бы взять тебя с собой. – Я все-таки решился. – В восточные штаты, а потом даже в Англию. Я… Ну, в моих силах сделать для тебя кое-что, Фрэнк, то, чего здесь никто не сможет для тебя сделать. Надеюсь, ты меня понимаешь. Для примера, я могу, если хочешь, устроить тебя в армию. В английскую или американскую, как предпочитаешь. У меня есть, знаешь ли, определенные связи: я вхож и к президенту и к королеве. Ты бы мог сделать прекрасную карьеру военного…

– Воевать против сиу за Дядю Сэма? – фыркает он. – Или стать офицером-полукровкой в одном из ваших рафинированных кавалерийских полков?

– Да какой ты полукровка? Ты похож на метиса не больше, чем я. Да если и похож, без разницы. Но если не хочешь в армию, черт с ней. Можешь пойти в Оксфорд или вернуться в Гарвард. Изучать языки, стать дипломатом! Или кем тебе вздумается – такому парню, как ты, все по плечу! У меня есть определенное положение. И деньги. – Деньги, конечно, не мои, а Элспет, но это чепуха. – Я хочу помочь тебе… ну, пробиться, так скажем.

Фрэнк погладил мустанга по гриве.

– Почему? Ты считаешь себя обязанным мне?

– Да, но не в этом суть! Ты спас мне жизнь, и я признателен, но дело не в этом…

– Это потому что ты обошелся так с матерью?

– Боже правый, нет! Послушай, сынок, я расскажу тебе кое-что о себе, нечто, о чем ты, скорее всего, уже догадался. У меня нет совести. Ну, может, и есть, только я ею не пользуюсь и не собираюсь! Твоя мать… Я сыграл с ней скверную шутку, и оба мы это знаем. Она хотела отплатить мне тем же, даже похуже, и только благодаря Богу и тебе не преуспела в своем намерении. Но все это не важно. Ты – мой сын, – я понял, что улыбаюсь во весь рот, а в горле у меня застрял ком. – И какой сын! Да-да, ты.

Быстро темнело, но я разглядел, как губы его скривились в усмешке.

– Было бы здорово поехать с тобой. Но я не поеду.

– Бог мой, но почему? Если тебе не понравится, ты всегда можешь бросить все и вернуться. Знаешь, сынок, от тебя требуется только сказать, чего ты хочешь, и мы все устроим. Вернее, устроишь ты, а я помогу, чем в моих силах. Мне ли не знать, на какой струне надо сыграть, какой угол срезать, чью ладошку помаслить или чье плечо похлопать…

– Да что ты говоришь? Прям-таки чего захочу?

– Абсолютно! Все, что хочешь.

– Отлично, папа, – говорит он. – Больше всего я хочу скакать назад, к тем горам.

Я молча посидел некоторое время, переваривая его слова. Потом говорю:

– Понимаю.

– Нет, не понимаешь, – отрезает Фрэнк. – Это не имеет отношения к матери. Или к тебе. Я уже говорил, что не питаю к ней особых чувств. Как не питаю и не питал ни к кому другому. За исключением разве старушки Сьюзи, да спасет Господь ее грешную душу. Если была у меня мать, так это скорее она. И еще, бог знает почему, у меня нет серьезных претензий к моему отцу, – он улыбнулся мне. – Знаешь, после Жирных Трав, когда я вернулся, сиу снимались с лагеря, и меня так и подмывало заявить о тебе при всех. Потому что помимо своих, ясное дело, подвигов, их восхитило мужество двоих врагов: того солдата с тремя нашивками и всадника с длинным ножом на гнедой лошади. Ну, что ты на это скажешь?

Проклятье, вот ведь ирония судьбы! Если признаться, что я орал от страха, ни он, ни сиу не станут меня даже слушать. Опять все то же заблуждение, обманчивый эффект наружности. Но я был рад, что он верит этому.

– Так что не обижайся, – говорит Фрэнк и поворачивает лицо в сторону заката, где алое зарево сменялось чернотой ночи. – Причина просто в том, что я живу здесь.

– Но Фрэнк, – с хрипловатой натугой продолжаю я. – Сынок, что тебя здесь ждет? Скауты Круку больше не нужны, а гнить в агентстве ты не захочешь. А как Фрэнк Груар нигде не сможешь ты достичь таких высот и богатства, как в большом мире! В самом деле, не такой уж ты и местный, как думаешь. Ты наш сын, а ни я, ни твоя мать не люди Запада…

– Но я – да. Я не англичанин и не француз. Я – американец. Я – сиу.

До сих пор перед глазами стоит его профиль: гордо вскинутая голова с перьями, силуэтом обрисовывающаяся на фоне заката. Помню, как сердце мое упало, а душа опустела, стоило мне выпустить последнюю свою стрелу.

– Да ничего подобного, сынок! В тебе нет ни капли индейской крови, что бы ты себе не воображал. Это все потому, что ты вырос среди них. Чувства твои естественны, но они преходящи. Да будь ты даже сиу до мозга костей, та жизнь, о которой ты мне столько рассказывал… Ну, через несколько лет ее уже не будет.

Я наклонился в седле, почти умоляя темную фигуру прислушаться.

– Поверь, сынок. Я видел эту страну в те дни, когда топор и колесо едва коснулись ее. Я проехал с Карсоном от Таоса до Ларами и за всю дорогу нам не встретилось ни единого дома, фургона, перекрестка или рельса! Это было в тот год, когда ты родился. Прям будто вчера! Сколько, думаешь, нужно времени, прежде чем все пройдет, сгинет? Литтл-Бигхорн был последним ударом умирающего бизона. Черные Холмы потеряны, река Паудер на очереди. Не будет больше свободной прерии, дичи, весенней охоты…

Голос изменил мне, и я поежился от холодного ночного ветра. Фрэнк подобрал поводья.

– Знаю, – он повернулся лицом ко мне, и в полутьме я разглядел кривую усмешку. – Я тоже был при Литтл-Бигхорне. И я рад этому обстоятельству – за тебя. Но не только поэтому. И не только потому, что там чертовски красиво.

Не успел я опомниться, как он повернул коня и поскакал по темному склону. Копыта глухо стучали по траве.

– Фрэнк! – заорал я.

Он приостановился на гребне и обернулся. Мне стало так одиноко, но я не мог поехать за ним или сказать того, что хотел сказать. Меня внезапно пронзила жгучая боль и сожаление обо всех этих потерянных годах и о том, что из них вышло.

– Я так сожалею, сынок, обо всем, что было! – крикнул я.

– Знаешь, а я – нет, – донеслось в ответ. Фрэнк засмеялся и вдруг раскинул в стороны руки. – Смотри, папа!

Он снова рассмеялся, потом пересек светлеющую полоску заката и был таков.

Несколько секунд я смотрел на пустой гребень холма, потом тронул коня, чувствуя себя на редкость тошно. Я знал его всего неделю, и он был индейцем сиу до кончиков ногтей, и стоило подумать о всех заморочках, гнездящихся в нем – смертный грех, в котором повинны, как я подозревал, приемные родители парня… Но если бы вы видели его! Орел, ей-богу, орел.

Но вскоре я почти утешился. Отцовские чувства – это хорошо, но какой бы хомут взвалил я себе на шею, стоило ему согласиться. Я не лгал, когда предлагал ему помощь, но теперь, взглянув на вещи трезво, решил, что оно и к лучшему. Парень, скорее всего, оказался бы тем еще пройдохой, с которым хлопот не оберешься, да и Элспет стала бы задавать очень неудобные вопросы. А стоило ему обрезать волосы и надеть цивильный костюм, наше разительное сходство сделалось бы очевидным… Ну почти. При этой мысли я даже вспотел. Да, что ни делается – все к лучшему. Но иногда в ушах у меня звенит его смех, и я вижу фигуру с распростертыми руками на гребне холма, и чувствую щемящую боль в сердце, вспоминая о своем сыне.

Но ведь жизнь наша не устлана розами – приходится выковыривать из задницы шипы и ковылять дальше.

* * *

Проделывая последние мили по петляющей между холмам дороге в Дедвуд, я пребывал в приподнятом настроении. Округа кишела, как муравейник: старатели ползали по поросшим деревьями склонам, слышался несмолкаемый стук кайла, лопат, скрип осей. Везде хижины, лачуги, промывочные желоба, вокруг которых бродят грязные заросшие парни в широкополых шляпах и с подтяжками, сыплющие ругательствами и копающиеся в земле. И еще вывески-указатели: «Милый сердцу прииск», «Клад под скрещенными костями», «Дамьерское золотое ущелье» и тому подобное.

Сам город напоминал бедлам – ему было тогда всего четыре месяца, и состоял он из единственной улицы бревенчатых и каркасных строений, вытянувшейся по всей длине узкой, в пару фарлонгов, впадины между двумя поросшими лесом крутыми склонами. Времени его обитатели не теряли: здесь уже имелись мэрия и муниципалитет, «Гранд Сентрал Отель», баня, склады, театры, салуны, игровые дома и мюзик-холлы; клерки, цирюльники, проститутки, торговцы, барышники и спиртные напитки в количестве, достаточном для маневров океанского судна. Все орали и горланили во всю мочь. У американцев это называется «бум», и сердце воспаряло в небеса при виде всей этой суеты и радостной шумихи: всякий здесь делал что хотел, и жил на широкую ногу, и считал себя без пяти минут миллионером.

Пробираясь сквозь укутанную пылью улицу, я слышал громыхающую в заведениях музыку, видел кишащие людом салуны и лавки, жуликов и шлюх, толкающихся у сдвоенных дверей, а также добропорядочных граждан, спешащих по своим делам с видом оптимистичным и преуспевающим. Вам скажут, что по воскресеньям там не найти было свободного местечка в приходской церкви, что гимн «Ледяные горы Гренландии» и задорная песенка «Ох, Сюзанна» в мире и благополучии звучали из соседних комнат, что время от времени на улице пристреливали кого-нибудь. Верно, но в общем и целом все были счастливы.^[273]

Впрочем, доллары тут не ходили – только золотой песок. Его носили с собой в мешочках. Даже за выпивку в барах платили, отмеряя щепотку, и во всем городе не найти было прилавка без весов. За все нужно было платить песком, а у меня его не было, как и долларов. Я заехал в отель и достал золотые часы, от которых своротил нос миннеконжу. Неотесанный тевтон за стойкой посмотрел на них, на меня, бородатого и в замше, и подозрительно хмыкнул.

– Отткута ты взятть этто?

Принял меня за джентльмена с большой дороги, выходит. Я указал на выгравированные инициалы и сообщил на чистейшем лондонском диалекте, что вещь моя. Немец поворчал, потом нехотя отсыпал мне золота на тридцать долларов. Я подписал квитанцию и через десять минут уже дремал в горячей ванне, избавляясь от грязи и усталости, а в голове вертелся хоровод отрывочных воспоминаний. «Дальний Запад», перевязанный глаз миссис Кэнди, Куртка со своими дружками, вонючая духота типи, Ходящая В Одеяле, перерезающая ремни ножом, кровавая резня на склоне… меднокожие тела… крики, выстрелы, блеск стали… гремучка в траве… Кастер, кидающий мне «бульдог»… «Эге, полковник! Далековато отсюда до Конной гвардии»… гнедой падает подо мной… размалеванная рожа под бизоньим шлемом… «Не шевелись, что бы ни случилось!»… мрачное красивое лицо, расплывающееся в лукавой ухмылке… «Здравствуй, папочка!»… его ладонь в моей… Фрэнк… Фрэнк…

Проснулся я в холодной воде, полуокоченевший. Кто-то громыхал в дверь, интересуясь, не намерен ли я всю ночь проторчать в этой треклятой ванне?

Добрая отбивная привела меня в чувство, и я сидел в шумном холле-столовой, уставший вусмерть, но довольный, и думал, стоит ли заказывать порцию бренди по здешним сумасшедшим ценам. Я погрузился в счастливые мечты про то, как еще до конца недели воссоединюсь в Филадельфии с Элспет, как вдруг увидел свои часы, которые кто-то раскачивал не цепочке прямо перед моим носом. Подняв глаза, я узрел человека, которого не встречал уже десять лет. Высокий малый в широкополой шляпе и пестром жилете, с длинными волосами и не менее длинными усами, тщательно расчесанными, улыбался, глядя на меня сверху вниз. Он громко рассмеялся, а я вскочил и от души пожал ему руку. Обменявшись любезностями в виде радостных воплей и похлопывания по плечу, мы заказали выпивку и уселись друг напротив друга.

– Гарри, приятель! – восклицает он. – Какой такой чертов ветер тебя сюда занес? Я думал, ты помер, или в Англии, или в тюрьме!

– Знаешь, Джеймс, – говорю. – По первым двум пунктам ты недалек от истины, но вот в тюрьму я не попадал уже давненько.

– Чтоб мне провалиться! – расцвел он и подтолкнул ко мне часы. – Только что говорил с нашим уважаемым хозяином, который трясется за прилавком: не всучили ли ему, дескать, медь в конечном счете. Гляжу на эту штуковину – и читаю: «Сэр Гарри Флэшмен». Во дела! – Он хлопнул ладонью по столу. – Старина, выглядишь ты просто замечательно!

– Как и ты. Но послушай, этот парень дал мне за часы тридцать долларов.

– Тридцать? Хе, да этот треклятый немецкий стервятник выжал из меня пятьдесят! Ну, сейчас я разукрашу его жирную морду за такие проделки…

– Брось, Джеймс, – говорю. – Я пошлю тебе сотню, как только вернусь на восток.

– Ты собираешься на восток? Как, ведь ты только что приехал! А как насчет рассказать, где, черт возьми, тебя носило и как ты поживаешь, и какие новости, и вообще, чтоб тебе лопнуть, старина, давай-ка выпьем!

Мы выпили, он снова выругался, рассмеялся, сказал, что видок у меня еще тот, и поинтересовался, какая недобрая занесла меня в Дедвуд?

– Это долгая, долгая история, – отвечаю я.

На это он заметил, что у нас, черт возьми, впереди целая ночь, и приказал слуге принести непочатую бутылку.

– Нет, разрази тебя гром, мы будем шампанское! – взревел Джеймс, когда слуга вернулся. – Когда я пью с баронетом, то пью самое лучшее!

– Я не баронет, просто рыцарь.

– А, точно, я забыл. Рыцарь ордена ватерклозета, или как его там… А, чертовой бани! – заржал он. – Длинный, темный, чертов рыцарь! Ну, давай выкладывай все как на духу!

И я заговорил. Потом мы выпили, я продолжил рассказ, мы опять выпили, и я снова рассказывал. Не знаю почему, но я готов был изложить ему все, с самого начала, когда спустил Брайанта с лестницы в Кливе до момента прибытия в Дедвуд. Не самое разумное решение, быть может, но от облегчения я сделался беспечен, передо мной сидел старый приятель, отличный малый притом, и мне хотелось излить душу. Время от времени он присвистывал, охал или выражал изумленное недоверие, но по большей части сидел неподвижно, не сводя с меня внимательных, странно-меланхоличных глаз. Официанты обслуживали нас до самого утра по первому зову, отсадив прочих клиентов подальше, и даже подняли в четыре часа утра повара, чтобы тот приготовил нам яичницу с ветчиной. Ничего не может быть слишком для Дикого Билла Хикока и его гостя, как видите.

Когда я закончил, он посидел молча, потом покачал головой.

– Флэши, – говорит, – мне разное доводилось слышать, но это кроет все. Я бы сказал, что ты чертов врун, но… Дай-ка посмотреть натвою башку. – Он обследовал едва поджившую рану на скальпе и опять выругался. – Адский ладан, да это ведь надрез арапахо, ей-ей! Твой собственный сынишка? Проклятье, ну и дела! Это… черт, не знаю даже, что сказать! И ты был с Кастером? Без дураков? В той бойне?

– Не стоит распространяться об этом, – взмолился я. – Мне нужно попасть домой без лишней канители и расспросов и хорошенько передохнуть. Так что забудь про все. Кстати, ты-то что здесь делаешь? По последним вестям, ты вроде как был в театре, с Коди^[274].

Джеймс поведал, где носило его: выступал в цирке тут и там, немного шерифствовал, немного играл, по большей части перегонял скот. Но теперь он женился и, оставив супругу на Востоке, приехал в Дедвуд, чтобы обустроиться, а потом перебраться сюда с семьей.

– Прииски или игра? – спрашиваю я.

Вместо ответа он спокойно улыбнулся, отвернул полу сюртука и продемонстрировал пару револьверов, торчащих из-за шелкового пояса.

– Если не начнет везти в картах или не найду в себе достаточно сил, чтобы взяться за кирку, снова нацеплю бляху.

Ну, для него это раз плюнуть. Это был самый меткий и быстрый стрелок, которого мне доводилось видеть (я отвалил бы немало монет за право полюбоваться с безопасного расстояния поединком Билла с Джеком Себастьяном Мораном). Для него не имелось нужды нарабатывать стаж маршала – одного имени было достаточно. Но перспектива, похоже, не слишком его радовала. Приглядываясь к нему, я пришел к выводу, что Джеймс изрядно прибавил в весе за последние годы, да и склонность к выпивке и безделью не проходят даром. Он признался, что глаз у него уже не тот, и предпочел бы не связываться со службой, если только обустроит участочек к востоку от Дедвуда.^[275]

– Еще пару недель, – говорит он, – и я закрываю лавочку. Эй, Том, какое сегодня число?

Официант сказал, что с вечера было первое августа, но поскольку сейчас уже утро, то значит, второе. Проклятье, еще пара месяцев – и Элспет заметит, что чего-то не хватает. Я спросил слугу, когда уходит дилижанс в Шайен.

– Но ты ведь не уезжаешь сегодня? – проворчал Хикок. – Адовы колокола, мы даже еще и не выпили! Зачем так спешить? – Он воздел палец. – Ты слишком суетишься, вот в чем беда – ты, как маятник, который все время качается и никак не может остановиться. Что тебе сейчас нужно, так это хорошенько выспаться, хорошенько позавтракать вечерком, принарядиться. В «Белла-Юнион» найдется пара отличных девчонок, и мы напрочь снесем крышу с этого городишки…

– Твоими бы устами, Джеймс. Прости, но я пас. Знаешь, а почему бы тебе не отправиться со мной в Шайен, и мы бы могли хорошенько повеселиться там, прежде чем я сяду на поезд?

Но этот лентяй отказался, и мы выползли на крыльцо отеля с целью поглазеть на звезды и проверить, в правильном ли порядке разложены по канавам пьяницы. Близился рассвет, и я буквально валился от усталости.

– Слишком поздно, чтобы ложиться, – говорит Билл.

Но я все-таки прикорнул на пару часов и поспел в контору как раз вовремя, чтобы попасть на южный дилижанс. Обычная толпа бездельников и мальчишек собралась поглазеть на экипаж с горой поклажи на крыше. Внутри кроме меня ехали трое: пожилая пара и лоснящийся торговец виски в клетчатых штанах и с расширяющимися книзу баками. Они уже заняли места, а возница орал: «Все на борт! Все на борт, кому до Кастер-Сити, Кемп-Робинсон, Ларами и Шай-е-ена!» Я побежал по обочине под ободряющий свист зевак и взгромоздился в дилижанс. Поехали мы на север, и коротышка-торговец пояснил, что мы обогнем квартал, после чего повернем на юг.

– Надо кое-что выгрузить у Финнегана и в «Номере десять», – говорит.

Мы оставили у Финнегана ящик с образцами его товара и выехали на главную улицу, кишевшую повозками и всадниками, направляясь к салуну «Номер десять». Хикок говорил, что там находится его логово. И точно: когда мы подкатили, старина дышал воздухом на дорожке. Сюртук он снял, и обе пушки торчали на всеобщее обозрение.

– Есть еще время составить мне компанию, Джеймс! – крикнул я из окошка. Он подошел пожать мне руку, но отрицательно покачал головой.

– У меня там Шкипер Мэсси, – говорит. – И я намерен размотать ему кишки от ада до Хьюстона… Ах, прошу прощения за мой язык, мэм. Я был несдержан.

Он приподнял шляпу, извиняясь перед пожилой леди. Очень чувствительный в этом отношении был наш Дж. Б. Хикок.

Даме это принесло мало пользы, поскольку возница обнаружил сломавшуюся чеку и озвучил это всему округу в подходящих случаю выражениях. Местный мальчишка был послан за деталью и кувалдой. Хикок подмигнул мне и сказал:

– Не ведись на деревянные монетки^[276], Флэши!

После чего скрылся за дверью салуна «Номер десять». В окошке показалась багровая физиономия кучера, который заверил, что «десять минут от силы, ребята, и поедем». Мы сидели в дедвудском дилижансе и терпеливо ждали.

– Прошу прощения, сэр, – говорит тут продавец виски, наклоняясь ко мне. – Я и впрямь слышал английский акцент?

Я сухо кивнул.

– Ну и ну, это так здорово, сэр! – он приподнял цилиндр и протянул лапу. – Счастлив познакомиться, в самом деле! Меня зовут Хоскинс, сэр. К вашим услугам… – Торговец порылся в бумажнике и сунул мне визитку. – Разъездная торговля винами, ликерами и высококачественными спиртными напитками.

Он расплылся в улыбке, а я подумал: «Боже, сделай так, чтобы он сошел в Кастер-Сити – стоит такая жара, а я устал, как пес, и хочу отдохнуть».

– Позвольте приветствовать вас на великом американском Западе, сэр? А, так вы бывали здесь прежде? Что ж, в таком случае надеюсь, что эта ваша поездка оказалась столь же приятной, как предыдущая.

(Седьмой пакет «Записок Флэшмена» обрывается здесь, без каких-либо комментариев или пояснений со стороны автора, описанием событий утра 2 августа 1876 года, дня, когда Дикий Билл Хикок был застрелен в салуне «Номер десять» городка Дедвуд.)

КАРТА

Составленная Флэшменом карта Литтл-Бигхорна грешит неточностями в деталях (русло реки и размещение различных кругов племен), но согласуется с другими источниками, показывая продвижение Кастера вдоль утесов, вниз по оврагу Целебного Хвоста к месту близ брода, а затем на север вверх по склону Жирных Трав в попытке достичь высоты, помеченной как «Х», где остатки его сил были зажаты между индейцами Желчного Пузыря, атаковавшими из оврага и охватывающим движением кавалерии Бешеного Коня. Подчеркнутые фамилии (напр. Кастер) означают место, где погибли те или иные подразделения вместе с их командирами. – Примеч. Дж. М. Ф.

Приложения

Приложение 1. Таинственные жизни Фрэнка Груара (1850–1905)

Самым удивительным в рассказе Флэшмена о том, что именно он был отцом Фрэнка Груара – Стоящего Медведя, знаменитого скаута и одной из самых загадочных персон Дикого Запада, является то, насколько это сходится с установленными фактами. То, что у него мог родиться от Клеонии сын и что мальчик вырос среди индейцев, вовсе неудивительно, учитывая историю отношений Флэшмена и Клеонии. Их ребенок был не единственным в своем роде: выращенные в племенах полукровки встречались часто – о самом Кастере говаривали, что его мать была шайенка, хотя в свете характера генерала это выглядит не слишком правдоподобно. Также нет ничего из ряда вон выходящего в том, что человек смог одинаково вести жизнь индейца и белого. Помимо указания Флэшмена, существует еще достаточно свидетельств, что Фрэнку Груару это удавалось, причем с успехом, ставящим в тупик сегодняшних историков, не говоря уж о его современниках. Можно еще вспомнить случай Джеймса Бекуорта, мулата, ставшего индейским вождем, вернувшегося затем на белую сторону фронтира, чтобы снова потом уйти в прерии.

Но вернемся к Груару. Факт, что он служил скаутом у Крука в кампании 1876 г. и зарекомендовал себя одним из лучших разведчиков американской армии. Но кем именно он был, откуда взялся, точно никто не знал, и это служило предметом ожесточенных дискуссий. Некоторые считали его белым, другие – индейцем. Существовала теория, что он наполовину индеец, наполовину негр (что любопытно), еще одна называла его сыном французской креолки (еще любопытнее). Сам Груар, много раз отказывавшийся сообщать подробности о своей жизни и потерявший все свои записи во время пожара, в 1891 г. согласился наконец поведать свою историю одному газетчику по имени де Барт. История получилась захватывающая.

Груар заявил, что родился на острове Паумоту, архипелаг Товарищества, в 1850 г. и был сыном американского мормона и полинезийки. В возрасте двух лет его привезли в США, где он жил в семье Пратт в штате Юта, откуда сбежал в пятнадцать лет. Работал погонщиком и почтовым курьером, пока в 1869 г. не попал в плен к сиу. Молодой человек был таким смуглым, что индейцы приняли его за своего и пощадили. Имя Стоящий Медведь ему дал сам Сидящий Бык, потому как Груар, когда его пленили, был одет в накидку из медвежьей шкуры. Среди сиу он прожил шесть лет, числился в любимчиках у Сидящего Быка, хорошо знал Бешеного Коня. Естественно, Фрэнк научился хорошо говорить на лакота.

Весной 1875-го Груар решил покинуть сиу. Он приехал в агентство Красного Облака и, по его собственным словам, «оставался там до тех пор, пока не приехала комиссия заключать договор по Черным Холмам». Он не упомянул про поездку в Вашингтон с Пятнистым Хвостом, но нет причин не допускать, что таковая могла иметь место. После провала переговоров его отправили передать послание белых Сидящему Быку и Бешеному Коню. Последние отклонили мирные предложения, и находятся те, кто утверждает, что сделали они это по настоянию Груара, симпатии которого лежали на стороне сиу. Как бы то ни было, Груар сообщил, что, вернувшись в агентство Красного Облака, решил стать белым и поступить на службу к Круку. Так он и сделал, и служил скаутом в мартовской кампании на реке Паудер, а позднее, при Роузбаде, вопреки тому, что один из его товарищей-скаутов относился к нему подозрительно и даже доложил Круку о возможных замыслах Груара заманить войска в ловушку.

Такова в общих чертах рассказанная Груаром история. Его действия как скаута Крука иногда имеют документальное подтверждение, иногда – нет. После битвы на Роузбаде (17 июня) он то появляется в лагере Крука, то исчезает из него. Его точно не было с Круком 25 июня (в день битвы на Литтл-Бигхорне) и еще дня два после этой даты. Вернувшись, он принес Круку вести о поражении Кастера. В течение следующих нескольких недель передвижения Груара известны, но к концу июля его следы вновь теряются.

Итак, все вышесказанное вполне сходится с рассказом Флэшмена. Но это еще не все. Согласно биографу Груара, де Барту, циркулировала история про то, как Груар присоединился к атаке на отряд Кастера при Литтл-Бигхорне, но вовсе не с враждебным намерением: он якобы рассчитывал заманить сиу под удар превосходящих, как ему казалось, американских сил, но план не реализовался и индейцы победили.

Все это могло быть плодом воображения, но любопытно, что слухи приписывали Фрэнку Груару, скауту Крука, участие в сражении на Литтл-Бигхорне на стороне индейцев.

Стоит заметить, что поведанная Флэшменом история о ранних годах Груара больше похожа на правду, чем лично рассказанная последним де Барту, да и туман вокруг участия Фрэнка в кампании семьдесят шестого года скорее говорит в пользу Флэшмена. После 1876 г. Груар продолжал службу скаутом, и Бурк и Файнерти, источники достоверные, сходятся с Круком в том, что как следопыт он был вне конкуренции. Но никто никогда не знал, чему можно в отношении него верить. «Американский биографический словарь» отмечает в статье про его жизнь, что «факты в ней самым причудливым образом перемешиваются с невероятным вымыслом».

Флэшменоведов, в свете сообщенных сэром Гарри сведений, может заинтересовать, как выглядел Груар. Шесть футов росту, смуглый, красивый, вес около шестнадцати стоунов, крупная голова, черные волосы, большие выразительные глаза, выдающиеся скулы, решительный подбородок, внушительных размеров нос и легкая ироничная улыбка на губах (см.: Дж. де Барт «Жизнь и приключения Фрэнка Груара», изд. Эдгара Стюарта, 1958; Файнерти; Бурк; Дж. П. Бекуорт «Моя жизнь и приключения», 1856; «Американский биографический словарь»).

Приложение 2. Битва на Литтл-Бигхорне

Возможной причиной, вызвавшей возникновение об этой пресловутой битве столь обширной литературы, является факт, что никто не в силах установить истинную картину происшедшего. Ничто так не подхлестывает спор, как недостаток аргументов. Поскольку до сего дня у нас не имелось рассказов переживших сражение белых очевидцев, спекуляции расцвели пышным цветом, превратившись в то, что один выдающийся писатель обозначил терминами «Великая американская фальсификация» и «Великая американская ложь». Это кажется еще более удивительным в свете того, что сам по себе Литтл-Бигхорн не являлся значительной битвой (если не брать в расчет участников и членов их семей). Он ничего не решал, ничего не менял, да и, как заметил Флэшмен, не являлся в полном смысле слова битвой, скорее крупной стычкой.

И все-таки Литтл-Бигхорн наделен особой аурой. Невозможно стоять на холме Монумента, глядя на бегущую среди деревьев речку, или бродить между гребней и оврагов на склоне Жирных Трав, усеянном белыми отметинами, показывающими места, где солдаты Седьмого кавалерийского встретили смертный час, или взирать с подножья холма на молчаливое скопление камней, указывающих на последний рубеж Кастера или одинокий памятник Батлеру, слушать шепот травы и воды и не почувствовать себя глубоко тронутым. Немногие поля сражений производят подобное впечатление. Быть может, причина в том, что оно осталось нетронутым и, стоя на нем, можно увидеть (огромная редкость для мест старых боев), что тут произошло, а быть может, даже и как. Не столь важно, кто откуда двигался и в каком направлении. Любой солдат или штатский способен проследить путь отступления от реки по оврагу к гребню и холму, поскольку здесь вы не найдете сложных маневров или больших расстояний, способных смутить наблюдателя. Легко представить себе две сотни парней в синих мундирах да еще горсть в замшевых куртках, которые прокладывали себе путь вверх по склону, преследуемые и атакуемые с флангов превосходящими силами врагов, желающими втянуть белых в привычную индейцам рукопашную битву: человек против человека. Пуристы и пропагандисты напрасно ломают копья о термины: в английском языке наиболее точно смысл происшедшего передает слово massacre (резня, бойня).

Рассказ Флэшмена о битве вряд ли обрадует противоборствующие стороны. Если не считать детали, увиденные глазами очевидца, он почти не проливает света на вопросы (многие из них весьма несущественны), служившие предметом для ожесточенных дискуссий в течение целого столетия. Великие дебаты Рино не найдут здесь ценной подпитки – Флэшмен приводит только свою точку зрения и она совпадает с таковой большинства исследователей.

Так что же произошло на Литтл-Бигхорне? Насколько можно судить, основываясь на изучении огромного количества источников, Кастер, подойдя (ориентировочно) к гребню, ограничивающему южную часть долины, в которой размещался лагерь индейцев, разделил полк на три части. Бентина он отослал налево, сам стал огибать долину справа, а Рино приказал ударить по самому лагерю. Идея состояла в том, что, пока Рино атакует (и возможно, прорвется через весь лагерь), Кастер произведет нападение из удобного пункта с фланга или с тыла. Неплохой план, если исходить из предыдущего опыта Кастера. Но только при условии, что ему невдомек была сила индейцев.

Рино не продвинулся далеко – его остановили, и после того как к нему присоединился Бентин, отряд занял позицию на утесах, где и смог продержаться до отхода индейцев. Кастер тем временем увидел сверху лагерь и решил атаковать его. Тут мы вторгаемся в область неведомого. Глядя в наши дни с обрыва и зная об огромных размерах лагеря, мы можем поразиться амбициозности Кастера. Так же, видимо, считал и скаут Бойер: «Если пойдем туда, не вернемся обратно». Последовала короткая перепалка, после чего Кастер доверился собственным побуждениям и двинулся вниз, к броду. Как далеко он прошел, неизвестно, – мы не располагаем точными данными о передвижении пяти его рот. Но это не суть важно – нам хорошо известно, где их путь закончился. Вывод таков, что Кастер, планируя последний свой бой, явно допустил ошибку. Насколько велика его вина – в недооценке сил индейцев, неправильной организации атаки на деревню, пренебрежении духом, если не буквой приказов Терри – судить затруднительно, поскольку мы не знаем, что творилось у Кастера в голове. Мы можем только строить догадки. Похоже, он был слишком опрометчив, кинувшись на штурм всего с пятью ротами. Нам, знающим результат, это представляется очевидным. Но как ему виделась ситуация с обрыва? Он был там, мы – нет.

Разбирая битву с индейской стороны, это было умело, даже блистательно выигранное сражение. Для людей, не знакомых в привычном для нас смысле с понятиями «война» или «битва», сиу и шайены дрались на Жирных Травах в стиле, способном заслужить похвалы любого здравого военного теоретика. Они отбили первоначальную атаку, обратили врага вспять, заметили опасность на левом фланге и в свою очередь произвели фланговый обход. Рассматривая их действия, мне сдается, что Флэшмен был прав, приписывая основную заслугу Желчному Пузырю, хотя и обходное движение Бешеного Коня является примером выдающегося кавалерийского маневра. Сравнение Желчного Пузыря с наковальней, а Бешеного Коня с молотом вполне уместно, хотя наковальня была на редкость подвижной.

Необходимо остановиться еще на одном моменте. Рино попал под ожесточенный огонь критики – первоначально со стороны биографа Кастера, Уиттекера, боготворившего своего героя, затем прочих. Официально майор был полностью оправдан. И меньше чем через неделю после битвы четыре пятых из уцелевших солдат Седьмого полка обратились в конгресс с петицией назначить Рино на место погибшего Кастера. Стоит ли после этого ломать копья?

Количество книг и статей о Литтл-Бигхорне буквально не поддается исчислению. Список изданий, по которым я проверял рассказ Флэшмена – не только о битве, но и обо всем, имеющем к ней отношение, – включает около сотни названий. Здесь я привожу те, которые могут особо заинтересовать читателя. Первой в этом перечне стоит выдающаяся, хотя и на удивление труднодоступная, работа Фреда Дастина «Трагедия Кастера» (1939). Эта книга и два великолепных труда полковника У. Э. Грэхема «Миф о Кастере» (1943) и «История Литтл-Бигхорна» (1926) составляют триаду, которую любой интересующийся историей битвы не вправе пропустить. Проделанные обоими авторами исследования впечатляют: собрание писем, мемуаров и интервью полковника Грэхема и подробнейшая библиография Дастина чрезвычайно ценны. Здесь, к примеру, можно найти рассказ Желчного Пузыря о битве, поведанный генералу Годфри при удивительных обстоятельствах, когда два старых врага прогуливались по месту сражения десять лет спустя. Есть там истории миссис Пятнисторогий Бык и Двух Лун, воспоминания Бентина, рассказы Деревянной Ноги и скаутов кроу, а также аргументы выживших и критиков.

См. также: Уиттекер «Жизнь Кастера»; Э.С. Годфри «Генерал Дж. А. Кастер и битва на Литтл-Бигхорн» (1921); Бурк «На границе с Круком»; Миллер «Гибель Кастера»; Вестел «Сидящий Бык» (1972); Э. Стюарт «Удача Кастера» (1955); Майлз «Личные мемуары»; Данн «Бойни»; Файнерти «На тропе войны и на привале»; Хэнсон «Миссури»; Де Ланд «Войны с сиу»; Кастер «Моя жизнь»; миссис Кастер «Сапоги и седла» и «Следом за знаменем»; П.Р. Тробрайнд «Армейская жизнь в Дакоте» (1941); О.Дж. Либби «Рассказы арикара о кампании в июне 1876 г.» (1920); П. Лау «Пять лет в драгунах» (1926); Э.Ф. Малфорд «Сражаясь с индейцами в составе Седьмого кавалерийского» (1879); миссис О.Б. Бойд «Кавалерийская жизнь в поле и палатках». Существует еще множество других источников, среди которых стоит отметить покойного ныне Уильяма Джонса из Реджины, Саскачеван, бывшего скаута Северо-западной (позднее Королевской Канадской) конной полиции, принимавшего участие в войнах с индейцами. Я беседовал с ним более тридцати лет тому назад. Те же, кто хочет узнать о Литтл-Бигхорне то, чего не почерпнешь в книгах, могут подняться по течению Йеллоустона, миновав устья Паудера и Танга до впадения в него ручья Роузбад, свернуть затем на дорогу Хромого Оленя, оставить позади циклопические сооружения современных шахт, не снившихся ни Кастеру, ни Бешеному Коню, и проследовать по Роузбаду до стоянки Кастера, а оттуда до обрыва и реки и пройтись пешком по склону Жирных Трав. 

ФЛЭШМЕН И ДРАКОН  (пер. Александр  Яковлев)

Китай, вторая половина XIX века. На троне с шелковыми подушками восседает один из представителей династии Цин, чей девиз «Вселенское процветание» (Сяньфэн) стал прозвищем. На деле страна по локоть в гражданской войне. Англичане аккуратно лавируют меж двух берегов: жмут засахаренные пальчики имперских мандаринов и мозолистые лапы тайпинов-мятежников. Держат нейтралитет. Но нужно сделать выбор: кого-то из местных поддержать, а кого подвинуть. Такова «участь» любой колониальной политики. Бремя белого.

Тем временем один белый, смуглый-загорелый — неугомонный старина Флэши, заскучал. Оказавшись на берегах Жемчужной реки, полковник Флэшмен решает убить сразу трех зайцев — соблазнить красотку, посозерцать окрестности и малость подзаработать. Легкая контрабанда опиумом — почему бы не поучаствовать? Как всегда, британский разведчик окажется в нужное время, в нужный час в своей стихии — между молотом и наковальней. Европейское варварство против ужасов Востока. Бульдог или дракон — кто кого?

Посвящается Ка`т-лин в память о Жемчужной реке и Туах-Би.

Пояснительная записка

Прошло уже двадцать лет, с тех пор как «Записки Флэшмена», мемуары пресловутого задиры из школы Рагби, превратившегося в героя викторианской эпохи, были обнаружены на распродаже в аукционном зале Лестершира. Из примерно двенадцати пакетов рукописей до сих пор опубликованы лишь семь. В них содержится описание четырех военных кампаний (Первая Афганская война, Крым, Сипайский мятеж, война с сиу в 1876-м) и пяти эпизодов, связанных с исполнением обязанностей не столь формальных и по большей части недобровольных — в качестве охотника за пиратами под предводительством Брука, раджи Саравака; военного советника Ранавалуны, королевы Мадагаскара; тайного агента Бисмарка в шлезвиг-гольштейнских интригах; торговца африканскими рабами и агента «Подземной Железной дороги»^[277]; а также первопроходца американского фронтира времен Золотой лихорадки. Данный, восьмой, том возвращает нас к военной службе Флэшмена во время восстания тайпинов и Пекинской экспедиции 1860 года.

Для всех интересующихся историей, далеко не последним достоинством воспоминаний Флэшмена является тот свет, который он проливает на молодые годы многих знаменитых викторианцев. Причем мы видим их глазами человека, который хоть и являлся, по собственному признанию, трусом, распутником и подлецом, зарекомендовал себя также как крайне наблюдательный очевидец. Так, мы были свидетелями его попыток укрыться от смертельной ярости молодого политика Бисмарка, оценили уважительную настороженность, питаемую к конгрессмену Линкольну, наблюдали, как юный вождь сиу Бешеный Конь учился подмигивать, восхищались первыми шагами к славе страстной танцовщицы Лолы Монтес, и слушали комплименты, расточаемые нашим героем самой королеве Виктории. В Китае Флэшмена ждет встреча с двумя выдающимися кондотьерами, будущей императрицей, отцами-основателями современной английской армии и флота, а также давно позабытыми простыми крестьянами, изменившими облик великой империи. В его воспоминаниях можно обнаружить целый ряд исторических озарений, и в то же время мы лишний раз удивимся, каких пределов способны достичь низость, предательство, аморальность и малодушие, подогреваемые стремлением к славе, богатству и — превыше всего — инстинктом самосохранения.

Исполняя пожелание мистера Пэджета Моррисона, владельца рукописей Флэшмена, я ограничил свою редактуру исправлением орфографических погрешностей старого солдата, проверкой достоверности его рассказа (удивительно правдивого в том, что касается исторических фактов) и, как всегда, снабдил том комментариями, приложениями и глоссарием.

Дж. М. Ф. 

1

Первый закон экономики старого профессора Флэши гласит: опасаться красивой женщины стоит не тогда, когда у тебя много денег — любой сообразит, что ей нужно и что за все надо платить, — а в тот миг, когда ты на мели и она предлагает снять тебя с оной. Все потому, что это противоестественно, и один Бог знает зачем ей это понадобилось. Это я усвоил в четырнадцать лет, когда некая леди Джеральдина, проворная прелестница десятью годами старше, заманила меня в ялик обещанием уплатить крону за то, что я посторожу ее одежду, пока она будет купаться. Наивное дитя, я согласился, и до сих пор дожидаюсь тех пяти шиллингов. Похотливая кошелка вынуждена была отдать их сторожу, застукавшему нас в камышах, где Джеральдина, выбравшись на берег, преподавала мне урок естествознания. Даже в столь нежном возрасте мне хватило ума обратиться в бегство, прижав к лицу штаны, чтобы не быть узнанным, но смысл-то в другом: по юношеской доверчивости я был гнусно обманут ловкой бабенкой, сыгравшей на присущей мне алчности.

С тех пор, стоило им посулить мне златые горы, я тут же делал ноги. Случай с миссис Фебой Карпентер стал исключением. Ну, она, как-никак, была женой священника, да и как ожидать подвоха от простушки с наивными очами, распевающей на клиросе церковные гимны? Даже не знаю, что меня к ней влекло? Впрочем, знаю: гибкое, как у индийской танцовщицы, тело под муслиновым покровом, голубые глаза, золотистые волосы и та похотливо-припухлая нижняя губка, которая для парней вроде меня говорит не меньше, чем дорожный указатель. Она так напомнила мне незабвенную супругу, которую я не видел уже более трех лет и по которой страстно соскучился. И вот, прочитав призыв в застенчивой улыбочке миссис Карпентер и располагая десятью днями до отхода из Гонконга корабля, направляющегося в Англию^[278]  я решил посвятить их ей. В шестидесятые, смею вас заверить, Гонконг был ужасной дырой, да и как еще прикажете усталому воину коротать долгие часы ожидания?

Я слушал дневную и вечернюю службы, вознося осанны и одобрительно кивая, пока ее бестолковый муженек читал проповедь об искушениях и соблазнах, расточаемых сатаной — как только может говорить на эту тему человек, не имеющий о ней ни малейшего представления? — и галантно предлагал помочь донести книги гимнов. Я обедал с пасторской четой, обсуждал с преподобным священные тексты и возносил вместе с ними молитвы перед отходом ко сну. А также с радостью прогуливал миссис Карпентер по Квин-роуд. Она, разумеется, была обеими руками за, но что за тюфяк достался ей в мужья — не всякий викарий средних лет согласится видеть, как его юную супругу обхаживает бравый улан с овеянными балаклавской славой баками. Я отнес такое поведение на счет подхалимства со стороны пастора. Я был героем дня: пожалован в рыцари, награжден крестом Виктории, и вообще подвиги мои во время Сипайского мятежа добавили новые незаслуженные лавры к тем, что имелись после крымской и афганской кампаний. Если вам довелось читать ранние мои мемуары, вы уже знаете, как, труся, убегая и пряча трепещущую свою плоть за спинами храбрецов, я вышел из четырех войн с немеркнущей славой, кругленькой суммой и обозом награбленной утвари. В свои тридцать семь я был полковником с шестилетней выслугой: крепкий, надежный красавчик Флэш Гарри, без пяти минут фаворит королевы и принца-консорта, на хорошем счету у Палмерстона и командования, супруг прелестнейшей и богатейшей дочери пэра (причем покойного пэра) — и только я один знал (впрочем, сдается мне, старый лис Колин Кэмпбелл таил определенные подозрения), что вся эта слава дутая.

Было время, когда я считал, что долго так длиться не может и меня выведут на чистую воду как труса и подлеца. Но мне чертовски везло, а кроме того, ничто не прилипает прочнее, чем доброе имя, если у вас хватает ума носить его со скромной улыбкой и радостью в глазах. Стоит кому-нибудь брякнуть, что ты герой, как все сразу начинают тебя боготворить — а это весьма приятно, особенно когда у твоих поклонниц такие же восхитительные фигуры, как у незабвенной миссис Карпентер. На третий день знакомства я решил, что она готова пасть. Требуется только прогулка в темном саду да несколько тщательно отобранных цитат из Песней Соломона — и моя возлюбленная с наслаждением сыграет роль одной из тех богопротивных цариц Ветхого Завета, коих так обожает клеймить с кафедры ее супруг.

В качестве генеральной репетиции я вытащил ее на пикник под бунгало Поук-Фуллам — в те дни это было излюбленное место отдыха в Гонконге. Мы нашли уединенный уголок, разложили подстилку, извлекли холодные закуски и бутылку рейнского и приступили к обмену: мои комплименты на ее вздохи и потупленные взоры. Я не намеревался идти на штурм, как понимаете — слишком людно, да и дама даже наполовину не пьяна. Как вышло, я попусту тратил время, поскольку эта невинная овечка, миссис Карпентер, двигалась к цели с решимостью, не уступающей моей. И какой цели: стоит мне даже сейчас вспомнить об этом — и я напрочь теряю дар речи.

Она стала заходить с разговора о намерении мужа построить церковь и дом в Коулунге — даже в те дни это местечко считалось фешенебельным — тогда-де он заделается самым крутохвостым псом в своре местных псалмостенателей. Проблема, по ее словам, заключалась в деньгах. И даже не столько в них самих, сколько в перспективе неизбежной войны.

— Когда сэр Хоуп Грант начнет кампанию, это будет означать конец всей китайской торговли, даже через Кантон, — говорит Феба. — И вместе с тем похоронит все надежды Джозайи. И мои.

Из ее горла донесся звук, напоминающий рыдание. Слушая сетования, я хранил спокойствие, ограничиваясь дружеским поглаживанием руки, но в этот миг сразу навострил уши. Доведите женщину до слез — и вы на полпути к постели. Изобразив обеспокоенность, я стиснул ее ладонь и умолял объяснить, каким образом кампания Гранта способна разрушить архитектурные замысли дражайшего Джозайи. Я — как и весь свет — знал, что Грант прибудет вскоре в Гонконг с армией и флотом, дабы вторгнуться в страну и вбить в глотку китайскому императору последний заключенный с ним договор. Но какая же это война? Продемонстрируют китаезам флаг, пнут пару желтых задниц — и домой. Даже стрелять, возможно, не придется. Такие походы по мне — я бы с удовольствием присоединился, кабы имел желание. Мне очень хотелось слинять до прибытия Гранта — тот знает меня по Индии, и непременно задраконит на службу, стоит только попасться ему на глаза. Кто же упустит шанс заполучить храбреца Флэши? А оный не упустит шанса вовремя смыться.

— Увы, даже маленькая война положит конец перемещениям китайских торговцев, — стенала Феба. — Ох, это невыносимо, ведь Джозайя и его друзья так мудро разместили средства! Лишиться заслуженной прибыли, которая могла сделать явью заветную его мечту! Какой ужас!

Ее ротик дрожал, а устремленные на меня большие голубые глаза...

Черт, как похожа она на Элспет! Даже то, как приоткрываются эти пухлые алые губки, как трепещет пышный бюст. Слегка одурманенный, я поинтересовался, куда же именно вложил денежки дражайший Джозайя?

— Ну, в опиум, ясное дело! Супруг так благоразумно поместил полученное от батюшки наследство в две тысячи ящиков отборной патны, — заявляет этот образчик приходской добродетели. — В Кантоне этот товар стоит кругленькую сумму — более чем достаточно для строительства нашей милой маленькой церквушки! Но если разразится война и он не сможет продать груз...

Она печально шмыгнула носом.

— Не хотите ли вы сказать, — удивленно начинаю я, — что Джозайя занимается контрабандой мака?

Для меня не секрет, что от церкви можно ожидать любых сюрпризов, да и Гонконг жив только за счет опиумной торговли — в нее здесь втянуты практически все. Но все же как совместить ее со строгими воротничками и воскресными школами?

— Боже правый, нет! Дорогой сэр Гарри, как вы могли подумать такое? В наши дни это вовсе не контрабанда!

И миссис Карпентер с жаром принялась втолковывать мне что к чему. Вот точные ее слова:

— Джозайя говорит, что дополнительный пятый пункт нового договора отменил все ограничения на ввоз опия, наличных, семян, зерна, селитры... ох, всего не помню, но был там еще какой-то чушковый цинк, уж и не знаю, что это — звучит прямо кошмарно. Разумеется, — мрачно кивает она, — договор еще не ратифицирован, но сэр Хоуп Грант позаботится об этом, и Джозайя убежден, что не будет грехом забежать немного вперед.

Вот так. «С таким аллюром Джозайя закончит либо в Ламбетском дворце, либо в Дартмуре»^[279], — думаю. Представьте себе священника, приторговывающего дурманом! Из чистого любопытства я поинтересовался, не мучают ли его угрызения совести? Собеседница возмущенно колыхнула грудями.

— О, Джозайя говорит, что это все выдумки нонконформистских миссионеров. Общеизвестно, что китайцы используют опий скорее как успокаивающее, чем наркотическое средство, и от него нет и десятой доли того вреда, который причиняет нашим низшим классам употребление крепких напитков. Ну, джина и всего прочего, — она уныло вздохнула. — Но это все к слову. Если муж не сможет продать товар... А ведь там с избытком хватило бы на нашу церковь!

А заодно на открытие пары борделей, если исходить из деловой хватки Джозайи.

— Погодите-ка, — говорю. — Почему бы ему не послать груз... А кстати, где он?

— В Макао. Джозайя отправился сегодня присмотреть, чтобы товар погрузили на «быстрых крабов» и «взлетающих драконов»^[280].

Года два как со школьной скамьи, чтоб мне треснуть, а выражается как заправский тайпэн^[281].

— Ну вот: пусть завтра отправляет суда по Жемчужной реке в кантонские фактории и продаст товар хонгам^[282].

— Ах, если бы все было так просто! Видите ли, сэр Гарри, ходят слухи, что из-за грядущей войны китайским торговцам запретили торговать с нашими... а Джозайя и его друзья не располагают достаточным влиянием, чтобы переубедить их.

— Ну так обратитесь в «Дент» или «Джардин»^[283] — эти кого хочешь убедят, и выручат большую цену, нежели мог рассчитывать Джозайя, ей-богу.

— И вся наша прибыль уйдет на оплату комиссионных! Вы их знаете, таких жадюг в целом свете не найдешь, — отвечает милое дитя. — Кроме того, цена установлена: Джозайя дал обет не отдавать дешевле чем по восемь фунтов за ящик.

— Господи Исусе... Прошу прощения! Две тысячи ящиков... это ведь около тонны, верно? Шестнадцать тысяч золотых!

Я не был экспертом, но в Гонконге достаточно провести пять минут, чтобы оказаться в курсе основных цифр.

— Вот это да! Ну, дорогая моя, Джозайе лучше поспешить сплавить мак в Кантон, пока война еще не началась. Но постойте — почему бы ему не придержать груз до поры, пока все не утрясется?

— Там уже готовый чанду^[284], а не соломка, — веско роняет Опиумная Королева. — Если его не сбыть, он испортится. О, за что такая напасть?! Люди, способные доставить груз, заломили за свои услуги грабительскую плату, а те, которые согласны на разумные условия, не в силах уладить дела с китайскими чиновниками и торговцами. У Джозайи есть шкипер, мистер Уорд, но тот по-китайски ни слова не знает!

И тут, с еще одним волнующим вздохом, Феба обращает на меня в немой мольбе свои огромные, с поволокой, очи, и молвит едва слышно:

— Это ведь так легко... для умеющего человека, — она скромно потупила взор. — Джозайя говорит, что готов уплатить такому десять процентов.

Леди Джеральдина была более щепетильна... Но она ведь не предлагала шестнадцать сотен золотых. Хорошая сумма на карманные расходы, нечего и говорить — и заработать ее проще, чем свалить дерево, поскольку, что бы там ни говорил Пекин, за тонну чанду торгаши из хонгов самому Конфуцию глотку перережут, и им наплевать, кто продавец. Феба права — нужен всего лишь человек с решительной наружностью и повадками, который сможет проложить себе путь вверх по реке и рявкнуть при случае на какого-нибудь узкоглазого конторского, взбреди ему блажь пригрозить конфискацией. Такой парень сможет проследить, чтобы бестолковый шкипер Джозайи без проблем добрался до Ослиного мыса. Всего и делов.

Согласен, с ее стороны было жутко бестактно предлагать полковнику британской армии заделаться сопровождающим контрабандного груза. Но почему бы и нет? Вот он, обходительный офицер и джентльмен, знающий, за какую ниточку дернуть, владеющий языком (да, я понимал китайский и мог, в свою очередь, изъясняться на нем — с кули я делал это при помощи местной тарабарщины и башмака), и как раз тот, кто сможет поставить на место зарвавшихся желтых клерков. До отплытия моего корабля неделя, времени достаточно... Шестнадцать сотен... Миссис Карпентер будет ну очень благодарна... хм-м...

Не упускайте из виду, что мысли эти проносились у меня в мозгу в тот миг, когда эти невинно-распутные очи пожирали меня, а пышная грудь волнующе вздымалась и опускалась. И если вы полагаете, что я обязан был сообразить — не так проста эта штучка, да и от дельца изрядно попахивает... Ну, звучало все очень мило, да и риска не предвиделось ни малейшего. С нашим гарнизоном в Кантоне Жемчужная река безопасна как Эйвон^[285], и позора никакого. Точнее сказать, сколько-нибудь существенного. В Конной гвардии брови презрительно вскидывались при слове «торговля», а не при слове «опиум». А шестнадцать сотен... За увеселительную прогулку по реке?

— Мы... я буду так благодарна, — промурлыкала она, стрельнув в меня глазками.

— Ах вы, маленькая шалунья! — милостиво говорю я. — Если хотите, чтобы я это сделал... то почему не скажете прямо? — и улыбаюсь ей улыбкой печального Флэши. — Разве не знаете, что я пойду для вас на что угодно?

Тихо засмеявшись, я искусно поцеловал ее, сладко причмокивая. Не сомневаюсь, мы перешли бы к делу здесь и сейчас, не покажись в виду целый выводок детворы со своей гувернанткой. Нам пришлось расцепиться и обменяться громкими замечаниями, какой-де сегодня замечательный денек для пикника.

Возвращаясь в тонге^[286] в город, мы обсудили все детали. Я делал вид, что это для меня пустяк, и тискал ее ладошку, она же вся пылала от смущения и благодарности. Как они с Джозайей смогут вознаградить меня? Ну, насколько я способен был судить по блеску в ее глазах и тому, как вздрагивала она, пока я оглаживал ее колено, дражайший Джозайя мог отрастить в честь моего возвращения пару великолепных рогов, остальная же работа достанется Фебе. Все женщины одинаковы.

Вот-вот, именно. Стоило мне припомнить леди Джеральдину.

* * *

Не знаю, кто привез в Китай первый ящик с опиумом, но на свой лад это был великий человек. Его можно сравнить с воображаемым торговцем, перебравшимся через Форт^[287] с партией «Гленливета» и узнавшим, что шотландцы слыхом не слыхивали про виски. Похоже, здесь имел место врожденный аппетит. И поскольку китаезы обкуривались до полубеспамятства задолго до того, как первый иностранный купец сунул нос в Жемчужную реку, никто не удивился тому, что в ранние годы наша дорогая «Компания Джона»^[288] воспылала такой же неутолимой страстью к наркотикам.

Правящую династию маньчжуров это не слишком устраивало. Разделяя страсть китайцев к трубке, они в то же время понимали, как оная опасна для их благосостояния: кто же будет валить лес и закачивать воду на поля? Эти маньчжуры, скажу я вам, были свирепыми воинами, пришедшими много веков назад с севера, и с Китаем они обошлись почти так же, как наши с вами английские предки с Ирландией. Ну разве что мы не заставляем пэдди носить на головах косицы в знак рабства. Маньчжуры образовали господствующий класс, расселись на начальственных постах и управляли страной с такой ленью, небрежностью и неумением, что ни один бенгальский бабу^[289] за ними не угнался бы. С покоренными китайцами победители обращались как с грязью, сами же, окружив себя роскошью, отращивали длиннющие ногти, увлекались высокими искусствами, развлекались с наложницами, развили в себе пристрастие к протухшей еде, исповедовали чистую философию и культивировали изощренную жестокость. Воздав хвалу пустякам и игнорируя важное, они снова предавались разврату с наложницами, и рассматривали себя чем-то вроде творцов Вселенной. Учитывая, что китайцы с большим трудом допускали существование мира за пределами Поднебесной, маньчжуров вполне можно рассматривать с такой точки зрения.

Поэтому легко понять, как смотрели последние на наглых белых пришельцев, подрывающих основы Империи своим опием, и пускались во все тяжкие, чтобы остановить торговлю, но безрезультатно. К досаде своей, маньчжуры обнаружили, что все их божественное превосходство, утонченный вкус к фарфоровым горшкам со стенкой толщиной в яичную скорлупу и теряющаяся в веках череда предков не стоят ничего против какого-нибудь прибывшего с грузом опия пирата из Данди с револьвером на боку и шестифунтовой пушкой на баке. Это наполняло оскорбленные сердца маньчжурских мандаринов яростью и побуждало их еще сильнее негодовать на чужеземцев. В итоге в 1840 году разразилась война. Будучи китайцами и недотепами, они проиграли, и вынуждены были отдать Гонконг и открыть «договорные» порты для европейской торговли. И опиумный поток хлынул снова, только с еще большей силой.

Думаете, это научило узкоглазых хорошим манерам? Ничего подобного. Не соглашаясь принять фактсуществования иностранной торговли, маньчжуры убеждали себя, что просто терпят ее, обращаясь с нашими купцами и представителями как с грязью — а как еще обращаться с такими вонючими дикарями вроде нас? В их глазах Китай виделся центром и повелителем всего мира, а все остальные народы рассматривались как жалкие варвары, шныряющие по окраинам и замышляющие пакости. Обращаться с ними полагалось как с невоспитанными мальчишками. Что, воспринимать их как равных? Разрешить свободно торговать? Разместить посольство Англии в Пекине (кстати, на китайском посол означает «подносящий дары», что может дать вам некоторое представление об их мировоззрении). Нет, это немыслимо.

Вам стоит принять во внимание гордыню китайцев: они искренне верили, что безмерно превосходят нас, а наши правители — не более чем рабы их императора. Разве не слышал я собственными ушами, как один мандарин с красной пуговицей — жирный старый развратник, настолько обленившийся, что наложницы кормили его и даже сажали на стульчак, поскольку сам он считал себя превыше этого — шепелявил про «варварскую вассалку Викторию»? Американский президент — всего лишь кули. (И вы ни чему не научите Джонни-китайца, разнося его города артиллерией или захватывая земли. Если вас прикончит разбойник или сожрет каннибал, вы же не станете почитать их стоящими превыше себя? Они, быть может, сильнее и яростнее вас, но тем не менее остаются на гораздо низшей ступени развития. Вот так рассматривали нас и китайцы, и плевать они хотели на все факты, убеждавшие их в обратном.)

Так что, даже когда мы побили их и завоевали плацдарм для торговли в форме «Договорных портов», китайцы задирали нос так же, как и прежде, и в конце концов, в пятьдесят шестом, перешли черту. Они захватили английский корабль «Эрроу» (хотя вопрос, имел ли оный право ходить под британским флагом, остается спорным) и арестовали команду, состоявшую из китаез, под предлогом, что один из матросов вроде как являлся пиратом (есть мнения, что это не так, но родственник этого моряка вполне мог быть таковым). Обычная китайская неразбериха, как видите, и вы не успели и глазом моргнуть, как мы уже бомбардировали Кантон, а тамошний мандарин предлагал вознаграждение в тридцать долларов за голову англичанина.

Подозреваю, все это могло пройти по-тихому, если бы придурок Кобден, подстрекаемый Гладстоном и Д`Израэли — вот вам пример противоестественного союза, коль угодно, — не распетушился в парламенте, заявляя, что это-де все по нашей вине, и никак нельзя терпеть то, как наши торгаши опиумом травят китаез, которые суть самый безобидный народ на свете, в то время как гордыня и зазнайство бриттов вошли в пословицу. И раз мы затеяли свару, тем сильнее нам должно быть стыдно. Услышав такое, Палмерстон чуть всю палату вставными зубами не заплевал. Он заклеймил и китаез и Кобдена подонками, заявил, что затронута наша честь, да и бомбардировку Кантона мы производили с «крайней осторожностью» — узнаю старину Пэма! «И известно ли мистеру Кобдену, — продолжал Палмерстон, — что за прошедшие несколько лет маньчжуры обезглавили в Кантоне более семидесяти тысяч человек, да и вообще они повинны в грехах, которые позорят все человечество, а?».

Отличная парламентская заварушка, доложу вам, и хотя Пэму вынесли вотум недоверия, назначенные перевыборы он выиграл с оглушительным преимуществом — для чего старый пройдоха все и затевал, — и китайская война понеслась по полной. Дельце получилось жаркое, но когда наши взяли Кантон, узкоглазые пошли на попятный и согласились на новый договор, дававший нам право свободной торговли внутри страны и размещение посольства в Пекине. Но, оставаясь такими же заносчивыми, как и прежде, они тянули с подписанием, а когда мы, с целью поторопить их, послали под Байхэ эскадру, китаезы, что б мне лопнуть, проявили внезапно боевой дух и задали нашим отличную трепку под фортами у Дагу. И вот, весной шестидесятого, в условиях непрочного перемирия между Британией и Китаем, ожидалось прибытие Хоупа Гранта с контингентом войск британцев и лягушатников, в задачу которых вменялось препроводить нашего посла в Пекин и заставить императора подписать договор^[290].

Если вы хотите понять рассказанную ниже историю, вам придется вытерпеть эту нудную лекцию, в которой я излагаю положение дел. Несмотря на дипломатические осложнения между Лондоном и Пекином, торговля через Кантон (по-прежнему удерживаемый нами) шла своим чередом, но Карпентеры справедливо опасались, что в свете неизбежного нашего вторжения долго такая ситуация не продлится. А это возвращает меня к тому моменту, когда я согласился сопровождать их груз опиума вверх по Жемчужной реке, предвкушая приятную прогулку, шестнадцать сотен «совов»^[291] и жаркую ночку с прелестной Фебой по возвращении в Гонконг.

Но два дня спустя, стоя у поручней передовой лорчи^[292], огибающей остров Линтин, и наблюдая, как восходящее солнце разгоняет туман над широким эстуарием реки, я мог честно признаться себе: не золото и не леди превратили меня в торговца опиумом. Нет, меня прельстила возможность поразвлечься, испытать острые ощущения, не подвергаясь при этом опасности, а заодно насладиться прекрасными видами. Вот величественная Жемчужная река, окутанная таинственным серебристым туманом, который, наверное, и дал ей имя, несет свои воды мимо живописных островков, что ниже Тигровых Врат, а утренний бриз вздымает легкую рябь и наполняет паруса пузатых джонок, лорчей и вертких рыболовных суденышек. А вот разбитная «лодочница» из Гонконга — выложив свои прелести на планшир сампана, она кричит:

— Хи-йя, кэп! Хи-йя! Хосесь джиг-джиг, не хосесь джиг-джиг? Ты платить два сотня, налить самшу^[293]? Весело-весело!

— Кто ты, Повелительница Драконов? — отвечаю я. — Поднимайся на борт. Плачу сотню, может, еще и самшу добавлю.

Веселые проказницы, эти гонконгские «лодочницы» — пухлые потаскушки, которые плавают, как рыбы, и совокупляются, как белки. Девчонка взвизгнула от смеха и нырнула. В несколько гребков добравшись до лорчи, китаянка вскарабкалась на борт и предстала во всей своей прелести, почти не скрываемой набедренной повязкой, мокрая и хихикающая. Трудно представить что-то менее похожее на ангела, ниспосланного Провидением, но именно им она и была. Знай я тогда об этом, обошелся бы с ней более подобающим образом, а так просто шлепнул по попке и отправил на корму дожидаться дальнейшего. В этот миг мне просто хотелось постоять в тишине у борта, наслаждаясь теплыми лучами солнца и видом зеленых берегов Линтина, на которых кули с жаром предавались двум единственным занятиям китайских крестьян: они либо размышляли, неподвижно стоя в воде по колено, погрузившись в ил, и пася привязанного на веревку вола, либо медленно перемещали грязь из одной точки в другую. Лишите их этих развлечений, и им останется лишь лечь и умереть. Впрочем, многие из них дохнут и без этого. Слышал, что Наполеон сказал как-то, что Китай — это спящий великан, и когда он проснется, мир об этом сильно пожалеет. Он не добавил только, кому под силу выгнать этих ублюдков из кровати.

В своем случае я предоставил эту заботу Уорду, шкиперу, командовавшему двумя лорчами, составлявшими наш маленький конвой. Это был подвижный голубоглазый коротышка-янки, годами десятью моложе меня. И хотя парень провел в Китае только месяц или два, вы ни за что не нашли бы человека, способного так ловко управиться с рулем лорчи или заставить китайских речников шевелиться. Хватка у него была, как у терьера, а ремесло свое Уорд изучал на американском купеческом судне, дослужившись — не хухры-мухры — до помощника — серьезное достижение для его возраста. При этом всем имелась в нем какая-то странная слабинка: как-то раз одного из китаез сбросило за борт развернувшимся гиком и нам пришлось остановиться, чтобы выловить его. Я ожидал, что Уорд исполосует недотепу линьком или вывесит на рее для обсушки. Ничего подобного: шкипер рассмеялся и потрепал узкоглазого по волосам, прощебетав что-то на пиджине. А мне говорит потом:

— Во время первого плавания я тоже свалился за борт. И как вы думаете, из-за чего? Ловил бабочку, ей-ей, честное слово! Ну, я тогда был совсем юнцом в отличие от этого китаезы. Эй, вы, нежные узкоглазые херувимчики, навались! Навались, я сказал! Знаете, полковник, для того чтобы выполнить работу одного настоящего человека, требуется целая куча этих олухов!

Тут я заявляю, что китайцы суть самые ленивые скоты на свете. Уорд как-то одновременно и нахмурился, и засмеялся.

— Может статься, — говорит. — Но при всем том они хорошие люди. Дайте им только человека, способного вести их, подгонять и показать как что делается. Бог дал им прекрасную страну — им только нужно научиться ею пользоваться. И знаете, они умные — мы еще без штанов бегали, а у них уже была цивилизация. Что говорить — китайцы за сотни лет до нас изобрели порох и бумагу!

— И применяют их, чтобы делать бумажных змеев и фейерверки, — отвечаю я.

Было понятно, что малый насквозь пропитался китаезным духом — и это за несколько недель пребывания в стране.

— Что до их цивилизации, — продолжаю я свою мысль, — так она гниет, загибается и клонится к упадку с каждой минутой. Посмотрите на это убогое правительство...

— А посмотрите-ка лучше на тайпинов! — восклицает шкипер. — Вот вам новый Китай, помяните мое слово! Бьюсь об заклад, они поставят эту страну с головы на ноги, и глазом не успеете моргнуть! — Американец глубоко вздохнул и пригладил длинные черные волосы обеими ладонями. Жест получился нервным и странным, глаза его горели от возбуждения. — Новый Китай! Меня самого так и подмывает принять в этом участие! Знаете, полковник, после этого рейса я намерен податься вверх по Янцзы и присоединиться к тайпинам. Тайпин Тяньго, каково? Великое Государство Небесного Благоденствия! Но умеют ли они сражаться? Думаю, да... И можете не сомневаться — им позарез нужны товары. О, предприимчивый белый человек способен сделать среди них карьеру, может, даже заделаться принцем с короной на башке!

Уорд расхохотался и в запале пристукнул по планширу кулаком.

— Да вы спятили, — говорю я. — Но поскольку тайпины тоже, вы с ними отлично споетесь, смею доложить.

— Фред Т. Уорд способен на все, мистер! — воскликнул он, а секундой спустя уже мчался по палубе, подгоняя лодочников разворачивать громадный грот. Американец сыпал на своей адской тарабарщине и смеялся, наваливаясь на канат вместе с матросами.

Это уже не просто увлечение Китаем, это форменное помешательство! И он не единственный, кто носится с китайцами, как с писаной торбой — даже европейские державы не спускали с них бдительного ока в стремлении узнать, насколько далеко способны зайти эти тайпины. На случай, если вы не слышали о них, скажу, что это был еще один типично китайский феномен, благодаря которым эта страна представляет собой совершенно невообразимую кучу-малу, как фантастическое государство из «Гулливера», где все ходят вверх ногами и задом наперед. Тут кругом чудеса в решете, но тайпины будут похлеще прочих.

Началось все в сороковые годы, когда один кантонский клерк завалил экзамены и впал в транс, по выходе из коего заявил, что он-де младший брат Христа. Слава богу, мне не хватило ума опробовать подобную уловку на старине Арнольде после очередной выволочки за древнегреческий в Рагби. Короче, этот клерк решил, что на него возложена Богом миссия ниспровергнуть маньчжуров и установить «Тайпин Тяньго» — Государство Вечного Мира или Небесной Гармонии, или как там его еще. И отправился проповедовать свою ублюдочную версию христианства, почерпнутую из миссионерских трактатов. В любой нормальной стране его либо тюкнули бы по голове либо сделали профессором университета. Но это ведь был Китай. Вопреки разуму и здравому смыслу, призыв умника был подхвачен, и через несколько лет он уже стоял во главе бесчисленной армии, опустошившей северные провинции, разгромившей нескольких императорских генералов, захватившей десятки городов, включая древнюю столицу Нанкин и едва не овладевшей самим Пекином. Наш проповедник становился все безумнее с каждой минутой, но среди миллионов примкнувших к нему крестьян нашлось несколько способных парней, которые организовывали военные кампании, давали битвы и способствовали распространению причудливых взглядов своего вождя на религию и дисциплину на широкие слои общества.

Так началось знаменитое восстание тайпинов^[294] — самая кровавая из всех войн в истории, которая еще полным ходом шла в шестидесятые годы. В ней полегли уже многие миллионы, но ни имперские силы, ни повстанцы не могли взять верх: маньчжуры осаждали Нанкин, но без успеха, а обособленные армии тайпинов орудовали по всей стране, проповедуя мир и нагромождая горы трупов — такое сочетание встречается не так уж редко.

Среди иных европейцев (миссионеров, по большей части) бытовало заблуждение, что тайпины — истинные христиане, поэтому нашлось некоторое количество энтузиастов — а равно пройдох и мародеров, — вступивших в их ряды. Тем временем наше правительство, как и оные прочих держав, имевших в Китае торговые интересы и рассчитывавших расширить их, бдительным оком наблюдало за событиями, не решаясь вмешаться в них, но чертовски беспокоясь за их исход.

В итоге мы имеем: маньчжурское правительство во главе с идиотом-императором, уверенным, что Земля имеет форму квадрата, ведет летаргическую войну против повстанцев под предводительством сумасшедшего и готовится отразить франко-британское вторжение, которое представляется не военной экспедицией даже, а просто вооруженным маршем, целью которого является доставить нашего посла в Пекин и заставить узкоглазых соблюдать условия договора. Одним из этих условий была легализация опиумной торговли, которую в данный момент олицетворял некто Г. Флэшмен со своей шайкой желтолицых сообщников^[295].  В случае, если вам кажется, что я проявил неосторожность, отправившись в такое время вверх по реке, киньте взор на карту и убедитесь — все описанные кровопролития и жестокости творились достаточно далеко от Кантона. Еще бы, в противном случае меня бы там и близко не было.

Я еще не начал отрабатывать свое вознаграждение, как мы уже достигли Бокка-Тигрис — места, где эстуарий сужается до широкой реки, текущей среди множества островов. От форта Чунпи отвалил имперский дозорный катер с какой-то чиновной шушерой на борту. Они вопили, приказывая лечь в дрейф. Уорд вопросительно кивнул, но я покачал головой, и мы промчались мимо, не сказав даже «доброе утро». Китаезы вопили нам вслед, махали руками и били в гонги, но поняв, что в наши планы общение с ними не входит, утихомирились. Уорд, с беспокойством оглядывающий могучие форты на утесах, господствовавшие над фарватером, с облегчением выдохнул и улыбнулся.

— Это всегда будет так просто? — спрашивает.

Я отвечаю, что, мол, не совсем — впереди нас ждут более настойчивые приставалы, но я обо всем договорюсь. Ближе к вечеру, когда мы огибали остров Тигра, нам наперерез выскочила шикарная, вся в золоте и пурпуре, галера с драконами на флагах, длинными лентами и двумя десятками весел, вздымающихся и опускающихся мерно, как часы. На носу галеры виднелись три или четыре гингала^[296], а на палубе копошилось человек пятьдесят, не меньше. На корме, под небольшим балдахином располагался мандарин при полном параде: в шапке с пуговицей и шелковом халате. Он сидел в кресле и держал парящего воздушного змея — стоявший рядом мальчонка помогал управиться с лесой. Даже самые важные и пожилые китайцы души не чают в змеях, и вам не найти ни одного городского парка, по которому не расхаживало бы десятка два солидных дитятей — с умиротворенным, как у Будды, лицом, — над головами которых шуршали и свистели их любимые летающие игрушки. У этого был шикарный змей в виде птицы — огромный серебристый аист, настолько правдоподобный, что, казалось, вот-вот замашет крыльями и улетит прочь.

В дополнение к этой идиллической сцене на носу галеры возвышалась массивная деревянная клетка, набитая десятками примерно двумя бедолаг-кули, которым едва хватало места, чтобы дышать. Скорее всего преступники, следующие к месту казни. Их жалобный скулеж стал отчетливо слышен, когда на галере подняли весла, а повелительный голос потребовал от нас назваться.

— «Руфь» и «Наоми», лорчи из Гонконга, доставляем опиум в фактории! — прокричал я в ответ на лучшем своем китайском.

Офицер заявил, что поднимется на борт и досмотрит суда. Я наказал Уорду следить за лорчами и ни при каком раскладе не ложиться в дрейф.

— Если эти вороватые ублюдки взойдут на палубу, их уже и метлой не сгонишь, — говорю. — Но если мы не остановимся, они ничего не сделают.

— А если начнут стрелять? — спрашивает шкипер, бросая взгляд на гингалы.

— И начнут новую войну?

Я кивнул в сторону развевающегося над нашей кормой «Юнион Джека» и заорал:

— Наша лицензия в порядке, ваше превосходительство. Мы спешим и должны следовать в Кантон без задержки. Так что можете проваливать, ясно?

Заявление вызвало большой шум и настоятельные требования лечь в дрейф немедленно, но к гингалам никто не подходил, поэтому я запрыгнул на фальшборт и указал рукой на наш флаг.

— Это английское судно, а я — хороший друг Па-кса-ли, который вас на клочки порвет, если вы нас задержите, слышите?

На деле я никогда не встречал Гарри Паркса — нашего консула в Кантоне, который был там как бог и царь, но подозревал, что употребление имени заставит китайцев задуматься.

— Отворачивайте, черт побери, не то снесем вам половину весел!

Галера скользила буквально ярдах в тридцати перед нами, и через пару секунд ее весла начнут попадать под наш форштевень. Вопрос стоял, кто отвернет первым. Китайцы резко легли на параллельный курс, а офицер во всю глотку орал, командуя нам остановиться. Я ответил грубым жестом, и он поспешил к мандарину за инструкциями.

Случившееся далее я наполовину предвидел. Последовал отрывистый приказ, дюжина матросов помчалась на бак и подхватила деревянную клетку с осужденными, набитыми в нее, как сельди в бочку. По команде моряки налегли и сдвинули клетку на самый край носовой платформы. Весла галеры замелькали снова, удерживая ее борт о борт с нами. Китайцы внимательно наблюдали за нами, а офицер в очередной раз потребовал лечь в дрейф. Я обернулся и бросил Уорду, чтобы тот не сбавлял хода. Американец побледнел и разинул рот. Бедолаги в клетке визжали и копошились, как проклятые.

— Боже мой! — восклицает шкипер. — Они хотят утопить их?

— Несомненно, — говорю я. — Если мы не остановимся, чтобы китаезы могли подняться на палубу и обчистить нас под любым благовидным предлогом. При таком раскладе они утопят этих несчастных позже, что не меняет сути. Но им-то кажется, что мы не догадываемся об этом — будучи мягкосердыми чужеземными дьяволами, мы просто обязаны лечь в дрейф и отдаться на их милость. Особый вид китайского шантажа, так скажем. Так что не сходите с курса и не обращайте внимания.

Уорд сглотнул, но это был крепкий орешек — последовав моему примеру, он повернулся к галере спиной и распорядился держать лорчи на курсе. На нашей палубе воцарилась мертвая тишина: только поскрипывание рангоута да плеск воды за бортом. Еще один приказ с галеры... тишина... лающая команда... истошный, разрывающий сердце хор воплей и стонов и мощный всплеск.

— Прекрасные люди в отличной стране, как вы и говорили, — бросаю я, снова подходя к поручням.

Галера все еще шла поперек течения, а в ее кильватере виднелись пузыри и завихрения, отмечающие место, где клетка пошла на дно Жемчужной. Ко мне подошел Уорд — зубы плотно стиснуты, а на бровях нависли крупные капли пота.

— Старый Китай, Новый Китай, — продолжил я. — Все едино, мой юный Фред.

— Проклятый пес! — возопил американец. — Безжалостный желтый ублюдок! Вы только посмотрите на него с этим чертовым воздушным змеем! Ни один мускул на лице не дрогнул! — У шкипера ходили желваки. — Чтоб он сдох! Чтоб ему провалиться в ад!

— Аминь, — подхватил я и посмотрел за корму, где постепенно уменьшающаяся в размерах галера повернула к берегу.

Над ней все так же реял змей в форме аиста. Вдруг вверх по его леске пополз какой-то цветной предмет, за ним другой. Ярко раскрашенные бумажные бабочки. Они поднялись до половины и замерли, повинуясь натяжению шнура, затрепыхавшись на ветру прямо под аистом.

— А вы бы остановились под угрозой, что перетопят тех бедолаг, Фред? — спросил я.

Американец замялся.

— Полагаю, — говорит он наконец, — именно затем вы здесь и находитесь, а?

Я кивнул.

— Как видите, они не смеют применить к нам силу — только не после истории с «Эрроу». И по-хорошему, у них нет права останавливать судно с опиумом. Поэтому китаезы пускаются на любую уловку в надежде тебя одурачить. А когда они на борту, а ты не говоришь по-китайски, и превосходство у них десять к одному... В таком случае твой груз в некотором роде конфискуют. О, потом его вернут, без сомнения, и принесут извинения... Да только вот незадача: открываешь ящики а там — вуаля! — никакого первоклассного чанду, одни маковые отходы. Понятно?

— Оба они ублюдки! — только и сказал Фред. — И он, и его треклятый змей!

— Это смотря какой. Видите этих бабочек? Где-то у Второй Отмели сидит зоркий узкоглазик с подзорной трубой и замечает их. Это значит, что у Шести Плоских нас будет поджидать вторая делегация, с мандарином поважнее этого. Гораздо правильнее будет осчастливить его парой ящиков, не нарываясь на неприятности.

— Это как? — голос американца стал резким. — Отдать ему часть нашего опиума?

— Что значит шестнадцать золотых из шестнадцати тысяч? — пожимаю плечами я.

— Насколько понимаю, — отвечает после некоторой паузы Уорд, — Шесть Плоских лежат за Первой Отмелью?

Я подтвердил и добавил, что мы должны дойти до них завтра около полудня. Мы поболтали еще немного, после чего шкипер сказал, что на ночь, как и было договорено, разместится на второй лорче, дабы оба судна были у нас под надлежащим присмотром.

— Помните, никого не подпускать и ни в коем случае не останавливаться, — говорю я.

Уорд клятвенно заверил меня, что так и поступит. Решив не возиться со шлюпкой, Фред просто перевалил за борт и молотил воду до тех пор, пока не подошла вторая лорча, на которую он и вскарабкался. «Хороший парень, — думаю. — Зеленый, но надежный». Черт, я ведь его тогда и наполовину не знал, да и откуда?

На баке матросы готовили ужин, но у меня с собой были холодная курятина и мясо. Пока солнце клонилось к закату, я хорошенько подкрепился и залил еду бутылочкой мозельского, ощутив себя в прекрасной форме для своей гонконгской красотки, которая сидела у кормовых поручней, напевая что-то заунывное и расчесывая длинные волосы. Мы спустились в крошечную каюту, и без промешки приступили к делу. О, эта маленькая толстушка была великолепна! Ей нравилось ее ремесло, она хихикала и визжала, сопрягаясь, но оказалась не слишком осведомлена в искусстве благородных утех. Но стоило ли рассчитывать заполучить Монтес или Лили Лангтри за шестипенсовик — именно столько я уплатил ей. Девчонка была просто резвой, ненасытной скотинкой. Наигравшись всласть, я вытурил ее вон с фляжкой обещанного самшу, а сам предался честно заслуженному отдыху.

Но с первым лучом рассвета она вернулась — забралась на меня и, похрюкивая, принялась тереться о мое лицо своими грудями. Штука поприятнее будильника, надо сказать. Я улегся поудобнее и приготовился заняться ею, как вдруг заметил, что девица вся прямо трясется, а скуластое личико искажено каким-то странным, жутковатым тиком.

— Что, черт возьми, стряслось? — спрашиваю я спросонья.

Она задергалась и захныкала.

— Хосю мала тлубка! — визжит. — Дай, масса! Мала тлубка!

— О, Господи! Ты что, у матросов не можешь раздобыть?

Ей нужен был опиум, и китаянка не успокоится, пока его не получит. У матросов наркотика или не было, или они пожадничали, так что девица расхныкалась и затряслась еще сильнее, рыдая: «Мала тлубка», — и тыча в меня извлеченной из набедренной повязки трубкой. Я отпихнул ее, она упала и осталась лежать, трясясь и плача. Мне было наплевать на нее, но способ, избранный ею для моего пробуждения, настроил меня на лад малость позабавиться. Тут мне пришла в голову мысль, что несколько глотков черного дыма могут подвигнуть девчонку на более разнообразное представление, нежели вечером. До трюма, где покоились полтонны отличного чанду, было рукой подать, а в том, что Джозайя не поскупится ради такого приятного повода на щепотку зелья, я не сомневался.

Поэтому я скомандовал ей захватить фонарь и вытащить шпильку из волос. Тяжело дыша, она последовала за мной через ширму в трюм, шедший под верхней палубой по всей длине лорчи. Мы нашли ящики, и пока китаянка корчилась и визжала у меня под боком, я ухватил ганшпуг и воткнул его под ближайшую крышку. В одной трепещущей руке девица сжимала горящий фонарь, в другой — свою заколку. Я уже говорил, что трудно было вообразить фигуру, менее похожую на ангела-хранителя.

Расщепив дешевую древесину, я приподнял крышку и откинул угол промасленной упаковки. Узрев, что под ним, я, помнится, произнес: «Боже Святый!» и впал в глубочайшую задумчивость, ибо, не скажи миссис Феба Карпентер, что в ящиках находится высококачественный готовый опиум из Патны, я поклялся бы, что вижу перед собой карабины Шарпса. Да еще в свеженькой заводской смазке при этом. 

2

Было в моей жизни время, в далекой молодости, когда открытие, что я везу не опиум, а ружья, заставило бы меня крысой нырнуть за ближайший кусок дерева, неистово вереща: это, мол, не мое, констебль, парень, который за все отвечает, вот-вот придет. Дело в том, что опиум в Китае — штука привычная, если даже не уважаемая, тогда как оружие — как и везде — рассматривается как самая отвратительная контрабанда и наказывается по всей строгости закона. Но если двадцать лет действительной службы чему и научили меня, так это постулату, что есть время удирать без оглядки, и есть время постоять и подумать. Располагай я досугом, приладил бы крышку на место, отвесил подзатыльник удивленно вытаращившейся на меня шлюхе и вышел бы на палубу, чтобы поразмыслить. Приблизительно вот о чем.

Намеренно ли миссис Карпентер заманила меня в паутину лжи и знает ли она и ее дражайший Джозайя, что их груз состоит из многозарядных винтовок последней модели? Без сомнения: Джозайя наблюдал за погрузкой, а что известно ему, известно и супруге. Отлично. Кому в Китае могут переправлять партию контрабандного оружия богобоязненный английский священник и его жена? Адресат не англичане и уж явно не сторонники маньчжурского императора. Остаются мятежники-тайпины. Кажется совершенно невероятным — пока не поразмыслишь, что среди наших найдется немало поклонников тайпинов, и в первых рядах тут духовенство, почитающее «длинноволосых дьяволов» убежденными христианами, ведущими Священную войну против имперских язычников. Истинно ли верят в это Карпентер и его жена? Возможно, когда человек религиозен, от него можно ждать чего угодно. Ладно, но если они собираются поставить «шарпсы» тайпинам, то почему не отправили их по Янцзы в Нанкин, где тайпинов целая куча, а везут в Кантон, от которого ближайший повстанец в доброй сотне миль? Элементарно: Нанкин осажден, Янцзы — река чертовски опасная, да и везти груз пришлось бы через Шанхай, где риск попасться в разы выше.

Но как, разрази меня гром, намереваются Карпентеры тайком ввезти винтовки в Кантон, где стоит наш гарнизон, а канонерки на реке просто кишмя кишат? Ящики обязательно вскроют и... Нет, это невозможно. Значит, лорчи и не должны заходить в Кантон. Да, шкипер нырнет в паутину проток и притоков, изобилующих у Первой Отмели, направляясь к оговоренной заранее точке рандеву. Тайпинский караван мулов, ожидающий на пустынном берегу... перегрузить товар и затеряться в холмах будет делом одной минуты... А бедный старина Флэши, который понадобился только затем, чтобы уладить возникающие по пути к месту назначения разногласия со всюду сующими нос алчными китайскими чиновниками, и справившийся со своими обязанностями просто на загляденье? Что ж, это не проблема. Неужто этот верный слуга Ее Величества опрометью помчится в Кантон, к Парксу, дабы исповедаться в том, что послужил инструментом, снабдившим тайпинов стрелковым оружием в количестве, достаточном до самого Судного дня? Да ни под каким видом.

А эта мелкая гадюка Уорд явно по самые уши погряз в этом деле! Не он ли не далее как вчера распинался в своем пристрастии к тайпинам? Но постой-ка — шкипер ведь готов был остановиться по требованию имперской галеры, что означало для него верную смерть... Проклятье, неужели он просто ломал передо мной комедию? Конечно, потому что позднее, когда я заикнулся про необходимость пожертвовать ящиком-другим для подмасливания мандаринов, Уорд вдруг спал с лица, но потом сообразил, что лорчи не подойдут настолько близко к Кантону. Лживая, притворная змеюка-янки...

Да, примерно так бы я размышлял, имей возможность все обмозговать не спеша — и был бы абсолютно прав, кстати сказать. Но досуга мне не предоставили. Кое-что я, разумеется, сообразил с лету: про Уорда, например, но не успел даже водрузить крышку на место, как ощутил, что лорча резко меняет курс. Ее грот заполоскал, хлопая, как пушка, послышались крики и топот босых ног по палубе. Я отпихнул девку в сторону, нырнул в каюту, нашарил под подушкой свой «адамс» и взлетел по трапу, словно чертик из табакерки.

И едва выскочив, вынужден был пригнуться, пропуская грота-гик, с сокрушительной силой пронесшийся над головой. На нем висела пара матросов, с дикими воплями пытавшаяся обуздать взбесившийся рангоут. Остальные члены экипажа толпились у поручней. Тараторя, как мартышки, и хлопая косицами по плечам, они смотрели вперед. Бог мой, вторая лорча шла теперь впереди, а у руля стоял Уорд. Мы находились совсем близко у восточного берега — берег должен был быть восточным, поскольку именно над ним, пробивая покрывало утреннего тумана, розовело солнце, золотом окрашивавшее первыми своими лучами воду позади нас. Однако шли мы на юг! Наша лорча как раз заканчивала поворот. Я ошалело повернулся к корме. Двое лодочников изо всех сил наваливались на румпель, а примерно в фарлонге за нами, работая веслами слаженно, как кэмбриджская команда на гонках, мчался небольшой щеголеватый баркас с парнями в белых рубахах и соломенных шляпах и с невысоким малым на кормовой банке, побуждавшим своих ребят навалиться. А где-то в полумиле за шлюпкой из одного из притоков восточного берега выплывал корабль, который не мог быть ничем иным, как британским военным шлюпом. Над ним развевался «Юнион Джек».

Как я говорил уже, бывает время бежать, бывает время думать — а я, боже правый, не мог сейчас ни того, ни другого! Теперь-то я знаю, что Уорд, не знакомый с Жемчужной и вынужденный полагаться в качестве лоцмана на придурка-матроса, пропустил в темноте нужный поворот и выскочил прямиком на один из наших кантонских дозоров. Но тогда я понимал одно: «синие куртки» гонятся за нами, а бедный старина Флэши сидит на самой здоровенной куче контрабанды в истории. Действовал я, благодарение небу, повинуясь слепому инстинкту — баркас нагонял, и оставалось только одно.

— Уорд, скотина! — взревел я. — Получи!

Запрыгнув на планшир для лучшего обзора, я выпалил в него из «адамса». Американец отпрыгнул от румпеля, и следующая моя пуля взметнула щепы от поручня в том месте, где он только что стоял. Его лорча резко рыскнула.

В решительный момент шкипер проявил недюжинное присутствие духа: дельфином перескочив через борт, он врезался в воду и, как проклятый, погреб к берегу, расположенному не далее как в сотне ярдов. Я с воплем спрыгнул на палубу и собирался послать вслед шкиперу еще одну пулю, как один из рулевых выхватил вдруг кампилан^[297] и кинулся на меня, завывая, как банши. Я выстрелил в него в упор. По инерции он врезался в фальшборт, зажимая живот, из которого хлестала кровь. Пока его дружки не успели опомниться, я прислонился спиной к поручням и, размахивая револьвером, приказал не дергаться, не то разнесу в куски. Мгновение они колебались — руки на эфесах, уродливые лица искажены яростью и страхом, — пока я не пальнул пару раз поверх голов, и полдюжины матросов распластались по палубе рядом со своим раненым приятелем. За спиной раздался звенящий от волнения юный голос: «Втянуть весла! За мной!»

Баркас стукнулся о борт лорчи, и на палубе, в сопровождении полудюжины смоляных курток, появился юный снотти^[298], размахивающий кортиком величиной с себя самого.

— Добро пожаловать, парни! — радушно приветствовал их я. — Вы как раз вовремя! Осторожнее — это отчаянные мерзавцы!

И я снова навел «адамс» на матросов — полуголые и выглядящие пиратами настолько, насколько только возможно, бедолаги скрючились рядом со своим истекающим кровью товарищем. Потом я повернулся, приветствуя мичмана, у которого от такой картины отвисла челюсть.

— Флэшмен, полковник, армейская разведка, — деловито докладываюсь я и протягиваю руку. Снотти ошалело пожал ее, таращась на меня и китайцев. — Вы как раз караулили этих подонков, не так ли? Это торговцы оружием, да будет вам известно.

— Черт возьми! — говорит он, слегка подпрыгнув. — Флэшмен, говорите... сэр? — Это был коренастый, курносый молокосос с бульдожьим подбородком. Он очумело таращился на меня. — Не тот... Ну, не тот ли самый полковник Флэшмен?

Ну, я был уверен, что вряд ли найдется в Англии человек — по-крайней мере, среди военных, — который не слышал бы о бравом Флэши, да и парень явно узнал меня по иллюстрациям в газетах. Я улыбнулся.

— Совершенно верно, юноша. А теперь вам стоит послать часть своих людей на борт другой лорчи. А, черт, этот мерзавец уходит!

Я вытянул руку над поручнями, указывая на фигуру Уорда, барахтавшегося на отмели уже у самого берега. Прямо у нас на глазах он нырнул в тростники, и я облегченно вздохнул про себя. Главный свидетель был убран с дороги. Бросив вслед американцу проклятие, я повернулся, негромко рассмеявшись, и тут снотти вышел наконец из транса.

— Дженкинс, Смит, держите этих ребят под прицелом! Блэнд, давай на баркас и займись той лорчей!

«Та лорча», как я с удовольствием отметил, рыскала из стороны в сторону, тогда как ее экипаж метался с бака на корму и обратно. Когда «смоляные куртки» взошли на нее, снотти повернулся ко мне.

— Я не понимаю, сэр. Вы говорите, это торговцы оружием?

— Так и есть, сынок. Как вас зовут?

— Фишер, сэр. Джек Фишер, мичман.

— Так идемте, Джеки, — говорю я, похлопывая его по плечу, как полагается веселому парню — а таковым Флэши и являлся, так что никакого обмана. — Идемте, и я продемонстрирую вам порочность этого мира.

Я отвел его в трюм, где он выпучил глаза при виде полуголой гонконгской девчонки, скрючившейся в судорогах на полу. Но при виде содержимого «опиумных» ящиков его глаза раскрылись еще шире.

— Черт возьми! — снова заявляет он. — Что это значит?

— Ружья для мятежных тайпинов, приятель, — угрюмо говорю я. — Вы прибыли как раз вовремя: еще полчаса — и мне пришлось бы разбираться с этими негодяями в одиночку. Ваш капитан, полагаю, получил мое сообщение?

— Не могу знать, сэр, — отвечает мичман, все еще не оправившись. — Мы заметили ваши лорчи, бросившиеся наутек. Меня послали на разведку. Мы и понятия не имели...

Итак, нечистая совесть Уорда проявила себя сполна — иди он своим курсом, флотские и бровью бы не повели, а если даже и повели бы, что с того: на борту всего лишь опиум да прославленный Флэши, готовый поручиться за капитана. Ведь шкипер понятия не имел, что я пронюхал про настоящий груз. Проклятье, не взмолись та шлюшка насчет трубочки чанду, угодить мне в первоклассную переделку: Уорд теряет голову, пробуждая подозрения военных моряков, и меня берут с поличным, стоит последним подняться на борт и начать обыск. Благодаря девчонке я выиграл несколько минут и смог разработать план.

— Мистер Фишер, — говорю. — Думаю, сейчас самое время повидаться с вашим капитаном. Не будете ли вы любезны доставить меня на борт шлюпа?

Вы наверняка догадались, что я затеял. Решил использовать уловку, которую опробовал на невольничьем судне «Бэллиол Колледж» в сорок восьмом, когда американский военный корабль перехватил нас у мыса Сан-Антонио. Спасая шкуру, я приветствовал наших обидчиков с распростертыми объятиями, уверяя их, что находился среди работорговцев исключительно с целью шпионить за ними^[299]. Тогда у меня имелись бумаги из Адмиралтейства, которыми я мог подтвердить присвоенную себе личину, теперь же в моем распоряжении были вещи стократ лучшие — мои слава и репутация. Какому моряку, взобравшемуся на судно с контрабандными винтовками и обнаружившему там отважного старину Флэши, в одиночку сражающегося с ордой пиратов, взбредет в голову, что бравый полковник — один из шайки? Герои, шедшие в атаку с Легкой бригадой, стоявшие не на жизнь а на смерть против орд язычников в Канпуре и Кабуле, выше подозрений. Мастер Фишер может иметь расплывчатые представления о том, чем именно я занимался здесь, но никогда в его неиспорченный юный ум не закрадется догадка, что я не тот, за кого себя выдаю — то бишь армейский офицер, выслеживающего злокозненных чужеземных контрабандистов. Что и требовалось доказать.

Не слишком беспокоила меня и перспектива давать объяснения. В конце концов, я ведь Флэши, и всем официально известно, что я по уши увяз в разных шпионских операциях в Индии и Средней Азии. Все с легкостью придут к выводу, что и здесь нечто вроде того. Выработав свою версию, я должен буду просто изложить ее со скромной уверенностью (тут вы можете мне довериться), приправить щепоткой тайны, которая придаст аромат секретности и интриги, и они проглотят все, что скормлю, да еще пальчики оближут. Никто и не заподозрит меня во лжи, а кое-что из рассказа будет правдой, кстати. (Горд признаться, мне ни на секунду не приходило в голову выложить им все как есть — про миссис Карпентер и прочее. Мне бы никто не поверил — вот ведь ирония! Да и кстати, я бы при таком раскладе выглядел круглым идиотом.)

И вот мы прибыли на шлюп, и когда молодой капитан выслушал рапорт крепыша Фишера и мой немногословно-яркий доклад, негромко присвистнув при виде груза лорчей, я был прекрасно готов к неизбежному вопросу, заданному с уважительным недоумением:

— Но... как вы оказались у них на борту, сэр?

Я посмотрел ему прямо в глаза, улыбнувшись одними уголками губ.

— Полагаю, коммандер, мне лучше обо всем доложить непосредственно мистеру Парксу в Кантоне. Чем меньше слов... Вы получали от него сообщение про них? — я кивнул на лорчи. — Именно. Вполне возможно, он был прав. Отлично, буду крайне признателен, если вы доставите меня к Парксу как можно скорее. Пока же, — я соизволил изобразить ироничную усмешку, — хорошенько приглядывайте за этими китайскими мерзавцами. Я слишком долго добирался до них, чтобы в одночасье потерять. Да, кстати, ваш парнишка, Фишер, выказал себя молодцом^[300]!

Но достаточно быстро доставить меня в Кантон не получилось. К полудню мы были в канале Вампоа, а двумя часами позже бросили якорь у Ослиного мыса, напротив старых факторий. Потом потребовалось время, чтобы передать лорчи и их экипажи здешним властям, затем капитан шлюпа отправился с рапортом к своему начальнику и Парксу. Задержка меня не огорчала, поскольку давала время отшлифовать свою легенду. Только утром следующего дня меня с эскортом провели через Английский сад в офис и резиденцию Гарри Паркса, эсквайра, комиссионера Ее Величества в Кантоне и (наряду с Брюсом в Шанхае) руководителя английских сил в Китае. Слухи гласили, что это жуткий человек: он знал страну лучше любого другого иностранца, живя в ней с самого детства — хотя ему еще не исполнилось тридцати. Паркс служил во время Опиумных войн, проявил недюжинную храбрость в десантных операциях, руководил всей тайной разведкой и дипломатическими пакостями и был убежденным врагом китайцев, на языке которых говорил лучше самого императора.

Он поздоровался (не берусь сказать «поприветствовал») со сдержанной официальностью. Он сидел за столом, строгий и педантичный — даже прилизанные темные волосы уложены один к одному. В каждой черте его облика, от острого, длинного носа до проворных рук, перебирающих бумаги, читалась энергичность; он сразу перешел к делу, заговорив жестким, сильным голосом, и я понял, что убедить его будет непросто.

— Вся эта история совершенно обычна, сэр Гарри! Что скрывается под ней?

— Не так уж много, — отвечаю я, надеясь, что так и есть. Люди умные и обходительные меня не беспокоят — я сам такой, а вот умные и бесцеремонные — выводят из равновесия. Я вручил Парксу полученную от Палмерстона записку «оным повелевается и требуется» — обычный шпионский паспорт, только слегка просроченный к этому времени. — Вы не получали послания от меня?

— До вчерашнего дня я понятия не имел, что вы в Китае. — Он бросил на меня резкий взгляд поверх паспорта. — Этой бумаге более трех лет.

— Я получил ее, отплывая из Англии. Что я делал с тех пор, нам лучше сохранить под покровом тайны...

— Ну не все, положим, — он отрывисто рассмеялся и продолжил, изобразив то, что должно было сойти за улыбку. — Ваш рыцарский титул и крест Виктории вряд ли относятся к разряду государственных секретов.

— Я имел в виду то, что было после этого — в течение минувшего года. С последним происшествием это, кстати, никак не связано — о той истории скоро можно будет поведать.

Встречая взгляд непреклонных серых глаз, я твердил в душе отчаянную молитву.

— Я собирался отплыть в Англию на «Принцессе Шарлотте», она выходит одиннадцатого...

— Через три дня? Гранта ожидают тринадцатого. Прошу прощения, продолжайте.

— Так вот, пару дней назад я был в Макао, разыскивая старого приятеля с Борнео, где был вместе с Бруком, — не будет вреда козырнуть таким блестящим знакомством. —

Мне не хотелось бы называть его имя, поскольку это не относится к делу, но это стреляный воробей, китаец, у которого везде глаза и уши — человечек из общества Белых Лилий, вы таких знаете...

— Имя может пригодиться, —заявляет Паркс, и рука его, вроде как случайно, тянется к вазе с цветами. Он берет стебель тремя пальчиками, вдыхает аромат и ставит его обратно. Хитрый ублюдок.

— Верно, — говорю я и провожу большим пальцем по подушечкам трех других^[301], показывая, что и сам не лыком шит. — Ну, мы поболтали о том о сем, и как бы невзначай он обронил, что партия оружия направляется вверх по реке к тайпинам. Парням Ши Дакая^[302], как сказал мой друг. Мне на это наплевать, но тут он говорит, что тем проплачено некими англичанами, а кем — не знает. Не совсем моя индаба^[303], скажете вы, но мне пришло в голову, что если английское оружие попадет к Длинноволосым Дьяволам, это может привести к определенным осложнениям в отношениях с Пекином, так ведь?

Я ждал кивка, но Паркс сидел, опустив руку на записную книжку, лежащую на столе. У меня возникло чувство, что выстрели сейчас у него под самым ухом даже пушка, он не отвел бы глаз от моих.

— Поэтому я решил посмотреть что к чему. На португальской территории любые официальные действия, разумеется, немыслимы, но мой приятель знал, где грузятся лорчи. Там они и оказались, вроде как везут партию опиума. Я мигом разыскал шкипера...

— Это, видимо, был Уорд.

Это походило на удар под дых. Я не смог удержаться от удивленного взгляда и вынужден был по-быстрому подыскивать объяснение явному моему замешательству.

— Уорд, говорите? Мне он представился Фостером.

Холодный пот струился у меня по спине.

— Так вы знали... о нем и о грузе?

— Только по имени. Мои агенты в Гонконге и Макао сообщают мне обо всех опиумных поставках, судах, владельцах и шкиперах. — Паркс помахал взятым со стола листком. — Лорчи «Руфь» и «Наоми», хозяин — Янь Фань и К^o, Шанхай, капитан Ф.Т. Уорд. Разумеется, никакого намека на то, что они везут что-либо кроме опиума. — Он отложил бумагу и стал ждать продолжения.

— Ну, я поинтересовался у шкипера, не довезет ли он меня до Кантона.

Проклятье, Паркс на секунду напугал меня. Но если это все, что он знает, тогда мне ничего не грозит. Но все ли? Хитрющий тип. Повинуясь инстинкту, я решился на величайший риск в ремесле лжеца — изменил на ходу свою историю. Я собирался сказать, что, исполненный священного рвения и чувства долга, проник на корабль и выскочил в решительную минуту, препятствуя негодяям скрыться от нашего шлюпа. Но мне стало ясно, что такой вариант не пройдет — только не с этим проницательным гадом. Вам ли не знать — я врал всю жизнь напролет и усвоил одну вещь: когда сомневаешься, держись к правде как можно ближе и стой на своем насмерть.

— Так вот, я попросил подвезти меня до Кантона, и если вы спросите, что было у меня на уме, отвечу: не знаю. Просто я понимал, что должен остановить те ружья — а находясь где был, в иностранном порту, мог только держаться ближе к ним и выжидать удобного случая.

— Вы могли, — прервал он меня, — обратиться к португальцам.

— Мог, но не стал. Сомневаюсь, что и вы обратились бы на моем месте.

Нужно было немного поиграть перед ним в полковника Флэшмена.

— Естественно, он отказал мне довольно резко. Я предлагал деньги, но он не соглашался на сумму, которую с радостью принял бы любой честный торговец. Я повернулся уже, пытаясь придумать, как быть дальше, но тут он вдруг окликнул меня и спросил, не знаком ли я с рекой и не умею ли говорить по-китайски? Я подтвердил, он покумекал, а потом сказал, что возьмет меня, если я соглашусь выступить в качестве переводчика. Мне удалось улучить буквально минуту, чтобы попросить своего китайского друга передать весточку вам или в Гонконг. Но вы, выходит, ничего от него не получили?

— Ничего, сэр Гарри.

Произнесено это было без тени эмоции. Я готов был вышибить ему мозги — нет ничего хуже, чем врать человеку, по лицу у которого ничего не прочитать. В такие моменты как никогда необходимы присвисты, охи и возгласы типа: «Чтоб мне провалиться!» или «А дальше что?» Так намного сподручнее подправлять свои лживые измышления.

— Что ж, не стану утверждать, что сильно удивлен. Парень он хороший, но старается держаться подальше от властей, чтоб ему. Короче, мы отплыли, и что мне требовалось, так это взглянуть на груз. Но меня ни на секунду не оставляли одного. Фостер, — я в последний момент сообразил вставить имя, — и китаезы всегда держались поблизости, так что пришлось выжидать. Всю первую ночь я не спал, но шанса так и не представилось. На вторую ночь, вынужден признаться, я на некоторое время вырубился.

Признание сопровождалось пожатием плеч, улыбкой скромника-Флэши и ревностным блеском в глазах.

— Но тут мне невероятно повезло. Прямо перед рассветом девчонка из команды — повариха или что-то вроде, насколько понимаю, будит меня и начинает умолять дать ей трубку опиума! Верите или нет? Рядом никого не было — да это же благословенный шанс вскрыть ящик, а если застанут, есть чем оправдаться. Я решился и обнаружил «шарпсы»!

Черт, звучало не очень — особенно в тех мечтах, где все было правдой. Не самый лучший оборот. Я ждал — если сидящее передо мной существо — человек, он должен сказать что-нибудь. И он сказал.

— В таком случае вам стоило разработать какой-то план. Что вы намеревались делать — в одиночку, против стольких врагов?

В голосе сквозило нетерпение. И тревожащее любопытство.

— Хоть убейте, мистер Паркс, даже не знаю, что сказать. — Не отводя глаз, я изобразил улыбку честного простака Гарри. — Броситься на команду с револьвером? Попытаться пробить днище? Не знаю, сэр. Но тут, благодарение Господу, появился шлюп, и я взял их врасплох! Остальное вам известно.

Несколько секунд он сидел, и я уже напрягся, готовясь к неудобным вопросам или откровенному недоверию. Потом вдруг он лающе рассмеялся и позвонил в колокольчик.

— Немного кофе, сэр Гарри? Полагаю, вы его заслужили. Да, сэр, — продолжает он, покачивая головой, — это самая неправдоподобная история, которую мне когда-либо доводилось слышать. Даже не знаю, как я отнесся бы к ней, если бы не зная, что это правда! Да вы бы сами в нее не поверили, ей-богу!

Паркс снова засмеялся, а я счел уместным скроить негодующую гримасу, но она пропала втуне, так как дипломат обратился к лакею, внесшему поднос с кофе. Меня захлестнуло облегчение: он все проглотил... Но «знал, что это правда»? Что за черт?..

— Говоря с официальной точки зрения, могу охарактеризовать ваши действия как исключительно безответственные, — произносит Паркс, подавая мне чашку. — Которые могли повлечь весьма неприятные последствия. Для вас самих. Вы рисковали жизнью. И честью. — Он строго посмотрел на меня. — Высокопоставленный офицер, обнаруженный на судне, перевозящем контрабандное оружие, не имеющий полномочий... Даже вашего прославленного имени могло оказаться недостаточно, чтобы... Ну...

Сэр Гарри помешал ложечкой в чашке, потом улыбнулся. И знаете, только в этот миг я заметил, что ему всего двадцать девять, а не пятьдесят, как могло показаться.

— Между нами, — продолжает Паркс, — вы проявили себя молодцом, и я вам крайне признателен. Если бы не вы, корабли могли улизнуть, и уж точно не сдались бы без боя. Примите мою благодарность. Еще сахару, может быть?

Да, небо вдруг сделалось ясным, как летом в Брайтоне, не правда ли? Я рассчитывал, что историю примут — с одним из тех подозрительных взглядов, что сопровождали меня все восемьдесят богатых событиями лет, или без оного, — но это превзошло все ожидания. Мне даже самому не верилось — ведь рассказ вышел чертовски неправдоподобным, что и отметил Паркс.

— Простите меня за назойливость, — говорю, — но вы упомянули, что знали правду. Что имелось в виду?

Как видите, Флэши может быть не только простодушным и мужественным, но и прямолинейным. И я решил использовать эту черту своего характера.

— Не стану лишать себя удовольствия, просветив вас, — бросает Паркс. — До нас дошли сведения, что в течение некоторого времени партии оружия, поставляемые синдикатом англо-американских сочувствующих, переправляются вверх по Жемчужной реке к тайпинам Ши Дакая, как и сказал ваш китайский друг. Кто эти сочувствующие, мы не знаем, — «хорошая новость», — думаю про себя, — поскольку всей этой деятельностью заправлял один очень ловкий китаец, бывший пират. Он доставлял ружья в Макао, перевозил по Жемчужной на лорчах и передавал тайпинам. Но где? Короче, неделю назад мы выследили этого пирата, и с ним произошел несчастный случай.

Паркс поставил чашку на стол.

— У синдиката возникла проблема — ему требовался новый человек, и был избран Уорд. Одному небу известно почему, так как этот американец не знает ни реки, ни Китая. Но члены синдиката учли, что он хороший моряк и предан делу тайпинов. Идиот. И вот, в последний миг, когда Уорд ломал себе башку, как сумеет он подняться по реке и встретится стайпинами, не зная ни бельмеса по-китайски, появляетесь вы. Сами можете догадаться, — добавляет дипломат, — какая судьба ждала вас, достигни лорчи пункта назначения. Впрочем, вы это прекрасно представляли.

Я непроизвольно вздрогнул. После того как мы подобрали с пола осколки моей разбившийся вдребезги чашки, Паркс снова позвонил.

— По счастью, мы засекли конвой Уорда в Макао и наши шлюпы поджидали его у Второй Отмели.

В дверь постучали.

— Войдите! — воскликнул сэр Гарри. Дверь отворилась, и за ней появилась прелестная юная китаянка в расшитом халате и высоких туфлях на колодках. Маньчжурка, судя по заколотым волосам и небинтованным ножкам. Она улыбнулась и коротко поклонилась Парксу, искоса поглядев на меня.

— Ань-Ятхэ! — рявкает Паркс, и девушка поворачивается и кланяется мне. Озадаченный, я мог только кивнуть в ответ. И тут сердце у меня рухнуло в пятки. Китаянка была ухожена, одета и размалевана, как дочь мандарина, но ошибки быть не могло. Это была та самая гонконгская лодочница.

— Спасибо, Ань-Ятхэ! — говорит Паркс. Она снова кланяется, стреляет на меня из-под ресниц своими глазенками и цок-цок-цокает за дверь.

— Ань-Ятхэ, — сухо начинает Паркс, — в высшей степени способная и, боюсь, в высшей степени безнравственная юная особа. А по совместительству — лучший шпион на

Жемчужной реке. Последние недели она вела пристальное наблюдение за Фредериком Таунсендом Уордом. Дождавшись отплытия лорчей из Макао, китаянка последовала за ними на сампане с экипажем из других наших агентов. Даже если бы вас не оказалось там, — безразлично продолжает он, она должна была проникнуть на лорчи, поскольку в ее задачу входило выяснить место, где Уорд выгрузит товар. Это на случай, если ему удастся проскользнуть мимо наших патрулей. Ань-Ятхэ была удивлена, услышав от членов команды, что вы понятия не имеете про истинное содержание трюмов. Конечно, контрабандистам было невдомек, что вы уже проникли в их секрет, и они говорили о вас как о болване, от которого избавятся, как только он сделает свою работу. По ее словам, она была счастлива узнать, что вы не из шайки — на свой лад девушка весьма наивна и сентиментальна и, похоже, сразу прониклась к вам симпатией.

Выражало ли это насмешку или комплимент, или вовсе ничего, сказать не берусь. Зная Паркса, ставлю на последнее. В тот момент мой ум пребывал в крайнем смятении. Боже, вот ведь повезло! Поскольку все сошлось — поведанная мною история должна была полностью сходиться с той, которую могла сообщить ему она. А если бы я скормил ему приготовленную сначала чушь... Лучше даже не думать. Отбросив все прочь, я стал внимать резкому, безразличному голосу.

— Ань-Ятхэ, как я говорил, весьма находчивая молодая женщина. Когда был замечен шлюп, она решила привлечь ваше внимание к грузу в надежде, что вы, увидев, как вас обманули, устроите заварушку и помешаете их бегству. Что и произошло. Не умея толком говорить по-английски и не будучи уверенной, что вы уразумеете ее кантонский диалект, шпионка разработала план, как заставить вас вскрыть ящик при помощи просьб об опиуме.

С минуту я сидел молча. Но если вам хочется знать, о чем я думал в тот миг, то вовсе не о чудесном своем спасении, и благодарственные молитвы тоже не возносил. Нет, я спрашивал себя: как можно быть таким глупцом, чтобы позволить так одурачить себя двум разным женщинам на протяжении каких-то четырех дней? Я имею в виду миссис Фебу Карпентер и Ань-Ятхэ, да хранит их Господь. Что белые, что желтые, дамы в Китае — существа крайне опасные, как пить дать. Паркс, с видом довольным, как у петуха, только что издавшего «ку-ка-ре-ку», выжидающе смотрел на меня.

— Да, это храбрая девушка, — говорю. — И смышленая. А вас, сэр, могу только поздравить с наличием столь эффективной секретной службы.

— Ах, не стоит об этом, — говорит он.

— Жаль, что этот мерзавец Фостер... или Уорд, так вы его назвали, — ушел. — Я оскалился в стиле забияки-Флэша. — У меня есть к нему счетец, который хотелось бы уладить.

— Только не в Китае, сэр Гарри, прошу вас, — передо мной снова сидел полномочный представитель. — Американец сыграл с вами скверную шутку, не спорю, но чем меньше разговоров будет об этом деле, тем лучше. Полагаюсь в этом отношении на ваше слово. — И Паркс удостоил меня надменным взором. — Все это, как понимаете, чисто неофициально: ни один закон Британии не нарушен. Контрабанда оружия в Китае относится к юрисдикции китайского правительства, и мы не вправе арестовать или задержать Уорда или его сообщников. Однако, — по его губам зазмеилась улыбка, — у нас есть канонерки. А поскольку правительство Ее Величества придерживается в отношениях с империей и тайпинами сугубого нейтралитета, в наши интересы явно не входит дозволять британским подданным снабжать повстанцев оружием. Если припоминаете, этим мотивом вы и руководствовались. Так что, — он складывал карандаши в колонну по три, — мы можем считать данный инцидент пришедшим к благополучному — а в вашем случае даже счастливому — завершению.

Это, разумеется, было главным. Благодаря милости Божьей и вмешательству драгоценной крошки Ань-Ятхэ я вышел сухим из воды. Не будет никаких неудобных расспросов, которые могли бы привести к злокозненной миссис Карпентер, которую, как я отметил про себя, можно будет шантажом затащить в постель еще до отхода моего корабля. Что до Уорда, я вовсе не собирался встречаться с этим опасным скотом, в чем — с притворным нежеланием — и заверил Паркса.

— Знаете, он, возможно, и не такой уж негодяй, — нахмурился дипломат, будто констатация этого факта раздражала его. — Отвага этого янки и его преданность делу мятежников, пусть и являясь плодом заблуждения, могут быть вполне искренними. Бывают времена, когда мне самому хотелось бы избавиться от этих маньчжуров. Но нас это не касается, — фыркнул он. — В данный момент.

«А меня это не касается и вовсе, старина», — подумал я. Теперь, когда все кончилось, мне хотелось поскорее убраться куда подальше от этого всеведущего сатрапа. Посему я поднялся и принялся благодарить его, мужественно и скромно, выражая надежду, что не послужил причиной серьезного беспокойства для него и его шайки всезнаек. Но Паркс остановил меня многозначительным взглядом и извлек из стола Предвестие Рока (голубой дипломатический пакет, для непосвященных).

— Есть еще одно дело, сэр Гарри, которое, думается, покажется вам пустяковым по сравнению с недавней авантюрой.

Глядя на пакет, я почему-то вдруг усомнился в подобной оценке.

— Как припоминаете, я сказал, что не подозревал о вашем присутствии в Китае до вчерашнего дня. Взгляните-ка сюда, будьте любезны. — Паркс извлек из пакета листок. — Вот, вот оно: «предполагается, что полковник Флэшмен проездом может оказаться в Китае. В таком случае вам поручается без промедления препроводить оного в Шанхай, где полковник должен поступить в распоряжение посла Ее Величества и суперинтенданта торговли».

Едва завидев этот пакет, я почуял, что в нем дурные вести. Чего, черт побери, им от меня надо — и это накануне отплытия домой? Что бы это ни было, это не должно вклиниться между мной и честно заслуженным бездельем. Да я скорее подам в отставку, чем... Паркс продолжал говорить, и на его дьявольском лице играла резкая чопорная улыбка:

— Я ума не прилагал, как исполнить это требование, как вдруг шлюп доставляет мне нечаянную возможность. Нам, на самом деле, стоит благодарить мистера Уорда — кабы не он, вы могли бы уплыть в Англию раньше, чем я прознал бы, что вы в Гонконге. Эти наши китайские каналы связи такие медленные...

Иными словами, если бы эта ведьма Карпентер не заманила меня своей ложью на Жемчужную реку, я бы спокойно помахал всем ручкой. Атак армия снова наложила на меня лапу. Ладно, это мы еще посмотрим, пока же стоит запрятать свой гнев поглубже и разобраться, откуда ветер дует.

— Ну и дела! — говорю. — Какое счастливое совпадение! Что за ним кроется?

— Стоит ли сомневаться, что вас ждет Пекин?! — восклицает чертов всезнайка. — Сведения, разумеется, конфиденциальные, но думаю, простительно будет сообщить вам, что лорд Элджин — назначение коего послом в Китай скоро станет достоянием публики — просил прикомандировать вас к его разведке. Еще мне кажется, — он форменным образом забавлялся, гореть ему в аду, — что здесь не обошлось без лорда Палмерстона. Дорогой сэр Гарри, примите мои поздравления. 

3

В начале этих мемуаров я познакомил вас со своим Первым законом экономики. Если бы от меня потребовали вывести Первый закон неприятностей, я сформулировал бы его так: если тебя с потрохами засунули в молотилку, не остается ничего иного как благим матом умолять о пощаде и ждать, когда тебя вытащат обратно. Не то чтобы благой мат помогал, но он позволяет выпустить пар, а после разговора с Парксом пара у меня скопилось более чем предостаточно. Вентиляцию я производил в течение следующих двух дней в Кантоне, срывая зло на шлюхах и нижестоящих, а сев на пакетбот в Гонконг, забылся сном.

Потому как ничего иного, сами понимаете, не оставалось. После трех лет воистину опаснейшей службы, когда меня убивали, морили голодом, пытали, гнали, как дикого зверя, пытались застрелить и зарубить, я был едва не съеден заживо крокодилами, почти задушен тугами, а под конец едва не был развеян по ветру из пушки — о, и был увенчан лаврами, чего греха таить, — я находился на волосок от спасения и всего того, ради чего стоит жить: Элспет с ее несравненным очарованием и несметным наследством; удобств, наслаждений, обожания и распутства. И по собственной глупости все разрушил. Нет, это было невыносимо. Я человек нерелигиозный, но если был бы таковым, то в ту минуту, клянусь, превратился бы в атеиста. Но сделанного не воротишь, оставалось оценивать ситуацию и размышлять.

Не было никакого смысла выйти в отставку и поехать домой, хотя такая мысль приходила мне в голову. Все мои радужные перспективы покоились на фундаменте репутации героя, которая неизбежно пострадает, пусть даже и чуть-чуть, если я уклонюсь от выполнения долга. Человек менее значительный мог бы на такое пойти, не боясь последствий, но только не прославленный сэр Гарри Флэшмен, К.В., К.О.Б.^[304]. Пойдут разговоры, королева будет удивлена, Палмерстон заклеймит меня — и изваляет в грязи, заодно. Принимая во внимание все вышесказанное, не стоит забывать и про то, что эта компания не стоит даже своего названия: пара-тройка месяцев, в течение которых я буду находиться на достаточном удалении от опасности, ошиваясь в штабе. Хмуро склоняться над картой, напуская на себя вид усталый и загадочный, или носиться с бумагами из кабинета в кабинет с развевающимся волосами — ха, мне ли не знать, как надо работать в разведке?

Так что я потащился обратно в Гонконг, пестуя месть, которую обрушу на Прекрасную Фебу. И что вы думаете? Она со своим оружейным бароном Джозайей отчалила в Сингапур, вроде как с целью примкнуть к какому-то миссионерскому обществу. Свежо предание — дайте им три месяца, и они возглавят общество тонг. Но отъезд этой парочки прошел почти незамеченным на фоне новой сенсации — прибытия сэра Хоупа Гранта с авангардом флота и армии, которым предстояло отправиться в глубь страны, дабы отстоять права и честь старой доброй Англии и научить узкоглазых петь «Правь, Британия». От самой верфи Питтана можно было разглядеть линии белых палаток, разбитых под Коулунгом, и я решил отправиться туда и посмотреть, что там уготовал мне департамент разведки.

Здесь собрались передовые партии из всех полков. Первые, кого я увидел, были конные сикхи — в красных тюрбанах из полка Фейна и синих — Пробина — упражняющиеся с колышками на морском берегу. Их подбадривали криками белые кавалеристы, в которых я, к своему изумлению, узнал гвардейских драгун. «Помоги вам Бог парни, коли пойдет дождь, — думаю я, — потому как неся в седле по двадцать одному стоуну ваши лошадки мигом окажутся по брюхо в грязи». Да, тут присутствовала первоклассная сводная конница. Я наблюдал, как бородатый совар^[305] в сером мундире, нанизал колышек и повернул прочь, издавая ликующие крики, и поздравил себя с тем, что не принадлежу к маньчжурским татарам.

Но мне-то хотелось взглянуть на мундиры пехотинцев. Будучи сам кавалеристом, я знал, что именно пехота решает все. Когда артиллерия еще не подошла, а кавалерия не может продвинуться из-за препятствий или тутти-путти^[306], а ты стоишь на пекле, видя, как клубится на горизонте пыль от приближающихся импи и харок^[307], и понимаешь, что они превосходят наших двадцать к одному — вот тогда ты осознаешь, что все зависит от сдвоенной шеренги деревенских дурачков и городского отребья с полусотней патронов на ствол и примкнутым к «энфилду» штыком. Веди их хоть сам Китченер^[308], имея санкцию Д`Израэли, благословение «Таймс» и прощальные напутствия королевы, но вот настает черед этих парней сжимать цевье и ловить цель в прорезь, и если они не сдюжат, тебе конец. Разве не достаточно часто приходилось мне стоять, трясясь, за их спинами и мечтать стащить где-нибудь лошадь? Да, и если я все еще жив, так это потому, что в мои времена эти ребята подводили редко.

Так что теперь я не без удовольствия разглядывал мундиры и нашивки: добрый старый 60-й Королевский американский, «буйволы»^[309], усталые подразделения 44-го — по спине у меня побежали мурашки, когда я вспомнил залитый кровью снег под Гайдамаком и жалкую горсть солдат этого самого полка с Сутаром, завернувшимся в знамя в ожидании последнего натиска гази^[310]. Теперь некоторые из гази сражались на нашей стороне. У лагерного костра хлопотали пуштуны с густыми баками; я разжился лепешкой-чапати и пригоршней чили, перемолвился парой слов с наиком^[311] с медалью за Собраон и пошел дальше, повинуясь далекому писку волынок — этот звук неизменно вызывает на глазах моей благоверной слезы. «Так-так, выходит, у нас тут партия доморощенных дикарей, не иначе», — говорю я себе. Но нет, это были не гайлендеры, просто «королевские»^[312].

Не только они наполняли Коулунг музыкой. Я направился к большой палатке с флагом, откуда доносился отвратительный оглушающий гул. Какой-то штабной, проскочив мимо пары часовых-маратхов, карабкался в седло своего уолера^[313], а на складном стульчике восседал худощавый молодой человек с пышными усами, рисуя в альбоме. Забавы ради я подошел к нему со стороны слепого глаза. Человек сердито обернулся.

— Сколько вам еще говорить, чтобы... — начал было он, но тут его рабочий глаз удивленно распахнулся. — Флэшмен! Дружище! Какими судьбами?

— Так получилось, Джо, — отвечаю я. — Чокнутый Музыкант в палатке?

— Что? Нет, послушайте, сейчас туда нельзя — он же творит музыку!

— Скорее гробит, если судить по звукам, — отвечаю я и просовываю внутрь голову.

Так и есть — в палатке виднелась знакомая тощая костлявая фигура. Скинув мундир, человек, как проклятый, наяривал на громадном контрабасе, бросая взгляды на ноты, испещренные бесчисленными пометками, и время от времени дергал себя за седые баки, видимо, в надежде подстегнуть музу, не иначе. Я кинул в стоявший на столе стакан монетку.

— Отправляйтесь-ка на соседнюю улицу, приятель, — говорю. — Вы нарушаете тишину.

Нормальный артист — который еще и генерал-майор к тому же — должен был бы подскочить фуга на три и разразиться гневной отповедью, но у этого нервы были железные, а самообладание лучше, чему у йога. Он даже бровью не повел — словно и не заметив меня вовсе, доиграл аккорд, чиркнул что-то в нотах и произнес, не поворачивая головы:

— Флэшмен.

Еще один аккорд, после чего генерал отставил свою пиликалку и вперил в меня шальные белесые глаза, в последний раз виденные мною в Аллахабаде, когда Кэмпбелл пришпиливал к моему мундиру крест Виктории.

— Все в порядке, Уолсли, — говорит он, обращаясь к Джо, топтавшемуся за моей спиной. После чего сжимает мою ладонь костлявой рукой и кивает на стул. Потом в течение добрых двух минут просто стоит и смотрит на меня, не произнося ни слова.

Я так подробно все рассказываю, дабы вы представили себе, что за птица был генерал-майор сэр Джеймс Хоуп Грант. Ныне о нем мало кто слышал; Уолсли, скажем (тот малый, что рисовал у палатки), раз в десять известнее^[314], — но в наши времена Грант считался человеком из ряда вон. В нем немного было от генерала: он прославился тем, что не знал ни единой строчки из Библии и был косноязычен настолько, что редко произносил какую-нибудь иную команду, кроме «в атаку!»; его подход к дисциплине заключался в стремлении высечь все, что шевелится, а единственным талантом являлось умение играть на этой своей гигантской скрипке. Чтение карт было для него китайской грамотой, а самую оригинальную выходку сэр Джеймс совершил, подвергнув себя шестимесячному аресту за то, что назвал своего подчиненного полковника пьяницей. Но все вышесказанное не имело никакого значения, потому как Хоуп Грант был лучшим бойцом в целом свете.

Меня, как понимаете, трудно причислить к поклонникам военных героев, и лучшее, в моем понимании, применение ратным доблестям, это украсить ими стену в Бедламе, но я способен трезво смотреть фактам в лицо. С саблей, пикой или любым другим холодным оружием он обращался как в высшей степени умелый и хладнокровный мастер, не знающий равных; как начальник легкой кавалерии оставлял Стюарта, Ходсона, Кастера и прочих отдыхать в сторонке. Во время Сипайского мятежа, на всем треклятом его протяжении, Грант попросту дрался с неослабевающим ожесточением, вызывая восторженные разговоры — и это в армии, в рядах которой сражались парни вроде Сэма Брауна, Джона Николсона и (не сочтите за дерзость) хваленый, пусть и не заслуженно, я сам. Гранта, разумеется, обожали и солдаты, и офицеры — парень он был добрый, хоть и заслужил прозвище «Провост-маршал»^[315], и даже общительный — если вас не смущают десятиминутные паузы между словами. Но как отчаянный рубака сэр Джеймс был «Эклипс первый, остальных не видно»^[316][317].

Во мне генерал угадывал себе подобного, хотя никогда не наблюдал в битве, судя исключительно по слухам, и мы отменно ладили, учитывая врожденные мои легкость и наглость. Последнюю ему было не по силам распознать, и, как я слышал из достоверных источников, он почитал меня чем-то вроде чокнутого — парня, которому сам черт не брат. Но в итоге обращался со мной, как с неразумным своевольным ребенком, и даже улыбался, настороженно эдак, моим шуточкам.

Так что Хоуп Грант поприветствовал меня, угостил кофе с печеньем — спиртное, обратите внимание, у маньяков не в чести, — и без всякой преамбулы перешел к изложению собственных взглядов на предстоящую кампанию. За этим-то я и пожаловал: двадцать слов из уст Гранта (и вы могли считать себя счастливцем, удостоившись такого красноречия) стоили больше двадцати тысяч от иного оратора. В общих чертах ситуация была мне известна — двенадцати тысячам наших и пяти тысячам французов предстоит препроводить Элджина и посла лягушатников, Гро, в Пекин, в разверстую пасть дипломатической (а не исключено, что и военной) оппозиции. Для Гранта это был целый фонтан красноречия:

— Совместное командование. Монтобан и я. Через день поочередно. Прискорбно. — (Пауза.) — Снабжение скудное. Фураж весь привозной. Лошадей нет. Себе везем из Индии. У французов нет. Придется покупать для них. Японские пони. Зловредные твари. Дохнут, как мухи. — (Снова пауза.) — Французы меня беспокоят. Нет опыта. Большие кампании: Пиренейский полуостров, Крым. Печально. Малые войны не вели. Проволочки. Столкновения интересов. Лучше бы мы одни. Надеюсь, Монтобан умеет говорить по-английски.

«Да и второму из вас неплохо было бы научиться», — думаю. Потом спрашиваю, станут ли китайцы драться. Наступает долгая тишина.

— Может быть. — (Пауза.) — Посмотрим.

Верите или нет, но меня настрой Гранта порадовал: ни слова про то, как мы вздуем этих парней и будем в Пекине через неделю, чего вы наслышались бы от многих наших горячих командиров. Его беспокойство — насчет французов и транспортов с провиантом, не были такими уж серьезными. Этот парень доставит Элджина и Гро в Пекин, причем без единого выстрела, если будет в его силах. Но коли маньчжуры пожелают помахать кулаками, то да поможет им Бог. Трудно было выбрать лучшего кандидата на это место, не считая разве что Кэмпбелла. Я поинтересовался, что ему кажется хуже всего.

— Проволочка, — отвечает сэр Джеймс. — Китайцы тянут время. Нельзя допустить. Только вперед. Не дать им возможность хитрить. Коварные ребята.

На вопрос, что всего лучше, он ответил с улыбкой:

— Элджин. Лучше быть не может. Ум, здравый смысл. Всего доброго, Флэшмен. Да хранит вас Бог.

Быть может, случалось, что он говорил и больше, только я, знаете ли, сомневаюсь. Как сейчас вижу его — прямой, как стрела, он сидит на стуле, сложив на груди мускулистые руки, густые баки шевелятся, когда генерал словно разжевывает каждое очередное слово, прежде чем произнести его, а сияющие глаза то и дело опускаются на дорогой сердцу контрабас. Когда мы с Уолсли зашагали к пристани, вслед нам понеслись звуки музыкального инструмента, напоминающие стенания большой жабы, взывающей к товаркам о помощи.

— Концерт для пэдди с аккомпанементом орудий Армстронга, — ухмыляется Уолсли. — Быть может, он закончит его ко времени прихода в Пекин.

Я выяснил все, что знали военные, и поскольку Гонконг — город, расставание с которым наполняет сердце радостью, сел на пакетбот, идущий в Шанхай, дабы представится Брюсу, как мне и предписывалось. Это было все равно что окунуться в другой мир — не то чтобы Шанхай слыл дырой более благоустроенной, чем Гонконг, но это, если угодно, был уже настоящий Китай. Гонконг был колонией, то есть Англией с желтым населением — там правили английские законы, царила опиумная торговля, и все думали только о предстоящей кампании. Шанхай же являлся великим Договорным портом, где размещались торговые миссии «чужеземных дьяволов»: англичан, французов, немцев, американцев, скандинавов, русских и остальных, но в то же время он оставался владением императора. Нас тут терпели и ненавидели (хоть и пытались извлечь возможную пользу), и стоило тебе высунуть нос за ворота консульства, чтобы понять: ты сидишь на губе дракона, свирепые глазищи которого наблюдают за тобой, и даже туман, укрывающий туземный город, суть не что иное, как пар, вырывающийся из ноздрей чудовища.

Образцовый сеттльмент^[318] был намного краше Гонконга: роскошные дома тайпэнов, набережная с колясками и экипажами, резиденции консулов, будто перенесенные сюда из Дели или Сингапура, с садами за высокой стеной. Но стоило тебе сунуться в город, зловонный, грязный и кишащий людьми (китайцами, понятное дело), с его узкими улочками и кучами мусора, корзинами с отрубленными головами, развешанными по углам, и ты понимал, что находишься в варварской, ужасной стране, где царит дикая жестокость. Да, здесь на подозреваемого в мелком воровстве не надевают наручников или не вяжут веревками. И зачем? Есть ведь гвозди, которыми можно сбить ему руки, пока тот не будет доставлен в кутузку, где его подвесят за подвернутые за спину кисти. И так обращаются с подозреваемым. Если бедолагу признают преступником (что вовсе не означает виновности) — его голова отправится в корзину, и это при везении. Если судья будет в плохом расположении духа, он может приказать засечь преступника до смерти или надеть на него проволочную рубаху, или поджарить на раскаленных цепях, или расчленить, или оставить ползти по улице с громоздкой деревянной колодкой на шее, пока не сдохнет с голоду, или умертвить через татуировку.

Если вы слышали о дьявольской изобретательности китайских наказаний, это может удивить вас. Проблема в том, что они дьявольские, но вовсе не изобретательные: просто зверские, подобно кодексу старых моих приятелей с Мадагаскара. Но благодаря хваленой своей цивилизации китаезы могли бы поучить королеву Ранавалуну кое-каким трюкам, связанным с процедурой дознания. На Мадагаскаре единственным способом установить виновного было дать ему яд и посмотреть, как его вырвет — бр-р, до сих пор ощущаю во рту гадкий привкус тангина^[319]! В Китае же я наблюдал суд над малым, который застукал свою жену с квартирантом и прикончил обоих топором. Доказать его вину было призвано следующее испытание: головы убитых кинули в бочку с водой и взболтали. Когда вода успокоилась, головы повернулись лицами друг к другу, что свидетельствовало об их прелюбодеянии. Подсудимого оправдали и наградили за то, что вел себя как добродетельный супруг. Это, помнится, был единственный увиденный мной китайский суд, где магистрат и свидетели не брали взяток.

Вот вам и китайская жизнь, ужасы которой я вовсе не склонен преувеличивать. Ко всему привыкаешь — через некоторое время ты почти не замечаешь уже валяющиеся в канавах и сточных ямах трупы нищих или оставленных заживо гнить в клетках преступников. Не замечаешь даже бесконечного потока обезглавленных тел, кружащихся в чоу-чоу^[320] эстуария Янцзы у Баошаня — настойчивого напоминания о том, что совсем недалеко вверх по реке, на расстоянии не большем, чем от Лондона до Ливерпуля, войска империи и тайпинов рвут друг друга (а по преимуществу мирное население) в клочья в великой битве за Нанкин. Имперские канонерки перегородили Янцзы в пятидесяти милях отсюда, и Шанхай будоражили слухи, что скоро ужасные чанг-мао, Длинноволосые тайпинские дьяволы, ворвутся и в сам Договорный порт. Однажды, несколько лет назад, они его уже грабили, поэтому китайские торговцы пребывали в ужасе, отсылая в безопасные края семьи и пожитки, а наши парни из консульства растерянно разводили руками, поскольку торговля вот-вот прикажет долго жить, а торговая прибыль — это единственное, что волновало нас в Китае. Оставалось только ждать и гадать, что происходит за этими лесистыми туманным равнинами и водными каналами долины Янцзы, в необъятной, богатой и нищей, охваченной войной империи, которую разъедают язвы восстания, разбоя, коррупции и заливают потоки крови, тогда как маньчжурский император и правящая знать наслаждаются роскошью и негой Летнего Дворца в своем далеком Пекине.

— Остается надеяться, что наша армия войдет в Пекин как раз вовремя, чтобы привести императора в чувство, — заявил мне Брюс, когда я доложился ему в консульстве. — Как только договор будет ратифицирован, торговля возродится, а наше положение станет надежным, в стране быстро воцарится порядок. Восстание закончится, так или иначе. Но если прежде тайпины успеют взять Шанхай... Что ж, это может стать последней соломинкой, что сломает спину империи маньчжуров. Наша позиция окажется... деликатной. Вряд ли будет иметь смысл двигаться сквозь превратившуюся в хаос страну, чтобы договариваться с правительством, которого больше не существует.

Он был знающим, хладнокровным типом, этот Брюс, вопреки гладеньким щечкам и пушку на голове, делавшим его похожим на получокнутого херувимчика — его скорее интересовали шансы Сэйерса против Хинена, нежели перспектива возможной резни, угрожающей ему самому и всем белым на полуострове. Брюс был братом Элджина, будущего посла, но в отличие от большинства младших братьев не чувствовал необходимости отстаивать свой статус^[321]. Держался он просто, а на мой вопрос, существует ли серьезный риск атаки тайпинов на Шанхай, пожал плечами и ответил, что не берется сказать.

— Им всегда хотелось заполучить крупный порт, — говорит. — Выход во внешний мир значительно усилит позиции повстанцев. Но у них нет желания без крайней необходимости атаковать Шанхай — они опасаются обозлить нас и другие державы. Поэтому Верный князь Ли, способнейший из тайпинских генералов, присылает мне письмо с предложением позволить его войскам мирно вступить в Шанхай и объединить силы в борьбе с маньчжурами. Он напирает на то, что тайпины — христиане, как и мы, и что люди Британии славятся своей поддержкой народных восстаний против тиранических правителей. Откуда взялась у него в голове эта неординарная мысль, понятия не имею. Должно быть, Байрона начитался. Как думаете, Слейтер, читал он Байрона?

— Уж точно не в оригинале, — отвечает секретарь.

— Наверняка. Заодно князь изложил нам возвышенную сущность тайпинской демократии и заверил в искреннем расположении тайпинского правительства, когда (и в случае если) оное придет к власти. — Брюс вздохнул. — Чертовски приятное письмо. Я не решился даже подтвердить его получение.

Жизнью клянусь, я не мог понять, с какой стати тайпинский Китай при любом раскладе будет лучше гнилой маньчжурской империи, дружественные намерения которой по меньшей мере сомнительны. А если мы поддержим повстанцев, они в мгновение ока сметут маньчжуров. Тогда пекинская экспедиция станет ненужной, и Хоуп Грант, Флэши и остальные парни смогут отправиться домой. Но Брюс покачал головой.

— Не так-то просто ниспровергнуть Империю, существующую со времен Потопа, и вручить ее неопытной и бесталанной кучке крестьян. Бог — свидетель, маньчжуры — отвратительные, коварные скоты, но мы хотя бы знаем, чего от них ждать. О, знаю, что епископ королевы узрел в тайпинском восстании перст божественного провидения, а наши миссионеры зовут их собратьями по вере. Сомневаюсь, что последнее соответствует истине. Но даже если так, это были бы какие-то чертовски странные христиане, а, Слейтер?

— Как в Южной Америке, да? — мрачно отзывается Слейтер.

— Да и сумеют ли эти ребята править? Их возглавляет визионер, а на ведущих постах стоят ростовщики, мелкие чиновники и кузнецы! Прям Джек Кэд и Уот Тайлер^[322]! Ли — лучший из них, да еще Хун Женьгань — человек, судя по всему, цивилизованный, но остальные — сущий сброд, управляющий захваченными провинциями посредством террора и порабощения. А это не тот путь, что позволяет выигрывать войны, скажу я вам. Тайпины совершенно непредсказуемы, и кто поручится, что их безумному повелителю не явится в следующий миг божественное откровение, повелевающее истребить всех чужеземных дьяволов или объявить войну Японии?

— Но допустим, — осмелился ввернуть я, — что тайпины все-таки победят?

— Вы, видимо, допускаете, — подхватывает Брюс, как никогда напоминая херувимчика, — что они выглядят способными победить? Ну, в подобном случае правительство Ее Величества, конечно же, пересмотрит свою позицию. Но пока игра еще идет, мы придерживаемся абсолютного нейтралитета и выказываем уважение Небесному императору и действующему правительству Китая.

Я кивнул, но выразил мнение, не будет ли резонным, учитывая угрозу тайпинов Шанхаю, заверить этого генерала Ли в своем благорасположении — пусть даже для вида.

— Нет. Державы договорились игнорировать демарши, подобные письму Ли. Если о нашей переписке с ним станет известно в Пекине, одно небо знает, что станется из наших негоциаций с имперским правительством. Нас могут обвинить в сговоре с мятежниками, и Гранту придется вести настоящую войну. Мы можем иногда пойти на переговоры стайпинами — неофициальные, — задумчиво добавляет посол, — но будем делать это только там и тогда, когда удобно нам, не им.

Все это было интересно мне постольку поскольку. Важно было то, что Элджин ожидается не раньше июня, и до этого времени мне, его личному помощнику по вопросам разведки, остается пинать балду, разделяя удовольствия между дипломатическим корпусом Шанхая и более низменными наслаждениями, которые можно найти в местных синг-сонгах^[323] и притонах. Чем я и занялся — и все это время китайский дракон вострил на меня зубы, не спуская жадных глаз.

Развлечения оставляли достаточно досуга, чтобы выполнять несложную работу при консульстве — при нас существовал обширный бандобаст^[324] по добыче разведывательных сведений, и мне следовало ознакомиться с его работой. Состоял он по большей части из странных маленьких кули, появлявшихся через заднюю дверь под покровом ночи с очередной порцией базарных слухов; разъездных торговцев, приносивших новости с верхнего течения реки; помощников миссионеров, которым удалось пробраться через боевые порядки тайпинов под Нанкином; а также неисчислимого количества юных китайцев, бывших студентами, клерками или сводниками. Все они сообщали краткую или пространную информацию, от которой папки разведывательного отдела распухали все больше и больше. По преимуществу эти сведения представляли собой бесполезный, утомительный хлам — среди шпионов не было Ань-Ятхэ, способной скрасить рутину — и чертовски тягостный для тех, кому выпадала доля просеивать и обобщать данные. А именно двум китайцам, которых звали — Богом клянусь! — господин Жир Дяй и господин Ху Дой. Они собирали воедино, анализировали и докладывали выводы. И вы удивитесь, узнав, как много можно извлечь, оказывается, даже из самой безумной болтовни.

Например, вот очень странная вещь, которая помогла нам предвидеть окончание великой осады Нанкина в апреле 1860 г. Имперские войска тесно обложили город и заблокировали оба берега реки, но не могли взять укрепления повстанцев. У тайпинов, помимо зажатых в городе сил, имелись в округе разрозненные отряды, слишком, однако, слабые, чтобы снять осаду. Сложилась настолько патовая ситуация,что между линиями императорских войск и стенами возникла своего рода ярмарка, где представители противоборствующих сил встречались, братались, а тайпины покупали у солдат все необходимые товары! Им поставляли еду, опиум, женщин, даже оружие и порох, а рассчитывались повстанцы серебром, которое захватили в Нанкине, отбитом в пятьдесят третьем.

Причудливое положение, даже для Китая. Оно пробудило во мне любопытство, и когда один из наших шпионов принес вести об этой торговле, я решил просмотреть отчет. И обнаружил деталь, показавшуюся немного странной. Мне не по сердцу копаться в таких вещах, можете не сомневаться, и я горько пожалел, что влез в эту историю, потому как мелочь оказалась ключом к ситуации, и побудила Брюса действовать раньше, чем следовало. И повлекла тем самым крайне неприятные последствия для меня лично.

— Чудная штука, господин Жир Дяй, — говорю я. — С какой стати тайпинам покупать мотки черного шелка? Проклятье, на этой неделе они выложили за них пятьсот лянов^[325]! Больше, чем за патроны. У них что, ожидаются похороны?

— Очень любопытно, — отвечает он. — Господин Ху Дой, будьте любезны проверить отчет за предыдущую неделю.

Тот проверил и обнаружил, что тогда тайпины купили еще большее количество черного шелка. Китайцы хмыкнули, нырнули в свои записи и пришли к ошеломительному выводу.

Всегда, когда тайпины предпринимали отчаянную военную операцию, они неизменно поднимали над каждой ротой черный шелковый флаг, который означал, что солдаты обязаны следовать за ним под страхом смерти. У них в шеренгах имелись специальные каратели, обезглавливавшие любого дрогнувшего — полагаю, это производило на рекрутов просто волшебный эффект. И когда мы выяснили, что черный шелк пересылают из города в две тайпинские полевые армии: Золотым львам небезызвестного Верного князя Ли и Певцам неба Чень Юйчена, стало ясно как день — Ли и Чень готовятся к атаке на осаждающих. Что они в свое время и проделали, а наша заблаговременная догадка позволила дост. Ф.У.Э Брюсу измыслить, смею утверждать, дьявольски хитрый план. (Если вас удивляет, что осаждающие войска не уловили смысла приобретения тайпинами черного шелка, пусть это лишний раз продемонстрирует вам суть имперской китайской армии. А если они даже и догадались бы, то скорее всего лениво бы зевнули или разбежались кто куда.)

Я оказался достаточно глуп, чтобы обратить внимание на этот пустяк — Жир Дяй и Ху Дой с тех пор благоговели передо мной, — но вскоре утратил к нему интерес, обнаружив в секретных материалах гораздо более важную информацию, позволившую мне затеять крупную операцию. Значилось в донесении следующее:

«Сообщается, что графиня X., жена главного атташе русской миссии, наносит еженедельные визиты китайскому парикмахеру и под предлогом наведения красоты каждый раз уединяется с четырьмя (!) крепкими маньчжурскими «знаменщиками»^[326] в комнате на верхнем этаже лавки, после чего отправляется восвояси с новой куафюрой и довольным выражением на лице».

[Официальное заключение Жир Дяя и Ху Доя: объект уязвим и на него можно воздействовать в случае, если потребуется доступ к бумагам супруга.

Действия: никаких].

[Неофициальное заключение Флэши: объект — стройная, развратного вида штучка, которая курит коричневые сигареты и пьет на дипломатических приемах, как лошадь, но до поры была неуязвимой по причине проявляемого холодного презрения.

Действия: направить объекту анонимную записку с советом поменять парикмахера, либо ее муж узнает нечто компрометирующее графиню в его глазах. К записке приложить адрес нового заведения и приготовиться к приему гостьи].

Как видите, никогда не стоит пренебрегать хорошей разведывательной работой. Любопытная женщина; знаете, она не выпускала этих чертовых сигареток изо рта ни на минуту, даже когда... А еще держала на столике рядом с кроватью большой бокал с водкой. Но я отвлекся. Брюс подводил свою мину, и однажды вечером, когда я вернулся после изматывающей встречи в парикмахерской, объявил ни с того ни с сего, что посылает меня в Нанкин.

Было время, когда предложение вмешаться в оживленный процесс истребления китайцами друг друга заставил бы меня закудахтать, как перепуганная курица, но оно осталось позади. Я рассудительно кивнул, пока лицо мое наливалось багрянцем (причиной коего был страх чистой воды, но его часто приписывали ярости и решимости), а внутренности привычно похолодели. Вслух же я поинтересовался, нахмурившись, неужели я и в самом деле лучший кандидат... Смышленый китаец способен лучше справиться с миссией... Неизвестно, сколько времени она займет... Нужно быть под рукой к моменту приезда Элджина... Не будет ли наша политика скомпрометирована, если поблизости от штаб-квартиры повстанцев заметят высокопоставленного английского офицера... Строгий нейтралитет... Но конечно, Брюсу виднее...

— Ничего не поделаешь, — резко отвечает тот. — Было бы ошибкой не воспользоваться вашими талантами в случае столь крайней необходимости. Перед Нанкином вот-вот разразится битва, и нет сомнений, что тайпины разгромят войска императора в долине Янцзы. Это изменит соотношение сил во всем Китае — одним ударом мятежники сделаются повелителями всей страны от Гуанси до Желтого моря.

Дипломат обвел рукой южную часть Китая на висящей на стене карте.

— Я сказал несколько недель назад, что может прийти время начать переговоры с тайпинами, — продолжает он, и херувимообразное лицо сделалось вдруг усталым и серьезным. — Час пробил. Руки Ли будут развязаны, и я не сомневаюсь, что он двинется на Шанхай. Если это случится, Англия, Франция, Америка и Россия не смогут игнорировать тайпинов долее — нам придется раз и навсегда выбрать между ними и маньчжурами. — Брюс потер подбородок. — Ужасный выбор. Мы избегали его в течение десяти лет, и будь я проклят, если хочу, чтобы делать этот выбор пришлось вот так, в спешке.

Я молчал, потому как, с холодеющими потрохами, вспомнил, что, когда тайпины в прошлый раз дали битву под Нанкином, отбивая его у маньчжуров, в пятьдесят третьем, резня получилась просто невообразимая. Все до единого маньчжуры гарнизона были перебиты — двадцать тысяч трупов в один день — женщины сожжены живьем. И все будет во много крат хуже теперь, когда дезертиры как из тайпинской, так и из императорской армий совместными усилиями режут, грабят, насилуют и жгут все, что попадается на глаза. Самое место, куда отправить бедолагу Флэши размахивать белым лоскутом с жалобными воплями: «Сэр, прошу вас, могу я переговорить?..»

— Нам остается де-факто придерживаться нейтралитета, держась на расстоянии от повстанцев, — продолжает Брюс. — Если они ударят на Шанхай, нам придется либо драться — избави Бог — либо идти на переговоры, которые маньчжуры будут рассматривать как подлое предательство. И тогда только небо поможет нашей пекинской экспедиции. Так что задача в том, чтобы тайпины не двинулись на Шанхай.

— Как, черт возьми, вы намереваетесь добиться этого? — резко спрашиваю я. — Разбив имперцев под Нанкином и залив глаза кровью, они не станут стоять и дожидаться!

— Вы не знаете тайпинов, сэр Гарри, — возражает Брюс. — Как и никто из нас. Мы знаем только, что от них можно ожидать чего угодно. Я предполагаю, что они пойдут на Шанхай, но их чокнутый повелитель способен объявить Семь Лет Спокойствия, например, или что-нибудь в этом роде! Или перебросить свои армии на Юньнань. Не исключено, что они вообще ничего не предпримут. И вот почему вам следует отправиться в Нанкин.

— Но что от меня требуется? — взмолился я.

Дипломат сделал круг по комнате, побарабанил пальцами по бумагам на столе, сел и уставился в пол. Занялся изобретением нового средства окунуть Флэши в суп, надо полагать.

— Не знаю, сэр Гарри, — отвечает он наконец. — Вам необходимо убедить тайпинов не идти на Шанхай. По крайней мере, в ближайшие несколько месяцев. Но как вам это сделать?.. — Он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза. — Самая дьявольщина в том, что я не могу наделить вас никакими полномочиями. Я не ответил на письмо Ли, но передал на словах намек, что к нему может пожаловать... хм-м... английский визитер. Никаких официальных представителей, разумеется, — просто джентльмен из Лондонского миссионерского общества, желающий познакомиться с Государством Небесного Благоденствия и засвидетельствовать свое почтение. Ли поймет... поймет так, как сочтет нужным то мнение, которые выскажет указанный джентльмен — именно мнение, подчеркиваю. А заключаться оное будет в том, что если нападение тайпинов на Шанхай будет означать крах любых надежд на построение отношений с Британией, то отказ от него по меньшей мере вовсе не побудит нас смотреть менее благожелательным взором на последующие предприятия повстанцев.

— Я уже представляю, как излагаю это все на беглом китайском! — говорю я и он соизволил беспомощно пожать плечами.

— Это все, на что я могу вас уполномочить. Дело в высшей степени деликатное. Мы должны дать им понять, на чем стоим — но при этом не спровоцировать на действия и не обидеть смертельно (черт, они же могут стать следующим правительством Китая!), и, что самое главное, не позволить уличить себя в любого рода официальных контактах с ними! Вот почему ваше присутствие оказалось для нас царским подарком — вам приходилось выполнять подобные поручения в Индии, и не без успеха, насколько припоминаю.

Бред сумасшедшего — мои дипломатические экскурсы неизменно заканчивались битвой или резней высшего разряда, когда я из кожи вон лез, лишь бы унести ноги подобру-поздорову. Брюс встал и уставился на карту, пожевывая губу.

— Вы понимаете, насколько сложно мне снабдить вас инструкциями, — продолжает он. — Мы даже не знаем толком, что представляют собой тайпины. Небесного Повелителя лично не видели уже несколько лет — он затворился в огромном дворце, окруженный тысячью женщин-прислужниц, и пестует свои удивительные мысли!

Я готов был поспорить, что раздумьям он посвящает не все время без остатка.

— Если бы удалось убедить его ничего не предпринимать.. . посадить Ли на поводок... — Дипломат пожал плечами. — Но кто поручится, что правитель хотя бы в своем уме, или что вас пустят к нему? Если этот вариант не пройдет, вам останется извлечь все возможное из Верного князя Ли.

Отличный выбор, согласитесь: затворник, почитающий себя братом Христа, или военный вождь, истребивший народу больше, чем Чингисхан.

— Кроме него единственный, кто способен прислушаться к доводам рассудка — это первый министр, Хун Женьгань. Это самый разумный — или, по крайней мере, наименее чокнутый из тайпинских ванов^[327]. Учился в миссии, говорит по-английски. Остальные — тупые, суеверные зелоты, упивающиеся властью и кровью, всецело находящиеся под пятой у Небесного Правителя. — Брюс покачал головой. — Вам следует использовать методы, убеждения, которые покажутся наилучшими. Оказавшись с ними лицом к лицу, вы сами сообразите, что сказать.

Или, не исключено, проорать дурным голосом. Из всех безнадежных, опаснейших поручений это... Впрочем, мне еще следовало достичь адресата.

— Как я попаду в Нанкин? Разве имперцы не блокировали реку?

— Вас разместят на «Янцзы», пароходе Дента. На следующей неделе судно идет в Нанкин. Имперцы пропускают наши корабли, и до самого Цзяньина река совершенно свободна. Если там «Янцзы» остановят, вам следует пробираться дальше как сможете. Один из наших агентов, миссионер по фамилии Проссер, поможет вам. Вас снабдят бумагами из Лондонского миссионерского общества на имя мистера Флеминга, но тайпины будут точно знать, кто вы на самом деле, хотя ни они, ни вы не должны признавать этого.

На том и порешили. Мне предстоял прыжок в очередной омут, и ни черта тут не поделаешь. Брюс пошел по второму кругу, особо напирая на деликатность задания: правительство Ее Величества, мол, не должно быть никоим образом скомпрометировано. Каждая выигранная неделя будет рассматриваться как дар небесный, но в идеале мне следовало убедить эту шайку больных на всю голову головорезов, что, в каком бы городе ни планировали они устроить очередную резню, это не должен быть Шанхай.

— Отлично, сэр, — отвечаю я, весь такой бравый и отважный. — Буду честен: я попробую, но не надеюсь на успех.

— Любой другой мог произнести такие слова из нежелания ехать, стремясь избежать риска, — торжественно заявляет он. — Но знаю, что у вас мысль об опасности даже не мелькнула голове.

Конечно, не мелькнула — ведь она ее ни на миг и не покидала.

— Да хранит вас Бог, сэр Гарри.

И под хор осеняющих нас ангелов мы пожали друг другу руки, после чего я вышел, бодрым шагом устремившись в сортир.

* * *

Когда на следующий вечер я поднимался по трапу на «Янцзы», под мышкой у меня находился «адамс», в саквояже — кольт и сотня патронов, за голенищем прятались нож и пухлый блокнотик, в который, стараниями гг. Жир Дяя и Ху Доя, были занесены все известные факты о тайпинах. В хорошие времена путешествие до Нанкина занимало два Дня. Теперь оно потребует с неделю. Я был слишком разбит и напуган, чтобы обращать внимание на детали. Насколько помню, «Янцзы» ничем не отличался от прочих речных пароходов: на корме полдюжины кают для избранных — в том числе и меня, — внизу пара салонов для тех, кто не может позволить себе койку, а на носу большое открытое пространство для кули и им подобных. Шкипером был некий Уизерспун из Гринока — тощий пессимист с металлом во взоре и голосом, напоминающим звук пересыпающегося угля. Не сомневаюсь, что так и провел бы время до отплытия в глубокой задумчивости, но не тут-то было, потому как, стоя у поручней и пялясь на причал и маслянистую воду, я заметил вдруг единственную вещь, которая могла отвлечь меня от мрачных мыслей.

Трап, ведущий к загону для третьего класса, кишел кули, бедными китайцами и белым сбродом — даже в те дни Шанхай служил пристанищем для белой бедноты, хорохорящихся полукровок и изгоев со всего мира. На корабль поднимались ласкары, даго разных сортов, филиппинцы, греки, малайские арабы и все разновидности узкоглазых. На некоторых и одежды почти не было, другие тащили чемоданы и тюки. С полдюжины стрелков-сикхов, выступавших в качестве охраны, без лишних церемоний загоняли пассажиров на борт, и последние устраивались при свете мерцающих масляных фонарей, отбрасывающих причудливые тени на пристань и палубу.

Мой рассеянный взгляд выхватил вдруг фигуру, шагнувшую с причала на сходни. Даже в такой пестрой толпе эту женщину сложно было не заметить — не только в силу необычного наряда, но и благодаря стилю, манере держаться и... Было в ней нечто животное, одним словом.

Меня, признаться, привлекают крупные высокие женщины. Вспомнить хотя бы Сьюзи Уиллинк или стройную, как ива, Клеонию, или весомую — по имени и на деле — миссис Лейд^[328], а еще Касси и ту немецкую шлюху с Хаймаркета, и даже таких горгон как Нариман и королева Ранавалуна.

Впрочем, найдется немало доводов и в пользу миниатюрных красоток, таких как Шелк, дочь Ко Дали, или блондиночка Валя, или эта бешеная карлица — миссис Мандевиль, или озорные крошки торговца Вампоа, или Разгоняющая Облака, или маленькая распутница Ехонала. Впрочем, о последней речь еще впереди. В общем и целом, впрочем, я склонен отдать предпочтение золотой середине: Элспет, Лола, Ирма, Жозетта, Фетнаб и... Ну да, опять Элспет.

Вовсе не в упрек перечисленным выше леди, которых всех я нежно любил, должен заявить, что по части умения притягивать взоры девица, поднимающаяся по трапу, не знала себе равных. Прежде всего, в ней было по меньшей мере шесть футов росту, выправка как у гвардейца и поступь легкая, как у леопарда. Она, без всякого сомнения, была китаянкой, ну с легкой примесью островитянки, быть может. Когда девушка смеялась — а в данный момент именно это она и делала, обращаясь к семенящему позади приземистому парню, — ее смех звучал звонко и раскатисто, а белоснежные зубки сверкали в улыбке на миловидном личике. Совсем не китайский стиль. Вокруг головы у нее был плотно повязанный платок, остальную одежду составляли блуза, хлопковые штаны до колен и тяжелые сандалии. Зато вокруг шеи шел плотный воротник, сделанный, казалось, из металлических колец, а руки, голые до плеч, были обильно украшены браслетами. Что до линий фигуры, то Рубенс от восхищения сгрыз бы свою кисть.

Так как сходни были запружены народом, ей пришлось подождать. Держась одной рукой за ограждение, она стояла вполоборота, беспечно болтая и пересмеиваясь со своим компаньоном. Как-то раз ее взгляд поднялся и встретился с моим. Девушка сказала что-то приятелю, снова посмотрела на меня, все еще смеясь, потом взбежала по доскам грациозно, как кошка, и скрылась из виду.

Я не самый впечатлительный из людей, но тут вынужден был обеими руками ухватиться за поручень, после чего решительно потер подбородок. Ей-богу, нельзя оставлять такую штучку без внимания! Сложена, как дагомейская амазонка, но только выше и стократ грациознее. Вполне возможно, эта самая сильная из женщин, каких я встречал, и опыт обещал быть интересным. В любом случае необычная. Как же половчее затащить ее в каюту? Ни деньги, ни нахрап тут, видимо, не помогут. Ладно, сначала надо будет взглянуть на нее поближе.

Я выждал, пока пароход не отвалил, вспенив винтом воду, и в сумерках не замерцали далекие огни острова Чун-мин. Потом спросил у стюарда, где найти проход к палубе третьего класса. Тот указал на трап и сказал, что у двери салона я найду помощника капитана, который все покажет. И точно, едва начал я спускаться, из салона вышел парень в лоцманской фуражке. Улыбаясь, он поднял глаза, намереваясь пожелать мне доброго вечера, но тут челюсть у него вдруг отпала, а моя рука нырнула за отворот, нашаривая рукоять «адамса».

Передо мной стоял мистер Фредерик Таунсенд Уорд. 

4

Секунд примерно пять мы просто таращились друг на друга. Потом он рассмеялся приветливейшим, насколько можно представить, образом.

— Ну и ну, будь я проклят! — восклицает янки. — Это же полковник! Как поживаете, сэр?

— Руки перед собой... сэр, — говорю. — Теперь поднимайтесь, медленно.

Я отступил на каютную палубу, он, по-прежнему улыбаясь и не сводя глаз с моей спрятанной руки, шел следом.

— Эй, в чем дело? Слушайте, если у вас там за отворотом хлопушка, так имейте в виду — тут у нас законопослушное судно...

— Вы хотите сказать, что оно не перевозит контрабандой оружие для тайпинов?

В ответ Уорд весело рассмеялся и затряс головой.

— Ну, тут мы квиты! Разве вы не стреляли в меня? Причем дважды? И с какой стати? Уверяю, вам не причинили бы ни малейшего вреда. Сгрузив товар, я вернул бы вас в Макао!

Голос его звучал почти обиженно.

— Ах, придется попросить у вас прощения! Понимаете, мне об этом никто не сказал. Думаю, любой человек пришел бы к такому же умозаключению, как и я, стоило ему усвоить тот незначительный факт, что вы перевозили оружие, а не опиум.

— Послушайте, Карпентер сказал, что чем меньше вы знаете, тем лучше, — честно признался американец. — Таков был его приказ. Вот чертов идиот, — добавил Фред с досадой. — Если бы он дал мне настоящего китайского лоцмана, мы никогда не попались бы тому шлюпу-лайми. Кстати, а как вам удалось выпутаться?

— Не уверен, что мне это удалось, — брякнул я, не подумав, и глаза шкипера распахнулись.

— Неужто они замели вас? — он присвистнул. — Ну и ну, мне так жаль! Честное слово!

Американец и впрямь выглядел расстроенным.

— За какую-то кучку ружей? Чтоб я сдох! — он затряс головой, потом улыбнулся слегка застенчиво. — Знаете, полковник... А не махнуть ли нам на все рукой и не пойти ли в мою каюту, пропустить по стаканчику? Ей-богу, мне адски жаль, но тут нет моей вины. Да и кроме того, что было, то прошло.

Уорд посмотрел на меня со смешанным выражением раскаяния и усмешки.

— А еще у вас передо мной фора в два выстрела. Забудем все — о`кей?

И он протянул мне руку.

Знаете, я наделен талантом узнавать подлеца с первого взгляда. Но у меня складывалось странное впечатление, что мистер Уорд и не подлец вовсе. О, мне попадались очаровательные мерзавцы, обворожительные как не знаю кто, но глаза непременно выдавали их. Взгляд этого парня был ясен и прям, как у младенца. Вы можете сказать, это свидетельствовало против него. Но все же... Похоже, он и впрямь очень рад видеть меня. Американец не казался хорошим актером, да и с какой стати ему притворяться? В данную минуту я не представлял для него ни малейшей угрозы, уж точно не здесь.

— Надо было мне размозжить твою чертову башку! — говорю.

— Вы были на волосок от этого! — радостно восклицает он, и, видя, что я не собираюсь принимать его руку, продолжает. — О`кей, вы вправе злиться, не спорю. Но почему бы нам все-таки не выпить, а? Я сейчас не на вахте.

И впрямь, почему? Прежде всего, это был человек, которому не так просто отказать, а кроме того, он пробуждал во мне любопытство. Я не сомневался, что это редкостная пташка, поэтому последовал за ним в душную крошечную каюту, где хозяин усадил меня на койку и наполнил две рюмки.

— Вот это здорово! — говорит Уорд, усаживаясь на рундучок. — Разве не находите?

И, не давая вставить мне даже слова, начинает пространно рассказывать, как пробирался через заросли риса, как проскользнул тайком в Макао, а оттуда добрел берегом до Шанхая, где показал свои бумаги Денту и тот дал ему место помощника. Я следил за ним, как коршун, но Фред был прозрачен, как стеклышко, продолжая болтать без умолку. Чокнутый, как пить дать, но если и шельмует, то по нему никак не скажешь.

— Не самое скверное место, — продолжает он. — Но мне не по сердцу задерживаться. Парень по фамилии Гауг — один из ваших, он командует флотилией императорских канонерок, — предлагает мне должность второго помощника на «Конфуции». Намереваюсь согласиться.

— А как же с идеей стать тайпинским князем? — спрашиваю я.

Он хмыкнул и скривился.

— Ну уж нет, благодарю, сэр. Нагляделся я на них за эти недели. Эти ребята не по душе Фреду Т.

Он так решительно затряс головой, что я, думая о своей миссии, стал допытываться насчет подробностей.

— Ну, это все чепуха насчет того, что они христиане — у них и понятия об этом нет! Тайпины без умолку трещат про Иисуса, учение которого подхватили, но поняли совершенно превратно... Вот например, чтобы не быть голословным: принимая нового рекрута, ему дают три недели на изучение «Отче наш», и если он не справился — фьюить! — Уорд провел ладонью поперек горла. — Без дураков! Ну и что это за христианство, скажите на милость? И с народом они обращаются хуже некуда. Отнимают все добро — у тайпинов ведь нет собственности, все общее. Если ты, конечно, не один из ванов. Крестьян на работу организовывают ротами, как солдат, и если человек болен или слишком стар — снова «фьюить»! Все обязаны горбатиться на тайпинов и исполнять их дурацкие религиозные правила, и знать наизусть прокламации Небесного Повелителя — а это такой жуткий бред, доложу вам! Тысяча Правильных Вещей, Книга Небесных Законов — и во всей этой чепухе никто ничего не понимает ни на грош!

Я заметил, что миссионеры души не чают в тайпинах, и американец снова закачал головой.

— Так, возможно, и было, но теперь у них открылись глаза. Поднимитесь вверх по реке, в тайпинские провинции, и увидите руины, разоренные деревни, горы трупов. И если бы все эти их правила и установления приносили пользу — так нет, от них только хуже! Ни у кого нет земли, поэтому нельзя ничего сеять, пока тайпины не скажут. При этом местные власти ждут приказа свыше, а те еще свыше... И что делать человеку, который, скажем, был сапожником, а тут вдруг его отправляют на поля? Зато он соблюдает законы и учит по главе из Библии каждый день, и уверен, что Моисей — это маньчжурский мандарин, который решил вдруг одуматься!

Я напомнил, что Небесный Повелитель является вроде как образованным человеком, да и даже если он спятил, неужели среди тайпинов нет никого, кто не оторвался от жизни? Американец презрительно фыркнул.

— О ком вы говорите? О купцах, чиновниках и других парнях, кое-чему учившихся? Им нет дела до Небесного Государства: они или уже перебиты, или запуганы до смерти. С какой стати им переживать за шайку, которая грабит их и почитает ничем не лучше простых крестьян? К тому же эти люди давно убедились, что тайпины способны только грабить, красть да бездельничать.

— Похоже, вам много чего удалось узнать за такой короткий промежуток времени, — сказал я, на что он ответил, что одной поездки в Нанкин да зрелища окрестностей оказалось для него более чем довольно.

— Это подлые и жестокие твари, — твердил Уорд. — Согласен, импы еще хуже — армия их прогнила насквозь, и прикрывается войной как благовидным предлогом грабить и убивать любого, кто подвернется под руку, но за ними по крайней мере хоть что-то стоит. Настоящее правительство, я имею в виду, пусть даже и не слишком хорошо работающее, ну и... и... своего рода конституция. Китайская, я хочу сказать. — Фред спокойно улыбнулся и отпил еще глоток. — Боюсь, я выражаюсь не слишком ясно. Все, что есть у тайпинов — это чокнутая мечта, и им не по силам воплотить ее в жизнь. Так вот, имперцы, быть может, несильно далеко ушли от них, но хотя бы читать и писать умеют.

Я поинтересовался, видел ли он в Нанкине кого-нибудь из вождей тайпинов. Он ответил, что нет, но слышал более чем достаточно.

— С ними, насколько я могу судить, все в полном ажуре — это-то меня и добило. Они постоянно разглагольствуют про братство и равенство, но живут во дворцах и проводят время в роскоши, тогда как с простыми людьми обращаются не лучше, чем с ниггерами. Знаете, — продолжает Уорд с ребяческой пылкостью, — поначалу тайпины заставляли женщин и мужчин жить раздельно. У них в Нанкине есть особый район для девиц, и если те с кем-нибудь из парней... Ну, вы понимаете... Ну, их просто казнили. Даже сейчас, если ты не женат, и... и... ну, ясное дело, то тебя фьюить — и без разговоров! Беднякам разрешается иметь одну жену, зато ваны... — он раздул щеки. — Те берут любую девицу, которая приглянется, и творят что хотят в своих дворцах. Так мне говорили.

Я нашел тему весьма увлекательной и стал приставать насчет подробностей, но собеседник не в силах был их сообщить.

— Для богатых один закон, для бедных — другой, так я понимаю, — философски заметил он. — Учтите, на их счету есть и хорошие поступки. Скажем, они не дозволяют бинтовать ноги девочкам^[329], но жуликам и бандитам спуску не дают. Воровство, курение опиума, проституция — да за малейшее нарушение закона, даже за лишние разговоры — сразу голова с плеч. Сам видел.

Я полюбопытствовал, как долго, по его мнению, станет народ терпеть правление столь же деспотичное, как маньчжурское, и в то же время менее эффективное. Он только рассмеялся.

— Подождите, пока не увидите тайпинских солдат! В чем их сильная сторона, так это в дисциплине. Они сами следуют ей, и народ принуждают. Вот почему им так легко удается бить имперцев — солдаты действительно хороши, как и генералы. Я скажу одну вещь, и чем быстрее все наши усвоят ее, тем лучше — все идет к тому, что скоро Китай станет тайпинским, если только мы — вы, англичане, мы, американцы, французы и прочие, не вмешаемся в это дело.

Уорд говорил убежденно, пристукивая пальцами по рундучку. Здравомыслящий парень, когда в своем уме. Однако разговор про ванов и их женщин напомнил мне про первоначальную цель, поэтому я оставил его и поспешил на палубу третьего класса. Помимо прочего, эта беседа была столь тесно связана с моими служебными обязанностями, что я чувствовал острое желание отвлечься.

Ночь уже вступила в свои права, и мы шлепали вверх по течению, оставляя по штирборту огни Чунмина, а холодный ветер изгонял последние остатки дневного тепла. Плохо освещенная просторная палуба была усеяна спящими, и я хотел уже было плюнуть и повернуть назад, как услышал голоса, доносящиеся спереди. Лавируя между телами, я обогнул рубку на носу и тут сердце мое сладострастно екнуло — у поручней на баке виднелась та самая худощавая высокая фигура. Девица разговаривала с двумя китайскими речниками. Они повернулись, поглядев на меня, а девушка засмеялась и сказала что-то, после чего китаезы растаяли в темноте, оставив нас наедине под носовым огнем. Она стояла, опершись локтями на поручни. Юпитер, ну и рост — я не дотягивал до нее добрых дюйма четыре! Я подошел, похотливо любуясь превосходными мускулами голых, увешанных браслетами рук, ленивой грацией роскошного тела, чувственным выражением лица, возвышающегося над странным воротником из цепей. О, девчонка была готова поиграть — это читалось в каждой линии ее фигуры.

— Хийя, высокая девушка, — обратился к ней я, а она вперила в меня невинно-понимающий взгляд, как у опытной шлюхи.

— Дай курить, яо, — отвечает китаянка, протягивая ладонь.

«Яо» означает «чужеземец» и вовсе не служит уважительным обращением к белому человеку.

— Черный дым или одну из этих? — я откинул крышку портсигара, и узкие глаза сверкнули.

— Фан-ки^[330], говорящий по-китайски? Сигару, пожалуй.

Определенно необычная женщина — говорит на пекинском диалекте, хотя и с акцентом. Я дал ей прикурить, и она сжала мою руку со спичкой длинными пальцами, хватка которых заставила меня вздрогнуть. Впрочем, это не было искусное прикосновение потаскухи, просто необычайно сильное. Моя новая знакомая глубоко затянулась. Я последовал ее примеру, сглатывая обильную слюну.

— Пойдем в мою каюту, — говорю я слегка хрипловатым голосом. — Я налью тебе выпить.

Зубы, сжимающие чируту, блеснули в темноте.

— Есть только одно, что ты действительно хочешь дать мне, — проговорила она. И назвала что именно, употребив анатомический термин.

— Прямо в точку, — отвечаю я, почти обрадованный.

С таким поведением китаянок я раньше не сталкивался: прямота, бесстыдство и стремление перейти прямо к делу. Поэтому, дабы показать свою благовоспитанность и деликатность, я ухватил ее за левую грудь. Под тонкой блузой она ощущалась, как большой, спелый ананас. Девушка издала легкий стон, потом губы вокруг сигары раздвинулись в узкой, похотливой улыбке.

— Сколько? — спросила она, приопустив веки.

— Дорогое дитя, — отвечаю я, галантно оставляя ее перси в покое, — тебе ничего не придется платить мне! Ах, понимаю... О, я не осмелюсь оскорбить тебя, предлагая деньги!

Последнее было не совсем правдой — я так пылал, что готов был посулить ей целый банк, но догадывался, что с ней этот номер не пройдет, хотя она сама спросила про деньги. Взгляд ее был чертовски странным, чувственным и расчетливым одновременно, но если я не ошибался, читался в нем еще и намек на любопытство.

— Значит, без денег? Но ты ведь хочешь, чтобы я...

Ее лексикон был грубоват, но по крайней мере не оставлял места для двусмысленности.

— Все верно, — радостно соглашаюсь я. — А посему почему бы вместо дальнейшего флирта нам не перейти к...

Она вдруг хмыкнула, а потом рассмеялась в голос, запрокинув голову и сотрясаясь от хохота. Я приготовился было предложить ей плату, как девица оторвалась вдруг от поручней, зазвенев браслетами, и повернулась лицом, глядя на меня сверху вниз, как людоедова жена, созерцающая Джека, Убийцу Великанов. Признаюсь, щекочущее нервы чувство возникает, когда на тебя смотрит красотка на полголовы выше тебя. И возбуждающее одновременно.

— А если, — начинает она своим низким приятным голосом, — я сама возьму плату? Ограблю богатого фан-ки?

— Можешь попробовать, Миранда. Итак...

— Ага, могу. И если ты, большой, умный фан-ки, схватишь меня, — тут китаянка с ленивой улыбкой уперла руки в боки, — то сможешь задать бедной девушке трепку. Ты хочешь побить меня, фан-ки?

— С удовольствием, — заявляю я, облизываясь от предвкушения.

Она кивнула, посмотрела по сторонам, опять улыбнулась своей нахальной улыбкой, пыхнула чирутой и разодрала блузу на груди до самого пояса.

На миг я словно прирос к месту, ошалев от открывшейся моим глазам роскоши, а затем, как полагается настоящему джентльмену, ухватил каждой рукой по десерту, едва не рыча от возбуждения. На это коварная стерва и рассчитывала. Она внезапно схватила меня за локти; я инстинктивно прижал их к бокам, девчонка же, не подходя, даже не поведя плечами и не выдав даже ни малейшего усилия, оторвала меня от палубы! Я остолбенел настолько, что мог только трепыхаться, она же держала меня на весу (тринадцать стоунов, черт побери!) на одних только бицепсах и, улыбаясь прямо в лицо, проговорила, не выпуская изо рта сигару:

— Неужели ты в самом деле побьешь бедную девушку, фан-ки?

Потом, прежде чем я успел ответить или лягнуть ее, или сделать еще что-то подобающее случаю, китаянка распрямила руки. Пролетев фута три по воздуху, я кулем рухнул вниз. Цепляясь за стену рубки, я с проклятиями поднялся на ноги. Пока я приходил в себя, она скромно запахнула блузу, затянулась в последней раз чирутой и бросила окурок за борт. После чего положила руку на бедро и ехидно усмехнулась, глядя, как меня наполняют ярость, стыд и восхищение при виде такой сокрушительной силы.

— Ну хорошо, черт тебя возьми! — прорычал я. — Двадцать долларов? Пятьдесят, если останешься на ночь!

Боже, да эта надутая дерзкая шлюха посмеялась надо мной! Да еще швырнула, как котенка! Даже не помню, когда прежде испытывал я подобное унижение — и одновременно неудержимое желание возобладать над женщиной. Что ж, насилие тут не поможет, как, очевидно, и деньги.

— Пятьдесят долларов? — фыркнула девица. — Нет, фанки, от слабака я не приму даже и пятидесяти тысяч. Но от сильного человека...

Она ждала, дразня меня своей язвительной, самоуверенной улыбкой, я же, распалившись, завопил, что виной всему уловка с ее стороны, что она действовала нечестно, черт возьми... А потом, лихорадочно хватая воздух, как Билли Боне, которого хватил апоплексический удар, выпучив глаза и хватаясь за сердце, я бессильно привалился спиной к рубке. Да, нужно совсем не быть дочерью Евы, чтобы в такой миг не подойти поближе, не так ли?

Я избегаю бить женщин, разве что забавы ради, особенно если дама способна свалить часовую башню небольшого городка, но в тот миг меня обуревала жажда мести. Как посмела эта подлая тварь обращаться со мной, как с пушком одуванчика? Я издал жалобный стон и, когда охваченная тревогой девушка приблизилась, со всей силы залепил ей правой поддых. Она сложилась, как тряпичная кукла, колени ее подкосились, и через миг я уже сидел верхом у нее на спине, скручивая надетую на шею цепь на манер испанской гаротты, и одновременно придавливая всем весом к палубе. Она пыталась достать меня через плечо, и я просунул руку ей между предплечьем и шеей, зажимая в полунельсон. Меня обуревали ненависть и кровожадность, и не обладай китаянка такой жуткой силой, ей было бы несдобровать. Но она напряглась и заерзала подо мной, и мне оставалось только удерживаться наверху, пытаясь придушить ее с помощью врезающихся в горло стальных звеньев. Толкаясь длинными ногами, она тащила меня по палубе. Мы стукнулись о переборку, потом о фальшборт; мои ноющие пальцы скручивали цепь все туже, и ее роскошные плечи грозили вырваться из захвата. Боже, как она была сильна — еще пара секунд, и ей удалось бы высвободиться.

Я отчаянно потянул за стальной воротник и почувствовал вдруг, что тело подо мной ослабело. Ее голова поддалась под моей рукой, и я издал торжествующий вопль. Ее свободная рука захлопала по палубе — извечный сигнал борца, что он сдается. Я навалился на цепь как проклятый.

— Что, довольно с тебя? Сдаешься, кровожадное чудовище?

Хлоп-хлоп по палубе. Я на дюйм отпустил цепь, а она вдруг резко дернулась назад, вырвавшись из захвата и освободив воротник. Я откатился в сторону, готовясь удариться в бега, но тут увидел, что противница отползает, держась за горло, а другой рукой прикрывая лицо. Побита ли она? Не настал ли момент наброситься на нее с ремнем? Но тут я заметил, что она стоит на одном колене, готовая к бою, и самым нахальным образом усмехается мне, сверкая глазами... А еще мы были уже не одни.

Судя по всему, безобразная схватка собрала здесь половину провинции Гуанси — уж по меньшей мере, всех кули с палубы третьего класса, да и со всех сторон рубки на нас таращилась пестрая толпа с китайскими матросами во главе, выглядевшими при том крайне недружелюбно. Видя, что они приближаются, я привалился спиной к поручням, нашаривая «адамс», про который до поры совершенно забыл. Вид револьвера заставил их замереть, руки матросов соскользнули с рукояток ножей. Девушка встала, тяжело дыша и вздрагивая, и буркнула что-то на местном речном диалекте. Потом посмотрела на меня, потирая шею, и, клянусь, она снова улыбалась мне, причем совершенно дружелюбно.

Даже обессиленный, я тем не менее подивился: неужели бой насмерть служит для этого Голиафа в женском обличьи неотъемлемой составляющей брачного ритуала? Глядя на этот очаровательный беспорядок, одну грудь, соблазнительно вынырнувшую из под блузы, я снова почувствовал желание. Я взмахнул «адамсом», оскалившись толпе, потом, повернувшись к девушке, кивнул ей. Та заулыбалась еще шире, тяжело дыша и потирая горло, но отрицательно помотала головой.

— Спокойной ночи... фан-ки, — прохрипела она, после чего повернулась и растворилась в окружавшем сброде. По правде сказать, я сильно не расстроился — все тело ныло и болело. Новые физические упражнения запросто могли доконать меня — если так она просто дралась за жизнь, то только Богу ведомо, каково окажется ее поведение в момент любовного экстаза. Я оправил сюртук и стал прокладывать путь через толпу, дивясь про себя: как чудно устроены женщины — обращайся с ними цивильно, и они буду вертеть тобой как захотят; задай трепку — и заслужишь бесконечную их привязанность. Потому как сомнений не оставалось — я понравился ей. Все остальное — только дело времени.

* * *

Я не спешил разыскивать ее на следующий день нашего плавания вверх по неторопливой Янцзы — увенчание наших отношений лучше было несколько отложить. Прогуливаясь после второго завтрака, я один раз углядел ее — она стояла на своей палубе, глазея по сторонам, а завидев меня, вскинула руку и улыбнулась своей ленивой улыбочкой. Я улыбнулся в ответ, внимательно разглядывая ее, как фермер осматривает племенную скотину, после чего кивнул с видом человека, которого на данный момент все устраивает, и продолжил прогулку. Да, обождет до поры. У меня в течение дня было немало и других хлопот: я болтал с Уордом, штудировал свой блокнот про тайпинов, гадал, когда объявится агент Брюса, и был первым, кто мчался узнавать новости, стоило нам причалить у любой деревушки.

Вверху по течению дело явно близилось к развязке. У Тунчоу идущее вниз судно сообщило нам, что великая битва под Нанкином в самом разгаре и тайпины берут верх на всех участках. Небесные Певцы Ченя пробиваются на выручку столичному гарнизону, а генерал Ли гонит имперцев, как стадо овец, снимая блокаду с реки.

— Сами можете сообразить, к чему это приведет, — заявляет мрачно шкипер Уизерспун. — Всякая сволочь в имперской армии мигом скинет с себя мундир и обернется бандитом. Это будет похуже Флоддена^[331]. Да поможет Бог этой стране! Не видать нам Нанкина в этот рейс, так я мыслю — повезет, коли пройдем миль на двадцать выше Цзяньина.

Это было серьезно, поскольку означало, что последние пятьдесят миль пути мне придется проделать по дикой стране, терзаемой дезертирами-имперцами и фанатиками-тайпинами. Что ж, пусть мои начальники не слишком на меня рассчитывают: если человек Брюса не объявится, я вернусь назад вместе с «Янцзы» с той точки, которую Уизерспун сочтет необходимой для разворота. В чем моя вина, раз территория непроходима? Но я понимал, что Брюсу на это наплевать, поэтому продолжал подыскивать веское оправдание. Тем временем мы пришли в Цзяньинь. Это была обычная убогая дыра с хижинами из грязи, шатающимися бамбуковыми пирсами и апатично зевающим населением. Воняли они — и люди и сам Цзьяньин — так, что очнулся бы даже покойник. За городом вплоть до теряющегося в дымке горизонта тянулись рисовые поля, перемежающиеся тут и там жалкими деревцами и неизменными фигурами крестьян и волов, утопающих по колено в иле. И без того угнетающее зрелище было усугублено появлением преподобного Мэттью Проссера, бакалавра наук. Да хранит его Господь.

Он поднялся на борт, подобно сосуду гнева, с топотом ног по трапу и громовым ревом. Это был низенький, круглый, краснолицый священник в шляпе с пробковыми подвесками, отгоняющими насекомых, как у австралийских бродяг, в развевающейся зеленой сутане и плаще-пыльнике невообразимого размера. В руке он держал мухобойку, которой подгонял медлительных сынов Востока. За ним семенил подросток с саквояжем. Проссер с жаром допрашивал стюарда, когда взгляд его вдруг упал на меня. Священник подскочил, как укушенный. Распекая стюарда, он то и дело поглядывал на меня украдкой, а едва войдя в свою каюту, тут же высунул из двери свою багровую физиономию и заорал: — «Чш-ш!»

Я подошел, Проссер втащил меня в каюту и захлопнул дверь.

— Ни слова! — рявкнул он и замер, напряженно прислушиваясь и похлопывая подвешенными к шляпе пробками. Потом громовым шепотом произнес: — Меня зовут Проссер. Здравствуйте. Нам предстоит делить общество друг друга, как я понимаю. Молчите, сэр. Помните Еглона: «У меня есть слово до тебя, царь. Он сказал: тише!»

И Проссер нарочито подмигнул, отчего багровое лицо приобрело вид определенно тревожащий.

— Присаживайтесь, сэр! Сюда! — он решительно указал на койку, а сам лихорадочно, как терьер, начал рыться в своем саквояже.

Еглона я, кстати, помнил — это был тот самый библейский левша, большой умелец втыкать ножи в народ — тоже знаменательный факт, если угодно. Что до Проссера, тот настолько не походил на агента, что я даже поинтересовался, знает ли он Брюса из Шанхая. В ответ тот выпучил глаза и зашипел:

— Ни единого слова! Осторожность, сэр! Мы должны покрыть лица наши тьмою! Куда же я ее засунул? — проворчал он, роясь в поклаже. — Ага, есть! И нашлась чаша в мешке Вениаминовом!

И священник извлек ромовую бутыль в полгаллона вместимостью. Он просиял, нашел нарисованную карандашом риску, отмечавшую уровень, поставил бутылку на стол и посмотрел мне в глаза.

— Ну, Валтасар ведь пил вино? — восклицает он. — Но только послезахода солнца, сэр. И то небольшой мерой, предохраняясь от вечерней прохлады. Да. Теперь, сэр, извольте меня выслушать. Полагаю, вы говорите по-китайски? Отлично. — Похоже, его это сильно обрадовало. — В таком случае по нашему прибытию на место назначения я познакомлю вас с неким лицом, которое поможет вам выполнить задачу.

Проссер тяжело кивнул, глянул на бутылку и пробормотал что-то насчет воздаяния Господня тем, кто имеет терпение.

— Но вы ведь останетесь со мной там... куда мы направляемся? — спрашиваю я.

Такой компаньон — не слишком много, но все лучше чем ничего.

Он сердито затряс головой.

— Ничего подобного, сэр! Меня же знают, они следят за мной и рассылают шпионов, стремясь уловить меня в слове моем. Вам лучше обойтись без меня — говоря по правде, чем меньше видят нас вместе, тем лучше. Даже сейчас. А когда наступит миг осторожно сообщить вам кто, подобно Тимофею, верен Господу... верен, я говорю... труд мой да будет исполнен. Ведь помимо прочего у меня и свои дела есть!

И священник снова поглядел на бутылку. Я же подумал, что «верен», должно быть, не кто иной, как Верный князь Ли Сючен, тайпинский генерал. И почему бы Проссеру не выложить все напрямик и не строить из себя Гая Фокса^[332]?

Вести были неутешительные. Я рассчитывал, что в Нанкине меня будет опекать какой-нибудь надежный головорез, который не только знаком с тайпинским закулисьем, но и способен оказать мне множество полезных услуг. А то и выполнить большую часть работы, если повезет. Вместо этого мне подсовывают синеносого пастора, который не желает даже показываться рядом со мной, ждет не дождется как бы улизнуть поскорее и не осмеливается внятным языком излагать элементарные вещи.

Я обозначил свою нужду в информации, он же без обиняков заявил, что ничего не знает. Я сказал, что пароход не дойдет до Нанкина, в результате чего ему придется, видимо, показаться в моем обществе, прокладывая путь через кишащую бандитами страну. Проссера этот факт не обрадовал, но он пробурчал, что Господь промыслит, как защитить нас от мадианитян рыщущих, и весьма потешил, выудив из саквояжа древний дульнозарядный револьвер. Священник принялся загонять в барабан патроны, не сводя тем временем глаз со своей бутылки.

Я встал и вышел, ехидно заметив, что до заката еще далеко. Не успел я закрыть за собой дверь, как услышал звук пробки, извлекаемой из горлышка. «Не будь между упивающимися вином», — процитировал я мысленно и, припомнив, что притча заканчивалась сентенцией про пресыщающихся мясом, направился раздобывать ужин.

Да, все выглядело достаточно скверно. И как только, в тысячный раз спрашивал я себя, удается мне влипать в такие переделки? Еще пару месяцев назад я был на пути домой, теперь же возглавляю секретную миссию, от которой волосы встают дыбом, и это в стране, охваченной самой кровавой в истории гражданской войной и на грязном пароходишке в компании преподобного Грогохлёба и Фредерика Таунсенда Уорда! С этой парочкой, как подсказывало мне чутье, катастрофа приобретает почти необратимый характер. Но постой-ка: где-то на палубе третьего класса обретается склонная к борцовским забавам стерва! Конечно, даже сеанс борьбы с ней в моей каюте не вполне развеет темные тучи, но бог знает, когда представится другой шанс. Я по-быстрому прикончил ужин и отправился на верхнюю палубу.

Мы отошли уже довольно далеко от Цзяньина, но где именно находились, сказать не берусь. Небо было довольно ясным, ярко серебрилась луна, зато река подернулась туманом, и мы рассекали густую пелену на самом малом «вперед», постоянно оглашая окрестности воем сирены. Полосы тумана витали на узкой прогулочной палубе словно привидения, буквально прилипая к коже. Чем скорее уединюсь я со своей великаншей, тем лучше.

Чисто из любопытства я сунул голову в каюту Проссера. Пастор раскинулся на койке и храпел, а атмосфера в помещении была такой, что хоть режь на куски и продавай в пабе. Едва успел я закрыть дверь, как сильнейший толчок сбил меня с ног. «Янцзы» дрожал, как от землетрясения, в салоне звенели бьющиеся тарелки, с палубы третьего класса доносились тревожные крики. Пароход накренился и замер, потом его начало разворачивать. Мы сели на мель.

Я поднялся, поминая недобрым словом Уизерспуна, или кто там еще стоял у штурвала. И тут же снова рухнул ничком, потому как с левого борта из тумана раздался нестройный залп. Пуля раскола иллюминатор над головой, полетели щепки, кто-то закричал от боли, над водой загудел бронзовый гонг. Где-то за кормой ночь огласил хор диких воплей. Щелкали выстрелы, перемежаемые взрывами петард. Одна из них упала в футе от меня, треща и рассыпая снопы искр. Что-то заскрежетало о корму «Янцзы», рядом послышался топот ног и голос Уорда:

— Пираты! Все по местам! Пираты! 

5

Добежать до каюты, схватить «адамс» и рассовать по карманам пригоршню патронов было делом нескольких секунд. Для осознания случившегося времени потребовалось еще меньше. Речные бандиты или обернувшиеся разбойниками дезертиры имперской армии ухитрились перегородить фарватер и намереваются взобраться на борт. Этот шум на корме издал плот или сампан, переполненный китайскими аборигенами. Они вот-вот хлынут неудержимым потоком, вырезая всех, кто попадет под руку, а выживших предадут изуверским пыткам, потом разграбят и сожгут пароход и исчезнут в паутине бесчисленных притоков задолго до того, как ближайший имперский гарнизон успеет хотя бы пошевелиться. Мне доводилось наблюдать такую картину на Борнео, и я прекрасно представлял, чего ожидать. Вот почему вам выпал шанс полюбоваться на редкое зрелище Флэши, спешащего вступить в бой, а не бегущего в укрытие. Спрятаться тут было негде.

Я знал, что в такого рода схватках решающую роль играют первые шестьдесят секунд. Та сумасшедшая пальба, шутовские петарды, звякающий гонг и дикие завывания — подобие боевого клича, были призваны парализовать жертву страхом. Атакующие имели мало огнестрельного оружия, им приходилось полагаться на сталь: клинки, ножи, кампиланы, топоры — в ход шло все, вплоть до булавок тетушки Джемаймы^[333]. Если им удастся ворваться на палубу, нам крышка. Но стоит отразить абордажную партию огнем, и мы получим верный шанс уцелеть.

Проскользнув по узкой прогулочной палубе к кормовым поручням, я испытал немалое облегчение при виде двоих сикхов, расположившихся на широком юте футах в десяти ниже меня и палящих по дьяволам, пытающимся перебраться через огораживающий корму фальшборт. С полдюжины уже проникло на палубу — ужасного вида создания в набедренных повязках, с косицами и размахивающие мечами. Другие были одеты в крестьянское платье и вооружены пиками и ножами, их искаженные яростью лица облепляли поручни. Сикхи хладнокровно навели стволы своих «минье» и сразили каждый по врагу.

— Перезаряжай! — заорал я, давая им понять, что прикрою их, потому как оба готовились уже отбросить опустошенные ружья и взяться за сабли, что при таком раскладе означало верное самоубийство. Один из сикхов услышал меня, и пока я стрелял из своего «адамса», стал вместе с товарищем вгонять новый патрон. Пятью выстрелами я свалил двоих. Потеряв в схватке четверых, нападающие попятились к борту. Я лихорадочно снаряжал барабан, когда услышал голос другого револьвера. Вынырнув из порохового дыма, рядом с сикхами появился Уизерспун.

Сзади послышался топот, и рядом со мной оказался Уорд, размахивающий пистолетом.

— На нос! — заорал я. — Они пойдут и оттуда!

Американец не колебался. Повернувшись, он помчался, как заяц. «Далеко пойдешь, парень, если уцелеешь», — подумал я. В этот миг с палубы третьего класса донеслись вопли, звон клинков, и я понял, что наша песенка спета. Я повернулся к корме. И тут дела обстояли не лучше: барабан Уизерспуна опустел, один из сикхов лежал без движения, другой отчаянно отбивался прикладом. На палубе орудовала уже дюжина пиратов. Я вскинул револьвер, и в этот миг здоровенный детина срубил Уизерспуна кампиланом. Я открыл огонь, и эта кровожадная орда заметила меня. Они горланили и показывали наверх. Над головой просвистела пуля, а в переборку вонзилось копье. «Ну вот и пробил твой час, Флэши», — подумал я.

Надеяться было не на что. Бог знает, что творилось на баке, но здесь скоты закрепились, и им хватит пары минут, чтобы перерезать кули и покончить с остатками экипажа. Мой план почти созрел: успеть перезарядить, спуститься в салон или даже ниже, и при первом появлении неприятеля прыгнуть за борт и спасаться вплавь. Бог не выдаст, свинья не съест. Последнее напомнило о Проссере, но тот, пребывая в пьяном угаре, явно был обречен.

Я рысью сбежал по трапу, лихорадочно засовывая патроны в барабан, и выскочил на салонную палубу. Бак корабля превратился в преисподнюю. Слышался треск «минье» — Уорду, похоже, удалось организовать последних сикхов. Я спустился ниже, на главную палубу — выхода на нее с кормы не было, пиратам придется пробираться в салон и идти через него, как это уже пришлось проделать мне.

Я проскользнул через дверь на открытую палубу третьего класса. Там разверзся Дантов ад.

Вокруг носовой рубки кипела настоящая битва, хотя из-за дыма трудно было что-либо разглядеть. В ближнем конце палубы кули густо, как лемминги, прыгали за борт, только большая группа у штирборта жалобно выла и жалась к доскам. С левой же стороны палуба в результате массовой миграции кули почти совершенно освободилась. Боже, вот двое пиратов перебираются через поручни! Я заметил блеск кампиланов и зловещие, растянутые в крике рты и выстрелил в первого из бандитов, едва тот коснулся палубы. Второй, дюжий головорез в расшитом жилете, панталонах и огромным пучком волос посреди бритого черепа, взмахнул топором. Я собирался уже начинить и его балластом, как вдруг один из удирающих кули врезался в меня. Я растянулся во весь рост, «адамс» выскочил из руки и полетел в шпигат.

Никто, даже Элспет, не поверит, но первые мои слова были:

— Какого черта? Смотреть надо куда прешь!

Затем, видя устремившегося ко мне ублюдка с занесенным топором, я издал вопль ужаса. Времени отползать или приготовиться к защите не было. Я лежал, беспомощный и неподвижный, и ему оставалось только опустить свое орудие. Но тут кто-то закричал, пронзительно и громко:

— Хийя, Шанги! Нет!

Голова китайца удивленно повернулась, как и моя. Футах в пятнадцати, выступив из дыма, окутывавшего носовую часть, стояла та самая высокая девушка. Выглядела она, как Медуза Горгона — платок и блуза исчезли, на штанах и воротнике из цепи кровь, в руке кампилан.

Старинный трюк китайских пиратов, получается: половина шайки проникает на борт под видом пассажиров и с началом нападения обрушивается на команду с тыла. Она и те уродливые парни с ней... Мысль была сиюминутной, да и неважной в этот момент. Шанги, готовившийся расчленить меня на куски, прогудел басом:

— Хийя, Сю-Чжень!

Сочтя это приветствие достаточным для соблюдения этикета, он вновь озаботился разделкой моей туши. Я слышал, как девушка закричала что-то, мужчина буркнул в ответ и бросил на нее сердитый взгляд, потом прицелился еще раз и занес топор. Взвизгнув, я зажмурил глаза. Послышался звук, как в лавке мясника, когда тесак разрубает сустав, и я подумал: «Как странно, во мне топор, а я совсем не чувствую боли!» Я снова поднял веки. Шанги стоял, скособочившись и опустив голову на грудь, будто в задумчивости. Потом я заметил рукоять кампилана, торчащую из его живота, который пронзили восемнадцать дюймов смертоносной стали. Выронив топор, китаец рухнул на палубу.

Прошло секунд пять с того мига, как кули врезался в меня. Я прополз по палубе, схватил «адамс», не упуская из виду, что девушка еще вытаскивает меч из тела убитого. Когда я обернулся, то увидел, как через поручни перебрались еще двое пиратов. Видя павшего приятеля, они кинулись на нее, сверкая очами. Я выстрелил одному в спину; второго она встретила кампиланом. Послышался скрежет металла по кости. Тут на мою голову обрушился мощный удар. Я снова упал на колени, палуба, ночь, шум битвы, все завертелось вокруг. Я пытался ползти, но не мог. «Адамс» будто налился свинцом, я понимал, что теряю сознание. Меня ударила чья-то нога, рядом звенела сталь, слышались крики и проклятия. И вдруг меня завертело и понесло; я завис, паря, потом полетел, медленно вращаясь. Полет, казалось, длился вечно, а потом я опустился в теплую, тихую воду, в которой стал тонуть, тонуть, тонуть не достигая дна.

* * *

В краткие мгновения между сном и бодрствованием я иногда гадаю: где же очнусь на этот раз? В джелалабадском госпитале или апачском викупе, королевском дворце Штракенца или в бутылкообразной камере Гвалиора, на развалинах форта Бент или мешках со жратвой под Роркс-Дрифт? Это то самое утро, когда предстоит встать перед расстрельной командой Сан-Серафино, или нужно просто перекатиться на бок, чтобы оказаться сверху Лолы Монтес? Как правило, испытываешь настоящее облегчение, осознав, что ты на Беркли-сквер.

Говорю здесь об этом потому, что в каких бы невообразимых местах мне ни доводилось открывать глаза, хватало нескольких секунд, чтобы сообразить, где я нахожусь и в чем дело. Долина Янцзы, в силу неких причин, оказалась исключением. Я пролежал добрых полчаса без малейших проблесков, вопреки тому, что слышал разговор. Говорили обо мне, на каком-то странном языке, который я тем не менее прекрасно понимал. Чудно: беседа велась на речном диалекте китайского (очень не похожем на классический мандаринский), я этот диалект еще не учил, но обнаружил, что понимаю его не хуже английского. Ну разве не удивительно?

Один из говорящих предлагал перерезать мне глотку, другой твердил: нет-нет, мол, это очень важный фан-ки, за него можно получить выкуп. По мнению третьего, было чертовски жаль, что мое присутствие послужило их разладу с триадами, потому как эти Предусмотрительные Храбрые Бабочки весьма приятные ребята, которых глупо настраивать против себя. Четвертый сказал, что все остальные могут думать что хотят, а она поступит так, как ей нравится. Это, мол, ясно? На этом все заквохтали, а потом вдруг смолкли. Секунду спустя чья-то рука приподняла мне голову, а губы обжег крепкий спирт. Я открыл глаза, чтобы увидеть перед собой милое худое личико над воротником из стальной цепи.

Тут воспоминания обрушились на меня: пароход, пираты, жуткая схватка на палубе. Я с трудом приподнялся, преодолевая головокружение, и огляделся: костер, горящий среди кустарника на берегу ленивого потока, полдюжины китайских головорезов сидят на корточках полукругом, обратив ко мне каменные лица. В двоих я опознал речников, разговаривавших с высокой девушкой той первой ночью. Сама она опустилась на колени, держа в руке флягу и серьезно глядя на меня. Платка на ней не наблюдалось, а волосы были уложены в пучок прямо на макушке, благодаря чему ее рост стал не менее семи футов. Из остального на ней была обычная для крестьян рубаха и потертые штаны до колен, все заляпанные кровью.

Я захрипел, требуя ввести меня в курс дела, и она ввела. «Янцзы» был заманен в засаду членами триады Предусмотрительных Храбрых Бабочек — некогда весьма уважаемого преступного сообщества, которое в эти тяжкие времена оказалось вынуждено покинуть городские кварталы и заняться разбоем в сельской местности. Девушка и ее друзья прекрасно знали Бабочек и находились с ними, по сути, в приятельских отношениях...

— Пока ты не воткнула клинок в пузо Шанги! — восклицает один из парней. — Какого дьявола? Зачем?

До этого он с дружками разговаривал на своем речном диалекте. Вопрос же прозвучал на жуткой смеси исковерканного пекинского с английским пиджином. Зачем ему это понадобилось, я не знал — разве только из вежливости ко мне? Скорее всего так и есть. У этих парней странные представления об этикете, они способны выказывать большое уважение к чужакам, даже таким нежеланным гостям, каковым, насколько понимаю, был я.

Так или иначе, в ответ на вопрос, почему она столь неделикатным образом прервала упражнения бедного старины Шанги, девушка, глянув на меня, сказала только:

— Потому что меня это порадовало.

Затем, с обычной своей ленивой улыбкой, отвела взор.

— Значит, тебя также порадует, когда Бабочки объявят нам войну и перебьют всех, — заявляет оппонент. — Вот увидишь. Что еще хуже, этот... — он указал на меня пальцем, — застрелил Та-Луньки. Нас обвинят и в этом.

— Это спасло мне жизнь, — отвечает девица, посмотрев на него. — Тебе жаль, малышок?

Парень поспешил заверить, что нет, мол, ничего подобного, да и Шанги с Та-Луньки определенно были парой отъявленных мерзавцев. Но все же, так прискорбно провоцировать триады... Он-де, только это и имел в виду.

— Кто вы? — вмешался я, и на лице девушки отразилось легкое замешательство.

— Бандиты, — отвечает она, как другой сказал бы с гордостью: «Мы — консерваторы». Потом вскинула прекрасную головку и добавила: — Меня зовут Сю-Чжень.

У меня имелось полное право выглядеть пораженным, хотя имени этого я никогда прежде не слышал. Я кивнул торжественно и говорю:

— Ясно. Вы работаете с триадами?

Выяснилось, что нет: эти ребята были самыми настоящими бандитами, а не какой-то там городской шушерой. Любопытно, что они собирались завладеть «Янцзы», когда тот будет несколько выше по течению, но триады их опередили. Сю-Чжень с бандой придерживались политики нейтралитета до тех пор — тут она бросила на меня пристальный взгляд — пока не возникла необходимость вмешаться. После чего, избегая дальнейших осложнений, им пришлось ретироваться, и Сю-Чжень оказалась достаточно любезна, чтобы первым перекинуть через борт меня.

— А что с остальными: пассажирами и командой?

— Они, должно быть, теперь в Цзяньине, — отвечает она. — С берега мы видели, что им удалось отбиться. Потом они сняли корабль с мели и пошли вниз по реке.

«Ну и Уорд, сукин сын!» — подумал я. Ему удалось с боем проложить себе путь, а я, благодаря рвению своей покровительницы, оказался заброшен в эти дебри. Не то чтобы я жаловался — без ее вмешательства Шанги нашинковал бы меня своим топором. Ее забота была лестна, хотя я отдавал себе отчет, что наша потасовка у рубки воспламенила в ней жуткий чувственный аппетит ко мне. Это совсем не удивляло. Я говорю так без тени хвастовства, просто констатируя факты. Хотя и цивилизованные женщины питали ко мне более чем нежную привязанность, самыми пылкими поклонницами Флэши были именно дикарки всех мыслимых сортов. Возьмем, к примеру, предводительницу амазонок короля Гезо, которая буквально пожирала меня глазами во время пира у Дома Смерти. Или апачку Сонсе-аррей — четвертую мою жену, если можно так выразиться. Или королеву Ранавалуну, которая стыдливо призналась как-то, что после моей смерти засунет частичку моего тела в бутылку и будет поклоняться ей. Или леди Каролину Лэмб — рабыню из Дагомеи, а не ту, что жила еще до моего появления на свет. О, я пользовался успехом среди представительниц диких народов. Да и что далеко ходить — Элспет-то шотландка!

Теперь вот Сю-Чжень со своим выдающимся ростом и бицепсами. Представляя силу, необходимую, чтобы проткнуть человека насквозь кампиланом, брошенным с пятнадцати футов, я испытывал определенную тревогу. Но с ней я хотя бы в безопасности, и обо мне будут нежно заботиться до тех пор, пока... Да, чем скорее мы проясним ситуацию, тем лучше.

— Сю-Чжень, — начинаю я серьезно. — Я в долгу перед тобой. Ты спасла мне жизнь. Я твой друг — отныне и навсегда.

Я протянул руку, и после некоторого размышления она приняла ее, одарив меня своей довольной, дерзкой улыбкой. Мою ладонь сдавило, будто тисками.

— Меня зовут Гарри, я англичанин и занимаю высокие посты в британской армии и правительстве.

— Галли, — повторила девушка своим глубоким мелодичным голосом; должен признаться, он прозвучал для меня как музыка.

— Я также в долгу перед твоими друзьями, — продолжаю я и снова протягиваю руку.

Шестеро честных грабителей переглянулись, нахмурились, поскребли в затылках, а затем по одному подошли и пожали мне руку, пробурчав соответственно: «Хань», «Тань-Нань», «Мао», «Ей» или еще как-то, уже не упомню. Потом уселись вновь, перекидываясь между собой шутками.

— Мне нужно срочно вернуться в Шанхай, — говорю. — Английский суперинтендант торговли заплатит много лянов, если меня доставят к нему в целости и сохранности. Серебром. Обещаю, что...

— Только не в Шанхай, — отвечает она. — И даже не Цзяньинь. Это земля триад, поэтому нам нужно отходить на запад, пока мы опять не усилимся — до тридцати или сорока клинков. А потом пусть Бабочки попытаются отомстить!

И Сю-Чжень ухмыльнулась, обращаясь к Мао, тому самому спорщику.

— Тогда пустите меня, — продолжаю я. — Двести лянов будут выплачены по первому вашему требованию. Дорогу я и сам найду.

Откинувшись на локте, она внимательно смотрела на меня. И если вам кажется, что перепачканные кровью штаны и грубые сандалии на деревянной подошве не могут выглядеть элегантно, вы ошибаетесь. Ее худощавое лицо озарилось тонкой улыбкой — так улыбнулась бы кошка, если бы могла.

— Нет. Ты собирался в Нанкин. Мы проводим тебя туда... или даже дальше.

И в первый раз с момента нашей встречи Сю-Чжень скромно потупила взор.

— Эге! — восклицает тут Ей, который, как я понял, занимал в банде место дурачка. Он только что пришел к выводу, который остальным стал ясен давным-давно. — Да она желает с ним... — Похоже, красноречию все эти приятели обучались в одном классе. — Вот почему ей хочется, чтобы он пошел с нами! Чтобы...

Ее ответ не мог быть более откровенным, чем если бы она покраснела и сказала: «Ты прав, Ей!»

Скорее всего, по меркам китайских бандитов, так оно и было, потому как Сю-Чжень вскочила на ноги, словно пантера, сделала два гигантских прыжка и, ухватив приятеля за шею, принялась стегать бамбуковой палкой. Парень верещал и бился, а девушка безжалостно лупила его, пока палка не сломалась, после чего подняла жертву обеими руками, грянула оземь, а сама уселась сверху.

Минут через десять Ей запросил пощады, а я напрочь утратил дальнейшее стремление препираться с леди.

— Пусть будет Нанкин, — заявляю. — У меня там дело к Верному князю Ли. — Это должно было впечатлить бандитов. — Вы знакомы с тайпинами?

— Повелителями кули? — девушка пожала плечами. — Ну, мы иногда выступали с ними против импов. А что за дело у тебя к Чжун-вану?

— Хочу поговорить с ним, — отвечаю я. — Но сначала попрошу его отмерить двести лянов серебром.

Заночевали мы на этом самом месте, так как я был еще слишком слаб после удара по черепу. На следующее утро он напоминал о себе только головной болью, и наша шайка двинулась на северо-запад, преодолевая лесистые и обильные водами равнины, лежащие между великой рекой и озером Тай Ху на юге. До Нанкина было миль пятьдесят, но, по моим прикидкам, учитывая состояние местности и необходимость соблюдать осторожность, путешествие потребует добрых дня четыре, не меньше.

Поскольку идти приходилось по полю боя, а точнее сказать, по царству смерти — полосе протяженностью в сотню миль, по которой тайпины гнали остатки императорской армии. По пути обе стороны опустошали окрестности. Мне довелось повидать разрушения и убийство: Геттисберг, деревни вдоль Рио-дель-Норте после набега мимбреньо-апачей, долину Ганга в дни Сипайского мятежа, терзаемое пиратами побережье Саравака. Но то были либо места сражений, либо от силы несколько разоренных поселений. Здесь же целая провинция превратилась в одно сплошное кладбище: сожженную деревню сменяла следующая сожженная деревня, горизонт затянут пеленой дыма, на каждой улице, в каждой канаве или посадке мертвые тела, в большинстве своем страшно изуродованные. Помню небольшой городок, пылающий, как факел, и кучу трупов обоих полов и всех возрастов, сваленную у его разбитых ворот. Куча имела восемь футов в высоту, а в длину достигала размеров площадки для крикета. Убитых сложили, облили маслом и подожгли.

— Импы, — констатировала Сю-Чжень, и я был склонен согласиться, ибо те вели себя хуже повстанцев.

Разношерстные банды солдат встречались едва не ежечасно, и нам приходилось прятаться, выжидая, пока они пройдут. Были тут «знаменщики» в нагрудниках и стеганых куртках; «тигры», напоминавшие арлекинов в своих облегающих одеяниях из разделенных по диагонали на черный и желтый кусков материи; татарские конники в мохнатых шапках и пестрых накидках, которые тащили за собой на арканах рыдающих пленниц. Однажды я наблюдал, как они выволокли так на открытое место толпу крестьян — сотни две, не меньше — и бросились на них в конном строю, истребляя пиками и саблями. Смерть царила повсюду, смрад мертвечины смешивался с горьким дымом горящих домов.

Не хочу мучить вас описаниями, но вынужден дать понять, что представлял собой Китай летом шестидесятого года. И это был только маленький уголок (после одной только битвы, заметьте) в обширной империи, долгих десять лет объятой пламенем восстания. Никто даже не брался считать убитых, оценивать разрушения или вообразить себе весь этот кровавый ужас. Таково было Тайпин Тяньго — Государство Небесного Благоденствия.

Впрочем, уже на второй день я едва замечал все эти ужасы — не больше, чем вы обращаете внимание на шуршащие под ногами осенние листья. Прежде всего, мои сотоварищи были к ним совершенно безразличны — привыкли за годы. А потом, у меня имелась собственная шкура, о которой стоило заботиться. Знаете, через некоторое время начинаешь ощущать даже нечто вроде своеобразной эйфории: ты жив, свободен, и даже в этой Долине теней тебе сопутствует удача. Отсюда мысли твои легко обращаются к еще более приятным вещам, вроде близкого конца пути, следующего привала или вышагивающей впереди стройной девичьей фигуры в так соблазнительно облегающих мускулистые ноги и ягодицы штанишках.

Беда была в том, что даже на ночлеге мы не могли с ней уединиться: шестеро мерзавцев не отходили ни на шаг и даже спать устраивались рядом с нами. Зато она теперь смотрела на меня с многозначительной и куда менее ленивой улыбкой, и губы ее сжимались от нетерпения все плотнее с каждой проделанной милей. Я и сам слегка распалялся. Сказывалась, быть может, эта дикая обстановка или недоступная близость, но я мечтал об этом роскошном теле как о спасении. Как-то раз, пережидая в лесочке длинную колонну имперцев, мы с ней оказались рядом и чуть поодаль от остальных, расположившихся за кустами. Нас окружала густая трава, и я начал ласкать ее; она повернулась, и трепещущие губы приникли к моим. Мы сплелись в объятиях, рыча, как дикие звери, и думаю, довели бы дело до завершения, не появись в самый неподходящий момент этот придурок Ей и не натолкнись на нас.

К исходу второго дня мы вступили на территорию, с которой война вроде как уже отступила. Крестьяне восстанавливали поля, а на холме виднелось укрепление, свидетельствующее о наличии безопасной деревни. По пути нам удалось разжиться кое-каким имуществом и оружием, и даже тележкой, чтобы все это везти. Бандиты впряглись в нее, постоянно ругаясь насчет очередности. Сю-Чжень заявила, что нам придется остановиться на ночь в гостинице, поскольку под открытым небом здесь не найти спасения от мародеров. Обладание собственностью чревато большой ответственностью.

Мы представляли собой столь подозрительную шайку, особенно благодаря мне: длинноносому светлокожему варвару — для китайца это крайние признаки уродства, — что я сомневался, пустят ли нас вообще на порог. Но перед окружавшей деревню стеной располагался небольшой храм. Похожий на стервятника настоятель оного звонил в колокольчик и требовал мзду. Когда Сю-Чжень отсыпала ему горсть медяков, он прокаркал привратнику приказ впустить нас. Для Китая деревушка была недурна: мусорные кучи на улицах едва достигали высоты окон, а гостиница под вывеской «Совместное Процветание» располагала собственной чайной лавкой и обеденной залой. Прям «Савой» или «Брауне», если угодно: шиллинг за ночь, постель и еда свои.

Надо сказать, в годы ученичества мне приходилось ночевать на английских почтовых станциях, сильно уступающих иным сельским китайским отелям. Этот был весь обнесен оградой, с большой аркой, ведущей во внутренний двор, куда мы и вкатились со своей тележкой. Там нас встретил толстый коротышка-хозяин с неизменным чайником и чашками. Сю-Чжень затребовала две комнаты: одну у ограды для шестерых парней, другую — люксовые апартаменты наверху, выходящие на улицу. В той части гостинцы размещались довольно комфортабельные и просторные номера, стоившие три сотни монет, то есть восемнадцать пенсов.

Комнаты оказались большими и хорошо проветривались, поскольку дверь толком не закрывалась, а бумага на окнах давала доступ сквознякам, однако здесь было сухо и тепло благодаря большому конгу — кровати на кирпичной платформе, занимавшей половину номера. Внутри платформы располагалась жаровня, которую топили соломой или сушеным пометом, так что ты с комфортом спал прямо на печи. В стену был вмонтирован дымоход, через который дым улетучивался наружу. Но поскольку труба была засорена, то получалось это не очень быстро, и ложиться в кровать приходилось в сизом чаду. Уединение обеспечивалось хлипкой дверью, которую хозяин, для надежности, подпирал по вашей просьбе тачкой^[334].

«Лучших» комнат все не находилось, пока Сю-Чжень не откинула немного полы плаща и не положила руку на эфес тесака, после чего наш хозяин смягчился и выразил желание проверить еще раз, не свободны ли таки апартаменты Рисового поля. Выразилось это в том, что он бухнулся нам под ноги и начал биться об пол головой — совершать коу-тоу («стучащая голова» по-китайски), умоляя подождать всего одну минуту. Затем хозяин вскочил, схватил слугу, назначив его своим заместителем по части коу-тоу, а сам поспешил выдворить из номера только что въехавших в него постояльцев. Вопя, он буквально вышвырнул их вон, и те покорно подчинились. Слуга тем временем продолжал вышибать себе мозги прямо перед нами. Затем нас заселили, подали с подобающим подобострастием очередной чайник и заверили, что обед будет сервирован в апартаментах или в общей комнате, где доступен широкий выбор блюд.

Там присутствовал весь типичный ассортимент из корешков и хрящей, которые китайцы называют продуктами, но мне лично принесли жареного цыпленка. Именно во время еды я понял, что мои компаньоны — вовсе не китайцы, а маньчжуры. Обычные китаезы едят из общего котла с рисом, тогда как даже самый захудалый маньчжур получает свою отдельную тарелку. Именно так произошло с Сю-Чжень и ее товарищами (маньчжуры из лучших классов, надо заметить, вообще редко употребляют рис).

Еще один интересный местный обычай я наблюдал после обеда, когда шестеро бандитов, чудом не лопнувшие от проглоченных яств, заявили, что собираются в расположенный по соседству бордель. Нигде не встречал я проституции столь развитой, как в Китае, притом что за занятие ею полагается смертная казнь. В течение всего обеда дешевые потаскухи с раскрашенными белилами лицами то и дело выглядывали, хихикая, через заднюю дверь. Они зазывно демонстрировали свои изуродованные ножки, которым китайцы придают такое значение, и наши парни в предвкушении лопали все быстрей и быстрей. Когда по кругу пошли самшу и чай, Сю-Чжень, которая, привалившись спиной к стене, нетерпеливо поглядывала на меня, положила на стол кошель и напомнила ребятам, что мы уходим на рассвете. Рассыпьте перед китайцем монеты, и он, даже умирая с голоду, тут же бросится играть. Бандиты с воплем высыпали деньги и уселись за чоу-муй. Это такая азартная игра: ты прячешь руку за спину, оттопырив один или несколько пальцев. Побеждает тот, кто быстрее угадает, сколько пальцев отставлено. Пару минут царила суета, шлюхи облепили стол, подбадривая игроков. Потом все устаканилось и под хор криков, стонов и смеха зазвучали предположения о числе пальцев. Мы с Сю-Чжень сидели поодаль, грызя лютый корень имбиря, который она заказала, и старались забить его вкус чаем и самшу.

Я смотрел, как ее крепкие зубки обтачивают имбирь, и заметил, что дыхание Сю-Чжень стало прерывистым, а по лицу стекают капельки пота. «Девица-то уже на коротком фитиле», — подумалось мне. Я взял ее за руку и по-быстрому увел в номер. Не успела еще закрыться дверь, как я уже стащил с нее штаны и рубашку и принялся было, облизываясь от возбуждения, осязать открывшиеся прелести, но тут она ухватила меня своими стальными руками, прижала лицом к стене и в мгновение ока оставила без одежды, не обращая внимания на треск ткани и отлетающие пуговицы. Удерживая меня одной рукой у стены, острыми ноготками другой Сю-Чжень принялась не спеша водить мне по спине: вниз-вверх, вниз-вверх. Движения убыстрялись, а она тем временем нашептывала мне что-то на ушко, покусывала за шею, а напоследок ладонь ее скользнула вокруг моего бедра в искушающей ласке. Я высвободился, готовый уже взорваться, но девушка отвернулась, игриво повиляв окороком, потом схватила меня за руки и положила мои пальцы на свой воротник из цепочки, говоря с придыханием:

— Ну же, Галли, ну, дерись! Дерись!

А сама задвигала головой и плечами, усиливая натяжение.

М-да, удушение в качестве аккомпанемента к скачкам, должен признать, являлось для меня чем-то новеньким, но чего ни сделаешь ради слабого пола (и кто только так сказал?). Впрочем, не получи я возможность ограничивать ее движения, она наверняка сломала бы мне ногу, учитывая пылкость и силу, с которой Сю принялась резвиться. Я тянул изо всех сил, и чем туже сжималась цепь, тем свирепее она билась, скача по комнате, как дикая лошадь, вынуждая бедного Флэши кататься за ней по полу. Я был на пределе, честное слово, и не получись у меня захватить ее в нельсон и оседлать в то же мгновение, ничего бы уже не вышло. Но с той поры все пошло гораздо спокойнее, и мы шибанулись о стену пару раз, не больше. Я стал задавать ритм, что успокоило этот вулкан страстей до степени обычного извержения, и к моменту, когда мы достигли экстатического финиша, девушка сделалась в моих руках податливой, как глина. Лежа в сладостном изнеможении и слыша ее хриплые вздохи, я не мог отделаться от мысли: «Боже, что было бы, если она и Ранавалуна совместно правили бы Мадагаскаром?»

Проблема состояла в том, что при своей дьявольской силе Сю очень быстро оправилась от атлетических упражнений и не далее как через час была готова продолжить. Но я настоял, что теперь моя очередь дирижировать оркестром, и, задействовав все свое умение, постарался убедить ее, что любовная схватка приносит больше удовольствия, когда партнеры не пытаются убить друг друга. В итоге она, похоже, согласилась. Мы лежали в объятиях, Сю-Чжень томно целовала меня, называла «фан-ки Галли» и описывала недавние развлечения в словах, от которых у меня высыпал на щеках румянец. Постепенно я провалился в блаженное забытье, но в четыре утра она была тут как тут, атакуя и требуя насилия. На этот раз мы резвились так, что проломили перекрытие кровати и рухнули в очаг, чтобы закончить соитие посреди тлеющих углей и клубов пепла. «Ну хорошо, — отметил я про себя, — впервые в жизни довелось мне заниматься любовью в китайской печи». Semper aliquid novi^[335].

* * *

Некоторым женщинам небольшой дозы Флэши по ночам хватает надолго. Есть, напротив, такие, кто ждет не дождется следующего раунда, и так до бесконечности. Полагаю, мне стоит быть благодарным, что бандитка Сю-Чжень принадлежала ко второму типу, поскольку это обеспечило мою безопасность, а заодно позволило насладиться одним из самых бурных романов за всю жизнь. С другой стороны, принимая в расчет ее энергичный способ путешествовать в Нанкин, еще три дня и три губительные ночи и последние мили пути меня пришлось бы нести на руках, ей-богу.

Задала она мне задачку и в другом, более чувственном смысле. Вам ли не знать, я не испытываю ложной скромности по части способности своей пробуждать дикую страсть в распутных женщинах (некоторые, впрочем, могли быть и не такими уж распутными — до встречи со мной), но никогда не тешил я себя иллюзиями, что могу вызвать в них глубокую привязанность. Не считая, слава богу, Элспет, но она ведь умственно неполноценная — иначе стала бы терпеть мои выходки шестьдесят лет? Ну, были еще несколько — герцогиня Ирма или Сьюзи, например, которые искренне любили меня, а теперь я начал подозревать, что и Сю-Чжень тоже из их числа.

Прежде всего, по ходу пути она насытиться не могла моим обществом и разговорами, умоляя рассказать ей все о себе, об Англии, моей службе в армии, местах, где бывал, симпатиях и антипатиях. И о том, ждет ли меня дома жена. Тут я заколебался, опасаясь, как бы правда не огорчила ее, но потом предпочел дать знать, что уже не свободен. Это ее, похоже, не впечатлило, но она призналась, что у нее самой пять мужей в разных местах. Да, соберись они вместе, весело было бы полюбоваться на этот побитый гарем!

Девушка ловила каждое мое слово, не отрывая от меня раскосых глаз, и каждый раз, стоило мне обратиться к ней, лицо ее озаряла широкая, довольная улыбка. Но на последнем переходе перед Нанкином Сю-Чжень погрузилась в задумчивость. Я понимал, что ее беспокоит скорый конец пути.

Накануне вечером мы вошли в собственно страну тайпинов, и мне в первый раз довелось лицезреть эти красные куртки, синие штаны и собранные в пучок волосы, означавшие знаменитых чан-мао — «длинноволосых дьяволов», или «кули-правителей». Слухи оказались правдой: тайпины на вид были приятнее обычных китаез, смышленее, более сдержанными — да, лучше будет сказать, аскетичными — даже в своих движениях. Сторожевые посты охранялись как надо, на марше они держали строй, в их манере поведения читались решимость и деловитость. И я начал ловить себя на мысли, что Наполеон, возможно, не ошибался. Вот величайшее в истории восстание, самый мощный религиозный переворот со времен ислама.

Сю-Чжень, как выходило, была неплохо знакома с ними, и я мог убедиться, какое великое множество профессиональных разбойников примыкает к тайпинам — не из идейных соображений, а ради добычи и выгоды, чтобы отпасть вновь, будучи не в силах приспособиться к строгой дисциплине. Самые пустячные служебные провинности наказывались смертью или жестокой поркой, помимо того нужно было еще учить дурацкие тексты и «мысли» Небесного Повелителя, строго соблюдать «шабат» (так, на еврейский лад, они величали субботу). Так что Сю-Чжень присоединялась к ним исключительно под настроение, а оно бывало нечасто^[336].

С ней они обращались с подчеркнутым уважением — да и странно представить себе человека, который поступил бы иначе. Мне доводилось знавать немало женщин, игравших роль предводительниц среди мужчин, и всякий раз находился умник, спешивший напомнить ей про пол. Но только не в случае с Сю-Чжень. Ее лидерство являлось неоспоримым, и не только по причине гигантского роста и силы. У нее имелись все необходимые задатки — отправьте ее в дозор с Веллингтоном, и даже тот не стал бы претендовать на старшинство.

Впрочем, мое скромное присутствие тоже способствовало быстрому нашему продвижению. Тайпины горячо приветствовали всех зарубежных христиан, способных рассказать у себя дома, какие отличные они парни. Повстанцы понимали, что их движению очень требуется поддержка великих держав. Британия, Франция и Америка значились в списке первыми, но и с какого-нибудь Парагвая шерсти клок тоже не помешает. Так что последний день мы все ввосьмером проделали в нашей тележке, запряженной четырьмя десятками крестьян, которых тайпинские стражники подгоняли хлыстами. Когда один из поселян рухнул без сил, воины спихнули его в канаву и свистнули нового.

Никогда не забыть мне того стремительного путешествия, ибо вело оно нас не в Нанкин, а в расположение неисчислимой армии Золотых Львов, во главе с генералом Ли Сюченом, Верным князем Ли — человеком, к которому я был послан. Встречи я ждал со смешанным чувством: великие люди — народ прихотливый, и гораздо лучше наблюдать их во время парада, с безопасного расстояния.

А уж этому малому было из чего устроить парад! Миля за милей тянулись посты, колонны и бивуаки, кишащие организованными толпами в красных куртках и белых соломенных шляпах; обозы с продовольствием, подводы со снаряжением; огромные лагеря для отдельных корпусов: Молодые, Земляные, Водные, Женщины — соответственно там были легкая пехота и разведчики, саперы и строители, речные моряки, женские полки. Только в них насчитывалось сто тысяч воинов. Я смотрел на этот дисциплинированный людской муравейник, покрывавший округу насколько хватало глаз, и думал: «Вот бы Палмерстона сюда, пусть бы полюбовался». Трудно судить о качестве, но выглядели войска хорошо, да и в силу одной численности побить их совсем не просто. Притащите сюда русских, лягушатников и янки себе в помощь, толку мало, потому как никто не сможет пробиться сквозь такую тучу народа^[337].

Да, как вам известно, я заблуждался. Витающий в облаках шотландец на пару с чокнутым американцем в конце концов обратили Государство Небесного Благоденствия в кровавые руины. Но я ни за что не поставил бы на такой исход в тот день под Нанкином. Ведь это была даже не вся армия — половина ее отсутствовала, громя имперцев.

Когда мы, по всем признакам, оказались в самом центре лагеря, я решил, что настало время провозгласить себя английским джентльменом, разыскивающим генерала Ли. Это привело нас к скопищу штабных палаток.

У самого большого шатра, со стоящими у входа дюжими стрелками в меховых шапках и стальных нагрудниках, с развевающимся над куполом знаменем с золотым львом и свисающими с карниза желтыми лентами, я представился дежурному офицеру. Тот распорядился подождать, и я повернулся к Сю-Чжень, предлагая пойти со мной. Она покачала головой.

— Нет. Иди один. Он не захочет видеть меня.

— Захочет, когда я скажу ему, что прибыл сюда только благодаря тебе. Идем, высокая девушка! Мне нужна твоя помощь в разговоре с ним.

Сю снова мотнула головой.

— Лучше говори с ним наедине. Не волнуйся, он поймет твою речь. — Она обвела взором шестерых своих мудрецов, которые с презрением взирали на царивший вокруг порядок, и сплюнула за борт повозки. — Наше общество не сделает тебе чести, фан-ки.

Что-то в ее голосе заставило меня насторожиться: в последние дни Сю-Чжень называла меня исключительно «Галли», а не «фан-ки». Глаза девушки показались мне расширенными, и прежде чем онауспела отвернуться, я заметил, что это из-за стоящих в них слез.

— Черт побери! — говорю я, подходя ближе. — Ну-ка, слезай немедленно! Иди сюда!

Она соскользнула с тележки и встала, облокотившись на нее с той безыскусной грацией, от которой сердце мое екнуло, и грустно поглядела на меня.

— Что, черт возьми, происходит? — спрашиваю. — Почему ты не хочешь идти со мной?

— Так не подобает, — глухо отвечает она и закрывает глаза рукой, зазвенев браслетами.

— Не подобает? Что за чушь? С какой... Постой-ка! — у меня забрезжила догадка. — Это не потому... что ты натворила чего-нибудь? Тебя не... не разыскивают? Ну, как преступницу, я имею в виду?

Она вытаращилась на меня, потом гулко расхохоталась, запрокинув голову, отчего ее стальной воротник затрясся на груди. Проклятье, что за прелестная девчонка — высокая, сильная и красивая.

— Нет, Галли, не разыскивают. — Сю-Чжень нетерпеливо пожала плечами. — Но лучше я останусь здесь и подожду.

Что ж, у моей милашки имелись свои резоны, поэтому, дождавшись офицера, я пошел за ним один. Через длинный парусиновый коридор меня провели к проходу, завешенному ширмой из тяжелой золотистой ткани. Офицер откинул ее... и я переступил через порог, отделяющий наш мир от Государства Небесного Благоденствия.

Это походило на колдовство. Мгновение назад в уши бил шум и гам лагеря, но здесь, в просторном шатре, стены, потолок и даже пол которого были устланы желтым шелком, царила мертвая тишина. Проникавший внутрь рассеянный свет желтыми бликами отражался от ткани, мебель была позолочена, и даже сидящий за золотым столиком молодой клерк тоже был облачен в желтый сатин. Отложив кисть, он обратился ко мне на чистом пекинском:

— Мистер Флеминг?

Фамилия прозвучала как «Фремминг».

— Джентльмен из Лондонского миссионерского общества?

Я ответил, что да и что мне хотелось бы повидать генерала Ли Сючена. Последнего я представлял себе как знаменитого Тимура, облаченного с головы до пят в меха и с огромными усами.

Клерк указал мне на стул и выскользнул из помещения, чтобы миг спустя вернуться в ослепительно-алой шелковой куртке. От столь яркой вспышки цвета посреди приглушенных золотистых тонов глаза мои заморгали. Я встал, ожидая, что меня проводят к генералу.

— Прошу, присаживайтесь, — говорит молодой человек. — Это не церемониальный костюм.

Он сел за стол, сложил руки и посмотрел на меня. И глядя на это худощавое, юное лицо с плотно сжатыми губами и обтягивающей кожей, я встретился вдруг со взором темных, решительных глаз и понял с ужасом, что этот худощавый юнец — на пару лет моложе меня, наверное, — видимо и есть тот самый Верный князь собственной персоной. Я пытался скрыть свое замешательство, тайпин же не отводил от меня ничего не выражающего взгляда.

— Мы рады видеть вас, — говорит. Голос у него был негромким и высоким. — Вас ждали несколько дней назад. Быть может, путешествие оказалось трудным?

Все еще не придя в себя, я рассказал про засаду на реке и про то, как Сю-Чжень и ее друзья помогли мне добраться сюда по суше.

— Вам повезло, — холодно произносит он. — Высокая женщина и ее разбойники в прошлом были весьма ценными нашими союзниками, но они язычники, а мы предпочитаем не полагаться на таких людей.

Звучало не слишком ободряюще, но я, слегка замявшись, сказал, что обещал ей двести лянов, которых у меня нет. Князь продолжал все так же бесстрастно смотреть на меня.

— Мой казначей выдаст вам деньги.

В этот момент нашу приятную беседу прервал слуга, принесший чайник и маленькие чашки. Ли разливал напиток в церемониальной тишине, и журчание чая казалось громким, как шум водопада. Без всякой видимой причины я вспотел: было что-то зловещее в этой желтой шелковой пещере с ее облаченным в алый костюм обитателем, который поинтересовался тем временем, буду ли я с чаем дистиллированную воду. Потом мы молча стали пить. Пауза затянулась, как мне показалось, на целую неделю. В животе у меня урчало, как в сточной канаве. Наконец он отставил чашку и спокойно спросил:

— Согласятся ли Державы допустить нашу армию в Шанхай?

Я едва-едва не проглотил свою чашку. Если он и армией управляет с такой решимостью, как ведет переговоры, то даже удивительно, как в Китае еще остался хоть один имперский солдат. Князь дождался, когда я проперхаюсь, и снова уставил на меня холодные темные глаза.

— Их согласие принципиально важно, — он говорил спокойным, невыразительным тоном лектора. — Исход войны в Китае предрешен. Дракон должен умереть, и мы убьем его. Воля народа, вдохновляемая святой Божьей истиной, должна воплотиться, и на месте старого, развращенного Китая возникнет новое государство — Тайпин Тяньго. Для достижения этого нам требуется не помощь Европы, а лишь ее одобрение. Державы контролируют Договорные порты; обладание одним из них, Шанхаем, позволит нам не откладывать завершение войны в долгий ящик.

Вот-вот, именно об этом и говорил Брюс, и именно это одобрение нам, с учетом нашего нейтралитета, ни в коем случае нельзя выказать, ибо оно окажется миной, подведенной к Пекину с тыла, в результате чего Гранту придется с боем прокладывать путь к китайской столице, причем имперское правительство будет с полным правом полагать, что мы повели себя как предатели.

— Нам известно, — продолжил князь, — что Британия связана с императором договором и признает его правительство, отказываясь одновременно замечать даже наше существование. Быть может, здесь уместно будет вспомнить слова одного английского поэта: «Мятеж не может кончиться удачей. В противном случае его зовут иначе»^[338]. Тайпины, мистер Флеминг, это тот самый «противный случай». Разве не проявлением здравого смысла со стороны вашего правительства было бы благосклонно принять наше требование тихо и мирно занять Шанхай?

Вот тебе и восточная дипломатия: длинные ногти и длинные речи, говорите? Генерал изложил все как есть, сопроводив доводы скрытой угрозой, а я еще и слова не успел вымолвить, не говоря уж про брюсовы «деликатные доводы». Ясно одно: сейчас вовсе не время заявлять ему, что мы не горим желанием видеть его длинноволосые банды поблизости от Шанхая.

— Но существует нечто, что связывает наши страны гораздо, гораздо сильнее простого практического расчета. — Ли слегка наклонился вперед, и я понял: под этой холодной маской безразличия он насторожен, как охотничий пес. Темные глаза вдруг вспыхнули. — Мы христиане. Вы и мы. Мы верим в прогресс, труд, совершенствование. Как и вы. Верим в священное право человека быть свободным. Как и вы. Маньчжуры же, — голос его зазвенел, — маньчжуры не верят ни во что из перечисленного — ни во что! Человек для них — пустое место! Что далеко ходить: разве не пускаются они во все тяжкие, лишь бы не дать вашему послу прибыть в Пекин и подписать договор, исполнять который обязались? Что вы на это скажете?

Я промямлил, что, тяня время, имперцы, видимо, надеются добиться смягчения ряда пунктов.

— Нет, — голос опять стал ровным. — Не в том дело. Они подпишут договор хоть сегодня, при условии, что подписание состоится в Кантоне, Шанхае, пусть даже в Гонконге. Только не в Пекине. Почему? Потому что если церемония будет проходить в столице, во Дворце Церемоний Императорского города, и ваш лорд Элджин и император встретятся лицом к лицу... — князь смолк, нагнетая паузу, — тогда весь Китай, вся Поднебесная увидит, что Большой Варвар не пал ниц перед Небесным Троном, не склонил головы перед Единственным Повелителем. Вот почему маньчжуры тянут, вот почему генералу Гранту приходится идти с армией. Чтобы лорд Элджин мог не совершать коу-тоу. А этого в Пекине не могут допустить, ибо в противном случае все увидят, что император ничем не отличается от остальных правителей вроде вашей королевы или американского президента. Они никогда не признают этого, не поверят даже!

— Обидчивый народ, да? — говорю. — Знаете, я...

— Можно ли принимать всерьез правительство, которое рискует войной, угрозой порабощения страны ради того, чтобы заставить иностранного посла совершить коу-тоу перед выжившим из ума распутником? Придите к повелителю тайпинов, и он пожмет вашему послу руку, как и полагается мужчине. Вот в чем разница между властью, ослепленной гордыней, невежеством и прогнившей до корней, и властью просвещенной, демократичной и направленной во благо. Позвольте налить вам еще чаю.

Обратите внимание, что несмотря на всю его резкую прямолинейность, он ни разу не заикнулся о том, что неизбежно пойдет на Шанхай. Генерал излагал убедительные доводы к тому, чтобы мы пригласили его сами, сопровождая речь намеками на последствия, которые ждут нас в случае несогласия. Что ж, это мы еще посмотрим, но было очевидно, что на мою долю выпала чертовски сложная работенка — удерживать его на расстоянии так долго, насколько это устроит Брюса. Я имел дело с нетерпеливым юнцом с железным характером, которые любят получать прямые ответы, причем без промедления, и не признают всех этих дипломатических кивков и намеков. Черт, такой время тратить не привык — сколько я провел тут? Минут десять? Достаточно, чтобы ощутить силу, позволившую ему за десять лет пройти путь от ученика угольщика и простого солдата до третьего лица в тайпинской иерархии после Хун Женьганя и самого Тянь-вана. Сила эта читалась в спокойном тихом голосе и жестком, немигающем взгляде. Передо мной сидел фанатик, и притом один из самых опасных. Будь моя воля, я не доверился бы ему даже на миг.

Но делать нечего, надо играть свою роль, даже если обоим нам понятно, что это чистой воды притворство. Поэтому я поблагодарил его за ценные сведения о движении тайпинов, с которым выразил желание познакомиться самым детальным образом за время своего пребывания в Нанкине.

— Я, как вам известно, всего лишь путешественник, но одержимый тягой к знаниям. И все, что станет мне известно, я в точности передам соотечественникам, которые... э-э, очень интересуются, назовем это так, вашим удивительным движением.

— То, что вы узнаете и передадите, — заявляет он, — будет основано на элементарном научном факте, гласящем, что революции не могут топтаться на месте. Завтра я лично препровожу вас в Нанкин, где вы, смею надеяться, окажете мне честь стать моим гостем на все время, которое соизволите пробыть у нас.

Так и постановив, князь вышел и успел, надо полагать, отдать приказ своему казначею, поскольку во внешнем отсеке — каким просторным и прохладным показался он мне после той золотой бани — меня поджидал человечек с кошелем серебра и свитком, в котором мне предложили поставить автограф кисточкой для письма. Как-то в Риме... В общем, я нарисовал ему котенка, сидящего на стене. Казначей расцвел, а я направился к повозке. Которой у входа не оказалось.

Я застыл как вкопанный, шаря взглядом по сторонам, но ничего, никаких признаков, только бесконечные линии палаток да мельтешащие повсюду красные куртки. В растерянности я повернулся к дежурному офицеру.

— Тут была женщина, с повозкой... Высоченная такая... и шестеро мужчин...

— Они уехали, — отвечает офицер. — Сразу, как вы прошли к Чжун-вану. Женщина просила передать вам это.

Он указал пальцем на небольшой флагшток, установленный перед шатром. На нем висело что-то, поблескивая на солнце. Я подошел и остолбенел, узнав висящий предмет. Ее воротник из цепи.

В недоумении я взял его, взвешивая в руке. С какой стати она ушла, оставив мне это?

Я поднял глаза на дежурного.

— Она оставила это... для меня? А сказала зачем?

Он раздраженно покачал головой.

— Сказала, чтобы я передал это большому фан-ки. Больше ничего.

— Но ведь она говорила, что подождет!

— Ах, да, — офицер собирался присесть, но задержался. — Эта женщина просила передать, что будет ждать всегда. — Он пожал плечами. — Понятия не имею, что она хотела сказать. 

6

Существует тест, которым я проверяю силу своих чувств, когда мысленно возвращаюсь к моменту расставания с очередной пассией. Заключается он вот в чем: принадлежи мне женщина на праве нераздельной собственности, как долго я держал бы ее при себе? В случае с Сю-Чжень ответ таков: дня два самое большее. Помимо того, что по ее вине я почти превратился в тень, мне не хотелось лишних осложнений с тайпинами. Судя по всему, эта шайка праведников не слишком одобрительно глядела на отчаянную атаманшу, и мне не хотелось терять лицо. Вероятно, Сю чувствовала это, и ей хватило здравого смысла убраться прочь.

Да, признаюсь: стоя посреди пыльной лагерной улицы, под лентами и флагами, полощущимися на утреннем ветру, я ощутил острый укол сожаления при мысли, что виделся с ней в последний раз. И я все еще храню ее цепь-воротник в маленьком ящичке наверху, вместе с шарфом Шелк, стременем Лакшмибай, письмом Лолы, миниатюрной перчаткой Ирмы и той загадочной красной подвязкой с вышивкой «Semper Fidelis»^[339] — ага, дождетесь, как же. Это свидетельствует, что я по-прежнему с добром вспоминаю о Сю-Чжень.

Но даже ее образ бледнеет в памяти, когда я возвращаюсь мыслью к тем дням, ибо я стоял на пороге одного из самых удивительных эпизодов моей жизни. Прочитай я этот рассказ в чьих-нибудь мемуарах, ни за что не поверил бы, но клянусь, что все здесь правда, до единого слова, потому как я был там, в Вечном Государстве Небесного Благоденствия, и вам прекрасно известно — не в моих привычках травить байки в такое время суток. Могу сказать, что посетил Тучекукуйщину^[340], как выразился бы старина Арнольд. И если скажу, что увиденное по безумию своему заткнет за пояс Мадагаскар, ну... Судите сами.

За пару дней, проведенных в лагере Ли, предвестий тому было немного. Сравнивая слышанные россказни с происходившим вокруг, я стал склоняться к мнению, что импы и иностранные пропагандисты бессовестно оклеветали тайпинов. Ну да, они дикие и кровожадные — но найдите восточную армию, где это не так. К тому же их войско представляло собой не варварскую орду, а превосходно организованную и дисциплинированную силу, куда более страшную, нежели представлялось нам. Что до безумия, то я общался с одним из вождей и нашел его вполне здравым и рассудительным, хотя и малость фанатичным. Ну да, их Небесный Повелитель вполне мог быть чудаковатым отшельником со странными представлениями о христианстве, но этот факт казался детским лепетом по сравнению со временем, когда ранние тайпинские ваны, не уступающие ему в безумии, провозгласили себя правителями Востока, Запада, Севера и Юга и принялись крушить друг друга направо и налево. Титулы наследников оных ванов звучат, без сомнения, странно: Защищающий князь, Помогающий князь, Героический князь и Косоглазый князь (последнее, кстати, правда), но если судить по их собрату, Верному князю Ли, эти ребята способны на многое. К таким я пришел выводам, и тем сильнее был шок, когда маска спала.

В Нанкин мы отправились вечером второго дня. Ли, которого несли на троне силачи-тайпины, выглядел величественно в своем желтом халате и сатиновых сапожках, с короной в виде головы тигра с рубиновыми глазами и жемчужными зубами. В руке князь держал нефритовый скипетр. Он пояснил, что надел церемониальный наряд для общего совета ванов, которому предстоит решить, что делать после того, как имперцев выгнали из долины Янцзы. Идти или не идти на Шанхай, например.

Мы представляли собой незабываемое зрелище. Впереди шла рота облаченных в красное копейщиков, распевающих на китайском «Кто узрит истинную храбрость», жутко фальшивя при том, замыкал колонну эскадрон конных лучников в кирасах, выглядевший весьма браво. Я подметил, что у тайпинов сравнительно мало ручного огнестрельного оружия, зато артиллерии в избытке. Я ехал на татарской лошадке рядом с троном Ли, поэтому князь имел возможность указывать на разные достопримечательности вроде далеких гробниц династии Мин, одного из чудес древнего Китая, и мощных осадных сооружений, оставленных имперцами две недели назад. Это были циклопические земляные сооружения, превосходившие те, что я видел позднее во время Гражданской войны в Америке или во Франции в семидесятом. Теперь траншеи были забиты до краев тысячами и тысячами гниющих трупов, свезенных сюда с окрестных полей сражений. Смрад стоял невыносимый, хотя целая армия кули выбивалась из сил, засыпая погребение землей с помощью тачек. Ли заявил, что это пустяки по сравнению с пятьдесят третьим годом, когда река была так забита телами, что лодке негде было проплыть.

Нанкин лежит на берегу Янцзы в окружении холмов, и задолго до прибытия нам открылась панорама знаменитых массивных стен, достигающих шестидесяти футов в высоту и сорока в толщину, опоясывающих город гигантским треугольником периметром в двадцать миль. Сейчас этот один из красивейших городов Китая, но, когда мы миновали длинный туннель южных ворот, я был поражен зрелищем разрухи и запустения. Предместья были сровнены с землей, и на этом пустом, насколько было видно, месте копошилась толпа убогого вида рабов, управляемая тайпинскими солдатами. Повсюду сновали худые, как скелет, нищие, оборванные мальчишки играли посреди выщербленных улиц и куч мусора. Кругом грязь, смрад и убожество.

В течение последующего часа сомнения, которые могли еще оставаться у меня по поводу социальной природы тайпинской революции, рассеялись без следа. Великое Государство Небесного Благоденствия, совершенно очевидно, состояло из двух классов: правящего (ванов, чиновников и армии) и прочего населения, являвшегося рабами правителей. Всякий человек обязан работать в зависимости от своих способностей, но не получать заработную плату. Денег у него нет, поскольку все ценности и имущество конфискованы государством, но покупать ему все равно нечего, поскольку все необходимое выделяет ему то же самое государство. Тем самым гражданин освобождается от необходимости заботиться о хлебе насущном и может посвятить себя работе и усвоению декретов, предписаний и «мыслей» Тянь-вана, Небесного Повелителя. А если рационы оказываются скуднее, работа труднее, а законы строже, чем при проклятых имперцах — что ж, хорошие времена грядут, а пока человек может утешать себя сознанием того, что все происходящее с ним является «должным». Прогнившая старая система уступила место Небесному Благоденствию, и если корзины с головами тут встречались даже чаще, чем в Шанхае, и не наблюдалось недостатка в несчастных, ползающих в своих деревянных ошейниках с выжженной виной — неповиновение «небесным распоряжениям» по большей части — что ж, с другой стороны никто ничем не возмущался. По крайней мере, каждому выдали деревянный жетон, подтверждавший его существование и служивший пропуском при входе и выходе из города. Что делали с тем, кто потерял свой жетон, я старался не думать.

Но если простой народ прозябал в нищете, военная каста чувствовала себя превосходно, как пить дать. Помню фигуру, облаченную в малиновую куртку с капюшоном (примета одного из ванов средней руки), едущую верхом на муле в сопровождении трех тощих пацанов, несущих за хозяином меч, флаг (каждый тайпинский офицер имеет личное знамя) и зонтик. Все трое, как мне шепнули, рассчитывают в один прекрасный день сделаться такими же «та-джень» (превосходительствами), как и их господин, и получить право распоряжаться жизнью и смертью ничтожных гражданских — вроде их сверстника, что сидел голышом в канаве, предлагая на продажу камни. Меня это настолько тронуло, что я под хохот князевой свиты купил один — и храню его до сих пор. Только потом до меня дошло, что камни-то здесь все государственные, и ловкий ублюдок, как выходит, не имел никакого права их продавать. Может статься, этот парнишка владеет сейчас доброй половиной Нанкина. Если так, то приятно думать, что именно я заложил основу его головокружительной карьеры.

Ли, похоже, не обращал ни малейшего внимания на бедность и запущенность страны, которую так расхваливал мне не далее как позавчера, зато предложил прислушаться к непрестанному грохоту барабанов и гулу гонга, разносящимся над этим унылым захолустьем, а также присмотреться к разноцветным флагам, мелькающим на стенах, — так передавались сообщения на главный сторожевой пост в башне. В том, что касалось выучки и дисциплины, вопросов не возникало: там и сям маршировали батальоны краснокурточников, а среди толпы бродили тысячи свободных от службы солдат-тайпинов. По моим прикидкам, едва не каждый четвертый являлся военным. Это объясняет, почему порабощенное население даже пикнуть не осмеливалось в знак протеста.

Было совершенно очевидно, что это и есть те самые «прогресс, работа и совершенствование», не говоря уж про «священное право человека быть свободным», о которых толковал Ли. Немного позднее, когда руины уступили место роскошным новеньким дворцам и домам, построенным в центре города для ванов и их присных, я смог получить наглядное представление о том, что есть «просвещенное, демократичное и направленное во благо» правительство князя. Мы ехали по широким, прекрасно содержащимся улицам, обнесенным величественными желтыми стенами с торчащими из-за них башенками и минаретами, покрытыми красной и зеленой черепицей и прихотливо украшенными. Кули орудовали мотыгами и лопатами, обустраивая обширные сады, возводили похожие на паутину леса вокруг новостроек. Повсюду высились кучи кирпича, дерева, черепицы. Район гудел, как улей. «Да, — думаю, — если это и есть революция, то я обеими руками "за"».

Дабы напомнить всем, какая это чертовски хорошая штука, на каждом углу торчал глашатай, зачитывающий стихи и размышления Небесного Повелителя. Эти произведения должны были вдохновить массы солдат, чиновников и подлого народа, которые, без сомнения, воодушевленно гадали, каким несусветным вздором попотчует их правитель на этот раз^[341].

— Великий дворец Славы и Света, — объявил Ли, когда наша кавалькада свернула за угол. — Земная резиденция Тянь-вана.

И мне пришлось признать, что дворец превосходит все, виденное мною ранее. Сорокафутовая желтая стена была расписана изображениями свирепых драконов и увешана желтыми шелковыми свитками с написанными киноварью идиотскими изречениями его величества; у громадных позолоченных ворот стояла пушка, у которой замерли на карауле разодетые часовые с фитилями. Через ворота проглядывал собственно дворец — полузаконченное монструозное скопление минаретов и острых крыш с черепицей всех мыслимых расцветок, с драконами, шелковыми знаменами и жуткими китайскими статуями. Сооружение покрывало многие акры и размерами, но не вкусом, могло потягаться с Тадж-Махалом. Гигантская мраморная лодка на постаменте должна была увековечить прибытие в город Небесного Повелителя в пятьдесят третьем — настоящее судно тем временем гнило в ангаре.

Мы сошли с коней перед низкой стеной, идущей по всей длине улицы — благородные пользовались дворцовой стороной, остальной сброд — внешней, и если последний забредал не туда, стражи избивали нарушителя в кровь во имя демократии. Ли, давая по пути пояснения, повел нас через ворота, затем через последовательность дворов и садиков, поросших карликовым кустарников. Вот тут-то и поджидал меня удар, о котором я говорил выше. Сделав несколько общих замечаний про здания, князь заявляет вдруг:

— Описывая все это как земную резиденцию его величества, я вовсе не вправе употреблять какие-либо земные термины в отношении его бытия. Он, как известно, бессмертен и со временем примет решение навсегда переселиться в рай. Пока же он часто поднимается туда на своей драконьей колеснице, чтобы пообщаться с Богом. Недавно его супруга сопровождала Повелителя в одной из этих поездок на небеса и разговаривала с Небесным отцом и нашим Старшим Братом — Иисусом.

Я решил, что ослышался или же что князь выражается метафорически или даже иронически. Но нет. Ли спокойно продолжил:

— Благодатным проявлением священного равенства полов в Государстве Небесного Благоденствия является то, что супруга Небесного Повелителя принимает участие во всех его делах. Именно через нее было получено небесное повеление, что с этих пор Тянь-ван должен всецело посвятить себя медитации — за исключением обязанностей комментировать Книгу Откровения — дабы он мог окончательно подготовиться к моменту, когда вместе с Младшим Господином, своим сыном, воссядет с Богом и Старшим Братом.

— Ясно, — счел за лучшее ответить я, скрывая крайнюю степень удивления и тревоги.

До поры этот, по всем признакам, вменяемый молодой человек рассуждал здраво и разумно и тут вдруг, не моргнув глазом, принялся нести чушь, не влезающую ни в какие ворота. Все свидетельства говорили, что Небесный Повелитель полоумный, как старый сапер, но князь ведь был одним из выдающихся его генералов! Неужели он всерьез верит в эту лабуду про драконьи колесницы и тет-а-теты с Всевышним, да еще в обществе миссис Небесный Повелитель — видимо ей там отводится роль подавать чай и имбирные печенья.

Не зная что и думать, я, в надежде восстановить свое убеждение в здравом рассудке Ли, поинтересовался, насколько стар Небесный Повелитель и как скоро ожидается его переселение в рай на постоянное, скажем так, место жительства. Дурак был, что спросил.

— По земным меркам, — невозмутимо отвечает Ли, — ему сорок семь, но на самом деле он был рожден из чрева первой жены Господа прежде создания Неба и Земли. А как еще иначе мог Повелитель наблюдать все события Ветхого Завета и снисхождение в мир Христа до того момента, как решил провозгласить о своем рождении в 1813 году? А когда решит он навеки воссоединиться со Святым семейством, дабы проливать свет на все материки и океаны, мы не можем сказать. Наступит день, и Южные Небесные врата разверзнутся, до поры же мы обязаны храбро стяжать в борьбе вечную славу.

— Это не вызывает ни малейших сомнений, — говорю я.

Он что, разыгрывает меня? Или говорит так, потому что иначе небезопасно? Душа китайца — потемки, но во мне шевелилось жутковатое ощущение, что князь верит в каждое произнесенное им слово. Боже милостивый, неужели все они тут поп compos mentis^[342][343]?

Он оставил меня обдумывать эти неуютные мысли в небольшом внешнем дворце, прикрепив офицера охраны, сам же отправился на совет к вану, явно в нетерпении услышать, что же подавали вчера в раю на завтрак. Обстановка, в которой я очутился, тоже не помогала обуздать страхи: приемная зала была грязной, с грубыми рисунками на стенах, позолоченными светильниками, пыльными флагами и бунчуками. Заправлял там юнец с идиотской ухмылкой — явно обкурившийся опиума. Поскольку это являлось страшным преступлением, я пришел в изумление, но потом выяснилось, что это не кто иной, как заместитель премьер-министра, «сын Похвального князя». На нем красовался засаленный шелковый халат и большая расшитая драконья шапка с маленькой птичкой наверху, а вокруг суетилась целая туча чиновников. По периметру была также расставлена полурота солдат — грязных, тупых скотов, совершенно не похожих на бравых молодцов из лагеря Ли.

Сопровождающий офицер представил меня этому красавчику, который глупо захихикал и, шепелявя и заикаясь, предложил пройти в расположенную по соседству столовую. Он рассыпался в извинениях, что не имеет крепких напитков для угощения гостя, но сам в то же время пошарил под столом и выудил бутылку лондонского джина. Я вежливо отклонил предложение и занялся изучением висящей на стене огромной карты мира — вернее сказать, «Всеобщей территории Государства Небесного Благоденствия, да живет оно тысячи и тысячи лет». Китай тут был изображен в виде правильного квадрата с Нанкином посередине, зато без Пекина; Япония походила на крапинку, Англию с Францией обозначали крошечные пятна в верхнем углу, а расплывшаяся по краю клякса должна была означать Государство Цветочного Флага, или, для непосвященных, Соединенные Штаты Америки. Остальные части света были, видимо, запрещены декретом неба. Кстати, Британия, согласно прикрепленному рядом с картой свитку, любезно переведенному моим сопровождающим, называлась Страной Рыжеволосых и почиталась вторым по мощи государством после Китая. Основными нашими качествами почитались корректные методы, проницательность, лживость и несклонность подчиняться.

В зале имелась огромная внутренняя арка, через которую, за открытым двором, можно было разглядеть врата Внутреннего дворца, с надписью «Священная Небесная Дверь» поверху и двумя гигантскими рисованными драконами. Один из них пожирал солнце, а другой гнался за креветкой. Я погрузился в размышления о тайном смысле изображений, но тут вдруг из Внутреннего дворца раздался невообразимый шум: послышалась ружейная пальба, грохот барабанов и звон цимбал, и по двору к Священной Небесной Двери проследовала процессия женщин, несущих парящие золотые блюда — протухшая свинина и капуста, если судить по запаху. Мой сопровождающий пояснил, что это сигнал к тому, что Небесный Повелитель едет на своей запряженной женщинами драконьей колеснице к обеду. Стрельба и музыка будут греметь, пока он не закончит трапезу. Я заикнулся насчет того, нельзя ли одним глазком посмотреть, но офицер пришел в ужас.

— Только тысяча женщин, прислуживающая его величеству, допускается во Внутренний дворец, — говорит. — Присутствие мужчин, за исключением ванов и некоторых иных выдающихся персон, отвлечет его от непрерывной работы над созданием декретов, пересмотром Писания и составлением новых заповедей. Если нам посчастливится, мы услышим сегодня плоды его утренней медитации.

Как в воду глядел — не успел он закончить, как у ворот Внутреннего дворца зазвучали фанфары, и во двор вышла несравненной красоты китаяночка, вся в зеленом шелке и с золотым подносом с желтым шелковым свитком.

— Носительница Небесных Декретов! — благоговейно восклицает мой приятель и, подобно всем присутствующим в зале, бухается на колени с возгласом: «Десять тысяч лет! Десять тысяч лет!». Единственными исключениями оказались непросвещенный иностранец Флэши, обалдело уставившийся на приближающуюся красотку, да заместитель премьер-министра, который уткнулся носом в стол и отрубился.

Пройдя величавой, как у царицы Савской, походкой, Носительница Небесных Декретов развернула свиток, обвела присутствующих надменным взглядом — нахмурившись при виде плотоядно облизнувшегося варвара — и высоким голосом монотонно зачитала последнюю мысль, посетившую Небесного Повелителя перед обедом. Декретом объявлялось, что со дня рождения Повелителя, который наступит на следующей неделе (все вновь разразились криками «Тысяча лет!»), всем старшим ванам дозволяется взять десять новых жен в дополнение к разрешенным одиннадцати, а младшим ванам рацион увеличивается с шести до девяти законных супруг. Представители прочих сословий — имевших по одной жене, да и то при удаче, — упомянуты не были.

Эдикт был принят бурными аплодисментами, хотя я не вполне уразумел, чему они так радуются. Носительница вручила свиток простертому ниц прислужнику, грациозно улыбнулась, метнула в меня еще один укоризненный взгляд и столь же величественно удалилась обратно во Дворец, виляя обтянутым в переливающийся шелк задом. Наблюдая эту картину и осмысливая новый декрет, который все приняли с таким энтузиазмом, я отсалютовал про себя тайпинской революции. Подобно всем революционным движениям, а по большому счету и всем правительствам вообще, она явно была направлена на то, чтобы обеспечить правителей избытком живой плоти, одновременно убеждая низшие слои в пользе сугубого воздержания для спасения души. Но если не считать папистов, ни один из известных мне режимов не справлялся с этой задачей так ловко, как тайпинский^[344].

Нет нужды говорить, что выводы эти я держал при себе, хотя не устоял перед соблазном слегка прощупать Ли, который пригласил меня на обед в свой дворец. Князь извинялся, что дворец еще не закончен, вопреки стараниям вкалывавших как бобры тысяч кули. Я обронил, что восхищаюсь системами, где рабочие почитают за счастье жить, словно свиньи, неутомимо окружая своих правителей роскошью. При этом ни гроша не получают за свои труды. Князь пожимает плечами и говорит:

— Вы, англичане, верите в плату за труд. Но нам лучше знать — разве мы не великая империя?

Это был не цинизм даже, просто такая философия, похоже, столь же искренняя, как его религиозный фанатизм. Мне оставалось лишь еще сильнее удивляться ему.

Владения у него были достаточно скромные — золотисто-белая резиденция, занимавшая два или три акра в великолепной усадьбе. Сновавшие повсюду, словно нарядные бабочки, юноши и девушки в фантастических одеждах препроводили нас в очаровательный павильончик, окруженный миниатюрным садиком из камней и деревьев. На ступенях беседки нас поджидало юное дитя в желтом шелке. К крайнему моему изумлению мальчишка поклонился, протянул мне руку и произнес на чистейшем английском:

— Вечер добрый, сэр.

— Э-э... — Я старался оправиться от потрясения. — Привет и тебе, парнишка. Как поживаешь?

Тут из павильона послышался взрыв хохота и на крыльцо вышел добродушного вида китаец, очень величественный в бледно-голубом халате с драконами. Он потрепал пацана по голове, а мне отвесил полукивок-полупоклон.

— Уважаемый сэр, — говорит, — вы напомнили мне, что мой английский слишком правильный, и если мой сын желает овладеть языком, ему стоит поучиться у вас. — Он хохотнул и поднял мальчишку мускулистыми руками. — А, малец?

Я находился в замешательстве, но тут подоспел Ли, начав перечислять титулы моего нового знакомого, слушавшего перечень с лукавой усмешкой:

— Основатель династии, Верноподданный начальник штаба, Поборник Неба, председатель Дисциплинарного суда...

— ...а также бывший секретарь Ремесленного рождественского клуба в Гонконге, — весело добавляет крепыш.

— ...Его превосходительство Хун Женьгань, первый министр Государства Всеобщего Благоденствия, — завершает Ли, и до меня доходит, что этот добродушный круглолицый человек, нянчащий на руках мальчишку, суть не кто иной, как одна из главных фигур трона, признанный мозг тайпинов, второе лицо после самого Тянь-вана. Похоже, для Флэши решили достать из шкафа самые хорошие чашки, а? Пока Ли провожал нас в павильон, я старался припомнить все, что слышал о Женьгане. Провел много времени в протестантских миссиях, чем обязан своему отличному английскому; кузен Небесного Повелителя; однако в революции не принимал участия до минувшего года, когда объявился вдруг в Нанкине. С тех пор он стремительно вознесся аж до Верховного маршала (генералиссимуса, как его называют). Любопытно, как Ли и прочие ваны относятся к тому, кто так резко из обошел?

В павильоне для нас были накрыты четыре маленьких столика, по одному на человека. Гордясь своим английским, мальчонка церемониально усадил меня на место, а Женьгань, которого так и распирало от гордости, подмигнул — жест, которого мне не доводилось прежде наблюдать ни у одного китайца.

— Извините моего сына, — говорит министр, — но пообщаться по-английски с англичанином было давней его мечтой, ставшей явью. Я поддерживаю в нем стремление, ибо без английского как сможет он надеяться постичь плоды западного образования, являющегося лучшим в мире? Все китайские дети просто обязаны учить английский, — серьезно добавляет Хун, — раз только так удастся им понять смысл шуток из «Панча».

И он залился смехом, подпрыгивая на стуле.

Тоже необычно для китайца. Но вскоре я убедился, что Женьгань вообще человек необычный. Он хорошо знал мир и твердо стоял на земле; блестящие карие глаза, почти исчезающие, стоило его полному лицу расплыться в жизнерадостной улыбке, смотрели зорко и проницательно, а образ мыслей Хуна был намного ближе к западному, нежели у любого другого известного мне уроженца Востока. «Вот это на самом деле важно», — думал я, прислушиваясь к беспрестанной болтовне министра. Говорил тот по большей части по-китайски, ради уважения к Ли, но время от времени забывался и соскальзывал на английский, перемежая речь приступами веселья. Ли был совершенно бесстрастен. Он вел себя как образцовый хозяин, предлагал мне новые блюда, извиняясь за качество продуктов — которые были превосходны, стоит признать. Еду подавали в маленьких блюдах в форме лепестков; по мере того как все девять лепестков выставляли на стол, вырисовывалась прекрасной формы роза. Палочек не было, только шеффилдские ножи, ложки и вилки. Некоторые из блюд принадлежали западной кухне — из уважения ко мне, надо полагать. Было и вино в золотых кубках, установленных в эмалированные серебряные ящички — шерри, если вам угодно, которое разливали из бутылок, заткнутых вместо пробки свернутой бумагой. Я заикнулся, что считал спиртное запретным для тайпинов. Женьгань расплылся в улыбке.

— Так и есть! Но я сказать Тянь-вану, что не могу есть, пока не выпью. Так что он дал мне особое послабление. В отличие от этого правонарушителя, — он кивнул на Ли, который молча смотрел на министра, потягивая шерри.

Когда с едой было покончено и слуги внесли сигары и подогретое китайское вино, Женьгань кивнул сыну. Тот поднялся, поклонился мне и пропищал:

— Сэр, прошу вашего соизволения удалиться и хочу выразить свое восхищение разговором и той любезностью, с коей вы терпели мои неуклюжие попытки говорить на вашем восхитительном языке.

— Сынок, — отвечаю я, — ты говоришь черто... намного лучше, чем большинство английских мальчиков, которые вдвое старше тебя.

Он бросил на отца ликующий взгляд, затем овладел собой и направился к выходу. Женьгань гордо посмотрел ему вслед, удовлетворенно вздохнул, раскурил чируту, поглядел на Ли, потом на меня. «Переходим к делу», — подумал я и внутренне собрался. И точно: Ли поинтересовался, какие мысли посетили меня с момента прошлой нашей с ним встречи. Какова будет реакция британцев, если тайпины пойдут на Шанхай?

Я забормотал было, что как скромный путешественник из Лондонского миссионерского общества могу только строить предположения, но Женьгань прервал меня.

— Лучше нам обойтись без этого... сэр Гарри.

Он хохотнул, наслаждаясь моим удивлением.

— Если мистер Брюс желал, чтобы глава его разведки мог путешествовать инкогнито, ему не следовало назначать на эту должность личность столь известную, портреты которой весьма часто печатаются в газетах. Не страшно, что он пытался укрыться от нас, но ему следует помнить, что «Иллюстрейтед Лондон Ньюс» почитывают и в Пекине. А теперь вправе ли я выразить, насколько рад такому знакомству? Я являюсь вашим почитателем уже много лет — с тех самых пор, как вы выбили Феликса, Пилча и Минна. В сорок втором, кажется?

Министр расцвел от радости, что ему удалось продемонстрировать, до какой степени он англизирован. Поскольку отпираться проку не было, я скромно пожал плечами. Женьгань совершенно по-европейски облокотился на стол.

— Отлично. Теперь мы можем говорить открыто. Верный князь уже изложил доводы, почему вам стоит приветствовать наше появление в Шанхае. Это могло привести вас к умозаключению, что наши действия зависят от позиции Британии. Это не так. Одобрит Англия или нет, мы выступим, как только будем готовы. В августе. — Хун, с расположением глядя на меня, затянулся сигарой. — Разумеется, мы очень надеемся на благожелательное решение, и я не сомневаюсь, что, когда мистер Брюс осознает неизбежность оккупации, он решит приветствовать ее. У него не останется сомнений в непобедимости наших войск после того, как вы все доложите ему — вы нашу армию видели, и сможете наблюдать ее в деле, когда Верный князь будет выгонять имперцев из Сучжоу.

Новость была паршивая, но я не подал вида.

— Мистер Брюс убедится, что окончательная наша победа над маньчжурами является лишь вопросом времени и что сопротивление Британии в Шанхае будет не только напрасным, но и недальновидным. Вам следует также уведомить его, что в качестве акта доброй воли по отношению к правительству Ее Величества, первым нашим действием в Шанхае будет заказ общей стоимостью в миллион долларов на двадцать вооруженных пароходов, которые весьма поспособствуют сокрушению императорских сил.

Хун Женьгань помолчал несколько секунд, как человек, проверяющий, не упустил ли чего, потом улыбнулся мне радушнейшей из улыбок.

— Ну, сэр Гарри?

Вот, извольте вам: кнут и пряник, моя же миссия летит в тартарары. Совершенно очевидно — никакие разглагольствования не заставят тайпинов отказаться от Шанхая. С этими парнями все эти дипломатические реверансы Брюса будут пустой тратой времени — у них слово не расходится с делом. Если только это не блеф. Тогда ответный блеф будет весьма уместным... При этой мысли я покрылся холодным потом, понимая, что следующая моя фраза может изменить историю Китая. Боже, что мог бы натворить Наполеон, окажись он на моем месте — чего я искренне в этот момент и желал.

— Весьма признателен вашему превосходительству, — начинаю я. — Но разумно ли рассчитывать на согласие Британии как на само собой разумеющееся?

— Я вовсе и не рассчитываю! — радостно восклицает он. — Примите вы нас с распростертыми объятиями или в штыки, мы все равно возьмем Шанхай. — Потом добавляет вкрадчиво: — Армия Верного князя Ли насчитывает не менее пятидесяти тысяч.

— Пятьдесят тысяч, которые ни разу не имели дела с английскими и французскими регулярными войсками, — столь же вкрадчиво заявляю я.

Не слишком дипломатично, согласен, но не могу же я позволить, чтобы всякие жирные желтокожие диктовали мне свои условия. Хун только улыбнулся и покачал головой.

— Ну же, сэр Гарри! Гарнизон чисто символический. Мистер Брюс не сможет обороняться, даже если захочет. А я убежден, что желания такого у него нет.

Что ж, это ясно, как божий день, но мне не остается ничего иного, как держать фасон. Я вперил в него самый несгибаемый из своих взглядов.

— Быть может, сэр. Но если вы сделаете ложный шаг, то можете вдруг оказаться в состоянии войны с Великобританией.

Брюс, услышь он эти слова, хлопнулся бы в обморок.

— Но почему? — вступил Ли. Он подался вперед, на лице его отражалось волнение. — Почему? Какой смысл Англии воевать против собратьев-христиан? Как можно...

— Верный князь. — Женьгань вскинул пухлый пальчик. — Наш гость лучше знает своих соотечественников, нежели вы. Я, с вашего позволения, тоже превосхожу вас в этом. И люди эти значатся последними в списке тех, кого я решился бы э-э... дразнить. Прилюбых обычных обстоятельствах. Но обстоятельства необычные, сэр Гарри.

Он снова повернулся ко мне.

— Шанхай — не английский город. Он принадлежит императору, а вы, — Хун извиняющеся улыбнулся, — только жильцы, снимающие чердак. Жизнь и имущество ваших людей будет вне опасности. Напротив, вашим торговцам будет представлена свобода, которая при маньчжурах им и не снилась.

Губы министра растянулись в ухмылке, свойственной испытывающим удовлетворение толстякам.

— Вы будете рады нам. Британия не станет затевать новую войну в Китае — уж по крайней мере не с тем режимом, который предлагает ей миллионный контракт. Могут ли маньчжуры предложить подобное? Им даже опиум ваш не по нраву!

Я выждал, пока его смех смолк.

— Прекрасно, сэр. Если это то, что я должен передать мистеру Брюсу, то...

— Да. Но не сейчас, — палец снова вскинулся. — В августе. Учитывая сказанное вами, лучше будет, если мистер Брюс не будет пока знать о наших намерениях. Мы не хотим оставлять ему слишком много времени на размышления. И, возможно, на некие неосмотрительные действия.

Физиономия министра выдавала бесстыдное самодовольство.

— Как видите, я полностью откровенен. Да, в августе вы вернетесь в Шанхай. Опередив на два дня тайпинскую армию. Это, безусловно, побудит мистера Брюса принять мудрое решение. И мы успеем как раз вовремя, чтобы предотвратить подписание лордом Элджином в Пекине договора, связывающего его обязательствами с проигрывающей стороной. Все взвесив, он, может статься, и вовсе не поедет в Пекин.

Так он и сидел, этот китайский Пиквик, облизывая губы после глотка горячего вина, пока я обмозговывал главный вывод.

— Вы хотите сказать, что я пленник тут?

— Гость. До августа. Всего лишь два месяца, а? Они пройдут, как сплошной праздник: я лично позабочусь об этом. Мистер Брюс будет беспокоиться о вас, но вряд ли осмелится разыскивать всего лишь скромного путешественника из Лондонского миссионерского общества.

О да, этот ухмыляющийся ублюдок был прав.

— Вы же можете утешаться мыслью, что вполне исполняете возложенную на вас миссию и удерживаете тайпинов на расстоянии от Шанхая. До поры.

При этих словах я едва не подпрыгнул, но министр продолжил добродушно:

— Посол может с успехом продолжать свою политику строгого нейтралитета — до августа. А затем мы поступим так, как хочет он, а он будет поступать так, как хотим мы. Превосходный расклад.

* * *

Хун Женьгань был, разумеется, прав. Знай Брюс наверняка, что тайпины идут на Шанхай, он успел бы подтянуть резервы, может, даже обратиться к Гранту. Также ему предстояло в нерешительности медлить, а когда в августе грянет гром — не останется ничего иного, как склониться перед тайпинской оккупацией. Впрочем, так ли покорно мы смиримся с этим фактом, как рассчитывает Женьгань, я уверен не был. Ясно одно: у меня нет ни малейшего шанса улизнуть и предупредить Брюса об опасности. Намерения такого я тоже, как понимаете, не вынашивал. Опасаться было нечего, и я был совершенно не против понаслаждаться несколько недель роскошествами революции.

А в последних недостатка не ощущалось. Когда Хун, любезный до предела, откланялся, Ли препроводил меня в отведенный для гостя павильон. Это был еще один прекрасный дворец, окруженный миниатюрными садами, который находился в собственности брата Ли — гениального ничтожества, которое училось писать, помнится, пыхтя над свитками с помощью своего наставника. Мои апартаменты поражали изысканным вкусом: чего стоил письменный прибор розового нефрита с чернильницей — от серебряного ствола отходили коралловые веточки с вставленными в них карандашами, крошечные хрустальные пресс-папье мерцали на блестящей столешнице цвета темного ореха. То, что в памяти моей остались подобные детали, свидетельствует о легком чувстве, с которым воспринял я перспективу заточения. Весьма неосмотрительно с моей стороны.

После нашей встречи с Женьганем Ли не говорил ничего, кроме общих любезностей, но я ощущал, что его что-то гнетет, и хотел знать, что именно. Буквально бросалось в глаза, что добрых чувств к премьер-министру он не питает, и я не сомневался, что между ванами происходят отменные подковерные схватки, в которых мое присутствие способно сыграть немаловажную роль. Но мне до этого дела нет, а раз тайпины заинтересованы в моем здоровье и благополучии, то и переживать не о чем. Но я видел озабоченность Ли, и когда пришло время прощаться, она вышла-таки на поверхность.

— Во время нашей беседы с его превосходительством я уловил — поправьте, если ошибаюсь, — что вы не вполне уверены в конечном нашем успехе.

Мы в одиночестве стояли на веранде, погружающейся в теплые сумерки, и в обращенных на меня холодных глазах я уловил тень беспокойства.

— Меня, как понимаете, интересует не политический аспект, а ваша военная оценка. Вы видели имперцев, видели нас. Верите вы в нашу победу?

Дипломатия диктовала только один ответ, а поскольку он вполне совпадал с личным моим мнением, я не раздумывал:

— Если не произойдет ничего непредвиденного, то да. Уж на имперцев бы я точно не поставил.

Князь поразмыслил над сказанным.

— Но вы не говорите, что победа неизбежна, без всяких условий?

— Такого никогда не бывает. Но всякий солдат чувствует, когда обстоятельства благоприятствуют ему.

— Я чувствую даже больше, — фигура в желтом халате словно даже выросла, а голос Ли окреп. — Я знаю, что мы победим.

— Ну, в таком случае мое мнение значения не имеет.

— Напротив, — довольно резко возражает он. — От него зависит то, что скажете вы Брюсу.

Так вот в чем загвоздка.

— Я скажу ему то, что сказал сейчас вам, — заверил я генерала. — Уверен, он ни минуты не сомневается в успехе вашего дела.

У меня едва не сорвалось: «При условии, что вы оставите Шанхай в покое и не станете провоцировать чужеземных дьяволов».

— Уверенность, — медленно роняет он, — это не вера. Хотелось бы мне, чтобы у вас была... абсолютная вера.

Фанатик, что с него возьмешь.

— Вам стоит полагаться на мою уверенность, — говорю. — Вера не имеет отношения к подсчету орудий и дивизий.

Ли бросил на меня еще один проницательный взгляд и не сказал ни слова. Я же до поры до времени забыл о нашем разговоре. Меня порадовало, что тайпинская роскошь не оборвалась на пороге спальни: передо мной открылась прохладная просторная комната с выходящими в сад окнами, большой удобной кроватью с красным шелковым матрасом и подушками. Для полноты счастья не хватало только Носительницы Небесных Декретов. Упав на постель, я подумал сонно, не согласится ли братец Ли, бывший младшим ванном, уступить мне на время одну из новопожалованных жен... или всех трех. А я бы представил ему полный отчет об их выносливости, навыках и плотских аппетитах. Флэши, объездчик-испытатель... Золотая медаль нанкинской выставки 1860 года...

На этой приятной мысли я провалился в сладкую дрему, в коей присутствовала Носительница Небесных Декретов с двумя своими копиями. Они проскользнули в комнату, облаченные в зеленый шелк и воротники из цепи, неся в руках золотые подносы со свитками, расположились вокруг моей кровати и принялись соблазнительно улыбаться мне. Только принялся я решать, заняться ли мне ими по очереди или всеми тремя сразу, как понял вдруг, что не различаю более их лиц, поскольку на девушках откуда-то взялись черные капюшоны, чертовски странные... Зеленые платья тоже исчезли, сменившись темными плащами...

Пробудился я с опозданием на секунду, чтобы можно было закричать. Черные фигуры навалились на меня, стальные пальцы стиснули рот и запястья, на голову нахлобучили плотный мешок, после чего невидимые руки подняли мое беспомощное тело и понесли. 

7

Никакой кошмар не сравнится с тем, что переживаешь, когда тебя, шатающегося и спотыкающегося, влекут за собой невидимые враги. Ты растерян, ослеп, едва не задыхаешься, чувствуешь жестокость сжимающих тебя рук, ужасную боль и гибель, поджидающие впереди. Единственный миг хуже этого, это когда с головы стаскивают мешок. В моем случае он наступил, стоило похитителям сделать буквально два десятка шагов.

Послышался вопль, лязг стали. Злодеи резко остановились, я рухнул на землю и, стянув с себя полотно, обнаружил, что лежу посреди клумбы, в то время как один из негодяев пытается нащупать меня в темноте. Я вскрикнул, заметив тускло блеснувшее лезвие. Острие его уперлось мне в горло, и я замер без движения, бормоча просьбы о пощаде.

Для наблюдения за смертельной схваткой, с мелькающими фигурами, атакующими друг друга в полумраке, позиция «лежа на земле» не является самой удобной. До меня донесся жуткий хрип — это клинок нашел свою цель, глаз выхватывал мерцающие дуги изогнутых мечей, высекающих друг о друга искры. Но бойцы по большей части дрались молча. Затем мою голову снова укутали, и я вынужден был тащиться далее, лягаясь и пытаясь позвать на помощь. Тогда в меня снова, на этот раз в спину, уткнулось острие, а чей-то голос прошипел по-китайски: «Иди!» И я пошел.

Как долго это продолжалось, сказать не берусь, но прежде чем я почувствовал под ногами замощенный камнями пол, отшагать пришлось с добрую четверть мили. Через волокна ткани стал пробиваться свет, доносились приглушенные голоса. Меня втащили на несколько ступенек наверх, после чего мои босые ступни ощутили ковер. Мы остановились, нож убрали, хватка похитителей разжалась. Я не шевелился, просто стоял, закутанный в ткань и дрожащий, минут пять, после чего меня снова подтолкнули, провели по плитам, снова поставили на ковер. Мешок сдернули, и я заморгал от ударившего в глаза света. Передо мной, дыша столь же взволнованно, как я — хотя моя грудь не умела вздыматься так же бурно — стояла Носительница Небесных Декретов.

На мгновение мне показалось, что я грежу, но девушка была полностью одета, так что вариант отпал. Но наряд при всем том был что надо: синий шелковый халат — такие носят знатные маньчжурские дамы — с тремя или четырьмя юбками разной длины и просторными свисающими рукавами. Волосы были собраны на голове в высокие пучки. Она принадлежала к типу круглолицых китайских красоток, причем к высшему их разряду, но внимание мое отвлекла стоявшая рядом фигура в черном. Человек откинул капюшон и я с изумлением уставился на генерала Ли Сючена.

— Прошу прощения. Это было необходимо, — заявил он.

Я тут же засыпал его вопросами. Князь спросил, что именно хотелось бы мне узнать. Он тяжело дышал, по тыльной стороне ладони сбегала струйка крови. Ли кивнул девушке, и та направилась к концу короткого, устланного ковром коридора, в котором мы стояли. Она остановилась у занавешенной пологом арки и, отвернувшись, стала ждать. Князь, все еще переводивший дух, отрывисто заговорил:

— Вам пожалована аудиенция у Небесного Повелителя. Это необычайная честь. За многие годы его лицезрели лишь несколько иностранцев. Ему известно, что вы из Лондонского миссионерского общества. Не говорите, как попали сюда. Слушайте его.

Он улыбнулся какой-то странной, мечтательной улыбкой, от которой по спине у меня побежали мурашки.

— Да, слушайте его. Не удивляйтесь, если Повелитель проговорит всю ночь. Он не устает, как устают смертные.

Генерал указал мне на арку, и когда я подошел, Носительница повернулась. В руках у нее был шелковый красный халат, который она набросила мне на плечи поверх саронга, в котором я ложился в постель. Потом девица откинула полог и проскользнула за него, предлагая следовать за ней.

В ноздри ударил сильный аромат ладана. Я оказался в небольшой круглой комнате, обитой шелком с драконьим орнаментом. В дальнем от меня конце стоял глубокий диван, ярко освещенный двумя подсвечниками, на нем ютилась невысокая коренастая фигура в белом с золотым шитьем шелке. Человек, смутно различимый среди облаков курений, сонно кивнул, а высокий женский голос произнес громко и отчетливо:

— Небесный Отец, Старший Брат, Небесный Повелитель и Младший Господин пребудут всегда Господами. Небесное Государство установлено везде, и сияние Небесного Семейства озарило всю Землю навечно.

Голос смолк, и Носительница Декретов, прошуршав шелками, выступила вперед, опустилась на полпути к дивану на колени, совершила несколько коу-тоу и обратилась к сидящему. Я уловил слова «Лондонское миссионерское общество». Затем она вернулась, жестами предложив мне подойти и сделать коу-тоу. Небесный Повелитель или нет, пусть катится к черту. Я сделал несколько шагов и согнулся в полупоклоне, внимательно разглядывая тем временем своего хозяина. Плотный коренастый китаеза с длинными волосами, обрамляющими круглое добродушное лицо; жидкая соломенная бороденка и большие черные глаза, сияющие посреди этого бледного лица каким-то гипнотическим светом, но не имеющие силы, свойственной профессиональному месмеристу. У него взгляд такой безмятежный, мечтательный, дружеский и добрый... О, черт, что это я делаю — коу-тоу? Я подпрыгнул, как ошпаренный, и большие глаза сонно улыбнулись, встретившись с моими. Так вот в чем секрет: от него почти невозможно отвести взор. С усилием я сделал это, оглянулся и обнаружил, что мы не одни. И я склонен считать высшим комплиментом магнетизму личности Тянь-вана тот факт, что только теперь заметил эту вторую персону.

Она сидела на коленях на кушетке, читая развернутый свиток. На ней был высоченный головной убор в форме пагоды и легкая золотая бахрома, свисающая вокруг бедер. И больше ни единого клочка ткани. Смущенный присутствием королевской особы, я опустил глаза, чтобы обнаружить еще одну обнаженную женщину прямо у своих ног. Еще шаг — и я наступил бы на ее ягодицы. Я непроизвольно подался назад, стараясь не вертеть головой из опасения обнаружить где-нибудь за канделябрами кучу голых красоток. Но нет, только две. Близняшки с виду, сложенные как античные статуи, они повернули симпатичные мордашки в сторону сидящего человека и не подавали виду, что подозревают о моем присутствии. Я без особой охоты снова посмотрел на мужчину, который безучастно улыбнулся мне.

— Добро пожаловать в покои Бога, — говорит он, указывая на шелковый стульчик рядом с диваном.

Голос у него был низкий, бархатистый, с забавной легкой хрипотцой. Я сел, чувствуя неловкость из-за того, что малышка на полу находилась в паре дюймов от моей ноги, а стоило посмотреть прямо перед собой, как взор уперся бы в коленопреклоненную нимфу. Прям беда с этими тайпинами. Не то чтобы у меня имелись возражения против обнаженных женских форм, но всему свое время и место, а сейчас одному Небу было известно, чем закончится это мое приключение. Мне подумалось, не входит ли эта парочка в число его пресловутых восьмидесяти восьми жен, или это выделенные сверх лимита — в честь дня рождения, ну и так далее. Боже милостивый, неужели одна из них для меня? Спрашивать не хотелось, да и случая не представилось, так как китаец снова вперил в меня свои светящиеся пустые глаза и заговорил с меланхоличной улыбкой. От осознания, что передо мной Тянь-ван, китайский мессия, один из самых могущественных людей на Земле, сердце застучало как молот. Результаты этой встречи могут носить судьбоносный характер... Инструкции Брюса... Моя миссия... Эти мысли, а также близость маленьких бестий с влажными губами — удивительно ли, что я покрылся испариной? Это было как в сонном мороке: приятный хрипловатый голос, время от времени замирающий, как бы требуя ответа, тускло светящиеся глаза, едкий аромат ладана, шелковые подлокотники стула, греющиеся под моими ладонями, атласный блеск ягодиц, животов и грудей в мерцании свечей. И монотонный бред фанатика, в который я ни за что не поверил бы, не врежься в мою память каждое слово:

Тянь-ван: ... Лондонское миссионерское общество. Ах, да... Но я не помню вас, только доктора Сильвестера, доброго моего друга... (Долгая пауза.)

Флэши: Э-э... да, Ваше Величество. Сильвестер. Вот именно.

Тянь-ван: Доктор Сильвестер... Как давно? Как давно? (Впадает в транс.)

Флэши (пытаясь помочь): Пару месяцев тому, быть может?

Тянь-ван (слегка оживая): Вы недавно говорили с доктором Сильвестером? Значит, великое благословение сошло на вас. (Блаженная улыбка.) Ибо вы совершили Путешествие. Счастлив за вас.

Флэши: Простите?

Тянь-ван: Путешествие в Небесные Выси. Я тоже недавно беседовал на Небесах с доктором Сильвестером. Его земная жизнь закончилась в 1841 году. Скоро порталы откроются для всех нас, и мы будем отдыхать в Священных Залах Вечного Покоя. Вы часто бываете на Небесах?

Флэши: Не сказать, чтобы часто. Не как Ваше Величество... Раз в неделю, около этого. Только повидаться с Сильвестером, если по правде... Ох, боже мой...

Тянь-ван: Как хорошо помню я беседы с ним... Просвещающие... созидательные... мудрые...

Флэши: Именно. Не мог вдоволь наслушаться. (Долгая пауза, за время которой внимание Флэши переносится на другие материи.)

Тянь-ван: Его любовь к человеку могла сравниться только с его образованностью. Плодом ли его учености было, что он не имел слабых мест? Богословие... философия... теология... метафизика...

Флэши (рассеянно): Соски... (в замешательстве). Я имею в виду метафизику! Геометрию, и вообще... он все знал!

Тянь-ван (добродушно): Скоро мы присоединимся к нему, совершив последнее Путешествие, но это произойдет только после долгой и трудной борьбы. Когда вы в первый раз посетили Небеса, вам дали новые внутренности?

Флэши: Что? Э-э... нет, не дали. Не сочли, видите ли, достойным, Ваше Величество. В тот раз. Не время для новых внутренностей.

Тянь-ван: Мужайтесь. Когда я первый раз вошел в Золотые врата, мне тоже отказали. Иисус, мой Старший брат, разозлился из-за того, что я не выучил уроков из своей Библии. Он был прав. Мы все должны учить нашу Библию. (Долгая пауза.)

Флэши (силясь сказать хоть что-нибудь): «Моав — умывальная чаша Моя, на Едома простру сапог Мой»^[345]. Э-э... Бытие, Исход, Левит и...

Тянь-ван: Помню, как добра была жена Иисуса... Когда сердце мое и кишки были извлечены, мне вставили новые, ярко-красные.

Флэши: Красные, да?

Тянь-ван: И Господь вручил мне меч как орудие для сокрушения демонов... и символ власти. Демоны превращаются восемнадцать раз, им дана такая сила.

Флэши: Ну да, конечно, восемнадцать. Ужасно.

Тянь-ван: Но я низверг их в ад, и Матерь Божья накормила меня фруктами и сладостями. Пока я поглощал их, удивляясь чудесному вкусу, Бог сказал, что козни дьявола проистекают из ошибок Конфуция, и выговорил последнему за них. Но Конфуций отчаянно защищался.

Флэши (негодующе): Неужели?!

Тянь-ван: Потом Иисус и ангелы объединились против Конфуция, который пытался улизнуть, дабы примкнуть к дьяволу, Ен-ло, но его схватили, приволокли назад и побили. (Довольно улыбается.) Но затем Господь дозволил ему остаться на Небесах, принимая во внимание прежние его заслуги.

Флэши (с сомнением): Ну...

Тянь-ван: Ен-ло суть змей-искуситель из Эдемского сада...

Флэши: Так это он? Ах!

Тянь-ван:... и когда Ева вняла его словам, она была изгнана, а дети ее погибли в Великом потопе. Но Ен-ло продолжает стяжать души мужчин, заманивая их прелестными искушениями... в Раю такие красивые прислужницы...

Это, похоже, направило его мысли в иное русло, поскольку хрипловатый голос, монотонно читавший лекцию, смолк, и хозяин повернулся, вперив взор в роскошную обнаженную нимфу, сидящую рядом с ним на коленях. Это был первый признак разума, который я в нем заметил, ибо парень явно имел все шансы стать украшением Бедлама. Губы его вздрогнули, он потянулся, широко раскрыл рот, наклонился к девушке и стал ласкать ее шею, плечи и руки. Она не пошевелилась. Мужчина придвинулся ближе. Рот его был раскрыт, и мне пришлось напрячься, чтобы разобрать слова:

— ... нам необходимо научиться отличать ложную красоту от истинной, — бормотал он. — И мужественно сопротивляться Ен-ло, ища удовольствия исключительно в том, что чисто. Для этого нам необходимо изучать Книгу Ста Правильных Вещей. Давайте послушаем сейчас, как можно противостоять искушению.

У меня промелькнула мысль, что это последнее, что ему нужно именно в этот момент слушать, но таков, видимо, был заведенный порядок, потому как коленопреклоненная красотка вдруг пробудилась к жизни, резко вздрогнув, отчего Небесный Повелитель тревожно хрюкнул и раззявился еще шире, чем прежде. Девушка подняла свиток и начала читать пронзительным, не выражавшим ни малейшей эмоции голосом:

— Искушение должно быть изгнано из мира и из ума человеческого. Взгляд, запах, прикосновение могут пробуждать соблазн. Он проистекает от первородного греха похоти, восходящего к началу мира.

Что ж, с этим никто не намерен спорить, и менее прочих Флэши, стиснувший зубы, или Тянь-ван, осязающий и озирающий то, о чем только что говорилось. Тут китаец с легким стоном откинулся на спину, девушка же навалилась на него, продолжая торжественно декламировать:

— Соблазн рождается от нерешительности. Как бездомный человек бродит в поисках крова, так и неокрепший разум всегда подвержен искушению, которое завладевает чувствами неподготовленного или того, — голос ее понизился до шепота, — кто не обладает силой воли.

Она конвульсивно вздохнула, причиной чему, несомненно, послужил пафос произведения, и мне с трудом удалось подавить крик вожделения. Тянь-ван, в свою очередь, издал низкий, словно процеженный сквозь зубы, звук, глядя на девиц с выражением, которое можно было охарактеризовать как недостаток силы воли, смешанный со стремлением обрести ее.

— Ум, зараженный соблазном, слабеет день ото дня, — задушевно шептала чтица, встряхнув пагодой, которая тихо зазвенела. — Совесть будет утрачена. Ах, берегитесь утраты совести, ибо тогда... тогда похоть заполонит все.

Справедливость этих слов подтверждали жилы, взбухшие у меня на лбу. Девушка едва не удушила вана, но потом вдруг выпрямилась и скатала свиток. Его величество издал слабый визг и выпростал руку. В этот самый миг женщина у моих ног зашевелилась и заскользила к дивану, протянув ладонь к его колену. Раскрасневшийся и тяжело втягивающий воздух Тянь-ван безучастно посмотрел на нее, потом перевел взор на чтицу, которая уже развернула новый свиток, и тихо зарычал. Сохранилась ли в нем еще сила воли, сказать было трудно, но вот совесть явно уже испускала последний дух.

— Когда похоть разрастается, а совесть умирает, дьявол спешит воспользоваться возможностью, — хрипло бубнила она.

А я не отрывал глаз от белых, как алебастр, ягодиц, находящихся на расстоянии вытянутой руки, и думал, не стоит ли мне последовать примеру дьявола. Но тут меня холодным душем окатило воспоминание, что этот пыхтящий на софе идиот есть то самое чудовище, что пожрало миллионы людей, что отрубает головы за супружескую измену. Бог знает, что он сотворит с тем, кто посягнет на его собственный Небесный гарем. Кусая ногти, я беспомощно наблюдал, как чтица подходит к кульминации. Негодяй лениво ласкал ее одной рукой, ухватив другой близняшку, пытавшуюся забраться ему на колени. Внезапно та, что читала, отбросила прочь свиток и навалилась на господина, вереща:

— Подави соблазн! Отринь зло! Очисти сердце! Только так можно снискать счастье рая! Человек, покоривший соблазн и тем самым себя укрепивший, способен противостоять малым демонам! Всеобщее блаженство снизойдет следом!

Судя по вздохам, хрипам и ритмичному позвякиванию пагоды, сомнений это не вызывало. Преследуемый этими звуками, я на цыпочках направился к арке. Ну, оставаться было дурным тоном, да я и не вынес бы — разве что ринулся бы в бой с воплем: «Я тоже хочу!» Впрочем, они, возможно, и вовсе меня не заметили. Женщины пребывали в экстатическом состоянии, что же до этого развратного сумасшедшего с красными внутренностями и визитами на небо — так он оказался на поверку не только чокнутым на всю голову, но и невежливым хозяином. Неужели этот человек мог вдохновить восстание тайпинов? Кажется невероятным, но это факт, и если вы сомневаетесь хоть в слове из его со мной беседы или цитат, зачтенных наложницей, то можете все в точности до буквы обнаружить в ученых трудах, написанных о нем умными людьми. Все, за исключением доктора Сильвестера, насчет которого я, видимо, единственный источник. Впрочем, это, как вам придется признать, самая безобидная часть рассказа^[346].

Да, это был опасный, несущий дикий бред сумасшедший, олицетворявший одну из самых дьявольских сил, обрушивавшихся когда-либо на многострадальный мир. Хун Сюцюань, Повелитель кули. Что до порочности — единственного его в моих глазах достоинства, то я рассказал, что видел, и вам остается самим выбрать позицию между теми, кто считает его целомудренным святым, и тем, кто ставит Хуна на одну доску с Тиберием. Добавлю только: никто не оспаривает факт, что жил он в окружении тысячи женщин, из коих восемьдесят восемь титуловались «женами». При этом гостям — кукиш с маслом.

Пыхтя, как бык-производитель, я выскочил в коридор, где обнаружил Носительницу Декретов, смотревшую на меня, раскрыв глаза, и нервно перебиравшую пальцами. Святой Георг, она даже не догадывалась, что в жизни не была так близка к неожиданному изнасилованию. Но тут был еще и Ли, бледный и взволнованный.

— Вы видели его? Он говорил с вами? Что сказал? — князь бурно стиснул мою руку, и мне хватило ума собраться с мыслями, перед тем как ответить.

— Генерал Ли, — говорю я, сглатывая ком. — В жизни не видел и не слышал ничего подобного.

Он с шумом выпустил воздух, потом слабо улыбнулся.

— Я так и знал, я не сомневался. Он ведь как Бог, не так ли?

— Уж точно не от мира сего, — отвечаю я, улавливая сводящий сума аромат духов Носительницы, подошедшей поближе и обратившейся в глаза и уши. Стиснув зубы, я постарался не обращать на нее внимания.

— Не считаете ли вы нужным отослать ее? — спрашиваю я хрипло. — После пережитого мной недавно присутствие девушки является несколько, хм-м... раздражающим.

Ли рявкнул что-то, и Носительница пошла прочь, виляя при ходьбе образом, заставившим пот заструиться по моим вискам.

— Вижу, вы глубоко тронуты, — мягко говорит Ли. — Это и неудивительно, но я воодушевлен сверх всякой меры. — Его буквально распирало от религиозного рвения. — Ведь с тех пор как вы видели его, вы тоже должны... приобрести веру.

Я не сразу уяснил что к чему.

— Не хотите ли вы сказать, — прохрипел я, — что меня притащили сюда... всего лишь для того, чтобы увидеть... его? — Я оторопело уставился на генерала. — Боже милостивый! Нужно ли было похищать? Да я сам охотно пришел бы, стоило вам...

— Не было времени объяснять. Все должно было произойти внезапно и в тайне — как сейчас. Как выяснилось, есть люди, способные на все, лишь бы не допустить вас к нему. К счастью, у них ничего не вышло.

— Но... но кто они? И для чего им это? Да эти свиньи могли перерезать мне глотку...

— Теперь уже не важно. Потому что вы видели его во всем священном величии. И теперь обретете веру.

Ли пристально вглядывался в мое лицо.

— Вы ведь уверовали, разве нет?

— Господи, конечно! — торопливо вскричал я.

Но во что именно, не уточнил, а уверовал я в то, что этот их Небесный Повелитель безнадежно спятил вместе со всей своей камарильей. Об этом я доложу Брюсу, если сумею вырваться из лап этих безумцев. Я тряхнул головой с видом человека, пораженного сверх всякой меры.

— Генерал Ли, — обращаюсь я к нему торжественно. — Я ваш должник. Вы раскрыли мне глаза.

— Нет, это совершил он, — отвечает князь с одухотворенностью Жанны д`Арк. — Теперь вы сможете рассказать своим, что за человек ведет тайпинов. Они разделят веру с вами. — Он довольно кивнул. — И я могу идти на Сучжоу и далее на Шанхай со спокойным сердцем. Чего ни желали бы мои враги, им никогда не перечеркнуть того, что случилось с вами сегодня ночью.

— Аминь, — провозглашаю я.

Потом князь заверил, что я отныне могу пребывать во дворце его брата в совершенной безопасности, поскольку никто не посмеет причинить вред человеку, лицезревшему Небесного Повелителя. Я еще раз заверил его, что пережил самое выдающееся в своей жизни событие, после чего, не в силах противостоять любопытству, осторожно поинтересовался:

— Генерал, вам великое множество раз доводилось встречаться с Небесным Повелителем. Скажите, обычно он принимает посетителей... один? Или с ним всегда... э-э... есть помощники?

Ли нахмурился, потом медленно покачал головой.

— Всякий раз, представая пред лицом божественного повелителя, — говорит, — я забываю обо всех прочих присутствующих, кроме него.

Из этого следует, что либо я застал его величество в неслужебное, выразимся так, время, либо его фанатичные приверженцы настолько ослеплены своей верой, что не замечают, или не хотят замечать, голых шлюх, ползающих по их кумиру. Ну и странные заседания правительства у них, надо полагать, бывают. Очевидно было одно — Ли недаром получил свой титул Верного князя.

* * *

Я столь подробно поведал вам о первых своих сутках в Нанкине, поскольку нет лучшего способа дать понять, что представляли собой тайпины, и два проведенных в их обществе долгих месяца только укрепили меня в первоначальном впечатлении. Я вдоволь нагляделся на их город, на чокнутые законы и еще более чокнутую религию, на мощь и безжалостность армии (когда был с Ли при взятии и разграблении Сучжоу), на вопиющую безграмотность верховного правительства, на пропасть, разделяющую купающихся в роскоши правителей и прозябающих в нищете рабов — это когда их славная революция была посвящена установлению всеобщего равенства. Все это вы найдете в моих «Днях и странствиях солдата» — книгах, на которые бейлифы Д`Израэли никогда не наложат лапы — и повторяться смысла нет. Довольно сказать, что я нашел тайпинов силой, вполне способной поглотить Китай — и одновременно уже свихнувшейся и прогнившей до мозга костей.

Не поймите меня превратно — я не морализирую. Вам мои принципы и идеалы известны, и вы вряд ли сыщете епископа, который поспешит обзавестись подобными. Но я умею отличать добро от зла — как умеют, наверное, только подлецы — и хочу сказать, что не обнаружил в тайпинах великой добродетели. Я уяснил для себя — если не произойдет некоего чуда, то чем дальше, тем сильнее они будут уходить от правильного пути, понял, что скажу Брюсу одно: маньчжуры, возможно, коррумпированная мерзкая шайка негодяев, но от этого корабля дураков с командой из тайпинов нам следует держаться на пушечный выстрел.

Даже если альтернативой будет война с ними. Последняя мысль была крайне неприятной, поскольку единственное, что тайпинам удалось на славу, так это их армия.

Я собственными глазами видел ее в деле, когда Ли взял меня под Сучжоу. Это был последний крупный оплот имперцев в долине Янцзы, расположенный милях в тридцати к югу от Нанкина и полутораста от Шанхая. Крепость была мощная, с сильными фортециями на холме Белого Дракона, и я, увидев все это, сделал про себя вывод, что Ли — просто дилетант, которому до поры везло. Генерал удосужился прихватить едва ли пару орудий. Двадцать тысяч отборной пехоты, марширующей строевым шагом и бодро распевающей песни, обоз и работающая, как часы, служба снабжения — это все здорово, но стоило мне увидеть эти зубчатые стены, ощетинившиеся орудиями, начавшими палить задолго до того, как наш авангард подошел на дистанцию выстрела, этих бумажных тигров и демонические флаги, реющие над переполненными солдатней бастионами... «М-да, Ли, — подумал я, — только даром свою пехоту положишь». И поинтересовался у генерала, сколько, по его мнению, продлится осада. Он спокойно улыбнулся и говорит:

— Мое знамя будет на холме Белого Дракона через три часа.

Так и вышло. Позже Ли рассказал, что у него имелось три сотни своих людей, просочившихся в город под видом имперских солдат. Они вступили в связь с дружественно настроенными горожанами и в намеченный час двое из крепостных ворот были отворены изнутри, и тайпины волной покатились в город. Никогда не видел ничего подобного прежде: длинные колонны в красных мундирах, печатая шаг, шли вперед, на ходу перестраиваясь в серп, направленный остриями к воротам. Впереди развевались черные флаги, и эти завывающие дьяволы, не обращая внимания на шторм огня, косивший их, как траву, хлынули внутрь, сметая все на своем пути.

Бой длился около часа, после чего импы благоразумно переметнулись на другую сторону и принялись заодно с тайпинами грабить город, вырезая всех и таща, что попало. В пределы стен я вошел только на следующее утро. Город представлял собой дымящиеся, залитые кровью руины. Может, там и остался кто-то выживший, но мне, надо сказать, не попался ни один.

— Ничто не может противостоять мощи Тянь-вана, — заявляет Ли.

«Господи, помоги Шанхаю», — подумал я, и решил, что пережитые мной дотоле славные военные опыты вроде Канпура, Балаклавы или Кабульского отступления следует отнести к разряду джентльменских и умеренных — там хотя бы иногда брали в плен. В Китае представление о войне заключается в том, что надо убивать все, что шевелится, а что не шевелится — сжигать. Только так и не иначе.

В Сучжоу я провел неделю, после чего Ли отослал меня обратно в Нанкин переваривать увиденное и считать дни, оставшиеся до освобождения. Не стану утомлять вас описанием их течения. Во дворце Ли я размещался со всеми удобствами, ел всласть, только вот делать было нечего как только нежиться, валяться да совершенствоваться в китайском. И даже с самой завалящей девчонкой не поразвлечься — спасибо их безбожным законам. А думая о том, что происходит тем временем в Большом дворце Славы и Света, я готов был волком выть.

Единственным, что отвлекало меня иногда от услаждения плодами безделья да похотливых мечтаний о Носительнице Небесных Декретов и близняшках Тянь-вана (во дворец, кстати, я больше так и не попал), были визиты к Хун Женьганю, который приглашал меня в свой дом поболтать. Чем ближе я знакомился с министром, тем больше он мне нравился: жизнерадостный и веселый, явно единственный среди своих собратьев, у кого еще остались мозги, которыми можно пошевелить. И мозги эти, как выяснилось, шевелились чертовски бойко. За разными шуточками-прибауточками скрывался опасный и амбициозный политик. Но парень он был обаятельный, и наши с ним разговоры в просторном шумном ямене^[347] — Хун не разделял сибаритских наклонностей других ванов; скромный комфорт — таков был его стиль — походили на посиделки с добрым старым полковым товарищем. Вокруг всегда царил беспорядок: бутылки с портвейном, початые и пустые; три кольта на столике в углу; коробки патентованных спичек; сломанный телескоп; Библия в роскошном переплете рядом с Вулвичским руководством по фортификации; на полке банки с коуардовскими маринованными огурчиками; на кровати куча серебряных слитков, перевязанных навощенной красной тесьмой; старый барометр, битая французская керамика, нефритовые украшения, чайные чашки, репродукция с видом Холивелла в графстве Флинтшир выглядывает из-под справочника Юного крикетиста, и везде книги, газеты и прочий хлам в самом причудливом смешении.

А посреди хаоса сидит ухмыляющийся жирный мерзавец в засаленном желтом халате, потягивает из кружки портвейн и поглощает бифштекс посредством ножа и вилки. Попыхивая чирутой, он подливает мне вина, хохочет над собственными шутками и шумно благодарит служанок. Последние, кстати, были редкостными страхолюдинами, ибо Женьгань, единственный из ванов, не содержал гарема и вообще избегал подобных увлечений. Да, глядя на него легко было забыть, что меньше чем за год ему удалось оказаться всего в одном шаге от вершины этой чокнутой революции, и прочно ухватить своими пухлыми пальчиками бразды правления государством^[348].

По сравнению с ним прочие ваны выглядели деревенщинами: Хун Женьта, старший брат Повелителя, напускал на себя важный вид и расхаживал в шелковом халате всех цветов радуги; Ин-ван, Героический князь, грыз ногти и заикался; недалеко ушел даже грозный Чень Юйчен, поспособствовавший Ли одержать великую победу над имперцами несколько недель назад. Последний был из одного гнезда с Верным князем, только помоложе и посимпатичнее. Одевался он как простой солдат, не говорил ни слова, отделываясь междометиями, и смотрел своими холодными змеиными глазами сквозь собеседника. Его называли самым жестоким среди тайпинских вождей, и в это охотно верилось.

В доме Женьганя свел я еще одно знакомство: с худосочным восторженным юнцом лет одиннадцати в золотой короне, со скипетром и в богато инкрустированном бриллиантами халате. Перед ним все гнулись настолько, что головой стукались об пол, ибо это был сам Тянь Гуйфу, Младший Господин, сын Небесного Повелителя — то бишь племянник Иисуса, так надо полагать.

Быть может, в Совете, под руководством Хун Женьганя, они говорили дело, только я сомневаюсь — на публике их речи напоминали детскую болтовню насчет последнего указа Небесного Повелителя, его стихотворения или толкования, в которой через реплику звучали перевранные цитаты из Писания. Это было все равно что внимать бригаде чернорабочих, одержимых религиозной манией. Если бы не возможность общаться с Хун Женьганем, я, боюсь, напрочь утратил бы веру в здравый смысл.

Он хотя бы иногда сообщал мне новости из внешнего мира, причем говорил правдиво и весело. Впрочем, знай я тогда, какие мысли скрываются за этой маской добродушия, вряд ли смог бы спокойно спать по ночам. Это время — начало лета шестидесятого — было периодом выжидания, причем не только для меня, но и для всего Китая. Женьгань сообщил, что наконец прибыл Элджин. Вместе с Грантом и лягушатниками посол поплыл на север, к устью Байхэ, откуда в августе ожидалось выступление пятнадцатитысячного корпуса на Пекин. Впрочем, казалось сомнительным, что это произойдет раньше сентября. К тому времени Ли должен нанести внезапный удар по Шанхаю, вынуждая Брюса в конце концов определиться, с кем он. Пока же Женьгань бомбардировал Брюса безответными письмами. Так что в июне-июле установилось затишье, в ходе которого Грант с Элджином перемещали свои окорока в северном направлении, а Брюс стайпинами, затаившись на противоположных концах долины Янцзы, напряженно прислушивались друг к другу. Только одна незначительная мелочь нарушала мир и покой, и когда Женьгань рассказал мне о ней, я отказался верить собственным ушам. Но все оказалось пусть невероятной, но истинной и неприкрашенной правдой.

Пока Шанхай ждал в подвешенном состоянии, китайским торговцам пришла в голову мысль собрать на случай тайпинского нападения свою частную армию. По словам Хуна, войско получилось курам на смех: толпа из портовых бездельников, моряков, дезертиров, бродяг. Короче все, вплоть до самого последнего пропойцы — да-да, без него тоже не обошлось. Наличествовали также бритты, янки, лягушатники, макаронники, узкоглазые, греки и даго всяких сортов. И как думаете, кто возглавил эту шайку ангелочков? Не кто иной, как мистер Фредерик Таунсенд Уорд!

Вот пример того, что может произойти у тебя за спиной, стоит на минуту отвернуться. Как удалось ему подняться от помощника капитана до командира армии, ума не приложу, но когда войско его в июне выступило на поле брани, оно могло потягаться за титул лучшей клоунской труппы со времени ухода Гримальди^[349]. Не довольствуясь простой обороной Шанхая, наш юный герой Фред повел свой бесподобный сброд вверх по реке и одной прекрасной ночью напал на тайпинский форпост под Сунцзяном. Как ни удивительно, цель они обнаружили, но ко времени атаки перепились настолько, что тайпины отстреливали их, как кроликов. Остатки, под брань и проклятия Уорда, поплелись обратно в Шанхай.

Но Фред не сдался. Только не он. Через месяц у него была новая команда, на этот раз трезвая, набранная по преимуществу из филиппинских бандитов с несколькими американскими и английскими офицерами. Одному Богу известно как, но Уорд ухитрился кое-как обучить их и привести к порядку. И они — вот черт! — взяли-таки Сунцзян после яростной рукопашной, стоившей им шестьдесят убитыми и сотню ранеными, и мой друг Фредерик получил сто тридцать тысяч «зеленых» в качестве вознаграждения от китайских торговцев.

Женьгань склонен был посмеяться над всей этой историей, но я не вполне разделял подобную беспечность. Верилось во все это с трудом, но опять же: стоило мне вспомнить горящие глаза и беспечную улыбку, и я лишний раз благодарил судьбу, что нахожусь достаточно далеко от этого опасного сукиного сына. Заметьте, ему удалось совершить ничтожную вроде, но на самом деле очень важную вещь: он первым сумел пробить непроницаемый до того панцирь тайпинов, положив начало процессу, который изменит облик всего Китая. Маленький безумец Фред. Но в то время мне было известно только то, что сообщил умирающий со смеху Хун Женьгань. Его весьма занимала мысль, насколько будет докучать Ли этот американский щенок, норовящий куснуть генерала за лодыжку.

— Интересно, придется ли князю принять дополнительные меры предосторожности по пути на Шанхай? — размышлял он вслух.

У меня имелись свои поводы для раздумий. Июль подходил к концу, а к исходу августа Ли должен выступить на Шанхай, дав мне двое суток форы, и я с нетерпением отсчитывал дни. И тут в самом начале нового месяца Женьгань показал клыки, спрятанные под маской добродушия, чем перепугал меня до смерти.

Однажды после обеда мы выпивали в его ямене, и он поведал о последнем подвиге Уорда — нападении во главе трехсот парней на другой тайпинский форпост, Чиньпу. На его несчастье, у мятежников там стояло десять тысяч солдат под командой способных офицеров — Чоу Тайпина и Сэвиджа, дезертировавшего с флота Ее Величества. Они порвали отряд Уорда в клочья, перебив около ста его бойцов, самого же отважного, Фреда, принесли домой с пятью ранами.

— Но ходят слухи, что он намерен вернуться под Чиньпу! — восклицает Женьгань. — Бедолага! Верный князь Ли лично едет из Сучжоу, чтобы принять командование. Он прижмет этого Уорда к ногтю и... — Подливая мне вина, министр расплывался в улыбке. — ...И устремится на Шанхай.

Я вскинулся.

— Когда мне предстоит отправиться? Через две недели?

Хун пристально смотрел на меня с минуту все с той же лукавой улыбкой толстяка, потом накинул на жирные плечи халат.

— Давайте поговорим на улице... и по-английски, — говорит он, беря за горлышко бутылку.

Мы вышли на залитыйсолнцем двор, и Женьгань довольно прищурился, озирая свой миниатюрный сад. Вам, должно быть, приходилось видеть такие вещи на китайских выставках: карликовые деревья и цветочки рассажены между крошечных рек, озер и водопадов, пагоды размером с кукольный домик, мостики им под стать. Прям как в Лилипутии.

— Почему мы так любим маленькие вещи? — протягивает Хун, озирая ряды крошечных пальм, топорщащихся по всему саду. — Быть может, они позволяют нам чувствовать себя гигантами... или даже богами, а? — Он отхлебнул вина. — Кстати, о богах. Я часто хотел спросить у вас: что думаете вы о Небесном Повелителе?

Мы никогда не говорили о моем визите во дворец, но я был уверен, что он знает. И хотя министр не был, подобно Ли, фанатиком, он, скорее всего, предан своему Небесному Идиоту, поэтому я заколебался с ответом. Хун привалился широкой спиной к камню под деревом.

— Я спрашиваю, потому что хочу знать, что скажете вы мистеру Брюсу.

— А что я, по вашему мнению, ему скажу? — постарался увильнуть я.

Он улыбнулся, потом хохотнул и наконец рассмеялся так бурно, что вынужден был поставить на землю свой бокал. Сотрясаясь от хохота, министр посмотрел на меня.

— Ну, что это развратный, бесполезный придурок! — говорит. — Что еще можете вы сказать, кроме того, что Повелитель — суть выживший из ума мистик, полный сумасшедший, изображающий убогую пародию на христианство? Это ведь правда, и ее вы и изложите Брюсу!

Он сделал большой глоток, я же стоял, потеряв дар речи и слегка перепугавшись: подобные речи в этих краях карались смертью, в том числе и тех, насколько я понимал, кто имел неосторожность слушать их. Ухмыляясь, Хун затряс головой.

— О, надо было вам видеть его тогда, в прежние времена! Знать Хуна в те дни, дорогой мой сэр Гарри... Не примите за богохульство, но в нем была сила, которая жила в Христе, Будде или Мухаммеде. Но теперь, бедняга... Чокнутая развалина, в которой не осталось ничего, кроме той странной власти, способной еще вдохновить привязанность людей вроде Верного князя Ли. — Женьгань хмыкнул. — И даже вроде меня подчас. В достаточной степени, чтобы не желать вашей встречи с ним той ночью. Я хотел помешать, но слишком поздно проведал о намерениях Ли. Это мои люди проникли в сад, предприняв безуспешную попытку. Четверо из них погибли.

Потом он весело фыркнул, от чего волосы у меня на затылке встали дыбом.

— И знаете, на следующее утро мы с Ли встретились как ни в чем не бывало, не проронив ни слова о том, что произошло! Мы, тайпинские политики, очень скрытные. Позвольте подлить вам вина.

Мне такой оборот пришелся совсем не по вкусу. Хун таким никогда прежде не был, а когда важные шишки принимают вдруг доверительный тон, я начинаю исподволь поглядывать через плечо в поисках выхода. Вспомнить хотя бы Палмерстона.

— Мотивы Ли вполне понятны, — продолжает пузатый мерзавец. — Он надеялся, что вы подпадете под божественные чары нашего правителя, сделаетесь фанатичным сторонником альянса с тайпинами и изложите все Брюсу в соответствующем духе.

Министр покачал лысой головой.

— Бедняга Ли, он такой оптимист. Со всем уважением, сэр Гарри, но солдатам не след мешаться в государственные дела. — Тут Флэши был всецело «за». — Ибо теперь я оказался в затруднении. До той ночи я пусть без энтузиазма, но соглашался с планом Ли двинуться на Шанхай и вынудить Британию к дружбе. Но стех пор как вы увидели Тянь-вана... М-да, я задал себе вопрос, что последует за тем, как вы отрапортуете мистеру Брюсу о прискорбном состоянии нашего вождя. Увы, — в порядке утешения Женьгань сделал новый мощный глоток, — ответ очевиден. Даже взяв Шанхай, мы никогда не убедим Британию признать режим, возглавляемый подобным существом! Мистеру Брюсу стоит только представить себе реакцию принца Альберта и англиканской церкви. Они обрушатся на нас... Да, с того момента, как нога ваша переступит порог офиса Брюса, все наши надежды на союз с Англией рухнут безвозвратно.

Если бывают моменты, когда я готов умереть на месте от страха, так это когда восточный деспот заявляет, что считает мое существование причиной своих затруднений.

— Вы думаете, я скажу Брюсу нечто новое? Черт, да все на свете знают, что ваш Небесный Повелитель — чокнутый идиот!

— Нет, думаю, не все, — мягко заявляет он. — Кое-кто подозревает истину, но большинство готово любезно согласиться, что все — имперская пропаганда и миссионерские сплетни. Им не узнать всей неприглядной правды... пока вы не расскажете.

Хун задумчиво оглядел опустевшую бутылку.

— После чего, согласитесь, Брюс откажется иметь с нами дело, Ли возьмет Шанхай приступом, с грабежом и насилием, неизбежно следующими за такого рода победами, и мы получим войну с Британией. Войну безнадежную для нас. — Министр тяжело вздохнул. — Мне сдается, единственная надежда состоит в том, чтобы ваш рапорт так и не достиг ушей Брюса. В подобном случае, пребывая в счастливом неведении о состоянии Тянь-вана, он может позволить Ли без боя занять Шанхай. Ах, да что же вы не пьете, сэр Гарри?

В качестве ответа из моего горла вырвался апоплексический хрип, и Хун улыбнулся.

— Тогда вы не будете возражать, если я прикончу ваш бокал? Мое толстое брюхо исключительно вместительно, а идти в дом за новой бутылкой слишком далеко. Спасибо, — он опустошил мой стакан и довольно утер губы. — Нравится мне портвейн, должен признать.

— Но... но послушайте! — залопотал я. — Разве вы не понимаете, что сведения о безумии Небесного Повелителя ничего не меняют! Потому что я доведу до своих, что вы-то не спятили, а судьба революции зависит именно от вас... сэр, а не от этого чокнутого потаскуна! Клянусь: стоит Брюсу узнать, что делами заправляете вы, он с еще большей охотой пойдет на переговоры. Учитывая, что все у вас в руках... Возможен даже договор, почему нет...

— Ах, вы так любезны! — расплывается этот перекормленный Будда. — Но увы, ничего не выйдет. Ли уже сейчас способен сравниться по могуществу со мной, но после взятия Шанхая — миром или копьем, не важно, — он добьется триумфа, который позволит ему полностью меня затмить. Именно во время размышлений над вашей ситуацией меня вдруг с сокрушительной силой осенило: как бы ни повернулось дело с Шанхаем, оно неизбежно усилит позиции Ли и подорвет мои собственные. И осознать это было крайне неприятно... Нет, все без толку — придется-таки идти за другой бутылкой!

И он, как разжиревшая борзая, порысил к дому, задрав полы халата и сверкая толстыми икрами. Я же остался сидеть, сбитый с толку и встревоженный. Вернувшись с бутылкой, Хун, радостно смеясь, занял свое место и наполнил бокалы портвейном.

— Ваше доброе здоровье, сэр Гарри! — провозгласил этот ублюдок, чтоб ему сдохнуть. — Да, крайне неприятно. Но вам не стоит считать меня ревнивцем — будь Ли реалистом, я охотно уступил бы ему, потому как он превосходный солдат, способный выиграть войну и утвердить власть Государства Всеобщего Благоденствия. Так я, по крайней мере, считал. — Женьгань снова покачал головой. — Но потом заметил, как слеп Ли в своем фанатизме, как покорно исполняет любой безумный декрет сумасшедшего, которого боготворит. Вдвоем они превратят Тайпин Тяньго в безголовую сколопендру, ядовитую, но мечущуюся без всякого толку. И этой ужасной войне на уничтожение не будет конца. Да, так и есть!

Хун весело рассмеялся, отчего кровь застыла у меня в жилах.

— Вам известно, что мы, как и имперцы, никогда не берем пленных? Потому что в противном случае нам никогда не удалось бы вести наши армии в бой — знай солдаты, что могут спастись в плену, они не стали бы воевать. Поразмыслите над этим жутким фактом, сэр Гарри, да выпейте еще портвейна.

Он потянулся за бутылкой, но я заметил, что глаза его неотрывно наблюдают за мной, а на губах блуждает чертовски неприятная улыбка.

— Говоря между нами, — неспешно продолжает министр, — Ли с Тянь-ваном на пару уничтожат Тайпин Тяньго. Если я им не воспрепятствую. А это мне удастся только при условии, что моя власть сохранится, а сила Верного принца Ли уменьшится. Печальная необходимость, — вздыхает толстый лицемер, благодушно ухмыляясь. — А теперь, сэр Гарри, я хотел бы спросить у вас как у лица совершенно незаинтересованного, каким образом можно этого достичь?

Что ж, я еще несколько минут назад понял, куда клонит жирный мерзавец, и, испытывая промежуточное состояние между потоком облегчения и приступом ярости по поводу способа, которым он застращал меня поначалу до печенок, слов не выбирал:

— Вы намекаете, что если в Шанхае Ли плюхнется задом в лужу, то...

На лице его отразилось непонимание — вряд ли ему доводилось слышать подобные выражения в гонконгской христианской миссии, где он работал.

— То есть не преуспеет с Шанхаем, — пояснил я. — Попробует взять город, но не сможет.

Хун громко хлебнул.

— Разве такое возможно? Понимаю, у вас имеется шкурный интерес говорить так, но дорогой мой сэр Гарри... — Он наклонился, глядя на меня заплывшими жиром глазками. — Я совершенно откровенен с вами — опасно откровенен — и рассчитываю на взаимное отношение с вашей стороны. Вы знаете образ мыслей Брюса, знаете положение Шанхая. Может Ли потерпеть неудачу?

Ответ ему, ясное дело, известен был заранее — он искал его много недель.

— Ну, во-первых, — начинаю я, — Ли не испугает Брюса угрозами. Ему придется драться, и, как я говорил при первой нашей встрече, не против бесполезной толпы имперцев, которые бегут, стоит тайпинам погромче пукнуть.

Мне пришлось подождать, пока стихнут раскаты хохота.

— Князь впервые столкнется с английскими и французскими регулярными частями. Их немного, но они могут получить пополнения, дайте только время. В Чузане стоят сикхи, в Кантоне два полка...

— Три, — перебивает меня Хун. — У меня есть сведения.

В это я охотно верил.

— С учетом флота у Байхэ... Ах, забыл еще про банду Фреда Уорда, чего бы уж она ни стоила...

— Но у Ли пятьдесят тысяч солдат! Сможет Шанхай противостоять такой силе?

Соблазн заявить, что мы сможем турнуть князя от Китая до самого Челтенхэма, был непреодолимым, поэтому я его преодолел. Женьгань знал положение дел лучше меня, поэтому не оставалось ничего, кроме как быть честным.

— Не знаю. Но шансы не так уж плохи. Если, скажем, Брюс получит весточку от человека, которому доверяет... — В этом месте я намеренно сделал паузу, и министр кивнул. — ... В его распоряжении будут две недели на усиление гарнизона. Тогда вам останется только пожелать Ли удачи, потому как без нее ему не обойтись!

Если вам приходилось видеть жирного китайца, которому пришли четыре туза, то вы можете представить себе Хуна, рисовавшего себе приятную перспективу унижения Ли и собственного возвышения. Осознанное принесение в жертву сотен, если не тысяч, тайпинских жизней, необходимость навсегда распрощаться с идеей взятия Шанхая — все это были сущие пустяки по сравнению с победой Женьганя над Ли в политической баталии^[350].

Министр издал вдруг хриплый смешок и подлил мне вина.

— Вы целиком подтверждаете мои выводы! — восклицает он. — Ли непременно будет бит под Шанхаем. Разумеется, затевая подобную вещь, я подвергаю себя смертельной угрозе, но не сомневаюсь в деликатности мистера Брюса. Правительство Ее Величества может получить серьезные выгоды, если в движении тайпинов возобладают разумные силы. К примеру, заказ на пароходы вовсе не пострадает из-за короткого недоразумения под Шанхаем, о котором скоро все забудут. Британия останется на позиции нейтралитета, предоставив дело сокрушения маньчжуров нам.

Хун отсалютовал мне бокалом.

— Велика будет и ваша личная выгода: вы сделаетесь героем, чье своевременное предупреждение спасло Шанхай. Пью за ваш успех, дружище, — облизнув толстые губы, он откинулся на спину, щурясь под солнечным лучом, пробившимся через листву сада. — Я предвижу наступление счастливых времен.

Да, это был отвратительный, мерзкий, жестокий подонок, но должен признать, вряд ли хуже любого другого известного мне государственного деятеля, а в общении даже приятнее большинства из них. Я спросил, когда выезжать.

— Сегодня ночью, — отвечает он. — Все уже подготовлено, с соблюдением строжайшей тайны. Мне легко удастся скрывать ваше отсутствие в течение нужного времени, примерно двух недель, когда придет час сообщить Ли, который сейчас под Чиньпу, что пора выдвигаться на Шанхай.

Женьгань хихикнул и сделал еще один гигантский глоток.

— Эскорт проводит вас до Чиньпу, в окрестностях которого обретается, судя по всем данным, ваш приятель Уорд.

Но от самого Чиньпу держитесь подальше. Ли встрече с вами не обрадуется. — Министр широко ухмыльнулся. — Мы знаем, что расскажете вы Брюсу о Небесном Повелителе (прискорбно, но факт) и Верном князе Ли. Хотелось бы знать, что скажете вы ему о Хун Женьгане?

— Что он пьет портвейн в неподходящее время суток.

Он фыркнул в бокал.

— Вы, наверное, решили уничтожить мою репутацию, честное слово. Ну ладно — уверен, Брюс получит от вас обстоятельный и правдивый рапорт. Опасаюсь только, что он будет неверно истолкован.

Министр издал очередной свой тяжелый вздох, похожий на порыв горного ветра.

— Вы думаете, что я действую, руководствуясь неприкрытыми личными интересами? Это так. Все революционеры следуют этому правилу. Они готовы говорить и делать все, что угодно, оправдывая любую подлость высокими идеалами. Они лгут, обманывают людей, которых втайне презирают. Их интересуют только личные выгоды. В свое оправдание могу сказать только, что мои устремления довольно скромны. Власть необходима мне лишь для того, чтобы завершить революцию, у меня нет желания оставаться у руля после ее победы. Я мечтаю завести самую большую в Китае библиотеку, посещать своих кузенов в Сан-Франциско и прочитать, хотя бы разок, проповедь в сельской английской церкви.

Тут Хун снова заколыхался от смеха.

— Передайте это мистеру Брюсу. Он не поверит ни единому слову. Ах, вы, естественно, не забудете упомянуть про контракт на пароходы? Заказ на миллион, независимо от исхода дела с Ли. — Вид у министра был, как у вдоволь нажравшейся свиньи. — Как суперинтендант торговли мистер Брюс не может отрицать власть всемогущего доллара^[351]. 

8

Прибытие мое в Нанкин состоялось не по высшему разряду, но оно могло показаться путешествием в «пульмане» по сравнению со способом, которым я покинул столицу тайпинов. Ехал я в трюме вонючей рыбной баржи в компании пары головорезов Женьганя. Пока судно не вышло из города, я не осмеливался даже нос на палубу высунуть, поскольку в этих краях фан-ки встречаются не чаще, чем ниггеры в Норвегии. Не то чтобы меня могли схватить, но Женьганю в случае обнаружения преждевременного отбытия Флэши пришлось бы давать крайне неудобные объяснения. Поэтому мы сутки провели в смрадной тьме и вышли на берег в районе цзяньинской излучины, где нас поджидали еще двое головорезов с местными пони. Ниже по течению река кишела шайками дезертиров-имперцев и натуральными бандитами (среди прочих распростерли свои крылья и Предусмотрительные Храбрые Бабочки, это как пить дать), и поскольку к югу от русла господствовали тайпинские батальоны, Женьгань предложил нам в качестве самого удобного и безопасного способа верхом достичь Чиньпу. Где-то там Фредерик Т. Уорд готовился нанести во главе своего иностранного легиона новый удар по тайпинскому гарнизону.

Я не слишком хорошо запомнил эту поездку, за исключением того, что был страшно разбит, отвыкнув на несколько месяцев от седла. Чиньпу мы миновали туманным утром, полюбовавшись с гребня холма раскинувшимся примерно в миле от нас городом. Местность тут была лесистая, со множеством рисовых полей и каналов. Видно было, как над последними проплывают плетеные паруса мелких суденышек. В лучах рассвета картина показалась бы почти идиллической, если не знать, что под высокими грязевыми стенами Чиньпу кипит отчаянная битва.

Канонаду мы услышали еще до того, как увидели город. Орудия трудились на славу, окутывая стены и приворотные башни клубами серого дыма, а прямо перед нами виднелись нестройные толпы бойцов, шедших на приступ. К моему удивлению, это были импы, которые плелись в атаку ни шатко ни валко, зато авангард состоял из прекрасно держащей строй роты в зеленых шапках. Я понял, что это парни Уорда. Без трубы четко разглядеть их было невозможно, но они явно не робели под огнем и направлялись к главным воротам, тогда как игравшие роль поддержки имперцы суетились, пускали ракеты и размахивали знаменами в своем неподражаемо-бесполезном стиле.

Несколько позади атакующих, на берегу реки, располагались другие батальоны имперцев, на фарватере стояла канонерка, палящая по неизвестно какой цели, а в миле справа от меня возвышался пологий холм. На нем развевалась пара штандартов, виднелись конные, из которых то один, то другой срывались и мчались по направлению к атакующим частям. Ординарцы. На холме явно размещается штаб нападающих, значит, туда мне и надо. Только я указал своим сопровождающим в том направлении, как на равнине перед городом будто разверзлись врата ада: орудийная и ружейная пальба удвоились, на стенах замельтешили алые тайпинские флаги, и тут вдруг в пороховом дыму, окутывавшем ворота, блеснула оранжевая вспышка, и раздался ужасающей силы взрыв.

Видимо, парни Уорда подвели под ворота мину. И точно, когда дым рассеялся, одна из башен лежала в руинах, и «зеленые шапки» ломились в брешь шириной с церковь. Имперцы, видя, что их сторона берет верх, разразились воплями и гурьбой поспешили присоединиться к потехе. В минуту пространство перед брешью было запружено людьми, а линия поддержки, забыв о дисциплине, без разбору палила кому куда попало. Тут бы и конец Чиньпу. Но о чем забыли — или не знали — осаждающие, так это что они штурмуют крепость, возглавляемую Верным князем Ли. В неведении им осталось пребывать недолго, и на развернувшееся представление стоило посмотреть.

Происходившее перед стеной напоминало грандиозную футбольную потасовку: сотни солдат стремились через брешь и еще сотни прибывали с каждой секундой. У ближней ко мне боковой стены не было ни единого нападающего. Над укреплением взметнулся штандарт, боковые ворота открылись и из них стройной колонной по четыре выступили тайпины в красных куртках. Отряд в несколько сот бойцов стремительно обогнул стену и обрушился на штурмующих с силой алой шаровой молнии. Появившаяся в тот же миг с противоположной стороны другая колонна тайпинов довершила захват врага в клещи. Замелькали черные шелковые флаги, и не прошло и пяти минут, как в радиусе четверти мили от Чиньпу в живых не осталось ни одного нападающего, а импы арьергарда в полном беспорядке бежали назад к реке. В жизни не видел такой блестящей вылазки. Когда тайпины прекратили преследование и занялись грабежом убитых, я порадовался, что Женьгань не видит этой картины, иначе он сильно засомневался бы насчет способности Шанхая противостоять атаке Ли.

Какой смысл торчать на боковой линии, когда игра окончена? Я повернул коня и поскакал к штабному холму, держась с фланга от удирающих. Эскорт поспешил за мной. По склону сновали ординарцы и знаменосцы, поэтому я обогнул холм и оказался на опушке лесочка, за которым пролегала широкая, утопленная в землю дорога. По ней ехали люди, напоминавшие мне группу туристов, собравшихся на пикник. Унылого вида малый в зеленой шапке нес флаг, который ему, казалось, так и хочется забросить куда подальше, несколько человек вели мулов, пара ребят тащила корзинки с провизией, а замыкая процессию, следовал, в сопровождении скачущих по флангам ординарца с рукой на перевязи и шумного типа в норфолкском пиджаке и гамашах, паланкин с обливающимися потом кули-носильщиками и гордо восседающим в кресле Фредериком Т. Уордом.

Поначалу я его едва узнал, поскольку он был забинтован не хуже египетской мумии, с ногой в лубке и с толстой повязкой на челюсти. Но она не мешала ему говорить, а уж это бодрое американское стакатто я узнал бы где угодно. «Норфолкский пиджак», выражавшийся с приятным акцентом дикси-южанина, только закончил тираду, из которой следовало, что, мол, «знать не знаю, хде там носит этого Неда Форрестура, и знать не желаю, и кабы этот Форрестур тока бы подождал, пока прикроют фланги, они не драпали бы ща, задрав штаны, как нигги с дынной бахчи, и что за жуткое униженье».

— Найди его, живо! — рявкает Уорд. — Если он унес ноги — надеюсь, что так — передай, пусть отходит обратно в Сунцзян со всеми людьми! Нет, к черту канонерку, путь о ней у имперцев голова болит! От простой пироги толку и то было бы больше! Давай, вперед! Сунцзян, помни! Шпиц, разыщи доктора: я хочу получить отчет о потерях. Наших, не имперских! Проклятье, если бы я мог ходить!

— И куда, к чертям, ты бы поперся? — ревет «норфолкский пиджак», вздымая очи горе. — Ежли Форрестур жиф, он теперь уже у реки, и... Святая лысина, а это что за черт?

Американец вытаращился на меня, разинув рот. Натянув поводья, я миролюбиво помахал и произнес:

— Обычный турист, приятель. Хелло, Фред! Воюешь помаленьку?

Быть может, и не слишком дипломатичное заявление, но не настолько, чтобы «норфолкский пиджак» с воплем подпрыгнул на три фута и заорал:

— Шпиц, к бою! Это же чан-мао!

— Не валяйте дурака, ничего подобного! Разве похож я на тайпина?

— Они похожи!

Обернувшись, я заметил что четверка головорезов Женьганя скромно стоит позади меня на опушке, и прически их безошибочно говорят о политической принадлежности.

— Не стрелять! — гаркнул я, так как Шпиц, тот самый раненый ординарец, уже вскинул внушительных размеров пистолет. — Уорд, я Флэшмен! Мы друзья! Это не тайпины... Ну, вообще-то, да, но не враждебные! Эй, Фред, ну останови же их!

Уорд посмотрел на меня, как на привидение, но дал знак Шпицу опустить орудие.

— Какого беса вы тут делаете?

— В Шанхай еду, — отвечаю я. — Чего и вам советую.

— Это англичанин! — вопит «норфолкский пиджак». — Как Трент или Моубрей! Я по говору понял!

— И сам знаю! — перебивает его Уорд. Потом обращается ко мне: — Я думал, вы на дне Янцзы покоитесь! Где вас, черт побери,носило?

— Длинная история. Но сначала, если не возражаете...

Я повернулся и махнул своим сопровождающим, которые, как и полагается послушным ребятам, в миг скрылись среди деревьев. Шпиц разразился гневными воплями, а «норфолкский пиджак» замахал руками.

— Сэвидж тоже англичанин, а он с тайпинами! — ревел южанин. — Видел сукина сына на стене сегодня утром, сиял, как медный...

— Я приказал тебе найти Форрестера! — рявкнул Уорд и дернулся. — Проклятая нога! Шпиц, ты принесешь список потерь или нет?!

Знаете, они были прямо как дети — передо мной предстал все тот же юный Фред Уорд, хотя и несколько приосанившийся, что есть то есть.

— Ну и ну! — Фред покачал головой. — Вы снова на английской службе или как? Вы вроде сказали, что вас выперли за то дело на Жемчужной реке?

— Нет-нет, это вы сказали, я просто не возражал. Я по-прежнему полковник штаба.

— Да неужто? — он улыбался, хотя бледное юное лицо искажалось от боли. — А эти четверо тоже из штаба? Впрочем, наплевать! Вперед, Доббин! — Уорд махнул кули, которые снова взвалили паланкин на плечи. — Галопом эти парни идти не умеют, поэтому надо поторапливаться, пока длинноволосые не наложили на меня лапы!

По пути я рассказал ему о грядущем наступлении Ли, ни словом не обмолвившись о Женьгане. Он слушал, не поднимая глаз, только постанывал и корчился на неровностях дороги. Когда я закончил, Фред присвистнул и выругался.

— Так, полагаю, Сунцзяну крышка. В таком случае пропади все пропадом: еду во Францию, на отдых. — Он покосился на меня. — Это не треп, насчет наступления Ли?

— Нет, и чем меньше мы будем об этом болтать, тем лучше. В наши интересы ведь не входит дать ему знать, что мы ждем его? Но послушайте-ка: раз Сунцзян не удержать, не лучше ли направиться прямо в Шанхай?

— Я подписал контракт, что буду удерживать тот треклятый город! — отвечает Фред. — В противном случае Янь Фань потребует назад свои денежки. К тому же он мой тесть! Да и ваш приятель Брюс не обрадуется моему появлению в Шанхае — я ведь для него только досадное торговое недоразумение, приятель, такие дела.

Уорд грустно рассмеялся.

— Треклятый болван! Да если бы он поддержал меня людьми и оружием, мы владели бы сейчас полудюжиной тайпинских крепостей, и Ли и на двадцать миль не смог приблизиться бы к побережью! Но все что у меня есть, это импы, а они не хотят сражаться. Видели, что тут творилось? А я могу только лежать и смотреть! Эх, как я надеюсь, что Нед Форрестер сумел выбраться!

Я заметил, что раз Брюс не хочет помочь, то почему бы не обратиться к своему американскому консулу. Фред хохотнул и ответил, что тот еще пугливее, чем его английские и французские коллеги.

— При этом все норовят спрятаться за наши спины, придерживаясь своего чертова нейтралитета. И подсчитывая барыши! Разве не так? Я же знаю!

Он откинулся со вздохом, пытаясь устроиться поудобнее.

— Боже, как я устал!

Мы уже шли по рисовым полям, держась вдоль дамбы, а на равнине по обеим сторонам от нас виднелись группки беглецов, отступающих от Чиньпу. По большей части это были имперцы, но встречались и «зеленые шапки» — белые или смуглые парни. Последние, как я понял, были филиппинцы. Приблизившись к Уорду на расстояние оклика, солдаты всякий раз приветствовали его, он же пусть слабо, но бодрым тоном отвечал:

— Все в порядке, ребята! Вы молодцы! Увидимся в Сунцзяне! День расплаты грядет! Ура!

Солдаты, чавкая по полям, размахивали шапками и кричали «ура».

Признаков погони не наблюдалось, поэтому мы сделали остановку, чтобы поесть и дать носильщикам Уорда роздых. В корзине содержалась провизия, которой хватило бы для целого банкета: ветчина, холодное мясо и птица, фрукты, шоколад, даже ледяное шампанское. Но сам Уорд ограничился ломтем хлеба. Он ел, отламывая кусочки и макая их в ром. Остальное смели в мгновение ока, так как мимо как раз проходила группа парней в зеленых шапках, и Уорд знаком предложил им присоединиться. Это были филиппинцы под командованием в высшей степени нелепой пары: здоровенного американца со сломанным носом, бочкообразной волосатой грудью, выглядывающей из-под расстегнутой рубахи и с обликом и говором бродяги, и замухрышки моряка в форме английского флота с воротником-стоечкой и аккуратно торчащим из рукава платочком. Уорд называл их Том и Джерри^[352]. Тут подоспел Шпиц на почти до смерти загнанной лошади, с вестями, что Нед Форрестер легко ранен, но потери крайне велики.

— Окколо сотни упиттых и примерно стокко же раненых, — доложил он, раздирая могучими руками цыпленка и запихивая куски в рот.

Том грязно выругался, а Джерри присвистнул. Уорд отложил хлеб, закрыл глаза и вслух прочел «Отче наш». Мы прекратили есть и застыли, склонив головы, с куриными ножками и бокалами в руках.

— Аминь, — говорит Фред наконец. — Значит, у нас осталась сотня способных держать оружие. Хорошо. Джерри, отправляйтесь с Томом в Шанхай, передайте Винсенте Маканана, что мне требуется две-три сотни рекрутов. О дезертирах-имперцах даже речи быть не должно. Американцы, англичане, русские, французы и филиппинцы — всех, которых сможет найти. Пусть соберет их в лагере и выдаст по десять баксов в качестве аванса. Не больше, не то разбегутся тотчас же. Потом ускоренным маршем в Сунцзян. И гляди, Том, мне они нужны через три дня, не позднее. Уяснил?

— Не выйдет, дружище, — протягивает Джерри, качая головой. — Источник страшно оскудел, остались только весьма причудливые экземпляры.

— Никчемный народ, — гудит Том. — Сброд. Даго.

— Чихать я хотел на все их странности, пока они в состоянии держать строй и стрелять! Когда Ли осадит Сунцзян, большего от них не потребуется.

Уорд несколько оживился. Он рассмеялся, видя унылые физиономии приятелей, и приподнялся в паланкине, чтобы похлопать Тома по плечу здоровой рукой.

— На парапете строевой особо и не займешься, старина! Заряжай себе, пали да вали чан-мао, словно кегли! Предложит кто более простой способ заработать сотню в неделю, а? Такова жизнь в Зеленоголовой армии!

— А хватит трех сотен, чтоб уттержать место, хотел бы я знатть? — буркнул Шпиц, и Уорд с улыбкой обернулся на него.

— Да о чем речь! Проще пареной репы! Срезай парней с черными знаменами — и тайпины побегут быстрее, чем... Чем мы после первой атаки на Сунцзян. Помнишь, Джерри? Том, тебя не спрашиваю, потому как ты был в стельку пьян и дрых в трюме сампана. Ага, и вы тоже! Э, не стоит так ухмыляться, Джерри! Кто посадил корабль на мель? — Фред снова радостно засмеялся. — Но мы ведь вернулись, так? И прогнали длинноволосых прочь из города, верно? И не уступим сейчас, нет, сэр! По крайней мере, пока я лежу в этом паланкине, и могу отдавать приказы!

Слушая его, изрешеченного пулями и веселящегося, как мальчишка, я вспоминал Брука на том ржавом пароходике на речке Скранг. Раджа с горящими глазами стучал по столу, заставляя нас петь, потому как силы пиратов и охотников за головами превосходили наши всего лишь в отношении сто к одному, не более. И разве не задали мы им славную трепку на следующее утро? Эти двое, Уорд и Брук, стоили друг друга: они были из породы тех, кто не берется всерьез за дело, пока оно наполовину не проиграно, и кому по силам накачивать сторонников своим собственным оптимизмом, берущимся только из силы воли. Вот и сейчас Джерри уже улыбался, а Том широко ощерил рот, даже Шпиц, угрюмый швейцарец, выглядел не таким мрачным. Филиппинцы же, видя, как Уорд поддевает их командиров, весело смеялись и балагурили.

Лично я их на дух не переношу, этих счастливых героев. Только на секунду спусти с них глаз, и жди беды. Благодаря Бруку я едва не лишился головы, и Ф.Т. Уорд был именно тот человек, который мог с успехом довершить начатое. Выяснилось эту в ту же секунду, как я, дождавшись ухода солдат, заикнулся про необходимость ехать в Шанхай. Американец недвижно лежал несколько секунд, потом прокашлялся и говорит:

— Вы не находите, что время несколько неподходящее для увольнительной, а, полковник? Хочу сказать... Ну, ребята вроде Тома и Джерри — первый сорт, но... В общем, завтра мне предстоит нелегкая работенка по защите Сунцзяна, и я не отказался бы от помощи дельного человечка.

— Опомнитесь, Фред, — говорю. — Вам ли не знать, что я британский офицер, а не какая-нибудь вольная птица.

Как понимаете, в мои планы такой поворот не входил. Да я бы скорее отправился в экспедицию на полюс с королем Кечвайо^[353]!

— Конечно! — беззаботно отзывается он. — Еще бы не помнить! Я не имел в виду чего-либо постоянного, но...

И улыбается мне своей открытой детской улыбкой, слишком юной для уставшего, искаженного болью лица.

— Ну, нашлось ведь у вас время на перевозку опия, так ведь? А эта работенка даст вам пять сотен баксов в неделю, и комиссионные за каждый город, который возьмем...

— Вроде Чиньпу, да? Это прямо-таки непреодолимое искушение.

— Бросьте, Чиньпу я возьму! — заявляет Уорд. — Чиньпу и еще десятка два таких же, вот посмотрите! Вот только поправлюсь да соберу хорошую команду, и тогда уж задам им перцу...

— Фредерик, — взываю к нему я, потому как вопреки рассудку чувствовал по отношению к юному идиоту расположение. — Послушайте меня. Я уже двадцать лет в игре и знаю о чем говорю. Для спятившего сумасшедшего вы вполне славный малый, и я не желаю вам зла. Поэтому послушайте моего совета и... уйдите в отставку. Деньги того не стоят. Ничто того не стоит. Посмотрите на себя: вы уже сейчас весь в дырках, как дуршлаг, и если не опомнитесь, закончите где-нибудь на рисовом поле, помяните мое слово...

— Я закончу в Пекине! — восклицает он, и черные глаза блеснули светом, от которого мне сделалось дурно. — Не понимаете разве, что это только начало? Здесь я учусь своему ремеслу: да, делаю ошибки и понимаю, что как военный вам в подметки не гожусь! Но я смогу! Да, сэр. За моей спиной стоит кое-что очень важное — денежные мешки китайских торговцев, и чем больше я дерусь, тем сильнее делаюсь. Придет час, и я выкую из своей Зеленоголовой армии нечто, что способно будет изгнать тайпинов из Китая! И выиграю для императора его войну! И тогда... — Фред рассмеялся и снова откинулся на подушки. — Тогда, мистер, вы будете рассказывать за обедом истории, как перевозили опиум и били пиратов с Фредериком Таунсендом Уордом!

Я смотрел на паланкин, плывущий по равнине вслед отступающим остаткам полка, и думал: «Так-так, вот еще один чертов идиот, мечтающий пожать плоды славы». Я оказался прав. И ошибался одновременно. Свою могилу на рисовом поле он нашел, как я и предсказывал, и вряд ли кто в наши дни вспомнит хотя бы его имя, но стоит признать, что без него не было бы Китайца Гордона. О них обоих вы можете прочитать в книгах и поразиться. Свою историю о Гордоне я поведаю вам в другой раз, если успею, пока же ограничусь тем, что скажу: хотя с тайпинами покончил Гордон, именно юный весельчак Фред создал для него основу, превратив пьяную толпу в зеленых шапках в одну из величайших кондотьерских ратей: «Всегда побеждающую армию». О да, Уорд и Гордон: славная парочка, от которой стоит держаться подальше^[354]. 

9

В Шанхай я прибыл в полночь и сразу ощутил царивший там запах страха. Сюда уже добрались вести о разгроме Уорда под Чиньпу и что учинен он был никем иным, как ужасным Верным князем Ли, которого теперь ожидали увидеть у ворот города. Казалось, что даже уличные фонари стали гореть тусклее, и никогда прежде не доводилось мне видеть так мало гражданских и так много военных на территории консульского округа. Обычно ворота его были открыты, из домов лились свет и музыка, по мостовой сновали экипажи и паланкины. Теперь же ворота заперли на засов, приставив сильный наряд, тут и там встречались подразделения морских пехотинцев, печатный шаг которых гулко раздавался в тишине.

Брюс уже лег, но его подняли, и на миг невозмутимое спокойствие изменило ему: он вытаращился на меня, как сраженный ударом серафим, со взъерошенными от ночного колпака волосами, но убедившись, что я таки не призрак, посол сразу перешел к делу, затребовал зажечь в кабинете свечи, впихнул меня в кресло, распорядился насчет бренди и сэндвичей и попросил меня рассказывать по ходу еды.

— У вас есть две недели, — сообщил я ему, выложив все: про дату выступления Ли, предполагаемую его силу, заговор Женьганя против генерала — тут Брюс издал удивленное восклицание и даже Слейтер, секретарь, перестал строчить и уставился на меня. Потом я перешел к второстепенным вещам вроде задержания вашего покорного слуги и тех выводов, которые казались мне важными в создавшейся ситуации. Говорил я целый час, почти не прерываясь, посол же не произнес ни слова, пока я не закончил.

— Слава богу, что я послал вас в Нанкин! — восклицает он. — С каждой неделей мы все меньше сомневались в приходе Ли, но понятия не имели о том, когда это случится. Вы уверены насчет двух недель?

— Пусть будет десять дней, если угодно, но уж точно не меньше. Подозреваю, прежде чем идти на Шанхай, князь намерен нанести визит Уорду в Сунцзяне.

— Это было бы весьма любезно с его стороны! — воскликнул Брюс. — От этого выскочки-янки хлопот не меньше, чем от французских попов^[355]!

— Имея достаточные силы, Уорд вполне может выиграть для вас несколько дней, — напомнил я послу. — На вашем месте я посмотрел бы сквозь пальцы на его способы набирать рекрутов.

Брюс хмыкнул, но обещал подумать, после чего не без гордости поведал, как все прошедшие недели побуждал консулов и имперцев приводить город в состояние боеготовности. Теперь, когда имеются точные сведения и сроки, его влияние жутко возрастет, и с учетом подкреплений и усиления бастионов Ли останется только облизнуться на Шанхай, имей он за собой хоть несчитанную армию тайпинов. И этим, любезно заявляет посол, они обязаны полковнику Флэшмену, о чем непременно узнает и лорд Палмерстон.

Вот-вот, как я всегда говорю: кредита и наличных много никогда не бывает. Но самой лучшей новостью оказалось то, что Брюс без промедления направлял меня на север, к Элджину, который только что высадился вместе с армией Гранта в устье Байхэ и готовился выступить на Пекин.

— Здесь вам больше делать нечего, дорогой сэр Гарри, в сравнении с тем, что вы уже сделали, — с улыбкой объявляет посол. — Принципиально важно, чтобы лорд Элджин без промедления выслушал доклад о тайпинах из ваших собственных уст. По пути на Пекин лорда ждут бесконечные церемонии с представителями императора, можете не сомневаться, и ваша способность выведывать информацию окажется просто бесценной.

Речи эти я слушал с облегчением, так как опасался, что Брюс оставит меня при себе в качестве советника по армии тайпинов, а если и существовало самое непривлекательное для меня на данный момент место, так это именно Шанхай. Видите ли, Брюс, как и Женьгань, были уверены, что Ли расквасит себе нос о стены города, но я в этом сомневался. Мне довелось наблюдать, какую кровавую баню устроили длинноволосые ублюдки в Сучжоу, и я вовсе не горел желанием оказаться среди отважных защитников в тот миг, когда черные знамена взовьются над нашими стенами. И потому, придав себе вид понимающий и серьезный, я изрек, что рад вновь вернуться на настоящее поле боя. Брюс и Слейтер обменялись взорами, в которых читалось восхищение столь ревностным служением своему долгу.

Впрочем, им не терпелось поскорее выпроводить меня. Я-то рассчитывал пару дней отдохнуть: повалять дурака, покрасоваться, возобновить знакомство со своей русской людоедкой из парикмахерской — женщины у меня не было со времени последнего раза с Сю-Чжень. О Боже, казалось, прошла целая вечность, и мне не хотелось забыть, как это делается. Не вышло: Брюс заявил, что я должен этим же утром сесть на быстрый паровой шлюп и отправиться в Байхэ — лорду Элджину не терпится заполучить меня, и нельзя заставлять его ждать. Просто удивительно, как даже лучший из людей начинает лезть вон из кожи, когда ему требуется ублажить своего старшего братца!

И вот вы можете наблюдать Флэши, следующего зюйдом к норд-весту, или как там это у моряков говорится, и взрезающего бесследную пучину необъятных вод. Впрочем, первые четырнадцать часов я продрых самым бессовестным образом, и, разразись даже настоящий тайфун, ничего не заметил бы. Это неудивительно: впервые за многие месяцы — с того момента как поднялся на борт парохода «Янцзы», если быть точным — я чувствовал себя свободным от всяких забот и ощущал приятную усталость. Впереди меня ждала легкая кампания в хорошей компании, тогда как жуткий, леденящий душу кошмар остался позади. Переделка вышла не самая ужасная из тех, что мне доводилось переживать, но достаточно неприятная. Может статься, именно те, проведенные, как в мороке, недели в государстве тайпинов, придали воспоминаниям неприятный оттенок — столкнувшись с непосредственной опасностью, ты можешь сразиться или убежать, но когда бежать некуда, безумие начинает душить тебя. Во мне шевелилось смутное беспокойство, когда я вспоминал холодные сумасшедшие глаза Ли или вязкий гипнотический взгляд верховного архипсиха той ночью среди ароматов ладана и наркотика на фоне извивов роскошных атласных тел... Юпитер, сколько всего надо, чтобы основать новую религию! А вот еще Носительница Небесных Декретов, такая соблазнительная в своей недоступности... Дальше — лучше: худощавое лицо, растянувшееся в ехидной улыбке над воротником из цепи и стройное тело с обнаженной грудью, облокотившееся на поручни. Потом слышится треск выстрелов, крики, лязг клинков... фигуры в масках тащат меня во тьму... одетые в красное легионы неумолимо, как колесница Джаггернаута, вздымают дорожную пыль... черные шелковые флаги, груды обожженных тел... жирное ухмыляющееся лицо, губы которого сообщают, что мне известно слишком многое, чтобы жить... спеленатая бинтами фигура подгоняет своих идиотов идти на смерть за пригоршню долларов... это же мальчишеское лицо искажается ужасом при виде клетки с бедолагами, которых обрекают на мучительную казнь исключительно ради устрашающей демонстрации. Уф, наверное, довольно, чтобы у Китая истощился весь запас ужасов?

Так я полагал в своем приятном забытьи. Наивный оптимист. Вы скажете, что мне стоило стать поумнее за двадцать-то лет, которые я подсчитывал цыплят, выраставших в безжалостных стервятников. Потому как Китай до поры просто гладил меня по головке, и от начала по-настоящему жуткой заварухи меня отделяли еще три дня.

Именно столько требовалось, чтобы доплыть от Янцзы до устья реки Байхэ, этого великого водного пути на Пекин.

Коли вы собираетесь следить за моей историей дальше, самое время бросить взгляд на карту. Устье Байхэ охраняли пресловутые форты Дагу, те самые, из-под которых нам пришлось отступать, поджав хвост, в минувшем году. В тот раз янки, выступавшим в качестве арбитров на линии, пришлось запулить свой нейтралитет куда подальше и помочь кузену Джону Булю расхлебать заваренную им кашу^[356]. Форты никуда не делись, драконьими клыками возвышаясь по обоим берегам, и поскольку Элджин не был уверен, пропустят ли нас маньчжуры без боя или постараются разнести в клочья, они с Грантом приняли мудрое решение высадиться в восьми милях севернее устья, у Бэйтана. Отсюда нам с лягушатниками можно было атаковать форты со стороны суши, если китаезы не выкажут расположения обсуждать условия нашего прохода.

Все море от устья Байхэ до Бэйтана было покрыто нашими эскадрами: к югу, под охраной боевых кораблей, бросили якорь речные суда. Им предстояло войти в Байхэ, как только форты будут приведены к молчанию, пока же они стояли от них на безопасной дистанции. Севернее располагались основные силы флота — густой лес мачт, снастей и дымящих труб: войсковые транспорты с буксирами, грузовые суда, боевые парусники, пароходы и канонерки, даже джонки и сампаны со снующими повсюду, подобно жукам-водомеркам, лодками и шлюпками, с кули или краснорожими моряками в белых бушлатах и соломенных шляпах в качестве гребцов. Жуткое количество судов, штук, наверное, двести, потребовалось для перевозки пятнадцати тысяч человек конницы, пехоты, артиллерии и нестроевых. Высадку Грант с Монтобаном начали почти две недели тому, все говорило о том, что на пристани в Бэйтане до сих пор творится сущий бедлам.

— При таком раскладе мы несможем высадить вас на берег раньше завтрашнего дня, — заявляет капитан шлюпа.

Я к этому времени уже сгорал от нетерпения покинуть его валкое и тесное корыто, поэтому, оглядев лежащее не далее как в миле пологое побережье, высказал крайне неосторожное предположение.

Мы находились на полпути между Байхэ и Бэйтаном, в самой середине флота; между оным и берегом курсировали, перевозя лошадей, две плоскодонные посудины.

— Может ваш баркас подкинуть меня до одной из тех штуковин? — спрашиваю я.

Коммодор поскреб в затылке и ответил, почему бы, мол, и нет. В результате через полчаса мы уже пробивались сквозь прибой к импровизированной пристани: стоящие в воде полуголые кули удерживали понтон, с которого сайсы^[357] сводили лошадей на берег. Здоровенные уродливые уолеры ржали и пятились как проклятые, не желая ступать в соленую морскую пену. Шлепая по мелководью, я заметил розоволицего юнца в красном тюрбане и зеленом мундире, почем зря поливавшего неумелых коноводов.

— Пальцы в ноздри ему просунь, а? — верещал он. — О, чтоб мне сдохнуть! Это же не овца, не ясно, что ли?

Я окликнул его. Юношу, помнится, звали Карнак. Этот предприимчивый паренек, субалтерн кавалерийского полка Фейна, решил, подобно мне, протиснуться через боковую дверь. Уолеры являлись ремонтом^[358] для его полка, который, по мнению Карнака, находился где-то на дамбе между Бэйтаном и Синьхэ — взгляд на карту поможет вам уяснить, где мы располагались.

— Фейн ждать не любит, — говорит парень. — Эти чертовы клячи понадобятся нам уже завтра, так я понимаю. Мне пришлось выгружать их прямо здесь, пользуясь отливом, — он махнул в направлении севера, куда на мили, теряясь в дымке на горизонте, уходила полоса низменного берега. — Наши должны быть уже в Синьхэ. Это в той стороне. — Карнак показал вперед. — Всего миль пять, но на пути могут встретиться татары, так что я не намерен рисковать.

— Мудро, парень, — говорю я. — Не одолжишь на время уолера бедному полковнику штаба, а? Я направляюсь к лорду Элджину.

— Понятия не имею, где он. Может, в Бэйтане? — заявляет юнец. — Но сэр Хоуп Грант наверняка должен быть на шоссе, по которому пойдем мы.

— Превосходно, — отвечаю я, и когда последнего из уолеров свели на берег и сайсы оседлали коней, мы порысили по равнине.

Насколько хватало взора, простирались грязные наносные пески с высыхающими под утренним солнцем лужицами. Постепенно туман рассеивался и спереди послышался гул канонады. Карнак легким галопом направился к возвышенности по правую руку от нас. Я последовал за ним. Мы взобрались на небольшое плато, сплошь усеянное холмиками, очень напоминающими палатки. Это были погребальные насыпи вроде русских курганов. Подскакав к дальнему краю плато, мы очутились на превосходной смотровой площадке.

Прямо перед нами, примерно в миле, шло шоссе — насыпная дорога, и по нему под свист дудок и дробь барабанов шли колонны красномундирной пехоты: наша Первая дивизия. За ними показалась облаченная в хаки туземная инфантерия, а потом синие шинели и кепи лягушатников. Примерно около двух тысяч солдат бодро двигались к расположенным у окончания шоссе слева маньчжурским полевым укреплениям; в арьергарде громыхали орудия Армстронга, а впереди бодро лилась «Синие береты за границей»^[359]. За маньчжурскими траншеями виднелись массы китайской пехоты, «знаменщики» и «тигры», левее которых копошилась целая орда татарской конницы. Через трубу Карнака я различил красные накидки и меховые шапки всадников, высоко, как жокеи, сидящих на попонах из овечьей шкуры.

Прямо у нас на глазах татары пришли в движение, огибая шоссе с нашими наступающими частями и заходя им далеко во фланг. Карнак приподнялся в стременах, голос его стал хриплым от волнения:

— Там наша Вторая дивизия! Ее из-за дымки не видно! Черт, китаезы ударят по ней! Как вы думаете?

Было слишком далеко, чтобы четко видеть происходящее; татары растворились в дымке, откуда раз за разом раздавались залпы полевых орудий. Наши колонны на шоссе замедлили шаг — на правом их фланге явно разгорелся жаркий бой. И точно, некоторое время спустя татары появились снова, они беспорядочно отступали по равнине, а из тумана позади них вынырнули шеренги всадников в красных тюрбанах и серых мундирах, идущие на рысях с пиками наперевес. За ними виднелись красные мундиры тяжелой конницы — Гвардейский драгунский. Карнак взвился.

— Смотрите как идут! Это наши ребята! Талли-ху, парни Фейна! Всыпьте им как надо! Разрази меня гром, если это не предзнаменование: первая же сшибка — и мы гоним, их как зайцев!

Юнец не врал. Индийские уланы и драгуны разделали китаез под орех, и, следуя примеру, колонны на шоссе стали разворачиваться в боевой порядок, ускоренным маршем двинувшись к траншеям. С каждым залпом наступающая пехота обволакивалась пеленой дыма, ответный огонь был нестройным, и вскоре наши уже ворвались на укрепления, а маньчжуры обратились в драп, подгоняемые разрывающимися среди них гранатами «армстронгов». Все пространство за китайскими линиями было запружено беглецами, направляющимися к деревне, которая, как я догадывался, называлась Синьхэ. Карнак вопил, как безумный, и я поймал себя на том, что сам восклицаю: «Чертовски здорово, Грант! Отличная работа!» Мне и впрямь в жизни не приходилось наблюдать более мастерского удара с ходу, решившего битву при Синьхэ и открывшего нам дорогу к фортам Дагу.

Карнак, которому не терпелось присоединиться к своему полку, галопом погнал своих конюхов к шоссе, но мне спешить было некуда. Синьхэ находилась в добрых трех милях по заболоченным полям и солончакам, перемежаемым каналами, и если я знал кое-что о полях сражений, так это то, что сейчас все это пространство щедро усеяно пребывающими в дурном расположении духа вражескими ранеными. Ранеными как раз настолько, чтобы успеть выместить зло на ни в чем не повинных проезжающих. Я решил дать им время умереть или отползти подальше, наблюдая покуда за маневрами Второй дивизии, пересекающей равнину. Солдаты Первой приветствовали ее с захваченных позиций общим «ура» и летящими в воздух головными уборами. Где-то там должен находиться Грант; и вместо того чтобы нарезать лишнюю милю по забитому войсками шоссе, я решил добраться до Синьхэ по прямой, через поля. Все толковые маньчжуры уже должны разбежаться кто куда, полагал я. Но не учел, что нет такой армии, где не было бы своих придурков.

Спустившись вниз, на солончаки, я лишился хорошего обзора, передо мной расстилалась унылая местность с белесыми проплешинами, небольшими каналами и вонючими ямами. Неприглядная земля. Не видно было ни души, а мертвую тишину нарушал только приглушенный топот копыт моего уолера. Мне вспомнилась почему-то Хорнада дель Муэрто, залитая мертвенным светом мексиканской луны. Я поежился и принял правее, в направлении шоссе, как вдруг услышал звуки доброй английской перепалки. Обогнув соленое озерцо, я увидел диковинную картину.

Их было трое: шотландец, ирландец и китаец, и вся эта компания пьяно ссорилась за обладание повозкой с грогом, у которой сломалось колесо. Пэдди, здоровенный рыжий детина с сержантскими нашивками, вырывал бутылку из рук шотландца, чернявого пройдохи в красном мундире. Тот отбивался, горланя какую-то непристойную песенку про бал в Кирримуире — мне такую слышать не доводилось. Китаеза глядел на эту картину и покатывался со смеху. Рядом равнодушно стояли несколько кули.

— Ты, черномазый шотландский скот! — орет Мерфи. — Будешь ты слушаться или нет? Я тебя предупреждал, Мойз, я предупреждал! Ждут тебя козлы и драная спина, коли не отдашь эту бутылку! Вернее, что ты от нее оставил, грязная свинья! А ну, дай сюда!

Скотт прервал арию, чтобы отбросить противника и привалился к повозке.

— Слышь, Нолан! — кричит он. — Знаешь, кто была твоя бабушка? Шлюха! И не умела ни читать, ни писать! И родила твою маму от иезуита! Ага, а мама родила тебя от жида! Черт, Нолан, с тобой рядом стоять срамно! Хочешь выпить?

Ирландец с ревом накинулся на обидчика, но, поскольку пьяные склоки меня не касались, я собирался уже тронуть коня, как сзади послышался вдруг стук копыт, крики, и из-за холмика вынырнул небольшой отряд татарской конницы, настроенной очень недружелюбно. После чего за очень короткий промежуток времени произошло множество событий.

В мгновение ока я соскочил с уолера и выстрелил из своего кольта. Передний из монголов упал. Его приятели расчехлили луки, и не успел я отпрыгнуть, как мой конь повалился, дрыгая ногами, утыканный стрелами, как подушечка для игл. Я побежал, споткнулся и, перекатываясь, стал палить по красным кафтанам, мелькающим, казалось, повсюду. Краем глаза я заметил, что ирландец ухватил одного из татар за ногу и тянет его из седла, шотландец, казавшийся непригодным для любой схватки, заскочил на повозку, разбил бутылку о башку другого всадника и пырял его осколком. Я получил мощный удар по голове, не лишивший меня сознания, но заставивший все тело онеметь. Потом меня подняли на ноги двое краснокафтанных; желтые лица злобно скалились из-под меховых шапок, а вонь от монголов была такой, что валила замертво — дело в том, что они никогда не моются. Даже китайцы жалуются. Все плыло у меня перед глазами. Помню, как ирландца волокли за руки и за ноги, а шотландец распластался на земле, явно убитый. Больше ничего.

Сам я не помню, чтобы потерял сознание, но, должно быть, потерял, поскольку собирая потом все воедино, не досчитался дня. Впрочем, мне все рассказали, так что потеря невелика. Но уж что я запомнил, так запомнил. Вовек не забуду.

Жуткая боль в запястьях и лодыжках: если китайцы связывают человека, то стараются стянуть туго, насколько возможно — так руки быстро слабеют, а со временем немеют вовсе. Было темно и ужасно тряско — видимо, меня везли на одной из их лошадок. Первое ясное воспоминание относится к грязной темнице, пол которой усеян слоем мусора толщиной в фут. Руки и ноги ничего не чувствуют, они все еще связаны. Говорить ничего не могу из-за жестокой жажды, от которой язык и губы буквально окостенели. Все, что я мог, это только лежать, умирая от боли и отупев почти до бесчувствия. Слышать я, впрочем, слышал: помню грубый голос шотландца, выкрикивающий оскорбления, хрип ирландца, умоляющего приятеля заткнуться, и писк кули в темноте.

Тут по темнице разлился яркий свет и татарские свиньи, не скупясь на тычки, с воплями потащили нас к низкому дверному проему. Мне припомнилось, что маньчжуры со всеми пленными обращаются одинаково, как с падалью, поэтому заявляться офицером смысла не было, даже если одеревеневший язык и позволил бы это сделать. Я почти выпал на свет; меня рывком поставили на ноги. Через несколько секунд в глазах прояснилось, и первое, что я увидел, было лицо.

Не спорю насчет собственной предвзятости, но лицо показалось мне одной из самых зловещих и жестоких физиономий, которые доводилось мне наблюдать — а уж я-то повидал на своем веку тех еще красавцев... Круглая и желтая, как гинея, морда оскалилась при виде наших мучений и издала звериный смешок, адресованный своему соседу. У лица были обвислые усы и небольшая козлиная бородка, а увенчивалось оно полированным стальным шлемом. Тело под этой мордой представляло собой фигуру, закованную в стальные и кожаные доспехи с головы до пят, заканчивая кольчужными рукавицами, поверх лат наброшен был роскошный халат красного шелка. Мужчина сидел на позолоченном троне, держа на коленях огромный меч, рядом стояли неприметного вида чиновник-китаеза и могучий монгол, голый по пояс и с топором на плече.

Мы находились во внутреннем дворике, вдоль высоких стен которого выстроились татары в меховых шапках; справа от меня скулили с полдюжины кули, а слева, едва узнаваемые под густым слоем грязи, стояли пэдди и скотт с той повозки с грогом. Глаза ирландца были закрыты, а губы призывали Святую Мэри, шотландец же глядел прямо перед собой. Мундир его был разодран, но я тупо отметил про себя облицовку цвета охры, выдававшую принадлежность шотландца к «буйволам», и давно зажившие следы плети на плечах. Взгляд мой вернулся к дюжему монголу с топором, и в пароксизме ужаса я понял, что все мы сейчас умрем.

Тут мерзавец на троне заговорил, вернее сказать, завопил по-китайски, вскинув указующую длань, два пальца которой были с длиннющими ногтями.

— Отребье! Вши! Белая падаль! Вы посмели сунуть свои песьи морды в Поднебесную империю и загадить ее святую землю! Дерзнули бросить вызов ее могуществу! Но день вашего унижения близок! Как дворняги, двадцать лет тешили вы свою гордость! Теперь вам, как подобает дворнягам, придется поджать хвосты и уши и умолять о милости! — На губах его выступила пена, он дергался и вращал глазами, как припадочный. — На колени! На колени, мразь! Коу-тоу! Коу-тоу!

Справа послышались возня и всхлипы: кули бились о землю, не жалея лбов. Стоявшие по левую от меня руку британцы, не понявшие ни слова, стояли как вкопанные. Закованный в железо тиран завопил от ярости, вперед выскочил маленький чиновник и заверещал на жутком подобии английского:

— Кланяйтесь! Кланяйтесь в ноги! Кланяйтесь князю Сяну! Он убить! Да, убить!

Он указал на большого монгола, с ухмылкой выступившего вперед и крутанувшего над головой ужасный топор. Не вызывало сомнений, что от нас требуется и какова будет цена неподчинения. Мне этого хватило: я повалился наземь, стараясь лбом достучаться до антиподов еще прежде, чем маленький ублюдок успел рот раскрыть. Я по-прежнему не сомневался, что с нами все кончено, но если небольшое пресмыкательство способно облегчить участь, то ради бога, получите пожалуйста: никто не узрит Флэши, с ноги открывающего врата ада. Впрочем, желающий нашелся помимо меня.

— Кланяйтесь! Кланяйтесь князю Сяну! Нет — он будет убивать! Нет коу-тоу — убивать! Коу-тоу! Коу-тоу!

Чиновник не переставал орать, и я, не отрывая лба от земли, скосил глаза. И вот что увидел.

Пэдди был человеком храбрым и подчиняться не спешил. Лицо его побагровело, он дико посмотрел вокруг, тяжело сглотнул и... бухнулся на колени, уткнувшись носом в пыль, как остальные. Но сонни^[360] остался стоять, хмуро глядя на князя, будто не веря тому, что услышал. Губы его безвольно кривились, и мне показалось, что он до сих пор не протрезвел. Но я ошибся.

— И чё? — произносит шотландец своим шершавым гортанным голосом.

Князь зыркнул на него, а маленький чиновник забормотал что-то. Я услышал, как ирландец заговорил хрипло:

— Бога ради, Мойз, падай! Чертов идиот, они же убьют тебя, слышь ты? На колени, парень!

Мойз повернул голову, и глаза его широко раскрылись от удивления. Так же как и мои уши, ей богу! Поскольку он ясно и четко так говорит:

— Перед китаёзой, что ли? Да катитесь вы все!

И остался стоять, вскинув свой небритый подбородок и глядя на князя Сяна.

Добрых секунд десять царила мертвая тишина. Потом Сян взвыл, как зверь, и вскочил с трона. Монгол, стоя прямо перед Мойзом, медленно провел топором прямо в паре дюймов от лица скотта, после чего вскинул оружие, готовясь к удару. Чиновник повторил приказ о коу-тоу. Мойз вскинул подбородок еще выше, посмотрел прямо на князя, потом презрительно сплюнул уголком рта.

Сян вздрогнул, будто его ударили, и мне на миг показалось, что он набросится на пленника. Но князь только сверкнул глазами и прошипел приказ монголу, который вскинул топор еще выше, напружинив мускулы могучих плеч. Из уст ирландца донесся умоляющий хрип:

— Исусе, сделай чо просят, парень. Девой Марией заклинаю! Убьют тебя, дурак! Он ведь тебя зарубит!

— Мож, так ему удастся показать себя мужиком перед своей мамочкой, — спокойно отрезает Мойз, и я не знаю никого, кто мог бы произнести это столь же беззаботно-презрительно.

Он стоял непоколебимо, как стена. Сверкнул топор, послышался зловещий хруст. Тело завалилось на спину, а я уткнулся лицом в грязь, сглатывая подкатившую желчь и едва дыша от ужаса.

Вот как все произошло: легенды, что он смеялся в ответ, произнес речь насчет нежелания склонять голову перед язычником, читал молитву или что просто был в стельку пьян — все вранье. Я говорю, что ему показалась неприемлемой даже сама мысль совершить коу-тоу, и он отказался это делать даже ценой собственной жизни. Вы можете спросить, герой он был или просто дурак? Я не отвечу: знаю только, что каждый человек знает себе цену, и его цена была повыше моей или вашей. Вот и все. И еще одно — когда я слышу пословицу «Горд, как Люцифер», всегда думаю про себя: «Чепуха, говорить надо "горд, как рядовой Мойз"»^[361].

Но в те минуты мне было не до философии — я онемел от ужаса и боли в расшибленной голове. Нас, еще охваченных ужасом за свои жизни, отволокли обратно в темницу. Кто-то — кули, надо полагать — развязал мои путы, ополоснул лицо водой и дал напиться. Помню режущую боль, с которой кровь запульсировала в затекших членах. Постепенно она стихла и я, должно быть, задремал на подстилке из зловонного сора. Потом резко проснулся; стоял страшный холод, голова моя тупо ныла, но работала хорошо. Я обнаружил, что остался один в темнице, дверь которой распахнута.

Судя по прохладе и серому свету, было раннее утро. Земля тряслась от канонады, раздававшейся совсем неподалеку. Она смолкла вдруг, сменившись воплями на китайском, потом раздался грохот взрывающихся снарядов «армстронгов», сопровождаемый далеким треском винтовочных выстрелов. Последний приближался, и вскоре послышался возбужденный гомон голосов. Громыхнуло еще несколько выстрелов, кто-то затопал снаружи по ступенькам и раздался крик: «Еn avant! En avant! Chat huant! Chat huant!» Я, сплошь в грязи, стал карабкаться наверх, твердя про себя: «Лягушатники, да еще бретонцы при этом!»^[362]. И вывалился из двери на руки дюжего малого в синем мундире и кепи, который, чертыхаясь, отпрянул при виде зачумленного призрака, вынырнувшего из тьмы.

Произошло вот что. Я попал в плен к татарам вечером 12 августа и был отвезен ими в деревню Тангу — последний форпост узкоглазых перед фортами Дагу. От удара по голове я провел в забытьи до наступления следующего дня, когда был приволочен на двор, где погиб Мойз. После чего провалялся в темнице следующую ночь, на исходе которой, утром четырнадцатого, наши войска атаковали Тангу. Китайцы сделали несколько залпов и бежали, оставив нас без охраны. Вернее сказать, меня. Куда подевались ирландец и кули, у меня не было ни малейшего представления, но я получил время поразмышлять, пока стрелок-лягушатник провожал меня до перевязочного пункта, и решил временно побыть французом. Поэтому, покуда санитар обтирал меня водой, дабы смыть налипшее дерьмо, и накладывал компресс на разбитую голову, я щедро изрыгал всякие «мор-де-ма-ви» и «сакр-бле», как полагается. Потом осыпал медика неумеренными выражениями благодарности, затопал из этого бедлама прочь, чертыхаясь, как апач, и кумекая: теперь, когда опасность миновала, надо постараться не уронить свое драгоценное реноме.

Ведь, как вы понимаете, я пресмыкался, причем прилюдно, перед этим чертовым китаезой. Но в расчет стоит принимать одного сержанта-пэдди, который меня ни в жизнь не видал. Кроме того, я был в гражданской одежде и так облеплен навозом, что меня мама родная не узнала бы. Сомневаюсь даже, что ирлашка хотя бы засек мое присутствие у повозки с грогом — так быстро все случилось. А значит, если обставить все по уму и запутать следы, никто, в том числе и этот злосчастный фения (или кто уж он там)^[363], никогда не опознает в бравом герое Флэши, который вскоре объявится при штабе командующих, того самого жалкого страхолюдину, который первым застучал оземь головой у ног коварного язычника. Вот и прекрасно: все, что нам сейчас нужно, это бритва, чистая сорочка и брюки...

Стыд и позор, как я говорил и продолжаю говорить Королевской комиссии, что среди всех военных руководств и уставов нет ни строчки про добычу провианта и обмундировки — это важнейшее искусство, способное помочь душе солдата не распрощаться с телом в минуты тяжких испытаний. Я предлагал свои услуги, но они отказались. Ну и дураки: я чего только ни тягал, от курицы до бриллиантов короны, и вполне мог бы поучить молодежь уму-разуму, дайте только возможность. Экипироваться после Тангу было детской забавой — на две мили до Синьхэ тянулось целое светопреставление из тыловых войск и обозов, спешащих за войсками, разбивать лагерь. Я влился в этот хаос, используя, при необходимости, свой французский, и с легкостью сходя за какого-нибудь недотепу из комиссариата, корреспондента или нонконформистского священника. В десять минут я сменил свои перепачканные пожитки на новый чесучовый сюртук, штаны, какие носят кули, пробковый шлем и зонтик, сунув до кучи в карман милый марокканский туалетный набор. Если вы скажете, что вид у меня был несколько экстравагантный, то скажу, что в наши дни армия выглядела намного менее формально. Кэмпбелл под Лакноу походил скорее на кондуктора омнибуса, чем на генерала, а старина Раглан в Крыму расхаживал так, будто только что ограбил лавку старьевщика.

Побрившись в тихом углу, избавившись от бинтов и прикрыв разбитую башку шлемом, я стал парнем хоть куда, если бы не чувствовал себя как разбитое корыто. Я взобрался на порожнюю патронную повозку лягушатников, доехал до Синьхэ, выследил местоположение Гранта по крытому фургону и отправился на доклад, помахивая зонтиком, как тросточкой. В фургоне я застал двух штабных сосунков, явно только что из «Эддискомба»^[364].

— Здорово, сынки! — говорю я весело, хотя голова раскалывалась от боли. — Меня зовут Флэшмен. Да что вы, что вы, сидите! Только не говорите, что до сих пор не выучили правило главного штаба!

Оба переглянулись, смущенные присутствием прославленного вояки.

— Нет, сэр, — нервно говорит один. — А что за правило?

— Нуты даешь, малыш. Если хлеб — глава жизни, то что есть жизнь главы?

— Не могу знать, сэр, — отвечает юнец, ухмыляясь.

— Большая буханка хлеба, — подмигнув, отвечаю я. — Так что расслабьтесь и скажите, где сейчас сэр Хоуп Грант?

Они сообщили, что командующий вместе с Шестидесятым полком, а на вопрос про Элджина удивленно переглянулись и заявили, что лорд вернулся в Бэйтан.

— Вы хотите сказать, что я месил эту чертову грязь ни за понюшку табаку? Нет, это ужасно! Ну ладно, Бэйтан так Бэйтан. Передайте мое почтение сэру Хоупу и скажите Уолсли, что, если ему придет в голову мысль послать таких отличных молодых парней в пикет, я его вызову. Пока, сынки!

Тем самым я надежно засвидетельствовал свое алиби, ибо два благодарных ординарца отрапортуют, что Флэши прибыл прямиком с побережья — что было правдой, если не считать задержки в пару дней. Теперь можно тащиться в Бэйтан в абсолютной уверенности: никому и в голову не придет, что я был в районе Тангу и пережил такой позор. Нужно только не ляпнуть чего невзначай — и все будет в порядке.

Чувствовал я себя очень неважно, а до Бэйтана путь неблизкий. К счастью, первым, кто встретился мне по выходе из штабного фургона, был Нуксбан-хан, служивший заместителем командира отряда иррегулярной конницы в Джханси у моего побратима — Ильдерим-хана. Он с громким воплем окликнул меня и разразился градом приветствий на пуштунском. Это был здоровенный афганский бандит с прихваченным кушаком кафтаном и в громадного размера сапогах. Улыбаясь во всю свою жуткую рожу, он поинтересовался, как мои дела, и припомнил тот счастливый день, когда туги придушили бы меня у павильона рани, кабы не своевременное вмешательство Ильдерима и остальных членов Хайберского общества взаимопомощи. Нуксбан стал теперь большим человеком, служил риссалдаром^[365] в полку Фейна и, услышав про мои планы, заявил, что я должен путешествовать с комфортом, в полковой двуколке.

— Неужто Кровавому Копью подобает ходить пешком или ездить верхами, как обычному совару? Нет, клянусь Аллахом! Тебе надо ехать, как раджа, друг, — ах, прошу прощения, полковник-хузур! Надо блюсти честь отряда Ильдерима! Да, Ильдерим! Последний раз он ел соль при Канпуре, да упокоит Аллах его душу!

По хищному лицу покатились вдруг слезы.

— Бисмилла! Где найти теперь таких друзей, как Ильдерим? Или таких врагов? Видел ты этих татар, Кровавое Копье? Мыши! Что ж, значит, придется нам с тобой охотиться на мышей!

Потом Нуксбан вскричал:

— Эй, Пробин-сахиб! Пробин-сахиб! Посмотри-ка, кто тут у нас!

И он познакомил меня с Пробином, которого мне не доводилось прежде встречать. Это был высокий, приятный и обходительный человек, которого многие называли лучшим командиром иррегулярной конницы со времен Скиннера — хотя я поставил бы Гранта выше их обоих. Пробин начинал субалтерном в кадровом полку Скиннера, а теперь вот имел собственное командование и крест Виктории. Полковник, в свою очередь, представил меня своим офицерам — все до единого афганцы и самый бандитский сброд, который когда-либо пересекал границу. Меня обуяло странное чувство, когда при имени «Флэшмен-багатур»^[366] они вытянулись, просияв, и щелкнули каблуками.

Вам знакомо чувство, которое испытываешь, возвращаясь домой? Внезапно, видя дружескую приязнь на этих свирепых физиономиях, улыбку и уважительный взгляд Пробина и слыша восклицания Нуксбана, я ощутил, что ужас двух минувших дней отступает прочь, даже голова болит не так сильно. Мне стало понятно, из-за чего: впервые за все пребывание в Китае я понял, что не одинок — со мной лучшая армия на свете, храбрейшие из храбрых. И эти опасные люди приветствуют меня как товарища, причем товарища уважаемого. Если вы не наделены такими слабыми поджилками, как у меня, никогда не поймете, чего это стоит. Меня наполняли гордыня и ощущение долгожданной безопасности.

В сопровождении Пробина я покатил в двуколке, первый раз получив возможность толком разглядеть великую англо-французскую армию, расквартированную в окрестностях Синьхэ. По обе стороны шоссе тянулись длинные ряды палаток — белых, зеленых, хаки. Реяли флажки, солдаты тренировались или бездельничали. Вот рота лягушатников в шинелях и с объемистыми ранцами марширует справа от дороги под «Лотарингский марш», соревнуясь с батальоном пенджабцев — весьма живописных в своих тюрбанах и с бородками — чеканящим шаг под «Джона Пиля». Вот эскадрон спаги в развевающихся длинных плащах отрабатывает разворот на скаку. А вот шеренга всадников Пробина — сикхи и афганцы в рубахах. По очереди они на полном ходу пролетают мимо офицера, подкидывающего в воздух апельсин. Наездник старается разрубить его на лету. Каждый меткий удар вызывает одобрительный рев.

— Завтра, если не ошибаюсь, парням Фейна предстоит отрабатывать этот трюк на картечи, — говорит Пробин.

Я высказал сожаление, что китайский император не видит всего этого сейчас, не то живо пришел бы в чувство: артиллерийские парки и ракетные батареи; бесконечные линии обозных подвод и санитарных фургонов, управляемых подсобными рабочими-кули; мадрасцы с пышными баками борются в одних набедренных повязках; мускулистые пушкари играют в крикет, сплетя из соломы калитку; бородатые сикхи острят на точильном колесе пики; стрелки Шестидесятого в зеленых куртках с точностью часового механизма отрабатывают перестроения; идет на рысях эскадрон гвардейских драгун — каждая каска и каждая сабля наклонены под одним углом; «королевские» в своих рубахах вперемежку с тиральерами выпивают и травят байки — мне всегда не по себе, если угодно, от легкости, с которой джоки^[367] и лягушатники находят общий язык. Можно тут еще было наблюдать картину, при виде которой у императора Поднебесной полезли бы на лоб его царские очи: полковые товарищи бережно несли к лошадям двоих соваров в полной парадной. Тем предстояло заступать на конный караул, поэтому ни пылинки не должно было очутиться на начищенных мундирах, сапогах, отполированной пике, сабле, пистолетах и карабине. Пробин желчно поглядел на них, приглаживая пышные усы.

— Если они снова получат стек^[368], Фейн вообще станет несносным, — говорит. — Так вы хотели бы, чтобы маньчжурский император увидел все это? Не переживайте — увидит.

Пробин оставил меня на шоссе, по которому я в одиночку направился в Бэйтан, Богом забытую деревушку на реке. Она могла похвастаться единственным приличным домом, в котором разместились Элджин и его штаб. Первый, кто мне попался, был Темпл из снабжения. Он буквально оглушил меня своими жалобами на состояние транспорта: фураж — отвратительный, кули — лентяи, офицеры — перегружены работой («за жалких девять шиллингов и шесть пенсов вдень, скажу я вам!»), местные лошади — бесполезны, предложение выдавать трехдневный готовый рацион — безумие в таком климате. И вообще, вся эта война ничтожная и никому не нужная, на которую на родине всем наплевать. Судя по описанию, обозные дела обстояли как обычно.

— Эти лягушатники — морока и ничего больше: провианта толком у них нет, и опаздывает на три дня, — с удовлетворением отмечает Темпл. — И как только Бонапарту удавалось воевать, ума не приложу. Лучше бы мы шли без них.

Все в один дух твердят это про французов. И это истинная правда. Но только до тех пор, пока не наступит время «завтрака для Розали»^[369] — вот тогда лягушатники рвутся в бой впереди нас. Хотя бы чисто из вредности.

Элджин обнаружился на заднем дворе дома. Он расхаживал без сюртука, отрывисто диктуя Локку, своему секретарю, тогда как мой кантонский инквизитор, Паркер, сидел рядом. Я услышал резкий голос Элджина еще до того, как увидел его самого. Когда я остановился в воротах, лорд обернулся, зыркнув очами, как воинственный мистер Пиквик, махнул рукой и коротко поприветствовал меня, не прерывая диктовки.

— ... имею честь переадресовать ваше превосходительство к письму суперинтендата от такого-то числа... А, Флэшмен! Наконец-то!.. И еще раз повторить уведомление... постойте, Локк, пусть лучше будет «предупреждение»... предупреждение, высказанное в моих посланиях от такого-то и такого-то, что пока не получим вашего заверения... клятвенного заверения... что наш ультиматум будет исполнен в точности...

Продолжая диктовать, он пошарил в ящике для писем и протянул мне конверт. К моему изумлению, адрес на нем был начертан немудреным почерком моей женушки. Я сунул письмо в карман, но Элджин жестом показал, что можно читать. Так я и поступил, в то время как посол продолжал яростно составлять послание.

«Ах, Любимейший Мой, как скучаю я по тебе!» — начиналось письмо, после чего плавно перетекало к мнению миссис Поттер насчет того, что мы относим в прачечную Лучшее Льняное белье, а назад получаем жеваные тряпки, в связи с чем ей кажется весьма правильным приобретение миссис Поттер новейшей патентованной стиральной машины Уильямсона. Не сочту ли я такой поступок Излишне Экстравагантным? «Уверена, что машина окажется весьма Полезной и принесет Большую Экономию. Сорочкам не нужна ручная стирка! Квалифицированные Инженеры берутся быстро исправлять поломки, необходимость в чем возникает крайне редко, как говорит миссис Поттер». Далее сообщалось, что она (Элспет, не миссис Поттер) любит меня Чрезмерно и нашла в газете одну Заметку, которая, без сомнения, должна рассмешить меня: дочь епископа вышла замуж за преподобного Эдварда Сырча! Какое потешное имя! Также она ходила в Ганновер-сквер, послушать, как мистер Райдер читает «МакБета» — «очень трогательно, хотя представление Шекспира о речи шотландцев такое иностранное и нелепое», еще они с Джейн Спидикат дважды смотрели «Пилигрима Любви» на Хаймаркете, и Джейн плакала очень даже Притворно, «исключительно в расчете привлечь к себе Внимание, о чем она могла бы и не заботиться, надев то злосчастное лиловое платье, которое так ей не идет!!». Элспет признавалась, что ей очень не хватает меня, и просила не сердиться насчет стиральной машины, ибо, если бы она не приобрела ее, миссис П. могла Составить Мнение! Маленький Гавви надеется, что Папа убьет Китайца, а еще он закончил рисунок Иисуса, который рисовал в школе. «Ах, скорее, скорее возвращайся к нам, милый Герой, в нежные объятия твоей Любящей, Обожающей Элспет. X X X X X!!!»^[370].

Я не склонен проливать сентиментальные слезы, но в тот миг, стоя с письмом посреди пыльного жаркого двора, с запахом Китая, бьющим в ноздри, я был чертовски близок к этому. Мне живо представлялось, как она пишет, вздыхая, морща лобик и кусая перо, ерошит в поисках вдохновения золотистые кудри, заглядывает в словарь, дабы уточнить, сколько «н» в слове «иностранное», мило улыбается и целует жуткую мазню юного Гавви — маленькому мерзавцу уже одиннадцать и ему кажется, что у Христа должно быть зеленое лицо и перья в волосах. Испиши жена все страницы чепухой про Неувядающую Преданность, как делала в юные годы, я просто зевал бы, но весь этот бред про стиральные машины, «МакБета», платье Джейн и парня по имени Сырч — это было так... так по-элспетовски — если вы понимаете, о чем я — что мне так захотелось быть рядом с ней: просто сидеть рядом и держать ее ладошку в своей, и вглядываться в эти прекрасные голубые глаза, и расстегивать ее корсет, и...

— Флэшмен! — Элджин схватил меня за руку, требуя поведать новости. — Ха! Очень рад видеть вас! В Шанхае вас числили пропавшим! — Проницательные глаза на миг блеснули. — Поэтому вам следует незамедлительно написать очаровательной маленькой супруге, письмо коей я доставил вам! Она в добром здравии. Ну же, садитесь, садитесь! Расскажите мне про Нанкин.

Так я и поступил, и он слушал меня, положив голые руки на стол — вылитый портрет Джона Буля. Ему, Большому Варвару, как звали его китайцы, было тогда пятьдесят: лысый, как яйцо, если не считать нескольких седых клочков, с бульдожьей челюстью и громко, отрывисто рявкающий, когда гневается или смеется. Ворчливый старый хрыч, но при этом чертовски добрый — много вы знаете послов, которые отправились бы с визитом к жене полковника, дабы захватить письмо для ее мужа? Вдобавок один из самых способных дипломатов своего времени — твердый, как железо, и пронырливый, как испанец. А самое лучшее, одаренный здравым смыслом.

Он сделал себе имя в Вест-Индии и Канаде, заключал с Китаем договор, который нам теперь предстояло силой ратифицировать, и спас Индию — ни больше ни меньше — начав при самом начале Мятежа переброску войск из Китая, не дожидаясь разрешения из Англии. Что касается его стиля дипломатии, вот вам пример. Когда янки положили глаз на Канаду и разрабатывали план аннексии, Элджин ураганом пронесся по всем вашингтонским гостиным, обедая и выпивая с каждым демократом-южанином, которого сумел сыскать. Кружа собеседникам голову своей голубой кровью, он рассказывал им занимательные истории и был неотразим, как Чирибл^[371]. И подспудно намекал, аккуратненько эдак, что если Канаду присоединить к Республике, это даст северным янки несокрушимый перевес в конгрессе, все эти длинноносые шотландские кальвинисты, не говоря уж о французских папистах, мигом примкнут к ним. Это разожгло целый пожар от Чарлстона до Мексиканского залива, и весь Юг стеной встал против аннексии. Не потому ли Канада так и не стала частью США, а? Ушлые ребята эти графы — батюшка нашего Элджина весь лучший мрамор вывез из Греции. Глаз да глаз нужен за этой семейкой^[372].

— Шайка опасных фанатиков, — подытожил лорд мой рассказ о тайпинах. — Хорошо. Благодаря вам у нас есть возможность воспрепятствовать им наложить лапы на Шанхай, а как только будет подписан договор, их песенка спета. Имперское китайское правительство спит и видит, как разделается с ними. При нашей молчаливой помощи. Но без нашего участия. Так, Паркс?

— Угу... Беда в том, милорд, — говорит Паркс, — что два этих термина имеют прискорбную привычку считаться синонимами.

— К чертям синонимы! — отрезает Элджин. — Правительство Ее Величества не намерено втягиваться в войну против тайпинов. Мы и глазом не успеем моргнуть, как получим новую империю в Китае.

Посол тяжело поднялся из-за стола и налил себе кофе из кофейника на спиртовке.

— Паркс, у меня нет желания расширять район, в границах которого мы будет демонстрировать лживость нашего христианства и нашей цивилизации. Кофе не хотите, Флэшмен? Да, можете курить свои чертовы сигары, только дым выдыхайте в сторону. Отравленное человечество!

Вот вам Элджин во всех трех своих ипостасях — он ненавидел табак, питал слабость к азиатам и не радел о строительстве империи. В ходе той самой кампании мне довелось слышать, что он готов пойти на все, «лишь бы не допустить, чтобы Англия навлекла не себя Божье проклятье за зверства, творимые в отношении очередной слабой восточной расы». Тем не менее Элджин больше любого другого сделал для сохранения и поддержания Британской империи и вошел в историю как человек крайне жестокий. Ирония, не правда ли?

Письмо, которое он диктовал, было очередным обращением к местному маньчжурскому правителю с просьбой пропустить нас в Пекин, на что китаезы предварительно дали согласие, а теперь изо всех сил ставили палки в колеса, как при Синьхэ или Тангу, например.

— Быть может, взяв форты штурмом, мы убедим их в тщетности сопротивления? — спрашивает Локк.

Это был высокий, серьезной наружности молодой человек с большой бородой. По виду его можно было принять за рохлю, но стоило помнить, что в тринадцать он пошел на флот, в семнадцать стал ординарцем Гауга, в двадцать три был адъютантом в конном полку Скиннера и прошел через Сутледж и Крым.

Паркс рассмеялся.

— С чего это вдруг? Императора тут нет, ему ничего не грозит. Как и его министрам вроде князя Сяна и прочих, что кормят его байками, как скинут нас обратно в море. Император им верит. Разослан соответствующий декрет, местные командиры проигрывают бой за боем и шлют в Пекин отчеты, какую-де трепку они нам задали. Поэтому верховный идиот коснеет в своем невежестве, а его наложницы хлопают в ладошки и твердят, что он суть господин вселенной.

— Рано или поздно ему придется взглянуть правде в лицо.

— В императорском-то дворце? Дорогой Локк, это же совсем другой мир! Ну, узнают они, скажем, что потеряли Синьхэ — но это ведь произойдет не на глазах у императора, не в Пекине. А стало быть, этого будто и не случилось вовсе, понимаете? Такова китайская имперская логика.

— А кто такой князь Сян? — спрашиваю я, вспомнив свинью, растерзавшую Мойза, и перед которой я бил коу-тоу.

— Негодяй и подстрекатель, — буркает Элджин. — Князь Сян Колинсен. Наши парни кличут его Сэмом Коллинсоном. Монгольский генерал, руководящий имперскими силами. В эту минуту он в фортах Дагу, вот почему мы не сомневаемся, что форты придется брать штурмом.

Можно было не продолжать — князя Сяна я видел.

Я поинтересовался, когда мы выступаем на форты, и лорд, нахмурившись и теребя жидкие остатки шевелюры — явный признак раздражения — ответил, что примерно через неделю.

— Мы такие неповоротливые, слов нет! — говорит он. — Говорил я Палмерстону, что пяти тысяч солдат хватит, так нет — парламенту все кажется, что мы все еще деремся с треклятыми бенгальскими сипаями, поэтому нам выделили втрое большую армию. — Элджин фыркнул и дернул себя за космы. — Напрасная трата людей, запасов и времени! Погодите еще до выхода билля палаты общин! Не сомневайтесь — наши парламентарии обозначат, чего хотят: им нужны победы, дюжина крестов Виктории и достаточно кровавого месива, чтобы заставить их вздрогнуть. Так вот, обещаю сделать все от меня зависящее, чтоб они этого не получили! Это не война, а посольство. И тут у нас не экспедиционный корпус, а эскорт!

Элджин совершенно побагровел, но глядя, как Паркс спокойно потирает нос, а Локк безразлично смотрит в никуда, я понял, что это не раз отрепетированная сцена. Через секунду лорд оставил шевелюру в покое.

— Подготовка штурма Дату потребует неделю, потому как наше полевое командование меняется через день, чтобы наши французские друзья были счастливы. Грант сдавал командование Монтобану в самый разгар атаки на Синьхэ, если угодно! Разумеется, риска немного, и Монтобан вполне разумный генерал, но эта не система, подходящая для экспедиции. Нас больше устроил бы небольшой подвижный корпус, и никаких французов^[373]. Ну да ладно! — Последний раз подвергнув свою прическу испытанию, Элджин вдруг широко улыбнулся. — Поживем — увидим. А, Локк? Как говорили наши старые няньки: «А sairfecht». Ради Паркса переведу с шотландского — так называют долгую, изнурительную битву.

Когда Паркс проводил меня в отведенную мне комнату, я спросил его, как много нам потребуется времени, и он важно надул губы.

— Чтобы дойти до Пекина? Ну месяц, ну, недель шесть, может быть.

— Боже правый, вы, верно, шутите?

— Нисколько. Элджин совершенно прав — нас слишком много, и сэр Хоуп при всех своих достоинствах излишне... хм-м... методичен. Прибавьте французов и маньчжуров, которые тянут волынку как могут... Как переводчик его милости, я ожидаю, что нам предстоит досыта начокаться с китайцами. — У двери он помедлил и устало вздохнул. — Да, но это... это хотя бы будет тихая маленькая война. Обед, кстати, в шесть. Достаточно простого мундира. 

10

Большие форты Дагу пали двадцать первого, как и было заявлено — к изумлению маньчжуров, почитавших их неприступными, и досаде лягушатников, ожесточенно сопротивлявшихся плану атаки, разработанному Грантом. Французы предлагали ударить по фортам на обоих берегах реки, но сэр Хоуп сказал: нет, возьмем один Большой Северный и дело в шляпе. Монтобан визжал и кипятился, утверждая, что это есть пощечина всей военной науке, но Грант только покачал головой: «Возьмем Северный форт, и остальные сдадутся сами. Вот увидите. Бонжур». И вышел, насвистывая под нос мелодию для контрабаса. Быть может, силы генерала были не слишком поворотливы, как сетовал Элджин, но оказались чертовски боеспособными. Были проложены две мили дорог, добровольцы перебрались ночью вплавь через реку и подвели под укрепления мину. Затем форт подвергли бомбардировке из осадных и морских орудий, после чего выслали отряд пехоты с понтонами и лестницами, чтобы штурмовать стены. И можете не сомневаться — рьяным квакунам выпала честь идти первыми.

Пока китайские пушки не были приведены к молчанию, роль вашего покорного слуги свелась к тому, что он отправился проведать иподбодрить майора Темпла, ждавшего решительного штурма. Неделю назад майор крыл своих кули почем зря, теперь же очень переживал за их судьбу, ибо им предстояло тащить лестницы прямо под огонь орудий, гингалов, острия копий, содержимое горшков с нечистотами и под прочие прелести, которые маньчжуры решат использовать для обороны стены. Темпл, вот осел, решил идти вместе со своими рабочими. Я нашел его стенающим под своим зонтиком и ждущим команды. Впрочем, впервые его жалобы не касались войсковой организации.

— Проклятые чинуши! — чертыхался он. — Читали «Чайна Мэйл»? Хинена выпустили на поруки в Дерби, и им с Сэйерсом предъявят обвинение! Чушь собачья! Почему нельзя оставить спорт в покое^[374]? Эгей! — окликнул Темпл полковника французов. — Готовы, да? Sortons^[375], так кажется? Вперед, ребята! Да здравствует Китай!

И майор затрусил вперед, сигая через канавы, вместе со своей желтой сворой и лягушатниками, горланящими свое «ля глуар!»^[376]. Им немало досталось при переправе через рвы и каналы, но вместе с нашими 44-м и 67-м они взяли стену на штык. Как и предрекал Грант, другие форты тут же выкинули белый флаг. Из пятисот маньчжуров убито было четыреста, мы потеряли около тридцати человек, но раненых насчитывалось раз в десять больше. Кули, по словам Темпла, выказали себя молодцами.

Паркса, Локка и меня отправили за реку договариваться об условиях сдачи с Хань Фу, местным мандарином. Это был хитрый старикашка с опиумной трясучкой. Принял он нас в саду, сидя на троне с огромным куском льда под сиденьем — для свежести, — а стоявшие рядом подручные держали его очки, палочки для еды и серебряные часы, все в красивых футлярах. Мандарин угостил нас шампанским, но едва Паркс заикнулся про капитуляцию, старый лис закудахтал, что не имеет права, не будучи военным, тогда как князь Сян уже отбыл вверх по реке.

Тогда Паркс откинул дипломатию и заявил, что разнесет форты по камешку. Хань Фу говорит: хорошо, мол, император милостиво дозволяет вам временно занять форты (которые мы уже взяли), а наши канонерки могут проследовать в Тяньцзин. Паркс едва не зубами вырвал у него письменное подтверждение, после чего мы в темноте поплелись к своей лодке. Наш путь лежал мимо мрачных циклопических сооружений форта, мин с готовыми фитилями, которые китаезы предусмотрительно расставили тут и там. (Еще одной любимой их шуткой было завалить взведенный спусковой механизм пушки картузами с порохом — вдруг кто дернет? Хитро, не правда ли? В то же время часть крепостных орудий оказалась на поверку деревянными болванками.) Никогда в жизни так не радовался, увидев шлюпку.

Итак, путь был свободен, и, с канонерками, вспенивающими поверхность реки, начался знаменитый марш на Пекин, к последнему оплоту, не видевшему еще белого солдата, к Запретному Городу древнейшей среди цивилизаций, к столице мира — в понимании китайцев — господствующей над всем человечеством. И вот теперь чужеземные дьяволы шли в Пекин. Звуки волынки раскатываются по набухшей от влаги равнине. Топают бойкие пуалю^[377], набекрень сдвинув кепи; позвякивает сбруя конников Фейна и Пробина, солнце поблескивает на остриях их пик; под необычный маршик, сочиненный специально для них Генделем (так сказал мне Грант)^[378], гордо ступают «буйволы»; по оси вязнут в грязи пушки, идут крестьянские сыны из Хэмпшира и Лотиана, идут сикхи, маратхи и пенджаби. Вот Макклеверти, голый по пояс, стоит на носу своей канонерки; Уолсли придерживает пони, чтобы зарисовать группку кули; молча скачет Нэпир, невидяще глядя вперед; Элджин, сидя под навесом на «Короманделе», обмахивается шляпой и почитывает «Происхождение видов»; Монтобан, как заводной, носится вперед-назад вдоль колонн, переговариваясь со штабными; Грант стоит на обочине, теребя седые баки и поднимая фуражку в ответ на приветствие проходящих войск. Пятнадцать тысяч конницы, пехоты и артиллерии катились вдоль Байхэ — не для того, чтобы победить, завоевать или удержать, а просто чтобы Большой Варвар смог встать напротив Сына Неба и проследить, как тот поставит свою закорючку на листе бумаги.

— И когда это свершится, — говаривал Элджин, — два края Земли сойдутся наконец, и не останется больше диких царей, которых можно еще покорить. Мы проделали долгий путь из своих северных лесов, и не знаю, было ли это мудрое решение.

Китайцы явно полагали, что нет, поскольку, раболепно уверив нас в свободном проходе на Тяньцзин, чинили все препятствия, какие только могли. Подводы и тягловые животные в округе исчезли без следа, местные чиновники под любым предлогом старались задержать продвижение войск. Усугубляли ситуацию резкие перепады погоды: от удушающей жары с облаками пыли до сплошных ливней, после которых повозки по оси вязли в грязи^[379]. По счастью, маньчжурам не хватило ума разрушить мосты и плотины, а население, которое плевать хотело на имперскую политику, охотно соглашалось помогать нам в починке дорог и присылать говядину, баранину, фрукты, овощи и лед по ценам, в двадцать раз превышавшим местные рыночные. Пристроившись на «Короманделе», я стойко терпел тягости нашего неспешного продвижения, но у Паркса уже комом в горле стояли все эти маньчжурские уловки и обманы, и его надменная улыбка делалась все натянутее с каждым часом.

— Такими темпами мы дойдем до Пекина аж к Рождеству. Чем больше мы поддаемся на их вранье и отговорки, тем меньше они нас уважают. — Он стоял у поручней, неприязненно глядя на соляные холмы, обрамлявшие берега ниже Тяньцзина. — В пятьдесят восьмом, когда мы закидали снарядами Кантон, берега реки были черны от китайцев, спешивших сделать коу-тоу. Сегодня, как видите, сэр Гарри, коу-тоу не наблюдается. Как бы ни восхищался я нашим шефом, мне не под силу разделить высказанное им недавно мнение, что в наши просвещенные времена мы не должны требовать, чтобы всякий китаец ломал перед нами шапку.

Впрочем, и самому Элджину начало изменять терпение. Кое-как ему удавалось сохранять вежливую мину при встречах с маньчжурскими чиновниками, почти не скрывавшими удовлетворения, когда им удавалось потянуть время и задержать наше продвижение, но стоило китайцам уйти, лорд впадал в бешенство: рычал на нас, драл седые космы, подгонял Гранта и Монтобана в выражениях, тесно граничивших с грубостью. Монтобан злился, Грант спокойно кивал, и весь гнев посла снова изливался на его приближенных. Он разрывался напополам, стремясь угодить китаезам и одновременно ускорить марш, боялся спровоцировать неприятеля, но понимал, что каждый час просрочки дает военной партии в Пекине шанс снова прийти в себя после взбучки в Дагу. Мы знали, что Сян Колинсен снова в столице и призывает к сопротивлению, а Элджин подвергался искушению новой маньчжурской уловкой. Те обещали без помех пропустить нас в столицу в обмен на помощь Британии против тайпинов. Посол не смел ни согласиться, ни решительно отвергнуть предложение^[380].

У нас ушло десять мучительно долгих дней на то, чтобы покрыть шестьдесят миль до Тяньцзина, вонючей дыры, полной солончаков, дворняг и... улыбающихся мандаринов, присланных сюда Пекином, дабы «обсудить» наше дальнейшее продвижение. Разговоры заняли целую неделю — Паркс находился на грани апоплексии, а Элджин угрюмо кивал, выпятив губы. Наконец, после бесконечных дискуссий, нам дозволили подняться до Тунчжао, расположенного в одиннадцати милях от Пекина. При условии, что мы не возьмем с собой пушки и слишком большого количества канонерок, дабы не пугать население. Оттуда Элджин и барон Гро отправятся в Пекин с эскортом из тысячи всадников и подпишут чертов договор. Все выглядело слишком хорошо, чтобы быть правдой — Грант хмурился при мысли о малочисленности эскорта, — но Элджин, не выказывая радости, согласился. После чего мандарины, расплывшись в еще более любезных улыбках, сообщили, что сами, естественно, не имеют права одобрять такие соглашения, но не сомневаются, что Пекин все утвердит, нужно только подождать еще немножечко...

Если Бисмарку, Д`Израэли или, скажем, Меттерниху пришлось бы протирать столько времени штаны, выслушивая чепуху, которую несут старые прохвосты, а потом получить такую пощечину, он, готов поклясться, взревел бы и начал крушить мебель. Элджин даже глазом не моргнул. Он выслушал перевод Паркса, едва не задыхающегося от ярости, поблагодарил мандаринов за любезность, встал, поклонился, и попросил Паркса, как бы между прочим, сообщить китайцам, что они теперь должны Британии четыре миллиона золотых за затяжку времени и вред, причиненный нашей экспедиции. Ах, да, также в договор будет включен пункт об открытии Тяньцзина для европейской торговли.

По возвращении на «Коромандель» посол не скрывал мрачного удовлетворения.

— Их неумелые попытки служат прекрасным оправданием для нашего ускоренного марша на Пекин. Сэр Хоуп, армия не должна более останавливаться при проведении переговоров: если китайцы захотят поговорить, пусть делают это на ходу. А если вместо болтовни захотят драться, то милости просим.

Все вдруг повеселели. Даже Паркс просиял, хотя ожидал, как позже признался мне, что Элджин ударит кулаком по столу значительно раньше. Сам Элджин, бросив наконец жребий, выглядел помолодевшим лет на десять. Но настоящее потрясение ждало меня несколько позже, когда он размашистым шагом вошел в салон, швырнул на стол «Происхождение видов» и заявил:

— Все это, без сомнения, очень оригинально, но не подходит для такого жаркого вечера. Троллоп — вот что мне сейчас не помешало бы.

Я ушам своим не поверил: как, и ему, этому святоше, тоже?..

— Ну, милорд, не знаю, — говорю. — Тяньцзин не самое лучшее место, но я посмотрю, кого можно подыскать...

— Перед взятием Дагу Майкл читал «Доктора Торна»! — восклицает посол. — Сейчас он уже наверняка его закончил! Попросите у него эту книгу, а, Флэшмен?

Так я и поступил, и был просвещен в неведении своем^[381][382].

Сборы были недолгими. Мы оставили в Тяньцзине Вторую дивизию наряду с лишним снаряжением и двинулись удвоенным темпом, маньчжуры тем временем осаждали Элджина просьбами остановить марш: прибыли-де новые посланники, есть дальнейшие предложения, нужно остановиться, дабы все обсудить. На это Элджин любезно ответствовал, что обсудит все в Тунчжао, как и намечалось. Маньчжуры места себе не находили. Еще мы заметили вот что: навстречу нам двигались толпы беженцев, простых людей. Жители уходили из Пекина, явно опасаясь событий, которые произойдут там по нашему прибытию. Они проходили мимо: мужчины, женщины, дети, везя свой скарб на расшатанных тачках. Мне вспоминается один здоровенный монгол, кативший четырех женщин в тележке. Но никаких признаков вооруженного сопротивления. Все чувствовали такой подъем, что, когда однажды ночью из лагеря сбежали все проводники и возчики, никто даже ухом не повел, а адмирал Хоуп и Баулби, корреспондент «Таймс», приняли на себя обязанности провожатых, вопя и улюлюкая, как Дик Сухостой^[383]. Мы шли вверх по реке, канонерки держались вровень с войсками, оркестр лягушатников гремел «Мадлон». Да, до Пекина оставалось каких-нибудь тридцать миль, и скоро мы — семь тысяч готовой ко всему пехоты и кавалерии — увидим-таки элефанта^[384]! И наплевать, что протесты маньчжуров снисходят уже до жалобной мольбы — мы идем, чтобы взять бразды правления твердой рукой, ура, ребята, ура!

А что дракон? Дракон ждал.

* * *

Это случилось на следующий день после того, как мы отстояли благодарственный молебен в большом храме, после чего здорово повеселились, рассматривая альбом, который Беато^[385], запечатлявший марш на фото, презентовал Элджину. Прошел слух, что впереди, в Тунчжао, нас ждут новые маньчжурские посланники, включая знаменитого принца Цая. Они рассчитывают, что армия встанет под городом лагерем, а у них тем временем будет возможность обсудить с Элджином все детали его въезда в Пекин.

— Что ж, давайте на него поглядим, — сказал Элджин Парксу.

И вот в понедельник, по утренней прохладе, мы — десятка три верховых — поскакали вперед. Присутствовали Паркс, Локк, де Норманн из конторы Брюса, Баулби из «Таймс», я, а также шестеро гвардейских драгун и два десятка совари Фейна под началом юного Эндерсона в качестве эскорта. Уокер из правительства и Томпсон из тыловой службы поехали с нами, чтобы осмотреть предполагаемое место лагеря.

Мы рысили по пыльной дороге, я впереди как старший по званию офицер, рядом Паркс — в седле он, кстати сказать, держался как плохо упакованная вязанка хвороста. Справа, в полумиле, текла река, слева до самого горизонта уходила равнина, расчерченная посевами сорго. У маленькой деревушки нас встретил мандарин с небольшим отрядом татарской кавалерии. Чиновник заявил, что покажет нам отведенное для размещения войск место. Оно оказалось справа от шоссе, в большой излучине реки у селения, называемого Чжанцзявань. Мы с Уокером его одобрили, хотя он предпочел бы встать ближе к реке, из-за воды. Мандарин заверил, что воду будут доставлять. На обратном пути, по-приятельски болтая со мной и Парксом, он сообщил, что возглавлял гарнизон, который мы разбили при Синьхэ.

— Как видите, — сказал он, дотронувшись до пуговицы на шляпе, которая была белой, а не красной. — Еще меня понизили, лишив павлиньего пера, — добавил он с натянутой улыбкой.

Мы с Парксом разразились сочувственными возгласами.

— Ах, пустяки, — продолжает мандарин. — Потерянныё почести можно вернуть. Конфуций говорит: «Будь терпелив, и последний листок шелковицы обратится в шелковый халат».

Пословица мне запомнилась, потому что именно в этот момент я обернулся, чтобы поглядеть по сторонам. Шестеро драгун неотрывно следовали за мной и Парксом по два в ряд. До того я не обращал на них особого внимания и, лишь кинув этот случайный взгляд, заметил, что один из них смотрит на меня. Даже не смотрит, черт возьми, а таращится, с нахальнейшей улыбкой при том. По виду самый обычный неотесанный драгун с мордой, такой же красной, как мундир, и каской с плюмажем; я собрался было уже спросить его напрямик, чего это он так лыбится, и тут вдруг узнал его. И понял, что он узнал меня тоже. Это был тот самый ирландец, что был вместе со мной в момент смерти Мойза.

Вид у меня, видимо, был предурацкий... Но мгновение спустя я уже отвернулся, содрогаясь внутренне от ужаса. Свидетель того, как я пресмыкался перед Сэмом Коллинсоном, мой собрат по позору! И вот он тут, скачет за моим плечом, как кровавая Немезида, явно собираясь разоблачить перед всем светом мою трусость. Большое дело — иметь нечистую совесть вроде моей, должен признаться — под ее воздействием любой страх разрастается свыше всех разумных пределов. Господи, нет, этого не может быть! Тот ирландец служил в Сорок четвертом, а этот — из Гвардейского драгунского. Видно, я обознался. Да и не смотрел он на меня вовсе, а ухмылялся над какой-нибудь шуткой своего приятеля как раз в тот момент, когда глаза наши случайно встретились и мое болезненное воображение довершило остальное...

— Какого черта ты там виляешь, Нолан? — раздался за спиной голос драгунского капрала. — Держи строй!

Нолан! То самое имя называл Мойз! Боже, значит, и вправду он!

Я не осмеливался обернуться — да и смысла не было. Надо просто ехать, болтая, как ни в чем не бывало, с Парксом. Только Боху ведомо, что я говорил и сколько мы еще ехали, потому как в мозгу пульсировала одна мысль: кара за трусость настигла меня в конце концов.

Вам может показаться, что я устроил бурю в стакане воды: ну какой вред могут причинить великому Флэши россказни какого-то там кавалериста? Очень даже большой, смею вас уверить, сами увидите.

Но даже проведя остаток дня в степени крайнего нервного возбуждения, я запомнил, что со своей работой мы справились неплохо. Под Тунчжао нас встретил принц Цай, кузен императора, высокий, тощий, как скелет, маньчжур в роскошном зеленом одеянии и с длиннющими накладными ногтями. Он глядел на нас, как на грязь, а когда Паркс обмолвился о своей надежде, что с китайской стороны все готово к въезду Элджина в Пекин, принц зашипел, как разозленный кот:

— Об этом даже речи быть не может, пока вожак варваров не снимет свое дерзкое требование об аудиенции у Сына Неба и не попросит у нас прощения! Он не войдет в Пекин!

Паркс, к моему удивлению, только улыбнулся, будто имел дело с неразумным мальчишкой, и предложил перейти к обсуждению по-настоящему важных предметов. То, что Элджин войдет в Пекин и будет принят императором, дело решенное, пока же стоит...

Тут принц Цай взбеленился. Он разразился проклятиями, обзывая Паркса чужеземной дворнягой, рептилией и еще не знаю кем. Паркс же только улыбнулся и сказал, что Элджин будет там, и точка. Так мы прообщались до шести часов (точно помню), пока принц Цай не охрип от ругани. Потом Паркс поднимается и в четырехсотый раз повторяет, что Элджин будет в Пекине, а принц Цай говорит вдруг: ладно, мол, но только с тысячным эскортом, как оговорено. После чего они с Парксом живо уладили детали по содержанию декларации, призванной убедить население, что отныне наступают всеобщий мир и гармония, и мы удалились в приготовленные для нас апартаменты и сели ужинать.

— И кто сказал, что китайцы — прирожденные переговорщики? — фыркает Паркс. — Этот принц — сущий болван и притворщик!

— Как-то легко он вдруг уступил, — говорит Локк. — Вы ему верите?

— Нет, но и какой в этом смысл? Их гусь уже зажарен, Локк, и им это известно. Но поскольку это кушанье китайцам не по вкусу, они бьются в истерике, как малые дети.

Но даже если завтра принц откажется от собственных слов, наплевать — Большой Варвар войдет в Пекин при любом раскладе.

Было решено, что поутру де Норманн и Баулби (нуждавшийся в каких-то копиях для своей газетенки) останутся в Тунчжао с Эндерсоном и совари, тогда как остальные вернутся к армии. Паркс с Локком отправятся с рапортом к Элджину, а мне с Уокером предстоит вести войска к лагерю. За исключением Паркса, пригласившего одного из младших мандаринов побеседовать, все легли рано, и я удалился на веранду, дабы в тысячный раз перелопатить свои страхи и без помех выругаться всласть.

Нолан узнал меня. Что он скажет, вернее, что может сказать? Допустим, выложит всю постыдную правду. Поверит ему кто? Ни за что. Да и зачем ему говорить? Проклятье, он ведь и сам запачкан... Снова и снова я прокручивал в уме свои страхи, меряя шагами темный маленький садик у дома и яростно грызя чируту. Что же может Нолан сказать...

— Прекрасный вечерок, полковник, — вот что сказал он на самом деле.

Я с проклятием повернулся. Ирландец стоял у низкой ограды сада — уважительно так стоял, чтоб ему сдохнуть! Ни дать ни взять образцовый солдат, вышедший прогуляться перед сном и приветствующий своего полковника со всем должным уважением. Я проглотил готовый сорваться с языка гневный вопрос и напустил на себя непринужденный вид.

— Надо же, я тебя не заметил, приятель. Да, вечерок на славу.

Я очень надеялся, что в саду достаточно темно, чтобы не было видно, как меня всего трясет. Я раскурил новую сигару, а Нолан подошел на шаг ближе.

— Прощенья прошу, сорр^[386]... Вы меня не помните?

К этому времени я уже взял себя в руки.

— Как же — ты один из драгун, не так ли?

— Так, сорр. Но я хочу спросить до того, сорр.

Парень принадлежал к породе заискивающих, готовых перед всеми расстилаться ирландцев, которую я особенно ненавижу.

— Покуда я был в Сорок четвертом — пока оне не перевели меня в драгуны. Наверно, с месяц тому — вам, наверное, лучшее знать.

— Извини, дружище, — любезно отвечаю я, хотя сердце билось как молот. — Я не слишком знаком с Сорок четвертым, а тебя уж точно не помню. — Я кивнул. — Покойной ночи.

Я повернулся, но тут за спиной у меня прозвучал его голос, угодливый и настойчивый одновременно:

— И все ж вы меня видели, сорр. Как и я вас. И оба мы помним где: в Тангу, когда убили Мойза.

Как вы считаете, что должен был ответить непричастный? Правильно: он резко повернулся бы и недоуменно поинтересовался:

— Кого убили? Какого дьявола ты несешь? Уж не пьян ли ты, парень?

— Нет, сорр, не пьян! И тогда не был пьян! Вы были на дворе в Тангу, кады нас заставили кланяться тому узкоглазому ублюдку...

— Цыц! Да ты нажрался хлеще давидовой свиньи! Это же бред! Послушай-ка, дружище, топай в свою казарму — и я не скажу ни слова...

— Э, скажете! Еще как скажете! — его трясло от волнения. — Но сперва послушайте! Я, как видите, все знаю и могу сообщить еще много чего...

— Да как ты смеешь?! — заставил я себя рявкнуть. — Дерзкий негодяй! Не знаю, о чем ты там талдычишь или чего добиваешься, но еще слово — и я прикажу располосовать тебе всю спину за такую наглость!

Я подбоченился, выглядя так, как подобает разъяренному полковнику.

— Я терпеливый человек, Нолан, но...

Слово вылетело само собой, и он осознал мою ошибку одновременно со мной. Глаза на багровой физиономии блеснули триумфом.

— Чо за дело? Нолан, говорите вы? Но ежли вы меня не видели раньше, то откуда вызнали мое имя?

По правде, я слышал, как сегодня обращался к нему капрал, но в приступе паники помнил только про Мойза и тележку с грогом. Мне не удавалось вымолвить ни слова, драгун же возбужденно затараторил:

— Эт были вы! Святой Девой клянусь, эт вы были тогда во дворе и ползали вместе со всеми: со мной и кули. Один Мойз отказался! Я понятия не имел, кто был той грязной свиньей, покуда не увидал вас позавчера в строю и не признал! Да, признал! Спрашиваю у ребят: «Это кто таков?» А они: «Эй, это ж Флэш Гарри, великий афганский герой, парень, который получил крест за Лакноу, бил русских и все такое. Ей-ей, это самый храбрый человек во всей армии». Вот, так они мне сказали. — Нолан помедлил, переводя дух, я же, как ни старался, мог только тупо глазеть на него. Он подошел ближе, обдав перегаром. — А я ничо не сказал, только подумал: «Не может такого быть — этот парень вел себя совсем не по геройски, когда лизал у ниггера сапоги и умолял пощадить его шкуру!»

Будь я при оружии, подстрелил бы скота на месте, и плевать на последствия. Сомневаться не приходилось: он подцепил меня за жабры, если не хуже. Ирландец, просияв, кивнул и облизнул пересохшие губы.

— Ага, я все обмозговал. И к чему пришел? Я сказал себе: «Ну и ну, какая жалость будет, коли этот случай наружу выйдет». Ну, станет известен в армии, так? И даже если всяк будет говорить: «А, опять Пэдди Нолан брешет», не сдается ли вам, чо найдутся и те, которые поверят в такой базар, а? Возникнут вопросы, а может, даже скандал. — Осклабившись, ирландец покачал головой. — Толки, полковник, некрасивые толки, shave^[387]. Вы понимаете, о чем я? Скверно для армейской риппутации. Да, поганая вещь, но ничто так не рушится, как эта самая риппутация.

Нолан помолчал немного.

— И я решил: лучше держать рот на замке. Чо скажете, полковник?

Можно было продолжать упираться, а можно не продолжать. Лучше не стоит — пустая трата времени. Хитрый пес — если сумеет так же ловко распустить эту историю, как сейчас ее изложил, моей славе, карьере, службе — всему конец. Я, сами понимаете, знал нашу армию, с ее злобной завистью, прикрытой сердечной улыбкой. О, не найдется недостатка в недоброжелателях, которым за радость будет все вынюхать. Они будут рыть, пока не найдут Карнака, потом сопоставят даты, сложат два да два. Где был Флэши тринадцатого августа? Даже если мне удастся откреститься, грязь все равно прилипнет. И этот ушлый ирландец все понимает: хотя доказательств у него нет, я, будучи виновен, готов буду на все, лишь бы пресечь возможные слухи...

— Сэр Гарри, вы здесь? — послышался с веранды в двадцати шагах от нас резкий голос Паркса. Его силуэт обрисовывался на фоне света, падающего из дома. — Сэр Гарри?

Нолан проворно отступил в тень.

— Мы еще перемолвимся словечком завтра, полковник, ага? — прошептал он. — До встречи.

Все еще ошарашенный, я повернулся, услышав за спиной гадкий смешок.

— Ах, вот вы где! — не унимался Паркс. — Может, по глоточку на сон грядущий?

Сами представляете, как я спал той ночью. Мне никак не удавалось прийти к решению: проще ли будет заплатить мерзавцу, но тогда сохранится риск, что он распустит язык в другое время, либо убить его, придав делу вид несчастного случая. Вот какова была степень моего отчаяния. Когда утром мы сели по коням и поехали обратно, я так и не определился с выбором. Когда отряд достиг деревьев, бес-искуситель толкнул меня сказать драгунскому капралу, что я желаю проинспектировать эскорт. Паркс при виде такого рвения вскинул бровь, а капрал рявкнул, приказывая своим драгунам построиться в шеренгу. Я неспешно проехал вдоль строя, внимательно осматривая каждого, пока солдаты изнывали под жаркими лучами солнца. Одного я взгрел за провисшую подпругу, самого младшего спросил, как давно он в Китае. Потом дошел черед до краснорожего Нолана, невозмутимо глядевшего прямо перед собой. На щеку ему села муха, и губа ирландца дрогнула.

— Брось, приятель, — говорю я насмешливо. — Раз муха может сидеть спокойно, то ты и подавно должен. Имя и выслуга?

— Нолан, сорр. Двенадцать лет.

Лоб его взмок, но он был неподвижен, как статуя, озадаченный тем, какого черта я задумал.

— Переведен в прошлом месяце, сэр, когда Сорок четвертый послали в Шанхай, — докладывает капрал. — Имеет кавалерийскую подготовку — как понимаю, был в «скинах»^[388].

— Почему ты перевелся, Нолан? — с ленцой спрашиваю я.

— С вашего позволения, сорр... — голос его дрогнул. — Мне шибко интересно было поглядеть на Пэкин, сорр.

— Решил повеселиться, да? — ухмыльнулся я. — Отлично! Так, капрал, едем дальше.

Спросите, зачем мне это понадобилось? Ну, хотелось разглядеть его получше при свете дня, да и понервировать ублюдка — это никогда не помешает. Но все, как оказалось, было впустую, ибо следующие несколько часов изменили ситуацию настолько, что даже честь и репутация перестали что-либо значить. Почти.

По дороге туда дорога была пустынной, но с момента выезда из Тунчжао нам бросались в глаза постоянные перемещения имперских войск: поначалу несколько взводов и полурот, затем более крупных подразделений. Они двигались не только по шоссе, но и через поля риса и сорго по обеим сторонам от него. Что самое странное, шли они в том же направлении, что и мы — к нашей армии. Мне это ни капельки не нравилось, но делать было нечего, только прибавлять ходу. Около часа мы скакали легким галопом, минуя все большие скопления китайских солдат, а по прибытии в Чжанцзявань, поселок на полпути до лагеря, обнаружили его кишащим узкоглазыми. Сомнений не оставалось: мы находились в самой гуще пугающе большой имперской армии. Паркс, этот осел, хотел задержаться для разведки, но я, на правах старшего офицера, запретил, и мы на рысях вынеслись из городка. И оказались вынуждены прижаться к обочине, чтобы пропустить целый полк «знаменщиков» — дюжих уродливых детин в бамбуковых доспехах, зубоскаливших и выкрикивавших оскорбления в наш адрес, бряцая мимо.

— Что может это значить? — восклицает Паркс, когда мы вернулись на дорогу. — Не собираются они преградить путь сэру Хоупу, это ведь невозможно?

— Ну не на полевые же работы они спешат! — говорю я. — Полковник Уокер, сколько народу мы видели, по вашим прикидкам?

— Тысяч десять самое малое, — отвечает Уокер. — И только Бог ведает, сколько их там, среди сорго. Эти стебли достигают пятнадцати футов в высоту.

— Держитесь с тыла и глядите в оба! — говорю. — Вперед!

— Дорогой сэр Гарри! — заявляет Паркс. — Нам обязательно надо остановиться и сообразить, как поступать дальше!

— Дальше нам следует поскорее прибыть в лагерь. Плотнее держитесь!

— Но дорогой мой сэр! Они не могут замышлять предательство, я...

— Мистер Паркс, — обрываю его я. — Когда вы послужите с мое, научитесь носом чуять любую пакость. А здесь ею прямо-таки смердит, смею вас уверить.

— Но мы не должны ничем оскорбить их!

— Совершенно согласен. Любой, кто нагадит или наблюет на дороге, будет иметь дело со мной!

Шутка вызвала у драгун гогот, Паркс же был вне себя.

— Ей-богу, сэр, они не могут замышлять недоброе, иначе не шли бы у нас на виду. Поглядите, местность справа от нас совершенна пуста!

Так и было. А слева от шоссе заросли сорго стояли так густо, что на миг могло создаться впечатление, будто мы одни. Я посмотрел направо, заметив, что и Уокер делает то же самое. Взгляды наши встретились. Я на скаку подхватил под уздцы лошадь Паркса, заворачивая в правую сторону. Дипломат потребовал объяснить, что это значит.

— Увидите, — говорю я ему.

Дело в том, что мы с Уокером заметили справа глубокий овраг, и когда мы подъехали к нему, свернув у самого края, Паркс издал вопль удивления, натянув поводья, но я заставил его не останавливаться.

— У нас на виду, говорите? Тогда вот вам!

В овраге расположилось тысячи три, не меньше, спешенных монгольских конников. Они держали сабли наголо и громко завопили, завидев нас. Но я уже развернул наших обратно к шоссе и маленькой деревушке, за которой располагалось место, к коему должны были в этот момент подходить союзные войска, дабы разбить лагерь. Проезжая, мы проскочили мимо расположившегося в укрытии отряда всадников во главе с мандарином, который орал, советуя нам убираться прочь. Среди деревьев мне удалось различить пушки.

— Замаскированная батарея! — кричит Уокер. — Господи, вы только посмотрите!

Когда мы пробрались через поросль на место лагеря, вся восточная часть горизонта будто зашевелилась. Прямо слева от нас тянулась длинная дамба, и вся она была уставлена тяжелыми орудиями, нацеленными на предполагаемый лагерь. Поле сорго за дамбой кишело «тигровыми» солдатами, черно-желтые полосы которых делали их хорошо заметными, а на восточном фланге равнины открылось зрелище, заставившее Уокера приподняться на стременах: едущие шагом длинные колонны татарской кавалерии, многие тысячи конных. Мы вылетели на пустую площадку для лагеря и тут Паркс, бледный как мел, натянул вдруг поводья.

— Сэр Гарри! Прошу вас, стойте!

Я остановился, отряд последовал моему примеру.

— Сэр Гарри, я возвращаюсь в Тунчжао! Мне необходимо сообщить принцу Цаю об этих... этих странных перемещениях!

Я не поверил собственным ушам. Но тут понял, что бледность его вызвана не страхом, а яростью. Паркс пребывал в самом настоящем бешенстве.

— Боже правый! — вскричал я. — Неужто вы думаете, что ему ничего не известно?

— Наверняка! Мистер Локк, не могли бы вы немедленно отправиться к лорду Элджину и рассказать ему обо всем, что тут происходит? Сэр Гарри, должен просить вас выделить мне небольшой эскорт. Будет достаточно одного драгуна.

Вам ли не знать, что я чистокровный трус, но мне слишком много довелось повидать, чтобы попусту терять самообладание.

— Вы не вернетесь оттуда живым, — говорю я ему.

— Ничего подобного. Мне ничего не угрожает. Я обладаю неприкосновенностью.

Знаете, на языке у меня так и вертелось сказать ему: «Изрубят вас в капусту, и будет поделом!», но я сдержался, обдумывая ситуацию. До армии еще добрых миль десять, при этом бог знает сколько китайцев собралось еще по дороге. Уж если где и предвидится заварушка, так это здесь — перспектива оказаться отрезанным и прорываться с боем весьма не радужна. Идея вернуться в Тунчжао выглядит не лучше. За одним исключением. Паркс прав — его личность неприкосновенна. Если кого и не порубят в капусту китаезы, так это важнейшую дипломатическую шишку Ее Величества, не считая разве самого лорда Элджина. Они на такое не осмелятся. Меня вдруг осенило с ослепляющей ясностью, что единственное безопасное место во всей этой адовой каше располагается рядом с Г. Парксом, эсквайром.

— Хорошо, мистер Паркс, — говорю. — Я поеду с вами. Капрал, отберите двоих драгун для эскорта. Мистер Локк, берите одного из солдат и скачите к армии, предупредите сэра Хоупа и лорда Элджина. Полковник Уокер, оставайтесь с остальными здесь и наблюдайте. В случае опасности отходите.

Потом я отвел капрала в сторонку. Это был сухопарый детина с квадратной челюстью, туго стянутой тесемкой каски.

— Если станет жарко, давайте полный ход и прорывайтесь, слышите? Езжайте к Гранту и вопреки всему передайте генералу, что Флэши сказал: «Сомкнуть ряды». Запомните. Я рассчитываю на вас. Мистер Локк, какого черта вы дожидаетесь? Скорее в путь, ровным галопом! Не бежать! Мистер Паркс, предлагаю не терять времени!

Как видите, прежде чем направиться туда, где, даст Бог, найду убежище, я исполнил свой долг перед армией. Потом осмотрелся: монгольская кавалерия слева медленно приближается; пушки стоят на дамбе; а вот появляются укрывшиеся в овраге татары, хлынув на поле неисчислимыми массами. Лагерю предначертано стать смертельной ловушкой, но Грант не должен в нее угодить. Я хлестнул клячу Паркса по крупу и мы, в сопровождении двоих драгун, поскакали обратно через деревья к дороге на Тунчжао.

Не успели мы проделать и мили, как я почувствовал облегчение: быть может, все увиденные нами войска уже стянулись к лагерной стоянке, не знаю, но путь был свободен, а попадавшиеся навстречу китайцы не делали попыток остановить нас. До Тунчжао мы добрались меньше чем за час. Паркс помчался искать принца Цая, я же отправил драгун найти Эндерсона и остальных. И только тут осознал, что один из драгун — Нолан. «Эге, — думаю, — это может оказаться нам на пользу».

Тунчжао город небольшой, и я легко разыскал на базаре двух наших сикхов. «Баулби-сахиб покупает шелк», — с ухмылкой доложили они. И точно, я обнаружил корреспондента навьюченным материей. Он выложил деньги на стол, продавец щелкал своими палочками, прикидывая цену, Эндерсон с де Норманном переговаривались, а полдюжины совари пересмеивались, стоя вокруг прилавка.

— Я не могу разбрасываться деньгами «Таймс», — хохотал раскрасневшийся Баулби. — Дилейн лично проверит все мои счета, ей-богу! Эндерсон, скажите ему, пусть назовет сумму, и я ее выложу, черт подери!

Я постучал Эндерсона по плечу.

— Все по-тихому собираемся на площади. Уходим по двое или по трое. Без суеты. Отъезд через десять минут.

Молодчина, Эндерсон: кивнул, бросил шутку де Норманну и перемолвился со своим джемадаром^[389], после чего сикхи потихоньку испарились, будто их и не было. Я оставил его забрать Баулби, сам же отправился подыскать еще пару лошадей из нашего ремонта. Когда в тебе тринадцать стоунов, свежий конь никогда не помешает.

Эндерсон собрал своих на площади перед храмом, причем не привлекая внимания, как я с удовольствием отметил. Оставалось только ждать Паркса да рассказать де Норманну и Баулби о случившемся. На пыльной площади было невыносимо жарко, лошади перетаптывались, позвякивая сбруей, совари зевали и поплевывали, Эндерсон же прогуливался как ни в чем не бывало, заложив руки в карманы и насвистывая. Я же, заслышав стук копыт, вытянулся, как струна, скажу не таясь. И кто же приехал? Не кто иной, как Локк с двумя совари с белыми флагами на пиках, да еще молодой Брабазон, ординарец штаба.

Да, Локк повидался с Грантом; доложив ему ситуацию, он счел необходимым присоединиться ко мне и Парксу. Произнес Локк это, как бы извиняясь, смущенно моргая и теребя бороду, я же надивиться не мог человеческой глупости. Имперцы стянули к лагерю еще большие силы и вели себя, как показалось Локку, крайне угрожающе. Но хотя Монтобан был целиком за решительную атаку, Грант медлил, давая нам время унести ноги. Это меня порадовало, поскольку, если наши не пойдут в наступление, китайцам останется только бряцать оружием, и все, может статься, закончится ничем. Но необходимость дожидаться Паркса заставляла вертеться, как на горячих углях; я коротал время, изобретая какое-нибудь смертельно опасное задание для рядового Нолана. Тот сидел неподалеку, попыхивая трубочкой, и его блестящие глазки слишком часто скашивались в мою сторону.

Вдруг появился Паркс. Он скакал один, делая короткие остановки, дабы яростно нацарапать что-то в своей записной книжке.

— Никакого терпения не хватит с этим Цаем! — рявкает он. — Лживый негодяй! Сэм Коллинсон вовсю готовится к бою, и как вы думаете, что мне заявляет этот Цай? Что это все наша вина, так как мы настаивали на въезде лорда Элджина в Пекин?

— Вы это заявляли? — восклицает озадаченный Локк.

— Что? Разумеется, нет! Это Цай сказал!

И они, Господь свидетель, погружаются в дебри личных местоимений. Ясно стало одно: китаезы отреклись от достигнутого накануне соглашения и клянутся, что, если Элджин не снимет своего требования, они будут сражаться. «Мир не возможен! — орал принц Цай Парксу. — Будет война!».

Я дал сигнал Эндерсону, и мы на рысях тронулись в путь, перейдя на галоп, как только вышли из города. При везении мы сумеем проскочить прежде, чем разразится буря. Но едва не через милю лошадь Паркса пала, и хотя ее заменили, я видел, что ни его конь, ни лошадь де Норманна не выдержат скачки. Пришлось перейти на рысь, мучительно размышляя, что предпринять дальше. Если запахнет жареным, можно бросить их на произвол судьбы, но пока стоит держаться вместе и уповать на лучшее. Проклятье, эта поездка оказалась долгой; я готовился в любой миг услышать первые залпы орудий. Только бы Грант подождал еще немного...

Мы снова проехали Чжанцзяван, на этот раз в окружении плотной фаланги сикхов, проложив себе путь по улицам, забитым стрелками с гингалами и «тиграми». Они скалились и плевали нам вслед, но держались на расстоянии от острых, как бритва, пик. Затем мы выехали на свободное пространство и порысили вниз по склону к далекой лагерной стоянке. Равнина вокруг была черна от имперцев, пеших и конных; огромные разноцветные знамена трепыхались на ветру, легкие бумажные штандарты полоскали, наполняясь воздухом; гудели трубы, бряцали цимбалы. Каждая встреченная нами группа разражалась хором свирепых возгласов. Внезапно перед нами открылась маньчжурская батарея, артиллеристы хлопотали, разворачивая украшенные драконьими головами бронзовые стволы в нашем направлении. Я оглянулся: де Норманн и Баулби едва плелись за нами на своих падающих от усталости клячах, и Паркс ухватил меня за локоть:

— Сэр Гарри! Сэр Гарри, нам нужно решить, что делать дальше!

Шустрый народ эти дипломаты — все мигом подхватили призыв Паркса. Локк заявил, что в такие моменты решения надо принимать молниеносно, де Норманн твердил о необходимости соблюдать спокойствие, а Брабазон изрек: коли Паркс отвечает за переговоры, то ему и определять, как быть.

— Заткни свою поганую пасть! — рявкнул я. — Эндерсон, принять вправо!

Если и имелся путь для прорыва — по крайней мере для тех, кто располагал свежей лошадью — он лежал мимо большого оврага, откуда кружным путем можно было добраться до армии. Мы свернули с дороги, а через миг впереди послышался громогласный рев орудий. Я понял, что замаскированные батареи вступили в бой. Несколько секунд томительной паузы — и на имперцев посыпались снаряды «армстронгов». Наступил ад кромешный. Я проорал Эндерсону команду «держаться плотнее», и мы помчались мимо рассеянной среди сорго инфантерии. Баулби скакал, размахивая пистолетом.

— Ну, наконец-то мы посмотрим, как умеют драться эти желтые парни! — вопил он.

Я скомандовал ему убрать свою пукалку в кобуру. Спереди донесся возглас Паркса и я заметил, что они с Локком натягивают поводья перед небольшим шелковым шатром, где расположился, сидя верхом на татарской лошадке, мандарин с группой офицеров. Это был наш вчерашний знакомый, тот самый, что лишился шпор под Синьхэ. Когда я подъехал ближе, Паркс кричал про свою охранную грамоту, но путь наш был уже прегражден толпой разъяренных имперцев. Эти смышленые парни распознали в нас врагов и лезли со всех сторон, размахивая кулаками и пиками. Через минуту вокруг нас колыхалось море желтых лиц, изрыгающих гневные проклятия. Сквозь весь этот гомон я расслышал, как мандарин проорал что-то про принца. Потом Паркс замахал мне поверх голов.

— Дождитесь нас, сэр Гарри! Принц...

А потом он, Локк и один из соваров уже мчались во весь опор вместе с мандарином.

— Вернитесь! — взревел я. — Паркс, идиот!

Еще бы, ведь единственной нашей надеждой был этот мандарин, и нам всем надо было держаться рядом с ним. Скомандовав Эндерсону держаться, я ринулся в погоню. К моменту, когда мне удалось выбраться из толпы, беглецы нырнули в лощину в фарлонге от нас. Я выругался и поскакал следом. Вот спуск в лощину, а вот и они, не далее как в двадцати шагах, стоят перед группой великолепно вооруженных маньчжурских всадников с воткнутыми в траву знаменами. Паркс тычет в белый флаг, нацепленный на пику совара. Я подъехал ближе, и вожак маньчжуров привстал в стременах, завизжав от смеха, показавшегося весьма странным, пока не обнаружилось, кто передо мной: князь Сян Колинсен. Причем князь был в голосе.

— Вы говорите про охранную грамоту! Чужеземное дерьмо! Жалкие дикари! Вы, кому подобает страшиться Сына Неба, дерзнули нанести нам предательский удар! Варварская нечисть! Отребье! И вот теперь вы хнычете...

Окончание тирады потонуло в злобном вое его прихлебателей. Я наблюдал, как Паркс борется с конным маньчжуром, и подумал: «Макнотен!»^[390] Локка выбили из седла, а сикх замахивался пикой, пытаясь не дать стащить себя на землю. Я не колебался: помчался из лощины, как белка, стащившая орех. И замер — передо мной бушевала толпа имперцев, в центре которой отчаянно сопротивлялся натиску отряд Эндерсона. Рявкнул мушкет, и один из сикхов покачнулся в седле; засверкали сабли, и сикхи с драгунами обрушились на имперцев. Эндерсон скомандовал сомкнуть строй. Раздался разрозненный ружейный залп, сикх свалился с лошади; в ответ затрещали револьверы. Баулби с бешеными глазами палил до тех пор, пока его не стащили с седла, Нолан, пробиваясь через мешанину, получил удар саблей по лицу — я слышал, как он вскрикнул, валясь под ноги коню. Теперь это уже не важно. С упавшим сердцем окинул я взглядом сцену отчаянной рукопашной и повернул коня, чтобы бежать.

Но из лощины стремился выскочить не я один: бежали «тигровые» солдаты, выхватывая мечи, мчались с полдюжины конных монстров в черных бамбуковых доспехах и шлемах во главе с белопуговичным мандарином. Всадникиразмахивали пиками с флюгерами и кровожадно вопили. Я погнал коня к краю, тот попытался выбраться наверх, но не смог и завалился на спину. Мне едва удалось соскочить. Я заметил примыкающий овражек и кинулся к нему, вереща на бегу, споткнулся о груду камней. Вскарабкался, тщетно зовя на помощь — не видно было никого из своих. Локк и Паркс, скорее всего, уже мертвы, изрублены на куски. Ладно, думаю, раз уж деваться некуда, я предпочту лучшую по сравнению с ними долю. Дьявольская орда приближалась, я повернулся к ней лицом, выхватил саблю и потянулся за револьвером.

Как видите, даже для Флэши приходит момент, когда ты понимаешь, что, проведя всю жизнь в бегстве, больше не можешь уже бежать и тебе остается только одно. Стиснув зубы, я двинулся вперед, размахивая оружием в обоих руках и крича на лучшем своем китайском:

— Пощады! Сдаюсь! Я — полковник английского штаба, кто меня убьет, тот пожалеет! Вот моя сабля, ваше превосходительство^[391]! 

11

Для щедро увенчанного лаврами героя мне пришлось пережить слишком много капитуляций. Наверное, именно поэтому я до сих пор остаюсь щедро увенчанным лаврами героем. Форт Пайпера, Балаклава, Канпур, Аппоматокс. Думаю, Литтл-Бигхорн считать не стоит: нецивилизованные скоты отказались брать меня в плен, как я ни навязывался. Ну и еще несколько сдач меньшего значения. И если я кое-чему научился — и это стоит знать любому юноше, избравшему военную карьеру, — так это тому, что враг, как правило, столь же рад принять твою шпагу, как ты отдать ее. Безусловно, позже, когда пленник окажется совершенно беззащитен, победитель может распоясаться (я сам частенько так поступал), но риск невелик. Большинство моих тюремщиков вело себя весьма пристойно.

Только не китайцы. Вам может показаться, за все труды, от которых я их избавил, они должны были испытывать благодарность. Ничего подобного. На два дня меня засунули в вонючую деревянную клетку размером с дорожный сундук. В ней нельзя было лежать или стоять, только сидеть, болезненно скорчившись. В таком виде меня выставили на храмовой площади Тунчжао на потеху толпе, плевавшей, тыкавшей и закидывавшей меня нечистотами через прутья решетки. Есть-пить не давали, просовывали лишь смоченную в воде грязную тряпку — не будь ее, я совсем бы помер. Но мне еще повезло по сравнению с Парксом и Локком, которые спаслись для того только, чтобы оказаться в Палате наказаний в Пекине.

Хуже всего была неизвестность. Как поступят со мной? Где остальные? Что произошло под Чжанцзяванем? Маньчжурские головорезы, приставленные сторожить мою клетку и подзадоривать толпу на мучения, зубоскалили насчет ужасной трепки, которую получила наша армия. Я знал, что это вранье — Грант им не по зубам, да и почему тогда Тунчжао не забит до отказа пленниками вроде меня? Мне было невдомек, что на деле Грант сорвал все планы китайцев, и наша кавалерия гнала двадцать тысяч татарских конников до самых стен Тунчжао, чтобы отойти потом на новые позиции под Чжанцзяванем. Не было мне известно и то, что Элджин с пеной у рта требует нашего освобождения, а маньчжуры отказываются даже говорить на эту тему.

Невероятно, но эти надутые идиоты из Императорского двора до сих пор отказывались признавать очевидное. «Нет, наша армия не была обращена в бегство; нет, грубые варвары никогда не дойдут до Пекина, нет-нет, все это просто невозможно». Так говорили они друг другу, пока Сян Колинсен и принц Цай вливали яд в уши слабоумного императора, убеждая бедолагу, что канонада орудий не далее как в двадцати милях от столицы, что это не более чем последние судороги союзного войска, что скоро все оно будет валяться в пыли у ног повелителя. И как вы убедитесь, китайцы сами верили в свои выдумки.

У стражников я выведал только, что Пекин распорядился казнить пленных, если наша армия решится наступать. Мне, по счастью, не сообщили, что Элджин ответил безоговорочным отказом — он идет на Пекин, и если хоть волос упадет с головы захваченных, то да поможет Бог императору. Оглядываясь назад, я готов признать, что посол был прав: прояви он тогда слабость, маньчжурские придурки посчитали бы это победой и предали нас всех смерти чисто из бахвальства. Таков их стиль. Но зная, что ужасный лорд грядет, они поостереглись распускать руки, опасаясь возмездия. А он, этот Большой Варвар, действительно обдумывал удар, расхаживая по комнате и дергая себя за космы. Именно в то время, пока я корчился в своей клетке, а наши медленно прощались с жизнью в Палате наказаний, Грант отбросил карту и сунул за голенище сапога скин-ду^[392], а Монтобан зажигательными речами подбадривал своих пуалю, набивающих патронташи. Нашим это не требовалось. Бритта только тронь: лев рыкнет единственный раз и сразу прыгнет.

Нагрянули они подобно урагану, на третий день нашего заключения, под гром артиллерийской прелюдии, заставившей меня тщетно выглядывать из-за толстых прутьев решетки. Горожане в панике разбежались, когда на площадь хлынули китайские солдаты: пехота, конница, пушки спешили к пекинской дороге. Я вглядывался в надежде в любой миг увидеть бороды, тюрбаны и пики наших кавалеристов, но тут меня вытащили из клетки и поставили перед всадником в доспехах. Мои затекшие члены поначалу отказывались слушаться, но когда мне связали кисти и примотали конец веревки к подхвостнику лошади, а сидевший на ней скот поехал по улице, вы даже удивились бы, глядя, как шустро я засеменил ногами, не имея другого выбора. Ибо знал, что стоит упасть, и меня порубят в куски. Поэтому я бежал, спотыкаясь, в то время как рукам моим то и дело грозила опасность быть вырванными из суставов. По счастью, дорога оказалась так запружена, что всадник мог ехать только рысцой. Мы проделали, наверное, около мили по выезде из города, слыша все нарастающий гул канонады, когда впереди появился мост, сложенный из громадных мраморных блоков. В нем было ярдов тридцать в ширину и сотни три в длину, а внизу плескались мутные желтые воды Байхэ. Мост этот назывался Балицяо, и именно здесь довелось мне наблюдать удивительное зрелище.

Пространство перед мостом и на несколько миль по левую руку от него было заполнено китайской императорской армией. Мне говорили потом, что там было тридцать тысяч. Я бы определил эту цифру как вдвое большую, но это не важно. Войска стояли в превосходном парадном строю, полк за полком уходил вдаль, насколько хватало взора. Татарская конница в цветных кафтанах и конических меховых шапках и с пиками наизготовку; шеренги дюжих «знаменщиков» в своих неуклюжих доспехах и реечных шлемах; «тигры», в обличье желтых арлекинов, распевающие боевые песни; гингальщики в халатах, построенные по двое, с дымящимися фитилями; полуголые монгольские пехотинцы, похожие на каменного Будду с обнаженным мечом; латные конники с длинными копьями и допотопными мушкетами — их выступающие по бокам железные юбки придавали им сходство с гигантскими жуками; стрелки в черных шелковых шароварах и желтых плоских шляпах, с волосами, забранными в косицу; батареи причудливой артиллерии (длинные старомодные стволы с жерлами, украшенными фантастическими драконьими пастями, рядом сложенные пирамидами каменные ядра) время от времени разражаются нестройными залпами, от которых вздрагивает земля. И поверх армии реют знамена всех фасонов и оттенков, трепеща на ветру, — эти бумажные тигры и зловещие сказочные твари призваны напугать противника. Сквозь выстрелы пушек слышится оглушительный гомон: гонги, цимбалы, дудки, трещотки, шутихи. Китай готовится обрушить на варваров свою мощь. Когда орудия смолкли, ужасный шум достиг своего апогея; затем замер и он, и над рядами покатился доносящийся из человеческих глоток жуткий гул, переросший в конце во всеобщий крик. Потом наступила тишина.

Тишина... Мертвый, зловещий покой воцарился на поле перед армией, дальний конец которой тонул в восточной дымке. Не слышалось ни звука за исключением трепета шелковых знамен, позвякивания сбруи, тихого свиста пылевых вихрей, проносящихся по плитам моста. Но вот в отдалении пропел горн, а за ним ветер донес тихий плач волынки, играющей «Паренек с гор». Великая имперская армия ощетинилась, как разъяренный кот, трубы и цимбалы вновь ударили по ушам.

Мой всадник гневно завопил и ринулся к мосту так неожиданно, что я упал и тащился волоком, пока не ухитрился подняться. Мучитель подвел меня к группе верховых офицеров на возвышении; за старшего был уродливый рябой мандарин в черных пластинчатых доспехах и шлеме-пагоде. Он махнул боевой рукавицей.

— Брось эту свинью к остальному стаду! — рявкает мандарин.

За ним, на парапете, виднелась все та же дьявольская клетка, только на этот раз железная и длинная, как омнибус, с полудюжиной несчастных оборванцев внутри. Меня подхватили, подняли на парапет и втолкнули в клетку через низкую железную дверцу. Я был встречен криком изумления, а один из заключенных стиснул мою руку — это был Брабазон — потрепанный, с ввалившимися глазами, с рукой на перевязи и такой же перепачканный, как и я сам.

— Полковник Флэшмен! Вы живы! О, слава богу! Слава богу, с вами все в порядке, сэр!

— Это, значит, называется «все в порядке»?

Юнец удивленно вытаращился и осекся.

— Э? О, ну, не совсем в порядке, быть может... Но это же так славно — снова увидеть вас, сэр! Знаете, мы уже боялись, что остались единственными, кто... — Брабазон махнул в сторону своих компаньонов: пары сикхов, попытавшихся выпрямиться, драгуна, привалившегося к решетке, и сухонького седовласого человечка в одежде католического священника. — Но мистер Паркс, сэр? Мистер Локк? Что с ними?

Я сказал, что они, скорее всего, мертвы. Юнец застонал, потом говорит:

— Ладно, сэр, хотя бы вы остались живы!

Драгун хмыкнул, подняв голову.

— Хе, и почему бы ему не остаться? Не так-то просто убить Флэша Гарри, а, полковник? — произносит он голосом Нолана.

На лбу у него была окровавленная повязка, на щеках запеклась кровь, но на губах играла все та же лукавая, расчетливая улыбочка. Брабазон оскорбленно вскинулся:

— Не тебе судить об этом, приятель! Как смеешь ты обращаться с офицером с подобной фамильярностью? — и повернул ко мне восхищенную физиономию. — При всем том он прав, сэр! Вы им не по зубам, правда? Уверен, солдат не хотел вас обидеть, сэр!

— Пустое, сынок, — отвечаю я, падая на солому напротив Нолана.

Я и думать забыл про чертова шантажиста, теперь же, при виде этой плутовской улыбочки, страхи нахлынули с новой силой. Вы можете сказать, что у меня хватало более неотложных забот, но первоначально при виде пятерых собратьев по заключению я воспрял духом. Китайцы явно рассматривают нас как заложников и убивать не будут. Но когда нас освободят, Нолан будет тут как тут. Я понял, что он уже углядел эту радостную перспективу, потому как, когда китаезы возобновили канонаду и мы с Брабазоном припали к прутьям, чтобы посмотреть, Нолан наклонился ко мне и прошептал:

— Похоже, полковник, наш разговорчик таки состоится, а?

— Все беседы будем вести после того, как выберемся отсюда, — отвечаю я так же тихо. — Пока же придержи свой язык.

Улыбка превратилась в угрожающий взгляд.

— Эт мы еще посмотрим, — прошипел он. — Може, придержу, а може, и нет... Зависит от... Не так ли, сорр?

Ирландец снова привалился к решетке, с вызовом глядя на меня. Тут на мосту поднялся гомон, и Брабазон предложил взглянуть. Мост затянуло дымом от ближайшей батареи, но когда он рассеялся, я увидел, что мандарин и штабные, стоя под парапетом рядом с нами, оживленно кричат и жестикулируют. А далеко на равнине, в окрашенной в цвет восходящего солнца дымке, возникли маленькие фигурки. Их были сотни, и они, выныривая из тумана, приближались к императорской армии. До них было не больше мили — французская пехота в развернутом порядке с ружьями наизготовку. Голос их труб доносился сквозь грохот китайских орудий, и даже когда очередное каменное ядро взметнуло султан пыли, французы, не дрогнув ни на миг, продолжали неотвратимо двигаться прямо на нас, следуя за гордо вьющимся триколором.

— О, вив ля Франс! — пробормотал Брабазон. — Чудесные маленькие ублюдки. Но посмотрите, как идут, а! Задайте им, лягушатники!

Рога и гонги китайцев завыли с пущей силой, а когда за левым флангом французов показались линии английской и индийской инфантерии, суета на мосту усилилась. В разрыве между союзной пехотой поднималась полоска пыли, взбиваемой копытами, а над ней блестели острия пик и искорки сабель. Это шли, стремя к стремени, кавалеристы Фейна и гвардейские драгуны. Китайские артиллеристы трудились изо всех сил, их ядра перепахали все поле вдоль линии наступления, но союзники, не дрогнув и не ускоряя шаг, шли вперед. Китаезы торжествующе завопили и замахали знаменами, так как на равнине было четко видно, насколько мала наша армия, приближающаяся к неисчислимой массе имперцев, крылья которой больше чем на полмили с каждой стороны выступали за фланги противника. Брабазон возбужденно тараторил, озвучивая собственные мои мысли:

— Эге, разбегайтесь, тупые китайчата! Вам тут ничего не светит!

На правом крыле имперцев началось движение, и мы увидели, как огромная масса татарской кавалерии двинулась вперед, огибая английский фланг. Армстронговские снаряды сыпались на конных, взметая столбы огня и дыма, но монголы держались хорошо, постепенно заворачивая по косой и сбавляя аллюр до легкого галопа. Брабазон забарабанил кулаком по решетке:

— Боже, неужели они решили, что Грант спит? Нет, он давно уже встал, болваны. Ага, глядите!

Неожиданно над линией союзников запела труба, строй распахнулся словно на петлях, и из центра вылетела наша кавалерия, разворачиваясь смертоносной дугой, ощетинившейся пиками и саблями. Подобно могучему кулаку, конница врезалась во фланг татарам, круша и опрокидывая их. Когда татары дрогнули и подались назад вместе с врубившимися в самое их сердце парнями Фейна и драгунами, снова запела труба и на арене появились всадники Пробина, довершая разгром. Брабазон орал как сумасшедший, а оба сикха приплясывали у решетки: «Йа, совар! Сат-сри-акал! Шабаш!»^[393].

Вдруг один из сикхов вскрикнул и повалился, из глубокой раны на бедре хлестала кровь. Нолан подхватил его, удивленно выругавшись, но тут мы заметили «знаменщика». Он стоял на мосту под нами, ругался и потрясал окровавленным копьем. Штаб мандарина грозил клетке кулаками, пока разрыв упавшего на мост армстронговского снаряда не вынудил их поспешить в укрытие. Следующий взорвался на дальнем парапете. Полетели щепки. «Армстронги» пристреливались по китайским батареям, сквозь грохот залпов которых все явственнее слышалась «Марсельеза». Дорогие малыши-лягушатники уже штурмовали передовые позиции узкоглазых, следуя за огневым валом «армстронгов». За передовой китайские позиции напоминали разворошенный муравейник. Новый снаряд угодил в самую середину моста, и нас всех сбросило на пол клетки.

Когда я поднял голову, Брабазон был уже у решетки, с отвращением глядя на кровавые ошметки на плитах, — все, что осталось от «знаменщика». А может, двух. Уродливый мандарин стоял рядом, разглядывая кровоточащий разрез на руке. Брабазон, чертов идиот, завопил:

— Получи, мерзавец! Это научит тебя не нападать на пленных!

Мандарин поднял взгляд. Слов он понять не мог, но и не нуждался в этом. Никогда еще не наблюдал я на человеческом лице такой ненависти и решил, что мы уже покойники. Мандарин подскочил к клетке, трясясь от ярости.

— Подлые фан-ки! Видите это? — он потряс раненой рукой. — За каждую рану, какую я получу, один из вас будет лишаться жизни! А голову казненного буду отсылать вашим пушкарям, вы, отродье Белой шлюхи!

Китаец повернулся и прорычал приказ. «Господи Иисусе, — подумал я, — сейчас кого-то вытащат». Но, видимо, это была угроза на будущее, потому как солдаты всего лишь построились вдоль парапета и принялись палить из гингалов по напирающим лягушатникам. Те еще штурмовали передовые траншеи в трехстах ярдах от нас.

— Что он сказал? — теребил меня Брабазон. — Сэр, что он кричал нам?

Разумеется, никто из них не понимал китайского. Сикх при помощи маленького священника перевязывал ногу раненому товарищу, Нолан располагался в шаге, немного позади меня. Брабазон, сыпавший вопросами, находился совсем рядом. И в этот момент меня осенило то, что я до сих пор считаю одним из самых блестящих озарений своей жизни — а уж на моем счету числится пара-тройка искусных замыслов.

Втянуть Бисмарка в кулачную схватку, убедить Джефферсона Дэвиса, что я прибыл устанавливать громоотвод, огреть Руди Штарнберга бутылкой шерри «Хееринг», выбросить Валентину из саней в снежную круговерть — такие выдающиеся страницы достойны храниться в книге памяти. Но Балицяо я склонен считать своим шедевром.

— Что он сказал, сэр? — в очередной раз спросил Брабазон.

Я покачал головой, пожал плечами и проговорил, достаточно громко, чтобы Нолан услышал:

— Ну, кому-то повезет. Мандарин намерен послать одного из нас к лягушатникам с белым флагом. Договориться о перемирии, надо полагать. Он же видит, что все кончено.

— Боже милостивый! — восклицает Брабазон. — Тогда мы спасены!

— Не уверен, — отвечаю я. — Конечно, тот, кто пойдет, будет в ажуре. Но французы не вступят в переговоры — я на их месте не вступил бы. Довериться этим желтым скотам? Когда остается всего лишь шаг до победы? Нет, французы — не такие дураки. Они откажутся... И легко представить, что сделают тогда с нами... — Я посмотрел Брабазону прямо в глаза. — Так ведь?

Ну, будь мы на совете директоров, не обошлось бы, конечно, без вопросов, и в моем докладе о ситуации нашли бы кучу слабых мест. Но пленники, посаженные в железную клетку кровожадными китаезами, вряд ли способны мыслить трезво (согласен, я могу, но большинство-то — нет). К тому же я, черт возьми, имел чин полковника, и они всецело доверяли моему авторитету.

— Господи! — бормочет юнец, становясь пепельным. — Но если командир французов узнает, что тут еще пятеро...

— Ему необходимо выполнять свой долг, сынок. Как поступили бы ты или я на его месте.

Он вскинул голову.

— Да, сэр, разумеется. Кому же идти, сэр? Лучше, конечно... вам.

Я адресовал ему самую бесшабашную из улыбок Флэши и похлопал по плечу.

— Благодарствую, сынок. Но так не годится. Думаю, мы должны предоставить это случаю, а? Пусть китаезы сами выберут счастливчика.

Юнец кивнул. За спиной у себя я почти слышал, как хлопал ушами Нолан, ловя каждое слово. Брабазон решительно отодвинулся от дверцы клетки. Я остался на месте, следя за здоровьем мандарина.

В армстронговском барраже произошла краткая передышка, но теперь снаряды посыпались снова. Лягушатники взламывали вторую линию укреплений, и им приходилось изрядно попотеть. Гингальщики посылали с моста залп за залпом, уродливый мандарин носился в дыму, заклиная их — славным именем Пекинской Высшей Школы, не иначе — наводить вернее. Он даже запрыгнул на парапет, размахивая мечом. «Так ты долго не продержишься, чокнутый идиот», — думаю я. И точно: ослепительная вспышка, удар, от которого затряслась наша клетка, и когда дым рассеялся, на мраморных плитах корчилось с полдюжины маньчжуров, а мандарин, привалившись к парапету, сжимал раненую ногу и звал медиков.

Единственным моим опасением было, что он наметил в качестве жертвы Брабазона, но все обошлось. Однако китаец показал себя человеком слова: прозвучал приказ, послышался тяжелый топот, дверца клетки распахнулась. Маньчжурский офицер просунул голову внутрь, гаркнув что-то. И рядовой Нолан, воровато оглядевшись, убедился, что находится ближе всех к выходу. Маньчжур снова закричал, размахивая руками. Нолан с гримасой, которую лучше всего можно описать как виноватую улыбочку, шагнул к нему. Брабазон стоял прямой, как шест, я же изо всех сил старался не привлечь внимания тюремщика.

— Взять его! — рявкнул офицер, и двое его подручных вошли и вытолкали Нолана из клетки.

Дверь захлопнулась, я вздохнул и подошел ближе, глядя через решетку на Нолана, которого держали два «знаменщика».

— Не робей и расскажи им про Тангу, — негромко говорю я, и ирландец недоуменно выпучил глаза.

Потом, когда его поволокли к парапету, он, должно быть, сообразил, что его ждет, и начал вырываться и кричать. Я же отпрянул от двери и с ужасом в голосе закричал Брабазону:

— Боже! Что они делают? Как, этот лживый пес-мандарин... О, нет, это невозможно!

Китайцы заставили Нолана встать на колени перед раненым командиром, у которого осталось достаточно сил, чтобы плюнуть ирландцу в лицо, потом втащили на парапет, и пока двое держали ему руки и заставили наклониться, третий схватил Нолана за волосы и заставил вытянуть голову. Офицер выхватил меч, закатал рукав и приготовился.

— Матерь милосердная! О, Господи, не надо...

Крик оборвался. Обрубился, можно даже так сказать. Я закрыл лицо руками и печально застонал, приговаривая про себя: «Стащивший мой кошелек еще может рассчитывать на безнаказанность, но тому, кто замахнулся на мое доброе имя, не избежать костодробилки».

— Грязные мясники! — ревел Брабазон. — Ах, бедный наш товарищ! Но почему, почему, если он говорил, что...

— А такая вот свинья Джон Китаец! — буркнул я. — Они врут чисто ради удовольствия!

Брабазон стиснул зубы и издал судорожный вздох.

— Надо же, последними моими словами ему был выговор! Вы... Вы хорошо знали его, сэр?

— Достаточно хорошо. Неограненный алмаз, но... А как там у нас продвигаются лягушатники?

Продвигались они прекрасно, ожесточенно орудуя штыками во второй полосе укреплений. Правый фланг китайских позиций был окутан дымом, но, судя по звукам, английская атака тоже развивалась на славу. Импы отступали по всему фронту, сотни солдат ломились по мосту, не взирая на попытки офицеров остановить бегство. Впрочем, иного хода битвы не стоило и ожидать. Вопрос заключался в одном: прикончат нас или нет? Разрываясь между страхом и надеждой, я склонялся в пользу второго. Если только этот чокнутый мандарин не заполучит очередной осколок. В таком случае скормим им священника — старый гриб пожил свое, да и в рай ему дверь открыта. Я с беспокойством следил за мандарином, который руководил войсками, поддерживаемый под руки двумя адъютантами. «Армстронги» на время умолкли, и тут я заметил, что по мосту скачет кавалькада богато экипированной знати в сопровождении знаменосцев. Когда я увидел, что возглавляет ее Сян Колинсен, сердце мое упало.

Князь натянул поводья, бросил пару слов мандарину, после чего вся шайка повернулась к клетке. Мандарин вытянул руку и прокричал приказ. Колени мои подогнулись. Черт, неужели с нами обойдутся, как с Ноланом? Налетели «знаменщики» и вытащили наружу троих из нас. Оставили только сикхов, и через минуту я понял почему. Нас бросили на плиты перед копытами лошади Сяна. Омерзительная рожа князя была обращена к нам, белесые глаза метали молнии из-под забрала шлема. Он спросил, умеет ли кто-нибудь из нас говорить по-китайски.

Ну, при выборе жертвы это вряд ли кого заинтересует, поэтому я приподнялся и признался. Сян испытующе посмотрел на меня, недобро нахмурившись, потом буркнул:

— Твое имя, червь?

— Флэшмен, полковник штаба лорда Элджина. Требую немедленно освободить меня и четверых моих товарищей, равно как...

— Молчать, мразь! — взвизгнул князь так резко, что конь его испуганно подался назад и всаднику пришлось потрепать его по голове кольчужной рукавицей, чтобы успокоить. — Змея! Свинья! — он свесился с седла, вопя как сумасшедший, и ударил меня по лицу. — Еще раз откроешь рот, прикажу распилить тебя на части! Взять его!

Сян развернул коня и поехал прочь, меня же схватили, заломав руки, и швырнули в повозку. Перекатившись, я заметил, как Брабазон смотрит мне вслед, а маленький священник твердит свои молитвы. Мне не суждено было увидеть их снова. Как и никому другому^[394].

* * *

Быть может, не совсем уместно вспоминать сейчас, но переход к теме про Пекин напомнил мне о разговоре, состоявшемся пару лет назад между мной и выдающимся всезнайкой и драматургом Джорджем Б. Шоу (так я люблю называть его, к вящему возмущению оного, хотя эти титулы раздражают моего приятеля не так сильно, как прозвище «Блумсберри Берни»^[395]). Я консультировал его по вопросу пистолетных забав для жуткой пантомимы про линчевание в канзасском ковбойском городишке^[396]. Обсуждая тему повешения, мы перешли к разговору о боли как таковой, и он озвучил дурацкое мнение, что душевные страдания хуже физических. Когда мне удалось вставить слово, я спросил, доводили ли его внутренние терзания когда-нибудь до тошноты. Он признал, что нет, и тогда я описал пытки, которым моя апачская супруга подвергла охотника за скальпами Иларио, после чего с удовлетворением наблюдал, как наш ведущий драматург бежит, прижав платок к губам, в уборную. (Толку из этого, естественно, не вышло, поскольку он заявил, что блевать его заставила мысль, а не сама боль. Ну и черт с ним.)

Вспомнилось мне это к тому, что самые долгие мучения, какие мне довелось выносить — а меня подстреливали, резали, подвешивали за пятки, секли, топили, даже вздергивали на дыбе — я пережил по дороге в Пекин. Все, что со мной сделали, это связали руки и ноги, после чего полили путы водой. Затем стянули за спиной кисти, привязали их к балке на повозке и погнали неспешной рысью. Испепеляющее солнце и тряская подвода довершили дело. Я не могу этого описать, потому что не в силах. Скажу только, что дикая боль распространяется из запястий и лодыжек на каждую клеточку тела, жжет неугасимым огнем, сводя тебя сума. По счастью, от Тунчжао до Пекина всего одиннадцать миль.

За исключением боли запомнилось немногое: бесконечно тянущиеся предместья, осклабленные желтые лица, плюющие в повозку, могучие стены из пурпурного камня, увенчанные зубчатыми башенками (ворота Аньтин), вонючие узкие улочки, экипаж с синим верхом и сидящим на облучке возницей. Тот предложил своим пассажирам посмотреть, и я помню два прекрасных женских личика, равнодушно разглядывающих меня, подвешенного на ремнях скулящего пленника. Мордашки не выражали ни ужаса, ни жалости, ни даже интереса — только безразличие, и сквозь боль во мне поднялась такая волна холодной ненависти, что я даже ощутил прилив сил. Теперь я — пусть даже и трус — могу сказать, что понял, как ухитрялись мученики выносить свои пытки: конечно, у них имелась вера, надежда и все такое, но главное — это слепая, безрассудная ярость. Она поддерживала меня, вселяя желание жить, вырваться и заставить когда-нибудь этих сучек с их ледяными мордами валяться у меня в ногах, вымаливая пощады.

Гнев, надо полагать, прочистил мне мозги, потому как я отчетливо помню цветные крыши пагоды, превышавшей размерами все, которые видел прежде, и чайный домик с драконьими головами над карнизами, и огромные пурпурные Ворота Отваги, ведущие в Императорский город. Пекин, как вам известно, наверное, состоит из множества городов, каждый внутри следующего, и самый таинственный из них — Запретный город, Парадиз, Великий Сокровенный, окруженный кольцом блестящих желтых стен и соединенный с миром Воротами Верховной Гармонии.

В Императорском городе размещаются дворцы для семисот принцев, но все они меркнут перед Великим Сокровенным. Как и Летний Дворец за чертой Пекина, Запретный Город есть место, совершенно оторванное от реальности, страна грез, если угодно. Император и его присные разыгрывают в величественных залах и пышных садах спектакль, в котором значение имеют только церемонии, ухоженные ногти и разврат. Он ничего не знает об остальном человечестве за исключением того, что сочтут необходимым сообщить министры. Повелитель обитает здесь, далекий, как бог, окруженный не знанием, но невежеством, потерянный для всего мира. С таким же успехом он мог поселиться в мавзолее.

В свое время мне удалось повидать большую часть ансамбля: Дворец Земного Спокойствия — для консорта императора; Храм Предков Императора — для жертвоприношений; Ворота Всеобщего Мира, имеющие сто десять футов в высоту — для коу-тоу; Зал Напряженных Умственных Упражнений — для изучения Конфуция; Храм Гражданского Божества — этот не знаю для чего, для подношений, наверное. А еще библиотека, портретный зал, даже контора местной брехометки, «Императорской газеты», которая выходит ежедневно и распространяется среди знати и чиновников Китая. Вот парадоксы этой страны: прибивать руки гвоздями за воровство и выпускать ежедневную газету!

Но тогда все, что я увидел, была высоченная позолоченная медная башня, в которой беспрестанно сжигаются благовония, наполняющие весь город сладковатым мускусным ароматом. За ней располагалась святая святых — Дворец Небесного Спокойствия (совсем неподходящее название). Меня втащили внутрь через круглую дверь и бросили в большой комнате, почти лишенной мебели. Там я пролежал несколько часов на ледяном мраморном полу, слишком разбитый, уставший и измученный для того, чтобы сделать хоть что-то, кроме как стонать. Наверное, я заснул, потому как неожиданно уловил шум шагов и стук открываемой двери. Комната осветилась факелами, и надо мной склонилась отвратительная физиономия Сян Колинсена.

Он все еще был в полном боевом убранстве: медный нагрудник, кольчужные рукавицы, поножи со шпорами и все прочее, но в накинутом поверх доспехов отороченным мехом халате зеленого шелка. Головного убора на нем не было, так что мне представилась возможность полюбоваться на лысый монголоидный череп, равно как на непотребную бороденку, удлиняющую грубое скуластое лицо. Князь с размаху пнул меня и заорал:

— На колени, отребье!

Я попробовал подчиниться, но поскольку члены отказывались служить, грузно плюхнулся на пол, за что получил еще несколько пинков, пока не ухитрился кое-как встать на колени, хрипло прося глоток воды.

— Молчать! — рявкнул Сян и отхлестал меня по щекам, раздирая кожу железными пальцами.

Я заскулил и скорчился, он же презрительно рассмеялся.

— Эй, ты, солдат!

И ударил меня снова. Похоже, ему не приходило в голову, что мы виделись в Тангу, но утешало это слабо.

У дверей уже стояли два маньчжурских «знаменщика», потом появились еще двое, неся открытый паланкин с принцем Цаем, тем самым монстром с похожим на череп лицом, что орал и топал ногами на Паркса в Тунчжао. В свете факелов сходство принца с призраком обозначилось ещё сильнее. Облаченный в переливающийся желтый халат, он сидел, худой и недвижный, сложив руки на коленях — серебряные накладки на ногтях свисали аж до середины голеней. Жили только глаза, с ненавистью устремленные на меня. Для полного комплекта комического трио присутствовал неуклюжий толстогубый маньчжур в одеянии с драконами, унизанными перстнями пальцами и рубиновой пуговицей на шапке. Это, как я позже узнал, был Сюшун, Верховный секретарь императорского правительства, мастак насчет взяток и наставник императора во грехе и разврате. Уж в этом, если судить по успехам ученика, Сюшуна можно признать вторым в истории после Калигулы. Но для меня в то время он был всего лишь еще одним отвратительного вида маньчжуром.

— Это тот самый? — буркает Сян. Принц Цай едва заметно кивает и протягивает тоненьким голосочком:

— Он был с Па-кса-ли, тем лживым псом, что обманул нас в Тунчжао.

— Тогда его надо отправить вслед за Па-кса-ли! — рявкает Сян. — С нас хватит пока и того, что он тот, кого варварское отребье называет «офицер». Офицер!

Князь нагнулся, заорав мне в лицо:

— Кто твой командир, свиной навоз?

— Генерал сэр Хоуп... — начал было я, но Сян вонзил в меня сапог.

— Ты врешь! Нету вас генералов! Кто командует вашими кораблями?

— Адмирал Хо...

Он снова заорал и с силой наступил мне на руку.

— Опять ложь! Нет у вас адмиралов! Вы — варварские свиньи, у вас нет знати, нет офицеров, генералов, полковников или адмиралов! Вы животные, которые научились хрюкать громче остальных! Вот и все!

Он нависал надо мной, брызгая слюной и вращая глазами, как безумец. Потом выпрямился, фыркнул и отдал приказ «знаменщикам».

Я скорчился, умоляя оставить меня, боясь как ярости этого скота, так и того, что ему взбредет в голову со мной сотворить. И последующее событие низвергло меня в самую пучину страха.

«Знаменщики» внесли стул с обнаженным китайцем — бледным, трясущимся человечком, у которого, как мне показалось, не было рук. Пока я не сообразил вдруг, что они плотно притянуты к телу жутким корсетом из проволочной сетки, такому тугому, что кожа выдавливалась через ячейки, набухая отвратительными синими пузырями величиной с подушечку пальца. Сетка покрывала его от шеи до колен, и никогда не доводилось мне видеть ничего отвратительнее этой трепещущей, истерзанной плоти, заключенной в зловещий проволочный каркас.

Стул плюхнули на пол прямо передо мной, и бедолага издал стон ужаса.

— Проволочная куртка, — ухмыляясь, заявляет Сян. — Даже презренные черви фан-ки должны быть наслышаны о ней.

Не отрывая от меня глаз, князь сделал жест и один из солдат подошел, держа раскрытую бритву. Он наложил сверкающее лезвие на плечо жертвы, которая при прикосновении стали вскрикнула и затрепыхалась. Сян наблюдал за мной. Потом кивнул, «знаменщик» крутанул кистью, дрожащие губы напротив меня разверзлись в жутком крике, и один из вздувшихся пузырей кожи исчез. Вместо него образовался диск, откуда хлынула кровь, заливая голую руку.

Сян закудахтал от смеха, хлопая себя по бокам, а тяжеловесный Сюшун хмыкнул и подошел поближе, чтобы рассмотреть рану. Я отвернулся, едва сдерживая рвоту, и получил жалящий удар по лицу.

— Смотри, трус! — говорит Сян, ударив меня снова. — Известно, что облаченный в проволочную куртку может получить десять тысяч порезов... и не умереть. О да, он способен жить несколько месяцев — если палач терпелив — и в итоге остается совсем без кожи. — Князь снова расхохотался, наслаждаясь моим ужасом. — Но если ждать будет некогда...

Он кивнул опять и бритва скользнула вдоль всей руки жертвы.

Я не лишился сознания, хотя очень хотел бы, чтобы не слышать невыносимых воплей, дьявольского хохота и зрелища кровавой лужи, оставшейся на мраморе после того, как стонущего страдальца вынесли из комнаты. Удивляюсь, как я не рехнулся: я ползал перед этими демонами, умолял пощадить, не резать меня, обещал сделать все, только бы не подвергаться такой немыслимой пытке. О, мне доводилось наблюдать олицетворенную жесткость: Нариман с ножом, скво племени мимбреньо за вечерними забавами, малагасийские инквизиторы, Игнатьев с кнутом; но ничто не могло сравниться с гнусной радостью на физиономиях двух этих дьяволов, Сяна и Сюшуна. Принц Цай оставался на втором плане, неподвижный и безразличный.

— Ты посмотрел, собачий помет! — рявкает Сян. — Теперь послушай: я надену на тебя эту проволочную куртку, клянусь, и когда твоя вонючая шкура вспухнет, буду отрезать от нее кусочек за кусочком и скармливать мухам. С живого. Если ты не согласишься беспрекословно выполнять все, что мы тебе скажем. Слышишь меня, гад?

— Все, что изволите, — заскулил я. — Все, о чем попросите.

Князь этим удовлетворился и пнул меня еще разок. Потом почти воткнул свое лицо в мое, понизив голос до хрипа:

— Тебя ждет честь, которую твое животное воображение не в силах даже представить. Ты предстанешь перед Сыном Неба, и предстанешь так, как полагается зверю, на карачках. И будешь говорить с ним. Сказать же ты должен следующее.

Сян махнул Сюшуну и бочкообразный мерзавец наклонился, навис надо мной и заорал:

— Я — знаменной вождь Красноволосой армии, доверенное существо Большого Варвара. Смотри, я кладу у твоих священных ног свой недостойный меч, который я, будучи чужеземным рабом, дерзнул поднять на тебя, попирая законы Вселенского Процветания. Меня подвигли дурные советчики, мой хозяин — Большой Варвар и великий лжец Па-кса-ли; они соблазнили меня отречься от подчинения славнейшему Ичжу, Сяньфэну, Сыну Неба. Я шел с их армией, которая лживо и предательски разбила верных генералов священного императора. При Синьхэ, например, мы победили только благодаря презренной уловке: наш вождь приказал нам делать коу-тоу перед солдатами императора^[397], и когда те, ничего не подозревая, приблизились, мы подло обстреляли их и таким способом одержали временную победу. Так и продолжали мы лгать и воровать; мы бессовестно обманывали послов императора, когда те прибыли пристыдить нас, убедить оставить мятеж и вернуться в лоно Сына Небес, повелевающего всем, что есть в этом мире. Лгал Па-кса-ли, лгал Большой Варвар, все мы лгали, но теперь, прозрев и увидев свою ошибку, затрепетали перед праведным гневом твоего слуги, князя Сяна, который покарал нас. Страх и отчаяние распространились среди нас, наши войска с воем обратились в бегство, и злокозненные командиры не в силах остановить их. Большой Варвар грызет ногти и плачет в своей палатке, плачут наши солдаты и матросы. Мы умоляем тебя простить нас, простираемся ниц и признаем твое владычество, о Сын Неба! Будь милосерден, прими у нас клятву верности, ведь мы были введены в заблуждение злыми людьми!

Ну, в свое время мне приходилось произносить и большую чушь — если ему так надо, готов даже подписаться при свидетелях. Но даже охваченный крайним ужасом, стоя почти в самой луже крови оплетенной в проволочный корсет жертвы, слушая вопли этих безумцев, я не мог отделаться от вопроса: какой, черт побери, прок надеются извлечь они из всего этого? Не пройдет и недели, как их драгоценный Сын Неба предстанет перед Большим Варваром, который заставит его съесть ворону и при этом еще и не морщиться; презренные красноволосые солдаты будут, напившись, расхаживать по улицам Запретного Города, мочиться на стены храмов, приставать к императорским наложницам и пинками расшвыривать не успевших убраться с дороги мандаринов. И поскольку ничто на Небе или на Земле не властно предотвратить такой исход — Сян, Сюшун и принц Цай это знают, — то какой смысл вешать императору лапшу на уши в одиннадцать часов, если в двенадцать ему придется предстать перед ужасной правдой?

Как видите, я еще так и не осознал той слепой надменной тупости маньчжурского ума: даже если Элджин стоял бы сейчас перед императором, министры делали бы вид, что ничего подобного не происходит. Они шепотом сообщили бы императору, что эта чужеземная свинья пришла сдаваться, а армия его разгромлена, что никаких неприятностей нет, просто потому, как их быть не может. Что и требовалось доказать. Да и разве не был здесь высокопоставленный английский офицер, который подтвердил наш рассказ? Какие же еще доказательства нужны его величеству?

Китайцы заставили меня повторить текст, и можете не сомневаться, я пропел все как надо, да еще добавил от себя, как мою семью (включая маленькую златовласую крошку Амелию, да хранит ее Господь) взяли в заложники злодеи Элджина, вынудив тем самым меня примкнуть к мятежу вопреки моему искреннему нежеланию. Знаете, они прямо просияли — не берусь утверждать, что сами не поверили в эту сказку. Сян воодушевленно ревел и пинал меня, а принц Цай холодно заметил, что они не ошиблись с выбором. Сюшун, демонстрируя свое одобрение, сплюнул.

— Раздеть свинью! — заорал Сян.

«Знаменщики», разрезав путы, сорвали с меня одежду, дав взамен драную набедренную повязку вроде тех, которые носят кули, и заковали в стальные кандалы, цепи которых имели дюйма два в толщину. Теперь я выглядел так, как им хотелось. Они решили также захватить с собой мой уланский мундир, пояс и сапоги со шпорами, дабы показать их повелителю, присовокупив к коллекции причудливой работы восточный клинок, который мне предстояло возложить У священных ног во время речи перед троном. Меня, полумертвого от боли, страха и холода, оставили примерно на час заучивать бред сивой кобылы, от которого, как я понимал, зависит сейчас моя жизнь. Но что-то будет после?

Вдруг сцена оживилась. «Знаменщики» выволокли меня из комнаты и повели, подгоняя древками копий, по коридорам и лестницам. Я едва плелся под весом своих оков. Мы прошли через палаты, где китайские чиновники удивленно таращились на пленника, потом мимо охраняющих круглые пурпурные двери парадно одетых маньчжурских воинов. Помню устланную коврами галерею, битком набитую причудливыми фарфоровыми статуэтками с неестественных размеров зубами и выпученными глазами. Потом меня проволокли по отполированным, словно озерный лед, мраморным плитам, в которых отражались высокие и длинные, как в церкви, стены зала. Глухо, словно в пустоту, бухал гонг. Огромные, в три человеческих роста, вазы стояли по обеим сторонам похожей на пещеру палаты, освещенной большими фонарями со свечами из ароматического воска. Три четверти помещения оставались погруженными в полумрак, но в дальнем конце, на возвышении в три широких яруса мраморных ступеней, располагалась фигура, золотые одежды которой переливались в лучах канделябров, освещавших трон — массивное сооружение черного дерева, сплошь отделанное перламутром. По обе стороны на ступенях стояли люди в халатах, числом около дюжины. Среди них были Сян, принц Цай и Сюшун. Но разглядывать их было недосуг, поскольку мои провожатые ткнули меня носом в пол, и остаток пути пришлось проделать на коленках, волоча треклятые цепи и любуясь на отражение обнаженной и заросшей щетиной жалкой фигуры, глядящей на меня с отполированного до блеска пола. «Эге, друг Флэши, — подумалось мне, — опять ты влип, сынок. Но ничего, веди себя хорошо, не груби джентльмену — и глядишь, получишь кусочек сахару».

Гонг перестал звенеть, и единственными звуками в этой густой от китайских божков тишине были звяканье цепей и пыхтение. Я достиг ступенек и при настоятельной помощи «знаменщиков» стал карабкаться вверх, непрестанно делая коу-тоу. Отсчитав тридцать три порога, я остановился, распластавшись перед желтыми бархатными сапожками и краем халата, сотканным, как создавалось впечатление из чистого золота, украшенного изумрудами.

— Он не похож на солдата, — раздался сонный голос. — Где его доспехи? Почему на нем их нет?

— Коленопреклоненный раб Вашего Императорского Величества почтеннейше просит взглянуть на обноски, в которые облачены красноголовые дикари. — Это был Сян, и мне впервые довелось слышать его голос, а не разъяренный визг. — Они не носят доспехов.

— Не носят? — говорит его собеседник. — Должно быть, они очень храбрые.

«Что, попался, ублюдок?» — думаю я. Но тут на помощь князю поспешил Сюшун, заявивший, что мы-де такие чертовски отсталые, что еще не додумались до доспехов. Сян принялся оживленно поддакивать.

— Нет доспехов, — продолжает сонный голос. — Зато есть большие пушки. Как-то не сходится. Эй, почему у вас есть большие пушки, но нет доспехов?

— Отвечай Сыну Неба, свинья! — взревел Сян, а «знаменщики» ткнули меня древками копий.

Я с трудом поднялся на колени, поднял глаза... и обомлел. Потому как если парень на троне не был Бассетом, моим бывшим вестовым из Одиннадцатого гусарского, то выглядел точь-в-точь как он, ну если не считать, что был китайцем, разумеется. Это был один из случаев невероятного сходства: то же пухлое, безвольное юное лицо, маленький рот, жалкая поросль усов над верхней губой. Но взгляд Бассета был острым, как у куницы, глаза же этого парня казались водянистыми и пустыми. Выглядел он так, будто провел последние десять лет, не выходя из борделя. Что было не так уж далеко от истины^[398]. Все это пронеслось у меня в голове за краткое мгновение, после чего я поспешил ответить на вопрос.

— Свои пушки, Ваше Величество, мы украли у императорской армии.

Такое заявление должно было удовлетворить Сяна, хотя по такой роже, как у него, трудно что-либо понять.

— А ваши корабли? — снова раздается сонный голос. — Ваши железные корабли? Как вам удается делать такие?

Святой Георг, события развивались вовсе не по сценарию Сюшуна. У меня текст вызубрен наизусть, а тут, знаете ли, появляется этот олух-император и начинает засыпать меня вопросами, на которые я не вправе отвечать честно, если не хочу, чтобы Сян размотал мои кишки по всему двору.

— Не знаю ни про какие железные корабли, Ваше Величество, — ничтоже сумняшеся говорю я. — Наверное, это все выдумка. Лично я их никогда не видел.

— У меня есть картинки, — тупо пробормотал он. Потом задумался на минуту, застыв с горестной улыбкой на желтом лице. — Вы должны были прибыть в Срединное царство на корабле. Не был ли он из железа?

Император едва не плакал.

— Это был очень древний деревянный корабль, Ваше Величество, — заявляю я. — Полный крыс и текущий, как решето. Я не хотел плыть, — вскричал я, охваченный неожиданным вдохновением, — но злые люди вроде Па-кса-ли и Большого Варвара соблазнили меня нарушить верность вашей священной особе! Они сделали меня знаменным вождем в красноволосой армии и доверенным лицом самого Большого Варвара и...

Это был единственный способ, чтобы перейти к заготовленной Сюшунем речи и избежать дальнейших осложнений. Я выпалил все без запинки, скромно опустив взор и ритмично стукаясь лбом о ступеньку, а в конце добавил немного разрывающих сердце пафосных ноток, умоляя даровать мне священное прощение. Если бы он начал расспрашивать меня насчет железных дорог, телеграфа или Хрустального дворца, я бы не выдержал. Но все обошлось. Воцарилась тишина, а когда мне удалось бросить украдкой взгляд в сторону трона, я заметил: черт побери, да он ведь спит! Монолог, сам понимаю, скучноватый, но когда просишь помилования у спящего, это как-то обескураживает. А Сян с Сюшуном выглядели как баптисты, попавшие на мессу. Никто, видимо, не знал как быть. Сын Неба причмокнул, негромко пустил ветры, после чего захрапел. Придворные стали перешептываться. Наконец один из них вышел и вернулся с невысоким коренастым слугой в простом халате. Тот подошел к трону, склонил голову и принялся теребить императорскую коленку.

Государь хрюкнул, пробудился, обвел зал удивленным взором и спросил, какую из девчонок приготовили ему на ночь.

— Благоухающую Миндалем Пантеру, о Ичжу, правящий миром, — проблеял крепыш, и император переменился в лице.

— Нет! — решительно заявляет он. — Она жирная, неуклюжая и невоспитанная. А поет, как ворона.

Император хмыкнул, и Сян с компанией, только что разделявшие его негодование, весело захихикали.

— Пусть будет Орхидея, — продолжает Сяньфэн с радостным вздохом.

Все тотчас просияли. Наверное, даже я согласно кивал, потому как император, поглядев на меня, нахмурился.

— Я видел картинку железного корабля с тремя большими трубами, — с грустью сказал он.

Потом неуверенно встал и все попадали на колени с воплем: «Не бывает двух солнц на небе!» и усердно застучали лбами. Я смотрел, как государь уходит, поддерживаемый коренастым; шел он, как старый, больной человек, а ведь ему, должно быть, не исполнилось и тридцати. Единственный повелитель, Сын Неба, самый абсолютный монарх на всей Земле, мечтал прокатиться на пароходе!

Фактом оставалось то, что император не отдал распоряжения выдать Флэши фунт серебром и снабдить билетом на родину. И я очень сомневался, что подобных милостей стоит ожидать от Сяна, ибо, хотя я чертовски точно исполнил все его указания, выступление мое явно прошло без оваций, и если князь недоволен, то...

Страхи эти окрепли, когда меня грубым рывком подняли на ноги и гневный голос приказал «знаменщикам»:

— Тащите его вниз! Завтра он присоединится к остальным варварским псам в Палате наказаний!

При этих словах кровь застыла у меня в жилах. Подхваченный за цепи, я имел глупость возразить:

— Но вы поклялись отпустить меня! Я сказал, что вам требовалось, так ведь? Вы обещали пощадить меня, лживые ублюдки!

Князь накинулся на меня, как тигр, злобно хлеща по лицу. Я согнулся и заскулил.

— Я сказал, что не надену на тебя проволочную куртку! — вскричал Сян и нанес последний удар, опрокинувший меня навзничь. — И я пощажу, уберегу тебя... от проволочной куртки! Но не исключено, что ты сам будешь умолять о ней! Уведите!

Меня потащили, и поскольку я, насмерть перепуганный, орал, пробуждая эхо под высокими сводами, солдаты грубо запихали мне кляп и повлекли вниз по спиральной лестнице. Сюда мы шли другой дорогой, поэтому я ожидал увидеть каменный подвал с замшелыми стенами, но, видимо, в императорском дворце подобных роскошеств предусмотрено не было. Комната, в которую меня втолкнули, походила на мебельный склад, пропахший плесенью и пылью, но довольно чистый. У стен штабелями высились столы и стулья. Этот гад все же постарался устроить пленника со всеми удобствами: меня бросили спиной на узкую деревянную скамью и сковали руки под ней так туго, что я не в состоянии был даже сдвинуться и мог только лежать навзничь, спустив ноги по бокам лежанки. Потом они ушли, оставив меня терзаться самого кошмарного свойства перспективами, и, по причине кляпа, не имеющего даже возможности стенать и проклинать судьбу.

Палата наказаний... До меня доходили жуткие слухи о творящихся там делах. Знай я о том, какие мучения претерпели там Паркс, Локк и прочие, я бы сошел с ума. Но по счастью, знать было неоткуда, поэтому я старался выкинуть дурные мысли из головы, твердя себе, что наша армия уже в нескольких милях отсюда, что даже такие чокнутые монстры, как Сян, должны отдавать себе отчет, какова будет месть Элджина в случае плохого обращения с нами, и потому князь не станет распускать руки... Но потом я вспомнил Мойза и Нолана и ту дикую, безрассудную ненависть, с которой их умертвили, и понял, что единственная моя надежда заключается в том, что помощь подоспеет вовремя. Наши так близко! Грант, лягушатники, Пробин, Нуксбан-хан, Уолсли, Темпл, отважные сикхи, афганцы и «королевские». Я заливался слезами, представляя их безопасный, упорядоченный, такой родной мне мир: вот они бродят между палаток, сидят на ящиках фирмы «Пейн и К^о», почитывая «Дейли Пресс», травят байки... О чем шел разговор тем вечером — лет сто тому назад, перед выступлением на Тунчжао? Ах, да, про армейский стипльчез в Нортгемптоне, который выиграл один драгун, перескочивший через двадцать изгородей и три борозды. Зрители при этом бежали вдоль дистанции и все портили...

— Собираешься в следующем году принять участие, Флэш?

— Гарн, ему же вес не позволит!

— Слыхали, в шестьдесят первом флот тоже намерен заявиться! Моряки в седлах, ну-ну!

Вот и сейчас они также растрачивают драгоценное время в попойках и безделье, эгоистичные ублюдки, пока я валяюсь тут связанный, дрожащий и едва живой от поджидающего меня ужаса...

Видимо, я задремал, ибо проснулся, тресясь от холода и изнывая от боли, которую причиняли острые края скамьи, врезающиеся в спину, плечи и бедра. Утро еще не наступило, поскольку за окнами оставалось темно, но через щель под дверью был виден свет, и свет этот двигался — кто-то неспешно спускался по лестнице к моей тюрьме. Снаружи послышался негромкий китайский говор. Один человек говорил визгливым фальцетом, который показался мне смутно знакомым, а другой... Даже для моих омертвевших чувств голос этот показался самым нежным из всех, что мне доводилось слышать. Он был нежный и звонкий, как серебряный колокольчик, такой голос мог принадлежать только ангелу. При условии, что ангелы бывают взволнованы и слегка навеселе.

— Эта та самая комната, Маленький Ань, — прошептал голос. — Ты уверен? Хорошо, тогда дай мне войти! И поскорее, я хочу видеть!

— Но госпожа Орхидея, это безумие! — застонал Визгливый. — Нас заметят! Пожалуйста, давайте вернемся, мне так страшно!

— Перестань дрожать, не то уронишь меня! О, ну давай же, жирный, глупый и трусливый Маленький Ань — будь мужчиной!

— Не выйдет — я ведь евнух! И это жестоко и бессовестно заставлять меня... Уй, вы меня ущипнули! Ах, противная, теперь синяк будет...

— Ага, и можешь представить, сколько появится у тебя синяков, когда я отдам тебя на растерзание монголам, размазня...

— Вы этого не сделаете!

— Сделаю! Если ты не дашь мне зайти и поглядеть. Немедленно.

— Ох, как нехорошо! Это плохо и опасно! Прошу вас, дорогая императорская конкубина Йи, почему бы нам не подняться и...

— Потому что я никогда еще не видела варвара. И я войду внутрь, дорогой Маленький Ань. — Нежный голосок засмеялся, а потом принялся негромко напевать: — О, я иду посмотреть на варвара, я иду посмотреть на варвара...

— Ах, умоляю, госпожа Орхидея, тише! Ну ладно, ладно...

Дверь открылась и в комнату хлынул свет. 

12

Будучи не в себе, поначалу я мог различить только невысокую, коренастую фигуру, держащую кого-то на руках — судя по виду, ребенка. Потом фонарь поставили на шкаф таким образом, чтобы он светил на меня, и когда пара вошла в комнату, я узнал в несущем того самого крепыша, что скреб ногу императора в Тронном зале. Ноша его была завернута в алый шелковый плащ с капюшоном, закрывавшим лицо.

— Ну вот! — шипит евнух. — Вот он, надеюсь, теперь вы довольны? Рисковать нашими жизнями, только чтобы поглазеть на это страшилище? Не говоря уж о том, какой будет скандал, если узнают, что императрица Западного Дворца пробралась в...

— Ах, заткнись ты, рохля, — отвечает серебристый голосок. — Поставь меня.

— Нет! Мы уходим — надо исчезнуть прежде, чем...

— Поставь меня! И закрой дверь.

Он истерически взвизгнул, но подчинился, она же, не совсем твердо держась на ногах, обогнула скамью, хихикая и придерживая плащ под подбородком. Потом наклонилась ко мне, и свет фонаря упал на самое прекрасное лицо, которое мне доводилось видеть в жизни.

Подобное я говорил — и до сих пор говорю — о трех женщинах: Элспет, Лоле Монтес и... Ехонале Цыси, Орхидее, несравненной конкубине Йи. И применительно к каждой это правда: блондинка Элспет, брюнетка Лола... Ехонала же была олицетворением красоты Востока: нежная перламутровая кожа, блестящие темные глаза, аккуратный носик, ротик вишенкой с полной нижней губой, крошечные ровные зубки, совершенный овал лица. Прибавьте иссиня-черные волосы, уложенные на маньчжурский манер — и пиши пропало, ибо у вас даже слов не найдется, чтобы выразить эту чистейшую прелесть. Кто бы мог подумать, что под этой ангельской внешностью скрывается порочная натура, в которой уживаются все смертные грехи за исключением зависти и лени? Но даже зная все, вам стало бы наплевать, стоило хоть раз взглянуть на эту захватывающую дух красоту. Как она сама говорила: «Я могу заставить людей ненавидеть меня или любить со слепым обожанием. Мне дана такая власть».

Но все, что я знал в тот миг, когда она, покачиваясь и хихикая, разглядывала меня, это что никогда не встречал такой женщины. Не могу возложить на алтарь этой чертовки большего подношения, чем сказав, что первым моим желанием было быть в этот момент при полном мундире и выбритым. Представляться даме лежа на скамье, с кляпом во рту, в драной набедренной повязке — низший стиль. Второй моей мыслью было то, что человек, покрасивший ее губы пурпуром, а веки серебром с косыми полосами, уходящими от бровей, оказал ей дурную услугу. Тут в глаза мне бросилось, что зрачки ее расширены до краев, а рот бессмысленно раззявлен. Дама была накачана опиумом. Первые ее слова целиком подтвердили догадку.

— Ух! Он... отвратителен. Это не человек! Посмотри на эти волосы на груди — как у обезьяны! — она очаровательно сморщилась. — И они все такие?

— А чего вы ожидали? — испуганно пропищал Ань. — Я же говорил, но вы не желали слушать! Да, они все такие, есть даже и похуже. Мерзость. Но пойдемте уже, прошу...

— Да ну, страшнее уже некуда! Погляди на этот жуткий здоровенный нос — как клюв у стервятника! А уши? А волосы? — Дама зашлась в истерическом смехе и склонила свое милое личико, презрительно наморщенное, поближе к моему. — Фу, он еще и воняет!

— Они все воняют! Как грязные свиньи! Ах, госпожа Орхидея, что вы ожидали от такого примитивного создания? Это же варвар! Ну ладно, посмотрели и хватит! Если не поторопимся...

— Погоди! Я хочу рассмотреть получше... Что за чудище! Громадные плечи... а кожа! — она выпростала изящную белую ручку с серебряными ногтями в два дюйма длиной и провела кончиками пальцев по моей груди. — Как бычья шкура! Попробуй!

Китаянка взвизгнула от удовольствия.

— Не буду я пробовать! И вам не советую. Прекратите, говорю вам! Ай! Прикасаться к такой грязи — как вы это выносите? Ах, Орхидея, госпожа моя, умоляю: уходим, пока никто не застал нас здесь!

— А руки и ноги, Ань? Они громадные! Как у слона. Он, должно быть... — продолжила она с хмельной серьезностью, — чудовищно силен... как бык. Как ты думаешь?

— Ага, как бык. И ровно настолько же интересен! Императорская конкубина Йи, так не пойдет! Заклинаю вас, уходим отсюда скорее!

— Минуту, тупица! Я все еще смотрю...

Она нетвердо отступила на шаг, склонив голову набок.

— Это настоящий монстр. — Орхидея хихикнула, прижав пальчики к губам. — Я вот думаю...

— Что? О чем вы там еще думаете, а? Ага, я даже и не сомневался! О, злонравная! Бесстыжая! Уходим сей же миг! Нет, нет...

— Я только хочу посмотреть, дурак! Был бы это конь... или обезьяна, ты ведь не оскорбился бы? Ну вот, а это всего лишь варвар...

И прежде чем евнух успел остановить ее, она наклонилась со смехом и дернула мою набедренную повязку. Раздался треск ткани. Маленький Ань вскрикнул, прикрыв глаза ладонью и пытаясь оттащить девушку свободной рукой. Но добился лишь того, что плащ соскользнул с ее плеч. И пока госпожа, забыв обо всем, погрузилась в пьяное исследование, я получил возможность в свою очередь провести осмотр. И, должен признаться, едва не проглотил кляп.

Стоит отметить, что она возвращалась, исполнив свой долг в постели императора, и была одета — точнее сказать, раздета — соответствующим образом. Вкусы повелителя Китая оказались весьма причудливы. На ней красовались гигантские крылья из павлиньих перьев, прикрепленные к рукам от плеча до запястья, и маньчжурские туфли на высокой платформе, от которых поднимались до колен серебряные оплетки. Эффект был сногсшибательный. Фигура у нее была из разряда худощавых, стройных, с высокой грудью и белой, как алебастр, кожей. Короче, как я уже сказал — подобных мне встречать еще не приходилось. От нее даже каменный идол ожил бы.

— Прикройте! Не надо! Не смотрите! — Маленького Аня трясло, он бухнулся на колени, размахивая руками. — Сжальтесь, госпожа Орхидея! Прошу вас, давайте уйдем поскорее, пока... О, боги, что вы делаете?

Не будь у меня во рту кляпа, я охотно повторил бы тот же вопрос. Хотя он был риторическим, поскольку не возникало никаких сомнений, что творит эта распутная, нахальная потаскушка. Отцепив от крыла павлинье перо, она принялась похотливо щекотать меня, мурлыча под нос то, что, по моим прикидкам, являлось древней китайской колыбельной. При виде ощутимых плодов своего рукоделия проказница разразилась радостными возгласами.

— Ого, вот это буйвол! — приговаривала она, хлопая в ладоши, тогда как Маленький Ань, выпучив глаза, бил себя кулаками по лбу, а беспомощная жертва трепыхалась в бессильном гневе — ибо и у меня есть достоинство, черт побери, и мне не по нраву, когда всякие там обкурившиеся опия шлюшки, пусть даже и симпатичные, бесцеремонно творят что хотят, без простого даже «с вашего соизволения».

— Ах, это ужасно! Невыносимо! — у евнуха началась истерика. — О, госпожа, дорогая госпожа Орхидея, прошу вас, давайте уйдем! Смотрите, я простираюсь у ваших ног, умоляю, упрашиваю: остановитесь! Если кто-то заметит нас...

— Это будет крайне неудачно. Для того, кто заметит. — Она перестала щекотать и судорожно вздохнула: — О-ох! Маленький Ань, выйди из комнаты... и посторожи дверь.

Евнух захрипел от ужаса.

— Что вы собираетесь делать? — пропищал он. Трудно было задать более глупый вопрос, наблюдая мое состояние и поведение госпожи. — Нет! Я запрещаю! Вы не смеете! Это же святотатство, оскорбление... Кошмар, так не может...

— Хочешь дожить до утра, Маленький Ань? — голос был таким же музыкальным, как прежде, но в нем появилась нотка, о которую можно было обрезаться. — Выйди, смотри в оба... И жди, пока не позову. Живо.

Евнух издал последний отчаянный вой, она же, тяжело дыша, дразняще помедлила некоторое время, потом склонилась к моему лицу, желая, видимо, убедиться, что я не сплю. Боже милостивый, она была хороша: пурпурный ротик раскрыт, обдавая меня фиалковым ароматом, темные глаза сверкают. Она засмеялась и воскликнула негромко:

— Ох, Ань, он такой урод! Нет сил смотреть на него!

— Ну так не смотрите! — раздался писк из-за двери. — Не смотрите! Не делайте ничего! Не трогайте эт... его! Вспомните кто вы есть, негодное, испорченное создание: императорская конкубина Йи, возлюбленная избранница Вселенского Процветания, мать его единственного сына, Луна рядом с Солнцем! Эй, вы слышите?

— Что ты там твердишь насчет вселенского процветания? — хмыкнула эта обкуренная девица и накрыла мне лицо своим плащом, видимо, чтобы я ее не видел. Вот ведь мерзавка. Потом неуклюже уселась на меня верхом, исцарапав всего своими когтями, и устроилась, пропустив колени по бокам моих бедер. На мгновение китаянка застыла, дразня меня, готового взорваться, а потом, с протяжным судорожным вздохом опустилась всем весом, и заскользила вверх-вниз со сводящей с ума неторопливостью. И что мне оставалось делать: закрыть глаза и думать об Англии?

* * *

Ань рассказывал позже, что хоть это и было невозможно из-за кляпа, я кричал: «Да, да!» Как будто у меня хватило бы дыхания на это! При том, что я ни за что на свете не отказался бы от такого приключения, оно получилось чертовски пугающим. Нет ничего плохого в том, чтобы быть изнасилованным самой великолепной распутницей Китая, если не всей Азии, но когда ты лежишь, совершенно беспомощный, а красотка, удовлетворив свою грязную похоть, пьяно стонет на твоей мужественной груди, после чего сползает с неожиданным воплем: «Фу, как от него воняет!» и, сдернув свой плащ, снова смотрит на тебя и вздрагивает с отвращением... Ну, это самое время хорошо задуматься о будущем, должен вам заявить.

Маленький Ань, чтоб ему лопнуть, готов был все устроить. Дождавшись ее зова, евнух влетел, мрачный как туча, и заявил, что если госпожа перестанет вести себя, как глупая овца, он отнесет ее в постель, а сам вернется, чтобы отрезать этому варвару язык, дабы негодяй не смог ничего разболтать, когда окажется в Палате наказаний. Я выслушал эту реплику, похолодев от ужаса, но Йи грациозно уселась в кресло и, лениво зевнув, заявила:

— Маленький кровожадный пес, оставь его язык — как и все остальное — в покое... — Она изящно потянулась. — Ах, Ань! Знаешь ли то, что такое ощущать, как тело твое бьется в таком экстазе, что ты вот-вот умрешь от наслаждения? Нет, конечно, откуда тебе. Зато я узнала... только что. Мне казалось, что Жун^[399] прекрасен, но... О, да Жун просто мальчишка! А это было как... Как звали того древнего бога, который овладевал всеми направо и налево? Ну не важно. — Она махнула потрепанным крылом в направлении меня. — Отнеси меня наверх. Его же пусть доставят в Ваныпоуюань. Поместите варвара в ...

— Вы сошли с ума? Распутство помрачило ваш разум? Кто он такой, чтобы тащить его в Ваныпоуюань?

— Чтобы он умер счастливым варваром, — мурлычет мадам. — Со временем. Когда надоест мне, что кажется маловероятным. — Йи довольно вздохнула. — Разумеется, все эти ужасные волосы на его теле надо сбрить, а самого промыть с мускусом, чтобы отбить жуткий смрад, и прилично одеть...

— Вы свихнулись! Принести это... это существо в ваш личный павильон?! — в горле евнуха клокотало, руки дергались. — А когда об этом прознает император или принц Гун, или ваши враги: Сян, Сюшун, Цай Юань...

— Ах, не глупи! Кто окажется настолько храбр — или безрассуден — чтобы оговорить конкубину Йи? Даже ты не настолько туп... Не правда ли, Маленький Ань?

Буквально на секунду в серебристом голоске зазвучала знакомая уже стальная нота, но потом китаянка поднялась, покачиваясь и хихикая, и затянула на манер детской песенки:

— Я голодна, Ань, да, голодна! И хочу огурчиков, Ань, и жареной свинины, и вишен, и много-много шкварок, и засахаренные семена лотоса и чашку жимолостного чая. А потом спать, спать, спать...

Мурлыча, она привалилась к нему.

— Но... но... Ох, этот проклятый черный дым! Он делает вас такой безумной, безответственной и... и капризной! Вы сами не знаете, что говорите и что делаете! Прошу, дорогая госпожа Орхидея, маленькая императрица, прислушайтесь к доводам рассудка! Ну насладились вы этим уродом — уф! — не хватит ли? Вы утверждаете, что никто не скажет. Ладно, но что, если император зайдет в ваш павильон и обнаружит э... это существо?

— Император, — сонно пробормотала она, — никогда не выбирается из своей кровати. Да и с какой стати, когда я тоже всегда в ней? Но если даже выберется, застанет меня с целыми двадцатью варварами... Знаешь, что будет? Он простит меня. — Йи игриво провела крылом по его лицу. — Будь ты мужчиной, Маленький Ань, ты бы понял почему. Вот мой варвар знает!

Она со смехом ускользнула от него и нетвердо направилась к моей скамье, хлопая крыльями.

— О да, он знает! Не правда ли мой страшный, волосатый варвар? Такой уродливый, за исключением одной счастливой части... Знаешь? Ах, Ань, я так счастлива!

— Прекратите! Прекратите немедленно, прошу вас, — он, едва не плача, пытался оттащить ее. — Я не хочу, слышите! Это не подобает вам... Вы — великая маньчжурская госпожа, как можете вы думать об этом животном?

— Ах, оставь меня! Гляди, крыло поломал! — Нежные губки надулись, а изящная ручка пыталась пригладить перья. — Ты меня сейчас разозлишь, Маленький Ань, я тебе за это всыплю... Да, да, ноющая обезьяна...

— Побить меня, да? — взвизгнул евнух, внезапно оживившись. — Побить за порушенное крыло? А как быть с вашей порушенной честью? Вы, Ехонала, дочь офицера знаменных войск, мать Цзайчуня, семени Неба, забыли о своей верности императору! Вы удовлетворяете свою проклятую похоть с этим зачуханным дикарем, вы, делом жизни которой является ублажение и почитание Единственного Правителя! Позор! Я не желаю иметь с этим ничего общего, можете бить меня или даже убить, если хотите! — и закончил гордым яростным жестом. — Это все ни в какие ворота!

Мне в свое время доводилось наблюдать довольно странные сцены, но я представляю себе, что тот, кто заглянул бы в этот миг к нам, нашел представшую его глазам картину совершенно уникальной. Вокруг мебель, накрытая чехлами; слева от меня, в коричневом халате и плоской шляпе, располагаются двенадцать стоунов жира в невысокой оболочке, пышущие гневом, как чайник на плите; справа, возвышаясь над оппонентом на голову, благодаря перламутровым высоким подошвам, стоит невообразимая точеная красавица, нагота коей лишь подчеркивается причудливым нарядом из павлиньих крыльев и серебряных оплеток. Смотрят они друг на друга поверх простертой на спине гордости Семнадцатого уланского — связанной, с заткнутым ртом, нагой, как обглоданная кость, но следящей за дебатами с неослабевающим вниманием. Если не симпатия, то восхищение мое явно оказались на стороне Маленького Аня — стоило мне взглянуть на прекрасную серебряную маску, застывшую на лице под красиво уложенными волосами цвета воронова крыла. С лица этого в один миг стерлись все следы опиумного дурмана и оно приобрело холодную непреклонность, от одного вида которой делалось неуютно. Мне даже как-то расхотелось глядеть на эти выпирающие превосходные груди, хотя зрелище было хоть куда. Даже за целое состояние не согласился бы оказаться бы напротив нее. Но когда Йи заговорила, голосок звучал серебристо и ласково.

— Евнух Ань-Техай, — произнесла она и небрежно указала на ногу.

И бедный толстяк мигом подкатился и плюхнулся на пол, как большой ломоть сала. Госпожа нежно коснулась его щеки серебряными когтями, и он поднял трясущееся лицо.

— Бедный Маленький Ань, ты же знаешь, что я всегда поступаю по-своему, правда ведь? — звучало почти как ласка. — И ты всегда подчиняешься, потому что я твоя маленькая орхидея, которую ты полюбил с того самого момента, как я, юная испуганная девочка, попала сюда. Ты заботился обо мне. Вспомни арбузные семечки и орехи, вспомни, как утешал меня, когда юноша, которого я любила, разбил мне сердце, вспомни, как защитил меня от гнева вдовствующей императрицы, когда я расколола ее любимую чашку, а ты взял вину на себя. Вспомни, как нес меня, завернутую в пурпурный плащ, трепещущую и плачущую, на первую ночь с императором. «Будь храброй, маленькая императрица, и однажды станешь настоящей правительницей». Неужели ты забыл это, Маленький Ань? Я вот никогда не забуду.

Слезы лились из евнуха, как из питьевого фонтанчика, и не удивительно. Я сам ощутил, что ко мне снова возвращается аппетит к этой леди.

— Поскольку я люблю тебя и нуждаюсь в тебе, Маленький Ань, я буду говорить честно — как и всегда. — Серебристый голосок стал трезвым, как стеклышко. — Я хочу этого варвара, ибо то, что ты назвал проклятой похотью... Впрочем, это правда. А почему бы и нет, если это доставляет мне удовольствие? Ты говоришь о чести, о верности императору — но почему должна я быть верна этому распутному извращенцу? Ты же знаешь — я для него не женщина, а размалеванная игрушка, призванная утолять тягу к низменным грехам. Что за честь в этом? Ты знаешь и жалеешь меня, и сам помогал устраивать тайные свидания с Жуном, мужчиной, которого я любила. Что же ты тогда молчал про мою честь?

— Жунлу аристократ, маньчжур, знаменной вождь, который достоин был жениться на вас, если бы мог, — пролепетала распростертая у ее ног масса. — Ах, умоляю, Орхидея, я же хочу вам только добра! Это существо — ничтожный варвар...

— Но если я хочу его, Ань, почему бы мне его не получить? Пожалуйста. Это всего лишь маленькая утеха — как те арбузные семечки. И его можно будет использовать для других целей, ты же знаешь... Есть и еще кое-что, о чем мне вскоре предстоит тебе поведать. — Ехонала смолкла, гордо вскинул голову. — А почему бы и не сейчас? Это хорошее потайное место, вдали от больших ушей. Выгляни, все ли тихо?

Перепуганный евнух высунулся и вернулся, нервно кивнув. Ехонала села, сделав ему знак устроиться рядом на коленях, и игриво потрепала по щеке.

— Не бойся, кисель, только слушай.

И она начала говорить, совершенно не подозревая о том, что большие уши похожего на «арбузную семечку» варвара ловят каждое ее слово.

— Очень скоро, Маленький Ань, произойдут две важные вещи: варвары возьмут Пекин и умрет император. Нет, слушай, жирный дурак, и не ной. Сначала к императору. Об этом знаем только мы с доверенным врачом, но через несколько недель правитель умрет: отчасти из-за болезни, но по преимуществу от излишеств, которым предается в объятиях конкубины Йи. Что ж, это приятная смерть, и я готова оказать ему любую помощь. Полагаю, — продолжает эта китайская Мессалина, задумчиво хмыкнув, — сие вполне могло бы случиться сегодня, ибо я соединила Изысканную пытку семи бархатных зеркал с Продолжительным экстазом сопротивляющейся креветки. Последняя процедура, как тебе известно, предусматривает частичное погружение в ледяную воду. Так или иначе, скоро час пробьет. И кто тогда станет править Китаем, Маленький Ань?

Ехонала, поигрывая с перышками, наслаждалась явным ужасом, отразившемся на лице собеседника.

— Будет это милый неженка принц Гун, брат императора? Или его кузен, вечно голодный скелет принц Цай? Или сумасшедший убийца, князь Сян? А может, Цзайчунь, единственный сын императора, мой сын? Любой из них, как и еще многие другие, способны занять трон императора, Маленький Ань. Но кто же будет править Китаем?

Что ж, евнух прекрасно понимал, да и у меня тоже имелась догадка: я понятия не имел об их дворцовых интригах и огромном влиянии императорских наложниц, зато знал женщин. А у этой наличествовал дух, как пить дать, да еще, похоже, ум и решимость. Но самое главное, она обладала неземной красотой, способной доставить ей все, что угодно.

— Что, слишком испуган, чтобы хотя бы предположить, Маленький Ань? Ну да ладно, оставим умирающего Сына Неба и займемся варварами. Сян, этот идиот, все еще надеется разгромить их — вот почему он со своими шакалами-приятелями побуждает императора уехать на север, в Жэхэ, под видом охотничьей прогулки ради поправки здоровья. — Китаянка невесело рассмеялась. — На деле Сян понимает, что отъезд будет воспринят как трусливое бегство, и император лишится чести. А сам Сян, разгромив в отсутствие Сяньфэна варваров, окажется на коне как любимец армии и народа. Бедный Сян! Если бы ты знал, что трон скоро опустеет, и все интриги твои не приведут ни к чему! В любом случае варваров ему не побить — не пройдет и двух недель, как они будут в столице.

— Но это невозможно! — Маленький Ань оторопел от ужаса. — И это говорите мне вы, вы, госпожа Орхидея, побуждавшая императора сражаться до конца! Кто уговорил его посылать шелковый шнурок разбитым генералам? А назначить плату за головы варваров?

— Точнее, тысячу лянов за голову Большого Варвара, так? — Ей, похоже, было весело. — Сотню за белого и полсотни за каждого черного солдата? Пять сотен за знаменного вождя вроде лежащей здесь рептилии!

И указывает рукой на меня, мерзкая ведьма.

— Честное слово, мне придется заставить его надевать маску, когда мы будем ложиться в постель. Конечно, я подстегивала императора сопротивляться — не думаешь ли ты, что я симпатизирую этим варварским свиньям? Ехонала — стойкий борец за свободу Китая, и люди знают это и не забудут дочь Знаменного воина. Особенно когда повелитель умрет. Пока этого не случилось, я заставлю его сражаться. Как ты думаешь, кто удерживает его от поездки в Жэхэ? Просто удивительно, как даже такую жалкую развалину, как Сын Неба, можно подвигнуть к воинскому мужеству... в кровати.

— Но если варвары победят, все пропало...

— Наоборот, дурашка, все будет как нельзя лучше! Варвары придут и уйдут, унося с собой свой мир на бумаге. Китай останется. С новым императором. Разумеется, этот император должен устраивать варваров, они проследят за этим, прежде чем уйти. И злейший враг вроде Сяна, принца Цая или Сюшуна их не устроит...

— Но простите меня, госпожа Орхидея, самый злейший враг из всех — вы!

— Но им-то это неизвестно, не так ли? Они полагают, что императором управляют Сян и министры. Кто догадается, что власть покоится в этой маленькой ручке-лотосе? — она вскинула аккуратную ладошку с серебряными ногтями и засмеялась. — Как, эта девица, с такой внешностью? Можешь представить, как Большой Варвар будет орать: «Враг! Враг!», когда я улыбнусь и прикажу своим дамам подать ему чай с розовыми лепестками и медовыми пирогами в Саду дня рождения? Что вы, это всего лишь шлюха покойного императора и мать его наследника. О нет, чтобы расчистить поле для моего кандидата — кто бы это ни был — необходимо всего лишь окончательно очернить в глазах варваров таких негодяев, как Сян и его шайка. Как открытые вожаки сопротивления они и так уже заслужили плохую репутацию, но я намерена усугубить их положение. Может, их даже повесят, как знать?

Знаете, кого она мне напомнила? Отто Бисмарка. Не внешне, разумеется, но манерой изложить все так уверенно и гладко, что тебе так и не терпится услышать, какой следующий узелок она заплетет. А ведь каких-нибудь полчаса назад эта женщина творила гнусный разврат, опьяненная похотью и дурманом. И подобно дорогому Отто, ей удавалось удерживать мой интерес вопреки всем препятствующим обстоятельствам. «Давай же, давай», — думал я, поскольку очень хотел узнать, как собирается она подвести Сяна под монастырь. Ха, я и сам не прочь побывать при этом и покачаться, уцепившись ублюдку за лодыжки. Маленький Ань тоже жаждал информации, хотя и несколько настороженно.

И Орхидея открыла ему все. А я тут же пожалел, что услышал.

— Все просто. Перед смертью император издаст последний подписанный киноварью указ, повелевающий казнить всех варваров, что содержатся ныне в Палате наказаний. Ответственность за это деяние падет на советников повелителя, Сяна и прочих. Когда тела вернут и станет очевидно, что пленники умерщвлены согласно обычной процедуре: связывание, побои, вспоротый живот, личинки и прочее, варвары с пеной у рта начнут требовать возмещения. Сян станет извиняться и расшаркиваться: дело рук излишне ретивых подчиненных, какое несчастье, мол, так жаль, ну и так далее. Варвары поворчат, но примут извинения — и компенсацию наличными — как делали и раньше. Любви к Сяну и его дружкам у них не прибавится, но дело будет считаться закрытым.

Тут китаянка рассмеялась и от этого смеха мороз пробирал до костей.

— Если только среди тел не будет найдено одно, умерщвленное при помощи проволочной куртки или чего-то столь же изысканного. Такое нельзя будет объяснить случайной жестокостью подчиненных, это воспримут как рассчитанную, оскорбительную жестокость. Варвары очень чувствительны к подобным вещам и наверняка возжелают мести. И я сильно удивлюсь, если Сяну удастся сохранить свою шкуру.

Душа моя содрогнулась от услышанного. Только китайская женщина может плести заговор с такой дьявольской, жестокой изворотливостью. Получается, наши пленные обречены, причем одного из них ждет самая жуткая из пыток. И все ради того, чтобы эта коварная и прекрасная гарпия могла устранить своих соперников и завладеть императорской властью. Но тут уж ничего не попишешь: я даже понятия не имею, сколько у них наших и кто именно. И все будет проделано без предупреждения, без надежды на спасение... Этот самый маленький подхалим Ань все и обтяпает в лучшем виде. Вот, он уже бубнит, не помня себя от восхищения:

— Ах, госпожа Орхидея, простите своего коленопреклоненного раба! — слезы из него хлестали струей, только держись. — Ваши глаза среди звезд, мои же в грязи! Когда нужно это сделать? И кто из них должен это быть? Я все устрою: жертву тайно изымут из Палаты, люди Сяна ничего не прознают. А затем, когда тела пошлют в лагерь варваров, проще простого будет увеличить их количество на единичку.

— Думаю, через неделю. Когда варвары приготовятся к решительному штурму города.

— А на кого наденем куртку?

Она пожала плечами.

— На кого-то из вожаков. Может, на Па-кса-ли.

Значит, они наметили Паркса. Я представил себе его ленивую манеру тянуть слова, его покровительственную улыбку... и проволочную куртку.

— Это не важно. Ты проследишь за исполнением. А теперь, — Ехонала встала и потянулась, — отнеси меня наверх. Ах, как я устала, Маленький Ань! И проголодалась! Зачем ты заставил меня так долго говорить, глупый человечишка!

И она попыталась шутливо ухватить его за ухо, он же визжал, изображая испуг.

Вот что заставляло меня трепетать — эти внезапные причудливые переходы от адских замыслов к веселым играм, от холодной, жестокой расчетливости, с которой она готовила ужасную смерть не известному ей человеку, к прекрасному настроению и желанию полакомиться шкварками с вишней и положить на уставшие глазки тампоны с чаем. Редко встречается этот дар мгновенного перевоплощения, но мне доводилось наблюдать его прежде. И всегда у людей, наделенных неизмеримой властью. Только недавно я говорил про Бисмарка. Так вот, у него он был. Так же как у Лакшмибай из Джханси. Имелся он и у Джеймса Брука с Борнео, правда, в случае с ним речь шла о сознательном усилии воли. У остальных вышеупомянутых это было неотъемлемое свойство натуры: способность мгновенно и бесповоротно переходить от решения судеб нации, вопросов жизни и смерти к выбору новой шляпы или слушанию музыки. А через миг обратно, как ни в чем не бывало.

Так, за какой-нибудь час эта милая девчонка двадцати пяти лет успела принять участие в бог знает каких распутных забавах умирающего императора, накачаться опиумом, подвергнуться смертельному риску из-за блажи поглядеть на некую диковинку — варвара, изнасиловать беззащитного пленника одной забавы ради и разработать план удержания в руках верховной власти — вновь под угрозой смерти. Теперь же она сладко зевала и облизывалась при мысли об ужине и мягкой постели. Черт ведает, что намечено в ее дневнике на завтра. Мне кажется, это не совсем похоже на частную жизнь нашей доброй королевы, и чтобы посвятить себя подобным занятиям, требуется натура, превосходящая привычное понимание.

Теперь, зевая, потягиваясь и укутываясь в свой плащ, Йи соизволила вспомнить обо мне, игриво пощекотав и отскочив со смехом, когда Маленький Ань бросился отгонять ее прочь. Варвара следует тайно, снова приказал она ему, доставить в Ваньшоуюань. Мне показалось, что это нечто вроде сада. Я представил себе Сяна, когда солдаты доложат ему, означенный субъект взял и растворился в воздухе. Маленький евнух с сомнением прикусил губу.

— Стоит ли нам затруднять себя добычей пленника из Палаты наказаний, — проворчал он, — когда у нас есть уже один.

В ответ она его от души хлестнула, и поделом.

— Жирный дикарь, неужели ты злоумышляешь в отношении моего варвара? Обращайся с ним бережно и с уважением, слышишь, или я по кусочкам скормлю твою жирную тушу своим крошечным злющим рыбкам! — Китаянка оглядела меня с хитрой улыбкой. — Помимо прочего, я могу найти для него иное применение, как уже говорила. Только представь... Когда всех пленников убьют, варвары обнаружат, что один из них был спасен и обихожен. И кем? Конкубиной Йи. Разве не будут они довольны ею и ее партией при дворе? — Она погладила себя по головке. — Да, почему бы нет?

— Лучше бы надеть на него проволочную куртку! — мстительно пропищал евнух. — Он это заслужил — после случившегося сегодня у него нет права оставаться в живых! И как вы только можете? — Его даже перекосило от отвращения. — Фу! Отвратительно!

— Понимаю, понимаю, ты ревнуешь, Маленький Ань, — подшучивала она над ним, взбираясь к слуге на руки. — Перестань ворчать! Неужели из-за того, что ты лишился оружия, самовлюбленный пес, и мне надо отказать себе в развлечениях? Ах, нет, нет, прости, я не должна была так говорить! Извини, Маленький Ань...

И пока мерзкий бурдюк с жиром нес ее к выходу, Орхидея продолжала утешать его. Последние достигшие моих ушей слова снова пробудили ужасные страхи:

— Знаешь, если он не понравится мне или быстро надоест, то может быть...

Прелестный голосок постепенно стих, оставив меня, как говорится, в плену противоречивых эмоций.

Странно, но мне отчетливо запомнилось, что, когда на рассвете меня вытащили из этой кладовки, я не чувствовал усталости. Двадцать четыре часа тому назад я томился в клетке в Тунчжао. С тех пор мне довелось стать очевидцем битвы при Балицяо, убрать со сцены рядового Нолана, пережить дурное обращение и запугивание со стороны Сяна, поползать на карачках перед императором Китая, и оказаться востребованным, назовем это так, любимой его наложницей. Хлопотливые выдались сутки, согласитесь, и хотя у меня имелось полное право быть измотанным физически и духовно, это было не так. Я просто не мог позволить себе подобной роскоши — нужно было постоянно пребывать начеку. Ибо когда темные фигуры проникли в комнату, чтобы отвязать и вынести меня, завернутого в ковер, словно Клеопатра, в голове моей билась единственная мысль — чтобы ни случилось, я не должен произносить ни звука на китайском. Моя жизнь зависит от этого.

По милости Божьей Маленький Ань не присутствовал, когда я бубнил речь перед императором. Хотя позже он высказал предложение укоротить мне язык, это, скорее всего, проистекало чисто из национального обычая — евнух явно не подозревал, что я понимаю язык, иначе ни за что не дозволил бы Ехонале поверять свои девичьи мечты в моем присутствии. Для них обоих я казался ничем иным, как ломтем вонючего варварского мяса, и даже знай они, что этот мужлан понимает каждое слово... Или почти каждое. Хвала небесам, что во время встречи роту меня был заткнут, иначе я мог не удержаться в какой-то момент. «Что за вольности вы себе позволяете, мадам!». Ну или нечто в этом роде.

Что ж, они ничего не знают, и если я сумею держать рот на замке, ничего не узнают и впредь. О моих лингвистических способностях в курсе только император и его знать, а мне вряд ли выпадет честь увидеть их снова. Пока же Флэши светит перспектива служить племенным жеребцом у этой маленькой тиранки, что весьма недурно, но в случае, если я наскучу ей или если это будет вписываться в ее кровожадные планы, меня, как придет черед расправляться с пленниками, заплетут в проволочную куртку. До этого не меньше недели — у меня масса времени, чтобы сбежать и передать Гранту весточку, что, если он хочет спасти наших, ему стоит поторопиться. Но опять же, побег связан с огромным риском; самой безопасной политикой будет залечь тише воды ниже травы, изо всех сил ублажая маленькую распутницу Ехоналу, и молиться, чтобы она не позволила прикончить меня. Тем более, что она вроде бы не против. Это значит, что остальных придется предоставить их собственной судьбе. Ну что ж, это жестокий мир. Все весьма непросто, и мне необходимо сидеть и высматривать лучшего —лучшего для Флэши, сами понимаете, от всей души пожелав удачи товарищам по несчастью.

Вот о чем я думал, пока меня несли, и тем временем скоро убедился в одном: даже если стоило заводить речь о побеге (но тут уж прошу прощения, Паркс, но я в целом против), то только не из Запретного Города. Уж это точно граничит с невозможным. Я имел возможность убедиться. Оттащив мое бренное тело на некоторое расстояние, слуги швырнули его на повозку и везли мили две по городским улицам — если судить по шуму. Затем грохот колес и топот смолкли, скорость наша возросла; до моего уха несколько раз доносилось карканье, и я предположил, что мы очутились за городом. Примерно через полчаса возница убавил ход до шага, ковер раскатали, а меня приподняли. Я сел и огляделся.

Мой эскорт состоял из четверых мужчин, одетых как Маленький Ань, что свидетельствовало о статусе евнухов. По меньшей мере формально, поскольку если трое были писклявыми кусками жира, четвертый был худ, волосат и разговаривал хриплым басом. У этого, подумалось мне, наверняка все положенное имеется в достатке. Скорее всего. Эти евнухи, знаете ли, своеобразная каста. В большинстве восточных стран это пленники или рабы, которых кастрируют и отдают в услужение королевским особам женского пола. Не то в Китае — тут исключительно добровольцы, клянусь! Дело в том, что это престижнейшая карьера, обещающая огромную власть и богатство, поэтому молодые парни положительно мечтают лишиться своих дзинь-дзинь и получить таким образом доступ к работе. Профессия вовсе не из тех, что по нраву Флэши, но я ведь не китаец. Впрочем, поскольку царские наложницы есть царские наложницы — на примере нашей Ехоналы вы можете судить, что они не чураются мужского общества — иногда устраивают так, чтобы кандидат избежал ножниц и мог исполнять свои служебные обязанности в полном объеме. Сдается, тот малый из повозки был из этой категории. Ну и славно, он, надо полагать, проводил время, поскольку конкубины соотносились с императором как триста к одному, вдобавок величество был настолько поглощен Ехоналой, что остальным приходилось цепляться за любую возможность поразвлечься. Но при оружии или нет, евнухи образуют при дворе исключительно влиятельную клику шпионов, агентов и закулисных политиков. Вторым после императора лицом в Китае являлся, без всякого сомнения, Маленький Ань, старший евнух. А он находился в аккурат под очаровательной пяточкой Ехоналы.

Но довольно отступлений, поскольку мне предстоит поведать вам о самых удивительных вещах, которые довелось лицезреть, чудесах, которым нет равных на всей земле и которые больше никому не суждено увидеть. Много есть на свете диковин, и в большинстве своем это творения природы: закат в Колорадо, рассвет в Южно-Китайском море, Элспет, примулы, лунный свет в Сахаре, английский лес после дождя. Человеку не под силу создать подобное, и лишь единожды — по мнению вашего покорного слуги — подошел он так близко, что даже не хотелось бы выискивать разницу. И удалось ему это, преобразовав Природу, деликатно и с бесконечным терпением, на что способны только китайские мастера и художники. Вот какое чудо выпало мне счастье лицезреть тем сентябрьским утром.

Насколько помнится, мы миновали небольшую деревушку, проехали по узкой дороге между высокими стенами, которая привела нас к каменному мосту, затем по идущей через озеро дамбе добрались к большим резным воротам. За ними располагался внутренний дворик с массивным строением, сверкающим позолотой в лучах восходящего солнца. Мы проехали мимо него и россыпи небольших павильонов, и тут зрелище открылось перед нами во всем своем великолепии и роскоши. Я удивленно охнул, евнухи же визгливо хохотали и толкали друг дружку, потешаясь над изумлением варвара, в первый раз увидевшего Летний Дворец.

Вы, должно быть, слышали, что это и не дворец вовсе, а сад в восемь миль длиной. Но это был и не сад. Предо мной раскинулась сказочная страна, и как ее опишешь? Скажу только, что это был огромный парк, дальний конец которого терялся в окутанных дымкой холмах, и здесь имелись все чудеса природы и человеческого гения, сплетенные в столь совершенной гармонии формы и цвета, что у тебя перехватывает дыхание и ты способен только сидеть и восхищаться. Я могу рассказать об уютных рощицах; о бархатных лужайках; о лабиринтах озер и островках с беседками; о храмах, летних домиках и дворцах; о сверкающих крышах из императорского желтого фарфора, просвечивающих через густую зелень листвы; о ручьях, неспешно несущих воды сквозь чащи деревьев; о каскадах водопадов, негромко бурлящих на поросших мхом скалах; о цветочных полях; о посыпанных гравием дорожках, вьющихся мимо мраморных фонтанов, мечущих серебристые стрелы в озаренное лучами небо; об олене, грациозно щиплющем молодые побеги; о прячущихся в тени ив мостиках; о сумрачных гротах, где мерцают в полутьме статуи из чистого золота; о лотосовых прудах с дремлющими лебедями. Я могу взять и описать все эти вещи и заявить, что они расстилались предо мной насколько хватало глаз, словно волшебный ковер. И что это даст? Очень немногое — описание может показаться вульгарным и преувеличенным. Но по силам ли мне выразить, как одна светотень смешивается с другой, а обе превращаются в третью, но не тень уже, а свечение? Как изобразить гармонию, с которой завиток крыши храма сплетается с ветвями деревьев или элементами ландшафта? Как передать изящество тропинки, вьющейся от островка к островку на озере, представляющем собой роскошное зеркало в драгоценной рамке берегов? Или как объяснить, почему рябь, расходящаяся от мерно скользящей прогулочной лодки, кажется специально созданной, чтобы дополнять очертания самого суденышка, озера и зарослей лилий, и ты веришь, будто эти волны бегут так от самого начала времен. Скажу лишь, что все эти диковины смешивались в единое совершенство, красота которого была запредельна. Да и цена тоже.

На создание сада ушли столетия, и доведись всем великим мастерам классического века и Ренессанса увидеть его, они признали бы, что парни, сконструировавшие все это — а в искусной конструкции и кроется разгадка чуда — знали свое дело. Будучи филистимлянином^[400], добавлю только: никогда не упоминайте при мне про всякое там Искусство, Красоту, Вкус или Стиль, потому как я видел чертова элефанта.

Я употребил слово «сад», на самом деле их было множество. Главным являлся Юаньминъюань, Закрытый и Прекрасный Сад: огромный обнесенный стеной парк с дворцами, достойными быть музеями китайского искусства и цивилизации за все эпохи. Затем шел Чиньминъюань, Золотой и Алмазный Сад, с возвышающейся на холме нефритовой башней и живописными руинами ламаистского монастыря.

Еще там имелись Благоуханный Холм, Парк Нефритового Фонтана, Императорский Охотничий Парк, Сад Покрытой Рябью Чистой Воды и тот, куда меня везли, Ваныпоуюань, Сад Дня Рождения, который считался совершеннейшим из всех. Из него открывался вид на все это великолепие, так же как на далекий Пекин и окружающие горы^[401].

Все это великолепие предназначалось исключительно для ублажения императора и его двора, прочие посетители не допускались, что, наверное, и к лучшему, поскольку я склонен думать, что это было крупнейшее собрание сокровищ в целом мире. В качестве иллюстрации скажу, что любимый павильон Ехоналы представлял собой скромную хижину площадью примерно в акр, крытую листовым золотом и возведенную из мрамора, нефрита и слоновой кости; комнаты были убраны бесценными тканями, коврами, мехами, статуэтками из различных драгоценных металлов и фарфора, часами, ювелирными изделиями, картинами. Помню прогуливаюсь я раз по веранде, любуясь прекрасным видом, и замечаю вдруг, что уже вошел в дом и передо мной не улица, а стена, расписанная столь мастерски, что кажется продолжением пейзажа снаружи. Я успел пройти добрых десять шагов, прежде чем сообразил, что имею дело не с реальностью, а с искусной мистификацией. Вернувшись назад и приглядываясь, я лишь с трудом смог обнаружить, где закачивается одно и начинается другое. Становится почти дурно от мысли, что столько таланта и труда было потрачено, дабы создать такую бесполезную вещь. Но зато тут было мило, да и по части легкопереносимой добычи... Да уж, целое крыло отводилось под пышные шелковые платья, шарфы и шали, через них буквально приходилось пробираться. Другое крыло занимали ювелирные украшения, столь яркие и разнообразные, что глаза разбегались. Одна из просторных комнат служила хранилищем для чрезвычайно занятных механических игрушек с драгоценными камнями, нефритовых шкатулочек с секретом, ходячих кукол, мерзких алмазных лягушек и жуков, которые прыгали и ползали по всему помещению. Избавиться от них можно было, только попав в следующую комнату, стены которой были обиты листовым серебром, пол устлан горностаем и соболем, а на золотых подставках вздымались ряды дамских туфель^[402].

Таков был дом Ехоналы — а помимо него еще сотни подобных, дворцы, храмы, музеи, галереи, библиотеки, летние домики и павильоны, все под завязку набитые сокровищами... Ей-богу, если бы те драгоценные русские пасхальные яйца, по которым все с ума сходят, проложили себе дорожку в Летний Дворец, китайцы бы их на завтрак варили. Черт знает, ради чего им все это? Жадность? Тщеславие? Попытка создать рай на земле, чтобы забыть обо всех мирских заботах? Если последнее, то в этом они преуспели, потому как, попав сюда, ты тут же выкидываешь из головы все остальное. Можно подумать, что все это должно было походить на огромную, переполненную ярмарку — но ничего подобного, и причиной тому последняя деталь, о которой я вам расскажу и покончу с описаниями. Каждый из миллиона бесценных экспонатов Летнего Дворца, от сорокафутовых нефритовых ваз в Приемной зале, таких тонких, что через них можно читать газету, до миниатюрного золотого колокольчика, висящего в углу комнаты главной швеи Ехоналы, снабжен этикеткой с описанием, историей происхождения и точным местоположением в комнате. Вспомните об этом, когда в следующий раз вздумаете швырнуть на стол книгу.

В силу, видимо, недавних событий и новизны окружения, воспоминания мои о первых двух днях в павильоне являются весьма отрывочными. Я не видел никого, кроме евнухов, первой заботой которых было обиходить варвара, придав ему сходство с человеком. Заправлял всем Маленький Ань, мрачно раздававший своим парням указания побрить, причесать и прилично одеть скота. Мне приходилось держаться настороже и не показать, что понимаю обращенные ко мне резкие команды, повинуясь с большой задержкой. Я настоял, что мыться и бриться буду сам. Помню, сижу я в роскошной мраморной ванне, срезая с груди, рук и ног волоски отделанной драгоценными камнями бритвой, и проклинаю — по-английски — лишенную шаров бригаду, которая суетится вокруг, подмешивая в воду соли и масла, призванные заставить меня пахнуть по-китайски. По поводу усов и баков между мной и Анем разыгралась шикарная голосовая дуэль: он показывал, что их надо убрать, я же, жестами и саксонскими выражениями заявлял о намерении стоять насмерть. В итоге мне пришлось уступить — я первый раз полностью побрился с момента, как сел на коня с апачским военным отрядом Мангаса Колорадо в пятидесятом, — но шевелюру отстоял. Мне приходилось уже щеголять лысиной в бытность кронпринцем Штракенца, и видок тогда у меня был омерзительный. (Черт, довелось мне пострадать в свое время!)

Другое воспоминание связано со сном на устланной шелковыми простынями кровати. Она оказалась столь мягкой, что я выбрался и расположился на полу. Наверное, я еще ел и прогуливался, но все это покрыто туманом до второй ночи, когда меня погрузили в крытый паланкин и понесли в императорские апартаменты в Юаньминъюань.

Это была чистой воды бравада со стороны Ехоналы, и она показывает не только незыблемую ее уверенность в своей власти, но и широту последней и тот страх, который фаворитка внушала служащим двора. Император вместе со знатью и приближенными оставался в Запретном Городе, а конкубина Йи заправляла в Летнем Дворце одна. И вместо того, чтобы обтяпывать свои запретные амурные делишки в собственном павильоне, она устроилась не где-нибудь, а в личных апартаментах повелителя, пребывая в незыблемой уверенности, что ни евнухи, ни стража, ни прислуга не посмеют выдать ее. Шпионская система Маленького Аня была так совершенна, что у любого доносчика вряд ли появился бы хоть малейший шанс приблизиться к императору или недоброжелателям Ехоналы. Но, сдается, лучшей защитой являлось то, что весь двор буквально боготворил эту девицу. Помните: «Мне дана такая власть»?

Я ни о чем таком не догадывался, когда меня высадили в третьем огромном холле, представляющем собой покои императора, и провели через круглую боковую дверь в маленькую гардеробную, увешанную стегаными драконьими халатами всех мыслимых расцветок. Это было именно в ее стиле, знаете ли: вырядить любовника в лучший костюм своего господина. Мне же было невдомек, пока Маленький Ань не принялся опрыскивать меня мускусом из гигантской спринцовки, а его помощник не покрыл лаком мои волосы, дабы уложить их в прическу. Но когда на лицо мне нацепили сетчатую маску, тут уж я смекнул: «Ага!», — после чего отправился следом за евнухами по коридору к большой позолоченной двери. Внутри находился стол, заставленный черепаховыми панцирями с инкрустированными драгоценными камнями различными рисунками. Это были таблички наложниц, с помощью которых его величество осуществлял свой выбор на ночь. Затем Маленькому Аню надлежало подготовить избранницу, завернуть в шелковый плащ, доставить к позолоченной двери и втолкнуть внутрь — с возгласом «ваш заказ!», без сомнения.

Меня он нести на руках не взялся, только жестом приказал войти и прикрыл за мной дверь. Сквозь маску я видел достаточно, чтобы начавшие разрастаться подозрения подтвердились. Прямо по курсу находилось нечто вроде покатой рампы, ведущей в альков, целиком заполненный кроватью, достаточно большой, чтобы в ней мог устроится Йоркширский Собственный Ее Величества полк легкой инфантерии и еще пара сигнальщиков. Ложе было убрано пурпурным покрывалом и подушками золотой парчи — на случай, если кому-то вздумается здесь спать. Левее рампы стояли низкие эбеновые столики, заваленные безделушками вроде тех, которые Сьюзи Уиллинк непременно желала доставить в Калифорнию, только более дорогими: серебряные трубки для опиума и шпильки, изящные золотые цепи и наручники, путы из шелка, бархата и заплетенной кожи, миниатюрными кошками-девятихвостками с мельчайшими драгоценными камнями, поблескивающими на ремешках, и целая коллекция превосходных картин, которые не вот-то выставишь на всеобщее обозрение в Королевской академии. «Что ж, это ведь, в конце концов, не бильярдная», — подумал я, повернул голову направо... и забыл обо всем прочем.

Ехонала сидела на низком стульчике, подмазывая кисточкой нижнюю губу перед зеркальцем на туалетном столике. На ней был халат из какой-то тончайшей, переливающейся материи, менявшей цвет при малейшем движении. Эффект излишний, потому как ткань была совершенно прозрачной. Но не только внезапно открывшаяся картина безукоризненно сложенного тела заставила меня нервно сглотнуть и вспыхнуть. Нет, причиной являлись не изящные ножки и лодыжки, конусообразные бедра, точеный абрис животика и ягодиц, осиная талия или выглядывающие из халатика упругие груди. Нет, это было отражение ее лица: такого совершенного, подкупающе прелестного, что нелегко было убедить себя, создано ли оно из плоти и крови или написано рукой великого художника. Она хладнокровно оглядела меня с головы до пят при помощи зеркала.

— В маске ты выглядишь лучше, — лениво констатировала она тоном, каким могла обращаться к своему пекинесу, одновременно выпятив губку, чтобы посмотреть на плоды своего труда. — Ложись в кровать и жди.

Я не пошевелился. Вспомнив, что имеет дело с непросвещенным варваром, она нетерпеливо взмахнула серебряным ногтем.

— В кровать, туда! Иди!

Если есть нечто, способное пробудить во мне животную похоть, так это вид властной маленькой куколки, раздающей приказы, выставив наружу свои голые прелести.

— Ты не поверишь, детка! — прохрипел я по-английски, и она замерла с кисточкой в руке и широко распахнув глаза.

Полагаю, для нее было потрясением услышать речь из уст животного.

Она судорожно вздохнула, когда я сорвал с себя маску, в темных глазах на миг блеснул страх. Тогда я ласково улыбнулся, отвесил изысканнейший поклон и встал позади ее стула. На лице китаянки вспыхнул гнев, но прежде чем она открыла ротик, я применил нежнейшую ласку, которой утешаю Элспет, когда та не в духе: одна рука ложится на подбородок и отклоняет голову, чтобы можно было приникнуть к раскрытым устам, другая же страстно тискает полушария. Ни одна женщина перед этим не устоит, уверяю вас, и мгновение спустя у нее пропало всякое желание злиться. Сказать по правде, Ехонала напряглась и попыталась вырваться, вертясь на стуле и издавая приглушенные крики... Но потом затрепетала, губки раскрылись навстречу моим, и пока я с жаром ублажал груди, ее руки поднялись, скользнув мне на затылок. Я тут же оторвался, опустился на одно колено, улыбнулся этому сбитому с толку прекрасному личику, нежно погладил животик, чмокнул каждый сосок и поднялся, подхватив ее на руки.

— Подожди... поставь меня... Нет! Пусти... Не надо...

Не понимая китайского, я повелительно вышагивал к рампе, насвистывая «Лиллибурлеро»^[403], чтобы успокоить пленницу. Потом опустил ее голову и плечи на край кровати, удерживая остальное на весу при помощи руки, пропущенной под ягодицы, наклонился вперед, заняв позицию «наизготовку», и яростно приступил к делу, ревя как Медуза Горгона. Думаю, она была застигнута совершенно врасплох, потому как издала нерешительный взвизг, слабо отбиваясь своими миниатюрными ручками, но я искусно держал ее на весу, не оставляя шансов вырваться. Учитывая, что коварный Гарри перешел в беспощадное наступление, твердо стоя ногами на полу, что могла поделать беззащитная девочка? Судя по арсеналу у постели и упоминавшимся в разговоре с Маленьким Анем Сопротивляющимся креветкам и Галопирующим лобстерам или, как уж их там, ей ни разу в жизни не доводилось заниматься любовью в нормальном, британском стиле. Но надо думать, Ехонале это понравилось, поскольку к моменту, когда колени мои начали подгибаться — желая угодить ей, я наяривал вовсю — она уже находилась в предобморочном состоянии, как однажды назвал это один офицер французского флота. Я и сам почти выбился из сил, испытывая неземное блаженство, но понимал, что этим дело не закончится.

Она, как видите, отвечала четырем из пяти условий, необходимых для соответствия тому, что называется «Австралийский идеал»: была страшно богата, сногсшибательно красива, искусна в любви и обладала сексуальным аппетитом, достойным языческой жрицы. Вот только публичного дома не держала. И вот, проведя десять лет в обществе развратного идиота с чудовищными пристрастиями, Ехонала была настроена выжать из Флэши все, что можно, до последней капли. Выделение соков закончилось, по моим прикидкам, около следующего полудня. И если бы в этот раз Маленький Ань предложил отнести меня, я простер бы к нему руки с умоляющим визгом. Это, стоит признаться, отчасти моя вина, ведь я такой впечатлительный и романтичный. Нет, не только ее красота, страстность или несравненная искусность в любовных играх почти убили меня. Виной тому ее неотразимый шарм. Лежа ничком на кровати, вымотанный и безнадежно уставший, я думал: «Что ж, это не самая плохая жизнь!» И глупо было бы думать, что это происходит здесь, на матрасе императора Китая в Палате Священного Отдохновения (ха!) утром 25 сентября 1860-го! Благоухающий музыкальный шепот раздается в моих ушах, я слабо переворачиваюсь, чтобы увидеть это ангельское личико с прожигающей насквозь нежной улыбкой, и такая волна чувственного обожания захлестывает меня, такое стремление навеки прижать ее к своему сердцу, и... Что же, не успел я опомниться, как вот опять команда «по коням!». 

13

В статье «Газетт», озаглавленной «Судьба бейпинских^[404] пленников во время последней войны» вы можете прочесть, что «полк, сэр Г. Флэшмен претерпел в руках мучителей плен, едва ли отличающийся от рабства», с ним обращались «в крайне безнравственной и оскорбительной манере», вынуждая его «делать то, что редко приходится совершать английскому офицеру, попавшему в лапы дикой иностранной власти». Все это святая истина, и не хватает только констатации факта, что знай товарищи по армии, какие муки приходится мне выносить, они с радостью поменялись бы со мной местами.

Четырнадцать незабываемых дней (и ночей) провел я в пекинском Летнем Дворце в рабстве у пресловутой конкубины Йи, и так как все они следовали примеру первого, вы легко можете представить, что кувыркался я там на бархате. Верно, было дело, а еще на шелке, сатине, газе, траве, мраморе (чертовски холодно), желтом нефрите (еще холоднее), восточных коврах, кожаной обивке, тартановом пледе «Черных стражей»^[405] (и откуда он там взялся?), и на палубе прогулочной лодки в Озере Нефритового Фонтана. Последнее, думается, было самой экстравагантной из ее затей. Мы плыли, наблюдая за битвой между моделями канонерок, пуляющих друг в друга из крошечных бронзовых пушечек. Тут моя госпожа заскучала и как следствие воспылала желанием и решила не дожидаться высадки на берег. И дабы я мог ублажать ее беспрепятственно, все остальные на борту (полдюжины служанок, два евнуха и гребцы) получили приказ прыгать в воду и плыть к берегу через озеро в десять футов глубиной. Две девчонки едва не захлебнулись.

Из этого вы можете заключить, что мое пребывание во дворце представляло собой одну беспрерывную оргию. Вовсе нет. Большую часть времени я сидел в павильоне Ехоналы под присмотром двух дюжих евнухов, поскольку ей без меня хватало забот — надо было выловить в этой мутной воде императорскую корону. Иногда я не видел ее дня по два. В самом начале моего плена, скажем, она уезжала с императором в Жэхэ, что в сорока милях, устроив его помирать с комфортом, прежде чем самой вернуться в Пекин для решающей схватки между Сяном и варварами. В те дни она плела заговоры и интриги напропалую, я же, если можно так выразиться, играл для нее роль послеобеденного футбольного матча и брэнди-сигары на сон грядущий. Ну и пикником на выходные, разумеется. Унизительное положение, которым я был доволен до чертиков, после всего, через что прошел, и молился об одном: только бы она не утратила интерес к новой игрушке, прежде чем Элджин схватит Пекин за горло. Поскольку невероятно, но наша армия до сих пор топталась на месте, опасаясь, что наступление может сказаться на нас, заложниках, и в равной степени боясь губительных последствий промедления.

Вам может показаться странным, откуда я это узнал: всему причиной необычное пристрастие ко мне Ехоналы. Я уже сказал как-то, что она разговаривала со мной, как с пуделем — и это очень точно характеризует ее со мной обращение. Пожалуй, оно и не слишком удивительно: при надменности и высокомерии знатной маньчжурки Йи воспринимала иностранцев — а я был первым, кого ей довелось увидеть — не иначе как недочеловеков и стеснялась меня не более, чем вы своего песика или киску. Точно так же, помимо совокуплений, она взяла за правило оставлять меня рядом в часы досуга, когда прогуливалась, сидела в саду, каталась на лодке или играла со своими фрейлинами. Я же, устроившись тихонечко в уголочке и навострив ушки, узнавал массу интересного. Полагаю, Йи возилась так со мной, чтобы подразнить Маленького Аня, который был ее неизменным доверенным лицом и терпеть не мог моего присутствия. Они обсуждали дела у пруда с лилиями, пока «верный пес Фидо» нежился на солнышке, служа мишенью для яблок придворных леди, и ловил каждое слово: Паркса с Локком отделили от прочих пленников, их рассматривают как главных кандидатов на проволочную куртку с приходом времени; да, красная императорская подпись уже стоит на распоряжении о казни, которое будет переслано из Жэхэ в Пекин по ее слову; из лагеря варваров сообщают, что они настроены скорее вести переговоры, чем сражаться, так что время еще есть; на принца Гуна, брата императора, можно вполне положиться, когда пробьет час решающей схватки за власть. Вот такого рода темы они обсуждали, не подозревая, что их понимают.

Один из важнейших подслушанных разговоров объяснял, почему Ехонала вернулась в Летний Дворец вместо того, чтобы остаться с императором в Жэхэ. Ее четырехлетний сын Цзайчунь, которого она обожала, находился в Пекине на попечении у консорт-императрицы Сакоты — ведь наследник трона слишком важен, чтобы его можно было поручить заботам собственной матери, всего лишь конкубины в глазах у всех. Это было то, с чем Ехонала, при всей ее скрытой власти, ничего не могла поделать. Ей оставалось только держаться как можно ближе к ребенку, будучи готовой нарушить протокол и вмешаться в случае опасности или попытки парней вроде Сяна и принца Цая добраться до него. Попахивало кровавым дворцовым переворотом, и контроль над наследником был жизненно важен, не говоря о том, что Ехонала являлась любящей мамашей. Пока же ей оставалось только ждать да полагаться на Сакоту, свою кузину и закадычную подругу — они вместе начинали конкубинами, пока Сакоту не сделали императрицей. (Кажется странным, что титул консорта пожаловали не Ехонале, фаворитке императора. Ответ в том, что мать правителя, хитроумная вдовствующая императрица, быстро раскусила нашу затейницу и решила, что Сакота, это лишенное амбиций и способностей ничтожество, будет гораздо удобнее на этом высоком посту. Ревности между двумя кузинами, кстати, не возникло: Сакоту не волновало, что в кровати ей отводится второе место, тогда как Ехонала предпочитала власть ночной кукушки пустому императорскому титулу.)

Не требовалось ловкости, чтобы выведывать все эти государственные секреты, ведь говорящие считали меня ничуть не более опасным, нежели стулья, на которых сидели. Даже не знаю, существовал ли когда-нибудь шпион, которому повезло так удачно пристроиться. Ирония была в том, что от этих знаний не было никакого толку: при всех этих шныряющих евнухах и куче стражников я находился все равно что в тюрьме. Но хотя бы мое положение выглядело не внушающим тревоги, покуда мне удается скрывать свое знание. По настоящему тревожно было, когда мы с Ехоналой оказывались вдвоем в постели и ее внимание целиком обращалось на меня. Игривая болтовня с «пуделем» выводила меня из себя: если вам доводилось слышать лепет женщины, гладящей брюхо своей любимой кошечке, вы представляете, что по большей части он состоит из совершенно дурацких вопросов, и нужно немалое присутствие духа, дабы не отвечать на них.

— Какой ты уродливый, жуть, — шепчет она, лежа у меня на груди, спрятав мое лицо под гривой своих распущенных волос. — Такой уродливый и почти великолепный, да? Такой неуклюжий, страшный, эти вздутые мускулы... Ты ведь очень сильный, правда? Сильный и глупый, и зубы, как у лошади. Открой... дай посмотреть на них. Открой, говорю... Боги, ты решил показать мне все сразу? Уф, и глядеть-то не желаю! Кошмар... Интересно, а какие у вас, варваров, женщины? Такие же отталкивающие? Они ведь станут теперь такими для тебя, да? После несравненной конкубины Йи? Я, наверное, как богиня в твоих глазах? Похожа я на богиню? А может ты все-таки предпочитаешь варварок, а? Ну, обезьяны ведь выбирают друг друга... Но ты теперь не захочешь смотреть на варварских самок... А может, я оставлю тебя при себе. Я могу. Мой сын будет править, и я стану всемогущей. Захочется мне этого? Я могу услать тебя в Жэхэ прежде, чем подойдут твои братья... А могу выдать тебя им. Нет, не хочу терять тебя сейчас... И как придется страдать тебе без меня... Ты ведь будешь страдать? Тебе, должно быть, кажется, что ты попал в рай, бедняжка варвар. Если бы ты мог говорить... А почему ты не умеешь говорить? Ну, по-настоящему, имею в виду? Вот, допустим, ты бы умел: что тогда сказал бы мне? Выражал бы свою любовь словами, как поэты? Впрочем, ты, поди, и не знаешь, что такое поэзия? Мог бы написать стихотворение, воспевающее мою красоту... словами, которые словно бабочки, порхали бы по странице моего сердца? Жунлу как-то написал стих, сравнив меня с новой луной. Это не слишком оригинально... А с чем сравнил бы меня ты? О нет, ты безнадежен! Ты не можешь любить словами, тебе доступен один только способ, да?.. Подобно большому, дикому зверю... Да, да, так... Нет, мой дикий зверь, нет, не надо! Лежи спокойно... вот так... медленно, ладно? Это четырнадцатый уровень Шелковых Ласк, знаешь? Всего их более двадцати, и последний, Высшее забытье, может быть, достигнут лишь единожды, ибо любовник при этом умирает... Так говорят... Давай ограничимся четырнадцатым... пока. А потом попробуем пятнадцатый, ладно?..

Невыносимый труд выслушивать весь этот бред с невозмутимым лицом, стараясь ни малейшим движением не проявить, что ты понимаешь, постоянно опасаться выдать себя возгласом удивления, не говоря уж о риске выкрикнуть в экстазе что-нибудь не на том языке. Итогом будет неотвратимая и мучительная смерть. Ведь я не заблуждался насчет этой милой овечки: прознай она, что я все понимаю, проволочная куртка будет самым приятным из всего. Чем ближе я узнавал ее, тем более убеждался в том, о чем сказал выше: Ехонала представляла собой коктейль из пяти смертных грехов: алчности, чревоугодия, похоти, гордыни и гнева с добавлением жестокости, беспринципности и предательства. Об этом с непростительной легкостью можно было забыть, глядя на это милое личико и роскошное тело или слушая, как она болтает с Маленьким Анем или проказничает, как школьница, в кругу своих фрейлин: ибо Ехонала обладала большим чувством юмора и искренним пристрастием к веселым играм. В то же время охарактеризовать ее можно одним только словом: чудовище.

Прежде всего, она по-настоящему наслаждалась страданиями, и я, сам эксперт по части издевательств, знаю о чем говорю. Почетное первенство в моем списке женщин-мучительниц по праву отводится Ранавалуне Мадагаскарской, но та ведь была совершенно чокнутой и творила зверства походя, без эмоций. Ехоналу можно счесть кем угодно, только не сумасшедшей, и если ее жестокости покажутся несколько пресными по сравнению с художествами малагасийской Луноликой, в китаянке имелись задатки истинной садистки. За ней постоянно ходил слуга со связкой тростей и прутьев, и стоило кому-то прогневать госпожу, с провинившегося спускали штаны и всыпали по полной. Однажды двое евнухов, поймав несколько ворон, привязали им к лапам шутихи и отпустили птиц, чтобы те разлетелись на части прямо в воздухе. Ехонала распорядилась превратить спины проказников в кровавое месиво и наблюдала за всей сотней ударов бамбуковым хлыстом с неослабевающим наслаждением. Вы скажете, они заслужили подобного обхождения, но видели бы вы саму порку!

Еще суровее, на мой взгляд, обошлась она со служанкой по имени Ива, на которую рассердилась за какой-то пустяк. Ехонала приказала другой служанке бить Иву по лицу, но когда сочла, что та отвешивает пощечины без нужной силы, приказала Иве бить в ответ. Закончилось тем, что обе бедняжки, обливаясь слезами, принялись мутузить друг друга, а госпожа хохотала и хлопала в ладоши. А еще именно она постоянно требовала казни пленных и заставляла посылать шнурки для самоудушения разбитым военачальникам. На этом обвинение в жестокости можно считать доказанным, а о непорядочности и предательстве я вам уже сообщил при описании того первого разговора в моем присутствии.

Что до смертных грехов, то в бешеной ярости я наблюдал ее лишь однажды, в случае с евнухами-пироманами, но скажу, что гнев Орхидеи вошел в легенду и мог сравниться по силе с неистовством берсерка. Чревоугодницей в общепринятом смысле ее назвать нельзя, но предпочтения ее в еде носили отпечаток сладострастия, особенно это касается таких лакомств, как засахаренные семечки разных видов и любых кондитерских изделий, причем на фигуре это никак не сказывалось. Ей нравился опиум, хотя больше никого к нему не приобщала, а еще Йи нюхала табак из полой внутри жемчужины с рубиновой пробочкой. И вам никогда не увидеть такой милой нюхачки: она издавала едва слышный «а-апчхи!» и морщила носик. Алчность просыпалась в ней при виде красивых вещей, и это удивительно, учитывая, что у нее имелось все, о чем может мечтать женщина. И все-таки Ехонала сходила с ума по побрякушкам и тряпкам, и я сомневаюсь (судя по ее разговорам), что даже бездонные сундуки способны были удовлетворить ее. Рука об руку с любовью к платьям и прозрачным халатикам, жемчужным шапочкам, безразмерным рукавам, тысячам пар обуви, драгоценностям, с которыми она разговаривала, как с живыми, шло ее тщеславие, вбирающее в себя все. И у этой женщины имелись все основания для этой болезни. Что до похоти... Да я-то вам что, откуда мне знать?

Быть может, по здравом размышлении, я зря назвал ее чудовищем. Если только так не стоит называть каждого, обладающего необузданными желаниями и стремлением удовлетворять их, не взирая ни на что и ни на кого. Тогда да, я в таком случае тоже чудовище. Ехонала разгоняла до предела любое занятие: грызла засахаренные орехи, доводила партнера по постели до полусмерти, примеряла новые наряды, порола провинившихся, наблюдала за закатом над Благоуханными холмами, управляла империей — она отдавалась этому вся и наслаждалась процессом каждой клеточкой своего тела, стремясь выжать из удовольствия все до капельки, а после еще облизать пальчики. Понаблюдай вы за тем, как она вышагивает на прогулке своим быстрым, но плавным шагом, втыкает очередную из пятиста нефритовых брошей-бабочек в платье, играет с фрейлинами в «Восемь сказочных путешествий через море» или опрыскивает лицо глицерином, чтобы зафиксировать грим, везде увидели бы предельную концентрацию, неослабевающее рвение делать все как надо, стремление к совершенству. Неудивительно, что ей удалось стать госпожой всего Китая, или что император умирает от гимнастических упражнений с ней на матрасе. Десять лет? Чудо, как ему удалось протянуть хотя бы десять дней.

Я сообщаю все эти детали, поскольку раз ей довелось стать одной из величайших женщин в истории^[406], свидетельства очевидца могут представлять некоторый интерес. Быть может, они помогут какому-нибудь смышленому биографу проникнуть в тайну ее характера. Я не сумел. Мне она была известна как любовница, а Дик Бертон^[407] заверял меня, что я неизлечимый нимфолептик. Не знаю, что это, но звучит приятно. Ехонала возбуждала мои чувства, это верно, и путала меня до чертиков — эти качества, кстати, были присущи всего трем женщинам (не считая Элспет), которых я искренне любил: Лоле, Лакшмибай и Ехонале. Императрица, королева и величайшая куртизанка своей эпохи, — да, я прямо-таки сноб.

Так или иначе, этот маленький абрис характера поможет объяснить, почему я все сильнее переживал, как бы Ехонала не открыла, что пригрела на своей роскошной груди говорящую по-китайски английскую змею. Риск этот с каждым днем возрастал... А Элджин все не появлялся.

Британская и французская армия словно корни пустили в Тунчжао, в каких-то десяти милях от Пекина. Я вполне представлял беспокойство Гранта: зима приближается, линии снабжения протянулись на сотню с лишним миль до побережья, противник превосходит наши войска сто к одному. Будь я во главе остатков монгольской конницы, я бы давно загнал его армию и его самого вместе с контрабасом обратно в Байхэ. Если верить Маленькому Аню, Большой Варвар опасался, что пленников убьют, если он выступит. Зная Элджина, я не сомневался, что тут есть что-то еще. На деле они с Грантом просто «обжидали момент», как выразилась бы моя супруга, рассчитывая именно на ту ошибку, которую озвучил Ань в разговоре с Ехоналой.

— Мы узнаем, если они двинутся, — говорил евнух. — Загрохочут большие пушки, будет отдан приказ о казни пленников, а у нас останется достаточно времени, чтобы улизнуть в Жэхэ, бросив Сяна, принца Цая, Сюшуна и прочих рептилий на растерзание Большому Варвару. Ханьки займется Па-кса-ли и другим: их незаметно отделят и казнят с помощью проволочной куртки, когда вы сочтете удобным. Если, конечно, — тут он мрачно посмотрел на меня, — вы не одумаетесь и не позволите взять этого. — Встретившись с ним глазами, я дружелюбно улыбнулся и кивнул. — Во имя Ен-ло, что вы намерены делать с ним дальше, госпожа Орхидея?

— Возьму с собой в Жэхэ, — отвечает он. — А почему нет?

— Боги! В Жэхэ? И станете развлекаться с ним, когда... когда Сын Неба будет испускать дух в соседней комнате?

— Ну, с императором особенно не развлечешься, в его-то состоянии, а? Кроме того, Маленький Ань, должна же я развлекаться с кем-то? Ты ведь сам так все время твердил.

— Смеяться изволите? В такое время? — охает евнух. — Ах, маленькая императрица, раз нет у вас стыда, поимейте хоть разум! Принц Гун и вдовствующая императрица живут не далее как в миле отсюда — в Юаньминъюань! А если весточка о присутствии здесь этого существа дойдет до их ушей? Что если Сян прослышит об этом? И это в тот самый миг, когда плод почти у вас в руке? Э, зачем я трачу время, убеждая прекрасного идола с каменной головой? Как скроете вы его в Жэхэ или по дороге туда? Ведь поездка займет целый день!

— Может ехать среди евнухов. Не исключено, что я сделаю его одним из них. Впоследствии. Возможно даже, главным — вместо тебя. По крайней мере, он не будет оглушать меня своими дерзкими воплями. Кстати, в Жэхэ мы поедем ночью. Пусть конные носилки и кавалерийский эскорт будут готовы с завтрашнего дня — варвары скоро могут выступить.

Проклятье, мне такие новости совсем не нравились. Конечно, Ехонала шутит, дразнит Маленького Аня. Точно шутит? Ясно одно — в Жэхэ меня не увезут: когда заговорят пушки, нужно найти способ прийти на их зов. Надо постараться улизнуть от этих сторожевых псов в темноте — даже если мне не удастся выбраться из Летнего Дворца, тут ведь акры и акры лесов, где можно залечь... А если я сумею выскользнуть, вовремя добраться до Гранта и убедить его послать в столицу летучий отряд, чтобы спасти Паркса и остальных... Пробин или Фейн успеют зайти и выйти до того, как китаезы узнают, что они там побывали. Да, вот только нельзя подвергаться ни малейшему риску попасться самому — одна мысль, что меня, беззащитного, притащат и отдадут на волю ее ярости (они, эти аристократические стервы, терпеть не могут, когда их бросают) и мести Маленького Аня...

— Что это с грязным скотом? Он выглядит так, будто привидение увидел! — раздался взвизг Аня, и я с леденящим душу ужасом понял, что он смотрит на меня.

Как я не ударился в этот миг в слепую панику, одному Богу известно. Усилием воли мне удалось усидеть на месте — мы были в длинном салоне ее павильона, Ань стоял рядом с госпожой, которая поглощала ужин из персиковых долек, замоченных в вине и меде, я располагался на стуле футах в десяти от них. Несколько фрейлин играли в дальнем конце комнаты в «го», негромко болтая и пересмеиваясь. Краем глаза я заметил, что Ехонала посмотрела на меня, бросив ложку. Я глубоко вздохнул, обхватил руками живот и культурно рыгнул. Она расхохоталась.

— Жареные хлебные дракончики. Или любовные муки по своей Орхидее, а, Маленький Ань? — и вернулась к своим персикам.

— Быть может.

К моему ужасу, евнух подошел ко мне и остановился, задумчиво нахмурив пухлое лицо. Я одарил его глупейшей из своих улыбок.

— Знаете, госпожа Орхидея, — говорит он, буравя меня глазами. — Иногда я сомневаюсь, что этот ваш жеребец... э-э настолько туп, как кажется. Пару раз... вот только что, скажем... У меня промелькнуло ощущение, что этот варвар понимает всякое сказанное нами слово.

Меня будто ледяной водой окатили, но глаз я не опустил. Только моргал с безразличным видом и надеялся, что бешеный стук моего сердца не отдается во всей комнате.

— Как? — ложка звякнула по тарелке. — Ох, что за бред! Варвары не умеют говорить по-нашему, глупец!

— Па-кса-ли умеет. Не хуже школьного учителя. — В маленьких глазках мерцал огонек подозрительности. — Почему бы другим не уметь? Например, этому.

— И за столько дней не сказать ни слова? Не выказать ни единого признака понимания? Чушь. С чего это ты вдруг вскинулся — помимо старой нелюбви к нему?

Ань все не сводил с меня глаз.

— Взгляд... осмысленный. С понятием, — он пожал плечами. — Может, ошибаюсь... Но если нет, то рассказ о ваших с ним развлечениях станет последним в его жизни.

Глаза евнуха сощурились, я понял, что за этим последует, и широко-широко зевнул, дабы скрыть дрожь, начинавшую бить меня. И недаром.

— Посмотри на его большой палец! — взвизгнул Ань.

Сомневаюсь, чтобы кто угодно, будучи на моем месте, сумел бы не дернуть пальцем или другой выдающейся оконечностью. Если только он не расслабит мышцы и не начнет зевать, что служит отличным подавителем повинного трепета. Меня этому научил Хаттон, пройдоха из Казначейства при старине Пэме. Я заметил разочарование, разлившееся по лицу Маленького Аня, и безмятежно уставился на него.

— Если ты прав, — говорит Ехонала, — значит, он понимает нас сейчас.

Я перевел взгляд на нее — вполне естественно, раз она заговорила — и почувствовал себя дурно. Китаянка нерешительно хмурилась, выпрямившись в кресле, потом резко махнула мне, и я тут же подскочил, посмотрев ей в глаза с почтительным интересом. Несколько секунд царило молчание.

— Ты меня понимаешь? — говорит она наконец. Я радостно улыбнулся, глядя ей прямо в глаза. Ехонала указала себе под ноги, поэтому я опустился перед ней на колени, и лицо мое оказалось почти на одном уровне с ее, на расстоянии примерно двух футов. Она продолжала неотрывно глядеть на меня, милое овальное лицо не выражало ни малейшей эмоции. Потом говорит негромко:

— Даже не знаю, Ань... Но надо убедиться. Такая жалость. Возьми саблю вон там, на стене. Только тихо. Когда скажу «начинай», руби.

Если это и блеф, то почти беспроигрышный. Сомневаюсь, что даже у Хоупа Гранта или Руди Штарнберга не екнуло бы в груди при роковом слове, а я ведь не из их теста сделан. Я не слышал, как передвигается у меня за спиной Маленький Ань, но знал, что он там, готовый пустить в ход острый, как бритва, клинок. Мне оставалось стоять на коленях и молиться, чтобы пот не заструился по лбу. Я вопросительно улыбнулся, встретив ее холодный взгляд, потом, не находяответа, придал лицу грустное выражение. Мне приходилось стараться не глотать резко, выглядеть беспечным и делать вид, что ничего не происходит, не говоря уж о том, чтобы не вздрогнуть при звуке команды. Я опустил глаза, надеясь найти опору... Тут взгляд мой упал на ее бюст: на Ехонале было одно из тех облегающих шелковых маньчжурских платьев, что застегиваются на шее и оставляют голой всю грудь, предоставляя возможность любоваться аппетитными изгибами пудингов Евы. Я стал похотливо смотреть, слегка поворачивая голову в поисках лучшего ракурса, облизывать губы и нежно подул на впадину. Она вздрогнула, и я недоуменно-вопросительно вскинул брови; в темных глазах мелькнула тень сомнения, поэтому я, довольно вздохнув, вернулся к пристальному созерцанию прелестей, затем наклонился поближе и подул опять, произведя на этот раз ровный, долгий порыв ветра...

— Начинай, — раздался негромкий возглас.

Я продолжал дуть ровно и нежно, даже не шелохнувшись, ибо знал, что все это блеф, и Маленький Ань не только не заносит саблю над моей головой, но даже стоит в добрых десяти футах и наблюдает. Если вам взбредет в голову сыграть с Флэши в «верю-неверю», не делайте этого в кабинете со стенами из полированного ореха, в которых отражается вся комната у него за спиной.

— Болван! — восклицает Ехонала, запустив своей ложкой в голову Аня. — Он ни слова не понял! Ты — сопливая старая баба и презренный червячишко! Убирайся отсюда и оставь нас одних!

Клянусь Георгом, я с удовольствием наблюдал, как этот скот отчаливает: благодаря ему мне пришлось пережить не самые лучшие несколько минут, к тому же, раз подозрения в нем уже пробудились, он станет следить за мной, как рысь. Даже в предрассветные часы, напрочь вымотанный играми с Ехоналой, я боялся заснуть, из страха сболтнуть что-нибудь по-китайски. А на следующее утро я был заперт в своей комнате с приставленным к дверям часовым из монголов имперской конной гвардии, чего прежде не случалось. Когда принесли обед, я разглядел стража — ражий, налысо выбритый детина в кольчуге и рубахе с желтыми рукавами. Я потребовал по-английски, чтобы прислужники вышли, и они удалились без единого слова, заперев за собой дверь. Ел я, должен признаться, без аппетита; расхаживал по комнате с высокими узкими окошками и спрашивал себя, удалось ли Аню отравить ее ум подозрениями или нет. Но с наступлением вечера тревоги мои сменили окраску: нечто странное творилось в Летнем Дворце. Из павильона Ехоналы доносился шум: звуки голосов, топот ног. Ближе к ночи послышался цокот копыт, а чей-то голос повелительно произнес по-китайски: «Я вижу, что носилки здесь, но почему третьи пустые? Ни подушек, ни покрывал! В чем дело?». Кто-то забубнил оправдания, после чего голос продолжил: «Ладно, хорошо! Собирайте конюхов! Если кто проспит, отправится в Жэхэ в канге^[408]!»

Значит, она уезжает! Получается, Грант таки выступил? Но пушек-то не слышно, ни наших, ни китайских. Не может же армия подойти к Пекину без того, чтобы какой-нибудь истеричный татарин не пальнул из полевого орудия? Тунчжао от нас всего в дюжине миль — канонада была бы отчетливо слышна... Нет, наступают сумерки, исключено, чтобы Грант выступил сегодня. Люди Ехоналы, видно, подняли ложную тревогу. И тут вдалеке запела медная маньчжурская труба, забарабанили по дороге копыта. По газону промчался одинокий всадник, перед домом зазвенели голоса, потом раздался хриплый крик тревоги:

— Варвары! Уносите ноги! Они уже в городе, по улицам текут реки крови! Все убиты, Храм Неба разрушен, лавки закрыты!

Клянусь, именно так и было сказано. Но даже последняя часть не соответствовала истине. Ни один союзный солдат не вступил в Пекин, ни одно орудие не угрожало стенам, маньчжурская армия ждала напрасно. Но варвары приближались, что правда, то правда. Грант спустил своих гончих без шума, наша кавалерия зашла с севера (последнее направление, с которого китайцы могли нас ожидать), имея пехоту лягушатников в качестве поддержки. И те и другие потерялись в темноте и поблуждали на славу, но это только усилило панику среди узкоглазых. Но из подслушанного у павильона ора я всего этого узнать не мог. Тут послышались шаги, дверь распахнулась и вошел евнух. Он сунул мне плащ и ткнул пальцем. Я набросил накидку поверх легкой сорочки и брюк, служивших единственной моей одеждой, и вышел. Караульный монгол потопал за нами к салону из слоновой кости.

В павильоне творилось светопреставление. Залы и коридоры были завалены багажом, слуги носились с коробками и узлами, повсюду сновали евнухи, лихорадочно шуршали халаты горничных, а молодой маньчжурский офицер из охраны раздавал указания и отвешивал подзатыльники в надежде навести порядок. Именно этот уверенный голос доносился до меня недавно из сада — хотя в тот момент я еще не знал, что это был Жунлу, бывший пассия Ехоналы, а теперь командир дворцовой гвардии. Только в салоне из слоновой кости царило относительное спокойствие. Ехонала была неотразима в роскошной шубе из снежного барса с огромным воротником, она хладнокровно сидела, пока Маленький Ань суетился вокруг, а полдюжины фрейлин, уже одетых для дороги, стояли молчаливым полукругом в дальнем конце комнаты. Орхидея жестом показала, что я должен встать у ее столика. Монгол застыл рядом, обдавая меня чесночным перегаром.

— Почему их нет? — вопил Маленький Ань, лицо которого светилось от пота. — Если солдаты варваров к северу от города, нас могут отрезать здесь! Как нам спастись от их дьявольской кавалерии, быстрой, как летающий дракон? Не стоит ли нам послать гонца, Орхидея? Что задержало их?

Ехонала подавила зевок.

— Видимо, вдовствующая императрица заховала куда-то щипчики для бровей. Перестань суетиться, Маленький Ань. Варварам нужен Пекин, сюда они не пойдут. А если и так, люди Жунлу караулят дорогу и дадут знать.

Евнух боязливо огляделся, словно ожидал увидеть Элджина, влезающего к ним в окно, и понизил голос до шепота:

— А если придет Сян? Об этом вы не подумали? Мы ведь знаем, кто ему нужен, ведь так? Что, если он пожалует сюда со своими конниками — как сможем мы сопротивляться ему, имея лишь горстку гвардейцев?

— Сяну с варварами забот невпроворот, дубина! Да и не осмелится он наложить свои лапы на императрицу или... на него.

Вопреки словам, я заметил, как серебряные ногти тихо забарабанили по подлокотнику кресла.

— Вы полагаете, есть нечто, на что не осмелится этот сумасшедший? — взвизгнул Ань. — Говорю вам, госпожа Орхидея: ему наплевать на Пекин и варваров, если есть а возможность захватить...

— Хватит, евнух Ань-Техай, — в милом голоске прорезалась угрожающая нотка. — Ты пугаешь моих фрейлин, а это вредит их пищеварению. Еще слово — и окажешься на этом столе и будешь бубнить: «Прошу дам простить меня за мою бабью трусость и смиренно благодарю императрицу Западного Дворца за то, что приказала всыпать сто плетей по моей жирной заднице». А она это сделает, не сомневайся.

Фрейлины захихикали, а евнух надулся и замолк. Шум великого исхода начал замирать; хлопнула дверь, и павильон погрузился в тишину. Я навострил уши — если наши парни к северу от города, они должны быть не далее как в пяти милях отсюда. Ехонала права: союзники не станут возиться с Летним Дворцом, пока не решена проблема Пекина, но я-то могу воспользоваться их близостью и сбежать по дороге. Будет темно...

Раздались стремительные шаги, и в салон влетел командир гвардейцев. Он замер навытяжку, потом поклонился, держа шлем-пагоду у живота.

— Принц Гун и вдовствующая императрица решили остаться здесь, конкубина Йи, но остальные будут готовы через несколько минут.

— Куда же запропастились эти щипчики? — хмыкает Ехонала. — Да и спальные шаровары тоже. Ну да ладно. Носилки готовы, полковник Жун?

— Три конных паланкина ждут во дворе, Орхидея, как и экипаж для ваших фрейлин.

Офицер тяжело переводил дух.

— Я послал повозки со слугами вперед, чтобы они не задерживали нас, и распорядился запереть все ворота. Необходимо выйти во двор через дверь в сад, — он указал на узкую арку в дальнем конце комнаты, где стояли фрейлины, — а оттуда аллея Чарующего Рассвета доведет нас до дороги на Жэхэ, где ждет мой взвод.

Жун остановился, чтобы перевести дух, и Маленький Ань воскликнул:

— Почему такие предосторожности? Неужели варвары так близко?

Офицер не удостоил его ответом, обращаясь непосредственно к Ехонале. Парень имел приятную внешность, относясь к сорту решительных крепышей — гвардейские офицеры всех стран мира схожи, так мне сдается.

— Не варвары, Орхидея, нет. От дозорного у ворот Ань-тин вестей нет. Но будет лучше, если мы поторопимся, едва дождемся прибытия императрицы. Задержка может... быть чревата некоторой опасностью.

Маленький Ань положительно потерял голову и начал верещать, но Ехонала утихомирила его:

— Заткнись! В чем дело, Жун?

— Быть может, и ни в чем. — Офицер заколебался. — Я поместил сержанта но полпути по пекинской дороге. Только что прискакала его лошадь — без всадника.

С минуту царила тишина, потом раздался вопль евнуха:

— Сян! Так и знал! Что я говорил? Госпожа, нельзя терять времени, надо уезжать тотчас же! Мы должны...

— Без моего сына? — Орхидея вскочила. — Жун, иди им навстречу. Приведи их сюда, Жун! Ты меня понял?

Офицер откозырял и вышел, а Ехонала повернулась к трясущемуся Аню и спокойно сказала:

— Не всякая тень есть князь Сян, Маленький Ань. Даже сержанты иногда падают со своих лошадей. Нет, тихо! Чтобы не происходило, твое нытье здесь не поможет. — Потом поправила меховой воротник. — Холодно. Госпожа Ива, прикажите закрыть окно ширмой!

Пока женщина выполняла приказ, Орхидея неспешно расхаживала по комнате, напевая себе под нос. На улице замер стук копыт Жуна, и мы остались ждать в полной тишине. Казалось, самый воздух был напоен опасностью.

Ей, может статься, было холодно, но я взмок от пота: Жун показался мне хорошим судьей по части оценки риска, а он нервничал несколько более, чем хотел показать. Маленький Ань явно испускал дух от молчаливого ужаса, в котором Сяну принадлежала, думается, ведущая роль. Да, вот уж без кого я вполне обошелся бы... Если князь ввалится сюда, легко можно представить захватывающую сцену опознания некоего важного узника. Может, сбежать сейчас? Один прыжок до двери, потом по лестнице и в сад?.. Я весь напрягся, обдумывая идею... Монгол стоит рядом, воняя, как навозная куча, но не обращает на меня внимания..

— Эгей, веселей, Маленький Ань! — говорит тут Ехонала, прервав прогулку и игриво шлепнув его по пузу. — Тебе не помешает немного поупражняться, приятель. Где кубок и мяч?

Кубок стоял передо мной на столе — бесценная игрушка с ножкой из чистого золота и нефритовой чашей, к которой цепочкой был прикован шар из черного жемчуга. Орхидея мастерски владела игрой, зато Маленький Ань оставался безнадежным неудачником, и для Ехоналы и фрейлин наблюдать за его потугами было самым веселым из развлечений.

Я взял кубок и протянул ей.

Ну да, да, я был захвачен врасплох, погруженный в мысли о бегстве, и действовал совершенно машинально. Все было естественно: она взяла кубок, слегка улыбнувшись, и только отразившаяся на моем лице ужасная догадка заставила ее пристально посмотреть на меня. Если бы не это, ошибка могла бы пройти не замеченной, или я сумел бы разыграть комедию... Но глаза ее вспыхнули, Маленький Ань заверещал, я же опрометью кинулся к двери, поскользнулся на полированном полу и рухнул с грохотом, от которого задрожало все здание. Монгол, рыкнув по-медвежьи, запрыгнул на меня прежде, чем я успел перекатиться, его ручищи потянулись к моему горлу. Мне удалось пнуть его разок, но этот шустрый парень упер острие ножа мне под подбородок, потом медленно поднялся, таща меня за собой, как попавшую на крючок рыбу, и придерживая свободной рукой за воротник. Страж посмотрел на Ехоналу, ожидая приказа.

— Убей его! Убей! — завизжал Маленький Ань. — Это шпион, варварский шпион! — Тут его осенила «гениальная» догадка. — Он ведь был пленником Сяна! Это Сян подослал его! Он...

— Подведи его сюда, — скомандовала Ехонала, и монгол заставил меня опуститься в кресло, а сам, стоя чуть сзади, приложил нож к плечу и шее — это работает получше любых наручников.

— Что? — визжит евнух. — Убейте его немедленно! Эй, Орхидея, что же вы медлите? Он слышал все! Все знает! Его нужно умертвить тотчас же, до прихода императрицы! Прошу, Орхидея! Убейте его скорее!

Она подошла и встала напротив меня. Движения китаянки были неторопливыми, и если не считать холодного пламени в глазах, милое овальное личико, обрамленное меховым воротником, оставалось совершенно безмятежным. Даже в этот кошмарный момент я не мог удержаться от мысли, что за персик эта девица. Она взмахнула рукой с золотой игрушкой, и шарик черного жемчуга со звоном упал в чашу.

— Ты говоришь и понимаешь по-китайски? — раздался ледяной шепот.

Поскольку запираться было бессмысленно, я кивнул. Не обращая внимания на Аня, алкавшего моей крови, Ехонала еще раз забросила шарик в цель, после чего произнесла фразу, которую я меньше всего ожидал:

— У тебя, должно быть, стальные нервы. Прошлым вечером ты понял, что я сказала Аню, и даже бровью не повел.

— Я солдат, императрица Западного Дворца. — Я пытался не хрипеть от страха, понимая, что, если и есть еще надежда, она заключается в уверенной, спокойной манере поведения.

Можете сами потренироваться в хладнокровии, когда какой-нибудь монгол приставит вам острие ножа к яремной вене.

— Меня зовут полковник, то есть Знаменной Вождь, Флэшмен. Я возглавляю разведку лорда Элджина, которого вы кличете Большим Варваром...

— Это шпион! — вопит Маленький Ань. — Он сам признался! Убейте его! Отдайте приказ, госпожа Орхидея!

— Почему ты раньше не говорил? — голос ее не казался жестким, но обжигал уши, словно лед. — Зачем лгал и обманывал, притворяясь? Ты шпион?

— Конечно шпион! Он сам сказал! Его...

— Нет, я был предательски захвачен в плен князем Сяном. Когда вы обнаружили меня, я не мог говорить из-за кляпа. Ко времени, когда меня освободили, я услышал столько, что, сами согласитесь, признание означало бы непременную смерть.

Я насупился, слегка пожевал губу, потом посмотрел ей прямо в глаза и заговорил тоном человека, старающегося сдержать сильные эмоции — вроде как терзаемый соблазном сэр Галахад.

— А мне не хотелось умирать... Только не в тот миг, когда я обрел новый смысл жизни.

Секунду она не могла взять в толк — а потом, вы не поверите, положительным образом залилась краской и в первый раз за все наше знакомство не решилась встретиться со мной взглядом.

— Он врет! — вскричал Маленький Ань, храни его Господь. — Орхидея, у него язык раздвоен, как у змеи! Лживый варварский пес! Неужто вы позволите этой скотине оскорблять вас? Убейте его! Подумайте только, что ему известно! Подумайте, что он сотворил!

«Продолжай в том же духе, Маленький Ань, — думаю я, — и мое дело в шляпе». Ехонала снова посмотрела мне в глаза, бесстрастная, как рыба.

— Теперь, значит, ты хочешь жить? — она еще раз взмахнула кубком, ловя шарик.

И промахнулась.

— Зачем вам убивать меня... если я могу принести больше пользы живым? То, что я подслушал, вовсе не опасно для вас или вашего сына. Даже наоборот.

Я отдавал себе отчет, что нельзя нести невнятный лепет, надо сохранять спокойствие и трезвый расчет. Подбородок вскинут, челюсть вперед, глаза прямо, живот расслабить.

— Завтра английская армия войдет в Пекин, ища мира — не с князем Сяном, принцем Цаем или Сюшуном, но с императором, как вы правильно сказали, который будет приемлем для варваров. Поскольку сегодняшний правитель вот-вот умрет, я не вижу более подходящей кандидатуры, чем его сын, находящийся под опекой особы, любящей свое дитя и стремящейся к благу Китая. Так я и изложу все лорду Элджину. И тот прислушается ко мне. Да ему и самому все очевидно. И поверьте, императрица: если вам нужен друг, вам не сыскать лучшей кандидатуры, чем Большой Варвар. Кроме еще одного человека.

Юпитер, вот речь настоящего мужчины! Да и без вранья к тому же. Не могу сказать, как Ехонала приняла ее, поскольку лицо китаянки было скрыто все той же непроницаемой маской. Маленький Ань не купился: он продолжал гнуть свою линию, незамысловатую и недружелюбную. Насчет монгола я не был уверен, но ему права голоса все равно никто не давал. Я сидел, раздираемый сомнениями: нужно ли добавить что-то еще? Орхидея еще раз взмахнула кубком, и на этот раз шарик лег в чашу с такой неотвратимой окончательностью, что я выпалил первое, что пришло в голову:

— Естественно, вам следует отозвать смертные приговоры для Па-кса-ли и прочих. Лорд Элджин никогда не простит...

Тут я осекся, испугавшись мысли, что озвучиваю угрозу. Потом мелькнула идея еще страшнее: а вдруг Паркс уже мертв? Ох, Исусе, куда же меня понесло?! Ответ Ехоналы рассеял мои сомнения:

— Ты хочешь сказать, он никогда не простит князя Сяна?

— Да! Да! — рьяно подхватил Ань. — Так и надо! Не слушайте этого лжеца, Орхидея! Убейте его — и дело с концом! Это же лазутчик, который передаст каждое слово Большому Варвару, все переврет и настроит его против нас! Какое им дело до Китая? Они ненавидят нас, эти мятежные рабы! — Евнух повернулся к госпоже и зашипел. — Он оговорит вас.. Не расскажет все как слышал, но придумает разные пакости и ужасы... Будет насмехаться над вашей честью...

Соблазн сокрушить его возмущенными отрицаниями был силен, но я, видя ледяной взгляд и плотно поджатые губы Ехоналы, решил воздержаться. Выждав, когда оратор выплеснет весь яд, я вздохнул.

— Речь завидующего евнуха, — говорю, адресовав ей намек на понимающую улыбку Флэши. — Откуда ему знать, госпожа Орхидея?

Я выпустил обе свои стрелы, дипломатическую и романтическую, и если они не попадут в цель... Тогда можно попробовать соскользнуть ногами вперед с кресла и нырнуть к двери, но я не сомневался, что профессионал за моей спиной готов к подобному развитию событий. Оставалось ждать и смотреть, как Ехонала щелкает своей треклятой игрушкой. Потом она резко повернулась и сделала знак Маленькому Аню отойти в сторонку, подальше от моих ушей. В конце комнаты, обсуждая происходящее, оживленно шушукались фрейлины. Пока Ехонала с Анем разговаривали, я решил вступить в диалог с моим сторожевым псом:

— Ты не приподнимешь немного острие, солдат?

— Заткнись, свинья!

Вопросы, окрепнут ли наши дружеские связи или к какому решению придут госпожа и евнух, остались без ответа, так как нас неожиданно прервали. Только минуту назад все было спокойно, как вдруг в саду началась кутерьма, послышались голоса: кричал какой-то мужчина, неподалеку рыдали женщины, раздался приближающийся стук копыт, внутри дома зашелестели шаги, дверь отворилась, и в салон влетел ребенок. Мальчишка был настоящий маленький мандарин: шапка с пуговицей, халат с драконами и все такое. При виде Ехоналы он радостно вскрикнул и кинулся к ней, протянув руки. Но потом резко остановился, отвешивая чинный глубокий поклон, который не успел закончить, потому как она подхватила его на руки и стала покрывать поцелуями и тетешкать, ласково прижимая к себе. Потом в комнате появились женщины. Их было трое: высокая цветущая маньчжурская деваха с испуганными глазами, в собольей шапке и накидке, и две фрейлины. Из факта, что все, за исключением Ехоналы и моего монгола (чтоб ему!), бухнулись на колени и застучали лбами, я сделал вывод, что это не кто иная, как императрица Сакота, а мальчуган, требовавший спустить его на пол, дабы он мог продемонстрировать маме новые часы с маленьким колокольчиком — чертова подробность намертво засела в памяти, — суть наследник престола, Цзайчунь.

Все вопили в один голос, но прежде чем эмоции улеглись, у входа в дом послышался вопль и раздался лязг металла. Властный голос призывал сбить ублюдка с ног, но не убивать. Последовавшие звуки свидетельствовали, что распоряжение исполнено, хоть и не без труда. Императрица Сакота впала в истерику, зажав уши и пронзительно завизжав. Ее фрейлины побледнели и растерялись, Ехонала же звонко отхлопала ее по щекам и толкнула на руки дамам, которые увлекли стенающее величество в дальний конец салона. Одна из фрейлин Сакоты рухнула в обморок, другая с рыданиями вопила, что князь-генерал здесь... Тут обутые в тяжелые сапоги ноги протопали по коридору, полуоткрытая дверь отлетела к стене и в проеме появился генерал Сян Колинсен собственной персоной.

Произошло это все быстрее, чем вы прочитали. Сомневаюсь, что минуло больше минуты с того мига, как монгол посоветовал мне заткнуться. На секунду в салоне наступила полная тишина, если не считать приглушенных рыданий императрицы и пронзительного голоска маленького принца:

— Смотри, когда я нажимаю, они звенят! Звенят!

Он тянул Ехоналу за рукав.

— Смотри, мама, они звенят!

Та недавно поставила его на ноги, но теперь подхватила снова и передала Маленькому Аню. Евнух сделался совершенно пепельным, но подхватил мальца и повернулся, повинуясь негромкой команде Ехоналы. Но тут Сян вскричал: «Стой!» и вошел в комнату. Он был в полном вооружении — кирасе и кольчужных штанах. С плеч ниспадал подбитый мехом плащ, шлем с драконом князь держал под мышкой, и его голый, лысый череп сиял, как молодая луна. За спиной у него показались два дюжих татарина, и, мне сдается, именно при виде их мой монгол убрал нож и отступил от моего кресла, положив руку на рукоять сабли. Я сидел, как влитой, — как же, ищите дурака!

Ехонала стояла прямо посреди салона, глядя в лицо Сяну, остановившемуся футах в десяти от нее. Хищный, как у василиска, взгляд перебежал с Маленького Аня на нее, и князь коротко кивнул.

— Всеобщей гармонии, конкубина Йи. Я...

— Всеобщей гармонии, господин Сян, — спокойно отвечает она, — но вы забыли, что в комнате находится Ее Императорское Высочество.

Сян хрюкнул и склонил голову, обращаясь к кружку женщин.

— Прошу Ее Высочество простить меня. Мое дело касается Его Высочества сына Сына Неба. Ему необходимо прибыть в Пекин. Так приказал принц Цай.

— Его Высочество едет в Жэхэ, — отрезает Ехонала. — Так приказал император.

Скорее от тона, а не от слов лицо князя побагровело, а вены на шее гневно вздулись. Но вместо того чтобы заорать, как обычно, он только презрительно фыркнул.

— У вас имеется подписанный красными чернилами декрет, способный всколыхнуть небо? Нет? Так не будем тратить время. Я забираю принца. Эскорт со мной.

— Главный евнух, — повелевает Орхидея, — отнесите принца во двор. Немедленно.

Она стояла, такая же величественная и спокойная, как прежде, но в ее голосе я уловил дрожь. Да и Сян тоже, потому как рассмеялся.

— Не дергайся, пузырь! Не валяйте дурака, конкубина Йи! Ваш гвардейский герой валяется внизу с проломленным черепом, а этот парень будет делать, что я скажу!

И князь указал пальцем на моего монгола. Тут его взгляд впервые упал на меня. На миг он насупился, потом глаза у него округлились, а рот разинулся. Эти перемены ничуть не облагородили его облик.

— Этот?! — взревел он. — Чтоб я сдох, что тут делает эта падаль?

— Это Знаменной Вождь варварской армии! — отрубила Ехонала. — Штабной офицер самого Большого Варвара...

— Я знаю, кто это такой! Меня интересует, как он сюда попал? — Взгляд его упал на Маленького Аня, наполовину спрятавшегося за госпожой и вцепившегося в юного принца так, будто это был спасательный круг. — Эй, каплун, это твоя затея? Впрочем, нет, ничтожество, ты ведь ничего не делаешь без ее приказа! — Сян выпятил челюсть, свысока глядя на Ехоналу. — Итак, как вражеский пленник очутился в павильоне конкубины Йи?

— Я не намерена отчитываться перед вами! — голос ее трепетал от гнева. — Убирайтесь из моего дома! И не забудь стукнуть об пол головой перед уходом, безродный монгол!

Сян прямо отшатнулся, после чего словно раздулся, нависая над ней со вскинутыми кулаками в кольчужных перчатках. Лицо его исказилось, как у маньяка. Мой страж сделал шаг вперед, но князь овладел собой, переводя пылающий взор с меня на нее и обратно. Его грязный ум пришел, надо полагать, к верному выводу, потому как генерал гнусно осклабился.

— Ага, понимаю! Ну ладно, это не важно... Мы бросим эту чужеземную падаль к остальным — в Палату наказаний! А вы, — указал он на Ехоналу, — будете отвечать перед Верховным трибуналом... И вы получите свой шелковый шнурок, предательница!

— Взять Его Императорское Высочество, — махнул Сян своим людям. — И этого подлого фан-ки!

Один из татар двинулся к Ехонале, но не слишком стремительно, и та успела повернуться, перехватить у Маленького Аня ребенка и прижать к себе. Она трепетала, как лань, но глаза ее метали молнии.

— Только посмей! Посмей тронуть его, конский навоз, и ты умрешь! Это измена и святотатство! Император...

— Со слов неверной потаскухи? — гоготнул Сян, грубо толкая своего солдата вперед. — Возьми его, болван!

Татарин сделал еще шаг. Маленький Ань закричал и отважно бросился наперерез, молотя руками, а Ехонала, вскинув принца повыше, повернулась, собираясь бежать, но поняла, что это бесполезно, и вернулась на место, понурив голову. Татарин отшвырнул евнуха в сторону, фрейлины в ужасе завопили, а Орхидея выставила руку, стараясь задержать воина, и закричала:

— Помоги мне! Останови его! Помоги же!

И бог мой, она обращалась ко мне.

Ну, вам известно, что бывает, когда прекрасная молодая женщина, которой грозит страшная опасность, простирает ко мне руки с мольбой в глазах — если ей повезет, я, выскочив за порог, кликну на помощь бобби. Но тут все было иначе. Пока они обменивались любезностями, я просчитывал ситуацию и знал как поступить еще до того, как китаянка позвала на помощь. Если возобладает Сян — я стану куском дохлого мяса, если же удачно распутаю узелок, то сразу вырасту в глазах Ехоналы. Если Сян полагает, что монгол послушает его, он заблуждается. Этот скот — не только императорский гвардеец, который одной левой справится с парой татар. У него еще есть любимый командир, за которого надо отомстить, да и при виде того, как обращаются с Ехоналой, он весь встопорщился, как горилла во время брачных игр. Именно его габариты укрепили мой дух, а еще тот факт, что за порог тут все равно выскочить не удастся. Теперь или никогда: я вскочил со стула, багровый от ярости, и заорал:

— Сян Колинсен! Эта леди и ее ребенок находятся под защитой правительства Ее Величества! Не смейте трогать ее под страхом наказания! Я говорю от имени лорда Элджина и британской армии, так что... убирайтесь прочь, ясно? — и добавил для вящей убедительности: — Пес паршивый!

Я стоял перед оцепеневшим от изумления князем, как Бесстрашный Дик^[409] перед пораженным язычником. Как мне хотелось, чтобы Элспет видела меня в эту минуту! Хотя, учитывая внешность Ехоналы, нет, лучше не надо. На мгновение воцарилась мертвая тишина, после чего Сян свирепо завыл и потянул свой меч. Я вскрикнул и бросился к стене, на которой висела сабля — та самая, на которую Орхидея указывала Аню прошлым вечером. Чертовой штуковины там не оказалось! Клинок Сяна описал сверкающую дугу, я успел увернуться и он развалил в щепы стол за моей спиной. Вот она, сабля, в трех ярдах. Я прыгнул, сорвал ее со стены и замахал, готовясь отразить следующий удар. Я приказал монголу вступить в бой, а сам пятился перед Сяном, пыхтящим, как бродячий пес. Выйдя на свободное пространство, я встал в позицию и отразил два удара, примеряясь к противнику. Сердце мое подпрыгнуло: я понял, что оказался прав в своих расчетах — генерал не умел использовать саблю для обороны. Это был просто бешеный, неискусный рубака. Я приоткрыл бок, принял удар на форте, выждал, пока он станет восстанавливать равновесие и проткнул ему левую руку. (Я, как понимаете, не Гийом Дане^[410], но фехтовальное мастерство Сяна заставило бы зарыдать даже обычного полкового сержанта.)

Я не ошибся насчет своего монгола. Один татарин валялся на полу с выпущенными кишками, другой же улепетывал во все лопатки, преследуемый по пятам. Я бегло обозрел комнату: воющие женщины спешили к арке, выводящей на двор, Маленький Ань тащил принца, оберегая его, как преданная, разжиревшая колли. Ехонала стояла на полпути, наблюдая за нами, вцепившись в меховую накидку у шеи. Тут Сян снова ринулся на меня, брызжа слюной и ревя, как сумасшедший. О, это был крепкий орешек! «Что ж, — подумал я, — хороший будет материал для "Морнинг Пост"», и приготовился убить его. Так, кстати сказать, и случилось бы, но ублюдок нырнул за стол, зовя на помощь. Ехонала вдруг вскрикнула, и я бросил взгляд через плечо: в дверном проеме мелькали меховые шапки и сабли, мой монгол бился вовсю. Это подоспели другие всадники Сяна, трое или четверо по меньшей мере, но гвардеец сдерживал их в узком проходе. Славный малый.

— Умри как герой, Аттила! — взревел я, чтобы его подбодрить, замахнулся еще разок на Сяна и помчался к выходу из салона. Ехонала была у арки, взволнованно оглядываясь назад, тогда как Маленький Ань, сбывший, видимо, принца одной из фрейлин, умолял ее поторопиться. Еще не добежав, я поспешил прийти ему на помощь — мне требовалась открытая линия отступления.

— Уходи, женщина! — закричал я. — Беги! Мы их задержим!

Под словом «мы» я, вообще-то, подразумевал монгола. Но, когда я поравнялся с ним, толпа у двери стала-таки теснить, и мне пришлось прикрыть союзника с фланга.

Он расправился с первыми двумя, но за это время получил несколько ранений, из ужасного разреза на лице кровь хлестала как из фонтана. Теперь против нас было четверо свежих бойцов, и, поскольку монгол сдавал, мне пришлось спасать свою жизнь с помощью «мальтийского креста». Так называется последнее оборонительное средство афганца: стремительные крестообразные движения клинком. Ни один противник не пробьет такую защиту, пока фехтовальщик не упадет от изнеможения. В моем состоянии это должно было случиться секунд через десять. Но монгол оправился, и мы, плечо к плечу, стали отходить к арке. Сян тем временем прыгал и вопил, понося своих парней недотепами, но сам держался на расстоянии.

Этот монгол оказался отличным малым. Никогда не видел более подвижного здоровяка, а благодаря жуткой реакции он мог доставить несколько весьма неприятных минут даже моему старому приятелю де Готе. Бился он левой, держа в правой нож, и вовсе не робел получить добрый удар ради славного дела: один он принял голым плечом и только крякнул, после чего махнул саблей и голова противника поскакала по полированным плитам пола. Монгол торжествующе заревел, а три остальные татарина попятились, невзирая на истошные вопли Сяна.

Мы достигли арки и коридора, где места хватало только для одного, почему я рассудительно юркнул первым, тогда как потомок Чингисхана обернулся и, стуча эфесом по кольчужной груди и завывая от смеха, стал призывать противников подойди поближе. Видя его в таком расположении духа, я не стал мешать, промчался по проходу и нырнул за угол. Нигде не нашлось даже мышиной норки, чтобы спрятаться, поэтому пришлось сбежать по ступенькам в звездную тьму обнесенного стенами двора.

Два конных паланкина цокали копытами по аллее из высоких непролазных кустарников; один еще стоял. Ехонала отбросила полог, готовясь залезть внутрь, но смотрела назад — ожидая меня, склонен я думать, ибо при моем появлении с уст ее сорвался негромкий возглас. Маленький Ань без особого успеха пытался оседлать передовую лошадь, пища проклятия и скользя по спине животного. Я с силой подсадил его — это было как ухватиться за матрас, набитый бланманже — и хлестнул коня саблей плашмя. Скотинка побежала. Когда паланкин проплывал мимо, Ехонала подняла полог. Она не сказала ни слова, только протянула руку. Я коснулся ее, и по губам китаянки скользнула улыбка. Пропустив носилки, я закинул ногу на оглоблю и оседлал заднего коня. И мы поехали по аллее, с паланкином, колышущимся между лошадьми, как гамак. Я оглянулся: освещенный звездами двор был пуст, и это говорило о том, что мой монгол все еще трудится на славу. Вы обзовете меня дезертиром? Поделом, не спорю. Но лучше приберегите свои сожаления для его противников.

Аллея шла по прямой с полмили, и мы набрали хороший ход. Когда запал схватки прошел, я ощутил вдруг безмерную усталость и страх от опасности, которой подвергался. Искушение зарыться в лошадиную гриву и зарыдать от облегчения было почти невыносимым, но я одернул себя: «Погоди, идиот, все еще на кону». Аллея начала заворачивать, а живая изгородь истончилось до простой полоски кустарника. В двух фарлонгах впереди замерцали фонари и шлемы всадников — взвод ребят Жунлу ждал на дороге в Жэхэ. «Самое время откланяться», — подумал я, перекинул ногу через коня, ухватил покрепче саблю и спрыгнул. Паланкин растаял в ночи, от ворот послышались приглушенные крики, фонари двинулись по аллее навстречу подъезжающим^[411].

Почему я сбежал с корабля как раз в тот миг, когда заслужил благодарность могущественной и прекрасной женщины, которая — что прежде всего — втюрилась в меня без памяти? Ну, я отвечу: благодарность — странная штука. Оказывай услуги — и ты приобретешь если не злейшего врага, так недоброжелательного друга в лучшем случае. Людям не нравится чувствовать себя обязанными. Взять Ехоналу — много ли времени пройдет, прежде чем она вспомнит, какими опасными сведениями располагаю я о ней самой и ее планах? И тогда все мои заслуги обратятся во прах, учитывая, что Маленький Ань всегда готов бросить свой двухпенсовик в копилку ненависти.

Возможно, я оговорил ее. Быть может, Орхидея способна была испытывать благодарность с той же силой, с какой предавалась своим порокам, только сомневаюсь. Благодарность питается любовью, а единственное ее влечение ко мне основывалось на неутолимом плотском аппетите. С другой стороны, я с радостью готов был распрощаться со своими узкоглазыми хозяевами. И все же даже сейчас у меня замирает сердце, когда я вспоминаю прекрасный овал бледного лица в полутьме паланкина, эту улыбку и тонкие пальцы, скользящие по моим в секундной ласке. О, в ней было что-то волшебное, и эти чары до сих пор со мной. Когда я увидел ее снова, сорок лет спустя, то оробел, как мальчишка. Это случилось во время «боксерской» заварушки^[412], когда Ехонала стала «Старой Буддой», а Китай все так же беспомощно бился в ее серебряных когтях. Она почти не изменилась: ну, лицо немного располнело, больше краски, но глаза остались как у девчонки, и голос... Когда я услышал эти нежные, серебристые трели, годы спали с плеч и я снова очутился в Летнем Дворце, на залитой солнцем лужайке, любуясь этим совершенным профилем на фоне темной листвы, внимая плывущему над озеру звону колокольчика... Императрица не признала былую свою любовь в здоровенном мерзавце с седыми баками и пропитой рожей, затерявшемся среди дипломатической шушеры, а я не стал обозначаться. Общались мы один только миг: помню, разговор шел о западных танцах, когда двое держатся за руки и скачут по всей комнате. Она вздохнула и сказала: «Нам бы это показалось хм-м... весьма скромным развлечением, в молодые-то наши годы...». Интересно, узнала-таки меня Орхидея или нет?

Помимо прочего, в мои планы не входило путешествие в Жэхэ: единственное, чего я хотел, это оказаться среди своих, в безопасности. Поэтому, развернувшись к Полярной звезде левой лопаткой, я совершил последнюю неспешную прогулку по Летнему Дворцу: до выхода было рукой подать, Сяна и его присных не видно — не исключено, что монгол порешил там всю компанию. Я понимал, что через час спокойного хода выйду на пекинскую дорогу, и останется только найти наших парней. Сейчас я признаю, что вел себя крайне беспечно: одному Небу известно сколько импов могло шляться в ночи. Но все казалось таким мирным и покойным под этим звездным небом; легкий ветерок шевелил ветви, а высокие кипарисы отбрасывали тени на лужайки, вдали мерцала гладь озера, в полускрытом за рощей павильоне горели окошки... Помню, о чем я думал во время той прогулки: нигде не найдешь ты такого умиротворения, здесь забываешь о всей крови и ужасе, через которые прошел и еще пройдешь, и думаешь только об этом залитом светом звезд саде... о ней... и готов назвать это место раем. Преодолевая последний склон, я обернулся. Вот эта сказочная страна на Земле, последний Элизиум! Ее очертания расплывались перед моими глазами, видимые сквозь призрачный лик своей хозяйки.

Тут мне стукнуло в голову, что в Юаньминъюане полно ценной добычи, которую легко унести. Лучшего шанса не придумаешь: двор императрицы свернулся в спешке, остальные сбежали или заняты пекинскими событиями. Крюк получался небольшой, поэтому я шустро заскользил между деревьями и вскоре увидел впереди громаду золотого Зала Аудиенций, после чего стал осторожно красться через кусты. И представляете, чертовы ублюдки-лягушатники оказались там первыми! Я услышал шум и принялся гадать, кто бы это мог быть — не успели же наши подойти так близко... И тут споткнулся о труп евнуха, потом заметил еще с дюжину. Тела лежали на газоне у больших ворот, один бедный жирдяй сжимал в руке здоровенный декоративный кинжал с резной рукояткой из слоновой кости, другой держал маленький женский лук и золотые стрелы. И этим они собирались оборонять свою сокровищницу от европейской пехоты^[413]!

Вход был освещен мерцающими фонарями, люди входили и выходили. У ворот слышался топот ног, после чего раздалось: «Halte! Sac a terre!»^[414]. Я завопил от радости и помчался через лужайку.

Там оказался молоденький лейтенант, расставляющий вокруг здания пикеты, и когда я представился, он пришел в невероятное возбуждение: мне-де необходимо срочно увидеть капитана — ей-ей! — и где же остальные, аббат и месье Гоммель? Потом: смотрите, mon capitaine, un colonel Anglais, quel phenomene, avec un glaive et les pantalons Chines!^[415] Я отвечал на град вопросов насколько мог и выяснил, что имею дело с авангардом французского полка, отправленного прикрыть северные подходы к столице. Что это за место? Le Palais Estival, le residence imperial, ma foi!^[416] Сюда, капрал Фромаж, послушайте только! Пардон? Ах, да, английская кавалерия где-то рядом, но кто разберет в такой темноте? А теперь, если вы меня простите...

Я сидел на ящике с ракетами, усталый, как пес, подкреплялся вином и хлебом, наблюдая за нескончаемым потоком болтающих и вопящих лягушатников, выползающих из Зала Аудиенций, сгибаясь под грузом шелков, кип блестящих драконьих халатов, нефритовых ваз, часов, картин и всего остального, что только в состоянии были унести. Некоторые напялили на себя женские платья и шапки. Помню одного бородатого сержанта в роскошном позолоченном одеянии поверх красных форменных брюк; он отплясывал канкан, а его дружки орали и хлопали. Другой подкидывал в воздух украшенные перьями шляпы, как жонглер тарелки. Мой приятель-лейтенант щеголял, накинув на плечи кашемировую шаль с мельчайшими драгоценными камнями, а майор положил глаз знатока на прекрасную картину в золоченой раме и утверждал, что это работа Петито^[417], и никак иначе. Во внутреннем дворе вырастали горы из награбленного добра: тут шелка, там часы, дальше художественные изделия, еще дальше — вазы... Наши галльские союзники проявили себя настоящими мастерами по части мародерства. Да и откуда ожидать иного: если твой дедуля маршировал с Наполеоном, то тебя не надо учить, как делаются подобные вещи. Поэтому французская армия грабила с размахом и расчетом, тогда как неразборчивые британцы тащили (или крушили) все, что подвернется под руку чисто забавы ради.

Наступал рассвет, и лягушатники, увидев Зал Аудиенций, засверкавший в первых лучах солнца, заохали и, прикрывая глаза ладонями, отбегали подальше, чтобы обозреть дворец целиком. Я же оседлал первого попавшегося мула и резвой иноходью поскакал по дороге на Пекин. Повсюду встречались бивуаки французов, но уже в миле я натолкнулся на взвод драгун, кашеваривших у обочины. Выяснилось, что мы еще не в Пекине, а Грант силой понуждает китаез к капитуляции, выкатив пушки против ворот Аньтин и держа, скажем так, палец на спусковом крючке. Так что кампания закончена. Я потребовал лошадь и несколько минут спустя уже въехал во двор большого храма, служившего штаб-квартирой авангарда. И первым, кого я увидел, был Элджин. Он был еще в ночной сорочке, утреннее солнышко играло на плешивой макушке; лорд уплетал булку и размахивал бутылкой пива перед закрепленной на подставке картой, Хоуп Грант и штаб кольцом окружал посла.

Когда меня заметили, поднялся грандиозный шум, и не успел я слезть с седла, как оказался погребенным под кучей вопросов. Приятели хлопали меня по спине и кричали: «Пленники спасены!», вопили «ура!». Элджин с чувством стиснул мне руку, воскликнув:

— Флэшмен, дорогой мой человек! Мы вас уже похоронили! Слава богу, вы живы! Дружище, где же вы были? Великолепно! Эге, вы ранены? Эти мерзавцы дурно обращались с вами?

Ответить мне не удалось, потому как внезапно я ощутил неодолимую усталость и желание расплакаться. Думаю, причиной послужили те добрые слова — первые, услышанные за целую вечность, хотя прошло едва ли три недели, — английские голоса и лица, обрадованные моим появлением, и взволнованный блеск на бульдожьей физиономии Элджина, когда тот решил, что я пострадал в плену, и просто осознание того, что я дома. Потом кто-то присвистнул, выругавшись, и все стали разглядывать мою саблю, все лезвие которой было покрыто запекшейся кровью — кровью Сяна. И все это показалось мне таким забавным, что я расхохотался бы в голос, имей хоть немного сил. Но так я просто стоял, молчаливый и неподвижный, пока офицеры закидывали меня вопросами и репликами. Наконец Хоуп Грант бесцеремонно растолкал всех, даже Элджина, усадил меня на стул, сунул в руку чашку чая и встал рядом, обняв за плечи и не говоря ни слова. И тут я разрыдался. 

14

Не считая способности выживать, важнейшим для разведчика умением является искусство составлять рапорты. Вы могли убедиться в этом в самом начале этих мемуаров, когда я, как акробат на канате, балансировал перед Парксом в Кантоне между ложью и правдой. Главной целью тут — запомните строго-настрого! — является снискать для себя все возможные лавры. Это требует не только опустить все, что может повредить вам, но и не выпячивать излишне и факты, говорящие в вашу пользу — если таковые имеются. Оставьте их в стороне, не хвастайтесь, позвольте очевидному говорить самому за себя. Этот способ яоткрыл еще в девятнадцать, когда проснулся в джелалабадском госпитале и оказался вдруг героем — при этом от меня требовалось только не дергаться и давать правильные ответы. Затем вам необходимо убедить своих начальников в том, что сообщенные вами факты имеют первостепенное значение. Это несложно — они охотно поверят, ибо у них есть свои начальники, которых тоже надо ублажить. Напускайте как можно больше тумана на свои методы, намекните, на какую подлую проделку пришлось вам пуститься ради благого дела, но никогда не забывайте, что невинность сияет ярче любых достоинств. («Флэшмен? Потрясный малый — настоящий сорви-голова, но с сердцем младенца».) Помните, что молчаливость часто сходит за проницательность, и что suppressio veri^[418] — чертовски ловкий слуга, a suggestio falsi^[419] — рискованный господин. Вот и весь рецепт.

Я прибег ко всем означенным принципам, когда делал устный доклад Элджину после полудня — и это был один из редчайших случаев, когда они оказались почти полностью несостоятельными. Дело в том, что первые мои слова, после проглоченного чая Гранта, касались подписанного красными чернилами указа о смертной казни Паркса и остальных пленников. Едва я успел поведать все, что знаю (а это весьма немного, я даже понятия не имел, где их держат), поднялся жуткий гвалт и про меня совершенно забыли в деятельной суматохе: в Пекин посылали ноту с угрозами, Пробину приказали собрать летучий отряд. И когда я предстал перед Элджином со своим устным шедевром, стало совершенно очевидно, что судьба наших парней — единственная его забота на данный момент. Мой отчет о тайных интригах при императорском дворе (который в моем представлении должен был вызвать фурор) пролетел у него практически мимо ушей.

Это совершенно поломало мой стиль, который, как я уже говорил, тяготел к лаконизму и недомолвкам, лишь бегло касаясь таких трудностей, как пребывание в оковах, клетке и мучениях. «О, мне малость досталось, как понимаете», — такую я гнул линию, но Элджин ее не принял. Ему хотелось знать малейшие подробности обращения со мной, и к черту политику. Поэтому он их получил, включая придуманный на ходу рассказ о бесчеловечных побоях, которым меня, упрямо сопротивлявшегося, подвергли, прежде чем притащить на аудиенцию к императору, в результате чего я почти ничего, дескать, не помню о встрече (это показалось наилучшим способом заретушировать неблаговидный эпизод). Зря переживал: все это время Элджин скрежетал зубами над угрозой Сяна умертвить меня с помощью тысячи порезов и потрясал кулаком из-за зверского убийства Нолана.

Мой отчет о заключении в Летнем Дворце, который я планировал представить главной изюминкой, вышел плоским, как шляпа. Я выложил ему простую неприкрытую правду — опустив лишь пикантную деталь, что каждую ночь любимая наложница императора измочаливала меня чуть не до смерти. Как видите, я не чужд скромности и деликатности, да и к тому же кто может поручиться, что толки не дойдут до Элспет? Впрочем, и без этих подробностей история казалась мне достаточно сенсационной.

Лорд выслушал ее почти нетерпеливо — любопытно, мол, но не более. Теперь я понимаю, что даже если бы его не заботила так судьба пленников, он все равно не придал бы подслушанному мной разговору Ехоналы с Маленькими Анем большого значения. Элджин прибыл сюда за тем, чтобы ратифицировать договор и показать китайцам, с кем они имеют дело; последнее, чего ему хотелось, это влезать в хитросплетения маньчжурской политики и играть роль делателя королей или чего-то в этом роде. Он просиял при описании схватки с Сяном и его вояками (оно было скромно кратким, так как я понимал, что окровавленная сабля достаточно красноречива), но первое, что спросил, было:

— Не считая подлого нападения князя Сяна, не подвергались ли вы в Летнем Дворце иному насилию? Совсем никакому? Ни строгого заключения, ни дурного обращения?

— Едва ли, милорд, — отвечаю я и чисто забавы ради добавляю: — Если не считать, что как-то раз фрейлины конкубины Йи кидались в меня яблоками.

— Боже правый! Яблоками? — он вытаращился на меня. — Забавы ради, хотите сказать?

— Думаю, из озорства, милорд. Яблоки были очень маленькие.

— Маленькие? Будь я проклят, — буркнул посол и на минуту погрузился в мрачную задумчивость.

— Имеются у вас какие-либо догадки, хм-м... насчет цели, с которой вас... удерживали в доме этой... э-э... конкубины Йи, так кажется?

— Полагаю, раньше ей никогда не приходилось видеть варвара, — серьезно отвечаю я. — Видимо, я для нее был чем-то вроде диковины.

— Что за дерзость! — заявил он, но я подметил, что макушка его слегка порозовела. — Что это за женщина? В плане личности, я имею в виду.

Я не спешил с ответом.

— Сногсшибательная, милорд. Это слово описывает ее лучше всего. Совершенно сногсшибательная... в своем восточном стиле.

— А, понятно. — Элджин переваривал услышанное. — А характер? Сильный? Уступчивый? Благожелательный, быть может? Как понимаю, это женщина образованная?

— Уж не благожелательный, это точно. — Я покачал головой. — Сильная воля, да. Требовательная, целеустремленная, чрезвычайно энергичная. И, смею сказать, в высшей степени образованная, милорд.

В этот момент лорд заметил, что его юный секретарь, записывающий мой рапорт, навострил уши в надежде услышать нечто любопытное, и свернул тему, заявив, что я проявил себя как нельзя лучше, поздравил с благополучным возвращением, дал распоряжение секретарю приготовить чистовую копию доклада мне на подпись, после чего отпустил, проводив озадаченным взглядом. Похоже, рассказ про то, как красотки из гарема закидали меня яблоками, выбил его из колеи. И не его одного: выйдя из палатки, я наткнулся на юного щелкопера, с затаенной завистью пожирающего меня глазами. Ему явно очень хотелось узнать, что значит «служить диковиной для сногсшибательной восточной госпожи».

— Ну и ну! — начинает он. — Этот Летний Дворец — весьма славное местечко, надо думать!

— Чертовски! — отвечаю я. — Вы все записали?

— Еще бы, каждое словечко! Было жуть как интересно, не то что в большинстве рапортов. — Юнец глянул на свои заметки сквозь запотевшие очки. — Э-э, да... А что такое конкубина?

— Возлюбленная Арлекина в итальянской пантомиме... Да шучу я, простофиля, шучу! Конкубина — это личная проститутка китайского аристократа.

— Да ну! Расскажете?

Я рассказал — и меня не слишком заботило, что он передаст остальным. Но исключительно с целью показать вам, как растекаются слухи и как делаются репутации, я сообщу вам то, что почерпнул мой приятель Десборо из артиллерии, из беседы одного своего пушкаря с приятелем: «Сумнений нет, што етот Флэш `Арри сам сдался в плен, потому как в него втюрилась эта желтая девка, императрица Китая. А Сэм Коллинсон его приревновал, и у них была жуткая дуэль, и Флэш `Арри проткнул ублюдка в пяти местах, а потом снес ему чертову башку напрочь. Вишь как?».

Удивительно, как часто вымысел оказывается близок к правде, не так ли? Самое странное, что часть этой басни получила признание даже среди людей неглупых. Они тоже говорили, что я добровольно сдался в плен с хитрым умыслом проникнуть во вражеский штаб. Люди верят любой сплетне, особенно если сами ее выдумали. Кстати, это вам доказательство, что мой доклад у Элджина не стоило считать таким уж бесполезным.

Позже того же дня посол, Грант и наши старшие командиры отправились в Юаньминъюань — официально дабы полюбоваться его роскошью, на деле же принять меры, чтобы лягушатники не обчистили его дочиста, не дав нашим парням получить свою долю. Я держался поблизости и собственными ушами слышал, как Монтобан с пеной у рта твердил, что никакого мародерства вообще не было — это когда его скоты продолжали тащить из Зала Аудиенции все, исключая разве плиты пола, а кучи награбленного заполонили весь просторный двор. Кое-кто из наших, как я заметил, уже оказался в числе добытчиков: несколько сикхов предлагали запоздавшим отрезы великолепного шелка по два доллара за штуку, а французы, успевшие прихватить все лучшее, бойко торговали нефритовыми табличками, часами, драгоценными масками, мехами, инкрустированным оружием, изделиями из эмали, игрушками и халатами, не испытывая недостатка в покупателях. Двор превратился в громадный гудящий рынок. Из близлежащих зданий непрерывно поступал новый товар, солдаты сбывали с рук все, что не могли унести.

Элджин взирал на эту картину с кислой миной, Монтобан же суетился вокруг него: все это, мол, затеяно исключительно с целью инвентаризации, ей-богу, чтобы можно было поровну поделить добычу между союзниками, милор`-де может быть совершенно спокоен: каждый предмет будет учтен и пойдет в общий котел.

— Что за дивное, наверное, это было место, — печально протянул Элджин, стоя у входа в огромный золотой зал. — Теперь же смотреть противно.

Пол был усеян осколками стекла, нефрита, фарфора, обломками стенных панелей и обрывками штор; шайки лягушатников, узкоглазых из окрестных деревень и наших ранних пташек сновали повсюду, подбирая последние крохи. Крики торжества и разочарования эхом отдавались в высоких сводах, от грохота ломаемой мебели и бьющейся посуды закладывало уши. Ругань, смех, ссоры повсюду.

— Это не делает чести нашей хваленой цивилизации, джентльмены, — заявляет Элджин, и все посерьезнели, за исключением надувшегося Монтобана.

— Их не остановить, — говорит Хоуп Грант, окидывая происходящее трезвым глазом профессионала и пощипывая себя за баки. — Привилегия солдат. Освященная временем. — Потом поворачивается ко мне. — Помните Лакноу?

— Огорчает бесполезная расточительность! — восклицает Элджин. — Смею предположить, в этом дворце ценностей было на миллион: за сколько они уйдут теперь? Тысяч за пятьдесят? Ба! Одно дело — грабеж, и совсем другое — бездумное разрушение...

Посол сердито покачал головой.

Уолсли, справившись в своей записной книжке, сообщил, что это здание не более как часть Летнего Дворца, занимающего громадную территорию и, без всякого сомнения, битком набитого разным добром... И Флэшмену известно об этом, наверное, больше всех остальных. При этом все взгляды обратились на меня. Вам, должно быть, в жизни не доведется увидеть такого количества заинтересованных глаз. На короткую секунду перед мысленным моим взором промелькнуло видение уютного павильона на озере и белой ручки Ехоналы, опускающей резную фигуру на игральную доску; серебряные ногти отражаются на полированном нефрите, слышится шорох шелковых рукавов фрейлин... И я почувствовал вдруг гнев и отвращение. Но что проку, если солдаты все равно все обнаружат? Да и почему бы нет, в конце концов? Мы победили. Ирония в том, что если бы маньчжуры сдержали слово и подписали договор с самого начала или хотя бы пару недель назад согласились пойти на уступки, то и духу нашего здесь не было бы.

И я сказал, что здесь сотни домов, дворцов, храмов и так далее, рассеянных на много миль по парку. Что Юань, в котором мы находимся, возможно, является крупнейшим, так как именно здесь располагаются императорские апартаменты, но и прочие здания тоже весьма недурны.

— Хорошее местечко для поживы, а? — вставил кто-то, и я высказал предположение, что тут найдется чем набить карманы.

Тут развернулись жаркие дебаты по поводу необходимости определить призовых агентов, которые отберут лучшую часть добычи для каждой из армий, остальное будет отдано на вольное разграбление. Грант заявил, что намерен продать долю англичан на месте и сразу выплатить призовые деньги солдатам. В противном случае придется ждать решения правительства, которое — этого генерал вслух не сказал — в итоге урежет все дальше некуда. Какой-то идиот завопил, что предложение незаконно, но Грант ответил, что ему наплевать, он все равно сделает по-своему.

— Кто взял Пекин? — заявляет командующий. — Комитет парламента? Ничего подобного. Наши ребята взяли. Вот и все. Гнев богов? Я готов принять его на себя.

И как в воду глядел.

Уолсли, отличному художнику, не терпелось пустить в ход карандаш, поэтому после отъезда старших по званию мы с ним поехали среди строений и наблюдали мародеров за работой. Как верно заметил Элджин и как я сам убедился в Индии, они уничтожали в пятьдесят раз больше, чем уносили.

— Смотрите, как наслаждаются они разрушением, — говорит Джо, лихорадочно делая наброски, пока я покуривал и размышлял. — Удивительное воздействие оказывает на солдат мародерство. Мне думается, сейчас они на краткий момент своей проклятой жизни чувствуют в себе настоящую власть — не власть убивать, об этом им все известно, это просто грубая сила, прилагаемая к телу, — но великую власть сокрушать творения ума, которые самим никогда не сделать. Поглядите, только поглядите на них! Ну же!

Уолсли указывал на галерею, где толпа наших уайтчепелских^[420] подопечных обнаружила большие ящики с тончайшей работы желтым фарфором, бесценными изделиями всех размеров от вазы в четыре фута высотой до миниатюрных чайных чашечек, бережно завернутых в великолепную ткань. Солдатня устроила из них настоящий дождь, швыряя с балкона, чтобы засыпать пол миллионами блестящих осколков, таких легких, что они порхали в воздухе, словно снежинки. Стоявшие внизу с гоготанием бегали, растаптывая обломки в клубящуюся золотую пыль и побуждая приятелей швырять еще, и те рады были стараться, пока весь зал не наполнился, как казалось, керамической пылью.

— Не могу зарисовать, — проворчал Джо. — Черт, да сам Тернер не сумел бы ухватить этот цвет! Как странно — и одновременно так здорово!

Мы заметили другую шайку из англичан, французов и сикхов, тащащих по лестнице гигантскую вазу — высотой, как пить дать, футов в двадцать, — инкрустированную удивительной красоты мозаикой. Добравшись до верха, они с криком «раз-два-три-ПОШЛА!» скинули ее вниз и разразились сумасшедшими воплями, когда ваза разбилась, загрохотав, как крупнокалиберный снаряд, и засыпав зал сверкающими осколками. В то же время встречалось немало хладнокровных парней, занятых методичными исследованиями: нефритовый кубок тут, эмалированная табличка там, они совещались, прикидывая ценность и рассовывали отобранное по ранцам. Знаете, откуда взялась та фарфоровая статуэтка на каминной полке или милая ширма с драконами, которыми так гордится ваша тетушка Софи? Из тех самых ранцев. Но одновременно какой-нибудь Пэтси Хулигэн ломал пинками дверь, поскольку недосуг ему было повернуть ручку, а Пьер Макеро строил рожи перед зеркалом севрского стекла, перед тем как врезать по своему отражению прикладом, Юсуф-бек кромсал штыком картину маслом, Джо Томкинс, покатываясь со смеху, пририсовывал усы Венере из слоновой кости, тогда как Джок Макхаггис использовал статую для игры в «тетку Салли»^[421], а подоспевший из деревни малыш-китаец — о, не надо забывать про него — визжал от радости, вспоров парчовую подушку и купаясь в перьях.

И посреди всего этого бедлама прохаживались зеваки вроде нас с Джо или того белобрысого малого в мундире сапера, которого мы обнаружили в комнате, служившей некогда складом для сотен драгоценных часов и механических игрушек. Теперь она была по колено завалена сверкающими обломками. Сапер нашел одну из уцелевших вещиц и умильно любовался ею.

— Обязательно надо взять это! — говорит он. — Ей так понравится, не правда ли? Какая искусная работа! — Парень мечтательно вздохнул. — Какое удовольствие — смотреть на подарок для милашки, ждущей тебя дома, и представлять радость, которую он ей доставит.

Это были маленькие часики с боем, покрытые эмалью и инкрустированные бриллиантами. Он дал нам с Джо посмотреть на них, обратив внимание на чистый звук колокольчика.

«Смотри, мама, они звенят!» — пронеслось у меня в голове. Боже правый, неужели это было только вчера? Она теперь должна быть в безопасности, в Жэхэ, рядом с умирающим императором и малюткой-сыном, которого прочила на китайский трон. Что подумает Орхидея, когда вернется в свой любимый Летний Дворец?

Мы поздравили белобрысого с прекрасным выбором. Раньше он мне никогда не попадался, зато позже я с ним очень близко познакомился. Это был Китаец Гордон.

Уже втроем мы вышли в сад и обнаружили группу энтузиастов, выкапывающих цветы и кустарники и складывающих их в принесенные из комнат нефритовые вазы.

— Здорово будут смотреться эти растения у нас в Саффолке! — восклицает один.

— Точно, Джим, если сумеем их довезти, устроим шикарный сад с камнями!

Дай им подходящий транспорт, они бы и деревья с корнями повыкорчевывали.

Я вдруг замер при виде круглой двери в третьем дворце. Она была изрешечена пулевыми отверстиями. Мы вошли. Гардеробная, увешанная некогда стеганными драконьими халатами Сына Неба, была пуста, как барабан. Не ощущалось и благоухания мускуса, которым опрыскивал меня Маленький Ань, что не удивительно, после того как солдатня мочилась тут прямо на пол. Мы прошли через коридорчик к Палате Священного Отдохновения. Массивная золотая дверь висела на одной петле, лепнина была содрана, а ручка выломана с корнем. Черепаховые таблички конкубин были раскиданы, иные сломаны. Гордон перевернул одну.

— Чтобы это могло быть? Жетоны для какой-нибудь игры, наверное?

Я ответил, что не сомневаюсь в его правоте.

Когда я последовал за приятелями в комнату, сердце забилось сильнее. Признаться, мне не хотелось ее видеть, но ничего не попишешь. Пикантные картинки и орудия разврата исчезли (французов не проманешь), матрас большой кровати выволочен из алькова и разодран в клочья, золотые подушки выпотрошены. Но содрогнуться меня заставила дыра, проломленная в зеркале над туалетным столиком: именно из него ее прелестное отражение следило за мной, пока хозяйка аккуратно подмазывала нижнюю губу. На этом сломанном теперь стуле она сидела, отставив совершенной формы ножку и доставая серебряными ногтями до ковра. Но даже посреди этого погрома, пока другие таращились и строили идиотские предположения, кому должна была принадлежать эта комната, я испытал обжигающую тайную радость воспоминания. Как бы вылупились мои приятели, когда бы узнали? Гордон небось в слезы бы ударился.

Я не знал, какая из черепаховых табличек ее, поэтому сунул первую попавшуюся в карман, в дополнение к драгоценным камням и золоту, какие успел подобрать за время прогулки. Впрочем, ни одна из тех вещиц не шла в сравнение с шахматными фигурами черного нефрита, каковые я подтибрил в Саду Дня Рождения пару дней спустя. Никто на них не позарился, что говорит о высокой квалификации наших мародеров, ведь любой эксперт уверит вас в невозможности существования черного нефрита. Мне на это наплевать: знаю только, что если Лакноу оплатил постройку Гандамак-лодж, эти шахматы приобрели для меня местечко на Беркли-сквер. Но черепаховую табличку я храню до сих пор: ложась спать, Элспет ставит на нее чашку с чаем^[422].

«Пленники спасены!» — вопил кто-то во время моего приближения к штабу Элджина, выражая надежду, что мое появление знаменует скорое возвращение остальных. Спасены они не были, и надежда не оправдалась, хотя и достигла необычайной высоты, когда на следующий день прибыли Локк и Паркс. Их освободили за пятнадцать минут до того, как подписанный красными чернилами указ о казни прибыл в Палату наказаний. Заслуга это Ехоналы или специально назначенного надзирать за ними мандарина Ханьки, или просто везение — мы никогда уже не узнаем. Досталось им изрядно: Паркс отделался связыванием и побоями, зато Локк сидел в темнице в оковах и железном ошейнике, и глядя на него легко было поверить, что некоторых из наших запытали до смерти. Возможно, Элджина и прежде терзали такие подозрения, не знаю, но из того, как он расспрашивал меня про обращение в плену, склонен считать, что терзали. Так или иначе, единственной его заботой стало вызволить бедолаг.

Грант уже разместил орудия напротив ворот Аньтин, и принцу Гуну, брату императора и регенту, было сообщено, что, если Пекин не капитулирует и пленников не отпустят, начнется бомбардировка. Но китайцы все отказывались смириться с неизбежным, продолжая отсылаться отписками и придумывая нелепые отсрочки. Элджин постарел лет на десять, терзаясь опасением, что если он отдаст команду стрелять, то обречет заложников на верную смерть. Ему оставалось ждать, надеяться и расспрашивать снова и снова Паркса, Локка и меня о том, как с нами обращались и какова, по нашему мнению, может быть судьба остальных.

Я сбежал в воскресенье, Паркс с Локком прибыли в понедельник; настала пятница, когда освободили трех французов и восьмерых сикхов. После разговора с ними Элджин вышел с пепельно-серым лицом и приказал Гранту открыть огонь в полдень следующего дня. В одиннадцать Гун сдался, а в ночь доставили первые тела.

Их привезли после наступления темноты на подводах. Убитых — двоих британцев и двоих сикхов, осмотрели при свете факелов. Когда крышки с гробов сняли, послышались крики ужаса и недоверия, несколько парней помоложе отвернулись, борясь с тошнотой. Потом не было произнесено ни единого слова, кроме тихого шепота: «Боже, это ведь Эндерсон!» или «Это Магомед Букс, мой даффадар!»^[423], или «Это де Норманн, он ведь?» Элджин, с окаменевшим лицом, постоял у каждого из гробов по очереди, потом резко распорядился вернуть крышки на место и замер, держа шляпу в руках и глядя прямо перед собой. Я заметил, как он кусает губы и как блестят слезы в огне факелов. Потом посол, ни сказав ни слова, стремительно удалился.

Остальные тела, счетом четырнадцать, привезли два дня спустя. С ними обошлись точно так же. Дай тогда Элджин волю, наша армия не оставила бы во всем Пекине ни единой живой души.

Сами знаете, в мои планы никогда не входило пугать вас ужасными подробностями или смаковать кровавые детали, оправдываясь тем, что я, дескать, просто правдивый историк. Но сейчас придется рассказать вам, что сотворили китайцы, дабы вы могли понять последующие события — и оценить их, если заблагорассудится.

Трупы были засыпаны негашеной известью, но возможность разобрать, что случилось, еще оставалась. Я уже говорил, что китайцы связывают пленников как можно туже, в результате чего руки и ноги затекают и мертвеют. Некоторые из наших пробыли в путах несколько недель, причем кое-кто аu crapaudine, то есть с руками и ногами, стянутыми к пояснице. Одних подвешивали, других заковывали в тяжелые цепи. Многим веревки смачивали, чтобы усилить натяжение, других секли. Добавлю еще только, что если, пребывая в китайской тюрьме, вы ухитрились получить хоть малейший порез — пиши пропало: камеры кишат особого рода личинками, которые пожирают вас заживо. Очень неторопливо, иногда неделями. Так что, как говорил раньше, китайцы не особенно изобретательны по части пыток — нужды нет. Они попросту оставляют вас медленно гнить, и стоит причислить к счастливчикам Брабазона и того маленького французского падре, которых обезглавили при Балицяо вслед за Ноланом.

— Бессмысленность, вот что угнетало меня. Если бы они хотели выведать у меня что-то важное, пытки были бы понятны. Но пытали без цели. Это была безрассудная жестокость людей, испытывающих удовольствие от того, что причиняют боль и знающих — даже если возмездие последует, лично их оно не коснется. Я имею в виду императора, Сяна, принца Цая и иже с ними. Уверен, что император знал — де Норманна начали пытать прямо в его апартаментах. Убежден, они все знали.

Так говорил Гарри Паркс — худой, бледный, но такой же чопорный, как прежде. Впрочем, ленивая манера растягивать слова изменила ему, когда он стал рассказывать, как Локк, будучи уверен, что его ведут на казнь, запел «Правь, Британия», чтобы дать знать остальным. Или как кавалерист Фиппс поддерживал в сокамерниках дух своими шуточками, даже когда сам уже корчился в агонии. Или как Эндерсон уговаривал своих совари не плакать, чтобы не уронить честь полка. Или как старый даффадар Магомед Букс, оставшийся без рук, поливал проклятьями своих мучителей за то, что те дают ему свинину. При всем том в Парксе с Локком нашлось больше христианского всепрощения, чем нашлось бы во мне. Будь я на их месте, приказал бы заковать в кандалы Сяна, Цая и всю их вонючую шайку и отдал бы на растерзание женам и детям афганских конников, даже если бы для этого пришлось тащиться до Пешавара^[424].

Что бесило всех, так это что китаезы предусмотрительно сдались прежде, чем мы увидели тела, почему невозможно стало врезать мандаринам так, как они заслуживали. Как заставить их заплатить — такой вопрос мучил расквартированную перед Пекином армию, и Элджин сообщил Гуну, что не может быть переговоров о мире и вообще никаких переговоров, пока не будет решено, как сквитаться за наших людей. «Очередная дипломатическая болтовня, — думал я, — свинья останется безнаказанной, как всегда». Плохо я знал Большого Варвара.

Ему потребовался день на раздумья. Он в одиночестве бродил поддеревьями храмового сада, с таким выражением на лице, что мы все старались держаться на расстоянии, за исключением Гранта. Тот толковал с Элджином около часа — вернее, толковал Элджин, а Грант слушал и кивал, после чего ушел в палатку, откуда послышались свирепые завывания контрабаса.

— Это ему заменяет битье жены, — говорит Уолсли. — Судя по всему, шеф не в духе. Кто отважится спросить, а?

Никто не вызвался, поэтому, воспользовавшись паузой в какофонии, я проскользнул внутрь и обнаружил Гранта сидящим перед пюпитром с рукописными нотами, с карандашом за ухом. Я поинтересовался, как успехи.

— Закончено, — отвечает он. — Нехорошо. Ничего не поделаешь.

— Что «закончено» и что «нехорошо»?

— Квартет. Фортепиано, скрипки и виолончель, — фыркает Грант. — Труд путешественника. Собираюсь поставить. Тогда увидите, чего не хватает.

— Ах, разумеется, — подхватываю я. — Осмелюсь сказать, что все будет отлично, если вы ограничитесь тем, что будете насвистывать ее себе под нос. Но генерал-сахиб... Как намерен поступить Элджин?

Грант уставил на меня ясные глаза и нахмурил брови. Просидев так минуты три, взял контрабас.

— Посол разрывается надвое, — говорит он. — Непросто.

И снова начинает пилюкать. Мне ничего не оставалось, как выйти и доложить собравшимся о неудаче миссии.

Но долго пребывать в неведении нам не пришлось. На следующий день привезли последние тела. Посмотрев на них, Элджин приказал немедленно созвать всех ведущих начальников обоих армий. Барон Гро, французский посол, сидел рядом с лордом, Паркс, Локк и я примостились в сторонке. Элджин был во фраке, что само по себе предвещало нечто, так как обычно он разгуливал во фланелевых брюках с крикетным поясом, сорочке с голой шеей и платке, повязанном вокруг головы. Но вел себя наш шеф приветливо: предложил Гро лимонада, спросив, не лучше ли будет позаимствовать холодненького у Монтобана, и вообще казался спокойным и общительным. Судя по его поведению, я пришел к выводу, что он все уже хорошо обдумал и решил.

— Необходимо сделать так, — начинает Элджин без всякой преамбулы, — чтобы нескоро выветрилось из памяти то наказание, которым должны мы отплатить за коварство и жестокость, характеризующие китайскую императорскую политику и выразившиеся в жестокой гибели стольких офицеров и солдат. В причастности самого императора и ведущих чиновников не возникает ни малейшего сомнения. Поэтому, хотя кара коснется, надо полагать, всей империи, я очень хочу, чтобы в наибольшей степени она пала на императора и знать, которые были прекрасно осведомлены об этих ужасных преступлениях и несут ответственность за них.

Он смолк и обвел собравшихся взглядом. На миг мне подумалось, не собирается ли он предложить вздернуть всю шайку с императором во главе. Подобная мысль осенила, видно, и Гро, этого выдающегося пожирателя устриц, который снискал симпатии наших тем, что всякий раз при виде английских войск горланил: «Алло, камарад, ура!» Француз озабоченно нахмурился, но дальнейшие слова Элджина рассеяли его беспокойство.

— Предельно очевидна невозможность наказать виновных непосредственным образом, при всем нашем желании — они вне досягаемости. Учитывая настроение армии — признаюсь, я и сам вполне разделяю его — это, вероятно, даже к лучшему. Остается отомстить им иными средствами. Им и только им.

Лорд глянул на Гро, который тут же разразился пространной речью, говоря, что «милор`» бьет не в бровь, а в глаз, что злодеи должны расплатиться сполна за свое беспардонное поведение, и без шуток. Остается-де определить лишь метод, способный достойно выразить праведный гнев держав, а также...

— Именно, месье барон, — подхватывает Элджин. — И я его определил. После долгих колебаний я вижу единственный способ показать Китайской империи и всему миру силу нашего негодования по поводу столь предательских и жестоких действий. Посему приказываю главнокомандующему, — кивок в сторону Гранта, — принять необходимые меры к полному уничтожению Летнего Дворца.

Первой моей мыслью было, что я ослышался; второй — что это абсолютно сумасбродная идея: убил, мол, какой-то гад двадцать человек, а я за это вырублю его садик. Остальные, похоже, были со мной солидарны: Гро и Монтобан вытаращились в немом изумлении; Паркс задумчиво пялился в небеса; Хоуп Грант поджал губы, что относительно к нему было все равно как если бы он вскочил с места, рвя на себе волосы; Локк замер с открытым ртом. Гро стал набирать в грудь воздух, но Элджин продолжил:

— Прежде чем как-то реагировать, джентльмены, примите к сведению, что это не поспешное решение. Оно основано на доводах, представляющихся мне неопровержимыми.

Бульдожья физиономия посла оставалась бесстрастной, но палец с силой ударял по столу, подчеркивая каждый пункт.

— Держите в уме, что мы не воюем с народом Китая, который ни в чем не виноват и которого наше возмездие не должно коснуться. Император и знать пострадают от утраты самого ценного из своих сокровищ; потерпит урон и их престиж, ибо их наказание, равно как и преступление, станут очевидны для всего света, и жители Китая узнают о позоре своего правителя. Ничто не может показать так очевидно, что он вовсе не так всемогущ, каким себя выставляет. И ничто не в состоянии более ясно выразить наше презрение к его жестокости и коварству.

Элджин сел и положил руки ладонями на стол, ожидая бури протестов, прежде всего от Гро. Выведенный из себя отчасти тем, что с ним не посоветовались, отчасти искренним несогласием с идеей, дружелюбный обычно французик раскипятился не на шутку.

— Милор`! Я удивлен! Мне крайне прискорбно выражать несогласие с вами в присутствии собравшихся, но я не в состоянии одобрить это... это весьма эксцентричное предложение! Оно... оно представляется мне совершенно неуместным, да! Это... это немыслимо! — барон шумно вздохнул. — Умоляю вашу светлость взвесить все как следует!

— Я уже это сделал, месье барон, — спокойно возражает лорд. — И со всей тщательностью, уверяю вас.

— Но... простите меня, милор`, не противоречите ли вы самому себе? Вы только что сказали, что мы должны наказать императора Китая — с этим согласны я и все присутствующие, — но не его народ! И в то же время предлагаете уничтожить, осквернить национальное достояние страны, памятник древней цивилизации, олицетворение ее искусства, культуры, гения, учености!

Гро взвинтил себя до пика своего галльского темперамента — размахивал руками, жестикулировал бровями, вертелся в кресле.

— Что это иное как не оскорбление, как не плевок в самую душу Китая?

— Будь это так, я не предложил бы подобного, — отвечает Элджин. — Если Летний Дворец что и олицетворяет, так это имперскую роскошь и тщеславие. Это личный парк удовольствий императора и ни один из миллионов простых китайцев не вправе даже попасть внутрь, не говоря уж о возможности приобщиться к его сокровищам. Если они и думают о нем, то не иначе как о памятнике человеческой жадности, построенном их потом и кровью. Китай стонал, возводя этот дворец, и не станет оплакивать его гибель. Поверьте мне, месье барон.

Факт, что Элджин произнес это тоном, каким мог зачитывать протокол прошлого совещания, совершенно не умерил пыла Гро. Француз отдышался и ринулся в атаку:

— А как же сокровища? Они ничего не стоят? Неповторимые произведения искусства, тончайшей работы изделия, бесценная резьба, картины, драгоценности? Неужели мы предадим их вандализму в знак нашего отвращения к преступлениям кучки аристократов? Можно ли наказывать за варварство варварством, во стократ большим? Истребляя прекрасные творения, не имеющие цены шедевры? Нет... это уж слишком, милор`!

— Слишком?! — в первый раз на щеках английского посла вспыхнул румянец, но голос оставался таким же спокойным, как прежде. — Это как посмотреть. Несколько минут назад мы с вами, месье барон, смотрели на нечто, что было более прекрасным и бесценным, нежели все, что когда-либо сотворили китайские умельцы. Я говорю о несчастном солдате королевы. Его звали Айюб-хан. И вы видели, что сотворила с ним эта китайская цивилизация...

— Милор`, это несправедливо! — Гро вскочил, бледный как мел. — Вам прекрасно известно, что я не меньше вашего возмущен зверствами, учиненными над нашими людьми! Но скажите, какую пользу получит ваш замечательный солдат или любой другой из замученных, если вы отомстите за них вот так, сровняв с землей нечто, с чем ни они, ни их смерти не имеют ничего общего?

— Прошу вас, сэр, сядьте, — говорит Элджин, поднимаясь, — и примите мои уверения в том, что я вовсе не ставлю под вопрос ваш гуманизм или скорбь по потерянным товарищам.

«Ага, как же», — думаю я. Лорд выждал, пока Гро снова не занял свое место.

— Речь не о пользе и даже не о мести. Моя цель — наказать убийц так, чтобы как можно глубже уязвить их гордость и придать этот позор огласке. Вот почему я сожгу Летний Дворец, если только ваше превосходительство не предложит приемлемой альтернативы.

Бедолага Гро беспомощно вытаращился на него и замахал руками.

— Если уж так необходимо разрушить какое-нибудь здание, пусть это будет Палата наказаний, где и свершились преступные деяния! Что может быть более уместным?

— Мне уже доводилось слышать подобное суждение, — сухо ответствует лорд. — Исходит оно, как понимаю, из русской миссии в Пекине: спалить Палату и воздвигнуть на ее месте мемориал, увековечивающий подлость китайцев. Трудно придумать нечто, что более поспособствует раздуванию взаимной ненависти рядовых китайцев к обеим нашим державам. Но я, разумеется, далек от мысли, что русские именно поэтому предлагают такой план. А вы как считаете, месье барон?

— Только... только... — Гро в полном отчаянии пожал плечами. — Ах, милор`, вы думаете только о воздействии на императора и знать! Но примите в расчет и другую сторону: честь наших стран и нашу собственную! Подумайте о том, какой резонанс получит этот поступок в мире! В глазах всех цивилизованных людей не император, а мы будем выглядеть как варвары, grossier, incivilise^[425]! Стоит ли нам нацеплять на себя ярлык Аттилы или Алариха ради того только, чтобы наказать тщеславие императора Китая?

И тут, подбодренный, видимо, одобрительными репликами своих и нерешительным видом некоторых из наших, этот тупой осел с размаху вляпался в дерьмо своей лягушачьей лапой:

— К тому же, милор`, вам и всем вашим соотечественникам не следует забывать о... о мнении общественности... — осознав свой просчет, барон запнулся и покачал головой.

—Ah, Dieu! Уничтожение драгоценных предметов искусства не получит одобрения, — негодующе выплюнул он.

Даже присутствующие лягушатники старались отвести глаза. Сидевший рядом Паркс вздохнул и пробормотал что-то вроде: «Неуклюж не только по имени, но и по природе, да?»^[426]. Еще бы, ведь все на свете знали, как папаша нашего посла обчистил половину Греции от античных статуй. Даже в те дни девиз «Мрамор Элджина» возбуждал горячую ненависть среди эллинистов. Единственным человеком, который вроде бы совсем не смутился, был сам лорд. Впервые за много дней он даже искренне улыбнулся.

— Судя по поведению ваших войск в Юаньминъюане, — говорит он дружелюбно, — я склонен к выводу, что во Франции общественное мнение вряд ли будет сильно осуждать меня...

— Милор`! — Монтобан вскочил, брызжа слюной, но Элджин только отмахнулся.

— Если на кого-то падет позор, — заявляет лорд, обращаясь к Гро, — я готов принять его единолично. Он покажется совершенным пустяком по сравнению с раной, причиненной гордости и высокомерию создания, которое называет себя императором Китая.

— Но если этот поступок так уязвит и уронит его в глазах поданных, как вы рассчитываете! — восклицает Гро. — Не будет ли это означать конца маньчжурской династии?

Француз снова стоял, приняв позу оскорбленного достоинства.

Элджин возвышался над ним как живое воплощение Джона Буля.

— Если бы я мог рассчитывать на это, месье барон, то в этот миг бы уже бегал по Летнему Дворцу с факелом в руке и пуком соломы. Увы, не вижу смысла надеяться на столь благоприятное развитие событий.

Гро надменно поклонился.

— Милор` Элджин, вынужден официально поставить вас в известность, что мое правительство не может ассоциировать себя с политикой, которую мы почитаем дурно обдуманной, неосторожной и — я вынужден сказать это, хоть и безмерно сожалею, — нецивилизованной. — Француз посмотрел англичанину прямо в глаза. — Месье, это жестоко.

— Да, сэр, — спокойно отвечает Элджин. — Так и задумано.

Когда французы откланялись, лорд сел и подпер рукой лоб. Он вдруг словно очень устал.

— Ну, хорошо, — тяжко роняет он, — чтобы взобраться на крутую гору, нужно отважное сердце, так говорят шотландцы, да, Локк? Итак, Грант, какие войска можем мы отрядить на работу?

Выбрали дивизию Майкла, и через два дня началось разрушение. Локку было поручено составить письмо принцу Гуну и прокламацию для широкого обнародования. Мне показалось любопытным, что ни там ни сям не содержалось упоминания про гибель наших людей, речь шла исключительно о предательском и вероломном поведении императора. Именно они стали официальным поводом к уничтожению Летнего Дворца: дабы показать, «что никто, как высоко он бы ни находился, не может избежать ответственности и возмездия, которые неизбежно следуют как расплата за ложь и обман».

— На сем урок окончен, — говорит мне Паркс. — Теперь надо, чтобы император его усвоил.

— Императору на это все начхать, — отвечаю я. — Парень — круглый идиот. А в данный момент, возможно, еще и дохлый идиот.

— Вам, похоже, нет до всего этого дела? — спрашивает он, пристально глядя на меня.

— Мне? — я покачал головой. — Это не мой дом и не моя клумба.

Паркс расхохотался.

— А вот мне это все не слишком по вкусу. Я предлагал взыскать огромный штраф и вытребовать настоящих убийц: тюремщиков и пыточных дел мастеров, которые лично приложили руки. Особенно того жирного скота, который так радовался, когда с мясом драл у меня волосы на голове. Его светлость резонно ответил, что штраф неизбежно падет на население, а тюремщики просто выполняли то, что им поручали мерзавцы вроде Сяна. Да и вполне вероятно, нам их и не отдали бы — прислали бы вместо этого приговоренных к смерти преступников, и кто обнаружил бы подмену?

Он поглядел туда, где Элджин, засунув руки в карманы, беседовал с Грантом.

— Если честно, лорд совершенно прав. Это позволит ему достичь своей цели.

— Преподать урок императору, хотите сказать? — не слишком искренне осведомился я.

— О, нет, Китаю. Новости дойдут до самых окраин империи — новости про варваров, которые пришли, натворили делов и ушли. И в первый раз китайцам придется осознать, что они — не соль земли, что их император не бог, и что сон, который баюкал их тысячи лет, есть не что иное, как... сон. Гро прав — это предвещает конец маньчжуров, как пить дать. Не сегодня и не завтра, быть может, но неизбежно. Тайна, окутывающая Китай, развеется с дымом Летнего Дворца, вот посмотрите. И кстати: Китай не будет больше нарушать договоры, по крайней мере, не на нашем веку.

Я вспомнил про Ехоналу и подумал: «Прав ли Паркс в своих предположениях?» Как оказалось, почти: Китай затих на сорок лет, пока на нас не поднялись «боксеры». А ныне маньчжурская династия пала, и кто возьмется отрицать, что это не пожарище, устроенное Элджином, побудило миллионы китайцев задуматься о том, что им вовек не приходило в голову прежде?

В тот момент посол подозвал меня и спросил — не приказал, заметьте, а спросил, что для него было не совсем свойственно, — не мог бы я отправиться с Майклом в качестве проводника, дабы ни одно из зданий не оказалось упущено.

— Смею предположить, Летний Дворец знаком вам лучше любого иного европейца, — говорит. — Вам такая мысль не приходила в голову?

Как выяснилось, не приходила.

— Но само задание не является неприемлемым для вас, Флэшмен?

Я ответил, что ничуть.

Грант ушел, и мы остались одни за столиком в храмовом саду. Элджин испытующе посмотрел на меня, потом принялся изучать шелушащуюся кожу на тыльной стороне собственной ладони, улыбаясь своим мыслям.

— Я улавливаю дух некоего недовольства, витающий в моем штабе! — восклицает лорд. — Но поскольку неподчинение мне почти столь же не по душе, как и прямое возражение, я не позволяю ему поднять голову. Однако как начальник разведки вы имеете привилегию говорить откровенно. Вы согласны с Гро?

В любое другое время я завопил бы: «Нет, милорд, вы совершенно правы, милорд, спалим чертов сарай под корень, милорд!» Так ведь полагается вести себя любому порядочному подхалиму? Но куда забавнее говорить правду, особенно когда тебе за это ничего не грозит, а поразвлечься можно изрядно. Поэтому я заявляю:

— Нет, милорд. Уверен, что ваше решение правильное.

Потом, выждав, пока его глаза убедятся, что я говорю искренне, продолжаю:

— Но на вашем месте я не стал бы жечь Летний Дворец.

Элджин хмуро воззрился на меня.

— Не понимаю, Флэшмен. Вы находите это правильным... Но не стали бы этого делать? Как это понимать?

— Что я не осмелился бы, милорд.

Как люблю я вносить смуту в умы вышестоящих — прям хлебом не корми.

— Видите ли, Гро прав в одном — дельце получит чертовски скверную прессу. А мне не слишком хотелось бы красоваться в «Панче» с подписью «гунн Гарри».

У Элджина отвисла челюсть, и на миг мне показалось, что он вот-вот взорвется. Но лорд резко рассмеялся.

— Проклятье,— говорит, — вы не слишком удобный собеседник! Но уж хотя бы искренний. Чего не скажешь о французах, которые обчистили дворец, но не хотят замараться его уничтожением. Ха! Но вопя: «Вандал!», они, как и остальные державы, с удовольствием воспользуются торговыми и прочими выгодами неблаговидного поступка, который мы берем на себя. — Посол сложил руки, откинулся на спинку стула и окинул меня суровым взором. — Гунн Гарри, говорите? У газетчиков хотя бы нет нужды мучиться, выдумывая мне прозвище — китайцы постарались за них, не так ли?

«Большой Варвар», — наверняка подумалось ему. Он отдавал отчет в том, что его ожидает, но услышать это от меня вот так, в лоб, было неприятно. Именно поэтому я так и поступил. Но все-таки лорд не был сильно задет — я не удивлюсь, если ему доставляла тайное удовольствие мысль, что он будет нести позор в гордом одиночестве. Странный фрукт был этот Элджин. Не вандал, вовсе нет.

На деле, если не считать Уолсли, лорд являлся самым искренним почитателем искусств в нашей армии. Впрочем, я, сами понимаете, не авторитет в таких вопросах — по мне, давайте-ка сюда Рубенса, а себе забирайте все остальное. Как тогда заставил он себя предать огню столько редких, прекрасных и ценных вещей? Я объясню. Он мстил за наших убитых, нанося хладнокровный и рассчитанный удар по убийцам: императору, Сяну, принцу Цаю и — сам того не подозревая — Ехонале, которая в большей степени, нежели остальные, определяла русло имперской политики, причем удар, способный поразить их больнее всего. Элджин был прав, он хорошо познал ум китайцев: поражай их жилища — и вселишь страх Божий.

Но сдается мне, имелся у него и иной резон, в котором лорд и сам себе не признавался. Уверен, Летний Дворец оскорблял Элджина: одна мысль о такой роскоши и богатстве, предназначенных для услаждения привилегированной, себялюбивой верхушки, тогда как миллионы кули, создавшие их, прозябают в нищете, была невыносима для его шотландского желудка. Странные идеи для родовитого графа, скажете вы? Ну что ж, может, я и ошибаюсь^[427].

В любой трагедии есть немалая доля комедии, в чем легко было убедиться на следующий день, когда на русском кладбище, расположенном на окраине Пекина, состоялись торжественные похороны наших погибших. Как заметил Элджин, французы отлично провели время, толкая выдержанные в дурном вкусе речи и следуя обычной своей практике давать прощальный салют в могилу, а не над ней. Кто-то подслушал, что китайские наблюдатели, переговариваясь между собой, объяснили это стремлением никого не схоронить заживо. Службу совместно вели протестантские, католические и православные священники, что выглядело довольно странно, но чего я точно не пропустил бы ни за какие деньги, так это зрелище, как Хоуп Грант, повинуясь папистскому ритуалу, кропил Монтобана святой водой, выглядя при этом как Джон Нокс^[428] в мюзик-холле.

Летний Дворец начали жечь на следующий день. Дивизия Майкла выдвинулась ко входу в Юаньминъюань, где разбилась на партии, вооруженные баграми, кувалдами, топорами и горючими веществами. Под руководством офицеров они двинулись к намеченным местам в четырех больших садах: Закрытом и Прекрасном, Золотом и Алмазном, Дня Рождения и Благоуханного холма. Я поехал ко входу в сад Дня Рождения, потому как не имел особого желания снова наблюдать величественную панораму со склона Юаня перед тем, как вспыхнут пожары. Денек был чудный: кругом ни души, парк словно утопал в солнечных лучах, громадные цветочные клумбы и аллеи кустарников никогда не выглядели так пестро, а лужайки так зелено. Легкий ветерок рябил воду на озере и играл листвой. Ее павильон сверкал среди деревьев, щебетали пташки, олень грелся на солнышке, а воздух был ароматный, как в раю. Тут вдалеке я заметил первый столб дыма.

Потом послышались голоса, приглушенный топот; шаг печатался все ближе, донеслись команда «стой!» и стук багров и молотков, брошенных на землю.

— С чево начинать-то, сэр? — крикнул кто-то.

— Вот отсюда, сержант! — через секунду.

— За мной, ребята, — послышалось следом. — Сюда!

И затрещало дерево.

Я плохой человек. Я совершал дурные поступки и буду совершать их впредь ради доставляемого ими удовольствия. Я причинял боль, вымещал злобу, испытывал низменные наслаждения, зачастую за счет ближних, и никогда не сожалел об этом настолько, чтобы не спать по ночам. Полагаю, во хмелю и в настроении, я мог бы сам сровнять Летний Дворец с землей, мечась, вопя, горланя; крушил бы окна, сбрасывал с лестниц вазы, наслаждаясь звоном бьющегося фарфора, набивал бы карманы всем, что подвернется под руку не хуже тех парней, за которыми мы с Уолсли наблюдали в Юане. Но только мне обязательно надо напиться. Да-да, я знаю свой характер — напьюсь и буду крушить все подряд, пока не надоест или пока не замечу какую-нибудь юбку.

Но мне не под силу творить это так, как в тот день: методично, тщательно, почти по науке: по бригаде на каждое строение, все по росписи: сначала разломать дверь топорами, впустить носильщиков, которые заберут самое ценное. Потом парни с кувалдами разбивают остальное имущество в щепы, а саперы, выломав несколько окон, чтобы создать сквозняк, раскладывают промасленную ветошь и солому. Затем: «Подайте-ка фитиль, капрал... отлично... все на выход!» И они идут к другому зданию, пока подожженное охватывают языки пламени. Плавится драгоценная эмаль, лопается фарфор, обугливаются живописные полотна, занимаются шторы и занавеси. После останков человеческого тела не найти зрелища более жуткого, чем вид уютного милого дома, у которого из-под крыши тянутся струйки дыма, в окнах мелькает огонь, а от жара в воздухе поднимается марево.

Вот так все и происходило, по команде, один объект за другим: топ-топ-топ, хрясь-хрясь-хрясь, крак-крак-крак. Не слышалось оживленных голосов, ругани, смеха — витало здесь нечто зловещее. Английские солдаты способны найти смешное в чем угодно, даже в собственной гибели, но в Летнем Дворце никто не шутил. Они ходили злые и угрюмые — думаю, на душе у них кошки скребли, а может, просто вид был такой понурый. Помнится, один из солдат, из северных графств, судя по говору, сказал, что такая жалость — портить столько прекрасных вещей. Но единственный настоящий протест прозвучал, когда занялись деревья. Один краснорожий малый заорал:

— Какого черта, сэр? Вам приказывали жечь здания! А это ведь доброе дерево — прекрасные растения, проклятье на вашу голову! Вы совсем с ума сошли или как?

— Нет, сэр, не сошел! — последовал ответ. — На случай, если вы не заметили, чертовы деревья сделаны из чертова дерева, так? Которое имеет свойство вспыхивать, когда на него попадает чертов огонь! Неужто вы ждали, что я буду порхать и отлавливать все эти чертовы искры?

Самое интересное, что одним из спорящих был генерал-майор сэр Джон Майкл, а другим — простой рядовой. Оба поносили друг друга почем зря, напрочь забыв про субординацию — и без всяких последствий, надо сказать. Да, странный это был день.

От последующих событий в памяти сохранился звук обваливающихся крыш, оглушительный рев пламени, красные отблески на обнаженных торсах и потных физиономиях, густой удушливый дым, плывущий над лужайками, затягивающий цветники и озера, усталые голоса и хриплые команды. Это отряды переходили к очередному сокровищу архитектуры, скрытому меж деревьев.

Я сказал, что не стал бы заниматься подобным делом — это значит, что не стал бы, имей выбор, но поскольку его не было, приходилось делать. Точно так же я грузил в трюм дагомейских рабов, когда была такая необходимость. История с Летним Дворцом была почти столь же мерзкой, как с невольниками, но я смотрел: отчасти из любопытства, отчасти из-за того, что заняться было нечем — парни Майкла находили дома и без моей помощи. И именно любопытство привело меня, уже ближе к вечеру, на склон Юаня, побуждая поглядеть на огромный, охватывающий многие мили, столб дыма. Смог окутал всю местность вплоть до гор, местами в нем просвечивались зловещие оранжевые сполохи, а в разрывах тут и там можно было различить пылающие строения или дымящиеся руины, полосу горящего леса или девственного парка. Иногда обрисовывались очертания пруда с темной серой водой, который совсем недавно был сверкающим озером, а иногда даже белого дворца, еще не тронутого пожаром. Зрелище очень сильно смахивало на ад.

Я не говорю, что Элджин был не прав: он добился чего хотел, не сломав при этом лично ни одной двери, не разбив ни одного окна и не запалив ни одной спички. Вот в чем весь секрет политики, и вот почему наш мир — такая поганая штука: человек, вершащий политику, сам не претворяет ее в жизнь, а тот, который претворяет, не несет за нее ответственности. Вот почему наших парней запытали до смерти в Пекине и вот почему спалили Летний Дворец. И учтите: кабы не этот принцип, чертовски мало затевалось бы на свете больших дел.

Но затуманила ли слеза мой взор, подкатил ли ком к горлу, отвернулся ли я, наконец, со сдержанным мужским рыданием? Признаюсь, нет. Да, как и сказал тот северянин, жаль было портить столько прекрасных вещей, но я лично не великий поклонник objets d`art^[429]— они способны пробуждать больные чувства лишь в знатоках да институтках. Но неужто даже тебя, Флэшмен, признайся как на духу, не тронуло разрушение этой красоты, места, в котором ты провел столько идиллических часов? И снова повторю: нет. Дело в том, что живу я не там, а на Беркли-сквер, и когда хочу посетить Летний Дворец, просто закрываю глаза, и вот он передо мной, как и она, его хозяйка. 

15

Дворец горел почти неделю. Огромный, с милю высотой столб дыма расплывался в безветренном воздухе, подобно циклопическому джинну, выползающему из бутылки. Окрестности были усыпаны пеплом, Пекин оказался погружен в полумрак, а его жители — в немое оцепенение. Поначалу происходящее казалось им невероятным, но глаза убеждали их в обратном, и в конце концов они поверили. Готов побиться об заклад: если бы мы не сожгли парк, а просто оккупировали Пекин на сезон и убрались домой, маньчжурская пропаганда за пару минут убедила бы население, что ничего подобного и не происходило вовсе. Но видя пожарище Летнего Дворца, китайцы не могли не узреть правды: варвары победили, Сын Неба пал и растоптан, а этот погребальный костер знаменует сей факт.

Один бесцеремонный негодяй — судя по тону, я — заметил, что хотя бы «Таймс» не вправе жаловаться, что Элджин плохо отомстил за их корреспондента. Юный Баулби, как видите, тоже был в числе жертв императора. Дым от пожарища распространился, выражаясь метафорически, по всему миру. Одни клеймили Элджина вестготом, другие оправдывали, но самые жаркие споры разразились вокруг того, что же именно он сделал. Большая часть народа до сих пор уверена, что спалили только один Большой Дворец. На деле, насколько мне известно, сожгли свыше двухсот строений с большей частью их содержимого, а также значительную часть леса и сада. Некоторые, вроде Локка, смягчают картину, говоря, что немалая толика зданий и их сокровищ сохранилась, а иные дворцы сгорели только наполовину, бесценные манускрипты почти не пострадали, да и вообще урон оказался меньшим, чем казалось. Правда в том, что гигантский Летний Дворец — восемь на десять миль — превратился в дымящиеся руины, и кабы «Ллойду» предъявили к оплате страховку, ребята прикрыли бы лавочку и дернули из страны.

Итоговая церемония состоялась с присущей Конной гвардии помпой после того, как было подписано соглашение: Гун согласился на все наши требования, включая выплату ста тысяч фунтов семьям замученных. Элджин, выглядевший как Пиквик, очутившийся среди пантомимы про Аладдина, прошествовал по улицам Пекина в громадном паланкине с китайскими носильщиками в ливреях. Наши войска оцепили весь маршрут следования на три мили вплоть до Зала Церемоний, оркестр играл национальный гимн, эскорт достигал нескольких сотен пехотинцев и конников, старшие офицеры ехали в полной парадной, держась с той забавной торжественной напыщенностью, которая заставляет подозревать, что они изо всех сил стараются не пукнуть невзначай. Что до меня, так я всегда старался держаться в стороне от «оловяннобрюхих» и разводов со знаменем. Но это просто к слову — публике-то нравится, а китайцы так вообще пришли в восторг: они таращились на Элджина в безмолвном изумлении и стучали лбами о землю, когда он проплывал мимо.

Подписание договора прошло в жутко торжественной обстановке, в присутствии толпы мандаринов в драконьих халатах и наших офицеров в парадных мундирах. У Элджина вид был такой, что и мысли не могло возникнуть пойти на попятный, к тому же бедолага Гун до смерти перепугался фотографической камеры Беато, которую явно принял за некое оружие (фотографии, надо сказать, так и не были опубликованы). Процедура получилась жутко скучной и затянутой, обе стороны поливали друг друга ледяными комплиментами. Единственной отдушиной стал Паркс, этот невозмутимый дипломат. Среди китайских официальных лиц он углядел малого, который драл у него волосы, и, не сомневаюсь, поквитался бы с ним прямо здесь и сейчас, если бы Локк не испортил ему удовольствия, удержав за руку^[430] (впрочем, Паркс отомстил-таки за себя, вышвырнув принца Цая из его роскошного дворца, в котором разместилось новое английское посольство).

А потом как-то вдруг все закончилось. Элджин получил свой листок бумаги с красными печатями и желтой ленточкой; Китай и Британия поклялись в вечной дружбе; наши торговцы получили полное право затаривать китайский рынок бобами, зерном, серой, селитрой, наличной валютой, опиумом (ха-ха!) и даже чушковым цинком; вдоль Байхэ выросло несколько сотен свежих могил (включая Мойза в Тангу и Нолана в Балицяо); Летний Дворец превратился в обугленные руины; изящные серебряные когти в Жэхэ готовились вцепиться в сердце империи; я же спешил вниз по реке на «Короманделе», везя благодарственное письмо Элджина в кармане, шахматы из черного нефрита в саквояже и некоторое количество впечатлений в памяти.

Как часто это бывает вот так, когда заканчивается насыщенная событиями глава. Буря сражений и битв безжалостно треплет тебя, тщетно ищущего убежища, а потом вдруг все стихает, и в один миг ты, донельзя усталый, обнаруживаешь себя в полном покое: привязанным спиной к жерлу пушки в Гвалиоре или смежающим глаза за угловым столиком в салуне Дедвуда, или мирно попивающим чай в обществе старого киргизского бандита в караван-сарае на Золотой дороге, или сидящим на излете великой войны наедине с президентом Соединенных Штатов и слушающим, как он негромко насвистывает «Дикси».

Так было и сейчас, потому как китайская моя эпопея закончилась, если не считать одного маленького любопытного постскриптума, и я мог, вольготно облокотившись на поручни, мечтать о приятном путешествии домой, к Элспет и джентльменской жизни, далекой от туманов, грязи, рисовых полей, дыма кизяка, «тигровых» солдат, шелковых флагов, жутких «знаменщиков», рыгающих огнем инкрустированных орудий, чокнутых тайпинов, еще более чокнутых янки, шутих и желтых лиц... О, я даже не буду скучать по бандиткам-великаншам, разбитным гонконгским «лодочницам» и шикарным драконьим королевам... Ну, не слишком сильно в любом случае.

Наверное, именно об этой троице я грезил пару недель спустя, сидя в баре «Дютранкуа» в Сингапуре, где высадил меня пакетбот, и лениво прикидывая, как убить четырнадцать дней, остающиеся до отплытия в Англию кейптаунского корабля компании «Р. & О.» — я скорее застрелюсь, чем поплыву треклятым суэцким маршрутом. Короче, что-то навеяло мне воспоминания о распутной мадам Саббе, с которой мы так славно развлекались во время последнего моего визита в сей город, пока она не испортила все, свистнув парней с топориками. Боже, с той поры прошло пятнадцать лет! Но я сильно сомневался, что за эти годы Сингапур приобрел ни с того ни с сего тягу к баптизму, поэтому, взяв паланкин, отправился на другой берег, в китайский город, к тому уютному кварталу, где большие дома стоят в глубине сада, бумажные фонарики мерцают, освещая темные аллеи, а дородные швейцары-сикхи почтительно склоняются у дверей. Заведения там в высшей степени приличные: никаких шлюх, толкающихся на виду или чего-то подобного — сначала ты на славу отобедаешь, потом ловишь взгляд официанта и тот уже мчится во весь опор.

Я потребовал доставить себя в лучшее место, и оно и впрямь оказалось первый сорт, с огромным затемненным обеденным залом, с застывшими у столов молчаливыми слугами и парой шустрых администраторш, которые приглядывали за порядком. Одна из них статью могла вполне сойти за дочь Саббы. Я внимательно рассматривал ее, поглощая утку под соусом карри и бутылку шампани, но тут приметил еще одну, в дальнем конце зала, и тут же переменил намерения. Женщина была белой, с прекрасными формами, и я тотчас ощутил тягу вкусить для разнообразия чего-нибудь цивилизованного. До меня донесся ее негромкий смех, когда она задержалась у стола, за которым располагались с полдюжины плантаторов, потом дама проследовала к одинокому едоку — светлобородому молодому крепышу в одежде капитана клипера. Мне показалось, что морячок решил меня подрезать, потому как красотка болтала с ним минут пять, пока я заедал ревность порцией суфле. Но потом она повернулась и направилась в мою сторону, приветливо улыбаясь и спрашивая, всем ли я доволен.

— Я буду доволен совершенно, — говорю я, галантно вскакивая, — если вы соблаговолите разделить со мной бутылочку шипучего.

Я уже опускался на стул, когда услышал ее пораженный вздох. Она смотрела на меня так, будто я был привидением Марли^[431]. «Однако, — думаю, — похоже, мои новые баки отросли уже достаточно, чтобы производить нужное впечатление». И я почти уже устроился в кресле, когда осознал, что вижу перед собой Фебу Карпентер, оплот христианской церкви и главного поставщика стрелкового оружия тайпинским мятежникам.

— Полковник Флэшмен! Ну и ну!

— Миссис Карпентер! Боже правый!

Она пошатнулась, прикрыв глаза, и рухнула в кресло, судорожно сглатывая и глядя на меня круглыми глазами.

— Ах, какое потрясение пережила я из-за вас!

— То же самое могу сказать и я, если вспомнить Жемчужную реку, — отвечаю я. — Ну же, ну, что было, то прошло... Вот, возьмите бокал и поведайте мне, как поживает наш преподобный Джозайя. Миссионерское общество, надеюсь, процветает?

— Ну и ну! — шепчет она, вся дрожа, что придавало ей вид почти пикантный.

Я не узнал ее, потому как известная мне Феба прятала свою красоту под покров скромности, румянец невинности и толстый слой муслина. Теперь же передо мной предстала шикарная штучка с накрашенными губами, золотистыми волосами, уложенными в модную прическу на затылке, и полушариями, угрожающими выпорхнуть из-под низкого выреза шикарного платья из черного атласа, вряд ли приобретенного на последней церковной распродаже. Она выпила вино, стуча зубами по стеклу.

— И о чем же вы только думаете? — говорит она негромко, бросив беглый взгляд, чтобы убедиться в отсутствии поблизости посторонних.

— Ну, — отвечаю я радушно, — я думаю, что вас разыскивают в Гонконге за контрабанду оружием и что вам светит лет пять, если найдется некто, кто замолвит словечко сингапурским ищейкам. Также думаю, что было бы чудовищно жаль, если...

— Вы ведь не предадите меня? — едва слышно шепчет Феба.

— Это вы предали меня, дорогая Феба, — говорю я нежно, опуская ладонь на ее руку. — Но я, разумеется, не стану...

— Вы можете! — восклицает она, заливаясь слезами.

— Ерунда, дитя мое! С какой стати?

— Из... из... ме-е-сти! — взгляд ее был жалобным, как у голубоглазого фавна, грудь тяжело вздымалась. — Я... я обманула вас так низко! О, боже, что мне делать?

— Выпить еще шампанского, — успокаиваю ее я. — И усвоить, что я вовсе не помышляю о мести. Разве что о небольшой компенсации...

— Комп... компенсации? — Феба беспомощно заморгала. — Но у меня нет капитала... мне нечем...

— Дорогая миссис Карпентер, — прерываю ее я, пожав ручку. — Вы располагаете достаточным капиталом и прекрасно понимаете, что речь идет вовсе не о деньгах. Полагаю, Джозайя поведал вам историю о Сусанне и старцах? Ну, меня трудно назвать старцем, но... Ах, Сусанна!

Я лучезарно улыбнулся ей и она заморгала снова, потирая носик и озабоченно глядя на меня. Миссис Карпентер все еще волновалась, но постепенно успокаивалась и не отказалась от новой порции шипучки.

— Я совсем не уверена, что меня посадят в тюрьму, — заявляет она ни с того ни с сего, надув губки. — В конце концов, это было ради благого дела!

— Это было крайне скверное дело, — отвечаю я. — И если вы думаете, что не угодите в кутузку, спросите своего дорогого Джозайю.

— Не могу! Он меня оставил!

— Да что вы говорите! — изумился я. — Да он с ума сошел. Вы хотите сказать, просто так взял и бросил вас? Здесь?

— Неужели вы думаете, что я согласилась бы работать в ресторане, оставаясь женой священника? Впрочем, я все еще его жена, — признает она, отхлебнув еще глоток, — но он бросил меня и уехал на Суматру.

— Вот как? Миссионерские дела или пиратство? Да, наверное, лучше не выяснять. Но не сомневаюсь, скоро вы, с вашей-то внешностью, найдете другого парня, — утешил ее я. — На эту ночь, например. Что греха таить, еще не узнав вас, я уже был совершенно очарован...

— Ах, пообещайте, что не донесете на меня! — Феба умоляюще склонилась поближе. — Видите ли, я очень удачно пристроилась здесь и питаю надежду, что накоплю достаточно для возвращения в Англию... в Миддл-Уоллоп, к моим дорогим родителям... в свой ректорий^[432]...

— Разумеется, это будет ректорий. Миддл-Уоллоп, значит?

— Когда я думаю об этом, — продолжает она, кусая губы, — и сравниваю с... — Ее рука патетически обвела зал.

— Сравниваете с работами по обработки копры в женской тюрьме в компании вонючих китайских шлюх? Очень правильно. А теперь, Феба, не будем терять время: когда закрывается ваша лавочка и мы сможем... ну...?

— Закрытие через час. Я живу здесь, в доме, — говорит она, опустив глаза и укоризненно надув губки — проклятье, настоящая маленькая чертовка! — Вы плохо поступаете, принуждая меня. Будь вы джентльменом...

— Я сдал бы вас властям, как подобает добропорядочному гражданину. Будь вы леди, то не стали бы обманом втягивать человека в торговлю оружием. Значит, договорились. И нисколько я вас не принуждаю — вам самой хочется. — Я подмигнул ей и стиснул ладошку. — Итак, где мне прокантоваться следующий час? Бильярд у вас имеется? Превосходно. Сообщите мне, когда управитесь с посудой. Ах, да, позаботьтесь, чтобы для нас нашлась пара бутылок вина, со льдом. Ну же, дурашка, мы отлично проведем время, ей-ей!

Она коротко кивнула, залившись румянцем, и поглядела на меня искоса.

— А вы даете честное слово не рассказывать... никому? Ах, если бы только я могла быть уверена!

— Увы, не можете. Но бросьте... с какой стати мне доносить на такую милую крошку?

Когда мы поднялись, встав рядом, я незаметно сжал обтянутую атласом плоть, и ее ротик приоткрылся в легком вздохе.

— Ну вот, через два часа вам совершенно не о чем будет беспокоиться.

Я вальяжно прошествовал в бильярдную, пребывая в прекрасном настроении, гаркнул «Кья-хай!»^[433] и заказал еще бутылку шампанского. Покатав шары, пока не принесли вино, я с бокалом в руке вышел на веранду, дабы полюбоваться тропической ночью. Как часто бывает в Сингапуре, прямо со звездного неба полил дождь, застучав по листьям и зажурчав в сточных желобах. Воздух наполнился тяжелым землистым ароматом, столь свойственным Востоку. Я созерцал происходящее, пребывая в наилучшем расположении духа: возвращение домой, шампанское, добрая бирманская сигара и податливая маленькая Феба, готовая принадлежать мне по первому зову. Что еще требуется для счастья усталому воину? После второго бокала я решил попробовать новые комбинации ударов, но глаз стал не таким верным, и через некоторое время я бросил кий, зевая и мечтая, чтобы Феба поторопилась, ибо меня клонило в сон, хотя одновременно ощущалось и необоримое желание.

Входная дверь резко распахнулась, в нее просунулась человеческая голова, с капюшона и шляпы стекала вода. Голова весело кивнула мне.

— Вечер добрый, приятель? Джосса не видали, а?

— Джосса?

— Ну, главного, Карпентера. Вы его не знаете? Ну да ладно, он, должно быть, наверху.

Человек повернулся.

— Постойте-ка! Вы имеете в виду... преподобного Джозайю Карпентера?

— Его самого, — ухмыльнувшись, отвечает гость. — Нашего уважаемого хозяина.

Я вытаращился на него.

— Хозяина? Вы хотите сказать, он здесь? Не на... Суматре?

— С утра не был. Эй, вы в порядке?

— Но миссис Карпентер четко заявила мне, что...

— А, так она здесь? Отлично, спрошу у нее. Чин-чин^[434].

Дверь захлопнулась, оставив меня стоять в полной растерянности. И гневе. Что за шуточки у этой стервы? Она сказала... Погоди... Она сказала... Я резко сбежал со ступеней веранды, ухватившись за стол, чтобы не упасть.

Светлобородый здоровяк, которого я заметил в ресторане, стоял у открытого окна. На нем была теперь лоцманская фуражка, а за спиной у него маячил в тени еще один малый в зюйдвестке. И отчего это так закружилась вдруг голова?

— Холло, — говорит блондин, и взгляд его падает на бутылку и бокал на столике.

Он ухмыльнулся мне.

— Понравилась выпивка?

[На этом моменте, вместе с оставившим на время автора даром речи, заканчивается восьмой пакет «Записок Флэшмена».] 

ПРИЛОЖЕНИЯ И КОММЕНТАРИИ 

Приложение 1 ВОССТАНИЕ ТАЙПИНОВ

Восстание тайпинов является самой жестокой гражданской войной в истории и второй по кровопролитности из всех войн, уступая лишь Второй мировой с ее шестьюдесятью миллионами жертв. О том, сколько погибло за четырнадцать лет тайпинского мятежа, остается лишь догадываться. Нижняя оценка составляет двадцать миллионов, но цифра тридцать представляется более уместной (в три раза больше общих потерь в Первой мировой). Если учесть, что тайпинские войны велись по преимуществу с применением только стрелкового оружия и примитивной артиллерии, можно представить себе масштаб этих сражений и неразрывно следующих за ними массовых убийств и голода. Опять же, слово «сражение» в наши дни часто применяется к боям, длящимся недели и месяцы (Ипр, Сталинград и т.д.). Если использовать его в более традиционном значении, ограничивающим битву несколькими днями, мы можем заявить, что самым кровопролитным сражением на земле была Третья битва при Нанкине в 1864 г., когда за три дня число убитых перевалило за сто тысяч.

В пределах промежутка, охваченного рассказом — до лета 1860 г. — Флэшмен сообщает достоверную, разве что несколько сжатую, версию событий о тайпинском движении и его необыкновенном вожде, кантонском клерке Хун Сюцюане. Впав в транс после провала экзамена на чин, он узрел небесные видения и очнулся, убежденный в необходимости низвергнуть маньчжуров, отринуть идолов и организовать Тайпин Тяньго, Государство Всеобщего Благоденствия, основанное на его собственных представлениях о христианстве. Говорят, на него очень сильно подействовал один миссионерский трактат под названием «Добрые слова в предостережение веку».

То, что Хун являлся лидером, наделенным необычайным магнетизмом, не подлежит сомнению. С материальной стороны ему способствовали развращенность и неспособность маньчжурского правительства. Китай созрел для революции. Первоначально небольшое еще движение концентрировалось на борьбе с идолопоклонством, но, столкнувшись с гонениями за ересь, магию и заговор, его крестовый поход разросся до партизанской войны, и первоначальное восстание в Гуанси в 1850 г. перекинулось на другие области. Возглавляемые способными полководцами вроде Верного князя Ли, тайпинские армии воевали с нарастающим успехом. По организации и дисциплине они далеко превосходили имперцев и после взятия в 1853 г. Нанкина стали угрожать Пекину и взяли под контроль более трети страны, основывая свои столицы в опустошенных провинциях. Флэшмен наблюдал тайпинов в момент наивысшего могущества, когда они могли еще увенчать победой свою революцию, но семена поражения уже были посеяны. Вопреки своему рвению и воинской дисциплине, тайпины оказались плохими организаторами и администраторами. Правление их было угнетающим и бессистемным, не удались попытки привлечь на свою сторону ни заграницу (хотя поначалу их кажущееся христианство снискало им симпатии многих европейцев), ни средние и высшие классы самого Китая. Также они страдали от вечных внутренних неурядиц и деградации некогда вдохновенного Хуна, который после 1853 г. жил почти в полной изоляции, окруженный своими женами и погруженный в мистические медитации. В стратегическом плане повстанцы допустили ошибку, не завладев ни одним крупным портом, через который могли бы контактировать с внешним миром, а также не смогли сконцентрировать все силы наступлении на Пекин, средоточие императорской власти.

После событий 1860 г. начался стремительный закат тайпинов. Цзэн Гофань организовал при помощи «Всегда побеждающей армии» Уорда и Гордона имперскую реконкисту, и после того, как Хун покончил с собой, приняв в июне 1864 г. яд, Нанкин пал, и величайшее в истории восстание закончилось. За время него было разрушено шестьсот городов, опустели целые провинции, имущество на несколько миллиардов было утрачено, миллионы человек погибли, включая вожаков мятежа. Верный князь Ли и Хун Женьгань были казнены в 1864 г. Среди прочих именитых ванов числились:

— Восточный князь (Тунь-ван) Ян Сюцин, углежог, ставший умелым и беспощадным военачальником. Он известен также как Священный Призрак Бога. В 1856 г. был убит Северным князем.

— Северный князь (Пей-ван), Вэй Чанхуэй, бывший ростовщик, который в свою очередь был казнен вместе с двадцатью тысячами своих сторонников про приказу Небесного Повелителя в том же 1856 г.

— Западный князь (Си-ван) и Южный князь (Нань-ван) оба погибли в бою в 1852 г.

Помимо перечисленных ранних ванов (Князей четырех сторон света) важнейшие лидеры включали юного и ужасного генерала Чень Юйчена, снявшего вместе с Ли осаду с Нанкина и умершего в 1862 г.; несокрушимого Ши Дакая, известного также как Помогающий князь (И-ван), казненного в 1863 г.; Хун Женьта (Фу-вана), старшего брата Небесного Повелителя, казненного в 1864 г,; Ин-вана (Героического князя), казненного в 1862 г.; и самого несчастного из всех, Тянь Гуйфу, Младшего Господина (Хунь Фу), сына Небесного Повелителя, казненного имперцами в 1864 г. в возрасте пятнадцати лет.

Среди очевидцев движения тайпинов не найти никого более интересного, чем преданный их поборник Огастес Линдли. Молодой англичанин защищал мятежников как умеренных, отстаивал позицию, что Небесный Повелитель является избранным, а не самопревозглашенным правителем, призывал не понимать заявление последнего о родстве с Христом буквально и клеймил как «антитайпинов» всех британских единомышленников Элджина, торговцев опиумом, миссионеров, католиков и купцов вообще. Он рисует привлекательный портрет Верного князя Ли, с которым встречался (и разделил с ним негодование негостеприимной встречей в Шанхае), и является настоящим кладезем ценных деталей о государстве тайпинов. Впрочем, его сведения расходятся с мнением других современников, самые крайние из которых описывали тайпинов как поработителей, истребителей торговли, живущих за счет грабежа и пр.^[435] С высоты времени тайпины выглядят, как выразился Флэшмен, правильным движением, пошедшим не туда. Справедливости ради надо признать, что среди повстанцев встречались убежденные реформаторы, в том числе среди провинциальных начальников, и в некоторых районах они устанавливали приемлемые налоги и старались поощрять торговлю и земледелие.

Что до разрухи, которую тайпины учинили, стоит учесть — и с этим согласны большинство свидетелей, — что имперские силы вели себя еще хуже. Жень Юйвен описывает бойню, когда тайпины взяли Нанкин (было перебито тридцать тысяч «знаменщиков», а тысячи женщин сожжены, утоплены и зарезаны) как первую и последнюю тайпинскую мясорубку. Учитывая дальнейший масштаб кровопролитной войны, с этим сложно согласиться.

На эту тему написано немало современных трудов, а китайские ученые тщательно изучают письменное и философское наследие движения. См.: Линдли «Тайпин Тяньго» (1866); Льюис Б. Браунинг «Визит к тайпинам в 1854 г.» (опубликовано в «Восточных воспоминаниях», 1871); Франц Майкл «Тайпинское восстание», т. 1 (1966); Жень Юйвен «Тайпинское революционное движение» (1973); Дж. С. Чень «Китайские источники о восстании тайпинов» (1963); Г.У. Гордон. «События из жизни Чарльза Джорджа Гордона» (1886); Уолтер Скотт (редакция) «Жизнь генерала Гордона» (1885); Морз; Уилсон, Блэкистон; Форрест; Скарт; Кэхилл. 

Приложение 2 ОРХИДЕЯ

Ехонала, позднее императрица Цыси (1834—1908), известная также как Орхидея, императорская конкубина Йи, императрица Западного Дворца, и позже, как Старая Будда, в течение половины столетия являлась фактической правительницей Китая. Дочь маньчжурского капитана Восьмого знаменного корпуса, она вместе с двоюродной сестрой Сакотой в семнадцать лет оказалась в числе двадцати шести маньчжурских красавиц, отобранных в качестве конкубин молодого императора Сяньфэна. Хотя императрицей-консортом стала Сакота, Ехонала стремительно добилась статуса фаворитки императора. Родив в 1856 г. единственного сына императора, юная маньчжурка усилила влияние на слабого, податливого монарха и сосредоточила в своих руках всю политическую власть. Это имело судьбоносные для Китая последствия, ибо юная конкубина, хоть и получившая, по маньчжурским стандартам, хорошее образование, понятия не имела о мире за пределами страны, помимо этого была реакционеркой, несгибаемой самодержицей и вела крайне агрессивную дипломатию. Видимо, Ехонала являлась основной движущей силой враждебного поведения Китая во время «Войны "Эрроу"» и экспедиции Элджина, настаивая на запрете торговли, назначая цену за головы англичан, отправляя приказы о самоубийстве военачальникам, проигравшим сражения, добиваясь смертных приговоров, и вообще подстрекая оказывать сопротивление варварам любой ценой. («Мой гнев диктует уничтожать и искоренять их без жалости, — цитирует ее Даниэль Варе. — Я повелеваю всем своим подданным охотиться на них, как на диких зверей».) В то же время ухудшающееся здоровье императора заставляет Ехоналу вступить в борьбу за сохранение наследных прав ее сына и свое собственное выживание.

Рассказ Флэшмена о ее плане, разработанном в сентябре 1860 г., ничем не подтвержден, но нет сомнения, что она глубоко увязла в дворцовых интригах, и в следующем году ее отвага, безжалостность и гений прошли серьезную проверку в ходе событий, описанию которых место скорее в художественной литературе, чем в научных трудах. Дело в том, что смерть императора произошла не так скоро, как ожидалось. Он прожил в Жэхэ еще около года и в это время Ехоналу ожидал почти сокрушительный удар. Слухи о связи с Жунлу, которого называли любовником Орхидеи, достигли ушей императора, и ей запретили являться ему на глаза. Что еще хуже, когда за день до смерти Сяньфэна в августе 1861 г. по его указу был сформирован регентский совет, в него вошли злейшие враги Ехоналы: принц Цай, Сюшун и принц Чень^[436]. Саму же Ехоналу не включили.

Это обещало стать ее концом, но противники Орхидеи проглядели один маленький, но очень важный момент. Указ о регентстве, подписанный императором, не был скреплен династической печатью, которую Ехонала выкрала. Помимо этого: все средоточие власти находилось в Пекине, но принц Цай и прочие регенты вынуждены были, повинуясь дворцовому протоколу, оставаться с телом императора в Жэхэ, дабы препроводить в ходе медленной торжественной церемонии в столицу. Ехонала и Сакота, напротив, обязаны были отправиться в Пекин немедля, дабы встретить гроб там.

Принц Цай и Сюшун, отдавая себе отчет о популярности Ехоналы в войсках и опасаясь того, что может произойти, если она прибудет в Пекин первой, решили подстроить для нее с Сакотой засаду по дороге и убить. Но верный Жунлу прознал о заговоре и, выехав из Жэхэ ночью, сумел перехватить императриц на пути, помог избежать засады и доставил в столицу, где Ехонала не теряла времени, готовя переворот. Сакота, как обычно, удовлетворилась второй ролью. И вот, когда принц Цай и регенты прибыли наконец вместе с траурным кортежем, конкубина Йи вежливо поприветствовала их, поблагодарила и сняла с них обязанности по исполнению регентства. После чего приказала арестовать по велению нового императора. (Указы которого должным образом скреплялись печатью.)

Регенты, на которых свалили вину за проигранную войну и (вот пример крайнего бесстыдства с ее стороны) в предательском захвате Локка и Паркса, были приговорены к пыткам до смерти. Затем приговор был смягчен: принцы Цай и Чень удавились шелковыми шнурками, а Сюшун лишился головы. Жунлу был вознагражден постом заместителя начальника области и контролем над армией, Ехонала и Сакота получили титулы императриц Западного и Восточного Дворцов соответственно^[437]. Начиная с этого момента бывшая конкубина никогда больше не выпустит бразды правления из своих рук. После кончины в 1873 г. сына, нового императора, она возвела на трон малолетнего племянника, но когда тот подрос и выказал реформистские стремления, поместила его под надзор и пожизненно лично осуществляла верховную власть до самой своей смерти.

Ехонала Цыси стала последней великой самодержавной правительницей в мире, ее можно сравнить с Екатериной Великой или Елизаветой I. Мы вправе осуждать императрицу за беды, которые навлекли на Китай ее политика сопротивления и нежелание принять перемены; с другой стороны, ей удавалось сохранять независимость страны до самого конца века, пока экономический упадок, война с Японией и Боксерское восстание (которое она использовала в борьбе с европейскими державами) подвели последнюю мину под имперскую власть. Вскоре после ее смерти Китай стал республикой. Выиграла бы страна или нет, если революция, реформы и установление сношений с внешним миром произошли бы раньше, остается только гадать.

В своих деталях нарисованный Флэшменом портрет Ехоналы является достоверным. Ее красота и обаяние вошли в легенду, как и менее привлекательные качества, а отчет о стиле жизни подтверждается всеми источниками, даже в таких незначительных подробностях, как любимые кушанья, одежда, украшения и настольные игры. Насколько справедлива его достаточно резкая оценка характера Орхидеи, остается вопросом спорным. Как замечает ее биограф Сарджент, современники, в зависимости отличной позиции, видели в ней двух почти разных женщин: «одни — демона зла, другие — милосердного гения». В избытке имеется свидетельств о ее тщеславии, жадности, жестокости и властности, не говоря уж о черствости, безжалостности и распущенности, на которые намекает Флэшмен. Мнения о ее моральном облике сильно разнятся. Многие годы она являлась наложницей развратного монарха, и слухи об аморальности императрицы циркулировали постоянно (недостатка в недоброжелателях она никогда не испытывала). Помимо Жунлу среди ее любовников числился ставший позднее старшим евнухом Ли Лянъюнь («Сапожная Вакса»), признанный фаворит, который, скорее всего, вовсе не был евнухом. Американская художница Катарина Карл описывает оного как высокого, худощавого мужчину, «похожего на Савонаролу», с элегантными манерами и приятным голосом. О ранних годах Орхидеи свидетельств практически не существует: почти все мемуары принадлежат более позднему времени, рисуя нам портрет жизнерадостной, властной пожилой дамы с непреклонной волей, жутким тщеславием, высоким умом и обезоруживающим обаянием (если ей было угодно проявить его), обладавшей недюжинной красотой и до конца своих дней сохранившей серебристый голосок и ослепительную улыбку.

См.: Филип У. Сарджент «Великая вдовствующая императрица Китая» (1910); Даниэль Варе «Последняя из императриц» (1936); Э. Бэкхауз и Дж.О.П. Бленд «Китай под властью вдовствующей императрицы» (1910) и «Анналы пекинского двора»; принцесса Де Линь, позднее миссис Т.С. Уайт, фрейлина вдовствующей императрицы «Два года в Запретном Городе» (1924) и «Старая Будда»; Шарлотта Холден «Последняя великая императрица Китая» (1965); Дж. и М. Портеус «Пояснительная записка про китайских леди» (памфлет, Дублин, 1888). О политических интригах 1861 г. см. «Международные отношения» Морза. 

Приложение 3 ДОКТОР ЛИТЕРАТУРЫ ИЗ ХАНЬЛИНЬСКОЙ АКАДЕМИИ

Одним из самых трогательных и ярких документов о Китайской войне является дневник, описывающий последние недели перед подходом армии Элджина к Пекину. Вел его доктор литературы и член Ханьлиньской академии, живший в столице. Это бесценное свидетельство кризиса, наблюдаемого глазами образованного представителя китайского среднего класса. Сам он назвал это «летописью неизлечимой печали». Помимо национальной катастрофы это время ознаменовалось для него личной трагедией, так как, пока варвары приближались к Пекину, престарелая мать доктора возлежала на смертном одре, поэтому дневник служит трогательным свидетельством человеческого горя, разворачивающегося на фоне великих исторических событий. Имеет дневник и иную ценность — он показывает, какую власть получила конкубина Йи над слабеющим императором и его двором и степень ее ответственности за позицию жесткого сопротивления требованиям союзников.

«В месяце кен-шенъяр (август), — пишет доктор, — начали ходить слухи, что варвары подошли к Дагу (фортам)». В Пекине распространились «тревога и беспокойство», но бегства пока не было. «Его Величество серьезно болен, и сказывали, что он намерен уехать на север, но императорская конкубина Йи... отговорила его и убедила, что варвары никогда не войдут в город». Тем не менее после вестей о поражении при Дагу жители начали уезжать, а по мере того как новости становились все тревожнее, начался массовый исход.

Потом доктор обращается к собственным бедам: лекарство для матери, приготовления гроба, его описание, стоимость — последняя, как замечает автор, была бы намного выше, не позаботься онприкупить заранее доски и складировать их. «Это немало меня утешило».

Следующая запись поделена между государственными проблемами и продвижением дела с гробом. «Ходят слухи, что 27-го [sic] Пекин будет подвергнут бомбардировке, так что бегут все, кто может. 27-го положили второй слой лака. В этот день наши войска пленили варварского вождя Па-кса-ли (Паркса) и еще восьмерых, которых заточили в Палате наказаний». Доктор пишет, что император готовился к отъезду, но императорская конкубина Йи через ряд высокопоставленных чиновников уговорила его остаться. Все сановники отсылают семьи и ценности из города.

Смерть матери неуклонно приближалась, поэтому необходимо было приготовить церемониальные одежды. Матушка сочла плотное покрывало слишком тяжелым, и было решено заменить его на шелковое, но для нее такой выход показался слишком расточительным. «Ее свекор со свекровью, — заявила она, — не делали погребальных покровов из такой дорогой материи». Тем временем в «битве при воротах Чи Хуа (видимо, имеется в виду Балицяо) монгольская кавалерия не выстояла и множество людей было затоптано во время всеобщего бегства».

Наконец «принцы и министры умолили конкубину Йи побудить Его Величество к отъезду... Ему не терпелось отправиться в путь немедленно... (но она) убедила двух главных секретарей выступить против этого, и... был издан декрет, сообщающий, что император не покинет столицу ни при каких обстоятельствах».

Под следующим днем (22 сентября) содержится сообщение о новой битве. Это либо ложный слух, либо, скорее всего, отзвук развертывания союзных войск после Балицяо. Император «сопровождаемый наложницами, принцами, министрами и герцогами [sic], а также всеми дворцовыми чинами, покинул город в большой спешке и в неописуемом беспорядке». На деле, как продолжает доктор, варвары находились еще далеко, а двор располагался в Летнем Дворце, так что бояться было нечего.

«До последнего момента конкубина Йи упрашивала его остаться... под предлогом того, что присутствие его вселит трепет в варваров и тем послужит на благо городу и его жителям. "Как можно ожидать, — говорила она, — что варвары пощадят столицу, если обнаружат, что Священная колесница умчалась прочь, оставив без защиты охраняющие гробницы и алтари богов?"»

Вскоре после этого мать ученого умерла, «покинув недостойнейшего из сыновей... Смерть ее легла на мою дверь по причине невежества моего в лекарствах». Он беспокоился насчет места погребения, опасаясь, что варвары могут осквернить могилу, но в итоге решился похоронить ее в храме. Несколькими днями позже в дневнике появляется краткая запись: «огромные столбы дыма поднимаются на северо-западе».

«Едва конкубина Йи прослышала... о капитуляции, она стала умолять императора возобновить боевые действия». Но повелитель был так опасно болен, «что с нашим возмездием придется повременить».

Этот человек недаром носил звание доктора литературы, ибо в коротких строках сумел нарисовать до предела трогательную и живую картину жизни и смерти, текущих в маленьком пекинском домике, пока короли и полководцы вершат историю. Мы видим, как он получает выволочку от упрямой старой леди за неоправданные расходы, в то время как имперская армия рассыпается на части; чувствуем его горе из-за смерти матери и восхищение яростной конкубиной Йи, тщетно поощряющей продолжать сопротивление ради чести Китая; наблюдаем, как терзается он по поводу могилы умершей, пока пылает Летний Дворец. Но, возможно, самое сильное наше впечатление кроется в том, что, не уступай пекинские мужчины присутствием духа его женщинам, лорд Элджин заплатил бы за свой договор куда более высокую цену. (По поводу дневника доктора литературы см. Бэкхауза и Бленда.).   

ГЛОССАРИЙ

Багатур — почетный титул (хиндустани).

Бандобаст — конгломерат, организация (хинд.).

Ван — князь, принц.

Гази — фанатик.

Даффадар — командир десятка конных в сипайской армии.

Джемадар — унтер-офицер.

Импи — полк зулусов.

Индаба — забота, дело; буквально означает «совет» (суахили).

Кампилан — тесак с узким лезвием (малайск.).

Канг — деревянная колодка для преступников.

Кья-хай! — возглас, которым подзывают официанта или слугу; буквально означает «что есть?» (хинд.).

Лорча — речное судно с китайской парусной оснасткой.

Наик — капрал в сипайской армии.

Риссалдар — командир подразделения кавалерии.

Сайс — конюх (хинд.).

Самшу — рисовая водка.

Сат-сри-акал — сикхское приветствие, иногда использовалось как клич.

Синг-сонг — китайский мюзик-холл.

Скин-ду — черный нож шотландских горцев.

Снотти — мичман (флотский сленг).

Совар — конный солдат сипайской армии (мн. ч. — совари).

Сонни — шотландец.

Тайпэн — глава предприятия (букв. «большой человек»).

Тангин — малагасийский яд.

Tyтти-путти — бугристый; тутти-путти замин — пересеченная местность (хинд.).

Фан-ки — иностранец.

Харка — отряд бедуинской кавалерии.

Хонг — ассоциация китайских торговцев.

Чанду — готовый опиум высокого качества.

Чин-чин — до свидания, пока (разг. кит.).

Чоу-чоу — мощный водоворот.

Шабаш! — Браво! (хинд.).

Ямен — офис, официальная резиденция. 

ФЛЭШМЕН И ГОРА СВЕТА (пер. Константин Киричук)  

1845 год, Фирозпур — крайний аванпост Британской Индии, прямо за ним раскаленный добела Пенджаб — страна сикхов, гордых парней с львиными гривами и повадками кобры. Еще недавно этот дикий край был крепок и неприступен, но вот пришел Флэшмен и...

Родина снова решает использовать ловкого молодого лейтенанта в качестве бильярдного шара или разменной монеты (тут уж как повезет) в своей хитроумной игре. На этот раз Гарри Флэшмену предстоит нацепить дымчатые очки служителя закона и попытаться распутать или потуже затянуть очередной узел, связанный с очень большими деньгами, а также войной и миром в Пятиречье. Но проблема в том, что британцы, знающие всегда, что они делают, не всегда знают, что из этого выйдет. Вот и Флэшмен, несмотря на полное безразличие к колониальной политике, поднимет нешуточную бурю в пустыне, устроив на всех фронтах, включая личный, страшное и странное «Индийское Ватерлоо». Да не одно.

Посвящается Кейт, как всегда, а также мой салам Шадман-Хану и Сардулу Сингху, где бы они ни находились.

Пояснительная записка

Жизнь и свершения сэра Гарри Флэшмена, К.В.^[438], были столь странными и эксцентричными, что не удивительно, насколько ему свойственно было ошибаться при написании мемуаров, этого красочного каталога происшествий, скандалов и военной истории, который появился на свет в клеенчатых пакетах на распродаже в Мидленде более двадцати лет назад и с тех пор публиковался серией отдельных томов, в которой данная книга будет уже девятой. Начав воспоминания, что характерно, со своего изгнания за пьянство из школы в Рагби в 1839 году (и, таким образом, к удивлению историков от литературы, идентифицировав себя с трусливым задирой из «Школьных дней Тома Брауна»^[439]), этот старый герой Викторианской эпохи продолжал свои хроники урывками, путешествуя по прошлому взад и вперед, в зависимости от настроения — пока в конце восьмого пакета документов ему (опять в результате неумеренного пьянства) не пришлось выбираться из бильярдной в Сингапуре после Китайской войны 1860 года. К тому моменту он уже успел пропутешествовать во времени от Первой афганской войны 1842 до кампании против индейцев-сиу 1876 года (с кратким, пока не опубликованным описанием скандала на Бейкер-стрит аж 1894 года, когда ему было уже семьдесят два). Стоит ли говорить, что многие пробелы в его биографии еще не заполнены, однако с публикацией данной книги, которая рассказывает о ранних годах его возмужания, описание первой половины его жизни можно считать практически завершенным; остается лишь интригующий промежуток в начале 1850-х и еще пара загадочных месяцев тут и там.

До настоящего времени это было отнюдь не повествование для самосовершенствования, и даже в этом, последнем томе наш герой последовательно описывает себя как безнравственного и беспринципного шельмеца, чьим единственным положительным качеством (понятия «добродетель» и «благородство, искупающее недостатки» неприменимы к человеку, который не обладал ни тем ни другим) был лишь его дар к точным наблюдениям; именно это, а также новый и часто весьма неожиданный свет, который он проливает на великие события и знаковые фигуры своей эпохи, так привлекают к нему интерес историков и заставляют сравнивать его мемуары даже со сборниками бумаг Босуэлла^[440]. Так или иначе, то был талант, который в полной степени, хотя и помимо своей воли, принял участие в почти забытой имперской кампании, описанной в данном томе как — «самая короткая, самая кровавая... и, полагаю, самая странная во всей моей жизни». Она действительно была странной и не только из-за породивших ее причин, причем заметки Флэшмена являются примером прекрасного исторического повествования о том, как могут решаться судьбы войны, о капризах, вероломстве и интригах тех, кто их порождает и ведет. А еще это история о знаменитом драгоценном камне и необычной четверке — индийской королеве, девушке-рабыне и двух авантюристах-наемниках, — чьи приключения можно было счесть выдумкой беллетриста (кстати, Киплинг, похоже, использовал образ одного из них), если бы подробности их биографий нельзя было бы с легкостью проверить по современным им источникам.

В работе с этим, как и со всеми предыдущими пакетами документов Флэшмена, доверенными мне их владельцем, мистером Пэджетом Моррисоном, главным для меня было убедиться, что заметки Флэшмена действительно основаны на исторических фактах — насколько это можно проверить. Помимо этого мне оставалось лишь поправить некоторые вопиющие грамматические ошибки и снабдить его мемуары обычными комментариями, приложениями и глоссарием.

Дж. М. Ф. 

I

— А теперь, мой дорогой сэр Гарри, должна вам сказать, — молвила Ее Величество с тем упрямым резким кивком, который всегда наводил Палмерстона на мысль, что она хочет дать ему под дых, — я абсолютно твердо решила выучить индусский.

И это, заметьте, в шестьдесят семь! Я чуть было не спросил, — и на кой черт это нужно в ее-то годы, но к счастью, моя идиотка-женушка опередила меня, захлопав в ладоши и провозгласив, что это просто замечательная идея, поскольку ничто так не развивает Мышление и не Расширяет Кругозор, как знакомство с Иностранным Языком, не так ли, мой дорогой? (Можете мне поверить, сама Элспет говорит только на английском — ну, на шотландском, если вам угодно — а от гувернеров в детстве усвоила ровно столько французских слов, чтобы пройти таможню или мимо ворчливых швейцаров. Зато все, что бы ни сказала Ее Величество, какой бы дичью это не было, приводит ее в восторг и вызывает взрыв одобрения.) Конечно же, я верноподданно согласился, бормоча, что это мол, замечательная мысль, мадам (стараясь, чтобы все выглядело естественно), но, очевидно, вид у меня был достаточно скептичный, поскольку наша всемилостивая монархиня довольно небрежно плеснула чаю в мою чашку, абсолютно позабыв о бренди, и ледяным тоном заметила, что доктор Джонсон^[441] выучил голландский, когда ему было уже семьдесят.

— А еще у меня отличная слуховая память, — добавила она. — Представьте, я до сих пор в точности помню все индийские слова, которые вы говорили много лет назад по просьбе моего дорогого супруга.

Ее Величество глубоко вздохнула, сделала глоток и, к моему неудовольствию, произнесла их вслух:

— Хамаре гали ана, акха дин. Помнится, лорд Веллингтон сказал, что это индусское приветствие.

Ну да, так кричат бенгальские шлюхи, чтобы привлечь клиентов, так что в некотором роде королева не слишком ошибалась. Это были единственные слова, которые, Господи помоги, все вертятся у меня в голове с того самого памятного дня 1842 года, когда Старый Герцог привез меня в королевский дворец после моих подвигов в Афганистане. Я стоял перед королевской четой, почти вне себя от возбуждения, и когда Альберт^[442] попросил что-то сказать на хинди, именно эта фраза у меня и вырвалась. К счастью, Веллингтон оказался достаточно сообразительным, чтобы не переводить их дословно. Тогда королева была еще хорошенькой девочкой, и робко улыбалась, прикалывая мне на грудь медаль, которой я не заслужил. Теперь она превратилась в старую толстуху, суетящуюся над чайными чашечками в Виндзоре и уминающую безе. Но ее улыбка осталась прежней — а что вы хотите: кавалерийские бакенбарды, хоть и абсолютно седые, все еще сохранили свою привлекательность для маленькой Вики.

— Это такой веселый язык, — добавила она. — Я уверена, что в нем очень много шуток, не так ли, сэр Гарри?

Я припомнил было парочку, но счел за благо предложить ее застаревшей целомудренности одну, начинавшуюся со слов:

— Дох адми джох наше мен тхе, райл гхари мен сафар кар раха та...

— Но что это означает, сэр Гарри?

— Ну, мадам, это про то, как двое парней едут на поезде и, видите ли, с сожалением осмелюсь заметить, они напились...

— О, Гарри! — воскликнула Элспет, разыгрывая легкий шок, но королева лишь долила в свою чашку еще глоточек виски и жестом велела мне продолжать. Так что я рассказал ей, как один из этих малых спрашивает, мол, где мы сейчас, второй отвечает ему: «Среда», на что первый восклицает: «О, небо! Мне как раз тут и нужно выходить!» Нужно ли говорить, что дамы после этого зашлись хохотом, а когда их немного отпустило и мне передали имбирный пряник, я в двадцатый раз за день спросил себя — почему это мы здесь — только я и Элспет — гоняем чаи с Великой Белой Матерью^[443].

Видите ли, в последние годы нас каждую осень приглашали в Балморал, где я сопровождал Ее Величество на прогулках, приносил ей шаль, терпел ее болтовню и этих ужасных волынщиков по вечерам, но весенний вызов в Виндзор был чем-то новым, а поскольку вместе со мной была приглашена и «дорогая леди Флэшмен, наша прекрасная леди Ровена» — вместе с королевой они делали вид, что без ума от Вальтера Скотта, — то я уже не знал, что и думать. Элспет, после того, как пришла в себя от приступа экстаза от того, что она «призвана ко двору» (как моя милая женушка это определила), была уверена, что мне пожалуют пэрство в честь юбилейных торжеств (воистину, нет пределов безумному женскому оптимизму!). Я несколько охладил ее восторги, заметив, что королева вряд ли держит знаки пэрского достоинства у себя в чайной комнате, чтобы прямо там навешивать их на посетителей; это делается официально, а Солсбери^[444], в любом случае, пока еще не дошел до того, чтобы поднять меня до таких высот — ведь я не стоил такой взятки. Элспет ответила, что я ужасный циник, и что если королева лично пожелала увидеть нас, то это должно быть связано с чем-то очень важным, а ей абсолютно нечего надеть.

Однако все величие началось с шоу в стиле Дикого Запада, с Буффало Биллом^[445] в главной роли^[446]; я же полагал, что меня притащили сюда только потому, что считали экспертом по всему дикому. Так мы и сидели среди жуткого неудобства королевского двора, среди огромной банды придворных лизоблюдов, пока Коди разъезжал на белой лошади, размахивал шляпой и красовался в костюмах из оленьих кож — картина, от которой до самого Йеллоустона все просто за животики хватались от смеха. Перьев и краски было столько, что хватило бы раскрасить все племя сиу, бравые молодцы, изображавшие краснокожих, издавали воинственные кличи и размахивали томагавками, а суровые всадники-следопыты спасали похищенных девушек целыми фургонами; наконец, когда от дыма почти ничего было не разглядеть, прибыл главный герой и королева сказала, что все это весьма интересно и поучительно, но что означает вся эта странная боевая раскраска, дорогой сэр Гарри?

Бог знает, что я тогда ответил ей; но главное, пока все вокруг восхищались этим представлением, я вспоминал, как всего одиннадцать лет назад, я изо всех сил бежал от настоящих краснокожих после битвы при Литтл-Бигхорне^[447], после заварухи, в которой едва не лишился скальпа — обо всем этом я рассказал Коди позже, после того как он был мне представлен. Конечно же он закричал, что клянется громом — он жалеет, что упустил возможность побывать в этом сражении и завидует моему приключению — лживый старый болтун! Но это так, кстати — когда на следующий день королева пригласила нас с Элспет на чашечку чая a trois^[448], выяснилось, что наше присутствие на этом спектакле не было случайным и что все это как-то связано с истинной целью нашего приглашения. Мелочь, конечно, но с нее-то все и началось.

Вики хотела узнать наше мнение по вопросу, как она сказала, исключительной важности — и если вы считаете странным, что королева решила посвятить в это людей вроде нас — отставного имперского генерала, с героическим прошлым, но сомнительной репутацией и его жену — дочь купца из Глазго... ну что ж, тогда вы совсем не знаете нашей недавно усопшей королевы-императрицы. О, она была той еще занудой и занозой, но, без сомнения, величайшей монархиней, которых только знала Англия, и прекрасно понимала это — однако по отношению к друзьям вела себя совсем по-другому. Мы с Элспет были далеки от двора и наше положение в обществе было не слишком высоким, зато, видите ли, мы были знакомы с ней так давно и, к тому же, я ей нравился (а какая бы женщина устояла на ее месте?), а Элспет, помимо того, что была так естественна, весела и красива, что даже женщины не могли ее не любить, обладала еще одним редким даром — была способна рассмешить королеву. Они познакомились еще совсем молоденькими, а сейчас, при редких встречах тет-а-тет, они также весело болтали — но уже как бабушки, которыми уже и были. Так вот, в тот самый день (когда я, к счастью, не мог их слышать) королева сказала Элспет, что кое-кому хотелось бы, чтобы она отметила свой золотой юбилей правления, отрекшись от престола в пользу этого ее ужасного сыночка, Берти-Буяна, «но я никогда не сделаю этого, дорогая моя! Я надеюсь пережить его, если смогу, поскольку этот человек просто не способен править — о чем мало кто знает лучше вашего собственного мужа, этого достойного человека, который был обречен на неблагодарную работу наставлять его». И правда, пару раз мне пришлось оказывать принцу некоторые особые услуги, но все это оказалось пустой тратой времени — из него и без моих советов вышел выдающийся грубиян и бабник.

Тем не менее именно насчет своего юбилея королева и хотела с нами посоветоваться, «и особенно с вами, сэр Гарри, поскольку лишь вы один обладаете нужными для этого знаниями». Этого я понять не мог. Единственным вопросом, на решение которого она потратила уже несколько месяцев было, как лучше отпраздновать пятидесятую годовщину ее восшествия на престол. Вся империя была охвачена предъюбилейной горячкой, с верноподданными поздравлениями, различными церемониями, школьными праздниками, торжественными открытиями всего, что только возможно — вплоть до поилки для скота и всей прочей нелепой ерундой. Витрины магазинов были уставлены кружками и тарелками с картинками к юбилею, на которых было много всяческой мишуры, вперемешку с развевающимися Юнион Джеками и портретами Ее Величества, которая выглядела на них чертовски мрачно. В гостиных распевали юбилейные гимны, на площадях гремели юбилейные парадные марши и появились даже музыкальные турнюры, которые начинали играть «Боже, храни королеву!», когда их владелица садилась. Я пытался убедить Элспет купить такую штуку, но она сказала, что это недостаточно почтительно по отношению к Ее Величеству и, к тому же, люди могут подумать, что она сама это напевает.

Королева, конечно же, во все совала нос, чтобы убедиться в том, что празднование пройдет со всем достоинством и не без пользы — только она могла одобрить проект иллюминации для Кейптауна, коробки шоколада для эскимосских детей, планы открытия очередных (юбилейных!) парков, садов, залов и даже ванн для птичек — от Дублина до Данидина^[449], особые юбилейные одеяния (Бог видит — это чистая правда!) для буддийских монахов в Бирме и дополнительные поставки теста для прокаженных в Сингапуре. Так что если мир не запомнит навсегда 1887 год и императрицу-бабушку, из рук которой проистекают все блага, в этом не будет ее вины. И после многих лет почти затворнической жизни, она вдруг озаботилась тем, чтобы все было по высшему классу — юбилейные обеды, ассамблеи, приемы и посвящения — черт побери, она даже посетила Ливерпуль! Но что ей понравилось больше всего, так это фотография в полный рост в парадном платье императрицы Индии; это разожгло у Вики настоящую индийскую лихорадку и она решила, что весь юбилей должен иметь крепкий привкус карри — вплоть до этого ее решения выучить хинди.

— Ну а что еще, сэр Гарри, будет лучшим знаком внимания по отношению к нашим индийским подданным — как вы думаете?

«Взятки, выпивка и веселые девицы» — уже вертелось у меня на языке, но я вовремя прикусил его, скорчил погребальную мину и важно сказал:

— Ну что ж, мадам, почему бы не нанять несколько индийских валла^[450], это всегда производит хорошее впечатление.

А заодно это доведет до бешенства всю окружающую ее знать и придворных подхалимов — если я их хоть сколько-нибудь хорошо знаю. Королева в ответ кивнула и заметила, что это — весьма мудрое и подходящее случаю предложение. И все было бы ничего, если бы избранный ею в качестве комнатной собачки на время торжеств индиец оказался не брамином высшей касты, а всего лишь сыном тюремного фельдшера — клистирной трубки из Агры; и словно этого было мало — так он потом еще торговал ее секретными индийскими бумагами по всем базарам, от чего вице-король Индии чуть сума не сошел. Ай да Флэши, старый выдумщик^[451].

Так что сначала мы поговорили об этом, а потом королева перешла к более насущным проблемам.

— А теперь, сэр Гарри, у меня к вам два вопроса. Это очень важные вопросы, так что слушайте внимательно. — Она поправила свои очки, тяжело дыша порылась в плоском портфеле, лежащем у локтя и, наконец, извлекла из него пожелтевший обрывок бумаги. — Вот, нашла. Это письмо полковника Мэксона... — она уставилась в него своими глазами, цвета крыжовника, — датированное девятым февраля 1852 года... вот тут... а, есть! Тут полковник пишет: «По этому вопросу лучше проконсультироваться с офицерами Ост-Индской компании, которые его видели и, особенно, с лейтенантом Флэшменом...». — Она коротко взглянула на меня, словно проверяя, узнал ли я имя и продолжала: — Который, как говорят, первым увидел его и поэтому, несомненно, может точно сказать, как его следует носить». Она положила письмо и покачала головой. — Видите, я держу все письма в полном порядке. Никогда не знаешь, что и когда может пригодиться.

Я снова ничего не понял. Где, черт побери, мог я быть в 1852-м и что, ради всего святого, могло означать это таинственное «он», в правилах ношения которого я, по-видимому, должен быть настоящим экспертом? Королева улыбнулась моему удивлению.

— Возможно, он несколько изменился, — сказала она, — но я уверена, что вы все же его помните.

Из того же портфеля она вынула маленькую кожаную коробочку, положила ее на стол среди предметов чайного сервиза и с видом фокусника, достающего из шляпы кролика, открыла крышечку. У Элспет вырвался легкий стон, я взглянул — и мое сердце словно подпрыгнуло.

Это невозможно описать, чтобы понять, вы должны были увидеть его вблизи... эту мерцающую пирамиду света, шириной с крону, живо переливающуюся ледяным огнем, который, казалось, горел в самой глубине. Это была ни с чем не сравнимая дьявольская штука — ему бы не бриллиантом быть, а рубином, красным, как кровь тех тысяч людей, что погибли из-за него. Но не это, и даже не дикая красота камня потрясли меня... а неожиданно нахлынувшие воспоминания. О, да — я видел его раньше.

— Гора Света, — самодовольно произнесла королева. — Так его прозвали набобы, не так ли, сэр Гарри?

— Именно так, мэм, — хрипло прошептал я. — Кох-и-Нур.

— Полагаю, вы найдете его несколько меньшим, чем когда видели в последний раз. Он был переогранен по указанию моего дорогого Альберта и герцога Веллингтона, — пояснила она Элспет, — но по-прежнему остается самым большим и самым чистым камнем в мире. Как вы знаете, он был захвачен во время нашей войны с сикхами, сорок лет назад. Но, надеюсь, сэр Гарри, полковник Мэксон не ошибся — вы действительно видели как его носят там, в природных условиях, и сможете описать это?

Клянусь Богом, я мог... но не тебе, старая дева и, конечно же, не собственной жене, которая застыла почти не дыша, когда королева своими толстыми пальцами поднесла камень к свету. «В природных условиях» — точно сказано: я и сейчас видел его, как тогда, в первый раз, на роскошной постели из нежной смуглой плоти — покоящимся в восхитительном пупке этой сиятельной шлюхи — махарани Джиндан, а его ослепительные лучи затмевали блеск тысяч других меньших самоцветов, которые покрывали ее тело от бедер до лодыжек, и от плеч до запястий... Эти камни составляли все ее одеяние, когда она пьяно раскидывалась на подушках, дико хохоча в ответ на заигрывания своих танцовщиков. Вот она осушила свой золотой кубок, отбросила его прочь, и, хихикая, двинулась прямо на меня, вызывающе извиваясь всем телом и похлопывая себя по обнаженным бедрам, словно ударяя в там-там. А я, героически обманутый, но все еще полный наилучших намерений, пытался пробраться ней через зал, буквально забитый кашмирскими гуриями и их партнерами по веселью... «Подойди и возьми его, мой англичанин! Эх, если бы старый Ранджит мог бы это видеть, а? Да он бы выпрыгнул из своего погребального костра!»

Я падаю к ее ногам, ее тело колышется, огромный бриллиант ослепительно сверкает. «Так ты не возьмешь его? Тогда он достанется Лалу? Или Джавахиру? Возьми его, гора-сагиб^[452], мой английский багатур^[453]!» Широко раскрытый красный рот и застывшие в наркотическом дурмане глаза, насмешливо глядящие на меня сквозь мглу винных паров и благовоний...

— О, Гарри, у тебя такой растерянный вид! Что-то случилось?

Это Элспет, вся — сама забота и королева, сочувственно кудахчущая рядом и бормочущая что-то вроде того, что сама виновата в моей растерянности, ибо: «я уверена, моя дорогая, что неожиданный вид этого камня заставил его вспомнить все страшные сражения с сикхами и гибель многих — ох, очень многих доблестных юношей. Не правда ли?» Она мягко погладила мою руку, а я вытер выступивший на лбу пот, и признался, что да, действительно, это дало толчок и навеяло болезненные воспоминания... старые друзья, жестокие стычки, времена испытаний, трудные дела и все такое. Но, конечно же, я помню этот бриллиант; среди королевских драгоценностей при дворе в Лахоре он был...

— Наиболее ценным и его носили с гордостью и почтением, я полагаю.

— О, абсолютно точно, мадам! Время от времени его передавали друг другу.

Королева выглядела шокированной.

— Но не из рук же в руки?

Точнее, от пупка к пупку — игра заключалась в том, чтобы передавать его так по кругу, чередуя мужчин и женщин, без помощи рук, а того, кого ловили на смазывании пупка воском, дисквалифицировали и заносили в черный список... Но я поспешил заверить Ее Величество, что только особы королевской крови и... гм, их самые близкие друзья, могли касаться камня — и она была рада услышать это.

— Вы запишете мне подробно, как была организована и проводилась эта церемония, — сказала Вики. — Конечно, я буду носить его в различных уборах. Пусть говорят, что это несчастливый камень — я не суеверна и, к тому же, говорят, он приносит неудачу только мужчинам. А поскольку он был поднесен лично мне лордом Дальхаузи, полагаю, что этот камень принадлежит всем женщинам империи.

Да, подумал я рассеянно, Ваше Величество наденет его в понедельник, а уже во вторник он украсит собой какую-нибудь работницу.

— Теперь мой второй вопрос, а поскольку вы, сэр Гарри, так хорошо знаете Индию, то должны посоветовать. Как вы думаете, хорошо ли будет разместить его в большой государственной короне для большой юбилейной службы в аббатстве? Доставит ли это удовольствие нашим индийским подданным? Не заденет ли это кого-нибудь, принцев например? Подумайте об этом, пожалуйста, и выскажите мне свое мнение прямо сейчас.

Похоже, королева считала меня настоящим Дельфийским оракулом, и мне пришлось на время выбросить прошлое из головы, чтобы понять, о чем она говорит.

Так вот каким, после всех длинных вступлений, был для нее вопрос «чрезвычайной важности» — полная бессмыслица! Даже если предположить, что один черномазый из миллиона вдруг узнает камень или хотя бы вспомнит о его существовании. А те, кто узнают — будут как раз толстыми раджами, привыкшими пресмыкаться, которые готовы аплодировать от восторга даже если она прикажет раскрасить Тадж-Махал^[454] в красно-бело-голубую полоску и закрепить на верхушке этот чертов бриллиант. Королева все еще проявляла чуткость в таких пределах, которых я не мог от нее ожидать — ну что же, я сумею ее успокоить... если захочу этого, а в последнем я не был уверен. Как она и сказала, это правда — Кох-и-Нур действительно приносил несчастья только мужчинам, от Алладина до Шах-Джахана, Надира, старого Ранджита и даже этого бедняги-сводника Джавахира — я слышал его предсмертные крики и содрогался от ужаса. Но и Джиндан он не принес много хорошего, а ведь она была женщиной... «Возьми его, англичанин» — а тут все болтают о юбилейных торжествах... Нет, я не хочу принести несчастье нашей Вики.

Не поймите меня неправильно; я тоже не суеверен. Но жизнь научила меня быть осторожным, если имеешь дело с языческими богами и должен признать, что вид этого дьявольского камня, мерцающего среди чайных чашек, вновь погрузил меня в прошлое... на сорок и более лет... Я снова слышал крики бородачей хальсы, ряд за рядом выплескивающиеся из ворот Мучи: «Вах Гуру-джи^[455]! На Дели! На Лондон!»... гром пушек, свист ракет и драгун, летящих сквозь дым с саблями наголо... Старина Пэдди^[456] Гауг в своей белой «боевой куртке», подкручивающий усы: «Нас никогда не били и никогда мы не будем биты!»... склонившееся надо мной лицо патана^[457] в пестром тюрбане: «Знаете, как они называют этого красавчика? Человек, Который Хотел Быть Королем!»... принцесса, словно из сказок «Тысячи и одной ночи», пляшущая на глазах целой армии, словно простая наутч^[458], дразня их... и пугая их, полуголая и бушующая, с обнаженным клинком в руке... пылающие угли под отвратительной решеткой... влюбленные, рука об руку, в очаровательном саду, под пенджабской луной... огромная река, забитая телами от берега до берега... маленький мальчик в золотой одежде, протягивающий огромный бриллиант и кровь, стекающая по его тонким пальцам... «Кох-и-Нур! Кох-и-Нур!..»

Королева и Элспет погрузились в беседу над огромной книгой с фотографиями корон, диадем и браслетов, «потому что я знаю, что драгоценности, видите ли — моя слабость, и это может поставить меня в неловкое положение, но ваш вкус, дорогая Ровена, абсолютно безупречен... Итак, если мы расположим его здесь, на фоне геральдических лилий...»

Я понял, что на протяжении нескольких часов не смогу вставить и слова, так что потихоньку выскользнул, чтобы покурить. И чтобы вспомнить... 

II

Я дал зарок даже не приближаться к границам Индии после афганского фиаско в 42-м и мог легко сдержать свое слово, если бы не слишком свободное поведение Элспет. Видите ли, в те далекие дни, она готова была бесконечно флиртовать с любым существом в штанах — не то, чтобы я порицаю ее за это, ибо она обладала редкостной красотой, а я часто отсутствовал, да и сам время от времени холил и лелеял молоденьких телочек. Но она испытывала свои чары слишком уж часто, и, как правило, не на тех, на ком следовало: взять хотя бы этого мерзавца — черномазого пирата Соломона, который похитил ее в тот год, когда я взял пять калиток из двенадцати в матче против сборной Англии, и мне пришлось потратить чертову уйму времени и сил, чтобы вернуть мою женушку^[459]. Когда-нибудь я напишу об этом, если только сами воспоминания не сведут меня в могилу; это ужасная история, про Брука и охотников за головами с Борнео, и про то, как я спас свою шкуру (и Элспет) благодаря тому, что заездил сумасшедшую чернокожую королеву Мадагаскара до полного изнеможения. Неплохо, правда? Кончилось все тем, что нас спасла англо-французская экспедиция, которая бомбардировала Тамитаве в 45-м, и мы направились было в добрую старую Англию, но стоило этому хлыщу — губернатору острова Маврикий, увидеть меня, как он сразу воскликнул: «Черт меня подери, да это же Флэши, наш Афганский Баярд^[460]! Как здорово — именно теперь, когда в Пенджабе нам дорог каждый человек! Там тебе сейчас самое место — отправляйся и утихомирь сикхов, а мы тут пока приглядим за твоей миссис». Ну, и все в таком роде.

Я сказал, что скорее утоплюсь в крови. Не для того я вышел в отставку при половинном жаловании, чтобы позволить сунуть себя в новую войну. Но он оказался одним из тех настоящих тиранов, которые не боятся гнева Божьего и не терпят противоречия — зачитал мне Королевские Правила, долго ездил по ушам про Долг и Честь — а я в то время был молод, к тому же измочален после всех этих скачек с Ранавалуной, так что легко дал себя запугать. (Это и сейчас несложно сделать, в чем вы могли убедиться по моим мемуарам — прекрасному образчику каталога почестей, полученных за мошенничество, трусость, укрывательство от опасности и вопли о милосердии там, где нужно нанести удар первым.) Если бы я знал, что ждет меня впереди, я бы все-таки послал губернатора к черту — эти слова следовало бы вырезать на моем могильном камне — но я не сделал этого, к тому же, если бы я попробовал улизнуть, то от моих афганских лавров остались бы лишь жалкие обрывки, так что я лишь поклонился, получив его приказ со всей возможной поспешностью следовать в Индию, где и доложиться по команде (чтобы их всех поразрывало!). Я утешал себя мыслью, что в более длительном пребывании за границей могут быть и свои положительные стороны: видите ли, я не имел новостей из дому, и было вполне возможно, что благородный защитник миссис Лео Лейд и этот сальный букмекер Тигг все еще держат своих бойцов наготове, ожидая меня. Порой весьма невинное увлечение и невыполнение парочки обещаний могут привести к серьезным неприятностям^[461].

Так что я подарил Элспет прощальную ночь, а она напоследок обняла меня на причальной стенке порта Порт-Луи, орошая слезами мою сорочку, а сама в то же время кося глазами на усатых лягушатников, которые готовы были отвезти ее домой на своих боевых кораблях. Эге, подумал я, хорошо бы, чтобы ее высадили уже в Марселе, и уже хотел строго заговорить со своей женушкой, как вдруг она подняла на меня свои невинные голубые глаза и всхлипнула: «Я никогда не была так счастлива, как тогда, в лесу — только ты и я. Возвращайся скорее, мой дорогой или мое сердце будет разбито». И когда она затем меня поцеловала, я ощутил такую острую боль, что хотел бы навеки остаться с ней — и дьявол побери эту Индию! И пока корабль отходил все дальше, я все смотрел на золотоволосую фигурку, машущую мне с берега, пока она не уменьшилась настолько, что пропала из вида. Один Бог знает, как она там поладила с лягушатниками.

Я надеялся совершить прекрасную увеселительную прогулку хотя бы до Калькутты, к тому же что бы там не происходило с сикхами, все недоразумения вполне могли быть улажены еще до того, как я достигну границы, но уже на следующий день прибыл почтовый шлюп с мыса Доброй Надежды и мне пришлось не теряя времени двинуться в Бомбей. А там, благодаря дьявольскому невезению, даже прежде, чем моих ноздрей достиг запах гхи^[462] и даже раньше, чем мне в голову пришла мысль найти себе женщину, я нарвался прямо на старого генерала Сэйла, которого не видал после Афганистана и которого меньше всего хотел бы встретить именно в этот момент.

В случае, если вы не знакомы с моими записями об афганской эпопее^[463], должен вам сказать, что я был одним из тех остатков нашей бесславной армии, которая в 42-м вышла оттуда гораздо быстрее, нежели вошла — вернее, вышло лишь то, что от нее осталось. Я был одним из немногих, оставшихся в живых, но из-за весьма удачного недоразумения, был провозглашен героем дня: Англия по ошибке поверила, что я выиграл самое жестокое и кровавое сражение со времен битвы при Гастингсе^[464], хотя на самом деле я все это время продрожал под одеялом, рыдая от страха. И когда я пришел в себя уже в Джелалабаде, то кто же сидел у моего ложа, преисполненный восхищения, как не командир гарнизона, Драчливый Боб Сэйл? Именно он первым раструбил о моем предполагаемом героизме на весь мир — так что можете представить себе его чувства, когда я вдруг появился перед ним три года спустя, очевидно, обуянный жаждой задать новую взбучку нехристям.

— Вот уж приятная встреча! — сияя, воскликнул он. — А то мы уже думали, что ты для нас потерян — почиваешь на лаврах и все такое, а? Но я всегда знал, что это нет так! Садись, садись сюда, мой мальчик! Кья-хай^[465], приятель! Ты, как молодой охотничий пес — не мог удержаться от свалки! Подожди, пока тебя примет Джордж Броудфут — о, да, он как раз здесь — сидит как на привязи и с ним вся толпа старых знакомых! Ну, теперь все будет как в добрые старые времена — разве что ты убедишься, что Гауг — это не Эльфи-бей, a^[466]?

Он потрепал меня по плечу, готовый лопнуть от радости в предвкушении очередного кровопролития и добавил шепотом, который могли расслышать даже в Бенаресе:

— Черт побери Кабул — из Лахора мы не отступим! Твое здоровье, Флэшмен!

Все это не слишком радовало, но я выглядел сурово и мне даже удалось издать стон ужасного разочарования, когда он заметил, что война пока не началась и может вообще не начаться, если Хардинг, новый генерал-губернатор, сможет настоять на своем. Хорошо, подумал я, он считает меня одним из окружения Хардинга, но, конечно же, я умолял Боба рассказать мне про обстановку в стране, изобразив при этом большое рвение — видите ли, при планировании кампании полезно знать, где могут быть самые безопасные местечки. Генерал согласился и проведя с ним несколько часов я получил достаточно информации, которая пригодилась мне в будущем, так что и вы теперь сможете понять, как обстояли дела летом 45-го и что за этим последовало.

Сперва вот что. Вы, должно быть, слышали, что Британская империя появилась из-за отсутствия здравого смысла — это одна из блестящих Оскаровских острот^[467], которые звучат отлично, однако на деле не слишком-то умны. Из-за присутствия здравого смысла, если вам угодно — и бесчисленного множества других качеств, таких как жадность и христианские ценности, порядочность и подлость, политика и безумие, тщательное планирование и слепой случай, гордость и торговля, грубые ошибки и любопытство, страсть, невежество, рыцарство и целесообразность, честные шаги в защиту права и желание потеснить проклятых лягушатников. А чаще всего эти вещи были задействованы все вместе, так что стоило только осесть пыли после битв — и мы тут как тут. Кому же еще налаживать все дело, кормить народ, стеречь ворота и копать канавы — о, и, конечно же, получать прибыль — всеми возможными способами.

Вот к чему привели мои умозаключения и то, что я видел собственными глазами и, возможно, я смогу доказать вам это, описывая, мои приключения в 45-м во время самой короткой, но самой кровавой войны, которую когда-либо знала Индия и, полагаю, самой странной во всей моей жизнь. Вы убедитесь, что в ней смешались все составляющие, которые я перечислил — только кое-где вместо «лягушатников» нужно вставить «мусульман» или, если вам угодно, «русских» — а также некоторых других, уж можете мне поверить. Когда я закончу, вы, возможно, все также будете недоумевать, как случилось, что одна пятая часть карты мира стала розовой^[468], но, по крайней мере, согласитесь, что здесь не о чем писать в эпиграммах. Отсутствие здравого смысла — клянусь моей задницей! Мы всегда знали, что делали; мы только не всегда соображали, что из этого выйдет.

Прежде всего вы должны узнать то, что мне рассказал Сэйл и взглянуть на карту. В 45-м Компания Джона утвердилась в Бенгалии, Карнатаке и, более или менее, на всем восточном побережье, став владыкой земель до самого Сатледжа, за границей которого лежала страна сикхов — Пятиречье, Пенджаб^[469]. Но дело тогда не было решено так, как сейчас — мы продолжали укреплять наши границы, и этот их северо-западный участок по-прежнему оставался слабым, как и в наши дни. Отсюда всегда могло хлынуть нашествие — из Афганистана, где сосредоточился авангард радикальных последователей пророка Мухаммеда, за которым стояли бесчисленные миллионы народов вплоть до самого Средиземного моря. А еще — Россия. Как вам известно, мы пытались закрепиться в Афганистане, но лишь расквасили себе нос, и хотя с тех пор нам удалось отомстить, мы уже не рисковали снова использовать этот путь. Таким образом, сохранялась постоянная угроза для Индии и нас самих, и все что лежало между нами было — Пенджаб и сикхи.

Кое-что о них вы, наверное, знаете: высокие, красивые парни, с нестриженными бородами и волосами, гордые и себе на уме, подобно евреям и также нелюбимы, как часто случается с такими народами. Мусульмане их ненавидели, индусы — не доверяли, и даже в наши дни Т. Аткинс^[470], восхищаясь ими как стойкими бойцами, все же предпочтет водиться с кем-нибудь другим — за исключением их кавалерии,которой всегда и везде рады. Клянусь всеми своими деньгами, они самые храбрые люди в Индии и, несмотря на то, что они составляют едва шестую часть населения Пенджаба, именно они управляют провинцией, такие дела.

Мы заключили договор с этими сильными, умными, вероломными, цивилизованными дикарями, уважая их независимость к северу от Сатледжа, в то время как мы правили к югу от него. Это было выгодным делом для обеих сторон: они оставались свободными и в дружеских отношениях с Компанией Джона, а мы получили прочный стабильный буфер между нами и дикими ордами за Хайберским перевалом. Мы позволили сикхам охранять перевалы, а сами занялись своим делом в Индии, без излишних расходов и необходимости возиться с афганцами лично. Об этом нужно помнить, когда вы слышите разговоры о нашей «агрессивной политике расширения» в Индии: во имя здравого смысла нам просто не нужно было захватывать Пенджаб — а особенно пока он был сильным и сплоченным.

Так обстояли дела до 39-го, когда махараджа сикхов, старый Раиджит Сингх, умер от пьянства и разгульного образа жизни (говорят, что под конец жизни он уже не мог отличить мужчину от женщины, но вы же знаете, что местным это нравится). Старый махараджа был великим человеком и священный ужас, который он внушал своим подданным, делал весь Пенджаб крепким как скала, но стоило ему скончаться, как последовала шестилетняя борьба за власть, по сравнению с которой все интриги Борджиа выглядели как развлечения на чайной вечеринке у деревенского викария. Единственный законный сын махараджи, Курук, — дегенерат, до костей пропитавшийся опиумом — вскоре был отравлен собственным сыном, который ненадолго пережил похороны своего папаши — когда на него обрушился дом, никто даже не удивился. Следующим претендентом на наследство стал Шер Сингх, побочный сын Ранджита, который предавался разврату с таким энтузиазмом, что, как я слышал, его еле оторвали от шлюхи, чтобы усадить на трон. Ему удалось процарствовать аж два долгих года, пережить мятеж, гражданскую войну и заговор Чаунд Каур, вдовы Курука, прежде чем соперники, наконец, добрались до него, перерезав глотку (а заодно — и всему его гарему, чертовы свиньи!). Чаунд Каур вслед за тем опочила в собственной ванне, придавленная огромным камнем, который на нее сбросили ее собственные рабыни. Им после этого отрезали руки и языки — очевидно, чтобы предотвратить пустые сплетни. Когда же после череды смут и резких изменений политического курса весь Пенджаб был уже на пороге анархии, путь к трону неожиданно очистился для наиболее маловероятного кандидата в махараджи — юного Далипа Сингха, который к лету 45-го все еще был при власти и в добром здравии.

Он был провозглашен сыном старого Ранджита и танцовщицы по имени Джиндан, на которой тот женился незадолго до своей смерти. Кое-кто сомневался в подлинности этого отцовства, поскольку эта Джиндан была знаменита тем, что предавалась утехам с четырьмя деревенскими парнями одновременно, а старый Ранджит умер почти сразу после того, как женился на ней; с другой же стороны, фактом было и то, что в своем деле Джиндан была настоящей профессионалкой, чьи чары расшевелят и каменного идола, так что старина Ранджит вполне мог успеть сделать свое последнее дело, прежде чем предстал перед Богом.

Теперь она была королевой-матерью и одновременно — регентшей, вместе со своим вечно пьяным братом Джавахиром Сингхом, чьим главным удовольствием было наряжаться в женское платье и плясать в таком виде с наутч-девицами. Впрочем, при дворе в Лахоре буйствовала бесконечная оргия, поскольку Джиндан вешалась на шею каждому мужчине, который только попадался ей на глаза, придворные дамы и кавалеры следовали ее примеру, от пьянства не просыхали неделями, сокровища разбрасывали направо и налево, так что государство понемногу скользило к блестящему разорению. Звучало это все музыкой для моего уха, если не считать привычных убийств и пыток, а также яростных интриг, которыми явно заполнялись периоды трезвости тамошних обитателей.

И, как настоящий джинн над всем этим развалом, стояла хальса — сикхская армия. Ранджит создал ее, нанимая для этого лучших европейских инструкторов, которые превратили его войска в настоящую грозную машину, хорошо обученную, дисциплинированную, современную, в 80 000 крепышей — лучшую армию в Индии, после войск Компании (по крайней мере, мы на это надеялись). Пока Ранджит был жив, все шло хорошо, но после его смерти хальса поняла свою силу и не хотела быть лишь инструментом для получения наследства всякими мерзавцами, дегенератами и пьяницами, которые крутились вокруг трона; армия не доверяла своим офицерам и заправляли всем в ней солдатские комитеты, которые назывались панчи. По мере необходимости армия включалась в общественную жизнь и, когда ее это устраивало, участвовала в кровопролитиях, убивая, грабя и насильничая в особой — дисциплинированной — манере, поддерживая того махараджу, который ей больше нравился. Но одно чувство у хальсы было постоянным: она ненавидела британцев и всегда требовала, чтобы ее повели на нас — к югу от Сатледжа.

Джиндан и Джавахир контролировали армию так же как и их предшественники: подкупая высоким жалованием и привилегиями, но с учетом гигантских сумм, требовавшихся на удовлетворение их пороков, даже сказочные богатства Пенджаба начинали иссякать — а что же дальше? Несколько лет мы наблюдали, как наш буфер на севере понемногу размывали потоками крови и раздирали междоусобицами, в которые, связанные договором, мы не могли вмешиваться. Как долго еще удастся Джавахиру и Джиндан держать хальсу в руках? Смогут ли они предотвратить (если даже и захотят) ее попытку ударить на нас, получив в качестве приза возможность ограбить всю Индию? А если хальса решится на вторжение, устоят ли наши собственные туземные войска, а если нет... ну что ж, никто за исключением нескольких хитрых малых, вроде Броудфута и не думали об этом и даже не предполагали такого развития событий, которые чуть было не разразились двенадцатью годами позже, во время Великого мятежа^[471].

Вот как обстояли дела в августе 45-го^[472], но все мои тревоги, как обычно, ограничивались моей собственной особой. Встреча с Сэйлом похоронила мои надежды отсидеться где-нибудь в тихом месте: он лично позаботится о том, чтобы я был назначен в штаб Гауга, сказал генерал, лучась отеческой улыбкой. Я пытался изобразить энтузиазм по этому поводу, хотя у меня тряслись все поджилки — уж я-то знал, что стать адъютантом старого Пэдди — прямая дорога в ад, если только горны затрубят «В поход!». Этот главнокомандующий, Гауг, был древним как мир ирландским сквайром, который дрался в большем числе сражений, чем некоторые прожили лет, и стремился к все новым битвам. Его любили солдаты (как всегда случается с такими сумасшедшими), а теперь он начинал становиться популярным и в верхах, так как из сил выбивался, пытаясь прикрыть границу от надвигающейся бури и обрушивал все известные ему кельтские проклятия на голову рассудительного Хардинга в Калькутте, который все просил его не провоцировать сикхов и вмешивался в управление войсками^[473].

Но выхода у меня не было; Сэйл торопился вновь принять обязанности генерал-квартирмейстера на границе и бедняге Флэши пришлось последовать за ним, лихорадочно размышляя, как бы мне подхватить корь или сломать ногу. Пока мы ехали на север, я несколько успокоился, увидев, сколько людей и грузов движется по Большому тракту: от Мирута и дальше все было забито британскими полками, туземной кавалерией, драгунами, уланами, кавалерией Компании и орудийными парками. Хальсе нипочем не справиться с такой толпой, подумал я — нужно быть сумасшедшим, чтобы отважиться на это. Впрочем, они такими и были. Тогда я еще не знал сикхов, как, в общем-то, и невероятных интриг, которые могли бы заставить целую армию решиться на самоубийство.

Гауга не было в штаб-квартире, в Умбале, куда мы приехали в начале сентября; он отправился в Симлу, чтобы немного передохнуть, а поскольку там же жила супруга Сэйла, то мы, к моему удовольствию, не останавливаясь, двинулись дальше. Я слышал об этом местечке, что это рай для пройдох, тех, кто любит хорошо пожить и, как я глупо предполагал, довольно безопасный.

Это действительно был милый городок^[474], прежде чем туда нахлынули простолюдины Киплинга и другие бродяги, маленькая жемчужина на склоне холма, окруженная снежными пиками и сосновыми лесами, с воздухом, который можно было просто пить и прелестными зелеными долинами, подобными тем, что встречаются в шотладском приграничье. Одна из них называлась Аннандейл — там было здорово устраивать пикники и прочие праздники. В 30-х Эмили Иден открыла здесь настоящий курорт, и до сих пор на склонах холмов виднелись прекрасные дома и даже каменные бунгало, где вы могли задернуть шторы, зажечь огонь в камине и думать, что снова вернулись в Англию. За базарной площадью заложили церковь и неподалеку разбили площадку для крикета; даже цветы и фрукты росли здесь те же, что и дома — в первый же вечер, в доме леди Сэйл, помнится, мы ели землянику со сливками.

Флоренция, милое чудовище. Если вы читали мои афганские рассказы, то помните ее, костлявую отважную старушку, которая верхом проделала вместе с армией все это ужасное отступление по горным проходам из Кабула, в результате которого из 14 000 войска мало кто уцелел под пулями снайперов-дурани и хайберскими ножами^[475]. Рот у нее просто не закрывался, она проклинала администрацию и буквально запугивала подчиненных своего мужа: Колин Макензи говаривал, что еще неизвестно, что страшнее — гази^[476], прыгающий со скалы или красный нос леди Сэйл, показывающийся из палатки, и голос, требующий объяснить, почему воду не полностью прокипятили. Она так и не изменилась, разве что ее еще больше скрутил ревматизм, от приступов которого она спасалась, задирая ногу на стол. Это чертовски нервировало — видеть ее туфлю рядом со своей чашкой и худую ногу в красной фланели среди булочек^[477].

— Флэшмен опять уставился на мою лодыжку, Сэйл! — кричала она. — Все они одинаковы, эти молодые люди. Не пучьте на меня глаза, сэр — я помню как вы преследовали мисси Паркер в Кабуле! Думаете, я ничего не заметила? Ха! Я и весь наш поселок! Я еще пригляжу за вами в Симле, так и знайте!

И все это — между лекцией о неопытности Хардинга и выволочкой, которую она дала своему кхансамаху^[478] за то, что он сварил кофе без соли. Похоже, я стал ее фаворитом, так что после чая она заставила меня освежить афганские воспоминания: своим звучным баритоном я распевал «Пей, малыш, пей!», а она изо всех сил молотила по клавишам.

Однажды, правда, мой голос неожиданно сорвался на фальцет, когда я вдруг вспомнил, что в последний раз напевал эту песенку в будуаре королевы Ранавалуны, где мы, с ее черномазым величеством, проводили время за весьма необычными занятиями.

Это напомнило мне, что Симла знаменита своими злачными местами, но когда тем же вечером Сэйлы давали обед в честь Гауга и еще парочки князьков-капустогрызов^[479], путешествующих по Индии, на котором мне хотелось просто выть от тоски, Флоренция намекнула, что я должен быть дома еще до темноты. Я мигом спустился по откосу холма на грязную дорогу, которая чуть дальше перешла в знаменитый бульвар, и двинулся подышать воздухом среди модно одетой публики, любуясь закатом, гигантскими рододендронами, а также двумя главными достопримечательностями Симлы — сотнями игривых обезьянок и множеством игривых женщин. Пока мужья исполняли свой долг перед родиной, их жены были предоставлены самим себе, так что выбор был огромный: жены штатских, сочные пехотные миссис, кавалерийские кобылки и целый букет бойких соломенных вдовушек. Я окинул их взглядом и остановился на сорокалетней уже Юноне, с веселыми глазами и полной нижней губкой, которая одарила меня задумчивой улыбкой, прежде чем зайти в отель, где, через пару мгновений, я — абсолютно случайно! — вновь увидел ее, в укромном уголке чайной веранды. Мы вежливо разговорились о погоде и последних французских романах (насколько помню, она находила великолепным «Агасфера», а я отстаивал «Мушкетеров»^[480]), она изящно пробовала фруктовый лед и потихоньку толкала меня ножкой под столом.

Мне нравятся женщины, которые знают, чего хотят; вопрос был один — где? И я не мог придумать местечка уютнее, нежели комнатка в задней части дома Сэйлов, где меня разместили. Конечно же, у индийских слуг глаза есть Даже на заднице, но все же стены там довольно толстые, а в сгущающихся сумерках мы могли бы незаметно проскользнуть внутрь через французское окно^[481]. Ее доброе имя безвозвратно погибло еще в начале 20-х, а сейчас мы осторожно пробирались через кусты в саду Сэйлов, стараясь держаться подальше от джампанов^[482], которые для гостей, приглашенных на обед расставили перед верандой. На некоторое время мы приостановились среди гималайских кедров, чтобы заключить друг друга в объятия, прежде чем начать подниматься по боковой лестнице на веранду — но, черт побери! — в моей комнате горел свет и было слышно, как слуга возится внутри. Я остановился в нерешительности, в то время, как моя очаровательная спутница (полагаю, ее звали миссис Мэдисон) уже жевала мое ухо и обрывала пуговицы на рубашке. И в этот самый момент какой-то любопытный туземец показался из-за угла дома, громко кашляя. Не раздумывая ни секунды, я затащил женщину в дверь рядом с моей, мягко притворив ее за собой.

Это, скорее всего, была бильярдная — темная, пустая комната, в которой пахло чем-то церковным, а поскольку моя маленькая спутница уже успела спустить мне панталоны до лодыжек и теперь пыталась нащупать мое естество, я решил, что и здесь сойдет. Хоть гости звенели тарелками уже несколько часов, а Гауг, как ни крути, не производил впечатления фанатика бильярда, что-то, вероятно осторожность и деликатность, не позволили нам заняться вольтижировкой прямо посреди комнаты, а поскольку между ножками имелись занавески...

Как вы догадываетесь, под бильярдным столом не так уж много места, но, после лихорадочных усилий, в конце-концов мы все же обжили этот маленький манеж. К тому же миссис Мэдисон оказалась весьма искусной плутовкой и, хихикая, дразнила меня так, что мы изъелозили все пространство под столом, прежде чем я, наконец, поймал ее за бока и показал, на что способен. А после того как все завершилось ее всхлипывающими вздохами, а я наконец-то снова восстановил дыхание, местечко показалось нам вполне уютным, так что мы продолжали шептаться и шалить в душном мраке — я в полудреме, а она — все так же хихикая, так что наконец мне пришлось задуматься о путях отступления — на случай, если Сэйл решит погонять шары.

Похоже, я накаркал. Двери распахнулись, сквозь занавеси блеснул свет, пробежали слуги, чтобы снять покрывало со стола и зажечь свечи, прогрохотали тяжелые шаги, раздался смех и мужские голоса, старина Боб воскликнул: «Сюда, сэр Хью... ваше высочество. Ну что, сыграем партию, а?»

Тени от ног легли на занавеску, а я оттащил миссис Мэдисон поближе к центру стола, причем она буквально тряслась от распиравшего ее веселья! Я почти беззвучно прошипел пару слов ей на ухо и мы замерли, дрожа — она от смеха, а я — от страха, в то время как голоса, хохот и стук киев раздавались прямо у нас над головой. Черт бы все побрал! Но ничего не оставалось, кроме как лежать, затаясь, моля Бога, чтобы не чихнуть или не раскашляться.

С тех пор мне не раз приходилось испытывать подобное: под кушеткой, на которой лорд Кардиган делал предложение своей второй жене, под ложем с балдахином одного президента-даго^[483] (я тогда получил орден Чистоты и Правды Сан-Серафино), и еще один кошмарный случай был в России — если бы меня нашли, то убили бы на месте. Но, странное дело, цепенея от ужаса, вы при этом все равно находите в себе силы подслушивать чужой разговор; одно мое ухо покоилось меж грудей миссис Мэдисон, так что я мог слушать только другим — об этом стоит упомянуть, потому что у нас над головой шла болтовня о делах на границе и вам будет легче уяснить, что произошло потом.

Вскоре я понял, кто оказался в комнате: Гауг и Сэйл, еще один шепелявый голос, напоминающий старого сводника, мог принадлежать только какому-то немецкому князьку, рычание выдавало старину Гробокопателя Хэйвлока (кто же знал, что он завсегдатай бильярдных?), а высокий, самоуверенный голос, с шотландским акцентом, свидетельствовал о присутствии моего давнего приятеля по Афганистану — Джорджа Броудфута, теперь исполнявшего должность агента на северо-западной границе^[484]. Как обычно он был всем недоволен:

— ... а Калькутта делает мне выговор за то что я, видите ли, слишком вызывающе говорил с махарани и ее пьяным дурбаром^[485]! Я их, видите ли, провоцирую, как считает Хардинг. Ну да, провоцирую — они то и дело устраивают на нас набеги и полностью игнорируют мои письма, да еще сбивают с пути истинного наших сипаев! Да половина девок в борделях Лудхианы работают на сикхов и предлагают нашим джаванам^[486] двойную плату за переход в хальсу.

— Двойную для пехотинцев и шестикратную для соваров^[487], — добавил Сэйл. — Соблазнительно, а^[488]? Меченый или свободный шар, принц?

— Меченый, если вам угодно. Так многие из ваших солдат дезертируют?

— О, всего лишь некоторые. — Это уже Гауг в своих грубых башмаках. — Имейте в виду, если только хальса нападет на нас, одному Богу известно, сколько из них перейдет на сторону возможного победителя. Или просто откажется драться против своих соплеменников.

Раздался стук шаров и принц заметил:

— Но британцы всегда будут победившей стороной. Ведь вся Индия считает вашу армию непобедимой.

Последовала длительная пауза, а затем Броудфут произнес:

— Но не после Афганистана. Мы вошли туда как львы, но бежали оттуда подобно овцам — а Индия взяла это на заметку. Кто знает, что последует за нашествием сикхов? Мятеж? Все возможно. Всеобщее восстание...

— Да ладно вам! — воскликнул принц. — Нашествие сикхов наверняка получит немедленный отпор! Не так ли, сэр Хью?

Снова перестук шаров и затем Гауг ответил:

— Подумайте вот о чем, сорр^[489]. Если Джон Сипай^[490] подожмет хвост (во что, заметьте, я не верю) я останусь с нашими британскими полками против ста тысяч лучших воинов Индии — учтите, обученных европейцами, с современным оружием... Как вы думаете, много я навоюю тогда своими пушками? Два? Матерь Божья, да стоит ли оно того? Так, посмотрим. — Снова щелчок. — Проклятие, глаза меня подвели. Как я уже говорил, ваше высочество — сейчас мне нельзя делать слишком много ошибок, не так ли?

— Но если существует такая опасность — почему бы вам не войти в Пенджаб прямо сейчас и не подавить ее в зародыше?

Снова долгое молчание, а затем подал голос Броудфут:

— Нарушение договора — если мы пойдем на это — и захват провинции не будут популярны в Англии, особенно после Синда^[491]. Несомненно, в конце-концов мы к этому придем — и Хардинг знает об этом, несмотря на все его разговоры о том, что Британская Индия и без того велика. Но, видите ли, сикхи должны ударить первыми и сэр Хью прав — это очень опасный для нас момент, когда они ударят к югу от Сатледжа, наши сипаи могут присоединиться к ним. Если мы ударим первыми, не взирая на договор и попытаемся удержать хальсу в Пенджабе, наши акции среди сипаев поднимутся, они не станут колебаться и мы победим. Мы вынуждены занять новую территорию, чего не хочет Лондон — зато сможем навсегда обезопасить Индию от мусульманского нашествия. Неплохая проблема — просто замкнутый круг, не так ли?

Принц задумчиво произнес:

— Похоже, сэр Генри Хардинг стоит перед дилеммой.

— Вот почему он выжидает, — буркнул Сэйл, — в тщетной надежде, что теперешнее правительство в Лахоре восстановит стабильность.

— А между тем одергивает меня и сдерживает сэра Хью, чтобы мы «не провоцировали» Лахор, — добавил Броудфут. — «Вооруженное наблюдение» — вот наш удел.

Миссис Мэдисон слегка всхрапнула и я положил руку ей на лицо, прикрывая ноздри.

— Что это? — послышался голос наверху. — Вы слышали?

Наступила тишина, я был на грани от разрыва сердца, но затем Сэйл сказал:

— А! Эти чертовы гекконы^[492]. Ваш удар, сэр Хью.

Но и этого было мало, миссис Мэдисон, теперь проснувшаяся, приложила губы к самому моему уху:

— Когда же они уйдут? Я так замерзла.

Я беззвучно сделал несколько энергичных жестов, так что она на мгновение заткнула мне ухо своим языком, и следующий обмен фразами я не расслышал. Но я и так слышал довольно, чтобы увериться в одном — каковыми бы миролюбивыми не были намерения Хардинга, война наверняка разразится. Я не думал, что Броудфут сам ее начнет, но он обязательно ухватится за шанс, если сикхи дадут его — и так же, без сомнения, поступят и другие наши военные; в конце-концов, таково солдатское ремесло. А как только хальса будет готова к атаке — и когда начнет ее — я окажусь в самом пекле, в адъютантах у генерала, который не только готов идти впереди своей армии, но дай ему волю — ворвется и в центр вражеской, черт его побери! Но теперь снова заговорил принц и я насторожил уши, стараясь не обращать внимания на миссис Мэдисон, которая пыталась зарыться в меня — очевидно, чтобы согреться.

— Но, возможно, сэр Генри и прав? Наверняка есть кто-то из высокопоставленных сикхов, способный восстановить порядок и спокойствие — эта махарани, например... Чунда? Джинда?

— Джиндан, — поправил Броудфут. — Это просто шлюха.

Им пришлось повозиться, чтобы перевести это принцу, который сразу воспрянул духом.

— Действительно? Рассказывают удивительные истории. Говорят, она обладает несравненной красотой и... ах... неутолимым аппетитом?..

— Вы слыхали о Мессалине^[493]? — спросил Броудфут. — Ну та самая леди, известная тем, что изматывала по полдюжины любовников за ночь.

Миссис Мэдисон прошептала:

— В жизни не поверю.

Очевидно, не поверил и принц, поскольку воскликнул:

— О, скандальная молва всегда преувеличивает факты! Шестерых за одну ночь — это уж слишком! Как можно этому верить?

— Свидетели, — коротко бросил Броудфут, и было почти слышно, как захлопал глазами принц, по мере того, как его воображение начало работать.

Кое-кто еще тоже затрепыхался: миссис Мэдисон, возможно, вдохновленная всей этой скабрезной болтовней, снова завозилась подо мной — вот ведь бесстыжая девка! А когда я попытался ее угомонить, она так раздухарилась, что я был почти уверен, нас услышали и Хэйвлок с лицом, как крышка гроба, того и гляди сунется сквозь занавески. Увы, я ничего не мог сделать, кроме как придержать дыхание и уступить ее притязаниям. Жуткое это дело, скажу я вам — все в полном безмолвии, дрожа от ужаса, что нас застукают. Впрочем, постепенно, все же, успокаивает. К тому времени, как мы вышли на финишную прямую, я потерял нить разговора и чуть не задохнулся, так как рубашка забилась мне в рот. Слава Богу, игроки тоже закончили свою партию, отложили кии и вышли. Но тут:

— Минутку, Броудфут. — Это был низкий голос Гауга. — Вы думаете, его высочество сможет об этом разболтать?

Похоже, только они двое остались в комнате.

— Да пусть этот гусь гогочет, где хочет, — проворчал Броудфут. — Все равно сие ни для кого не будет новостью. Половина людей в этой проклятой стране — шпионы, а вторая половина — их агенты на жалованье. Я знаю, сколько таких ушей у меня, а Лахор имеет в два раза больше, можете быть уверены.

— Похоже на то, — буркнул Гауг. — Да ладно, все равно до Рождества все решится, кто бы сомневался. А что там Сэйл говорил мне о молодом Флэшмене?

Бог знает, как они не расслышали конвульсивного движения под столом, потому что я, черт возьми, чуть не пробил головой столешницу.

— Я должен его заполучить, сэр. Я потерял Лича и Каст был вынужден занять его место. Других политических агентов на горизонте не наблюдается и, к тому же, я работал с Флэшменом в Афганистане. Он молод, но он хорошо себя показал с гильзаями^[494], говорит на урду, пушту и пенджабском диалекте...

— Попридержите-ка коней, — прервал его Гауг, — Сэйл обещал ему штаб и мальчик заслужил это, как никто другой. К тому же он настоящий вояка, а не клерк. Если ему придется прокладывать себе дорогу, он сделает это как на пути в Джелалабад — огнем и сталью...

— При всем уважении к вам, сэр Хью! — вступил Броудфут, и я мог представить себе, как ощетинилась его рыжая борода. — Политический агент — не штабной клерк. Сбор и обработка конфиденциальной информации...

— Не рассказывайте мне сказки, майор Броудфут! Я сражался и собирал разведывательную информацию уже тогда, когда ваш дедушка еще только глазами моргал. Мы сейчас говорим о войне, а войне нужны воины — вот и все!

Господи, сжалься над моей бедной душой — ведь они говорили обо мне!

— Я думаю о пользе службы, сэр...

— А я — нет? Черт побери вашу шотландскую дерзость! Какого дьявола вы раздражаете меня по пустякам. Слушайте, Джордж, я — честный человек, полагаю, вы это знаете, и вот что я сделаю. Флэшмен причисляется к штабу — и вы не скажете ему ни слова, маллум^[495]? Но... вся армия знает, что вы потеряли Лича и вам нужен новый агент. Если Флэшмен узнает об этом и сам попросит о вакансии — хотя он должен быть сумасшедшим, если захочет в это ввязаться — я не буду ему мешать. Но безо всякого принуждения, учтите. Теперь все ясно?

— Нет, сэр, — сказал Джордж. — Какой же молодой офицер согласится сменить штаб на службу политического агента?

— Да кто угодно — бездельники, гусары из Гайд-Парка^[496] — конечно, я ничего не имею против ваших людей или юного Флэшмена. Он выполняет свой долг и знает это. Ну, Джордж, это мое последнее слово. А теперь пойдем выразим наше почтение леди Сэйл....

Если бы у меня оставались силы, сделал бы еще кружок с миссис Мэдисон — из чистой благодарности. 

III

— Полагаю, вы абсолютно ничего не знаете, — произнес Броудфут, — про закон о наследовании и правах вдов?

— Ничего, черт возьми, Джордж, — откровенно признался я. — Зато могу порассказать о нарушении прав частной собственности и браконьерстве, и знаю, что муж не может наложить лапу на собственность своей жены, если ее отец не позволит этого.

Гадюка Моррисон, родитель Элспет, многому научил меня в этих вопросах. На деньгах был помешан, старый жмот.

— Следи за выражениями, — сказал Броудфут. — Вот, исключительно для твоего образования.

Он подтолкнул ко мне по столу пару толстых потрепанных томов; сверху была надпись «Акты о наследовании, 1833». Так началось введение меня в работу политического агента.

Видите ли, то, что я услышал сидя под бильярдом у Сэйла, показалось мне спасительной соломинкой и вот почему. Обычно, я за милю обхожу такого рода занятия, — крадучись пробираться среди трущоб этих черномазых, получать побои, жить на просе и овечьих потрохах, вечно во вшах, как паршивая собака и каменеть от страха, если вдруг в мечети начнешь насвистывать «Потанцуем, Матильда». А заканчивается все тем, что вашу голову сажают на кол — как случилось с Бернсом и Макнотеном. Я прошел через все это, но теперь, похоже, намечалась пукка-война^[497] и я, в своем неведении, наивно предполагал, что агенты в этот период спокойно отдыхают в своих офисах, в то время как штабные адъютанты бросаются грудью на жерла пушек. Афганистан был одним из безбожных исключений — там никто не чувствовал себя в безопасности, но как я думал, во время сикхской кампании, все будет по другому. Ну и дурак же я был^[498]!

Так что, возблагодарив Судьбу, ниспославшей мне случай поелозить с миссис Мэдисон под зеленым сукном и наслушавшись для самоуспокоения рассказов про то, что Лич и Каст занимались мирными делами, я, не теряя времени, забежал к Броудфуту, якобы абсолютно случайно. Последовал обмен бурными приветствиями с обеих сторон, хотя я был просто шокирован произошедшими с ним переменами: настоящий гигант-шотландец, заросший рыжей бородой, в очках с толстыми стеклами, куда-то исчез — у меня кишки разрывались от смеха, когда я слышал его объяснения, почему он перевел свой офис в Симлу, где вокруг него толпились всяческие шарлатаны. К тому же он упал с лошади и все еще ходил с палкой, то и дело останавливаясь, чтобы отдышаться.

Я выразил свои соболезнования и поведал о собственных печалях, проклиная судьбу, за то что она забросила меня в штаб Гауга («паскудная должность, Джордж, все время от кого-то зависеть, да еще таскать шляпу за этим старым козлом на приемах»), вспоминая о тех славных деньках, когда мы с ним спасались от воинов племени афридиев на Гандамакской дороге, имея по пути много забавных приключений. (Иисусе, что я только ни говорил!) Джордж был стрелянным воробьем и я видел, как он изумлен столь удачными совпадениями, но, похоже, он подумал, что Гауг все же намекнул мне, поэтому в конце концов предложил мне должность своего помощника.

Так что теперь мы сидели в узком дружеском кругу в «Скалах» — его бунгало на холме Джеко, и я мрачно взирал на юридические книги и убеждал себя, что это — плата за безопасность, а Броудфут ворчливо твердил мне, что я должен как можно лучше усвоить их содержимое и свободно в нем ориентироваться. Вот и еще одна перемена: он стал гораздо более занудным, чем раньше и не только из-за своей болезни. В Афганистане он был бойким оппозиционером, но ответственность прибавила ему достоинства, и теперь он ставил себя куда выше рядовых агентов. Пару раз, из озорства, я обратился к нему «майор», так он даже не моргнул. Ну, хорошо же, подумал я — свет не знал еще больших педантов, чем шотландцы, дорвавшиеся до власти. Справедливости ради стоит отметить, что и на простое «Джордж» он также реагировал вполне нормально, и в перерывах между нравоучениями и упреками, был со мной очень мил.

— Пойдем дальше, — проговорил он. — Много ли людей видели тебя в Умбале?

— Не думаю. Да и какое это имеет значение? Ведь денег я никому не должен...

— Чем меньше туземцев знают, что здесь вояка-Ифлассман, тем лучше, — серьезно произнес Броудфут. — Ты еще не надевал мундир, с тех пор, как сошел с корабля? Отлично! Завтра же сбреешь свои усы и бакенбарды, причем сделаешь это самостоятельно — никаких нэппи-валла^[499] — а я лично подстригу тебе волосы, чтобы ты стал больше похож на штатского и, пожалуй, слегка припомажу...

Несомненно, у него был солнечный удар.

— Да ладно тебе, Джордж! Я не вижу ни одной чертовой причины, чтобы...

— Я тебе говорю и это — вполне достаточная причина! — рявкнул мой друг.

Похоже, у него все-таки печень не в порядке, подумалось мне. Затем он все же выдавил кислую улыбку:

— Это не тот вид политического бандобаста^[500], к которому ты привык — на этот раз тебе не придется разыгрывать из себя Баду-сорвиголову. — Ну что ж, это уже было кое-что. — Нет, в таком виде ты вполне можешь сойти за штатского, в твидовом костюме, высоком воротничке и цилиндре, разъезжающем в джампане с чота-валла^[501], который волочет следом твой зеленый чемодан. Вылитый законник, специализирующийся на помощи вдовушкам. — Он пару мгновений изучал меня с сардонической улыбкой, несомненно забавляясь моим удивлением. — Полагаю, тебе лучше заняться делами, — закончил он и неуклюже поднялся, проклиная свою ногу.

Через низенькую дверь он провел меня в небольшой холл, а дальше по лестнице мы спустились в подвал, где один из его саперов-патанов (у него в Афганистане была целая банда таких — ужасные негодяи, которые с одинаковой легкостью могут верно служить или перерезать вам глотку) сидел на корточках под лампой, свирепо поглядывая на три огромных горшка, каждый — пять футов высотой, которые занимали большую часть маленькой комнатки. Два из них были обвиты шелковыми шнурами, скрепленными большими красными печатями.

Броудфут оперся о стену, чтобы дать отдых ноге, и дал знак патану, который, сдвинув крышку на неопечатанном горшке, приподнял лампу, чтобы осветить его содержимое. Я взглянул и это меня существенно ободрило.

— Что случилось, Джордж? — поинтересовался я — ты больше не веришь банкам?

По самое горлышко горшок был заполнен золотом, масса монет мерцала на свету. Броудфут махнул рукой и я зачерпнул пригоршню; тяжелая, холодная масса скользила сквозь пальцы, с легким звоном падая обратно.

— Я сам себе банк, — сказал Броудфут. — Здесь 140 000 фунтов стерлингов в мохурах^[502], слитках и нашем золоте. То, на что это пойдет может зависеть и от тебя. Тик хай^[503], Махмуд.

Он захромал вверх по лестнице, а я следовал за ним в молчании, недоумевая, во что это я впутался на этот раз — слава Богу, пока все это не выглядело опасным. В кабинете Броудфут осторожно уселся на стул.

— Эти сокровища, — начал он, — наследство раджи Сучета Сингха, пенджабского принца, который погиб два года назад, когда со своими шестьюдесятью сторонниками пошел против двадцатитысячной армии. — Он покачал своей рыжей головой. — Да, вот в такие игры мы здесь играем. Так вот, как большинство знатных людей Пенджаба, он поместил свои богатства в единственное по-настоящему безопасное место — под присмотр ненавистных британцев. Возможно, мы и безбожники, но все же честно ведем дела — и они это знают. В настоящее время круглым счетом двадцать миллионов стерлингов в пенджабской монете находятся к югу от Сатледжа. Прошедшие два года двор в Лахоре — я имею в виду регента, Джавахира Сингха и его шлюху-сестру — постоянно требовали вернуть наследство Сучета, на основании того, что он мол был отъявленным бунтовщиком. Наша же позиция, в общих чертах, заключалась в том, что «бунтовщик» — не совсем точный термин, поскольку никто не знает, кто будет править Пенджабом завтра, и что эти деньги должны перейти наследникам Сучета — вдове или брату, радже Гулабу Сингху. Мы проконсультировались со специалистами, — продолжал Броудфут с каменным лицом, — но ситуацию осложняет тот факт, что про вдову последний раз слышали, когда она сломя голову бежала из осажденного форта, в то время как Гулаб, которого некоторое время прочили на пенджабский трон, позднее провозгласил себя королем Кашмира и теперь сидит за скалой по дороге на Джуму, окруженный пятьюдесятью тысячами горцев. Так или иначе, мы располагаем надежной информацией, что и он, и вдова считают, что деньгам лучше оставаться там, где они сейчас — до лучших времен.

Броудфут замолчал, и «Ну и что?» уже вертелось на кончике моего языка, поскольку мне до всего этого не было дела. Разговоры об осажденных фортах и диких горцах несколько обеспокоили и передо мной уже мелькали видения Флэши, пробирающегося по горным перевалам с баулом, набитым бумагами, представляющими интересы этих эксцентричных наследников, которые оба сейчас находились черт знает в какой опасности.

— Дальнейшее осложнение, — все говорил Броудфут, — состоит в том, что Джавахир Сингх угрожает, что сделает этот наследство поводом для войны. Как тебе известно, мир висит на волоске и эти три горшка в подвале могут стать последней каплей. Конечно, сэр Генри Хардинг предпочитает, чтобы в Лахоре вновь начались переговоры об этом наследстве — не для того, чтобы достичь соглашения, а просто чтобы протянуть время. — Он взглянул на меня поверх очков. — Мы пока еще не готовы.

Переговоры — или отправиться на войну? Зная о намерениях Броудфута, подслушанных еще под бильярдом, я мог легко угадать свою дальнейшую судьбу. Но тут, со всей ужасающей очевидностью, я вдруг понял, кто именно будет участвовать в переговорах с нашей стороны при этом королевском дворе бганга^[504] — где чертовы туземцы регулярно режут друг другу глотки вместо десерта после ужина. Но ведь это же была явная бессмыслица!

— Ты хочешь меня отправить в Лахор — но ведь, черт побери, я же не законник! Да я и в суде-то был всего два раза в жизни!

(Пьянство и сопротивление аресту, да еще был задержан в месте, известном как дом терпимости — по пять фунтов штрафа каждый раз, если быть точным.)

— Они об этом не узнают, — уверенно заявил Броудфут.

— Ты думаешь, нет? Джордж, я не страдаю манией величия, но в этих местах я уже достаточно известен. Боже правый, да ведь когда в 42-м мы стояли гарнизоном в Лахоре, обо мне трубили на каждом углу! Ты же сам сказал, что чем меньше людей знают, что Ифлассман вернулся, тем лучше! Они же знают, что я — воин, не так ли? Кровавое Копье и все такое прочее?!

— Пусть так, — вежливо согласился он, — но кто сможет сказать, что все три последних года ты не обедал в Миддл-Темпл холле^[505]? Если Хардинг пошлет тебя, со всеми аккредитациями и печатями, пенджабцы не будут иметь причин для недоверия. Ты можешь подучиться жаргону и вообще всему адвокатскому делу из всего этого.

Тут он указал на книги.

— Но в чем же смысл? Настоящий адвокат сделает все в десять раз лучше меня! Калькутта такими переполнена...

— Да. Но они не умеют говорить на пенджабском. Они не смогут быть моими глазами и ушами в цитадели Лахора. Они не смогут прощупать, чем дышит это змеиное гнездо интриг. Их не учил агентскому делу Секундар Бернс. И если случится худшее, — он триумфально постучал по столу, — они не смогут обратиться в кхай-кина или баракзая^[506] и улизнуть через Сатледж.

Итак, мне предстояло стать шпионом — в этом дьявольском логове! Ужаснувшись, я так и осел, пробормотав первое возражение, которое только пришло мне в голову.

— Черта с два у меня это получится, с обритой-то физиономией!

Броудфут лишь отмахнулся.

— Официально ты не можешь ехать в Лахор в качестве военного. Кроме того, речь не идет о маскировке или о каком-то отчаянном предприятии. Ты будешь британским дипломатом, послом генерал-губернатора с соответствующим твоему статусу иммунитетом.

Так было с Макнотеном, хотел завопить я, так было с Бернсом, Конноли, Стоддартом и дядюшкой Томом Кобли^[507] — и для них все кончилось клятым могильным камнем! Но тут Броудфут открыл весь ужас предстоящего задания.

— Этот же иммунитет позволит тебе оставаться в Лахоре после того, как начнется война... если до этого дойдет. Тогда-то и начнется твоя настоящая работа.

И я променял на это судьбу штабного адъютанта! От подобных перспектив меня затошнило — но я не осмелился сказать ни слова — только не Броудфуту. Кое-как я совладал со своими эмоциями, бросил на него хмурый взгляд и сказал, что дипломата наверняка вышлют или, по крайней мере, ограничат в возможности перемещения.

— И не подумают. — О, черт бы побрал моего приятеля — все-то он предусмотрел. — С того самого дня, как ты приедешь в Лахор — и позже, что бы ни случилось — за тобой будут ухаживать больше, чем за кем-либо другим в Пенджабе. Дело обстоит так: есть партия войны и партия мира, хальса, комитеты-панчи, которые ее контролируют, одна фракция, которая хочет, чтобы мы захватили. Пенджаб и другая, желающая, вышвырнуть нас из Индии; еще есть колеблющиеся от одной крайности к другой и несколько групп поменьше, которые сами не знают чего хотят, поскольку слишком истощены пьянством и развратом. — Броудфут наклонился вперед, его рыжие бакенбарды ощетинились, а глаза за толстыми линзами казались необычайно большими. — Но все они на финише хотят оказаться на правильной стороне, причем у многих хватает здравого смысла сообразить, что эта сторона будет наша. О, да, они будут вертеться, крутиться, плести заговоры, так что ты можешь рассчитывать на всякого рода намеки, лестные предложения (конечно же, тайные) и даже гарантии — более, чем ты можешь себе представить. В том числе — от врагов, которые уже завтра станут друзьями и так далее. Обо всем этом ты будешь мне тайно докладывать. — Он откинулся, весьма довольный собой, а я пытался сохранить мужественное выражение лица, хотя сердце мое ушло в пятки. — Это, так сказать, общее описание дела. А это — для более подробной информации...

Он взвесил в руках солидную пачку тонких пакетов, зашитых в буйволову кожу, знакомых мне еще по кабульскому офису Бернса. Я знал, что в них: карты, имена, отчеты и обзоры, законы и привычки, биографии и карандашные зарисовки, высоты и расстояния, история, география, даже меры длины и веса — все, что разведчикам и шпионам удалось собрать за долгие годы работы в Пенджабе. Все это мне предстояло переварить, а затем вернуть.

— Когда ты изучишь все это, а также эти юридические сборники, мы поговорим более подробно, — добавил Броудфут и спросил, есть ли у меня замечания.

Я бы мог кое-что сказать, да только что толку? Я пропал — и, как всегда, из-за собственной глупости. Если бы мне не приспичило охмурить эту чертову девку Мэдисон, я ни за что не подслушал бы Гауга и никогда бы не влез в эту политическую заваруху... даже не подумал бы об этом. Теперь все что я мог — это демонстрировать живейший интерес, хотя бы для того, чтобы сохранить свое лицо, так что я только спросил, кого в Лахоре можно считать друзьями, а кого — врагами?

— Если бы я это знал, тебе бы не пришлось никуда идти. О, конечно же я знаю, кто сегодня нам симпатизирует, а кто не любит, но что будет через неделю? Взять хотя бы Гулаба Сингха, беглого наследника Сучета — он поклялся, что если хальса начнет наступление, то он будет стоять за нас... ну, возможно, что и будет — в надежде на то, что мы поможем ему утвердиться в Кашмире. Но если хальса даст нам хоть крохотную отсрочку — на чьей стороне тогда будет Гулаб и его горцы, а? Сохранят нам верность или будут мечтать о том, как разграбить Дели?

Я уже понимал, где окажется бедняга Флэши — он плотно сядет на мель в Лахоре, посреди разгорающегося пожара. Я озадачился, будут ли у меня под рукой другие доверенные агенты, так что спросил:

— А как я смогу докладывать тебе — через вакиля^[508]?

— Ничего подобного — он туземец, к тому же неслишком надежен. Он сможет передавать любые твои письма о наследстве Сучета, а все секретные сообщения ты будешь писать шифром и оставлять во Втором послании к Фессалоникийцам — на ночном столике в своих апартаментах...

— Во втором... где?

Он посмотрел на меня так, будто я пукнул.

— Да в твоей Библии, парень!

Похоже, он заподозрил, что перед сном я предпочитаю читать про Тома и Джерри^[509].

— Шифр и инструкции по кодированию здесь, в пакетах. Твои послания будут... забирать, так что не волнуйся.

Итак, при дворе есть доверенное лицо — и тот факт, что мне его не назвали, вызвал у меня очередную мысль, от которой кровь застыла в жилах: если вы чего не знаете, то не сможете рассказать это, даже если вас будут пытать каленым железом...

— А что, если мне понадобится передать тебе что-то очень срочно? Например, что хальса выступила в поход, ни с того ни с сего...

— Я узнаю об этом раньше тебя. Тебе в этом случае нужно будет разобраться, почему они выступили, кто их ведет и с какой целью? Если это война... что стоит за ней и с чего ее планируют начать? Вот что я должен знать. — Он снова наклонился вперед. — Видишь ли, Флэши... нужно знать точно, почему твой враг начал войну, чего он надеется добиться и что боится потерять... это половина победы. Помни об этом.

Теперь я могу признать, что это было верно сказано, но тогда я не был в состоянии оценить смысл этих слов. Однако я решительно кивнул, с тем угрюмым и внимательным выражением лица, которое обычно принимал, когда лихорадочно размышлял, как бы выкрутиться из создавшегося положения.

— Так получается, что наследство Сучета — полная ерунда?

— Ни в коем случае. Это — официальный повод твоего нахождения в Лахоре, на случай если эти хитрецы начнут что-то подозревать — но это так же и вполне реальная вещь^[510], которую ты будешь обсуждать с официальными лицами. А возможно — что и со всем дурбаром вместе с обоими регентами, если они, конечно, протрезвеют. В этом случае держи ушки на макушке. Джавахир — просто запуганный дегенерат, а махарани Джиндан, похоже, подорвала свои силы, потакая своим порокам...

Броудфут помолчал, задумчиво перебирая бороду, а я немного воспрянул духом, как принц Как-его-там. Затем он продолжал, нахмурившись:

— Правда, насчет ее я не уверен. В свое время она обладала редкой силой духа и возможностями, иначе никогда бы не поднялась из грязи до трона. Ну, и смелость тоже — знаешь как она однажды утихомирила целую толпу мятежной солдатни, заставив их прекратить смертоубийство?

Я ответил, что понятия не имею и ждал, затаив дыхание.

— Она станцевала. Да-да, — надела свою вуаль и кастаньеты, поплясала перед ними, как безумная и они пошли по домам — смирнехонько, как овцы. — Броудфут покачал головой в восхищении, без сомнения, мечтая о том, чтобы увидеть подобное. — Просто вспомнила свою профессию — она еще ребенком танцевала в борделях Амритсара, прежде чем привлекла внимание самого Ранджита. — Он скривился от отвращения. — Думаю, искусство, которому она научилась тогда, так и осталось с нею, если она еще совсем не выжила из ума.

— Танцы? — спросил я и Броудфут с сомнением посмотрел на меня — видите ли, он был добрым христианином, и ничего не знал обо мне, кроме как о моем воображаемом героизме.

— Распутство с мужчинами. — Он засопел как настоящий пуританин, размышляя, видимо, как бы не слишком сильно распалить мое юношеское воображение. — Она неизлечимо похотлива — медицина называет это нимфоманией. Это заставляет ее предаваться неописуемым излишествам... причем не только со знатными мужчинами в Лахоре, но также с рабами и уборщиками. Ее теперешним фаворитом является Лал Сингх, влиятельный генерал — хотя, как я слышал, она ненадолго покинула его ради парня из конюшни, который украл у нее драгоценностей на десять лакхов^[511].

Я был настолько поражен, что не знал, что сказать, кроме как — легко пришло — легко уйдет.

— Не думаю, чтобы этот конюх так считал. Сейчас он сидит в клетке над воротами Лухарри, без носа, губ, ушей... и так далее. По крайней мере, так мне говорили, — заметил Броудфут. — Вот почему я и сказал, что не уверен насчет нее. Предается она разврату или нет, но леди эта до сих пор внушает уважение.

Конечно же, я рассчитывал встретить махарани; то, что я слышал, делало ее настоящим женским идеалом для Флэши — за исключением, разве что, последних ужасных деталей. Той ночью, в своей комнате в «Скалах», просмотрев все пакеты Броудфута и, забросив в угол юридические книги, шагая взад и вперед, изо всех сил напрягая мозги в поисках выхода и не находя его, я был дополнительно огорчен тем фактом, что усугубил свое положение, позволив сбрить бакенбарды — вот до чего я дошел. Когда все было закончено и я увидел в зеркале мои голые щеки, напоминающие говяжьи отбивные, сразу вспомнил, как обожала Элспет мохнатые украшения моего лица и клялась, что именно они завоевали ее девичье сердце, мне просто выть захотелось. «Бакенбардики-бакенбардики», — помнится, нежно мурлыкала она, что навевало мне сентиментальные воспоминания о нашем милом первом опыте щекотания в кустах на берегу Клайда и столь же славных развлечениях в лесах Мадагаскара... от чего мои мысли самым натуральным образом перенеслись к бешеной постельной скачке с королевой Ранавалуной, которой на бакенбарды было вообще наплевать — по крайней мере, в моменты наибольшего экстаза у нее была привычка пытаться выдернуть мои с корнями.

Ну да, некоторые женщины их не любят. Я даже подумал, что махарани Джиндан, которая, судя по всему, считала, потерянным день, когда ее не сплюснул какой-нибудь сикх, должно быть привыкла к бородам... ну что ж, тогда, возможно, она будет рада некоторой перемене. Клянусь Святым Георгом, это облегчит дипломатическую задачу; постель — лучшее место для выведывания государственных секретов... да и лучшее убежище в трудные времена. Заметьте, если она выдерживала по шесть мужчин за ночь, то на базаре Лахора должен быть колодец с темным пивом, набитым устрицами...

Говорю же, тут было о чем подумать — но некие схожие мысли, похоже, мучили и майора Джорджа Броудфута, так как пока я изучал в зеркале свой гордый профиль, он вошел, с несколько смущенным видом. Извинившись за вторжение он присел на стул, чертя своей палкой по ковру и, по-видимому, о чем-то размышляя. Наконец он спросил:

— Флэши... а сколько тебе лет?

Я ответил, что двадцать три.

Он хрюкнул.

— И ты уже женат, а?

Удивившись, я подтвердил, что женат уже пять лет, но он, нахмурившись, покачал головой.

— Даже если так... дорогой мой, ты слишком молод для этого дела в Лахоре! — Передо мной блеснула надежда, но он продолжал: — То, о чем я думаю — это груз чертовской ответственности, который я на тебя возлагаю. Полагаю, что это расплата за славу — Кабул, Могала, форт Пайпера... да, парень, все это героические истории, а ты ведь еще слегка юнец, как любит повторять моя бабушка. Но это дело, — серьезно произнес он, — наверное, для более взрослой головы... человека с мировоззрением... если бы здесь был кто-то еще...

Говорю вам, я уже подумал, что понимаю намек. Подождав пока он не соберется продолжить, я начал первым — медленно и задумчиво:

— Джордж... Понимаю, что я, в некотором роде еще зеленый, и это правда. Мне привычнее обращаться с саблей, нежели с шифром — ведь так? И я никогда не прощу себе, если подведу тебя, старина и... других людей. Я имею в виду, из-за недостатка опыта. Так что... если ты хочешь послать кого-нибудь постарше... ну что ж...

Как видите, все очень мужественно, ставя превыше всего интересы службы и тщательно скрывая свое разочарование. Он потрепал меня по плечу и сверкнул благородным взглядом из-под очков.

— Флэши, ты мой козырь. Дело в том, что никто не сможет сравниться с тобой в предстоящей работе. Дело даже не в знании языка, представительной фигуре и холодной голове — всего этого достаточно и у кандидатов постарше. Полагаю, тебя ожидает успех, поскольку ты обладаешь даром общения с... с людьми, так, что они идут тебе навстречу. — Он издал короткий сдавленный смешок, стараясь не смотреть мне в глаза. — Но именно это и беспокоит меня. Мужчины тебя уважают, а женщины... тебя обожают... и...

Он замолчал, рисуя очередной узор на ковре, и я готов был поставить пару золотых на то, что перед приходом его мучили точь-в точь те же мысли, что и меня. Интересно, а что бы он сказал, если бы я вдруг ответил: «Отлично, Джордж, мы оба полагаем, что эта чертова шлюха может растлить мою невинность, но если я смогу ее достаточно удовлетворить, это может направить ее мысли в нужном тебе направлении. А как ты посоветуешь мне намекнуть ей об этом, если, конечно, смогу? Что нужно Калькутте?»

Будучи Броудфутом, он, наверное, просто врезал бы мне за это хорошенько. До сих пор он был честен. Если бы он был лицемером, как и большинство людей, он бы никогда ко мне не пришел. Но, видите ли, он обладал совестью, свойственной людям своего времени. Библейские страсти и избежание смертных грехов, думы о том, что мой успех в Лахоре зависит от нарушения супружеской верности — все это создавало для него немалую этическую проблему. Он не мог ее решить — сомневаюсь, чтобы на это были способны даже сам доктор Арнольд^[512] и кардинал Ньюмен^[513]. («Вопрошаю вас, ваше высокопреосвященство, чего будет стоить спасение Флэши, если он нарушит седьмую заповедь для блага своей страны?» «Это зависит, доктор, насколько подобный шаг принесет удовольствие этому юному свинтусу».) Конечно, же, если бы речь шла не об адюльтере, а об убийстве, никто бы из моего благочестивого поколения и глазом бы не моргнул — таков, видите ли, солдатский долг.

Могу вам сказать, что на месте Броудфута, когда так много было поставлено на карту, я бы сказал своему юному эмиссару: «Тебе все подскажет твой маленький дружок», и пожелал бы счастливой охоты — но я ведь, в конце-концов, негодяй.

Однако мне не стоило ворчать на старого Джорджа за муки его совести в попытке спасти мою шкуру. Он видел в этом свой долг, намекая мне на возможные варианты — на тот случай, если что-нибудь пойдет не так. Это было немного, но зато могло обезопасить других его людей, так что подобная подсказка дорогого стоила.

После того, как он перестал нести чушь, то заторопился уходить, все еще со своим смущенным видом. У дверей он вдруг остановился, помялся, и добавил:

— Смотри, я не должен был этого говорить, но если тебя все же схватят — во что, заметь, я не хочу верить — и ты окажешься в смертельной опасности, есть одна вещь, которую можно сделать. — Броудфут внимательно посмотрел на меня, терзая свои бакенбарды. — Только как последнее средство, маллум? Тебе это покажется странным, но это одно слово — пароль, если хочешь. Стоит произнести его в пределах дворца в Лахоре — случайно обронить в разговоре или во весь голос прокричать с крыши — и в опасности окажутся те, кто хотел тебе помешать, а друзья придут на помощь. Понимаешь? Так вот, слово это — «Висконсин».

Он выглядел серьезным как никогда.

— «Висконсин», — повторил я, и он кивнул.

— Но даже и в мыслях не произноси его без особой необходимости. Это название одной из рек в Северной Америке.

С тем же успехом это могло быть названием какой-нибудь пивнушки в Пензансе^[514], все одно, пользы-то, скорее всего, никакой. Ну, тут я заблуждался. 

IV

Мне пришлось послужить своей стране больше раз, чем я могу подсчитать, причем всегда — помимо собственной воли и, по большей части, внезапно. Но, по крайней мере, я всегда знал, что должен делать и почему. С Пенджабом было иначе. Пока я, изнывая от зноя, пылил по дороге в приграничный Фирозпур, это дело с каждой милей нравилось мне все меньше. Я собирался в неспокойную страну, армия которой готова была вторгнуться к нам в любой момент. Я был официальным представителем в деле о наследстве, вокруг которого шли убийственные интриги, а исход мог означать мир или войну; я был к тому же еще и шпионом — причем к выполнению обеих задач я был не подготовлен, что бы там ни говорил Броудфут.

Меня заверили, что работа абсолютно безопасна и в то же время шепнули, что если все лопнет к чертовой матери, мне стоит только пискнуть «Висконсин!» и джинн в облике бабушки Броудфута или Армии спасения, вдруг появится, чтобы избавить меня от опасности. Только и всего. Короче, я не верил ни единому слову.

Видите ли, несмотря на то, что я был новичком, но все же уже был знаком с работой разведки и знал все ее прелести типа ничего не говорить агенту, пока не станет слишком поздно. Моему недоверчивому воображению мерещились две ужасные возможности: меня либо посылали, чтобы отвлечь врага от других, более ценных, агентов, либо же меня просто заранее вводили в игру, чтобы дать новые секретные инструкции после того, как разразится война. В обоих случаях я предвидел роковые для себя последствия, и, хуже того, испытывал смутные сомнения насчет туземных помощников Броудфута, приставленных ко мне — помните про чота-валла, который должен был нести мой зеленый чемодан?

Его звали Джасса, и он вовсе не был чота^[515]. Я рассчитывал даже на обыкновенного жирного бабу^[516] или высохшего клерка, но Джасса оказался просто рябым типом с лицом негодяя и бочкообразным брюхом. Одет он был в мохнатый поштин^[517], тюбетейку, за поясом огромный хайберский нож. Словом, именно такого обычно и выбирают для поездки по дикой стране. Но этому я не поверил с самого начала. Мелочь, конечно — он представлялся дервишем-белуджем, но не был им. Я скорее сказал бы, что мой проводник — афганский чи-чи^[518], поскольку у него были серые глаза, а промежуток между первым и вторым пальцами на ноге был не больше, чем у меня. К тому же у него было нечто, чем в те времена мог похвастать далеко не каждый европеец, а не то что туземец — след от прививки. Я заметил это в Фирозпуре, когда он мылся в лохани, но не подал и вида. В конце-концов, он был из конюшни Броудфута и достаточно хорошо знал свое дело, которое состояло в том, чтобы служить ординарцем, проводником, телохранителем и главным советником по всем местным вопросам. И все равно я ему ничуть не верил.

Фирозпур тогда был крайним аванпостом Британской Индии, жуткой дырой, ничуть не лучше обыкновенной деревни, за которым раскинулся широкий бурый поток — Сатледж, а за ним — раскаленные добела долины Пенджаба. Здесь удосужились построить лишь жалкие казармы для трех наших батальонов — одного британского и двух — туземной пехоты, которые составляли гарнизон Фирозпура. Боже им помоги, потому что вокруг стояло адское пекло: когда шел дождь — вы чувствовали себя вареным, и печеным — когда было сухо. Поскольку я играл роль штатского, то не представлялся Литтлеру, который здесь командовал, а направился прямо к Питеру Николсону, местному помощнику Броудфута. Он, насквозь просушенный солнцем, со впалыми щеками, отдавал свой долг стране, занимаясь худшей работой в Индии — наблюдал за границей, находил укрытие для бесконечного потока беженцев из Пенджаба, вынюхивал провокаторов, которых засылали, чтобы сбивать с пути истинного наших сипаев, а также помогал заминдарам^[519], преследуя банды и разоружая бадмашей^[520]. Еще ему нужно было управлять районом, поддерживать мир, необходимый Короне и все это, заметьте, не провоцируя враждебные силы на дальнейшие неприятности.

— Долго так продолжаться не может, — жизнерадостно пояснил он (а я и без того удивлялся, сколько он вытерпел, выполняя явно непосильную задачу, при температуре 107 градусов^[521]). — Они ждут лишь повода и, если им его не дадут — ну что ж, все равно перейдут через реку, как только настанут холода — с конницей, пехотой и пушками, вот увидите. Нам нужно бы ударить первыми сейчас, пока они еще колеблются в нерешительности и, к тому же, страдают от холеры — пять тысяч солдат хальсы умерли в Лахоре — но потом будет хуже.

На рассвете он проводил меня к парому, а когда я рассказал ему про громадное скопление наших войск, которое видел к северу от Мирута, Николсон лишь рассмеялся и махнул рукой в направлении поселка, откуда уже выходили на учения пехотинцы Шестьдесят второго полка: фигуры в красных с темно-желтым мундирах казались в знойном мареве куклами.

— Какая мне разница, что там — на Большом тракте, — сказал он. — А вот здесь, мой мальчик, семьсот человек, одна треть — британцев и только пара легких пушек. А там, — он показал на север, — стотысячная хальса, лучшая туземная армия в Азии, с тяжелыми пушками. Они на расстоянии всего лишь двухдневного перехода. А наши ближайшие подкрепления — десять тысяч у Гилберта в Амбалле — в неделе пути и еще пять тысяч у Уилера в Лудхиане — всего лишь пятидневный переход. Ну и как вам такая математика, а?

Как вы помните, я слышал смутные толки в Симле, что мы слабы на границе, но совсем другое дело, когда все видишь собственными глазами и слышишь эти цифры.

— Но почему?.. — начал было я, однако Николсон только коротко рассмеялся и покачал головой.

— ...Гауг не подкрепит нас сейчас? — опередил он меня. — Потому что это спровоцирует Лахор — Бог мой, да Лахор считает провокацией даже если один из наших сипаев сделает хоть шаг к северу, чтобы помочиться! Я слышал, что они собираются потребовать, чтобы мы отвели даже те войска, которые сейчас здесь у нас под рукой — так что война может начаться и из-за этого, если наследства Сучета, о котором ты печешься, будет им недостаточно.

Он знал о моем задании и все сыпал упреками, что пока я буду прохлаждаться у подножия трона «светлейшей султанши», настоящие солдаты, вроде него, вынуждены гоняться вдоль реки за нарушителями границы.

— Учти, к моменту твоего прибытия туда, она может быть уже не удел. Поговаривают, что принц Пешора — еще один внебрачный отпрыск Ранджита, намерен покуситься на трон. Опять же по слухам, большая часть хальсы на его стороне. Почем нынче дворцовые перевороты, а? На твоем месте, я бы поучаствовал!

Близ гхата^[522] у кромки воды расположилась лагерем огромная толпа беженцев. Завидев Николсона, они подняли вой и обступили его. По большей части то были женщины и чумазые чико^[523], которые горланили, раскинув руки. Ординарцы Николсона заставили их раздаться, освободив нам дорогу.

— Еще несколько сотен ртов, которые придется кормить, — вздыхает Николсон. — Причем это даже не наши люди. Полегче там, хавилдар^[524]! Эй, чуббарао^[525], горластые язычники, папочка скоро принесет вам молока и хлеба! Однако, Бог весть где мы их расселим. Похоже, мне придется вытрясти из складов столько материи на палатки, сколько квартирмейстер способен выдать.

Сам паром представлял собой здоровенную баржу с командой из туземцев, но с легкой пушкой на носу, с расчетом из двух сипаев.

— Вот еще одна провокация, — говорит Николсон. — У нас на реке шестьдесят таких вот корыт, и сикхи подозревают, что мы собираемся использовать их в качестве переправы при вторжении. Кто его знает, в один из этих дней... А, глянь-ка туда!

Приставив ладонь козырьком ко лбу, он указал плетью на ту сторону вздувшейся реки. Над дальним берегом висела дымка, но мне удалось разглядеть отряд выжидающих всадников, оружие которых поблескивало на солнце.

— Вот и твой эскорт, приятель! Наш вакиль прислал весточку, что твой въезд в Лахор состоится в лучшем стиле. Чего не пожалеешь ради посла, от которого исходит аромат денег, а? Ну да ладно, удачи тебе!

Когда мы отвалили, он помахал и крикнул:

— Все будет хорошо, вот увидишь!

Не знаю, отчего я запомнил эти слова Николсона и вид огромной толпы черномазых, которые галдели у него за спиной, пока его ординарцы пытались согнать их в лагерь, в котором беженцев накормили и приглядывали бы за ними. Он был вылитый препостор, дрессирующий фагов^[526], шутил и распекал попеременно, а какой-то чико примостился у него на плече — лично я даже за пожизненный пенсион и пальцем бы не коснулся этого вшивого чертенка. Но Николсон был добрым, жизнерадостным ослом, работающим по двадцать часов в сутки, а в голове у него была только его граница. Четыре месяца спустя он таки получил свою награду — пулю. Интересно, вспоминает ли о нем еще хоть кто-нибудь?

В последний раз я пересекал Сатледж четыре года назад, когда впереди была британская армия и наши посты тянулись до самого Кабула. Но теперь впереди у меня не было друзей и мне некому было помочь, кроме этого хайберского головореза Джассы и стада носильщиков — мы тащили их с собой только потому как Броудфут считал, что мне следует войти в Лахор во главе небольшого джампана, дабы подчеркнуть свою значимость. Конечно, спасибо Джорджу, но озирая поджидающий меня эскорт (или конвой?), я чувствовал себя чертовски ничтожным, а Джасса не делал ничего, что укрепило бы мой дух.

— Горрачарра^[527], — выругался он, сплюнув. — Иррегулярная кавалерия — это оскорбление для тебя, хузур^[528]. Эти вояки пригодны только для дворца, пукка-кавалерия. Эти индусские свиньи только опозорят нас!

Я достаточно резко приказал ему придержать язык, но и сам видел, что он имел в виду. Это были типичные туземные кавалеристы: без сомнения, отличные всадники, но одетые и вооруженные весьма старомодно — пики, луки, тулвары^[529] и древние ружья. Некоторые из них были даже в кольчужных куртках и шлемах, другие — без сапог, зато все фамильярно ухмылялись. Короче, они абсолютно не были похожи на почетный караул, хотя именно в этом и было их назначение — насколько я понял из слов их офицера, весьма пристойного молодого сикха, разодетого в золотистые шелка, который обратился ко мне по имени — и в соответствии с моей славой.

— Сардул Сингх, к твоим услугам, Флэшмен-багатур, — воскликнул он, блестя зубами из-под густой бороды. — Я был у ворот Турксали, когда ты вернулся из Джелалабада и все воины вышли, чтобы увидеть Афган-Куша.

Вот и весь результат от совета Броудфута сбрить бакенбарды, чтобы меня не узнали! Приятно, правда, было слышать, как тебя называют «истребителем афганцев», пусть даже и незаслуженно.

— Когда мы услышали, что теперь ты пришел с книгой, а не с мечом — возможно, это знамение мира для нашего народа — я решил сам командовать твоим эскортом — а это все тоже добровольцы, — тут он указал на свой пестрый эскадрон. — Все они в свое время служили Сиркару^[530]. Такой эскорт больше достоин Кровавого Копья, чем вся кавалерия хальсы.

Ну, все вместе это было замечательно, так что я поблагодарил их и отсалютовал этим ухмыляющимся бандитам своим штатским кепи, приговаривая «Салам, бха!»^[531], что всех их бесконечно обрадовало. При первом же удобном случае я попытался объяснить Джассе, как он ошибался, но этот грубиян только прохрюкал: «Сикх говорит — что кобра плюется, и кто когда видел разницу?» Некоторые люди просто вечно чем-то недовольны.

Между Сатледжем и Лахором лежат пятьдесят самых жарких, плоских и тяжелых миль на земле и я полагал, что мы преодолеем их в течении суток, но Сардул сказал, что на ночь мы остановимся в караван-сарае^[532], в нескольких милях от города: кое-кто хотел бы там со мной встретиться. Так мы и сделали и после ужина он провел меня через рощицу в самое милое местечко, которое я когда-либо видел в Индии — там, совсем неожиданно для душной и пыльной равнины, располагался огромный сад, с маленькими дворцами и павильонами в тени деревьев, а теплый сумрак вокруг освещался множеством разноцветных фонарей. Среди цветочных клумб и лужаек текли ручьи, воздух благоухал ароматами ночных цветов, откуда-то звучала тихая музыка и повсюду виднелись парочки влюбленных, гуляющие рука об руку или занятые беседой. Китайский Летний Дворец, в котором мне пришлось гулять несколько лет спустя, был, конечно же, побольше, но в этом индийском саду было особое волшебство, которое я не берусь описать — можете называть это абсолютным покоем, где лишь легкий ветерок шевелил листья деревьев и мерцали веселые огоньки. Именно в таком месте Шахеразада и могла рассказывать свои бесконечные истории. Даже в самом названии этого уголка звучала какая-то беззаботность: Шаламар^[533].

Но Сардул не это хотел мне показать — было и кое-что другое, что мы увидели на следующее утро. Мы выехали из караван-сарая на рассвете, но вместо того, чтобы ехать в Лахор, который уже хорошо был виден на некотором расстоянии впереди, мы отклонились на несколько миль в сторону от нашего пути, по направлению к большой долине Майан-Мир, где, как загадочно предупредил меня Сардул, мне покажут настоящее чудо Пенджаба. Зная особенности восточного мышления, я предположил, что это должно быть нечто, поражающее воображение иностранца — так оно и случилось. Мы услышали это задолго до того, как увидеть — сначала низкий гул артиллерии, затем громкий странный шум, который постепенно перерос в трубный Рев слонов. Высокие голоса труб, ритмический перестук барабанов, прочая военная музыка и грохот тысяч копыт заставляли содрогаться саму землю под нашими ногами. Я понял, что это прежде чем мы выехали из-за деревьев и остановились на бунде^[534], чтобы оглядеть разворачивающуюся перед нами панораму: это была гордость Пенджаба и ужас мирной Индии — знаменитая хальса.

За свою последующую жизнь я видел несколько языческих армий. Небесных воинов тайпинов^[535] было больше, черные волны легионов Кечвайо^[536], заливающие Литтл-Хэнд, выглядели более угрожающими, а особое место в моих ночных кошмарах занимает целый лес из типи^[537], пяти миль в окружности, который я наблюдал при Литтл-Бигхорне — но военному, который до тех пор не видал почти ничего кроме Европы (и чертовски мало, к тому же) просто не с чем было сравнить эту скованную железной дисциплиной массу людей, животных и металла под Майан-Миром. Повсюду, куда только хватал глаз, среди бесконечных рядов палаток и развивающихся знамен, широкий майдан^[538] гудел под ногами пехотных батальонов, проводящих учения, конных полков на полевых выездах и пушек на марше. Все войска были отлично обмундированы и, что поражало больше всего, в совершенном порядке. Видите ли, черные, коричневые и желтые армии в те времена могли быть отважными как никогда, однако им не доставало выучки и точности движений, вбитых целыми веками учений — даже знаменитым зулусам или гвардейцам-хова королевы Ранавалуны. Другое дело хальса — это был Олдершот^[539] в тюрбанах, то была настоящая армия^[540].

Надо иметь это в виду, когда слышите болтовню о том, что все наши имперские войны были сплошной односторонней резней, или про то как бедных язычников, размахивающих палками, выкашивали картечницы Гатлинга. Да, случалось и такое — при Улунди, Уошите и Омдурмане^[541] — но гораздо чаще случалось, что «снайдер», «мартини» и «Смуглая Бесс»^[542] имели немного шансов в стране, армия которой не очень-то считалась со шрапнелью и ускоренным огнем, а дикари со своими духовыми трубками, луками или джезайлями^[543], укрытые за скалами, имели чертову массу преимуществ — видите ли, это были их скалы. И тем не менее, наши хулители как бы не замечали армий вроде хальсы, которая была вооружена и оснащена ничуть не хуже нашей. Так как же нам удалось удержать Индию? Вы это еще увидите...

Тем утром в Майан-Мире уверенность, которую я чувствовал, после того как видел наши силы на Большом тракте, растаяла как пенджабский туман. Я думал о ничтожных семи сотнях солдат Литтлера, отрезанных в Фирозпуре и про остальные наши войска, разбросанные, как бы специально приготовленные для того, чтобы этот стотысячный монстр проглотил их по частям. Многие яркие картины того дня до сих пор стоят у меня перед глазами: полк сикхских улан, заходящий в атаку с разворота: все всадники в отличных мундирах, сверкающие клинки разом опадают и поднимаются разом, батальон пехотинцев-джатов, с усами, торчащими как рога буйволов, белые мундиры, перекрещенные черными ремнями; все движутся как часы, исполняя «захождение левым плечом поротно»; легкий пехотный полк догров^[544], наступающий в рассыпном строю, голубые тюрбаны вдруг разом смыкаются в единую линию и жала штыков втыкаются в мешки с песком под победные вопли: «Хальса-джи!»; тяжелые пушки которые трубящие слоны волокут в клубах пыли, а канониры шагают наготове, с тлеющими фитилями. Вкладываются заряды, оглушающий грохот залпа и — черт побери! Все снаряды ложатся точно в цель на расстоянии мили, а шрапнель разрывается строго над землей. Даже работа легких пушек, на клочки разрывающих свои полотняные мишени гранатами не так впечатлила меня как точность тяжелых батарей. Сикхские канониры стреляли не хуже наших — в том числе и тяжелыми ядрами.

И все оружие они сделали сами — от «Смуглой Бесс» до гаубиц, на литейном заводе в Лахоре — по нашим образцам. В сикхских пехотинцах и артиллерии я смог разглядеть лишь один недостаток: их научили все делать хорошо, но медленно. Что же касается их кавалерии... ну, она устроила бы и Наполеона.

Сардул постарался, чтобы я хорошенько рассмотрел все это, pour encourager les feringhees^[545] Мы перебросились парой слов с несколькими их старшими офицерами, которые все были приветливыми аж до приторности — и ни единого намека, что наши армии могут вцепиться друг другу в глотки еще до Рождества — вы же знаете, что сикхи чертовски хорошо воспитаны. Европейские советники, кстати, на глаза не попадались — организовав им армию они благоразумно ретировались по вполне понятным причинам: им не нравилась обстановка в стране и не привлекала перспектива сражаться с войсками Компании Джона.

Другую сторону хальсы я увидел, когда мы въезжали после полудня в Лахор. Флэши теперь величественно восседал в своем джампане — белый цилиндр на голове и мухобойка наизготовку. Джасса то и дело пинал под зад носильщиков, задавая нашему кортежу темп. Мы как раз проезжали мимо палаток штаб-квартиры, как вдруг наткнулись на толпу солдат, собравшихся у одного из павильонов и слушающ — какого-то аппер рожера^[546], стоящего на помосте. Сардул навострил уши и подъехал ближе. Я спросил у Джассы, что все это значит, он выругался и сплюнул:

— Панчайят^[547]! Доживи старый Ранджит до сего дня — вырвал бы себе бороду!

Это и были знаменитые военные комитеты хальсы, о которых мы столько слышали. Видите ли, несмотря на отличную дисциплину на поле боя, политика хальсы определялась панчи, где Джек Джаван^[548] имел такое же право голоса, как и его начальник, так что все решалось демократическим голосованием — что абсолютно непригодно для армии, в этом я был согласен с Джассой. Так что приходилось только удивляться, как они до сих пор не переправились через Сатледж. Здесь было настоящее столпотворение: голоногие сипаи, офицеры в красном шелке, остроглазые акали^[549] в остроконечных голубых тюрбанах и с золотыми сетками на бородах, толстый старый риссалдар-майор^[550] с белыми бакенбардами, шириной в добрый фут, совары иррегулярной кавалерии в шлемах, похожих на хвосты лобстера, стрелки полка догров в зеленом, патаны с длинными ружьями — казалось здесь представлены все народы и касты, причем каждый что-то галдел и стремился протолкаться поближе к выступающему, великолепному сикху, шести с половиной футов роста, в серебристой одежде, который просто ревел, чтобы его могли расслышать.

— Все, что мы слышали в Аттоке — правда! Молодой Пешора умер и Кашмири Сингх вместе с ним — они были убиты во сне, после охоты, Чуттуром Сингхом и Футтен-Ханом...

— Расскажи нам что-нибудь новое! — заорал его оппонент и великан поднял руку, чтобы утихомирить поднявшиеся вопли.

— Вы еще не знаете, как это было сделано — позор и черное предательство! Имам-Шах был в форте Атток — пусть он расскажет вам.

Дородный воин в кольчужной куртке с поясом, за которым торчали украшенные слоновой костью рукоятки ножей, вскочил на помост, и наступила тишина.

— Это было сделано подло! — прокаркал он. — Пешора Сингх знал, что пробил его час, потому что они держали его в оковах и притащили к этому шакалу, Чуттуру Сингху. Пешора посмотрел ему прямо в глаза и попросил дать меч. «Дай мне умереть как солдату!» — сказал он, но Чуттур даже не взглянул на него. И вновь молодой сокол крикнул, чтобы ему дали меч. «Вас — тысяча, а я — один, так что конец известен, но пусть он будет честным!» Чуттур дал знак и, заскулив, отвернулся, махнув рукой. «Ты трус!» — заорал Пешора, но его уже волокли прочь. Я сам видел все это. Они бросили его в башню Колбурджи, а после задушили, как вора, его же цепями и швырнули труп в реку. Этого я не видел — мне говорили об этом. Бог вырвет мой язык, если я вру.

По словам Николсона, Пешора Сингх был одной из лошадок, на которых ставили в дворцовых интригах. Вот такая тут политика. Я подумал, не приведет ли это к смене власти, потому что Пешора был одним из идолов хальсы, и поскольку о его смерти, судя по всему, стало известно уже давно, то, как это произошло, все еще бурно обсуждалось. Тут все сразу загалдели, так что молодому сикху снова пришлось взреветь.

— Мы послали во дворец парвана^[551]. Вы все одобрили это! Что нам еще остается, кроме как ждать?

— Ждать, пока эта змея Джавахир перережет других настоящих мужчин? — пробасил кто-то. — Это он убил Пешору, клянусь всеми подушками Квабаха^[552], вот что! Давайте нанесем ему визит прямо сейчас и уложим спать навеки!

Некоторым это предложение явно было на руку, но остальные закричали, что Джавахир — надежда края и невиновен в смерти Пешоры.

— Кто заплатил тебе, чтобы ты сказал это? — прохрипел разгоряченный риссалдар-майор и его бакенбарды встали дыбом. — Может Джавахир подкупил тебя золотой цепью, борува^[553]? Или, может быть, Май Джиндан станцевала для тебя — распутная шлюха, вот она кто!

Тут раздались крики «Позор!» и «Шабаш!»^[554] и другие, которые, по-видимому на пенджабском заменяли наше «Господин председатель!». Некоторые напоминали, что махарани обещала по пятнадцать рупий в месяц, если они двинутся против ублюдочных британских свиней (при этих словах зритель в джампане тактично задернул занавеску), а Джавахир как раз тот парень, который их поведет. Другие же кричали, что Джавахир хочет развязать войну только для того, чтобы отвести гнев хальсы от себя лично, а махарани — отъявленная шлюха сомнительного происхождения, которая велела отрезать нос брамину, упрекавшему ее в этом. Безбородый юнец, демонстрируя свою преданность, обещал съесть внутренности любого, кто посягнет на честь «этой святой женщины», и митинг, похоже, уже готов был перерасти в мятеж, когда вдруг появился пышно разодетый старый генерал, с властным ястребиным лицом, который поднялся на помост и рубанул им просто с плеча.

— Молчать! Вы солдаты или торговки с рыбного рынка? Мы выслушали Пирти Сингха, послали парван, требуя, чтобы Джавахир вышел к нам шестого Ассина, чтобы ответить за смерть Пешоры или доказать свою невиновность. Больше не о чем говорить, не считая того... — тут он помолчал, и пока его ледяной взгляд скользил по ним, тишина висела такая, что можно было бы услышать как муха пролетит, — ...что мы — хальса, Чистые, и наша преданность принадлежит лишь одному махарадже Далипу Сингху, да хранит Господь его невинность! Наши мечи и жизни принадлежат только ему! — Грянули приветственные крики, старый риссалдар-майор смахнул слезы умиления. — Что же до наступления на британцев,... то этот вопрос панчайяты решат как-нибудь в другой день. Но если мы пойдем в поход, то я, генерал Мака-Хан, — он ударил себя в грудь, — тоже пойду. Потому что это воля хальсы, а не голозадой кунчуни^[555] или каприз пьяного мальчишки-танцора!

Этим описанием обоих регентов прения завершились, и Сардул повел нас сквозь расходящиеся толпы солдат, а я с облегчением вздохнул, видя, что взгляды, которые они бросали на нас были скорее любопытными, чем враждебными. Один или двое даже отдали нам честь и — будьте уверены — я вежливо им ответил. Это несколько прибавило мне духа, так как свидетельствовало о том, что Броудфут прав и, какие бы изменения (даже драматические) не произошли бы во власти, странствующего Флэши везде примут со всей вежливостью, несмотря на отношение к его стране.

Мы почти объехали Лахор, оставляя в стороне основную часть города, представляющую собой грязную путаницу кривых улочек и переулков, и свернули к северу, где цитадель и дворец господствовали над центром столицы. Лахор — интересное место, вернее был им тогда. Город составлял почти милю в поперечнике и был окружен тридцатифутовыми стенами и башнями, которые возвышались на земляных валах перед широким рвом — теперь, полагаю, всего этого уже нет. А в прежние дни вас бы поразило количество и величина его ворот, а также грандиозность цитадели и дворца их превосходительств-регентов, с огромной восьмиугольной башней, Суммум-Бурдж, торчащей как гигантский палец, неподалеку от северной части укреплений.

Она возвышалась над нами, когда мы въезжали в город через Рушнаи или Сияющие ворота, мимо верениц запыленных рабочих, которые трудились на мавзолее старого Ранджита и дальше, мимо дворцового сада. Справа от нас огромная лента ступеней вела к Бадшай Мусджит, величественной трехглавой мечети, о которой говорили, что она самая большая в мире — заметьте, что самаркандцы говорят то же самое и о своей мечети. Слева же были внутренние ворота в цитадель, удивительное место, полное противоречий, поскольку там находился не только Спящий Дворец, но еще казначейство и арсенал, прекрасная Жемчужная Мечеть, которая использовалась как сокровищница, а над одними из ворот была даже статуя Девы Марии, которую, как говорят, приказал водрузить тут Шах-Джахан, чтобы сделать приятное португальским купцам. Было здесь и еще нечто более странное: я как раз распрощался с эскортом Сардула и моим джампаном, и дальше меня пешком повел офицер в желтом мундире дворцовой гвардии, тогда-то я и заметил необычную фигуру, высунувшуюся из амбразуры над воротами. Человек прихлебывал из огромной пивной кружки и рычал приказы группе гвардейцев, которые проводили учения с легкой пушкой на стене. Это был настоящий патан-наемник, со стальными усами и носом как топор, да еще разодетый с головы до пят: пуггари^[556], куртка, хлопчатые брюки и поверх всего — красный клетчатый плед 79-го полка шотладских горцев! Конечно, на Мадагаскаре мне приходилось видеть негра в килте Черной Стражи^[557], но эта картина превзошла все. Еще более странным было то, что в руке патан держал металлический воротник, и всякий раз, когда делал глоток, подносил его к своему горлу, словно боялся, что живительная влага протечет ему сквозь адамово яблоко.

Я повернулся было, чтобы показать это Джассе, но тот куда-то пропал, так что его нигде не было видно. Я огляделся по сторонам и спросил офицера, не видал ли он моего ординарца, но тот вообще его не видал. Так что в конце-концов я отправился дальше один, а все мои страхи снова ожили.

Вы удивитесь, стоило ли волноваться только из-за того, что пропал мой помощник. Ну да, зато он проделал это прямо, так сказать, на пороге логова льва, так что все дело было шатким и начиналось с загадок, а сам я здорово перепугался. Я нюхом чуял, что зло таится где-то рядом, в лабиринте комнат и переходов, а вокруг возвышались мрачные стены. Не порадовали даже великолепные апартаменты, которые мне отвели. Они располагались на верхнем этаже Спящего Дворца: две роскошные, просторные комнаты, соединенные широкой мавританской аркой, с мозаичными панно и персидскими фресками. Маленький мраморный балкончик выходил на круглый дворик с фонтаном. На постели было шелковое белье. Молчаливые слуги занялись моим багажом, а две хорошенькие молодые горничные так сновали туда-сюда, с водой, полотенцами и чаем (я даже и не подумал шлепнуть их по заднице — так что можете понять, насколько я был взволнован). Прохладу из коридора нагнетал древний пунка-валла^[558] (когда не дрых, конечно, что бывало редко). По вполне понятным причинам, даже роскошь окружающего убранства показалась мне зловещей, так как я решил, что это сделано, чтобы усыпить мои подозрения. Ну, по крайней мере, здесь было две двери, по одной из каждой комнаты — нужно заранее оценить все возможности для отступления.

Я умылся и переоделся, все еще обеспокоенный исчезновением Джассы, и уже хотел было прилечь, чтобы успокоить нервы, когда вдруг на глаза мне попалась книга на прикроватном столике — и я чуть не подпрыгнул. Это была Библия, положенная сюда незнакомой рукой — конечно же, на случай, если я забыл свою собственную.

Эх, Броудфут, подумал я, непросто же с тобой работать, но, клянусь Богом, ты знаешь свое дело. Это напомнило мне, что я все же не брошен на произвол судьбы. Тут я поймал себя на том, что бормочу вполголоса «Висконсин», а затем я начал даже потихоньку напевать это слово на мотив «Мой милый уплыл за океан» и под влиянием момента я извлек ключ для своего шифра — книгу «Замок Капризов», издания 1831 года, если вас это интересует — и начал писать сообщение Броудфуту обо всем, что видел в Майан-Мире. Я как раз успел закончить его, уложить во Второе послание к Фессалоникийцам и даже мрачно углубиться в чтение раздела, начинавшегося словами «Непрестанно молитесь», размышляя, что хорошего это может мне принести, как двери распахнулись, раздался вопль, от которого кровь застыла в жилах, и какой-то сумасшедший карлик, размахивая обнаженной саблей, прыгнул в арку, а я с испуганным криком скатился с кровати и лихорадочно начал рыться в своем чемодане, пока не нащупал пистолет. Мой палец лег на спусковой крючок, яповернулся к арке и...

Там стоял худенький мальчик, не старше семи лет, в одной руке у него была маленькая сабля, а другую он закусил своими зубками, причем глаза у него просто сияли от удовольствия. Мой пистолет полетел прочь и это маленькое чудовище разом очнулось от столбняка и захлопало в ладоши.

— Мангла! Мангла, иди посмотри! Иди же, женщина — ведь это же он, Истребитель афганцев! У него такой большой пистолет, Мангла! Он уже собирался выстрелить в меня! О, шабаш, шабаш!

— Я тебе покажу шабаш, ты, маленький сукин сын! — взревел я, но тут вошедшая женщина с воплем метнулась под арку, подхватив ребенка на руки и я окаменел. Во-первых, сама женщина была замечательной — а во-вторых, потому что этот бесенок завопил на меня в негодовании:

— Нет! Нет! Ты можешь застрелить меня, но не смей бить! Я — махараджа! 

V

Неожиданно встречаться с особами королевской крови мне приходилось множество раз — лицом к лицу с моим двойником, Карлом-Густавом в подземелье Йотунберга; дрожа в лохмотьях под взглядом этой черной мадам Василиск — королевы Ранавалуны; безмолвно, когда рани Лакшмибай говорила со мной о своих колебаниях; голым и связанным — перед будущей императрицей Китая. И теперь, когда я предстал перед светлыми очами Далипа Сингха, повелителя Пенджаба, все мое внимание было приковано к его защитнице. Это была славная маленькая кобылка, эта Мангла — настоящая кашмирская красотка, с кремовой кожей и великолепными чертами лица, высокая и с формами Гебы. Она выпучила глаза на меня, прижимая к груди маленького махараджу — повезло же чертенку! Но, похоже, сам он об этом не догадывался, поскольку сердито шлепал ее по лицу и визжал:

— Отпусти меня, женщина! Кто тебе позволил вмешиваться? Отпусти меня!

Я было скромно поклонился, так что, снова изучающе взглянув на меня, женщина отпустила маленького владыку и отступила, оправляя вуаль и слегка кокетливо наклонив головку. Тут даже несмотря на всю свою панику я подумал — ага! Вот еще одна, влюбленная во Флэши с первого взгляда! Неблагодарный ребенок пнул ее на прощанье, а потом расправил плечи и неуклюже поклонился мне, прижав руку к сердцу. Он выглядел чертовски по-королевски в своей затканной золотом куртке и тюрбане с брильянтовой эгреткой.

— Я — Далип Сингх. А ты — Флэшмен-багатур, знаменитый воин. Покажи мне свой пистолет!

Я удержался от желания отодвинуть его в сторону и поклонился в ответ:

— Простите меня, махараджа, я не дерзнул бы так вести себя в вашем присутствии, но вы захватили меня врасплох.

— Нет, мне это не удалось! — закричал он, улыбаясь. — Ты движешься быстро, словно кобра — невозможно углядеть! О, это было великолепно, ты, наверное, лучший солдат на свете, а теперь — твой пистолет!

— Махараджа, вы забываетесь! — голос Манглы был резок и вовсе не застенчив. — Вы не приветствовали английского лорда-сагиба как подобает — и, к тому же, это невоспитанно — врываться к нему, вместо того, чтобы принять его в дурбаре^[559]. Что он о нас подумает?

На самом деле она больше думала о том, что я подумаю о ней, особенно — после очередной молниеносной вспышки этих прекрасных глаз газели в мою сторону. Я подарил ей самый галантный свой взгляд и начал заискивать перед ее повелителем.

— Ваше величество оказывает мне честь. Но не присядете ли вы, махараджа и вы, леди?

— Леди? — Мальчишка засмеялся. — Да она же рабыня! Не так ли, Мангла?

— Я рабыня вашей матери, махараджа, — холодно ответила она. — Не ваша.

— Тогда иди и подожди у моей матери! — закричал этот щенок, стараясь не смотреть ей в глаза. — Я хочу поговорить с Флэшмен-багатуром.

Видно было, что руки у нее прямо чешутся, чтобы его встряхнуть, но мгновение спустя она глубоко поклонилась ему, сказала «салам» и дала мне возможность еще раз оценить ее фацию, когда неспешно покачивая бедрами вышла из комнаты, пока этот бесенок пытался меня разоружить. Я твердо сказал ему, что солдат никогда и никому не отдает своего оружия, но я дам ему посмотреть на него, если он также покажет мне свою саблю. Он так и сделал, а затем уставился на мою «перечницу»^[560], широко раскрыв глаза...

— Когда я стану мужчиной, — сказал он, — я буду солдатом Сиркара и тоже получу такой же пистолет.

Я спросил, почему британской армии, в не хальсы, и он покачал головой.

— Хальса — мятежные собаки. И, кроме того, британцы — лучшие солдаты в мире, так говорит Зинан-Хан.

— А кто такой Зинан-Хан?

— Это — один из моих учителей. Он был правофланговым-первого-эскадрона-Пятой-Бенгальской-кавалерийской-бригады-генерала-Сэйла-сагиба-в-Афганистане, — без запинки выпалил мальчишка (видимо, этот Зинан здорово его научил) и показал на меня. — Он видел тебя в форте Джелалабада и рассказывал мне, как ты убивал мусульман. У него только одна рука и нет пеншуна.

Ага, а теперь вот пенсия его нашла, даже с избытком, подумал я. Бывший совар из Бенгальской кавалерии, который имеет доступ к махарадже стоит нескольких монет в месяц. Я спросил, могу ли я увидеть Зинан-Хана.

— Да, если захочешь, но он слишком болтлив и всегда рассказывает одну и ту же историю — про гази, которого он убил в Тейзине. А ты убил многих гази? Расскажи мне про них!

Так что мне пришлось лгать несколько минут, а этот маленький кровожадный негодяй упивался описанием каждой отрубленной головы, не отводя от меня глаз, подперев свое личико кулачками. Затем он кивнул и сказал, что его дядя Джавахир, наверное, сумасшедший.

— Он хочет драться с британцами. Бхаи Рам говорит, что он дурак — и что муравей не может сражаться со слоном. Но мой дядя утверждает, что мы должны, иначе вы отберете у меня мою страну.

— Твой дядя ошибается, — сказал дипломатичный Флэши. — Будь это правдой, разве пришел бы я с миром? Нет, я пришел бы с мечом!

— Ты пришел с пистолетом, — заметил он очень серьезно.

— Это подарок, — вдохновленно сказал я, — который я подарю своему другу, когда буду покидать Лахор.

— У тебя есть в Лахоре друзья? — спросил мальчишка, нахмурившись.

— Теперь есть, — ответил я, подмигнув ему и спустя мгновение челюсть у него отвисла и он завизжал от восторга. Боже, ну разве я не делаю доброе дело для моей страны?

— Я получу его! Этот пистолет? О! О! — Он всплеснул руками от восторга. — А ты научишь меня своему боевому кличу? Ну, тому, который ты прокричал, когда я вбежал в твою комнату с саблей? — Маленькое личико сморщилось — он изо всех сил пытался вспомнить: — Ви... ска... си...?

Я озадачился было — но тут меня осенило: Висконсин! Боже, мой инстинкт самосохранения, должно быть, здорово работает, если я провизжал это, даже не осознавая, что делаю.

— О, это все безделица, махараджа. Знаете что — лучше я научу вас стрелять.

— Правда? Из этого пистолета? — Он просто задохнулся от восторга. — Тогда я смогу застрелить Лала Сингха!

Я вспомнил это имя — генерал, любовник махарани.

— А кто этот Лал Сингх, махараджа?

Он пожал плечами.

— О, один из наложников моей матери. — Заметьте, и это — в семь лет. — Он ненавидит меня, я даже не знаю почему. Все другие ее наложники любят меня и дарят мне игрушки и сладости. — Мальчик недоуменно покачал головой, подпрыгивая на одной ножке — несомненно, для того, чтобы лучше думалось. — Я не понимаю, для чего ей столько наложников? Даже слишком много...

— Может, у нее мерзнут ноги, осмелюсь предположить... послушайте, юноша — я имел в виду махараджа — может вам лучше вернуться к Мангле? Она будет...

—У Манглы тоже есть наложники, — снова забил этот фонтан скандала. — Но дядя Джавахир — ее фаворит. Знаешь, леди Энила сказала, что они делают? — Он прекратил прыгать и набрал побольше воздуха. — Леди Энила сказала, что они...

По счастью, прежде чем моя деликатность успела получить смертельный удар, неожиданно снова появилась Мангла (похоже, она просто подслушивала у замочной скважины) и проинформировала его болтливое величество, что его мать настоятельно требует его в зал дурбара. Он скорчил гримасу и с досады хлопнул себя по ляжке, но все же подчинился, мы обменялись прощальным «салам» и махараджа, наконец, позволил себя увести. К моему удивлению, Мангла не последовала за ним, а лишь закрыла двери и повернулась ко мне, достаточно холодно — она не выглядела и не говорила как рабыня.

— Его величество говорит как ребенок, — произнесла она, — не держите на него зла. Особенно, когда он говорит о своем дяде, визире Джавахире Сингхе.

И заметьте — ни тебе «сагиб», ни потупленного взгляда или скромного тона. Я оглядел ее всю — от расшитых персидских туфель и облегающих шелковых штанишек До хорошо заполненного корсажа и спокойного красивого лица, обрамленного тонкой вуалью, и придвинулся, чтобы Рассмотреть все поближе.

— Мне нет дела до вашего визиря, маленькая Мангла — засмеялся я. — Но если наш маленький тиран говорит правду, то... я завидую ему.

— Джавахир — не тот мужчина, которому стоит завидовать, — спокойно сказала она, глядя на меня этими дерзкими глазами газели, и тут меня достиг запах ее духов — да, хорошенькими благовониями пользуются здесь рабыни.

Я протянул руку и извлек из-под вуали ее блестящую черную косу, а она даже и не моргнула; кончиком ее я пощекотал девушке щеку, и тут она улыбнулась, дразняще приоткрыв губки.

— И, кроме того, зависть — последний из смертных грехов, который я ожидала увидеть у Флэшмен-багатура.

— Зато ты можешь угадать первый, а? — поинтересовался я, скользнув от груди к бедрам и не упуская возможности попробовать на вкус ее губы.

В ответ на это застенчивая малютка протянула руку, обняла меня и ее язычок протиснулся мне чуть ли не в глотку. И в тот же самый момент этот проклятый бесененок Далип забарабанил в дверь, требуя внимания.

— Пусть идет к черту! — буркнул я, уже охваченный возбуждением.

Еще секунду она ласкала меня — губами и рукой, прежде чем мягко отстраниться, блестя глазами.

— Да, я знаю первый, — промурлыкала она, даря мне прощальное прикосновение, — но сейчас не время...

— Неужели, о боже? Не обращай внимания на щенка — он устанет и уберется прочь...

— Дело не в этом. — Она уперлась руками мне в грудь качая головой. — Моя госпожа никогда не простит мне.

— Твоя госпожа? Какого дьявола?

— О, ты увидишь. — Она с милой гримаской разомкнула мои объятия: — Будь терпеливым, Флэшмен-багатур — помни, что слуга пьет последним, зато пьет дольше.

Ее язычок вновь пробежал по моим губам и затем она выскользнула из комнаты, прикрыв двери, под аккомпанемент пронзительных детских упреков, оставляя меня достаточно разочарованным, но все же в более приличной форме, чем я был все предыдущие дни. Для подъема духа ничего нет лучше, как наскоро потискать горячую цыпочку, да еще когда на горизонте определенно маячит более близкое знакомство. Так что бакенбарды — еще не все.

Но мне не позволили провести слишком много времени в бесплодных размышлениях, поскольку кто же теперь вошел в комнату, как не отважный Джасса, с весьма предательским видом, ни капельки не смущенный потоком проклятий, который я обрушил на его голову, интересуясь, где он был. «Занимался делами хузура», — вот и весь ответ. Впрочем, после этого он тщательно осмотрел обе комнаты, приподнимая занавески и кое-где простукивая панели — так что я вынужден был отметить, что эти индийские свиньи могут делать свое дело необычайно хорошо. Затем он вывел меня на маленький балкон, осмотрелся по сторонам и мягко спросил:

— Ты уже видел маленького раджу, а также девчонку его матери?

— Какого дьявола ты имеешь в виду?

— Говори потише, хузур. Женщина по имени Мангла — шпионка Май Джиндан и ее помощница во всех злых делах. Рабыня — но стоит за креслом своей госпожи в дурбаре и говорит с ней, когда захочет. Да, еще она обделывает свои собственные делишки и уже стала самой богатой женщиной в Лахоре. Подумай об этом, хузур. Она — шлюха Джавахира и, скорее всего, его предает. Несомненно, ее прислали, чтобы прощупать тебя... для разных целей.

Его рябое лицо растянулось в злой ухмылке и жестом он прервал мою попытку заговорить.

— Хузур, мы вместе влезли в это дело — ты и я. Если я говорю слишком прямо, не ставь мне это в вину. Они будут искать к тебе всякие подходы, эти людишки. И если у некоторых из них — нежные ручки и аппетитные грудки... Что ж, получай удовольствие, если тебе нравится, — проговорил этот щедрый мерзавец, — но всегда помни, каковы они. А теперь... мне надо посетить пару других мест. Скоро придут другие, чтобы обхаживать тебя, но персоны не такие приятные как Мангла, увы!

Черт побери его дерзость и благодарение Богу, что у меня есть такой ординарец. Следующие несколько часов апартаменты Флэшмена напоминали Лондонский мост во время Кентерберийской ярмарки. Первым прибыл высокий, статный древний придворный, великолепно одетый, словно сошедший с персидской картинки. Он пришел один, холодно извинился за вторжение и беспокойство — похоже, чувствовал себя он чертовски неловко. Его имя — Деван Динанат — было знакомо мне по пакетам Броудфута, где он значился как влиятельный советник Двора, близкий к партии мира, но с переменчивым характером. Его вопрос был простым: намеревается ли Сиркар вернуть Двору Лахора наследство Сучета? Я ответил, что про это станет известно, как только я обо всем доложу в Калькутту, где будет принято решение — после чего он посмотрел на меня со скрытым неудовольствием.

— В прошлом я имел счастье пользоваться доверием майора Броудфута, — прошипел он. — Вы также можете доверять мне. — И то и другое было дьявольской ложью. — Это сокровище пропадает зря, и его возвращение может послужить прецедентом для других пенджабских денег, которые в настоящее время находятся в... ах, под опекой британских властей. В руках нашего правительства эти деньги могли бы иметь стабилизирующий эффект. — Он имел в виду, что это золото поможет Джавахиру и Джинда порадовать хальсу. — И пару слов для меня о намерениях Хардинга-сагиба....

— Сожалею, сэр, — покачал я головой, — но я всего лишь адвокат.

— Молодой адвокат, — бросил он, — должен содействовать примирению так же, как торжеству Закона. Сокровище отойдет Гулабу, не так ли?

— Или вдове Сучета. Или же правительству махараджи. Если не будет удержано Калькуттой на какое-то время. Боюсь, что это все, что я могу пока сказать вам, сэр.

Я видел, что ему не понравился и, похоже, он намеревался сказать мне об этом, но тут его ушей достиг какой-то звук и он бросился в мою спальню, словно старая гончая. Я услышал, как за ним захлопнулась дверь и тут ко мне пожаловали новые гости: еще два рыцаря печального образа — Факир Азизуддин, толстый тяжеловес с проницательным взглядом и Бхаи Рам Сингх, маленький, живой, в очках на носу — верные члены партии мира, если верить содержимому пакетов Броудфута. Бхаи Рам, к тому же, был одним из тех, кто считает Джавахира дураком, по словам маленького Далипа.

Он и открыл бал, рассыпавшись в общих комплиментах о моей афганской службе.

— Но теперь вы прибыли к нам в ином качестве... как адвокат. Вы все еще служите в армии, но теперь работаете на майора Броудфута.

Бхаи Рам подмигнул мне, оглаживая свою белую бороду. Да, похоже, он также в курсе дел Джорджа. Я объяснил, что изучал право в Англии...

— В дворцовом суде, полагаю?

— Нет, сэр — фирма на Чансери-лейн^[561]. Надеюсь со временем стать барристером.

— Замечательно, — просто расцвел Бхаи Рам, лучась улыбкой, — я и сам немного изучал право. — Кто бы сомневался, подумал я, сыпь свои юридические заморочки. — Я как раз задавался вопросом, какие сложности могут возникнуть, если в этом деле Сучета будет доказано, что вдова является всего лишь сонаследницей.

Он изучающе улыбнулся мне, а я напустил на себя встревоженный вид и спросил, к чему это может привести.

— Я не знаю, — вежливо ответил он, — вот почему я и спрашиваю вас.

— Ну, сэр, — начал я, — ответ состоит в том, что этого никогда не случится. Если бы леди была потомком Сучета по прямой линии, и у нее имелась бы сестра — родственница венского пола в той же степени родства — тогда они могли получить его вместе. Как сонаследницы. Но она — его вдова. Так что подобный вопрос не возникает.

Теперь можешь забить эти вопросы себе в трубку и закурить ее, старый Чирибл^[562] — я не зря корпел в Симле над книгами с полотенцем на голове.

Он грустно выслушал меня и слегка пожав плечами, кивнул Факиру Азизуддину, который немедленно взорвался.

— Конечно, он законник! А ты думал, Броудфут пришлет сюда фермера? Если бы все дело было в юридических проблемах! Мы знаем, что это не так и он это знает! — Он ткнул в меня пальцем и наклонился вперед: — Почему вы здесь, сагиб? Только для того, чтобы потянуть время со всей этой юридической неразберихой? Разжечь надежды этого пьяного дурака Джавахира...

— Полегче, полегче, — попытался успокоить его Бхаи Рам.

— Полегче — и это на пороге войны? Когда Пять Рек готовятся потечь кровью? — Он со злостью повернулся ко мне. — Ради Бога, давайте говорить как разумные люди! Что думает Малки-лат^[563]? Может, он ожидает возможности оправдания, за то, что направит свои штыки по эту сторону Сатледжа? Если так, то неужели он сомневается, что получит такую возможность? Тогда почему же он не приходит прямо сейчас — и не решит все одним ударом? Забудьте ваши юридические хитрости, и ответьте нам!

Этот был разозлен не на шутку. То был первый пенджабец, который говорил напрямик. Я не хотел обманывать его, как Динаната, но выбора у меня не было.

— Хардинг-сагиб надеется на мир в Пенджабе, — ответил я.

Факир уставился на меня.

— Тогда скажите ему, что он напрасно на это надеется! — прорычал толстяк. — Эти сумасшедшие в Майан-Мире позаботятся обо всем! Убедите его, сагиб и тогда ваше путешествие будет не напрасным! — сказав это, он встал и двинулся к дверям в спальню^[564].

Бхаи Рам покачал головой.

— Это честный человек, да уж больно горяч. Простите его за прямоту, Флэшмен-сагиб — а меня за дерзость. — Он хохотнул. — Сонаследницы! Хи-хи! Не буду смущать вас, заставляя вспоминать, что говорили о правах наследования Брэктон и Блэкстон^[565]. — Он поднялся и положил свою пухлую руку мне на плечо. — Но я вот что скажу. Какова бы ни была цель вашего пребывания здесь — о, конечно, же, вопрос о наследстве! — сделайте для нас, все, что сможете. — Он грустно посмотрел на меня. — Закончится тем, что это будет уже Британский Пенджаб — в этом можно быть уверенным. Позвольте же нам, чтобы это произошло как можно более безболезненно. — Он слабо улыбнулся. — Это принесет нам порядок, но мало прибыли вашей Компании. Возможно, это невеликодушно с моей стороны, но смею предположить, что именно в этом причина нерешительности лорда Хардинга.

Он двинулся было к выходу, но задержался у дверей.

— Простите, — но этот ваш ординарец-патан... вы давно его знаете?

Сбитый с толку, я ответил, что недолго, но это — проверенный человек.

Он кивнул.

— Ах так... будет ли мне позволено предложить вам дополнительно услуги двух моих собственных людей? — Он хотел обставить меня своими шпиками. — Без сомнения, всего лишь излишняя предосторожность... но ваша безопасность очень важна. Конечно, они будут почти незаметны.

Можете себе представить, как меня это вдохновило — если этой хитрой старой палке кажется, что я в опасности, Для меня этого вполне достаточно; я был уверен, что он не хочет мне зла — ведь Броудфут пометил его A3^[566]. Так что, изображая беспечность, я ответил, что буду весьма обязан, заверив его, что чувствую себя в Лахоре столь же безопасно, как в Калькутте, Лондоне или даже в Висконсине, ха-ха. Он изумленно посмотрел на меня, сказал, что проследит за этим и оставил меня истекающим потом от редкого беспокойства, которое было вскоре прервано моим последним посетителем.

Это был жирный елейный негодяй с масляными глазками, некто Тедж Сингх, вошедший в сопровождении пары лакеев; он горячо приветствовал меня как брата-воина — на боку у него бренчала усыпанная драгоценностями сабля необычайных размеров, а мундир словно был покрыт золотой коркой, которую венчали знаки отличия генерала хальсы. Он был полон описаниями моих афганских подвигов и настоял на том, чтобы преподнести мне шелковый наряд — не только как почетное платье, объяснил он, но и как более практичную для местной жары одежду. Толстяк так лебезил, что я бы не удивился, если бы шелковое платье оказалось отравленным, но когда он, наконец, откланялся, заверяя меня в своей вечной дружбе и преданности, я решил, что этот мой гость просто хотел подстелить себе соломки — на всякий случай. Одежда действительно была хороша; я быстро разделся и натянул ее, наслаждаясь прохладой шелка и сосредотачиваясь на делах текущего дня.

Броудфут и Джасса оказались правы: меня почтили вниманием самые разные люди. Особо поражало их нетерпение — ведь официально меня еще тут не было и не будет, пока меня по всем правилам не представят дурбару, но гости уже налетели, как воробьи на крупу. Мотивы большинства были предельно ясны: они разглядели, что мое адвокатское прикрытие — сплошной обман и распознали во мне агента Броудфута. Но знаки внимания, оказываемые ими, говорили о том, что они считают меня кем-то важным, особенно этот большой чин из хальсы. Если бы чертов старый Бхаи Рам не проявил бы столь сильной озабоченности моей безопасностью, можно было полагать, что все встретили меня с радостью. К тому же у меня появились очередные новости для Броудфута, причем стоящие — похоже, Второму посланию к Фессалоникийцам предстояло отфрахтовать целый поток информации. Я прошел к прикроватному столику, взял Библию в руки — и от удивления уронил.

Записка, которую я вложил в нее неполные два часа назад пропала! А поскольку я не покидал комнаты, посланцем Броудфута мог быть только один из моих посетителей.

Сперва я подумал на Джассу, но после отбросил эту мысль — ведь если бы это было так, Джордж сказал бы мне. Динанат и Факир Азизуддин оба прошли через мою спальню... но именно они представлялись наименее вероятными кандидатурами. Теджа Сингха я не упускал из виду, но не мог сказать того же о двух его лакеях — или о двух малышках-горничных. Маленький Далип исключался, Бхаи Рам не приближался к моей постели, впрочем, как и Мангла... а жаль. Может она могла прокрасться в спальню потихоньку, пока я болтал с Далипом за аркой? Я заново провернул в голове все детали, пока расправлялся с плотным ужином, мечтая о том, чтобы это все же оказалась Мангла и гадая, придет ли она снова... ночь обещала быть скучной и одинокой и я проклинал индийский протокол, из-за которого я вынужден был торчать, так сказать, за пурдахом^[567], пока меня не представят в дурбаре, что могло случиться не ранее завтрашнего дня.

Снаружи к тому времени стемнело, но горничные (снова в рабочем тандеме — несомненно, для того, чтобы избежать приставаний) зажгли лампы и огромные бабочки бились о москитную сетку, когда я, наконец, устроился с «Замком Капризов» в сотый раз наслаждаясь отрывком, в котором старого Фоллиота уговаривают среди голозадых статуй Венеры... что заставило меня вновь подумать о Мангле, так что я начал было бесплодно размышлять о том, какая из девяносто семи позиций для любви, которым научила меня Фетнаб, удовлетворила бы ее лучше всего, как вдруг почувствовал, что вентилятор-пунка остановился.

Опять этот старый пень носом клюет, подумал я и, взбешенный, крикнул, без результата, вскочил с постели, схватил плетку и вышел, чтобы задать ему порядочную взбучку. Но его коврик в уголке был пуст. Никого не было и в коридоре, который заканчивался лестницей, ведущей на другой этаж. Лишь несколько ламп разгоняли мрак. Я позвал Джассу. В ответ — эхо. На мгновение я остановился. Было чертовски тихо — ни звука ниоткуда. И тут в первый раз шелковая рубашка прилипла у меня к спине.

Я вернулся в комнату и прислушался, но по-прежнему не было ни звука, кроме возни бабочек за занавеской. Конечно, дворец Квабах достаточно велик и я не имел понятия, где именно внутри него нахожусь, но все же можно было ожидать хоть какого-то шума... отдаленных голосов или музыки. Я прошел за перегородку, на маленький балкончик и выглянул поверх мраморной балюстрады; высота была порядочной — по крайней мере этажа в четыре. У меня засосало под ложечкой. Слышалось только едва уловимое журчание фонтана в маленьком дворике, далеко внизу и в темноте едва белела плитка, которой он был вымощен. Стены же, окружавшие двор были черны, а вокруг не было ни огонька.

Я почувствовал, что весь дрожу, причем отнюдь не от ночной прохлады. Мурашки пробегали по коже от неожиданного ужаса, охватившего меня в этой зловещей темноте, и я хотел уже спешно вернуться в свою комнату, когда вдруг увидал нечто, от чего у меня волосы встали дыбом на загривке.

Далеко внизу, во дворе, на бледном мраморе возле фонтана, появилась тень, которой там раньше не было. Я пригляделся, содрогаясь от страха и понял, что это человек в черной одежде; его запрокинутое вверх лицо терялось во мраке. Он посмотрел прямо на мой балкон, а затем вновь отступил в тень и двор опустел.

В одно мгновение я покинул балкон и прижался к стене. Вы скажете, что я уже начал пугаться теней — и я соглашусь с вами, добавив только, что за каждой тенью скрывается нечто вполне материальное, причем в данном случае это «нечто» вряд ли просто вышло на вечернюю прогулку. Я замер у открытой двери, готовясь нырнуть в проход, ведущий в уют и относительную безопасность моих комнат — и тут мои ноги словно приросли к земле. В дальнем конце коридора в слабом отблеске света, я увидел приближающиеся темные фигуры, среди которых посверкивала сталь.

Я метнулся назад, захлопнув дверь, лихорадочно озираясь в поисках хоть какой-то дыры, чтобы улизнуть, зная, что ее нет. Не было времени даже схватить мою «перечницу»; через секунду они уже будут на пороге — не оставалось ничего, кроме как забиться за раздвижную перегородку на балконе и, дрожа прижаться к балюстраде. Я услышал как распахнулись двери и люди ворвались в мои апартаменты. В панике, я ни о чем не думая, перелез через край балюстрады и прижался к стене, держась за столбики снаружи, изо всех сил упираясь пальцами ног и стараясь не думать о жуткой тьме, раскинувшейся подо мной, а из моей комнаты доносились тяжелые шаги и хриплые голоса.

Конечно, все это было безнадежно. В любой момент они могли выскочить на балкон и разглядеть меня между перилами балюстрады — я уже почти слышал их триумфальные крики, и ощущал холод стали, обрушивающейся на мои пальцы, чтобы отправить меня вниз, к ужасной смерти. Я присел и скорчился, цепляясь как мартышка, и стараясь заглянуть под балкон — Боже, да там была массивная каменная подпорка, поддерживающая его и всего в нескольких дюймах! Я просунул туда ногу и в течении одного ужасного мгновения повис на руках, прежде чем мне удалось закинуть другую ногу и, изогнувшись, ухватиться за эту подпорку так, что в конце-концов я повис на ней вниз головой, как чертов ленивец на ветке, а моя прекрасная шелковая рубаха сбилась вокруг моей шеи.

Я не говорил вам, что боюсь высоты? Эта зияющая бездна, казалось, просто тянула меня вниз, заставляя разжать руки — несмотря на то, что я изо всех сил цеплялся лодыжками и мокрыми от пота пальцами. Нужно было как-нибудь извернуться головой вверх на этой подпорке. Но стоило мне пошевелиться, как прямо надо мной раздался голос, и носок сапога появился между перилами всего лишь в ярде от моей перевернутой физиономии. Хвала Небесам, что столбики балюстрады отбрасывали широкую полосу тени, которая укрыла меня, когда он что-то прокричал вниз — и только тут я вспомнил про чертового Ромео под балконом во дворике, который должен был видеть все мои акробатические трюки...

— Эй, Нурла-бей — что там с феринджи? — прокричал голос надо мной — хриплое карканье на пушту, и я словно услышал, как от страшного напряжения скрипят мои мускулы — вот-вот меня обнаружат.

— Он выходил пару минут назад, Гурдана-Хан, — послышался ответ (Иисусе, до земли, похоже, целая миля!). — А потом он снова вошел внутрь.

Неужели он меня не заметил? Обдумывая это позже — трудно сосредоточиться когда висишь головой вниз под балконом, на котором стоят убийцы — я сообразил, что он, наверное, отвернулся или расслабился именно в тот момент, когда я совершал свой прыжок к славе, а поскольку моя рубаха была темно-зеленой, то позже не смог заметить меня в глубокой тени под балконом. Я вцепился в подпорку, молча всхлипывая, пока Гурдана-Хан клялся семью озерами ада, что меня нет в комнате, а значит, где же, дьявол побери, я могу быть?

— Может у него дар становиться невидимым? — предположил парень во дворе. — Все англичане — великие алхимики.

Гурдана проклял свои глаза, и я вдруг подумал, что это, наверное, и есть кризис, во время которого, как говорил Броудфут, я могу произнести в разговоре волшебное слово «Висконсин». Конечно же, у меня и в мыслях не было вступать в разговор, даже когда Гурдана затопал ногами в ярости и обратился к своим сообщникам.

— Найдите его! Проверьте каждую щель, каждый угол во дворце! Стойте — он мог отправиться в зал дурбара!

— Чтобы попасться на глаза самому Джавахиру? — спросил кто-то.

— Это же лучшее место для убежища, дурак! Даже регент не прикажет перерезать глотку англичанину прямо на совете дурбара. Прочь, ищите его! А ты, Нурла — обратно к воротам!

На долю секунды, пока он орал вниз, мне на глаза попались его рукава — и даже в скудном свете я безошибочно разглядел узор на них. Это была шотландская клетка 79-го полка, а значит Гурдана-Хан был тем самым офицером-патаном, которого я видел накануне. Боже милосердный, да меня ищет дворцовая гвардия!

Не могу понять, как мне удалось продержаться эти последние секунды, когда руки у меня словно жгло огнем и сводило судорогами. Еще меньше я помню о том, как я переворачивался на подпорке головой вверх, но все же мне это удалось и я уселся на нее, весь дрожа во мраке. Мои преследователи ушли и мне нужно было заставить себя вновь перелезть через балконные перила и постараться добраться куда-нибудь в безопасное место. Я знал, что попытка эта грозила смертью, но столь же смертельно опасным было и оставаться на месте, так что я сжался в комок, упираясь ногами в подпорку, как чертова горгулья с крыши собора, затем привстал и медленно протянул вверх дрожащую руку, слишком испуганный для того, чтобы сделать шаг, который должен был быть сделан...

И тут отвратительная морда показалась над балюстрадой и посмотрела на меня. Я заскулил от жути, ноги мои заскользили, я дико замахал руками, пытаясь уцепиться за воздух, поскольку уже начал падать — и тут жесткая рука вдруг ухватила меня за запястье, едва не выдернув руку из сустава. Две леденящие кровь секунды я раскачивался в воздухе, а потом вторая рука ухватила меня за предплечье и перетащила через балюстраду. Дрожащей массой я рухнул на балкон, а уродливое лицо Джассы склонилось надо мной.

Не помню, с чего начался наш разговор после того, как я вывернул тут же на пол свой ужин, поскольку я был охвачен таким паническим ужасом и шоком, когда не знаешь, что говоришь. Впрочем, я еще ухудшил ситуацию — после того, Как ко мне немного вернулась возможность передвигаться, я прополз в комнату чтобы в три добрых глотка опустошить мою пинтовую флягу с бренди, а Джасса в это время задавал массу дурацких вопросов.

Этот бренди был ошибкой. Если бы я был трезвым, то смог бы мыслить осознанно и дал бы патану возможность что-то мне рассказать. Но я слишком много выпил и результат не замедлил сказаться. Говоря словами бессмертного Томаса Хьюза, Флэши нализался как свинья. Когда я под градусом, да еще и перепуган до трясучки... ну, тут спрос с меня не велик. Здравый смысл утрачен, но странно то, что все остальное функционирует — способность ходить, видеть, слышать и прочее. В ушах у меня звенела фраза этого мерзавца в шотландской клетке, который хотел меня убить: «Зал дурбара — лучшее убежище!» Есть одна вещь, которую я всегда уважаю — трезвый или пьяный — это мнение профессионала и если мои «охотники» считают, что там я буду в безопасности, то ни Джасса, ни полсотни таких же патанов не помешают мне туда добраться. Наверное, он устал от попыток меня угомонить, поскольку, припоминаю, что даже вцепился ему в глотку, чтобы показать всю решительность моих намерений. Потом я помню, как шел, пошатываясь вдоль коридора, затем — вдоль другого, потом, по длинной винтовой лестнице, на которой с каждым шагом становилось все светлее. Звуки музыки все приближались и вот я оказался в широкой устланной коврами галерее, где всякие туземцы с любопытством оглядывались на меня, а я все смотрел на огромную люстру, горящую тысячью свечей, которая освещала большой круглый зал, где танцевали двое мужчин и женщина — три яркие блестящие фигуры, скользящие туда и сюда. В прикрытых занавесками ложах вдоль стен сидели зрители, все в весьма экстравагантных костюмах — ага, подумал я, маскарад в разгаре. Ну что ж, отлично, тогда я буду босоногим парнем в зеленом. Какая же это гадость — так пить.

— Флэшмен-багатур! Как, неужели вы получили парвану?

Я обернулся — ко мне по галерее шла Мангла. На ней была только удивленная улыбка — и больше почти ничего.

Конечно, наряд был замечательным; в нем она напоминала танцовщицу из первосортного борделя (что, впрочем, было недалеко от истины). Низко на бедрах у нее был черный пояс, повязанный так, что концы его болтались взад-вперед возле лодыжек, а ноги были обнажены; ее внушительный бюст был едва прикрыт газовым корсажем, волосы черным конским хвостом свисали до талии, на ногах звенели браслеты, а на пальцах были надеты серебряные кастаньеты. Впечатляющий вид — можете мне поверить. На такое всегда приятно посмотреть, особенно, когда ты только что свесился из окна, избегая встречи с парнями, пришедшими взыскать должок.

— Боюсь, что парваны у меня нет, — проговорил я, — эх, ну и привлекательный же у тебя наряд! Ну, ладно ... это случайно не дурбар?

— Да, это он — ты хочешь встретиться с их высочествами? — Она подошла ближе, с любопытством глядя на меня. — С тобой все в порядке, багатур? Ты весь дрожишь! Может, ты заболел?

— Ни капельки! — буркнул я. — Всего-то прошелся по ночному холодку... прохладно, не правда ли?

Какой-то пьяный инстинкт твердил мне, что стоит умолчать о моем приключении на балконе, по крайне мере, до того, как я встречу представителя высшей власти. Она сказала, что мне нужно что-то согревающее и лакей, обслуживающий гостей в галерее, вложил мне в руку кубок. От выпитого бренди и испуга меня мучила жажда — не меньше, чем верблюда, так что я выпил залпом — один и другой. Это было сухое красное вино с какими-то экзотическими пряностями. Представьте, мне сразу похорошело. Еще парочку, подумал я, и пусть зовут этих черномазых с балкона! Я ухватил новую порцию, но Мангла с хитрой улыбкой положила ладонь мне на руку.

— Это уже твой третий кубок, багатур. Будь осторожен. Это... сильное возбуждающее, а ночь еще только начинается. Отдохни немного.

Я не обратил на это внимания. По мере того как содержимое кубка усваивалось, я чувствовал себя все уютнее среди света и музыки, да еще с такой соблазнительной гурией рядом. Пока мы смотрели на танцоров, я обнял ее за талию. Некоторые гости, сидящие в ложах, хлопали музыкантам и бросали им серебро; другие ели, пили и болтали — судя по всему это была веселая вечеринка, причем большинство женщин, подобно Мангле, были в весьма откровенных нарядах. Один смуглый красавчик, обнаженный до пояса, поддерживал другого гуляку, который, шатаясь, пытался пройти через зал; смех и голоса становились все громче, на одной-двух кабинках занавески уже целомудренно закрылись... и ни одного патана поблизости.

— Их высочества веселятся, — сказала Мангла, — по крайней мере, один из них. — Мужской голос злобно прокричал где-то внизу, но музыка и веселье не прерывались. — Не волнуйся, тебя встретят с радостью — и присоединяйся к нашим забавам.

Отлично, подумал я, мы славно позабавим друг-друга в одном из этих занавешенных закоулков — и позволил ей вести меня вниз по резной лестнице, пока мы не спустились на открытое место по одну сторону зала, где стояли буфеты, наполненные всякими деликатесами и напитками. Рассерженный мужской голос продолжал звучать, пока мы спускались, а затем и сам его хозяин показался среди столов: высокий, хорошо сложенный парень, вполне симпатичный по индийским меркам, с кудрявой бородой и усами, в большом, усеянном драгоценностями тюрбане на голове и тонких шелковых панталонах. Он изрядно мотался, держа в одной руке кубок, а другой обняв за шею чернокожую красотку, которая помогала ему приподняться с пола. Перед ним стояли Динанат и Азизуддин, угрюмые и злые, а он все орал им в лицо, пьяно заикаясь.

— Скажи им убираться к дьяволу! Что они думают — визирь им какой-нибудь муджби^[568], чтобы прибегать по первому зову! Пусть сами придут ко мне — и чтобы вели себя поскромнее! Подонки хальсы! Сыновья свиней и сов! Может они думают, что правят здесь?

— Они знают это, — резко бросил Азизуддин, — продолжайте настаивать на своем сумасшествии — и они докажут вам это.

— Измена! — заревел пьяный и швырнул в него кубок, который пролетел в нескольких ярдах от цели, а сам бросавший опрокинулся бы навзничь, если бы его не поддержала черная шлюха.

Он пьяно вцепился в нее, продолжая с пеной у рта и на растрепанной бороде вопить, что он — визирь и они не дерзнут...

— А что их остановит? — спокойно поинтересовался Азизуддин, — ваша дворцовая гвардия, которую хальса пообещала разорвать пушками, если только вам удастся сбежать? Попробуйте, мой принц, и увидите, что ваши гвардейцы станут вашими же тюремщиками!

— Лжец! — завопил его собеседник, а затем от гнева и проклятий вдруг ударился в плач, бормоча что-то о том, как хорошо он им всем платит, по пол-лакха каждому генералу и они все будут стоять за него, потому что британцы готовы съесть хальсу живьем. — О, да британцы идут на нас уже сейчас! — кричал он. — Разве эти дураки не знают про это?

— Они знают, что вы так говорите — но это неправда, — очень серьезно сказал Динанат, — мой принц, это же глупо. Вы же знаете, что завтра должны пойти к хальсе, чтобы ответить за смерть Пешоры... если вы поговорите с ними честно, все может закончиться хорошо...

Он подошел ближе и заговорил тише, но настойчивее, а этот пьяница все дергался и причитал, а затем, черт побери, вдруг и вовсе потерял интерес к разговору, начав тискать свою черную красотку. Эти забавы, похоже, интересовали его гораздо больше и он скреб лапами с таким пылом, что в конце концов эта пьяная парочка вновь сползла на пол у подножия лестницы, а Динанат с Азизуддином стояли, потеряв дар речи. На минуту пьянчужка приподнял свою рожу с груди подружки бормоча Динанату, что не рискнет идти к хальсе, что они затаили на него зло — а затем вновь вернулся к своему занятию, пытаясь взгромоздиться на черную шлюху, так что тюрбан уже еле держался у него на голове.

Мы с Манглой стояли лишь на несколько ступенек выше их, и я подумал — да-а, в Виндзоре такое не часто увидишь. Удивительнее же всего было то, что никто другой в зале дурбара не обращал на все это ни малейшего внимания. Пока пьяный регент зажимал в углу свою шлюху, а заодно то рычал, то всхлипывал на своих советников, танец достиг своей кульминации и завершился, музыканты раскланялись и с достоинством удалились, зрители аплодировали. Я взглянул на Манглу, но она пожала плечами.

— Это — раджа Джавахир Сингх, визирь, — сказала она, показывая на этого клоуна в тюрбане. — Хочешь, чтобы тебя ему представили?

Теперь он опять поднялся на ноги, крича, чтобы ему принесли выпить, и черная девушка поддерживала чашу, пока он пил, захлебываясь и фыркая. Азизуддин с отвращением развернулся на каблуках и Динанат последовал за ним к одной из кабинок. Джавахир отбросил чашу, зашатался и, чтобы удержаться на ногах, ухватился за стол. Он звал их вернуться и тут его взгляд упал на нас. Он тупо вытаращился и рванулся вперед.

— Мангла! — завопил он, — Мангла, ах ты сука! А это кто?..

— Это — британский посол, Флэшмен-сагиб, — холодно сказала она.

Джавахир смотрел на меня, глупо хлопая глазами, а затем вдруг какая-то мысль промелькнула в его глазах и он разразился громким смехом, вопя, что он был прав — британцы уже пришли.

— Смотри, Динанат! Гляди, Азизуддин! Британцы уже здесь! — Он закружился, приближаясь к ним словно бы в каком-то медленном танце, выкрикивая тонким голосом сквозь смех. — Разве я лгу? Смотрите — здесь шпион!

Динанат с Азизуддином оглянулись, стоя у входа в одну из лож и когда Джавахир оступился и упал, а Мангла уже проводила меня к основанию лестницы, я заметил, что Динанат весь побелел от гнева — стыд и потеря лица перед иностранцем, видите ли. Танцы прекратились и музыка смолкла, народ оборачивался посмотреть, а на помощь Джавахиру уже бежали лакеи, но он отмахнулся от них и собрав последние силы вновь указал на меня.

— Британский шпион! Дерьмо! Бандиты из твоей Компании придут, чтобы уничтожить нас, не так ли? Разбойники, вилайяти^[569], паразиты! — Он переводил взгляд с меня на Динаната. — Ай-и, британцы придут — они получат повод прийти! — прохрипел он, тыча в меня пальцем, но тут его увели, а он все вопил и смеялся.

Мангла хлопнула в ладоши и музыка заиграла вновь, люди вернулись к своим занятиям, потихоньку обсуждая происшедшее — совсем как у нас дома, когда дядя Перси случайно переберет лишнего.

Осмелюсь сказать, что даже мне стало стыдно, но так как во мне побулькивали пара кварт бренди вперемешку со здешним пойлом, я печалился недолго. Джавахир был в точности таким, как его описывали, но у меня появились гораздо более важные причины для беспокойства. Во-первых, я снова страшно захотел пить, а во-вторых, вдруг ощутил такое жгучее желание, что даже если бы мне на глаза попалась леди Сэйл, то она показалась бы мне весьма привлекательной, со всем своим ревматизмом и прочими прелестями. Несомненно, и в том, и в другом был виноват напиток, предложенный мне Манглой; ну что ж, она на себе испытает все последствия... а вот и она, сладкая маленькая плутовка, рядом с кабинкой, у которой стоят Динанат с Азизуддином. Я наклонился было к ней, втайне заранее торжествуя, но тут какая-то женщина в ложе вдругспросила, приподняв занавеску:

— Так это и есть твой Флэшмен? Дай-ка мне поглядеть на него.

Я удивленно повернулся — меня поразили не столько слова, сколько ее вызывающий, высокомерный тон. Мангла отступила на шаг и с легким жестом представляя меня, произнесла: «Флэшмен-сагиб, кунвари»^[570]. И этот титул показал мне, что я нахожусь в присутствии достойной махарани Джиндан, индийской Венеры, Мессалины наших дней и некоронованной королевы Пенджаба.

В своих мемуарах я уже писал о привлекательности женского пола и отмечал, как редко это зависит исключительно от красоты. Конечно, бывают и такие красотки, от которых просто дух захватывает — вроде Элспет, Лолы и Ехоналы, — и хочется, не теряя ни секунды, затащить их в кусты. Бывал и классические создания (например, Энджи Бердетт-Koуттс или австрийская императрица), которые с виду привлекательны не более, чем холодный суп, но сильно воздействуй на эстетические чувства. А еще есть обыкновенные Джейн, которые могут заняться любовью прямо в монастыре. В любом случае, видите ли — Афродита или гувернантка — магия различна и всегда есть немного какого-то уникального шарма, некого шлейфа личной женской привлекательности, которую трудно описать. Что касается Май Джиндан, то у нее он, можно сказать, тянулся на целую милю: она просто была самой похотливой шлюхой, какую я только видел в своей жизни.

Заметьте, когда видишь молодую женщину с пропорциями самой эротичной индийской статуи, развалившуюся на подушках и на две трети пьяной, а мускулистый борец при этом натирает ей спину маслом, то можно мигом прийти к определенным выводам. Да эту женщину можно было замотать в полотно и поставить в ряд певчих церковного хора — и все равно рано или поздно ее бы вывезли из города верхом на палке^[571]. Вы слышали о сластолюбцах, чьи пороки отражаются у них на лице — как на моем, например, но мне-то уже восемьдесят. А ей было всего двадцать с небольшим и вожделение сквозило в каждой черточке ее лица: идеальная красота, обретшая плоть, изящные очертания губ и ноздрей, глаза, слегка опухшие от выпивки и жажда удовольствий под маской падшего ангела — боже, как она была привлекательна. Она напоминала чувственные картины Иезавели и Далилы, которые религиозные художники писали с таким энтузиазмом. Арнольду бы хватило в ней тем для проповедей до конца жизни. Ее глаза были огромными, шаловливыми и слегка косили. Взгляд у нее был отсутствующий и слегка пресыщенный, что можно было объяснить пьянством или недавним вниманием борца — но когда я поклонился, они несколько расширились, то ли от пьяного интереса, то ли от неудовлетворенной страсти — похоже для нее это было одно и то же.

Судя по размеру ее рук и ног, она была довольно небольшого роста, слегка кофейного цвета и отлично сложена под тонким слоем жирка — тунг-биби, как говорят местные, то есть «плотная леди». Как и Мангла, она была одета танцовщицей, в темно-красную шелковую набедренную повязку и прозрачный корсаж, но вместо браслетов ее руки и ноги были увиты повязками из тончайшего газа, расшитыми блестками, а ее каштановые волосы покрывала драгоценная сетка.

Если бы не видеть, как она отчаянно поглощает вино и мужчин, можно было бы подумать, что Май Джиндан — совсем другая женщина; Броудфут ошибался, когда думал, что бурный образ жизни повлиял на ее ум. При необходимости она могла быть изворотливой, решительной и жестокой, а еще она была настоящей актрисой и отличным мимом — таланты, которые ей удалось развить еще тогда, когда она была звездой непристойных приватных развлечений старого Ранджита.

Но теперь, похоже, она была слишком обессилена выпивкой, так что смогла лишь приподняться на локте, знаком отсылая своего массажиста, чтобы получше рассмотреть меня. Она делала это так медленно, оглядывая меня с ног головы — что напоминало мне барак для рабов на Мадагаскаре, когда меня так никто и не купил — черт бы их всех подрал. На этот раз, однако, как можно было судить по женскому щебету, раздавшемуся сразу после того, как она снова откинулась на подушки, рынок принял меня более благосклонно.

— Ты была права, Мангла... он такой большой! — она издала короткий пьяный смешок, добавив еще одно нескромное замечание, которое я не хотел бы переводить. — Ну, что же, мы должны устроить его поудобнее... помогите ему снять это платье... а теперь иди и сядь сюда, рядом со мной. А ты — убирайся... — Это адресовалось борцу, который поспешно отсаламился и удалился. — Ты тоже, Мангла..., задерни занавески... я хочу поговорить с этим огромным англичанином.

Похоже, речь пойдет не о наследстве Сучета — судя по тому, как она раскинулась на подушках и улыбнулась мне поверх своего бокала. Конечно, я слышал, что она любит играть, но подобное неформальное отношение граничило с фамильярностью. Заметьте, я ничего не имел против, даже если она была пьяна как валлийская свиноматка и разлила большую часть своего бокала прямо на себя. Если какой-нибудь осел скажет вам, что нет ничего более безвкусного, чем пьяная красавица, я только смогу ответить, что она все же более привлекательна, чем трезвая сельская учительница. Я как раз уже подумывал помочь ей освободиться от мокрых тряпок, когда Мангла опередила меня, входя с полотенцем, так что я вежливо отступил, и тут обнаружил, что ко мне обращается высокий молодой придворный с сияющей улыбкой. Он произнес настоящую маленькую речь, приветствуя меня при дворе в Лахоре и выражая надежду, что мое пребывание здесь будет приятным.

Его звали Лал Сингх, и я до сих пор высоко оцениваю его стиль. В конце-концов, именно он был главным любовником Джиндан, и это его возлюбленная вела себя как пьяная торговка. А теперь ее, в deshabille^[572], вытирали в присутствии иностранца, которого она собиралась вот-вот затащить к себе в койку. Это нисколько не помешало Лалу Сингху поздравить меня с моими подвигами в Афганистане и, заодно, вовлечь в разговор с Тедж Сингхом, тем самым коротышкой-военным, с которым я познакомился сегодня вечером. Он подскочил, радостно улыбаясь и начал рассказывать, как мне исключительно идет наряд, который он подарил. К этому времени я уже начал чувствовать, что мне немного не по себе. Еще бы — чудом уцелеть от покушения убийц — как давно, казалось, это было — накачаться укрепляющими жидкостями и (как я полагал) афродизиаком, совершить прогулку с полуголой рабыней, быть публично оскорбленным самим визирем Пенджаба и затем попасть в бесстыдные объятия этой ловушки для плоти — его развратной сестрицы. А теперь я, более или менее связно, обсуждал достоинства последних образцов ракет Конгрива^[573] с двумя опытными военными, меж тем как всего в ярде от нас королеву-регентшу, несмотря на ее пьяные протесты, вытирали полотенцами слуги, а за спиной у меня несколько молодых парней в тюрбанах и коротких штанах танцевали какой-то дикий балет, и оркестр наяривал изо всех сил.

Конечно, я был в Лахоре новичком и ничего не знал о простоте здешних нравов. Например, я не знал, что раньше, когда Лал Сингх с Джавахиром ссорились у всех на глазах, махарани решила проблему, подарив каждому из них по обнаженной гурии и потребовав от обоих сейчас же повысить себе настроение, оказав честь ее подаркам — причем здесь и сейчас. Что они и сделали. Я говорю это, чтобы вы не подумали, что моя собственная ситуация была чем-то из ряда вон выходящим.

— Мы должны будем поговорить подробнее, — произнес Лал Сингх, беря меня за руку. — Вы видите, как обстоят здесь дела. Это не может продолжаться вечно — уверен, что и Хардинг-сагиб понимает это. Мы с ним немного переписываемся — через вашего уважаемого шефа, майора Броудфута. — Он ослепил меня очередной своей улыбкой, весь сплошная борода и сверкающие зубы. — Оба они очень практичные и знающие люди. Вы пользуетесь их доверием, так скажите — какую цену они бы полагали справедливой... за Пенджаб?

Ну, да я был пьян и он знал это — оттого и задавал мне этот невероятный, предательский вопрос, в надежде, что моя реакция что-то ему подскажет. Однако, несмотря на пьяный дурман, я знал что Лал Сингх умный, возможно даже отчаянный человек, и что лучшим способом ответить будет задать вопрос ему самому. Так что я сказал:

— Как, разве кто-нибудь его продает?

На что он снова подарил мне долгую улыбку, а маленький Тедж даже перестал сопеть; а потом Лал Сингх хлопнул меня по плечу.

— Мы побольше поговорим днем, — сказал он. — Ночь создана для удовольствий. Не хотите ли немного опиума? Нет? Кашмирский опиум — лучший, который только можно купить — как и кашмирские женщины. Я бы предложил вам одну или даже парочку. Но боюсь, что моей госпоже Джиндан это не понравится. Вы вызвали некоторые ожидания в этой области, мистер Флэшмен, как вы уже, я уверен, успели заметить. — Его улыбка была столь легкой и открытой, словно он только что сказал, что махарани пригласила меня на чашечку чаю. — Могу ли я предложить укрепляющее средство? — он подозвал слугу и мне вручили еще один кубок с лучшим старым Вдохновителем Манглы, который я осторожно пригубил. — Вижу, вы относитесь к нему с большим почтением, чем этот невозможный горький пьяница — наш визирь. Вы только посмотрите, багатур... и пожалейте нас.

Теперь снова показался Джавахир, который, шатаясь, проходил перед ложей Джиндан, а его черная подружка безуспешно пыталась, помочь ему держаться прямо. Он издал какую-то длинную тираду против Динаната, а Джиндан, похоже, уже настолько протрезвела благодаря помощи Манглы, что прямо сказала ему, хотя и икая, чтобы он взял себя в руки и больше не пил.

— Будь мужчиной, — сказала она и указала на его шлюху. — Лучше вон попрактикуйся с ней... как ведут себя мужчины среди мужчин. Иди... тащи ее в кровать. Наберись мужества!

— А завтра? — крикнул он, падая перед ней на колени.

На него накатил очередной приступ рыданий и он раскачивался взад и вперед.

— А завтра, — сказала она с пьяной легкостью, — ты пойдешь к хальсе...

— Но я не могу, — заскулил он, — они разорвут меня на клочки!

— Ты пойдешь, братец. И поговоришь с ними. Помирись с ними... и все будет хорошо...

— А ты пойдешь со мной? — умолял он. — Ты и ребенок?

— Будь уверен... мы все пойдем. Лал и Тедж... и Мангла. — Тут ее сонный взгляд наткнулся на меня. — И Большой Англичанин тоже... он расскажет Малки-лату и Джанги-лату^[574], как войска встречают своего визиря. Как приветствуют его! — Она осушила свою чашу, вновь разлив вино. — Так что все узнают... что в Лахоре правит мужчина!

Взгляд Джавахира опять стал пустым, а лицо было похоже на мордочку испуганной обезьянки и все залито слезами. Думаю, что он просто не замечал меня, так как все тянулся к Джиндан, хрипло шепча:

— А потом — мы двинемся на британцев? Захватим их врасплох...

— Как будет угодно Богу, — улыбнулась она и снова посмотрела на меня — в это мгновение она вовсе не казалась пьяной; ее лицо разгладилось, говорила она легко и мягко, словно капризному ребенку: — Но сначала хальса. Ты должен принести им подарки... обещания заплатить...

— Но... но... как я смогу заплатить? Где мне...

— Помни, в Дели достаточно сокровищ, — сказала она и в третий раз посмотрела на меня. — Пообещай им их.

— Возможно... если я отдам им это? — Он порылся в своем поясе и вытащил маленький ящичек на цепочке. — Я надену его завтра...

— Почему бы и нет? Но я должна надеть его сегодня ночью. — Джиндан, смеясь, выхватила ящичек у брата и держала так, чтобы он не мог до него добраться. — Нет, нет — погоди! Это для танца! Ты ведь хочешь этого, мой маленький братик-который-мечтает-быть-мне-совсем-не-братиком? М-м? — Свободной рукой она обвила его за шею и поцеловала в губы. — Завтра — это завтра... а сейчас еще ночь, так что будем получать удовольствие, а?

Она кивнула Мангле, которая хлопнула в ладоши. Музыка стихла, танцоры очистили сцену, а большинство гостей начало расходиться. Джавахир растянулся на подушках рядом с Джиндан, склонив к ней голову.

— Вот кто нами правит, — прошептал Лал Сингх прямо мне в ухо. — Неужели Хардинг-сагиб одобрит это, как вы думаете? Так до встречи завтра, Флэшмен-сагиб.

Тедж Сингх снова сально захихикал и подтолкнул меня.

— Знаете, как говорится: «Перед Сатледжем живут братья и сестры, а за Сутледжем — только соперники».

И он вышел вместе с Лалом Сингхом.

Не знаю, какого черта он имел в виду — к тому же в моем тогдашнем состоянии мне было не до этого. Все эти болтуны лишь отвлекали меня от общества этой замечательной шлюхи, которая пока напрасно тратила свои таланты, успокаивая скулеж дурачка-братца, прижимая его к своей великолепной груди и заливая вино в глотку ему и себе. Мне очень хотелось быть с ней, но даже когда Мангла подошла; чтобы проводить меня в соседнюю кабинку, я не слишком отвлекся: догадываюсь, что мой вкус достаточно груб, но я готов был предоставить госпоже весь пыл, который не сумела бы удовлетворить ее служанка. Поскольку она оставила занавеси открытыми и подозвала слугу, чтобы он снабжал меня выпивкой во время представления, которое как раз начиналось. Как я уже сказал, большая часть придворных вроде бы удалилась, оставив махараии и ее избранных приближенных буйствовать с актерами.

Первой была труппа кашмирских девушек — маленьких живых созданий в серебристых доспехах, с луками и игрушечными копьями, представлявших пародию на военные учения, которые вывели бы из себя весь Генеральный штаб, перепугав его лошадей. Мангла рассказала мне, что это — старинная история, времен Ранджита: девушки были его телохранителями, с которыми старый пакостник и воевал целые ночи напролет.

Затем было серьезное представление индийских борцов — лучших в мире, за исключением Камберленда, мускулистых молодых парней, стремительных как молнии, все — в напряжении мысли и сухожилий, — ничего похожего на грубое топтание турок или невыразимую вульгарность японцев. Как я заметил, во время этого номера Джиндан вроде как бы очнулась от своей летаргии и неуверенно поднялась на ноги, чтобы поаплодировать проигравшим и предложить победителям выпить из ее чаши, а сама тем временем их похлопывала и поглаживала. Их место заняли борцы-женщины, настоящие шлюхи, которые боролись голыми (еще одна из фантазий старого Ранджита) с борцами-мужчинами, а кашмирские девушки, сидя вокруг на полу, подбадривали их, а затем также начали бороться друг с другом до победного конца, в то время как оркестр сопровождал это все соответствующей музыкой. Через некоторое время все они оказались на полу, что существенно помешало следующей труппе танцующих девочек и мальчиков, которые выпорхнули на сцену под шаловливую музыку, напоминающую польку.

Можете мне не верить, но я не слишком-то одобряю оргии. Не то чтоб меня можно было назвать ханжой, но я считаю, что настоящий англичанин имеет право устроить бордель в своем замке, в котором может вести себя соответствующим образом — то есть развлекаться со столькими красотками, сколько ему нравится, но никаких групповых сцен, которые так любят жители Востока. Я имею в виду вовсе не непристойность всего происходящего, а лишь компанию пьяных дикарей, которые, улюлюкая и лягаясь, громоздятся в черт знает какую кучу-малу, в то время как я пытаюсь сосредоточиться и показать, на что способен. Конечно же, на настоящую вакханалию стоит поглядеть, но я согласен с разборчивыми лягушатниками, которые считают, что лишь человек, лишенный вкуса, вводит это в привычку.

В дурной компании плохому научишься, особенно если ты распален как бык из Терви и под завязку накачан любовным зельем; Мангле тоже придется участвовать в действе, если мне не удастся вытащить ее из этого бедлама. Я как раз озирался по сторонам, разыскивая ее, когда с пола раздался пьяный хор приветственных голосов и Джиндан, покачиваясь, вышла из своей ложи, поддерживаемая парой своих мальчиков-танцовщиков. Она оттолкнула их, сделала несколько неверных шагов, выставляя на показ свои бедра и крутя своим маленьким тугим задом. Бордовые концы ее набедренной повязки развевались, она коротко хихикала, поворачиваясь и притопывая, а потом — сцепляя руки над головой, в то время как зрители подхватили ритм, в дело вступили там-тамы и грянули цимбалы.

Тогда я впервые и увидал Кох-и-Нур, который вспыхивал в ее пупке, по мере того как ее живот то втягивался, то напрягался. Но он не удержал моего внимания надолго, потому что, танцуя, она выкрикнула что-то через плечо и тут же один из ее маленьких танцовщиков подскочил сзади, заскользил руками по ее спине и расстегнув корсаж, упавший на пол. Он ласкал Джиндан, та медленно отступала к нему, а потом развернулась, и они оказались лицом к лицу. Пара извивалась, тесно прижавшись друг к другу, под восхищенные возгласы зрителей, а музыка играла все быстрее. Наконец, он начал потихоньку отдаляться от нее; пот стекал по его телу — и, черт меня раздери! — если теперь камень не был уже в его пупке! Я не понимал, каким дьявольским образом им удалось это проделать — может какая-то шведская гимнастика. Мальчик завопил и сделал триумфальный пируэт, а Джиндан осела на руки одного из борцов, хихикая, в то время как он гладил и целовал ее. Одна из кашмирских девчонок подскочила к мальчику, обхватила его за талию и завертелась перед ним — черт побери, если мне на этот раз было лучше видно, но затем она также отошла в сторону с камнем на теле, поворачиваясь, чтобы дать зрителям посмотреть на него, а затем снова завертелась с каким-то юношей — эта парочка извивалась так, что могла бы и мертвого поставить на ноги — но может он был слишком неопытен в такого рода играх, или же что-нибудь отвлекло их внимание, потому что бриллиант выскользнул и покатился по полу под вздохи и возгласы разочарования.

Я смотрел на это все со смешанным чувством пьяного восторга и недоверия, попивая очередную порцию освежающего, и думал: погодите только, вернусь в Белгрейвию^[575] — научу там всех новым танцевальным фигурам! Когда я опять посмотрел на сцену, там опять была Джиндан, которая с диким смехом извивалась в руках другого мальчишки-танцовщика, а огромный камень снова горел на ее теле — ага, подумал я, кто-то должен водить в этой игре. Она выхватила у мальчика чашу с вином, осушила ее и швырнула через плечо, а затем вдруг принялась танцевать прямо передо мной. Ее смуглая, совершенная фигура, напоминающая песочные часы, блестела как будто натертая маслом, на ногах и руках мерцали драгоценные камни. Неожиданно она резко задвигала своими обнаженными боками в такт ритмичным ударам там-тама, мучительно медленно проводя унизанными самоцветами пальцами по бедрам, приподняв свои полные круглые груди и ухмыляясь мне прямо в лицо маской раскрашенной шлюхи.

— Хочешь получить его, англичанин? Или мне приберечь его для Лала — или для Джавахира? Иди и возьми его, гора-сагиб, мой английский багатур?

Можете мне не верить, но тут я вспомнил строчку, написанную одним поэтом — полагаю, елизаветинской эпохи — который, должно быть, видел подобное же представление, так как написал: «трепет свободный в движениях каждых ее»^[576]. Я и сам бы не мог сказать лучше, подумалось мне. Я сделал героическую попытку броситься к Джиндан и грохнулся на четвереньки, но эта милая предусмотрительная девушка присела передо мной; руки ее были раскинуты по бокам, дрожь пробегала по ее мышцам от кончиков пальцев до плеч и далее, груди плясали передо мной, и я вцепился в нее с благодарным криком. Она взвизгнула, то ли от наслаждения, то ли говоря: «Нечестная игра!» — сорвала с себя набедренную повязку и, накинув ее мне на шею, притянула мое лицо к своим полуоткрытым губам.

— Возьми его, англичанин! — задыхаясь прошептала она, а затем прижалась ко мне всей грудью, и целуя меня так, словно я был бифштексом, а она голодала уже целую неделю. Я так и не понял, у кого все же хватило ума задернуть занавеску, потому что вдруг мы оказались одни. Я стоял, а она висела на мне — ее ноги обнимали мои бедра. Джиндан забормотала что-то, когда я уложил ее и не спеша отправился в поход, ать-два, придерживаясь ритма, отбиваемого тамтамами. Боюсь, что я нарушил правила, так как убрал камень руками, прежде, чем он успел мне что-нибудь повредить. Сомневаюсь, что она это заметила — во всяком случае, виду не подала.

Я не мог думать, так мне понравились подобные танцы, по крайней мере, до тех пор, пока мы вновь не присоединились к остальным — полагаю, через час или около того. Мне кажется, что мы пили в промежутках и бессвязно разговаривали. Большая часть этих бесед выветрилась из памяти, но смутно припоминаю, что она рассказывала, как предлагала отправить маленького Далипа, когда тот подрастет, в английскую частную школу. Я ответил — замечательно, посмотри, что подобное заведение сделало из меня, но к дьяволу всякие мысли, о том, чтобы после поступать в Оксфорд — это гнездо книжных червей и мерзавцев. А главное — черт побери, какие упражнения она делает для пупка, чтобы удержать в нем камень? Она пробовала научить меня, хихикая над моими невероятными попытками извиваться, которые всегда заканчивались тем, что она оказывалась верхом на мне, а я чувствовал себя как жеребец с брошенными поводьями на королевских скачках, которому осталось пробежать еще фарлонг^[577]. Посреди этого она выкрикнула какой-то приказ: две кашмирских девушки заскочили в ложу и принялись хлестать ее стеблями тростника. Я бы назвал такое поведение слегка бесцеремонным — но все же она была у себя дома.

Джиндан заснула сразу, лишь только мы прибыли в пункт назначения, растянувшись прямо на мне. Девчонки перестали стегать ее и, хихикая, начали жаться друг к другу. Я выгнал их и, уложив махарани, думал уже и сам пристроиться подремать, как вдруг за занавеской раздалось щебетание женских голосов, и девчонки снова, хихикая, заглянули внутрь. К тому времени, как их госпожа проснется, сказали они, их долг проследить, чтобы я был чистым, сияющим, слегка напомаженным и готовым к дальнейшей службе. «Да подите вы!» — крикнул было я, но они настаивали, с почтением прикрыв спящую регентшу шалью, прежде, чем возобновить свои приставания ко мне, приговаривая, что меня нужно помыть, причесать, надушить и сделать привлекательным, иначе их просто выгонят.

Я понял, что в покое меня не оставят и, ругаясь, выкарабкался из ложи, предупредив, что их госпожа будет недовольна — ведь я был абсолютно истощен после наших скачек.

— Обождите пока мы вас помоем, — захихикала одна из гурий, — вы заставите ее просить пощады.

Я в этом сомневался, но все же сказал им показывать дорогу; они повели меня, поддерживая с обеих сторон, так как я все еще с трудом переставлял ноги. За занавесками зала дурбара теперь было пусто, огромная люстра была погашена и лишь одинокие свечи на стенах создавали заводи света во мраке. Девушки провели меня по ступенькам, сквозь слабо освещенный проход и дальше вниз по короткой лестнице — в большую комнату, отделанную камнем и мрамором, подобно турецким баням; вдоль ее стен и на потолке лежала глубокая тень, но в центре была небольшая площадка, вымощенная кафельными плитками, на которой стояла ванна, полная воды, поверх которой струился пар. Тут же стояла жаровня, рядом с которой были разложены полотенца, а все пространство вокруг ванны было уставлено флаконами ароматических масел, душистого мыла и шампуней; все вместе это представляло самую роскошную купальню, которую только можно было себе вообразить. Я спросил, не здесь ли купается и сама махарани.

— Не махарани, — ответила одна из кашмирских уточек, — это ванна леди Чаунд Каур, да пребудет с ней мир.

— Она даже лучше, чем ванная комната нашей госпожи, — добавила другая, — и специально резервируется для того, кто удостаивается подобной чести.

Девчонка игриво пощекотала меня, а ее подружка стянула с меня рубаху, воскликнув в восхищении:

— И впрямь багатур! О, счастливая Май Джиндан!

Счастливой она будет, если сможет что выжать из меня, после того как я искупаюсь с вами двумя, думал я, рассматривая их пьяным взглядом. Девицы, отложив в сторону свои луки, стрелы и игрушечные копья, снимали серебряные юбочки и нагрудники. Они были хорошенькими нимфами, и было много забав и хихиканья пока мы забирались в ванну. Она была глубиной в три фута, при площади в семь, и до половины наполнена теплой водой, в которую я с наслаждением погрузил свое измученное тело. Одна из кашмирочек при этом осторожно вытирала губкой мне лицо и голову, а вторая принялась за мои ноги и понемногу поднималась от ступней к лодыжкам и икрам. Ты в верном фарватере, подумал я, прикрыв глаза и размышляя, как здорово проводил время Гарун-аль-Рашид^[578]. Интересно, не надоедало ли ему это иногда так, что он начинал мечтать о жизни веселого возчика или о здоровом труде на свежем воздухе сельской фермы. Вы никогда бы не увидели Флэши ищущим приключений на улицах Багдада, если бы дома его всегда ожидало подобное чудо из воды и мыльной пены...

Эта милая девчонка уже терла мои колени, а я, закатив глаза, рассматривал потолок, весь покрытый цветными персидскими фресками. В центре была картина, изображавшая какого-то малого с толстой шеей, сидящего под навесом, который возвышался над целой толпой бородатых валла, с мольбой протягивающих к нему руки. Да, это в твоем вкусе, кто бы ты ни был — какой-то сикхский набоб... и это напомнило мне ряд имен, которые я с трудом заучил по пакетам Броудфута: Хиира Сингх и Дихан Сингх, Сучет Сингх и Баггерлагс Сингх, и Чаунд Каур... Чаунд Каур? Где же я уже слышал это имя?.. Ну да, всего лишь несколько минут назад, из уст моих гурий — это же ее ванна. И тут вдруг какая-то смутная мысль, блуждающая в моем отуманенном мозгу, неожиданно дала яркую вспышку — особенно когда я услышал плеск воды и кашмирка, бросив массировать мне ноги, начала вдруг выбираться из ванны... Ванна Чаунд Каур... Чаунд Каур, которую раздавило камнем во время купания!

Если бы девица, моющая мои волосы действовала менее резко, то я бы уже был покойником, но когда ее подруга выбралась из воды, она вдруг бросила мою голову, словно это был горячий кирпич. Я погрузился в воду и вынырнул, отплевываясь — чтобы увидеть ее уже на кафельных плитках, а краем глаза заметил, что огромная картина на потолке вдруг содрогнулась с ужасающим скрежетом. На секунду я замер и, наверное, лишь инстинкт гальванизировал мои ослабевшие мускулы настолько, что я буквально вылетел из воды и, извернувшись, приземлился у края ванны, вцепившись рукой в лодыжку одной из девчонок. Это позволило мне не свалиться обратно и потихоньку выбраться на покрытый плиткой пол, в то время как она снова шлепнулась в воду, а ее крик ужаса затерялся в оглушающем грохоте, напоминающем рев лавины, за которым последовал сильнейший удар, потрясший, наверное все здание, а плитки перед моим лицом выскочили из своих пазов. Испуганно вскрикнув, я откатился в сторону, растянувшись на мокром полу и оглянулся, не веря своим глазам.

На месте ванны лежала плоская каменная глыба, заткнувшая емкость с водой подобно огромной пробке, аккурат вровень с окружающими его плитками. От этого огромного камня, позвякивая и раскачиваясь, тянулись толстые ржавые цепи, уходящие в зияющую дыру в расписном потолке. Пена, сбившаяся в узких промежутках между упавшей плитой и стенками бассейна, волной обдала меня — поначалу розовая, она на глазах приобретала зловещий багровый цвет. За ванной другая кашмирская девчонка скорчилась у колонны, ее рот все еще был широко распахнут от крика. Она развернулась и бросилась бежать, вода брызгами стекала с ее обнаженного тела, и вдруг остановилась как вкопанная — ее всхлипывания сменились ужасным воем.

Трое мужчин выступили из тени по эту сторону комнаты, в их руках мерцали обнаженные ятаганы. Они были одеты лишь в просторные серые полотняные штаны и большие широкие капюшоны, надвинутые так глубоко, что их лица были неразличимы. Девушка метнулась прочь от них, рыдая и закрывая лицо руками; она поскользнулась и упала на мокрых плитках, попыталась уползти — а они все стояли как недвижные серые статуи. Затем один из них выступи вперед, слегка размахнувшись клинком. Девушке удалось подняться и она попыталась снова броситься прочь, но прежде чем ступила хоть шаг, клинок ятагана вонзился ей в спину. Его острие, подобно жуткой серебристой игле, высунулось между ее грудей, и девушка ничком повалилась на каменный пол. Затем трое в сером двинулись вперед, все также в мертвой тишине. Это были опытные убийцы: двое из них зашли так, чтобы атаковать меня сбоку, а третий шел прямо на меня, выставив вперед залитый кровью клинок. Я повернулся было, чтобы броситься наутек, но тоже поскользнулся и растянулся во весь рост.

В трусости есть свои преимущества. Без нее я бы точно погиб, ибо она натолкнула меня, ослепленного паникой, попробовать нечто, о чем ни один здравомыслящий человек даже бы и не подумал. Отважный мужчина вскочил бы на ноги, чтобы бежать или броситься на ближайшего из врагов с голыми руками; но только Флэши, хлопнувшийся задом прямо на разбросанные игрушечные доспехи девушек, пришло в голову схватить один из маленьких луков, выудить из остатков золоченой мишуры стрелу и, лихорадочно натянув тетиву, пустить ее в сторону убийцы, который уже прыжками несся ко мне от тела девушки, размахивая окровавленным ятаганом. Этот лук был всего лишь хрупкой игрушкой, но тетива у него была тугая, а эта маленькая стрелка, наверное, была остра как шило, поскольку вошла ему в диафрагму по самое оперение; мой преследователь согнулся, хрипя, и его ятаган звякнул о плитки рядом со мной. Я схватил клинок, думая, что все же погиб, поскольку один из атакующих с фланга уже замахнулся своим ятаганом. Мне удалось отбить его удар и я метнулся в сторону, ожидая, что острие его товарища вот-вот воткнется мне в спину. За мной раздался вопль и лязг стали, тут я споткнулся и, перекатившись через плечо, снова вскочил на ноги, рубя вслепую и, как идиот, взывая о помощи.

И не зря я сотрясал воздух — помощь пришла. Второй убийца сбоку от меня отчаянно попытался парировать удар хайберского ножа, сверкнувшего в руке нового действующего лица, что для ятагана было все равно, что выходить с охотничьим ружьем против винтовки. Один удар — и лезвие ятагана разлетелось на куски, еще один — и его владелец рухнул с раскроенным черепом. Последний же нападавший, удар которого мне удалось отвести, отпрыгнул и как заяц бросился бежать, намереваясь укрыться в полосе тени. Мой спаситель без ненужной суеты повернулся в его сторону, и резко взмахнув рукой, метнул вдогонку свой хайберский нож. Перевернувшись в воздухе, он вонзился в спину беглеца, который, врезавшись в колонну, медленно сполз по ней на пол. А ведь каких-то двадцать секунд назад мне мирно терли колени!

Человек в плаще прошел мимо меня, выдернул свой нож и выругался, когда кровь брызнула ему на одежду — и только тут я понял, что это снова была темно-красная шотландская клетка 79-го полка. Он повернулся, присев, чтобы ополоснуть нож в воде, собравшейся поверх плитки, и некоторое время рассматривал руины на месте бассейна, огромный камень, который в него рухнул и болтающиеся цепи.

— Да будь я сукиным сыном, — воскликнул он, — так вот, что они сделали со старой леди Чаунд Каур! Неудивительно, что нам так и не удалось обнаружить ее тело — полагаю, мало что от него осталось, после того, как эта штука грянулась сверху. — Он остановился и рявкнул на меня: — Ну же, сэр? Так и собираетесь стоять тут с голым задом, чтобы умереть от холода? Или предпочитаете все же смыться, прежде чем сюда пожалует коронер^[579]?

Слова были английскими. Акцент — чисто американским. 

VI

Поскольку мне приходилось видеть уроженца Уэльса, который в цилиндре на голове вел в бой полк зулусов, а сам я участвовал в стычках с апачами в боевой раскраске и набедренной повязке, то осмелюсь сказать, я не очень-то удивился, услышав, что Гурдана-Хан, типичный хайберский горец, может так чисто говорить на языке Братца Джонатана^[580]. Говорю вам, в прежние времена встречались чертовски интересные люди. Но признайте; что сами обстоятельства были несколько необычными, так что, возможно, я и простоял несколько секунд, выпучив глаза, прежде, чем протянуть руку за своей рубахой. Тут на меня накатила реакция и меня вырвало, а мой спаситель, между тем, стоял и с суровостью нонконформиста^[581] взирал на три мертвых тела в балахонах и маленькую белую фигурку бедной кашмирской шлюхи, вокруг которой по мокрому полу растекалась кровь. Я сказал «бедная шлюха», хотя она из кожи вон вылезла, чтобы меня расплющило как камбалу... Человек, которого я подстрелил, корчился, стеная в агонии.

— Пусть себе подыхает, — рявкнул Гурдана-Хан, — не переношу жестокого обращения с женщинами! Идем отсюда!

Он зашагал к лестнице, скрывающейся в тени на противоположной стороне ванной комнаты, нетерпеливо приговаривая, чтобы я следовал за ним. Мы поднялись по ступеням и он потащил меня по долгим милям коридоров и переходов, абсолютно игнорируя мои бессвязные вопросы. Затем мы пересекли зал с высокими потолками, который стерегли воины-туземцы в черном платье и, наконец, вошли в просторную и самую удобную комнату на земле, напоминающую холостяцкое логово в доброй старой Англии, с гравюрами и кубками на стенах, книжными шкафами и прекрасными удобными стульями с кожаной обивкой. Я дрожал от холода, испуга и удивления. Гурдана-Хан усадил меня, накинул на ноги шаль и наполнил два порядочных кубка — ячменным виски, если вам интересно. Он отложил свой хайберский нож и стянул с головы пуггари. Он по-прежнему выглядел настоящим патаном — с коротко стриженной головой, ястребиным лицом и седоватой бородой, пока не рявкнул «slainte»^[582], и первым поднял свою кружку, прикрыв перед тем шею странным металлическим воротником, который так удивил меня накануне — Боже, неужели же с того времени прошло всего двенадцать часов? Выпив, он поглядел на меня сверху вниз, словно директор школы на первоклассника.

— А теперь слушайте, мистер Флэшмен — где вы, дьявол побери, были этим вечером? Мы перерыли весь дворец, Даже, черт возьми, заглянули под вашу кровать! Что скажете, сэр?

Я ничего не понимал — все, что я знал было: кто-то хотел меня убить и, если бы не этот парень... так значит, я рисковал: жизнью, вися под балконом в то самое время, когда он со всей своей бандой искал меня, чтобы защитить! Я убрал свой стакан подальше от клацающих зубов.

— Я... Я вышел прогуляться. Но... кто вы такой?

— Александр Кэмпбелл Гарднер! — коротко бросил он. — Бывший артиллерийский инструктор хальсы, а теперь командир гвардии махараджи, с недавнего времени — к вашим услугам; и думаю, что вам повезло!

— Но вы же американец!

— Он самый. — Его глаза уткнулись мне в лицо как два буравчика. — Из штата Висконсин.

Должно быть, я выглядел полным идиотом, поскольку он вновь приложил к шее свою железную штуковину, глотнул виски и проскрипел:

— Ну что, сэр? Вы же произнесли это слово, как вас и должен был научить Броудфут, в момент опасности. Вы спрашиваете, когда? Да, черт побери, при маленьком махарадже, а потом снова, при старом Раме Сингхе! Это дошло до меня — не имеет значения, каким способом — я сразу бросился вам на помощь, а вас и след простыл! Затем я услышал, что вы с махарани играете в Дьявола и Невинность! Ну разве это разумно, учитывая, что Джавахир Сингх готов перерезать вам глотку? — Он осушил свой стакан, положил свой металлический зажим на стол и спросил: — Как вы догадались, что он следит за вами?

От этой тирады я впал в полное недоумение.

— Я ничего такого не знаю! Мистер Гарднер, я совсем запутался...

— Полковник Гарднер! Так зачем же тогда, ко всем чертям, вы подняли тревогу? Твердили этот проклятый «Висконсин» каждому встречному!

— Неужели? Возможно, я произнес это слово по неосторожности...

— По неосторожности? Клянусь моей душой, мистер Флэшмен!

— Но я не понимаю... все это какое-то сумасшествие! Почему Джавахир хочет убить меня? Он же меня даже не знает — я просто встретил его случайно, к тому же — пьяным в стельку! — Ужасная мысль вдруг осенила меня. — Но это же не были его люди — это были слуги махарани! Ее рабыни! Они и заманили меня в этот проклятый бассейн! Наверное, она приказал им...

— Да как осмелились вы, сэр! — Господи, помоги, именно так он и сказал, даже его бакенбарды ощетинились. — Предположить, что она могла... Как, после... после всех милостей, которые она оказала вам? Хорошенькое это было бы дельце! Говорю вам, девчонки-кашмирки были подкуплены Джавахиром и только Джавахиром — а эти негодяи с ятаганами были посланы позже, чтобы заставить девушек навеки замолчать, после того, как они сделают свое дело. Думаете, я их не знаю? «Махарани» — скажете тоже! — Гарднер был в настоящем бешенстве. — Я еще не говорил, — продолжал он, — что она принадлежит к числу тех молоденьких женщин, которых я бы с удовольствием познакомил бы со своей матерью... да как вы могли предположить подобное, сэр! — Он почти рычал на меня. — При всех ее слабостях — которыми вы сполна воспользовались — Май Джиндан остается прелестной и доброй леди, а также единственной надеждой этой забытой Богом страны после смерти Ранджита Сингха! Клянусь громом, помните об этом, если хотите остаться со мной друзьями!

Похоже, я не был одинок в своих симпатиях к этой леди, хотя у него они носили скорее платонический характер. Однако я по-прежнему блуждал в темноте.

— Очень хорошо, вы говорите, что это Джавахир — но какого дьявола он хочет убить меня?

— Потому что он хочет войны с британцами! А самый надежный способ ее начать, это выпустить кишки британскому эмиссару прямо здесь, в Лахоре! Послушай же парень, Гауг перескочит через Сатледж с пятьюдесятью тысячами штыков раньше, чем ты произнесешь «Джек Робинсон» — Компания и хальса сцепятся в драке... именно этого и хочет Джавахир — неужели ты не видишь?

Я не видел и честно признался в этом.

— Если он хочет войны — почему он просто не прикажет хальсе вторгнуться в Индию? Неужели они готовы воевать с нами?

— Да конечно же, готовы, только не с Джавахиром во главе! Он не имеет на них влияния, так что единственный для него способ бросить пенджабскую армию в бой — если британцы нападут первыми. Но мы не собираемся оказывать ему подобной услуги, несмотря на то, что он постоянно провоцирует нас на границе — и Джавахир постепенно приходит в отчаяние. Он — банкрот, хальса ненавидит его и не верит ему, да к тому же готова живьем содрать с него кожу за убийство Пешоры. Они держат регента как заключенного, в его собственном дворце, и буквально зажали ему яйца в кулак! — Гарднер глубоко вздохнул. — Разве вы не знаете этого, мистер Флэшмен? Джавахиру нужна война, прямо сейчас, чтобы занять чем-нибудь хальсу и спасти собственную шкуру. Вот почему он хотел тебя утопить в ванной сегодня ночью — это понятно, черт побери?

Ну что ж, это имело смысл. Похоже было на то, что все вокруг хотели этой проклятой войны, за исключением Хардинга и вашего покорного слуги — но теперь я видел, почему Джавахир хотел ее больше всех. Прошлым вечером я слышал мнение хальсы о регенте и видел его испуг. Так вот что он имел в виду, клянусь Богом, когда указал на меня и крикнул, что теперь у британцев будет причина прийти сюда — злобный, мерзкий ублюдок! Он просто сидел и ждал моего приезда... и вдруг ужасное, невероятное предположение зародилось во мне.

— Бог мой! Так Броудфут знал, что Джавахир попытается меня убить? И он послал меня для того, чтобы...

Мой собеседник разразился смехом.

— Хорошо же ты думаешь о своих благодетелях, а? Сперва Май Джиндан, теперь майор Броудфут! Нет, сэр — это не в его стиле! Конечно, если он и предвидел подобную возможность... — Он замолчал, нахмурился и покачал головой. — Нет, полагаю, что Джавахир придумал свой заговор в течении нескольких последних часов — должно быть ваше прибытие показалось ему даром небесным. И он бы воспользовался этим, если бы я не шел за вами по пятам с того самого момента, как вы ступили на порог зала дурбара. — Он недоверчиво надул щеки. — Все еще не могу забыть эту проклятую ванну. Полагаю, вам еще долго не захочется понежиться в мыльной пене.

Этого было достаточно, чтобы я вскочил на ноги, и снова схватился за графин, размышляя — Боже, в хорошенькое же гнездо тарантула сунул меня Броудфут! Я все еще не мог уложить всего этого в своем сознании — из-за событий последних нескольких часов у меня просто голова шла кругом. Может я всего лишь заснул за «Замком Капризов» и все остальное мне просто приснилось — моя акробатика под балконом, Мангла, Джавахир, дразнящий спектакль в зале дурбара, слияние с Джиндан в пьяном экстазе, ужасный вид падающего камня, страшный кровавый водоворот, который всего в одну минуту унес пять жизней, эта Немезида в шотландской клетке, со своим хайберским ножом и акцентом янки, чье виски я сейчас уничтожаю^[583]? Несколько запоздало я пробормотал слова благодарности, отметив, как Броудфуту повезло, что у него в Лахоре есть такой агент. Он щелкнул меня по лбу.

— Я никакой не его проклятый агент! Я — его друг. И, насколько позволяет мне мой долг перед махараджей, я поддерживаю британские интересы. Броудфут знает, что я всегда помогу, поэтому и дал этот пароль. — Он с трудом сдерживался. — По неосторожности, черт бы вас побрал! Но теперь все, мистер Флэшмен. С этих пор вы и я теперь пойдем каждый своей дорогой, и нигде и никогда вы не станете обращаться ко мне иначе, как к Гурдана-Хану...

— С этих пор? Но я возвращаюсь обратно. — Боже правый, да я не могу теперь оставаться здесь, с Джавахиром...

— Какого дьявола? Это твой долг, не так ли? Потому что если война и не начнется завтра, это еще не значит, что она не разразится позже. Конечно, это наконец случится — и вот тогда-то ты нужен будешь Броудфуту именно здесь. — Для того, кто не был человеком Броудфута, этот американец чертовски хорошо знал о моей миссии. — И, кроме того, после этой ночи у тебя будут развязаны руки. Этот случай в ванной сыграет свою роль — каждый теперь будет знать, что Джавахир пытался тебя убить — и почему он этого хочет. Но никто и словечка об этом не скажет — включая и тебя самого. — Видя, что я собираюсь возразить, он отрезал: — Ни слова! Это может вызвать скандал, который поможет Джавахиру начать войну так, как он этого хочет — так что молчок, мистер Флэшмен! И не бойтесь — теперь вы подзащитой Май Джиндан, так что Джавахир едва ли осмелится даже косо на вас посмотреть.

Я уже слышал такого рода утешения и раньше.

— А с чего это она будет меня защищать?

— Да ладно, не нужно со мной деликатничать, сэр! — Он погрозил мне пальцем, вылитый Дядюшка Сэм с кандагарской прической. — Вы достаточно хорошо знаете, почему, как это знает любой болтун в этом королевском борделе! Ну, конечно же, у нее есть для этого и свои политические резоны. Так что держи рот на замке и будь благодарен. — Он мрачно кивнул головой. — А теперь, если ты уже отдохнул, мы вернем тебя в твою квартиру. И больше не говори «Висконсин», пока это действительно не будет нужно. Джемадар, иддерао^[584]!

Младший офицер появился, словно по мановению волшебной палочки и Гарднер сказал ему, что с этих пор ко мне нужно представить несколько теней-сопровождающих. Он также поинтересовался, не ищет ли меня кто-нибудь и джемадар ответил, что только мой ординарец.

Гарднер нахмурился.

— А кто он такой — один из патанов Броудфута? Я не видел, чтобы он приехал вместе с тобой.

Я объяснил, что Джасса обладает привычкой исчезать именно в тот момент, когда более всего нужен, и что он не патан — да и не дервиш, каким пытается казаться.

— Дервиш? — Гарднер внимательно посмотрел на меня. — А как он выглядит?

Я описал Джассу, вплоть до шрама от прививок и он удивленно выругался, пройдясь по комнате.

— Это значит... нет, это невозможно! Я не слыхал о нем уже много лет — и даже, если у него такая прочная шея... А вы уверены, что он из людей Броудфута? И к тому же безбородый, а? Ну ладно, поглядим! Джемадар, найди мне этого ординарца! Скажи, что его требует хузур — да быстро! И если он спросит, скажешь, что я уехал в Майан-Мир. А вы садитесь, мистер Флэшмен... полагаю, вам будет интересно.

После всех событий этой ночи, я сомневался, что Лахор сможет меня еще чем-нибудь заинтересовать, но то, что последовало за этим, было самой удивительной встречей, из всех, которые я только видел — а ведь я, вы знаете, был при Аппоматтоксе^[585], видел как Бисмарк и Галл и бились на кулачках и держал дробовик, когда Хикок выступил против Уэсли Хардина. Но то, что произошло в комнате Гарднера, оставило все это далеко позади.

Мы молча ждали, пока, наконец, джемадар не постучал в дверь и Джасса, верткий как обычно, проскользнул внутрь. В ту же секунду, как его взгляд упал на угрюмую клетчатую фигуру он выпучил глаза, словно наступил на горячие угли, но затем все же опомнился и вопросительно взглянул на меня, в то время как Гарднер разглядывал его почти с восхищением.

— Неплохо, Джосайя, — наконец сказал он. — У тебя, должно быть, самая перегруженная грехами совесть к востоку от Суэца, но клянусь Господом, у тебя также и самый крепкий лоб. Я тебя и не узнал такого — ха, гладко обритого. — Его голос окреп почти до рева. — Ну, что это за игра? Говори, джилди^[586]!

— Не твое чертово дело! — резко бросил Джасса. — Я — политический агент на британской службе — спроси вот у него, если не веришь мне! А значит, тебе до меня не добраться, Алик Гарднер! Вот так!

Если бы это было сказано на пушту, я бы заметил, что это был хороший ответ. Несколько опрометчивый, поскольку был адресован Гарднеру, но именно такого и следовало бы ожидать от грубияна-хайберца. Но это было сказано на английском — причем с акцентом, еще более американским, чем у самого Гарднера! Я не мог поверить своим ушам — один чертов янки, выдающий себя за афганца — это еще полбеды, но двое? Причем второй — мой собственный помощник, милостью Броудфута... Так что вы не удивитесь, если я просто рот разинул от изумления? Тут Гарднер взорвался:

— Британский агент, лопни мои глаза! Если ты, лживый квакер, ты работаешь на Броудфута, то он просто не знает, кто ты такой на самом деле! Готов поклясться, что он об этом и не догадывается! Нет — потому что ты, Джосайя, исчез из Кабула раньше, чем туда вошли британцы — и правильно сделал! Секундар Бернс знал тебя — потому что ты, мерзавец, работал на две стороны! Поллок тоже знал тебя — он выгнал тебя из Бирмы, не так ли? Черт меня подери, если есть хоть один город между Рангуном и Басрой, в котором ты бы не оставил своих следов! Так что давай, говори, что ты задумал на этот раз?

— Я не буду тебе отвечать, — сказал Джасса. — Мистер Флэшмен, если вас это беспокоит, то меня — нет. Вы знаете, я агент майора Броудфута...

— Придержи язык, не то я тебе его вырву! — заревел Гарднер. — Говоришь, мне до тебя не добраться? Ну что ж, посмотрим! Вы знаете этого человека под именем Джассы, — повернулся он ко мне. — Ладно, тогда позвольте мне представить вам доктора Джосайю Харлана из Филадельфии, в прошлом — заяц с пакетбота, обманщик, фальшивомонетчик, шпион, изменник, революционер и эксперт в любой мерзости, которую только возможно придумать, а уж он-то это может, не так ли? Имейте в виду — это не обычный негодяй — он успел побывать принцем Гхора, не правда ли, Джосайя? И неофициальным губернатором Гуджрата, не говоря уже о том (и это — правда, Флэшмен), что был претендентом на трон Афганистана — никак не меньше! Знаете, как зовут этого красавчика в здешних горах? Человеком, Который Хотел Быть Королем! Он наклонился вперед, заложив большие пальцы рук за пояс, едва не касаясь своей челюстью лица Джассы. — Итак, у вас всего лишь одна минута на то, чтобы рассказать, для чего вы в Лахоре, доктор! И не говорите, что вы просто ординарец — честный и невинный, потому что вы никогда не были ни тем, ни другим!

Ни один мускул не дрогнул на уродливой рябой физиономии Джассы — он лишь повернулся ко мне с легким поклоном.

— Если не принимать во внимание оскорбления, часть того, о чем он говорит — правда. Я действительно был принцем Гхора — но память подводит полковника Гарднера. Он не сказал вам о том, что лорд Амхерст лично назначил меня хирургом вооруженных сил Ее Величества во время кампании в Бирме...

— Помощником хирурга, который воровал спирт в полевом госпитале артиллерийской части! — уточнил Гарднер.

— ... а так же о том, что я занимал высшие командные посты и был губернатором трех провинций во времена прошлого раджи, его величества Ранджита Сингха...

— Который выкинул тебя пинком под зад за подделку документов, ты, проклятый негодяй! Давай, расскажи еще, как ты был послом при дворе Дост-Мухаммеда, пытался разжечь в Афганистане революцию и предал его столько раз, что тот просто устал считать! Расскажи как ты подкупил Мухаммед-Хана, чтобы он отдал Пешавар сикхам! И о том, как ты набил себе карманы во время экспедиции в Кундуз, обманул Реффи-бея и собирался поднять звездно-полосатый флаг над Индийским Кавказом^[587], будь проклята твоя дерзость! — Он на секунду, прервался, чтобы набрать воздуха, в то время как Джасса стоял, хладнокровный как Рыба. — Но зачем тратить время? Лучше сразу расскажи, как ты вышел на Броудфута. Лично я с удовольствием об этом послушаю!

Джасса окинул его пристальным взглядом, как бы для того, чтобы увериться, что он не шутит, а потом обратился ко мне.

— Мистер Флэшмен, я должен принести вам свои объяснения, но никак не извинения. Почему я должен был что-то рассказывать вам, если этого не сделал ваш собственный начальник? Броудфут нанял меня еще год назад; не могу сказать, насколько хорошо он знал всю мою историю — да меня это и не волнует. Он знает свое дело и доверяет мне — иначе бы меня здесь не было. Если вы и сейчас сомневаетесь во мне, напишите ему обо всем, что услышали сегодня ночью... как и у любого человека, который глубоко замешан в дипломатию, у меня достаточно раздутая репутация...

— Причем столь постоянная, что переживет даже чертовы Гималаи! — язвительно ухмыльнулся Гарднер. — Если уж вы такой правдивый... отвечайте, где вы были сегодня ночью, пока Джавахир пытался убить Флэшмена?

Он был умен, этот Гарднер. Зная, насколько он разбирается в людях, ясно было, что он собирался задать этот вопрос одним из первых, но придержал, чтобы захватить Джассу врасплох. Это ему удалось: Джасса вытаращил глаза, переводя взгляд с Гарднера на меня и обратно, а затем прохрипел:

— Какого дьявола вы имеете в виду?

Гарднер объяснил ему все несколькими сердитыми фразами, внимательно следя за ним своими острыми глазами, а уж на Джассу стоило посмотреть. Всю напыщенность с него как ветром сдуло и все, что он мог, так только потереть лицо и пробормотать «Иисусе!», чтобы потом беспомощно повернуться ко мне.

— Я... Я не знаю... должно быть я спал, сэр! После того, как я втащил вас на балкон и вы двинулись в зал дурбара... ну, я подумал, что теперь вы останетесь там на всю ночь... — Он тщательно избегал моего взгляда. — Я... Я лег в кровать и встал только час тому назад, увидел, что вы еще не вернулись, начал расспрашивать, но никто вас не видел... затем джемадар нашел меня. Это чистая правда. — Он снова потер лицо и взглянул на Гарднера. — Боже, но не думаете же вы...

— Нет! — взревел Гарднер и кивнул головой на меня. — Кем бы ты ни был — а лиц у тебя много — ты все же не убийца. А если бы ты и был им, то сейчас бы оказался уже в гробу. Нет, Джосайя, — проговорил он с мрачным удовлетворением, — ты чертовски ленивый телохранитель — и я полагаю, что мистер Флэшмен также доложит об этом майору Броудфуту. А пока он получит ответ, вы сможете поостудить свой пыл в камере, доктор...

— Скорее в аду! — воскликнул Джасса, поворачиваясь ко мне. — Мистер Флэшмен... Не знаю, что сказать, сэр. Я подвел вас и знаю это — и мне очень жаль. Если майор Броудфут сочтет нужным отозвать меня — ну что же, так тому и быть. Но вот его это не касается. — Он указал на Гарднера. — Раз уж это его интересует, я на британской службе и пользуюсь соответствующим иммунитетом. И со всем почтением, сэр, несмотря на мой промах этой ночью... я все еще у вас на службе. Вы не должны выгонять меня, сэр.

Да, у меня был длинный день и длинная ночь. Шок от того, что мой афганский ординарец вдруг оказался американским врачом^[588] (и, несомненно, таким большим негодяем, как рассказал Гарднер), по сравнению с прочим все же казался мелочью — не большим шоком, чем знакомство с самим Гаднером. Одно было ясно — Джасса или Джосайя, был-таки человеком Броудфута и он был прав — я не мог выгнать его только из-за подозрений Гарднера. Я так и сказал и, к моему удивлению, Гарднер даже не раскричался на меня, хотя и одарил тяжелым взглядом.

— И это после всего, что я вам о нем рассказал? Ну, хорошо, сэр — тогда это ваше личное дело. Возможно, вам и не придется раскаиваться в этом решении, но лично я в этом сомневаюсь. — Он повернулся к Джассе. — Что же касается тебя, Джосайя... Не знаю, что снова привело тебя в Пенджаб в новой личине. Знаю только, что это не Джавахир или что-либо простенькое, типа работы британского агента... нет, это какие-то твои собственные грязные делишки, не так ли? Если так — забудьте о них, доктор, поскольку в противном случае, есть у вас иммунитет или нет, я отошлю вас к Броудфуту по воздуху — привяжу к дулу пушки и выстрелю в направлении Симлы. Можете быть в этом уверены. Доброй ночи, мистер Флэшмен.

Джемадар провел нас обратно в мои апартаменты через лабиринт коридоров, в котором царила путаница не меньше, чем в моих мыслях. Я устал как собака и, к тому же, все еще был испуган, так что у меня не было ни сил, ни желания расспрашивать о чем-либо моего новообретенного афгано-американского ординарца, который всю дорогу шепотом изливал на меня поток извинений и оправданий. Он бы никогда не простил себе, если бы со мной что-то случилось и я должен как можно быстрее написать Броудфуту, чтобы тот подтвердил его лояльность; он не успокоится, пока клевета Гарднера не будет опровергнута.

— Алик не желает мне вреда — мы знаем друг друга уже много лет, но дело, видите ли, в том, что он завистлив. Мы с ним оба американцы и тому подобное, но он до сих так и не поднялся, в то время как я был уже и принцем, и послом — как он и рассказывал. Конечно, потом судьба была уже не так добра ко мне, вот почему сейчас я берусь за любое достойное предложение... Боже у меня нет слов для извинения или оправдания, сэр, за мой прохлоп этой ночью... Что вы должны подумать, что подумает Броудфут? Скажем, я хотел бы, чтобы он узнал из-за чего я потерял свое губернаторство — это не из-за фальшивых денег, о нет, сэр! Просто, я практиковался в химии и один эксперимент пошел не так, как нужно...

Он все еще причитал, когда мы уже достигли моих дверей, где я был приятно удивлен, обнаружив двух крепких охранников, скорее всего присланных Бхаи Рам Сингхом. Джасса (с этой его уродливой рожей бандита с приграничья и таким же нарядом, я просто не мог думать о нем под другим именем) поклялся, что с этой самой минуты тоже будет наготове, ближе чем брат родной — и даже ляжет спать прямо здесь, на пороге в коридоре...

Я закрыл дверь. Голова у меня плыла от усталости и с минуту я отдыхал в благословенном одиночестве, прежде чем отправиться к арке, за которой была моя спальня, где по обе стороны от кровати мерцали две лампы. И тут я замер, а волосы на загривке у меня встали дыбом. Кто-то лежал в моей кровати, в воздухе разливался аромат духов и, прежде чем я успел двинуться с места или крикнуть, женский голос прошептал из темноты:

— Май Джиндан, наверное, наелась досыта, — сказала Мангла. — Уже почти рассвет.

Я подошел ближе, напрягая глаза. Она лежала абсолютно обнаженная, под тонкой вуалью из черного газа, покрывавшей ее словно простыня — этих пенджабцев нечему было учить на предмет эротических поз — уж можете мне поверить. Я, колебался, глядя на нее сверху вниз, и было видно, как я здорово устал, потому и спросил, абсолютно по-дурацки:

— Что ты здесь делаешь?

— Неужели ты не помнишь? — промурлыкала она и я увидел, как блеснули ее зубы, когда она улыбнулась мне, а ее черные волосы волной раскинулись по подушке. — После того, как поужинает госпожа, настает черед ее служанки.

— О, мой Бог! — сказал я. — Но я-то вовсе я не голоден.

— Да неужели? — прошептала она. — Тогда я должна разжечь тебе аппетит. — И она медленно и плавно опустилась передо мной, так что ее груди, обтянутые прозрачной вуалью, теперь торчали прямо перед моими глазами. — Тебе нравится, хузур?

Мгновение я колебался. Я был абсолютно измотан, годен разве что на живодерню и мечтал о сне больше, чем о спасении души. Но когда я посмотрел на магическую субстанцию, волнующуюся за тонкой тканью, то подумал — а почему бы и нет? И отбросил все сомнения.

— Ты права, моя дорогая, — проговорил я. — Дай мне немного этого чудесного напитка, ведь он еще есть у тебя?

Она мягко рассмеялась и потянулась за чашей, стоящей рядом с постелью. 

VII

Если вы читали «Робинзона Крузо», то можете вспомнить отрывок, когда он, сидя на необитаемом острове, подобно бухгалтеру взвешивает свои добрые и плохие дела. По большей части это нудная работа, за которой он ворчит об одиночестве, однако приходит к выводу, что дела могли быть и хуже, но к счастью, Бог спас его от этого. Если спросить меня, то, полагаю, оптимизм может свести с ума, но я не был жертвой кораблекрушения, да и философствовать перед лицом горя — не в моих правилах. Но я воспользовался его системой, проснувшись на второй день в Лахоре, поскольку за столь короткое время так много всего случилось, что мне нужно было привести мысли в порядок. Итак:

ЗЛО: Я оказался один в дикой стране, которая вот-вот вступит в войну против моей собственной.

ДОБРО: Я обладаю дипломатической неприкосновенностью, чего бы она не стоила, и пребываю в добром здравии, хотя и сокрушен духом.

ЗЛО: Была сделана попытка убить меня. Эти негодяи убивают людей даже быстрее, чем обедают.

ДОБРО: Она провалилась, и я под защитой у королевы пчел, которая похотлива как крольчиха. Вдобавок Гарднер приглядит за мной.

ЗЛО: Мой ординарец оказался величайшим негодяем после Дика Турпина^[589], да еще и американцем в придачу.

ДОБРО: Броудфут сам выбрал Джассу и поскольку я не вижу причин, по которым он мог бы быть ко мне враждебным, мне нужно следить за своим ординарцем, подобно ястребу.

ЗЛО: Чертов Броудфут засунул меня в этот винегрет, это когда я мог бы сидеть себе дома и миловаться с Элспет.

ДОБРО: Еда и квартира — А1^[590], а трезвая Мангла — великолепная любовница, хотя она и не сравнится с пьяной Джиндан.

ЗЛО: Будь я человеком религиозным, Всемогущий мог бы услышать мои молитвы в недвусмысленных выражения, и едва ли это принесло бы мне много пользы.

ДОБРО: Будучи язычником (пусть и приписанным к А.Ц.^[591]) и не имея под рукой запаса чудес, я буду проявлять необыкновенную осторожность и держать мою «перечницу» под рукой.

Таков был баланс рассуждений, которые я произвел в дремотный час после того, как Мангла ускользнула, подобно прекрасному духу при первых проблесках зари. А ведь могло быть и хуже. Первой задачей было испытать моего славного Джассу или Джосайю, прежде чем отсылать о нем шифрованное послание Броудфуту. Так что, пока брился, я имел возможность наблюдать в своем зеркале причудливую фигуру и голову афганского горца и в то же время слушать его невообразимую американскую скороговорку. Это было достаточно странно, но после характеристики, которую ему дал Гарднер, я склонялся к тому, чтобы принять его за того, кем он представляется. Видите ли, я и сам мошенник, поэтому знаю, что когда мы ошибаемся, это не всегда от того, что замышляем какое-то зло. Мне казалось, что Джасса, профессиональный солдат удачи, просто выжидал, находясь на службе у Броудфута, пока подвернется какой-нибудь вариант получше. Самые странные рыбки порой водятся в мутной воде разведки, где не принято задавать слишком много вопросов, так что я чувствовал, что мне не стоит ему особенно доверять. Как и Гарднер, я был уверен, что Джасса не замешан в заговоре против моей жизни — если бы он хотел, чтобы я умер, то просто-напросто сбросил бы меня с балкона, вместо того, чтобы спасать.

К тому же было удобно иметь под рукой человека вроде меня самого — особенно знающего Пенджаб и его политику, так сказать, изнутри.

— Я просто не понимаю, как ты надеялся остаться неузнанным, — заметил я. — Если ты еще при старом Ранджите занимал столь высокий пост, то тебя явно должна знать чуть ли не половина страны, а?

— Но это же было шесть лет назад, да еще у меня тогда был полный комплект из бакенбардов и бороды, — ухмыльнулся он. — Бритый наголо я рассчитывал как-нибудь пробраться — конечно, Алика было не обмануть, но я надеялся не попадаться ему на пути. Но и это не имеет значения, — холодно добавил он, — ведь ни здесь, ни где-либо еще не развешаны объявления с обещанием награды за поимку Джо Харлана.

Как я и ожидал, он был отъявленным негодяем — но даже сейчас, я мог сказать, что не ошибся в Джассе. Он обладал прекрасным политическим чутьем и использовал это качество тем же утром в цитадели.

— Джавахиру, похоже, пока везет. Весь дворец знает, что он пытался убить вас и поговаривали даже о том, что махарани собирается его арестовать. Но вместо этого она с утра пригласила его в свой будуар, улыбалась, обнимала его и, как говорят ее служанки, пила за успех его переговоров с хальсой. Похоже также, Динанат и Азизуддин опять с ним помирились; на рассвете они обо всем переговорили с панчи, так что вечерний выход Джавахира к солдатам будет простой формальностью. Он, вместе с остальными членами королевской семьи, просто даст смотр войскам — вы, несомненно, также будете приглашены, так что сможете потом шепнуть словечко Броудфуту, о том, что в дурбаре Лахора все в порядке, — он снова ухмыльнулся. — Да, сэр, у вас будет целая куча новостей для Симлы. Как вы посылаете свои шифровки — через Манглу?

— Отвечу вам вашими же словами, доктор — почему я должен вам об этом рассказывать, если Броудфут не сказал вам об этом? Кстати, а вы действительно доктор?

— Без диплома, — обезоруживающе улыбнулся он, — но я изучал хирургию еще в Пенсильвании. Ага... Готов побиться об заклад, что это Мангла; эта кошечка залезет в любой карманчик, так почему же должно быть исключение для Компании Джона? Кстати, маленький совет: подглаживайте ее, если уж вам так хочется, но не доверяйте ей — и Май Джиндан тоже.

И прежде чем я в очередной раз успел проклясть его дерзость, он улизнул, чтобы переодеться, как он это объяснил, в обеденное облачение.

Это означало лучшее платье для нашего визита в дурбар пополудни, с Флэши, в полном блеске фрачной пары и цилиндра. Я отвесил официальный поклон маленькому Далипу, важно восседающему на троне. Вы бы никогда не узнали давешнего чертенка в этой сверкающей серебром и золотом фигуре, которая важно кивала увенчанным эгреткой тюрбаном, когда меня официально представлял Лал Сингх, который, кстати, занимал должность второго министра. Джавахира не было видно, но Динанат, старый Бхаи Рам Сингх и Азизуддин были здесь, торжественные как священники. Не знаю, насколько хорошо им было известно, что их визирь пару часов назад пытался меня убить и что я куролесил с их махарани в этой самой ложе. Но даже и тени не мелькнуло на их открытых, бородатых лицах — чертовски выдержанные парни эти сикхи.

За троном Далипа висел золоченый занавес — пурдах его матери, махарани. В обычаях знатных индийских леди было скрываться от толпы — конечно, когда они не танцевали обнаженными во время пьяных оргий. У занавеса стояла Мангла, без вуали, но одетая очень скромно и вела себя так официально, словно мы друг друга еще в глаза не видели. Ее обязанностью было вести разговор посетителей с госпожой, передавая ее слова из-за занавески. И она отлично выполнила свой долг, поздравив меня с прибытием в Лахор, выразила надежду, что моя работа будет успешной и наконец, как и предполагал Джасса, пригласила меня присутствовать при том, как его величество будет проводить смотр хальсе сегодня вечером.

— Вы поедете на слоне! — вмешался в разговор его величество, на мгновение сбрасывая с себя королевскую невозмутимость и тут же оцепенел под порицающими взглядами своего двора. Я учтиво отметил, что буду безмерно рад такой чести и он одарил меня короткой застенчивой улыбкой, после чего я, пятясь, удалился, повернувшись и надев свой цилиндр лишь на пороге дверей, как того требовал этикет. К моему удивлению, Лал Сингх вышел вслед за мной, взял меня за руку, лучась улыбкой и настоял на том, чтобы провести для меня ознакомительный тур по арсеналу и литейному заводу, которые располагались неподалеку от Спящего Дворца. Поскольку я полночи провел на скачках с его любовницей, я был даже несколько смущен подобной вежливостью, но тут он отвел меня в сторонку и сам заговорил о ней с настораживающей простотой.

— Май Джиндан надеется выйти из-за пурдаха, чтобы приветствовать вас после дурбара, — доверительно прошептал он. — К сожалению, сейчас она немного пьяна после чествования своего ничтожного братца, в бесплодной попытке вселить в него хоть немного мужества. Вы просто не представляете, какой он жалкий трус! Одна мысль о том, что ему предстоит встретиться с хальсой, абсолютно лишила его мужества, даже сейчас, когда все дело улажено. Но после она обязательно пошлет за вами; у нее важные сообщения для посланца Сиркара.

Я ответил, что всегда к услугам ее величества, и он улыбнулся.

— Да-да. Я слышал об этом. — Увидев, как я вытаращился, он громко рассмеялся. — Мой дорогой друг, вы смотрите на меня, как будто полагаете, что я — ваш соперник! Поверьте мне, с Май Джиндан такие номера не проходят! Она принадлежит лишь самой себе. Так будем же благодарны Богу за то, что нам повезло. А теперь, вы должны поделиться со мной своим мнением о пенджабских мушкетах — можно ли их сравнить со «Смуглой Бесс»?

Тогда меня еще мучили подозрения и лишь позже я понял, что каждое слово Лала Сингха действительно было правдой — а Май Джиндан была последней, о ком бы он хотел мне рассказать в тот день. Когда мы осматривали ружья и пистолеты, собранные во впечатляющих количествах, работающие кузницы, раскаленную добела новенькую девятифунтовую пушку и дождь искр, разлетающихся от чанов с расплавленной сталью в оружейной башне, мне пришлось согласиться, что оружие хальсы вполне сравнимо с нашим собственным. Пока мы шли, он снова взял меня под руку и заговорил, очень конфиденциально.

— Вы правы, — сказал он, — но оружие — это еще не все. Победа или поражение зависит от генералов. Если хальсе все же придется идти в поход, она может сделать это под моим руководством или Тедж Сингха. — Он вздохнул, улыбнулся и покачал головой. — Иногда я думаю, как бы мы могли воевать против... о, против такого опытного военачальника как ваш сэр Хью Гауг. Что вы думаете об этом, Флэшмен-сагиб?

Удивившись, я ответил, что Гауг не самый опытный наш солдат со времен Бони^[592], но, возможно, самый упорный. Лал Сагиб кивнул, подергал себя за бороду и затем добродушно рассмеялся.

— Ну что же, нам остается надеяться, что не придется испытать это на практике, а? А пока до отъезда в Майан-Мир остается около часа — могу ли я предложить вам освежиться?

Этот народ такой странный, никогда не знаешь, что же у них на уме. Может он намекал, что если дело дойдет До войны, он намерен биться до последнего? Или пытался меня обмануть? А может быть, просто болтал? Какова бы ни была его цель, он должен знать, что никакие слова не заставят Гауга ослабить свое внимание. Все это было очень интересно и давало мне много пищи для размышлений, пока не затрубили в рога, что знаменовало отъезд королевской семьи в Майан-Мир.

Процессия вышла из дворца через Сияющие ворота, и когда я увидел ее, то подумал — вот она Индия! То были ожившие картины «Тысячи и одной ночи»: два батальона дворцовой гвардии в своих красных и желтых шелках, а между ними — с полдюжины слонов, в пышно разукрашенных голубых с золотом накидках и сбруе. Усыпанные драгоценными камнями украшения на их головах, бивни и даже седла для погонщиков были вызолочены. Беседки-гауды у них на спинах были настоящими маленькими дворцами, увенчанные изящными минаретами и покрытые шелковыми покрывалами, которые развевались, когда огромные животные покачивались и ревели. Погонщики успокаивали их в ожидании королевского груза. Всадники в стальных касках, которые сияли серебром на солнечном свете, разъезжали вдоль строя слонов с саблями наголо. Они выстроились ровными рядами, образовав настоящую улицу до самых ворот для носильщиков, которые тащили огромные корзины, до краев наполненные монетами, предшествуемые камергерами, которые проследили, чтобы корзины были осторожно погружены в гауды на втором и третьем слонах. Когда несколько монет звонким ручейком просыпались в пыль, из толпы, собравшейся посмотреть на это действо, раздалось громкое «Оо-х!»; два или три всадника наклонились с седел, собирая рупии и швыряя их через головы застывших стражников в толпу, и люди завопили, выхватывая их друг у друга. Для страны, которая, как предполагали, находилась на пороге банкротства, здесь похоже, не было недостатка в пайсах^[593], чтобы швырять их нищим.

Двое камергеров уселись на третьего слона, после чего показалась небольшая группка придворных, возглавляемая Лалом Сингхом, все разряженные в зеленое с золотом. Они погрузились в пятую гауду, а камергер, который вел нас с Джассой, указал, что мы должны подняться по лесенке на четвертое животное. Мы вскарабкались и к тому времени, как я уселся, в приглушенном гуле толпы послышались новые нотки — я точно знал, почему: они спрашивали друг друга, кто же этот иностранец, который садится впереди королевских придворных? С виду это был явный безбожник, несомненно, сам сын английской королевы или еврей-ростовщик из Карачи — ну, ладно, поприветствуем же эту неверную свинью! Я отдернул занавеску, рассматривая удивительную сцену: впереди огромные слоны с покачивающимися гаудами, по обе стороны их — ряды всадников, гвардейцы в желтом, а за ними целое море смуглых лиц. Стены, окружающие Сияющие ворота были просто черны от зрителей, также, как и крыши домов за ними, а надо всем этим возвышалась огромная колонна Суммум-Бурдж. Шум в толпе снова нарастал, а под моим слоном началась какая-то возня. Желтые ряды гвардейцев словно разломились, пропуская какую-то дикую фигуру, которая приплясывала на месте и махала мне. Это был огромный малый — настоящий гази, увешанный оружием и заросший бородой до самых бровей. Он орал мне на пушту:

— Ай-и, Кровавое Копье! Это же я, Шадман-Хан! Помнишь меня? Салам, солдат! Ги-гип-гип — урра!

Сказать по правде, я его не помнил, но скорее всего, это был кто-то из добрых старых времен, так что я опять откинул занавеску и крикнул: «Салам, Шадман-Хан!» Он радостно закричал и завопил на английском: «Держись стойко, Сорок Четвертый!» — и в это самое мгновение я словно вновь увидел кровавый снег над Гайдамаком и остатки Сорок Четвертого полка, отрезанные дикими племенами, которые так и роились вокруг позиций... я еще подумал, на чьей стороне был тогда этот парень. (Помнится, был какой-то Шадман-Хан среди негодяев, которые стерегли меня в темнице Гюль-Шаха, и еще один, из банды, который спас меня от убийц-тугов в Джханси в 57-м, а потом украл наших лошадей по дороге в Канпур. Я бы удивился, если бы то был все один и тот же человек. Но в моем сегодняшнем рассказе ничего не выдумано — это была просто случайная встреча у Сияющих ворот. Но все же я полагаю, что это был один и тот же бандит; в те старые дни многие переходили с одной стороны на другую.)

Неожиданно вокруг воцарилась тишина, нарушаемая лишь звуками приятной музыки и из Сияющих ворот вышел туземный оркестр, за которым двигалась небольшая фигурка в золотых одеждах, верхом на белом пони. Громогласное «Сала-ам!» прокатилось по толпе: «Махараджа! Махараджа!» Тем временем богато одетый придворный, в котором я с удивлением узнал Джавахира Сингха, снял Далипа с седла. На сей раз он был вроде бы трезв и я заметил мрачную ухмылку, с которой он усадил Далипа себе на плечо и поднял руку, отвечая на приветствие толпы. Они довольно охотно заорали в ответ, но я различил в общем реве отдельные стоны, относившиеся, должно быть, к самому Джавахиру. Вместе с Далипом он взобрался на первого слона, а затем из ворот вышел Гарднер, зорко поглядывая вправо и влево. За ним следовал его отряд в черных одеждах, охранявший пальки^[594], рядом с которым с непокрытой головой шла Мангла. Шествие остановилось, и она отдернула занавески и помогла махарани выйти из носилок. Джиндан вся была в ослепительно белом и хотя поверх платья на ней была наброшена легчайшая газовая вуаль, думаю, я бы где угодно узнал ее прекрасную фигуру, напоминающую песочные часы. Судя по всему, она все еще была под хмельком. Достаточно ровно она подошла ко второму слону и Гарднер подсадил ее при единодушном приветственном реве — несомненно, весь мир любит женщин, подобных Нелл Гвин^[595]. Мангла села рядом с ней, а затем Гарднер чуть отступил назад и осмотрел всю процессию, как настоящий телохранитель, готовый к любой неожиданности. Его глаза скользнули по мне и на мгновение остановились на Джассе; затем Гарднер подал сигнал, оркестр грянул марш, слон под нами наклонился и затрубил — мы закачались в нашей беседке, двинувшись вперед под скрип сбруи и звон эскорта, толпа снова взревела, а марширующие гвардейцы подняли целые тучи пыли.

Мы миновали высокие городские стены, заполненные народом, который бросал нам цветы и выкрикивал благословения маленькому махарадже; люди как пчелы роились вокруг укреплений Кашмирских ворот и как только мы завернули за угол стены под огромной Батареей Полумесяца, откуда-то издалека долетел грохот канонады — протяжный грохот выстрелов, пушка за пушкой (всего, как мне говорили, сто восемьдесят выстрелов — самому мне так и не удалось их посчитать). Слоны тревожно затрубили, а гауды так сильно раскачивались из стороны в сторону, что нам пришлось вцепиться в стенки, чтобы не вылететь из них, а погонщики-магуты почти растянулись на головах животных, пытаясь их успокоить заостренными прутами и голосом. К тому времени, как мы подошли к Делийским воротам, канонада стихла, чтобы смениться отдаленным мерным гулом многих тысяч марширующих людей. Я выглянул, чтобы посмотреть, как процессия будет выходить из города и увидел удивительную картину.

Прямо к нам, в едином четком строю двигались четыре батальона хальсы, мощная стена пехоты от одного до другого крыла которой было с полмили. Пыль низким облаком нависала перед ней, барабанщики и знаменосцы шли впереди. Тогда я не знал, что они шли прямо на Лахор, чтобы силой вытащить Джавахира, так как потеряли терпение, прождав его целый день, но их цель можно было понять по неумолимому продвижению этой дисциплинированной силы — зеленые мундиры сикхской пехоты, голубые тюрбаны догров на левом фланге и алые мундиры с киверами регулярных пехотинцев на правом.

Наша процессия замедлила движение, а после — почти остановилась, но поскольку впереди маячили гауды с Джиндан и камергерами, я не видел, что происходит с Джавахиром. Правда, я мог слышать, как он что-то пронзительно прокричал и закованные в сталь всадники окружили его слона, а гвардейцы в желтом спокойно зашагали вперед. Наша процессия снова двинулась дальше, прямо в центр линии хальсы, и в тот самый момент, когда казалось, что мы должны с ней столкнуться, строй вдруг распался надвое и превратился в колонны, марширующие по обе стороны от нас. Я еще никогда не видел подобной четкости перестроений — даже в Конной гвардии. Я наблюдал, как они проходят за линией наших желтых гвардейцев и уже полагал, что они минуют нас, но огромный риссалдар-майор выехал на фланг, осадил лошадь на полпути, поднялся на стременах и, в то же самое мгновение проревел голосом, который, наверное, было слышно даже в Дели: «Батальоны — кру-угом марш!»

Прогремел хор голосов, дающих отсчет — раз-два-три-четыре — и, отмерив положенное время, батальоны разом повернули. Мгновение — и они уже идут вместе с нами, литая масса из двух тысяч пехотинцев на каждом фланге: красные мундиры и кивера справа и голубые тюрбаны с зелеными мундирами слева. Ну что же, подумал я, вне зависимости от того, принимает ли их Джавахир за конвой, стерегущий пленника или за почетный караул, ему не приходится жаловаться на то, что его плохо встретили. Я слышал, как он крикнул:«Шабаш!» — в похвалу, а на слоне, идущем впереди нашего, один из камергеров поднялся на ноги, черпая рупии из корзин небольшими совочками и изо всех сил швыряя их через головы желтых гвардейцев в ряды батальонов хальсы. Монеты сверкали на солнце, как серебряный дожДь, падая среди марширующих сикхов — и ни один из них не только не сбился с шага, но даже и не взглянул в сторону. Камергеры изо всех сил швыряли монеты уже вдвоем, опустошая корзины, усеивая пыль рупиями и крича войскам, что все это — подарки от их любимых монархов и их визиря, раджи Джавахира Сингха, да благословит его Бог. Но марширующая хальса обращала на эти деньги внимания не больше, чем если бы они были просто птичьим пометом. Я услышал, как рядом со мной Джасса пробормотал: «Поберегите свои доллары, парни, того, чего вы хотите, они вам не купят».

Риссалдар-майор взревел еще раз и батальоны эскорта с грохотом остановились, замерев среди клубов оседающей пыли. Процессия сгрудилась, отворачивая влево, по мере того, как перед нами появлялись из-за пыли эти угрюмые ряды и когда наше животное повернуло за идущими впереди, на правом фланге вдруг показалась сразу вся хальса — кавалерия, пехота, пушки — эскадрон за эскадроном, батальон за батальоном, на сколько только хватало глаз.

Я уже видел их раньше и все же был поражен; более того — я чувствовал даже некоторое благоговение. Тогда это были учения, а теперь они стояли в мертвой тишине, по стойке смирно — восемьдесят тысяч человек и ни одного движения, ни звука, только легкий шелест знамен, развивающихся перед батальонами, трепещущие значки на концах пик и развевающиеся конские гривы. И вот что странно: топот наших гвардейцев, звон и скрип сбруи и трубные крики слонов должны были быть достаточно громкими, чтобы разбудить даже мертвых, однако все что я помню — это тишина, в которой мы медленно продвигались перед этой страшной армией.

Неожиданно со второго слона также раздался пронзительный голос — будь я проклят, если это не Джиндан и Мангла, которые также начали разбрасывать бакшиш^[596], как и их камергеры, взывая к солдатам, чтобы те оценили их щедрость, вспомнили свои клятвы, которые они давали маленькому махарадже и честно постояли за свою соль^[597] и честь хальсы. По-прежнему ни один человек не шевельнулся и когда женский голос смолк, я внезапно ощутил холод, несмотря на палящий жар склоняющегося к закату солнца. Тут кто-то подал команду остановиться и слоны сгрудились, топчась на месте.

Впереди, за слонами виднелось несколько палаток, перед которыми стояли старшие офицеры. Акали пробежали вдоль нашего каравана, крича магутам, чтобы те разгружали слонов и когда наше животное опустилось на колени, я почувствовал только облегчение. Можете мне поверить, восседать в гауде не слишком-то удобно, особенно, когда восемьдесят тысяч суровых бородатых лиц внимательно разглядывают тебя с дистанции прямого выстрела. Раздался стук копыт и ко второму слону подскакал Гарднер, раздавая приказания слугам, которые помогали Джиндан и Мангле спуститься на землю. Он повел своих спутниц к одному из павильонов, где несколько горничных уже готовы были их встретить — эти легкие фигурки, похожие на ярких бабочек в цветных шелках, казались неуместными на фоне своих воинственных хозяев, затянутых в кожу и саржу и закованных в сталь. Гарднер поймал мой взгляд и чуть кивнул головой. Не ожидая, пока подадут лестницу, я спрыгнул на землю со всем возможным достоинством, нахлобучивая свой цилиндр. Джасса последовал за мной и я заметил, что Лал Сингх вместе с другими придворными также спустились со своего слона. Я подошел к лошади Гарднера и тут обратил внимание, что стоит только слон Джавахира; тот все еще сидел в гауде, прижимая к себе маленького Далипа и что-то пронзительно кричал акали, который сердито приказывал его магуту также опустить слона на колени.

Прозвучал новый приказ и теперь желтые гвардейцы двинулись прочь, а закованные в броню всадники собрались впереди их. Увидев это Джавахир вскочил на ноги, требуя доложить, куда это уходит его эскорт и крича своему магуту не опускать слона; он был в большом возбуждении и когда он повернул голову, то я заметил блеск огромного бриллианта на эгретке его тюрбана — Боже милостивый, да это же пуговичка с пупка Джиндан, подумал я. Как это он достал его?..

Тут Гарднер наклонился со своего седла и быстро бросил в мою сторону по-английски:

— Иди и помоги спустить махараджу на землю — иди же, парень, быстрее! Это понравится войску — произведет отличное впечатление! Бери его, Флэшмен!

Все произошло в доли секунды. Я видел, что Джавахир достаточно потрясен оказанным ему приемом, и то, что предлагал Гарднер казалось отличным дипломатическим ходом — добрый старый Джон Буль^[598] подает руку туземному князьку перед лицом его собранных воедино вооруженных сил и все такое. Но пока он это говорил, я увидел, как акали уже взобрался в гауду и пытается вытащить оттуда Далипа. Джавахир снова закричал, акали ударил его по лицу, так что визирь отпустил ребенка и отступил. И вдруг у меня за спиной раздался лязг выхватываемых из ножен стальных клинков — и я обернулся, чтобы обнаружить с полдюжины сикхов почти у меня за плечами, размахивающих обнаженными тулварами и кипящих жаждой убийства.

Не теряя ни секунды, я посоветовал Гарднеру самому помочь махарадже. Словно ужаленная гончая, я пролетел мимо его скакуна — и прямиком врезался в слоновью задницу. Отскочив с криком ужаса, я оказался на пути у наступающих сикхов и тотчас нырнул под попону, свисающую из-под гауды. Запутавшись в складках, я прянул в сторону, высвободился — и тут что-то больно ударило меня по спине, заставив рухнуть на колени. Я резко крутанулся, и обнаружил вцепившегося в меня маленького Далипа, вывалившегося из беседки. Нахлынувшая толпа орущих безумцев теснила нас, пытаясь добраться до слона.

Сверху раздался испуганный стон, и показался Джавахир, свесившийся через край гауды. Он висел, безвольно раскинув руки, в груди торчало копье. Кровь стекала с его губ и капала на меня. Атакующие лезли в гауду, продолжая наносить удары. Лицо Джавахира превратилось в сплошную кровавую маску, тюрбан соскочил с его головы и длинный кусок пропитанного кровью шелка змеей соскользнул ко мне. Лошадь Гарднера заржала у меня за спиной, мужчины вопили, а женщины причитали. Я слышал страшные звуки, с которыми тулвары кромсали тело Джавахира, а он все еще стонал и повсюду была кровь — на моих глазах, во рту, и даже на золотых одеждах юного Далипа. Я хотел было отшвырнуть его прочь, но этот маленький негодяй быстро ухватил Меня за шею и не хотел отпускать. Кто-то поддержал меня под руку — это был Джасса, с пистолетом в другой, свободной руке. Гарднер поставил лошадь между нами и убийцами, выбил пистолет из рук Джассы и крикнул ему, чтобы он уводил нас, и тут я сделал грубую ошибку, рванувшись прямо к палаткам с этим чертовым ребенком, повисшим у меня на шее — но не издавшем при этом ни звука.

Ткань тюрбана намоталась мне на лицо и я с отвращением отбросил ее прочь, опускаясь на колени. Далип по-прежнему цепко держал меня за шею одной рукой, а во второй, с которой все еще капала кровь его дяди, сжимал огромный бриллиант, свалившийся с эгретки Джавахира. Одному Богу известно, каким образом ему удалось удержать камень, но так оно и было. Рубин едва помещался в маленькой ладони, а мальчишка смотрел на меня огромными круглыми глазами и пищал: «Кох-и-Нур! Кох-и-Нур!» Затем кто-то вырвал его у меня из рук и когда я поднялся на ноги, то увидел, что он уже уютно устроился на руках своей матери, рядом с палаткой, пачкая кровью ее вуаль и белое сари.

— О, мой Бог! — простонал Джасса.

Я оглянулся и увидел Джавахира, залитого кровью с головы до пят. Его тело сползло через край гауды и рухнуло в пыль. Жизнь медленно уходила из него — а эти дьяволы все еще рубили и кололи его, а некоторые даже разряжали в него свои пистолеты и мушкеты, так что воздух вокруг наполнился горечью и пороховым дымом.

Именно Гарднер затащил нас в одну из палаток поменьше, а его черные мундирыокружили Джиндан, Далипа и плачущих женщин, загнав их в главный павильон. Он бросил быстрый взгляд на толпу, бьющуюся над телом Джавахира и задернул полог нашей палатки. Он тяжело дышал, но был спокоен.

— Ну и как вам нравится этот барабанный трибунал, мистер Флэшмен? — Он мягко рассмеялся. — Правосудие хальсы — проклятые дураки!

Меня заколотило при одной лишь мысли об этой внезапной бойне.

— Вы знали, что это может случиться?

— Нет, сэр, — спокойно ответил он, — но ничто в этой стране меня не удивляет. Клянусь всем святым, ну и вид же у вас! Джосайя, найди хоть немного воды и оботри его. Вы не ранены? Ладно, теперь сидите тихо, вы, оба! Дело сделано и все закончено, понимаете? Эти чертовы дураки — вы только послушайте! — празднуют собственные похороны! И носа не высовывайте, пока я не вернусь!

Он вышел, оставляя нас собираться с духом и мыслями — и если вам интересно, о чем я думал, пока Джасса губкой вытирал кровь с моего лица и рук, то я вам скажу. Я испытывал облегчение и даже некоторое удовольствие от того, что с Джавахиром покончено, а я при этом отделался лишь испорченным фраком. Не то, что они не попробуют еще раз достать меня, но когда вам удалось целым выйти из перипетий такого сорта, вы, подобно Робинзону Крузо, готовы будете находить хорошее уже и в этом.

Мы с Джассой поделили между собой содержимое моей фляжки, и примерно с полчаса сидели, прислушиваясь к взрывам криков, смеха и feux de joie^[599] на этом празднике убийц, а также к причитаниям из соседней палатки. Я же с отвращением думал о всех этих последних лахорских кошмарах, размышляя, что могло из этого выйти.

Полагаю, что я мог предугадать то, что случилось еще вчера — по гневу панчи хальсы и по ужасу Джавахира прошлой ночью... Но ведь сегодня с утра уже говорили, что все в порядке... ага, очевидно, лишь для того, чтобы выманить его к хальсе ложной надеждой. Его судьба уже была решена. Интересно, знали ли эти миротворцы — Азизудцин и Динанат — про то, что должно произойти? А его сестрица? А может, Джавахир и сам знал об этом, но был бессилен хоть что-либо изменить? Теперь, когда хальса показала свои зубы... двинется ли она дальше — через Сатледж? Или Хардинг, узнав об очередном кровавом покушении, решится вмешаться? Или будет по-прежнему ожидать? В конце концов, во всем этом нет ничего нового для такой ужасной страны.

Тогда я не знал, что убийство Джавахира стало поворотной точкой. Для хальсы это было всего лишь очередной демонстрацией своего могущества — еще один смертный приговор лидеру, который их не устраивал. Они даже не понимали, что передают власть самому безжалостному правителю, которого Пенджаб видел после смерти Ранджита Сингха... Он, точнее она, была в соседней палатке, и билась в истерике столь бурной и продолжительной, что толпа снаружи, наконец, прервала свое торжество и грабеж добра из королевской процессии. Крики и смех смолкли и теперь слышался только ее голос, бесконечные стоны и всхлипывания. А потом они раздались уже не в ее палатке, а снаружи и Гарднер снова проскользнул к нам за полог, приглашая меня выйти вместе с ним. Я выбрался и остолбенел.

Наступила полная темнота, но пространство перед палатками ярко как днем освещали факелы в руках солдат хальсы, широким полукругом расположившихся вокруг. Многотысячная толпа в молчании смотрела туда, где на пропитанной кровью земле все еще лежало тело Джавахира. Слоны и полки дворцовой гвардии ушли; все, что осталось — огромное кольцо бородатых, молчаливых лиц (причем у одного из них на голове был мой цилиндр — черт бы его побрал!) Все они толпились вокруг трупа, а рядом с ним, вопя и в горестном экстазе ударяясь о землю, трепетала маленькая, вся в белом, фигурка махарани. А вокруг нее, положив руки на рукояти мечей и обернувшись лицом к хальсе, стояла группа людей Хардинга в черном.

Она бросалась на мертвое тело, обнимала его, взывала к брату, а потом снова поднималась на колени и начинала раскачиваться в стороны, в клочья раздирая свою одежду, пока она не осталась голой до пояса, а ее распущенные волосы развевались черной гривой. Зрители отступили на шаг перед этим ужасным, безудержным горем; некоторые отвернулись или закрыли лица руками, а один-двое даже попробовали приблизиться к ней, но товарищи оттащили их. Затем махарани поднялась на ноги и повернулась лицом к солдатам, потрясая маленькими кулачками и выкрикивая слова ненависти.

— Подонки! Гниды! Паразиты! Мясники! Трусливые сыновья обесчещенных матерей! Вас сто тысяч против него одного — эх вы, доблестные богатыри Пенджаба, вы, сказочные герои хальсы, вы, безносые ублюдки сов и свиней, гордящиеся своими триумфами над афганцами и грозящие проверить свое мастерство на британцах! Вы, бегущие прочь при виде одного лишь английского уборщика и кабульской шлюхи! О да, у вас хватает храбрости стаи бешеных собак, чтобы напасть на одного безоружного беднягу — ай-и, мой брат, мой братик, мой Джавахир, мой принц!

От гнева она вновь перешла к всхлипываниям, раскачиваясь, так что ее длинные волосы метались из стороны в сторону, то и дело наклоняясь над телом чтобы прижать к груди мертвую голову и, наконец, завыла на высокой, постепенно затухающей ноте. Солдаты смотрели на нее — одни угрюмо, другие невозмутимо, но большинство — потрясенные и даже испуганные силой ее горя.

Затем она оставила тело, подобрала валявшийся возле него тулвар, поднялась на ноги и начала медленно расхаживать перед ними туда и сюда, поворачивая голову, чтобы следить за их лицами. От этого вида мурашки пробегали по спине: маленькая грациозная фигурка, сари разорвано до самых бедер, руки и обнаженная грудь вымазаны кровью брата и сверкающий клинок в руке. Когда Джиндан резким движением головы откидывала волосы, и ее взгляд скользил по притихшему кругу зрителей, то она напоминала настоящую мстительную фурию из легенд. Зрелище не для слабонервных — если вы понимаете, о чем я. Однажды я видел картину, которую бы можно было писать с нее: Клитемнестра после смерти Агамемнона^[600] — холодная сталь, бронзовые соски и выражение глаз — «да будьте вы все прокляты!» Неожиданно она остановилась возле трупа, глядя на толпу, и ее голос был твердым, чистым и стылым как лед, когда она свободной рукой медленно провела по своей груди, горлу и лицу.

— За каждую каплю его крови вы отдадите миллион. Вашей чистой крови, хальса. Вы чисты как свиное дерьмо, храбры как мыши, достойны как базарные нищие и годитесь только на то, чтобы...

Я не смогу вам повторить ее слов, скажу только, что они были тем более страшными, что произносились без малейшей тени гнева. И они сжались от этого — о, да, были и сердитые угрюмые взгляды, а тут и там взметнулись даже сжатые кулаки, но основная масса солдат могла только пристально смотреть ей в глаза — как кролики перед змеей. Я видал женщин, преимущественно, королевской крови, которые могли поразить сильных мужчин: Ранавалуна с ее взглядом василиска или Ирма (вы знаете, моя вторая жена, великая герцогиня) с ее властными голубыми глазами; Лакшмибай из Джханси, пожалуй, также могла бы заставить хальсу застыть на месте одним движением маленького подбородка. Каждая была сильна в своем роде — но Джиндан покорила их чувства, выставляя напоказ свое тело и одновременно спокойно стегая их словами из языка сточной канавы. В конце концов, один из солдат уже больше не мог выдержать всего этого — старый седобородый сикх отбросил свой факел и закричал:

— Нет! Нет! Это не было убийством — это была воля Бога!

Некоторые загудели что-то, поддерживая его, другие же закричали, чтобы он замолчал, а она все ждала, пока они снова смолкнут.

— Воля Бога? И это — ваше оправдание?.. Вы богохульствуете и прячетесь за Божью волю? Тогда послушайте мою — волю вашей махарани, матери вашего короля! — Она сделала паузу, оглядев притихшую толпу. — Вы выдадите мне убийц, чтобы они расплатились за это! Вы выдадите мне их или, клянусь Богом, с которым вы, похоже, на короткой ноге, я брошу змею вам на грудь!

При последних словах она вонзила тулвар в землю, повернулась спиной к толпе и быстро пошла к палаткам — ну, вылитая Клитемнестра. С одной только разницей — миссис Агамемнон совершила лишь одно убийство, а Май Джиндан замышляла сотни тысяч. Когда она входила в свою палатку, луч света озарил ее лицо, на котором уже не было и следа горя или ярости. Она улыбалась...^[601] 

VIII

Если что-то и могло быть хуже убийства Джавахира, так это его похороны, во время которых всех его жен и невольниц, в соответствии с обычаем, живьем поджарили вместе с его телом. Как и большинство зверств на свете, обряд сутти^[602] порожден религией, что означает его полную бессмысленность. Я хотел бы встретить, хоть одного индуса, который мог бы внятно рассказать мне, почему это делается, если не считать того, что это священный ритуал, вроде как установить пост с часовым в честь лошади герцога Веллингтона на том месте, где она пятьдесят лет назад лягнула корзину цветочницы. Это, по крайней мере, честное невежество. Если же вы хотите узнать мое мнение по вопросу сожжения вдов, то главная причина состоит в том, что из этого можно сделать зрелище, которое возбуждает толпу — особенно если жертвы молодые и хорошенькие, как это было в случае с Джавахиром. Я и сам не хотел бы пропустить подобное зрелище из-за его завораживающего ужаса — и, как я заметил за долгие годы пребывания в Индии, ярые христиане, которые бьют себя в грудь, требуя его отмены, обычно всегда оказываются в первых рядах зрителей.

Мои же возражения против этого обычая имеют под собой чисто практическую, а не моральную почву. Это постыдное разбазаривание хорошеньких женщин и, что хуже всего, эти глупые шлюхи сами этого хотят. Видите ли, они верят в то, что если дадут себя сжечь заживо, то в последующей жизни снова воссоединятся с главой дома! Да что там — Алик Гарднер рассказывал мне про похороны в Лахоре, где одну маленькую девятилетнюю бедняжку хотели избавить от костра на том основании, что она еще слишком мала, так эта глупая крошка покончила с собой, выбросившись из окна! Так что они все равно сожгли ее тело. Самая образованная (и преданная своему долгу) индийская женщина, которую я знал, рани Лакшмибай, презирала сутти; когда же я спросил ее почему она, будучи вдовой, не прыгнула в огонь вслед за своим старым мужем, она просто недоуменно посмотрела на меня и спросила: «Ты что, думаешь, я дура?»

Она-то ею не была, но вот ее товарки из Пенджаба рассуждали иначе.

На следующий день после смерти Джавахира, его тело (растерзанное на куски) привезли в город и под красным вечерним небом процессия двинулась к площадке для кремации. Шла огромная толпа, во главе с Далипом, Джиндан и высшими сановниками, преклоняющимися перед сутти. Шли и будущие жертвы — две жены, статные красивые женщины и три кашмирских невольницы, самые прелестные девчонки, каких я только когда-либо видел. Все они были разодеты в лучшие одежды, с драгоценными серьгами в ушах и носу, и расшитых золотом шелковых шароварах. Я не мягкосердечный человек, но и у меня сердце разрывалось смотреть на этих пятерых красоток, созданных для забав, любви и радости, которые шагали на костер, словно гвардейцы, с гордо поднятыми головами и даже глазом не моргнули от страха, пока по дороге, разбрасывали деньги в толпу — согласно обычаю. Вы не поверите — но эти ублюдочные сикхи, которые вроде должны были их охранять, преспокойно выхватывали деньги у них из рук и сыпали проклятьями и ударами, если те пробовали протестовать. Даже когда женщины уже взошли на костер, эти свиньи продолжали срывать с них драгоценности и золотое шитье, а когда костер уже разгорелся, какой-то негодяй пробрался сквозь дым, чтобы сорвать с шаровар одной из несчастных золотую бахрому — а ведь эти женщины, в соответствии с их религией, считались священными!

Из толпы донеслось несколько криков, но никто не дерзнул предпринять что-то против всесильных военных — а потом случилась изумительная вещь. Одна из вдов встала среди пламени и начала проклинать их. Я как сейчас вижу ее — высокая красивая девушка, вся в белом и золотом. Из носа ее текла кровь — там, откуда вырвали драгоценное кольцо; одной рукой она поддерживала под подбородком свою вуаль, а другую подняла, проклиная их родителей и потомство, предсказывая, что не пройдет и года, как сам народ сикхов будет уничтожен, их жены овдовеют, а их земли захватят и они будут лежать в запустении — а сутти, как вам должно быть известно, обладают даром пророчества. Один из негодяев прыгнул на костер и наотмашь ударил ее прикладом мушкета — и она рухнула обратно в огонь, где четверо остальных сидели спокойно, а пламя все росло и трещало вокруг них. Никто из них не издал ни звука^[603].

Я видел это все со стены — черный дым медленно поднимался к низким облакам, озаренным кровавым закатом — и ушел, охваченный таким кипящим гневом, какого мог ожидать от кого угодно, только не от себя. Ах, думал я, пусть будет война (но только пусть я буду от нее подальше!) и тогда мы раздавим этих бешеных женоубийц и положим конец всем этим мерзостям. Полагаю, что этим я похож на Алика Гарднера: не могу простить бессмысленной жестокости по отношению к хорошеньким женщинам. По крайней мере, со стороны других людей.

Проклятие храброй девицы наполнило толпу суеверным страхом, но оно достигло даже большего — оно наполнило хальсу ужасом перед Богом и в критический миг это определило их судьбу. После смерти Джавахира они были в большой неуверенности и разброде — горячие головы призывали к немедленному началу войны с нами, а более лояльные элементы, напуганные речью Джиндан в Майан-Мире, утверждали, что ничего нельзя предпринимать, пока они не помирятся с регентшей своего обожаемого короля. Одна проблема: для того, чтобы помириться, нужно было выдать тех, кто организовал убийство Джавахира, а они составляли мощную клику. Так что армию раздирали споры, а между тем Джиндан продолжала очаровывать народ, делая вид, что хальсы вообще не существует. Ежедневно она ходила рыдать на могилу Джавахира — в плотном траурном покрывале и согбенная горем, завоевывая всеобщую симпатию своим благочестием; поговаривали, что она даже зареклась пить и участвовать в плотских утехах — этот штрих еще больше уронил хальсу в глазах общественного мнения.

В конце концов солдаты сдались и, отвечая на просьбу об аудиенции, она все же пригласила их не в дурбар, а на площадь, под башней Суммум-Бурдж, где и приняла посланцев в холодном молчании. Джиндан сидела, мрачная, плотно закутавшись в траурные одежды, а Динанат оглашал ее требования. Они звучали исключительно сурово — полное подчинение ее воле и немедленная выдача убийц — но фактически были лишь жестоким фарсом, поставленным Манглой. Она, Лал Сингх и несколько других придворных были захвачены хальсой во время убийства Джавахира, но вскоре все были отпущены, поскольку согласились вести переговоры с Динанатом и панчи, готовя компромисс.

Он заключался в следующем: хальса склоняется перед Джиндан, возвращает захваченных пленных и обещает выдать Пирти Сингха и других главных заговорщиков (заранее предупрежденные, те уже успели укрыться в горах) как только их удастся поймать. Между тем, не соизволит ли милостивая махарани простить ее верную хальсу, поскольку та проявила раскаяние и готова начать войну с проклятыми британцами уже в самое ближайшее время? Со своей же стороны они клялись ей в бесконечной верности, как королеве-регентше и Матери всех сикхов. На это Джиндан ответила через Динаната, что хотя это и очень трудно, она все же милостиво соизволит принять их раскаяние и возвращение захваченных пленных в качестве жеста доброй воли. (Общее оживление и восторженные выражения покорности.) Теперь они должны дать ей немного времени для того, чтобы завершить свой траур и прийти в себя от ужасного потрясения, вызванного смертью брата. После этого она примет их перед полным дурбаром, чтобы обсудить вопросы начала войны и назначения нового визиря.

Это было соглашение для сохранения лица, вроде тех, которые ежедневно заключаются в Вестминстере и на советах пэров, так что никого не удалось одурачить, кроме простого народа — причем тоже не всего.

Вам интересно, где же был Флэши во время всех этих важных событий? На что я вам отвечу: после того, как мне удалось избежать соблазна украсть лошадь и что было духу скакать к Сутледжу, я неплохо устроился, занимаясь тем, для чего официально прибыл в Лахор, а именно — переговорами про наследство Сучета. Это означало спокойно сидеть в красивой, просторной комнате и слушать бесконечные разлагольствования почтенных государственных сановников, которые приводили мне прецеденты из пенджабских и английских законов, Библии, Корана, «Таймс» и «Бомбей газетт». Это были самые неутомимые старые зануды, каких только можно себе представить, настоящая находка для человека вроде меня, поскольку ничего не требовали, кроме как кивнуть им при случае и попросить моего писца отметить то или иное положение. Это приводило их в восторг, после чего следовал еще добрый час речей — причем ни одна из них не сдвинула дело ни на йоту. Но поскольку пенджабские налогоплательщики исправно платили им жалованье, а я был готов и дальше сидеть под пункой, прихлебывая бренди с содовой, лучшей из гражданских служб и придумать было нельзя. Мы бы до сих пор могли там заседать — Бог мой, они, вполне возможно, так и делают.

В свободное от этого время я также был достаточно занят, главным образом, составлением шифрованных донесений Кроудфуту и закладкой их во Второе послание к Фессалоникийцам, откуда они исчезали с просто волшебной быстротой. Я все еще не мог вычислить, кто же мой почтальон (или почтальонша), но это оказался весьма эффективный способ двусторонней связи с Симлой; в течении недели после того, как я послал записку о Джассе, в моей Библии появился ответ, в котором, кроме прочего, значилось: «Номер 2 А2».

Это означало, что, несмотря на свое бурное прошлое, мой ординарец вполне достоин доверия второй ступени, то есть лишь на один уровень ниже самого Броудфута и его помощников, включая и меня самого. Я не сказал про это Джассе, но перемолвился словечком с Хардингом, поделившись с ним радостными известиями. Он буркнул: «Броудфут, должно быть, глупее, чем я думал», — и протопал мимо, угрюмое животное.

Что до остального, сообщения Броудфута сводились к короткому: «Держись, Флэш!». Официальные же новости из Британской Индии, поступавшие через вакиля говорили о том, что Калькутта оплакивает безвременную смерть визиря Джавахира и надеется, что его преемнику повезет больше — в этом был общий смысл, вместе с благочестивой надеждой на то, что теперь Пенджаб ожидает период спокойствия под властью махараджи Далипа, единственного правителя, чью власть над страной Британия готова признать. Послание было вполне понятным: режьте друг друга, как только вам этого захочется, но даже и не пытайтесь тронуть Далипа, иначе мы двинем на вас конницу, пехоту и пушки.

Таков был статус-кво и главный вопрос состоял в том, уступит ли Джиндан, ради собственной безопасности и безопасности Далипа, требованиям хальсы начать войну, позволив ей хлынуть через Сатледж? Клянусь жизнью, я не мог понять, почему она должна-таки это сделать, несмотря на то, что почти обещала это; она, в отличие от своего брата, казалась вполне способной поладить с хальсой — разделять, властвовать и поддерживать среди них сомнения. Если же она сможет удержать свою власть над армией, как раньше зажала в кулачок правительство, то я не видел причин, чтобы война была бы в ее интересах.

Ну ладно, время покажет; когда первая такая неделя сменилась второй, меня стали беспокоить гораздо более важные вещи. Лал Сингх заверил меня, что Джиндан собирается поближе познакомиться со мной — по делам и лично, но, черт возьми, не было ни единого намека на то, что за первой ночью последует продолжение, так что я начал волноваться. После того, как ужасы двух первых дней выветрились из памяти и удовольствия стали ощущаться более живо, меня начали терзать приятные воспоминания об этой разрисованной шлюшке, которая извивалась подо мной в зале дурбара, а потом так важно расхаживала перед своими солдатами в Майан-Мире. Эти воспоминания были весьма соблазнительными и разожгли во мне страсть, которую, по моему опыту, могла утолить только сама леди и никто больше. В своем роде, как видите, я был на удивление очень верным и когда новые привязанности привлекали меня более обычного (как это случалось много раз за последние несколько лет), я становился весьма чувствительным к подобным призывам. О, конечно же, я отдал долг вежливости Мангле (и повторил его, когда она возобновила тайные посещения три ночи спустя) но это была всего лишь обычная работа, которая не могла утолить моей романтической тяги к верховым прогулкам в компании с Джиндан, и чем скорее, тем лучше.

Я не берусь объяснить эти мимолетные увлечения, но на это не способны и поэты — а рифмоплеты страсть какой похотливый народ. Что касается меня, то я испытывал особую склонность к коронованным особам — императрицам, королевам, великим герцогиням и так далее, которых у меня было достаточно много. Полагаю, что в этом сыграли свою роль и мой охотничий инстинкт и окружающая их роскошь, а так же и сознание того, что казначей оплатит любой счет, но уверен, что это еще не все. Если бы я был немецким философом, я бы, без сомнения, сослался на подчинение сверхчеловека Совершенному Воплощению Женственности, но поскольку я таковым не был, то могу лишь заключить, что я сноб, предпочитающий галлоп. Во всяком случае, в любви женщин королевской крови есть свое особое удовольствие, а если они, к тому же, обладают опытом и наклонностями Джиндан, то это лишь добавляет им прелести.

Как и множество других занятых влиятельных женщин, она имела привычку смешивать удовольствие с политикой и ухитрилась совместить их во время нашего следующего свидания, которое имело место в тот самый день, когда после окончания траура, преданный ей дурбар готов был встретиться с представителями панчи хальсы. Я был в своих апартаментах и готовился к послеполуденному заседанию по наследству Сучета, когда без доклада вошла Мангла. Сперва я подумал было, что она ищет кого-то из слуг, но она объявила, что мне назначена королевская аудиенция, так что я должен пойти с ней, не задавая лишних вопросов. Я позволил ей проводить меня и был очень удивлен, когда она привела меня в детскую, где маленький Далип, под присмотром пары нянек, разыгрывал дикую резню со своими игрушечными солдатиками. При виде меня он подпрыгнул, сияя от восторга, а потом вдруг остановился на минуту, чтобы, сосредоточившись, подойти ко мне, чинно поклониться и протянуть свою руку.

— Я должен поблагодарить тебя, Флэшмен-багатур, — произнес он — за твою заботу обо мне... в тот... в тот день... — тут он вдруг всхлипнул, опустив голову, но затем вновь выпрямился, со злостью смахнув с глаз слезы. — Я должен поблагодарить тебя за твою заботу... — снова начал он, запинаясь и посмотрел на Манглу.

— ...и за твои большие услуги... — подсказала она ему.

— ...и за твои большие услуги, оказанные мне и моей стране! — Он выпалил все это скороговоркой, подняв голову, хотя губы его и дрожали. — Мы навсегда в долгу у тебя. Сапам, багатур.

Я пожал его руку и сказал, что рад служить, а он величественно кивнул, покосился на женщин и пробормотал:

— Я так испугался.

— Ну, этого не было заметно, махараджа, — успокоил я его, что было чистой правдой. — Я ведь тоже испугался.

— Только не ты! — воскликнул он, пораженный. — Ты же солдат!

— Солдат, который никогда не боялся — еще только полсолдата, — твердо сказал я. — А знаешь, кто мне это сказал? Самый великий воин в мире. Его имя — Веллингтон; когда-нибудь ты о нем услышишь.

В ответ на это махараджа удивленно покачал головой и, решив, что немного умаслить юнца не помешает, я спросил, можно ли посмотреть его игрушки. Он взвизгнул от восторга, но Мангла сказала, что это будет в другой раз, поскольку сейчас меня ожидают важные дела. Он лягнул ногой свой замок из кубиков и надулся, но когда я уже говорил прощальный «салам», мальчишка сделал удивительную вещь — подбежал ко мне и обнял за шею, прежде чем вернуться к своим нянькам и слегка кивнуть мне на прощание. Мангла как-то странно посмотрела на меня, когда закрыла за нами двери и спросила, есть ли у меня собственные дети; я ответил, что нет.

— Думаю, что теперь уже есть, — сказала она.

Я полагал, что аудиенция закончилась, но она все вела меня через лабиринт дворцовых переходов, так, что я уже не понимал, где нахожусь. По ее поспешности и по тому, как она с таинственным видом останавливалась на углах, чтобы осмотреться по сторонам. Я подумал — ага, мы пробираемся в какой-то укромный уголок, где она хочет удовлетворить со мной свои извращенные желания. Наблюдая за ее аккуратной маленькой попкой, подпрыгивающей передо мной, я был ничуть не против этого — хотя, конечно же, предпочел бы, чтобы это была Джиндан — и когда она осторожно завела меня в маленький милый будуар, весь затянутый розовым шелком, посреди которого стоял большой диван, то я, не теряя времени, попытался было воспользоваться открывающимися возможностями. На мгновение она прильнула ко мне, а после выскользнула из объятий, сказав мне ждать. Она откинула занавес с маленького алькова, нажала на потайную кнопку и панель бесшумно отъехала в сторону, открывая узкую лестницу, ведущую вниз. Откуда-то снизу доносились звуки голосов. Уже имея опыт подобных чудес архитектуры, я колебался, но она втащила меня в проход, прижимая палец к губам.

— Ни звука, — выдохнула она. — Махарани проводит совет дурбара.

— Отлично, — ответил я, обеими руками заграбастав ее зад. — Тогда давай проведем свой дурбар, а?

— Не сейчас! — шепнула она, пытаясь освободиться. — Ах, нет! Это все по ее распоряжению... ты здесь, чтобы смотреть и слушать... нет, ну пожалуйста!.. Они не должны слышать нас... иди прямо за мной... и не шуми...

Деваться ей было некуда, так что я быстро обнял ее и пару секунд гладил, пока она не начала дрожать и, закусив губку, мягко шептать, чтобы я оставил ее в покое, иначе нас обнаружат. И когда я уже почти довел ее до точки кипения — ну что ж, тогда я ее отпустил, напомнив, что мы должны вести себя тихо, как мышки. Я научу их затаскивать меня в будуары, питая ложными надеждами! Она едва восстановила дыхание, бросила на меня взгляд, способный прожечь стекло и осторожно повела вниз.

Это была темная очень крутая винтовая лестница, плотно застеленная коврами, чтобы заглушить звуки шагов. По мере того, как мы спускались, голоса становились все громче; они звучали как будто во время собрания, прежде чем председатель призовет всех к порядку. У подножия лестницы была маленькая площадка, а в стене перед ней — небольшая щель, словно горизонтальная бойница для лучника, очень узкая с нашей стороны, но снаружи расширяющаяся настолько, что позволяла видеть всю комнату перед нами.

Мы смотрели сверху вниз на зал дурбара из точки, расположенной прямо над занавеской-пурдахом, прикрывающей один из его концов. Справа, в центре комнаты, перед пустым троном и помостом, толпилась большая, галдящая куча мужчин — наверное, несколько сотен. Это были панчи хальсы, многих из которых я уже видел еще в первый день, в Майан-Мире; воины разных званий и разных полков, от офицеров в расшитых мундирах и тюрбанах с эгретками, до босоногих джаванов. Даже в нашу щелку было заметно их беспокойство и нетерпение — так они толкались, крутились и бормотали что-то друг другу. С полдюжины их выборных стояли впереди: Мака-Хан, солидный старый генерал, который вел их в Майан-Мире; толстый Имам-Шах, который описывал смерть Пешоры; мой риссалдар-майор со своими героическими бакенбардами и парочка молодых высоких сикхов, которых я не знал. Мака-Хан громко рассуждал о чем-то раздраженным тоном; полагаю, и вы бы чувствовали себя несколько глупо, обращаясь к двум сотням квадратных футов золотого шитья.

Слева от нас, скрытая от взглядов солдат большим занавесом, не обращая ни малейшего внимания на все речи Мака-Хана, королева-регентша и Мать всех сикхов, наверстывала упущенное за весь период своего воздержания. В течении двух недель она появлялась на публике не иначе как трезвой, больной от горя и закутанной в траурные одежды; теперь же она наслаждалась, сидя полуодетая, с кубком в руке перед столом, заваленным косметикой и всяческой мишурой, в то время как ее служанки порхали вокруг, добавляя последние штрихи к тщательно продуманному туалету, который должен был просто поразить аудиторию при ее появлении. Наблюдая за тем, как она осушила свою посудину и вновь наполнила ее, я удивился, достаточно ли она будет трезва для приема; если же нет, то хальса пропустила бы редкое зрелище.

От глубокого траура она ударилась в другую крайность и теперь была одета в костюм танцовщицы, который в нашем Цивилизованном обществе привел бы к ее немедленному аресту за нарушение общественного спокойствия. И даже не из-за того, что он был более, чем скудный: ее красные шелковые панталоны с серебряной вышивкой, покрывали ее тело от пояса до лодыжек, и ее золотая жилетка была скромно непрозрачной, но поскольку оба эти предмета туалета, по-видимому, были при создании предназначены Для какого-то гнома, я мог только удивляться, как она умудрилась влезть в них, не порвав по швам. Помимо этого на голову ее была наброшена вуаль, удерживаемая серебряным обручем на лбу и, в избытке, браслеты с колокольчиками. Ее красивое, но угрюмое лицо было чуть тронуто румянами и тенями для глаз; одна из служанок как раз красила ей губы помадой цвета киновари, в то время как вторая держала зеркало, а две остальные возились, приводя в порядок ногти на ее руках и ногах.

Все они были полны вдохновения, словно художник перед полотном. Джиндан скептически скосилась в зеркало и приказала служанке чуть подправить уголок губ; затем девушки отступили назад, чтобы оценить полученный результат, прежде чем продолжить свою работу — а всего в нескольких шагах, за пурдахом, гудела и бурлила в ожидании ее армия и Мака-Хан разлагольствовал.

— Три дивизии высказались за то, чтобы визирем стал Гулаб Сингх, — кричал он. — Курта, Авитабиле и Повинды. Они хотят, чтобы дурбар немедленно вызвал его из Кашмира.

Джиндан продолжала изучать уголок рта в зеркале, открывая и закрывая губы; наконец, вполне удовлетворенная, она снова выпила и, не глядя по сторонам, сделала жест своей старшей служанке, которая крикнула:

— А что говорят другие дивизии хальсы?

Мака-Хан колебался.

— Они в нерешительности...

— Только не Гулаб Сингх! — воскликнул риссалдар-майор. — Мятежник не станет нашим визирем и дьявол побери Курта и Повинду!

Раздался одобрительный гул и Мака-Хан снова попытался что-то сказать. Джиндан сделалала еще один глоток из кубка, прежде чем прошептать что-то старшей служанке, которая крикнула:

— Так значит, большинство не за Гулаб Сингха?

Раздался громкий рев «Нет!» и «Раджа Гулаб!», в то время как лидеры обеих партий пытались унять своих сторонников; один из молодых сикхов-выборных выкрикнул, что его дивизия примет любого визиря, которого выберет махарани, что было встречено приветственными возгласами и несколькими проклятьями, к развлечению Джиндан и удовольствию ее девушек, которые теперь держали перед ней сразу три зеркала, так что королева-регентша могла обозревать себя сразу со всех сторон. Она вертелась, принимая различные позы, снова осушила свою чашу, сдвинула пояс своих шаровар еще ниже на бедра, подмигнула старшей служанке и затем подняла вверх палец, когда Мака-Хан хрипло заорал:

— Мы ничего не сможем сделать, пока кунвари не выскажет свое мнение! Хочет ли она иметь визирем Гулаб Сингха или нет?

После этого поднялся шум, а Джиндан снова прошептала что-то своей служанке, которая с трудом подавила смешок и крикнула в ответ:

— Махарани ведь только женщина и не может собраться с мыслями. Как же она может выбрать, если на это неспособна даже сама великая хальса?

Это привело солдат к шумному смущению, а служанок заставило корчиться от смеха. Одна из них принесла со стола что-то на маленькой бархатной подушечке и, к своему изумлению, я увидел великий Кох-и-Нур, камень, который я в последний раз видел залитым кровью в маленькой ручке Далипа. Джиндан взяла его, вопросительно улыбаясь своим служанкам и все эти паршивые шлюхи с готовностью закивали головами и сгрудились вокруг нее, в то время как хальса кипела и пенилась тут же, за занавеской, а один из молодых сикхов вопил:

— Мы должны просить, чтобы она выбрала сама! Говорят, ей нравится Лал Сингх! — новый хор стонов и проклятий. — Пусть она придет и скажет, что думает!

— Возможно, ее величество и не выйдет! — закричала старшая служанка. — Она не готова! — И это в то время, как ее величество, установив брильянт на его обычное место, вертела животом, чтобы заставить камень сверкать, а ее девушки наслаждались этим зрелищем, хихикая и подталкивая друг друга. — Это недостойно — просить махарани открыть пурдах во время дурбара. Где же ваше почтение к той, кому вы поклялись повиноваться?

В ответ на это поднялся еще больший шум, чем обычно; некоторые кричали, что воля махарани — для них закон и что она может оставаться там, где сидит, а другие вопили, что уже видели ее и ничего плохого не случилось. Пожилые люди хмурились и пожимали плечами, но юнцы просто умоляли ее показаться, а один храбрец даже потребовал, чтобы она станцевала для них, как уже делала раньше; кто-то затянул песенку про девушку из Кашмира, которая только покачала бахромой на своих штанишках и потрясла весь мир, и вскоре затем они все начали кричать «Джиндан! Джиндан!»

Наиболее сдержанные ругались и упрекали молодежь в неприличном легкомыслии, а огромный худой акали, с глазами, горящими как угли и волосами до пояса, вырвался откуда-то сбоку и закричал, что довольно уже им быть сводниками и пожирателями объедков, совращенных ее хитростями и что Дети Бессмертного Бога (очевидно, он имел в виду таких же фанатиков) больше этого не потерпят.

— Айе, пусть выйдет к нам! — ревел он. — Но пусть выйдет скромно, как то приличествует женщине и пусть навсегда бросит свою скандальную жизнь, которую обсуждает вся страна и назначит визиря с нашего одобрения — такого, кто мог бы повести нас к славе против иноземцев, вроде афганцев и англичан...

Остальное потонуло в море криков, некоторые пытались оттянуть его назад, другие же поддерживали его призыв к войне. Мака-Хан и другие выборные были бессильны против этой шумной бури. Акали, с пеной у рта, прыгнул на переднюю часть помоста и заорал, что они все дураки, поскольку поклялись в верности женщине, к том же развратной, как эта; пусть найдет себе подходящего мужа и оставит мужские дела мужчинам, как это принято и прилично. А за занавеской Джиндан снова кивнула своей старшей служанке, накинула на плечо серебряный шарф, бросила последний взгляд на свое отражение и быстро, почти не шатаясь, вышла из-за перегородки.

Как профессионал, я сказал бы, что она была вполпьяна, но пьяная или трезвая, она знала свое дело. Она не стала выжидать или проделывать какие-то куртуазные трюки, а просто прошла несколько шагов и остановилась, глядя на акали. Толпа пораженно выдохнула при ее появлении. Черт побери, она была почти голой, от бедер вниз — вся в алом и в золоте — от талии до высокой прически. Воцарилась мертвая тишина — а затем акали, словно автомат спустился с помоста, а она, не удостоив его и взглядом, двинулась к трону, не спеша уселась, аккуратно расправила шарф, оперлась локтем о подушку, удобно откинулась назад и, прижав палец к щеке, с легкой холодной улыбкой внимательно оглядела собравшихся.

— Слишком много вопросов, чтобы решить их все сразу. — Она слегка проглатывала слова, но все же фразы были вполне понятны. — С чего начнем, генерал?

Она сказала это, глядя мимо акали, неуверенно озирающегося по сторонам, и Мака-Хан, который выглядел так, как будто бы больше всего на свете желал не видеть сейчас свою махарани, поднялся и поклонился.

— Говорят, кунвари, что ты собираешься сделать визирем Лала Сингха. Некоторые считают, что он — не подходящий для этого человек...

— Зато другие готовы поддержать мой выбор, — напомнила она ему. — Так что это будет Лал Сингх.

Это вновь оживило акали, который взмахнул рукой, бросая ей в лицо открытое обвинение.

— Твой наложник! — заревел он. — Твой любовник! Шлюха мужского пола!

После этих слов поднялся рев злобных выкриков, несколько солдат бросились было к акали, но Джиндан остановила их одним движением пальца и ответила ему откровенно, тем же спокойным голосом:

— Ты предпочитаешь визиря, который бы не был моим любовником? Ну, тогда Гулаб-Хан не может быть им. Впрочем, акали, если ты хочешь предложить себя, то я за тебя поручусь.

На какой-то момент зал затопила ошеломленная тишина — а затем прокатился взрыв хохота, отражаясь эхом от стен и сводов. На акали, который в бешенстве сжимал и разжимал кулаки, посыпались оскорбительные выкрики и неприличные жесты, а наиболее буйные в задних рядах принялись топать ногами и кричать. Мака-Хан и другие выборные стояли, как громом пораженные. Но шум все рос и старый солдат протолкался мимо акали к подножию помоста. Несмотря на галдеж, каждое его слово достигло наших ушей:

— Кунвари, так не надлежит делать! Это значит оскорблять... оскорблять дурбар! Я умоляю тебя удалиться... это может подождать...

— Ты не хотел откладывать решение этого вопроса, когда он выдвигал против меня обвинения, — заметила Джиндан; указывая на акали и как только она начала говорить, шум тут же стих. — Чего ты боишься — правды, которая всем известна? О, Мака-Хан, что же ты за старый лицемер! — Она рассмеялась ему в лицо. — Ведь твои солдаты — не дети. Или это не так?

Ее голос стал громче, и, конечно же, толпа заревела «Нет!», яростно аплодируя ей.

— Так дайте ему сказать, — она игриво махнула рукой акали. — А затем скажу я.

Мака-Хан с ужасом посмотрел на нее, но поскольку остальные закричали, чтобы он не мешал, ему не оставалось ничего, кроме как отступить, а махарани повернула лицо с нарисованной улыбкой к акали.

— Ты упрекаешь меня за моих любовников — моих шлюх мужского пола, как ты их назвал. Очень хорошо... — Она посмотрела поверх него и ее низкий тяжелый голос снова окреп. — Пусть каждый, кто ни разу в жизни не был в борделе, сделает шаг вперед!

Я просто задохнулся от восхищения. Даже самый безбородый молокосос никогда не отважится признаться в этом своим приятелям — и уж конечно же, не в присутствии этой Иезавели. Даже Том Браун заколебался бы, прежде чем сделать шаг вперед во славу нашей старой школы. Акали, который не был вооружен христианскими учениями доктора Арнольда, просто слишком растерялся, чтобы что-то ответить. Она помолчала, разглядывая его с головы до ног в аффектированном удивлении, пока он, наконец, собрался с мыслями, а затем воскликнула:

— Вот стоит этот человек, заросший как склоны Гиндукуша! Хорошо же — он по крайней мере честен, этот своенравный сын Бессмертного Бога. Но не настолько, чтобы упрекать меня в распутстве.

В этот момент она всех их заткнула за пояс. Если до сих пор смех был громким, то теперь он стал оглушительным — даже губы Мака-Хана искривились в улыбке, а риссалдар-майор притопнул от удовольствия и присоединился к хору издевок над акали. Тому оставалось только злиться на Джиндан, обзывая ее бесстыдной и распутной и пытаясь привлечь внимание к ее недостойному поведению — он был храбрее меня и выстоял под огнем этих прекрасных глаз, которые безразлично взирали на него с жуткой раскрашенной маски ее лица. Я вспомнил историю про брамина, которому отрезали нос за то, что он осудил поведение махарани; глядя на нее сейчас, я уже не сомневался в этой истории.

Но акали были привилегированной сектой и, несомненно, он на это и рассчитывал.

— Убирайся! — заорал он. — Ты нарушаешь приличия! Глазам стыдно смотреть на тебя!

— Ну так отведи их в сторону... пока они еще у тебя есть, — сказала Джиндан и, когда он, замолчав, отступил на шаг назад, она вдруг поднялась, крепко цепляясь за трон, чтобы удержать равновесие, и выпрямилась во весь рост, давая возможность хорошенько себя рассмотреть. — В моих личных покоях я одеваюсь так, как ты меня видишь — для собственного удовольствия. Я не собиралась выходить — вы сами вызвали меня. Если мой вид вызывает у вас отвращение, то я уйду.

Конечно же, все они заорали, чтобы она осталась, что было кстати, так как выпустив из рук ручку трона, махарани бы, наверняка, растянулась на полу. Она опасно качнулась, но все же смогла опуститься обратно на сидение, а когда несколько солдат помоложе попытались было вытолкнуть акали из зала, она остановила их.

— Минутку. Ты говорил о подходящем для меня муже, у тебя есть предложения?

Акали принял игру. Он оттолкнул тянувшиеся к нему руки и прорычал:

— Если ты не можешь обойтись без мужчины, выбери одного — только одного, чтобы он был сирдаром^[604], или мудрым человеком, или сыном Бессмертного Бога.

— Акали? — Она уставилась на него в тщательно разыгранном удивлении, а потом всплеснула руками: — Ты делаешь мне предложение! О, но я так смущена... это же неприлично, прямо при всем дурбаре говорить подобное бедной вдове! — Она застенчиво отвернулась и, конечно же, толпа снова заревела от восхищения. — Ах, но нет, акали... я не могу доверить свою невинность тому, кто открыто заявляет о том, что часто посещает бордели и гоняется за маленькими дочками парикмахеров. Откуда мне знать, что ты не такой. Но я благодарна тебе за твою чуткость. — Она слегка насмешливо поклонилась ему, а ее улыбка заставила бы похолодеть саму Медузу Горгону. — Так что можешь по-прежнему хлопать своими бараньими глазами... пока.

Теперь акали был счастлив убраться прочь под радостные крики толпы. Позабавив этих дураков розыгрышем флирта, Джиндан выждала, пока они успокоились и выдала им настоящую тронную речь, не обращая внимания даже на свое пьяное заикание.

— Некоторые из вас кричали, что надо назначить визирем Гулаб Сингха. Но я не хочу его и скажу вам почему. Я могла бы высмеять ваше почтение к нему, сказав, что если он такой же хороший государственный муж, как и любовник, то лучше вам выбрать визирем клоуна Балу. — Солдаты помоложе разразились смехом и приветственными выкриками, в товремя как пожилые хмурились и косились по сторонам. — Но это было бы неправдой. Гулаб — хороший солдат, сильный, смелый и хитрый — даже слишком хитрый, потому что он переписывается с британцами. Если хотите, я могу показать вам его письма, но про это и без того хорошо известно. Такого человека вы хотите — предателя, который продаст вас Малки-лату в обмен на Кашмир? Неужели такой человек поведет вас за Сатледж?

Она затронула то, о чем они как раз жаждали услышать, так что толпа завопила: «Хальса-джи!» и «Ва Гуруджи ко фаттех!»^[605] — давая знать, что они только ждут приказа о выступлении.

— Всему свое время, — успокоила она их. — Дайте мне закончить с Гулабом — я уже рассказала, почему этот человек вам не подходит. Теперь я скажу, почему он не подходит мне. Он слишком амбициозен. Сделайте его визирем, сделайте его командующим хальсой и он не остановится до тех пор, пока не отодвинет меня в сторону и не вскарабкается на трон моего сына. Так позвольте сказать вам, что мне слишком нравится власть, чтобы разрешить сделать это. — Джиндан снова свободно раскинулась в кресле, наблюдая за ними с легкой усмешкой. — Лал Сингх не сделает этого, потому что я держу его вот здесь... — она подняла свою маленькую ручку ладонью вверх и крепко сжала ее в кулак. — Сегодня его нет рядом по моему приказу, но если хотите, вы можете рассказать ему все, что слышите... если вы думаете, что это будет разумно. Видите, я честна с вами. Я избрала Лала Сингха потому что хочу иметь свою волю и по моему требованию он поведет вас... — Она сделала эффектную паузу, выпрямилась на троне и подняла голову, — ... туда, куда я сочту нужным вас послать!

Для них это означало только одно, так что снова начался бедлам, а все вокруг заорали: «Хальса-джи!» и «Джиндан!» Солдаты столпились у помоста, с выборными в первых рядах, потрясая крышу своими криками и аплодисментами — и я подумал, Господи милосердный, я вижу что-то новенькое. Женщину, словно отлитую из бронзы, которая смело говорит про себя абсолютно все — какая она и что думает, хвастается своей жаждой наслаждений, власти и амбициями и предоставляющая им право думать об этом все, что угодно. Никаких оправданий или обычных для политиканов красивых слов — простое, самоуверенное признание: я — эгоистичная аморальная шлюха, которая будет всеми средствами добиваться своего и мне наплевать на то, кто это знает — и поскольку я говорю это открыто, вы чуть ли не молитесь на меня.

Заметьте, именно так они и делали. Если бы махарани не пообещала им войну, могла бы случиться другая история, но она сделала это — причем по-своему. Видите ли, она хорошо знала мужчин и понимала, что на каждого, кто при взгляде на нее поморщится от отвращения, ненависти и стыда, найдется десяток, которые будут восхищаться ею и обожествлять ее, твердить друг другу «Черт побери, что за славная девчонка!» и желать ее. В этом-то и был ее секрет. Сильная и мудрая женщина может использовать свои чары против мужчин сотней разных способов. Джиндан использовала свои, влияя на темную сторону их натуры и выводила на свет самое худшее из них. Что, конечно же, и надо делать, если вы имеете дело с армией и хотите проверить ее настроение. Она знала настроения хальсы вплоть до мельчайших подробностей, знала как поразить ее, как флиртовать с нею, испугать, заставить любить себя и как господствовать над ней. Время от времени Джиндан проделывала с ними подобные штуки и они, как видите... верили ей.

Я понимал, что так и случилось, а если вам нужны подтверждения, вы сможете найти их в рапортах Броудфута, Николсона и всех остальных, которые рассказывают о Лахоре 45-м. Заметьте, никто из них не одобряет ее действий — кроме Гарднера, которому она не могла сделать ничего плохого — но вы получите правдивый портрет этой необычной женщины^[606].

Наконец, порядок был восстановлен, а их недоверие к Лалу Сингху забыто взамен на заверения, что она поведет их; это был единственный вопрос, который имел значение для хальсы и Мака-Хан озвучил его.

— Когда же, кунвари? Когда мы двинемся на Индию?

— Когда вы будете готовы, — ответила она. — После Дасахры^[607].

Раздались стоны разочарования и крики, что они готовы всегда, которые она прекратила несколькими простыми вопросами.

— Так вы готовы? А сколько патронов на человека сегодня в дивизии Повинды? Сколько запасных лошадей для горрачарры? Сколько фуража запасено для артиллерийских упряжек? Не знаете? Тогда я скажу вам: десять патронов, нет лошадей и фуража на пять дней.

Алик Гарднер хорошо тебя выучил, подумал я. Все это заткнуло им рот, а она продолжала:

— Со всем этим вы недалеко уйдете за Сатледж и тем более не разобьете армию Сиркара. Нам нужны время и деньги — а ты проела казну до дна, голодная моя хальса. — Она улыбнулась, смягчая упрек. — Так что на время вы должны рассеять дивизии по стране и попытаться прожить на то, что сумеете достать — что ж, это будет хорошая практика для того дня, когда вы нагрянете в Дели и в другие тучные земли, лежащие дальше к югу!

Солдаты встретили эти слова радостными криками — заметьте, она сказала им грабить собственную землю, чем они и так занимались все последние шесть лет. Между тем махарани с новым визирем проследят, чтобы вооружение и запасы были в изобилии готовы для великого дня. Только несколько пожилых вояк выразили сомнения.

— Но если мы рассеемся, кунвари, мы же оставим страну открытой для нападения, — заметил толстый Имам-Шах. — Британцы могут сделать чапао^[608] и ворвутся в Лахор прежде, чем мы успеем собраться!

— Британцы не тронутся с места, — доверительно сказала Джиндан. — Скорее, увидев, что великая хальса рассредоточилась, они возблагодарят Бога и успокоятся, как всегда делали. Не так ли, Мака-Хан?

Старый вояка, по-видимому, еще сомневался.

— Действительно, кунвари, — но они ведь не дураки. У них есть среди нас шпионы. Один из них сейчас даже при твоем дворе... — Он заколебался, избегая встречаться с ней глазами, — этот Ифлассман из армии Сиркара, который прячется под глупой личиной, хотя весь мир знает, что он — правая рука Язычника-в-черной-куртке^[609]. Что если он узнает про сказанное сегодня? Что, если среди нас есть предатель, который предупредит его?

— Среди хальсы? — презрительно бросила она. — Низко же ты ценишь честь своих друзей, генерал. Что же касается англичанина... он узнает то, что я захочу ему сказать — не более и не менее. Он не будет беспокоить своих хозяев.

Она произнесла это, манерно растягивая слова и эти похотливые животные разразились грубым хохотом — черт побери, как же быстро расходятся сплетни. Однако странно было слышать все эти ее речи — как будто бы я был за сотни миль от дурбара — в то время, как она знала, что я слышу каждое слово. Ну что ж, несомненно, я уже понял, что она имела в виду — я взглянул на Манглу, которая загадочно улыбнулась и сделала знак молчать, так что мне оставалось лишь сидеть и смотреть, как этот замечательный дурбар подходит к концу среди бурных приветствий и горячих обещаний, что они сделают с Компанией Джона, когда придет время. После этого они толпой повалили к выходу в исключительно хорошем настроении, пока в зале не осталась лишь маленькая фигурка в красных с золотом одеждах, играющая своим серебряным шарфиком.

Мангла вновь привела меня в розовый будуар, оставив скользящую панель открытой и наполнила вином кубок, в который, должно быть, входила целая кварта^[610] — как понимаете, предвидя запросы своей хозяйки. И точно, шум шагов и бормотание проклятий вскоре возвестили о пришествии Матери всех сикхов, которая выглядела красивой просто до неприличия и аж задыхалась — так ей хотелось освежиться

Джиндан осушила кубок, даже еще не присев, издала вздох, от которого ее прекрасная фигура слегка пошатнулась и с облегчением опустилась на диван.

— Налей еще... Еще немного и я бы просто умерла! О, как от них воняет! — она вновь жадно выпила. — Хорошо сработано, а, Мангла?

— Замечательно, кунвари. Теперь они твои — все до единого.

— Да, на мгновение. Как мой язык, не отвалился? Ты уверена? А вот мои ноги — точно... — Она хихикала, прихлебывая вино. — Думаю, что я слишком много пью — но не могла же я выйти к ним трезвой? Думаешь, они заметили?

— Они заметили лишь то, что ты захотела им показать, — насмешливо сказала Мангла.

— Ерунда! Хотя... это правда... О, мужчины! — Джиндан издала презрительный смешок, приподняла свою ножку, самодовольно любуясь ее стройностью. — Даже это животное — акали, так и не смог посмотреть мне в глаза достаточно твердо... помоги, Господи, той шлюхе, на которую в одну прекрасную ночь он возложит свое благочестие. И это ведь посланец богов, а? Впрочем, я должна быть благодарна ему. Я бы удивилась, если бы он... — Она хохотнула, снова выпила и будто впервые в жизни вдруг увидела меня. — Так наш высокий гость слышал все это?

— Каждое слово, кунвари.

— И он был достаточно внимателен? Хорошо. — Джиндан посмотрела на меня поверх края своего бокала, отставила его в сторону и роскошно потянулась, словно кошка, наблюдая за моей реакцией на то, как ее прелести норовят вырваться из-под туго облегающих ее тело шелков — теперь она больше не хотела казаться скромной фиалкой. — Хорошо. Тогда нам о многом нужно поговорить — когда я смою, наконец, воспоминания об этих моих потных вояках. Ты также выглядишь разгоряченным, мой англичанин... покажи ему, где можно искупаться, Мангла — и не смей его даже пальцем тронуть, слышишь?

— Но почему, кунвари!

— В самом деле, «почему, кунвари»! Сюда, расстегни мой корсаж. — Она смеялась, икая, и глядя через плечо, как Мангла расстегивает ей завязки на спине. — Она распутная шлюха, наша Мангла. Не так ли, дорогая? А теперь, после смерти Джавахира, еще и одинокая — хотя она никогда бы не дала за него и две пайсы. — Джиндан одарила меня улыбкой Далилы. — Она тебе понравилась, англичанин? А ты ей понравился. Ладно уж, скажу — ей тридцать один, эта старая шлюха на пять лет старше меня и вдвое опытнее насчет греха, так что остерегайся ее! — Она снова потянулась за своей чашей, опрокинула ее, залив вином свою грудь, выругалась и вытащила брильянт из своего пупка. — Сюда, Мангла, возьми его. Англичанину он не понравился, и он никогда не научится этому трюку. — Она не слишком уверенно поднялась и нетерпеливо махнула рукой, отсылая Манглу: — Иди же, женщина — покажи ему, где ванная, принеси туда масло, а потом убирайся. И не забудь сказать Раи и Питону, чтобы они были готовы, если мне понадобятся.

Торопливо ополаскиваясь в маленькой комнатке за будуаром, я все думал, приходилось ли мне когда-либо еще иметь дело со столь откровенной шлюхой. Ну ладно, была еще Ранавалуна, конечно; нельзя же ожидать робкого флирта от обезьяны в облике женщины. Лола Монтес тоже обходилась без церемоний — обычно она восклицала «К бою!», размахивая своей щеткой для волос. Миссис Лео Лейд вообще могла с отсутствующим взглядом стянуть с вас брюки. Но никто из них все же не высказывал своих темных желаний столь откровенно, как эта подпитая маленькая гурия. Тем не менее, следовало подстраиваться под этикет страны пребывания. Так что я вытерся насухо с лихорадочной быстротой и двинулся исполнять долг, назначенный мне Природой, готовый встретить Джиндан во всеоружии, когда она выйдет из своей ванной. Но она меня опередила.

Она лежала прямо на полу, полуоткинувшись на широком шелковом стеганом одеяле, одетая лишь в свою вуаль и браслеты — я поспешил освободить ее от этих предметов туалета. Как обычно, она подкрепляла свои силы чашей вина и меня поразило, что, несмотря на то, что я без промедления хотел было приняться за дело, она была слишком рассеянна, чтобы как-то отреагировать на это. Все же Джиндан, по крайней мере, еще могла смотреть и говорить, поскольку наблюдая за моими действиями слегка остекленевшим взором, она облизнула губы и проговорила:

— Вижу, ты нетерпелив... Нет-нет, погоди, дай мне посмотреть на тебя... М-м-м... А теперь подойди и ляг рядом... и подожди немного — помни, что мы должны поговорить. Ты должен знать некоторые вещи, чтобы потом рассказать о том, что я думаю Броудфут-сагибу и Малки-лату. — Еще глоток из кубка и пьяный смешок. — Как говорите вы, англичане, сначала бизнес, потом — удовольствие.

Я уже весь кипел желанием прервать ее демонстрацией своих способностей, но, как я уже отмечал, все королевы разные — а эта к тому же сказала Мангле иметь наготове «Раи и Питона». И эти имена совсем не напоминали прозвища служанок. К тому же, если у ней есть что-то для Хардинга, я должен это выслушать. Так что я растянулся рядом, почти разрываясь от желания овладеть прелестями, которые были так близко. Эта извращенная девка все поглаживала грудь одной рукой, пока второй подносила к губам бокал. Затем она отставила его, погрузила руку в объемистый фарфоровый сосуд с маслом, стоящий неподалеку и, усевшись на колени рядом со мной, капнула им на мою мужественную грудь; затем она начала нежно втирать его кончиками пальцев в кожу по всему моему торсу, бормоча, чтобы я лежал смирно. Я же скрежетал зубами и царапал ногтями одеяло, изо всех сил пытаясь вспомнить правила латинской грамматики, чтобы хоть немного успокоиться — видите ли, мне нужно было сделать все так, как ей хотелось. Но когда живописное лицо блудницы дышит на вас винными парами, спелые груди покачиваются и дразнятся прямо у вас над головой, а пальцы ее ласкают... знаете, все это страшно отвлекает — ну, вы То уж знаете. К тому же она говорила свистящим шепотом и мне приходилось напрягать все внимание.

Джиндан: Знаешь, что убило Ранджита Сингха? Полный горшок масла... а потом он умер... улыбаясь...

Флэши (немного хрипло): Ты мне не говорила! Он что-нибудь сказал на прощанье?

Дж.: Это был мой долг — использовать масло, когда мы обсуждаем государственные дела. Он говорил, что это несколько отвлекает его от деловой скуки и напоминает, что жизнь состоит не только из политики.

Ф.: (задумчиво): Не удивительно, что страна пришла к упадку и разорению... Ах, продолжай! О, Боже! Государственные дела, а? Ну, хорошо, хорошо...

Дж.: Ты находишь это... возбуждающим? Знаешь, это — персидский обычай. Невесты и женихи занимаются этим в первую брачную ночь, чтобы избавиться от стеснительности и получше насладиться друг другом.

Ф.: (сквозь сжатые зубы): Действительно, всегда можно научиться чему-нибудь новенькому. О, Святой Моисей! Кстати, а ты позаботилась о горшочке с маслом и для себя... после того как примешь ванну, я имею в виду... чтобы ты не ПРОСТУДИЛАСЬ! Я бы с радостью...

Дж.: Сейчас... пока еще нет. Какие у тебя замечательные мускулы, мой англичанин.

Ф.: Упражнения и здоровый образ жизни — о, Господи! Послушай, кунвари, полагаю, мне это идет на пользу. Ты знаешь...

Дж.: Я могу судить об этом лучше тебя. А теперь лежи спокойно и слушай. Ты слышал все, что происходило в моем дурбаре? Так что... можешь заверить Броудфут-сагиба, что все идет хорошо, что смерть моего брата забыта и что я крепко держу хальсу в руках... как вот это... нет-нет, лежи спокойно — я просто играюсь! Скажи ему также, что я испытываю самые дружеские чувства по отношению к Сиркару, и ничего не следует опасаться. Ты понимаешь меня?

Ф.: (хнычущим голосом): Абсолютно. Кстати, о дружеских чувствах...

Дж.: Полагаю, еще немного масла... Но ты должен предостеречь, чтобы он не отводил полки от Сатледжа, ясно? Они должны оставаться там в полной силе... как ты, мой могучий английский слон... Ну, что же, я достаточно долго дразнила тебя. Теперь ты должен быть вознагражден за свое терпение. (Опускается и вновь садится на колени, с бокалом в руке).

Ф.: Давно пора...

Дж.: (отталкивая его): Нет-нет — теперь твоя очередь приниматься за масло! Набирай не слишком много и начинай с кончиков моих пальцев, вот так... очень нежно... втирай его в кожу... хорошо... теперь запястья... Ты скажешь Броудфут-сагибу, что хальса будет распущена до окончания праздника Дасахра, во время которого я посоветуюсь с астрологами, чтобы выбрать день начала войны... а теперь мои локти. Но в течении долгих недель подходящий для этого день так и не представится. Я прослежу за этим... а теперь медленно к плечам... мягче, еще немного масла... О, я знаю, как оттягивать и откладывать... так что у Сиркара будет достаточно времени, чтобы приготовиться ко всему, что может случиться... Я сказала плечи! О, хорошо, хорошо, ты же был терпелив, так что же сейчас? Побольше масла, на обе руки... больше... ах, замечательно! Но не торопись, у меня еще много новостей для Броудфут-сагиба...

Ф.: (яростно натирая ее маслом): Чертов Броудфут!

Дж.: Терпение, любимый, ты продвигаешься слишком быстро. Удовольствие в спешке — потерянное удовольствие, помни об этом... Скажи ему, что хальсой будут командовать Лал Сингх и Тедж Сингх — ты слышишь? Лал и Тедж — не забудь этих имен... Так, теперь все сказано — поэтому ложись, мой слон и подожди пока твой магут получит удовольствие... во-от так... о, боги! Ах-х-х!.. Подожди, лежи спокойно — и смотри на эти песочные часы, которые отмеряют четверти часа... их песок должен пересыпаться прежде чем ты — слышишь? Так вот, помедленнее... ты запомнил имена? Лал и Тедж... Лал и Тедж, Лал и...

Юнцы, считающие себя мастерами в этом деле, не хотят верить, но подобные властные мадам, которые любят, командовать как именно нужно доставлять им наслаждение, могут принести вам в два раза больше удовольствия, чем покорные рабыни — если вы правильно беретесь за дело. Если они хотят разыграть из себя принцессу, снисходящую к бедному крестьянину — позвольте им это; само сознание успешной игры повышает им настроение и позволяет вам избавиться от кучи тяжелой работы. Я знал множество властных шлюх, и весь секрет обращения с ними — в том, чтобы задать темп, затем сдерживаться, пока у них не сорвет тормоза — а потом уже дать им даже больше того, чего они домогались.

Зная необузданные аппетиты Джиндан, я полагал, что мне будет трудно удовлетворить ее, но поскольку сейчас я был трезв, в отличие от нашего первого свидания, это оказалось так же просто, как упасть с бревна — что она и сделала, если вы меня понимаете, всего через пять минут, причем завывая от восторга. Да, но я-то еще не получил своего, так что снова схватил ее и мы продолжили гарцевать по комнате, пока она не запросила пощады. Затем я дал ей пару минут между очередным забегом, снова нежно натирая маслом и вновь очутился в седле — перевернув склянку часов на середине и обратив ее внимание на этот факт; впрочем, сомневаюсь, что, одурманенная выпивкой и экстазом, она смогла хотя бы увидеть это. Она застонала, чтобы ее пустили на вольные луга, так что я достиг финиша самым тихим аллюром. Жаль, черт побери, что она этого не заметила — а может была уже слишком пьяна, чтобы показать это.

Через некоторое время Джиндан пришла в себя и слабым голосом попросила пить, так что я дал ей пару глотков, размышляя — дать ли ей еще раз почувствовать свое поражение или же спеть колыбельную — вы же знаете, что в этом случае нельзя предоставлять выбор женщинам. Первое, так далеко от дома, представлялось нежелательным, так что я немного покачал ее, напевая «Баю-бай, детка», и, к счастью, она тут же уснула, удобно свернувшись в моих руках. Я положил ее на диван, полагая, что это даст нам время несколько восстановить затраченную энергию и прошел в ванную, чтобы смыть с себя масло. Я уже знал, что разные женщины имеют самые причудливые вкусы: розги, шпоры, щетки для волос, павлиньи перья, ванны, наручники, Бог знает что еще, но, помнится, Джиндан была единственной обезьянкой, которая любила, чтобы ее так умасливали.

Я как раз отскребал с себя масло, насвистывая: «Пей, малыш, пей», когда вдруг в будуаре раздался звон колокольчика. Вам придется с минутку подождать, мои дорогие, подумал я, но затем вдруг услыхал голоса и понял, что Джиндан вызвала Манглу и дает ей указания сонным, усталым шепотом.

— Можешь отпустить Раи и Питона, — бормотала она. — Сегодня они уже будут мне не нужны... и, возможно, завтра тоже...

Еще бы они теперь понадобились! — подумал я, и затянул: «Правь, Британия!»^[611] 

IX

Если вы обратитесь к бумагам сэра Генри Хардинга и майора Броудфута за октябрь 1845-го (я, конечно же не рекомендую их в качестве легкого чтива), вы увидите, что в начале месяца произошли три важных события: двор Май Джиндан переехал в Амритсар, Хардинг покинул Калькутту и двинулся к границе по Сатледжу, а Броудфут прошел медицинское обследование и выехал, чтобы проведать своих агентов на местах. Короче говоря, три основных действующих лица пенджабского кризиса перевели дыхание — что означало: войн этой осенью не предвидится. Хорошая новость для всех, за исключением распущенной хальсы, части которой прозябали на своих временных стоянках и теряли боеспособность.

Мое личное и непосредственное облегчение носило чисто физический характер. Отъезд Джиндан стал весьма памятным для меня, так как еще парочка амурных состязаний с нею, пожалуй, просто прикончили бы меня. Я редко встречал подобное: вы бы подумали, что после описанного эпизода дикой страсти, ей пришлось бы отдыхать достаточно долго, чтобы хоть как-то прийти в себя — но ничего подобного не случилось. Пару часиков сна, пинта-другая^[612] для подкрепления духа и вновь барабан бьет поход — таков был ее стиль, так что я сомневаюсь, чтобы на протяжении следующих трех суток мне доводилось увидеть дневной свет. Причем о прошедшем времени я могу судить только приблизительно, потому как в таких условиях не трудно потерять ему счет. Наверное, мы установили рекорд, но я не собираюсь об этом болтать (все равно найдется какой-нибудь янки, который на словах достиг большего). В чем я абсолютно уверен, так это в том, что мой вес за это время значительно снизился с двенадцати с половиной стоунов^[613], а это не слишком здорово для малого моих габаритов. Можете мне поверить — это мне, а не Броудфуту нужен был медицинский осмотр.

Так вот, на четвертое утро, когда я был уже едва ли не тенью мужчины и всерьез раздумывал о том, как бы уйти в какой-нибудь уютный монастырь, что вы думаете она учудила? Так вот — пригласила какого-то парня писать мой портрет. Вначале, когда он ввалился в будуар, со всеми своими кистями и красками, я подумал было, что это очередная извращенная фантазия Джиндан — например, она хочет, чтобы он сделал с нас набросок во время скачки. Ни черта из этого не выйдет — подумал я — если уж моему портрету и суждено украсить собой собрание будущей Пенджабской академии изящных искусств, то я буду изображен на нем в штанах и с причесанной шевелюрой. Но дело ограничилось лишь пукка-позированием романтичного Флэши в полном туземном наряде, ни дать, ни взять — лорд Байрон, с благородным видом сжимающий в руке кальян и ваза с фруктами на переднем плане; Джиндан заглядывает художнику через плечо и дает советы, а Мангла безуспешно пытается вставить свои замечания. Мастеру пришлось изрядно попотеть, пытаясь угодить обоим, но он все же написал с меня отличный портрет, причем очень быстро. Полагаю, что сейчас он находится галерее Калькутты, под названием «Офицер Компании в сикхском костюме» — или еще что-то в том же духе, хотя «Измученный самец на отдыхе» подошло бы куда больше.

— Теперь я навсегда запомню моего английского багатура, — насмешливо улыбаясь сказала Джиндан, когда я поинтересовался, зачем он ей понадобился. Я принял это за комплимент и подумал было, что он станет прощальным, так как уже поползли слухи, что она забирает маленького Далипа в Амритсар — священный город сикхов — на время праздника Дасахра, и пробудет там несколько недель. Впрочем, к тому времени я уже боялся, что она выжала меня до такой степени, что мне уже никогда не захочется даже смотреть на женщину.

Моим первым делом, когда я, наконец, дотащился до своей квартиры, стало написание рапорта о пенджабском дурбаре и последовавшем за ним разговоре с Джиндан и упаковка его во Второе послание к Фессалоникийцам. Это послание должно было убедить Хардинга и Броудфута, что время у них еще есть: до зимы война не начнется. В этом я оказался прав; к счастью, я не сообщил им своих дальнейших мыслей — насчет того, что войны не будет и вовсе.

Видите ли, я был убежден, что Джиндан ее не хочет. Если бы она этого хотела и верила, что хальса может сделать ее королевой всего Индостана, то она уже бы давно бросила армию через Сатледж. Обманом принудив их ждать, она потеряла свой лучший шанс, который состоял в том, чтобы начать вторжение в самое жаркое время года, когда наши бедные белые войска чувствуют себя хуже всего; с началом прохлады наши развалины снова подымутся на ноги, сухая погода и низкий уровень воды в реках будут способствовать нашим перевозкам и оборонительным маневрам, а морозные ночи, пусть неприятные для нас, станут настоящим бичом для хальсы. Джиндан же вела двойную игру, предупреждая нас быть начеку и обещая немедленно сообщить, если хальса вознамерится начать войну по собственной воле.

Теперь вы видите, какой она была хитрой девчонкой и знала, как держать в руках обе стороны, а при необходимости — столкнуть их лбами в своих интересах. Но пока она заверяла, что если даже дело придет к войне, все преимущества будут на нашей стороне — а ведь ей-то не было никакой выгоды в том, чтобы быть битой.

И, кроме того, я не думал, что война соответствует ее натуре. О да, я знал, что она была изворотливым политиком, поскольку фактически сама себя создала и, вне сомнения, такой же жестокой и беспощадной, как любой другой индийский правитель — но я все вспоминал это горячее, пылающее от удовольствия лицо, мечущееся по подушке, слишком усталое для того, чтобы заниматься чем-либо, кроме пьянства и разврата. Так что, несмотря на все интриги Джиндан, война явно была бы ей не ко двору. К тому же, Бог нам явно благоволил — она редко была трезвой настолько, чтобы плести заговор для чего-то большего, нежели очередной эротический эксперимент. Нет, если бы вы видели ее такой, как я, обленившейся от выпивки и постельных утех, то вы бы решили, что Броудфут прав и что она — прирожденная шлюха, убивающая себя потаканием собственным слабостям, сильная духом, но зашедшая уже слишком далеко в этом деле, чтобы предпринять нечто великое.

Так думал и я — ну да, я недооценил ее, особенно что касается ее ненависти. Я недооценил и хальсу. Имейте в виду, я не слишком упрекаю себя в этом; похоже, имел место заговор для того, чтобы оставить Флэши блуждать в потемках — Джиндан, Мангла, Гарднер, Джасса и даже сикхские генералы — все они замышляли что-то зловещее, но я никак не мог проникнуть в их замыслы.

В самом деле, я почувствовал большое облегчение в то октябрьское утро, когда двор выехал в Амритсар, и я, приподняв занавеску, наблюдал, как процессия готовилась покинуть город через Кашмирские ворота. Маленький Далип возглавлял ее на своем слоне, принимая восторженные клики толпы абсолютно бесстрастно, но увидев меня, он подмигнул и радостно помахал рукой. Лал Сингх, гордый как павлин, ехал верхом на приличном расстоянии от пальки Джиндан и даже не моргнул, когда она кивнула головой и улыбнулась в ответ на мое приветствие, а одарил меня очень красноречивой, но вымученной улыбкой. Ну что ж, подумал я — побольше китайского имбиря и толченого рога носорога^[614] — и ты, пожалуй, выживешь. Мангла, следующая за ними, похоже, была единственной, искренне расстроенной тем, что расстается со мной; она оглядывалась и махала рукой, пока совсем не скрылась из глаз за толпой.

Огромная процессия животных, слуг и музыкантов все еще продолжала свое движение, когда мы с Джассой развернулись и двинулись к воротам Рушнаи. Наслаждайся праздником Дасахра в Амритсаре и всеми прочими радостями жизни — подумал я, а к тому времени, как ты вернешься, Гауг успеет укрепить границу, а Хардинг тоже будет рядом, чтобы переговорить с тобой тет-а-тет; если ты и дальше сможешь удерживать в руках хальсу, все можно будет решить мирным путем, и я смогу вернуться домой. Я рассказал все это Джассе и он издал одно из своих американо-патанских похрюкиваний.

— Вы так считаете? Ну, если бы я был на вашем месте, лейтенант, я бы не говорил об этом прежде чем снова ступил бы на палубу рашпера^[615].

— Почему же нет — ты что-то слышал?

— Всего лишь барра-чуп, — ответил он, ухмыляясь всей своей уродливой рожей.

— Но что это?

— Неужели вы, старый хайберец, этого не знаете? Барра-чуп — период затишья перед бурей. — Он приподнял голову. — Да, сэр, я слышу это.

— О, к дьяволу твое карканье! О, Небеса, парень, да ведь хальса рассеялась по всей стране и к тому времени, как они соберутся вновь, Гауг будет иметь за рекой пятьдесят тысяч штыков...

— Если он сделает так, это будет красной тряпкой для пенджабского быка, — ответил этот проклятый пессимист. — Тогда они точно уверятся в том, что он готовится к вторжению. И, кроме того, дружок твоей леди обещал хальсе, что война начнется в ноябре — и они могут быть сильно разочарованы, если не получат ее к этому сроку.

— Тем хуже им будет!

— Вы так думаете — но, возможно, что и нет. — Он развернулся в седле, чтобы окинуть взглядом длинную процессию, буквально затопившую пыльную дорогу на Амритсар, и прикрыл глаза от солнца рукой. Потом Джасса заговорил вновь, уже на пушту. — Смотрите, хузур, в Пенджабе существуют две составляющие для дальнейших осложнений: армия, свободно распоряжающаяся в стране и необузданный женский язычок во дворце. — Он сплюнул. — Кто знает, до чего они вместе могут довести?

Я достаточно резко посоветовал ему держать свои пословицы при себе; единственной вещью, которая мне мешала сейчас как раз и были его мрачные прогнозы, которые нарушали покой моих мыслей — особенно потому, что исходили они от человека, знающего все местные хитрости. Представьте, теперь, я даже начал сомневаться в его способностях — ведь после ужасов и тревог первых недель моего пребывания в Лахоре наступил долгий период, во время которого вообще ничего не происходило. Мы целыми днями рассуждали о проблемах наследства Сучета, причем это было дьявольски скучно. «Акт о наследовании» от 1833 года — это вам не заметка в «Полицейской газете», и после нескольких недель выслушивания от старых, пропахших чесноком дураков в очках со стальной оправой, рассуждений о точном значении понятий «universum jus» и «seisin»^[616], я затосковал до такой степени, что почти уже решился написать Элспет. Вот уж, действительно, барра-чуп.

Но если признаков бури, предсказанной Джассой, пока не было видно, то не было и недостатка в слухах. К тому времени, как закончилась Дасахра, а октябрь сменился ноябрем, базары были полны разговорами о концентрации британских войск за рекой и Динанат, от лица всего народа, публично провозглашал, что Компания собирается аннексировать недвижимость сикхов к югу от Сатледжа; сообщалось также, что он сказал: «Махарани хочет войны, чтобы защитить национальную честь». Ну что ж, мы слыхали подобное и раньше. Последние точные известия были о том, что Май Джиндан двинулась из Амритсара в Шаламар, причем поговаривали, что все ночи напролет она проводит с Лалом. Я был удивлен, что он все еще умудрился удержаться у нее в постели — несомненно, Раи и Питон помогали ему в этом.

В конце ноября произошли события, которые волей-неволей заставили меня насторожиться. Хальса снова начала стягиваться в Майн-Мир, Лал был назначен визирем, а Тедж — главнокомандующим. Оба они сделали заявления, полные огня и гнева, а ведущие генералы принесли клятвы верности на Грантхе^[617], заверяя о своей бесконечной преданности юному Далипу прямо на могиле Ранджита. Можете быть уверены — сам я этого не видел; дипломатический там иммунитет или нет, а я все же предпочитал не высовываться — зато Джасса дал мне полный свидетельский отчет и, черт бы его побрал, испытывал явное удовольствие при все новых признаках тревоги.

— Они теперь только ждут, когда астрологи назовут нужный день, — говорил он. — Даже порядок выступления уже разработан и утвержден — Тедж Сингх двинется на Фирозпур с 42 000 пехоты, в то время как Лал пересечет границу севернее с 20 000 горрачарры. Да, сэр, они уже прицелились и готовы выстрелить.

Не желая ему верить, я отметил, что со стратегической точки зрения позиция ничуть не хуже, чем двумя месяцами раньше.

— За исключением того, что в Жемчужной Мечети не осталось ни рупии, так что хальсе нечем платить. Им остается только начать войну или лопнуть. Надеюсь, что Гауг готов. Что же на это скажет Броудфут?

Это беспокоило меня больше всего — вот уже две недели я не имел весточки из Симлы. Я посылал шифровку за шифровкой, пока Второе послание к Фессалоникийцам совершенно не истрепалось, но все без ответа. Я не сказал об этом Джассе, зато напомнил, что последнее слово все же остается за Джиндан; если раньше ей удавалось очаровать хальсу и вынудить ее отложить задуманное, то она снова сможет сделать это.

— Я бы поставил десять чипов^[618] на то, что теперь она этого не сможет, — возразил он. — Если астрологи скажут свое слово, для того, чтобы сдержать войска понадобится нечто большее, чем ее увертки. Если звезды скажут «Пора», ей придется дать хальсе предводителей — и да поможет тогда Господь Фирозпуру!

Он потерял свою ставку. «Я скажу астрологам», — сказала мне Джиндан и, похоже, сдержала свое обещание, ведь когда даже мудрые люди смотрят на звезды и планеты, то все равно не могут в них разобраться. Наконец, они заявили, что благоприятный для выступления день вполне очевиден, но к сожалению он был на прошлой неделе, а они, черт побери, этого не заметили. Панчи этим не удовлетворились и настояли на том, чтобы был определен другой день, причем быстренько; астрологи посоветовались и сообщили, что вполне приличный день ожидается две недели спустя, по крайней мере, насколько они пока могут судить. Это также не удовлетворило хальсу и солдаты были уже готовы вздернуть этих мудрецов. Тогда астрологи испугались и сказали, что подходящий день, вне всякого сомнения, наступит уже завтра; прямо-таки невозможно представить, как это они могли не заметить этого раньше. Но к этому времени звездочетам верили уже мало, так что хотя горрачарре и было приказано выступить из Лахора, Лал провел ее только до Шаламара, прежде чем спешно вернуться в город и в объятия Джиндан, которая снова обосновалась в цитадели. Тедж также отправил вперед пехоту по-дивизионно, но сам остался дома, так что, как доложил Джасса, марш сам по себе выдохся.

Я вздохнул с облегчением; очевидно Джиндан твердо держала свое слово. Теперь мы снова с ней жили под одной крышей, так что я подумал было, но сразу отбросил мысль о том, чтобы попытаться переговорить с ней; ничего не могло быть хуже, если бы по базарам поползли слухи, что она совещается с британским офицером. Я сел, чтобы составить шифровку Броудфуту, описывая смущение, вызванное астрологами и то, как хальса бродит кругами без своих главный генералов. «Во всем этом мы можем видеть влияние прекрасной ручки одной известной пенджабской леди», завершил я свое послание. Элегантные письма умели составлять политические агенты в наше время — иногда даже слишком элегантные. Для собственного блага.

Я отправил его посредством Священного писания, и предложил Джассе поговорить с Гарднером, который вернулся вместе с Джиндан и выяснить обстановку, но мой верный ординарец выразил сомнение, отмечая, что он — последний человек, которому Гарднер доверился бы когда-либо, «и если этот завистливый сукин сын вдруг заподозрит, что я что-то вынюхиваю, то может сделать мне плохо. О, конечно же, Гарднер — друг Броудфута, но он ест соль Далипа и Май Джиндан. Не забывайте про это. Если дойдет до войны, он не сможет быть на нашей стороне».

Насчет этого я не был уверен, но ничего не оставалось кроме как сидеть и ждать — новостей о намерениях хальсы и ответа Броудфута. Прошло три дня, а затем и неделя, в течении которых Лахор буквально бурлил от слухов: хальса выступает, британцы вторгаются, Гулаб Сингх выступает то за одну сторону, то за другую, раджа Наблы вдруг заявил, что он — одиннадцатое перерождение Вишну и объявил священную войну за очищение Индии от иностранцев — вся обычная болтовня, столь же противоречивая, сколько и ложная. Мне же не оставалось ничего другого, как днем заседать в совете по наследству Сучета, а по вечерам нетерпеливо мерить шагами балкон, наблюдая, как красный закат переходит в багровые сумерки, потом звездная ночь опускается на дворик с фонтаном и прислушиваться к отдаленному ропоту огромного города, который как и я ожидал мира или войны.

Это была нервная и одинокая работа, и вот, на седьмую ночь, стоило мне только забраться в кровать, в комнату без стука проскользнула Мангла. Наконец-то новости, подумал я и, едва успев зажечь лампу, потребовал их рассказать. Однако вместо ответа она лишь обиженно надулась, сбросила платье и нырнула в кровать рядом со мной.

— После шести недель разлуки я пришла говорить не о политике, — промурлыкала она, прижимаясь грудью к моему лицу. — Ах, попробуй их, багатур — а потом наешься от души! Тебе не хватало меня?

— Э-э? О, чертовски! — воскликнул я, благовоспитанно куснув одно из ее полушарий. — Но подожди... какие новости? Есть ли у тебя послание от твоей госпожи? Чем она занимается?

— Этим, этим и этим, — ответила Мангла, деловито дразня меня. — С Лалом Сингхом. Добавляет ему мужества — но, кто знает, для атаки на себя, любимую или на границу? Ты что, ревнуешь к нему, а? Неужели я такая плохая замена?

— Да нет же, черт возьми! Погоди немного. Говори же, женщина, что произошло, ради всего святого! Говорили, что хальса выступила, потом — что она была отозвана. Так что сейчас, мир или война? Джиндан говорила, что предупредит ... о, не забирай их! Но, видишь ли, я должен знать, чтобы сообщить...

— Разве это имеет значение? — прошептала эта маленькая хитрая лисичка. — Именно сейчас... неужели это действительно важно?

Конечно, она была права: всему свое время. Так что на следующий часок-другой она избавила меня от скуки дел и напомнила, что жизнь — не только политика, как говаривал старый Ранджит перед своей благословенной кончиной. Я также был к этому готов, поскольку после моего марафона с Джиндан, я не видал ни одной юбки, за исключением маленьких горничных, которые не стоили моего внимания.

После, когда мы уже лежали под пункой, подремывая и потягивая вино, от нее по-прежнему не удалось добиться ни крупицы новостей. На все мои вопросы она лишь пожимала своими прекрасными плечами и отвечала, что ничего не знает — хальса все еще на поводке, но никто не знает, что в мыслях у Джиндан. Я не поверил этому — махарани наверняка имела что мне сказать.

— Тогда она мне ничего не сообщила. А знаешь, — заметила Мангла, покусывая меня за ухо, — я думаю, что мы слишком много говорим о Джиндан. Хотя ты, похоже, никак не можешь перестать думать о ней. Я знаю это — со всеми мужчинами так случается. Но она слишком много думает о собственном удовольствии, поэтому у нее и нет любовников — только наложники. Даже Лал Сигх спит с ней из страха и из-за амбиций. Ау меня, — прошептал этот лакомый кусочек, дразня мои губы своими, — есть настоящие любовники, потому что я люблю дарить наслаждение также, как и получать его — особенно с моим английским багатуром. Не так ли?

И знаете, она снова была права. К тому времени я уже был по горло сыт пенджабской королевской семьей, а Мангла ткнула своим нежным пальчиком в самую суть: кататься с Джиндан было все равно, что заниматься любовью с паровым катком. Но мне все еще хотелось знать, что творится в ее причудливом индийском мозгу и когда Мангла продолжила отнекиваться, я вполне официальным тоном заявил, что если она не перестанет молоть ерунду, я ее просто выпорю — на что она захлопала в ладоши и предложила принести мой ремень. Так что ночь продолжалась и мы весело проводили время, за исключением небольшого перерыва, когда Мангла вдруг пожаловалась на поток холодного воздуха от вентилятора. Я рыкнул пунка-валле качать полегче, но он не услышал из-за закрытой двери, так что я, с проклятьями, выбрался из кровати. Это был не прежний, необычайно дряхлый, а уже другой идиот — все они одинаковы: впадают в спячку, когда вы хотите немного прохлады и готовы вас заморозить настоящим норд-остом, когда вам хочется тепла.

Я вытянул мерзавца ремнем и вновь забрался на кровать, чтобы почерпнуть еще немного кашмирской культуры. Пришлось, конечно, и самому потратиться. Когда я проснулся было уже позднее утро, Мангла куда-то ушла... а во «Втором послании» моей Библии меня ожидала шифровка от Броудфута.

Так что Джасса был прав — в конце-концов, именно она и оказалась секретным курьером. Ну что же, кошечка... совмещай работу с удовольствием, если тебе это нравится. Помните, я уже думал, что это она была — еще в первый день, когда так много людей могли подойти к моему прикроватному столику. Если задуматься, она была замечательной посредницей, которая могла расхаживать по дворцу как ей вздумается... рабыня, и при том — самая богатая женщина в Лахоре — так ей было проще подкупать других придворных, один из которых, по-видимому, замещал ее, пока она была в Амритсаре. Как, черт побери, Броудфут завербовал ее? Я всегда восхищался своим шефом, но сейчас, можете мне поверить, это чувство удвоилось.

Что, кстати, было очень хорошо, потому что если что-либо и могло поколебать мое доверие к нему, это было содержание последней шифровки. После того, как я расшифровал ее, я несколько минут сидел, уставившись на бумажку, а затем повторил расшифровку, чтобы удостовериться, что все сделал верно. Ни одной ошибки — депеша была совсем пукка и пот выступил у меня на лбу, когда я в десятый раз прочел ее:

«Весьма срочно, лично Номеру Первому. В первую же ночь после получения прибыть в туземной одежде в "Кабаре французских солдат", что между Шах-Бурджем и воротами Бутти. Используйте условные сигналы и ждите сообщения от Биби Калиль. Ничего не говорите своему ординарцу».

И даже никакого «Остаюсь...» или «Верьте мне и ко.» Это было все.

***

Как вы знаете, основная сложность политической службы состоит в том, что ее сотрудникам очень трудно отличить правду от лжи. Даже члены парламента знают, когда лгут, чем и занимаются большую часть времени, но люди вроде Броудфута просто сами неосознают шаткости своего положения. Видите ли, все делается на благо службы, поэтому это должно быть правдой — из-за этого законченным негодяям вроде меня и бывает трудно распознать, когда нужно прикинуться самой рыжей из окружающих мартышек. Помните, что я больше всего обеспокоился, когда он сказал мне, что: «Речь не идет о переодевании или о чем-то отчаянном». О нет, Джордж, только не это! Если честно, лучше бы ты работал с настоящими адвокатами.

И вот мои худшие предположения начали сбываться. Флэши высылают в глубокий рейд — при этом гладко выбритого — и ни одной щелочки для бегства или друга-который-подставит-плечо при необходимости. Да ладно, скажете вы — мол, что тут такого: это же просто встреча в маскировке, а? Ага... а потом? Кто, к дьяволу, эта Биби Калиль — это имя могло означать кого угодно, от принцессы до сводни — и к каким еще ужасам она меня поведет по воле Броудфута? Ну что же, скоро я все узнаю.

Переодевание еще было наименьшим злом. У меня в чемодане был поштин, а за время пребывания в Лахоре я разжился и другими туземными тряпками — персидские сапоги, полотняные брюки с курткой и кушаком для прогулок в жаркие дни и прочее. Моя собственная рубаха также пригодилась, пришлось только немного потоптаться на ней, а пуггари я сымпровизировал из пары полотенец. Я мог бы просто позаимствовать одежку и у Джассы, но ему предстояло пребывать в неведении — и тут меня что-то поразило в тексте шифровки: последнее предложение в ней было ненужным, так как словечко «лично» в начале означало, что все дело предназначалось строго для меня. Возможно,

Джордж просто страховался или «делал сиккар»^[619], как он любил говорить.

Покинуть цитадель было не так просто. Пару раз я выходил вечером, но никогда не заходил дальше базара у ворот Хазури с внутренней стены, который считался лучшим рынком, обслуживающим богатые дома, располагающиеся к югу от цитадели, перед выездом из города. Я не рискнул воспользоваться своей маскировкой в самом дворце, так что я запихал все в сумку — кроме сапог, которые я натянул, прикрыв сверху своими «неописуемыми»^[620]. Затем я удостоверился, что Джассы нет поблизости и как стемнело, выскользнул в сад. Людей вокруг было немного и вскоре я уже был среди зарослей кустарника, ковыляя заплетающимися от страха ногами и проклиная Броудфута заодно с москитами. Я поглубже нахлобучил на голову пуггари, измазал лицо грязью, сунул сумку с моей цивилизованной одеждой в щель стены сада, моля Бога, чтобы мне пришлось вернуться за ней — и двинулся дальше.

Мне приходилось «превращаться в туземца» столько раз, что уже и не сосчитать и могу сказать, что все дело в уверенности. Любой новичок выдает себя тем, что уверен, что каждый встречный узнает его под личиной и ведет себя соответствующим образом. Конечно же, это не так — главное, встречным ты не интересен и если судя по виду ты неспособен причинить им вреда, то всегда пройдешь. Никогда не забуду, как мы пробирались из осажденного Лакноу с Т.Г. Каваноу^[621]. Он был огромным ирландским увальнем, не знающим ни слова на хинди, и к тому же одетым как худшая пародия на опереточного пашу; его жирные красные щеки горели не хуже ламп, он всю дорогу ругался по-типперэревски^[622] — и, тем не менее, ни один мятежник не взглянул на него дважды. В данный момент мои бритые щеки беспокоили меня сильнее всего, но я был достаточно смугл, да и скорченная злодейская рожа изрядно помогает.

С собой у меня была «перечница», но я приобрел на базаре пояс с коротким кашмирским мечом — для пущей безопасности, а также для того, чтобы проверить мой внешний вид и владение языком. Мне легко удавалось представлять громилу-патана, говоря на пушту, или, в данном случае, на ломаном пенджаби^[623], так что я то и дело поплевывал по сторонам, время от времени прочищал глотку и, наконец, уговорил валлу-торгаша продать мне меч за полцены. Он и глазом не моргнул. Когда я достиг улиц туземного городка, то остановился у лавки, чтобы съесть чапатти^[624] и поболтать — вникнуть в обстановку и послушать шейв^[625]. Деревенские парни были переполнены впечатлениями о разгорающейся войне, про то, как горрачарра, не встречая сопротивления, перешла через реку у Харри-гхата, а британцы оставили Лудхиану — что, как позже выяснилось, было неправдой.

— Британцы потеряли дух, — говорил один всезнайка. — Афганистан стал для них гибелью.

— Афганистан — гибель для всех, — заметил другой. — Разве мой собственный дядя — да пребудет с ним мир — не умер в Джелалабаде?

— Во время британской войны?

— Нет, он был поваром у табунщиков и женщина с базара наградила его позорной болезнью. Хаким^[626] дал ему мазь, но это ни к чему не привело, потому что нос у него отвалился и он умер в мучениях. Моя тетушка прокляла эту мазь. Кто ее знает, если ее делал афганский хаким?

— Вот как мы победим британцев! — прошамкал какой-то старик. — Пошлем махарани заразить их! Хи-хи, она уже, должно быть, насквозь прогнила!

Мне это не понравилось — так же как и здоровенному детине в кавалерийском мундире.

— Заткнись, свинья, — рявкнул он, — эта женщина — мать нашего короля, который воссядет на трон в цитадели Лондона, когда мы разорвем в клочки армию Сиркара!

— Только послушайте его! — живо воскликнул старый насмешник, — так значит хальса отправится за океан, чтобы добраться до Лондона?

— Какой океан, дурак? Лондон находится лишь в нескольких косах^[627] за Мирутом.

— Неужели это так далеко? — спросил я, разыгрывая простодушного. — А ты там бывал?

— Сам-то нет, — признался этот петушок из хальсы. — Но мой хавилдар был там еще когда служил погонщиком верблюдов. Во всяком случае, это дурное место, совсем не такой большой город, как Лахор.

— Нет-нет, — закричал племянник сгинувшего дядюшки. — Дома в Лондоне облицованы золотом и даже в общественных уборных двери из серебра. Мне так говорили.

— Так было перед войной с афганцами, — важно произнес главный лжец хальсы, которым я понемногу начинал восхищаться. — Она разорила британцев и теперь они залезли в долги к евреям; даже Уэллсли-сагиб, который в прежние времена сокрушил султана Типу и разбил маратхов^[628], не может теперь получить ни гроша в кредит, а молодая королева и ее придворные женщины продают себя прямо на улицах. Так говорил мой хавилдар. Он даже имел одну из них.

— А нос у него еще на месте? — воскликнул кто-то, что вызвало взрыв восторга.

— Ага, смейтесь! — закричал старик. — Но если Лондон так беден, то откуда возьмутся сокровища, на которых мы собираемся разжиреть, когда герои вашей Чистой привезут их домой?

— Боже, верни ему разум! Откуда же еще, как не из Калькутты — из сейфов евреев. Мы двинемся за ними сразу после того, как возьмем Лондон и Глашка^[629], где они выращивают табак и делают свои железные лодки.

Как видите, они были информированы об Англии почти так же, как наша собственная публика про Индию. Я еще немного потрепал языком, до тех пор, пока не начал думать на пенджаби, а затем, с неприятным холодком в желудке, продолжил свое невольное путешествие.

Башня Шах-Бурдж находилась в юго-западном углу Лахора, менее чем в миле, если лететь напрямик, подобно мухе или птице, но почти в двух, если туда приходилось пробираться через путаницу улиц старого города. Улицы были ужасны: заросшие грязью лачуги, населенные уродливыми нищими, которые выглядывали из дверей или рылись в кучах отбросов среди крыс и бродячих собак; воздух дышал такими отвратительными миазмами, что я вынужден был прикрыть рот и нос концом своего пуггари, чтобы хоть как-то спастись от заразных испарений, исходивших из канав, наполненных гнилой грязью. Несколько светильников, торчавших то тут, то там в кучах мусора, давали слабый свет, который повсюду отражался в яростных голодных глазах — людей и животных, которые убегали при моем приближении. Я ускорил шаги, стараясь побыстрее миновать это дьявольское место, но все время видел, как за спиной у меня крались какие-то тени, так что я, почти не оглядываясь, все брел вперед, подобно тому парню из поэмы, который не решался оглянуться, зная, что его преследует ужасный гоблин.

Теперь идти стало полегче, между высокими доходными домами и складами, причем по пути попадались лишь редкие ночные прохожие. У южной стены улицы стали шире; мимо пронесли пару пальки, раскачивающихся в такт шагам носильщиков. Здесь даже был човкидар^[630], патрулирующий свой участок с фонарем и при полном вооружении. Но я все еще оставался дьявольски одиноким, а между мной и домом лежала запущенная и враждебная территория — домом я теперь считал ту самую цитадель, в которую я с таким шумом прибыл пару месяцев тому назад. Мы, трусы, быстро ко всему приспосабливаемся.

«Кабаре французских солдат» располагалось неподалеку от ворот Бутти и если лягушатники-наемники, чьи грубые портреты украшали его стены могли бы увидеть это местечко, оно бы им понравилось. Пока же они прищурившись взирали из своих рам на большую, шумную комнату, набитую многолюдной толпой — Вентура, Аллар, Курт и даже мой старый приятель Авитабиле, напоминающий итальянского бандита (каковым и являлся) в своей широкополой шляпе и торчащими как пики усами. «Хотел бы я, чтобы ты был здесь в эту минуту» — размышлял я, оглядывая собравшуюся компанию: мерзких наемных убийц, готовых продать свои услуги за пару рупий и размалеванных гарпий, которые словно только что спустились с деревьев. Маленький оркестр, состоящий из флейты и там-тамов, аккомпанировал нескольким извивающимся наутч, которых не хотелось коснуться даже длинной палкой, а подавали сикхское бренди, способное прожечь ведро. После этого кабачка я ни слова не скажу против «Будл`с»^[631] — по крайней мере, там не нужно обязательно следить за тем, чтобы сидеть спиной к стене.

Я нашел свободный стул между двумя красотками, которые, судя по всему, ночевали в верблюжьем стойле, купил стакан арака, который решил не пить, коротко проворчал что-то в ответ хозяину и уселся как пай-мальчик — политический агент; используя сигнал для встречи: большой палец зажатый между двумя первыми пальцами руки и время от времени почесывая свою правую подмышку. Половина присутствующих скреблась точно таким же образом, на что были вполне весомые причины. Это несколько смущало, но я продолжал угрюмо сидеть, как святой на костре, пренебрегая сварливыми предложениями разных женщин того сорта, которых вы можете поиметь всего за четыре пенса — вместе с куском пирога с бараниной и пинтой пива впридачу... только лучше не стоит, потому что мясо в пироге наверняка будет тухлым. Они дулись или рычали на меня, в соответствии со своими предпочтениями, а одна — настоящая банши с гнилыми зубами — заметила, что я слишком уж привередлив и что я вообще ожидал увидеть в подобном месте — неужели Биби Калиль?

Вокруг было так шумно, что сомневаюсь, услышал ли ее кто-нибудь еще, но я все же подождал, пока она исчезнет, минут этак с десять — на удачу. Затем я поднялся и протолкался к дверям; так и есть она ждала меня в тени веранды. Не сказав ни слова она повела меня по переулку и я пошел рядом с ней; сердце мое колотилось, рука нащупывала «перечницу» под поштином, а сам я внимательно следил за маячившими впереди тенями. Мы шагали извилистыми улочками, пока она не остановилась перед высокой стеной с открытой калиткой. «Иди сквозь сад и вокруг дома. Твой друг ждет тебя», — прошептала она и растворилась во тьме.

Я огляделся по сторонам, запоминая пути к отступлению и осторожно вошел. Небольшие заросли кустарника окружали высокий, хорошо ухоженный дом, а прямо передо мной крутая лестница вела на маленькую веранду под аркой на верхнем этаже, в конце которой темнела приоткрытая дверь. За утлом дома слева от меня пробивался свет из комнаты первого этажа, которой я отсюда не мог видеть — туда-то мне и нужно. Но стоило мне двинуться, как свет под аркой наверху стал ярче, так как дверь распахнулась и на маленькую веранду молча вышла женщина. Она остановилась, вглядываясь в сад, поводя головой из стороны в сторону, но к тому времени я уже сидел в кустах, обмирая от страха.

Выглянув сквозь листья, я смог хорошо рассмотреть ее и был бы ничуть не против, если бы это была Биби Калиль. Она была высока, с красивыми чертами лица, как у афганки, с тяжелыми бедрами и грудью, обтянутыми расшитыми шароварами и корсажем — я бы сказал, пышка второго полусреднего веса — как раз в моем стиле. Затем она вернулась в дом, а поскольку мне нужно было завернуть за угол и войти на первый этаж (осторожненько!) то я осмотрелся, повернулся в этом направлении и... замер на месте, поскольку вспомнил слово, которое употребила моя провожатая.

«Друг»? Это не было похоже на речь агента. «Брат» или «сестра» звучало бы более привычно... и кто бы не инструктировал ее, он должен был точно сказать, какие слова нужно употреблять. Мне на ум снова пришла другая странная фраза в послании Броудфута: «Ничего не говорите своему ординарцу...» Это уже не была слишком уж пукка-проблема. Сами по себе это были всего лишь две мелочи, но мрак вдруг стал гуще, а ночь — какой-то зловеще тихой. Инстинкт труса, если хотите, но если я до сих пор жив и в добром здравии, не считая поскрипывающих почек и склонности пускать ветры, то это благодаря тому, что всю жизнь был осторожен в словах, всегда был готов смыться и никогда не шел прямо, если мог предварительно разведать путь. Так что, вместо того, чтобы открыто идти вокруг дома, как мне сказали, я прокрался под прикрытием кустов, пока не оказался за углом и смог сквозь листья заглянуть прямо в хорошо освещенное окно комнаты на первом этаже, ставни которого были открыты... от чего меня чуть на месте не разбил апоплексический удар, и я вынужден был ухватиться за ветку, чтобы не упасть.

В комнате сидело в ожидании с полдюжины вооруженных мужчин, inter alia^[632] — генерал Мака-Хан, его подручный головорез Имам-Шах и тот самый бешеный акали, который обвинял Джиндан в зале дурбара. Главари хальсы, ярые враги Сиркара, поджидают Флэши... «друзья», клянусь Богом! И я должен был верить, что Броудфут направил меня к ним?

Ну что ж, я и не верил — по крайней мере сейчас — и в это самое врем я понял, что все идет дьявольски, просто ужасно не так... что это западня и я почти сунул в нее голову, а значит не остается ничего, кроме как бежать. В такие моменты вы не задаете себе вопросов вроде «Как?» и «Почему?» — а только покрепче сжимаете зубы, чтобы не стучали от страха и тут же начинаете потихоньку пробираться назад сквозь кусты, причем кишки у вас сводит от страха. Вы пробираетесь осторожно, стараясь, чтобы не дрогнул ни один листик, пока не оказываетесь рядом с воротами; тут вам кажется, что на дорожке послышались шаги и вы резко бросаетесь наутек. Тут вы наступаете на палку, которая ломается с треском, словно выстрелила гаубица — вы вскрикиваете и подпрыгиваете на три фута, и тут ангел-спаситель в расшитых шароварах вновь появляется на веранде у вас над головой, шепча: «Флэшмен-сагиб! Сюда, быстрее!»

Я бросился вверх по лестнице как раненная в задницу лиса, и, достигнув верхней ступеньки сломя голову бросился за женщиной, чтобы... тут же очутиться в руках толстого старого негодяя, проворно появившегося из внутренней двери. Я лишь бросил взгляд на огромные седые бакенбарды и горящие под черным тюрбаном глаза, но прежде чем мне удалось вскрикнуть, меня зажали настоящей медвежьей хваткой, а огромная ладонь захлопнула мне рот.

— Чуб`рао! Хабадар^[633]. — проворчал он. — Тысяча чертей — убери свою языческую лапу с мизинца моей ноги! Неужели вы, англичане, не умеете себя прилично вести? — И обернулся к женщине: — Они слышали?

С минуту она стояла на веранде, прислушиваясь, а затем проскользнула внутрь, мягко прикрыв за собой двери.

— На аллее несколько человек и слышны звуки из садовой беседки!

Ее голос был глубоким и слегка хриплым, и в слабом свете я разглядел, как ее грудь возбужденно вздымается.

— Шайтан бы их побрал! — буркнул он. — Ну, теперь или никогда! Вниз, чабели^[634], по потайной лестнице — найди Лонкаля с лошадьми! — Он втащил меня в комнату. — Торопись, женщина!

— Он не должен был сюда приходить! — прошептала женщина. — На улице полно их соглядатаев — он должен был ждать! — Она окинула меня быстрым взглядом, облизнув свои полные губы. — И, кроме того, я боюсь темноты. Может быть, ты пойдешь сам, а я побуду с ним здесь?

— Боже, она будет флиртовать даже в аду! — пропыхтел старый козел. — Ты хоть имеешь представление о моих физических возможностях? Вокруг дома кишат враги, а каждый мой шаг подобен взрыву. Говорю тебе — марш и приглядывай за окнами на улицу! Соблазнишь его как-нибудь в другой раз!

Она поворчала, но все же пошла, скользя по мрачной комнате к низкой двери у дальней стены, а мужчина продолжал стоять, сжимая мою руку, и прислушивался, приподняв огромную седую голову. Однако не было слышно ничего, кроме стука моего сердца и его собственного шумного дыхания. Он посмотрел на меня и заговорил, тихо и хрипло.

— Флэшмен — Истребитель афганцев — ну и дикий же у тебя вид! Они здесь, внизу — эти крысы из хальсы, сидят в засаде на тебя...

— Я знаю — я видел их! Как...

— Тебя заманили, фальшивым сообщением. Это хитрые ребята.

Я выпучил глаза, пораженный ужасом.

— Но это же невозможно! Оно... оно не могло быть фальшивым! Никто не мог...

— Ага, тогда ни тебя, ни их здесь нет! — дико ухмыльнулся он. — Подожди пока они доберутся до тебя, дурачина, и будешь думать по-другому! У тебя есть оружие?

Я показал ему, и, не поверите, он впал в благоговейный восторг при виде моей «перечницы». — Это так поворачивается? Шесть выстрелов, говоришь? Чудесно! С такой штукой не нужен помощник для перезарядки мушкета. Клянусь Богом — при необходимости мы сможем даже пробиться отсюда — ты с огнем, я со сталью! Черт бы побрал эту женщину, да где же она? Наверное, уже охмуряет какого-нибудь бродягу! Ах, мои бедные ноги — их словно огнем жжет, а ведь еще придется становиться на колени во время молитвы. И для чего я только сегодня выбрался из постели?

Он бормотал все это в полутьме у меня над ухом, а я все дрожал от страха, не понимая, какого дьявола все это значит. Ясно было одно — внизу меня ждали ребята из стана Мадиамского^[635], а здесь мне удалось неожиданно встретить парочку весьма эксцентричных друзей — благодарение Богу, кем бы они ни были, люди это не простые. В такие минуты не до того, чтобы глазеть по сторонам, но даже в объятиях этого великана, я успел заметить, что, хотя женщина и производит впечатление легкомысленной, говорит она как настоящая султанша. Маленькая же комната была обставлена как дворец и тусклые лампы озаряли шелк и серебро. А мой старый атлет, разбитый подагрой, должно быть занимал какой-то высокий пост. Каждая черта его массивной, мощной фигуры дышала властностью. Гордо торчащий нос, курчавая борода — да и одет он был как боевой раджа: огромный рубин на тюрбане, серебряные шляпки гвоздей посверкивали на стеганной кожаной куртке, черные шелковые шаровары были заправлены в высокие сапоги, а о бедро бился широкий меч в драгоценных ножнах. Да кто же он такой, черт побери? Я спросил его об этом вполголоса и он ответил мне громким шепотом, не спуская глаз с дверей.

— Не можешь угадать? Вот что значит слава! А, ведь ты хорошо меня знаешь, Флэшмен-сагиб — и эту милую дерзкую девчонку, чья задержка ставит под угрозу нашу безопасность. Ага, ты ведь был так занят нашими делами все эти два месяца! — Он ухмыльнулся, видя мое недоумение. — Биби Калиль только ее прозвище — она вдова моего брата, Сучета Сингха, да пребудет с ним мир. А я — Гулаб Сингх.

Если я и остолбенел, то не от удивления. Он полностью соответствовал описанию из пакетов Броудфута, вплоть до подагры. Но Гулаб Сингх, один из претендентов на трон, мятежник, который сделался королем Кашмира вопреки воле дурбара должен был сидеть «за скалой по дороге на Джуму в окружении пятидесяти тысяч горцев», как говорил Джордж. В эти минуты то был, наверное, самый разыскиваемый в Лахоре человек, поскольку кое-кто в хальсе хотел бы видеть его визирем, а Джиндан представила его как союзника британцев. Меня это вполне устраивало, хотя и не объясняло его присутствия здесь.

— Тогда позволь мне рассказать, — начал он, когда Биби Калиль появилась через нижние двери. — Это ее дом и прекрасная вдова имеет своих почитателей... — он указали вниз, — людей, занимающих высокое положение в панчи хальсы. Она пригласила их в гости, они разговорились, а я, находясь в эти тревожные дни неподалеку от Лахора, узнал все это от нее. Так что когда они затеяли заговор, чтобы тебя захватить — что же, я тут как тут, с подагрой и прочим, чтобы доказать свою преданность Сиркару, спасая его слугу...

— Какого дьявола они от меня хотят?

— Поговорить с тобой — на медленном огне, полагаю..Я ну так что же, моя сладкая семечка ююбы, где Донкаль?

— Его нигде нет, Гулаб, там люди на улицах и еще другие в саду! — Ее голос задрожал, а глаза расширились в тревоге, но все же она была не робкого десятка. — Я слышала, Имам-Шах звал ту шлюху, что привела тебя, — добавила Биби Калиль, обернувшись ко мне.

— Ага, ну тогда хватит ждать, — довольно проговорил — Гулаб. — Она скажет им, что ты пришел, они прочешут кусты — затем догадаются подняться наверх... — Он насторожился — снизу, из сада донеслись отдаленные голоса. — Мака-Хан теряет терпение. Держи свой револьвер наготове, англичанин!

Биби Калиль испуганно всхлипнула и прижалась ко мне, вся дрожа, но мне было не до наслаждения этим; она приобняла меня рукой и я инстинктивно вцепился в нее — чтобы придать ей уверенности, а не из похоти, уверяю вас. Мысли вихрем пронеслись у меня в голове — как же я позволил заманить себя в эту адскую ловушку? Откуда эти свиньи из хальсы знали, что я приду? Почему Гулаб и эта красотка, вцепившаяся мне в руку, оказались рядом, чтобы помочь мне? Но ответы на них не значили почти ничего, по сравнению со страшными словами «медленный огонь», которые почти небрежно были брошены этим сумасшедшим старым бандитом, который, вместо пятидесяти тысяч горцев, привел с собой лишь одного — и тот, кстати, где-то блуждал в темноте... и тут кровь застыла у меня в жилах и, чтобы не упасть, я судорожно вцепился во вдову — на соседнем этаже раздались чьи-то шаги.

Женщина также вцепилась в меня, рука Гулаба скользнула к рукоятке меча и он ждал, спокойный как сама смерть, пока от дверей не донесся резкий стук. Секундная пауза и затем мужской голос:

— Леди? Вы здесь? Миледи?

Она беспомощно взглянула на меня своими прекрасными глазами, а Гулаб подступил поближе и прошептал ей прямо в ухо:

— Кто это? Ты его знаешь?

Ее ответ докатился до меня душистой волной.

— Сефрин Сингх. Адьютант Мака-Хана.

— Тоже поклонник?

Этот старый дьявол даже сейчас мог злорадно усмехаться и прошел целый миг, прежде чем она пожала плечами и прошептала:

— Он тоже вздыхает... издалека.

Снова стук.

— Леди?

— Спроси, что ему нужно, — прошептал Гулаб.

Я почувствовал, как она задрожала, но все же здорово сыграла эту сцену, спросив сонным голосом:

— Кто это?

— Сефрин Сингх, миледи. — Пауза. — Вы... простите, вы там одна?

Она помолчала, а потом воскликнула:

— Я сплю... что это значит? Конечно же, я одна...

Гулаб скорчил гримасу, глядя на меня поверх ее головы — черт побери, да ему все это нравилось!

— Тысяча извинений, леди. — Голос был полон сожаления. — У меня приказ обыскать помещение. Где-то здесь бродит бадмаш. Если вы соблаговолите открыть дверь...

— Но здесь больше никого нет, — начала было она, но Гулаб снова приник к ее уху:

— Мы должны будем его впустить! Но сначала... задури ему голову. — Он подмигнул. — Если он войдет сюда с оружием на перевес, оно будет не из стали.

Она залилась краской, но все же кивнула, бросив на меня взгляд от которого я буквально растаял и мягко высвобождая свою правую грудь из моих невольных объятий, нетерпеливо воскликнула:

— О, очень хорошо... минуточку...

Гулаб беззвучно вытащил свою саблю, передал ее мне и, достав короткий меч у меня из-за пояса, попробовал острие пальцем

— Он — мой. Если я промахнусь... руби ему голову.

Он гибко метнулся к дверям, дав мне знак оставаться позади и кивнул вдове. Она положила руку на задвижку и мягко проговорила:

— Сефрин Сингх... вы одни?

Сам мед не мог быть слаще ее голоса.

— Но, почему... о, да, миледи!

— Вы уверены? — она издала короткий нежный смешок. — В таком случае... если вы обещаете задержаться на минуточку... можете войти...

Она двинула задвижку, открыла двери и отступила в сторону, оглядываясь через плечо. И он вошел — точно Барнакл Билл^[636], все еще не веря своему счастью — и не успел ступить даже шага, как клинок Гулаба вонзился ему под щетинистый подбородок. Очевидно, лезвие проникло прямо в мозг — он рухнул, не издав ни звука, Гулаб поддержал его тело и когда я, прикрыв дрожащими руками дверь, наконец обернулся, этот старый негодяй уже вытирал сталь о рубашку мертвеца.

— Восемьдесят два, — хохотнул он и Биби Калиль простонала сквозь сжатые зубы; ее глаза блестели от возбуждения.

Ну что ж — вот вам Индия как она есть.

— А теперь прочь отсюда! — коротко бросил Гулаб. — Это даст нам лишь секундную передышку, не больше! Не покажешь ли англичанину дорогу вниз, чабели? Я побуду здесь, пока ты не появишься у калитки...

— Зачем? — воскликнула вдова.

— О, чтобы приятно провести время! — проворчал он. — Да на случай если еще кто-нибудь постучит в дверь, безмозглая ты корова! Я смогу удержать двери — во всяком случае, попытаюсь! Им придется хорошенько потрудиться, прежде чем они достанут Гулаба Сингха! — Он подтолкнул нас к выходу. — Иди с ним, женщина, чтобы он смог спеть о работе, проделанной этой ночью Хардинг-сагибу! Идите! Не бойся, я последую за вами!

Но сперва Биби Калиль должна была обнять его, а он рассмеялся и чмокнул ее, говоря, что она — хорошая сестра, которой можно гордиться. Затем она схватила меня за руку и мы протиснулись в низкую дверь и по каменным ступеням спустились в коридор, в конце которого виднелась железная решетка. За ней лежала темная и пустынная улица, но моя спутница отпрянула, шепча, что мы должны подождать. Я замер, между опасностью, грозящей сзади и неведомыми ужасами, подстерегающими нас впереди — но тут по лестнице, сопя, скатился Гулаб, повизгивая от боли на каждой ступеньке.

— Я слышал, как они поднимались по наружной лестнице! Господь свидетель, если это не принесет мне благословение Белой Королевы на трон Кашмира, то на свете нет благодарности! Что, на улице пусто? Ну, ладно, пусто там или нет, а мы не можем ждать! Мою саблю, Флэшмен — теперь мне будет где размахнуться! Значит так — спина к спине, если будет нужно, но если дело станет слишком горячим, то каждый сам за себя!

— Я не оставлю тебя, мой господин! — воскликнула Биби Калиль.

— Ты сделаешь это, если я потребую, о дерзкая! Любой ценой мы должны убраться незамеченными, иначе все наши усилия пропадут даром! Так, встали по обе стороны от меня и осторожно открываем ворота...

— Но Донкаль не пришел! — причитала вдова.

— Да будь он проклят! До выхода каких-то пять футов, но если мы задержимся, то нам будет очень не доставать наших трех голов! Вперед!

Выскочив в переулок, причем еще поддерживая громоздкую тушу Гулаба, мы со вдовой бросились бежать во мраке: я — в слепой панике, Биби Калиль — тихо подвывая, а властелин Кашмира — задыхаясь от богохульств и ободряющих криков. Прямо как те три мудреца, только таза, чтобы пуститься по морю, не хватало. Из-за дома мы услышали нарастающий шум голосов, отдаленное громыхание в двери, причем кто-то звал Сефрин Сингха. Мы достигли конца переулка и, пока Биби Калиль выдвинулась вперед на разведку, Гулаб, задыхаясь, повис у меня на плече.

— Ага, восстань, Сефрин, и открой им двери! — прохрипел он. — Все чисто, сердечко мое? Боже, благослови ее полные ножки! Когда мы вернемся в Джуму, она каждый день будет получать по новому изумруду и девушек-певичек, чтобы рассказывали ей сказки — ага, и двадцать крепких парней-телохранителей — вперед, вперед, быстрее! О, мои пальцы на ногах снова заныли!

Мы завернули за угол, и вышли в маленький дворик, на котором сходились четыре дорожки, а в подставке над нашими головами пылал факел, отбрасывая вокруг мрачные тени. Биби Калиль метнулась в один из проходов и вдруг вскрикнула, отпрянув. Гулаб с трудом переступил своими подагрическими ногами и, чертыхаясь, опустился наземь, а когда я попробовал поддержать его, из переулка показав лись двое мужчин, которые бросились на нас.

Если бы они собирались нас убить, то нам пришел бы конец, поскольку на мне мертвым грузом повисла туша Гулаба — но они хотели захватить нас живьем. Первый ухватил меня за руку с клинком и был вознагражден за труды острием, вонзившимся ему в плечо.

— Шабаш, Истребитель афганцев! — проревел Гулаб, все еще стоя на коленях, и проткнул раненного насквозь.

Однако, несмотря на то, что парень упал, его товарищ бросился на Гулаба и прижал толстяка к земле, приглушив его триумфальный вопль «Восемьдесят три!». Биби Калиль с криком метнулась к нападавшему, вцепившись ногтями ему в лицо, в то время, пока я шумно приплясывал вокруг них, пытаясь достать парня клинком. Наконец, меня озарило, что можно потратить время с большей пользой, и я шмыгнул в ближайшую аллею.

Ну да, Гулаб ведь сам сказал, что каждый за себя. К тому же я получил драгоценный дар жизни вовсе не для того, чтобы расстаться с ним в подворотне, совершая подвиги для толстых раджей и всяких там вдов. Так что я летел стрелой, как испуганный фавн, наслаждаясь всей своей юношеской прытью, как вдруг увидел отблески света от факела впереди и с ужасом понял, что ждет меня за следующим углом, к которому уже несли меня мои ноги. Поделом тебе, трус, скажете вы — вот сейчас ты получишь по заслугам за то, что бросил приятелей в беде — но можете быть уверенными: мы, опытные трусишки, так легко не сдаемся. Я замедлил свой бег и, поскольку тьма позволила скрыть мое возбуждение, вызванное страхом, резко остановился, указывая по направлению маленького дворика, в котором все еще были видны Гулаб со вдовой, как раз потрошившие второго нападавшего, который отчаянно сопротивлялся.

— Они здесь, братья! — закричал я. — Вперед, хватайте их! Они ваши!

Я даже сделал вид, что бросаюсь обратно во двор, артистично притормаживая, чтобы позволить им опередить меня. Скажете, что это был отчаянный план... ну что ж, так ОНО и было, зато подобные уловки редко подводят. Мне же повезло настолько, что не успел я пробежать в обратном направлении ярда или двух, как преследователи промчались мимо меня. Однако я, наверное, слишком поторопился развернуться и снова броситься наутек — один из них, видимо заметил это уголком глаза и понял, что этот шумный бадмаш вовсе не из их банды. Этот ловкач притормозил, завопил и бросился за мной. Я завернул за один угол, потом за другой, высмотрел удобный проход, проскочил сквозь него и, задыхаясь, притаился в темноте, в то время как мой преследователь бежал за мной по пятам. Я прижался к стене, закрыв глаза, полумертвый от страха и усталости, чуть перевел дыхание и только-только решился наконец осторожно выглянуть из своего убежища, как до меня вдруг дошло, что я вижу знакомую картину... маленькая калитка в арке. Я громко застонал, заворачивая за угол, и — конечно же, прямо передо мной показалась внешняя лестница, ведущая на веранду, по которой двое мужчин спускали бренные останки Сефрин Сингха, а дюжина бородатых рож, выглядывающих из разных углов сада Биби Калиль, с удивлением разглядывали меня. Среди них, не далее, чем в десяти футах от меня, руки в боки и хмурясь, словно непьющий судья, стоял генерал Мака-Хан, а позади него, восклицая что-то в неправедном восторге, подпрыгивал от нетерпения фанатик-акали.

Я уже говорил, что просто так не сдаюсь, и с гордостью вспоминаю о том, как я кувыркнулся в кусты и бросился прочь по аллее, призывая на помощь полицию, но они поймали меня уже через пять ярдов и буквально на руках потащили в сад, причем я во весь голос выкрикивал свое имя и ожидающие их последствия, пока мне не заткнули рот кляпом. Они затащили меня в садовую беседку и бросили на стул, причем двое держали меня за руки, а третий — за волосы. Эти трое были просто уличными бродягами, но остальные, столпившиеся передо мной, носили форму хальсы; помимо Мака-Хана и акали здесь были офицеры-сикхи: толстый артиллерийский наик^[637] со страшно изуродованным оспой лицом и Имам-Шах — с ножами и прочим. Он швырнул мой залитый кровью клинок на стол.

— Двое убитых на улице, господин генерал, — сказал он. — И еще ваш адьютант Сефрин. Остальных, которые были с этим, еще не нашли...

— Тогда прекратите поиски, — буркнул Мака-Хан. — Мы уже получили то, что хотели и если один из оставшихся тот, о ком я думаю, то... чем меньше мы будем знать о нем — тем лучше.

— А вдова? — воскликнул акали. — Эта шлюха, которая нас предала?

— Пусть убираются вместе! Живыми они доставят нам меньше неприятностей, чем если нам придется отвечать за их смерть. — Он указал на меня. — Вытащите кляп.

Они так и сделали, я несколько подавил свой страх и начал дипломатическую болтовню, требуя себя освободить, относиться с уважением, соблюдать мой иммунитет и все прочее, но не успел я поведать им о последствиях, которые их постигнут за попытку нападения на аккредитованного посла, как Мака-Хан коротко оборвал меня.

— Ты не посол — и ты даже забыл, что значит быть солдатом! — пролаял он. — Ты — убийца и шпион!

— Это ложь! Клянусь, я не убивал его! Это все Гулаб Сингх! Черт бы вас всех побрал — освободите меня сию же минуту, вы, негодяи, или вам же будет хуже! Я — представитель сэра Генри Хардинга...

— Ты — агент Броудфута — Черной куртки! — завопил акали, потрясая кулаком. — Ты посылал шифрованные сообщения, выдавая секреты нашего дурбара! Ты клал их в Святую книгу у своей кровати — богохульствуя против своей же лживой веры! — а твой старый пунка-валла передавал их курьером в Симлу! Ага, до тех пор, пока мы не схватили его две недели назад и обо всем расспросили, — надрывался этот маньяк, — узнав достаточно, чтобы прибить тебе обвинительный приговор прямо ко лбу! Трепещи, шпион! Мы все знаем!

Конечно, я задрожал — частью из-за того, что загадочным курьером для «Второго Фессалоникийского» была не Мангла, как я предполагал, а скрюченный старик, который так плохо обслуживал мой вентилятор... исчезнувший столь незаметно для меня, и замененный клоуном, которого я вытянул ремнем только прошлой ночью. Но тут они блефовали — они могли расспрашивать этого старого шута до тех пор, пока ад замерзнет — все равно все шифровки для него были, что твой древнегреческий, да и для всех остальных тоже, кроме Броудфута и меня. Как вы понимаете, тогда я не рассуждал столь ясно, но все же понял, какой линии поведения следует держаться.

— Генерал Мака-Хан! — воскликнул я, искусно переходя на щемящий фальцет. — Это возмутительно! Я требую немедленного освобождения! Конечно, я отсылал шифрованные сообщения моему шефу, но так делает любой посол и вы это знаете! Но полагать, что они содержали какие-либо... какие-либо секреты вашего дурбара это... да это форменное оскорбление, черт возьми! Там были мои... мое конфиденциальное мнение о деле наследства Сучета — для сэра Генри и его советников...

— Включая твое мнение о том, что астрологи не смогли выбрать дату для нашего выступления — из-за вмешательства «одной леди с прекрасной пенджабской ручкой»? — очень серьезно проговорил он. — Да, мистер Флэшмен, мы прочли это письмо и все, которые вы отправили за десять последних дней, равно как и те, что приходили к вам из Симлы.

Так вот почему иссяк ручеек корреспонденции Джорджа...

— У нас достаточно оснований, чтобы повесить тебя, шпион! — заорал акали, брызгая на меня слюной. — Но сперва мы хотим узнать, что еще ты успел разнюхать — и ты расскажешь нам об этом, паршивая собака!

Или мне изменил слух... или же они лгали. Они могли перехватить мои письма — но им бы и за сто лет не удалось бы расшифровать их. Но ведь Мака процитировал мои собственные слова к Броудфуту... да и Гулаб говорил, о фальшивом письме, заманившем меня в ловушку. У меня не было времени, чтобы разобраться во всех этих непонятных вещах... нет, нет, этого не может быть! Ключ к этому шифру базируется на случайных словах английского романа, о котором они никогда и не слыхали — а если и слышали, то это все равно будет для них так же бесполезно, как сейф, с неизвестной цифровой комбинацией.

— Это все ложь, уверяю вас! — заикаясь, выдавил я. — Генерал, я взываю к вам! Клянусь честью, эти сообщения абсолютно невинны!

Пока я все это бормотал, он окинул меня долгим ледяным взглядом, а затем что-то крикнул и в комнату вошла самая странная троица, какую только можно было себе представить: маленький жеманный уродец чи-чи в грязном европейском костюме и два заплывших жиром бабу, которые неловко озирались, оказавшись в обществе грубых военных. Чи-чи волок с собой ворох бумаг, которые, по знаку Мака-Хана, сунули мне прямо в лицо... и мое сердце чуть не остановилось. Это была рукопись на английском, тщательно скопированная — строчка за строчкой и абзац за абзацем, а сверху виднелась просто невероятная надпись:

«Замок Капризов. Сочинение Томаса Лава Пикока».

Под заголовком, рукой индийского писца, но также на английском языке, были изложены точные инструкции по использованию этой книги для расшифровки сообщений. 

X

Вспоминая мою карьеру в Индии, должен признаться, что изо всех виденных здесь чудес, это было величайшим. Осмелюсь предположить, что подобное можно было, наверное, вообразить в стране, где любая безграмотная крестьянская девушка способна в мгновение ока извлечь квадратный корень из шестизначного числа, но когда я подумал об уровне подготовки этих писцов и аналитическом гении того, кто проник в тайну кода... У меня снова перехватило дыхание — настолько ловко это было сделано.

— Твой пунка-валла рассказал, как ты писал письма при помощи книги, — ухмыльнулся акали. — Эти люди — специалисты по криптографии — скопировали ее в твое отсутствие и сравнили с текстом перехваченных шифровок. Кстати, майор Броудфут должен был помнить, что криптография — индийское изобретение!

— О да, действительно! О-очень простой шифр, — захихикал чи-чи, а бабу закивали, расплывшись в улыбке. — Знаете, так элементарно — номера страниц, даты христианского календаря, начальные буквы определенных строк...

— Так и есть, — произнес Мака-Хан, отпуская их, но один из бабу напоследок не смог устоять от соблазна поддеть меня. — Доктор Фоллиот и мистер Мак-Кведи^[638] хорошо развлеклись! — проквакал он и, колыхаясь, поплыл к выходу со всей возможной скоростью.

Я сидел, дрожа и ослабев от страха. Неудивительно, что им удалось подделать письмо, чтобы заманить меня — лишь с одной небольшой стилистической ошибкой, а я был достаточно глуп, чтобы игнорировать ее. Что, дьявол побери, я там еще писал в своих шифровках... они уловили намек на Джиндан, но я все же не назвал ее имени... но что еще я там нарассказывал?..

— Видишь? — спросил Мака-Хан. — Мы знаем все, о чем ты писал в последние дни. А что ты еще узнал в цитадели?

— Ничего, господь мне свидетель! — проблеял я. — Генерал, клянусь моей честью, сэр! Я протестую... ваши криптографы ошиблись — или лгут! Да, именно так! — я уже завелся. — Это дьявольский заговор с целью меня дискредитировать — чтобы дать вам повод к войне! Ну, это у вас не пройдет, негодяи! Что? Да, если что случится — вы скоро узнаете...

— Отведем его вниз! — зарычал акали. — Там он у нас заговорит по-другому!

Остальные ответили одобрительным гулом и это меня встревожило.

— Проклятье, что вы имеете в виду? Я — британский офицер и если вы посмеете хоть пальцем тронуть...

Тут они снова сунули мне в рот кляп и я мог только в ужасе слушать, как акали проворчал, что время поджимает, так что чем скорее они разберутся со мной, тем лучше, а остальные о чем-то спорили, пока Мака-Хан не вывел из комнаты их всех, кроме трех моих стражников и рябого наика — от одного взгляда на его лицо у меня начинались судороги, но я слегка успокоился от того, что Мака, похоже, собирался сам решить все дело. Он был чертовски резок со своими «шпион» и «убийца», но все же, в конце-концов, он джентльмен и солдат, так что любит резкие выражения. Когда он вернулся и встал передо мной, глядя прямо в глаза и покручивая седые усы, то, если бы не тюрбан, напоминал бы какого-нибудь штабного полковника из Конной гвардии. Еще лучше, что он обратился ко мне на английском, так что остальные могли ничего и не понять.

— Вы говорили о войне, — сказал он, — так она уже идет. Наши передовые части уже переправились через Сатледж^[639]. Через несколько дней начнется генеральное сражение между хальсой и войсками Компании, под командованием сэра Хью Гауга. Я говорю вам это, чтобы вы уяснили ситуацию — теперь вы не можете рассчитывать на помощь из Симлы.

Так значит это, наконец, началось — подумал я, и теперь я — военнопленный. Ну что ж, лучше здесь, чем там — по крайне мере, я буду подальше от свиста пуль.

— Нет, ты не военнопленный! — оборвал мои мечты Мака-Хан. — Ты — шпион! Заткнись! — Он чуть обернулся и наклонился, чтобы мрачно заглянуть мне в лицо. — Мы, хальса, знаем, что наша королева-регентша пригрела предателя. Мы также сомневаемся в лояльности Лала Сингха, нашего визиря и Теджа Сингха, нашего главнокомандующего. Ты был интимным другом Май Джиндан — ее любовником. Мы знаем, что она пересылала через тебя Броудфуту свои заверения в дружбе — все это следует из твоих предыдущих шифровок. Но что именно она выдала ему из нашего плана кампании — количество войск, их диспозицию, направления маршей, вооружение, экипировка? — Он умолк и его черные глаза впились в меня. — Единственная твоя надежда, Флэшмен, что ты обо всем этом расскажешь... и немедленно.

— Но говорю же вам — я ничего не знаю! Ничего! Я ни слова не слышал о... опланах, обстоятельствах и других подобных вещах! И я даже много недель уже не видел Май Джиндан...

— Ее женщина, Мангла, навещала тебя прошлой ночью! — Его слова словно обожгли меня огнем. — Вы провели вместе несколько часов — что она тебе рассказывала? Как ты передал сведения в Симлу? Через нее? Или через человека по имени Харлан, который представляется твоим ординарцем? Или какими-то другими путями? Мы знаем, что сегодня ты не отправлял шифровки...

— Во имя Господа, это неправда! Она ничего мне не говорила!

— Тогда почему она приходила к тебе?

— Почему... почему... потому что, ну, мы с ней подружились, вы же знаете? Я имею в виду... мы разговаривали и... Ни слова о политике, клянусь! Мы только... болтали... ну, и так далее...

Боже, это звучало не слишком правдоподобно, как часто случается с правдой и привело Мака-Хана в бешенство.

— Или ты дурак, или считаешь дураком меня! — прошипел он. — Хорошо же, больше я не буду терять времени! Твой пунка-валла заговорил после того как его убедили сделать это... при помощи невыразимой боли, которую, полагаю, и ты разделишь с ним. У тебя есть выбор: скажешь все здесь мне, в этой самой комнате или... вот этому молодцу... — он указал на рябого наика, который, нахмурившись, сделал шаг вперед, — в подвале этого дома.

На секунду я не поверил своим ушам. О, меня и раньше пугали пытками, дикари вроде Гюль-Шаха и эти звери-малагасийцы — но это говорил мне человек чести, генерал, аристократ! Я не мог в это поверить, по крайней мере, из уст человека, который мог быть названным братом самому Кардигану, черт побери.

— Вы не сделает этого! — завопил я. — Я не верю вам! Это все трюк... трусливый коварный трюк! Вы не осмелитесь! Проклятье, да вы просто пытаетесь меня запугать...

— Да. — Его голос и глаза были абсолютно безжизненны. — Но это — не пустая угроза. Ставка слишком высока.. Мы с вами за пределами дипломатической болтовни и законов войны. Очень скоро сотни, а может и тысячи, людей будут корчиться в агонии на берегах Сатледжа — индийцы и англичане. Я не могу себе позволить упустить тебя, когда исход всей войны может зависеть от того, что ты мне расскажешь.

Боже, он действительно готов был это сделать — и прежде, чем этот железный человек успел отвести от меня свой пристальный взгляд, я окончательно сломался и завыл, умоляя его поверить мне.

— Но я не знаю ничего из этих проклятых вещей! Клянусь спасением Христовым, это правда! Да, да, она предает вас! Она обещала предупредить нас и — да, она оттягивала момент выступления и подговорила астрологов сделать это...

— Ты говоришь то, что я и без тебя знаю! — нетерпеливо крикнул он.

— Но это все что именно я знаю, черт бы вас побрал! Она ни слова не говорила мне о планах — о, если бы она рассказала мне — я бы признался вам! Пожалуйста, сэр, ради всего святого, не позволяйте им мучить меня! Я этого не перенесу — и это не принесет тебе пользы, слышишь, ты — жестокий старый ублюдок, потому что мне не в чем сознаваться! О боже, да если бы я что-то знал, то уже сказал бы — если бы я только мог...

— Я сомневаюсь в этом. Более того, я уверен, что нет, — сказал он и, прислушавшись к словам и его тону, неожиданно очень мягкому, почти усталому, я бросил бормотать и уставился на него.

Генерал стоял навытяжку, и на лице его читалось не отвращение и презрение к моим причитаниям — это было почти сочувствие, даже с налетом оскорбленного благородства. Я не мог понять всего этого, пока, к моему огромному удивлению, он не продолжил все тем же тихим голосом:

— Вы слишком переигрываете, изображая труса, мистер Флэшмен. Вы пытаетесь убедить меня в том, что вы — жалкое, сломленное существо, для которого честь — пустой звук, ничтожество, которое сознается во всем, всех предаст при малейшей угрозе — на пытки которого поэтому можно не тратить времени. — Он покачал головой. — Но майор Броудфут не использует таких людей, да и сама ваша репутация защищает вас. Нет, вы не скажете ничего... пока боль не сведет вас с ума. Вы знаете свой долг, так же, как и я знаю свой. Это приводит нас обоих к позорным крайностям: меня — к проявлению варварства во имя спасения моей страны, а вас — к попытке изобразить труса, прием, вполне подходящий для политического агента, но которого никто не мог бы ожидать от человека, удержавшего форт Пайпера! Я очень сожалею. — Он пожевал губами и я не мог бы поклясться, что не увидел, как в его горящих глазах сверкнула слеза. — Я могу дать вам лишь час... прежде чем они начнут. Во имя Божье, используйте это время с толком! Отведите его вниз!

И он отвернулся, как сильный, но усталый человек, сказавший свое последнее слово. Но это было не так.

— Это не отговорки! — простонал я, когда меня стаскивали со стула. — Ты, чертов старый придурок, это все правда! Я не притворяюсь, черт бы тебя побрал! Клянусь! Я не могу рассказать тебе того, чего не знаю! О, Иисусе! Пожалуйста, пожалуйста, оставьте меня в покое! О, милосердия... ты, старый стервятник! Неужели ты не видишь, что я говорю правду!

Между тем меня уже протащили через сад к заднему входу в дом, протолкнули через низенькую, обитую железом дверь и по невероятно длинной лестнице сволокли в глубины огромного подвала, — в настоящий сырой склеп, со стенами, сложенными из грубо обтесанного камня с одним лишь маленьким оконцем в дальнем углу. Ужасное зловоние встретило нас и когда наик зажег факел на подставке у подножия лестницы, источник этой вони стал ясен со всей ужасной очевидностью.

— Так ты устал, дагхабази-сагиб^[640]? — крикнул рябой. — Тогда смотри — у нас есть отличная кровать для твоего отдыха!

Я взглянул и меня чуть не вырвало. В центре, на земляном полу стояла огромная прямоугольная жаровня, в которой под слоем пепла тлел древесный уголь, футах в трех над ней была закреплена железная решетка, напоминающая ложе — с кандалами для ног и зажимом для головы. Посмотрев на меня, наик просто зашелся смехом и, взяв длинную кочергу, прошел чуть вперед и приоткрыл два маленьких вентиляционных отверстия по обеим сторонам жаровни. Древесный уголь рядом с ними начал разгораться все ярче.

— Понемногу нагнетаем воздух, — торжественно проговорил он, — и медленно поднимаем жар. — Он положил руку на решетку. — Сперва легкое тепло... но через час станет еще теплее. Дагхабази-сагиб почувствует это. Может быть даже у него развяжется язык. — Он отложил кочергу. — Положите его на кровать!

Я не могу описать весь этот ужас. Я даже не мог стонать, когда они потащили меня вперед и бросили на этот дьявольский рашпер, защелкнув оковы на моих запястьях и лодыжках таким образом, что я оказался лежащим на спине, и мог только корчиться на ржавых прутьях — а потом этот копченый демон поднял с пола пару кузнечных мехов, ухмыляясь от дикого наслаждения.

— Когда мы вернемся, тебе будет немного неудобно, дагхабази-сагиб! Потом мы откроем дырочки немного больше — твоего пунка-валлу поджаривали долго — несколько часов — не так ли, Джан? О, прежде чем начать поджариваться он много наговорил... а потом, думаю, ему просто было нечего сказать. — Он наклонился, чтобы рассмеяться прямо мне в лицо. — А если тебе будет скучно, мы можем ускорить дело — вот так!

Он сунул мехи под решетку и качнул разок, и страшный жар вдруг объял мои икры — так что я чуть не откусил себе язык, жуткий стон вырывался из моей глотки снова и снова, а тело извивалось на решетке. Эти дьяволы с хохотом толпились вокруг меня, наблюдая как я вою от ужаса, почти бьюсь в агонии, клянясь, что мне не о чем говорить, умоляя о милосердии, обещая им все, что угодно — целое состояние, если они только отпустят меня — рупии и мохуры целыми лакхами и Бог знает что еще. Затем, похоже, я потерял сознание от этого напряжения, так как все, что помню, был голос наика: «Увидимся через час! Хорошенько отдохни, Дагхабази-сагиб!» — и лязг железной двери.

На случай, если вы не знаете, существуют пять степеней пыток, установленные еще испанской инквизицией и теперь меня подвергали пытке четвертой степени — последней перед тем, как начинались телесные муки. Чудо, как я только не сошел с ума — не уверен, но похоже, приходя в себя я бормотал, словно снова вернулся в школьные годы: «Нет, нет, Доусон, клянусь, я не виноват! Это не я — это Спидикат! Это он наговорил на тебя ее отцу — не я! Клянусь в этом — ох, пожалуйста, пожалуйста, Доусон, не поджаривай меня!», и я словно снова видел усатое лунообразное лицо этого негодяя, который подтащил меня к школьному камину, грозя поджаривать до тех пор, пока я весь не покроюсь пузырями. Теперь я знаю, что то поджаривание в Рагби принесло мне гораздо больше телесной боли, чем эта кара в Лахоре. Но тогда-то я, по крайней мере, знал, что Доусон рано или поздно должен будет меня отпустить, в то время как здесь, в подвале Биби Калиль, все усиливающийся жар только начинал прогревать мою спину и ноги, выжимая из меня целые реки пота. Я понимал, что это будет продолжаться — жарко, еще жарче — вплоть до невыразимо страшного конца. Это и был ужас четвертой степени, как было известно инквизиторам — но в то время как их еретики и прочие религиозные идиоты всегда могли рассказать этим проклятым даго^[641] все, что те хотели услышать, я не мог этого сделать, так как ничего не знал.

Мозг — странный механизм. Прикованный к этой адовой решетке и уже начиная поджариваться, я рвался и выгибал тело дугой, чтобы хоть немного оторваться от прутьев, пока снова не провалился в беспамятство — а когда опять пришел в себя, вдруг понял, что меня что-то малость припекло. И тут я вспомнил где я, огонь вмиг охватил мою одежду, пламя лизало мою плоть — и я снова потерял сознание. Однако все эти страшные картины существовали только в моем мозгу — моя одежда лишь слегка дымилась — а в свое время Доусон, эта жирная свинья, прожег мне бриджи до самой задницы, так что я не мог сидеть целую неделю.

Не берусь сказать сколько прошло времени, прежде чем я сообразил, что хотя жар усиливается, а дышать из-за дыма становится все труднее, пламенем я еще не охвачен. Открытие приободрило меня настолько, что я оставил нечленораздельные вопли и плач, и стал реветь осмысленно: сколько хватало легких я выкрикивал свое имя, звание и дипломатический статус, в безумной надежде, что призыв проникнет сквозь слуховое окно на окружающие дом улочки и привлечет внимание сочувственного прохожего — какого-нибудь отчаянного искателя приключений, скажем, или странствующего рыцаря, которому нипочем ворваться в здание, полное тугов из хальсы, чтобы вырвать из их рук совершенно незнакомого человека, поджаривающегося до румяной корочке в подвале.

Смейтесь, если угодно, но это меня спасло — и преподало урок о тщете стоического молчания. Будь я Диком-Чемпионом, закусывающим пулю^[642] и презирающим крик боли, от меня осталась бы только кучка пепла; а вот луженая глотка труса сделала свое дело. Но только за миг до конца. Вопли мои пошли уже на убыль, переходя в хриплый скулеж, а нестерпимый жар снизу вынуждал постоянно дергаться и вертеться, и тут я услышал звук. Поначалу мне не удавалось его определить: какое-то отдаленное скребыхание, слишком громкое, чтобы принадлежать крысе, доносилось сверху. Я заставил себя замереть, судорожно хватая ртом воздух. Ага, опять! Оно прекратилось, и послышалось нечто иное. На один ужасный миг я понял, что все-таки спятил в этой жуткой темнице... Нет, это невозможно, это всего лишь вызванная пыткой галлюцинация! Но наверху, в сгущавшейся надо мной тьме, кто-то очень-очень тихо насвистывал «Пей, малыш, пей».

И вдруг я понял, что это не бред. Я находился в сознании, извивался на решетке, хватая ртом воздух, но вот — тихо, но явственно доносясь из окна — она звучит опять, эта охотничья песенка, которую я насвистывал всю свою жизнь. Элспет даже прозвала ее «Пиброх Гарри»^[643]. Кто-то использовал мелодию как условный знак. Сухим как наждак языком я попытался смочить пересохшие губы и отчаянно захрипел:

Вокруг была тишина, нарушаемая лишь моим хриплым дыханием и стонами, затем послышался какой-то шорох, и сквозь удушливую мглу надо мной показалась странная фигура и озабоченное лицо склонилось ко мне.

— Пресвятой Иисусе! — воскликнул Джасса — но тут в дверях заскрежетал засов, так что он отскочил прочь, прячась в тени под стеной.

Дверь резко распахнулась и на пороге возник наик. Долгую ужасную минуту он стоял так, глядя вниз, на меня, а я рвался и метался на решетке — охваченный страхом, что он увидит Джассу и придет мой смертный час. Тут мой палач прогнусавил:

— Постель тебе по вкусу, дагхабази-сагиб? Что, недостаточно теплая? О, терпение... буквально еще минутку!

Он рассмеялся своей незамысловатой шутке и вышел, оставив дверь нараспашку — тут сразу же подскочил Джасса, который бормотал страшные проклятья, возясь с моими оковами. Они были на простых задвижках, так что через минуту ему удалось их открыть и я спрыгнул со своего адского рашпера, упав ничком на грязный прохладный земляной пол, задыхаясь от рвоты. Джасса опустился на колени рядом со мной, умоляя поторопиться и я заставил себя встать; мою спину и ноги пощипывало, однако не похоже было, что они серьезно обожжены, но так как наик мог вернуться в любую секунду, я торопился смыться.

— Вы сможете карабкаться? — прошептал Джасса и я заметил веревку, болтающуюся на окне, до которого было пятнадцать футов. — Я пойду первым — если у вас не хватит сил, мы поднимем вас! — Он схватился за веревку и пошел по стене, как акробат, пока не достиг подоконника. — Вверх — быстро! — прошипел он, и я на секунду прислонился к стене, чтобы восстановить дыхание и хоть немного прийти в себя, измазал руки грязью и ухватился за веревку.

Может я и не храбрец, но я силен, и даже после всех мучений мне удалось поднять себя к окну на одних руках, ударяясь и царапаясь о стену — о том, чтобы упираться ногами не могло быть и речи. Однако я был в таком смертельном испуге, что, наверное, смог бы проделать все это даже если бы мне на плечи уселся сам Генрих VIII. Я поднимался, весь дрожа и подоконник был уже не более, чем в ярде надо мной, как я услышал, что внизу, в подвале, хлопнула дверь.

В отчаянии я чуть не отпустил веревку, но как только от дверей послышался вопль, рука Джассы схватила меня за шиворот, а сам я изо всех сил рванулся вверх. Поставив локоть на подоконник, я взглянул вниз и увидел наика, сбегающего вниз по ступенькам со всей своей бандой. Джасса был уже за окном и тащил меня, я перебросил ногу через подоконник. Краем глаза я заметил как один из мерзавцев внизу взмахнул рукой, послышался лязг стали и я едва успел уклониться, как брошенный им нож высек искры из стены. Пистолет Джассы оглушительно грохнул у самого моего лица и я увидел, как наик зашатался и упал. Я издал радостный вопль и перелез через подоконник.

— Прыгайте! — крикнул Джасса и я, пролетев около десяти футов, рухнул на землю, ощутив резкую боль в лодыжке. Я шагнул и со стоном упал, но Джасса снова оказался рядом и подхватил меня.

Тут я вспомнил Гулаб Сингха сего подагрическими ногами. Бог мой, я был так измотан и всего-то одна нога для побега. Джасса поддерживал меня; он пронзительно свистнул и неожиданно, с другой стороны от меня, появился человек, который также подставил мне свое плечо. Вместе, они едва ли не несли меня, поддерживая на каждом шагу; откуда-то слева раздался грохот — в темноте я заметил вспышки пистолетных выстрелов. Вопили люди, ветки хлестали меня по лицу — и вот уже мы оказались в переулке, рядом был какой-то всадник, а Джасса почти тащил меня на себе. Я обхватил всадника за пояс и оглянулся: в воротах Биби Калиль какая-я то фигура рубилась на саблях с нашими преследователями, а потом вдруг отскочила и припустила за нами.

Мне казалось, что весь переулок был забит верховыми — на самом же деле, их было всего четверо, включая Джассу. За нами раздавались дикие крики, голова у меня кружилась, блеск факела над воротами — и вот мы уже за углом.

— Легко отделались, — заметил Джасса. — У них не оказалось лошадей. С вами все в порядке, лейтенант? Правее! Джемадар, рысью — марш-марш!

Он дал шпоры своей лошади и мы понеслись за ним.

Откуда бы он тут ни взялся, этот наш костоправ из Филадельфии, сделал он все как надо. Что касается меня, то я склонился к шее лошади, абсолютно не представляя, где мы и куда направляемся. Зато Джасса точно знал это и к тому же помнил о времени; мы рысью завернули за угол и въехали в маленький дворик, тот самый, где мы с Гулабом попали в заварушку и... тут нас ждали еще два всадника и, к моему удивлению, я узнал на них, как и на моих спасителях, черные мундиры ребят Алика Гарднера. Ну теперь-то, несомненно, все становилось ясно.; Они проводили нас дальше по длинной улице, в конце которой Джасса натянул поводья, и оглянулся — клянусь Святым Георгом, море огней разливалось всего лишь в каких-то пятидесяти шагах за нами, и вдруг вся моя боль, ужас и страхи неожиданна превратились в затопивший меня ослепительный гнев (как часто случалось, когда я был перепуган до смерти, но потом все-таки оставался цел). Клянусь Богом, они заплатят мне за это, негодяи, мерзкие мучители; в моей седельной кобуре был пистолет и я с ревом выхватил его, а Джасса поинтересовался, какого дьявола я задумал.

— Я собираюсь убить хотя бы одного из этих кровожадных ублюдков! — заорал я. — Попробуйте, троньте, вы, чертовы паразиты! Задумали поджарить меня на этом проклятом рашпере? Получайте, сукины дети!

Я выстрелил, и с удовольствием заметил, что факела приостановились, хотя ни один из них и не упал.

— Ну что, полегчало? — осведомился Джасса. — Теперь вам лучше, лейтенант? Вы уверены, что не хотите вернуться и сжечь это их чертово логово? Отлично — тогда ачха, джемадар, джилди джао^[645]!

Что мы и сделали, промчавшись дальше и углубившись в хитросплетение узеньких улочек; а пока мы ехали, Джасса рассказал, что привело моих спасителей столь вовремя.

Похоже, он уже много недель внимательно следил за мной — да так, что я этого и не заметил. Джасса засек, как я вышел из цитадели и, удивляясь, пошел следом, вплоть до «Кабаре французских солдат» и дома Биби Калиль. Спрятавшись в тени он видел мою встречу с вдовой и, сбитый с толку, предположил, что я останусь у нее ночевать. К счастью, он продолжал прятаться и дальше, видел, как собирались большие чины хальсы и понял, что замышляется что-то недоброе. Решив, что в одиночку он не сможет этому помешать, он во весь дух помчался в цитадель, где и направился прямо к Алику Гарднеру.

— Я понял, что вы в беде и нуждаетесь в более многочисленной помощи. Алик был нашей единственной надеждой — он, конечно, мог мне не поверить, но когда я сказал ему, что вы под одной крышей с Мака-Ханом и акали то он аж подпрыгнул. Он правда, не пошел сам — видите ли, ему может повредить, если заметят, что он открыто выступает против хальсы. Зато он все подробно объяснил своему джемадару и мы бросились на помощь. Я нашел дом, но вас нигде не было видно. Пара часовых торчала в саду, ну а потом я услышал ваши стоны с задней стороны дома. Я осторожно двинулся туда и заметил окно, откуда вроде и доносились эти ваши звуки — вы же настоящий солдат, так что вас было здорово слышно, а? После этого два парня нашего джемадара сняли часовых и стерегли, пока мы с ним проскользнули к этому окошку — а тут уже и вы собственной персоной. Ловкие ребята у Алика, ничего не скажешь. Но что вас занесло в эту медвежью берлогу — и что, во имя Создателя, они собирались с вами сделать?

Я ничего ему не сказал. События этой ночи все еще кружились в моем сознании и снова накатывала реакция. Я был так потрясен, что едва держался в седле; меня тошнило, а лодыжку обжигала боль. Стоило только показаться, что все идет хорошо, и Лахор снова превратился в кошмар, сплошь кишащий врагами — единственным светлым пятном было то, что вокруг, похоже, пока хватало добрых сердец, готовых вытаскивать меня из любой заварухи. Если хотите — то Боже, храни Америку! Ребята снова меня спасли, причем с немалым риском для себя, поскольку если хальса пронюхает, что Гарднер помогает врагам государства, он окажется на скользкой дорожке.

— Да не волнуйтесь вы за Алика! — проворчал Джасса. — У него жизней, больше чем у кошки, а уж сколько каштанов он перетаскал из огня — вам и не сосчитать. Он человек Далипа и Джиндан, на короткой ноге с Броудфутом, а заодно — агент Гулаб Сингха в Лахоре и...

Гулаб Сингх! Вот кто еще проявляет необыкновенный интерес к благополучию Флэши. Я начинал чувствовать себя как ручной мячик, которым забавляется пятнадцатифутовый великан, так что все швы уже разошлись и вот-вот лопнет шнуровка. Ну, нет — к дьяволу все это — с меня хватит. Я натянул повод и решительно поинтересовался у Джассы, куда мы направляемся; я смутно догадывался, что мы крадемся узкими улочками где-то неподалеку от южной стены, а пару раз мы даже на нее и наткнулись; так мы миновали большие ворота Лухарри, Батарею Полумесяца и оказались перед Шах-Алуми, что означало дальнейшее смещение к востоку и пока ни на шаг не приблизились к цитадели. Впрочем я был совсем не против этого.

— Скажу тебе честно — я не собираюсь туда возвращаться! Броудфут может делать свои дела без меня и будь он проклят! Это чертово место слишком опасно...

— Именно так считает и Гарднер, — заметил Джасса. — Он думает, что вы должны выбираться на британскую территорию. Вы в курсе, что началась война? Да, сэр, хальса уже за рекой, в полудюжине мест между Харри-ке-паттан и Фирозпуром — восемьдесят тысяч конницы, пехоты и пушки, причем все это на фронте в тридцать миль. Одному Богу известно, куда подевался Гауг — если верить базарным слухам, он уже на полдороги в Дели — бежит, поджав хвост, но лично я в этом сомневаюсь.

В Фирозпуре всего семь тысяч, размышлял я. Так, значит с Литтлером покончено, с Уилером, с его жалкими пятью тысячами в Лудхиане — тоже... если только Гауг не смог им помочь. Не уверен насчет трех недель, но пока, похоже, он не с мог сосредоточить достаточно сил, чтобы противостоять подавляющему наплыву сикхов, захлестнувшему южный берег Сатледжа. Я вспомнил огромные орды, которые видел в Майан-Мире, массу батальонов пехоты, бесконечные эскадроны конницы, эти превосходные пушки... и про то, что Гаугу на каждом шагу сует палки в колеса этот осел Хардинг, про то, что наши сипаи на грани дезертирства и мятежа, наши полуголодные гарнизоны растянуты вдоль границы и дальше — по дороге на Мирут. Теперь им грозил удар мощного молота, а мы все еще, как всегда, спали. Пусть уж хоть Бог будет на стороне Гауга, потому что в противном случае... прощай, Индия!

Впрочем, это волновало меня гораздо меньше, чем мое положение жалкого беглеца с вывихнутой лодыжкой, в самом сердце вражеского лагеря. И все это из-за дурацких предписаний Броудфута — вот уж действительно, «вы будете в полной безопасности в Лахоре даже во время войны»! Вряд ли меня сейчас сможет защитить и Джиндан, поскольку хальса уже знает об ее предательстве; так что вскоре ее милый пупок украсит не бриллиант, а тулвар.

— Ворота Мучи, — проговорил Джасса и поверх низких навесов я разглядел башни впереди и чуть правее нас.

Мы ехали по широкой улице, ведущей прямо к воротам, У конца которой, несмотря на ночное время, толпилось множество любопытных. Оркестры наигрывали бодрые марши, послышался тяжелый гул шагов и из ближней к воротам улицы вдруг показались три пехотных полка хальсы — грозные стрелки в белых мундирах, перекрещенных черными ремнями; свои ружья, с примкнутыми штыками они несли на плечах. За ними двигалась легкая пехота догров, в зеленом и белых штанах с ружьями на руку. Следом шел батальон пикинеров в развевающихся белых одеждах; их пояса ощетинились рукоятками пистолетов, а над широкими тюрбанами, намотанными поверх стальных шлемов, развевались зеленые перья. Они двигались вперед со зловещей решительностью, от которой сердце уходило в пятки; факелы, пылающие на стенах, бросали отблески на целый лес, по мере того, как солдаты проходили под аркой; девушки осыпали их лепестками цветов, малыши бежали рядом, повизгивая от удовольствия — похоже, половина Лахора повылезала из постелей поглазеть на войска, выступающие, чтобы присоединиться к своим товарищам за рекой.

Проходя под аркой, каждый из полков издавал громкие крики и я возблагодарил Бога, что мы стоим в тени — все они приветствовали небольшую группку верховых офицеров в расшитых мундирах, во главе которой виднелась округлая фигурка Тедж Сингха. На нем был пуггари размером чуть ли ни с него самого; в ответ на приветствия войск он поднимал над головой тулвар в раззолоченных ножнах, а солдаты орали хором: «Хальса-джи! Ва Гуру-джи ко фаттех! На Лондон! На Дели! Победа!»

За пехотой шла кавалерия, регулярные полки, уланы в белом и драгуны в красном, а за ними потянулся караван верблюдов с вещами и припасами. Тедж закончил приветствовать войска, оркестры прекратили играть и народ потянулся в закусочные и кабачки. Джасса сказал джемадару, чтобы его люди следовали за нами в колонну по одному, а затем слез с лошади и повел моего скакуна к воротам.

— Подожди, — сказал я. — Куда это мы?

— Это ваша дорога домой, вы же сами говорили, — заметил он и когда в ответ я напомнил ему, что я болен, голоден, измучен, да к тому же еще и на одной ноге, он ухмыльнулся во всю ширь своей мерзкой морды и сказал, что присмотрит за мной.

Я позволил ему провести мою лошадь под большой аркой, мимо копейщиков, стоящих на страже в своих кольчужных куртках и шлемах. Мой пуггари, вместе с мечом и револьвером пропали во время недавних приключений, но один из всадников дал мне плащ с капюшоном, который я надвинул пониже на лицо, так что никто не обратил на меня особого внимания.

За воротами царил обычный гвалт и толкотня нищих, но чуть дальше, на майдане, мерцало несколько бивачных огней, и Джасса направился к одному, разложенному неподалеку от купы белых тополей, под которыми была натянута небольшая палатка, а рядом паслись несколько лошадей. Первые рассветные лучи уже озаряли небо на востоке, освещая силуэты верблюдов и грузовых фургонов на южной дороге; ночной воздух был сухим и пронзительно холодным, так что к тому времени, как мы достигли костра, я уже весь дрожал. Человек, сидевший на корточках возле него, при нашем появлении поднялся и, прежде чем мне удалось разглядеть лицо, я уже узнал рослую фигуру Гарднера. Он коротко кивнул мне и спросил Джассу, все ли прошло гладко и есть ли за нами погоня.

— Ну, Алик, ты же меня знаешь! — воскликнул в ответ мой достойный ординарец и Гарднер прорычал, что конечно же да и поинтересовался, сколько подписей пришлось подделать Джассе по дороге сюда.

Да, это был все тот же Гурдана-Хан, но одного только взгляда этих безумных глаз и вида его вызывающе торчащего носа было достаточно, чтобы я почувствовал себя в полной безопасности — впервые за эту ночь.

— Что с твоей ногой? — коротко бросил он, когда я осторожно сполз с лошади и скособочился, почти повиснув на Джассе. Я ответил и Гарднер выругался. — У тебя редкий дар попадать в истории. Ну-ка, давай взглянем на нее. — Он пощупал ногу, заставив меня застонать. — Проклятие! Потребуется несколько дней, чтобы все зажило! Отлично, доктор Харлан, в чатти^[646] есть холодная вода — не сомневаюсь, что вы продемонстрируете нам свое медицинское искусство, которому вы обучались в Пенсильвании! Там еще есть карри^[647] в кастрюльке и кофе на огне.

Он приглядел за лошадьми, пока я, голодный как волк, не умял карри вприкуску с чапатти, а Джасса вымоченной в холодной воде тряпкой бинтовал мою лодыжку; она страшно болела и раздулась как футбольный мяч, но с его легкой руки я все же почувствовал себя лучше. Гарднер вернулся к костру и присел, скрестив ноги, рядом со своим адьютантом, попивая кофе при помощи своего железного воротничка и искоса поглядывая на меня. Он снял свое клетчатое шотландское одеяние — вне сомнения, для того, чтобы не бросаться в глаза и теперь был одет в обычное для гвардейцев черное платье, а свой огромный хайберский нож держал на коленях: его вид чертовски не располагал задавать слишком много вопросов.

— А теперь, мистер Флэшмен, — проворчал он. — Объяснитесь. Кой черт дернул вас забраться в самую пасть к хальсе — тем более в такое время? Ну же, сэр, что вы делали в этом доме?

Я знал, что могу рассчитывать на него, чтобы вернуться домой, так что все рассказал — от фальшивого послания до появления спасителя Джассы, и он выслушал все это с каменным лицом. Единственный раз меня прервал сам Джасса, когда я упомянул о свидании с Гулабом Сингхом.

— Не может быть! Старая Золотая Курочка! Что бы это я ему понадобилось так далеко от Кашмира?

Гарднер обернулся к моему ординарцу.

— Занимается своими чертовыми делами! Чего и вам советую, Джосайя. Слышите меня? Ни слова о нем! Да... пока я обмозгую все это, вам лучше бы убраться куда подальше.

— Это должен решить мистер Флэшмен! — парировал Джасса.

— Мистер Флэшмен согласен со мной! — рявкнул Гарднер, окинув меня ледяным взглядом, так что мне оставалось только кивнуть и Джасса растворился в темноте. — Он пригодился вам этой ночью, — заметил Гарднер, наблюдая за тем, как он удаляется, — но я все еще не слишком доверяю ему. Продолжайте.

Я закончил свою историю и он с мрачным удовлетворением заключил, что все вышло к лучшему. Я ответил, мол очень рад, что он так думает и все же заметил, что это же не его задницу поджаривали на медленном огне. Гаднер только хмыкнул.

— Мака-Хан и не собирался делать этого. Он просто хотел вас напугать — пытки не в его стиле.

— Какого еще дьявола — «не хотел»! Боже милосердный, да говорю вам, что я чуть не изжарился! Эти свиньи ни перед чем бы не остановились! Они же замучили моего пунка-валла до смерти...

— По крайней мере, так они вам сказали. Но даже если они и сделали это — одно дело какой-то черномазый, а другое — белый офицер. Но все равно, вам повезло... благодаря Джосайи и, конечно же, Гулабу Сингху.

Я поинтересовался, почему, как ему кажется, Гулаб и вдова так рисковали из-за меня, но он уставился на меня так, словно я полоумный.

— Я бы сказал, что он достаточно сообщил вам! Чем больше добра делают британцам, тем быстрее они к этому привыкают. Гулаб обещал вам поддержку во время войны, но ваше спасение стоит тысячи слов. Он рассчитывает на то, что вы замолвите за него словечко перед Хардингом — и вы это сделаете, слышите? Гулаб — старая лиса, но он отважный человек и сильный правитель и заслуживает того, чтобы ваши люди помогли ему после войны утвердиться на троне Кашмира.

Мне показалось, что он слишком оптимистичен, полагая, что мы сможем кому-либо помочь в Кашмире, после того, как хальса с нами покончит, но я не решился сказать что-то поперек этому янки, так что бросил почти небрежно:

— Так вы полагаете, мы легко разобьем хальсу?

— В цитадели Лахора кое у кого от удивления вытянутся лица, если вам это не удастся, — невозмутимо произнес он и, прежде чем я успел попросить его объяснить это удивительное замечание, добавил: — Но вам и самому удастся поглядеть на схватку со зрительских мест еще до конца этой недели.

— Мне так не кажется, — возразил я. — Согласен, в Лахоре мне оставаться нельзя, но и торопиться к границе я не собираюсь — по крайней мере, не с этой проклятой ногой. Я имею в виду, даже переодетым — видите ли, мне нужно немного отлежаться, прежде чем бежать, тем более, что я уже получил два весьма очевидных предупреждения, не находите?

То есть я намекал на то, чтобы он нашел мне уютное безопасное местечко, чтобы переждать тревогу и надеялся, что Алик согласится, но — тщетно.

— Мы не можем ждать, пока заживет ваша нога! Эта война может быть выиграна или проиграна максимум за несколько дней — а значит, вы должны оказаться по ту сторону Сатледжа безо всякой задержки, даже если бы вас пришлось нести на руках! — Он глянул на меня и его бакенбарды ощетинились. — От этого может зависеть судьба всей Индии, мистер Флэшмен!

Не хватил же его солнечный удар, тем более, в декабре? Да и слишком полнокровным он не был. Я деликатно поинтересовался, как от этого может зависеть судьба Индии, если у меня нет никаких важных разведывательных сообщений, а пополнение сил Компании мною лично, хотя и весьма желательное само по себе, вряд ли будет решающим.

— Силы Компании меня волнуют не больше старого пальто моей тетушки! — прорычал он. — Вы отправитесь туда с хальсой! 

XI

Если жизнь и научила меня, хоть чему-нибудь — так это сохранять спокойствие перед лицом сильных, решительных людей, место которым, на самом деле, было в обитой войлоком палате для душевнобольных. Я прочувствовал их могущество на собственной шкуре, так что теперь небольшая фигурка Алика Гарднера заняла свое место в перечне таких персон как Бисмарк, Палмерстон, Линкольн, Джон Черити Спринг, М.И.^[648], Джордж Кастер и Белый Раджа, не говоря уже о моем обожаемом менторе, докторе Арнольде и моем старом сатрапе (который как раз и закончил свои дни в приюте для умалишенных, благослови его Господь). Многие из них, без сомнения, были гениальными людьми, но всех их объединяла иллюзия, что они могут высказать любую, даже самую чокнутую идею, и заставить юного Флэши полюбить ее. Конечно же, спорить с такими парнями невозможно; все что вы можете сделать, если вам повезет, это поклониться и сказать: «Хорошо, сэр, я уверен, что это очень интересное предложение — но прежде чем вы расскажете мне о нем подробнее, позвольте мне выйти на минутку?» и, завернув за угол, — тут же броситься бежать во все лопатки. К сожалению, мне редко представлялся подобный шанс, так что приходилось сидеть с выражением идиотского внимания на лице, пытаясь изыскать какую-нибудь лазейку. Именно так я и повел себя с Гарднером, когда он высказал свое ужасное предложение.

— Вы пойдете с хальсой, — повторил он, — чтобы обеспечить ее поражение. Это все равно предопределено и приговорено, благодаря Май Джиндан — но вы можете это обеспечить наверняка.

Видите ли, я подумал, что этот человек просто маст или дулали^[649], в общем, слишком долго торчал в горах — но вряд ли стоит говорить подобное прямо в глаза человеку, который одевается в тартан, да к тому же держит на коленях хайберский нож. Так что я не стал затрагивать основной проблемы, а перешел к деталям, в равной степени интересным.

— Я не совсем понял, Гарднер, старина, — начал я, — ты говоришь, что хальса обречена... и это дело Джиндан? Но она же не хочет этой войны — ты же знаешь. Она столько сделала, чтобы предотвратить ее — водя хальсу за нос, придумывая отсрочки, сдерживая ее. Да они и сами знали это — Мака-Хан говорил мне. А теперь, несмотря на ее усилия, хальса вырвалась на волю...

— Не смотря... эх ты, осел! — закричал он, прожигая меня взглядом как Старый Мореход^[650]. — Да она же все и начала! Неужели ты не понял — она уже несколько месяцев планировала эту войну! Для чего? Конечно же, для того, чтобы уничтожить хальсу — чтобы истребить ее от корней до ветвей! Да, она сдерживала их — до наступления холодов, до тех пор, пока она не удостоверилась, что во главе армии стоят худшие из возможных генералов, пока Гауг соберется с силами! Но не для того, чтобы избежать войны, нет сэр! Только лишь, чтобы увериться, что когда, наконец, бросит своих солдат в бой, хальсу успеют пять раз разгромить еще до воскресенья! Неужели вы так и не поняли этого?

— Но объясните — почему она должна хотеть, чтобы уничтожили ее собственную армию?

— Потому что в противном случае армия в конце-концов уничтожит ее — это дьявольски неизбежно! — Алик перевел дыхание. Видите ли... вы ведь знаете, что хальса уже выросла из своих штанишек, не так ли? Шесть лет она разоряла Пенджаб, сменяла правительства, делала все, что ей, черт возьми, захочется...

— Я это знаю, но...

— Ну тогда разве вы не видите, что правящая клика — Джиндан и другие — потеряли свою силу и богатство, что даже само их существование под угрозой? Конечно, теперь они хотят краха хальса — а единственная на свете сила, способная это сделать — это Компания Джона! Вот почему они и пытались спровоцировать войну — вот почему и Джавахир хотел ее! Но они убили Джавахира — и это еще одна проблема, которую пришлось решать Май Джиндан. Помните ее той ночью в Майан-Мире, а? Тогда она приговорила хальсу, мистер Флэшмен — теперь она казнит ее!

Я помнил злобные обвинения, которые Джиндан бросала хальсе над телом Джавахира — но Гарднер все еще ничего мне не объяснил.

— Проклятье, но ведь если падет хальса, то и махарани падет вместе с ней! — запротестовал я. — Джиндан — их королева — а вы говорите, что она хочет избавиться от них! Но ведь если армия погибнет, ей также конец, не так ли?

Алик вздохнул, покачав головой.

— Сынок, даже перхоть от этого не упадет у нее с головы. Они теряют — она выигрывает. Подумай только... Британия не хочет захватывать Пенджаб — слишком много беспокойства. Она лишь хочет, чтобы там все было тихо и благопристойно, без хальсы, которая то и дело сходит с ума, со стабильным сикхским правительством, которое делает то, что им скажет Хардинг. Так вот... когда хальсы не станет, ваши командиры не захотят аннексировать Пенджаб — нет, сэр! Они сочтут более удобным оставить Далипа на троне, с Джиндан в качестве регентши — а это означает, что она вместе с остальными сановниками снова пойдет в гору, выжимая весь жирок из страны, как в добрые старые времена — и никакой хальсы, о которой следовало бы беспокоиться.

— Да ладно! Неужели вы считаешь, что эта война — дело давно решенное, и там, в Симле, прекрасно знают, что Джиндан надеется, что мы истребим ее армию к ее же собственной пользе? Я в это не поверю! Но... но тогда это был бы заговор, тайное соглашение, пособничество и подстрекательство...

— Ничего подобного! О, там, в Симле, знают, чего она хочет — или, по крайней мере, подозревают об этом. Но что они могут сделать? Дать хальсе свободно дойти до Дели? — он фыркнул. — Хардингу придется драться, хочет он этого или нет! И даже если он не слишком хочет войны, найдется достаточно «людей действия», вроде Броудфута, которые хотят этого. Однако, это совсем не означает, что они в заговоре с Май Джиндан — при том, как она все организовала, это и не нужно!

Я молча сидел, пытаясь понять все это... и чувствуя себя безнадежным дураком. Похоже, я был введен в заблуждение этой леди. О, я предполагал, что внутри моей вечно пьяной алчной маленькой гурии прячется стальной клинок, но и представить себе не мог, что она способна отправить на смерть многие тысячи бойцов только для собственной политической выгоды и личного комфорта. Впрочем, для чего же еще все эти государственные деятели и принцы устраивают войны, когда, наконец, их обман выходит наружу? О, конечно же — еще ей нужно было отомстить за своего братца. Но я все еще сомневался, насколько верны ее расчеты; возможны были и непредсказуемые последствия и я сообщал о них Гарднеру, хотя эти мои предупреждения могли быть приняты как зловещее карканье.

— Ну а если мы не разобьем хальсу? С чего ей быть такой уверенной? Их же дьявольски много, а наши силы слишком рассеяны... Погодите! Мака-Хан страшно беспокоился о том, не рассказала ли Джиндан англичанам о планах кампании! Она сделала это?

Гарднер покачал головой.

— Она сделала нечто получше. Она передала управление войной в руки Лала Сингха, ее визиря и любовника, а также своего главнокомандующего Тедж Сингха, который мать родную отправит на костер, чтобы только согреться. — Он мрачно покачал головой. — Они-то уж позаботятся, чтобы Гаугу не пришлось слишком много трудиться.

Тут я вдруг вспомнил слова Лала Сингха...

«Не знаю, сможем ли мы устоять перед таким прославленным воином, как сэр Хью Гауг?..»

— Мой Бог, — проговорил я, неожиданно прозревая. — Вы имеете в виду, что они готовы... пойти на сговор? Предать своих? Но... знает ли об этом Гауг? Я имею в виду, договорились ли они с ним?

— Нет, сэр. Это — ваше дело. Вот почему вам нужно присоединиться к хальсе. — Он наклонился и его ястребиное лицо оказалось прямо передо мной. Вы поедете к Лалу Сингху. К завтрашнему дню он появится перед Фирозпуром с двадцатью тысячами горрачарры. Он расскажет вам про свои планы — и планы Тедж Сингха — количество, вооружение, диспозиции, намерения, все — и вы отвезете это Гаугу и Хардингу. А потом... ну что ж, это будет интересная маленькая война... так в чем же дело?

Пока он произносил эту свою маленькую речь, я все пытался найти слова для возражения, но когда, наконец, мне это удалось, это были не слова протеста, возражения или вопль отчаяния, а просто профессиональный военный вопрос:

— Но... черт побери! Смотрите... они могут выдать свои планы — организовать, чтобы пара полков заблудились, не дойдя до места назначения — даже, осмелюсь сказать, намеренно проиграть битву... Но, Боже правый, как они смогут предать стотысячную армию? Я имею в виду... как они проиграют всю войну?

— Не отрицаю, это потребует определенной организации. Я же сказал, интересная маленькая война. — Он подбросил в огонь еще одну щепку и поднялся. — Когда все закончится и вы снова вернетесь в Лахор с британской миротворческой миссией — вы сможете рассказать мне о ней.

***

Моей первой мыслью, когда я сидел у костра, сжав голову руками, было: это все проделки Броудфута. Это он спланировал всю эту ужасную вещь, от начала до конца и до последнего момента намеревался использовать меня вслепую — вероломный, испорченный, хитрющий шотландский... политический агент! Да, я был к нему несправедлив; во-первых, Джордж был невиновен. Он мог приветствовать войну, как сказал Гарднер и иметь представление о том, что Джиндан хочет бросить в бой хальсу, чтобы та была разгромлена, но ни он сам, ни кто-либо другой в Симле, не знали, что два главных командира сикхов получили от нее приказы сдать всю игру. Не мог он также предугадать, какую пользу сможет принести ему, в этот критический момент, его призовой агент, лейтенант Флэшмен, ранее служивший в Одиннадцатом гусарском.

По словам Хардинга, выходило, что превратить меня в посланца предателей было идеей самой Джиндан. Он не знал, как долго она вынашивала мысль использовать меня в качестве посредника; сама она связалась с ним только накануне, так что они сМанглой должны были выдать мне последние указания именно этой ночью — если бы я не отправился на поиски приключений с хальсой, Гулабол и прекрасной вдовушкой. Что же касается меня, то плохо все, что плохо кончается — я все еще сидел здесь, с вывихнутой лодыжкой и внутренностями, разъеденными страхом, а впереди мне предстояло быть брошенным в дикую кашу этой королевской интриги, которую я должен был еще и помешивать — и никакого выхода из всего этого я не видел.

Можете мне поверить, я старался — ссылаясь на мою несчастную лодыжку, на невозможность получать приказы от кого-либо, кроме моих собственных начальников, на то, что это безумие — вновь возвращаться в гущу врагов, которые только что едва меня не зажарили — Гарднер отвечал на все возражения убийственным аргументом, что кто-то же должен передать планы Лала Гаугу, причем никто другой не обладает моими способностями. Это мой долг — сказал он, и если вы удивлены что я все-таки склонился перед его авторитетом — что ж, взгляните на портрет в его «Мемуарах», надеюсь, это вас убедит.

Кстати, я до сих пор не был уверен, насколько глубока его лояльность к нам. Его преданность к Далипу и Джиндан была несомненной: он исполнял все, что она приказывала. Но он подыгрывал и нам, а заодно и Гулаб Сингху. Когда я осмелился спросить, на чем же стоит он сам, Алик лишь посмотрел на меня сверху вниз, гордо вздернул свой нос и коротко бросил: «На моих собственных двух ногах!». Только и всего.

Он подробно рассказал мне о дьявольской комбинации Джиндан, после того как мне удалось пару часов поспать. Позднее, когда Джасса снова перебинтовывал мне лодыжку, Гарднер опять подошел ко мне. То, что он рассказывал выглядело чертовски рискованным.

— Прямо отсюда вы поедете в лагерь Лала Сингха за Сатледжем, с четырьмя моими людьми в качестве эскорта; все вы будете переодеты как горрачарра. Вот этот парень, Ганпат, будет проводником и переводчиком, он надежный человек.

Это был его джемадар, здоровенный усатый пенджабец, к этому времени они с полудюжиной всадников как раз подъехали из города и расположились вокруг костра, жуя бетель и поминутно сплевывая, пока Гарднер продолжал меня пугать.

— Вы доберетесь туда к ночи и представитесь посланцами дурбара, это позволит вам встретиться с Лалом. Он будет ждать вас; сегодня ему дадут знать об этом от Джиндан.

— Но если вдруг подвернется Мака-Хан или этот проклятый акали — они же сразу узнают меня...

— Их там и близко не будет! Они идут вместе с пехотой, а под командой Лала только кавалеристы и конные батареи. К тому же, никто не узнает вас в одежде всадника горрачарры, да вам и не придется пробыть в их лагере слишком долго. Максимум — пара часов — вполне достаточно для того, чтобы узнать все, что собираются делать Тедж и Лал.

— Они возьмут Фирозпур, — сказал я. — Это ясно. Они собираются вывести Литтлера из игры, прежде, чем Гауг сможет помочь ему.

Гарднер нетерпеливо рыкнул.

— Это было бы то, что они сделали бы, если бы хотели выиграть эту проклятую войну! Но они этого не хотят! Зато на это рассчитывают их полковники и бригадиры, так что Лалу и Теджу придется дьявольски постараться, чтобы и с их стороны все выглядело натурально! Лалу придется попотеть, придумывая парочку чертовски весомых причин не бросаться на приступ Фирозпура, а поскольку он лишь претворяется честным солдатом, то ему удастся принять меры, если даже его подчиненные предложат ему какой-нибудь замечательный план... Что еще?

— Из этого ничего не выйдет! — проблеял я. — Мака-Хан говорил мне, что хальса уже подозревает Лала в предательстве. Так что, клянусь небесами, стоит Лалу сделать неверное движение, или даже отдать какой-нибудь странный приказ... они же сразу увидят, что он мочится на свою калитку^[651]!

— Да неужели? И кто говорит про рискованные ходы или про то, что они вообще будут сделаны? Вы же были в Афганистане — часто ли Эльфинстон делал разумные вещи, скажите-ка? Да он постоянно ошибался, черт побери!

— Да, но это была глупость — а не предательство!

— Проклятье! Да кто увидит разницу? Вы же делали то, что вам приказывали и то же самое будут делать полковники хальсы! Что они будут знать, если им прикажут двинув войска из пункта А в пункт В, или отступить от С, или же открыть магазин сладостей в точке D? Они не будут видеть всей картинки, лишь свой маленький уголок. Конечно, они знают, что Лал с Теджем — трусливые мерзавцы, которые привыкли поджимать хвост чаще, чем обедать, — все равно хальсе придется им подчиняться. — Он закусил ус и проворчал: — Я уже говорил — это потребует некоторой организации со стороны Лала и Теджа — ну и Гауга, когда он узнает от вас, что они намерены предпринять. — Он ткнул меня своим костистым пальцем. — От вас — вот что главное! Если Лал пришлет туземного агента, предлагающего предательство, Гауг даже не станет тратить на него время. Но вас он знает и поверит тому, что вы ему скажете!

И много хорошего это ему даст? — подумал я. Ведь даже если Лалу и Теджу удастся обмануть хальсу, они все же не смогут уменьшить ее численности или унять рвение своих полковников, снизить боеспособность ее солдат или калибр их пушек. Они могут снабдить Гауга полной разведывательной информацией, но ему все равно предстоит столкнуться с дисциплинированной стотысячной армией и разбить ее — с войсками Компании, которые представляют едва треть от этого количества и гораздо хуже обеспечены артиллерией. Я бы не поставил и две пайсы на его победу.

Но тогда, видите ли, я его еще не знал. Кстати, в войне я тогда тоже не слишком разбирался: в Афганистане было лишь бегство, а не кампания, а приключения на Борнео — всего лишь практика в пиратстве. Я не видал еще даже пукка-битвы или то, как опытный командир (даже такой, как чокнутый Пэдди Гауг) управляет армией; я еще не наблюдал того эффекта, который дают войскам столетия муштры и дисциплины или же того феномена, который я наблюдал слишком часто, чтобы сомневаться в его существовании: когда простой британский крестьянин, потуже затянув пояс, спокойно смотрит в лицо смерти.

Больше всего меня, конечно же, беспокоила перспектива отправиться в самое сердце хальсы, да еще и иметь дело с гадюкой, вроде Лала Сингха — причем в условиях, которые исключали для меня возможность мгновенно испариться, если что-нибудь пойдет не так. Как будто чувствуя мои сомнения, Гарднер, словно специально усложняя ситуацию, приказал Джассе остаться. Я не мог возражать: добрая половина Пенджаба знала этого ловкого жулика, который оказался моим ординарцем. Но он уже дважды выручал меня и без него я чувствовал себя как будто голым.

— В любом случае, Броудфуту понадобится кто-нибудь и здесь, — заметил Гарднер. — Не бойся, наш дорогой Джосайя будет в полной безопасности у меня под крылышком — и под моим присмотром. Когда война закончится, я стану губернатором Лахора, что, между нами, поможет мне защитить Май Джиндан, когда ее разочарованная солдатня вернется из-за реки. Да, сэр, мы обязательно отработаем свое жалование. — Он внимательно осмотрел меня, в экипировке горрачарры. Главной деталью которой был стальной шлем, как у Круглоголовых^[652] Кромвеля, с длинными нащечными пластинами, помогающими укрыть мое лицо. — Сойдет. Теперь отпускайте бороду и старайтесь говорить только с Ганпатом. Сегодня к вечеру вы достигните Кассура; переждите там и как стемнеет, спуститесь к гахту вниз по реке, и сможете встретиться с Лалом Сингхом уже завтра на рассвете. Я немного проеду с вами.

Мы вшестером выехали около десяти часов и двинулись параллельно южной дороге. Она была забита людьми и грузами для хальсы — вещи и фургоны с провизией, зарядные ящики, даже орудийные упряжки. Поскольку мы ехали вместе с арьергардом армии, густые облака пыли поднялись над сухой равниной и медленно плыли к югу и востоку. Доабы^[653] впереди нас были забиты основными силами армии аж до Сатледжа, за которым Лал Сингх уже обложил Фирозпур, а пехота Тедж Сингха готовилась наступать... куда? Мы ехали быстрой рысью, от чего моя щиколотка ужасно ныла, но Гарднер настоял, чтобы мы торопились, чтобы вовремя прибыть к Лалу.

— Он уже два дня как перешел Сатледж. Гауг, должнЯ быть, также тронулся с места, так что Лалу придется повертеться, иначе его полковники начнут задавать слишком много вопросов. Надеюсь только, — мрачно добавил Гарднер, — что этот трусливый сукин сын не бросится наутек — в этом случае горрачаррой будет командовать кто-то другой и один черт знает, что ему придет на ум.

Чем больше я об этом размышлял, тем более сумасшедшим представлялось мне все это дело — но самой дикой его части еще только предстояло выйти на свет. В полдень мы сделали остановку и Гарднер расстался с нами, двинувшись обратно в Лахор, но перед этим он еще проехался немного со мной наедине, чтобы убедиться, что я все понял правильно. Мы выехали на небольшой холм, в фарлонге от дороги, по которой как раз маршировал батальон сикхской пехоты — высокие крепыши в оливково-зеленом, с полковником, верхом едущим впереди; развевались знамена, били барабаны, а горны бодро пели. Гарднер вроде говорил что-то, отвечая на мой вопрос, правда, не помню что именно; затем я спросил его:

— Послушайте... Я знаю, что хальса обречена — но если они знают, что махарани в сговоре с врагом и подозревают собственных командиров... ну, если солдаты понимают, что их командиры хотят, чтобы хальсу разбили. То... почему же они вообще позволяют вести себя на войну?

Он с минуту обдумывал это, а потом лицо его вдруг озарилось редкой, холодной улыбкой.

— Они все же думают, что могут побить Компанию Джона. Кто угодно может путать им карты и предавать — они все равно думают, что смогут победить Англию. В этом случае они станут хозяевами Индостана, и смогут разграбить целую империю. Возможно, Май Джиндан держит в уме и такую вероятность и полагает, что выиграет в любом случае. О да, она сможет отвести от себя обвинения в предательстве; большинство солдат до сих пор просто молятся на нее. А еще одна причина, по которой они идут на войну — уверенность, что вы, британцы, рано или поздно, все равно вторгнетесь в Пенджаб, так что они просто хотят ударить первыми.

Алик на мгновение замолчал, нахмурился и продолжил:

— Но все это — едва ли половина дела. Они идут на войну, потому что они присягали махарадже Далипу Сингху, и он посылает их своим именем — и не важно, кто нашептывает ему на ухо. Так что, даже если они будут знать, что несомненно обречены... они пойдут даже на жертву. — Он повернулся, чтобы посмотреть на меня. — Вы еще не знаете сикхов, сэр. А я — знаю. Они пробьются даже в ад и обратно... за этого маленького мальчика. И за свою соль.

Гарднер смотрел на расстилавшуюся перед ним равнину, где марширующий батальон уже исчезал в горячей дымке; солнце посверкивало на штыках, звуки горнов замирали вдали. Он прикрыл глаза и проговорил, как будто про себя.

— И когда хальса будет разбита, Джиндан со своей сиятельной стаей вновь твердо утвердятся в седле, Пенджаб присмиреет под доброжелательным британским взглядом, а маленького Далипа отправят в Итон^[654]... ну что же, тогда, — он жестом указал на дорогу, — тогда, сэр, Компания Джона найдет здесь сто тысяч лучших в мире рекрутов, готовых сражаться за Белую Королеву. Потому что это — их ремесло. И, полагаю, так будет лучше для всех, хотя многим хорошим людям придется перед этим умереть. Сикхам. Индусам. Британцам. — Он посмотрел на меня, покачав головой. — Вот почему Хардинг тянул все это время. Наверное, он единственный в Индии считал, что цена слишком высока. Теперь настало время ее заплатить.

Странная птица был этот Алик — большей частью крики и ярость, затем тишина и покой философа, плохо вязавшиеся с обликом настоящего гази. Он натянул поводья и повернул своего пони.

— Удачи, солдат. Передавай мой салам старине Джорджи Броудфуту. 

XII

Мне никогда особо не нравилась служба в иностранных армиях. Даже в лучших из них я чувствовал себя неудобно, а кормили там так, что кишки плясали гавот. Полагаю, американские конфедераты^[655] были вовсе неплохи, за исключением их милой привычки плевать прямо на ковер, а худшее, что можно сказать про янки — они слишком уж серьезно относились к солдатскому ремеслу и даже делали вид, что сами его изобрели. Но малагасийская армия, в которой я имел звание генерал-сержанта, была просто отвратительна; апачи же воняли и абсолютно не имели представления о дисциплине в лагере; в Иностранном Легионе никто нормально не разговаривал по-французски, ботинки там были неудобные, а ножны для штыка — просто лишний кусок звякающего металла. Во всяком случае, теми редкими союзниками, в чьи ряды я вступил с радостью, были Небесные волки Коканда^[656] — и то потому, что меня накачала гашишем любовница их главного генерала, которую я приголубил в его отсутствие. Что же касается хальсы, единственной приятной вещью во время моей службы в ее рядах (или, возможно, я должен сказать — в ее Генеральном штабе) было то, что она была крайне короткой.

Я считал, что она началась в момент, когда мы снова двинулись к югу, вшестером, в колонну по два — просто вылитые кавалеристы горрачарры в наших кольчугах и с эксцентричным оружием. Гарднер снабдил меня двумя пистолетами и саблей и хотя я сожалел об утрате своей старой «перечницы», все же утешал себя мыслью, что, возможно, мне так и не придется ими воспользоваться.

Две навязчивые идеи мучили меня, пока мы галопом мчались к Лулиани. С одной стороны, я чувствовал облегчение, оставив за собой все ужасы Лахора; когда я вспоминал об этой ужасной решетке в подвале, ванне Чаунд Каур и страшной судьбе Джавахира, даже осознание того, что я еду в самое логово хальсы уже не казалось мне таким уж ужасным. Беглый взгляд в карманное зеркальце Гарднера на мою заросшую физиономию, говорил, что мне нечего опасаться разоблачения — я выглядел так, будто только что прибыл из Пешаварской долины. И Лал Сингх, которому его предательство уже припекает задницу, без сомнения постарается отослать меня побыстрее, так что максимум через пару дней я буду уже среди моих соотечественников — да еще и со свежими лаврами, как Человек, Принесший Новости, Которые Спасли Армию. Если только ее удастся спасти.

Это уже была обратная сторона медали, и пока мы ехали в гуще наступающей армии, все мои прежние страхи снова всплыли на поверхность. Мы по-прежнему держались в стороне от дороги, которая была забита обозами, но даже на доабах нам приходилось проезжать мимо полков, марширующих один за другим по огромной, раскаленной солнцем равнине. Как вам известно, мне дважды доводилось видеть учения хальсы, но похоже, тогда мне не показали и половины того, на что она способна: теперь войска покрывали землю до самого горизонта: люди, фургоны, лошади, верблюды и слоны, поднимали кверху облака красной пыли, которые сливались в сплошную пелену, тяжело, словно в сумерках, нависающую над равниной в безветренном воздухе и забивающую глаза, ноздри и легкие. Когда поздним, вечером мы прибыли в Кассур, местечко представляло собой сплошной артиллерийский парк — массивные пушки 32-х и 48-фунтовки стояли ряд за рядом и я невольно вспомнил о наших жалких 12- и 16-фунтовках и конной артиллерии, так что снова засомневался, насколько поможет нам предательство Лала. Ну, что бы ни случилось, мне оставалось лишь изо всех сил постараться сыграть свою роль и держаться подальше от заварухи.

Кстати, тогда много спорили над тем, какова же численность хальсы и сколько времени понадобится ей, чтобы переправиться через Сатледж, причем этого не знали даже сами сикхи. Я полагаю, что из Лахора вышло порядка ста тысяч, и чтобы перебраться через реку им оказалось достаточно всего пары дней — так что они уже имели пятьдесят тысяч на южном ее берегу, в то время как Гауг и Хардинг лихорадочно пытались собрать в единый кулак свои рассеянные тридцать тысяч. Но таким сбором войск не выигрывают войн. А вот серьезная концентрация может это сделать — причем не только, как говорится, собрать побольше войск и самых сильных, но и сделать это в нужном месте. Вот в чем секрет — об этом вы сможете прочитать, заглянув в записи Ларса Порсена^[657].

Но в то время я мог думать только о том, что видел — когда к ночи мы приближались к гхату Фирозпура, огни лагеря разливались вокруг нас сплошным мерцающим морем. Даже в сумерках паромы сновали через реку сплошной чередой; на обоих берегах горели огромные костры, освещая красноватыми отблесками маслянистую воду на расстоянии трехсот ярдов, и люди, животные и фургоны все катились через реку на всем, что было способно держаться на воде — на баржах, плотах и даже на гребных лодках. Целые полки ожидали в темноте их возвращения, и вокруг нас царил настоящий бедлам, но Ганпат проталкивался вперед, крича, что мы — курьеры от дурбара, так что нас пустили в рыбачью лодку, перевозящую какого-то генерала вместе со штабом. Они не обратили особого внимания на бедных горрачарра, так что среди шумной суеты мы переправились на южный берег и, расспрашивая дорогу, двинулись к штаб-квартире визиря.

Сам Фирозпур лежал в паре миль или около того, от реки, а посередине были сикхи, и одному Богу было известно, насколько вдоль южного берега растянулся их лагерь. Они переправились где-то в районе Харрики, и по моим предположениям, захватили плацдарм миль в тридцать, но я не уверен. Насколько мне стало ясно, штаб-квартира Лала располагалась милях в двух к северу от Фирозпура, но когда мы проезжали мимо рядов ее палаток, ярко освещенных факелами, я понял, что большую часть его сил составляла горрачарра, как и мы. В моей памяти остались эти жестокие лица под стальными шлемами, кони, топчущиеся во мраке и мерный рокот барабанов, в которые они били всю ночь — несомненно, для того, чтобы подбодрить Литтлера в его осажденном аванпосту в двух милях отсюда.

Штаб Лала располагался в огромном шатре — достаточно просторном для того, чтобы вместить целый цирк Астли^[658] — в нем даже стояли палатки поменьше, в которых размещались он сам, члены его штаба, слуги и личные телохранители. Последние были стройными здоровяками в высоких стальных шлемах и с ружьями, увитыми лентами! Они преградили нам дорогу и Ганпат объявил о нашем деле, что вызвало большую суету и длительные консультации с камергерами и лакеями. Несмотря на то, что наступали уже предутренние часы, визирь — этот великий человек — еще спал, но все же решено было его сразу же разбудить, так что нам пришлось прождать всего лишь около часа, прежде, чем нас проводили в его спальный павильон, настоящее шелковое святилище, отделанное как роскошный бордель, где Лал голым сидел на постели, в то время как одна девчонка поправляла ему волосы и расчесывала бороду, другая опрыскивала его духами, а третья подносила напитки и лакомства.

В жизни своей я не встречал более испуганного человека. Во время наших предыдущих встреч он был таким спокойным и вел себя, как и подобало молодому сикху благородного происхождения; теперь же он дрожал как девственница перед вампиром. Лал бросил на меня испуганный взгляд и тут же отвел глаза, его пальцы лихорадочно комкали простыни, пока служанки заканчивали его туалет, и стоило одной из них уронить гребешок, как он вскрикнул, будто испуганный ребенок и с проклятьями выгнал их прочь. Ганпат последовал за ними и стоило ему выйти, как Лал соскочил с постели, натянул на себя рубаху и хрипло прошептал мне:

— Хвала Создателю, что вы, наконец, здесь! Я уже думал, что вы не приедете! Что нужно делать? — Он просто дрожал от страха. — Я чуть с ума не сошел за эти два дня — а от этой свиньи, Тедж Сингха, никакой помощи! Сидит себе в Аруфке, говоря, что должен проследить за сосредоточением сил, а меня бросил здесь одного! Все ждут от меня приказов — но что же, во имя Божье, я должен им отвечать?

— А что вы уже им сказали?

— Ну, что мы должны ждать! Что же я еще мог сказать, а? Но мы же не можем ждать вечно! Они продолжают твердить мне, что Фирозпур можно взять как спелое яблочко, стоит мне только сказать слово! И что же я могу им ответить? Как я могу оправдать эту задержку? Я не знаю! — Он схватил меня за руку, умоляя. — Вы же солдат — вы можете придумать причины! Что же я им скажу?

Я пока про это не думал. Я всегда полагал, что я самый большой трус, созданный господом Богом, но этот парень при беге от опасности явно мог дать мне ярдов десять форы на каждые сто и, к тому же, абсолютно превосходил меня по нытью. Ладно, Гарднер предупреждал меня об этом, впрочем, как и о том, что у Лала могут возникнуть трудности с придумыванием причин, почему он не должен атаковать Фирозпур — но я все же не ожидал увидеть его настолько растерянным из-за этого. Этот человек просто находился на грани истерики и, прежде всего, следовало успокоить его страхи (пока они не передадутся мне, например) и дать почувствовать землю под ногами. Я начал с того, что назвался больным — в его присутствии я едва мог ковылять, опираясь на палку — и что прежде всего нуждаюсь в пище, питье и докторе для осмотра моей лодыжки. Это немного осадило его — как всегда случается, когда напоминаешь жителю Востока о хороших манерах — и его женщины сразу же получили приказ доставить мне чего-нибудь освежающего, в то время как маленький хаким осторожно ощупал мою искалеченную ногу, сказав, что мне следует с неделю провести в постели. Даже не знаю, что они подумали, увидев, как их визирь с таким почтением относится к обыкновенному совару из горрачарры. Лал метался туда-сюда в нетерпении выпроводить их и возобновить свои призывы о помощи.

Но к тому времени я уже несколько привел свои мысли в прядок, по крайней мере настолько, чтобы сосредоточиться на решении его дилеммы, касающейся Фирозпура. Всегда есть добрая сотня причин, чтобы ничего не делать, так что я легко найду парочку — но сперва мне нужно было получить более полную информацию. Я спросил у Лала, сколько людей у него готово для атаки.

— При мне двадцать две тысячи кавалерии — они стоят лагерем в неполной миле от Фирозпура, перед самыми позициями неприятеля. А у Литтлер-сагиба едва наберется семь тысяч человек — и всего только один британский полк, а остальные — сипаи, готовые переметнуться к нам! Мы знаем об этом от перебежчика! — Лал сделал глоток из своей чаши, причем его зубы застучали об ее край. — Нам хватит часа, чтобы разгромить его! Даже ребенку это ясно!

— Вы посылали к нему гонцов?

— Да если бы я мог на это осмелиться! Кому же я могу верить? А эти ублюдки из хальсы все косятся на меня — стоит им только начать подозревать, что я сговариваюсь с врагом и... — Он выпучил глаза и в ярости отшвырнул свою чашу. — А эта пьяная шлюха в Лахоре не дает мне никакой помощи, ни приказов! Пока она там спаривается со своими конюхами, я жду, что меня зарежут, как Джавахира...

— Послушай, визирь! — сказал я довольно грубо, поскольку его причитания уже начинали действовать мне на нервы. — Возьми себя в руки, слышишь? Твое положение не такое уж отчаянное...

— Вы видите выход? — проскулил он, вновь вцепившись в меня. — О, мой дорогой друг, я знал, что ты меня не подведешь! Скорее расскажи мне об этом и позволь обнять тебя!

— Черт побери, держись от меня подальше, — буркнув я. — Что делает Литтлер?

— Укрепляет свои позиции. Вчера он вывел в поле весь гарнизон и мы уж думали, что он собирается атаковать, так что приготовились защищаться. Но мои полковники сказали, что все это — лишь трюк британцев, чтобы выиграть время и что мы должны штурмовать их траншеи! О, Боже, что же я могу...

— Держаться. Так, говоришь, он огородился траншеями? И все еще окапывается? Замечательно — теперь можешь сказать своим полковникам, что он минирует свои позиции!

— Но поверят ли они мне? — он всплеснул руками. — А вдруг перебежчики будут это отрицать?

— А почему бы они должны верить дезертировавшим сипаям? Откуда вам знать — может Литтлер специально подослал их, чтобы подбросить вам фальшивые сведения о своих силах? Чтобы спровоцировать вас атаковать его? Фирозпур — как зрелое яблочко: приди и возьми?! Ну, же раджа, ты же знаешь этих британцев: каждый из нас — лживый ублюдок! Это же ловушка, не так ли: оставить слабый гарнизон, отрезанным от основных сил — он просто напрашивается на атаку, а?

Он выпучил глаза.

— Это правда?

— Я в этом сомневаюсь — но вы этого не знаете, — сказал я, потихоньку принимаясь за дело. — По крайней мере, это чертовски хорошая причина, чтобы не атаковать, которую можно предъявить вашим полковникам. А теперь — какие силы у Теджа и где они стоят?

— Тридцать тысяч пехоты, с тяжелыми пушками, стоят за нами вдоль реки. — Он пожал плечами. — Слава Богу, что у меня только легкая артиллерия — с тяжелыми орудиями у меня бы не было оправданий, почему я не разнес позиции Литтлера в клочья!

— К черту Литтлера! Что нового слышно о Гауге?

— Два дня назад он был в Лутвалле, в ста милях отсюда! Он будет здесь через двое суток — но говорят, что у него всего около десяти тысяч человек, причем только половина — британцы! Если он придет, мы уверены, что разобьем его! — Он почти вопил, дрожа, как в лихорадке. — Что я могу сделать, чтобы предотвратить это? Даже если я придумаю причины, по которым нам не следует брать Фирозпур, я не смогу избежать битвы с Джанги-латом! Помоги мне, Флэшмен-багатур! Скажи, что мне делать?!

Да, если вам угодно, это был настоящий удар. Гарднер, при всем своем пренебрежении к Лалу все же был уверен, что у них с Теджем будет хоть какая-то схема, чтобы привести свою армию к разгрому — вот для чего, черт возьми и я был здесь — чтобы передать их планы Гаугу! А теперь вьгясняется, что ничего подобного у них и в помине нет.

И Лал ожидает от меня, младшего офицера, предложений, как бы ему потерпеть поражение. И пока я смотрел на этого дрожащего беспомощного шута, я вдруг с ужасающей ясностью понял, что если этого не сделаю я, то и на других надеяться нечего.

Согласитесь, с подобными проблемами сталкиваешься не каждый день, и я сомневаюсь, чтобы ее рассматривали даже в Штабном колледже... «Итак, мистер Флэшмен, вы командуете армией в пятьдесят тысяч бойцов, с тяжелыми пушками, отлично снабженной; ваши коммуникации прекрасно защищены рекой. Против вас только десять тысяч с легкой артиллерией, изможденные неделей форсированных маршей, с острой нехваткой пищи и фуража и почти умирающих от жажды. Теперь, сэр, отвечайте прямо, не раздумывая — как вы намерены проиграть войну? Давайте, давайте, вам же уже пришли в голову великолепные причины не занимать город, который полностью в вашей власти! Это должно быть детской игрой для человека вроде вас — с Богом данным даром устраивать катастрофы! Ну же, сэр?»

Лал что-то бормотал мне, его глаза были полны мольбы, смешанной с ужасом — и я знал, что стоит мне сейчас поколебаться, с ним будет покончено. Он сломается и его полковники повесят его или просто отстранят от командования, заменив настоящим солдатом — а именно этого и опасался Гарднер. И это будет означать конец передовым частям Гауга, а может и всей войне, и Британской Индии. И, уж несомненно, мне самому. Но если мне удастся ободрить эту бесхребетную развалину и придумать безопасный план, который удовлетворит его полковников и в то же время приведет хальсу к гибели... Да, именно так.

Чтобы выиграть время, я попросил карту и Лал, порывшись среди своего барахла, вытащил прекрасно выполненный документ, на котором все форты были обозначены красным, а реки — бирюзовым, а маленькие бородатые валлы с обнаженными тулварами сторожили друг друга в окружении боевых слонов. Я изучал ее, пытаясь сосредоточиться и изо всех сил вцепившись в пояс, чтобы не дрожали руки.

Я уже говорил вам, что в те дни не многое знал о войне. С точки зрения тактики я был новичком, который мог испортить даже простейший фланговый марш, но стратегия — совсем другое дело. Проще говоря, главное в ней — здравый смысл, и если Первая сикхская война и была чем-то особенным, то, слава Богу, очень простым. К тому же, стратегия редко угрожает вашей собственной шее. Так что я полазил по карте, взвесил все факты, рассказанные мне Лалом и припомнил старые законы, которые все мы изучали еще на школьной площадке для игр.

Для того, чтобы победить, хальсе достаточно было взять Фирозпур, а затем выждать, пока подойдет Гауг и раздавить его численным превосходством и огнем тяжелых пушек. Чтобы проиграть, они должны разделить свои силы, причем более слабая часть должна быть направлена против Гауга, захватив с собой как можно меньше пушек, и при том самых легких. Если я смогу устроить так, что первая битва состоится при приблизительно равных силах или даже при соотношении два-три против нас, то я преподнесу Гаугу победу прямо на золотом блюдце. Может быть он и слабоумный, но все еще способен обвести вокруг пальца любого сикхского командира и если только у хальсы не будет тяжелых пушек, британская кавалерия и пехота решат все дело. Гауг верил штыку — дайте ему возможность использовать его и хальса будет разбита — по крайней мере, в первой битве. После этого Пэдди уже придется заботиться о войне самому.

Так я размышлял, а по спине у меня тек холодный пот, лодыжка доставляла мне просто адское наслаждение, а Лал все еще мычал что-то у меня под боком. Знаете, что успокаивает меня? — если чьи-нибудь поджилки трясутся больше, чем у меня. К сожалению, это случается не так уж часто. Вот что я сказал визирю:

— Собери свой штаб — только генералов и бригадиров, никаких полковников. Тедж Сингх пусть сделает то же самое. Скажи им, что не хочешь штурмовать Фирозпур, потому что он заминирован и ты не веришь рассказам перебежчиков о слабости Литтлера и ты, как визирь, считаешь ниже своего достоинства скрестить свой клинок с кем-либо, кроме самого Джанги-лата. К тому же, существует риск, что если сейчас связаться с Литтлером, то после прибытия Гауга ваша армия может оказаться между двух огней. Не давай им спорить. Просто скажи, что Фирозпур не имеет значения — его можно будет занять после того, как вы разобьете Гауга. Утверди это решение своей властью. Ну как?

Он кивнул, потирая лицо и покусывая костяшки пальцев — он был до такой степени ошарашен, что если бы я сказал ему двинуться на Цейлон, он бы лишь воскликнул: «Аминь».

— Теперь о твоей горрачарре — пошли ее против Гауга, но только с конной артиллерией, упомянув, что они и так в два раза превосходят его числом. Ты встретишь его где-нибудь здесь, между Фирозпуром и Вудни и если ты выделишь еще отряды, чтобы блокировать Фирозшах и Султан-Хан-Валла, то еще уменьшишь соотношение сил, понимаешь? Все остальное доделает Гауг...

— Но Тедж Сингх? — проблеял Лал. — У него тридцать тысяч пехоты и тяжелые пушки...

— Он останется сидеть здесь, и стеречь Литтлера, вместо твоей горрачарры. Да, я знаю, что для этого не нужно тридцать тысяч бойцов. Он также должен разделить свои силы, оставляя ровно столько, чтобы хватило для наблюдения за Фирозпуром, а остальные пусть следуют за тобой так медленно, как только Теджу удастся это организовать. У него займет некоторое время, чтобы передвинуть их сюда от реки и если он умело возьмется за дело, то, осмелюсь предположить, провозится большую часть недели...

— Но разделить хальсу? — вытаращился Лал. — Это же неправильная стратегия, верно? Генералы не позволят...

— К дьяволу всех генералов — ты же визирь! — воскликнул я. — Можешь сказать им, что это чертовски хорошая стратегия — послать самые мобильные силы навстречу Джанги-лату, когда он менее всего ожидает этого, а его людй так измотаны, что их приходится тащить, чуть ли не силой!

А Тедж Сингх поддержит тебя с тыла, когда ты нанесешь первый удар...

— Но предположим... предположим, нам удастся разбить Джанги-лата — у него всего лишь десять тысяч, как ты говоришь и они будут усталыми...

— Усталые или нет, но они разорвут твою горрачарру в клочья, если соотношение сил не будет слишком тяжелым! К тому же, я сомневаюсь в том, что Гауг настолько уж слаб, как ты думаешь. Боже правый, парень, между Лудхианой и Амбаллой к нему присоединятся еще двадцать тысяч — ты же догадываешься, что он не отпустит их в отпуск! А хальса, между тем, будет разделена на три части, понимаешь? Так вот, позволь заметить, что ни одна из этих трех частей не сравнится с ребятами Пэдди Гауга!

Я и сам в это верил, так что если был не совсем прав, так только от недостатка опыта. Я верил старому правилу, что один британский солдат стоит двух черномазых, хоть днем, хоть ночью. Конечно, если считать на пальцах, то это была чистая правда, но теперь, учитывая свой военный опыт, могу сказать про четыре исключения из этого правила, когда Томми Аткинсу пришлось по-настоящему попотеть, отрабатывая свое жалованье в схватках с дикарями. Три их них — это Зулу, Джон Гуркха и Фуззи-Вуззи^[659] — так вот четвертым предстояло стать Сикху.

Мне понадобился еще добрый час, чтобы все объяснить Лалу и убедить его в том, что мой план — единственная возможность, чтобы его армии крепко всыпали. Это была тяжкая работа, поскольку визирь оказался таким трусом, что не хотел хвататься даже за соломинку — совсем не то, что я. Напоследок я передал ему рецепт, который Джиндан в свое время рекомендовала Джавахиру. Как вы помните, он заключался в том, чтобы запрыгнуть на какую-нибудь девчонку, для восстановления боевого духа, но воспользовался им Лал или нет, я так и не успел узнать, поскольку сам завалился спать в одном из альковов его павильона и прохрапел до полудня. К этому времени прибыл Тедж Сингх, все такой же жирный как кусок масла, и почти такой же надежный, судя по скрытому энтузиазму, с которым он приветствовал меня. Несмотря на то, что он был таким же легкомысленным, как и Лал, он все же обладал капелькой сообразительности, и как только ему был объявлен План Флэшмена, толстяк тут же закричал, что это настоящий шедевр. По мнению Теджа, стоит только следовать моим рекомендациям и Гауг в два счета растреплет хальсу, как француз свой ранец. Я подумал было, что больше всего в моем плане ему понравилось то, что сам он будет далеко от линии огня, но он показал, что отлично ориентируется в деталях и может сделать несколько собственных важных уточнений. Одно, помнится, состояло в том, что он предложил расположить свои посты к северу и к западу от Фирозпура, так что Литтлер, если захочет, сможет ускользнуть и присоединиться к Гаугу даже без стычки. Это, как вы еще увидите, должно было стать весьма важным дополнением, так что я считал, что за одно это Тедж достоин медали за сражение при Фирозшахе, если воздать ему должное.

Можете себе вообразить какую славную троицу мы представляли, переговариваясь вполголоса в спальных покоях Лала. Наш доблестный визирь, если только не выглядывал за занавеску, чтобы удостовериться, что нас не подслушивают, то и дело взбадривал себя щепоткой-другой нюхательной пешаварской смеси, в которой, как я предполагал, содержались более стимулирующие средства, нежели просто тертый табак. Похоже было, уверенность Тедж Сингха его несколько приободрила; толстяк же расхаживал по комнате, словно Наполеон при Маренго, колыхая тяжелым животом и бренча саблей, и свистящим шепотом рассказывал мне, как будет в беспорядке удирать хальса после первого же сильного удара. Я же лежал, нянча свою лодыжку, пытаясь забыть о собственной плачевной ситуации и моля Бога, чтобы Лалу Сингху удалось удержать свой штаб в повиновении, прежде чем иссякнет действие его чудодейственного нюхательного табака. Интересно, были ли еще подобные примеры в истории войн: два генерала, желающие поражения собственной армии, перешептываются sotto voce^[660] с вражеским агентом, в то время как их командиры в нетерпении дожидаются приказа, который (если повезет) отправит их прямо к разгрому? Вы скажете, что нет, но, зная человеческую натуру и военное мышление, я бы не был столь уж в этом уверен.

Я оставался в укрытии, когда после полудня Лал и Тедж вышли объявить о своих намерениях командирам дивизий. Лал выглядел геройски в своем серебряном панцире, с отчаянным блеском в глазах — насколько я понимал, вызванным отчасти страхом, а отчасти — гашишем. Они провели свое совещание прямо верхом, в виду Фирозпура. Позже Тедж рассказывал мне, что визирь был в отличной форме, излагая мой план, словно сержант на плацу и пресекая даже легчайшие намеки на возражения, которых, кстати, было гораздо меньше, нежели я предполагал. Видите ли, дело было в том, что стратегия казалась вполне правильной, но что воодушевило генералов больше всего — так это отказ Лала сражаться с кем-либо, кроме самого Гауга. Это свидетельствовало о гордости и уверенности, так что вызвало шквал приветствий, которые эхом разносились вокруг и всем не терпелось отправиться в поход. Горрачарра еще до сумерек двинулась на восток, а Тедж, в своем духе, устроил грандиозную неразбериху, рассылая приказы чтобы его пехота и пушки снимались с лагеря и шли к Фирозпуру. Адъютанты скакали во все стороны, пели рожки, а сам главнокомандующий в конце концов вернулся в шатер Лала, разослав кучу приказов, с которыми, если повезет, исполнителям пришлось бы разбираться несколько дней.

Финальная же сцена комедии была сыграна той же ночью, перед тем, как я выехал из лагеря. Лал настаивал, чтобы я отправился прямо к Гаугу, и рассказал тому, как два хороших парня, Лал и Тедж, выставляют хальсу на разгром, но я решил этого не делать. Гауг должен был находиться где-то на востоке, а я не имел желания рыскать за ним по округе, которая к тому времени уже вся кишела горрачаррой.

Гораздо лучше будет, предложил я, проехать пару миль до Фирозпура, где Литтлер будет счастлив узнать, что Гауг получит радостные вести в нужное время (а Флэши получит давно заслуженный отдых). Тедж согласился, предложив мне ехать под белым флагом, под видом парламентера, который везет Литтлеру окончательные требования визиря о сдаче. Лал начал было возражать, но Тедж возбужденно настаивал, указывая ему на риск, которому я подвергнусь, если попытаюсь проскользнуть сквозь посты Литтлера незамеченным.

— А если его подстрелит часовой? — пропищал он, размахивая своими жирными ручками. — Тогда Джанги-лат так и не узнает о наших добрых к нему намерениях и о планах, которые мы придумали, чтобы уничтожить этих свиней из хальсы! А наш дорогой друг, — (то есть я), — зря отдаст свою жизнь! Об этом нечего и думать!

Я поймал себя на том, что поведение Тедж Сингха с каждой минутой нравится мне все больше и больше.

— Но разве полковники не заподозрят предательства, если увидят, что к Литтлер-сагибу послали курьера? — воскликнул Лал.

Гашиш из него понемногу выветрился, так что сейчас он обессиленный валялся на своей шелковой постели, мучая себя глупыми вопросами.

— Да они даже про это не узнают! — крикнул Тедж. — Подумай только — стоит нашему дорогому багатуру лишь переговорить с Литтлер-сагибом, и доверие Сиркара к нам обеспечено! Что бы ни случилось, наша дружба будет очевидна!

Для него было очень важно — оставаться в хороших отношениях с Симлой, чтобы не случилось с хальсой. Он даже предложил, чтобы я захватил с собой письменное сообщение, подтверждающее бесконечную преданность Лала Сиркару, это должно было показаться более убедительным, чем просто слова. Но это так напугало Лала, что он чуть было не зарылся в простыни.

— Письмо? Ты сошел с ума? А что, если оно попадет в чужие руки? Я что, должен сам подписать себе смертный приговор? — Он в гневе вскочил. — Тогда сам его и пиши! Объяви о своем предательстве и скрепи это своей подписью! Давай, ты же главнокомандующий — ты, толстый мешок с навозом...

— А ты — визирь, — парировал Тедж. — Это — сфера большой политики, а я — всего лишь солдат! — Он самодовольно пожал плечами. — Тебе ничего не придется говорить о военных материях — только выражение дружбы и преданности.

Лал сказал, что он скорее будет проклят, и они снова заспорили, причем Лал все причитал, зарываясь в подушки. Наконец, он все же сдался и нацарапал политическому агенту Николсону следующее знаменательное послание: «Мои пути с халъсой разошлись. Вы знаете мое дружеское отношение к британцам. Скажите, что мне делать»^[661]. Но затем Лал уперся, отказавшись подписать это, так что после новых ожесточенных споров Тедж повернулся ко мне:

— Пусть все так и остается. Скажете Николсон-сагибу, что это от визиря!

— От нас обоих, ты, жирный ублюдок! — завопил Лал. — Разъясни все это, Флэшмен-багатур! От нас обоих! И скажи им, ради всего святого, что и мы, и биби-сагиба^[662] — их преданные друзья и что мы просим их перерезать всех этих бадмашей и бурчей^[663] из хальсы, освободив всех нас от этого зла! Скажи им это!

Так и случилось, что через некоторое время всадник-горрачарра с перевязанной ногой и белым флажком на пике, выехал от позиций и направился к Фирозпуру, оставляя за собой двух сикхских генералов — одного пухлого и перепуганного, а второго — бьющегося в истерике, уткнув лицо в подушку — но все же уверенных, что они хорошо сделали свое дело. Что же касается меня, я проехал с полмили и уселся под каким-то шипастым деревом, чтобы подождать рассвета. Во-первых, теперь, когда я был уже почти дома, мне хотелось собраться с мыслями, насчет того, как бы не вызвать подозрений своим столь неожиданным прибытием, да еще и с необычными новостями. Во-вторых же, несмотря на белый флаг, я не хотел рисковать нарваться на пулю, которой какой-нибудь слишком нервный сипай вполне мог угостить меня в темноте. Я устал как собака, от недосыпания, страха и телесных страданий, но я был счастлив, уж можете мне поверить — и стал еще счастливее три часа спустя, когда наткнулся на часового Шестьдесят второго полка, чей уайтчепельский акцент прозвучал для моих ушей настоящей музыкой, а чуть позже меня до боли сжал в объятиях сам Питер Николсон, который провожал меня через Сатледж всего три месяца назад.

Сперва он не узнал меня, а затем вскочил на ноги, поддержав меня, когда я картинно покачнулся, браво скрежеща зубами якобы от боли в моей несчастной лодыжке (которая, кстати, к тому времени чувствовала себя уже гораздо лучше).

— Флэшмен! Да что, черт возьми, вы здесь делаете? Боже милосердный, парень — да ты ранен?

— Это не важно! — задыхаясь проговорил я, опускаясь на его койку. — Небольшая памятка из тюрьмы хальсы, а? Послушайте, Питер, нельзя терять ни минуты!

Я показал емузаписку Лала и изложил ему суть дела несколькими короткими фразами, настаивая на том, чтобы адьютант тут же был послан к Гаугу, предупредить его о том, что филистимляне уже на марше и готовы к уничтожению. Я чуть было не добавил, «милостью Г. Флэшмена», впрочем, они и сами могли прийти к этому выводу.

Этот старый боевой конь Николсон был отличным политическим агентом: он понял все и сразу, крикнул своему ординарцу, чтобы тот вызвал полковника Ван Кортланда, восхищенно стиснул мне руку и сказал, что ему сложно поверить, но, похоже, это самая отличная работа о которой он только слышал — я переодетым прошел через расположение хальсы, встречался с Лалом и Теджем, заставил их раздробить силы и прибыл сюда со всеми их планами? Боже всемилостивый, да он о подобном никогда и не слыхивал и так далее, и тому подобное.

Снова все как в Джелалабаде, удовлетворенно размышлял я, пока он вышел приказать, чтобы еще одного адьютанта тут же отправили к Литтлеру, который был на рекогносцировке. Я приподнял занавеску над умывальником и глянул в зеркало. О, Боже, видок как у последнего выжившего после взятия форта... отлично! Я снова растянулся на койке, в ожидании того, как меня будут оживлять при помощи бренди, когда Николсон с Ван Кортландом появятся здесь, переполненные всякими вопросами. После стаканчика-другого я разговорился и в деталях живописал, что и как я сказал делать Теджу и Лалу; Ван Кортланд, который, как я слышал, был прежде наемником у Ранджита Сингха и вообще стрелянным воробьем, лишь мрачно кивал головой, в то время как Николсон даже хлопнул себя по лбу.

— Есть ли еще на свете такая же пара негодяев! Продают своих же товарищей, ублюдки! Невероятно, клянусь небом!

— Напротив, — проговорил Ван Кортленд. — Это в точности соответствует нашей информации о том, что дурбар хочет разгрома хальсы — и с тем, что мне известно о самом Лале Сингхе. — Он, нахмурившись, посмотрел на меня. — Когда вы узнали, что они готовы к предательству? Они намекали вам в Лахоре?

Это как раз был момент для моей усталой мальчишеской улыбки и легкого стона, от того что я чуть шевельнул ногой. Конечно же, я мог им рассказать всю ужасную историю, от которой у них бы волосы встали дыбом — но, видите ли, это было бы неправильно. Бесстрастно и лаконично — вот как это нужно делать, а остальное предоставим их собственному воображению. Я, словно от безмерной усталости, покачал головой.

— Нет, сэр... я сам нашел к ним подход... всего лишь несколько часов назад, в их собственном лагере, неподалеку отсюда. Две ночи назад в Лахоре я узнал, что они готовы перекинуться на нашу сторону...

— Кто вам об этом сказал? — требовательно спросил Ван Кортланд.

— Наверное, лучше будет, если я не скажу вам об этом, сэр... пока. — Будь я проклят, если я отдам все почести Гарднеру, после того, как мне самому пришлось делать всю самую кровавую работу. — Я подумал, что мне лучше пробраться к Лалу и удостовериться в том, что он собирается предпринять. Но выбираясь из Лахора я попал в небольшую заварушку... дело в том, что... как бы там не зажали в угол старого Гулаба Сингха...

— Гулаб Сингх! — недоверчиво воскликнул он.

— Ну, да — видите ли, нам пришлось пробиваться, а ему уже недоставало прыти — не то, что раньше... а я был в арьергарде и... ну и эти бульдоги из хальсы схватили меня...

— Вы говорили что-то о тюрьме! — воскликнул Николсон.

— Неужели? Ах, да... — я пошевелился, а потом вдруг закусил губу, словно от боли в ноге. — О, нет, нет, не трогай, ее, Питер... я не удивлюсь, если она окажется сломанной... а только поддержи меня немного... ах! — Я снова сжал зубы, словно приходя в себя и быстро проговорил Ван Кортланду. — Но видите ли, сэр... все, что случилось со мной в Лахоре не имеет значения — или то, как я попал к Лалу! Главное то, что они с Теджем делают сейчас, разве вы не видите? Сэр Хью Гауг должен быть предупрежден...

— Конечно, не волнуйтесь! — заверил меня Ван Кортланд со своей серьезной и благородной миной. — Флэшмен... — он заколебался, покачал головой и слегка потрепал меня по плечу. — Прилягте, молодой человек. Николсон, нам нужно встретиться с Литтлером, как только он вернется. Приготовьте двух адъютантов — это сообщение обязательно должно быть доставлено! Посмотрим на карту... если Гауг подходит к Маулаху, а сикхи достигли Фирозшаха, они должны встретиться в районе Мудки... уже через несколько часов! Ну что ж, здесь как раз начинаются леса! Между тем, молодой Флэшмен, мы осмотрим вашу ногу, чтобы... Боже милостивый, да он уже спит!

Ван Кортланд на мгновение замолчал.

— Ну что ж, так часто случается, когда человеку приходится слишком много перенести, — озабоченно проговорил Николсон. — Одному Богу известно, через что ему пришлось пройти. Знаете... как вы думаете, эти свиньи пытали его? То есть, он не говорит об этом, но...

— Судя по тому, что я о нем слышал, он не из тех, кто будет об этом распространяться, — заметил Ван Кортланд. — Сэйл рассказывал мне, что после событий в форте Пайпера, он из Флэшмена и слова не мог вытянуть... в смысле — о нем самом. Только про... своих солдат. О, небеса, вот это парень!

— Броудфут говорил, что это самый храбрый человек, которого ему довелось встретить, — с почтением сказал Николсон.

— Таков он и есть. Пойдем, поищем Литтлера.

Видите, что я имел в виду? Через час это разнесется по всему лагерю, а потом и по всей армии. Старина Флэши снова это сделал — и если признаться самому себе, разве не заслужил я их восторгов, пусть даже всю дорогу и пускал ветры от страха? Я чувствовал себя таким добродетельным, что снова вступил в игру и все пытался подняться, так что когда они вернулись вместе с Литтлером, им пришлось меня удерживать. Литтлер был словно высечен из куска старого тикового дерева, а держался как будто только что проглотил кочергу. Он выглядел олицетворением спокойствия и порядка в своем безупречном мундире; заложив руки за спину, он выпятил подбородок и оглядел меня быстрыми глазами. Я ожидал нового потока комплиментов, но тут он заговорил, холодными и ровным голосом.

— Давайте разберемся. Вы говорите, что двадцать тысяч сикхской кавалерии движутся, чтобы атаковать главнокомандующего... и что это сделано по вашему совету? Понятно. — Он осторожно засопел своим тонким носом и взглянул на меня добрыми глазами кобры. — Вы, младший политический агент взяли на себя смелость руководить войной. Вам не пришло в голову, несмотря на то, что вы знали о намерениях этих двух предателей добиться поражения, сообщить об этом ближайшему генералу — мне, например? Вы полагаете, что военными действиями может управлял кто-либо, обладающий меньшим опытом? — Он замолчал, захлопнув рот, словно крысоловку. — Ну же, сэр?

Не помню о чем я думал — помню лишь, что сказал, когда немного пришел в себя от шока, вызванного сарказмом этого сукина сына. Это было так неожиданно, что я лишь выпалил:

— На это не было времени, сэр! Лал Сингх был в отчаянии — если бы я не подсказал ему что-нибудь, он мог Бог знает что натворить! — Николсон стоял молча, а Ван Кортланд нахмурился. — Я... Я действовал как мне казалось лучше, сэр! — к тому времени я уже готов был разрыдаться.

— Ах так. — Это прозвучало, словно удар саблей наперекрест. — И, исходя из вашего скудного опыта политического агента, вы были уверены, что... отчаяние... этого визиря было искренним — и что он в самом деле будет действовать в соответствии с вашими, гм... изобретательными инструкциями? Конечно же, он не мог обвести вас вокруг пальца... и дать своей армии совсем другие приказы?

— С вашего разрешения, сэр, — вставил Ван Кортланд,— я абсолютно уверен, что...

— Благодарю вас, полковник Ван Кортланд, я знаю о вашем отношении к этому юному офицеру. Однако ваша уверенность не имеет отношения к делу. Меня интересует мнение мистера Флэшмена.

— Иисусе! Да, я уверен...

— Не божитесь в моем присутствии, сэр. — Его стальной голос не стал громче ни на йоту. Так же спокойно он продолжал: — Ну что же. Нам остается надеяться, что вы правы, не так ли? Мы должны убедить себя в том, что судьба всей армии зависит от стратегической проницательности какого-то самоуверенного субалтерна^[664]. Несомненно, выдающегося в своем роде. — Он бросил на меня еще один пронизывающий взгляд. — К сожалению, эти отличия были получены при управлении не более чем отрядом кавалерии.

От всего этого я потерял и голову и дух. Не могу объяснить, почему на меня всегда оказывал влияние чужой авторитет — может дело было в насмешливом голосе или в высокомерном взгляде, в контрасте между отношением ко мне Ван Кортланда и Николсона, в том, что за долгие недели во мне накипели боль и усталость, а может из-за вопиющей несправедливости, потому что я сделал все как мог лучше (правда, и выбора у меня не было) и вот что получил вместо благодарности! Все это было уже слишком, так что я приподнялся на постели, почти рыдая от гнева и негодования.

— Проклятие! — проревел я. — Очень хорошо — сэр! Что же мне в таком случае делать? Ведь еще не поздно и вы это знаете! Скажите, что бы вы сами сделали на моем месте, и я отправлюсь обратно к Лалу Сингху сию же минуту! Я уверен, что он все еще валяется в постели, не далее чем в двух чертовых милях отсюда! Он с удовольствием изменит свои приказы, если узнает, что они исходят от вас — сэр!

Даже в своем ребяческом гневе, я твердо знал, что он не поймает меня на слове, иначе можете быть уверены, что я не стал бы нарываться. Николсон схватил меня за руку, умоляя успокоиться, а Ван Кортланд забормотал, пытаясь оправдать мое поведение.

Литтлер и бровью не повел. Он дождался, пока Николсон успокоит меня и лишь произнес:

— Сомневаюсь, чтобы это было благоразумно, — спокойно сказал он. — Нет. Мы можем лишь ждать дальнейшего развития событий. Найдут ли наши гонцы сэра Хью или нет, ему в любом случае предстоит битва, которую вы, Флэшмен, сделали неизбежной. — Он наклонился, чтобы посмотреть на меня; его лицо было твердым словно кремень. — Если все пройдет хорошо, сэр Хью и его армия покроют себя славой. Если же, напротив, он будет разбит, тогда вы, сэр, — он кивнул на меня, — один будете во всем виноваты. Ваша карьера наверняка будет сломана, вероятно, вы попадете в тюрьму, а возможно, даже будете расстреляны. — Он помолчал. — Поймите меня правильно, мистер Флэшмен. Я задал вам именно те вопросы, что и обвинитель на вашем трибунале — на заседании которого, позвольте вас заверить, я первым выступлю свидетелем в вашу защиту, чтобы подтвердить, что, по моему мнению вы выполнили свой долг с образцовым мужеством и сообразительностью — в лучших традициях нашей армии. 

XIII

Он был необычным парнем, этот Литтлер и не только потому, что происходил из Чешира, что, исходя из моего опыта, не слишком часто встретишь среди военных. Я не могу припомнить другого человека, который бы смог вымотать из меня все кишки, а потом так выразить свою признательность. Вы же понимаете, что он был прав. Я сделал правильную вещь и сделал ее хорошо — и что бы ни случилось, это было здорово. Если же Гауга разобьют, то понадобится козел отпущения, и кто же подойдет на эту роль лучше чем один из политических агентишек, которых вся армия на дух не переносит? Напротив, если будет разбита хальса, то последнее, что захочет узнать об этом Джон Буль, будет история о том, что это стало возможно благодаря грязной сделке с двумя предателями из числа сикхских генералов — где же тогда слава британской армии? Так что все будут молчать... как, впрочем, все и происходит и по сей день.

Вы можете удивиться, где это я нашел признательность в тираде Литтлера. Ну, так знайте — одна мысль о том, что случись трибуналу, этот маленький въедливый айсберг будет на моей стороне, была решительно очень приятной; я поставил себя на место прокурора и возблагодарил Бога, что мне не придется иметь свидетеля защиты вроде него. Броудфут также будет на моей стороне и Ван Кортланд — да и моя афганская репутация будет говорить в мою пользу. Слухи уже поползли — я сам узнал об этом в конце того же дня, когда я полеживал на веранде, баюкая свою больную ногу, грызя ногти после всех утренних переживаний и слушая как трое бригадиров Литтлера разговаривали за перегородкой; очевидно Николсон уже поделился историей про мои подвиги, так что они вовсю обсуждали их.

— Сикхи делают то, что им сказал Флэшмен? По его собственным планам? Да будь я проклят! Нет предела хвастовству этих политических агентов.

— Но только не Флэшмена, во всяком случае. Спросите любую женщину в Симле.

— О? Так он ходок по юбочной части? Странно... ведь у него жена — настоящая красотка. Я видел ее. Белокурая цыпочка, голубые глаза.

— Говорят, она довольно привлекательна, а?

— Тип-топ — во всех отношениях.

— Говорят... но имя леди. По крайней мере, не при всех.

— А мы и не называем ее имени. Просто говорим, что красотка. И, как мне говорили, с деньгами.

— Бездельники вроде Флэшмена всегда получают все и сразу. Заметьте это.

— Конечно, парень достаточно популярен.

— Только не у Кардигана. Старик вышиб его из полка вишневоштанников.

— Ну, это, скорее говорит в пользу этого парня. А за что?

— Не припомню. От таких ребят чего угодно можно ждать.

— Ага. Ну, да поможет ему господь, если Гауга вывернут наизнанку.

— Бог не допустит, вот увидишь. Они не смогут свернуть шею человеку, который спас Джелалабад.

— Когда это Кардиган это сделал?

— Да не он, а Флэшмен — в сорок втором. Ты тогда был в Генассериме.

— Неужели? Ах, да, теперь припоминаю. Он удержал какой-то форт или нечто вроде того. О, конечно, тогда его не тронут.

— Проклятье, я думаю, что нет — публика этого не допустит.

— Конечно, если его жена такая красотка.

Все это несколько меня приободрило, хотя мне было не слишком-то приятно слышать, как они столь свободно обсуждают прелести Элспет. Прошел еще один длинный день, который пришлось провести в ожидании, жарясь на солнце в лагере Фирозпура. Шестьдесят второй полк, в своих красных мундирах обливался потом в траншеях, сипаи-канониры в голубых куртках лежали в тени орудий, а всего лишь в двух милях солнце блестело на оружии мощного корпуса Тедж Сингха. Литглер со своим штабом весь день провели в седле, выезжая к юго-востоку, чтобы осмотреть покрытые дымкой окрестности: Гауг был где-то там, за горизонтом, его войска шагали навстречу горрачарре, которую послал на него Лал Сингх — если, конечно, он сделал это. Ну, допустим, что нет — предположим, он пренебрег моим планом или изменил его? Предположим, опасения Литтлера имели под собой веские основания, а Лал просто облапошил меня? Но нет, этого не может быть, этот парень был почти без ума от страха. Теперь он должен двигаться навстречу Гаугу... но вспомнит ли он, что я говорил ему отделить несколько полков по дороге, для того, чтобы почти уравнять численность войск? Возможно... ох, да возможно абсолютно все! И все, что мне оставалось — это ждать, стараясь не попадаться Литтлеру на глаза, храбро хромая вокруг бунгало офицерского собрания и ловя на себе восхищенные взгляды.

Было уже около четырех и солнце начало опускаться, когда мы услышали грохот на востоке и Хатуэйт, артиллерийский полковник, замер с открытым ртом, стоя на веранде и прислушиваясь:

— Это большие пушки! Сорокавосьмифунтовки! Должно быть, сикхи!

— Далеко? — спросил кто-то.

— Не могу сказать — по крайней мере, миль двадцать, а может и тридцать...

— Тогда это возле Мудки!

— Потише, а? — Хатуэйт прикрыл глаза. — Это гаубицы^[665]! Это Гауг!

Это действительно был он — в белой «боевой шкуре» и прочем, с изможденной армией за плечами, полуголодной, измученной жаждой, с расстроенными рядами и почти без пушек. Эта малочисленная армия наступала на врага в стиле, свойственном одному Гаугу: прямо в лоб и к черту все последствия! В то время мы еще ничего об этом не знали; мы могли только стоять на веранде, среди ночных бабочек, которые уже начинали кружиться вокруг ламп, прислушиваясь к канонаде гремевшей час за часом еще долго после захода солнца, когда стали видны еще и длинные отблески пламени на фоне потемневшего неба. До тех пор, пока до нас не добрался один из разведчиков из полка легкой кавалерии Хэрриота, задыхающийся от пыли и измождения, мы так ничего и не знали об этом удивительном сражении — первом в великой Сикхской войне: Полуночном Мудки.

Когда по торжественным датам мне приходится надевать свои награды, я пришпиливаю все эти побрякушки, от «За Кабул, 1842», до «Хедив Судан, 1896» — но не за эту битву, которую именно я задумал. Я не в претензии за это: слава Богу, меня там не было, да эта победа и не принесла особой славы, но мне приятно думать о том, что именно я не дал ей превратиться в катастрофу. Армии Гауга, которую хальса просто раздавила бы своей численностью, удалось выстоять и даже сражаться на следующий день, потому что я уравнял для них шансы — и потому что в мире нет лучших кавалеристов, чем в Легкой бригаде.

Между тем, Хардинг и Гауг чуть было все не испортили — один из-за своей бабьей осторожности, а другой — из-за своей доннибрукской бесшабашности^[666]. Благодаря Хардингу, мы были плохо подготовлены к войне — полки находились далеко от передовой, не было соответствующих пунктов питания вдоль линии марша (так что Броудфуту с его агентами приходилось разорять всю округу, чтобы накормить войска), даже ни одного полевого госпиталя. В общем, Пэдди пришлось двигаться вперед с главными боевыми силами, форсированным маршем по тридцать миль в день, так что один черт знал, куда делись обозы и вспомогательные части, отставшие от него еще под Амбаллой. Между тем, Хардинг решил снова превратиться из генерал-губернатора в солдата — он карьером двинулся в Лудхиану и привел оттуда гарнизон, так что когда они достигли Мудки, у них уже было двенадцать тысяч человек, достаточно уставших после почти суточного марша — а там их уже ожидала горрачарра Лала — десять тысяч плюс пара тысяч пехоты.

Теперь настал черед Пэдди. Сикхи расположили свою пехоту и пушки в самых джунглях и Гауг, вместо того, чтобы ждать, пока они оттуда выйдут, ринулся резать им глотки только чтобы они от него не ушли — больше он ни о чем и не думал. Началась артиллерийская дуэль, поднявшая тучи пыли — сын Хардинга говорил мне позднее, что это было все равно, что драться в лондонском тумане. Фактически ни один из рассказов о битве не сходился с другим, поскольку никто ни черта не видел большую часть времени. Конечно же, горрачарры было столько, что она угрожала нам охватом, но наша кавалерия ударила ей с обеих сторон по флангам и прорвала их. Третий полк легкой кавалерии пробился до самой сикхской пехоты и пушек, но когда Пэдди повел нашу пехоту прямо в лоб, ей пришлось наступать под градом картечи, так что была даже минута замешательства, поскольку когда наши достигли джунглей, пушки сикхов еще палили вовсю, ну и завертелась кровавая схватка среди деревьев. К этому времени уже совсем стемнело, так что парни порой стреляли по своим же товарищам, а некоторые из наших сипайских полков вообще палили куда ни попадя. По обе стороны царило смятение — а затем сикхи все же отступили, оставив семнадцать орудий. Мы потеряли более 200 убитыми и в три раза больше раненными; как мне говорили, потери сикхов были еще больше, но сколько точно — никто не знал.

Можете считать, что это их отступление было нам не слишком на руку^[667], зато оно решило сразу несколько проблем. Мы захватили позицию и пушки, так что теперь хальсу можно было разбить — правда, они сражались как тигры среди деревьев, и нам не удалось даже взять пленных. К тому же наши сипаи несколько забыли свой страх перед сикхами, а наша кавалерия, британская и индийская, заставила горрачарру показать спины. Если бы Гауг смог продвинуться достаточно быстро и рассеять остатки сил Лала, которые сконцентрировались неподалеку от Фирозшаха, в двенадцати милях впереди, прежде, чем корпус Теджа смог бы оказать им помощь, мы бы уже были на пути к завершению всего дела. Но если бы хальса объединилась... тогда это была бы совсем другая история.

Кое-что из этих подробностей выяснилось только на следующее утро, но к тому времени, у меня были уже другие заботы. Один из адьютантов, которых Литтлер послал с сообщением о моих договоренностях с Лалом и Теджем, прибыл к Гаугу в самый разгар схватки. Это было удивительное зрелище — двадцать тысяч кавалерии, пехоты и пушек сражались друг с другом при свете звезд, а этот старый сумасшедший чуть не лопался от злости, поскольку не мог лично возглавить атаку Третьего полка легкой кавалерии на фланг сикхов: «Вот проклятье, черт побери! Вот я, а вон там они — а я ничего не могу сделать, словно лежу в своей постели! Эй, Микки, оставь мне хоть парочку — ур-ра, ребята!»

Адьютант весьма здраво рассудил, что пока нет смысла с ним разговаривать — и так продолжалось почти до самой полуночи, когда сражение закончилось, и новости были переданы Гаугу и Хардингу, а заодно — и Броудфуту, когда они уже возвращались с поля боя. Адьютант рассказывал, что это было похоже на странный сон: огромная золотая луна сияла над поросшей кустарником долиной и джунглями; сикхские пушки с мертвыми канонирами; истерзанные тела наших легких драгун и индийских улан, обозначавшие следы нашей атаки к самому сердцу позиций хальсы; огромная масса людей, лошадей и верблюдов, мертвых и умирающих на равнине; хор стонущих раненных и крики наших людей, находивших своих друзей среди павших. Горы тел, громоздящихся подобно пирамидам там, где Гарри Смит промчался на своем арабском скакуне; Джим Кроу, водрузивший королевский штандарт в самой гуще колонны хальсы и проревевший нашим парням, чтобы они подошли и взяли его — что они и сделали; Гауг и Хардинг, стояли несколько в стороне и спокойно разговаривали в лунном свете и Пэдди наконец передал свой ответ адьютанту, добавив несколько слов, от которых у меня перехватило дух.

— Мое почтение сэру Джону Литтлеру и передайте ему то, что он от меня уже слышал — он весьма обяжет меня, прислав сюда юного Флэшмена — как только сможет. Я хочу перемолвиться с ним словечком.

***

Как вы понимаете, это словечко не было слишком серьезным; действительно, первое, что он сказал мне, когда я, прихрамывая, появился в его большой палатке-столовой в Мудки, было:

— Что с твоей ногой, мой мальчик? Садись-ка, а Баксу даст тебе стаканчик пива. У тебя наверное глотка пересохла с дороги!

Прежде всего меня должны были представить Хардингу, который у него обедал — плосколицему трезвеннику с твердо сжатыми губами и пустым рукавом на месте левой руки, пристегнутым к его мундиру. Мне он не понравился с первого же взгляда и, похоже, это чувство было взаимным: он холодно кивнул мне, но тут подошел Броудфут, со своей широкой улыбкой и дружеским похлопыванием по плечу. Вот это была встреча, скажу я вам: после тридцатимильной скачки от самого Фирозпура, забирая к югу, чтобы избежать разведчиков горрачарры, в сопровождении всего лишь полудюжины соваров из Т.К.^[668] Это довело меня почти до полусмерти и, к том уже, отнюдь не улучшило состояния моей лодыжки, так что к Мудки я добрался почти в шоковом состоянии. Мы подъехали с юга на закате и ничего не увидели на поле боя, кроме того, как британцы хоронили многочисленных мертвецов. А когда я заглянул в окошко одной из палаток, то увидел накрытое плащом тело старого Боба Сэйла.

Это чуть не убило меня. Он был таким сердечным — этот старый добряк. Я словно вновь видел, как он утирал благородные слезы, бегущие по его красным щекам, сидя v моей постели в Джелалабаде, усмехался со своего места во главе стола в ответ на дикие выходки Флоренции или стучал себя по колену: «Из Лахора отступления не будет, а?» Теперь трубили отбой ему, старине Драчливому Бобу; в него попала картечь во время атаки в джунглях — генерал-квартирмейстер, ведущий пехоту в атаку! Слава Богу, что не я должен был передать эту новость его жене.

Но бедный старый Боб вскоре был забыт в присутствии самого Г.Г.^[669] и главнокомандующего, потому что мне снова пришлось рассказывать мою историю, теперь уже перед столь изысканной аудиторией — здесь были Таквелл, командующий кавалерией и сын Хардинга Чарли, юный Гауг, племянник Пэдди, но главными были трое: Хардинг, хладнокровный и угрюмый, подпирающий пальцем щеку; Гауг, наклонившийся вперед и подергивающий седые усы, его загорелое, приятное пожилое лицо озарено интересом; и Броудфут — сплошные рыжие бакенбарды и толстые стекла очков. Эта троица напоминала мне учителей, слушающих, как их первый ученик проводит синтаксический разбор. История звучала отлично, а рассказывал я гладко, без всякой ложной скромности, которая, как я знал, здесь не пройдет — фальшивое послание, Гулаб Сингх, Мака-Хан, рашпер, бегство, вмешательство Гарднера (я не решился умолчать о нем, поскольку здесь был Джордж), моя встреча с Лалом и Теджем. Когда я закончил, воцарилась тишина, которую нарушил Джордж.

— Могу ли я сразу сказать, ваши превосходительства, что я безоговорочно поддерживаю все действия мистера Флэшмена. Они выполнены в точности так, как я мог бы этого пожелать.

— Согласен, согласен, — проговорил Гауг, и постучал по столу. — Хороший парень.

Хардинг не обратил на это внимание. Полагаю, что так же как и Литтлер, он считал, что я слишком много на себя беру, однако в отличие от генерала, не был готов признать, что я был прав.

— К счастью, как представляется, ничего плохого не случилось, — холодно заметил он. — В любом случае, полагаю, чем меньше об этом будут говорить, тем лучше. Согласитесь, майор Броудфут, что любая публикация о предательстве сикхов может иметь самые печальные последствия. — Не ожидая ответа Броудфута, он обернулся ко мне: — И я не хотел бы, чтобы то, что вы испытали в руках врагов, стало бы известно за границей. Это ужасные вещи. — Он говорил об этом так, словно обсуждал погоду. — Я поздравляю вас со счастливым избавлением, но если подробности станут широко известны, это может иметь слишком возбуждающий эффект, который ни к чему хорошему не приведет.

Хардинг отнюдь не имел в виду последствия для меня — просто даже в разгар войны, он беспокоился о нормализации наших отношений с Пенджабом после того, как она закончится; так что поджаренная задница Флэши не должна была заслонять радужных перспектив. Раньше я просто не любил Хардинга, но теперь я его возненавидел. Конечно же, я сразу согласился, как образцовый маленький подхалим и Гауг, который нетерпеливо ерзал на месте, тут же вставил свое слово:

— Скажи, мой мальчик — и даже если ты ошибешься, я не буду тебя обвинять. Этот Тедж Сингх... ты его вроде бы знаешь. Можем ли мы надеяться, что он сможет совершить самое худшее — для своей же армии?

— Да сэр, — твердо ответил я. — Я думаю так: сам он бы вечно сидел у Фирозпура. Но его офицеры могут заставить его изменить решение.

— Полагаю, сэр Хью, — вмешался Хардинг, — что разумнее будет взвесить известные нам факты, нежели мнение мистера Флэшмена.

Гауг нахмурился, услышав такой тон, но все же кивнул:

— Конечно, сорр Хинри. Но как бы там ни было, мы должны двигаться к Фирозшаху — и как можно быстрее.

После этого меня отпустили, но прежде Гауг настоял, чтобы выпить за мое здоровье — Хардинг при этом едва оторвал свой стакан от стола. Да и черт с ним — я был слишком измотан, чтобы обращать на это внимание и действительно готов продрыхнуть хоть целый год, но разве мне дали шанс? Я едва успел стянуть сапоги и чуть смыть свою усталость холодной водой, когда в мою палатку ввалился Броудфут, с бутылкой в руках, переполненный радостью и поздравлениями, большая часть которых предназначалась ему самому — за то, что он был так умен, что послал в Лахор именно меня. Я ответил, что Хардинг, похоже, так не думает, а он фыркнул и заявил, что Хардинг — осел и напыщенный сноб, который ни черта не смыслит в работе политических агентов — но я не должен обращать на это внимание, а лучше рассказать ему о Лахоре, все что я знаю — и тут он плюхнулся на мой чарпой^[670], блестя очками и весь обратился в слух.

Ну, вы все это знаете, а до полуночи узнал и он — все, за исключением наиболее веселых мест моих приключений с Джиндан и Манглой, о которых из деликатности я решил не упоминать. Я подробно рассказал о моей дружбе с Далипом, в уважительном тоне говорил о Гарднере и замолвил словечко о Джассе — и вы знаете, Броудфут, оказывается, все это время был в курсе подлинной личности этого удивительного негодяя, но принципиально не сообщил мне об этом. Когда я закончил, он с удовольствием потер руки.

— Все это весьма ценно. Особенно, конечно же то, что тебе удалось завоевать доверие юного махараджи... и его матери... — Он бросил на меня острый взгляд, но я встретил его с по-детски невинным видом, от которого он порозовел и начал протирать свои очки. — Да и Гулаб Сингха также. Все трое будут решающими фигурами, когда все это закончится. Да...

На мгновение он впал в очередной свой кельтский транс, но сразу же очнулся.

— Флэши — я собираюсь попросить тебя сделать одно сложное дело. Тебе оно не понравится, но его нужно сделать. Понимаешь?

О, Иисусе, — подумал я — ну что же еще? Он захочет, чтобы я отправился в Бирму, или выкрасил волосы в зеленый цвет, а может быть, предложит мне похитить короля Афганистана — черт его побери! Я свое дело сделал и будь он проклят! Конечно, я с готовностью спросил Джорджи, что это за дело, а он бросил взгляд на мою лодыжку, все еще покрасневшую и опухшую, которую я замотал в мокрое полотенце.

— Вижу, она все еще болит. Но ведь это не помешало тебе сегодня проскакать тридцать миль — а если завтра случится кавалерийская атака на хальсу, ты ведь все равно примешь в ней участие, даже если это тебя добьет, не так ли?

— Чертовски надеюсь на это! — воскликнул я, хотя сердце у меня ушло в пятки, а Броудфут покачал головой в глубоком восхищении.

— Я знал это! Только что из огня — и снова рвешься в пламя. Именно таким ты был и во время отступления из Кабула. — Он похлопал меня по плечу. — Ну что же, прости меня, мой мальчик — но этого не будет. Я хочу, чтобы к завтрашнему дню ты и шагу не мог ступить, не то что взобраться на лошадь — понимаешь?

Я не понимал, но нюхом чуял, что-то чертовски странное.

— Дело вот в чем, — с напором начал он. — Прошлой ночью мы сражались в самой упорной битве, какую мне до сих пор приходилось видеть. Эти сикхи — самые стойкие и смелые парни на свете — каждый из них стоит двух гази — я сам убил четырех, — скромно добавил он, — и говорю тебе, Флэши, их тяжело убить! — Он помолчал, нахмурившись. — Ты когда-нибудь замечал... как мягка человеческая голова^[671]? Ну так вот, то, что мы делали прошлой ночью, мы будем делать опять. Гауг должен разбить половину сил Лала в Фирозшахе — и насколько я не ошибаюсь, это будет самый кровавый день, который когда либо только видела Индия. — Он покачал пальцем. — Это может решить судьбу этой войны...

— Да-да! — воскликнул я, весь само рвение, хотя меня уже просто тошнило от страха. — Но для чего тогда все эти разговоры насчет того, что я не смогу принять участие в...

— Любой ценой, — торжественно заявил Джорджи, — ты должен удержаться в стороне от битвы. Во-первых, ты пользуешься доверием людей, которые под нашим руководством будут управлять Пенджабом уже в следующем году — это слишком ценно, чтобы рисковать и я не хочу позволять этого. Так вот, если Гауг завтра захочет использовать тебя в качестве адьютанта — чего, как я знаю, он хочет — так вот, он тебя не получит. Но я не хочу говорить ему истинную причину, поскольку в нем не больше политического чутья, чем в министерской кошке — он просто ничего не поймет. Так что мы должны обмануть его, да и всю армию, а твоя больная нога поможет нам в этом. — Броудфут положил руку мне на плечо, мигая по-совиному. — Это не слишком-то приятное дело, но это нужно в интересах службы. Знаю, что тяжело требовать от тебя, чтобы ты держался в стороне, когда все мы бросимся в схватку, но... так что ты скажешь, старина?

Можете представить себе мои чувства. Вот вам все прелести героической репутации — правда, до нее еще нужно дожить. Я скорчил мину оскорбленного и недоуменного негодования и подпустил надрыва в голос:

— Джордж! — воскликнул я, словно он только что ударил королеву. — Но ведь ты... ты просишь меня... дезертировать! О, да, да, именно так! Так вот, этого не будет! Смотри — я сделал свою работу в Лахоре — и хватит, я не хочу упускать шанса снова стать солдатом! И кроме того, — почти завопил я в благородном гневе, — я кое-что должен этим ублюдкам! А ты ожидаешь, что я буду прятаться за чужие спины?

Броудфут был охвачен мужественным сочувствием.

— Я же говорил, что это — трудное дело.

— Трудное? Проклятье, это... это более, чем невозможно! Нет, Джордж, я на это не пойду! Как, прикинуться больным, чтобы обмануть старого доброго Пэдди? Все эти трусливые штучки! — Я замолчал, изо всех сил стараясь покраснеть и трепеща при мысли, как бы не переиграть. Тут я сменил галс. — Да и почему я настолько уж ценен? Когда война закончится, всей политикой в Лахоре будет заправлять один человек...

— Я же говорил, что это — лишь одна из причин, — перебил меня Броудфут. — А другая состоит в том, что я хочу отправить тебя обратно в Лахор уже сейчас! Или настолько быстро, как это только будет возможно. Пока все так шаткой у меня должен быть кто-нибудь поблизости от центра власти — и этот «кто-то» — именно ты. Эту роль я с самого начала предназначил тебе, понимаешь? Но твое возвращение должно быть секретом, о котором будем знать только ты, я и Хардинг... поэтому если ты изобразишь болезнь, никто не удивится, что ты временно побудешь подальше от всех наших опасностей. — Он смущенно улыбнулся. — О, я понимаю, что требую чертовски много! Но я вынужден делать это. Тебе придется отправиться обратно — так что отпускай бороду. Когда ты снова отправишься на север, то должен выглядеть, как настоящий Баду-бадмаш — ну, ты же знаешь, что в качестве мистера Флэшмена тебя вряд ли пустят в цитадель Лахора, а?

Наверное, мне повезло, что я просто онемел. Я только пялился на этого рыжебородого негодяя — и он также смолк, приняв мое молчание за знак согласия, хотя оно вряд ли означало даже понимание. Все это дело было слишком ужасным, чтобы даже попытаться выразить его словами, и пока я сидел, разинув рот, он вдруг рассмеялся и хлопнул меня по спине.

— Это показывает всю картину несколько в другом свете, не так ли? Видишь, ты дезертируешь прямо в логово льва — так что тебе не придется завидовать нам, которые просто отправятся в сражение под Фирозшах! — Он поднялся. — Я только что говорил с Хардингом и через день-другой дам тебе подробные инструкции, что ты должен будешь делать, когда вновь окажешься в Лахоре. А до этого — позаботься о своей лодыжке, ладно? Спокойно ночи, Баду! — Он неловко подмигнул мне, откинул полог и замолк. — Слушай, Гарри Смит рассказал мне сегодня смешную штуку! Почему солдат хальсы похож на нищего? Сможешь ответить, а? Или сдаешься?

— Я сдаюсь, Джордж.

И Господь свидетель, я так и думал.

— Потому что это сикх с оружием! — воскликнул Джорджи. — Ты понял? A-seekin` alms^[672]! — Он расхохотался. — Не плохо, правда, а? Спокойно ночи, старина!

И он со смехом вышел. «Сикх с оружием!» Это были последние слова, которые я от него услышал. 

XIV

Вам придется потрудиться, чтобы найти Фирозшах (или Фиру-Шах, как мы, старые пенджабцы его называем) на современных атласах. Это — маленькая деревушка на полдороге между Фирозпуром и Мудки, но в своем роде это место более знаменито, чем даже Дели, Калькутта или Бомбей, поскольку именно здесь решилась судьба Индии — причем решали ее предательство, безумие и идиотское мужество, превосходящее всякое воображение. А главным образом, конечно же, слепой случай.

Именно здесь Лал Сингх, по моему совету, оставил половину своих сил, когда двигался навстречу Гаугу и именно сюда его потрепанный авангард отступил после Мудки.

Тут теперь они и стояли — двадцать тысяч войска с сотней отличных пушек, огородившись траншеями, и зарывшись в землю как жуки. А Гаугу приходилось с ходу атаковать их, потому что никто не мог гарантировать, что полковники не заставят Теджа, бездельничающего под Фирозпуром, всего в какой-то дюжине миль, совершить вполне разумный ход и соединиться с Лалом. Тогда бы перед Пэдди предстала пятидесятитысячная армия хальсы, превосходящая наши силы более чем в три раза.

Так обстояли дела и уже на следующий день после сражения при Мудки, когда похоронили последнего павшего, туземная пехота была брошена в ночной марш, а Двадцать девятый пехотный двинулся по дороге к Амбалле, причем их красные мундиры вскоре стали такими же желтыми как и лица, от покрывшей их пыли, а оркестры все наигрывали «Королевский Виндзор», упряжки слонов трубили, волоча тяжелые пушки, брели вереницы верблюдов, а парни кричали и размахивали руками, катились зарядные ящики, а посреди всего этого рядом со столом, прямо на открытом воздухе, стоял Гауг в рубашке с закатанными рукавами в окружении своего штаба. А еще зоркий глаз смог бы разглядеть мощную фигуру, раскинувшуюся на чарпое с ногой, по самое колено толсто замотанной бинтом; причем этот человек вовсю проклинал свое невезение, из-за которого пришлось лишиться такой забавы.

— Да говорю тебе, Каст, — восклицал Эббот, — слышал? Флэши подхватил подагру! Теперь он получает бифштекс с чаем, нюхает нашатырь, да еще на ногу ему дважды в день кладут холодные компрессы!

— Осмелюсь предположить, он отходит после пьянства с махарани в Лахоре, — заметил Каст, — в то время как остальные несчастные политические агенты пытаются заработать себе на пропитание.

— Да разве эти агенты вообще работают? — удивился Гор. — Оставайся, где лежишь, Флэши и, смотри, остерегайся солнца! Если дело пойдет на лад, мы подержим тебя, чтобы ты мог погрозить сикхам своим костылем!

— Подождите, пока я стану на ноги — тогда помашу не только костылем, — воскликнул я. — Вы с приятелями считаете себя самыми умными — погодите, я еще обгоню вас в атаке, вот увидите!

В ответ на это они начали меня подкалывать и пообещали оставить парочку раненных сикхов для того, чтобы я мог перерезать им глотки. Как видите, это были веселые ребята. Броудфут лично объявил, что я — hors de combat^[673] и мне многие сочувствовали, но Гауг настоял, чтобы меня все равно везли дальше, к Фирозшаху, чтобы я там занялся списками потерь, каковые ожидались в изобилии. «Не может ездить верхом, но может водить пером, — заметил Пэдди. — И, кроме того, насколько я знаю этого парня, он скорее умрет, но выполнит порученное». Ну что ж, живи этой надеждой, старина Пэдди. — думал я. Я-то предполагал, что меня оставят в тылу, в Мудки, вместе с раненными, но и так я, по крайней мере, буду далеко впереди, в штаб-квартире, в то время как остальным предстоят тяжелые бои.

Броудфут вместе со своими афганцами проездил целый день, ведя разведку сикхских позиций, так что я его так уже и не увидел. Меня бросало то в жар, то в холод, когда я вспоминал о той ужасной перспективе, о которой он рассказал мне прошлой ночью — проскользнуть переодетым обратно в Лахор, несомненно для того, чтобы передавать предательские сообщения Джиндан, и присматривать за ней самой и этим клубком змей — ее приближенными... как же это сделать, да и зачем? Но для одного дня впечатлений и так было более, чем достаточно.

После удушающе-жаркого дня суматошливых приготовлений, мы тронулись в путь в прохладные вечерние часы: армия в маршевых колоннах и ваш покорный слуга в уютных дули^[674], которые тащили слуги. Эта картина вызывала приступы веселья у штабных, которые то и дело останавливались, чтобы поинтересоваться, не нужно ли мне кашку или грелку, чтобы погреть ножку. Я отвечал находчивыми остротами, замечая, что по мере того, как марш продолжался, эти весельчаки становились все более молчаливыми; вскоре после заката мы уже могли слышать барабаны сикхов, а к девяти заметили впереди очертания Фирозшаха. Я попросил носильщиков моих дули опустить меня на землю в небольшой рощице, неподалеку от расположения штаб-квартиры, чтобы спастись от жары — что, как вы еще увидите, привело к интересным результатам. Видите ли, несмотря на то, что о большей части событий того знаменательного дня я рассказываю с чужих слов, один важный эпизод разыгрался прямо у меня перед носом. Вот что произошло.

Разведчики сообщили, что позиция со всех сторон обнесена мощными траншеями, на площади порядка квадратной мили вокруг местечка, причем тяжелые пушки сикхов также хорошо укрыты между насыпей и рвов. С трех сторон вплотную к их позициям подходили джунгли, через которые атаковать было бы трудновато, но с востока прямо перед нами был открытый майдан, так что Гауг — честный малый — теперь видел только один путь: открыть дорогу пушками и броситься вперед, веря в то, что штыки его двенадцати тысяч сотворят чудо против двадцатитысячной хальсы. К тому же, этой ночью Литтлер выскользнул из Фирозпура со своими семью тысячами, оставив Теджа стеречь пустой город; возможно, Пэдди предполагал выбить сикхов из Фирозшаха и загнать остатки прямо на Литтлера, но я в этом не уверен.

Во всяком случае, я раскинулся в холодке на своих носилках, переваривая кусок говядины с галетой и довольно попыхивая своей чирутой, наслаждаясь видом нашей армии, раскинувшей лагерь прямо передо мной и ощущая прилив патриотических чувств, когда вдруг в пятидесяти ярдах послышалась какая-то возня, как раз там, где завтракал главный штаб. Должно быть, Хардинг снова пытается слопать весь мармелад, — подумал было я, но когда взглянул в ту сторону, то увидел этого великого мужа собственной персоной. Он семенил по направлению к моей рощице, а в пяти ярдах за ним, с убийственным блеском в глазах торопился Пэдди Гауг в своей белой куртке. Хардинг остановился как раз на опушке рощицы и произнес:

— Ну, сэр Хью?

— Вот вам и ну, сорр Хинри, — вскричал Пэдди, в котором от ярости прорезался ирландский акцент. — Снова говорю вам — перед вами лучшая победа, которую когда-либо одерживали в Индии, черт побери! И...

— А я говорю вам, сэр Хью, что об этом нечего и думать! Да у них же, по крайне мере, двойное превосходство над нами в людях и еще большее — в пушках, к тому же враг — в укрытии, сэр!

— Неужели я этого не знаю? Но все же повторяю, что Фирозшах будет в вашихруках еще до полудня! Дорогой мой, ведь наши пехотинцы — это вам не португальцы!

Это был намек на прошлый опыт Хардинга, который во время войны на Пиренейском полуострове^[675], взаимодействовал с португальцами. Его тон был ледяным, когда он произнес:

— Я не могу пойти на это. Вы должны подождать, пока подойдет Литтлер.

— Но если я буду ждать так долго, они все потом разбегутся из Фирозшаха как кролики! Это же самый короткий день в году! И скажите мне, наконец, прямо — кто командует этой армией?

— Вы! — буркнул Хардинг.

— И не вы ли предлагали мне свои услуги как простой солдат или в любом другом качестве, а? Вы! И я с благодарностью принял ваше предложение! Но, похоже, вы не хотите исполнять мои приказы...

— На поле боя, сэр, я подчинюсь вам безоговорочно! Но как генерал-губернатор я могу, при необходимости, поставить свою гражданскую власть выше власти главнокомандующего. И я не рискну бросить армию в такое предприятие! О, дорогой мой сэр Хью, — продолжил он другим тоном, пытаясь смягчить ситуацию, но Пэдди был уже не в себе.

— Короче говоря, сорр Хинри, вы ставите под сомнение мой военный опыт!

— Что до этого, сэр Хью, так я был солдатом не меньше вашего...

— Мне это известно! Но я знаю также, что вы не нюхали пороху с самого Ватерлоо, и что даже все лекции штабного колледжа не сделают из офицера боевого генерала! Вот так!

Хардинг в свое время закончил штабной колледж; Пэдди же, как вы догадались, нет.

— Это не так, сэр! — проговорил Хардинг. — Просто наши мнения различны. Как генерал-губернатор, я решительно запрещаю атаку, пока вас не усилит сэр Джон Литтлер. Это — мое последнее слово, сэр!

— А это — мое, сорр! — воскликнул Пэдди. — Правда позже я добавлю еще парочку. Если мы затянем дело, наши парни снова перестреляют друг друга в темноте, как это уже случилось при Мудки — так вот, сорр, я не собираюсь брать на себя ответственность за это!

— Благодарю вас, сэр Хью!

— Благодарю вас, сорр Хинри!

И они разошлись в разные стороны, закончив, как я полагаю, самое необычное совещание в военной истории^[676]. Один Бог знает, кто из них был прав. С одной стороны, Хардингу приходилось думать про всю Индию и эта ставка страшила его. С другой стороны, Пэдди был настоящим воякой — конечно, тупой, как щетка, но он знал своих людей, обстановку и чувствовал запах победы. Грудь в крестах или голова в кустах — если вам интересно мое мнение.

Но Хардинг настоял на своем и армия вновь двинулась, теперь к юго-западу, навстречу Литтлеру, развернувшись флангом к фронту сикхов; таким образом наши позиции оказались распахнутыми, как амбарная дверь, если бы хальсе пришло в голову броситься на нас. Благодаря Лалу у них из этого ничего не вышло — он не решился пойти на прорыв, хотя весь его штаб буквально волосы на головах рвал, сожалея об упущенных возможностях. Литтлер присоединился к нам неподалеку от Шукура и мы вновь повернули к северу, теперь уже с восемнадцатью тысячами и бросились на штурм Фирозшаха.

Сам я не видел битвы, так как меня разместили в хижине в деревне Мизривалла, почти в миле оттуда; там я полеживал в окружении клерков и гонцов, потягивая грог в ожидании «счета от мясника»^[677]. Так что не буду перечислять вам голые факты — если интересно, можете прочитать их в официальных изданиях. Я слышал про них и видел результат — и этого мне было вполне достаточно.

Битва была отчаянной — с обеих сторон. Гаугу пришлось бросить свои силы в лоб на южный и западные укрепления сикхов, которые были наиболее сильными, к тому же солнце уже склонялось к западу. Наши парни были встречены шквалом пуль и картечи, под ними взрывались мины, но британцы все же бросились в штыки и выгнали сикхов из их лагеря и лежащей позади него деревни. Уже в сумерках зарядные погреба взлетели на воздух, повсюду разгорелись пожары и началась резня. Однако во тьме все мешалось, полки заблудились, а Гарри Смит, как всегда, на несколько миль оторвался от остальных, так что Гауг решил перестроить силы — и прозвучал отбой. Нашим ребятам, уже прибравшим было к рукам Фирозшах, пришлось покинуть город и сикхи снова заняли его, в том числе и траншеи, которые мы захватили с такими чудовищными потерями. Таким образом, мы оказались там же, где и начинали, оставшись в чистом поле в ледяную ночь, а снайперы сикхов расстреливали наши биваки. Да, тут еще Ламли, генерал-адьютант, наконец, вылез из своего кресла-качалки и бросился говорить каждому встречному, что мы должны отступать в Фирозпур. К счастью, никто на него не обратил внимания.

Мои воспоминания об этой ночи составляли смешанную картину: Фирозшах, в двух милях, напоминал настоящее адское видение — море огня под кроваво-красными облаками, причем тут и там раздавались взрывы; люди выныривали из тьмы, таща на себе раненных товарищей; длинная черная масса наших биваков на открытом пространстве и непрерывные крики и стоны бесчисленных раненных вокруг; перемазанные в крови руки, перелистывающие такие же окровавленные бумаги рядом со мной, при свете штурмового фонаря — помнится, Литтлер потерял 185 человек только лишь в первые десять минут. Непрерывный грохот нашей артиллерии и треск выстрелов сикхских снайперов; Хардинг, с которого пулей сбило шляпу, в залитом кровью мундира восклицающий: «Чарли, где сейчас Девятый полк — я дол жен проведать всех моих товарищей по войне в Испании. Говорят у них даже дамы были в казармах, а?»^[678]. А рядом — капрал из Шестьдесят второго, в промокших от крови штанах. Он сидел у самого порога моей хижины, а его растрепанная жена поддерживала его голову, осторожно вытирая слезы белым чехлом его фуражки; неожиданное пение горнов и барабанная дробь — это один из полков готовился атаковать батарею сикхов; легкий драгун, с лицом, почерневшим от порохового дыма, и худой маленький бхисти^[679] с ведрами в руках — и драгун кричит, мол, кто еще пойдет с ними к колодцу, поскольку Биллу нужна вода, а все чаглы^[680] уже опустели; маленький германский князек, который играл на бильярде как раз тогда, когда я утюжил под столом миссис Мэдисон, просунул голову под полог и очень вежливо поинтересовался, есть ли в моих списках какой-то доктор Хоффмейстер, о котором я никогда не слышал — в списке этого доктора не было, но он все равно оказался в числе погибших; и хриплый голос, негромко распевавший в темноте:

Чтобы разнюхать обстановку, я неуклюже поковылял к штаб-квартире, опираясь на мой ненужный костыль. Располагалась она в просторном пустом баша^[681], в котором наши ребята спали прямо на земляном полу; в дальнем конце сидели Гауг с Хардингом, с картой, разложенной на коленях, а адьютант присвечивал им. За дверью лакей Баксу и молодой Чарли Хардинг паковали чемоданы; я поинтересовался, что они делают.

— Отправляем в Мудки, — пояснил Чарли. — Карри должен быть готов сжечь свои бумаги.

— Так что, дела совсем плохи?

— В любом случае, все висит на волоске. Кстати, Флэши, вы видели этого капустогрыза — принца Вальдемара? Мне пришлось его вытаскивать из самой заварухи, черт бы его побрал! Проклятые штатские, — недовольно проворчал Чарли, который исполнял обязанности секретаря при своем папаше, — все они думают, что война — это такой развлекательный тур!

Баксу вручил ему короткую придворную шпагу и Чарли хохотнул.

— Говорю вам — я ее не забуду, Баксу!

— Никак нельзя, сагиб! Уэллсли-сагиб был бы чертовски недоволен!

Чарли заткнул ее за пояс.

— Полагаю, ее хозяину сейчас не до нее.

— А чей это клинок? — поинтересовался я.

— Бони. Веллингтон подарил эту шпагу нашему губернатору после Ватерлоо. Не можем же мы позволить, чтобы хальсе досталось личное оружие Наполеона, а?

Мне было не до этого — когда высшие начальники начинают спасать свои ценности, то Боже помоги нам всем. Я спросил у Эббота, который покуривал у дверей, причем одна рука у него висела на кровавой перевязи, что тут происходит.

— На рассвете мы начнем все сначала. Фуража и боеприпасов для пушек осталось не более, чем на полдня. Либо Фирозшах — либо шесть футов под землей. Некоторые ослы заговорили было о передышке или об отходе к Фирозпуру, но Г.Г. вместе с Пэдди задали им взбучку. — Он сбавил тон. — Представь себе, я даже не знаю, удастся ли нам выдержать еще один такой день... как там парад пенсионеров?

Он имел в виду наших раненных.

— Навскидку... может быть и выживет один из десяти.

— Могло бы быть и хуже... но во всем штабе не осталось ни одного не раненного, — заметил он. — О, вы уже слышали — Джорджи Броудфут погиб.

Я вначале ничего не понял. Я слышал слова, но поначалу они ничего для меня не значили, и, поскольку я стоял, молча глядя на него, Эббот продолжил:

— О, мне так жаль — это же был твой приятель, не так ли? Видишь ли, я был рядом... — он коснулся рукой своей кровавой повязки, — ... и думал, что мне уже конец, когда вдруг старина Джорджи подскакал, крича: «Держись Сэнди! Не время спать, ты же знаешь!» Так что я подпрыгнул, ухватившись за седло, а Джордж вдруг покачнулся — пуля попала ему в ногу, но затем все же выпрямился и сказал мне: «Сюда, сюда! Быстрее!» Но тут на нас с южной стороны укреплений снова обрушился дождь картечи, так что через секунду он упал. Я завопил: «Давай, давай, Джордж, держись!» — тут Эббот порылся у себя за пазухой. — И... вот все, что от него теперь осталось, от нашего дорогого старины Джорджа. Хочешь? Возьми их.

Это были очки Броудфута, причем одна линза была разбита. Я взял их, все еще не веря в то, что случилось. Видеть мертвого Сэйла было ужасно, но Броудфут! Огромный рыжий великан, всегда чем-то страшно занятой, всегда тщательно планирующий все свои дела — казалось, ни что просто не способно его убить. Нет, он сам сейчас войдет сюда — лопни мои глаза. Зачем-то я взял очки и взглянул через уцелевшее стекло — и ничего не увидел. Должно быть, без них он был слеп, как летучая мышь... и тут меня осенило, что если он погиб, то никто больше не пошлет меня в Лахор — да и нужды в этом теперь нет! Какую бы комбинацию он не планировал — она все равно умерла вместе с ним, потому что детали ее не были известны даже Хардингу... Я ощутил себя свободным и чувство облегчения переполняло меня, так что я не знал — плакать мне или смеяться.

— Эй, держись! — воскликнул Эббот, хватая меня за руку. — Не волнуйся, Флэши — мы отомстим за Джоджи, вот увидишь! Иначе он нам просто жизни не даст, старый хват! Мы должны взять Фирозшах!

Так они и сделали, причем уже во второй раз. Они снова поднялись в атаку, британцы плечом к плечу с сипаями, вынырнув из предрассветной мглы прерывистыми линиями красных мундиров. Впереди них гремели пушки конных батарей, а позиции хальсы озарялись потоками пламени. Канониры сикхов здорово потрепали наступающие полки и взорвали несколько наших зарядных ящиков, так что красные колонны продвигались вперед как будто среди огненных столбов, из которых то и дело вылетали яркие вспышки наших ракет Конгрива, за которыми тянулись хвосты черного дыма. Это последнее сумасшедшее усилие — думал я, со страхом наблюдая эту картину из тыла. Там никто просто не мог устоять — но они все же шли вперед, прямо сквозь этот шквал огня и металла, истощенные, полуголодные, промерзшие до костей, почти без глотка воды. Впереди верхом ехал Хардинг, его пустой рукав был засунут под ремень, и рассказывал своим адьютантам, что не видал ничего подобного со времен войны в Испании, а Гауг вел правый фланг, полы его белой боевой куртки развевались на ветру и были хорошо видны издалека. Затем они пропали в дыму — поредевшие шеренги, потрепанные знамена и посверкивающие клинки кавалерии — и я возблагодарил Господа, что сам я здесь, а не там, после чего призвал ракетчиков крикнуть троекратное «ура!» в честь наших отважных товарищей. А потом вернулся в тенек, к честно заработанному завтраку, состоявшему из хлеба и бренди.

Будучи новичком в этом деле, я не ожидал скоро увидеть их снова на этом кровавом пути — но уже за пределами нашей видимости они вновь пошли на штурм укреплений и прошли сквозь весь Фирозшах, как стальной кулак, так что уже к полудню на всей позиции не осталось ни одного живого пенджабца, а мы взяли семьдесят пушек. Не спрашивайте меня, как нам это удалось — поговаривали, что кое-кто из хальсы смылся еще предыдущей ночью, а остальные были в растерянности, поскольку сам Лал Сингх со своими приближенными сбежал, так как акали уже жаждали их крови — но все это ничего не объясняло, по крайней мере, мне. Численный перевес все еще был на той стороне, так же как и все преимущества оборонительных укреплений — так как же нам удалось их разбить? Не знаю, меня там не было — но позже я так же не мог понять событий Альмы, Балаклавы, Канпура, но я жалел наших ребят, Господи помоги мне, и в том не было моей вины.

Я не принадлежу к числу шовинистов-джинго, утверждающих, что британский солдат храбрее всех других — или даже, как говаривал Чарли Гордон, что он может быть храбрым чуть дольше своих противников. Но я готов поклясться, что нет ни одного солдата в мире, который бы еще также верил в мужество товарищей, стоящих рядом плечом к плечу — и это чувство порой стоит целой дивизии. Конечно же, если это не я стою рядом с вами.

Все утро продолжали подходить раненные, но гораздо меньше, чем вчера, и теперь они чувствовали себя настоящими победителями. Они дважды разбили превосходящие силы хальсы и третьего сражения при Фирозшахе уже быть не могло — по крайней мере, не с войсками Лала, которые уже в паники бежали к Сатледжу, а наша кавалерия гналась за ними по пятам. «Тик хай, Джонни!» — орал сержант Двадцать девятого полка, опираясь на сипая-наика — они оба были ранены в ноги, и ковыляли, используя вместо костылей ружья. «О, за нашего Джонни стоит выпить рому, а? Они могли нас отбросить аж до Мудки, но ты, черномазый, сегодня тоже честно заработал свои чапатти!» И все вокруг восклицали, ревели и помогали им — большеголовому краснолицему мерзавцу и стройному смуглому бенгальцу, причем у большинства глаза горели все тем же диким блеском. Это была победа — все это было у них в глазах, даже у бледного корнета Третьего полка легкой кавалерии, с рукой, оторванной по самый локоть, который громко стонал, пока его бегом относили в тыл, и у рядового пехотинца, у которого тулваром была страшно рассечена щека, так что он плевал кровью при каждом слове, рассказывая, как Гауг закрепился в сикхских траншеях на случай контратаки, но ее уже не стоило опасаться.

— Мы их разбили, сэр! — кричал он и его лицо было таким же красным, как и мундир, залитый кровью. — Думаю, теперь они вряд ли остановятся до самого Лахора! Слышите, как чествуют старого папашу Гауга — вот это парень, а? — Он уставился на меня, зажимая свою рану грязной тряпкой. — А как вы себя чувствуете, сэр? Вроде бы вам нехорошо, судя по вашему виду, если позволите заметить...

Это было правдой — я даже не приближался к полю битвы, но сейчас вдруг почувствовал себя так, будто вот-вот умру прямо на месте. Это было не от жары или усталости, даже не от вида зубов раненного, выглядывающих сквозь рассеченную щеку (чужие раны оставляют меня равнодушным) или от стонов, доносящихся из госпитального баша, не от тяжелого запаха крови и едкого дыма или от ноющей боли в моей щиколотке — ничего такого. Полагаю, что это было вызвано чувством, что все закончилось и я смогу наконец, избавиться от усталости, накопившейся за несколько самых тяжелых недель в моей жизни. Я едва спал одну ночь из последних восьми, начиная с той, которую я провел, на ипподроме с Манглой; затем начались мои игры с хальсой, переправа через Сатледж, скачка от Теджа и Лала в Фирозпур, бессонная ночь, когда мы прислушивались к отдаленному гулу в Мудки, тяжелые переживания, после того, как Броудфут сообщил мне плохие новости, ледяной поход к Мизривалла и, наконец, первая ночь в Фирозшахе. О да, мне повезло больше, чем многим другим и я был в безопасности, так что мог спрыгнуть со стула и ничком упасть на свой чарпой, забыв обо всем на свете.

Теперь, когда я устал как собака, от переживаний и ужаса, в ночных кошмарах мне являлись лобстеры и сыр, но один из них превзошел все. Мне снилось, что я медленно сползаю с чарпоя в ванну с теплой водой, причем, подняв голову, я увидел на потолке картину: Гауга, Хардинга и Броудфута, изображенных в виде персидских принцев, обедавших с миссис Мэдисон, которая наклонила свою чашу и поливала меня маслом. Это сделало меня таким скользким, что я уже не мог передать все наследство Сучета, монету за монетой, из моего пупка на животик королевы Ранавалуны, которая за это запихнула меня под огненно-красный бильярдный стол. Затем королева начала бить меня кулаками и трясти — я сообразил, что она хочет разбудить Флэши, так как его требует Гауг, но когда я сказал, что не могу этого сделать из-за своей лодыжки, появился вдруг сам доктор Арнольд в огромном пуггари из шотландки, верхом на слоне, и закричал, что подвезет меня, поскольку главнокомандующему срочно требуется греческий перевод «Замка Капризов», так что если я не доставлю его Тедж Сингху, Элспет будет вынуждена совершить обряд сутти. Затем я последовал за ним, плывя над огромной пыльной равниной. Повсюду был жуткий смрад паленого мяса, а сверху как снег падал грязноватый пепел, и вокруг все было покрыто страшными бородатыми лицами и телами мертвецов, перемазанными кровью. Кровь сочилась из ужасных ран и пропитывала землю, которая багровела на глазах; до самых внутренностей пробирал грохот канонады и повсюду валялись обрывки палаток, обломки повозок и развалины хижин, причем некоторые еще были объяты пламенем.

Слышался страшный шум, треск ружей, пели горны. Со всех сторон раздавались крики, в ушах эхом отдавалась путаница приказов: «По-отделенно, вправо — рысью, марш!» и «Батальон, стой! В шеренгу, нале-во!» и «Солдаты Седьмого — влево, вперед!» Но Арнольд по-прежнему не собирался останавливаться, хотя я и кричал ему. К тому же, я не видел, где же войска — из-за того, что моя лошадь скакала слишком быстро и солнце светило мне прямо в глаза.

Я поднял левую руку, чтобы прикрыть их, но солнечные лучи стали только ярче обычного, обжигая меня так, что я закричал от боли. Они прожгли дыру в моей ладони, так что я вцепился в Арнольда другой рукой — и неожиданно он превратился в Бешеного Чарли Веста, обхватившего меня за плечи и вопящего, чтобы я держался, а из рваной дыры у большого пальца моей левой руки вдруг хлынула кровь, так что меня охватила мучительная агония и весь ад обрушился на меня.

Именно в этот момент я понял, что уже не сплю.

Выдающийся медик позже объяснил, что все это было вызвано истощением организма и сильнейшим напряжением: после того, как я впал в своеобразный транс, заснув на моем чарпое, даже когда мои кошмары обернулись реальностью, я все же не пришел в себя до тех самых пор, пока не был ранен в ладонь — которая оказалась самым болезненным местом, (я могу говорить об этом, ибо бывал ранен и в другие части тела). Между тем, Бешеный Чарли разбудил меня, подсадил в седло (больная лодыжка и все такое) и мы быстро поскакали по полю недавней резни на позиции Гауга за местечком Фирозшах — там-то я и наблюдал все вышеописанные ужасные картины. Ученые называют все это впечатляющими медицинскими терминами, но я сомневаюсь, чтобы нашлось нечто подобное, чтобы описать мое состояние, когда я зажал свою раненную руку, чтобы хоть немного унять боль и, наконец, более или менее осмысленно огляделся по сторонам.

Прямо передо мной были две батареи туземной конной артиллерии, палившие так быстро, как только успевали заряжать; маленькие смуглые канониры резво отпрыгивали, что бы избежать отдачи, а грохот залпов своей силой беспокоил мою лошадь. Слева от меня виднелось редкое каре британской пехоты — Девятого полка, так как я разглядел изображение пенни на их киверах — а за ним ряды других, британских и сипайских, передние шеренги которых опустились на колено, а по бокам стояли резервные части. Справа от меня была та же картина, еще больше каре, в центре которых развевались знамена, смещенных назад под небольшим углом — все это выглядело как сцена из сражения при Ватерлоо.

Красные четырехугольники, вокруг которых клубились тучи пыли; вспышки выстрелов, сверкающие поверх голов или с трудом пробивающиеся сквозь дым; люди, падающие на землю — поодиночке или целыми рядами, которые выхватывало из строя пролетевшее ядро. Я увидел, как в углу каре Девятого полка картечь повалила сразу шесть шеренг — так что в воздухе поднялся кровавый туман. Передо мною одна из пушек вдруг опрокинулась, ее ствол лопнул как спелая тыква и осколки с воем разлетелись во все стороны, среди адских воплей сраженных людей и визга раненных лошадей. Словно настоящий железный ливень обрушивался на наши ряды, хлестая один Бог знает откуда, поскольку все вокруг было покрыто пылью и дымом — а Бешеный Чарли все тянул мою лошадь за повод, направляя ее прямо сквозь этот ад.

Казалось, боль и ужас заполняют все мое существо, но иногда шок бывает настолько ошеломляющим, что вы просто уже не можете об этом думать. Например, когда вдруг очнешься и видишь, что тяжелая артиллерия уже взяла тебя на прицел и готова разорвать на клочки; больше уже ничего невозможно сделать, не остается времени даже надеяться, что тебя не заденет и ты даже неспособен броситься наземь, чтобы, скуля, сжаться в комочек — а еще страх и боль куда-то исчезают, когда вы оказываетесь перед самим Пэдди Гаугом, который сдергивает с шеи свой платок, протягивает его вам, веля замотать в него раненный пальчик и внимательно слушать, что вам говорят.

— Прижми узел пальцем, парень! Так, а теперь смотри и хорошенько запоминай все, что увидишь!

Он потуже затянул повязку, закрепил ее и, сквозь слезы боли и ужаса, я взглянул поверх тучи расстилающейся пыли.

Всего в какой-нибудь полумиле от нас, долина просто кишела всадниками. Артиллерийские батареи, которые обстреливали нас, более легкие — на верблюжьей тяге и тяжелые полевые орудия — теперь отвозили в тыл, сквозь промежутки в грандиозной массе кавалерии, которая накатывала на нас сплошным прибоем — стремя к стремени. От крыла до крыла сикхов, наверно было с пять сотен ярдов. На флангах скакали уланские полки, а в центре сосредоточились тяжелые эскадроны в развевающихся белых и красных плащах; садящееся солнце блестело на полированных шлемах, на которых пурпурными вихрами ощетинились жесткие плюмажи — и только когда я вспомнил эти же плюмажи в Майан-Мире, я понял весь ужас увиденного. Это была линейная кавалерия сикхов и, несмотря на то что я жутко устал и был почти в полуобморочном состоянии, я понял, что это может означать лишь одно, даже если это «что-то» абсолютно невозможно: мы оказались лицом к лицу с армией Тедж Сингха, состоящей из настоящих сливок хальсы, в тридцать тысяч бойцов, которая должна была находиться в тридцати милях от нас, занимаясь бесполезным наблюдением за Фирозпуром. Но теперь они были здесь — за волной подходящей кавалерии я увидел густые массы пехоты, полк за полком, а перед ними слоны тащили огромные пушки. А нас было едва ли десять тысяч, падающих от измождения после трех битв, в которых потеряли каждого десятого — без еды, воды и боеприпасов.

Историки говорят, что в это мгновение, когда острие копья хальсы было приставлено к нашей глотке, решалась судьба трех столетий Британской Индии. Возможно. Но это точно был момент, когда избиваемая артиллерийским огнем маленькая армия Гауга стояла перед лицом смерти и уничтожения и что бы не решало наши судьбы в будущем, здесь и сейчас все зависело лишь от одного человека. Без него мы (да и, возможно, вся Индия) были бы сметены кровавым разгромом. Полагаю, что вы так и не слышали о нем — о позабытом бригадире, Микки Уайте.

Все произошло в доли секунды. Я лишь смахнул пот со лба, чтобы взглянуть вновь, как в мощных рядах всадников хальсы запели горны, тулвары взлетели вверх настоящим потоком стали и густой лес наконечников пик вдруг опустился, по мере того, как рысь перешла в галоп. Гауг закричал нашим солдатом пока не стрелять; я услышал, как Хатуэйт завопил, что у пушек остались последние заряды, а ружья пехотных каре наклонились вперед сплошным стальным забором, в который должно было ударить это величественное море несущихся на нас людей и лошадей. В жизни я не видел ничего подобного — и это я, который видел атаку шотландских горцев Кэмпбелла под Балаклавой. Но там были всего лишь русские, а эти, здесь, были отцами Проводников, кавалеристов Пробина и Бенгальских уланов^[682], так что единственным, кто бы остановил их на полном скаку, мог быть лишь кавалерист Божьей Милостью — такой же отличный, как и они сами.

Он был здесь и правильно выбрал свое время. Еще пару секунд и галоп перешел бы в безудержную скачку — но тут справа пропела труба и сквозь промежутки каре на поле перед ними выехали жалкие остатки нашей кавалерийской дивизии: голубые мундиры и сабли Третьего легкого и черные фески и пики туземной кавалерии, во главе с Уайтом, и бросились в атаку во фланг неприятелю. Их было немного, они не успели набрать разгон, они были измучены — и люди, и животные — но у них было время и место, чтобы отлично нанести удар. В мгновение ока атака хальсы превратилась в дикую толчею ржущих коней и падающих всадников, а блестящая сталь Третьего легкого достала до самого их сердца, а пики соваров прорвали их фронт^[683].

Женщины и читатели-штатские могут удивиться — как же это могло случиться, что небольшие силы конников смогли противостоять куда более мощным. Ну да, в этом-то и состоит вся прелесть фланговой атаки: подумайте о смелых парнях, скачущих вперед по шестеро в ряд и ударяющих по концевому человеку во вражеской шеренге. Они сшибают фланговых, теснят их на соседей, так что даже если противник и обладает шестикратным превосходством, сражаться может едва ли один из этих пяти. При хорошем раскладе фланговым ударом можно просто «скатать» врага как оконное жалюзи; хотя атака Уайта и не достигла этого, она сбила сикхов с курса, а когда это случается с конной массой, она теряет свой разгон, так что опытные кавалеристы могут черт знает что с ними сделать.

То, что происходило у нас под носом было просто дьявольской стычкой и, хотя лошадь под Уайтом пала, он пешим метался то тут, то там, как дикий кот; солдаты Легкого полка окружили его, размахивая саблями, а Гауг привстал на стременах, крича:

— Ты это сделал, Мик! Это твоя победа, мой мальчик! А что, — он повернулся ко мне, — это за парни, может вы мне скажете?

Я крикнул, что это регулярная кавалерия хальсы, а не горрачарра — наверняка полки Мутона и Фулька, а также, возможно, и Гордона, хотя я и не был в этом уверен.

— Это собьет их с толку! — бросил Гауг. — Да, Уайт запустил-таки блоху им в ухо! А теперь возьмите эту подзорную трубу и расскажите мне про их пехоту! Вест, записывайте!

В то время как кавалерийская стычка понемногу сошла на нет — всадники хальсы отхлынули, а наши парни, добрая половина из которых осталась без лошадей, также отошли, чтобы прийти в себя и перестроиться — я с замиранием сердца увидел массу пехоты, перечисляя части по их названиям: полки Аллара, Курта, Авитабиле, Делюста, Альварина и прочие дивизии. Было легко различить знамена, а под ними виднелись суровые бородатые лица — четко вырисовывающиеся в поле зрения моей трубы. Я даже видел серебряные бляхи на черных ремнях, перекрещивающих их грудь, эгретки на тюрбанах и пуговицы на мундирах — белых, красных, голубых и зеленых — памятных мне еще по Майан-Миру. Как они оказались здесь? Быть может полковники Теджа, наконец, потеряли терпение и вынудили его двинуться на звук пушек? Как оно вполне могло быть и теперь, когда Уайт разыграл нашу последнюю карту, оставалось только ждать, пока они подойдут поближе и просто проглотят нас. Победа под Фирозпуром превращалась в западню — и тут я вспомнил слова Гарднера: «Они считают, что могут выпороть Компанию Джона». А теперь войска Компании Джона только и могли, что стоять в своих потрепанных каре, с пустыми патронташами и зарядными ящиками, умолкнувшими пушками, потрепанной кавалерией — оставались только штыки.

Вдоль всей равнины подобно вспышкам молний блеснули огни выстрелов батарей хальсы; затем послышался грохот залпов, свист пролетающих над головой снарядов и ужасные удары, сопровождаемые стонами, когда их разрывы распахнули ряды наших каре. Они хорошо задумали, эти ублюдки и теперь залп за залпом выбивали нас в свое удовольствие, прежде чем бросить в атаку пешие полки и вырезать оставшихся в живых. Картечь и ядра снова подняли облака пыли вокруг наших временных укреплений; можно было бежать или стоять — и, одному Богу известно почему, но войска Компании Джона предпочитали оставаться на месте. Что же касается меня, то я стоял почти вплотную к Гаугу, и был испуган до того, что не мог даже молиться — позиция, что и говорить, хуже не придумаешь. Бомбардировка достигла своего высшего накала и каре исчезли в катящихся красноватых облаках пыли, а наша армия таяла по каплям, люди падали как кегли и кровь чавкала под копытами наших лошадей. Какой-то героический осел заорал: «Умри достойно, солдат королевы!», а Флэши все ломал голову над тем, как бы ему смыться подальше от глаз главнокомандующего и никак не находил для этого подходящего повода. Я даже забыл про свою рану — настолько сильно свирепствовал вокруг этот смертоносный вихрь — и тут Гауг вдруг неожиданно повернул своего коня, посмотрев вправо и влево на остатки своей армии. Боже! Старик просто рыдал! Затем он отбросил свою шляпу и проревел:

— Нас никогда не били и никогда мы не будем биты! Вест, Флэшмен — за мной!

Он снова развернул своего жеребца и послал его вскачь по равнине.

Можешь лезть хоть грудью на чертовы клинки, Пэдди, подумал я и уже хотел остаться на месте или, что вероятнее, нырнуть куда-нибудь в укрытие — но Чарли пулей бросился вперед, а моя лошадь последовала за ним — так уж она была приучена к идиотским кавалерийским порядкам. Я судорожно сжал поводья в дрожащей руке, едва не теряя сознание от боли и вскоре обнаружил, что скачу следом за ними. С мгновение я полагал, что этот старый идиот просто сошел с ума и собрался атаковать хальсу в одиночку, но он забирал все больше вправо, направляясь к крайнему с фланга каре — и когда мы подскакали к нему и Гауг вдруг натянул поводья и привстал в стременах, раскинув руки, я уже понял, что он задумал.

В Индии все знали эту белую куртку Гауга, его знаменитую «боевую шкуру», которую этот старый сукин сын протаскал на своих плечах во время всех сражений за последние пятьдесят лет — от Южной Африки и Испании, до самой Северо-Западной границы. Теперь же он использовал ее для того, чтобы направить огонь целой армии на себя (а заодно — и на двух своих незадачливых адьютантов, которых этот старый эгоист притащил за собой). Это была самая сумасшедшая штука, какую только можно было придумать — и, черт побери, она сработала! Я словно до сих пор вижу его: полы «боевой шкуры» развеваются как флаги, а сам он скалит зубы; его седые волосы раздувает ветром, земля вокруг вспухает разрывами, поскольку сикхские канониры взяли нас на прицел и гвоздили изо всего, что только можно. И, конечно же, в нас так и не попали — попробуйте направить все ваши батареи на трех человек в тысяче ярдов и посмотрим, что у вас получится^[684].

Но когда целый ураган ядер и пуль свищет у самого уха — тут не до расчета математических вероятностей. Я подвел скакуна ближе к генералу и заорал:

— Сэр Хью, вы должны уехать отсюда! Армия не может лишиться вас, сэр!

Да, если хотите, это было преувеличением, но этот ирландский идиот все пропустил мимо ушей. Он завопил что-то, чего я не расслышал... и тут произошло чудо. А если вы не верите в это — почитайте в книгах.

Внезапно стрельба прекратилась и по всей долине затрубили рожки, забили барабаны, огромные, шитые золотом знамена тяжело плеснули под лучами заходящего солнца и хальса начала движение. Она шла полковыми колоннами, с рассыпным строем легкой пехоты джатов впереди, зеленые фигурки с ружьями и снаряжением — и Чарли Вест вдруг закричал:

— Смотрите, сэр Хью! Наша кавалерия! Пушки — Боже мой, да они отступают!

И самое время — подумал я, хотя признаюсь, меня это поразило. Но Вест был прав, потому что оттуда, где мы находились, почти в фарлонге от нашего правого фланга, перед нами открывался отличный вид на осколки нашей армии — дюжина потрепанных каре из красных фигурок, с огромными прорехами в рядах, простреленные полковые знамена трепещут на вечернем ветру, скрюченные тела вдоль земляных насыпей, а равнина перед ними усеяна раненными, мертвыми и умирающими животными и людьми, а всю эту картину время от времени заволакивает пылью и дымом от догорающих развалин.

А кавалерия, вернее, то, что от нее осталось, рысью уходила к юго-западу сквозь фронт наших каре на левом фланге, которые были сдвинуты несколько назад, по сравнению с правофланговыми. Они шли колонной, туземные уланы, иррегулярная кавалерия, Третий Легкий драгунский, а следом конные батареи, пушки которых подпрыгивали на выбоинах позади расчетов.

— Они — они не могут отступать! — закричал Вест. — Сэр Хью, могу ли я съездить к ним, сэр? Это наверняка какая-то ошибка!

Гауг взглянул туда, куда показывал Вест так, словно увидел призрака. Полагаю, такого он не видел за все полвека — кавалерия и артиллерия оставляют свою пехоту на произвол судьбы. Но он смотрел на все это не больше мгновения.

— Скачи за ними, Вест! Верни их! — буркнул он и Бешеный Чарли унесся прочь, пригнувшись в седле и вонзив шпоры в бока лошади, а Гауг тем временем, обернулся, чтобы снова посмотреть на хальсу.

Пенджабцы уже почти полностью показались на равнине, в отличном порядке — пехота в центре, с конными батареями в промежутках между полками, а кавалерия на флангах. Гауг сделал мне знак и мы рысью пустились обратно к нашим позициям. Тут я впервые увидел Хардинга с небольшой группкой офицеров, прямо перед фронтом одного из красномундирных каре. Он смотрел в подзорную трубу и время от времени поворачивал голову, чтобы отдать приказ. Присевшие на колено солдаты в каре, теперь поднялись и заходящее солнце поблескивало на рядах обнаженных штыков. Гауг натянул поводья.

— Ну что ж, это место не хуже прочих, — сказал он и, прищурив глаза, оглядел равнину. — Да, парень, отличный вид, не правда ли? Может порадовать сердце солдат — как их, так и наших. — Он кивнул мне. — Спасибо, сынок. — Он отбросил назад полы своей куртки и вытащил саблю, отцепив карабин и позволяя ножнам упасть на землю. — Полагаю, что скоро все мы вернемся домой, — сказал он.

Я оглянулся через плечо. Передо мной сразу за нашим правым флангом лежала открытая равнина, а не далее, чем в миле уже начинались джунгли. Моя кобыла еще не выдохлась и даже не была ранена, так что будь я проклят, если останусь здесь, чтобы быть раздавленным этой безжалостно накатывающейся на нас силой. Отзвуки дикой музыки доносились с той стороны, чуть слышные на фоне мерного гула шагов сорока тысяч ног. Со стороны каре донеслись хриплые крики приказов; я бросил еще один взгляд на отдаленные джунгли, стискивая поводья дрожащей рукой...

— Боже милосердный! — воскликнул Гауг и я воровато оглянулся.

То, что я увидел снова было невероятным, но... именно так оно и было.

Хальса вдруг остановилась. Пыль поднималась над передовой цепью пехотинцев-джатов; они оглядывались, чтобы посмотреть на свои основные силы, мы могли слышать голоса, выкрикивающие приказы и музыка вдруг смолкла. Величественные знамена вроде пока еще реяли, огромная армия топталась на месте подобно гигантскому рою, и тут раздался рокот одинокого большого барабана; дробь прокатилась из конца в конец, подхваченная другими полками и вдруг словно открылись и снова захлопнулись створки венецианского жалюзи перед лицом призрака — это ряды хальсы повернули кругом, поднимая пыль и начали медленно удаляться. Хальса отступала.

Ни звука не доносилось от наших каре. А потом где-то у меня за спиной какой-то солдат рассмеялся и тут же злой голос потребовал его заткнуться. Это единственный шум, который я помню, правда я не слишком обращал на все это внимание. Я только и мог, что ошеломленно пялиться на то, как двадцать тысяч лучших в мире туземных солдат, вдруг повернулись спиной к изможденному, беспомощному врагу... и оставили нам свою победу.

Гауг как статуя замер в седле, вглядываясь в них. Прошла добрая минута, прежде чем он натянув поводья, повернул своего скакуна. Шагом проезжая мимо меня к каре, он все повторял:

— Пусть вашу руку осмотрит врач, слышите? А когда с этим закончите, я буду вам весьма обязан, если вы вернете мне мой шейный платок. 

XV

Вот таким я видел и запомнил Фирозшах — «Индийское Ватерлоо», самую кровавую битву изо всех, что нам пришлось провести на Востоке и, без сомнения, самую странную — и хотя другие очевидцы расходятся со мной (и друг с другом) в мелочах, все согласны в главном. Мы взяли Фирозпур, заплатив за это страшную цену, после двухдневного сражения и были уже на последнем издыхании, когда Тедж Сингх вдруг появился с превосходящими силами, а потом неожиданно отступил прочь, хотя мог проглотить нас на обед.

Много споров вызывал вопрос: почему он так поступил? Ну, вы-то знаете почему, так как я вам рассказал — он сдержал данное нам слово, предав свою армию и свою страну. Но есть и почтенные историки, которые не желают в это верить — некоторые, потому что считают, что доказательства этого не слишком весомы, а остальные — потому что не хотят признать, что эта победа была достигнута чем-либо еще кроме мужества британского солдата. Ну да, это тоже сыграло свою роль, так же как и воля Божья, но факт в том, что всего этого было бы недостаточно без предательства Теджа.

Одной из вещей, смущающих историков, является сама фигура Теджа, который после того, как все закончилось, рассказывал об этом множество противоречивых историй. Так, он заверял Генри Лоуренса, что не решился продолжить атаку, так как были уверен, что она провалится; зная о потерях, понесенных нами при взятии Фирозшаха, он не решился атаковать эти же позиции снова — теперь, когда мы защищали их. То же самое он говорил и Сэнди Эбботу. Так вот: все это вздор. Он осознавал свою силу и понимал, что мы на последнем издыхании, поэтому все его истории — пшик.

Очередной ложью, которую Тедж потом все повторял Алику Гарднеру, было то, что сам он в то время собирал резервы в тылу. Если это так, и главнокомандующего не было на месте, то кто же тогда приказал хальсе отступить?

Полагаю, правду он рассказал мне, много лет спустя. Он оставался бы перед Фирозпуром пока не замерз бы Сатледж, если бы полковники не заставили его двинуться в бой. У самого Фирозшаха Тедж понял, что влип — победа сама шла в руки. Ему пришлось поломать голову и придумать чертовски правдоподобную причину, чтобы не раздавить нас превосходящими силами. И в последний момент Провидение даровало ему такой шанс, когда наши пушки и кавалерия неожиданно начали отход, оставляя пехоту одинокой как полицейский с Херн-бей^[685].

— Пробил твой час, Тедж! — закричала хальса, — Скажи лишь слово и этот день станет днем нашей победы!

— Ничего подобного! — ответил мудрый Тедж. — Эти хитрые ублюдки и не думают отступать — они обходят нас, чтобы ударить во фланг и тыл! Отступаем к Сатледжу, ребята, я покажу вам дорогу!

И хальса сделала так, как он сказал.

Ну, вы же понимаете, почему они ему поверили. Эти три дня при Мудки и Фирозшахе заставили их уважать нас. Они просто не представляли, в каком жалком состоянии мы к тому времени оказались и что отход нашей кавалерии и артиллерии был ни чем иным как ужасной ошибкой. Было похоже на то, что мы делали все это с какой-то зловещей целью. Хотя солдаты ставили под сомнение храбрость и порядочность Теджа (причем вполне справедливо), они знали, что вояка он не из худших и в кои веки может быть прав. Так что хальса подчинилась ему и мы были спасены от неминуемой резни.

Вы можете спросить, почему это наша артиллерия и кавалеристы вдруг решили бросить нас, даря Теджу такой повод для отступления. Так вот, это был настоящий дар богов. Я уже говорил вам, что у Ламли, нашего генерал-адьютанта, крыша поехала еще в первый же день сражения и он все твердил, что мы должны отступать в Фирозпур; так вот, на второй день, когда все гайки у него в голове окончательно развинтились, он ни о чем уже не мог и думать кроме Фирозпура, так что в самый разгар битвы приказал отводить кавалерию и пушки — именем Хардинга, если хотите знать. Так они и пошли себе, а этот несчастный сумасшедший их еще и поторапливал. Так вот это все и случилось — Микки Уайт, Тедж Сингх и Ламли — каждый сделал своего понемножку. Что поделаешь, странное это дело — война^[686].

Мы потеряли 700 человек убитыми и около 2 000 раненными, включая вашего покорного слугу, который провел ночь под деревом, чуть не замерзнув до смерти и будучи зверски голодным, вместе с Хардингом и остатками его штаба. Заснуть мне так и не пришлось, поскольку руку жгло огнем, но я не решался даже стонать, так как у Эббота, лежащего рядом, на каждую мою рану приходилось три свои, а он при этом был бодрым до тошноты. Почти уже на рассвете прикатил лакей Баксу с молоком и чапатти и когда мы, голодные как волки, умяли все это, а Хардинг немного помолился, мы всей компанией взгромоздились на слона и двинулись в Фирозпур, где отныне разместилась штаб-квартира нашего губернатора, в то время как Гауг с большей частью армии встал лагерем неподалеку от Фирозшаха.

Вдоль всей дороги на Фирозпур тянулись длинные вереницы раненных и повозок с багажом. И когда мы достигли укреплений, то кто же нас там встретил, как не канониры с кавалеристами, которые ранее бросили наш общий корабль в самый критический момент. Хардинг рвал и метал, желая узнать, почему они это сделали и один из бинки-набобов^[687] заверил его,что это было сделано во исполнение его собственных срочных приказов, переданных генерал-адьютантом.

Сразу же раздался вопль «Ламли!» и герой явился на зов — резкий в движениях, с диким блеском в глазах, распространяя аромат свежевыпитого виски и коротко покрикивая; он был одет в полотняную куртку, легкие штаны и соломенную шляпу — очевидно ему уже была прямая дорога до чаепития у Болванщика. Хардинг потребовал от него ответа, почему он отослал пушки и кавалерию, на что Ламли нахмурился и ответил, что артиллеристам нужно было пополнить запасы и, черт побери, где же они могли найти склады, как не в Фирозпуре. Он просто кипел от негодования.

— В двенадцати милях? — воскликнул Хардинг. — Да что они могли бы сделать после того, как пополнили бы свои запасы?

Ламли проворчал в ответ, что, мол, не меньше, чем они раньше уже сделали при Фирозшахе, после чего не осталось ни одного заряда. Похоже, сам он от всего этого испытывал удовольствие, так как громко хохотал, распугивая мух, в то время как Хардинг просто побагровел.

— Ну, а кавалерия? — возопил он. — Ее-то вы зачем отослали в тыл?

— Эскорт, — важно произнес Ламли, сдувая воображаемую пылинку со своей рубашки. — Не могли же мы отправить пушки без охраны. Тут повсюду отчаянные головорезы — сикхи, знаете ли... Собрались, налетели, и захватили бы их — могу вас уверить. К тому же, кавалерии нужен был отдых. Она совсем выбилась из сил.

— И вы сделали это от моего имени, сэр? — продолжал кричать Хардинг. — Не поставив меня в известность?

Ламли нетерпеливо заметил, что если бы он не сделал этого, никто бы не обратил на его слова никакого внимания. Он очень возбужденно рассказал о том, как еще в первую ночь говорил Гарри Смиту, что нужно отступать и Гарри послал его к черту.

— Используя самые неприличные выражения, сэр! «Черт побери эти приказы!» — были его подлинные слова, несмотря на то, что я сказал, мол, они исходят от вашего имени, и что битва проиграна, так что мы должны обмануть сикхов, если хотим выбраться отсюда. Он не стал меня и слушать, — промямлил Ламли, уже готовый расплакаться.

Ну, тут уже любой на месте Хардинга сообразил бы, что бедняга того и гляди на стенку полезет, но наш напыщенный Г.Г. никак не хотел оставить его в покое. Почему, поинтересовался он, Ламли одет в туземную пижаму, а не в мундир? Ламли расхохотался ему прямо в лицо и ответил:

— Ах, видите ли, вся моя одежда была настолько изрешечена пулями, что просто свалилась с меня^[688]!

После этого Ламли отослали домой, в Англию, и это заставило меня заподозрить, что он вовсе не был такой стукнутый, каким казался — ведь, по крайней мере, он выбрался из всего этого, в то время как всем нам пришлось тянуть, солдатскую лямку дальше, ожидая, пока Пэдди приготовит нам очередную кровавую баню. Я-то надеялся остаться от всего этого подальше, с моей простреленной рукой и вроде бы больной ногой, но стоило нам устроиться в Фирозпуре и получить припасы, то черт побери, если я не начал казаться начальству самым здоровым молодым офицером. Манро, Сомерсет и Гор из штаба Хардинга умерли, Грант и Бечер были ранены, Эббот вряд ли бы поднялся на ноги и через несколько недель, а потери среди политических агентов были ужасными, так как Броудфут и Питер Николсон погибли, а Миллз с Лэйком были тяжело ранены. Эта кампания становилась опасной штукой, особенно с такими хирургами, как старый толстокожий Билли Макгрегор.

— О, парень, ну и дырища же в твоей руке! — воскликнул он, обнюхивая рану. — Никакой гангрены или разбитых костей — да ты уже через неделю сможешь держать стакан или ружье! Лодыжка? Ах, с ней все в порядке — можешь хоть сейчас играть в пивер^[689]!

Это было совсем не то, что хотелось бы услышать от доктора в военное время; я рассчитывал, по крайней мере, на билет до Мирута. Но с политическими агентами было так туго, что на это не стоило и надеяться и когда наш безгрешный Генри Лоуренс занял место Броудфута, я с головой окунулся в дела — причем, помимо всего прочего, мне пришлось заниматься поставками меховых башмаков для наших слонов, чтобы уберечь их ноги от зимних холодов. Отлично, подумал я, вот и способ поберечь нервы, а заодно провести войну с комфортом.

Одно представлялось теперь абсолютно ясным: хальсе не удастся разбить армию Компании. Злой дух в Фирозшахе был укрощен, Индия была в безопасности и, хотя пенджабцы все еще собирались с силами по ту сторону реки, оставалось лишь вовлечь их в одно решающее сражение, чтобы покончить с хальсой раз и навсегда. Так что мы сидели и стерегли их, Гауг все ожидал возможности нанести удар, а Хардинг обратил свои мысли к великим делам и политическим соглашениям, вместе с Лоуренсом, который знал Пенджаб даже лучше Броудфута.

Он был поразительно религиозным, этот Лоуренс, но при этом первоклассным политиком. Он вывернул меня наизнанку, расспрашивая о Лахоре и хотел бы, чтобы я присутствовал на собраниях высших чинов, но Хардинг сказал, что я слишком молод и «слишком рьян». Правда же состояла в том, что он на дух меня не переносил и хотел просто забыть о моем существовании.

Мы были чертовски близки к прорыву хальсы в Индию, и в этом был виноват именно Хардинг. Он не смог обеспечить безопасность границы, путаясь под ногами у Гауга и горькая правда состояла в том, что когда пришел черный день, все дело спасли два человека — Гауг и я. Я не хвастаюсь — вы же знаете, что я никогда этим не грешил (ну, разве что немного насчет женщин и лошадей, но никогда — в таких мелочах). Я научил Лала и Теджа, как получше предать хальсу, а Пэдди собрал свою раздерганную армию в единый кулак, вовремя оказался в нужном месте и выиграл свои сражения. Да, это обошлось дорого, он сам воевал в первых рядах и дьявольски рисковал, но он сделал свое дело так, как на это были способны немногие — и сам Хардинг в том числе. Но Хардинг видел все это по-другому: он считал, что помешал Пэдди преждевременно бросить армию на Фирозшах, а отсюда было уже недалеко и до того, чтобы почувствовать себя спасителем Индии. Ну что же, в конце-концов, он был генерал-губернатором Индии и Индия была спасена. Q.E.D.^[690]

Действительно, Хардингу казалось, что он сделал все это вопреки Гаугу — и спустя неделю своего пребывания в Фирозпуре, он написал Пилю в Лондон, настаивая, чтобы Пэдди отозвали. Я случайно увидал это письмо, роясь на столе его превосходительства в поисках чирут и оно оказалось просто замечательным: оказывается, Пэдди нельзя было доверить ведение войны, армия была в «неудовлетворительном» состоянии, он не имеет понятия о должном бандобасте, не умеет четко формулировать приказы и тому подобное. Да, черт меня побери — вот это была благодарность в понимании Хардинга. «Формулировать приказы» — проклятье! Конечно же, это «О, Микки, давай наподдай им хорошенько!» оскорбляло его чувства, воспитанные в штабном колледже, но Хардинг мог бы вспомнить и другого известного ему генерала, который выражался в весьма похожем стиле: «Становись, гвардейцы! А теперь, Майтлэнд, пришел твой черед!»^[691], если бы у меня было побольше мужества, я бы написал эти слова прямо на его драгоценном письме.

Было ясно, почему Хардинг ябедничал Пилю: так он хотел перекинуть ответственность за потери на Гауга, который мог припомнить и некомпетентность губернатора и его боязнь потревожить как Лахор, так и Лиденхолл-стрит, что в конце-концов привело к войне, причем мы были дьявольски близки к тому, чтобы ее проиграть. Правда сделана пакость была весьма искусно — с отданием должного энергии и мужеству Пэдди — можно было представить себе Пиля, пожимающего плечами при виде имени Гауга и благодарящего Бога за то, что под рукой оказался Хардинг.

Не поймите меня неправильно, я вовсе не был поклонником старого Мика^[692], которого считал кровожадным дикарем и парнем, от которого лучше держаться подальше — но мне он нравился, потому что был храбрым, веселым и плевать хотел на все королевские прерогативы — да и за то, что он выигрывал войны со своей «тактикой Типперрэри». Возможно, именно за это его больше всего и не любили. О, я знал, что Хардинг уважаемый и порядочный человек, который в жизни своей не украл и коробка спичек, и что большая часть того, что он писал о Пэдди была правдой. Дело не в этом. Проклятье, подобное письмо выглядело бы сомнительным, если бы его написал я, а написанное рукой человека почтенного, оно становилось просто непростительным. Зато это показывало, откуда ветер дует и я уже не удивился, когда, роясь дальше в барахле Хардинга (уж больно глубоко он спрятал чируты), нашел запись в его дневнике, что «Политические агенты не приносят реальной пользы». Вот так прямо — мол, Флэши не стоит доверять, так что моя работа с Лалом и Теджем будет преспокойненько забыта. Ну, что же, спасибо вам, сэр Генри — надеюсь, когда ваш любимый кролик сдохнет, вам не удастся продать крольчатник^[693].

Я подумал было известить Пэдди анонимкой про то, что под него копают, но все же решил оставить все как есть; все эти плутни хороши, но никогда не знаешь, чем они закончатся. Так что я сидел тихонько, выполняя задания Лоуренса. Он был изможденного вида брюзгливым пугалом, но помнил меня по Афганистану и считал, что я такой же героический идиот, как и он сам. Из бумаг Броудфута он узнал, что Джорджи хотел снова направить меня в Лахор, «но я не могу понять зачем, а вы? В любом случае, сомневаюсь, что Г.Г. одобрит это: он полагает, что вы уже достаточно накрутили в пенджабской политике. Но лучше вам, на всякий случай все же отрастить бороду».

Так я и сделал за те долгие недели, пока мы ждали, когда же хальса стронется с места, а наша собственная армия тем временем набиралась сил. Мы отпраздновали Рождество с самой большой рождественской елкой, какую я только когда либо видел^[694]. Ее роль сыграла огромная пихта, привезенная с гор и осыпанная мукой, которая должна была изображать снег. Наши славные каледонцы^[695] встретили новый год порядочной выпивкой и пением неприличных песен. Подкрепления из Амбаллы все прибывали, так что мы вскоре увидели алые и голубые мундиры британских уланских полков, зеленые — маленьких гуркхов, с их огромными кинжалами, подпрыгивающими на худосочных задницах, Десятый пехотный, вошедший под звуки полкового оркестра и с развевающимися знаменами, так что все повыскакивали из палаток, чтобы подпевать им:

За ними шла туземная кавалерия и маршировали батальоны сипаев, с саперами и артиллерией — теперь у Пэдди было уже 15 000 человек и юные молодцы-уланы буквально с визгом рвались со сворок, спрашивая, когда же эти негодяи-сикхи, наконец, дадут нам поразмяться, а? Боже, мне просто до смерти нравились все эти новички! Среди них был один молчаливый улан — настоящая шотландская Немезида с черными бакенбардами — который не проронил ни слова, все наигрывая на скрипке. Он привлек мое внимание уже тогда, а спустя пятнадцать лет мы с ним опять встретились во время марша на Пекин. Это был джентльмен-смертоубийца, каких еще поискать — Хоуп Грант.

Так мы и сидели за рекой настороже, готовые чуть что открыть огонь, не зная пока, что трон уже закачался под маленьким Далипом, поскольку было непонятно, предпочтет ли хальса, горя гневом за поражение и считая, что ее предали, броситься на нас или же двинется на Лахор, чтобы выместить свою ярость на Джиндан и дурбаре. Они бы повесили Лала Сингха, если бы только им удалось его поймать, но после событий в Фирозшахе, он предпочел укрыться в стогу сена, а затем даже в печке у пекаря, прежде чем ему удалось проскользнуть обратно в Лахор, где Джиндан высмеивала его и издевалась над ним, пока была трезвой и кувыркалась с ним, когда была пьяна. В промежутках же, она рассылала письма, ободряя свою полумятежную армию, убеждая их не сдаваться, а двигаться в наступление; в то же самое время она закрыла городские ворота для беглецов из армии Лала, которые дезертировали тысячами и даже приказала Алику Гарднеру отозвать с фронта мусульманскую бригаду, на случай, если сикхи из хальсы придут за ней. Эта шлюха была чертовски предусмотрительной, подлизываясь к своей армии и в то же время превращая свою столицу в настоящий вооруженный лагерь.

Гулаб Сингх вел подобную же игру из Кашмира. Хальса умоляла его вести своих горцев на войну и даже предлагала сделать его махараджей, но старый лис понял, что мы выиграли дело и отделался от них обещаниями присоединиться уже после того, как новая кампания будет развернута, а пока делал вид, что помогает им, высылая конвои с продовольствием, но при этом внимательно следил, чтобы караваны были загружены едва ли на четверть, да к тому же и ползли со скоростью улитки.

Между тем Тедж Сингх продолжал строить планы, как бы довести хальсу до полного уничтожения. Войск у него по-прежнему было много — в три раза больше, чем у нас и приходилось здорово поломать голову, чтобы предпринять что-то, прежде чем его солдаты потеряют терпение. Он перебросил наплавной мост через Сатледж под Собраоном и создал сильную позицию на южном берегу, в излучине реки, на которой Пэдди не рисковал его атаковать без тяжелых пушек, которых нам все еще не хватало. В это же самое время другая сикхская армия форсировала реку дальше вверх по течению, создав угрозу Лудхиане и линиям наших коммуникаций, так что Гауг сдвинулся дальше к северу, чтобы контролировать позицию Теджа у моста и отрядил Гарри Смита, чтобы тот разобрался с вторжением в направлении Лудхианы. Смит, полный самонадеянности и как всегда непоседливый, потрепал сикхов там и сям, а потом нанес им ужасное поражение при Аливале, причем было уничтожено 5 000 человек и захвачено пятьдесят пушек. Это поразило хальсу как громом, поскольку разбитый генерал, Ранджур Сингх, был первоклассным командиром, а Смит победил его с меньшими силами, причем на этот раз о предательстве и речи не было.

Я как раз был в лагере Гауга под Собраоном, когда пришли известия об этом, поскольку Хардинг заимел милую привычку каждые два дня проезжать сюда верхом двадцать миль из Фирозпура со своим новым штабом подхалимов, только для того, чтобы разнюхать, что затевает Гауг и критиковать его распоряжения^[697]. Лоуренс же всегда ездил вместе с ним, а ваш покорный слуга прикрывал тыл. Громкий гул приветственных криков прокатился по позициям, а Пэдди едва не плясал от радости, а затем забился к себе в палатку, чтобы помолиться. Лоуренс и другие наши святоши последовали его примеру, а я уже собирался было проведать офицерскую столовую, как вдруг неподалеку раздался громкий стон и появился старый Гробокопатель Хэйвлок, похрустывая своими костистыми пальцами с видом Томаса Карлейля^[698], страдающего ревматизмом — я бы его и не заметил, но он так громко взывал о чем-то к Богу: возможно, он просил ниспослать ему именно меня. Он молился, стоя совсем рядом со мной, как сумасшедший монах в Джелалабаде, а во время последней нашей встречи я видел лишь его сапоги, поскольку больше ничего нельзя было разглядеть из-под бильярдного стола, под которым я как раз тискался с миссис Мэдисон.

— Аминь! — наконец провозгласил он и прервал свою беседу с небесами, чтобы встряхнуть мою руку, сияя от радости. — Да это же Флэшмен! О, мой мальчик, когда же это я видел тебя в последний раз?

— В бильярдной Сэйла в Симле, — не подумав ответил я и он нахмурился, пробормотав, что меня же не было там в тот вечер, а?

— Да конечно же, это был не я! — поспешно проговорил я. — Это, наверное, был какой-то другой парень. Дайте-ка сообразить, где же мы виделись? Где-нибудь в церкви, не так ли?

— Я часто вспоминал о вас после Афганистана! — воскликнул он, все еще отжимая мои пальцы. — Ах, мы ведь издалека чуяли запах пороха, слышали грохот канонады и крики!

— Конечно, еще бы! Ах, да-да...

— Но погодите — разве вы не присоединили свой голос к остальным, чтобы возблагодарить нашего Создателя за то что он удостоил нас такой славной победы?

— О, конечно же! Но, полагаю, вы должны бы показать мне пример, Гробо..., то есть я хотел сказать, шкипер. Вы же всегда это делали так горячо... я имею в виду молились, не так ли? — Это окончательно растрогало его и сделав пару шагов, мы оказались у палатки Гауга. Меня поразило, когда я смотрел на них всех — старого Пэдди, Хэйвлока, Лоуренса, Эдвардса, Бэгота (полагаю, Хоуп Грант также был там) — что я никогда раньше не видел вместе столько прирожденных кровопийц, посягавших на мою жизнь. Может, не хорошо так говорить об умерших, но всю жизнь они провели между Богом и Дьяволом, причем я не уверен, кто из двоих помогал им больше.

Но я чаще вспоминаю эту импровизированную общую молитву, поскольку она вновь заставила меня подумать об Элспет, особенно когда Гауг призвал благословение не только на наших павших товарищей, «но и на тех, кому еще предстоит пасть в грядущих боях, а также на тех дорогих их близких, чьи дома омрачит траур под тенью крыльев ангела смерти». Аминь, подумал я, но — Господи, если ты не против — пусть этот ангел держится подальше от дома №13a по Брук-стрит! Слушая Гробокопателя я мог вполне ясно представить себе эту меланхоличную сцену — похоронный венок на нашей двери, запертые ставни и мой тесть плачется, жалуясь на дороговизну траурного крепа... а моя дорогая золотоволосая Элспет, ее голубые глаза затуманены слезами, она в черной вуали, черных перчатках, изящных черных бархатных туфлях, длинных дымчатых чулках с пурпурными розочками на подвязках и в этом великолепном французском корсете, с патентованными застежками, за которые стоит только потянуть и....

— Полагаю, Флэшмен был весьма тронут, — говаривал позже Хэйвлок.

Так оно и было — стоило мне только подумать, сколько этого сладострастного добра без толку пропадает где-то там, далеко — по крайней мере, я надеялся на это, но все же меня терзали сомнения. Одним небесам известно, со сколькими поклонниками моя невинная малышка мяла матрас в мое отсутствие? Размышляя над этим за последовавшим ужином, я не находил утешения ни в портвейне, ни в воспоминаниях о своих приключениях с Джиндан, Манглой и миссис Мэдисон, я почувствовал, как во мне разгорается ревность — и как же я соскучился по этой белокурой красотке на другом конце света...

Самое время для короткой прогулки, чтобы подышать холодным ночным воздухом, решил я. Мы оставались в лагере Гауга при Собраоне, чтобы они вместе с Хардингом могли обсудить последующие действия, и я бродил по лагерю в морозной тьме, слушая как наша артиллерия дает королевский салют в ознаменование победы Смита при Аливале. Всего лишь в миле виднелись огни на сторожевых постах хальсы, укрепления в излучине Сатледжа и, когда грохот наших пушек замер вдали, то можете меня повесить, если противник не ответил нам королевским салютом на свой лад и его оркестры заиграли... в жизни не угадаете, что именно. В своем роде это была самая жуткая вещь во всей этой странной кампании: тишина в нашем лагере и пороховой дым, плывущий над головой, золотистый месяц, поблескивающий с пурпурного неба, озаряющий призрачным светом ряды палаток; мерцающие вдалеке костры и плывущие над темной землей звуки «Боже, храни королеву!» Никогда я еще не слышал, чтобы гимн играли так здорово. Как это делала хальса и, клянусь жизнью, я и до сих пор не знаю, была ли это насмешка над нами или приветствие; с этими сикхами никогда нельзя сказать наверняка.

Я подумал про это, и про невозможность даже догадаться, о чем на самом деле думают индусы, как я ошибался в них (особенно в Джиндан), с удовольствием отмечая, что при доле везения я скоро навсегда распрощаюсь со всем этим — и в эту самую минуту прибежал ординарец, чтобы передать мне — мол, пожалуйста, сэр, наилучшие пожелания от майора Лоуренса и не буду ли я так любезен срочно прибыть к генерал-губернатору?

Мне никогда не приходило в голову, что подобными мыслями я просто искушал судьбу, так что пока я ожидал в пустом флигеле, который служил приемной резиденции Хардинга, я чувствовал лишь легкое удивление насчет того, зачем бы это я ему понадобился. Внутри этого святилища государственной мысли звучали голоса: Хардинг говорил что-то об очень важном деле, а Лоуренс отвечал, что достаточно времени уже потеряно. А затем голос Гауга:

— Ну, тогда лучше стремительный удар! Под покровом темноты — и напролом! Пошлите Хоупа Гранта с двумя эскадронами Девятого полка и он решит все дело быстрее какого-нибудь умника.

— Нет, нет, сэр Хью! — воскликнул Хардинг. — Если это должно быть сделано, то нужно сделать это секретно. Это требуется настоятельно — если, конечно, мы можем доверять этому парню. Полагаю, это какой-то дьявольский заговор... о, верни его, Чарльз! И узнай, что случилось с Флэшменом! Говорю тебе, меня беспокоит, что он замешан в этой...

Я как раз насторожил уши, но тут появился юный Чарли Хардинг, крича, что вот он я, и потащил меня внутрь. Старший Хардинг как раз говорил, что тут все слишком зыбко и, в любом случае, это дело не для юноши, который, к тому же, оказался еще и весьма своевольным... Он был настолько тактичным, что прервал тираду на полуслове при виде меня и уселся с надутым видом, а Лоуренс и Ван Кортланд, которого я не видел со времен Мудки, стояли вокруг. Старый Пэдди, дрожащий в своем плаще на раскладном стуле, поздоровался со мной, но больше никто не проронил ни слова и можно было почувствовать, что напряжение буквально повисло в воздухе. Затем снова появился Чарли, вводя в комнату человека, при неожиданном появлении которого в животе у меня возник тревожный холодок. Незнакомец вошел, нисколько не смущаясь столь высокой компанией, неся свои афганские лохмотья, словно горностаевую мантию и его уродливое лицо расплылось в улыбке, как только он увидел меня.

— О, и вы здесь, лейтенант! — воскликнул Джасса. — Какими судьбами?

— Соблаговолите стать сюда, под лампу! — прошипел Хардинг. — Флэшмен, вы знаете этого человека?

Джасса еще шире расплылся в усмешке и по взглядам, которыми обменялись Лоуренс с Ван Кортландом, я понял, что они успели идентифицировать его уже раз десять, но Хардинг, как обычно, продолжал изображать бурную деятельность. Я сказал, что да, знаю, что это доктор Харлан, агент Броудфута, который раньше играл роль моего ординарца, а до того был на службе Ее Величества в Бирме. Джасса расцвел.

— Скажите на милость, вы помните даже это! Благодарю вас сэр, и горжусь этим!

— Отлично, — буркнул Хардинг. — Можете идти.

— Как же так, сэр? — удивился Джасса. — Разве мне не стоит остаться? Я имею в виду, если лейтенант собирается...

— Это все! — отрезал Хардинг, решительно клюнув носом, так что Джасса пожал плечами, проворчал, проходя мимо меня, что-то о «проклятых зазнайках» и удалился.

Хардинг же раздраженно воскликнул:

— И как только Броудфут решился связаться с таким типом? Ведь это же американец! — Он произнес это так будто Джасса был падшей женщиной.

— Да, и скользкий к тому же, — заметил Ван Кортланд. — В мое время он пользовался дурной славой в Пенджабе. Но если он пришел от Гарднера...

— В этом и вопрос — от него ли? — бесцеремонно заметил Лоуренс. Он протянул мне плоский запечатанный конверт. — Харлан принес это для вас от полковника Гарднера из Лахора. Сказал, что там заключены его рекомендации. Печать нетронута.

Удивляясь, какого дьявола это все могло бы значить, я сломал печать, внезапно поняв, что сейчас прочту. Ну да, так оно и было — всего одно слово: «Висконсин».

— Он пришел от Гарднера, — твердо сказал я и они уставились на письмо.

Я объяснил им про пароль, известный лишь Гарднеру и мне, но Хардинг снова фыркнул:

— Еще один американец! Должны ли мы доверять иностранному наемнику, который служит врагу?

— Этому наемнику — да, — отрезал Ван Кортланд. — Он надежный друг. Если бы не он, Флэшмен не выбрался бы живым из Лахора.

Похоже трудненько будет поднять ставки Гарднера, подумал я. Хардинг удивленно поднял брови и откинулся в кресле, а Лоуренс повернулся ко мне.

— Харлан прибыл час назад. Он привез плохие вести из Лахора. Гарднер говорит, что махарани и ее сыну грозит смертельная опасность со стороны их же армии. Ходят слухи о заговоре — убить ее, заставить отречься маленького махараджу и увезти его в лагерь хальсы, чтобы панчи могли творить что хотят — от его имени. Это будет означать конец Теджа Сингха и назначение на его место какого-нибудь доверенного генерала, который сможет вести с нами долгую войну.

Ему не нужно было добавлять, что это будет очень опасная война — для нас. Хальса все еще превосходила нас численностью, а теперь они могли получить лидера, который бы сумел с толком распорядиться этими силами.

— Мальчик — ключ ко всему, — продолжал Лоуренс. — Кто держит его в руках, тот держит власть. Хальса знает это и его мать также. Она хочет вывезти его из Лахора и передать под нашу защиту. Вот так. Это нужно будет сделать по крайней мере за неделю до того, как мы сможем прикончить хальсу в сражении...

— Дней десять, что более вероятно, — вставил Гауг.

— Это время, когда заговорщики могут нанести свой удар, — Лоуренс помолчал и во рту у меня пересохло, когда я вдруг понял, что все они смотрят на меня: Гауг и Ван Кортланд настойчиво, а Хардинг с глубоким отвращением.

— Махарани хочет, чтобы вы тайком вывезли его, — проговорил Лоуренс. — Вот ее письмо, переданное Гарднером Харлану.

Ну вот, подумалось мне, теперь главное, чтобы меня от страха не вывернуло наизнанку. Сохраняй спокойную мину и помни, что Хардинг меньше всего на свете хочет отправлять Флэши обратно в кипящий пенджабский горшок — это твой главный козырь, мой мальчик, если уж этому ужасному предложению суждено прозвучать. Так что я задумчиво прикусил губу, стараясь, чтобы мой ужин остался в желудке и сказал прямо:

— Очень хорошо, сэр. Полагаю, у меня будут развязаны руки?

Это решило дело. Хардинг подпрыгнул, как будто услыхал оскорбление.

— Нет, сэр, и не мечтайте об этом! Вы будете сидеть смирно, пока... — Он взволнованно переводил взгляд с Лоуренса на Гауга. — Сэр Хью, я не знаю, что и думать! Этот план кажется мне буквально напичканным ошибками. Что мы вообще знаем об этих... этих американцах... и об этой махарани? Может, они задумали этот заговор, чтобы дискредитировать нас...

— Только не Гарднер! — буркнул Ван Кортланд.

— Махарани имеет все основания опасаться за жизнь своего ребенка, — кивнул Лоуренс. — И за свою собственную. Если с ними что-либо случится... ну, тогда после окончания этой войны нам придется иметь дело со страной в состоянии анархии. Она и ее мальчик — наша единственная надежда на удачное политическое решение.

Гауг заговорил:

— А если с этим ничего не получится, нам придется захватить Пенджаб. Говорю вам, сэр Генри, у нас нет средств для этого.

Хардинг сидел с озабоченным лицом. Он забарабанил пальцами по столу и нахмурился.

— Я не могу одобрить этого. Возможно, все это делается, чтобы создать впечатление, что мы хотим похитить мальчика — о, тогда могут сказать, что мы воюем с детьми...

— О, никогда! — воскликнул Лоуренс. — Мы лишь будем защищать его. Но если мы ничего не предпримем, и он попадет в руки хальсы — а, может быть, даже будет убит, а вместе с ним и его мать... полагаю, это не пойдет нам на пользу.

Я чуть не пнул его. Он нашел самый сильный аргумент, чтобы все же толкнуть Хардинга на это ужасное безумие. Польза — вот что главное! Что об этом подумает Лондон? Что напишет «Таймс»? Можно было представить, что ожидает нашего генерал-губернатора, если только этого проклятого Далипа прирежут из-за нашего бездействия.

Хардинг побледнел, а потом его лицо вдруг стало спокойным, словно он понял, как решить проблему.

— Конечно же, мы должны серьезно озаботиться безопасностью ребенка, — торжественно произнес он. — Этого требуют и гуманность, и политика... Как вы думаете, сэр Хью?

— Вытащите его оттуда, — проворчал Пэдди. — Ничего иного нам не остается.

Но даже после этого Хардинг продолжал играть роль справедливого судьи, хмурясь в молчании, в то время как у меня сердце ушло в пятки. Затем он кивнул.

— Тогда пусть так и будет. Мы должны молиться, за то, чтобы нас не впутали в какую-нибудь мерзкую интригу. Но я настаиваю, Лоуренс, чтобы этим занялись вы или Ван Кортланд. — Он бросил на меня тяжелый взгляд. — Более опытные головы...

— С вашего позволения, сэр, — осторожно проговорил Лоуренс. — Флэшмен, будьте добры обождать в моей палатке. Я вскоре присоединюсь к вам.

Я послушно вышел — и тут же прокрался вокруг палатки Хардинга как испуганный горностай, пока, спотыкаясь о растяжки, не проскользнул в морозной темноте в тень под окошком, прикрытым муслиновой занавеской, где и насторожил уши. Генерал-губернатор как раз орал, так что я расслышал лишь последние слова.

—... менее подходящего для выполнения такой деликатной работы, я не могу даже и предположить! Его поведение по отношению к лидерам сикхов было крайне безответственным — разжигаемый самолюбием, этот младший офицер взял на себя смелость определять политику...

— Слава Богу, что он на это решился, — заметил добрый старина Пэдди.

— Очень хорошо, сэр Хью! Фортуна оказалась на нашей стороне, но его поведение могло привести нас к катастрофе! Говорю вам, этот человек — просто хвастун! Нет, — решительно сказал этот замечательный и дальновидный государственный муж, — Флэшмен не поедет в Лахор!

— Но он должен! — парировал Лоуренс, к которому я вдруг почувствовал непреодолимую ненависть. — Кто же еще сможет пробраться туда под видом туземца, разговаривая на пенджабском, кто другой знает все входы и выходы в цитадели Лахора? К тому же, как сказал мне Харлан, маленький махараджа просто боготворит его. — Он помолчал. — А еще, махарани Джиндан назвала именно его имя.

— Какое это имеет значение? — завопил Хардинг. — Если она хочет, чтобы ее ребенок оказался в безопасности, то не все ли равно, кого мы пошлем?

— Возможно, что и нет, сэр. Она знает Флэшмена и... — Лоуренс заколебался. — Факт состоит в том, что согласно базарным слухам, она... гм... выказывала Флэшмену особое расположение, когда он был в Лахоре. — Он поколебался и рубанул с плеча. — Как вы знаете, сэр, она весьма любвеобильная молодая женщина... с натурой, горячей во всех отношениях...

— Боже Правый! — воскликнул Хардинг. — Но не имеете же вы в виду...

— Вот ведь черетенок! — хохотнул Пэдди. — О, ну тогда он обязательно должен ехать!

— Нам лучше не пренебрегать ничем, что могло бы расположить махарани к нам, — сказал Ван Кортланд, чтоб его. — И, как говорил Лоуренс, второго такого нет.

Перепуганный услышанным, я тут же представил себе страшные перспективы пребывания в Лахоре, перед глазами замелькали чудовищные картины раскаленных решеток, смертельных бассейнов, фанатиков-акали и наемных убийц. Я не мог отказаться даже ссылаясь на намерения Броудфута использовать меня когда вся эта кровавая круговерть закончится. Все было крайне плохо... но что делать, если уж Дьявол подсунул мне на пути хорошенькую женщину?

Не сомневаюсь, что именно этот последний довод примирил старого лицемера Хардинга с его мыслями о том, как бы получше устроить все после войны. Пусть Флэши всеми возможными способами ублаготворит эту шлюху, а заодно вытащит ее проклятого ребенка в безопасное место — не будет ли она после всего этого чувствовать себя нам обязанной? Хардинг обо всем этом не сказал, но когда он все же неохотно согласился, чувствовалось, что именно об этом он и думает.

— Но послушайте, Лоуренс — Флэшмен должен уразуметь, что ему предстоит действовать в строгом соответствии с вашими инструкциями. Ему нельзя оставлять ни единой лазейки для самовольных действий — это, надеюсь, ясно? Этот малый, Харлан, принес предложения от этого, как там его... Гарднера? — хорошенькое дело, если мы вынуждены доверять таким людям, да еще этому легкомысленному молодому агенту! Вам нужно подробно допросить Харлана как они собираются все это сделать. Прежде всего, юному принцу не должно быть причинено ни малейшего вреда, Флэшмену необходимо понять это — и то, какие последствия ожидают его в противном случае.

— Сомневаюсь, чтобы он нуждался в напоминаниях об этом, сэр, — с холодком произнес Лоуренс. — Что же касается остального, я дам ему самые подробные инструкции.

— Отлично. Возлагаю ответственность на вас. У вас будут замечания, сэр Хью?

— Э-э? Нет-нет, сорр Хинри, ничего особенного. Я только подумал... — захихикал старина Пэдди, — вот бы я сейчас был помоложе да знал пенджабский... 

XVI

Никогда нельзя сказать, что вы видите какое-то место в последний раз. Я готов был поставить миллион к одному, что мне в жизни не придется больше вернуться в маленькую сосновую рощицу к югу от ворот Мучи, где я когда-то сидел у костра вместе с Гарднером — но именно здесь я и оказался спустя всего лишь несколько недель — и даже пламя вилось вокруг котелка, стоящего на том же самом камне с трещиной посередине. Справа от нас дорога была забита путниками, торопящимися войти в город. Под огромной аркой Мучи створки ворот были распахнуты, с ночи еще горели факелы и менялся караул. Мне он показался необычно многочисленным — я насчитал порядка двадцати шлемов в самой арке и рядом с ней. К тому же с того самого времени когда мы приехали сюда под вечер, вокруг городских стен кружили бесконечные кавалерийские патрули, уланы в красных мундирах и зеленых пуггари, а между зубцами мелькали огоньки тлеющих фитилей.

— Мусульманская бригада, — заметил Джасса. — Да, сэр, махарани зашнуровала проход в город туже, чем корсет черной тетушки Джемаймы. И все зря — потому что заговорщик-то внутри — возможно даже в самой цитадели, среди ее собственных людей. Могу поспорить, что Алику Гарднеру сейчас не до сна!

Это было уже третье утро, которое мы встречали в пути, поскольку нам пришлось сделать большой крюк к югу, переправиться через Сатледж у гхата близ Мандола, чтобы избежать вражеских часовых вдоль реки и держаться в стороне от основных путей хальсы, которая двигалась по северной дороге через Петти на Собраон. Мы ехали со всеми предосторожностями — я, Джасса и доверенный головорез-патан из старой гвардии Броудфута, Ахмед-Шах. Гауг хотел еще выслать вместе с нами целый эскадрон Т.К., переодетый под горрачарру, но Лоуренс решительно воспротивился этому, говоря, что они выдадут себя и, в любом случае, если все пройдет как надо, трех человек будет вполне достаточно, а если нет — то не хватит и целой бригады. А так никто и внимания не обратит на трех обычных афганских торговцев лошадьми с небольшим табуном коней — и до сих пор все оно так и было.

Не буду утомлять вас описанием своих переживаний, пока мы ждали, дрожа в лучах морозного рассвета вокруг костра. Скажу только, что помимо дикого ужаса, который я испытывал, вновь глядя на угрюмые ворота и зловеще нависающие башни Лахора, я искренне сомневался насчет плана, который позволил бы нам похитить юного Далипа из этого гнезда кобры. Это было изобретением Гарднера, подробно изложенное им Джассе, который повторил все Лоуренсу, Ван Корланду и трепещущему от внимания Флэши. А поскольку нашего патана в шотландской клетке здесь не было и спорить с ним было невозможно, оставалось лишь принять этот план или отвергнуть его. Я точно знал, как бы поступил сам, но Лоуренс сказал, что звучит все превосходно — в конце-концов, не ему же предстояло среди бела дня войти в цитадель Лахора, а потом еще и выйти оттуда.

Все это казалось мне абсолютно ненужным сумасшествием: какого дьявола Гарднер, при всех своих возможностях и власти, не мог потихоньку вывезти это чертово отродье прямо к нам? Джасса объяснял, что город накрепко закупорен и шпионы панчи внимательно следят за Далипом большую часть дня; единственно возможным временем, когда можно было надеяться умыкнуть мальца, были часы его сна: нужно было успеть выбраться из города и впереди была еще целая ночь, чтобы оторваться от преследователей. А для того, чтобы это сделать, нам предстояло забраться в цитадель, поскольку его мать не будет знать покоя, пока ее сыночек не укроется под моим крылышком. (Говоря это все они старательно отводили глаза в сторону; мне же все это ни капельки не нравилось.) Что касается нашего проникновения в цитадель и выхода из нее, это должен был обеспечить Гарднер; все, что требовалось от нас, это в полдень через трое суток, быть неподалеку от гробницы Ранджита.

Так что теперь трое афганских торговцев прогнали своих животных сквозь пыль и сутолоку у ворот Рушнаи, и к полудню расположились на забитой народом площади неподалеку от Буггивалла Дауди. Ахмед-Шах начал нахваливать наш товар, заламывая несусветные цены, так как меньше всего мы хотели продать наш транспорт, а я держал лошадей под уздцы, поплевывал сквозь зубы и старался выглядеть как можно более безобразно, моля Бога, чтобы никто не узнал Джассу с его повязкой на глазу, волосы и пятидневная щетина которого отливали ярко-апельсиновым цветом. Сам же Джасса не разделял моих страхов, так что свободно болтал с другими бездельниками; как он сказал, нет лучшего средства для маскировки, чем выставить себя напоказ.

Я не чувствовал необходимости вести себя подобным же образом, но видя, как уверенно он себя ведет, передал недоуздки Ахмеду и двинулся через большую площадь мимо мраморной Барра Дери к дворцовым воротам, где несколько месяцев назад впервые увидел Гарднера. Теперь на стене уже не было дворцовой стражи, только стрелки-мусульмане в зеленых мундирах, с огромными кудрявыми бородами, зоркие как стервятники, которые хмуро поглядывали на толпу, бесцельно слонявшуюся на площади. Здесь, наверное, собралось несколько тысяч, в том числе и предостаточно сикхов в разнообразных мундирах хальсы, так что внутри у меня все опять похолодело; все они ничего не делали — только лишь смотрели на стену, что-то бормоча друг другу, но чувствовалось, что враждебность нависала над площадью подобно грозовой туче.

— Полагаю, махарани никуда не выходит при такой погоде, — пробормотал Джасса, когда я присоединился к нему у ворот. — М-да, похоже здесь собралось многочисленное республиканское большинство. Наш проводник у нас за спиной, в носилках; когда я дам знак, мы потащим их сквозь ворота.

Я оглянулся через плечо; это был паланкин с задернутыми занавесками, стоящий у стены, однако носильщиков нигде не было видно. Так вот как нам предстояло пройти мимо стражников, которые внимательно проверяли всех новоприбывших; даже под своим поштином я чувствовал, как холодный пот выступил у меня на спине и в двадцатый раз я нащупал револьвер, спрятанный в поясе — хотя если бы мы попали в беду, его шесть зарядов не слишком бы нам помогли.

Неожиданно глухой ропот толпы перерос в гул, а затем в рев; люди подались назад, чтобы дать дорогу отряду солдат, идущих через площадь со стороны ворот Хазури в предместье. Все до одного это были сикхи, представлявшие половину дивизий хальсы. У некоторых из них виднелись повязки на ранах и пятна от сгоревшего пороха, но они четко держали строй, следуя за своим расшитым золотом знаменем, которое, к моему изумлению, нес тот самый риссалдар-майор с седыми бакенбардами, которого я запомнил еще по Майан-Миру, а потом снова видел в дурбаре Джиндан. Меня поразило, что он рыдал, слезы стекали по его бороде, а глаза неподвижно уставились вперед. Тут же за ним шагал Имам-Шах, со своими ножами с костяными рукоятками за поясом и непокрытой головой, неся свое ружье на ремне. Я нырнул за спину Джассе в мгновение ока — уж можете мне поверить.

Толпа неистовствовала, волновалась и вопила: «Хальса-джи! Хальса-джи!», осыпая их лепестками цветов, но ни один из солдат даже не взглянул в сторону; они проходили в колону по четыре под аркой дворцовых ворот, а толпа, кипящая под стенами, начала выкрикивать новые лозунги: «На Дели! На Дели, герои хальсы! Ва Гуру-джи — На Дели, на Лондон!»

— Что они тут делают, черт побери? — прошептал Джасса. — Возможно мы прибыли как раз вовремя — по крайней мере, надеюсь! Вперед!

Мы снова взялись за паланкин и протолкались сквозь толпу к воротам, где мусульманин-субедар^[699] преградил нам путь и наклонился, чтобы расспросить наших пассажиров. Я услышал женский голос, быстрый и неразборчивый, а затем офицер махнул нам рукой, пропуская, мы пронесли паланкин в ворота — и, не смотря на весь мой ужас при возвращении в это страшное логово, я вдруг вспомнил Стампса Хэрроувелла, который таскал портшезы по Рагби в пору моего детства и как мы бежали за ним, хлеща его по невообразимо толстым ляжкам, а он мог только беспомощно кипеть от гнева, зажатый между шестами. «Видел бы ты сейчас своего мучителя, Стампс, — подумал я, — он теперь сам впрягся в пальки». Наша пассажирка давала указания Джассе, который держал передние ручки и как только мы завернули в маленький укромный дворик, она сразу же выпрыгнула из носилок, быстро подошла к низенькой двери, открыла ее и дала нам знак войти. Затем она провела нас по длинному угрюмому переходу и по нескольким лестничным пролетам — и тут я понял, где мы находимся: именно этим путем меня как-то уже проводили в розовый будуар Джиндан. К тому же я узнал эту хорошую маленькую попку, подрагивающую под облегающим ее сари...

— Мангла! — воскликнул я, но она лишь поманила нас пройти в маленькую, скудно меблированную комнатку, в которой я раньше никогда не бывал. Только закрыв двери, она отбросила с лица вуаль и я снова увидел это прекрасное кашмирское личико с сияющими глазами газели — но теперь в них не было и капли дерзкого вызова, один лишь страх.

— Что случилось? — прошипел Джасса, чувствуя катастрофу.

— Вы видели этих солдат хальсы — пять сотен? — Ее голос был достаточно спокойным, но в нем звучала тревога. — Это — депутация от армии Теджа Сингха — люди из Мудки и Фирозшаха. Они прибыли, чтобы умолять махарани дать армии оружие, припасы и нового командующего вместо Теджа, чтобы мы снова могли отбросить Джанги-лата к Делийским воротам! — По тому как она это сказала, вы бы ни за что не смогли бы догадаться, на чьей она стороне; ведь, знаете ли, даже предатели обладают патриотической гордостью. — Но они не получат аудиенцию в дурбаре — они прибыли слишком рано!

— Ну, и что же из того? — спросил я. — Махарани сможет обвести их вокруг пальца — ведь она уже не раз делала это!

— Тогда они еще небыли разбитой армией. Их не вели к поражениям Тедж и Лал — и они еще не научились не доверять самой Джиндан. Теперь же, когда они придут в дурбар, увидят, что оказались в кольце мусульманских мушкетов и попросят ее о помощи, которую она не в силах им дать — что потом? Это голодные и отчаявшиеся люди. — Она пожала плечами. — Говоришь, ей удавалось их обмануть? Да, но теперь она не решится на это. Она боится за Далипа и за себя, она ненавидит хальсу за убийство Джавахира и подпитывает свою ярость вином. Раньше ей нравилось отвечать на мятежные речи бросая упреки им прямо в лицо, но кто знает, чем они ответят сейчас, если ей вздумается их провоцировать?

Скорее всего просто кровавым убийством — и затем появится какой-нибудь узурпатор, который уберет Теджа и оживит хальсу для нового броска на нас. И вот я здесь — снова в самой пасти льва, благодаря идиотским заговорам Хардинга. Может бросить все и смыться в Индию? Да и сможем ли мы вытащить отсюда Далипа, прежде чем весь ад обрушится на нас?..

— Когда состоится дурбар?

— Наверное, через два часа.

— Сможет ли Гарднер привести нам мальчишку до этого? Например, сейчас?

— Бежать днем? — вскрикнул Джасса. — У нас ничего не выйдет!

Мангла покачала головой.

— Махараджу должны видеть в дурбаре. Кто знает, может ответ Май Джиндан их вполне удовлетворит — но даже если нет, они все равно вынуждены будут вести себя тихо, поскольку тысяча мусульман готова будет броситься на них по одному слову Гурдана-Хана. Затем, когда ты увидишь Май Джиндан...

— Мне и не нужно ее видеть — да и никого больше, за исключением ее проклятого сына! Скажи Гарднеру...

— Что за перемены! — проговорила она лукаво, и в ее улыбке промелькнула прежняя Мангла. — Когда-то ты был более прытким. Ну так вот, она хочет видеть тебя, Флэшмен-багатур и у нее на это есть свои причины...

— За каким дьяволом?

— Должно быть, по государственному делу. — Она снова дразняще и медленно улыбнулась мне. — А пока ты должен подождать; здесь вы в безопасности. Я скажу Гурдан-Хану и дам тебе знать, когда начнется дурбар.

И она выскользнула прочь, добавив к моим страхам еще и сомнения. Что может хотеть от меня Джиндан? Раньше я не обращал особого внимания на ее желание, чтобы спасителем Далипа был именно я — ребенок действительно любил меня — и думал, что она просто сделала встречу со мной дополнительным условием — чему так грубо обрадовался Пэдди Гауг. Чертов старый негодяй! Но в такое время это было просто невозможно... хотя с одинокими женщинами никогда нельзя ни в чем быть уверенным, особенно, если они чувствуют себя обманутыми.

Но все это было сущей мелочью по сравнению с яростью депутатов хальсы. Сумеет ли она снова провести их, пустив в действие свои чары и усыпив бдительность своими сладкими словами и обещаниями?

Ну что ж, она даже и не попыталась сделать это, в чем мы и убедились, когда после двух часов ужасного ожидания вернулась Мангла, чтобы проводить нас к той же самой дырке для подглядывания, сквозь которую я раньше уже наблюдал за дурбаром. Теперь это было уже совсем другая индаба^[700]; тогда был шум, подъем духа, даже смех, а теперь мы слышали лишь гневные речи депутатов и ее резкие ответы — задолго до того, как достигли заветной щели. Когда же я, наконец, взглянул в нее, то сразу понял — что дело — табак, а Мать всех сикхов уже закусила удила и плевать хотела на все последствия.

Пятьсот головорезов ревели в центре большого зала перед занавеской дурбара, но пока еще сохраняли строй и причины этого были вполне очевидны. На поясах у них позвякивали тулвары, но вдоль стен стоял, должно быть, целый батальон мусульманских стрелков с винтовками наперевес, готовых открыть огонь. Имам-Шах стоял впереди и что-то говорил, обращаясь к занавеске, а старый риссалдар-майор находился в шаге за ним; золотое знамя лежало перед троном, на котором в одиночестве сидел маленький Далип. Маленькая хрупкая фигурка храбреца в темно-красном, с Кох-и-Нуром, сияющим в эгретке его тюрбана.

За занавеской-пурдахом еще больше мусульман выстроились у стены, а перед ними стоял Гарднер в своем клетчатом одеянии, опираясь на обнаженную саблю. Неподалеку от занавески Джиндан ходила взад и вперед, время от времени останавливаясь, чтобы прислушаться и затем вновь возобновляя свою яростную прогулку часового — потому что она была в сильнейшем гневе и, судя по виду, уже успела накачаться вином. В руке у нее была чаша, а на столе стоял объемистый графин, но на сей раз она была в достаточно скромном наряде — насколько скромной может выглядеть сладострастная кукла в обтягивающем сари пурпурного шелка, с распущенными по плечам рыжими волосами и лицом Далилы, которое виднелось из-под отброшенной вуали.

Имам-Шах в сильнейшей обиде хрипло орал по ту сторону пурдаха:

— Уже три дня преданная тебе хальса прозябает на зерне и сырой моркови — они голодают, кунвари, и страдают от холода! Пошли только продовольствие и боеприпасы, как ты обещала и они сметут лагерь Джанги-лата в...

— Сметут, как уже смели в Фирозшахе и при Мудки? — воскликнула Джиндан. — О, да, хорошенькое это было смятение — не хуже, чем бывает среди моих горничных!

Она помолчала, закинув голову, чтобы усилить эффект своих слов. Имам замер в безмолвной ярости, а она продолжала:

— Гулаб посылает вам достаточно припасов — да что там, все грузчики Кашмира, только и знают, что перетаскивать пшеницу из Джуму к реке, нагруженные как...

Ее слова потонули в нарастающем ропоте пяти сотен голосов и Имам приблизился еще на ярд, чтобы прореветь в ответ:

— Да чтобы все проклятия и болезни постигли Золотую Курочку, которая изо всех сил изображает помощь, а на самом деле присылает не больше, чем хватило бы на завтрак птичке! Чириаки-хазри! — это кудахчет Гулаб Сингх! Если он хочет нам добра, пусть приходит и ведет нас, вместо этого куска сала, которого ты сделала нашим генералом! Предложи ему прийти, кунвари, одно твое слово — и он вскочит в седло, чтобы мчаться в Собраон!

Раздался рев — «Гулаб! Гулаб! Дайте нам догра в генералы!» — но они все еще сохраняли свой строй.

— Гулаб давно под пятой Малки-лата и вы это знаете! — обрезала его Джиндан. — Но даже и теперь среди вас есть такие, кто не прочь сделать его махараджей — преданная мне хальса! — На мгновение все стихло. — Мне рассказывают, что вы посылаете к нему послов... да, в нарушение своих священных клятв! Одну руку вы протягиваете за хлебом, а другой обделываете предательские делишки — вы, хальса, вы, Чистые...

И дальше она продолжала абсолютно непечатными выражениями, которые я уже слышал в Майан-Мире — пока Гарднер мягко не ступил вперед и не ухватил ее за руку. Она оттолкнула его, но поняла намек — и в самое время, поскольку за занавеской пятьсот рук ухватились за эфесы мечей, а Имам-Шах просто почернел от ярости.

— Это ложь, кунвари! Ни один из нас не станет служить Гулабу как махарадже — но, клянусь Богом, он умеет драться! Он не будет прятаться в палатке, как Тедж и не сбежит, как твой наложник Лал! Он может вести за собой людей — так дай ему повести нас! На Дели! К победе!

Она выждала, пока крики стихнут и заговорила ледяным голосом, в котором звенело презрение:

— Я уже говорила, что мне не нужен Гулаб Сингх — и не нужны вы! Кто вы такие, чтобы обвинять его? Чего вы стоите, вы, герои, марширующие на войну, распевая песни и размахивая флагами, а потом приползаете обратно, причитая, что голодны? Что вы еще можете, кроме как жаловаться...

— Мы можем драться! — заревел кто-то, и через мгновение этот крик эхом пронесся по залу.

Солдаты смешали ряды, потрясая кулаками, а некоторые даже плакали, не стесняясь своих слез. Они пришли сюда за припасами, а получили позор и оскорбления. Придержи свой язык, шептал я про себя, потому что становилось ясным, что они были уже сыты по горло ее издевательствами.

— Дай нам пушки! Дай нам порох и снаряды!

— Порох и снаряды! — воскликнула Джиндан и на мгновение мне показалось, что сейчас она выскочит из-за занавески. — Разве я не давала вам все это? Оружие, продовольствие и огромные пушки — такой армии еще не видел Индостан! И что вы сделали с ними? Продукты вы съели, а британцы забрали ваши большие пушки и оружие, которое вы побросали, убегая как перепуганные мыши — и от кого? От усталого старика в белой куртке с горстью краснорожих язычников и бенгальских мусорщиков!

Ее голос почти срывался на визг, она яростно смотрела на занавеску — кулаки сжаты, лицо искажено гримасой, ноги топают. У Джассы перехватило дыхание, а Мангла коротко застонала, когда мы вдруг увидели, как все пять сотен подались было вперед и кое-где уже заблестела сталь. Эта пьяная шлюха зашла слишком далеко — потому что Имам-Шах был уже на грани бешенства, а мундиры хальсы сплошной стеной нависали у него за спиной, ревя от гнева. Гарднер повернулся, чтобы отдать приказ, мусульмане подняли свои мушкеты на изготовку — и тут Джиндан завозилась у себя под юбкой, ругаясь как гарпия, раздался треск материи, а еще через мгновение она стащила с себя панталоны и швырнула их через занавеску. Они упали к ногам Имам-Шаха, накрыв его сапог — не могло быть никаких сомнений в том, что именно это было и среди изумленной тишины вдруг прозвенел ее голос:

— Надевайте их, трусы! Я сказала, наденьте их! Или я сама надену ваши штаны и пойду сражаться!

Казалось, посланцы Хальсы просто лишились дара речи. Можно было не торопясь досчитать до десяти — не было слышно ни звука. Я видел их всех: акали, с наполовину обнаженным клинком в позе гладиатора; Имам-Шах, уставившийся на алый шелк; старый риссалдар-майор с открытым ртом и в ужасе поднятыми руками; маленький Далип, замерший на своем троне как надгробное изваяние; масса людей, застывших, глядя на занавеску — а потом Имам-Шах поднял золотой штандарт, развернул его и закричал громовым голосом:

— Махараджа Далип Сингх! Мы идем умереть за твое королевство! Мы идем на смерть за «Хальса-джи!» — А затем он добавил, почти шепотом, который, тем не менее, был хорошо слышен в зале: — Мы принесем себя в жертву.

Он сунул знамя в руки риссалдар-майору — и в это мгновение маленький Далип неожиданно поднялся. Секундная пауза — и пять сотен глоток разразились ревом: «Махаражда! Махараджа! Хальса-джи!» Затем они повернулись разом, как один человек и вышли через двойные двери в дальнем конце зала. Четырьмя быстрыми шагами Гарднер подскочил к углу ширмы, наблюдая за ними, а затем вышел и взял Далипа за руку. По ту сторону пурдаха Джиндан зевнула, потрясла своей рыжеволосой головой и потерла плечи, словно хотела смыть с них что-то, сделала большой глоток и начала оправлять свое сари.

Вот, что я видел собственными глазами, и Алик Гарднер тоже, что и подтверждают его мемуары — и ни я, ни он не можем объяснить это. Уверен, что эти фанатики из хальсы, доведенные до неистовства ее оскорблениями, должны были разорвать пурдах и растерзать ее — чтобы потом быть перебитыми мусульманами; один Бог знает, что за этим могло последовать. Но она швырнула им свои панталоны — и они убрались, как смирные барашки, готовые совершить подвиг или умереть. «Интуиция» — так объясняет ее поведение Гарднер; отлично — именно она и решила все дело. И, заметьте, юный Далип также весьма своевременно поднялся со своего места^[701].

Джасса с облегчением вздохнул, Мангла улыбнулась, за нами раздался слаженный стук — мусульмане, опустили ружья и начали выходить из комнаты. Маленький Далип кинулся за пурдах и утонул в жарких объятиях матери. Мангла тронула меня за руку и, прошептав Джассе, чтобы он ждал здесь, повела меня наверх, в розовый будуар — я почувствовал себя выжатым как лимон, стоило мне только взглянуть на него — и мы двинулись дальше, по коридору, пока не достигли маленькой комнатки, которая, как я догадался, была учебным классом для Далипа и его маленьких товарищей. Здесь были с полдюжины небольших столиков, Черная классная доска, сказочные картинки на стенах и даже глобус. Здесь Мангла оставила меня, а мгновение спустя туда вошел Гарднер, дыша огнем и удивлением.

— Видали, что там сейчас было? Черт побери, у этой женщины нервы панды — настоящей панды, сэр! Панталоны, клянусь громом! Я глазам своим не поверил! Иногда я думаю... — он примолк и забавно подмигнул мне, — ... думаю, что она слегка перебарщивает с выпивкой и... ну, ладно не важно. А смерть Джорджа Броудфута? Да, тяжело об этом слышать. Вы не видели, как это произошло? Ну, да ладно, зато у вас есть теперь отличный специалист — Генри Лоуренс, уж позвольте мне это заметить. Может быть, как агент он даже в чем-то и лучше — но не лучший человек, запомните это. Нет, сэр, в этом смысле лучше Язычника-в-черной-куртке вы уже не найдете.

Гарднер стоял подбоченившись и глядя в пол, так что я снова почувствовал беспокойство — не от того, что он со мной не поздоровался, или намекнул на мои недавние приключения, поскольку это не было ему свойственно. Но он что-то задумал и пытался скрыть это самое что-то под напускным оживлением.

— Сейчас уже пятый час, а вы с Джосайей должны быть за воротами еще до шести. Вы выйдете так же, как и зашли, неся паланкин, только на сей раз в качестве груза в нем будет Далип, переодетый девочкой. Мой субедар будет у дворцовых ворот, так что вы легко пройдете там. Отъехав до Рушнаи, держитесь доабов и забирайте к юго-востоку, так что к рассвету увидите Джупиндар — это милях в сорока, и его нет на карте, но вы его увидите достаточно четко. Это большая куча черных скал среди низких пологих холмов, единственная на многие мили вокруг. Там вас встретят...

— Кто? Наши люди? Гауг хотел, чтобы...

— Надежные люди. — Хардинг тяжело взглянул на меня. — Все, что от вас требуется, это добраться туда и, полагаю, мне не нужно вам напоминать, что вы везете будущее Пенджаба. Кому бы не достался этот малыш, только бы не хальсе, маллум? Кстати, он отличный маленький наездник, так что сможет ехать быстро. На рассвете в Джупиндаре, запомните. Все время на юго-восток и наткнетесь прямо на него.

Наконец-то я даже почувствовал не страх, а что-то вроде возбуждения. Он все продумал и это должно сработать. И мы это сделаем.

— Что-то еще? — припомнил он. — Ах, да, одно дельце, доктор Джосайя Харлан. Я плохо отозвался о нем перед вами и он заслуживал каждого подобного слова. Но я допускаю, что в этот раз он играл честно и намерен изменить свое мнение о нем. Тем не менее, постарайтесь следить за ним даже внимательнее, чем раньше. Ну что же, полагаю, это все. — Он помолчал, избегая моего взгляда. — Теперь, после того как вы выразите свое почтение махарани... можете ехать.

Теперь кое-что начало проясняться. Никогда не ожидал увидеть Гарднера смущенным, но он все задумчиво почесывал свою седую бороду и отводил глаза, так что, наконец, я ощутил странное предчувствие. Он прочистил глотку.

— А... разве Мангла ничего вам не сказала? Ну, ладно... ох, черт бы все это побрал! — Он посмотрел мне прямо в лицо: — Май Джиндан хочет выйти замуж за вас! Здесь и сейчас!

Одному небу известно почему моей первой реакцией на это было взглянуть в зеркало, висящее на стене классной комнаты. Из него на меня пронзительно смотрел настоящий хайберский дикарь — с этим уже ничего было не поделать. Как, впрочем, и с моими воспоминаниями о том, как я выглядел раньше — в цивилизованном мире. К тому же Пенджаб, судя по всему, просто истощил запасы моего удивления, поскольку после того как миновал первый шок от услышанного, я ощутил лишь огромное удовлетворение — в конце-концов, одно дело покорить сердце девственницы, пусть даже самой прекрасной и совсем другое — когда настоящая пожирательница мужских сердец, которой нет равных от Пешавара до Пуны, при виде вас вдруг восклицает «Эврика!»^[702] — неудивительно, что после этого хочется посмотреться в зеркало. В то же время удар был силен, так что первыми моими словами, возможно чисто инстинктивными, были:

— Иисусе, но не беременна же она, а?

— Дьявольщина! А мне откуда об этом знать? — удивленно воскликнул Гарднер. — Даю вам слово! Я рассказал вам все, сэр! Вот куда вы влипли!

— Да, но она же не может! Я, черт возьми, женат!

— Я это знаю, но она — нет и, возможно, лучше будет, если она об этом не будет знать... пока.

Он взглянул на меня и зашагал по комнате, а я рухнул на один из детских стульчиков, который рассыпался подо мной. Гарднер выругался, поднял меня на ноги и усадил в учительское кресло.

— Видите ли, мистер Флэшмен, — сказал он, — вот как обстоят дела. Май Джиндан — женщина со странным характером и чертовски капризными привычками, как вы впрочем, это знаете — но она отнюдь не дура. Уже несколько лет как она мечтает выйти замуж за британского офицера, чтобы подстраховать себя и трон своего сына. Да, это звучит несколько странно, особенно теперь, когда руки британцев уже тянутся к Пенджабу. Но уже несколько месяцев назад — и это чистая правда — агенты махарани в Индии рассылали ее портреты подходящим людям. У нее даже висел в будуаре портрет молодого Хардинга, Господи помилуй! И, как вам известно, ваш тоже — да, и он был единственным, который она забрала с собой в Амритсар, остальные же, десятка два, отправились на помойку.

На это, конечно, нечего было сказать. Я сделал суровое лицо, а он встал напротив, мрачно глядя на меня.

— Все это очень хорошо, но к сожалению, невозможно. У вас есть жена, но даже, если бы вы и были холостяком, то, осмелюсь предположить, все равно не пожелали бы провести остаток своих дней в качестве принца-консорта при восточной королеве. Что же касается меня, то, несмотря на то, что ценю ее выдающиеся качества, — сказал он с чувством, — я все же не стал бы связываться с Джиндан и за весь хлопок Дикси^[703], да поможет мне святая Анна! Но она глубоко увлечена вами — и сейчас не время пренебрегать этой привязанностью! Северная Индия качается на весах и махарани служит стержнем этих весов — достаточно надежным, но требующим осторожного обращения... во всех смыслах.

Неожиданно он сделал шаг вперед и схватил меня за руку, глядя мне в глаза угрюмо и холодно — ни дать, ни взять снеговик.

— Так вот, когда вы встретитесь с ней сейчас... вы не должны разочаровать ее надежд. О, она не сделает вам прямого предложения — это не к лицу королевским особам Пенджаба. Но она даст вам знать — возможно, предложит вам службу в сикхской армии — уже после войны — с ясным намеком на свои намерения... при чем вы проявите горячее желание удовлетворить каждое из них — к нашему общему благу и, особенно, ради вашей личной безопасности. Помните, не стоит дразнить дьявола. — Тут он резко выпрямился: — Полагаю, вы знаете, как это сделать...

— Ублажить ее? Ох, но... Боже, ну покувыркаемся, а дальше что? Что будет потом, когда она поймет, что я — вне игры?

— К тому времени война закончится, и все это потеряет свое значение, — прямо сказал он. — Осмелюсь даже сказать, что и у нее пройдет это желание. Грязные игры, политика... а она, как вы знаете, — великая женщина, даже когда напьется. Вы должны польстить ей. Да, кстати, у вас есть аристократы среди родственников?

— Моя мать была из рода Пэджет.

— Ну, разве этого достаточно? Лучше сделайте ее герцогиней. Май Джиндан нравится думать, что вы лорд — в конце концов, она же все-таки была замужем за махараджей^[704].

Но когда мы снова встретились с Джиндан в ее розовом будуаре, мое происхождение, аристократические корни и прочее уже не обсуждались — в основном из-за того, что на это не было времени. Когда Гарднер говорил чтобы я не разочаровывал ее, я полагал, что речь идет о том, чтобы не развеивать мечты махарани стать миссис Флэшмен; соответственно я готовился к натиску с ее стороны и горячим протестам — со своей. Но только когда я уже стоял, моргая в темноте, а обе руки обхватили меня со спины, знакомое пьяное дыхание достигло моего уха и она дала разгореться лампам, чтобы я увидел, что все ее одеяние составляют лишь браслеты и тонкий слой масла — тут-то я понял, что потребуются совсем иные доказательства моей преданности. «Мне ты больше нравишься бритым», — прошептала она (и это решило все), и что бы там ни было с Далипом, мне ничего не оставалось, как проявить «горячее желание удовлетворить», как это определил Гарднер. К счастью, теперь она не планировала любовного марафона, как в прошлый раз, так что мне даже не пришлось снимать сапог; мы быстренько потоптались по комнате, в стиле конной артиллерии — до тех пор пока она не издала вскрик, выплеснув в нем всю душу, после чего вернулась к своему кубку и страстным, хотя и усталым взглядам, бормоча что-то об одиноких годах вдовства и блаженстве вновь заиметь мужчину в доме... речи то и дело бессвязные, как вы понимаете, но однозначно понятные, так что я отвечал на это с восторженной нежностью.

— Ты всегда будешь со мной? — шептала она, шмыгая носом, и я ответил, что хотел бы видеть только ее одну. Действительно ли я любил ее? Возможно, что и так. Она еще бормотала что-то про письма Хардингу, и я подумал — клянусь Святым Георгом — после этих посланий, несомненно, кофе покажется ему горьким, а тосты — подгоревшими. Однако в основном, это была просто пьяная болтовня, перемежаемая поцелуями, прежде чем она повернулась на бок и захрапела.

Ну, что ж, ты исполнил свой долг — подумал я, поправляя легкий беспорядок в своей одежде и выскальзывая за дверь — бросив последний прощальный взгляд на эту милую попку, поблескивающую в свете ламп. Представьте себе, я вообразил, что больше ее не увижу и хотел унести с собой счастливые воспоминания — но двадцатью минутами позже, когда мы с Джассой подрагивали от нетерпения, сидя в классной комнате, а Хардинг проклинал Манглу, которая все еще медлила с тем, чтобы привести маленького Далипа, вошла служанка, говоря, что кунвари вместе с махараджей ожидают нас в ее приемной. Это была милая комнатка неподалеку от ее будуара и в ней я увидел Мать всех сикхов, восседающую на кресле со всем достоинством молодой матроны, которого только можно было от нее ожидать и к том уже лишь полупьяная. Как, ко всем чертям, она смогла за это время прийти в себя, да еще выйти к нам при полном параде — остается за пределами моего понимания.

Она успокаивала юного Далипа, который стоял рядом черный от ярости, одетый в детское сари, с браслетами на руках и ногах, вуалью на голове и шалью на узких плечах.

— Не смотрите на меня! — кричал он, отворачивая свое лицо, а она все ласкала и целовала его, вытирая слезы, шепча ему, что он обязательно станет махараджей, а сейчас пойдет вместе с солдатами Белой Королевы, так что должен оправдать доверие своего королевского дома и его подданных.

— А этот символ королевской власти отправится вместе с тобой, — сказала она и вручила ему большой серебряный медальон, в котором на подушке синего бархата блестел великий Кох-и-Нур. Она закрыла крышечку медальона и надела цепочку с ним на шею Далипа. — Береги, его, мой дорогой, потому что это сокровище твоего отца и гордость его народа.

— Больше своей жизни, мама, — всхлипнул он и поправил цепочку.

Она тихонько заплакала, крепко прижимая его к себе, а затем встала и направилась ко мне.

— Флэшмен-сагиб позаботится о тебе, — сказала она, — так что слушайся его во всем. Прощай, мой дорогой маленький принц, моя самая большая драгоценность. — Она поцеловала его и вложила его ладонь в мою. — Господь сохранит тебя, сагиб — до тех пор, как мы встретимся снова. — Она протянула руку и я поцеловал ее; она подарила мне теплый, прозрачный взгляд, а ее полные губы чуть улыбнулись; она слегка покачнулась и ее служанки бросились поддержать ее.

Затем Гарднер вытолкал нас из комнаты, причем Джасса, чтобы дело шло быстрее, нес маленького Далипа на руках, и мы все вместе, наконец, добрались до паланкина, ожидавшего нас в маленьком дворике, причем Мангла, идя рядом со мной, все твердила, что его величество не должен есть апельсинов, потому что у него от них расстройство желудка, и вот примочки против сыпи, что у него на руке, и письмо с указаниями гувернантке, которую нужно будет найти для него в Индии — «кашмирской леди, ласковой и хорошо начитанной, если такую удастся найти, но только не суровую английскую мэм-сагиб, потому что он еще все-таки просто маленький ребенок; тут я написала все про его диету и уроки».

Как видите, похищение ребенка вовсе не означает просто схватить его и увезти — а в это время Гарднер шептал мне в другое ухо, что ворота закрываются уже через полчаса. Мы погрузили Далипа в паланкин, но теперь он начал бормотать, что не хочет ехать и цеплялся за Манглу, а Гарднер кипел от гнева, в то время как двое его солдат в черном двинулись вперед, чтобы убедиться, все ли в порядке, мы с Джассой вновь впряглись в носилки, а Мангла быстро чмокнула меня в щеку и исчезла, оставляя за собой легкий аромат духов. Гарднер обернулся ко мне в тусклом свете, озарявшем маленький двор.

— К юго-востоку, сорок миль, скалы Джупиндар, — прошипел он. — Полагаю, мы больше не увидим вас в Лахоре, мистер Флэшмен. Если бы я был на вашем месте, я бы держался подальше к югу от Сатледжа еще, по крайней мере, лет пятьдесят или около того. А для тебя, Джосайя, этот срок, следовало бы увеличить вдвое. Не испытывайте судьбу, доктор — покажитесь только мне на глаза и я постараюсь убедить вас в этом! Джао!

— Да, вы и Континентальный конгресс^[705]! — парировал Джасса. — Идите-ка менять часовых, Гарднер — вот ваше дело!

— Джао, я сказал! — рявкнул Гарднер и последнее, что мне запомнилось — его загорелое ястребиное лицо с грозно торчащими усами, изогнувшимися в хищной улыбке под клетчатым пуггари из шотландки.

Мы спустились к Буггивалла Дауди как раз когда солнце садилось за мечетью Бадшай Мусджит, пробираясь сквозь шумную толпу, которая и не догадывалась, что двое крепких носильщиков уносят их правителя к врагу, причем махараджа боязливо скорчился за занавесками, в женском платье и браслетах. Ахмед-Шах был в отличном настроении, поскольку ему удалось продать двух наших коней, так что у нас осталось только пять, помимо наших собственных. Это означало, что на нас четырех остался лишь один запасной скакун. Мы закрепили паланкин между двух лошадей и когда я сунул голову за занавеску, чтобы поглядеть, что там поделывает Далип, он прохныкал что-то жалкое.

— О, Флэшмен-сагиб — когда же я смогу снять с себя эти позорные одежды? Мангла положила мой мужской костюм вон в ту сумку... да, а еще там пирожные и маленькие сладости! Она всегда про все помнит, — проговорил он, оттопырив губу. — А почему она не поехала с нами? Теперь некому будет петь мне колыбельные! — И он начал ныть: — Хочу, чтобы Мангла была здесь!

Заметьте, Мангла, а не мама. Впрочем, я бы и сам ее не отослал.

— Послушайте, махараджа, — прошептал я, — ты скоро наденешь приличествующую тебе одежду и поедешь с нами, как настоящий солдат, но пока ты должен остаться в носилках и вести себя тихо. А когда наше путешествие подойдет к концу — смотри что я тебе подарю!

Я еще глубже наклонился в паланкин, чтобы на мгновение показать ему свой револьвер Купера, спрятанный за поясом — так что он восхищенно вскрикнул и повалился на подушки, жмуря глаза от удовольствия.

Мы прошли под аркой ворот Рушнан, как раз когда човкидар прокричал о начале комендантского часа и двинулись вдоль городской стены по направлению к маленькой рощице серых сосен, побагровевших в последних лучах заката. Там нас уже невозможно было увидеть от ворот, так что мы, не теряя времени, переодели маленького Далипа, так как я хотел, чтобы он как можно быстрее оказался в седле. Теперь мы могли избавиться от громоздкого паланкина и как можно быстрее оказаться подальше от Лахора.

Он живо вылез из носилок, содрал с себя сари и вуаль, посрывал свои браслеты, сыпя детскими проклятьями и дрожа в одной рубашке, пока Джасса помогал ему натянуть маленькие бриджи для верховой езды, как вдруг раздался стук копыт и из сгущающегося мрака вдруг выскочил отряд горрачарры, торопящийся попасть в город до закрытия ворот. Для того, чтобы спрятаться времени уже не было; мы вынуждены были стоять там, где нас застали, пока они проезжали мимо — и тут их офицер натянул поводья, вглядываясь в полуодетого ребенка, в окружении трех здоровенных торговцев скотом и лошадей.

— Куда это вы собрались в такое время? — прокричал он.

Я махнул рукой, указывая вдаль, надеясь удержать их на расстоянии, потому что даже в сгущающихся сумерках можно было поставить десять к одному, что, подъехав поближе, они все же узнают в мальчике своего монарха.

— В Амритсар, капитан-сагиб! — прокричал я. — Мы везем сына моего хозяина к его бабушке, которая больна и хочет его видеть. Быстрее, Якуб, а то ребенок простудится!

Это адресовалось Джассе, который теперь помогал Далипу натянуть курточку и подсаживал его в седло. Я, с колотящимся сердцем, тоже взгромоздился на свою кобылу, изо всех сил пытаясь не обращать внимания на офицера и моля небеса, чтобы этот слишком любопытный ублюдок последовал, наконец, за своим отрядом, который уже растворился во мгле.

— Подождите!

Он подъехал ближе, вглядываясь внимательнее обычного — и тут, с дрожью ужаса я вдруг понял, что курточка Далипа была частью его церемониального убранства, вся расшитая золотом — вот что додумалась упаковать нам в дорогу эта безмозглая Мангла — так что даже в неверном вечернем свете становилось ясно, что ее владелец вряд ли похож на мальчишку, которого обычно можно встретить в компании троих разбойников с пограничья.

— Говоришь, сын твоего хозяина? Дай-ка мне на него взглянуть! — офицер развернул свою лошадь, а рука его потянулась к седельной кобуре — и тут мы, все трое, рванулись как один человек.

Джасса извернулся на седле и схватил за поводья лошадь Далипа, в то время как я изо всех сил хлестнул ее по крупу, а Ахмед-Шах привстал на стременах и бросился на подъезжающего сикха, вышибая того из седла. Затем мы помчались прочь через майдан, Далип и Джасса впереди, мы с Ахмед-Ханом следом, а запасные лошади скакали рядом. Из темноты прогремел выстрел и Далип завизжал от восторга, выдергивая свой повод из руки Джассы.

— Я могу и сам править, парень! Отпусти меня! Ай-и, шабаш, шабаш!

Делать больше было нечего, поскольку теперь нас наверняка заметили, так что я вытянул свой компас и заорал Джассе, чтобы тот сменил курс чуть влево, считая все же, что ничего особо страшного пока не случилось. У нас лошади были свежие, в то время как горрачарра провела в седлах уже целый день, а для того, чтобы посадить на коней и отправить за нами погоню из города (даже если бы кто-то посчитал это необходимым), потребовалась бы масса времени. Между тем сгущались ночные сумерки и вполне возможно было, что прежде чем что-либо предпринять, в городе постараются проверить, не пропал ли ребенок в какой-нибудь богатой семье, поскольку я был уверен, что офицер принял нас за обыкновенных похитителей — он никогда бы не рискнул стрелять в нас, если бы знал, кем был мальчишка на самом деле. И даже, если бы вдруг выяснилось, что сбежал сам махараджа — ну что же, к тому времени мы были бы уже за рекой и далеко отсюда.

После первой пары миль я дал команду остановиться, чтобы потуже затянуть подпруги, перекусить и проверить, насколько верно я выбрал путь, а затем мы снова двинулись вперед, но уже гораздо медленнее. К этому времени стало совсем темно и хотя мы могли бы еще скакать рысью по дороге, все же не рисковали двигаться более, чем быстрым шагом по пересеченной местности. Луна должна была подняться не ранее, чем через шесть-семь часов, так что мы могли быть уверены, что темнота еще долго будет на нашей стороне, так что чем дальше, тем меньше была вероятность того, что преследователям удастся найти нас. Между тем, мы все больше забирали к юго-востоку, причем Далип дремал прямо в седле, опершись о мою руку — поскольку от испуга и из-за перенесенных эмоций он был почти без сил, его уже ни капли не волновало, что вместо колыбельной Манглы его убаюкивает мелодия «Тома Боулинга»^[706], которую я насвистывал.

— Солдаты так и спят? — зевнул он. — Тогда ты должен разбудить меня, когда настанет моя очередь нести караул, чтобы ты мог отдохнуть...

Это был мучительный путь, и холодный к тому же — час за часом в морозной тьме, но, по крайней мере, пока все проходило спокойно и после того, как за нами осталось добрых двадцать миль, я уверился, что погони уже не будет. Около полуночи мы остановились, чтобы напоить лошадей у маленького ручейка и немного разогреть наши затекшие руки и ноги; теперь над доабом разливался прекрасный звездный свет и я как раз сказал Джассе, что нам удалось замести следы, как Ахмед-Хан позвал нас.

Он присел на корточки под сосной, положил саблю прямо на землю у дороги и держал палец на самом лезвии. Я насторожился, поскольку уже знал этот старый трюк, от джентльмена Джима Скиннера на Гандамакской дороге. И точно, спустя мгновение Ахмед угрюмо покачал головой.

— Всадники, хузур. Двадцать, а то и тридцать человек, скачут на юг. Они едва ли в пяти косах позади нас.

***

Если я принадлежу к числу твердых сторонников бегства без оглядки, то, возможно, это потому что в свое время знавал массу ужасно настойчивых преследователей — апачи в прериях, зулусы Удлоко в вельде, казаки на Арабатской стрелке, амазонки в лесах Дагомеи, китаезы с топорами на улицах Сингапура... так что неудивительно, что мои волосы белы как снег. Но бывают мгновения, когда нужно остановиться и сосредоточиться — и это было одно из них. Никто не поехал бы по Бари-Доаб этой ночью ради развлечения, так что можно было предположить, что пытливый офицер все же установил, кто на самом деле наш богато разодетый ребенок, так что теперь все кавалеристы лахорского гарнизона прочесывают территорию от Кассура до Амритсара. Все же у нас были запасные лошади, поэтому догнать нас было тяжело; наши преследователи должны скакать вслепую, а ведь в этой местности нас бы не могли найти даже австралийские бушмены; к тому же семь миль — хорошая фора, если осталось проехать едва ли полтора десятка — а ведь на финише нас ждут друзья. Но даже и при этом, то, что погоня висит на хвосте, заставляет порядочно понервничать, поэтому следующих несколько миль мы даже не приостанавливались, чтобы прислушаться и все время держали курс на юго-восток.

Когда взошла луна мы переменили коней; Ахмед, приложив ухо к земле, так ничего и не услышал, а на равнине позади нас не было видно никакого движения. Теперь вокруг шла достаточно ровная местность, с небольшими зарослями, полосками джунглей, а местами попадались деревни. Когда по моим расчетам нам оставалось проехать уже не более пяти миль, а до рассвета оставалось еще около трех часов, мы перешли на шаг, поскольку Далип проснулся и попросил есть. После того, как мы остановились ненадолго и вновь не заметили никаких следов погони, показалось разумным двинуться дальше не торопясь, чтобы дать мальчику поспать. Конечно же, спать он не стал, а вместо этого засыпал нас таким потоком вопросов и бессмысленной болтовни, что я подъехал поближе, готовый оторвать ему язык вместе с головой. Учтите, я вовсе не хочу оскорбить монархов, тем более — юных: ведь они быстро взрослеют.

Все еще не было видно и следа от скал Джупиндар, и я подумал было, что мы на градус-другой отклонились от курса так что вскарабкался на первое же встречное высокое дерево, чтобы бросить декко^[707] по сторонам. Под лунным светом все было отлично видно на целые мили вокруг и действительно, милях в трех влево от нас на равнине возвышалось огромное нагромождение высоких скал — несомненно, Джупиндар. Я как раз собирался спуститься вниз, когда бросил последний взгляд назад и — чуть не свалился с дерева.

Мы как раз миновали полоску джунглей, а позади нее доаб лежал ровным и голым как стол — до самого горизонта. И вот, на половине этого расстояния, всего лишь в миле от нас, показались всадники — целый отряд, развернувшись в линию. Так ездят только кавалеристы регулярных частей и только тогда, когда они кого-нибудь ищут.

Я скатился с дерева как испуганная мартышка, вопя Джассе, который стоял на часах, в то время как юный Далип сидел на корточках в кустах — этот маленький ублюдок, очевидно, все же стянул где-то апельсин, потому что, за время, прошедшее после полуночи, ему пришлось по крайней мере, трижды спускать штанишки. Драгоценные минуты были потеряны, пока он пытался спешно привести себя в порядок, пища, что, мол, он еще не закончил, так что Джасса буквально закинул его в седло. Затем мы бросились наутек, летя по доабу к виднеющимся вдалеке скалам, у которых, если только Гарднер не лгал, нас ожидали друзья.

Нам пришлось проскакать около мили через кусты и деревья, прежде чем показались скалы, примостившиеся на склоне, испещренном небольшими песчаными холмиками — и тут, далеко в стороне, вдруг показались первые из преследующих нас всадников. Странный крик разнесся по морозному воздуху, и мы во весь опор погнали коней, стараясь поспеть к Джупиндару прежде, чем сикхи успеют отрезать нас.

Расстояние, похоже, стремительно сокращалось, потому что наше движение курсом на юго-запад увело нас далеко в сторону и мы должны были срезать угол, в то время как нашим преследователям нужно было всего лишь во весь опор скакать вперед. Некоторый наш выигрыш в дистанции при этом ничего не значил; лучшие всадники всегда имели шанс первыми прийти к финишу — а это были уланы, я уже различал длинные древки пик.

Благодарение Богу, что маленький Далип действительно хорошо держался в седле. Ему было всего семь лет, и, возможно, это был избалованный мальчишка, болтливый и к тому же страдающий поносом, но я бы поставил на него на любых национальных скачках. Он прильнул к шее лошади, шепча ей что-то на ухо в промежутках между возбужденными воплями, его длинные волосы развевались на ветру, когда он заставлял скакуна перепрыгивать через пересохшие нуллы^[708], попадавшиеся у нас на пути. Он опередил меня на корпус лошади, а Джасса с Ахмедом неслись за мной по пятам. Мы из последних сил рвались вперед — нам оставалось проскакать лишь около мили до цели, но среди скал, торчащих впереди, не было видно и следа ничего живого. О, Боже, неужели люди Хардинга опоздали на рандеву с нами? Я дал предупредительный выстрел из своего револьвера и в ту же минуту вдруг увидел, что лошадь Далипа резко остановилась. Мгновение мне казалось, что он вылетит из седла, но, наверное, в нем было что-то и от индейца-команча, потому что, упустив уздечку, он все же удержался за гриву, а его лошадь, пошатнувшись, потом все-таки выправилась — но она охромела и теперь была лишь помехой, так что я перехватил его за пояс, выдернул из седла и бросил поперек лошади перед собой. Краешком глаза я заметил, как уланы размахивали пиками уже всего лишь в фарлонге от нас. Прогремел пистолет Джассы и вдруг впереди — о радостный вид! — из-за скал Джупиндара выскочили всадники. Два больших отряда галопом поскакали навстречу — один окружил нас, а второй разворачивался широкой дугой, чтобы отсечь наших преследователей.

Никогда не видел более правильно выполненного маневра. Все пять сотен действовали как один человек — горрачарра, это было видно с первого взгляда — и летели молниями. За спиной у нас раздались крики разочарования, я пустил свою кобылу шагом и оглянулся. Уланы теснились друг к другу в полном беспорядке, запечатанные со всех сторон как кошка в корзинке этими двумя линиями иррегулярной кавалерии, приближающимися к ним с фронта, флангов и тыла. Отличная встреча при лунном свете — подумал я, ловкие же у тебя друзья, Гарднер. Маленький Далип умудрился, наконец, усесться впереди меня, хлопая в ладоши и во всю мочь издавая приветственные крики, а Джасса с Ахмед так же натянули поводья, остановившись поблизости.

Откуда-то сверху впереди нас донесся громкий клич, и я заметил у самого устья узкого прохода в скалах небольшую группу всадников в кольчугах с цветными значками на пиках; над ними развевался штандарт, а впереди всех возвышался огромный старый вояка в остроконечном шлеме и стальной кирасе, который поднял руку и проревел приветствие.

— Салам, махараджа! Салам, Флэшмен-багатур! Сат-сри-акал!^[709]

Его спутники подхватили крик и тронулись нам навстречу, но я смотрел только на вожака, ухмыляющегося во всю ширь своей грубой физиономии, окаймленной седыми бакенбардами, который ловко сидел на пони, хотя опирался о стремя лишь одной ногой; другая же, обмотанная бинтами, висела на шелковой лямке, закрепленной на луке его седла.

— Рад снова видеть тебя, Истребитель афганцев! — воскликнул Гулаб Сингх.

***

Гарднер сказал, что нас встретят «надежные люди» и как самый настоящий простак, я бездумно ему поверил. Видите ли, он проявил себя таким честным белым человеком, и я привык видеть в нем преданного союзника и друга — ну конечно, он же дважды спас мне жизнь — что я просто не подумал, что в запутанной паутине пенджабской политики он может быть предан кому-нибудь другому. Да, он обвел меня вокруг пальца — а заодно и Хардинга с Лоуренсом; мы вытащили Далипа из Лахора, но только для того, чтобы он оказался в руках этого старого бандита с бакенбардами, который сейчас ухмылялся мне, сидя по другую сторону костра.

— Не думай плохо о Гурдана-Хане, — сказал он примирительно, — он не предавал тебя — или Малки-лата; скорее, он сослужил тебе добрую службу.

— Посмотрю, как мне удастся убедить в этом сэра Генри! — заметил я. — После всего, что он говорил о двуличных обманщиках-американцах...

— Нет-нет! Только подумай: Май Джиндан, вполне оправданно беспокоящаяся за безопасность своего сына, хочет отдать его под защиту британцам — хорошо! Ради нее Гурдана-Хан провернул все дело с твоими друзьями — очень хорошо! Но затем, как мой друг и агент, он подумал, что ребенку будет даже лучше, если... я присмотрю за ним сам. Почему? Потому что, если хальса пронюхает, что их король находится в руках британцев, они сразу же заподозрят предательство — ага, они могут даже перерезать Май Джиндан ее нежное горлышко — и завести нового махараджу, который будет вести эту истребительную войну еще долгие годы. — Он покачал своей лохматой головой. — Но теперь, когда они узнают, что я, их любимый Гулаб, присматриваю за ребенком, они не подумают ничего плохого. С чего бы — ведь недавно они предлагали мне трон, а после — пост визиря и командование хальсой, так что не знаю почему, но они сильно меня уважают! Но у меня нет таких уж высоких амбиций —чтобы стать королем в Лахоре и найти столь же быструю погибель, как Джавахир и прочие счастливые обладатели этого змеиного трона? Только не я, друг мой! Мне хватит Кашмира — британцы утвердят меня здесь, но в Лахор — нет, никогда...

— Думаешь британцы захотят — после этого? Ты использовал нас, а Гарднер направлял и подыгрывал тебе...

— Ну и что в этом плохого? Дитя со мной в полной безопасности — словно у материнской груди — даже еще в большей безопасности, клянусь Богом, ведь здесь не так шумно — а когда эта война закончится, я буду иметь честь прямо за ручку привести его к Малки-лату! — прокаркал этот старый негодяй. — Подумай только о доброй славе, которую я заслужу! Я докажу свою преданность моему махарадже и британцам!

То есть я с риском для жизни пробирался в цитадель Лахора, конспирировал и похищал ребенка, во весь дух бежал от уланов хальсы — и все это для того, чтобы этот старый мерзавец сорвал аплодисменты в последнем акте.

— Какого черта Гарднер нас во все это впутал? Неужели он не мог сам увезти мальчишку?

— Май Джиндан никогда бы не позволила этого. Она мне не доверяет, — ответил Гулаб с самым невинным видом пожимая плечами. — Только Флэшмен-багатуру могла она доверить своего драгоценного невинного агнца — ах, вот что значит быть молодым, прямодушным, здоровым и... к тому же британцем! — он одобрительно подмигнул мне, затрясшись от смеха, и подлил мне в стакан бренди. — Твое здоровье, солдат! Помнишь, мы стояли плечо к плечу — ты и я, а вокруг пела холодная сталь! Ты же не лишишь старого Гулаба возможности помочь тебе!

Все это было болтовней — за исключением одной вещи. Прежде всего, у меня не было выбора, а Далип был единственным махараджей, устраивающим все партии — так что в руки старого Гулаба пришла козырная карта. Он несколько месяцев вел переговоры с нами и, одновременно, сохранял свои высокие ставки у хальсы, а теперь, когда обстановка явно начала складываться в нашу пользу, он сделал так, чтобы обеспечить себе возможность диктовать собственные условия. Хардингу же останется только проглотить все это и при том выглядеть довольным — впрочем, почему бы и нет? С Далипом и Джиндан в Лахоре и Гулабом — в Кашмире, северо-западная граница будет в безопасности как никогда.

— Это продлится всего один день — максимум, два, — продолжал он. — А затем я отвезу махараджу Далипа и передам его в руки Сиркара. Ага, Флэшмен, война закончена. Хальса куплена и продана, причем не только Тедж Сингхом. Хальса думает, что на своих позициях в Собраоне она в полной безопасности, потому что даже Джанги-лат вряд ли решится атаковать их там, даже если достанет где-нибудь большие пушки — они все еще мечтают об атаке на Дели! — Он наклонился ко мне, усмехаясь, как сытый толстый тигр. — А ведь прямо сейчас планы этих их прекрасных укреплений уже находятся по дороге к Гаугу Белой Куртке — ага, уже завтра ваши инженеры будут знать все о каждой траншее и про каждую башню, о каждом укреплении и каждой пушке — в той самой прекрасной ловушке, которую хальса сама себе приготовила в излучине реки! Их крепость? Да скорее это — их гроб! Потому что ни один из них не уйдет... и от хальсы ничего не останется, кроме недоброй памяти! — Гулаб снова наполнил свою чашу, выпил и облизал губы — этакий мистер Пиквик в пуггари, благосклонно качающий мне головой. — Это — мой подарок вашему правительству, багатур! Полагаю, этого достаточно, как ты думаешь? Оставит ли оно после этого мне Кашмир^[710]?

Вот это да — предательство стало таким сложным и бесстыдным, что превратилось в государственное дело! Если бы фортуна изменила нам при Мудки или Фирозшахе, этот гениальный старый варвар был бы сейчас душой и сердцем вместе с хальсой, и, несомненно, вел бы ее на Дели. А поскольку этого не случилось, он теперь приветствовал их гибель — и снова к своей пользе, как настоящий жестокий дикарь. Я всегда мечтал о возможности представить его когда-нибудь Отто Бисмарку; из них бы вышла отличная парочка.

Ну, что ж, можете быть уверены, он обеспечил себе поддержку с нашей стороны — а маленький Далип в его руках послужил бы отличной гарантией. Это было дело Гулаба и я желал ему в этом успеха; меня же тревожило то, что из-за него и Гарднера моя миссия провалилась — и что же я теперь скажу Хардингу?

— Ну как что? Ты благополучно увез ребенка, но тебя почти совсем уже зажимали уланы хальсы, как тут, вдруг, случайно появился преданный Гулаб, чтобы спасти тебя и его! Разве это не правда, в конце концов? И поневоле тебе пришлось оставить ребенка у Гулаба, который отказался расстаться с ним — ведь повсюду вокруг просто рыщут эти убийцы из хальсы! — Он коротко хохотнул и снова выпил, пощипывая свои бакенбарды; в жизни не видел более довольного собой жулика! — Нужно будет рассказать какую-то героическую историю... полагаю ты сможешь это сделать. — Он значительно посмотрел на меня. — Это принесет пользу нам обоим, Флэшман-сагиб.

Я достаточно кисло спросил, какую пользу это может принести мне, и он бросил на меня хитрый взгляд.

— Что бы ты хотел получить от короля Кашмира... после того, как он вступит в свои права? Могу принять тебя на хорошо оплачиваемую службу — прямо сейчас. Ага — и теплый привет от сладенькой вдовушки, моей невестки. Подумай об этом, багатур.

Смешно, не правда ли — королева надеется выйти за меня замуж, король сулит мне золотые горы, в то время как верх моих собственных мечтаний — ступить, наконец, с пристани Колаба в Бомбее на палубу судна Ост-Индской компании, направляющегося домой, в Англию, и никогда больше не видеть эту грязную и смертельно опасную страну. Можно только было поблагодарить своего ангела-хранителя, за то, что мне удалось оказаться здесь — в уютном лагере у скал Джупиндар, попивая бренди у костра Гулаба, в то время как маленький Далип быстро заснул в палатке неподалеку (Гулаб просто заискивал перед ним, но благородный королевский отпрыск слишком устал, так что встретил все знаки внимания достаточно холодно), а уланы хальсы обезоружены и взяты под стражу. Они приняли это даже не пискнув, как только узнали, кто их захватил в плен. Так что пока я был в безопасности, а все, что мне оставалось, это переправиться через реку и доложить Хардингу о провале — должно быть, ему это понравится.

К моему удивлению, я так долго проспал на нашей стоянке в Джупиндаре, что было уже далеко за полдень, когда я наконец объявил Далипу, что он не поедет вместе со мной в армию Сиркара, а пока должен остаться в гостях у своего родственника, Гулаб Сингха, до тех пор как ему можно будет безопасно вернуться домой к маме. Я уже ожидал королевской истерики, но он принял это даже не моргнув своими огромными карими глазами и величественно кивнул, оглядывая лагерь, кишащий сторонниками Гулаба.

— Ага, понимаю, в чем дело — их много, а вас только трое, — проговорил он. — Можно я возьму мой револьвер сейчас, Флэшмен-багатур?

Должен признаться, это меня поразило. Он был буквально от горшка два вершка, увезенный переодетым из материнского дворца; в него стреляли и ему пришлось спасаться от погони сквозь ледяную мглу, а теперь ему приходилось остаться в руках негодяя, о котором он слышал только плохое — и все, что его беспокоило, это был обещанный пистолет! Несомненно, пенджабские князьки были приучены ко всяким тревогам еще с колыбели и понятен восторг, который Бог знает сколько мальчишек испытывают по отношению к оружию — но меня тронуло то, что какие бы пороки не появились у Далипа в дальнейшем, среди них не было одного — трусости. Мальчишка просто внушал благоговение.

Мы стояли поодаль от других, пока Гулаб пил свой утренний пунш на ковре, разостланном перед палаткой, внимательно поглядывая вокруг, а Джасса и Ахмед возились с лошадьми. Я позвал Ахмеда и достал своего «купера». Далип смотрел круглыми глазами, как я забил в барабан шесть патронов. Я показал ему действие механизма и зажал пистолет в его маленьком кулачке; ему пришлось перехватить рукоять повыше, чтобы дотянуться пальцем до курка.

— Ахмед-Шах будет носить патроны для тебя, махараджа, — сказал я. — И зарядит револьвер, когда это тебе будет нужно.

— Я сам умею заряжать! — воскликнул его величество, безуспешно сражаясь с патроном. — И я всегда буду держать его заряженным — не могу же я стрелять воров и бадмашей из пустой игрушки!

Я уверил его, что вокруг нет воров и он посмотрел на меня взглядом сорокалетнего мужчины.

— А вот этот бородатый толстяк — вон там, догр, которого ты называешь моим родственником? Мангла говорит, что он способен украсть даже навоз из-под козла!

Хороший отзыв о честности Гулаба, ничего не скажешь.

— Послушай, махараджа, раджа Гулаб — твой друг и он будет защищать тебя до твоего возвращения в Лахор — что случится уже скоро. Ахмед-Шах тоже остается с тобою здесь — он солдат Сиркара и мой друг, так что ты должен его во всем слушаться.

Это было не совсем правдой, так как я едва знал Ахмеда, но он был патаном Броудфута, и это лучшее, что я мог предложить. Ему же я сказал: «Головой отвечаешь, Юсуф-зай», — и он кивнул, положив руку на рукоять меча. Далип критически поглядел на него.

— Сможет ли он помочь мне пристрелять пистолет, если понадобится? Ну, если так, то пусть остается. Но этот толстопузый у палатки — все равно вор. Я останусь с ним, и буду слушать его, но никогда ему не поверю. Он может защищать меня и при этом ограбить, потому что я пока мал.

В это время он рассматривал револьвер, так что свое замечание про Гулаба обронил вполголоса, но затем сунул оружие за пояс и громко сказал своим пронзительным голосом:

— Подарок за подарок, багатур! Преклони голову.

Недоумевая, я подошел к нему и, к моему удивлению, он снял с груди тяжелый серебряный медальон и перебросил его цепочку мне на шею. Его маленькие ручки на мгновение обняли меня за шею, я почувствовал, что он весь дрожит, а на лицо мне вдруг упали его слезинки.

— Я буду храбрым! Я буду храбрым, багатур! — прошептал он, всхлипывая. — Но ты должен хранить его для меня, пока я снова не вернусь в Лахор!

Я усадил мальчишку и он яростно тер глаза, пока, хромая, не подошел Гулаб, прося прощения за то, что беспокоит его величество, но время пришло и наши дороги разошлись.

Я спросил, куда он отвезет махараджу, и Гулаб ответил, что не дальше Петти, в нескольких милях отсюда, где собираются его бойцы; он привел сорок тысяч из Джуму:

— ...на случай, если Джанги-лату потребуется помощь против этих предательских псов из хальсы; мы могли бы всем перерезать глотки, когда они побегут из-под Собраона! А затем, — тут он поклонился настолько низко, насколько это позволял ему толстый живот, — мы должны постараться, чтобы ваше величество получил новую армию, из настоящих мужчин!

Далип принял эти слова абсолютно невозмутимо, что бы он при этом ни думал.

Настало время ехать и Джасса тоже вскочил в седло — тут-то я и понял, что он не является участником этого маленького заговора Гарднера. Похоже, он был удивлен не меньше меня, встретив Гулаб Сингха в Джупиндаре, хотя и это также могло быть всего лишь игрой, но то, что он собирался возвращаться вместе со мной к Хардингу, доказывало его невиновность. Я в последний раз отсалютовал Далипу, который казался очень маленьким и хрупким возле старого Гулаба, а затем мы с Джассой двинулись к югу от скал Джупиндар — поджав хвосты, если вам угодно... и с двумя миллионами фунтов стерлингов в виде куска кристаллического углерода у меня на шее.

Этот Далип был хитрым ребенком и умным не по годам — не так ли? Он знал, что Гулаб не осмелится тронуть его самого и пальцем — но вот его собственность, это было совсем другое дело. Если этот старый лис понял бы, что Кох-и-Нур находится в его власти, то эта драгоценность наверняка бы рано или поздно отправилась в Кашмир. И в своей детской наивности, Далип отдал брильянт мне на хранение...

Я размышлял обо всем этом, пока мы рысью ехали по доабу к югу тем пасмурным вечером, Джупиндар постепенно скрывался из глаз у нас за спиной, а далеко впереди вырисовывалась полоса зелени, указывающая на наше приближение к Сатледжу. Мне следовало бы решить, где мы будем через него переправляться и попытаться определить направление на Собраон, где в это самое время весь ад должен был быть спущен с цепи. Но когда у вас на груди подпрыгивает самый ценный брильянт в мире, это чудесным образом концентрирует ваши чувства; причем не только ужасной ответственности. Самые сумасшедшие мечты — ну, вы понимаете — не более, нежели пища для самых диких размышлений — вроде того, как перекрасить волосы и сбежать куда-нибудь в Вальпараисо, под именем, скажем, Баттерворта и никогда больше не видеть Англии... два миллиона фунтов, Боже нас помилуй! А вы как бы распорядились, попади вам в руки брильянт, размером с мандарин? Продать? Но где? В любом случае, не в Амстердаме, где на меня как раз и будут расставлять западни всякие акулы... Я уже представлял себя, умирающим от голода где-нибудь в мансарде, трясясь над сокровищем, которое я так и не решился продать... Но если бы удалось сделать это и исчезнуть... Боже, что за жизнь тогда можно было бы вести! Поместья, дворцы, деликатесы целыми корзинами, золотые ящики для сигар и шелковые подштанники, целые роты слуг и батальоны податливых женщин, видения египетских и вавилонских ночей, бесконечное пьянство и милые шалости...

Больше никаких бифштексов и почек и — никакой Элспет. Ни редких солнечных дней, ни прогулок по Хаймаркету, ни охоты, ни ужинов или игры в кегли с приятелями по Конной гвардии, ни кварты пива домашнего изготовления... о, не будет Элспет, подпрыгивающей на мне нагишом и кувшина с молодым вином и тарелки с сыром у кровати! Вы не сможете купить этого за все сокровища Голконды, даже если предположить, что у вас будут настолько крепкие нервы, чтобы сбежать с ними — каковыми я похвастаться не мог. Нет, похоже, похищение Кох-и-Нура, это что-то вроде попытки поймать летучую мышь — вы бы и не хотели этого делать, но нет причин хорошенько об этом не помечтать.

— Где вы намереваетесь переправиться, лейтенант? — поинтересовался Джасса и я понял, что он болтал всю дорогу, с тех пор как мы покинули Джупиндар, изливая желчь по адресу Гарднера, а я не расслышал из всего этого почти ни слова.

Я спросил его, как человека, знающего страну, где мы находимся?

— Почти в пяти милях к северо-востоку от брода в Нуггуре, — ответил он. — Собраон лежит менее, чем в десяти милях дальше к востоку — смотрите, вон поднимается дымок над лагерем сикхов. — Он показал вперед и влево от нас, туда, где на горизонте, над зеленоватой полосой Сатледжа виднелась темная дымка. — Мы можем проверить Нуггур и, если там что-то не так, переправиться чуть ниже по течению. — Он помолчал. — По крайней мере, вы можете.

Что-то в его тоне заставило меня оглянуться по сторонам и — увидеть дуло его шестизарядного револьвера, направленное прямо на меня. Джасса натянул поводья и остановился футах в десяти, и по его лицу расползлась угрюмая натянутая ухмылка.

— О чем ты, дьявол тебя побери? — воскликнул я. — Убери эту чертову штуку!

— Нет, сэр, — проговорил он. — Сидите-ка спокойно, потому что я не хочу причинить вам зла. Не вздумайте кричать или делать резких движений! Просто медленно снимите цепочку с медальоном и бросьте ее сюда — ну-ка, живенько!

На мгновение я растерялся — я ведь и забыл, что Джасса был при том, когда Джиндан показывала камень Далипу и надела его ему на шею, а потом еще раз — когда Далип передал медальон мне.

— Ты, проклятый дурак! — завопил я, едва сдерживаясь от смеха. — Ты не сможешь его украсть!

— Не рассчитывайте на это! А теперь — делайте, как я сказал, слышите?

Я ехал на кобыле Ахмеда, с двумя длинными пистолетами в седельных кобурах, но я даже не сделал попытки дотянуться до них. Дело казалось мне абсолютно диким — не я ли обдумывал всю ситуацию в течении последнего часа?

— Харлан, да ты просто слабоумный! — сказал я. — Слушай, парень, положи свой пистолет и послушай! Это же Кох-и-Нур — а вокруг тебя — Пенджаб! Ты не проедешь и двадцати миль, как тебя вздернут...

— Можете заткнуться, мистер Флэшмен! — ответил он и его уродливое лицо с безобразными рыжими усами стало похожим на морду испуганной обезьяны. — А сейчас сэр, вы передадите мне эту вещицу или...

— Заткнись! — крикнул я и зажал серебряный футляр в руке. — Послушай меня хоть минуту. Я не знаю, сколько карат весит эта вещь или как ты собираешься превратить ее в живую монету — даже если тебе удастся уйти от сикхов, не говоря уже о британской армии! Боже милостивый, парень, да если его только кто увидит — ты окажешься в кандалах, не успев даже заикнуться о продаже...

— Вы испытываете мое терпение, мистер! И забываете о том, что я знаю эту страну на тысячу миль вокруг, лучше, чем кто-либо еще! А еще я знаю евреев-ювелиров в каждом городе от Прома до Бухары, которые продадут этот камешек в двадцать раз быстрее, чем вы успеете плюнуть! — От нетерпения он отбросил прочь свой пуггари и поднял револьвер, причем, несмотря на все хвастовство, его рука дрожала. — Я не хочу вышибить из вас мозги но, клянусь всеми святыми, я все же сделаю это!

— Да неужели? — усмехнулся я. — Гарднер говорил, что ты не убийца, но он был прав, когда утверждал, что ты — вор...

— Да и черт с ним! — воскликнул Джасса. — Но если вы его внимательно слушали, то знаете мою историю! — Теперь он ухмылялся как настоящий маньяк. — Я полжизни гонялся за удачей и использовал для этого любой шанс, так что не собираюсь упустить один из лучших! Можете натравить на меня британцев и пенджабцев — прежде им нужно закончить войну, а пока никто кроме меня даже не представляет, сколько свободных дорог можно найти между Кабулом, Катманду и Кветтой! Итак, считаю до трех!

Его палец на спусковом крючке побелел от напряжения, так что я сдернул цепочку с шеи, взвесил медальон на ладони и протянул ему. Он уцепился за цепочку, ни на секунду не отводя лихорадочно блестящих глаз от моего лица и сунул медальон в сапог. Его грудь тяжело вздымалась и он поминутно облизывал губы — все-таки, насколько я видел, грабеж на большой дороге был не в его стиле.

— А теперь слезайте и держите руки подальше от этих кобур!

Я слез с лошади, а он подъехал ближе и схватил ее за поводья.

— Во имя Господа, ты же не бросишь меня без коня — и безоружным! — воскликнул я, но он дал шпоры своему коню, все еще держа меня на прицеле и ведя за собой мою кобылу.

— До реки всего два часа ходу, — наконец проговорил он, улыбаясь чуть менее напряженно. — Вы сможете добраться туда в полной безопасности. Ну, лейтенант... у нас с вами были взлеты и падения, но я никогда не питал к вам зла. Действительно, мне почти жаль расставаться с вами — вы же знаете, что мы с вами одного поля ягоды. — Он издал сдавленный смешок. — Вот почему я не предлагаю вам участие в предприятии «Кох-и-Нур и Компания»!

— Да я бы и не принял его. Давно ты это задумал?

— Да минут двадцать назад. Ну — держите! — Он отвязал чагл с седла Ахмед-Шаха и бросил мне. — Жарковатый денек — хлебните глоточек за мое здоровье!

Он развернул лошадь и галопом двинулся к северу, угоняя и мою кобылу, а я остался посреди доаба в полном одиночестве. Я подождал, пока он скроется за ближайшими зарослями кустарников, а потом повернулся и со всех ног бросился в направлении брода в Нуггуре. На пути у меня была полоска джунглей, так что я стремился побыстрее укрыться в ней. На бегу я прижимал руку к боку, ощупывая весьма успокаивающую выпуклость в поясе, под которой покоился Кох-и-Нур. Я, конечно, могу и замечтаться при случае, но когда я перевожу бесценные драгоценности в компании людей, подобных доктору Джосайе Харлану, то уж, будьте уверены — в первые же пять минут я постараюсь спрятать их с глаз подальше.

Если бы у него хватило ума открыть медальон — ну, тогда все было бы по-другому. Но если бы он был настолько умен, то, прежде всего, никогда бы не нанялся на службу к Броудфуту. Дело в том, что при всем своем опыте и злодействе, Джассе не хватало твердости. Человек, Который Хотел Быть Королем... но никогда так и не стал им.

***

Только на днях моя маленькая внучатая племянница Селина — красотка, чье слишком вольное поведение как-то чуть было не заставило меня совершить убийство на Бейкер-стрит — но это уже совсем другая история — заметила, что не переносит Диккенса, поскольку его книги полны самых невероятных совпадений. Я ответил ей рассказом о малом, который как-то потерял свою винтовку во Франции, а после вновь нашел ее в Восточной Африке, двадцать лет спустя^[711], и добавил кое-что из моего собственного опыта, после того, как я расстался с Харланом посреди доаба. Если хотите, это тоже было совпадением и, к тому же, чертовски удачным случаем, поскольку это не только спасло мне жизнь, но и вывело меня на сцену в последнем акте Пенджабской войны.

Как только я достиг полосы джунглей, постоянно содрогаясь при мысли, что Джассе придет в голову остановиться и заглянуть в свой сапог, то сразу же упал на землю. Даже если этот болван и поймет, что его одурачили, он вряд ли осмелится вернуться, чтобы искать меня, так что я решил продолжать путь и переправиться через реку под покровом ночи. В моей кабульской одежке я вполне мог сойти за кавалериста — горрачарру, но чем меньше кто-нибудь будет меня видеть, тем лучше, так что я собирался покинуть свое убежище в джунглях за пару часов до того, как стемнеет, проскользнуть к реке, переплыть через нее — в ширину она здесь не превышала четырехсот ярдов — и отлежаться где-нибудь на противоположном берегу, пока не наступит утро.

К вечеру пошел сильный дождь, так что я был очень рад своему укрытию, и только когда начало смеркаться, я выбрался из него и двинулся по тропинке вниз по склону, к Сатледжу. Она привела меня в небольшой лесок, через который я отчаянно продирался, пытаясь разглядеть впереди реку, когда в просвете деревьев, не более, чем в двадцати ярдах перед собой, я вдруг увидел отряд регулярной кавалерии хальсы. Их лошади щипали траву, а сами солдаты сидели у костра. Поворачивать было поздно, так что я двинулся вперед, готовясь переждать еще день и все-таки добраться до своих. Однако когда я уже почти совсем прокрался мимо них, на глаза мне попались шесть или семь тел, висящих не ветках деревьев. Я вздрогнул от вполне естественного испуга, и это повлекло роковые последствия.

Кавалеристы повернули головы в мою сторону, потом кто-то прокричал какой-то приказ и, прежде, чем я понял, что происходит, меня скрутили ухмыляющиеся совары и притащили к толстому даффадару^[712], стоящему у огня в распахнутом мундире с миской в руке. Он недовольно оглядел меня, стряхивая крошки с бороды.

— Еще один! — рявкнул он. — Горрачарра, не так ли? А, бессовестный ты негодяй! Ну, и какую историю ты нам расскажешь?

— Историю, даффадар-сагиб? — ошеломленно спросил я. — Да никакой! Я...

— Это уже что-то новенькое! У большинства из вас вдруг оказываются спешно заболевшие матери! — При этом все его спутники просто зашлись смехом. — Ну что ж, горрачарра, где твой конь? Твое оружие? Твой полк? — Неожиданно он отшвырнул свою миску и наотмашь раз и другой ударил меня по лицу. — И где твоя честь, ты, трусливый подонок!

Это на мгновение едва не лишило меня чувств, я забормотал было какую-то ерунду про то, что меня ограбили бандиты, но он снова ударил меня.

— Ограбили, а? И оставили тебе это? — И он выдернул из-за голенища моего сапога персидский кинжал с серебряной ручкой. — Лжец! Ты просто дезертир! Как и все эти свиньи! — Он ткнул пальцем в сторону раскачивающихся тел и я увидел, что большинство из них одеты в остатки той же униформы, что и у меня. — Ну что ж, сейчас ты присоединишься к своим дружкам-мертвякам! Вздернуть его!

Это было так чертовски неожиданно, так невероятно — я и не знал, что они уже несколько недель охотились вдоль реки на дезертиров из почти половины полков хальсы и вешали их на видных местах, без всякого следствия, не говоря уж о суде. Прежде чем я успел прийти в себя, они уже потащили меня к деревьям. Был только один способ остановить их.

— Даффадар, — заорал я, — вы арестованы! За нападение на вышестоящего офицера и попытку убийства! Я — Катте-Хан, капитан и адьютант сирдара Хира Синг Топи из дивизии Курта. — Это имя я где-то слышал пару месяцев назад, и только оно пришло мне сейчас в голову. — Эй, ты! — рявкнул я на вытаращившегося совара, державшего меня за левую руку. — Убери свои грязные лапы, не то я прикажу тебя расстрелять! Я вам покажу как хватать меня, вы, проклятые разбойники Повинды!

Это их парализовало — как всегда делает властный голос. В мгновение ока они отпустили меня, а даффадар, разинув рот, начал даже торопливо застегивать мундир.

— Мы не из дивизии Повинды...

— Молчать! Где ваш офицер?

— В деревне, — неохотно ответил он, все еще сомневаясь. — Если вы действительно тот, о ком говорите...

— Если! Ты обвиняешь меня во лжи? — я снизил свой голос от рева до свистящего шепота, что всегда действует на подобных людей. — Даффадар, я не буду рассказывать о себе всякому дерьму! Позови своего офицера — джао!

Теперь он вроде бы мне поверил.

— Я провожу вас к нему, капитан-сагиб...

— Нет, ты позовешь его! — заорал я так, что он отскочил на ярд и отправил одного из своих соваров галопом, в то время как я, развернувшись на каблуках, ждал, стоя спиной к ним, так чтобы они не могли видеть, что я дрожу как осиновый лист. Все случилось так быстро — сперва беззаботный, потом — приговоренный, и все это — в одну минуту, что времени на страх просто не оставалось, но теперь я снова запаниковал. Что же я скажу офицеру? Я напряг свое соображение — но тут раздался топот копыт и я обернулся, посмотреть как Его Величество Совпадение выезжает прямо на меня.

Это был высокий симпатичный молодой сикх, а его желтый мундир потемнел за многие недели походной жизни. Он натянул поводья, спрашивая даффадара, какого дьявола произошло, соскочил с седла и зашагал ко мне — и тут к моему отчаянию, я узнал его и все надежды на сохранение моего инкогнито растаяли. Поскольку вероятность того, что он узнал меня также была весьма высока, и если это так... Дикая мысль внезапно поразила меня, и прежде чем он смог произнести хоть слово, я гордо выпрямился, поклонился ему и в лучшей придворной манере попросил его отослать своих людей подальше, чтобы они не могли нас слышать.

Очевидно, мои манеры произвели на него впечатление, поскольку он жестом отослал их.

— Сардул Сингх, — спокойно сказал я и он остолбенел. — Я — Флэшмен. Вы эскортировали меня от Фирозпура в Лахор полгода назад. Жизненно важно, чтобы эти солдаты не узнали, что я британский офицер.

У него перехватило дыхание и он подступил поближе, всматриваясь мне в лицо в сгущающемся мраке.

— Какого дьявола вы здесь делаете?

Я глубоко вздохнул и начал:

— Я пробираюсь из Лахора — от махарани. Этим утром я виделся с раджой Гулабом Сингхом, который сейчас находится в Петти вместе со своей армией. Я ехал к Малки-лату с сообщениями высочайшей важности, когда по несчастной случайности эти парни приняли меня за дезертира. Слава Богу, здесь оказались вы, который...

— Погодите-погодите! — прервал меня он. — Вы из Лахора... едете как посол? Тогда к чему этот маскарад? Почему...

— В такие дни послы не разъезжают в мундирах, — ответил я, задирая свой хвост так гордо, как только мог. — Послушайте, я не должен был вам говорить, но вынужден — речь идет о секретных переговорах! Я не могу всего объяснить, но от них зависит все будущее государства! Мне нужно немедленно перебраться через реку — дело весьма деликатное и мои сообщения...

— Где они?

— Где? Э-э? Ох, Боже всемогущий, конечно же они не в письмах. Они здесь! — я постучал себя по голове, что, как вы согласитесь, было весьма выразительным жестом.

— Но, конечно же, у вас есть какой-нибудь пропуск?

— Нет-нет... Я не мог взять с собой ничего, что могло бы выдать меня. Видите ли, это абсолютно секретное дело. Поверьте мне, Сардул Сингх, дорога каждая секунда. Я должен тайно переправиться в...

— Еще минутку, — произнес он и сердце у меня упало, хотя его свежее молодое лицо не было даже подозрительным — зато выглядело чертовски серьезным. — Если вы должны пробраться незамеченным, то почему же вы так приблизились к нашей армии? Почему вы не сделали этого у Харрике или к югу от Фирозпура?

— Потому что Хардинг-сагиб вместе с британской армией находится неподалеку от Собраона! Мне пришлось ехать этим путем!

— Но при этом вы довольно быстро пробрались мимо наших патрулей, — он, нахмурившись, разглядывал меня. — Простите, но вы все же можете быть шпионом. Здесь много таких, что пытаются разведать наше расположение.

— Я даю вам свое слово чести, что я не шпион. Все что я говорю — правда... и если вы задержите меня здесь, то можете обречь свою армию на смерть, а мою и вашу страну — на разорение.

Клянусь Богом, я плел все что мог, но моя единственная надежда была на то, что Сардул, будучи образованным аристократом, должен кое-что знать об интригах и закулисных переговорах, которые велись во время этой войны, — а поверив мне, он будет чертовски храбрым субалтерном, если решится задержать дипломатического курьера со столь срочным сообщением. Но мысли субалтернов текут заранее предопределенным путем — и этот не был исключением. Поставленный перед лицом необходимости немедленно принять решение, бывший командир моего эскорта на пути в Лахор вдруг превратился в Раба Долга и Безопасности.

— Это вне моей компетенции! — Он покачал своей красивой головой. — Все может быть, как вы и говорите... но я не могу отпустить вас! У меня нет на это права. Пусть решит мой полковник...

Я сделал еще одну отчаянную попытку.

— Но это будет иметь фатальные последствия! Если о переговорах станет известно, они будут обречены на провал!

— Об этом можете не беспокоиться. Мой полковник — надежный человек. И он будет знать, что делать. — В его голосе послышалось облегчение от того, что он может перевалить ответственность на старшего по званию. — Да, это будет лучше всего — я лично отправлюсь к нему, как только закончится наш караул! Вы можете оставаться здесь, так что если он решит отпустить вас, это может быть сделано безо всяких проблем и вы потеряете минимум времени.

Я попробовал было снова убедить его, налегая на необходимость поспешить, призывая верить мне, но так и не добился успеха. Все должен был решить полковник — с этим он и ускакал обратно в деревню к остаткам своего эскадрона, я мне пришлось ожидать под охраной даффадара и его приятелей. Что за адское невезение, — и это на самом последнем рубеже. Не имело абсолютно никакого значения, поверит ли полковник моей невероятной истории или нет — это ничуть не ускорит моего продвижения вперед, поскольку доклад обо всем последует еще выше и одному Богу известно, чем же все закончится. Учитывая все, что я рассказал, вряд ли они решатся причинить мне зло; даже если они мне и не поверят, они не будут настолько уж сумасшедшими, чтобы расстрелять меня как шпиона, по крайне мере, не на этой стадии войны... хотя, заметьте, некоторые фанатики-акали в своей кровожадности были готовы на все...

С такими-то веселенькими размышлениями, я настроился на долгое ожидание в этом мокром маленьком лагере, поскольку вновь начался сильный дождь. То ли полковника не было на месте, то ли Сардул слишком долго кусал ногти в нерешительности, потому что прошло немало времени, прежде чем он вернулся. К этому моменту, измученный дождем, холодом и отчаянием, я впал в какое-то оцепенение и когда пришел в себя от того, что Сардул тряс меня за плечо, то не мог понять, где же я нахожусь.

— Все в порядке! — крикнул он и несколько благословенных мгновений я даже думал, что он приехал, чтобы ускорить мое освобождение. — Я говорил с полковником-сагибом и рассказал ему о... ваших дипломатических обязанностях. — Он понизил голос и осмотрелся по сторонам при свете костра. — Полковник-сагиб сказал, что лучше ему лично не встречаться с вами. — Ну ясно — еще один осторожный дурак, вылупившийся из штабного колледжа. — Он сказал, что это высокие политические материи... так что теперь я должен доставить вас к Тедж Сингху. Идемте, я привел для вас лошадь!

Даже если бы он сказал, что меня собираются отправить в охотничий отпуск в Ути^[713], я был бы удивлен меньше, но в его последующих словах прозвучало объяснение.

— Полковник-сагиб сказал, что поскольку Тедж Сингх является главнокомандующим, он наверняка в курсе всех этих секретных переговоров, и сможет решить, что нужно делать. А поскольку Тедж Сингх в лагере под Собраоном, то сможет отправить вас к Малки-лату со всей возможной скоростью. Действительно, вы будете там раньше, чем если бы я просто отпустил вас сейчас.

Именно этого я больше всего и опасался... Собраон, в самом сердце обреченной хальсы. Но что еще я мог поделать? Если вы были на грани повешения, то, небось, тоже ляпнули бы первое, что придет в голову — вот и я должен был что-то сказать Сардулу. По крайней мере, с Теджем я буду в безопасности, и он достаточно быстро сможет отправить меня к Хардингу... белый флаг, рысцой через ничейную землю — и уже к завтраку я буду дома, если, конечно, псов войны до этого времени не спустят с цепи... как там говорил Гулаб? «День, максимум два» прежде чем Гауг возьмет штурмом позиции хальсы в последней решительной битве...

— Ну что, поехали? — крикнул я, запрыгивая в седло. — Вы же знаете, чем скорее, тем лучше! Далеко ли нам ехать — успеем к рассвету?

Сардул ответил, что это всего лишь в нескольких милях вдоль берега реки, но поскольку эта дорога забита военными грузами, мы лучше сделаем небольшой крюк, обогнув наши позиции (а заодно, как вы понимаете, помешаем шпионить злобному Флэши). В любом случае, мы будем на месте вскоре после рассвета.

Мы двинулись в дождливую тьму. Мой провожатый принял все меры к тому, чтобы я не смог улизнуть — поводья моей лошади были прочно привязаны к луке седла даффадара. Ночь была мрачной как смертный грех, и никаких надежд на изменение погоды, так что мы ехали немногим быстрее, чем если бы шли пешком и через некоторое время я абсолютно потерял чувство времени и направления. Это уже была вторая подряд ночь, проведенная мною в седле — то и дело я начинал клевать носом, а, просыпаясь, хватался за гриву, чтобы не свалиться. Не могу сказать, сколько мы так ехали, прежде чем ливень начал утихать, а небо посветлело, но, наконец, мы уже могли рассмотреть доаб, лежащий перед нами, с тяжелой дымкой испарений, поднимающейся над зарослями. Впереди показались несколько тусклых огоньков и Сардул натянул поводья: «Это — Собраон».

Но это была только деревня с тем же названием, лежащая в одной-двух милях к северу от реки, и, достигнув ее, нам пришлось повернуть круто вправо, чтобы выехать к резервным позициям хальсы на северном берегу реки, за которыми виднелся наплавной мост, ведущий через Сатледжу к главным укреплениям сикхов на южном берегу, которые дугой охватывала армия Гауга. Пока мы подъезжали с тыла к запасным позициям, огни стали ярче, среди густых теней начали обрисовываться смутные очертания, и мы уже могли рассмотреть траншеи с обоих флангов, с позициями тяжелых пушек, контролирующих реку. Пока мы плыли к позициям сквозь настоящее море раскисшей грязи, вдруг заиграли рожки, забили сикхские барабаны, войска начали наполнять траншеи, и повсюду вокруг нас поднялся шум и суета, сопровождающие движение армии, как будто просыпался настоящий великан.

Ни я, ни все эти солдаты, сбегающиеся на зов барабана, тогда еще не знали, что хальса играет свою последнюю побудку. Но как только мы достигли тыловой линии траншей, откуда-то издалека спереди, из-за серой пелены тумана, закрывающего северный берег, донесся другой звук, ошеломляющий в своей неожиданности: рев артиллерийских залпов, эхом раскатившийся вдоль долины Сатледжа, переросший в сплошной грохот разрывов, от которого земля задрожала под ногами, стряхивая с себя остатки ночного тумана. Далеко впереди, за пределами наших взглядов, старый ирландец в своей белой куртке уже колотил дубинкой в запертые двери хальсы и, с упавшим сердцем, я вдруг понял, что приехал всего на какой-нибудь час позже, чем следовало. Великая битва при Собраоне началась. 

XVII

Удобнее всего наблюдать за столкновением двух армий с воздушного шара — не только оттого, что так лучше видно, но и потому, что так вы будете в почти полной безопасности. Я проделал подобное как-то раз в Парагвае и, признаюсь, это было ни с чем несравнимое чувство, если бы один из ревнивых мужей — настоящая свинья — не рубанул бы тесаком по канату. Следующим по степени удобства местом являются господствующие высоты, вроде Сапун-горы при Балаклаве или холмы над рекой Литтл-Бигхорн в Америке, и если я способен сегодня со знанием дела рассказывать об этих сражениях, это не потому что я оказался в самой их гуще, а потому как имел возможность заблаговременно осмотреть поле боя.

При Собраоне было что-то вроде этого. Северный берег Сатледжа в этих местах выше южного, что давало захватывающий вид с него на все поле битвы и еще на многие мили вокруг. Хотя первый час или около того, мне так и не пришлось ничего разглядеть, так как только лишь началась канонада, Сардул приказал остановиться и, оставив меня под охраной своих солдат, поспешил вперед, чтобы узнать, что происходит. Мы ожидали среди мутного рассвета, а между тем вспомогательные части сикхов занимали траншеи и артиллерийские позиции вокруг нас, канониры стаскивали чехлы с тяжелых пушек, на носилках подносили заряды и перекатывали огромные сорока восьми фунтовые ядра. Эти артиллеристы были хладнокровными парнями и занимали свои позиции спокойно и без суеты; их смуглые бородатые лица вглядывались в сторону разгорающейся битвы, которая пока была скрыта от нас туманной дымкой, висящей над рекой.

Сардул прискакал в страшном возбуждении, безжалостно шпоря лошадь, из-под копыт которой во все стороны летела грязь. Батареи Гауга громили укрепления сикхов на южном берегу, но пока наносили крайне мало ущерба, к тому же сикхские канониры отвечали выстрелом на выстрел.

— Британцы уже пытались атаковать, но были отброшены! — торжествующе прокричал он. — Позиции в безопасности и мы можем следовать дальше, к Теджу Сингху. Едем, багатур, там отличный вид! Сто пятьдесят тяжелых пушек одна против другой — но ваш Джанги-лат сделал грубую ошибку! Его пушки бьют с большим перелетом, так что он только без толку тратит порох! Поедем — и вы сами увидите!

Я поверил ему. Зная Пэдди, я и сам мог догадаться, что он приказал палить из пушек, чтобы доставить удовольствие Хардингу, но сам в нетерпении только и ждал минуты, чтобы пустить в дело штыки. И, судя по всему, этот момент должен был наступить уже скоро; даже если он притащил за собой все запасы из Амбаллы, долго такой огонь британцы поддерживать не могли.

— Во всей Индии еще не бывало такой битвы тяжелых пушек! — продолжал восклицать Сардул. — Дым от залпов такой густой, словно горит целый город! О, что за день нам предстоит увидеть! Что за день!

Он радовался, как мальчик на спектакле, ведя меня мимо позиций смолкнувших пушек и, наконец, мы подскакали к маленькому плоскому мысу, на котором собралась небольшая конная группа сикхских офицеров — выглядели все очень браво в своих форменных мундирах. Они едва взглянули на нас, поскольку в этот самый момент дымка поднялась над рекой, словно занавес и перед нами открылось поразительное зрелище.

В двадцати футах под холмом маслянисто блестел полноводный Сатледж, его пузырящаяся, волнующаяся поверхность словно упиралась в наплавной мост длиной в четыреста ярдов, лежащий на сцепленных лодках, который удерживали массивные цепи, протянувшиеся к южному берегу. А там, широким полумесяцем, раскинувшимся на целую милю, тремя огромными концентрическими полукругами виднелись позиции хальсы: окопы, насыпи, бастионы. В них было тридцать тысяч сикхских бойцов, настоящие сливки пенджабской армии, тыл которых защищала река, а семьдесят огромных орудий ревели в ответ нашей артиллерии, посылая свои ядра на тысячи ярдов. Над всей этой невероятной мощью сикхов поднимались столбы черного дыма, а поодаль, над похожим полукружием наших позиций, вились дымы от выстрелов британских пушек — более тонкие и быстрее расплывающиеся на ветру, поскольку если все сикхские орудия были сосредоточены в пределах земляной крепости шириной в милю, наши шестьдесят стволов были рассеяны вдоль извилистой линии, по крайней мере, вдвое большей длины. Сардул был прав — они били с перелетом. Я видел, как бомбы наших мортир разрывались высоко над позициями сикхов, а тяжелые снаряды выбрасывали целые фонтаны красной земли, но приносили крайне мало разрушений. Дальше вправо виднелась ведущая огонь ракетная батарея. Длинные белые следы ракет крест-накрест перечеркивали темные облака, а некоторые из них даже взрывались на дальнем конце сикхских укреплений, но также уже далеко за окопами, откуда исправно палили сикхские пушки — Пэдди явно не рассчитывал вырвать победу в перестрелке.

Даже сквозь грохот канонады было слышно, как из конца в конец укреплений за рекой перекатывались волны приветственных возгласов, играли полковые оркестры, рассыпались дробью барабаны и звякали цимбалы, а затем залпы британских пушек стихли вдали и дым над нашими позициями рассеялся. Рожки в лагере сикхов также проиграли «прекратить огонь», клубни последних залпов тоже растаяли. Сэм Хальса и Джон Компания теперь уже могли посмотреть друг другу в глаза через полмили изрытой равнины, усеянной полосками джунглей, как боксеры, после того как их секунданты и болельщики перестали вопить и выкрикивать оскорбления и настал черед напрячь ноги и проверить гибкость рук перед схваткой.

Поскольку враг притаился за укреплениями, Гаугу предстояло сделать первый шаг и он сделал его в своем классическом стиле — с левой ноги. Сардул ухватил меня за локоть, указывая куда-то вперед и действительно, далеко над нашим правым флангом что-то заблестело сквозь остатки дымки. У него была с собой маленькая подзорная труба, которую Сардул то и дело приставлял к глазу, но теперь он протянул ее мне и сердце у меня радостно забилось, когда я увидел, как белые верха киверов и красные мундиры подпрыгнули ближе к полю зрения трубы — примкнутые штыки сверкали в лучах поднимающегося солнца, офицеры и барабанщики впереди, знамена развеваются на легком ветру — мне даже показалось, что я различалвышитую римскую цифру «X», но это могла быть лишь игра моего воображения — так же как и свист флейт, словно кто-то напевал мне на ухо:

То Десятый Линкольнский полк двинулся вперед, оставив в тылу артиллерийские позиции; конные батареи прикрывали его с фланга, а рядом с ними виднелись кивера и белые перевязи туземной пехоты, а дальше — знамя другого британского полка, цифру на котором я так и не смог разобрать. Наши пушки снова загрохотали, так как Пэдди приберег последние заряды, чтобы прикрыть наступающие войска перекидным огнем — и огромные тучи пыли и дыма от разрывов поднялись прямо над фронтом позиций хальсы.

В ответ сикхские пушки также взорвались фонтанами огня, и я заметил, как британские ряды остановились, заколебались было, а потом вновь двинулись вперед, пока клубы пыли и дыма, наконец, не скрыли их. На крайнем левом фланге из-за укреплений показался большой отряд кавалерии, рассыпаясь в линию для атаки на нашу ракетную батарею, ракеты которой свистели над головой наступающей пехоты, разрываясь на брустверах укреплений. Сикхские кавалеристы охватили наш фланг и бросились на ракетные станки, как ирландцы на праздник, но командир батареи, очевидно, предчувствовал опасность, так как скомандовал поднять станки, дал им подойти поближе и выпустил весь свой смертоносный груз прямо над землей; ракеты начали рваться среди всадников и вся атака захлебнулась среди облаков белого дыма и оранжевого пламени.

Штабные рядом с нами вдруг разразились криками и начали указывать руками: в то время как левое крыло Гауга приближалось сквозь дым к правой стороне фронта сикхов, дальше на равнине, за полосками джунглей и зарослями кустарника, в жарком мареве показались смутные силуэты; маленькие фигурки — красные, голубые, зеленые становились видны все лучше, они вытягивались в линии, в промежутках между которыми рысили конные батареи. Я навел на них подзорную трубу и разглядел ярко-желтые выпушки Двадцать девятого полка, а за ним — темно-желтые буйволовые цвета Тридцать первого, повсюду красные мундиры и перекрещенные нагрудные ремни туземной пехоты... красное с голубым королевской гвардии... на фланге темные фигуры уланов Девятого полка и голубые куртки с пуггари бенгальских кавалеристов... далее краснели пурпурные плюмажи Третьего Легкоконного... торопились, похожие на гномов, маленькие фигурки гуркхов, то и дело припускающие рысью, чтобы не отстать. Как раз, когда я смотрел на них, словно вспышка блеснула вдоль рядов — это они вытащили из ножен свои страшные большие кинжалы. Теперь вся наша армия двинулась на центр и левый фланг позиций хальсы — двадцать тысяч британских и туземных пехотинцев, кавалеристов, и канониров составляли соотношение сил три к двум, а тяжелые орудия сикхов продолжали перемалывать их, поднимая высокие клубы пыли и дыма вдоль всей огромной дуги нашей наступающей армии.

Теперь передняя линия траншей словно взорвалась вихрем пуль и картечи, так что вся сцена заволоклась плотной пеленой пыли и дыма. От ужаса у меня перехватило дыхание, потому что это напоминало Фирозшах, а этот старый картофельный дурень опять поставил на карту все, веря лишь в штык, саблю и рукопашную. Но тогда сикхи были растеряны после Мудки, и на позициях, впопыхах оборудованных и слабо защищенных, в то время как сейчас их траншеи представляли миниатюрный Торриш-Ведраш^[714], с глубокими рвами и земляными валами в двадцать футов высотой, подступы к которым охраняли подвижные верблюжьи батареи, с легкими пушками, установленными на поворотных станках, а сами траншеи были битком набиты бешеными фанатиками, размахивающими тулварами, готовыми умереть по одному только слову своих гуру. Ты не сможешь так сделать, Пэдди, думал я, на этот раз фокус не пройдет, и если ты будешь биться своей упрямой ирландской башкой о крепость из огня и стали, твою армию разнесут на клочки, ты проиграешь войну и никогда больше не увидишь Типперэри, ты, чертов тупой болотный житель...

— Едем! — крикнул Сардул, и я отвел глаза от колышащейся дымной пелены, под покровом которой наша армия шагала к неминуемой смерти, и последовал за ним вниз по грязному склону к наплавному мосту. Он был уложен поверх больших барж, пришвартованных бортами и перекрытых толстыми досками, так что получилась прямая и твердая дорога — алло, подумал я, это должно быть строили белые саперы, поскольку ни один пенджабец бы не смог соорудить ничего подобного. Мы с грохотом проскакали по мосту — солдаты Сардула ехали следом — и въехали на тыловую позицию хальсы, их последнюю линию обороны, откуда генеральный штаб руководил операциями; адьютанты так и сновали туда-сюда между палатками и повозками, которые с грузом раненных тянулись к реке, так что все вокруг крутилось, как в сумасшедшем доме — но, должен заметить, это был дисциплинированный бедлам, несмотря на оглушительный грохот пушек и треск мушкетных выстрелов, доносящихся из траншеи.

Кучка старших офицеров сгрудилась у крупномасштабной модели укреплений. Я лишь мельком посмотрел на нее — она, должно быть, достигала двадцати футов в поперечнике, причем воспроизведены были все траншеи, парапеты и пушки — и почтенный седобородый сирдар в кольчужной куртке поверх шелковой туники водил над ней длинной деревянной указкой, и, покрывая шум, выкрикивал приказы, в то время как его слушатели рассылали их с гонцами дальше — в остро воняющую серой пелену, которая начиналась уже в пятидесяти ярдах впереди, так что даже здесь было трудно дышать. Это уж точно было местом расположения главного командования — но не было и следа Тедж Сингха, главного генерала и направляющего духа всей хальсы, спаси ее Господь — пока я вдруг не расслышал его голос, надрывающийся в крике.

— Триста тридцать три длинных зернышка риса? — орал он. — Ну так достань их, идиот! Я что тебе — складской сторож? Возьми на кухне, ты, ублюдочный сын бесстыжей матери!

Неподалеку от края моста возвышалась странная конструкция, похожая на огромный улей, около десяти футов высотой, сложенная из каменных блоков. Перед ней, в полной парадной форме — раззолоченном мундире, шлеме, обмотанном тюрбаном и усыпанной драгоценностями саблей на поясе, стоял Тедж собственной персоной. Он был не далее, чем в десяти ярдах от площадки штабного совета, но с тем же успехом мог находиться и в Бомбее — судя по тому, сколько обращали на него внимания. Рядом с ним скорчились несколько слуг, а мальчишка держал над его головой цветной зонтик, а за столом, стоящим у входа в каменный Улей, какой-то древний валла в невообразимо огромном пуггари, изучал карты в увеличительное стекло и делал какие-то пометки. Всю эту сцену с явным удовольствием наблюдал некий европеец в кепи, рубашке с закатанными рукавами и козлиной бородкой.

Вот что я увидел сквозь плывущий пороховой дым и всеобщее замешательство, а главное — вот что я услышал среди грохота сражения, в котором решалась судьба Индии — и все это чистая правда!

Древний валла: Внутренний диаметр слишком мал! Звезды говорят, что он должен быть в тринадцать с половиной раз больше, чем окружность живота вашего превосходительства.

Тедж: Моего живота? Что, во имя Господа, имеет мой живот общего со всем этим?

Д.в.: Это — защита вашего превосходительства и она должна быть построена в соответствии с вашими пропорциями, иначе не сможет противостоять влиянию ваших планет. Я должен знать ваш диаметр, измеренный точно в районе пупка.

Европеец (вытаскивая рулетку): По крайней мере, полтора метра. О, здесь отметки в английских дюймах.

Тедж: Я должен мерить свой живот? В такое время?

Европеец: А что вам еще делать? Сирдары держат управление обороной в своих руках, а мои укрепления невозможно взять, если в них достаточно защитников. Кстати, длина трехсот тридцати трех длинных зернышек риса составляет около трех с четвертью английских ярдов.

Д.в.: (возбужденно): Измерения должны быть точными!

Европеец: Измерения зернышками риса могут быть точными на звездах, астролог, но не на земле. В любом случае, три ярда камня смогут остановить любую ракету, которую британцам заблагорассудится запустить в нас.

Д.в.: Только если внутренний диаметр не будет слишком малым! Его надо увеличить...

Европеец (пожимая плечами): Или же генералу придется похудеть.

Тедж (раздраженно): Проклятье, Урбон... А ты, ко всем чертям, кто такой и чего хочешь?

Последняя фраза была адресована уже Сардулу Сингху, который застыл перед ним, отдавая честь, а потом начал что-то настойчиво нашептывать. Тедж медленно повернулся и уставился на меня ничего не понимающим взглядом, будто я был призраком. Затем он кивнул мне и торопливо поманил в свой каменный улей^[715]. Я последовал за ним и оказался в маленькой круглой комнатке, душной и провонявшей от горевшей тут единственной керосиновой лампы. Тедж захлопнул двери и шум битвы стих до неясного бормотания. Он почти вцепился в меня, дрожа от сомнений.

— Ты ли это, мой дорогой друг? Ах, благодарение Господу! Это правда? Ведутся секретные переговоры?

Я ответил ему, что нет, что я все это выдумал, сказав Сардулу первое, что пришло в голову. Тедж испустил громкий стон разочарования.

— Так что же мне тогда делать? Я не смогу контролировать этих сумасшедших! Вы же видели их там — они делают вид, что меня просто не существует и перехватили у меня командование — чертовы мятежные свиньи! Шам Сингх взял на себя руководство обороной, так что вашу армию разнесут на куски! Я не искал этой битвы! Зачем, о зачем же Гауг-сагиб вынудил меня принять ее! — Он начал причитать и сыпать проклятьями, молотя кулаком по каменным стенам. — Что же будет со мной, если Джанги-лат будет разбит?! О, я погиб! Погиб!

Он осел на пол — кусок дрожащего жира в золоченом мундире, всхлипывая и упрекая Гауга, и Шама Сингха, и Джиндан, и Лала Сингха, и всех остальных, кто только приходил ему на память.

Я не прерывал его. Возможно, все дело было в неожиданном спокойствии, царящем в этом маленьком убежище, но впервые за многие часы я вдруг почувствовал, что способен мыслить и глубоко погрузился в лихорадочные подсчеты. Итак, я был здесь — пленник в самом сердце неприятельского лагеря, в момент самого острого кризиса империи, когда абсолютно все еще висело на волоске — и тут тихий голосок моей трусливой души вдруг подсказал мне, что нужно делать. Однако мысль о подобном риске заставила меня задрожать... но в любом случае, все зависело только от одной вещи. Я подождал, пока причитания Теджа достигнут своей высшей точки, осторожно выскользнул из его улья, прикрыл двери и, с замиранием сердца, огляделся по сторонам.

Вокруг царило полное смятение, а видимость составляла каких-нибудь несчастных двадцать ярдов, но вокруг группы штабных офицеров роилась целая толпа сикхов, которые бодро орали, приплясывали и размахивали тулварами — значит, наша первая атака провалилась, несмотря на то, что канонада оставалась по-прежнему оглушающей. По мосту прогрохотали копытами упряжки конной артиллерии; двое слуг тащили в тыл раненого офицера в заляпанном кровью голубом мундире; тот самый европеец, Урбон^[716], взобрался на пони и двинулся куда-то в дым, древний астролог по-прежнему что-то бормотал над картами — но то, на что я как раз надеялся, вот-вот должно было произойти: Сардул Сингх со своими солдатами, выполнив свою миссию по доставке меня в штаб, уехали, а при том, что все внимание было приковано к смертельной битве, которая разгоралась впереди, никому и дела не было до огромного кабульского бадмаша, осторожно выбравшегося из мышиной норы главнокомандующего.

Само небо послало мне шанс воспользоваться мыслью, пришедшей в голову как раз когда Тедж рыдал у моих ног. Я пригнулся, пробормотал про себя молитву, сделал с дюжину летящих шагов, разгоняясь, и, изо всех сил оттолкнувшись ногами, бросился в бурный поток Сатледжа.

Если верить статье в «Морнинг Пост» или «Кесуик Ремайндер», я забыл, какой именно (а возможно это было напечатано в «Линкольн, Рутланд энд Стамфорд Меркьюри») меня преследовали «орды взбешенных дикарей, пули которых пенили воду у меня над головой», но, сказать по правде, никто и не заметил моего «отчаянного рывка к свободе», за исключением двух дхоби-валла^[717], стиравших белье на мелководье (отчаянные это, наверное, были малые — заниматься стиркой в самом разгаре битвы). Все это только лишний раз доказывает — не следует верить тому, что пишут в газетах. Ну да, они еще описали, как я «вырвался из своих пут» и зарубил парочку «смуглых дикарей» на пути моего бегства «из когтей сикхской хальсы»; ну что же, я этого не говорил. Все было так, как я здесь излагаю и, если я приукрасил немного истину для блага Генри Лоуренса, то все выдумки нашей патриотической прессы — полный бред. Но, видите ли, таковы законы журналистики — герои просто не могут делать что-то обычное. Так что если Флэши, Афганский Гектор, вынужден был молниеносно отступить, то по пятам за ним должна была гнаться, по крайней мере, целая армия — иначе публика просто откажется от своей подписки на газету.

Вы, знающие всю правду о моем бесславном бегстве, можете вскрикнуть от отвращения моим дезертирством в час нужды — ну что ж, счастливо вам оставаться. Я даже не буду отмечать, что оставаться не было никакого смысла или намекать, что если бы у меня под рукой была бы подходящая бомба, то я, перед тем как смыться, не задумываясь, швырнул бы ее в высшее командование хальсы — что наверняка бы заметили. Я же говорю, что просто сиганул с берега, а воды Сатледжа уже ожидали меня. Когда я погрузился в них, и изо всех сил погреб от берега, то готов был при необходимости, проплыть хоть до самого Фирозпура, ликуя от осознания того, что течение понесет меня вне пределов досягаемости как врагов, так и друзей. Так бы оно, наверное, и случилось, если бы река не поднялась футов на семь выше своего обычного уровня, порождая течения, которые потащили меня к северному берегу почти по диагонали; даже борясь изо всех сил, я все же не мог удержаться на течении, поскольку коварные водовороты тянули меня в глубину, и все, что мне удавалось — это держаться на плаву. Я хороший пловец, но река во время разлива — страшная вещь, так что я уже наполовину захлебнулся, к тому времени, как обнаружил себя на северных отмелях и корчась, выплевывая воду и задыхаясь, начал взбираться по грязному берегу.

Пару минут я полежал, восстанавливая дыхание, а когда выглянул из зарослей тростника, передо мной открылся дальний конец мощного фланга укреплений хальсы, с наплавным мостом всего в какой-нибудь полумиле вверх по течению. Это означало, что грохот прямо надо мной производили сикхские резервные батареи, которые мы миновали по дороге сюда — и если какой-нибудь канонир вдруг от нечего делать выглянет за бруствер — то вот он, я, как рыба на сковородке.

Я продрался сквозь заросли тростника, проклиная свою неудачу, и укрылся под берегом, высота которого здесь достигала около тридцати футов. Надо мной, сразу под нависающим обрывом было нечто, напоминающее песчаный выступ. Если бы мне удалось забраться на него, я был бы надежно прикрыт и сверху, и снизу, так что я начал карабкаться по практически отвесной стене, с усилием выдалбливая ямки в размокшей глине. Это было трудным делом, но я опасался лишь одного — в любую минуту сверху могла высунуться лохматая голова и — я пропал. По мере приближения к своей цели, я уже мог слышать, как сикхи болтали возле орудий, позиции которых, к счастью, располагались ярдах в двадцати от края обрыва. Все же последние несколько футов я поднимался буквально с сердцем, колотящимся где-то в пятках. Наконец я достиг вожделенного выступа и был дополнительно обрадован тем, что он простирается на добрый ярд вглубь под нависающим склоном; пара рывков — и я проскользнул туда, надежно прикрытый со всех сторон, но при этом с отличным видом: на милю вверх по течению реки и на позиции хальсы на южном берегу. И тут перед моими глазами развернулась великая Битва при Собраоне.

Каждый солдат скажет вам, что образы и звуки, запечатлевшиеся в памяти в пылу схватки, остаются живыми даже спустя пятьдесят лет... но при этом вы теряете чувство времени. Я до сих пор так и вижу Джорджа Пэджета, с чирутой, зажатой в зубах, когда он наклонился в седле, чтобы поднять меня на ноги на батарее под Балаклавой; у меня в ушах до сих пор так и звучит странный кашель Кастера, когда он вдруг опрокинулся на спину, а кровь брызнула у него изо рта — одному лишь Богу известно, как долго на самом деле длились эти мгновения. В Балаклаве, как мне сказали, все заняло едва ли двадцать минут, а при Жирных Травах — около пятнадцати — ну что же, я был в обоих местах, с начала и до конца и думал, что все это заняло, по крайней мере, час. При Собраоне, где я был по большей части зрителем, нежели актером, отсчет времени шел совсем по-другому. Я полагал, что с момента, когда мы с Сардулом переправились по мосту до той минуты, когда я устроился в своем убежище, прошло, самое большее, полчаса; в действительности же, это заняло от двух до трех часов, и за это время, пока Тедж спорил насчет размеров своей норы, а я галлонами глотал воду Сатледжа, судьба битвы была решена. Вот как это было.

Атака нашего левого крыла, свидетелем которой я был, была отбита с тяжелыми потерями. Наше наступление на другом фланге и в центре было задумано в качестве отвлекающего маневра, но когда Пэдди увидел, что левый фланг пятится, он превратил отвлекающий маневр в пукка-штурм сквозь убийственную стену огня. Однако нашим солдатам как-то удалось прорваться сквозь нее и ударить по сикхской обороне практически по всей длине извилистой линии траншей — на протяжении двух с половиной миль, так что почти целый час среди рвов и укреплений шла дикая схватка врукопашную. Наших несколько раз отбрасывали — снова и снова, но они настойчиво шли вперед: британские и индийские штыки, кинжалы гуркхов против тулваров, ужасная резня, никаких хитрых маневров и прочих уловок, просто бойня — это была настоящая битва, как ее понимал Пэдди Гауг и разве сикхи не были готовы к этому?

Они сражались как сумасшедшие — и, похоже, это предопределило их уничтожение, поскольку, стоило сикхам отбить очередную атаку, как они спрыгивали во рвы, добивая наших раненых. Ну, что ж, этого не следовало делать на глазах мистеров Аткинса, Сипая и Гуркхи — ради своего же блага. Наши люди вновь бросались на них в убийственном гневе. Когда штурмовые лестницы оказывались слишком коротки, они лезли по плечам друг друга, карабкались по мертвым телам и, наконец, просто вышвырнули сикхов из первой линии их укреплений, причем почти без единого выстрела. Опытные бойцы со штыками всякий раз брали верх над фехтовальщиками и копьеносцами, так что сикхов гнали целых два фарлонга по изрытой ядрами земле до второй линии траншей, где атакующих уже ожидали канониры хальсы — и тут Гауг, наконец, показал, что он все же не только хулиган, но еще и генерал.

От моей норы до второй линии обороны сикхов было всего около полумили, так что я видел их пушкарей ясно, как на ладони, так как ветер стягивал дым вниз по реке. Они палили из своих полевых пушек, горных орудий на верблюжьих вьюках и тяжелых мушкетов до тех пор, пока стволы не раскалились почти докрасна; вся линия траншей была словно охвачена огнем — такими частыми были залпы, которые просто засыпали металлом и землей траншеи первой линии, из которых наша пехота при поддержке конных батарей пыталась идти на штурм. Между второй линией укреплений и рекой многотысячная конница и пехота хальсы перестраивалась, готовясь к контратаке, если для таковой представится шанс. Но Гауг сделал все, чтобы этого так и не случилось.

Прямо передо мной на фланге укреплений второй линии вдруг раздался колоссальной силы взрыв; тела взлетели в воздух как куклы, закувыркалась полевая пушка и надо всем этим, словно джинн, выходящий из бутылки, вырос огромный столб пыли. Когда она немного осела, я увидел, что наши саперы проделали огромную дыру в земляных валах и через нее теперь двигался рысью никто иной, как старина Джо Таквелл, так спокойно, словно он ехал по бульвару, с одним-единственным взводом Третьего Легкоконного, скачущего за ним по пятам, просачиваясь в прорванную брешь. За ними мелькали голубые пуггари и белые штаны бенгальской иррегулярной кавалерии и, прежде чем сикхи сообразили, что происходит, Джо поднялся на стременах, размахивая саблей и Третий Легкоконный хлынул за ним, затопляя с тыла артиллерийские позиции, разбрасывая в сторону резервные пехотные роты, рубя наотмашь и прокладывая себе путь прямо по телам. В одно мгновение весь тыл второй линии обороны превратился в сплошной водоворот людей и коней; сабли вздымались и опадали, сверкая на солнце, а в укрепление молниями ворвались еще и бенгальцы. А дальше вдоль линии, на валы пробилась наша пехота — волна красных мундиров, штыки — и через минуту уже вся линия оказалась в руках британцев, а батальоны хальсы отхлынули назад, к третьей линии траншей, которая проходила уже лишь в нескольких сотнях ярдах от реки. Но солдаты все же не бежали — они отступали как гвардейцы, залп за залпом осыпая атакующих свинцом, в то время как бенгальцы и драгуны теснили их с фланга и напирали в центре, а наши конные батареи, наконец, пробились в передовые линии и открыли огонь по обреченной сикхской армии.

Да, это случилось. Хальса стояла твердо, как скала у самого берега реки: пехота — в каре, кавалерия — поэскадронно, с развевающимися знаменами, а вся земля перед ними была усеяна убитыми и умирающими — но ее все-таки теснил враг, который своим настойчивым наступлением уже уменьшил численное превосходство противника с трех- до двухкратного и к тому же... сикхи потеряли свои пушки. Сейчас, когда наши конные батареи и полевые орудия вырывали целые куски из рядов хальсы, сикхи могли отвечать лишь ружейным огнем и сталью на все атаки наших кавалеристов и натиск пехоты; их строй понемногу отступал и сжимался, почти шаг за шагом, борясь за каждый дюйм — и я все смотрел, когда же они склонят знамена, начав переговоры о сдаче. Но этого так и не случилось. Хальса — Чистые — умирала стоя, а ее сирдары и генералы взбирались на остатки порушенных укреплений, призывая солдат стоять твердо. Я даже заметил высокую фигуру старого вояки, которого я раньше видел распоряжающимся в штаб-квартире. Он стоял на разбитом зарядном ящике — его белый мундир сверкал на солнце — со щитом и поднятым тулваром, словно некое воплощение духа хальсы. А затем пороховой дым закрыл эту фигуру, а когда он рассеялся, генерала уже не было^[718].

И тут они сломались. Как будто лопнула плотина — сперва к реке бросилась стайка людей, за ней следом подался и весь корпус. Неожиданно весь этот величественный призрак, на которого я восхищенно взирал в Майан-Мире, вдруг разом распался на массу беглецов, хлынувших к наплавному мосту, бросаясь в воду по обе его стороны или пытаясь спастись бегством вдоль берега. За несколько мгновений мост на всю его длину оказался забитым дерущимися друг с другом людьми, лошадьми и даже орудийными расчетами, тщетно пытающимися протащить свои пушки. Общий их вес и сила течения привели к тому, что огромная вереница барж растянулась вниз по реке, словно гигантский лук, натянутый до предела. Мост колебался туда и обратно, полузатопленный, а бурая вода кипела вокруг как будто пробиваясь через плотину и, наконец, крепления не выдержали. Мост распался на две половинки, дрейфующие вниз по течению, а тысячи людей рухнули в поток.

В мгновение ока река подо мною во всю свою ширину оказалась кишащей людьми, животными и обломками, которые быстро уносило течение. Это напоминало лесосплав — когда воды почти не видно из-за плывущих по ней бревен, но здесь вместо лесин были люди, лошади, путаница упряжи и снаряжения, перемешанные силой течения. Остатки моста, перевернутые баржи, почерневшие от взобравшихся на них людей, натыкались друг на друга, раскачивались, исчезали в пенных брызгах или бессильно оседали на илистых отмелях. Наконец, впервые с начала битвы сквозь грохот пушек я расслышал голоса и стоны раненных и тонущих людей. Некоторым из них удалось уцелеть в этом ужасном водовороте, после того, как лопнул мост. Но таких было немного, поскольку пока их уносило течением, наша конная артиллерия разворачивалась на южном берегу, устанавливая орудия так, чтобы простреливать реку во всю ширину картечью и шрапнелью, превращая пространство от берега до берега в сплошную бойню. Янки в таких случаях говорят «расстрелять рыбу в бочке»; беспомощно барахтаясь, хальса нашла свою судьбу в волнах Сатледжа. Выше по течению, за мостом, резня была даже более жестокой, поскольку здесь было мельче и целые толпы беглецов, пытающихся по шею в воде перейти реку вброд, попали под убийственный перекрестный огонь ружей и артиллерии. Даже те, кому удалось достигнуть северного берега, захлебывались там под градом картечи, пока пытались выбраться на сушу. Мне позже говорили, что лишь единицам удалось спастись.

Подо мной тела — застывшие и еще сотрясаемые агонией — проплывали вниз по течению или оседали на отмелях, подталкиваемые бурыми волнами, в которых то здесь, то там появлялись страшные багровые пятна — это ядро находило свои жертвы уже в воде; ближе к берегу, где течение ослабевало, воды Сатледжа просто сочились кровью.

Прямо перед собой я мог видеть красные мундиры пехотинцев, британцев и индийцев, которые рассыпались по берегу, паля так быстро, как только успевали заряжать; среди них виднелись конные батареи и захваченные у сикхов легкие поворотные пушки на верблюдах, которые раз за разом обрушивали свой смертоносный огонь на остатки разбитой армии. Пули и ядра врезались в глинистый берег ниже меня и я поглубже забился в свое укрытие, уткнувшись лицом в песок и инстинктивно царапая его пальцами, словно пытаясь зарыться в него. Не могу сказать, как долго все это продолжалось: возможно, минут десять, а затем эта адская канонада все же начала ослабевать, горны на противоположном берегу пропели отбой, пушки одна за другой смолкли и единственным звуком в моих полуоглохших ушах осталось журчание пробегающего потока.

Я пролежал так еще добрые полчаса, слишком потрясенный, чтобы попытаться оторвать себя от груди Матери-Земли, а затем дюйм за дюймом выполз на край уступа и взглянул вниз. Подо мною, по обе стороны насколько только можно было видеть, все было устлано телами. Некоторые из них лежали на самом берегу, другие перекатывались среди багровых волн на отмелях, а еще больше плыло по течению. Низкие илистые берега были просто усеяны мертвецами. Там и тут кое-кто из раненных еще шевелился, но я не помню, чтобы слышал хотя бы один вскрик; это была самая жуткая часть всей картины, поскольку над полями битв, которые я видал до этого, всегда раздавался неумолчный хор стонов и рыданий, пробивающихся сквозь глухое бормотание и вопли раненных и умирающих. Здесь же не было ничего подобного — только плеск волн, набегающих на берег и шелест тростника. Я лежал, смотря на весь этот ужас, озаряемый лучами полуденного солнца, слишком измученный чтобы шевельнуться, глядя на все новые тела, плывущие от верхнего брода, остатки моста и дымящиеся укрепления Собраона. Потом появились стервятники, но вам не стоит знать про это, и я не собирался на это смотреть. Я закрыл свои пылающие глаза и опустил голову на руки, прислушиваясь к звукам отдаленных взрывов на южном берегу, поскольку огонь среди брошенных сикхских укреплений постепенно добирался до покинутых пороховых погребов. Хижины у предмостного укрепления также горели и дым от них стелился низко над рекой.

Если вам интересно, почему я продолжал лежать, отвечу — частью из-за усталости, но главным образом — из предосторожности. Я знал, что по эту сторону реки осталось немало уцелевших, которые, безусловно, были полны горечи и негодования, так что мне не хотелось с ними встречаться. С запасных позиций у меня за спиной не доносилось ни звука и я вообразил, что сикхские канониры разбежались, но все же решил не трогаться с места прежде чем убежусь, что на берегу все чисто, а друзья рядом. Я сомневался, что многие из наших переправятся через реку уже сегодня; армия Компании чертовски устала и теперь зализывала свои раны, стягивала сапоги и благодарила Бога за то, что все закончилось.

Потому что все действительно закончилось — в этом не могло быть сомнений. Видите ли, в большинстве войн истребление врагов — лишь средство достижения политических целей, но в Сатледжской кампании это стало концом само по себе. Войну вели для того, чтобы уничтожить хальсу — корни и крону, а результат лежал сейчас перед нами несчетными тысячами тел на берегах возле Собраона. Сами сикхские правители и лидеры устроили все это, Компания Джона исполнила приговор... а хальса принесла себя в жертву. Ну что ж, «салам, хальса-джи. Сат-сри-акал». И, заметьте, этому было самое время.

«За этого маленького мальчика. И за свою соль». Эти слова Гарднера вдруг вспомнились мне, когда я лежал на своем песчаном выступе, вызывая в памяти картины, запечатлевшиеся в моем мозгу ранее, как будто в полусне... бородатые лица этих замечательных батальонов — на смотре в Майан-Мире и уходящих на войну через ворота Мучи... Имам-Шах, уставившийся на женские панталоны, упавшие ему на сапог... Мака-Хан, угрюмо стоявший, расправив плечи, а за спиной у него ревели панчи. «На Дели! На Лондон!»... этот бешенный акали, выбросивший руку в открытом обвинении... Сардул Сингх, вопящий от экстаза, когда мы пересекали реку... и старый риссалдар-майор со слезами, стекающими по лицу...

... и гурия в красном и золотом, чествующая их на торжественном приеме, дразнившая их в перерыве между двумя кубками вина, обыгравшая их и, в конце концов, пославшая их на эту бойню... стоящая полуобнаженной над кровавыми останками тела своего брата с мечом в руке... «Я брошу змею вам на грудь!» Ну что ж, она исполнила все, что обещала. Джавахир отмщен.

И если вы спросите у меня, о чем бы она могла думать, если бы в этот день заглянула в некий магический кристалл и увидела результаты своей ловкой работы на берегах Сатледжа... ну что ж, полагаю, она бы улыбнулась, сделала бы очередной медленный глоток вина, потянулась бы и позвала бы Раи или Питона. 

XVIII

Говорили, что десять тысяч бойцов хальсы погибли в волнах Сатледжа. Я не жалел их тогда, не жалею и сейчас. Они открыли врата ада и ад поглотил их, как говаривал старый Колин Кэмпбелл. А если вы скажете, что смерть каждого человека потеря для всего человечества, я отвечу, что если это сикх из хальсы, то невелика потеря.

Зная меня, вы не будете удивлены моей черствостью, но может вас поразит, почему Пэдди Гауг, самый добрый старикан из породы тех, что гладят карапузов по головке, так безжалостно крушил врага уже тогда, когда тот был побит и бежал. У него имелись на то веские причины. Во-первых, не стоит беречь отважного противника, пока тот не кричит «Пощады!», чего сикхи и не намеревались делать — а если бы даже попытались, я бы им не поверил. Во-вторых, вряд ли бы и вы испытывали избыток милосердия к врагу, который не берет пленных и получает исключительное удовольствие от того, что добивает раненных, как было и при Собраоне и в Фирозшахе. Даже если бы Гауг и захотел остановить резню, сомневаюсь, что кто-нибудь его бы послушался^[719].

Но самой главной причиной для того, чтобы уничтожить хальсу было то, что если бы достаточно много этих мерзавцев уцелело, все их чудовищное дело могло начаться с начала, что потребовало бы новых жизней — британцев и сипаев. Моралисты кое-что проглядели (или скорее им просто на это начхать), когда кричали: «Милосердие побежденному врагу!». На самом деле они как бы говорили: «Лучше убейте наших парней завтра, чем наших врагов сегодня». Но никто не захотел поймать их на слове таким вот образом — всем хочется, чтобы войны выигрывались быстро и со всеми удобствами, а еще — с чистой совестью. (Вы же понимаете, что для многих собственная чистая совесть значит гораздо больше, чем жизни своих солдат). Ну что же, все это здорово, если вы сидите где-нибудь в Либеральном клубе, с полным брюхом портвейна поверх вкусного обеда, но если вы позвоните в колокольчик и на ваш зов явится не официант с салфеткой, а акали с тулваром — то вам придется изменить свое мнение. Как я заметил, большое всегда лучше видится на расстоянии.

А поскольку я находился слишком близко от весьма неприятных вещей, моей единственной заботой в ту ночь было улизнуть куда-нибудь в безопасное место, а после присоединиться к нашей армии. Трудность заключалась в том, что стоило мне выбраться из своего убежища и подняться на ноги, как я тут же покачнулся и едва не свалился с обрыва. Я попробовал было встать еще раз, с тем же самым результатом, и тут, наконец, ощутил, что голова у меня просто раскалывается от боли, я чувствую себя слабым и разбитым, вспотев как угольщик в аденском порту, а какой-то дьявольский вирус, подцепленный мною с водой из Сатледжа, отплясывает лихую польку в моих кишках. Дизентерия, как правило могла приобретать различные результаты — от смертельного исхода до чертовских неудобств, но даже в лучшем случае после нее человек оставался слабым как полудохлая крыса, что не слишком-то удобно, если до ближайшей помощи миль двадцать. Так что, несмотря на то, что я слышал, как наши горны распевают за рекой «Чарли, Чарли»^[720], — но все же был слишком слаб даже для того, чтобы издать звук громче чуть слышного хныканья, а не то чтобы переплыть на другой берег.

Передвигаясь в основном на четвереньках, я осторожно разведал обстановку на артиллерийских позициях на берегу позади меня; к счастью они были пусты, резервы сикхов отошли, прихватив с собой пушки. Но это было лишь слабым утешением, и я уже размышлял над малоприятной перспективой спуститься к воде по усеянному телами берегу, найти какой-нибудь кусок дерева и сплавиться по течению до фирозпурского гхата, когда вдруг из предрассветного тумана показалось самое прекрасное видение, какое мне только доводилось видеть с начала года — голубые мундиры и красные пуггари отряда туземной кавалерии, во главе с розовощеким корнетом. Я замахал руками и слабо застонал и после того, как мне удалось убедить их, что я не беглец-горрачарра, получил невероятно теплый прием. (Да неужто Флэшмен — Флэшмен из Афганистана? Ничего себе!) Мы торжественно двинулись в британский лагерь.

Это были солдаты из Восьмого полка легкой кавалерии дивизии Грея, которая стерегла реку у Аттари и получила приказ переправляться на северный берег уже этой ночью, как только Гауг понял, что выиграл битву. Еще больше наших войск начало вторжение через пристань Фирозпура и брод Нуггур, потому что Пэдди в горячке торопился обезопасить северный берег и отогнать подальше остатки хальсы, прежде чем они смогут собраться вместе, чтобы нанести нам вред. Из-под Собраона удалось уйти десяти тысячам и со своими резервными пушками еще не дойдя до Амритсара, они могли превратиться уже во все двадцать тысяч, плюс гарнизоны горных крепостей — это было куда больше, чем мы даже теперь готовы были выставить в поле.

— Но теперь они не стоят и пуговицы! — восклицал мой розовощекий корнет. — Был шейв, что их сирдарам удалось собрать солдат, хоть бы и так, все одно они почти без продовольствия и боеприпасов. Осмелюсь предположить, урок, который мы им вчера преподали, сбил с них спесь. — И он добавил с сожалением: — Вы же были в самой гуще свалки, да? Боже, хотел бы я быть на вашем месте! А нам вот повезло как утопленникам: протопали все время то вниз, то вверх по реке с патрулями, и даже духу сикхского не почуяли! Как же у меня чешутся руки добраться до этих мерзавцев!

Слушая его болтовню и каждые полмили приседая в кустах, меж тем как остальные солдаты тактично держались в стороне, я почувствовал себя совсем разбитым, когда мы достигли Нуггура. Здесь мне растянули гамак во временном баша-госпитале и туземный лекарский помощник напоил меня слабительным. Я передал моему маленькому сорвиголове небольшую записку для Лоуренса, где бы тот ни был, в которой описал мои приключения и текущее состояние и через пару дней, проведенных под ветхим навесом в наблюдениях за ящерками, бегающими по темной потрескавшейся стене и мечтах о том, чтобы побыстрее умереть, я вдруг получил следующий ответ:

Политический департамент, лагерь в Кассуре, 13 февраля 1846.

Мой дорогой Флэшмен — я рад узнать, что вы в безопасности и полагаю, что когда это письмо достигнет вас, ваша слабость уже не будет препятствовать вам без задержки присоединиться ко мне. Дело срочное.

Ваш и т.д. Г.М. Лоуренс.

Меня от этого просто затошнило; именно сейчас я меньше всего на свете нуждался в «срочных делах». Но, что обнадеживало, здесь не было ни слова о моем фиаско с Далипом, и я понял, что Гулаб не терял даром времени, успев убедить Лоуренса и Хардинга, что он присмотрит за парнем не хуже наседки. К тому же, я все еще не покрыл себя в очередной раз славой, а зная, что Хардинг меня на дух не переносит, странно было получить подобный вызов; я полагал, что он захочет иметь меня под рукой не ранее, чем будет заключен мир. Мне слишком много было известно об этой пенджабской заварухе, чтобы кое-кто чувствовал себя слишком удобно. Тем более сейчас, когда они обтяпали все дельце к взаимному удовлетворению и выгоде, причем обман и предательство были прикрыты высокопарными словами, никому уже не хотелось вспоминать про все интриги и мерзости, которые в конце концов привели к Мудки, Фирозшаху и Собраону; так что для всех будет лучше, если главное действующее лицо во всем этом мерзком деле не будет застенчиво переминаться у задней стенки дурбара, когда они подпишут мир.

Так я и остался всего лишь зрителем на этом дипломатическом пиршестве. Я предполагал, что весь корень отвращения ко мне Хардинга в том, что, по его мнению, я испортил всю картину Сикхской войны, которую он уже создал в своем воображении. Мое лицо в эту картину не вписывалось — я был пятном на холсте, тем более безобразным, что Хардинг осознавал мое право находиться здесь. Полагаю, он мечтал о каком-нибудь героическом полотне, на котором была бы представлена широкая историческая перспектива общественного одобрения — причем, заметьте, вполне правдивая картина британского героизма и беззаветной преданности перед лицом абсолютно невозможных обстоятельств — а так же мужества наших упрямых противников, которые погибли на берегах Сатледжа. Ну, вы же знаете, что лично я думаю о героизме и мужестве, однако я всего лишь отношусь к ним так, как может это делать прирожденный трус. Но оба этих качества были здесь, на этих благородных полотнах, с Хардингом — строгий и величественный, попирающий сапогом тело мертвого сикха и поднимающий кающегося грешника, с преисполненным благоговейного страха Далипом рядом, в то время как Гауг (с другой стороны) взывает к небесам с поднятой в руке шпагой, на фоне клубов порохового дыма и решительных бриттов, поражающих штыками скрежещущих зубами черномазых, а аллегорические фигуры Марса и Матери-Индии плывут наверху в приличествующих случаю драпировках. Чертовски красиво.

Ну нельзя же было портить подобное зрелище карикатурой в стиле «Панча», на которой Флэши блудит со смуглыми красотками, шпионит и обделывает грязные делишки с Лалом и Теджем, а?

Так или иначе, требованиям Лоуренса нужно было подчиняться, так что я с трудом поднялся со своего одра болезни, сбрил бороду, раздобыл чистый комплект штатской одежды, отправился вниз по течению в Фирозпур на речной барже и высадился на берег в Кассуре, с видом бледным и интересным, с подушкой, притороченной поверх седла.

Пока я страдал на ложе скорби, Гауг и Хардинг устанавливали мир силой. Пэдди собрал всю свою армию к северу от Сатледжа, в трех днях от Собраона, а Лоуренс тесно общался с Гулабом, который теперь уже считал безопасным для себя принять пост визиря, предложенный ему хальсой и выступил на авансцену, ведя переговоры от имени армии. Она все еще имела силы — как вы помните, под ружьем оставалось тридцать тысяч бойцов, и Хардинга припекало перейти к переговорам прежде, чем эти негодяи вновь чего-нибудь наворотят. С политической точки зрения ситуация оставалась шаткой: как правильно указывал Пэдди, у нас по-прежнему не было, ни сил, ни средств, чтобы покорить Пенджаб; что было нужно — так это договор, который дал бы нам эффективный контроль над страной, помог бы рассеять остатки хальсы и поддержать Гулаба, Джиндан и остальных благородных мерзавцев. Так что Хардинг, со всей поспешностью и рвением, которые так бы пригодились нам несколько месяцев назад, подготовил свои требования, чтобы представить их и взять Гулаба за глотку уже спустя пять дней после окончания войны.

Кассур лежал всего в тридцати милях от Лахора и Хардинг расположился сам и устроил свою свиту в палатках неподалеку от старого города, а армия стала лагерем на окружающей его долине. Проезжая по позициям, я чувствовал, что в воздухе витает приподнятое настроение как всегда в конце кампании: люди устали, так что готовы были проспать хоть целый год, но уцелевшие не растеряли теплых товарищеских чувств, так что большинство полеживало, жмурясь на солнце, а некоторые резвились и играли в чехарду. Помню, уланы затеяли игру в бейсбол, а молодой канонир, сидя на лафете, слюнявил карандаш и писал под диктовку сержанта строки: «... и передай Сэмми, что, если все будет хорошо, папа привезет ему сикхскую саблю, а еще шелковые шали для его мамочки — стоп, поправь, чтобы там было "дорогой мамочки" — и моих милых девочек». Сипаи проводили учения, группа парней в одном исподнем выжаривала вшей у взводных костров, длинные ряды палаток и силуэты полуразрушенных мечетей плавились на жаре, вдалеке пели горны, запах туземной стряпни плыл от места, где следующий с армией люд, общим числом в пятьдесят тысяч, встал лагерем за артиллерийским парком. Кое-где расфранченные сержанты выкрикивали приказы, а к пушечному колесу для порки был привязан огромный рыжеволосый детина, обменивающийся задиристыми шутками со своими приятелями. Я остановился перемолвиться словечком с сапером Бобом Нэпиром^[721], который разложил свой мольберт, и рисовалбенгальского совара, терпеливо потеющего перед ним в полной парадной форме — голубом мундире, красном кивере и белых бриджах, но постарался избежать встречи с Гробокопателем Хэйвлоком, который сидел перед своей палаткой и читал (Книгу Иова^[722], должно быть). Все вокруг было само спокойствие и лень. После шестидесяти суток огня и ярости, в которых ей удалось отстоять ворота в Индию, Сатледжская армия наслаждалась миром.

Ее солдаты вполне заслужили его. Их стало на 1400 меньше, чем было, а еще 5 000 раненных стонали в казармах Фирозпура; при этом они убили 16 000 пенджабцев и разбили лучшую армию к востоку от Суэца. Кстати, дома поднялся страшный крик из-за наших потерь. Видя всю дикость двух из четырех сражений и зная боевые качества врага, могу сказать, нам еще повезло, что «счет от мясника» был столь мал — под руководством Пэдди он был ничтожным, просто на удивление коротким.

Если среди войск чувствовалось расслабленное благодушие, то штаб-квартира напоминала конюшни Конной гвардии во время пожара. Хардинг как раз издал прокламацию, в которой объявлял об окончании войны, причем все это случилось по вине сикхов — мы не желали расширения территории и действовали справедливо со всемерной сдержанностью, но если местные властители не хотят идти на сотрудничество, чтобы спасти государство от анархии, то правительство Е.К.В. может пойти на «другие изменения», и все такое прочее. В результате, гонцы выбивались из сил, клерки потели, армия слуг носилась туда и обратно с самыми различными вещами — от прохладительных напитков до предметов обстановки, и целый букет молоденьких адъютантов скучал, развалясь на стульях. Возможно, я и слишком язвителен, но все же замечу: стоит только смолкнуть последнему выстрелу, как, точно по мановению волшебной палочки, появляются целые толпы подобных героев. Не имея внятных обязанностей, они гогочут в тонах фортиссимо, тибрят джин для своих «коктейлей», и воняют помадой для волос. Такая вот группа сидела и у палатки Лоуренса, перемывая кому-то косточки и обмахиваясь метелочками от мух.

— Говорю тебе, парень, — произнес один из них. — Сюда нельзя — майор сегодня не принимает штатских.

— О, пожалуйста, сэр, — умоляюще затянул я, не раскрывая свое инкогнито, — знаете, это ужасно важно.

— Если ты принес новые сплетни, — милостиво разрешил мой собеседник, — тогда пойди к этому — как там его зовут, Томми? А, да-а, хансамаху — это ну... вроде лакея, тупица.

— Как мне сказать, кто меня к нему направил? — застенчиво поинтересовался я. — Привратники майора Лоуренса?

— Помни о манерах, парень! — взвился он. — Кто ты такой, ко всем чертям?

— Флэшмен, — небрежно бросил я и с удовольствием увидел, как у них перехватило дыхание. — Нет-нет, не вставайте — вы можете случайно шлепнуться на задницу. И, кстати, о лакеях, почему бы вам не пойти и не помочь Баксу чистить ложки?

После этого я почувствовал себя лучше, а еще лучше мне стало, когда Лоуренс, едва завидев меня, сразу же отпустил своих офисных валла и горячо пожал мне руку. Он выглядел еще более сгорбленным и озабоченным, чем обычно, в рубашке с закатанными рукавами, сидя за столом, заваленным бумагами и картами, но внимательно выслушал рассказы о моих приключениях (в которых я так ни разу и не упомянул о Джассе), а также заметил, что моя неудача с доставкой Далипа не имеет особого значения.

— Это не ваша вина, — скупо бросил он в своей обычной манере. — Гулаб пишет, что с мальчиком все в порядке — а это главное. В любом случае — все в прошлом. Меня заботит будущее и то, что я скажу вам, только начинается. Ясно?

Он вонзился в меня буравчиками глаз, выпятив свою монументальную нижнюю челюсть и потирая подбородок.

— Сэр Генри Хардинг не любит вас, Флэшмен. Он считает вас легкомысленным грубияном, слишком независимым и не уважающим мнение старших. Ваше поведение во время войны — которым, позвольте заметить, я вполне удовлетворен — его вот не устраивает. «Причуды Броудфута» — ну, вы понимаете. Могу вам сказать, что когда мы узнали, что Гулаб перехватил мальчика, он даже поговаривал о том, чтобы отдать вас под трибунал, и даже предполагал, что вы действовали по сговору с Гарднером. Это все следствие индийской политики — эти люди заставят вас подозревать кого угодно. Так или иначе, вскоре мне удалось его переубедить. — Я готов был поклясться, что на мгновение его лошадиное лицо триумфально расцвело, но тут же погасло вновь: — В любом случае, он не переносит вас и считает бесполезным.

Это в точности соответствовало моему собственному мнению о Хардинге, но я промолчал.

— Ну, так вот, Гулаб Сингх приезжает завтра, чтобы ознакомиться с условиями договора — и я отправляю вас встретить его и провести в лагерь. Вот почему я и вызвал вас. Вы пользуетесь доверием этого старого лиса — если это можно сказать хоть о ком-нибудь — и я хочу, чтобы об этом знали. Особенно — сэр Генри. Ему это может не понравиться, но я хочу, чтобы он понял, что вы здесь просто необходимы. Это понятно?

Я ответил, что да, но зачем?

— Потому что когда договор будет заключен — условия разглашать не могу, они секретны, пока с ними не ознакомится Гулаб, — весьма вероятно, что в Лахоре потребуется британское присутствие во главе с резидентом, который поможет держать дурбар на коротком поводке. Резидентом буду я — и я хочу, чтобы вы стали моим главным помощником.

И всем этим я обязан, великому Генри, подумал я. Что ж, это почти столь же высокий знак признательности, как рукопожатие самого герцога Веллингтона или один из самых экстатических стонов Элспет. Но все это было так неожиданно и забавно, что я чуть не расхохотался.

— Вот почему я вас сейчас продвигаю. Гулаб будет eminence grise^[723] и если станет заметным, что он уважает вас и доверяет вам, это поможет мне убедить Г.Г. в необходимости вашего назначения. — Он выдавил кислую улыбку. — Они ни во что не ставят нас, политических агентов, так что мне придется убеждать и Карри, и остальных валла в самой Калькутте. Но я справлюсь.

Когда я думаю о количестве знаменитых мужчин — и женщин — которые достаточно ценили меня и создавали высокое мнение о моем характере и способностях, я начинаю испытывать беспокойство за будущее моей страны. Я имею в виду, что если уж они во мне не сумели разглядеть фальшивку, разглядят ли ее в других? Однако все же приятно, когда о тебе хорошо думают и даже помогают поправить финансовое положение — в качестве компенсации за адские опасности — так что мелкие трудности, вроде попыток тактично убедить Генри Лоуренса, что я и на пушечный выстрел не подошел бы к должности, которую он мне предлагает, в счет не идут. Первой моей причиной было то, что я сыт по горло Индией, службой политического агента, сикхами, кровавой резней и смертельными опасностями, устал от того, что мне постоянно угрожают, путают, торопят и используют, в то время, как все, о чем я мечтаю — это отвести мое бренное тело домой, лобзать исключительно Элспет и других цивилизованных женщин и больше никогда носа не высовывать за пределы Англии. Я не рискнул сказать ему все это, но, к счастью, нашелся выход.

— Вы очень добры, сэр, — проговорил я. — В самом деле, это большая честь для меня. Но боюсь, я вынужден ее отклонить.

— Что вы такое говорите? — он мгновенно вспыхнул; наш Г.М.Л.^[724] готов был и с собственной тенью подраться, осмелься та ему противоречить.

— Я не могу оставаться в Пенджабе, сэр. И теперь, когда война закончена, хотел бы вернуться домой.

— В самом деле? А могу я узнать почему? — он уже просто кипел.

— Это непросто объяснить, сэр. Я воспринимаю ваше предложение как большую честь... если бы вы только позволили мне его отклонить — с большим сожалением, уверяю вас...

— Я не сделаю этого! Не может остаться в Пенджабе, скажите на милость! — Он вдруг резко успокоился, разглядывая меня. — Это все из-за Хардинга?

— Нет, сэр, вовсе нет. Я просто прошу, чтобы меня отправили домой.

Он откинулся в кресле, постукивая пальцами по столу.

— Вы не можете так просто уехать — для этого должны быть весомые причины... это нонсенс! Ну же — в чем дело? Говорите начистоту!

— Очень хорошо, сэр — поскольку вы настаиваете. — Я понял, что пришло время подорвать свою главную мину. — Дело в том, что вы — не единственный, кто хотел бы видеть меня в Лахоре. Там есть еще одна леди, которая имеет намерения... вполне почетные, кончено же — и... но, видите ли, это невозможно. Она...

— Боже правый! — наверное, я был единственным человеком, заставившим Генри Лоуренса упомянуть имя Господне всуе. — Но ведь не сама же махарани?

— Да, сэр. Боюсь, она заявила об этом достаточно ясно. А, как вам известно, я женат. — И, по какой-то одному Богу известной причине я добавил: — Миссис Флэшмен это не совсем понравится.

Почти три минуты он не проронил ни слова — причем я уверен, все это время он анализировал, какие преимущества ему может принести тот факт, что королева-мать Пенджаба окажется в объятиях его помощника. Все они одинаковы, эти чертовы политики. Наконец он покачал головой и сказал, что принимает мои доводы, но если мне нельзя оставаться в Лахоре, то почему бы не использовать меня где-нибудь в другом месте?

— Нет, сэр, — твердо сказал я. — Я еду домой, а при необходимости могу даже подать в отставку.

Наверное, я еще не отошел от своей болезни, но, несмотря на слабость и усталость, готов был стоять насмерть, если бы это потребовалось. Думаю, он все понял, поскольку снова стал крайне рассудительным и сказал, что подумает над этим. Вы же знаете, он вовсе не был злым, и, как показало окончание нашего разговора, ничто человеческое не было ему чуждо.

— Вижу, вы могли бы обеспечить меня материалом для целого любовного романа, — заметил он с загадочным видом. — Скажите: эта леди настолько необыкновенна, как о ней говорят?

Не он один задавал мне подобные вопросы. Это был мой рок — сводить близкое знакомство с загадочными красотками, которые возбуждали нездоровый интерес моих начальников. Помню Элджина, который просто таки розовел при упоминании об императрице Китая и блеск в глазах Колина Кэмпбелла и Хью Роуза, когда они организовали мне перекрестный допрос о рани Джханси, а еще — Линкольна и Палмерстона. Я ответил Лоуренсу, что она плотного телосложения, склонна к злоупотреблению алкоголем и ей ни при каких обстоятельствах не стоит доверять — видите, только лишь политическая информация, без пикантных деталей. Он ответил, что ему было бы интересно встретиться с ней и я посоветовал устроить это через Гарднера^[725].

— По крайней мере, привезите сюда Гулаб Сингха, — в заключение сказал он.

Против этого я ничего не имел, поскольку это наверняка приведет Хардинга в бешенство, так что в полдень следующего дня меня можно было увидеть снова в мундире, скачущим рысцой по дороге в Лахор, навстречу каравану слонов, на котором эмиссары хальсы ехали из Лулиани. Лоуренс сказал мне, что встреча должна происходить без особой церемонии, так что, из соображений престижа, мне предстояло отъехать на полмили от ворот и дать каравану приблизиться ко мне. Но тот остановился в доброй миле от города и я видел, как магуты опускали животных на колени, как разбивали палатки для сирдаров, а небольшая группка всадников горрачарры несла дозор вокруг. Я продолжал восседать на своем пони, ожидая и, наконец, увидел, как огромный всадник направился ко мне. Это был Гулаб собственной персоной. Он помахал мне рукой и гаркнул: «Салам, солдат!», а затем отпустил поводья и ухмыльнулся всем своим грубым красным лицом, пожимая мне руку. К моему удивлению, на нем не было ни оружия, ни драгоценностей — только простое платье и тюрбан.

— Не к лицу послу поверженного врага являться в пышности и гордости! — пояснил он. — Я всего лишь бедный проситель, молящий о милосердии Малки-лата, поэтому я соответствующим образом и оделся. И встречать меня выехал всего один воин — хотя и знаменитый. Ах, что за тяжелые времена!

Я спросил его, где Далип.

— В хороших руках. Это своевольный ребенок, который не проявлял ко мне почтения; он слишком долго пробыл среди женщин, так что, несомненно, именно они когда-нибудь приведут его к гибели. Скоро я привезу его — держа за руку, помните? — Он коротко хохотнул с хитрым видом. — Но только после того, как договор будет подписан — а до тех пор я буду держать птичку в своих руках.

Мы двинулись шагом по направлению лагеря у Кассура, поскольку он вроде бы не спешил. В самом деле, для человека, на которого была возложена столь деликатная миссия, Гулаб выглядел необычайно беззаботно — шутил и болтал о пустяках с весьма уверенным видом. И только когда я заметил, что через день-другой отправляюсь домой, он от удивления натянул поводья.

— Но почему? Когда здесь тебя ожидает целое состояние? Нет — не эта королевская шлюха в цитадели Лахора! Гурдана говорил мне об этом; ты ведь не на столько глуп! Это все равно что подружиться с гадюкой. Но в Кашмире, со мной! — Он усмехнулся, пожимая плечами. — Неужели ты сомневался, когда я раньше уже обещал тебе золотое будущее? Целые полки в командование, чин генерала, княжеское достоинство и доходы — Гурдана уже принял подобное предложение! Ага, он покидает Лахор, чтобы идти со мной! Почему же ты не можешь поступить также? Неужели Кровавое Копье Афганистана менее достойный воин, чем Гурдана-Хан или этот грязный пес Харлан, который правил провинцией во времена Ранджита или Авитабиле и другие? — Он хлопнул меня по плечу. — Нам нужно держаться вместе, тебе и мне — и кто тогда устоит против Гулаба и его друга!

Это он, похоже, припомнил нашу драку в улочках Лахора — ну и пусть. А может это все же был осторожный ход, чтобы попробовать завербовать Флэши уже сегодня? Репутацию и доверие не купишь ни за какие деньги. Лоуренс, Гулаб... даже королева примеряет на меня свой чепчик. Угу, но все при этом хотят видеть меня подальше от дома. Я поблагодарил Гулаба, объяснив ему очень вежливо, что не гожусь на роль солдата удачи и он покачал головой, пожал богатырскими плечами и принял это. Я поинтересовался, почему он так уверен, что за ним останется Кашмир и старый хитрец спокойно заметил, что это указано в договоре. Теперь настал мой черед вытаращиться от удивления.

— Но ведь его условия секретные — ты не можешь их знать!

— А почему бы и нет? О, не от Лоуренса-сагиба и не от других твоих людей. — Он задрожал от хохота. — Но ведь это Пенджаб и должен же я знать, что происходит? В договоре шестнадцать статей, в которых дурбар передает британцам берега Сатледжа и Джалландар-Доаб, оставляя за собой только катч-хальсу^[726], численностью лишь в 20 000 штыков и 12 000 кавалеристов, а также обязуется выплатить гигантскую контрибуцию в полтора миллиона фунтов стерлингов... — К моему удивлению, он вновь разразился смехом. — Тебе нет нужды говорить Лоуренсу-сагибу и Малки-лату, что я все это знаю — пусть спокойно спят по ночам! Но даже если ты им скажешь, это не будет так уж важно — они все равно не изменят эти условия, потому что это — все, что им нужно. Отторгнуть от Пенджаба богатейшую провинцию, наказать нас и показать всему миру, что бросать вызов Сиркару — это безумие. Ага, и еще маленькая, слабая хальса, остающаяся под командой этого льва среди воинов — Теджа Сингха, да Лал в роли визиря и покорный дурбар, исполняющий все ваши требования. Далипу же и его матери предназначены роли послушных марионеток — щедро оплачиваемых, конечно — уж за этим проследят. Так что Пенджаб остается свободным — только вот хозяйкой в нем будет Белая Королева.

Я не сомневался в его информированности — в стране шпионов просто не может быть секретов. И это был наилучший для нас выход: контроль без завоевания. Одного только я не мог понять.

— Каким же образом лахорский дурбар сможет заплатить контрибуцию в полтора миллиона? Они же банкроты, не так ли?

— Совершенно верно. Поэтому, не имея денег им придется расплачиваться королевством — путем передачи Кашмира и горных провинций британцам.

— А мы передадим тебе Кашмир за оказанные нам услуги?

Он покачал головой.

— Нет... вы продадите мне Кашмир, за полмиллиона. Твои соотечественники никогда не упускают возможности получить прибыль. А еще говорят, что евреи — ловкие люди! Цена не будет указана в договоре — так же, как ничто другое, что могло бы бросить тень на добрые отношения с Пенджабом и лояльность по отношению к нему.

— Что это значит?

— Ты же слышал о нашей «Горе Света» — Кох-и-Нуре, величайшем алмазе Голконды? Так вот, его также отберут у нас в качестве трофея для вашей королевы.

— Да ну? Доля Ее Величества от грабежа, а? Хорошенькое дельце!

— Пусть она его получит, — великодушно изрек Гулаб. — Пусть приз достанется сильному. А терпеливому — оплаченный рабским золотом... Кашмир.

Очевидно, Хардинг не был предупрежден, что я снова прибыл в штаб-квартиру, потому что он явно удивился, когда я ввел Гулаба в большую палатку дурбара и бросил весьма выразительный взгляд на Лоуренса. Здесь подобралась просто чудная галерея — включая Мэксона, который при Лоуренсе чуть не потерял пост агента после смерти Броудфута; Карри, государственный секретарь и множество других «калькуттских валла», как их называл Лоуренс. Когда я представил «Его высочество раджу Гулаба Сингха», то почти мог прочитать мысли Хардинга. «Заговор, — думал он, — теперь этот мелкий жулик будет клянчить Хайберский перевал в аренду на 99 лет». Г.Г. был сама холодность и достоинство по отношению к Гулабу, который раболепствовал, кряхтел, переминался на своих подагрических ногах и опирался на палку, в надежде, что ему все-таки предложат присесть, чего так и не случилось. Хардинг ответил на его приветствия формальным подтверждением их получения и обещанием (но не говоря этого прямо, так как он был мастером дипломатических переговоров) что условия, которые Гулаб скоро услышит, предполагают сокращение Пенджаба в размерах и что они еще могут считать, что им повезло так легко отделаться. Затем он подвел старого вождя к Карри и Лоуренсу, которые должны были объявить ему условия договора и они увели Гулаба с собой. Хардинг одарил меня еще одним ледяным взглядом, и на мгновение мне показалось, что он собирается обратиться ко мне, но все же он передумал. Все это время его подхалимы из Калькутты так глазели на меня, что стало понятно — уже пущен слух, что Флэши — плохой мальчик. Поэтому я закурил чируту, в надежде, что кто-нибудь сделает мне за это выговор, но поскольку такового не последовало, просто вышел подышать свежим воздухом.

Лоуренс уже сказал мне в то утро, что на следующий день я смогу отправиться в Амбаллу (а значит — домой, слава Богу!), так что, покинув дурбар, я сделал пару визитов, чтобы собрать письма и передачи, которые мои приятели могли пожелать отправить со мной — видите ли, так было быстрее и безопаснее, чем армейской почтой. Мой отъезд вызвал всеобщее огорчение (потому что, как уже говорил вам Томас Хьюз, я обладал даром популярности), а этот милый старина Пэдди Гауг лично пригласил меня в свою штабную палатку и настоял, чтобы я выпил с ним стаканчик вина.

— Лучшие мужчины всегда носят килт, или женаты или уходят со службы! — воскликнул он, чокаясь со мной. — Ты относишься к числу двух последних типов, Флэшмен, сынок — и желаю тебе никогда не войти в число первых! Кстати — ты вернул мне мой шейный платок после Фироз-шаха? Ведь так и не вернул, а?! Что за легкомысленный дьяволенок! Представляете, Смит — штабной адьютант, который грабит своего генерала перед лицом врага? И он это сделал! Будь я проклят, если видел подобное во время войны в Испании!

Все это было сказано Гарри Смиту, который более, чем обычно напоминал Веллингтона.

— Никогда не верьте политическому агенту, — буркнул он. — Твое здоровье, Флэшмен.

И когда все выпили, знаете, я почувствовал себя даже растроганным, потому что у Пэдди как раз должен был состояться какой-то совет или что-то в этом духе, так что его шатер был буквально забит разными командирами — Джо Таквелл, Гилберт, с рукой, висящей на перевязи после битвы при Собраоне, Хэйвлок Гробокопатель и более молодые — вроде Эдвардса, Джонни Николсона, Рэйка Ходсона и Хоупа Гранта. Да уж, не каждый день за ваше здоровье пьют такие парни^[727].

Разговор, конечно же, шел о Собраоне: под Хэйвлоком во время сражения убило пятую лошадь с начала кампании, и Таквелл заметил, что его уже пора штрафовать за это; Гарри Смит отметил, что это четвертая из наиболее серьезных стычек, в которых ему довелось побывать, причем первыми тремя были Ватерлоо, Бадахос и Новый Орлеан, именно в таком порядке — это и привело их к спору. Старый доктор Макгрегор, мастер по припаркам, развлек меня очаровательной лекцией о сравнительном воздействии мушкетной пули и крупной картечи на человеческий организм, с особо красочным описанием ранений коленной чашечки^[728], а я рассмешил всех, поведав об убежище Теджа Сингха и изложил скромно отредактированную версию моего спасения с переправой через Сатледж.

— А я-то думал, в кого это стреляют сикхи! — воскликнул Ходсон. — О, Флэши, если бы мы только знали!

И в разгар всего этого шума и смеха в шатер просочился — кто бы вы думали? — тот самый адьютантик, с которым я накануне обменялся парочкой слов у палатки Лоуренса. Как вы понимаете, в подобной компании ему бы следовало вести себя тихонько, но он, по-видимому, только-что вылупился из Итона, Эддискомба^[729] или другой подобной же фермы по разведению молодых идиотов, поскольку промаршировал прямо к столу Пэдди, снял шляпу и звонким голосом попросил разрешения вручить донесение от генерал-губернатора. Ни поздороваться, ничего другого в том же духе — но Пэдди, расслабившийся было после стаканчика и предполагая, что это касается его, приказал юнцу выметаться. Проныра-адьютант обернулся ко мне с недобрым блеском в глазах.

— Мистер Флэшмен! — проквакал он, и пока говорил, разговор смолк. — Сэр Генри Хардинг с пониманием относится к тому, что вы завтра покидаете Сатледжскую армию. Он поручил мне передать вам, что его личный штаб более не нуждается в ваших услугах, и что с этой минуты вы можете считать себя свободным от всех военных и политических дел. Я также уполномочен передать вам, что курение в палатке дурбара строго запрещено.

С минуту не было слышно ни звука, кроме сопения Макгрегора. Потом кто-то произнес: «Боже правый!» А я, пораженный этим преднамеренным оскорблением в присутствии цвета армии, кое-как нашел в себе силы ответить спокойно:

— Мои наилучшие пожелания генерал-губернатору, — сказал я, — и прошу засвидетельствовать мою признательность за его отменную вежливость. Это все. Можете идти.

Конечно же он никуда не ушел. Но когда после затянувшейся паузы, все вокруг заговорили друг с другом как будто ничего не случилось, Гробокопатель обрушился на адьютантика словно ангел мщения.

— Эй, мальчик! — загремел он, и я готов был поклясться, что парень задрожал. — Где ты воспитывался? Ты что, не знаешь, что персональные сообщения передаются исключительно лично? Вон, сэр, сию же минуту! И когда вы осознаете свою дерзость, можете вернуться, чтобы принести свои извинения этому офицеру и самому главнокомандующему. А теперь — вон!

— Мне было сказано, — проблеял этот дурачок.

— Вы что, не слышите меня? — заревел Хэйвлок. — Марш!

И он исчез, оставив меня с пылающими щеками и черным гневом в душе. Чтобы со мной в таком тоне и в такой компании говорил какой-то желторотик, только что из детской — и ничего с этим нельзя было поделать. Но так не могло продолжаться среди лучших из людей — спустя миг все уже болтали и смеялись, а Гауг улыбнулся мне и кивнул головой. Гарри Смит направился к нему, а проходя мимо похлопал меня по руке и прошептал: «Вы же понимаете, Хардинг вовсе не хотел этого». Джонни Николсон и Ходсон тоже вертелись вокруг, а Макгрегор начал рассказывать смешные истории про ампутации.

Вспоминая об этом, я все же не виню Хардинга. При всех своих слабостях, он всегда хорошо знал, что следует делать. Не сомневаюсь, что в раздражении при виде меня вместе с Гулабом, он, скорее всего, подумал нечто вроде: «Этот проклятый щенок вечно путается под ногами! Уезжает уже завтра! И самое время! Передайте ему, что он освобожден от всех обязанностей, пока он снова не наделал глупостей! К тому же еще и курит, словно в пивной!» И Чарли, сын Г. Г., либо кто-то другой, расслышал это, адьютанту дали задание, а заодно и повод унизить меня. Лучшего он не мог бы и придумать. Ага, но ведь Хардинг мог предположить, что все так обернется — проклятье, он мог вызвать меня лично и вместе с выговором сказать мне несколько слов благодарности за мою службу, был ли он благодарен мне на самом деле или нет. Но он этого не сделал, а его приспешник выставил меня дураком. Ну что ж, в такую игру могут играть обе стороны.

Меж тем, старый Гулаб Сингх был погружен в беседу с Карри и Лоуренсом и, без сомнения, простирал свои руки к небу при виде каждой статьи договора, которую клали перед ним^[730]. Уверен, что он и вида не подал, что знал все заранее, а, напротив, рвал свою седую бороду и вопил, что дурбар никогда не согласится на подобные условия. Переговоры продолжались всю вторую половину дня и весь вечер — по крайней мере, для Гулаба, поскольку Карри сдался через пару часов и вышел, а Лоуренс прилег на свой чарпой и сделал вид, что спит. Но все это была сплошная видимость, поскольку в конце-концов Гулаб был просто обречен со всем согласиться, но он все же продолжал торги для поддержания престижа и держался до позднего вечера. Когда Лоуренс наконец расстался с ним, я находился рядом, удовлетворяя свое «понятное любопытство», но так и не заговорил со стариком. Гулаб уковылял из палатки, тяжело взгромоздился на своего пони и рысью двинулся к лагерю своих сирдаров. Так я видел его в последний раз — грузный старый толстяк на лошади, напоминающий Али-Бабу, отправляющегося собирать хворост при лунном свете^[731].

— Все решено, согласовано и готово к подписанию, как только мы прибудем в Лахор, — сказал Лоуренс. — Занудный старый голодранец. Хотя сейчас ему повезло — насколько я могу судить, он просто должен быть доволен, ведь не каждый же день в руки падает целое королевство. Через день-другой он привезет маленького махараджу к Хардингу. — Лоуренс зевнул, потянулся и посмотрел на ночное небо. — Но к этому времени вы уже будете на пути к дому — вот ведь везучий парень! Задержитесь немного и мы устроим славную вечеринку с пуншем, чтобы проводить вас.

Это уже был знак милости, поскольку как правило, не так уж он любил дружеские попойки. Пока еще было время, я прошелся вдоль длинного ряда палаток, любуясь тенями, плывущими в лунном свете через пустой доаб и глядя вдоль прямой серой ленты лахорской дороги, по которой, если будет на то воля Божья, мне никогда больше не придется ехать. А ведь еще так недавно она содрогалась от топота сотен тысяч людей и животных и громыхания тяжелых пушек... «Хальса-джи! На Дели, на Лондон!»... и этот марш закончился в пылающих руинах Фирозшаха и в водах Сатледжа под Собраоном. Гневный смерч поднялся из страны Пяти Рек и теперь он исчез без следа... а я, как сказал Лоуренс, был уже на пути к дому.

Хардинг получил свой мир и обуздал Пенджаб. Гулаб получил свой Кашмир, а Британия — границу по ту сторону Сатледжа, где начинается гряда холмов и северные ворота в Индию надежно закрыты от мусульманского нашествия. Маленький Далип останется на своем троне, а его соблазнительная мамочка сможет утешиться видимостью власти и свободно наслаждаться вином и всеми наложниками, какими только пожелает (за одним лишь благодарным исключением — в моем лице). Тедж Сингх и Лал Сингх смогут, в свою очередь, насладиться плодами своего предательства, а старина Пэдди так и останется «никем не битым». Алик Гарднер получит прекрасные владения на высоких склонах за Джуму, где, несомненно, будет мечтать о далеком Висконсине, а Броудфут, Сэйл и Николсон — свои строчки в «Газетт». Мака-Хан и Имам-Шах покоятся в своих могилах на берегу Сатледжа под Собраоном (хотя я и не знаю, где именно). Мангла так и осталась самой богатой рабыней в Лахоре и мечтает стать еще богаче... При мысли о ней я всегда ощущал болезненный укол — и все еще чувствую его, стоит мне увидеть черную газовую материю. А Джассе представилась возможность свободно смыться из города и из страны — на лучшее он, после всего что случилось, едва ли мог надеяться.

Вот и все... скажете, неплохая маленькая война, а? Каждый получил от нее все, что хотел, более или менее... возможно, и каждый — по-своему, на свой безумный лад, даже хальса. Двадцать тысяч убитых — сикхов, индийцев, британцев... множество хороших людей, как и говорил Гарднер. Зато... мир для остальных и полное изобилие для горстки избранных. Что, кстати напомнило мне о наследстве Сучета — я так никогда и не узнал, что же с ним случилось.

И никто тогда не мог предвидеть, что все придется повторить сначала, что за три коротких года сикхи снова возьмутся за оружие, белая «боевая шкура» Пэдди вновь появится на свет из шкафа, вовсю воняя камфорой^[732], а штыки и тулвары опять скрестятся в битвах при Чилианвалле и Гуджрате. И что после этого флаг Соединенного Королевства, наконец, взовьется над Пенджабом, так что Броудфут сможет спать спокойно. А дважды разбитая, но так и непобежденная хальса вновь возродится в полках, которые будут твердо стоять за нас во время Великого индийского мятежа и в течение всей моей жизни будут защищать северные границы империи. Для Белой Королевы и... за свою соль. Маленький мальчик, который был так поражен моей «перечницей» и скакал, смеясь, к скалам Джупиндар, бесцельно окончит свою жизнь в изгнании, а Май Джиндан, танцующая королева и Мать всех сикхов, аппетиты которой с годами нисколько не уменьшатся, а красота так и не потускнеет, покинет эти места, чтобы отправиться в Англию^[733]. Но все это случилось уже потом, как раз когда я плыл по Миссисипи, а за мной гнались судебные приставы. На этом заканчивается моя пенджабская история и мне тоже не на что жаловаться, так как, подобно многим другим, я также осуществил свою самую сердечную мечту — изо всех сил и полной скоростью продвигался к дому. Я не приобрел новой славы или известности, но не слишком был этим опечален. Большинство моих предыдущих кампаний заканчивались неожиданными розами, которыми для меня был усеян путь в Букингемский дворец, и сейчас я мог лишь улыбаться над иронией судьбы.

Впервые в жизни я сослужил Родине хорошую службу (признаю, что с дикой неохотой, визжа и содрогаясь от страха), был буквально в шаге от могилы — и заслужил лишь достаточно прохладное прощание... более или менее.

Мы с Лоуренсом вошли в большой шатер, который служил одновременно буфетом и столовой; похоже здесь собрались все, поскольку Хардинг ожидал новостей о переговорах с Гулабом и вместе со всей калькуттской бандой предвкушали благодарственные поздравления перед возвращением. Когда мы вошли, Лоуренс бросил на меня быстрый взгляд, как будто бы хотел мне предложить лучше обождать до отъезда в его штаб-квартире, но я двинулся вперед. Гауг, Смит и лучшие офицеры также были здесь, так что я смеялся и болтал с Ходсоном и Эдвардсом, пока Лоуренс решал свои дела. Я опрокинул стаканчик, чтобы немного прийти в себя, а затем легкой походкой двинулся туда, где сидел Хардинг, с Карри и другими дипломатами.

— Добрый вечер, сэр, — притворно-лицемерно начал я, — или, скорее, доброе утро. Как вам известно, сегодня я уезжаю.

— Ах, да, — ответил он небрежно. — Действительно. Ну что же, прощайте, Флэшмен и желаю вам спокойного путешествия. — Он не протянул мне руки, а просто отвернулся, продолжая разговор с Карри.

— Благодарю вас, ваше превосходительство, — продолжил я. — Это очень мило с вашей стороны. Могу ли я принести свои поздравления с успешным окончанием наших прежних... ну, скажем, тревог и тому подобного?

Он коротко взглянул на меня и слегка побагровел, чувствуя дерзость, но пока не будучи уверен в ней.

— Благодарю вас, — процедил он и повернулся ко мне боком.

— Полагаю, мирный договор также заключен, — сказал я весьма сердечно, но достаточно громко, чтобы все головы повернулись к нам. Пэдди перестал беседовать с Гилбертом и Мэксоном, Хэйвлок нахмурил свои лохматые брови, а Николсон, Хоуп Грант и с дюжину других с любопытством уставились на меня. Хардинг нетерпеливо обернулся, задетый моей фамильярностью, а Лоуренс уже оказался рядом и тянул меня за рукав, чтобы увести.

— Отличный бандобаст, ничего не скажешь, — заметил я, — но, полагаю, одна из его статей требует небольшого уточнения. И даже не статья, а одно из ее положений... вы же понимаете, оно должно быть более понятным...

— Вы что, пьяны, сэр? Я бы посоветовал вам отправиться прямо к себе на квартиру!

— Трезв как камень, ваше превосходительство, уверяю вас. Стаффордширский терьер ретив, а черношерстный ризеншнауцер резв. У ужа — ужата, а у ежа — ежата. Тридцать три корабля лавировали, лавировали, да не вылавировали. Видите ли, одна из статей договора или, как я уже говорил, скорее некое действие — никак не представляется возможным без моей помощи. Так что, прежде чем я вас покину...

— Майор Лоуренс, будьте так любезны — уведите этого офицера...

— Нет уж, сэр, выслушайте меня до конца! Речь идет об огромном брильянте, знаете ли — о Кох-и-Нуре, который сикхи должны выдать. Ну так вот, они же не смогут этого сделать, если у них его нет, а? Так что лучше вы сперва отдадите его им — а уж потом они смогут преподнести его вам по всем правилам — с соответствующей церемонией... Вот он, ловите!

[Девятый пакет документов Флэшмена на этом заканчивается, с характерной для нашего героя неожиданностью. Несколькими неделями позже Кох-и-Нур снова перешел в собственность лахорского дурбара и демонстрировался во время подписания мирного договора, но так и не нашел своего окончательного хозяина до аннексирования Пенджаба в 1849 году, после Второй сикхской войны. Тогда брильянт был преподнесен королеве Виктории преемником Хардинга, лордом Дальхаузи. Несомненно, именно по совету Флэшмена, она так и не вставила его в свою корону во время празднования юбилея в 1887 году. См. Приложение 3.] 

ПРИЛОЖЕНИЯ И КОММЕНТАРИИ 

Приложение 1 САТЛЕДЖСКИЙ КРИЗИС

Причины начала Первой сикхской войны невозможно изложить в нескольких параграфах. Флэшмен дает достаточно точное описание развивающегося кризиса, так сказать, с близкого расстояния и, наверное, все, что можно сделать — это немного погрузиться в прошлое и попытаться взвесить некоторые факторы, которые представляются особенно важными.

Проще всего утверждать, что война с могущественной, самоуверенной и настроенной на экспансию хальсой была попросту неизбежна; никто в Пенджабе не мог бы сдержать ее (или не хотел этого делать), так что оставалось британцам, как не готовиться к отражению бури? Между тем, по мнению Каннигема, одного из наиболее уважаемых историков, несмотря на то, что хальса действительно перехватила инициативу, британцев также можно было «главным образом обвинять» в развязывании войны. Этот вывод был охотно подхвачен в определенных кругах, но суть аргументов ученого сводится к тому, что Британии, «цивилизованной силе» которой противостоял «полуварварский милитаристский доминион», следовало действовать с большей мудростью и предусмотрительностью. Это было слишком сильно сказано даже для 1849-го, и, возможно, «в равной степени» или «частично» было бы более честным определением, нежели «главным образом». В то же самое время Джордж Брюс наверняка прав, обвиняя Хардинга в «ментальном параличе» и в том, что он не предпринял никаких рациональных ходов, чтобы предотвратить войну; он также указывает на значительные просчеты с коммуникациями. В то же время, учитывая состояние лахорского дурбара, а также мотивы и взаимоотношения между его основными действующими лицами, возможно на Британию и не стоит возлагать столь большую меру ответственности.

Абсолютно ясно, что Броудфут не был идеальным кандидатом для весьма деликатного поста агента на северозападной границе. Как и многие британцы, он абсолютно откровенно полагал, что чем быстрее Британия захватит Пенджаб, тем лучше — однако можем ли мы упрекать его за это, зная о том, что творилось к северу от Сатлежда все эти годы? Существует тенденция обвинять его в разжигании войны и, без сомнения, он был готов предпринять все для обострения ситуации, но подобных людей хватало и на противоположной стороне. Джиндан и ее приближенные хотели уничтожить хальсу, а сама хальса была готова двинуться навстречу своей гибели — все это требовало от политического агента сдержанности, а от генерал-губернатора — гениальности (которой Хардинг явно не обладал), чтобы решить все проблемы мирным путем. Впечатление, которое вызывает британское мирное лобби, олицетворением которого считается Хардинг, таково, что оно желало сдерживать Пенджаб — или, скорее, вернуть его к состоянию сильной, но предсказуемой стабильности, каковая имела место во времена Ранджита Сингха. Но Хардинг и понятия не имел о том, как этого достичь.

Что же касается сикхов, то их опасения можно было понять. К югу от Сатледжа, как это было им прекрасно известно, появился гигант, который проявлял все более беспокоящие тенденции ко все новым завоеваниям — княжество Синд было последним (и притом, ужасным) примером. Если бы сикхи не принимали всерьез возможности, что Британия намерена проглотить Пенджаб, они бы были дураками — логика этого была очевидна. То, что у Компании не было ни сил, ни намерения (по крайней мере, на то время) к дальнейшему расширению, отнюдь не было очевидным для Лахора. А хальса? Воинственная и горящая желанием бросить вызов действующему чемпиону, она имела определенные основания подозревать, что если сама не начнет схватку, это сделает Британия.

Все это весьма общие наблюдения и к каждому из них можно добавить характеристику «Да, но...». Кто-то может привести примеры из корреспонденции Броудфута, или детали провокаций, предпринимаемых со стороны сикхов, но взвесив все эти обстоятельства, можно прийти к выводу, что война разгорелась из-за того, что ее жаждала хальса, в то время как Джиндан со своими сообщниками поддерживали ее в своих собственных целях. В то же время на британской стороне многим, включая Хардинга, не хватало дальновидности и гибкости, а другие политики были готовы, с разной степенью настойчивости, все же допустить, чтобы война началась. Стоит учесть, что солдаты каждой из сторон недооценивали друг друга; при всех своих опасениях британцы, обладающие гораздо большим боевым опытом, были глубоко уверены в своей непобедимости. И хотя эта уверенность позже была грубо поколеблена на поле боя, в конце концов, она подтвердилась. Хальса же, похоже, вообще не испытывала сомнений в победе и даже когда предательство лидеров обратилось против нее, сикхи сохранили эту свою уверенность до самых последних минут битвы при Собраоне.

Дух хальсы сохранился даже потом, в мирное время, когда Пенджаб стал британским протекторатом: они снова пошли в бой. Стимулом для этого стало британское присутствие в Лахоре, которое началось с защиты позиций номинальных правителей Пенджаба и закончилось полным контролем над властью; а также интриги Джиндан и Лала Сингха, которые нашли сложившееся положение вещей куда менее выгодным для себя, чем предполагали раньше (в результате оба они были высланы); но больше всего, возможно, к этому привела непоколебимая уверенность сикхских солдат в том, что со второй попытки им все же удастся довершить то, что они уже пытались сделать раньше. Результатом стала Вторая сикхская война 1848—1849 гг, которая завершилась полной британской победой — Гауг, после некоторых колебаний, провел очень кровавую битву при Чилианвалле и его уже было собирались сместить, но к тому времени, как прибыл его преемник, он уже успел победить в решающей битве при Гуджрате. Пенджаб был аннексирован, Далип Сингх свергнут и, как предсказывал Гарднер, Британия получила нечто гораздо более ценное, чем сам Пенджаб или Кох-и-Нур — эти замечательные полки, чья доблесть и преданность стали нарицательными на многие сотни лет — от Великого мятежа до Мейтхилы и Рангунской дороги^[734]. 

Приложение 2 ДЖИНДАН И МАНГЛА

Невозможно проверить все детали воспоминаний Флэшмена о махарани Джиндан (Чунда) и ее дворе; можно сказать лишь, что в целом они совпадают с сообщениями его заслуживающих доверия современников. «Странная смесь проститутки, тигрицы и властительницы в духе "Государя" Макиавелли», — так охарактеризовал ее Генри Лоуренс, и она вполне заслуживала все три эти прозвища. Поразительно красивая, отважная, безответственная и распущенная, она была блестящим, хотя и неразборчивым в средствах политиком и при том бесстыжей эксгибиционисткой — настоящий подарок для современных таблоидов, которые не смогли бы придумать ничего более сенсационного, нежели история ее продвижения к власти и пользования ею.

Очевидно, она родилась около 1818-го, и была дочерью смотрителя псарни у Ранджита Сингха. Что касается горячих деталей ранних лет ее биографии, мы вынуждены верить Кармайкл-Смиту. Большую часть своей информации он получил от Гарднера, который хорошо знал и восхищался махарани, оставив и собственный отчет о ней. Отец Джиндан был чем-то вроде неофициального шута при Ранджите и все докучал махарадже рассказами о своей дочери, тогда еще только ребенке, в шутку предсказывая, что из нее получилась бы хорошая королева. Согласно версии Гарднера, Ранджит, наконец, взял ее в свой гарем, «где маленькая красотка прыгала, шалила, дразнилась и... смогла покорить махараджу способом, который заставил его прежних жен сходить с ума от ревности». Когда Джиндан исполнилось тринадцать, ее отослали к опекуну в Амритсар, где она имела немало любовных приключений, прежде чем вернуться обратно в Лахор для «оживления ночной жизни дворца». В 1835 году она прошла через обряд бракосочетания с Ранджитом, но продолжала встречаться с любовниками, с ведома махараджи и даже (согласно Смиту), по его предложению — «описание деталей... сцен, разыгрываемых в присутствии старого вождя и по его подстрекательству было бы противным общественнойморали». Ничего удивительного, что когда в 1837 году родился Далип, насчет его отцовства были сомнения, но Ранджит был счастлив признать его.

После смерти махараджи о Джиндан мало что было слышно до вступления Далипа на престол в 1843 году (ему было восемь, а не семь лет, когда Флэшмен встретился с ним). Затем, уже в качестве королевы-матери и со-регентши (вместе со своим братом), она погрузилась в пучину интриг, приручая хальсу и занималась тем, что Броудфут, уставший от скандалов, называл ее «неправильным поведением и исключительной аморальностью». Он говорил, что чувствовал себя скорее этаким церковным служкой у дверей борделя, нежели правительственным представителем, сравнивал Джиндан с Мессалиной и не сомневался, что пьянство и разврат сводят ее с ума («Что бы вы подумали... о четырех молодых людях, сменяющих друг друга в течении одной ночи, по мере того, как они уже не могли удовлетворять рани?»). Несомненно, он был готов повторить все сальные сплетни, которые только слышал, подводя итог, что для смены подобного режима просто необходима британская интервенция. Кроме того, считалось (как это отмечает Хушвант Сингх) что дурбар «погряз в плотских наслаждениях». Еще до убийства брата, Джиндан и ее сообщники намеревались предать страну ради собственной безопасности и выгоды. Смерть же Джавахира привела ее к окончательному решению уничтожить хальсу — «так-то и пришел в голову рани... план личной мести убийцам».

Как она сделала это, Флэшмен описывает весьма точно, с подробностями, которые не встречаются нигде более. Это была осторожная и опасная операция, которую она прекрасно организовала и, в отличии от других военных преступников, Джиндан удалось избежать ответственности за это, по крайней мере, на время. После войны она продолжала исполнять обязанности регентши до конца 1846 года, когда согласно новому договору, вся власть перешла британскому резиденту в Лахоре (Лоуренсу), а Джиндан предоставили пенсион. Она отнеслась к этому отнюдь не кротко, так что пришлось удалять ее из дворца силой (по ее словам: «тащить за волосы») и держать под стражей. Попав под подозрение в заговоре, она была вывезена из Пенджаба — и тут, на волне роста недовольства засильем британцев, она вдруг превратилась в национальную героиню и снова стала благодетельницей хальсы. Но это не принесло ей счастливого возвращения и когда после окончания Второй сикхской войны Далипа выслали в Англию, она последовала за ним. Джиндан было около сорока пяти, когда она неожиданно умерла в 1863 году и сын перевез ее пепел в Индию.

Мангла (или Мангела) похоже имела гораздо более значительное влияние в дурбаре Лахора, чем это представлял себе Флэшмен. Дочь белых работорговцев, она родилась около 1815 года и в возрасте десяти лет была продана своими родителями. Она работала в борделе Кангры и была выкуплена одним учителем-мунши (или убежала с ним) и стала его любовницей. Позже она вела жизнь проститутки в Лахоре. Дела у Манглы процветали и, наконец, она стала метрессой некоего Галу Муски, личного слуги Ранджита Сингха. Он рекомендовал ее племяннику, любовнику Джиндан. Это было в 1835 году, и с того времени две молодые женщины начали интриговать вместе, что должно было продлиться много лет.

Мангла также вошла в гарем Ранджита и играла главную роль, убеждая старика, что именно он является отцом Далипа Сингха. В последующие десять лет она стала незаменимой для Джиндан в качестве советницы и посредницы, стала любовницей Джавахира Сингха, а после его смерти получила контроль за сокровищницей, что существенно увеличило ее и без того значительное богатство. Менее красивая, чем ее подруга и госпожа, Мангла, тем не менее, обладала «парой прекрасных глаз газели, которыми умела эффективно пользоваться, легко добиваясь задуманного».

[См.: Кармайкл-Смит, Гарднер, Хушвант Сингх, Брюс.] 

Приложение 3 КОХ-И-НУР

Кох-и-Нур обладает самой длинной и наиболее экзотической историей среди всех существующих драгоценных камней, а также, до момента находки в 1905 году брильянта Куллинан, был самым большим и самым чистым камнем в мире. Считается, что его добыли в алмазных копях Голконды, в Хайдарабаде в XII веке или ранее, после чего он последовательно прошел через руки султана Ала-эд-дина, Великих Моголов, персидского завоевателя Надир-Шаха (который, как говорят, и назвал его «Горой Света» в 1730 году), а также правителей Пенджаба и королевы Виктории, прежде чем навсегда осесть среди сокровищ Британской короны, где находится и сейчас. Смерть, пытки, тюремные заключения, разорение и ссылки преследовали столь многих восточных владык, которые владели им, что дурная слава этого камня (для мужчин, которые его носят) вошла в пословицу: в свое время его безуспешно пытались спрятать в тюрбане побежденного монарха, в грязной стене тюремной камеры; некоторое время он провел забытым в кармане одежды, а позже оказался в коробке, во владении Джона Лоуренса, брата Генри.

Несмотря на свою славу, Кох-и-Нур никогда не считался особо красивым камнем. В исходном состоянии он весил 800 каратов (Куллинан весил 3106 каратов, т.е. около 22 унций), однако позднее был переогранен для увеличения блеска. В 1852 году голландский огранщик начал работу над ним в присутствии принца Альберта и герцога Веллингтона, после чего камень уменьшился до 108 карат. В результате получился брильянт размерами 1 и 1/2 на 1 и 1/4 дюйма, значительно улучшенным, но все еще считающийся недостаточно глубоким.

Кох-и-Нур носили лишь женщины британской королевской фамилии. Королева Виктория надевала его в качестве броши на выставке в Хрустальном дворце в 1851 году, и позже в Париже. Этот камень также сверкал в коронах королевы Александры, королевы Марии и королевы Елизаветы (королевы-матери), которая надела его во время коронации своего мужа, Георга VI. В настоящее время он находится в Тауэре, в ее платиновой короне.

Последним мужчиной, который носил Кох-и-Нур, был маленький махараджа Далип Сингх, который также получил свою долю невезения. Лишенный престола и высланный из страны, он снова увидел великий камень, который королева Виктория показала ему по прибытии в Англию. Далип выразил удовольствие от того, что она его носит. В то время ему было шестнадцать лет, он был необыкновенно красив и королева (несомненно, не догадываясь, что один из его родственников упоминал о ней, как о «миссис Феджин»^[735]) прониклась к нему глубоким сочувствием. К сожалению, его красота оказалась не единственным, что он унаследовал от Джиндан, поскольку юноша стал известным распутником и, к большому огорчению королевы, умер «бедным, растолстевшим и неразборчивым в связях» в 1893 году. Он похоронен на землях, окружавших его усадьбу Элведен-Холл в графстве Саффолк.

[См.: Лесли Филд «Драгоценности королевы», 1987; Вайнтрауб.].  

ГЛОССАРИЙ 

Бабу — чиновник.

Багатур — богатырь, герой.

Бадмаш — бандит, негодяй.

Бандобаст — дело, предприятие.

Баша — туземный дом.

Вакилъ — агент.

Гора-сагиб — англичанин.

Горрачарра — иррегулярная кавалерия сикхов.

Гхат — речная пристань.

Дасахра — десятидневный праздник сикхов в октябре.

Даффадар — кавалерийский десятник.

Джаван — туземный пехотинец.

Джампан — вид портшеза.

Джанги-лат — хозяин войны (здесь: английский главнокомандующий, т.е. сэр Хью Гауг).

Джезайлъ — афганское ружье.

Джемадар — лейтенант.

Доаб — полоса земли между реками.

Дурбар — прием у государя, зал для аудиенций, а также правительство Пенджаба.

Компания Джона — Досточтимая Ост-Индская компания.

Кос — полторы мили.

Кунвари — почетный титул, которым именовали Джиндан. (Кунвар = сын махараджи.)

Майдан — равнина, площадь, поле битвы. Малки-лат — властелин земли (здесь: генерал-губерна¬тор, т. е. сэр Генри Хардинг).

Маллум — Понятно?

Мунши — учитель.

Наик — капрал.

Наутч — танцовщица.

Пуггари — тюрбан.

Пайса — медная монета.

Палъки — паланкин, носилки.

Панч, Панчайят — солдатский комитет сикхов.

Парвана — вызов, протест.

Поштин — халат.

Пунка — вентилятор, большой веер.

Риссалдар-майор — кавалерийский старший сержант.

Сирдар — начальник.

Сиркар — правительство (британские власти в Индии).

Совар — солдат-индиец в колониальной кавалерии.

Субедар — старший лейтенант.

Тик хай — Всё хорошо!

Т.К. — туземная кавалерия.

Тулвар — сикхский меч.

Феринджи — чужеземец, белый человек.

Хавилдар — унтер-офицер в туземных войсках.

Хаким — аптекарь.

Хальса — сикхская армия.

Хузур — господин, сэр.

Чабели — любимая, возлюбленная.

Чагл — парусиновый бурдюк.

Чарпой — индийская койка.

Чи-чи — из смешанной касты.

Чико — ребенок.

Човкидар — констебль.

Чота-валла — мальчик, малыш.

Чуббарао (чуб'рао) — Тихо!

Шабаш — Браво!

Шейв — сплетни, слушок (армейский сленг). 

ФЛЭШМЕН И ТИГР (пер. Александр  Яковлев)

Какую только личину не доводилось примерять Гарри Пэджету Флэшмену, кавалеру всех мыслимых и немыслимых орденов. Из засаленной колоды его на редкость длинной жизни (1822—1915) сэру Гарри выпадали и тузы, и шестерки. Был он и принцем датским, и вором багдадским. В этом сборнике неутомимому гусарскому Протею предстоит сыграть еще несколько оригинальных ролей — стать паладином на час, карточным детективом и кандидатом на эшафот, объявив вендетту «самому опасному человеку в викторианском Лондоне» (после сами знаете кого).

В книгу входят три истории из стремительно уходящей эпохи первых газовых фонарей и последних завитков британского тумана:

«Дорога на Чаринг-Кросс» — прелюдия к началу Первой мировой под тихий плеск «Голубого Дуная» и тревожное стаккато «Восточного экспресса».

«Тонкости баккара» — неприличный скандал в приличном обществе с участием будущего короля Эдуарда VII.

И, главная жемчужина сборника — англо-африканский вестерн в багровых тонах «Флэшмен и Тигр». Поклонникам творчества Конан Дойла, Хаггарда и Серджио Леоне рекомендуется, как всегда, с неудержимой силой.

Посвящается Кат, в память об Ишле и соляной шахте.

Пояснительная записка

Когда сэр Гарри Флэшмен, К.В.^[736], прославленный викторианский солдат, подлец, распутник и, по собственному признанию, трус, сел в начале нынешнего века^[737] за свои мемуары, он приступил к делу со старанием удивительным для человека, жизнь и привычки которого носили, если мягко выразиться, весьма причудливый и нерегулярный характер. Отринув хронологию, он применил метод тыка, выбирая эпизод из своей богатой приключениями жизни и оформляя его в законченное, самодостаточное повествование, действуя скорее как романист, а не как автор мемуаров. Это очень сыграло мне на руку, когда «Записки Флэшмена», не обнародованные с момента его смерти в 1915 г., были обнаружены в пакетах на дне чайной коробки в аукционном зале в Мидленде и переданы мне как редактору наследником Флэшмена, ныне покойным мистером Пэджетом Моррисоном из Южной Африки.

Следуя инструкциям последнего, я занимался только одним пакетом единовременно и обнаружил, что благодаря скрупулезности сэра Гарри для публикации его текста вполне достаточно минимальной правки — исправления редких орфографических ошибок и добавления комментариев. В каждом пакете содержался практически готовый отдельный том, и вскоре читатели, знавшие прежде Флэшмена исключительно как трусливого задиру из книги «Школьные годы Тома Брауна» Томаса Хьюза, познакомились с его увлекательными и зачастую скандальными рассказами о Первой афганской войне, Шлезвиг-Гольштейнском вопросе, афро-американской работорговле и Крымской войне.

В пятом пакете принятый порядок оказался нарушенным. Помимо отчета о Сипайском мятеже, сэр Гарри добавил в него короткую заметку, касающуюся совершенно иного случая, который он явно счел не заслуживающим более подробного изложения. Поскольку заметка оказалась слишком мала для отдельной публикации, а присоединение ее к истории Индийского мятежа сделало бы том слишком громоздким, я отложил эту часть пакета в сторону, надеясь, что в других пакетах обнаружатся подобные фрагменты, из которых составится полноценная книга.

С тех пор на свет были извлечены две аналогичные вставки, результатом чего стало данное собрание небольших эпизодов в карьере выдающегося, хотя и недостойного, викторианца. Один из этих эпизодов касается неизвестного дотоле европейского кризиса, который, если бы не невольное вмешательство в него Флэшмена, мог на три десятка лет ускорить начало Первой мировой войны со всеми ее невообразимыми последствиями. Поскольку это самый крупный фрагмент, содержащий портрет одного великого монарха и затрагивающий, пусть и косвенно, персоны многих выдающихся деятелей своего времени, а также благодаря тому, что в нем мы видим Флэшмена, сталкивающегося с тенью своего старинного врага, я решил отдать первенство именно этому воспоминанию. Вторая часть книги проливает свет на одну из самых загадочных историй Викторианской эпохи, так называемый «Скандал с баккара», в котором принцу Уэльскому пришлось сыграть довольно неприглядную роль. Третий эпизод затрагивает кратко два примечательнейших сражения конца XIX столетия, сводит Флэшмена с одним из величайших негодяев своего времени и позволяет нам, посредством его желчного взгляда, увидеть двух прославленных героев. Поскольку именно последний фрагмент был обнаружен первым, на два десятка лет раньше остальных, и факт его существования породил среди изучающих «Записки» определенный ажиотаж, я решил использовать его название для данного тома.

Дж. М. Ф. 

Дорога на Чаринг-Кросс (1878 и 1883—1884) 

I

Вы, должно быть, не знаете Бловица, возможно, даже не слыхали о нем. И это к лучшему, хотя, осмелюсь заявить, при встрече он показался бы вам вполне безобидным малым. Мне вот показался, на мою беду. Не то чтобы я держу его за закоренелого негодяя, нет — это был милейший человечек, полный до краев благими намерениями, и не его вина, что ими оказалась вымощена моя дорожка в ад, которая вела на дно соляной шахты. И только по милости Божьей я не остался там навсегда, погребенный необоримым роком. Проклятое место, эти соляные шахты, и вовсе не соответствующее вашим представлениям. Для начала, там не найти ни грана соли.

Заметьте, говоря, что это вряд ли вина Бловица, я склонен толковать сомнение в пользу маленького пройдохи, а такое со мной бывает нечасто. Но, как вы убедитесь, мне он пришелся по душе, даром что был журналистом. Подлые скоты, особенно те, что работают в «Таймс». Лет тридцать тому назад Бловиц был их корреспондентом в Париже, а заодно, без сомнения, правительственным агентом (покажите мне парня из «Таймс», который не является таковым, начиная от Дилана^[738] до чертей из типографии), но ясно ли он осознавал, что затевает или просто хотел устроить для старины Флэши пару славных приключений, не знаю. Бесспорно только то, что именно его треклятые картинки подвели меня под монастырь: фотографии двух прелестных женщин, явленные глазу ничего не подозревающему мужчине средних лет — одна в 78-м, другая — в 83-м. По их вине я претерпел одно из самых странных приключений в своей непутевой жизни. Не худшее, быть может, но довольно скверное и чертовски загадочное. Не думаю, что даже сейчас разобрался в этом адском клубке. По крайней мере, не полностью.

Впрочем, по ходу я получил некоторые компенсации, среди которых числятся высшая награда Франции, благодарность двух венценосных особ (одна из которых просто сногсшибательная красотка, но мне с того проку было мало), возможность насолить Отто Бисмарку и расположение той прелестной милашки, мамзель Каприз, не говоря уж об очаровательном айсберге, принцессе Кральте. Но... Нет, едва ли на смертном одре я стану поминать Бловица дурным словом.

В свое время он зарекомендовал себя отменным щелкопером, переплюнув даже самого Билли Рассела, поскольку если Билли набил руку по части драматических описаний: потоки крови и т.п., и чем ужаснее, тем лучше, Бловиц охотился за сплетнями и держал свой маленький пухлый пальчик на пульсе всей Европы, от Лиссабона до Кремля. Он знал всех, все знали его — и доверяли ему. А это штука серьезная: короли и канцлеры полагались на него, императрицы и великие княгини шептали на ушко свои секреты, премьер-министры и послы спрашивали совета — и хотя наш прохвост готов был на любую уловку в охоте за горяченьким, он никогда не нарушал данного слова и не обманывал доверия. По крайней мере, так твердили все, и громче всех сам Бловиц. Думаю, ему играла на руку наружность, потому как та не имела ничего общего с его профессией. Это был сдобный колобок пяти футов ростом, с наивным, как у младенца, лицом за громадными усами, с невинными голубыми глазками, плешивой головой и жуткими баками в фут длиной. Он трещал без умолку (на нескольких языках), галантно лебезил перед дамами, на мужчин же глядел снизу вверх, как преданный спаниель. Готовый рассмеяться каждой шутке, первый, узнававший любую сплетню (не успеешь и глазом моргнуть), и не упускающий ни единого слова или жеста, которые оседали в его бездонной памяти: дайте ему прослушать речь или прочитать газету — и он повторит все слово в слово, как Маколей.

Так вот, когда разгорелся великий кризис и вся Европа жила новостями о ходе переговоров, войны или коллапсе правительства, именно телеграмм парижского корреспондента «Таймс» ждали с таким нетерпением, ибо Бловиц был сущим докой по части того, что американские бумагомараки величают словом «сенсация». Как то раз во время встречи за закрытыми дверями на пресловутом Берлинском конгрессе (о коем речь еще впереди) Бисмарк вдруг нагибается и заглядывает под стол. Д`Израэли^[739] спрашивает, в чем, мол, дело, а Отто отвечает, что хотел убедиться, не сидит ли там Бловиц. Огромный комплимент, скажете вы. А если не скажете, то это сделает сам Бловиц, за ним не заржавеет.

Именно через Билли Рассела, который, как вы, быть может, помните, тоже был человеком «Таймс» и моим старым приятелем по Крыму и Индии, свел я знакомство с этим бочкообразным вундеркиндом. Было это во время франко-прусского фарса в 70-м, и мы сразу пришлись друг другу по сердцу. По крайней мере, Бловиц привязался ко мне, как это часто бывает с людьми, что меня окружают — помоги им Бог.

Я же не принимал его всерьез — комичный коротышка, забавный благодаря своему французскому прононсу (хотя на деле он был уроженцем Богемии) и россказням про то, как делал сенсацию из сообщений про марсельскую коммуну в 71-м, когда скакал с крыши на крышу, спеша телеграфировать в Париж очередную сносшибательную новость, а коммунары беспомощно бесновались внизу, или как уберег жизнь и честь очаровательной балканской королевы и ее прелестной дочери от мстительного монарха, или как в возрасте шести лет был похищен и страстно влюбился в девочку-цыганку с горящими очами и медальоном на шее. Мне это чертовски напоминало «Девочку из Богемии»^[740], но Бловиц божился, что это все чистая правда и часть его «судьбы» — был у него эдакий жутких размеров таракан в голове.

— Спросите меня: что, если бы я поскользнулся на марсельской черепице и разбился в лепешку о камни мостовой или был растерзан кровожадными террористами? — спрашивает он как-то, прихлебывая шампанское и размахивая пухлым пальцем. — Что, если агенты мстительного монарха наложили бы лапы на меня — муа, Бловица? Что, если цыгане-похитители свернули бы на другую дорогу, спасшись таким образом от погони? Ах, вы, конечно, задавались этими вопросами, шер `Арри...^[741]

— Да ничего подобного даже не думал.

— Нет-нет, наверняка задавались! — настаивает он. — Я читаю в ваших глазах нетерпеливый вопрос! Вас это заботит, беспокоит, да! Что, — думаете вы, — сталось бы тогда с Бловицем? С Францией? Или с «Таймс», скажем?

Потом надувается и произносит почти трагически:

— Или с Европой?

— Увольте, старина Бла-бла-бло-виц, — отзываюсь я, перехватывая бутылку. — Все, что меня интересует, это кувыркались вы или нет с вашей балканской красоткой и ее доченькой, и если да, то с обеими вместе или порознь?

Но этот болван был слишком одержим своей тупоголовой философией, чтобы слышать.

— Я не поскользнулся, нет! Я не мог! И скрылся от наймитов мстительного монарха — это было неизбежно! А мои цыгане избрали дорогу, предначертанную им Роком! — Он сделался пунцовым от важности.

— Le destin^[742], дружище, — судьбу не обманешь. Мы подобны планетам, чьи орбиты предопределены раз и навсегда. Некоторые из нас, — признает он, — суть кометы, что исчезают и появляются вновь, как гении прошлого. Так Моисей воплотился в Конфуции, Цезарь — в Наполеоне, Аттила — в Петре Великом, Жанна д`Арк в... э-э...

— Флоренс Найтингейл. Или это обязательно должна быть лягушатница? Ну, тогда мадам Дюбарри...

— Возможно, Жанне д`Арк еще только предстоит перевоплотиться. Но вы легкомысленны, приятель. Ставите под сомнение мой разум. Ах, да, да! Но скажу вам: все свершается по велению установленного закона, и те из нас, кто осознает свою судьбу... — тут он постучал пухлым пальчиком по моему колену, — смогут проникнуть в планы Высшей Силы, которая управляет нами.

— Да что вы говорите? Отсюда один шаг до Всемогущего. Интересно, кто же перевоплотился в вас? Барон Мюнхаузен?

Бловиц с возмущенным возгласом откинулся в кресле, теребя ус.

— Ах, `Арри, `Арри, вы неисправимы! Но меня не смутит ваш scepticism meprisant^[743], ваша derision Anglaise^[744]. Вы будете смеяться, когда скажу, что, едва увидев вас, я понял, что наши судьбы связаны навеки. «Посмотри на этого человека, — сказал я себе. — Это часть твоего фатума». И это так, мы связаны — я, Бловиц, в котором вновь ожил Тацит, и вы... Ах, но кто же воплотился в вас? Мюрат, быть может? Ваш принц Руперт^[745]? Наверняка какой-нибудь отчаянный рубака... — Толстяк подмигнул. — Или вас больше устроит, если я назову вас шевалье де Сенгальт?

— А это еще кто такой?

— В Италии этого человека называли Казанова. Ага, в точку! Узнаёте сами себя! Ладно, ладно, смейтесь сколько влезет, но мы связаны Роком, вы и я. Вот посмотрите, mon ami^[746]! Да-да, посмотрите!

Он меня раскусил как пить дать, и знал, что главный резон, по которому я вожу с ним компанию во время нечастых своих визитов в Париж — эту грязную дыру, что ничуть не лучше Порт-Морсби^[747], — заключается в его способностях служить пропуском во все светские салоны и устроить знакомство с любой из пташек, коими город просто кишит. При этом я не имею в виду всяких там заразных оперных потаскушек или девочек из кан-кана — речь о высококачественных обитательницах приличных отелей и завсегдатаях дипломатических приемов. В томных взглядах этих красоток вы прочитаете такое знание плотских утех, какого даже вавилонской блуднице не снилось. Мой совет начинающим ловеласам: забудьте про «Мулен Руж» или Пигаль и отправляйтесь на посольскую вечеринку на Рю де Лисбонн, положите глаз на какую-нибудь графиню с роскошными формами — и ко времени, когда ночь подойдет к концу, вы узнаете кое-что, о чем не станете рассказывать своим внукам.

Вопреки тому, что внешне Бловиц напоминал кусок пудинга на ножках, он был в высшей степени наделен даром привлекать к себе женщин, которые слетались на него, как мухи на компот. Сомнений нет, в их глазах он выглядел безобидным чудаком, способным рассмешить и пощекотать нервы жуткими байками. Помимо прочего, в кильватере у него следовал мужественный красавец Флэши, а это, скажу без ложной скромности, вовсе не стоит сбрасывать со счетов. Полагаю, вы можете сказать, что он играл роль сводника при мне — только не вздумайте вообразить, что я презирал его или не разглядел спрятанного под оболочкой веселого фланера твердого ядра. Я всегда уважал людей, хорошо знающих свое дело, кроме того, никогда не упускал из виду рассказ (услышанный не от одного заслуживающего доверия источника) о том, как Бловиц начал карьеру во Франции, соблазнив жену своего нанимателя, после чего эта парочка столкнула несчастного рогоносца с прогулочного ялика в воды марсельской гавани и, оставив бедолагу захлебываться, отправилась прямиком к алтарю. Да, я склонен был в это поверить. Ходила еще одна история, несомненно правдивая, что, когда в ранние годы работы в «Таймс» начальство решило выставить его за дверь, Бловиц пригласил редактора на обед. Когда тот пришел, за столом его ждали парижские послы всех ведущих держав. «Таймс» демонстрация показалась убедительной.

Вот вам портрет месье Анри Стефана Опперт-Бловица^[748], и если я уделил так много места ему и его идиотским взглядам на «связь судеб», то это потому, что именно из них выросло все это сумасшедшее дельце, едва не стоившее мне шкуры, а заодно едва не начавшее великую европейскую войну. Последняя, впрочем, обязательно случится рано или поздно, попомните мое слово, если этого выскочку-кайзера не поставят на место. На месте Асквита^[749] я бы разделался с этим вонючим поросенком по-тихому — найдется немало парней, которые провернут такую штуку тыщ за десять, после чего исчезнут в колониях и — ищи-свищи. Но во мне, как понимаете, говорит разумный человек, а не политик.

Но это все к слову. Вернемся к концу 77-го, когда столь непохожая парочка — Бловиц и Сэм Грант, бывший президент Соединенных Штатов, заставила меня ступить на гибельный путь и проделала это (как зачастую оно и бывает) совершенно безобидным вроде бы образом.

Подобно всем отставным американским «шишкам», Сэм, открывая большое турне, посетил историческую прародину — Англию. Будучи тем, кто есть, он, вместо того чтобы тихо-мирно пялиться на Вестминстер и Уиндермир, вынужден был встречаться с кучей народу, посещать презентации и собрания, и позволять всяким жирным олдерменам и провостам^[750] обжимать свою пятерню, чего Грант прямо терпеть не мог, а также выслушивать бесконечные нудные адресы и толкать ответные спичи (а это настоящий ад для парня, речь которого состоит по преимуществу из междометий). Толпа приветствовала его на каждом шагу дружными воплями, аристократия тоже превозносила на свой чванный лад, а женщины боготворили все без исключения, начиная от ливерпульской прачки и заканчивая самой Великой Белой Матерью^[751].

Та еще морока для закостенелого анахорета, и ко времени нашей встречи на банкете в Виндзоре, куда меня пригласили как старого его боевого товарища по войне между Штатами, я отметил, что он сыт по горло. Предыдущая наша встреча состоялась двумя годами ранее, когда благодаря ему я отправился на переговоры с сиу и едва не лишился скальпа на Жирных травах^[752]. За минувшее время его темперамент ничуть не улучшился.

— Я так не могу, Флэшмен, — буркает он, грызя бороду и выглядя так, будто только что получил весть о взятии Нью-Йорка войсками Ли. — Мне не под силу выносить эти церемонии и приемы. Вы знаете, что тут со мной обращаются, как с королевской особой? Честное слово! Таково предписание лорда Биконсфилда. Ну, очень любезно с его стороны, но совершенно невыносимо! Если мне предстоит заложить еще один краеугольный камень или выслушать очередной приветственный адрес, или если мою ладонь опять начнут тискать эти достойные представители буржуазии... — Он фыркнул и огляделся исподволь, нет ли поблизости кого-то из общества. — Хотя бы ваша милосердная королева не имеет привычки жать мне руку так, будто намерена раздавить ее в лепешку, — угрюмо продолжает Грант. — Не то что все остальные.

— Расплата за славу, мистер президент.

— Расплата за фисгармонию вашей тетушки! — огрызается он. — А в Европе, боюсь, будет еще хуже! Проклятье, они ведь там обнимаются, да? — Сэм посмотрел на меня, будто примериваясь. — Кстати, вы говорите по-французски? Знаю, что вы болтаете на сиу, и припоминаю, как леди Флэшмен превозносила ваши лингвистические способности. Так что, сэр: говорите или нет?

Я признал, что да, и президент удовлетворенно крякнул.

— Тогда не могли бы вы оказать мне большую услугу... если вас не затруднит? Мне сказали, что предстоит встреча с маршалом Макмагоном^[753] в Париже, а он ни «бэ» ни «мэ» по-английски. А весь мой французский словарь уместится на обороте почтовой марки! Так вот, — продолжает Сэм, втыкаясь в меня своей бородой, — не могли бы вы сопровождать меня в этот Дворец инвалидов, или Тулери или как там, черт, его называют, и выступить в качестве переводчика?

Грант замолчал, напряженно глядя на меня, переваривающего столь удивительное предложение, после чего прокашлялся и добавил:

— Мне было бы приятно, Флэшмен... иметь у себя под боком друга, а не какого-нибудь чертова дипломатишку в штанишках до колен.

Улисс С. Грант никогда в жизни не просил помощи, и мне почудилось в этот миг, что из-под личины великого полководца и маститого государственного деятеля проглянул вдруг ранимый шотландский паренек с маленькой фермы в Огайо. Ему пришлось столкнуться с этим древним и великим миром, который он привык презирать, но перед которым не мог не благоговеть. Нет спору, Виндзор и Бук^[754] тоже испытание не из легких, но когда ему засветила перспектива мямлить что-то перед лицом французского президента и шайки вежливо-высокомерных лягушатников, наш президент дошел до стадии, в какой даже меня стал расценивать как друга. Я, разумеется, был к его услугам, в лучшем своем подхалимажном стиле: никогда у меня не получалось сказать «нет» Сэму, да и за весь чай Китая я не упустил бы возможность позабавиться, глядя, как Грант и Макмагон будут мычать друг перед дружкой.

Поэтому несколько недель спустя я оказался в позолоченном салоне на Елисейских, наблюдая, как Гранта, придавшего лицу самую дружелюбную из мин — такой гримасы испугался бы даже Джеронимо, — представляют великому маршалу, седому герою с цепким взглядом и бровями, способными потягаться с усами по пышности — эдакая копия Гранта, только с чесночной приправой. Они посмотрели друг на друга, поклонились, снова посмотрели, потом пожали руки, причем Сэм явно готов был отпрыгнуть при первом намеке на попытку заключить его в объятия. Затем воцарилась тишина, и я уже гадал, не стоит ли сказать Макмагону, что Грант потерял дар речи от оказанной ему теплой встречи, как мадам Макмагон, благослови ее Господь, спросила по-английски, хорошо ли мы добрались.

В свои шестьдесят она была еще красотка и сумела настолько очаровать Сэма, что тот вступил в разговор с ней, оставив старого Макмагона стоять столбом. Бловиц, как обычно обретавшийся в первых рядах среди сановников и прихлебателей, поспешил на выручку, представив меня маршалу как его бывшего сослуживца, что в некотором роде правда, ибо мы оба воевали в Крыму. Старый хрыч, похоже, обрадовался: как, неужели тот самый Флэшмен из Балаклавы, да? А еще служивший в Иностранном легионе, так ведь? Эге, ему ведь самому довелось тянуть лямку в Алжире, так что у нас обоих песок в сапогах, n`est-ce pas^[755], хо-хо! Ну разве не удивительно встретить не в ком-нибудь, а в английском солдате — vieille moustache^[756], просыпавшегося под крик «Au jus!»^[757] и ходившего под колбасный марш^[758]! Бловиц ответил, что это еще не все: le Colonel Flashman^[759] был выдающимся союзником Франции в Китае — Монтобан^[760] никогда бы не взял Пекин без его помощи. Макмагон был поражен — ему даже и в голову не приходило. Да, не много нас, мол, осталось, нам явно надо познакомиться поближе, резюмировал маршал.

Эта обычная болтовня, хотя и приятная, оказалась чревата большими последствиями, как выражаются дамы-романистки. В начале следующего месяца, в мае то есть, изрядное время спустя после того как Грант отправился домой, огласив своим мычанием всю Европу и очаровав итальянцев фразой, что Венеция будет замечательным городом, коли осушить лагуну, я стал неспешно собираться в Лондон, но был остановлен письмом из посольства. В нем сообщалось, что, в ознаменование оказанных мною Франции услуг, президент республики намерен наградить меня орденом Почетного легиона.

Что ж, весьма любезно со стороны наших пожирателей устриц, думаю я. Хотя за годы у меня скопилась целая коллекция незаслуженных побрякушек, еще одна лишней не будет, сами понимаете. Я понятия не имел, но это была работа Бловица, который, воспользовавшись нашей с Макмагоном встречей, вздумал сыграть себе на руку. Маленький прохвост нашел, для чего можно меня использовать, и потому решил устроить так, чтобы я оказался у него в долгу. Неужто так и не изучил Флэши, а? Короче, он напел Макмагону, что я уже дозрел до высшей лягушачьей награды, и тот охотно согласился. В результате по возвращении в Париж я облачился в лучшую тогу, продел недостойную выю сквозь ленту с орденом (четвертой или пятой степени, не помню уже), побывал в пылких объятиях маршала и был увлечен Бловицем в «Вуазен» с целью обмыть награду — а заодно выслушать тираду про его заслугу в деле моего награждения и связи наших «судеб».

— Какое удовольствие сравнится с возможностью поспособствовать старому другу, с которым тебя соединяет рок? — изрекает он, подкладывая под свои многочисленные подбородки салфетку и ныряя в суп. — Ведь оказывая услугу ему, разве не способствую я самому себе?

— Узнаю своего скромного старину Блова, — отвечаю я. — Чего вы хотите?

— Ax, sceptique^[761]! Неужели я говорил об обязательствах? Но что правда, то правда, я рассчитываю на вашу помощь в одном моем маленьком дельце. Ах, эта затея придется вам по сердцу, уверен, и послужит во благо нам обоим. Но для начала давайте воздадим должное столу. Шампанского, дружище?

Поэтому мне пришлось ждать, пока Бловиц прогрызет себе дорогу через полдюжины блюд — откуда у французов эта привычка поливать приличную еду липкими соусами, ума не приложу. Когда посуду убрали и подали сигары и коньяк, журналист удовлетворенно вздохнул, похлопал себя по пузу и выудил из кармана фотографию в рамке.

— Речь идет о в высшей степени увлекательной интриге, — заявляет он и протягивает мне картинку. — Voila^[762]!

Я ценитель фотографии, эта же отличалась качеством, привлекшим мое внимание с первого взгляда. Может статься, причиной тому удачный снимок, мастерская ручная раскраска или продуманная композиция, состоявшая из пары гигантских чернокожих в набедренных повязках и с ятаганами на фоне пальм в кадках, с игривым включением длиннохвостого попугая и мартышки, расположившихся по обе стороны восточной кушетки, на которой возлежала пленительная одалиска в одном золотом тюрбане и ножных браслетах. Стройное тело было изогнуто дугой, открывая взору выпирающие юные груди, явно не нуждавшиеся в поддержке, губы девицы приоткрывались в улыбке, обещающей невообразимые пучины порока. Подпись гласила: «La Petite Caprice»^[763]. Да, это было нечто иное по сравнению с Фру-Фру... Малость сбитый с толку, я с трудом отвел глаза от пальм в кадках. Как уже говорилось, Бловиц помогал мне сводить знакомство с красотками из общества, но с профессионалками — никогда.

— Tres appetissante, non^[764]? — спрашивает журналист.

Я вернул карточку.

— И в каком монастыре она подвизается?

Он негодующе хмыкнул.

— Это не то, что вы думаете! Это театральное фото, сделанное, когда она работала в «Фоли» — по необходимости, позвольте заметить, чтобы найти деньги на обучение. Серьезное обучение! Такие картинки — de rigueur^[765] для комедианток «Фоли».

— Ага, я прям вижу, как не хотелось ей позировать...

— Вас, быть может, удивит, — сурово осекает меня он, — но она — опытный криминалист, бегло говорит на четырех языках, скачет верхом, отлично фехтует и стреляет, и является ценным сотрудником departement secret^[766] Министерства внутренних дел, а в настоящий момент — нашего посольства в Берлине... куда я благодаря своим связям ее пристроил. Ах, вы удивлены! Я заинтриговал вас, друг мой?

— Вы? Вот она — могла бы, будь она где-нибудь под рукой. Но поскольку это не так, а позирование для пикантных фотографий бросает тень на ее безукоризненную чистоту, то...

— Разве я так выразился? Нет-нет, друг мой. Наша la belle Caprice^[767] не demi-mondaine^[768], но... женщина светская, скажем так. Вот почему она сейчас в Берлине.

— И как данная особа связана с маленьким дельцем, которое «придется мне по сердцу и послужит во благо нам обоим»?

Бловиц откинулся на стуле, сцепив на объемистом брюшке пухлые пальчики.

— Мне приходилось слышать, в одно время вы были весьма близки с германским канцлером, князем Бисмарком, но не питали к нему особых симпатий...

Я едва не поперхнулся коньяком.

— Спасибочки за обед и орден, старина Блов, — говорю я, намереваясь встать. — Понятия не имею, к чему вы клоните, но если тут замешан он, скажу, что не собираюсь приближаться к этому квадратноголовому ублюдку даже с целой Лейб-гвардейской бригадой в качестве охраны...

— Ну же, друг мой, успокойтесь, прошу вас! Присядьте, пожалуйста! Вам нет никакой необходимости... хм-м, приближаться к его светлости! Ничего подобного... Он будет фигурировать, как бы точнее сказать, на заднем фоне.

— Но и это чертовски близко! — уверил я его.

Но Бловиц запротестовал, убеждая выслушать его до конца. Судьбы наши связаны, продолжал настаивать он, и ему бы в голову не пришло предлагать нечто во вред мне, то есть все равно что себе. Совсем напротив. Я снова уселся и укрепил нервы коньяком — упоминание о Бисмарке неизменно пробуждает дрожь в моих поджилках, но я и впрямь был заинтригован, и не последнюю роль играла здесь обворожительная мамзель Каприз.

— Eh bien^[769], — говорит мой собеседник, наклоняясь вперед, явно сгорающий от нетерпения выложить свою тайну. — Вам наверняка известно, что через несколько недель в Берлине все великие державы соберутся на конференцию, дабы пересмотреть нелепый Сан-Стефанский договор, заключенный между Россией и Турцией?

Вид мой его, видимо, обескуражил, потому как он надул щеки.

— Ну вы хотя бы слышали о недавней войне на Балканах?

— Разумеется, — киваю я. — Ходили слухи, что нас ждет вторая крымская кампания против этих moujiks, но, как понимаю, все рассосалось. А что до... как его, Сан-Стефано? Это для меня сущая тарабарщина, приятель.

Бловиц сокрушенно покачал головой.

— Ну о Великой Болгарии-то вы, конечно, знаете?

— Даже о малой понятия не имею.

Он едва не разрыдался.

— А о Ново-Базарском санджаке?

— Попрошу не выражаться, дружище. Мы с вами в приличном месте все-таки.

— Incroyable^[770]!— всплеснул руками Бловиц. — И это говорит образованный англичанин, объехавший весь мир и заслуживший репутацию выдающегося солдата! Европа, висит, быть может, на волоске, а вы... — Он шлепнул себя по сальному лбу. — Дорогой мой `Арри, скажите мне в таком случае: в курсе каких последних новостей вы находитесь?

— Ну, дайте подумать... Наш подоходный налог вырос на два пенса, табачный акциз и лицензия на собак тоже... Какая-то там женщина обогнула земной шар на яхте...

Бловиц стал наливаться багрянцем, и я, беспокоясь за его здоровье, добавил еще пару деталей:

— Элспет прикупила один из этих фонографов, о которых везде столько шуму... Ах, да, еще Гилберт и Салливан поставили новую оперетту, чертовски классную, кстати. Мелодия такая веселая: «Англичанин я, поглядите на меня!»... прям как вы только что сказали...^[771]

— Довольно! — Его дыхание сделалось затрудненным. — Вижу, мне придется заняться вашим политическим образованием, причем sur-le-champ^[772]. Гилберт и Салливан, mon dieu^[773]!

Слова у него не разошлись с делом, и поскольку я, уважаемые читатели, подозреваю, что ваши знания о Великой Болгарии и прочих заморочках недалеко ушли от моих, намерен в свою очередь коротко просветить вас. Это все жутко скучно, как и весь дипломатический бред, но лучше вам смириться и выслушать, и тогда вы сможете дать сто очков вперед любому всезнайке, которого встретите в клубе или за чаепитием.

Начнем с Балкан... Вам, должно быть, известно, что они населены людьми, готовыми в любой момент вцепиться друг другу в глотку, а их турецкие господа (которым, если хотите знать мое мнение, в Европе вообще делать нечего) неспособны контролировать ситуацию. Добавьте бесконечные восстания недовольных народов и стремление России и Австрии вломиться на полуостров в погоне за своими собственными интересами. Мы по большей части симпатизировали туркам — не потому что любили этих скотов, а потому что боялись русской экспансии в Средиземноморье (со времен Крымской войны, в которой ваш покорный слуга покрыл себя неувядаемой славой и беспрестанно пускал ветры по вине трофейного шампанского)^[774].

Одновременно мы постоянно побуждали турок вести себя не так зверски по отношению к своим балканским подданным. Но без особого успеха — турки они и есть турки, — и когда в 75-м болгары восстали, а османы перерезали 150000 мятежников, дабы показать, кто тут хозяин, Гладстон впал в настоящее бешенство и изрек знаменитую фразу про то, что турок надо выставить вон раз и навсегда. Но он запел другую песенку, едва только русские вторглись на оттоманскую территорию и задали султану изрядную трепку: не могли же мы допустить, чтобы иваны господствовали на Балканах. Шло к тому, что нам еще раз придется сажать Большого Медведя на цепь — наши корабли сосредоточились у Дарданелл, а индийские полки на Мальте. Но кризис миновал, когда Россия и Турция заключили мирный договор в Сан-Стефано.

Проблема была в том, что этим договором предусматривалось создание так называемой «Великой Болгарии», которая явно обещала стать русской провинцией и плацдармом на пути к Средиземному морю и Суэцкому каналу. Австрийцы, имевшие на Балканах свои интересы, тоже косо смотрели на московитов, и в целях сохранения мира Бисмарк — «честный маклер» (ха-ха!) — предложил созвать в Берлине конгресс, дабы скорректировать Сан-Стефанский договор ко всеобщему удовольствию, насколько таковое возможно^[775].

— Там будут все! Tout le monde^[776]! — Бловиц буквально светился от возбуждения. — Князь Бисмарк в качестве председателя; лорд Солсбери и лорд Биконсфилд — так нам надо приучиться называть теперь месье Д`Израэли; Хаймерль и Андраши от Австрии, Депре и Ваддингтон от Франции, Горчаков и Шувалов от России... Ах, и еще множество других персон из Турции, Италии, Германии... О, это будет величайшая конференция Держав со времен Венского конгресса, и на кону судьба всей Европы — да что там: всего мира!

Я видел, что журналист оседлал своего конька, но не понимал, какое отношение может это иметь ко мне. Бловиц конфиденциально придвинулся, обдав меня чесночным смрадом.

— Будет выработан новый мирный договор. Негоциации будут в высшей степени секретными. За закрытые двери не должно просочиться ни единое слово до тех пор, пока новый трактат не обнародуют. И сделает это, без сомнения, лично князь Бисмарк. — Голос его упал до шепота. — Получится величайшая новость столетия, друг мой, и корреспондент, который вызнает ее раньше остальных, станет первым среди журналистов всего мира! — Округлое румяное лицо Бловица окаменело, а голубые глаза уже не казались невинными. — «Таймс» желает получить этот репортаж... Первый! Единственный! Эксклюзивный!

При каждом слове палец ударял по столу, и я подумал: «Да, такой вполне способен заставить первого мужа своей жены нахлебаться водицы, как пить дать». Потом он откинулся и снова озарился улыбкой.

— Еще по коньячку, дружище?

— У вас имеется уховерт в посольстве, так ведь? Сколько вы платите этому человеку?

Он подмигнул на манер интригующего херувимчика.

— Кое-что получше «уховерта», дорогой `Арри. Я намерен получить entree^[777] к мыслям одного из важнейших делегатов... при этом он даже не догадается об этом!

Бловиц настороженно огляделся — не прячется ли Бисмарк за ведерком для льда.

— Русский посол в Лондоне граф Петр Шувалов будет вторым после князя Горчакова представителем своей страны. Это обходительный и опытный дипломат и величайший распутник во всем corps diplomatique^[778][779]. О, это настоящий сатир, потребляющий женщин, как вы — сигары. И в руках любовницы, знающей, как угождать его чувствам, он становится... э-э, qui nе s`en fait pas... Как это будет по-английски?..

— Покладистым?

— Precisement^[780]! Покладистым... сверх всяких пределов. Могу привести множество примеров, назвать имена, способные сильно удивить вас...

— Проклятье, а вы не думали издать свои воспоминания? Это будет настоящее золотое дно!

Бловиц отмахнулся.

— Итак, конгресс будет танцевать, как и любой другой, и абсолютно неизбежно, что на каком-то из приемов, в опере или во время вечернего променада месье Шувалов случайно повстречает мамзель Каприз из французского посольства. Что потом? Я скажу. Он будет пленен, им овладеет желание покорить и обладать... И наслаждение ее прелестями сможет сравниться разве что с отдохновением, которое граф найдет, изливая труды и хлопоты дня в уши сочувственного слушателя. Я знаю его, поверьте, — журналист удовлетворенно отхлебнул шартреза. — И знаю ее. Каприз, без сомнения, сделается обожаемой инженю, и месье граф потечет, как старый samovar.

Я не мог не прийти в восхищение.

— Ловкий, пронырливый коротышка, вот вы кто! Ну-ка, дайте взглянуть еще разок на картинку... Юпитер, этот Шовел-офф^[781] настоящий счастливчик! Но постойте-ка, Блов — девица может выкачивать из него новости дня, но ей не удастся вызнать условия договора от слова и до слова. А вам ведь именно это нужно, не так ли?

— Mais certainement^[782]! Разве я любитель, а? Но... Я обобщаю ежедневные ее донесения и, когда все подходит к концу и договор уже набросан, отправляюсь к одному министру, который придерживается весьма высокого мнения обо мне. Я даю ему понять, что au fait^[783] во весь ход негоциаций. Министр поражен. «Вам все известно?» — восклицает он. «Конечно, — скромно киваю я, — и теперь жду только текст самого договора». Министр изумлен... но убежден. «Этот Бловиц, — говорит он себе, — настоящий волшебник». А отсюда, шер `Арри, — продолжает журналист с довольной улыбкой, — остается крохотный шаг до того, чтобы он сам выложил передо мной документ. О, уверяю вас, это technique^[784], которая работает безотказно.

Не спорю: нет лучшего способа выведать секрет, как дать понять, что ты уже его знаешь. Но мне по-прежнему было невдомек при чем тут я.

— Дело в том, что в плане кое-чего не хватает. Не может быть и речи о прямых контактах между мной и Каприз: я постоянно буду являться объектом пристального внимания не только коллег-соперников, но и дипломатов. А быть может, и полиции. Такова расплата за честь быть Бловицем. — Он пожал плечами, потом понизил голос. — Поэтому жизненно важно, чтобы между нами имелось связующее звено, n`est-ce pas?

Так вот в чем соль! И прежде чем я успел просто раскрыть рот, не говоря уж о том, чтобы возразить, его лапа опустилась на мой рукав, а голос затарахтел, как трещотка американской гремучки:

— `Арри, им можете быть только вы! Я знал с самого начала — не говорил ли я о связи наших судеб? К кому же еще обратиться мне в этот величайший coup^[785] в моей карьере? И для вас это тоже удобный случай — уверяю, вы выиграете даже...

— Так вот ради чего вы провернули мое награждение этим лягушачьим орденом!

— Провернул? Что такое «провернул»? Ах, драгоценнейший из друзей, это же пустяк! Но то, о чем я вас прошу... Ах, это для меня превыше всего в целом свете! И я не вправе обратиться ни к кому другому: моя судьба... нет, наша судьба, запрещает это. Вы ведь не подведете Бловица?

Когда люди одновременно трясут и упрашивают меня, я начинаю торговаться.

— Ну, даже не знаю, Блов...

— Стоит мне привести доводы? Во-первых, я буду в неоплатном долгу. Во-вторых, моя coup^[786] крепко насолит князю Бисмарку. Это приятно, так ведь? И в-третьих... — Богемец хмыкнул, как похотливый Будда. — Вы сведете знакомство... самое тесное причем, с очаровательной мамзель Каприз.

Что ж, звучало весьма недурно. Опасности никакой, и я легко мог представить бешенство Бисмарка, когда выяснится, что его драгоценный договор опубликован прежде, чем он успел с помпой проделать это сам. Я кинул беглый взгляд на лежащую между нами фотографию... Пальмы в кадках просто шикарные, и хотя фривольно-зазывная поза могла быть исключительно театральной, как заявил Бловиц, мне не удавалось убедить себя, что красотка не наслаждается своей работой.

— Ладно... Что мне нужно делать?

Представляете, маленький мерзавец уже забронировал для меня комнату в берлинском отеле на все время конференции! Вера в фатум, без сомнения.

— Бронь сделана на имя Янсен... Голландец или бельгиец, как угодно, но только, полагаю, не англичанин.

У него все было на мази: мне предстоит встречаться с Каприз в ее апартаментах неподалеку от французского посольства, и там, в предрассветный час, она, оставив Шувалова набираться сил, будет передавать мне рапорт, написанный на полоске рисовой бумаги.

— Каждый день мы с вами обедаем — по одиночке и не узнавая друг друга, разумеется, — в «Кайзерхоф» — отеле, в котором я намерен остановиться. Вы зашиваете рапорт в подкладку своей шляпы, которую оставляете на вешалке при входе в обеденный зал. Когда мы уходим каждый по своим делам, я беру вашу шляпу, а вы — мою.

Видимо, подобные интриги были ему не в новинку.

— Шляпы должны быть похожи, и я уже убедился, что у нас практически один и тот же размер. Это представление мы будем повторять день за днем... и voila! Дело в шляпе, и никто ни о чем не догадается. Ну как, друг мой, должно это сработать?

Единственная зацепка виделась в следующем: как я смогу закатить шар леди в лузу, если ей перед тем придется выносить приставания этого треклятого Шовел-оффа и писать рапорт? Утешало одно: это ведь всего-навсего дипломат, и его потуги наверняка заставят ее кусать прекрасные пальчики в стремлении заняться настоящей будуарной гимнастикой. В таком случае составление рапорта вполне может подождать и до окончания завтрака.

Да, будь у меня хоть капля здравого смысла или хоть малейшее представление о том, чем это обернется спустя годы, или не будь я так накачан вуазеновским араком, я послал бы эту затею куда подальше. Но вы меня знаете: многообещающая фотография и мысль про то, как дорогой Отто будет кидаться подсвечниками, вымещая гнев, были слишком заманчивы для моей пылкой юношеской натуры. Да и никогда не помешает удружить прессе.

***

И вот спустя несколько недель я, с легким сердцем и шляпой набекрень, уже фланировал под знаменитыми липами у Бранденбургских ворот и поглядывал на залитый июньским солнцем Тиргартен^[787], любуясь достойными валькирий статями немецких женщин. Последнее пробуждало воспоминания молодости о жаркой схватке стой жирной баронессой в Мюнхене, Пех... как там ее звали... настоящий кит в женском обличье, и с аппетитом под стать.

Было это тридцать лет назад, и я с тех пор не бывал в Германии, имея на то веские причины. Когда вас заманивают в ловушку, похищают, заставляют изображать королевскую особу, силком женят, едва не отправляют в петлю, вынуждают скрестить клинок с парнем вроде Руди фон Штарнберга в замковом подземелье, топят и под конец отбирают едва обретенное состояние... Да, по сравнению с этим даже отдых в Богноре^[788] покажется не таким уж скверным^[789]. Слава богу, все осталось позади: Руди мертв, как и прелестная Лола, и даже Бисмарк, скорее всего, предпочел убийствам войну. Впрочем, в последние годы он и ею особенно не увлекался. Размяк, видно, на склоне лет. Тем не менее место заседаний конгресса я обходил стороной — даже не беря в расчет Отто, мне не слишком хотелось снова сыграть с Д`Израэли в «двадцать одно»^[790]. Не снедало меня и желание излазить Берлин — он может похвастаться самыми прекрасными дворцами в Германии и самыми широкими улицами, и это здорово, если вам нравится глазеть на мили великолепной лепнины, не боясь угодить в сточную канаву, которые здесь по большей части ничем не прикрыты. Но город имел тот недостаток, что был полон немцев, и по большей части военных. Слышал, что берлинский гарнизон насчитывает 20000 штыков — это на город с населением Глазго! И вся эта толпа, как мне показалось, ошивается на Унтерден-Линден, где у каждой двери стоит по часовому с ружьем накараул, а мостовая кишит важными юнкерами в касках с плюмажем. Они позвякивают медальками, распираемые прусской гордостью из-за того, что задали лягушатникам перцу восемь лет тому назад. Нашли чем хвалиться.

Конгресс начинался тринадцатого, двенадцатого же вечером я покинул скромный отель на Таубен-штрассе и совершил непродолжительную прогулку до уютного маленького дворика на Егер-штрассе, где находились апартаменты мамзель — располагались мы на достаточном расстоянии друг от друга (доверьтесь Бловицу), но недалеко от Унтер-ден-Линден и Вильгельм-штрассе, на которой будут проходить заседания конгресса. Бловиц рассчитал время и успел предупредить ее. Его записка, поджидавшая меня в гостинице, деликатно намекала на то, что Каприз в курсе вовсе не пуританских моих склонностей, которые ожидают соответствующего вознаграждения за услуги, и поэтому, стуча в ее дверь, я находился в превосходном настроении. Единственное, чего я опасался, так это если вдруг она, выполняя свой долг ради отчизны (впрочем, в данном случае ради «Таймс»), будет холодна как сосулька, не сводя глаз с часов и думая обо всем, кроме любви. Ну, при таком раскладе придется расшевелить девчонку.

Страхи оказались напрасными — это сделалось очевидно с того самого мига, как на пороге передо мной предстало аппетитнейшее видение, с ходу решившее опробовать свое искусство на Флэши. Подобно всем хорошим актрисам, Каприз уже набросала свою роль и экипировалась соответствующе: дезабилье из тончайшего черного шелка обтекало аккуратные песочные часы фигуры, будившей сладостные воспоминания о махарани Джиндан. Скрытые на фото тюрбаном волосы оказались на поверку светло-каштановыми, из-под короткой, как у школьницы, челки выглядывало прелестное дерзкое личико, расплывшееся в гостеприимной улыбке, способной соблазнить Торквемаду. На мгновение она померкла со словами: «Герр... Янсен?», чтобы вернуться вновь, когда я галантно поклонился.

— О, pardon^[791]! — воскликнула она. — Я ожидала кого-то... значительно старше!

— Мамзель, — отвечаю я, касаясь грациозных пальчиков, — мы с вами поладим на славу! Позволительно ли мне вернуть комплимент, сказав, что фотография далека от оригинала?

— Ах, эта фотография! — она скорчила милую гримаску и закатила глаза. — Как было мне стыдно, когда она просочилась за стены театра... Впрочем, в этом есть и положительная сторона, non^[792]?

Сама девушка не подмигнула — за нее это сделал голос, а улыбка, когда она захлопнула за мной дверь и оглядела с ног до головы, являла собой чистый мед.

— Стефан сказал, именно она привела вас в Берлин, oui^[793]?

— Стефан заслужил свою репутацию аккуратного человека, oui, — говорю я.

И поскольку с церемониями было покончено, да и стояла передо мной француженка, а не кто-то там, мои руки нежно скользнули за точеную спину и приподняли девушку, а губы впились в нее в страстном поцелуе. Для проформы она издала приглушенный вскрик, но секунду спустя шустрый язычок уже орудовал между моими зубами. Но стоило мне попытаться перенести мамзель на кушетку, она высвободилась со смешком и заявила, что стоит подождать, пока мы не выпьем свой аперетив, а тем временем я должен буду кое-что объяснить ей.

— Нет нужды в объяснениях, — прорычал я, но Каприз, вильнув гузкой, заняла безопасную позицию, предостерегающе воздев пальчик в ответ на попытку ее преследовать.

И если бы вы видели эту озорную малышку, изображающую притворный гнев и едва не распевающую «Non-non-la-la!» на манер служанки из французского фарса, вас бы разодрали надвое желание завалить ее прямо на месте и смахнуть сентиментальную слезу. Флэши не сделал ни того, ни другого: обожая, как всякий похотливый мерзавец, хорошие представления, я не имею ничего против того, чтобы поиграть в «подожди немного» с кокеткой, знающей свое ремесло.

Поэтому я водрузился на диванчик, она же наполнила два бокала, с обворожительной улыбкой подала один из них мне и искусно расположилась на фоне залитого солнцем окна, демонстрируя достоинства полупрозрачного неглиже. Затем состоялся один из самых причудливых диалогов в моей жизни — а мне, если припоминаете, приходилось иметь тет-а-тет с вождем апачей Мангасом Колорадо и безумным вождем тайпинского восстания.

Мамзель (заботливо): Вам удобно? Eh bien, вам следует успокоиться и быть courtois... как это говорят у вас, взять себя в руки... пока вы не сообщите то, что я желаю узнать.

Флэши (с напускной покорностью): Буду паинькой. Валяйте.

Мамзель (протягивая ему иллюстрированный журнал): Тогда скажите на милость, что в этом такого tres amusant^[794]?

Флэши: Боже правый, да это же «Панч»! Один из номеров за прошлый месяц.

Мамзель (все также серьезно): Если бы я в совершенстве владела английским, то поняла бы в чем юмор, n`est-ce pas? Не могли бы вы помочь мне?

Флэши: С чем, с этой карикатурой? Ага, давайте поглядим... Два английских грума в Париже. Один говорит, что у французов нет буквы «W», другой же заявляет: «Как же тогда они талдычат то и дело свое "ви"?» Так-так... Ну, шутка в том, что этот второй парень не знает, как произносится слово «oui»...

Мамзель: И что, это считается смешным?

Флэши: Ну, я бы не сказал, чтобы очень, но...

Мамзель: Пуфф! А вот еще эта? (Садится рядом с Флэши, постукивая по странице алым точеным ноготком, и глядит на гостя широко распахнутыми глазами.)

Флэши (осознающий, что только тончайшая полоска материи отделяет его от вожделенной добычи): Что? Ах, да! Ну, здесь дородная домохозяйка жалуется, что купленная вчера рыба оказалась «с душком», а рыботорговец возражает: сама-де виновата, надо было купить эту рыбину еще на прошлой неделе...

Мамзель (пухлыми губками, источающими благоухание): Ну и что?

Флэши: Проклятье, какой аромат! Ах, ну, соль в том, что торговец обвиняет покупательницу, хотя именно он продал ей испорченный товар.

Мамзель (в растерянности пристраивая свой подбородок на плечо Флэши): Выходит, le poissonier^[795] — вор. Неужели это смешно?

Флэши: Знаете, не я придумал эти дурацкие шутки (пытается ощупать буфер правого борта).

Мамзель (искусно обороняясь): Кто говорил, что будет паинькой, mechant^[796]? Теперь на этой странице: леди в костюме арлекина... Ах, tres chic^[797] ее шляпка и вуаль trop fripon^[798], а фигура великолепна, mais voluptueuse^[799]! (выпрямляется, имитируя позу).

Флэши: Боже милостивый!

Мамзель (отодвигаясь за пределы досягаемости): ... но выражение лица у нее такое суровое, а в руках жезл. Чтобы бить? Может, она flagellatrice^[800]? Ужасно! Это тоже считается смешным?

Флэши: Разумеется, нет. Эта картинка предназначена для того, чтобы на нее пялились похотливые мужчины. Вроде меня, к примеру...

Мамзель: Нет-нет, сидите смирно, вы же обещали! Что значит «пялиться»?

Флэши: Это то, что люди делают с вашей фотографией из «Фоли», как вам прекрасно известно! Вам же нравилось позировать для нее, да? Проклятье, вижу, что нравилось!

Мамзель (игриво): Mais certainement! (Снова мостится на плечо, покусывая Флэши за ушко.) Et vous aussi^[801]? Нет-нет, подождите! Последний вопрос... только один... Эти слова, над статьей, что они означают?

Флэши (читает): «Ханки-панки»... (она заливается смехом). Я догадался, черт побери! Вы не хуже меня понимаете свинские шутки «Панча», так ведь? Что ж, исключительно для вас, юная особа, я расскажу, что значит ханки-панки... Да-да, покажу! (Демонстрирует, avec elan et espieglerie^[802] и похотливым рыком, под чувственные стоны и вздохи мамзель. Экстатический коллапс обоих участников.)^[803]

Позднее, когда я лежал в сладком изможденье рядом с этим роскошным юным телом, влажным и золотистым в свете меркнущего солнца, лукаво-умиротворенно прищурив глаза, мне пришла в голову ленивая мысль: нет ли при французской секретной службе какой-нибудь Ecole de Galop^[804] для обучения агентесс благородному искусству «туда-сюдания», как называет это занятие Элспет. А если есть, то не найдется ли у них вакантного местечка для заграничного профессора? Должен признать, мамзель Каприз смело могла претендовать на титул «Мессалина года»: не demi-mondaine, быть может, если верить Бловицу, но как любительница высокого класса, не знающая равных, наделенная бесценным даром испытывать наслаждение от своей красоты, пускающей ее в ход с радостной пылкостью и — как мне предстояло убедиться — с холодной расчетливостью.

Она потянулась к столику за сигаретой с золотым мундштуком, прикурила ее от крошечной спиртовки, и я не удержался от соблазна еще раз стиснуть нависшие надо мной спелые дыньки. Каприз вежливо вильнула задом в ответ, после чего выпустила через точеные ноздри струйки дыма и принялась изучать меня, улегшись на бок. Потом склонилась и промурлыкала на ухо:

— Будь вы графом Шуваловым... то готовы ли были поверить мне сейчас?

И, коротко усмехнувшись, ущипнула меня за мочку уха.

— Будь я проклят! Так вы использовали меня для тренировки, да? — Мне не удалось сдержать смеха. — Ставили эксперимент, маленькая развратница, задействовав все свои чары!

— А почему нет? — вопрошает бесстыжая кошелка, снова присаживаясь и затягиваясь ароматной сигареткой. — Если мне предстоит выведывать секреты графа, разве плохо будет выяснить, что пленяет... мужчин его возраста? Все-таки вы оба уже не мальчики, но зрелые мужи, обладающие, может статься, сходными вкусами...

— Пара стареющих ловеласов, хотите сказать? Что ж, моя дорогая, я весьма признателен вам, как, полагаю, был бы граф Шовел-офф, одари вы его с той же любовной щедростью, что и меня. Он, смею предположить, был бы околдован достаточно, дабы впустить ее в свою седую голову...

— О, он уже околдован, — беспечно отзывается Каприз. — Его восхитила пресловутая фотография... Мы встретились, и граф умолял о свидании завтра вечером^[805].

— Вот как? Ловко провернуто.

И профессионально, кстати. Кем? Бловицем? Французской секретной службой? Наверняка самой этой бесстыжей чертовкой, которая сидит, спокойная, как рыба, рядом со мной, сверкая голыми прелестями и пуская колечки дыма, и жизнерадостно строит планы, как выжать весь сок из русской добычи.

— Знаете, — заявляет она, — пленить, соблазнить, это пустяк. Это ведь всего лишь мужчина, — тут мамзель коротко пожала плечами, что у француженок приравнивается к презрительному плевку на мостовую. — В то же время заставить его рассказать то, что меня интересует... ах, это уже совсем иная штука. Вот почему я расспрашиваю вас, человека смыслящего, по словам Бловица, в секретных делах. Вы знаете русских, поднаторели в искусстве интриг и любили многих, очень многих женщин, которые — как это называется? — испытывали на вас свои сети.

Каприз улыбнулась эдак томно-соблазнительно и наклонилась, чтобы пощекотать кончиком языка мои губы.

— Посему поведайте мне... какие из них показались вам наиболее привлекательными? Глупышки? Властные? Рабыни? L`ingenue^[806]? А может, la petite farceuse^[807], дразнившие вас дурацкими шуточками, после чего... — Она изогнулась, проведя своими полушариями по моей груди. — Какой из них вы поверили бы свои тайны?

— Эге, вы неплохо изучили свой предмет, не так ли? — Я мягко отстранил ее. — Отвечу так, моя искусная маленькая соблазнительница: ни одной... Если только сам того не захочу. Но я же не Шовел-офф, не забывайте. Из того, что мне довелось слышать о нем, рисуется портрет тщеславного осла, не способного устоять ни перед одной встреченной юбкой. Поэтому не столь важно, будете вы разыгрывать невинную девицу, Далилу или «Гретхен с Плетью». Держите его в полухмельном состоянии, заласкайте до потери сознания и прислушивайтесь к лепету... Только не пытайтесь ходить вокруг да около с остротами из «Панча» — он их все равно не поймет. Подкатите с парой прочувствованных отрывков из Толстого, например, или с каким-нибудь недавним опусом этого Ивана Грозного Тургбрфгенеффа...

— Ах, idiot! — мамзель игриво хлопнула меня по животу. — Все бы вам шутить! Я прошу совета, а вы издеваетесь!

— Издеваюсь, душа моя? Это вы потешаетесь над бедным стариком.

— Стариком? Ха! — восклицает она, выкатив глаза.

Да, эта чертовка умела отвесить изящный комплимент.

— Как будто есть нечто в сведении мужчин с ума, чему я способен поучить вас!

У меня комплимент тоже не заржавеет. Француженка приняла его с довольным кивком, уперев руки в боки.

— О, всегда можно что-то почерпнуть от мудрого учителя, — отвечает она, изобразив ту самую развратную усмешку, которую я видел на фотографии. — И поскольку месье Шувалов мне не нравится, я примерю на себя образ «Гретхен с Плетью» — tres implacable, sans remords^[808]!— Каприз издала звук, напоминающий свист воображаемого хлыста. — Ну ладно, поживем — увидим! А пока, — она скатилась с кровати, — я приготовлю ужин.

И приготовила, причем на славу: омлет, воздушный, как суфле, тосты с холодным мозельским, фрукты в кирше^[809] и кофе по-арабски — черный как ночь, сладкий, как любовь, и горячий, как пламя ада. Слушая ее веселое щебетание и озорной смех, я проникался все большей симпатией к мамзель Каприз. Не только потому, что она была сногсшибательной красоткой, гарцевала, как оголодавший суккуб, и готовила отменно. Мне понравился ее стиль: никакой суеты, эдакая Иезавель с дерзким огоньком в глазах и челкой старшеклассницы; малость тронутая, но среди связанных с политикой таких пруд пруди — Джорджи Броудфут^[810], скажем, был больным на всю голову. В ее случае это могла быть маска — бронзовый щит, скрывающий внутреннюю ранимость — бедняжка занялась грязным делом, и нет сомнения, что коллеги-мужчины, будучи истыми христианскими ханжами, относятся к ней не иначе как к шлюхе. Я и сам думал так же, но мне хватило ума не охлаждать ее любовного пыла, выказывая это. Впрочем, нет, это не маска. За время беседы я распознал в ней одно из тех счастливых созданий, которые (подобно вашему покорному слуге) просто лишены стыда, а повстречав посреди белого дня свою Совесть, пройдут мимо, не подняв шляпы. Каприз явно упивалась перспективой отжать Шувалова досуха чисто потехи ради. Ну и от щедрого вознаграждения, обещанного Бловицем.

— Сто фунтов золотом! — радостно заявляет она. — Понимаете, это дело не секретного департамента, а личная затея Стефана и его газеты. А так как у него полно высокопоставленных друзей... И вот вы имеете удовольствие видеть меня в Берлине!

— И это все, что меня интересует, моя маленькая поклонница «Панча», — говорю я, обвивая рукой ее шею, когда мы снова устроились на кушетке. — Одна азиатская принцесса сказала мне однажды: «Слизывай мед, чужестранец, и не задавай вопросов».

— Азиатская принцесса? — Каприз всплеснула руками. — Ах, я должна услышать об этом! Она была прекрасна? Вы похитили ее? Были ее рабом?

И так далее. Поэтому мне пришлось рассказать ей об опасной дочери Ко Дали и о том, как она спасла меня из русской темницы и втихую накачала гашишем, едва не погубив. И о том, что китаянка была ослепительно красива (на что моя собеседница отреагировала обиженным «Пуфф!»), но лысой, как яйцо (тут надутые губки снова расплылись в улыбке). Бог знает, верила мне мамзель или нет, но требовала сообщить все подробности самого интимного толка, предлагая провести сравнение между ней и Шелк, а это неизбежно закончилось очередным постельным поединком, восстановившим ее пострадавшее amour-propre^[811] и приведшим меня в состояние, которое один знакомый французский моряк-офицер охарактеризовал как «обморочное».

Только перед самым моим уходом мы вернулись к Шувалову. Встреча с ним была назначена на восемь часов вечера завтрашнего дня, первого дня работы конгресса, и к полуночи она рассчитывала развязать ему язык, после чего я должен буду заглянуть к ней. Если все получится, Каприз подготовит донесение, после чего мы сможем побаловать себя поздним ужином и еще чем в голову взбредет, после чего мне предстоит зашить рапорт в шляпу и отправиться на свидание с Бловицем.

Как выяснилось, она не приняла в расчет любовных аппетитов графа. Часы били двенадцать, когда я, прогулявшись по теплой ночи вдоль Егер-штрассе, свернул в ее двор. И обнаружил, что шторы на окне все еще закрыты — условный сигнал, сообщавший, что русский шут еще оскверняет своим присутствием ее квартирку. Я стал прогуливаться взад-вперед, благодаря судьбу, что сейчас не зима: в июне ночной Берлин бурлит как фонтан — открытые коляски везли искателей развлечений вверх по Мауэр-штрассе к Линден, из дворца принца Карла доносились звуки музыки и веселья. А еще виднелись огни, горящие в палатах на Вильгельм-штрассе: мелкие сошки конгресса продолжали гнуть спины, пока их шефы вальсировали и пировали. Ага, еще и распутничали ночь напролет, если брать в расчет Шувалова. Подходило к двум, и я едва не потерял уже терпение, когда заметил скрытую плащом и широкополой шляпой фигуру, появившуюся из двора Каприз. Граф, чтоб ему провалиться, протопал по мостовой, и минуту спустя я уже был встречен на пороге разъяренной гурией гарема в одном только золотом тюрбане, с невольничьими кандалами на лодыжке, из под которых сочилась кровь. Пока античная ванна наполнялась горячей водой, атмосфера в комнате наполнялась паром и отборной галльской руганью, каковую мне доводилось слышать исключительно в бараках Иностранного легиона.

Граф Шувалов, сообщила мне мамзель, оказался треклятым извращенным скотом, дикарем, свиньей и ублюдком с неописуемыми склонностями. Он признался ей, что был настолько впечатлен той фотографией, что захватил для нее тюрбан и оковы. Себе граф отвел роль Гарун-аль-Рашида, от нее же потребовал устроить представление в стиле «Тысячи и одной ночи», которого Дик Бертон^[812] даже вообразить не мог. Дипломат настоял на том, что им обоим следует вымазаться айвовым вареньем, которое он обожает. Хотя большая часть джема пала жертвой последующего любовного пиршества, я заметил, что пушинки и прочие мелкие детали все еще имеют тенденцию приставать к телу мамзель, сновавшей с котелком из кухни в ванную и обратно.

— И я должна терпеть это за какую-то сотню фунтов! — вопит она, брыкаясь закованной ногой и звеня висящей на лодыжке цепью. — Ах, merde^[813], не выходит — я никогда не отмоюсь. О, дело не только в гадком конфитюре... этой ordure collant^[814], но и в его мерзких прикосновениях, противном теле и зловонном дыхании... Его поганый язык на мне... бр-р-р! Московитская обезьяна! О, не смотрите на меня, я не хочу, чтобы меня видели!

На самом деле выглядела Каприз прелестно — представьте себе красотку в стиле Альма-Тадема^[815], принимающую соблазнительные позы в стремлении соскрести прилипшие к заду перышки.

Я принялся утешать ее: снял цепь, усадил в ванну и нежно намылил с ног до головы, шепча на ушко комплименты. На такие вещи у меня рука набита — школа королевы Ранавалуны, так сказать, — и вскоре площадные ругательства уступили место томным вздохам и стонам, глаза ее закрылись, ротик затрепетал, и когда я намекнул, что не прочь разделить с ней ванну, она ответила с энтузиазмом, способным посрамить бедных кашмирских шлюх, так славно искупавших меня в Лахоре в ту ночь, когда рухнул потолок^[816]. Да, мне довелось побывать за свою жизнь в нескольких любопытных местечках, но не упомню ничего приятнее Берлина с очаровательной русалкой, делающий вид, что никакого Шовел-оффа не существует и в помине и с полом в ванной, по колено покрытой мыльной пеной. Бог знает, что сказала наутро горничная.

Маленькое приключение безмерно вдохновило Каприз, и ко времени, когда мы, обсохнув и подремав малость, приступили к раннему завтраку из кофе и булочек, она обрела прежнюю жизнерадостность и даже потешалась над шуваловскими амурными причудами. Первый рапорт Бловицу получился коротким, поскольку Лихой Казак был слишком одержим похотью, чтобы много болтать. Но приценившись к нему, мамзель выразила уверенность, что со временем он заговорит как миленький.

— Пустой болван, mais pompeux^[817], и себе на уме, — гласил очаровательный вердикт. — А еще сгорающий от зависти к своему начальнику, князю Горчакову. — Француженка закатила глаза. — Я воспользуюсь этим ключиком, и он выложит все, что знает!

В этом я не сомневался. Попробовав ее лично и пометив в классификации Флэши как «А1»^[818], я тем не менее не был уверен, что ей удастся удержать его возле себя в течение всего конгресса — тот ведь продлился целый месяц, как вам известно. Но будь я проклят, если ей не удалось. Не то чтобы он седлал ее каждую ночь, сами понимаете, но чаще да, чем нет. Тешила ли она его постоянными переменами, играя то «Красу Гарема» то «Гретхен с Плетью», или искушала разного вида джемами, сказать не берусь. Но ей удавалось поддерживать в нем пламя. Я тоже получал свой рацион Каприз, а главное, план Бловица работал как часы. Каждый день он входил в «Кайзерхоф», когда я поглощал ланч на другой стороне зала; мы ни разу не обменялись даже взглядом, но на выходе каждый нацеплял цилиндр другого.

Однажды нам пришлось пережить тревогу — какой-то идиот из обедавших взял по ошибке мою шляпу с зашитым в нее донесением мамзель. Первой мыслью было: «О боже, мы засыпались!», — и я готовился было уже сверкнуть пятками, как заметил, что в дело вмешался Бловиц. Вместо того, чтобы вскочить с воплем: «Ah, voleur! Rendez le chapeau!»^[819], — чего естественно было ожидать от богемского лягушатника, журналист преспокойно отрядил в погоню лакея, и рассыпавшийся в извинениях господин вернул мой головной убор на место. При этом ко мне или Бловицу не было привлечено ни малейшего внимания. Мое мнение о жирном коротышке Стефане поднялось еще на один пункт — он проявил себя хладнокровным и даже — так мне показалось, — бесшабашным.

Конгресс клонился к середине, и другие корреспонденты пребывали вне себя из-за абсолютного отсутствия новостей о тайных заседаниях, когда Бловиц приоткрыл завесу секретности, обнародовав сведения, полученные явно из первых рук. Горчаков произнес за закрытыми дверями речь, а два дня спустя в «Таймс» появилось краткое изложение оной. Дипломатический Берлин мигом встал на уши: откуда произошла утечка? Именно тогда Бисмарк, рассматривавший этот прокол как личное оскорбление, заглянул под стол в поисках затаившегося Бловица. Ярость канцлера перешла всякие границы, когда вскоре после того «Таймс» опубликовала новость, что Д`Израэли намеревался покинуть Берлин из-за возникших по одному вопросу разногласий, но в итоге все-таки решил остаться.

Естественно, болтуном в обоих случаях выступал Шувалов — об этом я узнал от Каприз, передававшей благую весть Бловицу посредством моего цилиндра. Я опасался, не догадается ли Шовел-офф, что его доят, но Каприз отмахивалась со своим любимым «пуфф!» — граф слишком туп и влюблен, чтобы соображать, о чем лепечет после устроенной ею скачки. А главное, говорила она, Стефан знает, что делает.

И не ошибалась. Старый лис, как и прочие писаки, стремился взять интервью у Бисмарка — и после статейки про Диззи его получил, чтоб мне провалиться! Отто, как понимаете, был озадачен тем, что его драгоценный конгресс трещит по швам, и пригласил Бловица на обед в надежде выведать про источник информации. Пустая затея. Наш Стефан унес с собой пятичасовое интервью, оставив Железного канцлера с носом и в состоянии, достойном смирительной рубашки. «Таймс» опять оказалась на коне, а остальной газетной братии оставалось только скребыхать зубами.

Не говоря уж о стараниях подпортить аппетит Бисмарку и сладких послеобеденных часах в обществе Каприз (мы отменили наши ночные встречи и она передавала мне донесения по утрам), я пребывал в прекрасном расположении духа и дефилировал по городу в поисках развлечений. И в конце концов сыскал, когда случай надоумил меня пройтись мимо зала заседаний конгресса на Вильгельм-штрассе, где я нос к носу столкнулся не с кем иным, как с дражайшим Отто. Он в обществе переносчиков бумаг и прочих рептилий спускался по ступенькам к экипажу, и на один леденящий кровь миг взгляды наши пересеклись, чего не случалось уже тридцать лет спустя с того дня в Тарленхайме, когда мерзавец вовлек ничего не подозревающего англичанина в смертельно опасный штракенцеский заговор. Я ни за что не узнал бы его, не мелькай эта рожа на страницах газет, потому как некогда юный скандинавский бог превратился в обрюзгшего старого хрыча с двойным подбородком и головой, росшей, казалось, непосредственно из воротника, лишившись всех выгод шеи. Долгую секунду Бисмарк смотрел на меня, и мне подумалось: «Проклятье, узнал!» Но поскольку делать было нечего, я едва не воскликнул: «Отто, старина, привет! Как поживаешь? Никого больше не утопил из датской королевской фамилии?» Находит на меня временами подобное безумие. Слава богу, я сдержался и вместо этого приподнял свою шляпу. Он нахмурился, но поступил аналогично и миг спустя уже взобрался в карету, а я зашагал прочь в намерении пропустить галлончик-другой бренди. Хорошенькую же встряску устроил мне Отто. Впрочем, как всегда. Опасный тип этот Бисмарк; плохой человек.

С тех пор я стороной обходил правительственные заведения, и к последней неделе конгресса мне все чертовски наскучило, даже Каприз. Когда однажды, стуча в ее дверь, я представил себе, как за ней меня встречает Элспет, белокурая и прекрасная, то понял, что пора собираться домой. Самое интересное, порви я тогда с этим делом, ничего не изменилось бы, так как Бловиц не нуждался уже в донесениях мамзель, хотя ежедневный обмен шляпами в «Кайзерхофе» продолжался.

Дело в том, что после трех «утечек» ставки Стефана настолько возросли, что информация лилась к нему прямо потоком, посольские прихлебалы лебезили перед ним в надежде поддержать хорошие отношения. Он даже пустил слух — страшно конфиденциальный, — что Бисмарк обещал передать ему текст договора перед обнародованием. Это был обман, но только добавивший жару подхалимам. Я всего этого, разумеется, не знал, и поэтому был совершенно обескуражен, когда в предпоследний день конгресса, в пятницу, направляясь прекрасным июльским утром домой после затянувшегося завтрака у Каприз, увидел в окошке дрожек, остановившихся у моего отеля, подмигивающую луноподобную физиономию Бловица.

— Влезайте! — прошипел он и быстро задернул шторку.

Я заскочил внутрь, требуя объяснить, что, черт побери, творится, но не успел сесть, как журналист замолотил по крыше экипажа, приказав как можно быстрее ехать к вокзалу.

— В 12.30 мы отъезжаем в Кельн! — заявляет Бловиц. — Не бойтесь, ваш билет оплачен, а багаж ждет в поезде!

— Ну и господь с ним! Но ведь конгресс должен закончиться только завтра...

— Пусть заканчивается когда угодно! Мне необходимо покинуть Берлин немедленно — вернее, все должны видеть, как я покидаю его, в сокрушении и en colere^[820]! — Репортер был багровым от возбуждения и... улыбался. — Regardez-moi^[821] — выгляжу я достаточно разгневанным?

— Вы выглядите достаточно придурковатым. Но как же договор — как понимаю, он не будет подготовлен ранее сегодняшнего вечера?

Хмыкнув, Бловиц откинул полу плаща, извлек некий объемистый документ, помахал им перед моим носом и упрятал обратно.

— Договор из шестидесяти четырех статей: согласован, отпечатан, fini^[822]! Что вы на это скажете, приятель? Остается только преамбула да еще несколько дополнительных пунктиков, которые должны быть приняты на сегодняшнем заседании. — Он потер руки, покрякивая от удовольствия. — Свершилось! Свершилось, дорогой друг! Триумф Бловица! Он превзошел самого себя! Ах, конечно же, и вы, храбрец, бесценный мой сообщник, позвольте же обнять вас...

— Уберите свои чертовы лапы! Послушайте: коли вы заполучили что хотели, к чему такая адская спешка?

Журналист вытер лоб.

— Ах, простите меня — ослепленный радостью, я забежал вперед. Позвольте объяснить.

Умиляясь собственной ловкости, он довольно облизнулся.

— Помните, я говорил вам в Париже, что собираюсь надавить на некоего высокопоставленного дипломата и вытребовать копию договора? Eh bien, сегодня утром я ее получаю. Я радуюсь, зная, что остальные журналисты увидят мирный трактат только после завтрашней церемонии подписания. И тут разражается кризис. Со времени моего интервью с Бисмарком немецкая пресса забурлила от зависти, и, дабы успокоить ее, князь сообщил, что передаст договор именно ей сегодня вечером! Услышав об этом, я был как громом поражен! — Бловиц изобразил ужас. — Какой мне прок от лежащего в кармане документа, если завтра он появится во всех берлинских изданиях? Где же тогда мой эксклюзивный материал, мое превосходство над соперниками?

— Коту под хвост, позволю себе заметить. Так в чем причина вашего возбуждения?

— Я сразу же понял, как осадить их. Я отправляюсь к князю Гогенлоэ^[823], германскому послу, и заявляю, что в награду за мои услуги на конгрессе — а также потому что я — Бловиц — князь Бисмарк обязан передать договор исключительно мне одному, чтобы я мог опубликовать его в завтрашнем выпуске «Таймс». Гогенлоэ консультируется с Бисмарком, который дает отказ (в чем я и не сомневался). Мне сказали, что нужно подождать до подписания. Но, — пухлый пальчик взметнулся вверх, — я знаю Бисмарка. Он из тех, кто стоит за суровую справедливость. Указав мне ждать до завтра, он теперь прикажет ждать и немецким газетам. Таким образом, я получаю отсрочку, не правда ли?

Не знаю, был ли Макиавелли жирным коротышкой с длинными бакенбардами, но скорее всего так, и не иначе.

— Когда князь Гогенлоэ сообщил об отказе удовлетворить мое требование, я разыграл спектакль. Я оскорблен. Разочарование мое безгранично. Я заявил, что в знак протеста немедленно покидаю Берлин. Раз здесь себе позволяют так обращаться с Бловицем, то могут подавиться этими своими конгрессами и договорами. Гогенлоэ беспокоится, но я непоколебим. И ухожу, как это говорят у вас, хлопнув дверью. В результате проносится слух, что Бловиц побит, поставлен в угол, как нашаливший ребенок; мои конкуренты ликуют, с облегчением переводя дух... А договор-то тем временем здесь, — француз со смешком похлопал себя по груди, — и завтра появится в «Таймс», а не в какой-нибудь другой газете!

Бловиц смолк, чтобы отдышаться и порадоваться — редко приходится видеть подобное самодовольство. Поэтому я ткнул пальцем в единственную прореху, замеченную мной в его паутине.

— Но у вас нет преамбулы и тех статей, которые примут сегодня.

Он презрительно отмахнулся.

— Soit tranquil^[824], дорогой мой `Арри. Выйдя от Гогенлоэ, я tout suite^[825] захожу к месье де Сен-Валье, французскомупослу, располагавшему, по моим сведениям, экземпляром договора. По секрету показываю ему документ. Он поражен, он бледнеет, но когда я спрашиваю у него насчет преамбулы и статей, посол всплескивает руками и говорит, почему, мол, и нет, раз уж мне и так почти все известно? Свои бумаги ему передавать нельзя, поэтому он зачитывает их вслух, страницу за страницей, и необходимые материалы оказываются тут, — Бловиц постучал себя по лбу, — и будут надиктованы моему секретарю, как только мы сядем на поезд.

Я, как вам известно, не слишком щедр на жесты восхищения, но, глядя на этого ухмыляющегося херувимчика с глазенками ребенка и шикарными баками, я, признаюсь, приподнял шляпу.

— И все-таки не понимаю, чего ради вся эта страшная суета с отъездом? Неужели нельзя передать все в Лондон телеграфом?

— Из Берлина? Да вы смеетесь, друг мой! За мной неотрывно следят, караулят каждое мое движение — позвольте почтовому служащему бросить единственный взгляд на телеграмму, и меня тут же упекут в полицейский участок!

Звучало разумно.

— Но не властей я опасаюсь, а завистливых конкурентов. Моя маленькая шарада собьет с толку многих, но не всех. Некоторые, зная Бловица, будут сомневаться. Они могут сесть в мой поезд. И даже предпринять попытку ограбления. Вот почему, — тут он похлопал меня по коленке, — вы едете со мной. Я такой маленький, а вы такой большой. Кто знает, что предпримут эти злодеи на пути отсюда в Париж? Но чего мне бояться, — с веселым смехом восклицает этот идиотище, — когда рядом со мной храбрейший офицер английской армии, человек, с которым я связан судьбой?

Я мог бы ему сказать, что это слабое утешение на случай, если по нашему следу идут громилы Бисмарка: все равно что полагаться на стоп-кран. Но пожалуй, не стоит — даже Отто на такое не осмелится. Журналистская братия Бловица — дело другое: когда мы прибыли на вокзал, я видел, как репортеры толпятся на платформе, встречая его скрытыми ухмылками и иронично приподнимая шляпы. Он же направился прямиком к вагону, похожий на разъяренную лягушку в своем меховом плаще и фетровой шляпе, не обращая внимания на приветствия. Я стал играть свою роль, подхватив его под локоток и изобразив на лице самый грозный из своих оскалов.

Секретарь и коллега Бловица, Уоллес, находились уже в купе. Когда ровно в половине первого мы тронулись, Бловиц приказал секретарю открыть блокнот, сложил пухлые ручки на брюшке, прикрыл глаза и с полчаса диктовал текст. Это все была несусветная лабуда, сплошь на немецком, с проскакивающей время от времени французской или английской, в порядке пояснения, фразой, а он даже не запнулся. Один раз, когда поезд совершил неожиданную остановку и нас всех едва не сбросило с мест, Стефан продолжал диктовку. Закончив, он свесил голову, как китайский болванчик, и моментально понизился в сон. Я не могу припомнить равных этому человеку по силе воли и концентрации.

Бловиц как в воду глядел: в поезде ехали и другие журналисты. Уоллес заметил в соседнем вагоне двух немцев и итальянца, но, когда один из них попытался заглянуть в наше купе, я послал его куда подальше, и нас оставили в покое. Они ходили за нами по пятам во время остановки на обед в Кельне, но мы оставили их с носом, вернувшись к поезду поодиночке, заставив их разделиться: один пошел за Бловицем, второй за мной, третий — за секретарем. Оставшийся без пригляда Уоллес шмыгнул в уборную, неся за пазухой договор с преамбулой и всем прочим, и просидел там до времени отправления поезда на Брюссель, откуда ему и предстояло телеграфировать статью в Лондон. Уоллес выразил сомнение, согласятся ли бельгийцы передать такой большой документ. В случае затруднений Бловиц посоветовал подойти к суперинтенданту и сказать, что «Таймс» намеревается использовать их линию для ежедневной пересылки новостей в Лондон (с соответствующей оплатой), и это сообщение является проверочным. Естественно, если брюссельцев это предложение не интересует, ну... дальше можно не продолжать.

И вот на следующее утро, в субботу 13 июля 1878 года, накануне момента, когда ведущие государственные мужи Европы должны были торжественно скрепить трактат подписями, Отто Бисмарк в состоянии, близком к апоплексии, взирал на телеграмму из Лондона, известившую его, что все шестьдесят четыре статьи с преамбулой и т.д. опубликованы в дневном номере «Таймс» — в переводе на английский. Только и разговоров было, что об этой сенсации! Когда я пытался высвободиться из жарких объятий Бловица в Париже, наш герой буквально раздувался от славы, самодовольства и благодарности. Я тоже в накладе не остался. Не каждый день ты принимаешь участие в одном из величайших журналистских предприятий, и когда сейчас я наблюдаю какого-нибудь ворчуна, кряхтящего, разрезая свежую «Таймс», а потом сетующего на отсутствие интересных новостей во всем номере, говорю про себя: «Знал бы ты, сынок, что стоит за этими статейками, которые ты получаешь на блюдечке». Единственное, о чем я жалел на пути в Лондон, так это что не попрощался должным образом с Каприз — ради этой девчонки стоило ввязаться в эту историю, не говоря уж о хвосте, накрученном Отто, и я с нежной улыбкой вспоминал «Панч» и прозрачный шелк, облекающий тело шикарной гурии на фоне залитого светом окна... Что ж, подчас не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

На случай, если вы не знаете, великий Берлинский мир был заключен ко всеобщему удовлетворению — по крайней мере, до поры. «Великую Болгарию» разрезали надвое; Румыния, с удовольствием спешу сообщить, обрела независимость; Австрия получила право на оккупацию Боснии и Герцеговины (на мой взгляд, желать этого мог только идиот, но я ведь не император Франц-Иосиф); Россия получила Бессарабию (понятия не имею, где она там находится); турки сохранили — в большей или меньшей степени — статус балканской державы; мы же, по какому-то причудливому росчерку пера, отхватили Кипр (этот Д`Израэли все-таки не дурак, хотя и наряжается как «перламутровый король»^[826]). Некоторое время бродили слухи (правду говорю, хотите верьте, хотите нет), что на трон Болгарии намереваются пригласить моего старого приятеля, американского генерала Уильяма Текумсе Шермана, но дальше разговоров так и не пошло. А жаль — это такой тип дикаря, который подошел бы болгарам как два сапога пара.

Короче говоря, было достигнуто, как это называется в дипломатических кругах, «равновесие», и все сходились на том, что решающая подача на счету Бисмарка («Хох! Хох! И «Он такой славный парень!»). Так что ему впору было праздновать, но — я тогда об этом не догадывался, да и сейчас правда известна нескольким людям наперечет — со времени конгресса дорогим Отто овладела мания. Это святая правда: мерзавец места не находил при мысли, что коротышка Бловиц обвел его вокруг пальца, а он даже не понимает, как.

Удивительно, не правда ли? Величайший государственный деятель своего века, установивший на целое поколение мир в Европе, оказался в течение многих лет одержим пустячной идеей. Может статься, он расценил это как урон своему достоинству, или виной всему его мелочность, но Железный канцлер спокойно спать не мог, не выяснив, как именно Бловиц раздобыл договор. Откуда мне все это известно, спросите вы? Что ж, как раз об этом я и собираюсь поведать. И я не вполне убежден, что мания Бисмарка (ибо она всему причиной) оказалась самой причудливой частью обрушившегося на меня пять лет спустя приключения, началось которое со встречи с Грантом и Макмагоном, фотографии Каприз и Берлинского конгресса^[827]. 

II

Беда с репутацией вроде моей заключается в том, что ей приходится соответствовать. Это дьявольски нечестно. Возьмите какого-нибудь генерала Бинкса или полковника Снукса, настоящего вояку-остолопа, храброго как черт, жадного до славы, с ослиным упрямством честно исполнявшего свой долг в полудюжине кампаний, но ни разу не попавшего в поле зрения публики. Наконец, он заканчивает безвестную службу и удаляется на покой в Челтенхэм, заработав пару ранений и достаточно монет, чтобы оплатить членские взносы клуба и карточные долги своей мэм-сагиб. Он посылает юного Адольфуса к частному педагогу, поскольку именно этой дорогой следовал Веллингтон, и задает взбучку пьяному бездельнику, запустившему сад в «Рамильи», «Катр-Бра» или именем какого еще сражения ему взбрендит поименовать свою чертову виллу. Так живут Снукс или Бинкс, «в трудах полезных двигаясь к могиле»^[828], и никому нет дела.

Другое дело Флэши, прирожденный трус и бездельник, втянутый в те же самые походы и битвы против собственной воли, перепуганный до потери рассудка, норовящий улизнуть, поджимающий хвост, спасающий шкуру с помощью предательства и прячась за спинами достойных людей, но выбравшийся изо всех переделок — благодаря слепому везению и крепким мышцам ног — с крестом Виктории на груди, списком иностранных наград длинным, как перечень преступлений Райли, солидным капитальцем в банке, а также славным именем, ставшим притчей во языцех всей империи. Ну и что же, старина Флэши, — скажете вы, — неужели это не справедливая компенсация за пережитые тобой нечеловеческие ужасы? Не стоит забывать, что по пути тебе удается подцепить столько красоток, что хватит до отказа набить бараки в Челси, да еще и Олдершот впридачу. И заполучить Элспет, самую незаслуженную награду из всех.

Мало того, ты прогуливаешься под ручку с сильными мира сего, наслаждаешься знакомством с нашей милостивой королевой и еще с полудюжиной монархов и президентов, не говоря уж о министрах и прочей шушере. Кроме того — и это самое приятное — ты благословлен иметь внуков и правнуков в бессчетном количестве... Так чего же тебе жаловаться, черт побери? Побойся Бога, старина: Бинкс со Снуксом правую руку готовы отдать (при условии, если таковая сохранилась после Пенджаба, Зулуленда или Китая, откуда тебе удалось выбраться в целости) за пятую часть твоей славы и добычи! И тебя так и не вывели на чистую воду... Несколько косых взглядов тут или там, но никаких прямых обвинений, ничего. Так что чубаррао^[829], Флэши, и почитай себя счастливчиком.

Согласен, мне чертовски везло. Но за все надо платить, и речь отнюдь не о страхе, боли и мучениях. Вовсе нет. Я сетую на то, что, заслужив успех дорогой ценой, я не могу насладиться им в мире и покое, как Бинкс или Снукс. Стариканы могут съездить в столицу, чтобы постричься или погорланить в клубе в момент национального кризиса, и всем наплевать; никто не ждет, что они помчатся в Конную гвардию с призывом задать перцу ашанти, дервишам или еще каким-нибудь кровожадным язычникам, рыщущим вокруг аванпостов империи. Что вам полковник Снукс или генерал Бинкс? Вышел отставку, в тираж, взятки гладки.

Ага, зато Флэши — совсем другой мешок с билтонгом^[830]. Стоит какому-нибудь полоумному факиру затеять бучу в Богом забытом уголке, о котором вы ни в жизнь не слыхали, или вдруг хвост британского льва защемят где-нибудь между Шанхаем и Суданом, вся журналистская братия начинает орать, что пробил час взяться за оружие бравому Флэши, Афганскому Гектору, защитнику форта Пайпера, вожаку Легкой бригады, заслужившему шпоры или решившему исход того или иного столь же знаменитого сумасбродства (им бы знать, как тряслись у «героя» поджилки или как он выглядывал в ожидании шанса удариться в бегство или поднять руки). «Пробил час, когда нужен человек, а кто более способен отстоять в тяжкий миг честь Британии, как не отважный ветеран Лакноу и Балаклавы...», — и т.п. Бумагомараки никогда не заходят так далеко, чтобы требовать для меня поста главнокомандующего, подразумевая второстепенную должность вроде «генерал-головореза», наиболее подходящую моей отчаянной репутации.

И если бы все ограничивалось дешевыми газетенками — в клубе «Объединенной службы» и на Пэлл-мелл тоже норовят недоуменно вскинуть брови: «Ах, Флэшмен, поганое дельце в Египте, да? Отравляетесь с Уолсли, наверное?.. Нет? Вы меня удивляете». Черт побери, так прям и видно, как они думают: неужели человек с такой репутацией, полный сил, не знает, куда призывает его долг? Страдай я тучностью Бинкса или подагрой Снукса (которые, кстати, оба моложе меня), то плевал бы на все, но, обладая фигурой наездника, лишь с легким налетом серебра на висках и реноме Баярда^[831], могу ли я не радеть о службе? И когда ваша венценосная леди, выпучив глаза поверх чашки чаю, заявляет в лоб: «Я ожидаю, сэр Гарри, что вы сопроводите сэра Гарнета в Египет», — как-то неудобно напоминать, что вам уже за шестьдесят и нет охоты, тем более что идиотка, на которой вас в недобрый час угораздило жениться, говорит, как ее муж уже грызет удила от нетерпения. (Хочет отослать меня подальше, без сомнения, чтобы наставлять рога с комфортом.) Все только и твердят, что «без Флэши шоу не состоится», и вот, не успеешь и глазом моргнуть, как будешь слушать в пустыне «Петушок Севера»^[832] и делать вид, что горишь желанием сцепиться врукопашную с каким-нибудь ниггером в два раза выше тебя ростом.

Еще раз повторю: это дьявольски нечестно, и к осени 83-го я был сыт по горло. За пять лет со времен «Конгресса имени Отто» я порядком побыл в центре внимания, главным образом благодаря предполагаемым геройствам в Южной Африке в 79-м. Моей ноги там и близко бы не оказалось, кабы не неуемная любовь Элспет к деньгам — будто миллиона старого Моррисона было ей недостаточно и обязательно понадобилось сунуть пустую головку в якобы существующую шахту своего двоюродного братца (об этом неприятном эпизоде я поведаю как-нибудь в другой раз). В 82-м последовала египетская заваруха, от которой я намеревался отлинять. Но Джо Уолсли сам попросил моего назначения, и под аплодисменты прессы, благословение королевы и слезы, брызнувшие из глаз Элспет, когда я приласкал ее напоследок, что мне, черт возьми, оставалось делать, как не влезть в это дело по уши?

Как повернулось, это была не худшая кампания на моей памяти, далеко не худшая — по меньшей мере, короткая. Мы просто согласились с большой неохотой (а Гладстон разве выказывал когда-нибудь что иное?) помочь хедиву усмирить его взбунтовавшуюся армию, принявшуюся резать христиан и поклявшуюся изгнать из страны всех чужеземцев — скверные новости для инвесторов Суэцкого канала (сорок четыре процента годовых, каково?) и для транспортной артерии, связывающей нас с Индией. Джо с ходу опрокинул мятежников под Тель-эль-Кебиром, где парни в килтах искромсали всех, кто подвернулся под руку, а единственной сильной встряской для меня оказался момент, когда пришлось идти в атаку с «оловяннобрюхими» под Касассином. Но тут под Бейкером Расселом подстрелили лошадь, и я отважно свернул, поспешив ему на выручку, и освободился, когда худшее закончилось и пехота этих скоморохов уже сверкала пятками, а мне оставалось проклинать свое невезение да Бейкера. Сверкающий взгляд, яростные вопли, сабля в руке — любо-дорого посмотреть. Джо сказал, что я служу источником мужества для гвардейских кавалеристов, и просил остаться в Каире, но я пробурчал в ответ, что теперь, когда установлен мир, нужда во мне отпала. Его штабные переглянулись с ухмылкой: вот он, мол, старина Флэши^[833]!

Возвращаясь домой к Рождеству 82-го, я чувствовал, признаюсь, огромное облегчение, потому как хотя в Египте вроде и успокоилось, мне там было жарковато, и не только из-за палящего солнца. После того как мы вернули армию хедива к покорности, пошли разговоры про скорый наш уход из Египта, да только все это сказка про белого бычка (мы ведь и до сих пор там, вы не заметили?), а далее к югу, в Судане, уже гремели боевые барабаны, и маньяк Махди^[834] призывал своих фуззи-вуззи^[835] к великому джихаду, который должен был покорить все страны мира, причем Египет значился в списке первым. Поганое местечко этот Судан, сплошь песок, скалы, колючие кусты да самые свирепые на свете туземцы. Чарли Гордон, мой приятель по Китаю, управлял им в семидесятые, потратив большую часть времени, насаждая среди них Писание и отлавливая работорговцев, после чего удалился в Палестину созерцать камни и размышлять о Вечности. Парень был помешанный как порезанный угорь, это факт, но стоило ему уехать, как весь Судан встал на дыбы, и подступал черед его усмирять. И догадайтесь, кому выпадет такая доля? Кому-то — желает того Гладстон или нет — из армии хедива, возглавляемой офицерами королевы, и пристрелите меня, если я не окажусь в числе избранников.

Поэтому я, честно исполнив свой долг, поспешил домой в обществе Джо, Бимбаши^[836] Стюарта и прочих. И верите или нет, когда в 83-м во главе армии хедива — половина которой сражалась против нас еще прошлым летом — поставили этого безнадежного осла Хикса^[837] и поручили ему навести порядок в Судане, нашлись в Конной гвардии бессовестные рожи, требовавшие моего назначения к нему в штаб. Благодаря тому, что он был младше меня по выслуге, я получил возможность послать всех куда подальше. Но когда в сентябре пришла весть, что Хикс отправился-таки на охоту за Махди, помойные крысы выползли со своими статейками, сокрушаясь, «что задача возложена на сравнительно неопытного офицера, в то время как такие выдающиеся воители, как лорд Уолсли, генерал-майор Гордон или сэр Гарри Флэшмен, не понаслышке знающие врага и местность, сидят дома без дела».

Пот на моем челе выступал не столько от упоминания моего имени, сколько от имени Гордона, потому как никому в здравом уме не придет в голову мысль требовать моего назначения на место Хикса, зато в клубах шла упорная шейв^[838] о том, что эту работенку поручат именно Чокнутому Чарли. А я понимал, что в таком случае первым, кого он прихватит с собой, будет Флэши^[839]. Китай внушил ему ложное понятие, что мне сам черт не брат и я тот самый парень, которого славно иметь рядом, когда фуззи атакуют твое каре. М-да, воевать под началом Джо Уолсли само по себе не сладко, но хотя бы безопасно. Но Гордон?! Да лучше я пойду в бой с самым горьким городским пропойцей! У Чарли явно не все дома: втыкать в народ вилки, вытаскивать рельсы из под железнодорожных вагонов или расспрашивать абсолютно незнакомых людей, не встречались ли они намедни с Иисусом, каково? Увольте, пока Чокнутый Сапер не начал набирать рекрутов, есть смысл отправиться в заграничный отпуск.

И едва родилось последнее умозаключение, приходит письмо от Бловица, из которого на мой столик для завтрака выпадает та вторая судьбоносная фотография. Ни одно послание не поступало еще более кстати. Вот то, что он написал, с изобилием подчеркиваний и заглавных букв — хлеще, чем худшие из эпистол Элспет, — совсем не в стиле «Таймс».

Драгоценный Друг!

Пишу вам по Королевскому Поручению — что вы на это скажете?!! Это факт — ПРИНЦЕССА, не меньше! И какая принцесса, plus belle et elegante^[840], Сокровеннейшим Желанием которой является узреть отважного и прославленного сэра Г.Ф. — по причинам, кои я разъясню при нашей встрече.

Приезжайте в Париж не позднее четвертого октября, дорогой Гарри. Уверяю, вы будете очарованы и очень благодарны своему лучшему другу и преданному товарищу по судьбе

Стефану О.-Б.

P.S. Припоминая ваше увлечение фотографией, прикладываю снимок Ее Королевского Высочества. A bientot^[841]!

Ну, разве это не везение? Элспет была в Шотландии, собачилась с сестрами, и мне предоставлялась уникальная возможность прошвырнуться инкогнито, покуда Гордон рыщет по сусекам, да еще и славно утолить плотский аппетит, если верить фотографии. Не то чтобы принцесса была такой уж неотразимой красавицей, но по мере пристального рассмотрения портрет интересовал меня все сильней. С него глядела высокая, импозантная дама в роскошном официальном убранстве, с короной на собранных в пучок светлых волосах. Одна, затянутая в перчатку, ладонь покоилась на подлокотнике трона, другая сжимала веер из перьев; обнаженное плечо пересекала отделанная бриллиантами орденская лента, а бижутерии на этом статном торсе было столько, что впору базар открывать. Она сидела в профиль, созерцая даль с презрительным высокомерием, так хорошо вязавшимся с властным, несколько вытянутым, лошадиным, лицом и вздернутым носом. Живое воплощение мелкой среднеевропейской королевской особы, с тем самым выражением «фи, как тут пахнет», что напомнило мне о дорогой Ирме из Штракенца, только даме с фото было далеко до ее миловидности. Впрочем, она была привлекательной, имелись и многообещающие признаки: лет под сорок, должным образом объезженная, с большим ртом и полной нижней губой, выдающей чувственность, и удивительной осиной талией между шикарным фундаментом и надстройкой, которая создаст поистине неотразимый облик мисс Мэри Ллойд^[842]. Мысленно я представил, как раздеваю ее и как эта надменная властность уменьшается с очередным снятым предметом гардероба. И ее Сокровеннейшим Желанием является узреть отважного сэра Г.Ф.! Я тут же полез за «Брэдшоу»^[843].

Перечитывая позже письмо, я поймал себя на мысли, что есть в нем нечто знакомое, эхо чего-то из прошлого, которое никак не удавалось поймать. Пока через пару дней, после полудня третьего октября, если быть точным, колыхаясь в вагоне для курящих Континентального Почтового Экспресса, я не осознал вдруг, что именно оно напоминает—то зловещее послание, которым Лола Монтес завлекла меня в Мюнхен. Ах, как давно это было! Та же самая манера эксцентрично выражаться (хотя английский Бловица был наголову выше, чем у управляющего Лолы — как, кстати, его звали? Ах, да, Лауэнграм), да и содержание было пугающе схожим: приглашение от загадочной особы с экзотическим титулом, включающее неясную просьбу и легко читающийся намек на пикантное продолжение... А что в итоге? В случае с Лолой меня ожидали кошмар, интриги, необходимость выдавать себя за другого и смертельный риск, которого я едва-едва избежал. О, но то ведь был заговор Бисмарка, состряпанный в скверные старые времена, теперь же нам предстоит иметь дело с душкой Бловицем и распущенной представительницей аристократии, явно изнывающей в поисках новых впечатлений и утех. Но откуда она узнала про меня (не обошлось без Бловица, как пить дать) и почему ради того, чтобы доставить Флэши через Канал, пошли на такие хлопоты? Совсем вроде бы некстати до меня донесся сквозь годы голос Руди Штарнберга «Тащить же она меня из Венгрии», — и я поежился. И почему не позднее четвертого октября?

Да, странно... Но подвоха ведь нет, так? Проклятье человека с заячьей кровью в том, что он шарахается любой тени, воображает опасности, где их и в помине нет. С другой стороны, многие годы оно играло полезную роль маяка, предупреждающего о приближении шторма, и огонек этот продолжал слабо мерцать, когда мы прибыли на Гар-дю-Нор.

При виде Бловица, ожидающего на платформе, тревоги мои рассеялись. Журналист сделался еще пухлее в щеках, на висках добавилось седины, но это был все тот же жизнерадостный маленький добряк. Он кинулся ко мне, размахивая тростью и радостно вопя, форменным образом прыгнул ко мне в объятья и едва не отхватил подбородок в дружеском поцелуе, после чего повел к фиакру, без умолку треща по пути и не дав мне вставить ни словечка, пока мы не расположились за тем же самым столиком у Вуазена, и Бловиц перенес свое внимание на метрдотеля. Разглядывая приятеля через стол, я не мог удержаться от улыбки — настолько забавным он выглядел.

— Знаете, так здорово снова увидеть вас, старина Блов, — говорю я, когда он кончил диктовать заказ и наполнил бокалы. — Теперь давайте о себе и той загадочной леди. Итак: кто она такая... и чего хочет?

Богемец выпил и деловито огладил баки.

— Это принцесса Кральта. Древнейший из родов Европы, уходящий корнями к Стефану Баторию, Арнульфу Каринтийскому, Барбароссе... Короче, de la royaute la plus royale^[844], но безземельная, как все лучшие монархи. Зато богата, если судить по снаряжению, которое носит на себе и — о, принята во всех домах, на дружеской ноге с самыми высокопоставленными особами. Например, с императором Германии или... — тут он лукаво посмотрел на меня, — с нашим старым приятелем, князем Бисмарком. Нет-нет-нет, — торопливо добавляет Блов. — Ее близость с ним носит... э-э, как бы сказать? — совершенно особенный характер.

— Встречал я некоторых из особенных его приближенных, и знакомство это мне совсем не понравилось. Если она из их числа, то...

— Кральта вообще не из числа кого-либо! Я упомянул Бисмарка исключительно потому, что, когда впервые встретил принцессу, она передала мне дружескую записку от него. C`est vrai, absolument^[845]! Можете себе представить, что там было написано? Что он не держит на меня зла за мои проделки на Берлинском конгрессе! — Посмеиваясь, Стефан покачал головой. — Способны вы в это поверить?

— Нет, и вам не советую. Этот ублюдок ничего не забывает и ничего не прощает. Ну да ладно, к черту Отто — как насчет принцессы? Она замужем?

Подобные вещи всегда лучше знать заранее.

— Муж имеется, — Бловиц пожал плечами. — Но его можно не принимать в расчет.

— Угу. Итак, чего же она от меня хочет?

Журналист хохотнул.

— Чего женщины всегда хотят от вас? О, но есть и еще нечто, — он наклонился и зашептал, вид у него был презабавнейший. — Ей необходимо выведать секрет... Секрет, которым, по ее мнению, владеете только вы.

Принесли заказ, и Бловиц выпрямился, сделав предостерегающий жест — видимо, чтобы я не издал какого-либо неосторожного восклицания. Зная слабость, питаемую маленьким жирдяем к разного рода таинственным намекам, я спокойно приступил к еде.

— Почему вы не расспрашиваете, что к чему? — пробурчал мой собеседник. — Ах, ну конечно — le flegme Britannique^[846]! Ну да ладно, когда я все расскажу, брови у вас полезут на лоб, обещаю!

И не ошибся, потому как я в жизни не слыхал более удивительной истории. Она была правдивой, поскольку несколько лет тому назад я обнаружил ее на страницах мемуаров нашего маленького толстяка, а какой ему был толк врать спустя столько времени? Но я поверил в нее даже тогда, так как, будучи сам отъявленным лжецом, умел распознать правдивый язык, а у Бловица был именно такой.

Принцессу Кральту он повстречал на одном дипломатическом ужине и буквально потерял голову — как часто с ним случалось на свойственный ему романтический, совершенно безвредный лад. Она в свой черед платила ему взаимностью.

— Вы видели ее красоту на фото, но уверяю, это ничто по сравнению с оригиналом! Как описать ее... Как передать magnetisme^[847], свет очарования, льющийся из больших голубых глаз, неуловимое колебание копны шелковистых волос, когда она смеется, приоткрывая изящные белые зубки... Портрет показался вам не слишком привлекательным, non? Друг мой, когда вы увидите, как эти царственные черты преображаются в нежнейшем из выражений, поймаете на себе зажигательный взгляд, услышите мелодичный голос... Ah, mais ravissante...^[848]

— Придержите коней, приятель! Вам она понравилась, не так ли?

— Друг мой, я был околдован! — Бловиц вздохнул, как больной пудель. — Признаюсь, я — человек, покорявший сердца прекраснейших женщин Европы, пал жертвой чар принцессы Кральты. И виной тому не только ее шарм, неподражаемая элегантность, божественное сложение и грация...

— Ну да, и буфера у нее что надо, как я заметил.

— ... но и внутренняя красота, подкупающее дружелюбие и легкость в общении, безупречность манер...

Он продолжал распространяться на протяжении еще двух перемен блюд, но я не склонен был поднимать на смех его увлечение — подобные женщины встречаются и зачастую бывают не наделены особой красотой. Вот Энджи Бердетт-Коуттс^[849] была, прямо скажем, не красавица, но стоило ей просто войти в коллегию кардиналов, чтобы едва не устроить революцию, в то время как австрийская императрица, о коей речь еще впереди, при своих безупречных лице и фигуре возбуждала не больше, чем тарелка с тертой репой. По фотографии Кральты я прочитал достаточно, дабы не отрицать, что при не слишком приглядной физиономии она вполне может обладать своей магией.

Принцесса пробовала свои чары на Бловице в течение нескольких месяцев, оказывая мелкие любезности, сведя знакомство с его супругой и делясь с ним самыми сокровенными тайнами — а это вернейший для женщины способ упрятать мужчину под свой изящный каблучок. Пару раз разговор заходил о Берлинском конгрессе и любопытстве Бисмарка насчет того, как Бловиц устроил свою «сенсацию». Отто, мол, никак не мог этого понять, и говорил ей, что намерен когда-нибудь это выяснить.

— Ей-богу, друг мой, — говорит журналист, налегая на десерт, — она призналась, что обещала князю задействовать весь свой женский арсенал, дабы выведать у меня секрет. Я был восхищен ее откровенностью, но заверил, что никогда, ни при каких обстоятельствах не выдаю свои источники. Кральта рассмеялась и заявила, что будет продолжать попытки вытянуть из меня правду.

— И преуспела в этом?

— Нет. Но я рад, что она не бросит попытки. Не годится обескураживать столь удивительную даму. Я не склонен недооценивать свою привлекательность, — вздыхает он, самодовольно глядя на лысую башку с уродливо топорщащимися баками, отражающуюся в зеркале на стене «Вуазена», — и способен распознать — как это вы говорите? — когда меня обрабатывают. Мне это нравится, и нисколько не умаляет, скорее возвышает в моих глазах даму, по-прежнему раскрывающую мне свои секреты с откровенностью, свидетельствующей, что ее дружба и интерес ко мне носят не поддельный, а истинный характер. Выслушайте и рассудите сами.

И он поведал мне скандальные подробности, которые, по моему мнению, ни одна женщина в здравом уме не выложит журналисту. Если только не ценит свою репутацию, что, видимо, имеет место с этой Кральтой. Так или иначе, она все рассказала — по словам Бловица, с целью доказать, как сильно доверяет ему.

Вот эта история. Она пребывала на одном фешенебельном курорте, когда германский император, приятный старикан, с которым принцесса, как сообщил Бловиц, была на дружеской ноге, в большой спешке присылает за ней. Не будет ли, мол, Кральта так любезна, чтобы оказать услугу государству и сохранить мир на земле? «К вашим услугам, Величество», — заявляет ему наша верная принцесса. Тогда император говорит, что очень беспокоится насчет Бисмарка: канцлер пребывает во взвинченном состоянии, нервничает, раздражен, жалуется на всех и вся, подозревает Великие Державы в заговоре против Германии, злится, упрямится и теряет аппетит. Вот и сейчас он, дескать, один в своем имении, погружен в мрачные мысли, и если не предпринять срочных мер, совсем свихнется, за чем последуют международные осложнения, а то и война.

Что нужно, дабы привести Отто в чувство, продолжает император, это встряхнуть его, отвлечь от изнуряющих государственных дел. И принцесса Кральта — та самая девчонка, которой подобное по силам. Ей следует в строжайшей тайне посетить имение Бисмарка, захватив с собой только горничную и одежды на неделю. Агенты отвезут ее на вокзал, посадят в забронированное купе, встретят по прибытии, организуют перевозку багажа и позаботятся обо всех расходах. Муж будет убран с дороги еще до ее отъезда — император отошлет его в Берлин с поручением, которое займет все время до возвращения Кральты на курорт. О ее визите никому нельзя проговориться ни полусловом; ни единого намека на участие кайзера.

Бловиц сделал паузу.

— Она согласилась без малейшего колебания.

— Постойте-ка! — говорю. — Не хотите ли вы сказать, что германский император, высочайший кайзер Фатерланда, сводничал для Бисмарка? Да идите вы!

— Я пересказываю, — оскорбленно заявляет Бловиц, — слово в слово все то, что мне сообщила принцесса. Не больше и не меньше, c`est tout^[850].

— Черт побери, из рассказа следует, что ее послали — куда, кстати, в Шенхаузен? — с целью взбодрить Отто до рабочего состояния!

— Что значит «взбодрить»? И про Шенхаузен она тоже не упоминала. Могу я продолжить?

— Ах, извольте! Я весь внимание!

— Кральта едет к Бисмарку. Тот спрашивает: «Вас император прислал?» Она отнекивается, приехала, мол, посмотреть, как такой великий человек примет ничтожную гостью, рискнувшую нарушить одиночество льва — это ее точные слова. Канцлер смеется и выражает надежду, что визит не окажется кратким, после чего, — продолжает Бловиц с каменным лицом, — помогает ей избавиться от «излишних предметов одежды» (опять ее прямая речь), выражая при этом искреннее веселье.

Журналист пожал плечами, откинулся в кресле и налил себе коньяку.

— Ну, продолжайте же, приятель! Что еще она вам сказала?

— Только что, когда визит подошел к концу, канцлер, усаживая ее в ландо, заявил: «Я рад был забыть на время про мировые проблемы». Принцесса возвращается на воды, вскоре из Берлина приезжает муж, император от всей души благодарит Кральту за сохранение мира в Европе.

Бловиц поболтал коньяк и вдохнул аромат.

— Вот, мальчик мой, и вся история дамы.

— Да чтоб мне провалиться! Рассказ не из тех, что публикуют у вас в «Таймс»! Вы ей верите?

— Без сомнения. Какая женщина сумеет выдумать подобную историю? Кроме того, я способен определить, когда меня обманывают.

Я и сам склонен был поверить, хотя роль императора выглядела слегка притянутой за уши. Но тем не менее Бловиц верит, что недельный разврат с венценосной вертихвосткой привел Отто в норму и вернул государственный корабль на правильный курс, да и почему бы нет? В этом весь Бисмарк — в молодые годы в Шенхаузене его числили быком-производителем; не исключено, что он остался верен себе и на седьмом десятке. Что ж, любопытная сплетня, к тому же подтверждающая склонность заносчивой принцессы Кральты полакомиться дичинкой. Поразмыслить, так у Бловица просто дар отыскивать девиц, распутствующих во имя отчизны, не правда ли? И представлять их мне, храни его Господи. Отлично, отлично. Я вернулся к сути вопроса, сделавшейся вдруг совершенно ясной.

— Прекрасно, Блов, очень благодарен, что вы обрисовали мне портрет этой леди, — говорю. — Очень содержательно, возможно, даже полезно. Естественно, — беззаботно продолжаю я, — секрет, который она может выведать исключительно у меня, касается того, что до смерти хочется узнать Бисмарку — как вам удалось прежде времени заполучить мирный договор. Не так ли?

На мгновение его будто ошарашило. Голубые глаза выкатились, челюсть отпала. Потом француз расхохотался.

~ Ох, вам бы родиться журналистом! — восклицает. — А я-то рассчитывал сразить вас своим denouement^[851]! Как вы догадались?

— Бросьте, какой же еще секрет может ее волновать? Но если вы хотите все рассказать ей, то почему не сделаете этого сами?

Я едва не добавил, что он мог потребовать за это весьма приятное вознаграждение — как при случае намеревался поступить сам, — но сообразил, что это не в его стиле. Странный фрукт, этот Бловиц: всей душой стремится доставить мне плотские удовольствия — прошлое тому порукой, — сам же целомудрен, как монах. Репортер серьезно посмотрел на меня.

— Я отвечу, — с расстановкой произносит он. — Исповедь принцессы о визите к князю Бисмарку глубоко тронула меня «Еп fait^[852], — говорит она мне, — я вверяю вам ma confiance, свою женскую честь; я передаю ее в ваши руки, Бловиц». Ах, дорогой мой `Арри, quel geste^[853]! Какое доверие, какое доказательстве преданной привязанности!

Тут он, ей-богу, принялся тереть глаза.

—... От такой женщины: светской, интеллигентной, чувственной! Это не могло не пробудить в моей душе благодарного отклика. Поступок дает ей право требовать от меня равного доказательства моей дружбы, моего доверия ей. Вы поймете, друг мой, уверяю вас.

Хм, совсем неуверен, но я ведь не сентиментальный богемец, в конце концов. Бловиц тяжело вздохнул, издав звук, как у старой клячи, выпускающей газы.

— Когда принцесса возобновила расспросы, я не смог отказывать ей долее. Это значило порадовать ее, так как она сможет отблагодарить князя Бисмарка, мне же не принесет никакого вреда. И я решил рассказать ей.

Бловиц сделал еще глоток и наклонился поближе; на лице его появилось трагическое выражение, будто он излагал страшную историю про призраков.

— Мы сидим в ее салоне, на софе, что стоит у большого зеркала, закрывающего заднюю стену. В салоне полумрак, шторы опущены, единственный свет льется от канделябра на столе перед нами. Когда я приготовился заговорить, одна из свечей начинает мерцать. Я удивлен. Все двери и окна закрыты, откуда же взялся сквозняк? Я поворачиваюсь на софе, и легкий зефир из вентиляционной отдушины касается моей щеки. «Что это означает?» — спрашиваю я себя. А в следующий момент понимаю все!

Никогда не увидеть вам такой отвратительной театральщины: руки вскинуты, глаза и рот раскрыты — хуже Ирвинга^[854], услышавшего колокола. Потом он подскакивает, как спятившая мартышка, воздев перст.

— Я понимаю, что пал жертвой предательства, которое ненавижу превыше всего на свете! Я внимательно осматриваю зеркало за спиной! И что я вижу как не отверстие, открывшееся в стекле! Вот! За зеркалом прячется человек, свидетель, фиксирующий все мои слова! Я встаю, указываю на мерцающую свечу, потом на просверленное зеркало. Как раз в этот миг принцесса протягивает руку, дабы передвинуть подсвечник. «Слишком поздно, мадам! — кричу я. — Мне все ясно!» Она жмет кнопку электрического звонка, открывается дверь, входит дворецкий, Кральта молча указывает мне на дверь. Я кланяюсь и выхожу. Покидаю дом.

Бловиц резко замолчал, ожидающе поглядев на меня, и я заметил, что, судя по такому захватывающему обороту, удивлен, как это в холле на него не набросилось пятеро злодеев в масках и со стилетами. Он сухо отрезал, что никто на него не набросился, но разочарование, пережитое из-за ее низкого коварства, ранило похуже кинжала. Я заикнулся, что вынес из предыдущего разговора убеждение о сохраняющихся между ними, вопреки всему, неплохих отношениях. Журналист возмущенно фыркнул.

— Que voulez-vous^[855]? Неужели я из тех, кто способен держать зло на прекрасную женщину? Действительно, наши отношения сделались прохладными на некоторое время, пока несколько недель тому назад принцесса вдруг не обратилась с покорнейшей просьбой посетить ее. Она сказала, что исключительная важность моего секрета вынудила ее приготовить свидетеля. Раскаяние дамы было таким искренним и трогательным, что я тут же растаял. Тогда Кральта признается, что собирается попросить меня об услуге. Не говорил ли я, мол, ей как-то, что среди моих знакомых числится знаменитый сэр Гарри Флэшмен? Я отвечаю, что вы лучший мой друг. Тогда она вздыхает — о, что это был за вздох! — и восклицает: «Ах, этот герой! Как хотела бы я повстречаться с ним!» Я уверяю ее, что это легко устроить, и тут мне приходит в голову мысль: какая прекрасная возможность отплатить вам, шер `Арри, за огромную услугу, оказанную мне в Берлине. «Сложилось так, — говорю я ей, — что сэр Гарри также владеет секретом берлинского договора. И если вы опробуете на нем свои чары, он наверняка не устоит». Друг мой, принцесса была вне себя от радости и стала побуждать меня организовать все без промедления.

Бловиц улыбнулся, оглаживая баки.

— Легко угадать мои мысли: не сомневаясь в вашей способности покорить леди, уже воспылавшую к вам интересом, я полагаю, не будет большого вреда в том, если вы ответите на вопрос, имеющий для нее такую важность. Сдается, вам не претит идея... поддаться чарам, non?

Я вглядывался в это невинно-коварное лицо и размышлял.

— Пронырливый вы дьяволенок, да, Блов? Знаете ведь, чем ей придется заплатить мне за секрет, и решили, пользуясь случаем, сквитаться с ней за тот грешок?

— Дорогой друг! Ах, но это нечестно! Это когда я не держал иной мысли, кроме как угодить вам! О, может статься, я намереваюсь также немножко отомстить la Grande Princesse, отдав ее на волю человека, которого не сравнить с сентиментальным простачком Бловицем. Но кто знает, — хихикнул он, — быть может, это ей даже понравится?

— Если вы подразумеваете, что Флэши покажется приятной переменой после Отто Бисмарка, то я польщен, — отвечаю я и спрашиваю, когда же придет час встречи с дамой.

Бловиц опять сделался загадочным и объявил, что знакомство намечено на завтрашний вечер, но где — не сказал.

— Имейте терпение, друг мой. Хочу, чтобы рандеву стало для вас сюрпризом, как вы говорите, приятной неожиданностью — это мой petit cadeau^[856] для вас. Поверьте, это очень романтическое место для встречи, — ах, нет слов! Вам понравится, обещаю, и мне хоть отчасти удастся возвратить свой долг за Берлин.

Мне оставалось лишь улыбнуться и согласиться, что я буду ждать следующим вечером в своем отеле «Чатэм» с собранным саквояжем. Его реплика про Берлин напомнила мне о Каприз, но Бловиц не видал ее уже сто лет.

— После конгресса, как я слышал, она побывала в Риме и Вене, но больше мне ничего не известно, что и неудивительно, поскольку работа ее по-прежнему, насколько понимаю, носит тайный характер. Ах, у нее настоящий дар к интригам, у нашей la petite Caprice^[857]! Ей явно стоит выйти замуж за подающего надежды дипломата — тогда ее талант развернется во всей красе, не правда ли? 

III

Оглядываясь назад, я склонен считать, что «приятная неожиданность» Бловицу удалась. Так часто бывает в самом начале, а инаугурацию, состоявшуюся тем воскресным вечером в Париже, можно назвать исторической — на их, лягушачий, лад. Если я не был должным образом впечатлен, в этом отчасти повинен сам Бловиц — одного вечера в его обществе хватило мне с лихвой, а энтузиазм богемца по поводу своего «petit cadeau» оказался таким, что уже заранее набил оскомину, да и бесцельно проведенный в отеле день не улучшил настроения. Легкое беспокойство, донимавшее меня всю дорогу через Ла-Манш, вернулось, как это бывает всякий раз, когда я не понимаю, во что или ради чего меня втягивают. Поэтому, когда с наступлением сумерекБловиц заехал за мной в «Чатэм», я отправился с ним с горбом сомнений за плечами — и оный становился только тяжелее из-за того, что здравый смысл говорил об абсурдности всяких страхов.

Бловиц пребывал в превосходном расположении духа. Горячо поприветствовав меня, он приказал кэбмену поспешить к Страсбургской площади. Все мои расспросы журналист отклонял с твердостью, заставлявшей меня скребыхать зубами: все, мол, откроется в свое время; да, для встречи с принцессой Кральтой нам предстоит проделать небольшое путешествие, но все организовано, и меня транспортируют не одним даже, а несколькими способами. Последнее сопровождалось истерическим смешком, после чего подпрыгивающий на сиденье богемец в очередной раз побудил кучера поторопиться. Я подавил сильное желание вышвырнуть своего несносного приятеля из экипажа и стал утешать себя мыслью, что в завершение меня ждет лакомый кусочек голубых кровей — образ лошадиного лица и шикарной фигуры преследовал меня весь день, соревнуясь со смутным беспокойством. Теперь, когда мечты обещали вот-вот обратиться явью, я стал ощущать растущее нетерпение.

За несколько минут до семи мы промчались сквозь арочные двери вокзала Гар-де-л`Эст. Бловиц потребовал носильщиков и увлек меня к главному залу. Выходит, наше «маленькое путешествие» состоится на поезде, из чего следует вывод, что особняк мадам находится в одном из фешенебельных пригородов столицы.

Народу на вокзале было многовато для воскресного вечера. В свете электрических фонарей мельтешили целые толпы, но Бловиц прокладывал свой путь, словно буксир, тянущий океанское судно. Отчаянно жестикулируя, он с обычной своей помпезностью представился какой-то мелкой шишке в синем кителе, после чего тот препроводил нас за барьер, отделяющий менее людную платформу, где у стоящего поезда ждали группки пассажиров и облаченных в униформы служащих. Все взоры были обращены на состав, который, обязан признать, выглядел весьма опрятно и весь блестел, отливая в свете огней синим и золотым, но в остальном казался типичным поездом. Вырывающийся из машины пар наполнял окрестности характерным для железной дороги резким ароматом, носильщики деловито сновали у пяти длинных вагонов, занавески одного из которых были отдернуты, открывая взгляду роскошную розовую обивку обеденного салона. В то же время ощущалось нечто необычное в молчаливости этих носильщиков, в возбуждении толпы, наблюдающей из-за барьера, в напряженном ожидании небольших групп, расположившихся на платформе. Бловиц резко остановился, стиснув мою руку и пялясь на поезд как ребенок на новую игрушку.

— Ах, полюбуйтесь на него! — кричит. — Это не просто всем поездам поезд — это самый наиглавнейший, l`apogee, le dernier cri^[858] среди средств передвижения! О, мальчик мой, кто был тот гений, что изрек: «Дайте стране построить железную дорогу, и железная дорога построит страну?» Да что страну — целый континент, весь мир!

Рука журналиста указала на состав.

— Полюбуйтесь, как поезд, который нарекут повелителем путей, готовится к первому своему рейсу! — Он обернулся, улыбаясь мне, в глазах его блестели слезы. — Да, вот мой сюрприз, моя приятная неожиданность, мой petit cadeau для вас, дражайший из друзей: вы будете одним среди избранных, которым суждено стать первопроходцами в этом историческом вояже! Вы и я, `Арри, наряду с горсткой других пассажиров, станем единственными, кто разделит сей опыт! Поколения путешественников будут завидовать тем, кто совершил первый рейс на этом волшебном ковре-самолете железных дорог, имя которому — I`Express Orient^[859]!

Название ни о чем не говорило мне тогда, ибо это было лишь начало того, что сейчас, полагаю, стало самым легендарным поездом на Земле. Если честно, я и теперь не склонен питать особых восторгов. Я лично — сторонник пароходов. Они не громыхают и не трясутся, если не брать в расчет качку, а ощущения комфорта и безопасности вполне отвечают чаяниям моей трусливой натуры — когда ты на борту, мир не в состоянии до тебя добраться, а в случае опасности всегда можно юркнуть в шлюпку или доплыть до нее. Поезда я рассматриваю как неизбежное зло. Но поскольку Бловиц просто исходил на нет от восторгов, мне пришлось проявить вежливость.

— Слов нет как признателен, Блов, — говорю. — Как мило с вашей стороны. Поезд, похоже, и впрямь неплох. Для поезда. Но как далеко лежит наш путь, а?

Вопрос выглядел совершенно безобидным, но был оставлен без внимания.

— Неплох? Для поезда? — ухает корреспондент, заламывая руки. — Milles tornades^[860]! И так вы называете этот бесподобный train de luxe^[861]! Настоящий дворец на колесах, новое слово в искусстве путешествовать? Благодаря моему доброму знакомому Нажельмакеру^[862] le haute monde^[863] получил возможность переноситься из одного конца континента в другой, наслаждаясь при этом роскошью лучшего отеля, почивая в элегантных и уютных апартаментах, поглощая превосходные блюда бургундского шеф-повара, наслаждаясь безупречным сервисом, дорогими винами и вообще всем самым лучшим! И все это, — торжествующе заключил он, — на протяжении двух тысяч миль от Парижа до Константинополя, и всего за каких-то девяносто часов, что меньше, чем...

— Что? В Константинополь вы меня не затащите!

Бловиц закаркал от смеха, потащив меня за руку за собой.

— Нет-нет, туда еду я, а не вы, шер `Арри! Мне предстоит путешествие по делам, по ходу которого я буду брать интервью у министров и коронованных персон, с великолепным финалом в Константинополе, где я рассчитываю получить аудиенцию у самого султана. О да, это работа Бловица, тогда как вам, — он лукаво переводил взор с меня на поезд и обратно, — предстоит сойти в Вене, в компании венценосной особы гораздо более приятной, нежели турецкий самодержец. Ну, так пойдет, да? Один день и одна ночь в ее очаровательном обществе, после чего — город вальса, токайского, музыки и романтизма, где вы сможете вместе бродить по несравненным берегам Дуная...

Мне наконец удалось ухватить маршрут, уготованный мне новоявленным Куком^[864].

— Она на поезде, это вы хотите сказать?

Богемец приложил палец к губам, огляделся и понизил голос.

— Официально нет. Спальные места, приготовленные для дам, остаются незанятыми вплоть до Вены. Однако, — он кивнул в направлении одного из наглухо зашторенных вагонов, — столь высокопоставленную пассажирку, как ее высочество, все-таки разместили. И теперь, мой непоколебимый англичанин, — восклицает журналист, ухмыляясь во все свои жирные щеки, — вы наконец признаетесь, что рады своему приезду в Париж и что маленький презент Бловица пришелся вам по нраву!

Видимо, мой ответ его удовлетворил, потому как он увлек меня к остальным пассажирам, из которых, похоже, все являлись знакомыми журналиста, но на самом деле я не вполне был уверен, что мне нравится этот «petit cadeau». Я прибыл во Францию с целью поотлынивать от службы и поразвратничать в тишине и покое, а вовсе не путешествовать. С другой стороны, мне до сих пор не приходилось бывать в Вене, прослывшей первой среди европейских столиц по части аморальных светских удовольствий, да и круглые сутки уединенной роскоши в компании ее высочества обещали приятную поездку. Последним железнодорожным распутством был вояж с ненасытной миссис Поплевелл по Балтиморской линии в 59-м, и удовольствие было просто на загляденье — пока она не вышвырнула меня из поезда, и мне не пришлось подобру-поздорову уносить ноги от наступающих на пятки куклосовцев. Впрочем, три парки едва ли способны дотянуться до Австрии... А к черту все, с какой стати так трястись^[865]? Поэтому я раскланялся с присутствующими, из которых запомнились только прославленный Нажельмакер, босс открывающейся линии, внешностью напоминавший сицилийского разбойника, но воплощенная любезность, и Что-то-с-чем-то-Эфенди — жирный бородач из турецкого посольства. Присутствовали также щелкоперы из разных газет и куча директоров железнодорожных компаний, лягушачьих и бельгийских по большей части. Всего народу собралось человек сорок.

Тут вдруг началась суета и мы гурьбой устремились к вагонам, где кондукторы распределяли нас по купе. Помнится, наше с Бловицем было обозначено номером 151, что странно для такого небольшого состава. Загудели свистки, раздались крики; из окна мы видели, как толпа за барьером горланит «ура» и подбрасывает в воздух шляпы, а чиновники на платформе машут на прощание. Двери закрываются, трах-бум-бах, последний гудок — и над Гар-де-л`Эст повисает странная тишина. Полагаю, заразительный энтузиазм Бловица возымел свой эффект, потому как меня охватило вдруг необычайное волнение. Поезд слегка дернулся, мимо нашего окна проплыла струйка пара, слабо звякнули буфера, под ногами негромко заскрежетали колеса, и вот мы уже скользим, плавно и пока еще неспешно, вдоль перрона. Машущие фигуры последовательно исчезают из виду, вокзал остается позади, и я ловлю себя на мысли: «Да, за свою жизнь тебе довелось поучаствовать в нескольких своеобразных начинаниях — от "золотой лихорадки" сорок девятого до атаки Легкой бригады, и вот еще одно». Бловиц же захлопнул крышку карманных часов и стиснул мою руку, обуреваемый эмоциями — черт, ну и сентиментальный толстячок был этот писака!

— Sept heures et un, precisement, — говорит он благоговейно — L`Express Orient parti^[866]!

Насколько я мог судить, парень был пьян без вина, бурно восхищаясь каждой мелочью обстановки купе, приглашая меня полюбоваться обивкой мебели, блестящими панелями, аккуратно пристроенной в углу за дверью миниатюрной раковиной, рядами ламп и кнопок, скрытыми ящичками и полочками, бархатными занавесками и прочим. Буквально через слово с его уст срывалось: «magnifique!», «superbe!», «merveilleux!», а один раз даже «высший класс, черт побери!». И мне не оставалось ничего иного как согласиться. Как бы не обернулось первое мое путешествие на «Восточном экспрессе», оказавшееся также и последним, но этот поезд запомнился мне как самый шикарный из всех, и я порадовал Бловица, сообщив ему об этом^[867].

— Такой роскоши вы не найдете даже в Вене! — восклицает тот. — Кстати, вспомнил: остановитесь лучше в «Золотом ягненке» на Пратерштрассе, нежели в «Эрцгерцоге Карле». Назовите герру Гауптманну мое имя — и он встретит вас с распростертыми объятиями. А кухня у него — просто предел мечтаний! Ah, mais ecoutez! Пока я тут разглагольствую, le diner est servi! Allons, mettons-nous^[868]!

Еще очко в пользу «Восточного экспресса»: не успели мы толком отъехать от Парижа, как до отвала набили защечные мешки, и я должен признать, что не мог сказать ни единого слова против блюд, предложенных в пышном обеденном салоне с его розовыми полутонами, белоснежными скатертями, серебром, хрусталем и мгновенным обслуживанием. Бловиц едва не разрыдался слезами обжоры при виде всего этого. Он экстатически наполнял брюхо, приходя в восторг при очередной смене, и упрекал меня за проявленный недостаток аппетита. Я, вообще-то, не дурак по части покушать, но в тот вечер ел и пил умеренно, пребывая мыслями в спальном вагоне для дам, где, согласно моим предположениям, обедала в интимном уединении мадам Кральта. По мне, не годится распухать от переедания, когда труба зовет в атаку.

Впрочем, угощение и напитки возымели свой эффект: страхи мои испарились, и я начал испытывать наслаждение от этих шикарных удобств. Когда Бловиц заглотил последнюю порцию marron glace^[869] и с трудом поднялся из-за стола, натужно возводя хвалу шеф-повару, мы, прежде чем пойти каждый своим путем, вышли на небольшую наблюдательную платформу, покурить. Он сообщил мне номер купе, занимаемого мадам в вагоне для дам, и с многозначительной усмешкой присовокупил, что, похоже, номер 151 до утра останется в безраздельном его пользовании.

— Вряд ли вы соизволите присоединиться к экскурсии по Страсбургу, в который мы прибудем в пять часов пополуночи, — съехидничал журналист. — О, я-то приму участие — что еще остается для le pauvre Blowitz^[870], да и все равно волнение не даст мне уснуть! Ах, друг мой, какое путешествие! Даже не верится! Страсбург, Вена, Будапешт, Бухарест... Мы минуем их все, эти жемчужины Европы, чтобы в итоге увидеть Босфор, Золотой Рог! Не стоит ли мне предложить вам проделать весь путь целиком? Но нет. Наверное, к лучшему, что вы сойдете вместе с ее высочеством в Вене — только ближайшие доверенные Нажельмакера знают о ее присутствии, но вряд ли удастся хранить секрет после того, как присоединятся другие леди, а нам ведь слухи ни к чему, да? — Блов приставил палец к раскрасневшемуся от выпивки носу. — Мальчик мой, желаю вам приятного приключения... Ах, еще одно: выдавая нашу маленькую тайну, не называйте Каприз по имени — оно должно остаться конфиденциальным навеки. Ну а теперь дайте вас обнять! — И он притиснул меня к себе настолько близко, насколько дозволял похожий на бочонок живот. — Мы еще свидимся до Вены. A bientot^[871]!

И он жизнерадостно потопал в салон, я же докуривал сигару, наблюдая за темными лесами и полосками полей, проносящимися мимо на скорости тридцать миль в час. Затем я неспешно проследовал через салон, где Бловиц и остальные явно намеревались славно покутить — судя по гомону и смеху, веселье вряд ли закончится до утра. В нашем купе служащие застилали кровати, расположенные одна над другой, как на корабле. Возможно, Бловиц или Нажельмакер предупредил их отворачивать носы, но ни один из лакеев даже не глянул, когда я вышел в тамбур, отделяющий наш вагон от дамского, и оказался в длинном пустом коридоре, тянувшемся вдоль дверей незанятых купе вплоть до перехода в передний багажный вагон.

Здесь было гораздо тише, слышался только перестук колес да поскрипывание сцепок. Номер на ближайшей двери дал понять, что апартаменты мадам расположены в дальнем конце, и я задержался под тусклой лампой, освещающей незанятый стул проводника, обмозговывая тактику. Ситуация, как понимаете, была в новинку даже для такого стреляного воробья, как ваш покорный слуга: как подкатить к гордой красотке, каковая, возможно, и готова пуститься с тобой вскачь в обмен на информацию, но которую ты никогда не встречал прежде? В конечном счете, вопрос этикета, но я никак не мог припомнить аналогичного случая. Можно пожаловать к ней на манер благородного рыцаря, исполненного куртуазности и благородства Флэши, и позволить ей изобразить (?) добровольную сдачу, тем самым уважая условности и продлевая забаву. Или завалить с вальяжным: «Здрасьте, мадам, хорошая погодка, не правда ли? Ну-ка, раздевайтесь!» — Вариант, отлично сработавший с маленькой герцогиней Ирмой... Впрочем, с ней мы не были совсем незнакомы, повстречавшись на собственной нашей свадьбе. Припоминая высокомерную мину и царственную осанку принцессы, я подозревал, что убедить ее добром окажется довольно нудным занятием, с другой стороны, дама слишком крупна, чтобы использовать грубый напор, да еще в ограниченном пространстве спального купе... Да уж, дилемма. Чем больше я размышлял, тем сильнее распалялся, поэтому, решив сыграть как карта ляжет, проследовал по раскачивающемуся коридору и постучал в ореховую дверь.

— Wer ist es^[872]? — раздается женский голос.

Зная немецкий в пределах, значительно превышающих словарный запас среднестатистического иностранца, я отвечаю, что это Флэшмен, ein Englander und ein Edelman^[873], а также приятель Бловица. Тут в купе поднимается суета, следует быстрый обмен приглушенными репликами, резкий грохот упавшей посуды, строгая выволочка на каком-то среднеевропейском языке. Наконец, из купе появляется смазливая веселушка-служаночка с подносом, уставленным тарелками. Девушка уже вышла, когда из-за двери вдруг высовывается унизанная перстнями рука и ловко хватает с подноса бутылку. Дверь захлопывается, горничная, хихикнув, украдкой бросает на меня взгляд и скрывается в соседнем купе. Подумав, что это все служит добрым предзнаменованием, я слышу, как голос, недавно задававший выволочку, начал было произносить «Herein!», но тут же поправился: «Войдите!» Что я и сделал, узрев пред собой Ее В Высшей Степени Королевское Высочество Принцессу Кральту при полном параде, со знаками царственного достоинства и в великолепной соболиной мантии, ниспадающей до самого пола.

Я, наверное, обратил бы внимание на некоторую неуместность подобного наряда в столь поздний час, если бы мог отвести глаза от продолговатого лошадиного лица, обрамленного спускающимися на плечи прядями светлых волос, холодных голубых глаз, презрительно глядящих поверх породистого носа, полного чувственного рта, белоснежной ручки, придерживающей мантию под несколько острым подбородком. Другая рука была покровительственно выставлена вперед, подставляя пальцы для поцелуя — создавалось впечатление, что гордая северная богиня снизошла до того, чтобы заметить ничтожного смертного червя, копошащегося у нее под ногами. Я покорно чмокнул, отметив про себя, что хотя ее нельзя сравнить по красоте с Монтес или Элспет, или Ехоналой, или еще дюжиной прочих, Бловиц был прав: «магнетизма» в ней имелось хоть отбавляй, вполне, чтобы вызвать обожание у него и ему подобных — ха, на миг я сам ощутил благоговение... Но мигом насторожился, размышляя: «Будь начеку, старина, она слишком хороша для настоящей, и вопреки всей своей царственной стати и надменности вполне может оказаться подделкой ценой в пару шиллингов; следи за ней, как коршун... Но можешь утешаться этой пухлой нижней губой и чувственностью, с которой дама позволяет тебе мусолить ей пальчики — верные признаки того, что при правильном обращении она способна отдаваться, как похотливая кошка». (Я всегда подмечаю такие признаки — есть у меня такой дар.)

— Очарован, ваше высочество, — говорю я, выпуская ее ладонь.

Пару мгновений мы приценивались друг к другу, затем она высвободила руку, чтобы указать ею на нижнюю полку с разобранной постелью.

— Вы явились без приглашения, сэр. Я уже собиралась почивать. Не ожидала вас сегодня ночью.

Говорила она на прекрасном английском с тем мягким дунайским акцентом, который так приятно слышать равно у мужчин и у женщин.

— Со стороны вашего высочества весьма любезно было вообще ожидать меня, — отвечает сэр Галахад-Флэши. — Если я некстати, извинением мне, может статься, послужит то, что увидев прежде ваш портрет, я дождаться не мог, как бы увидеть оригинал.

Она вскинула бровь.

— В самом деле? Исходя из факта, что из Парижа мы выехали уже часа два назад, могу сделать предположение, что ваша неспособность ждать дозволила-таки отобедать?

И улыбается хладнокровно так, ушлая стерва. Ладно, детка, мы еще посмотрим.

— Без аппетита, ваше высочество, — заявляю, — и со все нарастающим нетерпением. Знай я, насколько красота ваша затмевает изображение на фотографии, обошелся бы без десерта, не исключено даже, что без poulet aux truffes^[874]. Глянув на ваш поднос, я понял, что вы насладились и тем и другим, так что можете представить себе, на какие готов я жертвы. — Я подошел на шаг и глубоко вздохнул, восторженно глядя на нее. — Но что я говорю? Правда в том, что одного взора этих прекрасных глаз, блеска этого золотого каскада волос достаточно, чтобы заставить меня ограничиться сэндвичем с сыром да пинтой стаута^[875].

Комплимент сбил ее с толку, что неудивительно. На пару секунд она замерла, одарив меня леденящим взором королевы Бесс^[876], а потом, к удивлению моему, губы принцессы затрепетали в улыбке, она усмехнулась и наконец расхохоталась в голос, черт ее побери. Я был прав — под ледяной оболочкой пряталась человеческая сущность, и в этот миг меня пронзила симпатия к ней. И не только благодаря похоти, хотя я размышлял, не наступило ли время пустить в ход перекрестный захват Флэшмена (одна рука на грудь, другая на ягодицу). Но потом решил обождать и понаслаждаться еще немного пикировкой. Заставь женщину смеяться — и ты уже на полпути, чтобы уложить ее в постель. Она теперь смотрела на меня как-то странно: на четверть весело, на три четверти настороженно.

— Poulet был сносным, crepe chantilly...^[877] — Кральта пожала плечами. — А еще я начинаю склоняться к тому, что месье Бловиц был исключительно правдив, когда говорил о сэре Гарри Флэшмене как человеке совершенно удивительном. «Tres amusant, tres beau, — это его слова, — и... tres galant»^[878]. — Она смерила меня взглядом, холодная улыбка на прекрасном лошадином лице приобрела надменно-кокетливый оттенок. — Ошеломительно галантный.

— Всему виной эти крошечные комнаты — парни моей комплекции разрастаются в них до громадных размеров, — отвечаю я, довольный возможностью продолжить перепалку, тем более что был уверен насчет нее, и с интересом наблюдал, как принцесса поддерживает игру. В конце концов, она из тех, кому чего-то от меня надо.

— Быть может, ваше высочество сделает одолжение и присядет?

Я указал на единственное в купе кресло, и Кральта, поглядев на меня искоса, грациозно опустилась на сиденье, положив руку на подлокотник и подперев пальчиком щеку, но продолжая предусмотрительно придерживать меховую накидку.

— Да... вы необычный человек, — говорит. — И это к лучшему. Я и сама чужда условностей. Думаю, мы отлично поладим. — Она снова улыбнулась, но это, как ни странно, не придало ей миловидности, поскольку хотя зубы ее сияли, как жемчуг, они слегка выдавались вперед — признак породы, без сомнения. — Вопреки вашей привычке нести очаровательный вздор. Золотые каскады и сэндвичи с сыром! Именно так завоевывали вы сердца всех своих леди?

— Только если был уверен, что это оценят. Но не поймите меня превратно, ваше высочество — это выглядит как вздор, но я не слукавил ни в едином слове. — Я сделал шаг вперед и склонился над ней, глядя с обожанием. — Знаете, вы из тех, кого в наших краях называют «бесподобная красавица». Да-да, более желанной женщины я не встречал с момента...

— Как покинули вокзал Гар-де-л`Эст? — отрезает она. — И даже это может быть неправдой — моя горничная гораздо привлекательнее меня... Не сомневаюсь, вы это заметили.

— Привлекательной — это пустое. Я сказал — желанной. В любом случае она всего лишь служанка, а не принцесса... И ей ничего не надо от меня.

Кральта поглубже уселась в кресло и стала задумчиво смотреть на меня, играясь локоном.

— А мне надо, — говорит. — На деле, сэр Гарри, каждый из нас хочет получить кое-что от другого, не так ли?

Она поглядела на бутылку, которую прихватила с подноса и поставила над умывальником.

— Не стоит ли нам начать наши... негоциации с бокала вина?

Я встал и налил вина. Когда мы пригубили, она поставила свой бокал на маленькую полочку у окна, скрестила под мантией ноги, откинула назад золотую гриву и посмотрела мне прямо в глаза. В них не читалось более улыбки, но и недружелюбия также. Я опять склонился — верите или нет, но это дает преимущество: женщинам не очень нравится, когда сильный косматый мужчина скрючивается у их ног, готовый в любой миг распрямиться как пружина.

— Стефан Бловиц сказал, что вам известен секрет, который я хочу выведать, — начинает принцесса, — и что вы охотно...

— Поправлю, ваше высочество — секрет, который хочет выведать князь Бисмарк.

— Совершенно верно. — Она склоняет голову. — Кстати, высочеством меня называют подданные. Для друзей я Кральта.

— Весьма польщен. Зовите меня Гарри. Итак, для начала: с какой стати наш занятой Отто, несущий на своем хребте все заботы мира, пожелал вызнать какой-то древний секрет, не стоящий ломаного гроша?

— Понятия не имею, — напрямик отвечает она. — Он мне не сказал. И это не тот человек, у которого принято спрашивать про мотивы.

— Даже тем, кто состоит с ним в столь близких отношениях?

Принцесса даже не моргнула, не говоря о том, чтобы покраснеть.

— Давайте начистоту, Кральта: мы оба знаем Бисмарка и его точный как часы ум. Ему недосуг тешиться пустыми загадками — а более дурацкой придумать сложно, — не имея на то серьезных причин. Неужели у вас нет даже догадок, каковы они могут быть?

Она отпила еще вина.

— Вы сами ответили на вопрос... Гарри. Его точный как часы ум. Он должен знать все. Если тут кроется какой-то иной мотив, мне он неизвестен.

А если бы и знала, все равно не сказала. Да и какая теперь разница, думал я, любуясь шелковистыми локонами и нежной кожей. Пора переходить к сути.

— Ладно, все это пустое. Но прошу прощения, я перебил вас. Вы что-то хотели сказать про Бловица...

— Он заявил, что, если я спрошу вас, как удалось раздобыть берлинский трактат... вы можете все рассказать мне.

— Совершенно справедливо. Рад буду служить.

Принцесса оторопела.

— Сейчас?

— Ну, со временем. Допустим, в Вене.

— Слово чести?

— Клянусь! Не беспокойтесь, я признанный эксперт в вопросах чести.

Она заколебалась.

— А что до тех пор?

Я просто усмехнулся ей улыбкой лукавого Флэши, и она выпрямилась в кресле, одарив меня долгим взглядом и выпятив нижнюю губу на манер, заставивший меня сглотнуть слюну.

— Понимаю. Такова цена.

— Я бы назвал это справедливым обменом, — отвечаю я, упиваясь собой.

Избегая встречаться со мной глазами, Кральта отвернула голову, демонстрируя породистый царственный профиль. Голос ее был холоден и спокоен.

— Вы находите его честным, называя такую цену? Пользуетесь преимуществом над беззащитной дамой? Не из тех ли вы мужчин — полагаю, вы знаете, о чем я, — что испытывают наслаждение, заставляя женщин унижаться перед ними...

— Ага, я грубая свинья, значит? А вы столь же беззащитны, как прусская армия.

— Но мне предстоит просить вас назвать свои условия, может, даже умолять...

— Неужто вы собирались спрашивать их?

Секунду принцесса оставалась неподвижной, потом вздохнула, встала с кресла, все так же придерживая мантию под подбородком, и оглядела меня с головы до ног, улыбаясь с выражением холодного превосходства.

— Ни на мгновение, — говорит и, повернувшись ко мне спиной, стряхивает накидку на пол, оставшись стоять нагой, как младенец.

Я потерял равновесие и сел, пожирая взором длинные стройные ноги, округлые ягодицы, осиную талию и алебастровое совершенство крепкой обнаженной спины, так внезапно открывшиеся мне. Она вильнула задом и, когда я страстно ухватил его, бросила поверх плеча самодовольный взгляд.

— Справедливый обмен, n`est-ce pas?

***

Вынужден признать, что так оно и вышло. Напуская неприступный вид и давая понять, что ее предстоит убеждать или брать силой, и неожиданно скинув с себя все до нитки, она совершила соблазнительный трюк, неизбежно оказывающий на меня свое действие, а когда мы сцепились в объятиях, принцесса вела себя, как та самая похотливая кошка. Быть может, не так искусно, как иные мои любовницы — тут нужно сделать скидку на ограниченное пространство спального купе, — но как ловкая неистовая наездница, пылкая и до предела эгоистичная, как все без исключения особы королевских кровей, которые думают только о собственном удовольствии. Меня это очень даже устраивало — ничто мне так не по душе в прекрасном поле, как ненасытность, особливо когда речь идет о девчонке сильной, как бык, вроде Кральты. Ей было далеко до той китайской атаманши, что едва не залюбила меня до смерти по дороге в Нанкин, но это ведь была дочь цивилизации, настроенная поболтать по завершении, причем в легкой, открытой манере, которой сложно было ожидать, если судить по надменному облику и повадкам.

Подозреваю, что мне нравятся противоречивые женщины, а Кральта была одной из них. Извращенная, как совесть иезуита, в чем мне предстояло убедиться, но наделенная духом и достоинством, которые заставляют тебя чувствовать, что седлать их — это едва ли не привилегия. Но, как мне уже доводилось заявлять, королевская кровь говорит сама за себя, да и я, без сомнения, парень такой же восприимчивый к ее ореолу, как темные жители деревни. К тому же Кральта была прирожденной искательницей приключений — да-да, образчиком той самой коварной сирены, которыми романтические авторы любят населять вагоны «Восточного экспресса». Едва успел я отлепиться от ее мускулистого шелковистого тела, а она перестала издавать страстные восклицания на языке, который, по моим соображениям, являлся венгерским, и восстановила дыхание, принцесса промурлыкала:

— Ну, так ли необходимо секрету ждать до самой Вены? — Ее длинные пальцы нежно гладили меня по животу. — Не лучше ли, чтобы нас ничего не разделяло, nem^[879]? Тогда мы вполне насладимся нашим путешествием. — Губы игриво прошлись поперек моей груди. — Почему бы вам не рассказать все сейчас?

— И тогда вы позовете охрану и вышвырните меня вон, едва только все услышав? Мне знакомы женщины, которые поступили бы так, не моргнув глазом.

— Вы подозреваете, что я одна из них? После всего... — Ласкающая рука скользнула ниже. — Вы не верите мне, когда я выказала вам полное доверие, Гарри?

— Спокойно, детка! Небольшие условности, если угодно... Я скажу вам, принцесса...

— Кральта...

— Ну хорошо, Кральта... Я доверяю людям настолько, насколько они не опасны мне. В вашем случае, — я ухватил полную ладонь шикарной плоти, — риск, слава богу, не очень велик. Нет, до Вены не слишком далеко. Мне трудно упрекнуть себя в ложной скромности, но я не такой дурак, дабы полагать, что вы продолжите игру столь же азартно исключительно ради моего мужского обаяния. Так ведь?

— Как плохо знаете вы женщин, — отвечает принцесса. — Вернее, как плохо знаете меня.

— Я знаю, что вы — любовница Бисмарка.

Я не мог удержаться от соблазна ткнуть ее в больное место, но явно не попал.

— Толстенький маленький Стефан распускает слухи, да? — Голос ее звучал весело. — И про что он вам наговорил?

— О, про то, как германский император упросил вас оседлать нашего доблестного Отто, дабы привести его в бодрое расположение духа. Причем осмелюсь заявить, для выполнения этой задачи вы подходите просто великолепно. — Тут я со смаком ущипнул ее зад. — Готов побиться об заклад, мой приятель — настоящий каннибал в постели, не так ли?

Как понимаете, это был сильный ход, нацеленный поставить ее на место, но все, что он вызвал, это сухой смешок.

— Бедняга Бловиц! То ли он плохой репортер, то ли пытался спасти мою репутацию. — Она приподнялась на локте и улыбнулась, глядя мне прямо в глаза. — На самом деле Его Величество не делал подобных намеков — он просто поплакался мне в жилетку, как и подобает старой болтливой бабе, каковой и является. Это я высказала предположение — деликатно, поскольку нашего императора легко смутить, что именно мне по силам... хм-х... привести князя Бисмарка в чувство.

Деликатность — прямо-таки главная сторона твоей натуры, чертова ты ведьма.

— Боже правый! Вы пытаетесь сказать, что желали Бисмарка? Найдите кого понаивнее! Кой черт двигал вами?

Кральта небрежно пожала плечами.

— Любопытство? Прихоть? Как лучше это назвать? Мне сорок лет, я сказочно богата и могу тратить деньги по своему усмотрению, имею титулы и привилегии, замужем за полным ничтожеством... И мне скучно до безумия. Отсюда поиск забав, развлечений, удовольствий, а самое главное — чего-то неизведанного. Когда наклевывается какое-то интересное приключение, я хватаюсь за него обеими руками. — Ее губы дразняще скользнули по моим. — Вот что двигает мной.

— Чтоб мне провалиться! Неужто вы так и сказали императору?! И что тот ответил?

— Ах, мужчины — такие лицемеры! Он прикинулся, что не понимает... Но сделал все, что в его силах, дабы препроводить меня в Шенхаузен: приказал проделать тайные приготовления, дал агентов в сопровождение, отозвал моего мужа под надуманным предлогом. — Она высокородно фыркнула. — Профессиональный сводник не справился бы лучше! И вот... наш Бисмарк, как вы выразились, «приведен в бодрое расположение духа», император обрадован и доволен, а я... — продолжает Кральта, усаживаясь и томно потягиваясь, демонстрируя роскошные полушария, — наслаждаюсь воспоминаниями о том, как самый могущественный в мире человек носился за мной со спущенными штанами.

Видите, почему я сказал, что седлать ее было привилегией? Немного найдется женщин, столь же бесстыжих, как и я сам, а Кральта, разрази меня гром, еще и гордилась этим. Естественно, я не мог не спросить, как выказал себя «самый могущественный в мире человек». Она со смехом пожала плечами.

— О, весьма деятельным... для своего возраста. И очень прусским — иными словами, грубым и ненасытным. Этакий старый бык, не признающий тонкостей и условностей.

Да уж, ее стоило послушать.

— Как выразился один французский философ, это был любопытный опыт, но не из тех, которые станешь повторять. А вот сейчас, — ее глаза прищурились, а чувственная нижняя губа приоткрылась, когда Кральта снова улеглась рядом, оплетя меня руками, — я не откажусь от повтора, как, надеюсь, и вы... Ах, ну, конечно, вы за! И поскольку я вытребовала вас из Лондона не только ради какого-то пустого секретика... — Ее стройная ножка скользнула по моим бедрам, и принцесса, издав гортанное венгерское восклицание, заскакала на мне вниз-вверх. — Ах, давайте же повторим все снова, и еще, и еще, и еще!..

Что мы и проделали, покуда «Восточный экспресс» громыхал по рельсам, направляясь к далекому Страсбургу — я, так сказать, был рад прийти на помощь, ее же высочество сполна наслаждалась плодами тяжких трудов. Бог весть как сподобился Бисмарк перенести такое испытание в его-то годы: помню, я поймал себя на мысли, что, если кто-то задумал бы убить канцлера, Кральта могла бы послужить приятнейшим из орудий, которого этот старый ублюдок не заслуживал^[880]. 

IV

Лязг, свистки и ноющая боль в старой ране в бедре разбудили меня, когда поезд миновал Порт-де-Саверн, направляясь к станции Страсбург. Попытавшись пошевелиться, я понял, что не могу, поскольку поверх меня дрыхнет Кральта — откуда и боль в ноге, прижатой роскошными прелестями королевского высочества. Такова оборотная сторона железнодорожных удовольствий: когда наскачешься до потери сознания, то обнаруживаешь, что мирно улечься спина к спине места нет, и приходится спать как получится, вповалку. По счастью, дама вскоре проснулась, и я уловил шорох ее мехов, когда она потихоньку выскользнула в коридор, оставив меня разминать ногу и удовлетворенно вздыхать при воспоминании о бурной ночи. Продрав глаза, я оглядел станцию и застонал при открытии, что часы на платформе показывают всего без десяти пять.

Даже в такую несусветную рань на вокзале наблюдалось оживление в виде своего рода торжественной встречи наших пассажиров. Мне вспомнилась болтовня Бловица про экскурсию на рассвете. И точно, он был тут как тут, стоя в обществе Нажельмакера и шайки шишек в цилиндрах. Журналист, как всегда, пытался изображать из себя душу компании, но выглядел жестоко помятым в результате ночных возлияний и обжорства — весьма приятное зрелище. Знай я тогда, что река, на которой стоит Страсбург, называется Иль, обязательно обратил бы внимание на аналогию с его теперешним состоянием^[881].

Цепочка размышлений навела меня на мысль о необходимости справить неотложные нужды, и я собирался уже было отвернуться, когда взгляд мой упал вдруг на одного малого, шагающего по платформе с саквояжем в руке. Высокая молодая фигура, несколько деформирована благодаря накинутому на плечи длинному плащу с каракулевым воротником, модный цилиндр надвинут на лоб, в руке трость эбенового дерева, в петлице цветок, во рту черная сигаретка в длинном янтарном мундштуке. Обычный континентальный франт, но, наблюдая, как он дефилирует мимо, я уловил в его манерах нечто смутно знакомое. Знать я его не мог, потому списал все на сходство с каким-нибудь из сотни младших офицеров, которых знавал прежде, опустил взгляд, нацепил штаны и сорочку и потрусил в поисках облегчения.

Когда я вернулся, малютка-горничная успела принести поднос с кофе, горячим молоком и petit pain^[882], а также взбила подушки и оправила простыню на кровати. Кральта сидела в кресле, завернутая в мантию и вся из себя такая важная. Она холодно пожелала мне доброго утра, будто и не билась пару часов назад в экстатических конвульсиях.

— Хотя еще так рано, я сочла, что petit dejeuner^[883] будет вполне уместен, — говорит принцесса. — Манон постелила для вас кровать в соседнем купе, так что вы сможете отдохнуть до более разумного часа, как собираюсь поступить и я.

Служанка налила мне кофе, а госпоже — молоко, и прислуживала, пока мы молча ели и пили: Кральта — полная достоинства и благородства, подобающего королевской особе en deshabille^[884], Флэши — в полубессознательном состоянии, как всегда, когда его поднимут в пять часов. Кофе меня особенно порадовал, и я выдул весь кофейник — невыспавшийся и измотанный вниманием Кральты, я понимал, что мне потребуется целая пинта турецкого, чтобы не заснуть.

Когда мы закончили, Манон убрала поднос, и я приготовился было удалиться на заслуженный отдых, когда Кральта остановила меня, ухватив за рукав. Она не сказала ни слова, но обхватила ладонями мои щеки, разглядывая с видом «покупать мне эту скотину или нет», а потом поцеловала с бешеной страстью: рот приоткрыт, губы жадно мнут мои, язык на полпути до проглоченного только что завтрака. Измочаленный или нет, я не собирался уступать в игре и нырнул уже под мантию за горяченьким, как вдруг Кральта мягко отстранила меня, чмокнула в щеку и прошептала: «Потом... в Вене». Не успел я опомниться, как очутился в коридоре и услышал щелчок закрывающегося замка.

Я был слишком утомлен, чтобы думать. Нижняя полка соседнего купе была опущена и выглядела так призывно, что я, стянув с себя шмотки, с наслаждением взобрался на нее. Мне подумалось, что «Восточный экспресс» — первосортный поезд, и Кральта, эта дразнящая красотка с лошадиной физиономией и шикарными формами, один в один подходит для него. А впереди ждет Вена... Как раз в тот миг, когда голова моя коснулась подушки, поезд дернулся и лязгнул, и мы покатились вперед. Готовясь отойти ко снуя, как полагается хорошему мальчику, прочитал молитву, в которой выразил смиренную мольбу не забыть ни одной позиции из тех, которым научила меня Фетнаб на Большом тракте^[885] и которые я отрепетировал с миссис Как-там-ее в полуразрушенном храме в Мируте, дабы продемонстрировать все их Кральте, как только мы найдем кровать достаточно просторную, чтобы сполна развернуться...

Расчет выспаться всласть не оправдался, поскольку мне привиделся один из тех странных ярких снов, во время которых тебе кажется, что ты проснулся, потому как обстоятельства видения те же самые, при которых ты отправился почивать. Я лежал в койке «Восточного экспресса», совершенно голый под своей простыней, а за окном мелькали залитые осенним солнцем сельские пейзажи. Совсем рядом разговаривали двое:

Кральта и какой-то англичанин, который, как я понял, являлся выходцем из частной школы, так как, хотя говорили на немецком, в его речи проскальзывал соответствующий жаргон, да и этот nil admirari^[886] тон не оставлял сомнений. Видеть я их не мог, и сам разговор был очень странный, ибо собеседники вели беседу с вульгарной свободой, совершенно не вязавшейся с принцессой Кральтой. Она говорит, что, ясное дело, занималась со мной любовью дважды; мужчина смеется и обзывает ее шлюхой. Кральта небрежно отмахивается — ничего, мол, подобного, она просто распутница, а он-де просто ревнует. Парень отвечает, что если бы он ревновал ко всем ее любовникам, то давно бы уже вышиб себе мозги, и это заявление сильно позабавило обоих.

Потом голоса приблизились. Кральта говорит: «Интересно, как он все воспримет?» Мужчина ей в ответ: «У него нет выбора». Она продолжает: «Он может быть опасен». А ее собеседник произносит любопытную вещь: что любой-де человек, при имени которого Бисмарк скрежещет зубами, просто обязан быть опасным. Тут сон оборвался, и я, видимо, провалился в забытье, потому как, когда очнулся, обнаружил себя лежащим в своей койке, однако с ощущением, что нечто идет не так... Почему я не чувствую ног, и что это за тип сидит в кресле, покуривая черную папироску в янтарном мундштуке? Я попытался сесть, но не смог, а он вскочил на ноги и усмехнулся. Конечно, это же тот самый молодой бульвардье, которого я видел на вокзале в Страсбурге! Но какого черта он делает здесь, и что случилось с моими ногами?

— Возвращаемся к жизни? — восклицает франт. — Ну, не дергаемся! «Будь полекше», как сказал один ирландец, «а коль не можешь, будь полекше наскока сможешь». Вот, глотните-ка.

Резкий вкус минералки прочистил если не мозги, то хотя бы пересохшее горло.

— Лучше, да? Так-так, теперь потихоньку к делу! Кто я такой, где милашка Кральта, что происходит, как поживает ваш патер и так далее? Все в свое время, приятель, — хмыкает незнакомец. — Сдается, после моего рассказа вам потребуется кое-что покрепче минералки. Не берите в голову — все в порядке, и как только вы придете в себя, мы отобедаем в обществе ее высочества. Ну и повезло вам, осмелюсь сказать. Она прям тигрица, правда? Несколько резковата на мой вкус, но с этими королевскими особами приходится соблюдать приличия, да? — весело спрашивает этот чокнутый. — Закурить не желаете?

Я снова попытался подняться, кое-как опираясь на руки, но безуспешно. И тут недавний сон обрушился на меня, наполовину прояснившись, и по онемению в членах я догадался, что это не обычное пробуждение: должно быть, Кральта, проклятая ведьма, подсыпала мне что-то в кофе, и это было вовсе не видение, а реальность, и разговаривала она ни с кем иным, как с этим ублюдком. И речь шла... обо мне. И о Бисмарке...

— Не дергайтесь, черт побери! — рявкает молодой хлыщ, остановив меня рукой и ухмыльнувшись. — Сами знаете, что ничего не выйдет! Прежде всего, ноги еще некоторое время не будут вас слушаться, и даже если послушаются, вы голый, как яйцо, а снаружи чертовский холодрын, и делаем мы сорок миль в час. К тому же, — продолжает он успокаивающе, — коли попытаетесь покинуть поезд, я буду вынужден предпринять кой-какие резкие меры.Ясно?

Мой глаз не уловил движения его руки, но в ней вдруг появился небольшой двуствольный пистолет, нацеленный на меня. Потом незнакомец убрал оружие и закурил сигарету.

— Так что наберитесь терпения, будьте паинькой — и в свое время все узнаете. Точно не хотите подымить? Нет никаких причин для беспокойства, чес-с слово. Вы среди друзей... ну, по меньшей мере, соратников, и в мои задачи входит быть вашим ти-джеем и присмотреть, чтобы с вами все было в порядке, ладненько?

Знаете, при всем моем перепуге и удивлении, именно эти словечки из школьного жаргона, такие уместные в его манерах и речи, но совершенно не вязавшиеся с обликом, дали мне ключ. Этот парень не мог учиться в частной школе, никак не мог — такие правильные лица, намекающие на земли к востоку от Вены, в Англии столь же в диковинку, как китайские физиономии. Нет-нет: совершенно прямой нос, резко очерченные губы, слегка раскосые голубые глаза — если этот малый не из Центральной Европы, можете назвать меня идиотом.

— Ти-джеем? — прохрипел я.

Он рассмеялся.

— Ага. Наставником, учителем и другом. Объясню, че к чему. Как вы их называли у себя в Рагби? Я-то сам из Уикхема — причем благодаря вам, хотите верьте, хотите нет! Но это факт!

Потешаясь над моим недоумением, юноша выпустил клуб дыма, и ощущение, что я видел его раньше, кольнуло меня еще сильнее, чем прежде: эта полунасмешливая улыбка, и вообще эдакая вальяжная, с вызовом, манера вести себя. Но где? Когда?

— О, вы шибко впечатлили моего сатрапа — заявляет хлыщ. — «Будешь учиться в английской школе, сынок, — говаривал он мне. — Адское местечко, судя по всему: кормят гадостью, которую сибирский мужик в рот не возьмет, такие дикие нравы поискать даже в Конго, зато, как я понимаю, с тамошним образованием ничто не сравниться — пожизненный курс подлости, уплотненный в шесть лет. Не удивительно, что англичане правят миром. Ха, кабы я закончил Итон или Хэрроу, то слопал бы этого Флэшмена с потрохами!» Вот что говорил мой сатрап!

Это было невероятно.

— Кто-кто? Сатрап?

— Он самый, папаша мой! Вы с ним были одно время спарринг-партнерами... О, давным-давно, за сто лет до моего рождения! Он никогда не рассказывал о случившемся, но почитал вас классным парнем. «Наткнешься если когда на Флэшмена... Лучше бы не надо, конечно, но если так получится, гляди в оба, ибо Гарри забыл больше уловок, чем ты за всю жизнь выучил, — говорит он мне как-то. — Самый любимый его трюк — притворный страх. Не верь ему, сынок, потому как именно в этот миг он обращается вдруг тигром». Помнится, при этих словах батюшка потрогал шрам на лбу. Не ваша ли работа, часом?

И чтоб мне провалиться, если в глазах его не блеснуло восхищение.

— Знаете, вы просто обязаны все мне рассказать про то, что было! — продолжает юнец.

За несколько мгновений перед тем сердце у меня екнуло. Парализованный ужасной догадкой, я мог только безмолвно таращиться на него.

— Боже мой! Неужели вы...

— Руперт Виллем фон Штарнберг! — заявляет он, протягивая руку. — Но вы можете звать меня просто Билл!

***

Наверное, лучшей надгробной похвалой незабвенному Руди фон Штарнбергу является признание, что первым моим импульсом при встрече с его отпрыском было метнуться к ближайшему стоп-крану и во все горло заорать: «На помощь!» Было время, когда я сделал бы и первое и второе, но когда тебе переваливает за пятьдесят, ты либо обретаешь навык загонять свой страх в бутылку, не подавать вида и шевелить мозгами как проклятый, либо... Либо тебе не удалось бы дожить до пятидесяти, маллум^[887]? Я понятия не имел, какого дьявола тут затевается или ради чего, но слышал имя, угрозу и видел «дерринджер» в его руке. Неудивительно, что он показался мне знакомым: несколько выше, челюсть длиннее, прямые каштановые волосы вместо кудрей, чисто выбрит, но ошибки быть не могло. Сын Руди... Боже, опять этот Руди!

Из этого вытекало одно. К чему бы этот треклятый заговор ни вел, мое участие в нем должно свестись к срочной необходимости покинуть дьявольский поезд, причем джилди^[888]. Быть может, вам его угроза показалась бы смешной — как, на цивилизованной железной дороге, доставляющей респектабельных пассажиров сквозь сердце мирной Европы? Но только не мне — я знал эту семейку.

Однако требовалось время, чтобы поразмыслить и найти выход, поэтому я позволил ему стиснуть мою полубесчувственную ладонь и благосклонно принял уверения в горячем желании увидеться со мной. Это был, если хотите, нокдаун — Руди принадлежал к числу опаснейших врагов, с которыми когда-либо пересекалась моя дорожка, и едва не прикончил меня в подземелье Йотунберга. Теперь объявляется этот мерзавец и заявляет, что нам предстоит стать хорошими компаньонами... Ага, а Руди разве был не такой же: отчаянный сорвиголова, который дружелюбно подмигивает тебе, похлопывая по плечу, а тем временем готовится воткнуть нож в спину?

Старясь выиграть время, я пробормотал какую-ту чушь насчет того, что не знал о женитьбе Руди. Молодой Штарнберг от души рассмеялся.

— Ему пришлось, когда я появился на свет в шестидесятом. Вы знали мою матушку — Хельгу Кошут, в ваши дни она была фрейлиной у герцогини Штракенца. Мне доводилось слышать ее разговоры про вас, но ни слова о главном. Хранила тайну, как и сатрап.

Неудивительно — кто же станет убаюкивать младенчика рассказами про подлог и убийства? Я помнил Хельгу — миловидное рыжеволосое создание, вокруг которого Руди увивался тогда в 48-м. Видимо, его чувство оказалось более постоянным, нежели я мог предполагать. И вот теперь плод их союза наблюдает острым, как шпага, глазом, за тем, как я разминаю осторожно руки и возвращающиеся к жизни ноги. Оценивая разделяющее нас расстояние, я поинтересовался, который час.

— Только что перевалило за полдень — через полчаса должны прибыть в Мюнхен. Только не пытайтесь делать резких движений, порываясь исчезнуть отсюда. — Он насмешливо посмотрел на меня. — Уверен, десять лет в баварской тюрьме придутся вам совсем не по вкусу. Это будет похуже Рагби, смею уверить. Да-да, — продолжает хлыщ, упиваясь собой, — из достоверного источника — лично от Бисмарка, коли на то пошло, — я знаю, что до сих пор существует ордер на арест некоего Флэшмена, подданного Великобритании, по обвинению в изнасиловании некоей баронессы Пехман в доме по Каролинен-плац в Мюнхене, имевшем место тридцать пять лет тому назад. Удивительно, как податливы эти юные повесы на прелести...

— Это ложь! Проклятая бессовестная ложь! — вырвалось у меня в приступе гнева и ярости. — Это была ловушка, подлый заговор, состряпанный этой свиньей Бисмарком, Лолой Монтес и той жирной мерзкой шлюхой...

— Так вы и сказали следователю, некоему герру Карьюсу. — Виллем извлек из-за пазухи папку. — Странно, но он почему-то не поверил вам. Конечно, нашлось несколько свидетелей, включая саму жертву и...

— И эту вероломную крысу в лице вашего папочки!

— Вы прямо угадываете мои слова. Да, их должным образом оформленные показания были приложены к делу и были бы использованы в суде, кабы вы не сбежали. Впрочем, дело легко может быть возобновлено.

Сбежал, скажет тоже! Был втянут в штракенский кошмар... Я чувствовал себя так, будто меня пнули в живот, ибо его слова были правдой, хоть я уже и думать забыл про этот случай.

Правдой хотя бы в том, что эти негодяи выдвинули против меня ложное обвинение, приперли к стенке угрозой сгноить заживо в тюрьме. И наверняка сохранились свидетельства, доказывающие мою вину в том, что я изнасиловал эту жеманную хрюшку... Ха, да у нас ведь все только началось, да и она все душой была за...

— Баронесса, к вашему сведению, находится в добром здравии и горит желанием выступить в суде. Я, кажется, говорил про десять лет? О, эти баварцы народ строгий — вам вполне может светить пожизненное.

— Вы не посмеете! Неужто вы держите меня за ничтожество, которое можно притащить в какой-то поганый иностранный суд по сфабрикованному обвинению? Господи, вас ждет разочарование! У меня имеется определенный вес, и если вы полагаете, что британское правительство станет спокойно смотреть, как какой-то паршивый, продажный...

— Отчего же нет?.. — Юнец порылся в бумагах. — Ага, смотрело же оно целых двенадцать месяцев, которые отсидел за решеткой полковник Валентайн Бейкер. Этот офицер, насколько понимаю, тоже являлся несокрушимым героем империи, и все его преступление заключалось в том, что он, путешествуя в купе поезда, поцеловал девушку и потрогал ее за коленку. Должен признать, — хмыкает Штарнберг, — что чем больше я служу Бисмарку, тем сильнее восхищаюсь им. Тут рассказано все. — Он постучал по папке. — Я имею в виду, как вы будете юлить и как заткнуть вам рот. Я слыхом не слыхивал про этого Бейкера... Бог мой, штанишки, оказывается, расстегнулись на портсмутской линии... Что еще? Сейчас скажу. Мы даже способны выдвинуть против вас еще одно обвинение — в непристойном посягательстве во время поездки на «Восточном экспрессе», с Кральтой, рыдающей на скамье для потерпевших! Как думаете, это облегчит вам положение на суде?

Он с притворным сожалением покачал головой.

— Боюсь, вы крепко влипли, старина Гарри.

Вопреки всей своей браваде я это понял с того самого момента, как всплыло имя Пехман. Они спеленали меня по рукам и ногам, сволочи: этот ухмыляющийся подонок, его хладнокровная сообщница... и Бисмарк. Кому бы еще пришло в голову извлечь из нафталина древнее лжесвидетельство, чтобы заставить меня... Но что им нужно, черт побери? Должно быть, я выглядел как вытащенная на берег рыба, потому как Виллем ободрительно подмигнул и похлопал по краю койки.

— Но не стоит переживать — этого никогда не случится! Это последнее, чего мы хотим. Конечно, какой нам прок, коли вы будете в кутузке? Про дело Пехман я упомянул, только чтобы дать вам понять, что будет, если... Но знаете, — продолжает он дружелюбно и деловито, — не хотите ли услышать, что нам нужно от вас? В наших намерениях нет ничего дурного, клянусь. Напротив, это чертовски доброе дело.

Виллем встал.

— Насколько могу судить, вы уже чувствуете себя лучше, если не душой, так телом. Ноги как новенькие, да? Ага, я заметил! — и он ухмыльнулся той нахальной штарнберговской улыбкой, от которой у меня похолодело внутри. — В таком случае я прогуляюсь по коридорчику покуда вы напялите свои вещички и отольете. Побриться, боюсь, покуда не получится — я на всякий случай убрал бритву в свой саквояж. Потом мы слегка перекусим и обмозгуем наше дельце.

Он весело кивнул и вышел.

Не могу поведать вам, что чувствовал, пока с трудом вставал с кровати и одевался, потому как и сам не помню. Меня ухватили за живое, причем накрепко, поэтому не оставалось ничего иного, как отбросить праздные сожаления и исходить из того, что знаю. А знал я следующее:

Штарнберг и Кральта являются агентами Бисмарка. Они заманивают меня в ловушку, опаивают, угрожают оружием и неизбежным заключением в тюрьму, если я не сделаю... Что? «Ничего дурного... чертовски доброе дело...» Очень сомневаюсь. С другой стороны, враждебности они не проявляют, факт. Кральта дозволила оседлать себя, следуя сценарию, но, изучив за много лет женщин, я знал, что она тоже положила глаз на меня. Да и молодой Штарнберг, хоть и является, вероятно, таким же опасным и коварным типом, как его сволочной папаша, смахивает на убийцу-шантажиста из разряда дружелюбно настроенных... Ха, да под конец он меня разве что не упрашивал. Я терялся в догадках. Ясно было одно — если злоумышленники собираются втянуть меня в некий дьявольский заговор или навешать на уши порцию свежесваренной лапши, они избрали для этого какой-то странный способ. Оставалось ждать, слушать и караулить шанс дать деру.

Так и порешив, я выпил еще минералки, поразмял пальцы, переложил складной нож из кармана за голенище (надо было обшарить мои вещички, Билл), пришел к выводу, что бывало и похуже, и был уже в полном порядке, когда вернулся Штарнберг, предшествуемый Манон с полным подносом, который она водрузила на складной стол, после чего ловко переоборудовала койку в диван.

— Как, не проголодались? — воскликнул Виллем, когда я отказался от сэндвичей и куриных ножек. — Ладно, наверное, оп-пиу-плюм не лучший аперитив перед завтраком. Но от бренди-то не откажетесь? Отлично! А, вот и ее высочество! Бокал шампанского, душа моя, и кресло. «Прекрасно сделано и достойно принцессы», — как выразился бы мой тезка из Стратфорда^[889]. Знаете, Гарри, она ведь настоящая принцесса, а я — граф, да и вы были препоясаны, как это у вас говорится, так что мы прямо избранное общество, не так ли?

Вылитый Руди — весело болтая, он ловко расположился между мною и дверью, отвешивая поклон Кральте, очень элегантной в отороченном мехом дорожном плаще и такой же шапочке казачьего фасона. Красотка удостоила меня своего высокомерного взгляда, а потом, к моему удивлению, протянула с легкой улыбкой руку и вежливо поинтересовалась, хорошо ли мне спалось. Черт бы ее подрал! Не подав вида, я, как подобает добропорядочному джентльмену, принял руку и молча поклонился, словно это не она опоила меня дурманом и мы не творили бог знает что еще несколько часов назад. Покуда не смекну, откуда дует ветер, вся моя политика сводится к тому, чтобы придерживать язык и держать глаза и уши широко открытыми. А после того как смекну, стану еще сдержаннее и внимательнее.

— У всех налито? — спрашивает Штарнберг. — Отлично. За наше удачное сотрудничество!

Выпив, он закурил папироску и уселся на ближнем к двери конце софы. Я располагался у окна.

— Ну а теперь... к дельцу, — продолжает Билл. — Начнем с того, что канцлер князь Бисмарк передает вам привет, извиняется за причиненные неудобства и просит вашего содействия в деле сохранения мира в Европе. И это не шутка, — добавляет он. — Мир держится на волоске, и если ситуация качнется, заварится такая кровавая каша, какой не было со времен Бонапарта.

Улыбка исчезла с его губ, а Кральта не сводила с меня глаз.

— При чем тут вы? Прихоть судьбы, не более. Вам сказали, что в течение пяти лет Бисмарк ломал голову, как Бловиц ухитрился заполучить Берлинский трактат. Это верно, хотя не сказать, что он лишился покоя. Потом, несколько месяцев тому назад, канцлер, как бы невзначай, предложил Кральте выудить секрет из коротышки Стефана. Ей это не удалось, но здесь начинается самое интересное.

Билл указал на меня сигаретой.

— Говоря с ней про Берлин, Бловиц мимоходом упомянул ваше имя — вы же знаете, как любит он прихвастнуть знакомствами. Докладывая о своем провале, принцесса, в свою очередь, назвала его Бисмарку. И вот, — говорит Штарнберг, хитро глядя на меня, — уж не знаю, что там произошло между вами, Бисмарком и моим сатрапом в Штракенце много лет назад, но при имени «Флэшмен» канцлер буквально подскочил на месте. Не так ли, Кральта?

Та кивнула.

— Он сказал: «Опять этот тип! Верно — именно его я видел в Берлине во время Конгресса!» После чего рассмеялся и заявил, что мне нет больше смысла заниматься Бловицем — Отто-де сам вызнает секрет договора, через других агентов. И ведь вызнал! — заявляет Штарнберг. — О некоей куртизанке, которая выуживала сведения из одного русского, о том, как вы передавали их Бловицу в шляпе, и о французском дипломате, пораженном всеведением Стефана до такой степени, что передал ему текст договора. Кто была та куртизанка, Гарри? — спрашивает юнец, искоса поглядев на Кральту. — Еще одна ваша пассия?

Пока он излагал про договор, я сидел с непроницаемым лицом; теперь же покачал головой. Раз уж Бисмарк настолько ловок, пусть сам устанавливает личность Каприз, если ему это так нужно.

— Итак, Бисмарк был доволен и сказал, что восхищается изобретательностью Бловица. Но это не суть важно: разгадав тайну, Бисмарк удовлетворился и думать забыл. Единственное важное последствие, проистекшее из всего берлинского дела, это то, что оно снова привлекло внимание Бисмарка к вашей фамилии, понятно? Поэтому, чисто по воле случая, когда несколько недель спустя он впервые заговорил о назревающем кризисе, — речь о нем впереди — имя ваше еще не выветрилось у него из памяти. Ему пришло в голову, что вы можете сыграть важную, даже нет, ключевую роль в разрешении проблемы. «Флэшмен — тот самый человек, — это собственные его слова. — Он нужен нам». Вопрос был только в том, как вас привлечь. Канцлер предполагал, что вы не изъявите желания. — Билл поглядел на Кральту. — Разве не так он выразился?

— Даже еще резче.

Впервые в холодных голубых глазах блеснула искорка веселья.

— Отто сказал, что вас придется заставить. Мне были даны инструкции, как выманить вас в Париж.

Принцесса смолкла, а Штарнберг разразился хохотом.

— Ну передай же ему слова Бисмарка! Ох, если ты не скажешь, я скажу! Он заявил, что Флэшмен — это развратная скотина, направляемая исключительно своей похотью. — Билл подмигнул Кральте. — И сей факт придал ему неотразимую привлекательность в ваших глазах, не так ли, дорогая?

Принцесса даже бровью не повела. Я твердо решил держать язык за зубами, но тут мне пришло в голову, что не помешает разыграть оскорбленного в лучших чувствах Флэши.

— Зная ваших предков, нисколько не удивлен такими плебейскими манерами, — говорю я. — Извольте перейти к сути, а свои несдержанные реплики оставьте при себе.

Штарнберг закудахтал от восторга и захлопал в ладоши.

— Видишь, Кральта, у тебя появился преданный поклонник! Лопнуть мне на месте, если тебе не удалось завоевать его мужественное сердце или иную часть тела, обозначить которую я воздержусь, раз уж деликатность — девиз сегодняшнего дня.

Он с ухмылкой переводил взгляд с нее на меня и обратно.

— Господи, что за парочка распутных ханжей! Уж это мне старшее поколение... — заявляет Билл, покачивая головой.

— Как мне сказали, — спокойно обращается ко мне Кральта, — моей задачей будет сыграть роль приманки. Как вам известно, я использовала ничего не подозревающего Бловица, чтобы свести нас. Он был сама любезность и намекнул вскользь, что, если меня все еще интересует история с Берлинским трактатом, я могу выведать ее у вас. Естественно, я не стала сообщать ему, что уже знаю этот маленький секрет, а изобразила радость и попросила, не теряя времени, вызвать вас в Париж. Вас, возможно, возмущает обман, с помощью которого мы... то есть я, добилась своего, но у меня сожалений нет.

Лошадиная физиономия хранила гордую торжественность, но в уголках губ таилась улыбка.

— На то есть несколько причин. Одну из них вы поймете, когда выслушаете предложение князя Бисмарка. — Кральта плавно взмахнула рукой, призывая Штарнберга продолжить.

— Благодарю, мадам. — Билл расплылся в сардонической усмешке и подлил мне вина. — Но прежде чем мы перейдем к этому, позвольте задать пару небольших вопросов, и если вас не затруднит ответить на них, это сохранит время. Сами поймете почему, не стоит опасаться. Насколько дружны вы с австрийским императором?

— Францем-Иосифом? Вряд ли мы друзья... Я встречался с ним однажды...

— Да, на его яхте у берегов Корфу в 1868 году, когда возвращались из Мексики, после безуспешной попытки спасти его брата Максимилиана от расстрельной команды хуаристов. Отважная авантюра, принесшая вам не только благодарность его величества, но и орден Марии-Терезии, врученный, — его бровь лукаво вскинулась, — императрицей Елизаветой. Разве она не персик, а? Я вполне назвал бы эти отношения дружескими.

Ребята выучили свой урок на зубок. «Отважная авантюра» была самым кошмарным афронтом со времен отступления из Кабула, и все по милости Максимилиана, которого стоило прибить, кабы его не расстреляли. Я выбрался из переделки благодаря чуду и бесценной помощи доблестной маленькой сорвиголовы, принцессы Агги Сальм-Сальм, и шайки немытых головорезов Хесуса Монтеро. Последний протянул мне руку только потому, что верил, что мне известно местонахождение сокровищ Монтесумы. Сам дурак. Еще одна страничка из дневника жизни, и единственное мое сожаление об императоре Максе заключается в том, что для новичка он был недурным крикетистом и обещал стать средней руки отбивающим, если бы выжил^[890]. Но нет смысла отрицать, что Франц-Иосиф выказал несвойственную для императоров благодарность, а прекрасная Сисси (императрица Елизавета для вас) одарила меня симпатизирующим взглядом, прикрепляя на грудь белый крест. Ума не приложу, куда он затерялся — наверное, валяется где-то в выдвижных ящиках.

— Император Франц-Иосиф обменивался с вами рукопожатием? — спрашивает Кральта.

Чертовски странный вопрос, погрузивший меня в раздумья.

— Наверное... Да-да, было дело, при встрече и прощании.

— Тогда он наверняка друг вам, — бросает Штарнберг. — Обычно император подает лапу только близким родственникам или жутким шишкам. Тогда вы видели его единственный раз... Как думаете, захочет ли он встретиться с вами снова? Ну, радушно принять, предложить погостить с недельку или что-то в этом роде?

— Какого дьявола мне знать? И какое, черт возьми, отношение...

— Бисмарк уверен, что будет рад. Не то чтобы канцлер интересовался, но ваше имя было недавно упомянуто в разговоре с императором, и тот весьма тепло отозвался о вас. С благодарностью даже. И эта-то бесчувственная рыба, представляете?

— А императрица? — подает реплику Кральта. — Проявила она расположение к вам?

— Она была очень... любезна. Очаровательна. Знаете, это...

— Вы восхищались ею?

— Ну ясное дело! — хохочет Виллем. — Кто же ею не восхищается? ПолЕвропы сходит с ума по прекрасной Сисси!

— Вы встречались с ней позже, — продолжает Кральта. — В Англии.

— Ну да, мы охотились с ней пару раз.

— Охотились, ага? — хмыкает Виллем. — Было ли это единственное... занятие, которому вы предавались?

— Да, черт вас побери! И если ваш треклятый допрос клонился именно к этому...

— Это необходимо было выяснить, — отрезает принцесса, смерив меня взглядом поверх своего носа. — Стало быть, у императора не имеется ни малейших причин чувствовать... ревность по отношению к вам? В том, что касается его жены?

— Или, говоря более тактично, — вмешивается Штарнберг, — случись вам проходить мимо, не захлопнет ли Франц-Иосиф дверь перед вашим носом всего лишь из-за того, что тут замешана малютка Сисси?

И он издал короткий такой смешок, который начал уже вызывать во мне раздражение.

— Ну вот и отлично! Знаешь что, Кральта — Бисмарк был прав. «Флэшмен — тот самый человек»... Ого, вот и Мюнхен! Как стремительно летит время в приятной компании!

Билл встал и достал часы.

— Стоим мы всего пять минут... Вы ведь не намерены делать резких движений, Гарри? Немецкая тюрьма, как вам известно, местечко не самое уютное.

Ему не было нужды беспокоиться. Пока мы ждали, наблюдая за упорядоченной суетой мюнхенского вокзала, в голове моей билась единственная мысль: австрийская граница в каких-нибудь шестидесяти милях, это часа два ходу, и если мне повезет (сильно повезет, согласен) ускользнуть от них, я окажусь вне досягаемости баварских законов в стране, которая на ножах с Германией и будет настолько же расположена выдать беглеца, как я постричься в монахи.

В части того, что понадобилось им от меня, я оставался в недоумении. Какой прок в том, что австрийские император с императрицей держат меня за простого английского вояку? Сисси знала толк в мужчинах, и ходили слухи, что Франц-Иосиф строго предупредил жену насчет нескольких кавалеров, отношения с которыми носили, скорее всего, вполне безобидный характер. Но я в их числе не состоял. Смею заявить, я мог бы приторочить ее скальп к своему кушаку, но никогда не пытался, и не без основательных причин: все знали, что Франц-Иосиф, который сам, видимо, поставил перед собой задачу задрать юбки у всех девиц и женщин Австрии, приходил в бешенство при мысли о ее амурах. И хотя придворные ухажеры наверняка помогали ей оставаться в форме, лучше было в эти дела не соваться. К тому же при внешности, как у Афины Паллады, она, как я подозревал, была с приветом: таскалась по спортивным залам, изводила себя диетами, кропала стишки или просила преподнести ей сумасшедший дом в качестве подарка на день рождения — так мне рассказывали. Между ней и Францем-Иосифом не очень ладилось, с тех пор как он заразил ее постыдной болезнью, поэтому она предпочитала покорять Европу, покуда он таскался за ней, умоляя забыть и простить. Эти королевские браки — сущий ад.

Я тут распространяюсь про все, потому как это имеет непосредственное отношение к допросу, который Виллем возобновил, стоило нам отъехать от Мюнхена. Начал он поинтересовавшись, много ли известно мне про Австрийскую империю. Я ответил, что австрияки, похоже, сильно поднаторели в умении проигрывать войны и уступать территории, намекая на недавние трепки, заданные им Францией, Пруссией и Италией, да и вообще вся их лавочка давно на ладан дышит. Помимо этого я больше ничего не знал и знать не желал.

Штарнберг кивнул.

— Верно, на ладан дышит. Пятьдесят миллионов человек двенадцати разных национальностей, согнанных в кучу под скипетр напыщенного самодура, который понятия не имеет, как управлять ими. Этот Франц-Иосиф настоящий зануда и своими оплошностями свел на нет ту популярность, которой пользовался как очаровательный юный монарх тридцать пять лет тому назад. Однако империя его расположена в солнечном сплетении Европы, и если она начнет содрогаться в конвульсиях... Нет, лучше даже не представлять. А что скажете насчет Венгрии?

Я выразил мнение, что это крупнейшая часть империи, не считая, собственно, Австрии, и что жители ее — редкостный сброд, зато отличные наездники. Мой собеседник ухмыльнулся.

— Ну чем вам не профессор международных дел? Ха, я сам на четверть венгр, по линии матери, и пруссак на остальные три четверти. И вы правы, что венгры — это редкостный сброд, который совсем не питает восторгов по поводу австрийского правления. Некоторое время назад они провозгласили независимость и подняли бунт, и Франц-Иосиф имел неосторожность обратиться к царю, дабы тот прислал русские войска усмирить мятежников. Венгры ему этого никогда не простят. Франц идет на все, лишь бы ублажить их, делает уступки, коронует себя и Сисси королем и королевой Венгрии, и все равно найдется в избытке мадьярских националистов, мечтающих навсегда распрощаться с Австрией. Речь о людях вроде Лайоша Кошута — записного подстрекателя, который верховодил восстанием. Ему теперь за восемьдесят, он живет в эмиграции в Италии, но по-прежнему ненавидит Габсбургов, как чуму, и грезит о свободной Венгрии. Хотите верьте, хотите нет, но он со своими дружками-националистами питает симпатии к императрице Сисси и императорскому сыну и наследнику, кронпринцу Рудольфу, который расположен к конституционнным реформам^[891]. Но есть еще и другие — экстремисты, стремящиеся получить все более быстрым путем.

Штарнберг сделал паузу, чтобы закурить папиросу. Он бросил спичку и поглядел на клубы дыма.

— Это террористы вроде «Хольнупа», так называемых венгров «завтрашнего дня». Эти ребята шушукаются по углам, замышляют кровавый переворот, но большинство соотечественников смотрит на них, как на убогую шайку фанатиков, которых не стоит воспринимать всерьез. — Он бросил сгоревшую спичку. — Так же смотрели на них и мы... пока несколько месяцев назад Бисмарк не получил от своей личной разведывательной службы весточку, что «Хольнуп» намерен по-настоящему встать на тропу войны. А теперь позвольте подлить вам еще коньячку.

Штарнберг стал наполнять рюмку, и как раз в этот миг на солнце, должно быть, набежало облачко, так как яркие краски пролетающего за окном милого осеннего пейзажа вдруг померкли, моему разыгравшемуся воображению показалось вдруг, что тень проникла даже в вагон, похитив сверкающие искорки из благородного напитка, и даже стук колес приобрел, казалось, угрожающий, назойливый тон.

— «Хольнуп» намерен убить Франца-Иосифа, — заявляет Виллем, наполняя свою рюмку. — Если террористам это удастся, начнется гражданская война. Да, в ухлопывании королевской персоны как таковом нет ничего нового, и, как правило, это не приносит существенного вреда: несколько безумцев уже покушались на Франца-Иосифа, было две попытки убить кайзера Германии, да и русского царя пару лет назад разнесли на кусочки... Но тут — дело другое^[892]. Как? Венгры убивают австрийского монарха, и это в то время, когда вся Венгрия бурлит от недовольства, когда все знают, что Сисси выступает за независимость, окружает себя боготворящими ее мадьярами, переписывается с Кошутом, и ходят даже слухи о заговоре с целью передать корону Венгрии принцу Рудольфу, который ненавидит папашу и настроен столь же провенгерски, как и его чокнутая красавица-мать? — Он невесело рассмеялся. — Только представьте, какое применение могут найти националисты этим двум придуркам, даже против их воли! Casus belli^[893], если угодно! Гражданская война в Австро-Венгрии! И сколько потребуется времени, чтобы Франция, Германия, Россия, да и не исключено, даже Англия, оказались втянуты в события? Вот что произойдет, если Франц-Иосиф словит венгерскую пулю.

— Этого не должно случиться, — заговорила Кральта. — Этому надо помешать любой ценой.

Она была серьезна, но Виллем, который передал мне рюмку и снова уселся, казался веселым. На красивом лице появилось выражение подвоха, как у фокусника, готового провернуть удачный трюк.

— По счастью, — говорит он, — благодаря наличию у Бисмарка своих ушей в «Хольнупе» нам точно известно, когда и где планируют террористы нанести удар. Франц-Иосиф должен погибнуть в своем охотничьем домике под Ишлем — это очаровательный, но уединенный курорт в Зальцкаммергуте, в горах, совсем неподалеку от того самого места, где мы с вами сейчас находимся. Это произойдет на этой неделе, в одну из ночей, силами группы хорошо вооруженных и опытных убийц. Они так хорошо все подготовили... и вот на тебе, все напрасно, вот же бедолаги. — Чокаясь со мной, Билл ощерился в довольной улыбке. — Потому как мы — я и вы, дружище, — остановим их.

V

В какой-то из своих книжонок этот ушлый рифмоплет Киплинг заметил, что заповедь островной расы в том, чтобы научиться отбрасывать прочь эмоции и, дождавшись своего часа, поймать чужака в ловушку^[894].

Я этот урок выучил еще в колыбели, задолго до того, как он написал эти строки, и не без успеха пользовался им всю жизнь, с единственной оговоркой, что вместо «поймать в ловушку» предпочитал подставлять «сделать ноги». Умение скрывать истинные чувства — дело нелегкое, но я, полагаю, вполне справился с ним, выслушав не слишком радужное предложение Штарнберга, и сумел не выдать своего потрясения перед лицом этого ухмыляющегося юного дьявола и его наделенной стальным взором спутницы. Парочка внимательно наблюдала, как восприму я сообщенную ими ошеломительную новость.

Не было ни малейшего смысла протестовать или отпираться. Вам ли не знать, сколько раз поднимался я уже на борт корабля «Бедствие», насильно завербованный такими профессионалами, как Палмерстон или Линкольн, не говоря о парнях попроще — вроде Колина Кэмпбелла, Алика Гарднера, У.С. Гранта, Броудфута, Дж. Б. Хикока, Раглана и еще легиона других. Приперев беспомощного Флэши к стенке с помощью шантажа и насилия, они кунали его с головой в свой адский суп, и ничего не поделаешь. Все так, но тут, с приближающейся с каждой минутой австрийской границей, дело было иное, и мне нужно было просто тянуть время, заговаривая «чужакам» зубы, кивая в ответ на их бред, будто я готов с ним согласиться, и выжидать удобную минуту для бегства. Моим козырем являлось то, что, вопреки всем угрозам Виллема, им явно хотелось заполучить сэра Гарри в качестве добровольного сторонника. На этом можно сыграть, главное — не переусердствовать. Вопрос в том, какую избрать роль (ну разве не извечная проблема?), балансируя на кромке между праведным гневом в ответ на угрозы и благородными рыцарскими порывами, которых они будут ожидать от офицера и джентльмена. Поэтому я издал негромкое «ха!» и устремил на Штарнберга самый ироничный из моих взглядов.

— Вот так возьмем и остановим? Вдвоем, да? Быть может, вы соблаговолите, отодвинув в сторонку оптимизм и дерзость, поведать, как нам это удастся?

— Значит, вы в игре, да? — восторженно восклицает он. — Вы с нами?

— Ну, быть может, вы приведете доводы, которые убедят меня?

— А как вы можете остаться в стороне? — Кральта отказывалась верить своим ушам, словно королева, услышавшая, как пукает один из ее придворных. — Когда мир в Европе держится на волоске и на кону жизни тысячи, а то и миллионов людей?

— Угу, вот только так ли это? Простите, но после того как меня заманивают сюда, опаивают и удерживают силой, угрожая тюрьмой и пистолетом, я не слишком склонен верить в правдивость истории о великом заговоре.

— Но это чистая правда! — восклицает Виллем. — Бога ради, приятель, с какой стати нам выдумывать?

Я ответил на эту нелепицу соответствующим пожатием плеч, Штарнберг выругался себе под нос.

— Послушайте, если вы влипли, сваляв дурака и прозевав подачу... — выражения у него были, как у фага-третьеклассника^[895]. — Ладно, плевать! Но неужели вы не понимаете, что у нас не было выбора? Бисмарк утверждал, что нам придется заставить вас, и никак иначе. Познакомившись с вами поближе, я уже не так уверен, что канцлер был прав.

Билл провел пятерней по волосам и наклонился, с жаром глядя на меня.

— Вы спрашиваете, как мы с вами способны остановить «Хольнуп», и я готов выложить на стол все от и до. Но сначала о главном — разве вся эта затея не по душе вам? Как я уже сказал, тут никакого подвоха, это чертовски доброе дело, к тому же — редкостное приключение! Хе, мой старик-сатрап просто запрыгал бы от радости — и первый, кого он хотел бы иметь рядом, это вы!

— И если вам трудно простить обман, к которому мы прибегли, — вставляет Кральта, — подумайте о причинах. Вы совершили много подвигов во имя своей королевы и страны, но ни один из них не сравнится по благородству с этим.

Выражение ее лица или тон вовсе не были просительными, но принцесса положила свою ладонь на мою, и в пронзительном взгляде читалось скорее обещание, нежели мольба.

— Со своей стороны, если я могу как-то заслужить прощение... — стиснув мою пятерню, она даже расщедрилась на сверкающую улыбку. — Только скажите, что не подведете нас. Без вас нам не обойтись.

Все говорило о том, что парочка находится в плену заблуждения, сопровождавшего меня всю жизнь — они искренне верили в мою героическую репутацию и полагали, что я из породы безрассудных идиотов, которые следуют долгу службы и очертя голову бросаются в опасность, сгорая от нетерпения сразиться во имя благого дела. Бисмарк знал лучше, поэтому первоначально мне пригрозили насилием и законом, но будь я проклят, если сейчас они не пытаются воззвать к лучшей стороне моей натуры... Любопытно. Однако надо принимать мяч, летящий на твою половину, поэтому...

— Все это здорово, — заявляю. — Но, прежде чем выслушать все ваши «от и до», позвольте заметить, что покуда я не уловил здравого смысла. По вашим словам, эти венгерские подонки намерены поквитаться с Францем-Иосифом, и вам известно, где и когда. Отлично: так почему бы вам не подстеречь их и не задать перцу?..

— Потому что все не так просто! — возражает Виллем. — Шпиону Бисмарка известен план «Хольнупа», но не имена убийц или их местонахождение в данную минуту. Все, что мы знаем, это что злодеи встретятся где-то под Ишлем через три дня и нанесут удар прежде, чем император вернется в Вену в ближайшее воскресенье. Отсюда вытекает, что покушение произойдет в эту пятницу или субботу...

— Так отправьте его в Вену завтра, черт вас побери! А если у него хватит глупости остаться, окружите резиденцию войсками! Или наш гениальный Отто Бисмарк не подумал об этом?

— Вы не понимаете. — Кральта снова взяла меня за руку. — Все это невозможно. Обычные меры предосторожности тут не помогут. Понимаете, император не подозревает, что подвергается опасности. И не должен подозревать.

Она не шутила. Мне оставалось только удивленно вытаращиться и спросить:

— А почему нет?

— Потому что бог весть, что произойдет, если он узнает! — восклицает Виллем. — В этом вся соль — никто не в курсе про заговор, кроме Бисмарка, его человека в «Хольнупе» да горсти агентов вроде нас. Но положим, Франц-Иосиф или слабоумные, формирующие его кабинет, пронюхают. Император — тупой осел, который расценит происходящее так, будто вся Венгрия жаждет его крови, и действовать будет соответственно. Последуют аресты, расправы, возможно даже казни или еще какие-нибудь безумные выходки! Отсюда один шаг до той самой заварухи, которой надеется избежать Бисмарк. Венгрия — бочонок с порохом, а разъяренный Франц-Иосиф — как раз тот фитиль, что способен его взорвать.

Штарнберг перевел дух.

— Вот почему он не должен ничего знать.

— Есть еще одна причина, — говорит Кральта. — Императрица и кронпринц не делают тайны из своих провенгерских симпатий. В Будапеште ее обожают, и найдутся те, кто с удовольствием провозгласит Рудольфа королем независимой Венгрии. Если император проникнет в заговор «Хольнупа», он с легкостью может прийти к ошибочным выводам.

— И в любом случае будет не расположен играть в счастливое семейство! — резко заявляет Виллем. — Ну вот, вы все знаете. Теперь скажу, что Франц-Иосиф оказался в Ишле случайно — обычно он приезжает туда на летнюю охоту со всей свитой, но на этой неделе с ним только прислуга охотничьего домика, пара адъютантов да горсть охраны под началом сержанта. Эти ребята подойдут только для церемоний и совершенно бесполезны против знающих свое ремесло головорезов. Не существует никакого разумного способа заставить его уехать раньше, не сообщив о заговоре. Поэтому Бисмарк придумал способ приставить к нему тайную охрану, чтобы император даже не догадывался, что его оберегают!

Заметив мое недоуменное выражение, Билл рассмеялся.

— Думаете, номер не пройдет? Бросьте, вы же знаете Бисмарка — для него это орешки!

— Весь в нетерпении услышать, чем это покажется мне, — напоминаю я.

— Терпение, как раз к этому я уже и перехожу. Мы сойдем с экспресса сегодня вечером в Линце, где проведем ночь и сядем на поезд местного следования до Ишля, куда тот прибывает около полудня. Следующие тридцать шесть часов нам предстоит провести там под видом туристов, приехавших насладиться курортными развлечениями, побродить по бутикам, отведать сластей, которыми славятся местные кафе и прогуляться по живописным окрестностям, — беспечно объявляет он.

Не знаю, как для Бисмарка, но для юного Штарнберга, этого беспечного мерзавца, все это точно были орешки.

— Утром в четверг вы и я отправляемся на променад у императорской резиденции, лежащей неподалеку от города, дабы поднять настроение прекрасными видами поросших лесом гор, причудливыми извивами реки, стремящей к Ишлю свои воды. Как вдруг, — тут он в притворном ужасе воздел руки, — нас постигает несчастье. Вы поскальзываетесь и повреждаете лодыжку. Я спешу найти помощь и замечаю господина с ружьем и в сопровождении егеря. И чтоб мне провалиться, если этот господин не оказывается австрийским императором! И если вам покажется, что это прихоть случая, — продолжает Билл, вскинув бровь, — не верьте. Франц-Иосиф предпочитает хороший выстрел завтраку и пропадает в этом лесу с самого рассвета все дни, кроме воскресенья. Если нам не повезет и мы его не встретим, я отправлюсь в охотничий домик и тем или иным способом дам ему знать, что некий заграничный джентльмен, попавший в беду, околачивает его пороги. И когда выясняется, что это не кто иной, как сэр Г. Флэшмен, старый его знакомый и спаситель (ну ладно, почти) брата Макса в Мексике, император преисполняется сочувствием и с удовольствием предлагает вышеозначенному сэру и его спутнику (немецкому графу, не более и не менее) погостить в своей королевской резиденции денек-другой. И вот, дружище Гарри, — хмыкает Штарнберг, — мы становимся почетными гостями Франца-Иосифа, и если «Хольнупу» удастся при таких условиях провернуть задуманное, мне придется признать, что ребята там половчее, чем я о них думаю, не так ли?

Сочтя вопрос риторическим, да и все равно будучи не в силах выдавить ни слова, я промолчал в ответ. Виллем потер руки.

— Теперь к самому интересному. Франц-Иосиф жутко прост в быту. Спит на солдатской койке в простой комнатушке, выходящей в сад. За дверью на соломенном тюфяке располагается единственный ординарец, тогда как адъютанты занимают комнаты дальше по коридору и дрыхнут всю ночь без задних ног, как делали все прошедшие тридцать лет. Да и с какой стати им вести себя иначе? Чего бояться-то? Под окном дремлет одинокий часовой, все тихо в саду и окружающем лесу, в небесах Царит Господь, и все спокойно, пока... — Билл понизил голос До зловещего шепота, —... из этого самого леса не выбираются, крадучись в предрассветном сумраке, убийцы из «Хольнупа». Быть может, он будет один, более вероятно, что двое, но уж никак не более трех. Допустим, их трое: двое прикрывают, один намеревается совершить свое грязное дело. И тут ничего не подозревающие убийцы попадают в нашу засаду.

В глазах юнца появился блеск, живо напомнивший мне про темницы Йотунберга.

— Мы накроем их либо в доме, либо на улице, как сложится. И убьем. Без жалости. Всех до единого. Улавливаете?

Следуя совету его знакомого ирландца, я проглотил и это настолько спокойно, насколько мог, Виллем же беззаботно прикуривал очередную сигаретку.

— Шуму, естественно, будет много, и когда все проснутся, чтобы обнаружить трех мертвых террористов и двух доблестных пришельцев, чья отвага решила исход дела, конца не будет удивленным «ну и ну!». Но как только хозяева вникнут в происходящее, можете смело поставить свой последний медяк, что они захотят сохранить все в тайне.

Юнец расцвел в улыбке, как Панч на представлении, и похлопал меня по коленке.

— Не будет никакого тщательного расследования, результатом которого могло стать неприятное открытие, что это венгерский заговор. Почему? Потому что, хотя Франц-Иосиф мог сотворить бог весть какую глупость, узнай он про акцию «Хольнупа» с самого начала, не в его интересах копаться в грязном белье, раз уже все позади и закончилосьблагополучно. Ничто не указывает на то, что убитые — венгры. Это вообще могут быть иностранные наемники. А если император что и заподозрит, то не станет болтать лишнего. Никому из монархов не нравится выступать в роли жертвы, особенно когда все концы в воду, да и адъютанты не станут хвастать, как проморгали покушение. Так что дело спускают на тормозах, все клянутся хранить тайну, двое храбрых спасителей заслуживают бесконечную благодарность — а то и фунт-другой из королевской мошны для раздачи нищим. Ха, да если даже неудачная попытка спасти бедолагу Макса принесла вам орден Марии-Терезии, то за такое нам по Железному кресту обязаны дать, самое меньшее!

— И в Европе сохранится мир, — невозмутимо добавляет Кральта.

— Ага, и мы заживем даже лучше прежнего, — Виллем выпустил колечко дыма. — Теперь вы все знаете — абсолютно все. И наверняка понимаете, ради чего разгорелся весь сыр-бор, который вы сочли столь загадочным и неприятным... И почему Бисмарк выбрал именно вас — единственного человека, которого Франц-Иосиф пустит за порог своего дома, не задавая лишних вопросов. К тому же вы... имеете подходящую квалификацию.

Тут он смолк и некоторое время пристально разглядывал свою сигарету.

— Такие вот дела. Ну, что скажете... Гарри?

Честный ответ заключался в том, что Билл болен на всю голову, и не являйся он сыном Руди Штарнберга, да еще с пистолетом под мышкой и папкой, способной упечь меня в баварскую кутузку до скончания века, я, наверное, так бы и сказал. Но поскольку мне сейчас важно было потянуть время, создав впечатление, что меня можно втянуть в эту чокнутую затею, я решил изобразить непоколебимого Флэши, которого они ожидали увидеть — никаких эмоций, глаза прищурены, вопросы четко по существу: откуда такая уверенность, что Франц-Иосиф предложит нам кров и пищу; какими еще агентами располагает Бисмарк в Ишле; что, если наш план с засадой пойдет наперекосяк; что, если дело не удастся замять; что делать, если, по непредсказуемой прихоти судьбы, нам с Виллемом предъявят обвинение в убийстве?

Вопросы, с моей точки зрения, чисто академические, но на всё мои «сообщники» дали исчерпывающие ответы, причем никого из них, что показательно, не заботила моральная сторона жестокого убийства предполагаемых террористов. Ну ладно Виллем, плоть от плоти Штарнберга, но любопытно, что и Кральта тоже вроде воспринимала кровопролитие как данность. И оба, как я подметил, в один голос пели, что эта ночная работенка в самую пору для меня. Махровая лесть, дальше некуда.

Виллем уверенно отбросил мои опасения.

— План разработан Бисмарком, а тот не совершает промашек. Франц-Иосиф непременно пустит нас, а если нет, мы просто проберемся в усадьбу и расправимся с «Хольнупом» на месте. В Ишле в моем распоряжении будет с полдюжины крепких парней, но они не в курсе дела, и я не хотел бы их привлекать без крайней нужды. Если скандал выйдет наружу—что ж, это дельце Бисмарка, пусть сам разбирается с проблемами. Обвинение в убийстве? Как, это когда мы спасли жизнь императору Австрии? Не смешите меня. Ну, довольны?

Доволен я не был, но стал, нахмурившись, прикусывать губу, пока парочка с надеждой взирала на меня, подбадривая время от времени напоминаниями, какой шикарный это будет крестовый поход, который один только способен спасти мир в Европе и обеспечить процветание ее многострадального населения. Кральта, помнится, особенно напирала на молодое поколение, тогда как Виллем — вот жалкий глупец — взывал к моему духу искателя приключений: в его глазах кровавая резня под покровом ночи казалась лучшей из потех. Я отвечал немногословно и наконец заявил, что намерен поразмыслить обо всем на пути до Линца. Они, похоже, восприняли это как факт, наполовину подтверждающий мое согласие, ибо Виллем задумчиво кивнул и налил мне еще, а Кральта повергла меня в изумление, чмокнув в щеку, и выскользнула из купе. Штарнберг негромко рассмеялся.

— Сентиментальная штучка, правда? Черт, что за неделька ждет вас в Вене, когда все закончится! Вот только я, — продолжает он, не сводя с меня озорных глаз, — не сентиментален вовсе и на случай — на всякий пожарный — скажу, что если вы вздумаете провести меня, как некогда моего старика-сатрапа, или если у вас имеются некие идиотские намерения улизнуть, едва только мы окажемся на австрийской территории, то лучше даже не пробуйте, и все тут. Те крепкие парни, о которых я упоминал, всегда под рукой и отволокут вас назад в Баварию, даже охнуть не успеете. — Потом похлопал себя по карману. — Если, разумеется, я вперед вас не пристрелю.

Я вежливо напомнил, что от меня мертвого пользы ему никакой, и он ухмыльнулся.

— А для вас — и того меньше. Но мы же не собираемся доводить до этого, правда? Вы человек практический, и у меня сложилось впечатление, что мы сработаемся. Потому как, хотите вы того или нет, вам предстоит встать рядом со мной против «Хольнупа», ясно?

Значит, одурачить его не удалось, и мне остается только ждать и надеяться. Твердо я знал только одно — ему и на милю не удастся подвести меня к Францу-Иосифу и этому треклятому «Хольнупу» — если тот действительно существует, а не является частью какого-то маккиавеллиевского заговора, который Бисмарк сплетает ради своих дьявольских целей, о коих я даже и не догадываюсь.

Это вполне вероятно, но знаете, я склонен был поверить в правдивость их рассказа. Не во все, быть может, но по большей части. Звучал он нелепо, но не нелепее, чем многие интриги, с которыми мне приходилось сталкиваться: взять, к примеру, штракенцскую свадьбу или рейд Джона Брауна. Что венгерские фанатики жаждут пустить кровь Францу-Иосифу, звучало вполне достоверно, в отличие от плана, придуманного Бисмарком в пику им... Но, пораскинув мозгами, оставалось признать, что больше ничто не сработает. Угроза перебултыхать всю Европу возникла внезапно, как джинн из бутылки, причем была посерьезнее, чем в 48-м или во время Крымской войны, или в Сан-Стефано. Столкнувшись с неисполнимой задачей обеспечить безопасность императора и при этом остаться в тени, острый как бритва ум канцлера пришел к выводу, что ни в чем не повинный старина Флэши — его спасательный круг: он-де имеет беспрепятственный доступ к Францу-Иосифу и при этом прекрасно поддается на шантаж. И Бисмарк споро и хладнокровно принялся за работу, доставив меня туда, где я сейчас нахожусь, использовав весьма своеобразные орудия: Кральту, Виллема (может, и Бловица?), а главное — знание мое натуры. План работает без сбоев... до поры. Предстоит увидеть, сумеет ли сплетенная этим злокозненным гением паутина, оплетшая Ишль, устоять перед моими неистовыми порывами проделать в ней брешь и послать куда подальше Франца-Иосифа и мир в Европе. Разве не сплел он однажды такой же кокон вокруг Штракенца, и не оставил ли я тогда ублюдка с носом, а?

Все это замечательно, но ближайшей моей задачей было улизнуть, а раз этот сукин сын Штарнберг наполовину разгадал мои намерения, с их воплощением придется повременить. Но недолго: если меня привезут в Ишль, под присмотр всей этой его банды, пиши пропало. Линц, где нам предстоит сделать остановку на ночь, представляется лучшим шансом. Я не сомневался, что Билл столь же быстро спускает курок, как и его смертоносный папаша, но если я позову на помощь посреди улицы или в отеле, он ведь не осмелится пустить в ход свою пушку... Точно не осмелится? Скорее всего осмелится и не упустит свой шанс, а перед Бисмарком потом как-нибудь оправдается. Местный поезд до Ишля покинуть будет ничуть не проще, чем «Восточный экспресс»... Господи, вот бы решиться и кинуться на него сейчас! Один хороший удар — и ноги в руки, туда, где Бловиц с парнями коротает времечко и где я окажусь в недосягаемости для этого кровожадного молокососа... Но в тот самый миг, когда в голове моей промелькнула эта отчаянная мысль, я посмотрел на него и увидел, что он наблюдает за мной с такой знакомой штарнберговской улыбочкой на губах, тут-то весь мой задор (и без того не шибкий), ухнул, как помои в сточную канаву.

Поскольку я выразил желание поразмыслить, принять участие в этой дурацкой затее или нет, они оставили меня в покое до конца путешествия на экспрессе — Кральта удалилась в соседнее купе, а Виллем читал и покуривал, покуда я напряженно размышлял в своем углу. Один раз я сделал робкое предположение, что должен попрощаться с Бловицем: тот, мол, ожидает, что я выйду в Вене, и забеспокоится, что к чему. Штарнберг осклабился и сказал, что Кральта пошлет журналисту записку.

Когда мы вкатили в Линц, начали сгущаться сумерки, блеск в моих глазах померк еще быстрее, когда, покинув станцию — Виллем держался совсем рядом, а Кральта чуть поодаль, — я увидел у обочины поджидающий нас крытый экипаж с парой дюжих парней в котелках и длинных плащах. Один взмахнул на козлы, к кучеру, другой уселся внутри, вместе с нами. Это был краснорожий детина с поросячьими глазками, которые ни на секунду не отрывались от меня, и узловатыми ручищами, лежащими на коленях. Странно, но я как сейчас вижу эти могучие лапищи с обкусанными ногтями, хотя прочие детали той короткой поездки давно выветрились из памяти, возможно, из-за потрясения, которое довелось мне пережить, когда выяснилось, что цель нашего путешествия не отель или гостиница, как ожидалось, а уединенный дом где-то в окрестностях Линца. Дом окружала высокая живая изгородь, и проникнуть внутрь можно было только через сводчатые ворота, которые тут же закрыл за нами соскочивший с облучка тип.

Это вколотило последний гвоздь в крышку гроба моего отчаяния. И дело не только в явном отсутствии возможности бежать отсюда и не в виде очередной пары головорезов, замершей в мерцающем свете фонаря у открытых дверей, и даже не в сумрачной атмосфере самого дома, навевающей мысли о летучих мышах, заколоченных окнах и вампире Варни^[896] в качестве дворецкого. От чего по коже на самом деле начинали бегать мурашки, так это от бисмарковой эффективности и тщательной подготовки, той ловкости, с которой меня транспортировали от поезда до этой тюрьмы — ибо именно ею дом и являлся. Был даже момент, когда я начал сомневаться, что смогу улизнуть, и обрисованный Виллемом кошмар из пугающей нелепицы стал обращаться в невыразимую вероятность.

Есть люди, которые при виде неотвратимой опасности стискивают зубы, обретая новые силы в собственном отчаянии. Я совсем не такой, но врожденная моя трусость имеет следствием некое бесшабашное неистовство — вроде как у парня, подцепившего Черную Смерть и думающего: «Э, ладно, к чертям все, буду тогда кутить и распутничать напропалую, потому как это хоть веселее, чем каяться да молиться». Именно в таком состоянии я оказался способен — одновременно визжа от страха — завалить ту гурию на Борнео во время битвы на Батанг-Лупаре или воздать должное миссис Поплевелл во время схватки с разъяренной толпой у Харперс-Ферри. Это не побеждает страх, но позволяет хотя бы отвлечься от него.

В теперешней моей беде ситуацию облегчали Виллем и Кральта, делавшие вид, что я у них почетный гость. Они радушно проводили меня в дом, позаботились об удобстве размещения, а когда мы сели ужинать в скудно меблированной зале, изо всех сил старались развеселить меня — задача геркулесовых масштабов, согласитесь, но они не дрогнули. Виллем щебетал без умолку, а Кральта, инстинктивно догадавшись, что лучшей встряской для меня будет вид обнаженных плеч и выглядывающих из декольте полушарий, переоделась в вечернее платье из красного бархата, дополненное сияющими бриллиантами на шее и в волосах. Почему бы и не поразвлечься, подумал я, все равно ведь заснуть не получится. Поэтому я присоединился к беседе — сначала довольно скованно, но вскоре оживился, ударившись в воспоминания о какой-то из кампаний. Перехватив взгляд, которым обменялась парочка, я сообразил, о чем они думают: ага, мол, растормошили мы-таки этого мерзавца. О затее с Ишлем не прозвучало ни слова до тех пор, пока не подошло время ложиться. К этому времени я достаточно набрался, дабы заглушить острый страх и начать подумывать об очередном заезде с Кральтой. Она покинула нас за сигарами и холодно улыбнулась мне, когда я возвратил на место ее стул. Когда мы остались одни, Виллем говорит:

— Вернемся к нашему предложению... Вам все еще нужно время на размышления?

— А у меня есть выбор? — протянул я.

— Едва ли. Но я был бы рад, если бы вы доброй волей пошли с нами — дело благое, да еще и повеселимся!

Он хмыкнул. Проклятье, вылитый Руди — безжалостный, как сталь, и одновременно легкий, как пух.

— Ну же, Гарри, что скажете?

— Если я скажу «да», вы станете доверять мне?

— Коли поручитесь своей честью, то безусловно.

Лживый ублюдок, но это давало мне шанс до упора исполнить роль честного Флэши. Я выпрямился и посмотрел ему прямо в глаза.

— Отлично, — говорю я решительно. — Даю вам слово, но требую взамен поклясться честью, что все рассказанное вами — святая правда.

Штарнберг вскочил, как подброшенный, и с радостной улыбкой протянул руку.

— Свершилось! Клянусь! О, как здорово! Я знал, что вы не устоите! Эге, за такое обязательно стоит выпить!

Так мы и сделали. Ни один из нас ни на грош не верил другому, но делал вид, что нисколько не сомневается. Впрочем, не берусь утверждать, что Билл хоть немного не повелся, потому как я умею выглядеть чертовски убедительным, когда захочу. Осушив бокал, он похлопал меня по плечу, весь распираемый эмоциями, и препоручил заботам того краснорожего сторожевого пса. Топая под его охраной по лестнице, я слышал летящие вслед напутствия Штарнберга: «Покойной ночи, дружище! Сладких снов!»

Громила молча проводил меня в комнату, выглядевшую так, как я и предполагал: на окнах решетки, дверь, запираемая снаружи, и Кральта, сидящая на большой кровати с балдахином, облаченная в прозрачную ночную рубашку и с ожиданием во взоре.

— Скажите, что он все-таки убедил вас! — восклицает она.

— Ни на минуту, дорогая, — отвечаю я, скидывая сюртук. — Поскольку знавал его отца, и даже на миг не готов повернуться спиной к ним обоим.

Прекрасное вытянутое лицо окаменело, а когда я сел рядом, принцесса отодвинулась подальше, к подушкам.

— Нет, он не убедил меня, — продолжаю я, склоняясь к ней с улыбкой задумчивого Флэши на губах и касаясь ее волос. — Меня убедили вы. Знаете, Кральта, я парень простой и всегда был таким. Мне не всегда удается распознать ложь, когда я сталкиваюсь с ней, зато сразу чувствую, если кто-то говорит правду. — Я нежно поцеловал ее в лоб и ощутил, как она смущенно вздрогнула. — Вы откровенны, как смерть. И хотя я не силен в политике и тех грязных трюках, к которым привычны все эти государственные деятели, и даже наполовину не разобрался во всем том, что Виллем наговорил мне... Что ж, все это, если честно, не имеет значения. — С глубокой искренностью я сжал ее грудь и почувствовал, как она твердеет под моей ладонью, словно футбольный мяч. — Если вы считаете, что это благое дело... ну, этого вполне достаточно для меня.

Видели когда-нибудь плачущую лошадь? Я — нет, но мне и ни к чему, после того как я видел слезы, вытекающие из прекрасных голубых глаз и сбегающие по конской морде, и слышал ржание, вырвавшееся из раскрывшейся в радостной улыбке до самых коренных зубов пасти. Ее руки обвили мою шею.

— Ах... но все мои обманы и уловки...

— Ложь во спасение, милая, ради благой цели. Ха, я могу припомнить, как и сам поступал таким же образом, когда того требовал долг.

Я аккуратно стащил тончайшую ткань, чтобы должным образом ощутить плоть, и страстно поцеловал ее в губы. Ее рот был влажным, из него вырывались короткие всхлипы раскаяния, перешедшие в стоны, и я, дождавшись своего часа, с наслаждением приступил к заманиванию чужака в ловушку.

VI

Ишль — милое местечко, расположенное почти на острове, омываемом с трех сторон реками Траун и Ишль, и лежащее в самом сердце одного из живописнейших в Европе ландшафтов, среди лесов, озер и гор Зальцкаммергута. Ныне городок называется Бад-Ишль, и он, насколько мне известно, числится среди квадратноголовой^[897] аристократии популярным курортом, но даже тогда, в 83-м, покровительство императора сделало его модным, и там можно было обнаружить куда больше представителей высшего света, чем стоило ожидать. Они приезжали туда попить воды, пожить в уютных виллах вдоль Трауна, побродить по лесам и набережным, прогуляться по садам Нового казино и посетить еще более элегантные магазинчики и кафешки, которые расплодились тут в совершенно невообразимом количестве. Горожане выглядели солидными и зажиточными, а местные крестьяне — куда же от них денешься? — в неизменных черных портках с подтяжками, знали, похоже, свое место и придавали местности своеобразное оживление.

Которое не вполне согласовывалось с моим настроением.

Виллем, наверное, догадывался, что я так и остался при своем мнении, но смирился с необходимостью принять участие в его дьявольской затее. С другой стороны, Кральта, под ледяной личиной которой скрывалось восторженное и патриотическое сердце, к тому же весьма склонное к плотским утехам, была убеждена, что я узрел свет. Она втюрилась в меня, ей-богу, и всеми фибрами хотела верить. Это было здорово, но ни на йоту не облегчало поиск пути к бегству. Дорога от Линца не представила ни малейшего шанса: Виллем сидел под боком, четверо головорезов — в соседнем купе, а в Ишле, где мы бросили якорь в «Золотом корабле», на улочке рядом с Марктплац, они тоже ни на секунду не спускали с меня глаз. В тот первый день, когда мы устроились и вышли осмотреться в городе — прогуляться вдоль Трауна, восхититься садами казино, выпить кофейку в уютной patisserie^[898], короче, убить время как подобает настоящим туристам, — Виллем вцепился в меня, как клещ, а мой краснорожий приятель постоянно держался за спиной.

Как они поступят, если я вдруг метнусь к ближайшему фараону, вопя, что меня похитили, я не знал, а проверять не хотелось. Помимо того, что Виллем вполне мог начинить меня свинцом и скрыться, я в любом случае имел несчастье оказаться иностранцем, а это всегда плохо, даже если знаешь язык. Власти не склонны верить тебе, особенно вопреки объяснениям, данным аристократического вида дамой и сопровождающим ее юнкером, да еще четверкой добропорядочных капустогрызов в жестких котелках. «Бедный кузен Гарри, он, знаете ли, англичанин, поэтому слегка чокнутый. Не волнуйтесь, констебль, в отеле у нас есть смирительная рубашка», — такую линию будут они гнуть или что-то вроде.

И где тогда окажется бедный петушок Флэши? Скорее всего, будет тем же вечером брошен на дно Трауна с привязанным к ногам мешком с углем, щедро политый сентиментальными слезами Кральты.

Поэтому я играл роль как никогда прежде: вежливо улыбался; остроумно шутил; жадно вдыхал аромат далеких гор, изображая наслаждение; подбивал Кральту прикупить чудовищную шляпу в одном из бутиков; распивал пиво с Виллемом и мирно покачивал головой, когда тот мухлевал при игре в безик^[899] — сын своего отца, как пить дать; от души хохотал над выходками Фроша-тюремщика из «Fledermaus»^[900], которую мы смотрели в небольшом театре вечером; отпустил за обедом замечание, что вкладом Австрии в историю человечества является, без сомнения, наука правильно готовить капусту^[901]; заласкал Кральту до одурения с наступлением ночи, после чего, пристроив на своей груди ее роскошные прелести, долго лежал без сна, напрягая мозги в поисках выхода.

Встав рано поутру и тихо одевшись, чтобы не разбудить ее, я предпринял эксперимент, пытаясь проскользнуть к выходу. И наткнулся на Краснорожего, примостившего свой квадратный зад в кресле и пялящегося на меня. Вежливо пожелав ему доброго утра, я вышел на улицу. Он просто шел за мной на расстоянии в несколько шагов, пока я прогулялся по берегу реки и вернулся к завтраку. Виллем был уже внизу. Он вскинул бровь, посмотрел на Краснорожего, потом поинтересовался, понравилась ли мне прогулка. Ни тревоги, ни предупреждений — значит, они настолько уверены в контроле надо мной, что препоручают охрану единственному мерзавцу — вооруженному и опасному, бесспорно, но всего лишь одному. Любопытно... и достаточно, чтобы немного подогреть мои надежды.

И вдруг, в тот самый второй день в Ишле, все самым невероятным образом переменилось, сделав побег немыслимым.

Случилось это в среду — день, который Виллем наметил для рекогносцировки в окрестностях усадьбы Франца-Иосифа. Последняя располагалась на возвышенности на противоположном от города берегу речки Ишль. Дом стоял среди деревьев, достаточно уединенно, чтобы обеспечить покой Его Величеству, но в пешей досягаемости от Ишльских мостов, перекинутых через рукава реки, разделенные островком, лежащим посередине.

Мы с Виллемом прошли через город и мост, попав на остров, превращенный в парк с симпатичными садиками между вековыми деревьями и кустарником. Потом нашли укромное местечко, с которого открывался вид на обрывистый берег, над которым среди ветвей виднелась усадьба Франца-Иосифа. Виллем обследовал ее с помощью полевого бинокля, после чего мы перешли через дальний мост, чтобы посмотреть поближе. Поднялись по извилистой тропе, обогнули само здание и снова вышли на дорогу. Оттуда Виллем направился на север, выше по склону, к точке, немного возвышавшейся над домом, и надолго припал к окулярам. Вокруг мельтешил народ — это туристы подъезжали и подходили поглазеть на императорскую резиденцию.

— Зато после наступления темноты на этой стороне реки ни души не встретишь, — заявляет Штарнберг. — Проклятье, да это место просто создано для убийства! Переходишь днем через реку, прячешься в зарослях, — он кивнул в сторону, где густо стояли деревья, — ночью спускаешься, вламываешься в дом, разбираешься со стариной Ф-И и уходишь куда заблагорассудится: в город, в свое потайное убежище, обратно в леса или вниз по Ишлю и затем по Трауну лодкой! — Хмыкнув, Виллем передал мне бинокль. — Но поскольку мы не оставим им возможности улетучиться, это все не имеет значения.

Он развалился на земле, жуя травинку и прикрыв глаза от осеннего солнца, а я тем временем рассматривал усадьбу — белое трехэтажное здание с крутой кровлей, нависающей над той стороной, на которую выходили окна спален. Торцы украшали причудливые маленькие минареты, а к фронтону примыкало большое квадратное крыльцо с увитыми плющом колоннами и плоской крышей, обнесенной невысокой балюстрадой. Дом создавал ощущение неофициальности, даже неряшливости — не слишком подходит для императора, подумалось мне.

— Я говорил, что Францу-Иосифу нравится изображать простого человека, — говорит Виллем. — Воплощенный церемониал и этикет в Хофбурге или Шенбрунне, за городом, с крестьянами, он играет роль рубахи-парня — при условии, что те должным образом козыряют и приветствуют своего повелителя, как и подобает порядочным рабам. Франц корчит из себя добряка-помещика, но в душе он напыщенный педант, и спаси бог того, кто осмелится с ним фамильярничать. По крайней мере, так мне рассказывали — я, в отличие от вас, с австрийским кайзером не встречался.

При близком знакомстве я нашел императора чопорным и глупым, но в тот миг меня занимала мысль, что при всем своем скромном обличье эта усадьба слишком велика, чтобы ее могла охранять горстка солдат.

— В отличие от двоих смышленых парней, находящихся внутри и день и ночь держащих ушки на макушке и знакомых с планировкой, — отвечает Билл. — А также точно знающих, где «Хольнуп» намерен нанести удар...

Я едва не уронил бинокль.

— Откуда, черт возьми, вам все это известно?

Его губы расплылись в самоуверенной улыбке.

— Моя нога никогда не ступала за порог сей роскошной резиденции, но я знаю ее как свои пять пальцев. Строительные чертежи, дружище. Неужели вы допускаете, что Бисмарк мог прохлопать такие вещи? Я способен найти дорогу в полной темноте, что, вероятно, нам предстоит делать.

— Но как вам знать, откуда именно они пожалуют?

— Существует потайная лестница, ведущая от спальни императора к входной двери — без сомнения, чтобы он мог улизнуть в город и пораспутничать в свое удовольствие без ведома Сисси... Хотя зачем ему это, когда под боком такая красотка только и ждет, как бы порезвиться? Не понимаю, — добавляет Штарнберг с милой бесцеремонностью. — Кстати, о тайном проходе неизвестно даже слугам...

— В отличие, разумеется, от вас с Бисмарком!

— Разумеется... И готов поставить собор Святого Павла против приходской колокольни, что «Хольнуп» тоже знает. Черт побери, эти ребята не любители! Они сваляют дурака, коли не воспользуются таким преимуществом, правда ведь?

— А если не воспользуются? Или если проход на запоре, как, скорее всего, и есть?

Он хлопнул себя по лбу.

— Проклятье! Им такая возможность даже в голову не придет! Поэтому они даже не захватят с собой фомки и отмычки или еще что-нибудь подобное, так ведь? Вот здорово, — продолжает издеваться этот ублюдок, — скажем Бисмарку, что он беспокоится по пустякам. Ну ладно, ладно, — Билл вскочил на ноги и рассмеялся. — Вопрос в том, где поджидать их? У дверей? Внутри? Еще где-то? А, еще подумаем. Всему свое время...

Мы спустились с холма, пересекли мосты, но едва достигнув места, где Ландштрассе выходит к Крейцплац, заметили впереди какое-то оживление. Народ на Ландштрассе выстроился по краям мостовой, приветствуя поклонами и взлетающими в воздух шляпами небольшой открытый экипаж, проезжающий по улице. Седок, в свою очередь, отвечал на восторги собравшихся, чопорно кивая и прикладывая пальцы к цилиндру. Впереди рысила пара гусар, и когда они поравнялись с нами, Виллем поспешно толкнул меня к ближайшему дверному проему.

— Великая шишка собственной персоной, — поясняет он. — И до поры видеть нас ей ни к чему. Мы ведь не хотим испортить завтрашний сюрприз, правда? Поухмыляемся себе в шляпы, пока процессия не проедет.

Мы сняли головные уборы, прикрыв лица, и когда под приветственные крики экипаж пересек Крейцплац, Штарнберг рассмеялся.

— Вот что я скажу Гарри — он чертовски сильно на вас смахивает!

Не стоит мне говорить о сходстве с королевской персоной — это пробуждает слишком много неприятных воспоминаний, а в случае с Францем-Иосифом это было вообще глупо, поскольку, хотя император высок, хорошо сложен, темноволос и носил пышные усы и баки, стиля в нем не больше, чем в юном щеголе. Промолчим уж о том, что я лишен знаменитой габсбургской губы и взгляда замороженной селедки. Ему же далеко до моих плеч и изящной осанки, а еще я подметил, когда он приподнял шляпу, что шевелюра императора сильно поредела и скоро вообще прикажет долго жить. За исключением последнего, Франц-Иосиф мало изменился за пятнадцать лет с нашей первой встречи. Ему пошел шестой десяток, и он был на восемь лет моложе меня.

— Любопытно подумать, — заявляет Виллем, когда мы продолжили свой путь по Ландштрассе, — что, пока император торжественно едет по городу, ребята из «Хольнупа» не спускают с него глаз.

Он кивнул на модно одетых гуляк, прохаживающихся по мостовой.

— Да, они где-то здесь, выжидают момент, который наступит завтра или послезавтра ночью. Пристрелить или взорвать его бомбой при свете дня было бы хитро, но слишком рискованно и далеко не так впечатляюще, как перерезать Его Величеству глотку в его же собственной опочивальне.

Виллем взял меня под руку.

— Как же мало им еще известно, так ведь?

Я почти не слушал. Встреча с Францем-Иосифом заставила меня осознать, что уже совсем скоро я должен буду разыграть дурацкое представление с подвернутой ногой, напросившись к нему в гости, чтобы затем рыскать под покровом ночи по чертовой резиденции в компании кровожадного юного подонка, ожидая вторжения убийц. Здесь, в этом людном, солнечном городке, с его респектабельными прохожими, дамами, любующимися витринами, пока мужья покорно ждут, молодежью, весело щебечущей за столиками кафе, подобные мысли казались каким-то жутким наваждением, кошмаром... Черт, вот пара полицаев стоит на углу, лихо подкручивая усы... Но Виллем, надо полагать, наделен был шестым чувством, поскольку рука его стиснула мою, а глаза, стоило нам поравняться со стражами порядка, предупреждающе сверкнули. Побуждение высвободиться и побежать, вопя «караул!», длилось лишь краткое мгновение — я не осмелился и знал, что не осмелюсь... И все же, Боже милостивый, в ближайшие несколько часов мне нужно собраться с духом и попробовать... Попробовать что? Когда мы достигли «Золотого корабля», по челу моему струился пот. Виллем жизнерадостно затребовал подать кофе и булочек.

Но все это были пустые страхи, поскольку жребий уже был брошен, причем вовсе не рукой Бисмарка, и катился в этот самый миг в моем направлении.

Обедали мы в тот вечер рано, и вопреки напускной браваде я чувствовал, что Виллем натянут, словно струна, как и Кральта. Именно она предложила сходить в казино — не столько из желания сыграть, как понимаю, сколько стараясь скоротать тягостные часы ожидания. Билл изрек, что это отличная идея, и я с наигранной веселостью согласился, после чего мы подождали, пока Кральта прихорошится перед выходом, и отправились через освещенные фонарями сады к Новому казино.

Краснорожий выступал в роли арьергарда, а когда мы вошли в салон, замер на посту у дверей.

Ощущение нереальности, охватившее меня на улице, с удвоенной силой обрушилось вновь вместе с ярким светом канделябров. Зрелище напоминало оперетту, как в сцене с приемной князя, которую мы наблюдали накануне в театре: мельтешение элегантных фигур, толпящихся вокруг столов или вальсирующих в танцевальном зале; повсюду смех, веселье, громкая музыка; кавалеры в безупречных вечерних фраках или военных мундирах, дамы в ярких шелках; блеск глаз, белизна плеч; свечи играют в бриллиантах, бокалы подносятся к алым губкам, ладони в белых перчатках, покоящиеся на мужественной руке; постукивание рулетки и выкрики крупье сливаются с возгласами радости или разочарования; оркестр играет упоительные мелодии «Прекрасной Елены» и «Голубого Дуная». Руритания^[902] возродилась к жизни в этот теплый австрийский вечер, навевая мечты о флирте, празднике и нескончаемом танце... А в какой-то миле отсюда прячется среди молчаливых деревьев уединенное строение с коронованным своим обитателем, совершенно беззащитным перед подкрадывающейся во тьме угрозой, и только отчаянный искатель приключений да дрожащий от страха трус должны отстоять мир в Европе. Если, конечно, трус не сумеет-таки улизнуть в последний момент, скрывшись в какой-нибудь непроходимой глуши.

Удивляет ли вас, что, запечатлев столь живые сцены казино, я не помню совсем ничего про саму игру? Я вообще не слишком тяготею к зеленому сукну — заправляя игорным Домом в Санта-Фе я убедился, что это равносильно кинутым в огонь деньгам, если ты сам не держишь банк, конечно. Но будь я даже завернутым на игре, как Джордж Бентинк^[903], то все равно не смог бы сказать, ставили мы в фараон, рулетку или двадцать одно. Я был слишком озабочен, как скрыть свой страх, и механически поддерживал ставки Кральты, наобум шепча советы и подогревая храбрость коньяком. Виллем тем временем курил и наблюдал за мной через стол.

Помню, как Кральта выиграла, сгребла с холодной улыбкой фишки и предложила улизнуть от этого шума в сад. Штарнберг кивнул, и она отправилась забрать свою соболью накидку и попудрить носик, я же, получив у кассира выигрыш, поспешил к выходу из салона. Сердце стучало как молот, ибо я понимал: сейчас или никогда.

Краснорожий был q.v.^[904], у подножья ступеней. Я небрежно бросил, что ее высочество вот-вот выйдет и я подожду принцессу у того небольшого фонтана. Немец с сомнением осклабился, и когда я неспешно сбежал по ступеням на гравийную дорожку, то краем глаза заметил, что он колеблется, последовать ли ему за мной или подождать. Ага, сила приказа перевесила, и он пошел следом. Остановившись, чтобы прикурить чируту, я слышал, как его жукодавы хрустят по гравию. Я с ленцой двинулся к сверкавшему в свете фонарей изящному фонтану, до которого оставалось несколько шагов. Повсюду в саду виднелись в пятна света, под деревьями царила густая темнота. Нужно только юркнуть под ее покров для начала, и если я не обставлю этого пыхтящего балбеса на десять ярдов на каждую сотню — даже в моем возрасте, — то вполне заслуживаю быть пойманным. А потом передо мной откроется вся Европа — драпай не хочу, а выигрыш Кральты и собственные мои наличные способны облегчить бегство: на корабле, в экипаже, пешком, даже на карачках, если понадобится. Если чему я и научился за свою жизнь, так это правилу: сваливай при первой возможности, а там видно будет... Поэтому я неторопливо двинулся к фонтану, а миновав его — к темным деревьям. За спиной послышалось восклицание Краснорожего: «Warten Sie, mein Herri»^[905], — и тут возглас его вдруг судорожно оборвался, а из тени вынырнула высокая фигура, обхватившая мое тулово поперек. Наполовину неся, наполовину волоком, неизвестный переместил меня с тропы в заросли.

Меня брали под локотки почаще, чем Билла-Взломщика^[906], а эти парни, кем бы они ни были, действовали профессионально: я и пикнуть не успел, даже если хотел бы. Но я и не собирался, поскольку, судя по звуку, с Краснорожим они обошлись должным образом, а по отношению к себе я такого обращения не приветствую. Споро протащив через пару кустов, напавшие доставили меня к небольшой беседке с неярким фонарем под крышей и поместили на каменную скамью. Едва успела промелькнуть в моей голове леденящая мысль, что это может быть «Хольнуп», как тот самый верзила появился вновь. Он наклонился, почти нос к носу соприкоснувшись со мной и ошеломил коротким приветствием — на английском!

— Вечер добрый, полковник. Припоминаете меня?

Волевое лицо с длинной челюстью, проницательные серые глаза, седые волосы и аккуратно подрезанные усы — у меня даже идеи не возникло, кто бы это мог быть.

— Хаттон, Форин-офис. В Балморале, тридцать лет назад. Мы с вами играли в салочки с графом Игнатьевым в горах, вспоминаете?

В один миг все предстало передо мной, как наяву: тот русский ублюдок палит по мне в кустах; я сломя голову бегу вниз по склону, прямо туда, где прячется его смертоносный moujik; бородатая физиономия последнего смотрит на меня из-за вскинутого ствола; и вот из ниоткуда появляется Хаттон и в мгновение ока всаживает в детину пулю^[907]. В те дни парень был чертовски хорош в роли спасителя, выглядел он таковым и сейчас, даром что достиг моего, по меньшей мере, возраста. Говорил Хаттон тихо, чеканя слова:

— Не задавайте вопросов, просто слушайте. У нас мало времени. Мы знаем все о фон Штарнберге и принцессе Кральте, и о том, как они затащили вас в Ишль. И для чего... Да-да, нам известно про «Хольнуп» и покушение на императора... Не у одного Бисмарка имеются длинные уши. Знаем мы и наши французские коллеги. — Он кивнул в сторону коренастого малого, вышедшего из тени и вставшего рядом — бульдожья физиономия, усы и такие же пронзительные глаза, как у Хаттона. — Но больше никто. Даже Бисмарк не в курсе, что мы в курсе, и так должно остаться. Секретность... полная секретность, приказ «сверху». Въезжаете?

На политическом жаргоне под этим подразумевается «премьер-министр»... Гладстон.

— И даже еще выше, — веско добавляет Хаттон.

Бог мой, речь может идти только о королеве...

— Теперь поймите вот что, сэр. Нам известен, до мельчайших деталей, план Бисмарка по охране императора. Штарнберг ввел вас в курс дела? Отлично, в точности перескажите, все, что он сообщил, только быстро, пожалуйста.

Если вашим наставником в политике был Секундар Бернс, то вам не составляет труда излагать все строго по делу и не задавать вопросов. За какую-то минуту мне сообщили ошеломительные новости, порождающие тысячи «почему», но это не важно. Важно приятное открытие, что я среди друзей и в безопасности от проклятых интриг Бисмарка. Поэтому я выложил, что от меня требовалось, в нескольких коротких словах, начиная от посадки на «Восточный экспресс», опустив только интимные подробности с Кральтой, способные оскорбить чувствительность слушателей, да не упомянув про шантаж делом Пехман. История моя ограничилась тем, что Виллем подкрепил свои требования пистолетом. Они слушали в тишине, нарушенной только однажды стоном из кустов.

— Двиньте ему еще! — бросил через плечо Хаттон. — И обчистите карманы подонка до последнего пенни, ясно?

Когда я закончил, Хаттон спрашивает:

— Вы в это верите?

— А черт его знает. Звучит дико, но...

— Ага, дико, — соглашается агент. — И одновременно — чистая правда, хотя я не склонен винить вас за сомнения. Какого черта было Бисмарку не обратится к вам открыто и напрямик, вместо того чтобы обманом завлекать на поезд? Сдается, это был самый верный путь пробудить в вас недоверие. — Он с хитрецой посмотрел на меня. — Вы ведь посоветовали Штарнбергу проваливать куда подальше, не так ли?

— Так и есть, и позвольте сказать, что...

— Но вы до сих пор с ними, поэтому либо вы передумали, либо сделали вид, что передумали.

Да, этот парень был совсем не дурак.

— Ладно, сэр, теперь без разницы, потому как с этого момента вы будете с ними по доброй воле. Таков приказ с Даунинг-стрит.

Только паралич, охвативший меня при этих жутких словах, помешал моему обеду оказаться на его ботинках. Он что, серьезно? Оказалось, что серьезно, ибо, пока я боролся с охватившим меня ступором, Хаттон продолжил торопливые объяснения:

— Вот в чем суть. Бисмарк прав. Если эти венгерские подонки преуспеют, миру в Европе придет конец. Прав он и в том, что императора нельзя предупреждать...

— Это может оказаться гибельно! — в первый раз заговорил лягушатник. — Нельзя полагаться на здравый смысл Франца-Иосифа. Он вполне может спровоцировать бурю. План Бисмарка — единственная надежда.

— Он не только спасет императора, но и нанесет смертельный удар этим фанатикам-мадьярам, — заявляет Хаттон. — Допустим, происходит нечто, что помешает покушению. Тогда террористы просто дождутся другой возможности. Но истребите сейчас лучших их бойцов, стремительно и жестко, и больше они не придут! — Глаза его прямо-таки сверкнули в темноте. — Так что все зависит от вас и фон Штарнберга, только теперь вы знаете, что действуете по благословению своего собственного шефа... Ну, и французских властей, разумеется, — торопливо добавил он, явно чтобы польстить самолюбию Жана Крапо.

— Месье Греви одобрил план, как и ваше в нем участие, — с серьезной улыбкой произносит лягушатник. — А ваш старый copain^[908] по Иностранному легиону просил передать: «Воnnе chance, camarade!»^[909]

Намек мог относиться только к Макмагону (который никогда не служил вместе со мной в чертовом Легионе, но это только между нами). Пока я сидел, онемев и окаменев от сокрушительных новостей, за секунду низвергших меня с высот надежды в бездну отчаяния, мне пришла в голову мысль, что из всего этого получится отличный секрет, который с наслаждением будет смаковаться в верхних кругах, не правда ли? Но тогда, в тот самый день, когда английская и французская разведки пронюхали про идиотский план Бисмарка по спасению австрийского императора и предотвращению треклятой войны, что было тогда? «Чтоб мне сдохнуть» и «сакр блё», подумали, наверное, Гладстон и Греви (президент лягушатников) соответственно, услышав доклад. Так же как умудренные сединами умники вроде Макмагона, Д`Израэли, быть может... и королева. Господи, помоги, ведь это же династический кризис... И поскольку им в голову не пришло ничего лучшего, они убедили себя, что задумка Отто — единственная соломинка.

Тем более что прославленный Флэши — секретный дипломатический подлец высшей квалификации, бывший агент Палмерстона и Элджина, ветеран отчаянных предприятий в Китае и Средней Азии и вообще в каждой бочке затычка, положивший больше народу, чем чума, и как нельзя лучше подходящий для нынешнего кризиса — вновь готов встать на защиту доброго дела. Никому не интересно почему, главное — он заряжен и готов выстрелить, Ваше Величество, так что не забивайте свою венценосную голову всякой ерундой, все будет в лучшем виде...

«Верно, — отвечает королева, — это так ужасно и шокирующе, когда подданные осмеливаются Поднять Руку на своего Императора, Королевская Особа которого должна быть священной для них, да и Императрица — такое милое и очаровательное создание. И хотя я хотела бы, чтобы ваша десница, дорогой лорд Биконсфилд, лежала бы на Штурвале Государственного Корабля в дни этого кризиса, осмелюсь заявить, что мистер Гладстон прав, и дело можно без опасений возложить на плечи полковника Флэшмена — человека такого приятного, хотя бесценный мой Альберт находил его несколько грубоватым...»

«Действительно, мадам, эдакий неограненный алмаз, но, как говорят, очень способный...»

Вот так все и было. Я готов был расплакаться.

Поскольку, сидя в темноте на холодной скамейке, слыша доносящиеся из казино звуки вальса и совершенно отупев от удара, который обрушили на меня Хаттон и лягушатник, я четко понял одно: спекся. Ирония судьбы была в том, что в тот самый миг, когда я ухитрился избавиться от Виллема и его головорезов, бегство стало немыслимым. Как смогу я посоветовать Хаттону проваливать куда подальше со своими вонючими инструкциями? И отправить его тем самым в Уайт-холл (а заодно в Виндзор, Конную гвардию и на Пэлл-Мэлл) с позорной вестью, что Гектор Афганистана, герой Балаклавы и Канпура ответил на предложение, что спасибочки, мол, но вы уж обойдитесь как-нибудь без меня, спасая своего Франца-Иосифа и мир в Европе. Мои репутация и слава будут уничтожены навеки; я буду обесчещен, разорен, изгнан. Королева уж точно будет шокирована. Да, преисподняя снова разверзлась предо мной, и единственное, что остается, это напрягать мозги в поисках уважительного повода уклониться от поджидающего кошмара, храня мужественный вид, не опуская глаз и говоря кратко и деловито, как и подобает отважному старому профессионалу, за которого меня держат.

— Послушайте-ка, Хаттон, — начинаю я. — Вы меня знаете. Я не паникер. Но эта затея не просто дикая, но и совершенно дурацкая. У вас же есть люди под началом — так подкараульте этих мерзавцев на подходах к усадьбе...

— Нас всего семеро! Мыне сможем перекрыть все окрестности... А если бы нас было больше, «Хольнуп», скорее всего, заподозрил бы неладное и перенес покушение на более удобное время.

— Но черт побери, парень, двое в доме — это слишком мало! Венгры могут нагрянуть большими силами! Видит Бог, я не боюсь, но мне уже немало лет, а Штарнберг — всего лишь мальчишка.

— Не беспокойтесь за Штарнберга! Как я наслышан, это агент высшего класса, — отвечает Хаттон, кладя руку мне на плечо. Чтоб ему пусто было! — Да и при всем вашем возрасте, я без колебаний поставлю на вас! Ну ладно, у нас мало времени...

— Но вам по любому надо перекрыть подходы к усадьбе! Если что-то пойдет не так, ваши семь человек могут хотя бы...

— Мы будем поблизости, полковник, но не слишком, не то венгры засекут! С этого момента один из наших будет постоянно сопровождать вас, куда бы вы ни пошли, но больше ничем помочь не могу! А теперь вам лучше присоединиться к Штарнбергу и Кральте, пока те не хватились.

— Как же они не хватятся, когда вы оглоушили моего сторожевого пса? Что я им скажу, а? Вы же выдали меня, безмозглый осел!

— Как вы могли подумать, сэр! — Ухмыльнувшись, Хаттон обернулся. — Как он там?

— Спит как младенец, — прозвучал из темноты ироничный голос.

Хаттон снова обратился ко мне:

— Этой прекрасной ночью подверглись нападению и были ограблены еще четверо несчастных горожан, так что случай с вашим приятелем не вызовет подозрений. Чертовы висельники! Хуже, чем в Лондоне... Так что лучший способ действий для вас, полковник, это обнаружить бесчувственное тело своего друга и поднять тревогу, понимаете? Подойдет такой вариант для подтверждения ваших bona fides^[910]?

У него это прозвучало как «бонифации». Какого дьявола запала мне в память такая мелочь, остается только диву даваться.

— Время, — отрезает Хаттон, выпрямляясь. — Время подыскать очередную жертву, да, Дельзон? Тогда за дело!

Его рука снова сжала мое плечо.

— Все в норме, полковник? Ни слова Штарнбергу, не забывайте! Мы еще увидимся... позже. Доброй охоты, сэр!

И он вместе со своим поганым дружком-лягушатником исчезает во тьме, как призрак, ни произнеся больше ни единого слова и оставив меня в состоянии полного смятения. Не лишись я дара речи, заорал бы как резаный, а так мне оставалось только последовать его совету в отношении Краснорожего. Через несколько секунд лихорадочных поисков я нашел скота замертво валяющимся в кустах и разбудил эхо воплями: «Helfen! Polizei! Ein Mann ist tot! Helfen, schnell, helfen!»^[911]. После чего счел резонным побежать к казино, продолжая поднимать тревогу и направлять группы заинтересованных зрителей к месту преступления.

Идея, естественно, сработала в лучшем виде. Виллем оказался в числе первых, метая молнии невысказанных подозрений, которые я несколько утихомирил следующим объяснением: я, мол, ждал Кральту у фонтана, когда раздавшиеся в зарослях звуки борьбы привлекли мое внимание. Бросившись туда, я обнаружил распростертое тело Краснорожего, карманы которого обшаривали двое дюжих грабителей. Они обратились в бегство, я преследовал их, но потерял в темноте и вернулся, чтобы позаботиться о пострадавшем и поднять тревогу. И куда, черт побери, смотрит полиция?

Уверен, это ничуть не убедило его, по крайней мере, поначалу. Думаю, он ума не мог приложить, почему я не воспользовался шансом смыться... И постепенно пришел к выводу, что это и не входило в мои планы. Вопрос был окончательно решен, когда через несколько минут на гравийной дорожке появился пошатывающийся господин, сквозь стоны поведавший историю про двух вооруженных бандитов, которые оглушили его и увели часы и бумажник. Через полчаса у ворот казино была найдена третья жертва, в бесчувственном состоянии, схожим образом избитая и обчищенная.

Тем временем прибыли легавые, которые загнали перепуганную толпу обратно в казино, где Краснорожему и прочим жертвам оказывали первую помощь. Со всей очевидностью вырисовывалось, что шайка грабителей сочла клиентов казино достойной добычей и произвела налет на окрестности заведения. Именно эту догадку я излагал в высшей степени деловитому молодому инспектору, пока все еще озадаченный Штарнберг и Кральта наблюдали за мной. Они переговаривались sotto voce^[912], и будь мне до смеха, я от души позабавился бы над медленной переменой выражения на лице Виллема. Она явно убеждала его в моей непричастности, ибо я не только не рванул куда подальше, но даже поспешил на помощь Краснорожему и первый позвал полицию. Наконец он кивнул, но я не сомневался, что Билл все еще подозревает меня — Руди на его месте подозревал бы.

Впрочем, на обратном пути в «Золотой корабль» мои «бонифации» не ставились под сомнения. Кральта висела на моей руке, благодаря Бога, что я не пострадал, а Виллем вел резкую беседу с Краснорожим, топавшим сзади с забинтованной головой. Из обрывков разговора я уловил, что верзила горько оплакивает утрату локона некоей красотки Лени, который хранился у него в часах, но сочувствия от Билла не дождался — пруссакам, знаете ли, плевать на беды своих подчиненных. Мне, собственно говоря, тоже, но в этой ситуация я решил сделать вид, что это не так. Поэтому перед отходом ко сну заглянул к Краснорожему и возложил сочувственную длань на его толстый череп; он же просто вылупился на меня, как околевающий бычок.

Пребывая в состоянии жуткой депрессии, я устроил сумасшедший галоп с Кральтой той ночью, после чего впал в короткое забытье, в котором Хаттон волоком тащил меня по заросшим папоротником коридорам огромной мрачной усадьбы, обернувшейся поначалу домом Вампоа в Сингапуре, а затем подземельями Йотунберга, где рыскал с ружьем наизготовку невидимый Игнатьев, а Руди гонялся за мной с окровавленной саблей в руке. А откуда-то доносился рев Черити Спринга: «Украл волосы твоей девчонки, да? Ничего святого для этого сукина сына! Ну да ладно, сейчас мы ему устроим rari nantes in gurgite vasto^[913], будет знать!» И вот я уже захлебываюсь в Йотунзее, а танцовщица Нариман душит меня. Потом оскаленная маска спадает с ее лица и я вижу перед собой Кральту. Я просыпаюсь, чтобы обнаружить принцессу в своих объятиях, и чувствую, что весь истекаю потом.

Сон как рукой сняло. Я лежал, содрогаясь от мысли, что ожидает меня на следующий день, и даже очередной наскок на полусонную Кральту не успокоил нервов. Оказаться вовлеченным в безумие Бисмарка по желанию твоих же соотечественников — верх несправедливости, и я поймал себя на мысли, что лютой ненавистью ненавижу Хаттона и все его затеи. Ему-то хорошо: носится с поручениями Гладстона и сидит себе в сторонке, пока беззащитные трусы вроде меня вынуждены в обществе кровожадного маньяка спасать от гибели бесполезного габсбургского идиота, которого хватило только на то, чтобы наградить сифилисом свою жену. Что бесило меня больше всего, так это осознание факта, какое наслаждение испытывают Хаттон и его шайка от своей гнусной работенки. Верите или нет, но на следующее утро в аллеях были обнаружены еще две бесчувственные их жертвы, обчищенные до нитки. Жаль, что ищейки не сцапали этого Хаттона по горячим следам — десяток лет на хлебе, воде и в кандалах отвратили бы его душу от злых деяний.

VII

Один из уроков, которые я намерен преподать молодым, заключается в следующем: если ты идешь на обман, играй в полную силу, никаких полумер. Какой бы нелепой ни казалась выдумка, стой на своем — и у тебя есть шанс выкрутиться. Взять случай, когда меня застал in flagrante^[914] в калькуттском отеле разъяренный муж. Я впарил ему идею, что являюсь доктором, осматривающим грудь его жены. А будучи пойман, влезая через слуховое окошко в резиденцию Джефферсона Дэвиса, я представился рабочим, устанавливающим громоотвод. Одна-единственная заминка, и со мной все было бы кончено — нахальное возмущение тем, что мне помешали — именно оно спасло меня. Но никогда не блистал мой талант ярче, чем с Виллемом фон Штарнбергом в лесу Франца-Иосифа под Ишлем! Это был бенефис, способный доставить зрителям массу удовольствия, не доведись артисту корчиться от боли, когда Билл едва-едва не сломал мне ногу. Руди мог бы гордиться своим сыном.

Встали мы задолго до рассвета и наскоро подкрепились — я по большей части шнапсом, в надежде укрепить нервы. После еды пришла Кральта, пожелать отважным воинам удачи. Когда мы расцеловались, щеки ее были холодны как лед, но губы ласкали жадно, в ледяных голубых глазах застыли слезы, а в благородном вытянутом лице читалось напряжение. Как видите, принцесса, эта обворожительная аристократка, переживала за меня — удивительно, как даже самая светская из львиц может стать кротким котенком, пав жертвой адамова арсенала. Виллему не терпелось выступить, и скорее чтобы позлить его, нежели утешить Кральту, я надолго слился с ней в объятиях, тиская ее зад, покуда уверял, что через пару дней вернусь, горя от нетерпения, а потом — в Вену, хей-хо!

Солнце еще не встало, и над водами Ишля стелился осенний туман; мы пересекли мосты, совершенно безлюдные в этот час, и зашагали вверх по склону в направлении леса, забирая вправо от императорской резиденции, мирно спавшей среди деревьев. Где-то горланил петух, невысокая трава клонилась под густой росой, в ноздри бил резкий аромат, который ощущается только на рассвете. Оделись мы как туристы: твидовые костюмы, башмаки, гетры; Виллем нес рюкзак, а я — флягу и коробку с сэндвичами. И только когда мы достигли рощицы на самой вершине и остановились полюбоваться на усадьбу и освещенные первыми лучами солнца крыши далекого города, мне вдруг пришло в голову, что у меня отсутствует один важный элемент снаряжения. Где, спрашиваю я его, возьму я оружие для предстоящей заварушки?

— Всему свое время, — улыбается Виллем. — Не забывайте — вам предстоит изображать хромого инвалида, которого наверняка будет осматривать врач. Мы же не хотим, чтобы порывшись в ваших шмотках, он обнаружил подобную штуковину, правда?

Он открыл рюкзак и продемонстрировал два револьвера — «уэбли» и «лево».

— Лично я предпочитаю английскую модель, но «лево» достаточно компактен, чтобы поместиться в кармане, и стреляет пулями сорок пятого калибра — такая горошина гарантирует несварение желудка любому мерзавцу. Выбирайте.

Я без раздумий указал на «лево». И тем самым спас жизнь свою, Франца-Иосифа и еще бог знает скольких миллионов. Выбери я «уэбли», Европа, вероятнее всего, погрузилась бы в 83-м в пучину войны. Думаете, я преувеличиваю? Погодите, сами все увидите.

— У нас по двадцать патронов на ствол, — продолжает Виллем, снова пряча револьверы. — Если потребуется больше... то с равным успехом можно было бы прибегнуть к содействию австрийской армии.

Теперь, когда дело началось, нетерпение его испарилось и он пребывал в том невозмутимо-жизнерадостном настроении, которое отличало Руди, какую бы грязную работенку не предстояло ему провернуть.

— Так, скоро наш выход, поэтому не помешает немного порепетировать, не так ли?

На опушке мы нашли упавшее дерево, и Виллем по пунктам повторил чокнутый сценарий, который озвучил сначала в поезде, а потом в «Золотом корабле». Выглядел замысел все таким же рискованным: что если Франц-Иосиф решит сегодня остаться дома или не пригласит нас в гости, что тогда? Так я и спросил. Штарнберг укоризненно покачал головой, словно имел дело с упрямым ребенком, и терпеливо уверил меня, что все будет так, как предначертал гений Отто. В этот самый миг по лесу раскатилось эхо далекого выстрела.

— Ну вот, видите! — восклицает Билл, вскакивая. — Наш венценосный хозяин почем зря истребляет дичь в окрестных чащобах!

— Откуда вы знаете, что это он? Это может быть кто угодно!

— Ага, даже пикник астон-вилльского общества любителей природы, только я в этом сомневаюсь! В собственном-то лесу императора? — Он взвалил на плечо рюкзак и зашагал к деревьям. — Идем!

Мы стремительно поднялись по поросшему склону, спустились в небольшую лощину, взобрались на небольшой каменистый уступ и тут, один за другим, прозвучали два выстрела — совсем рядом и немного левее от нас.

— Ждите здесь! — бросил Виллем и исчез в зарослях.

Я привалился к дереву, переводя дух и гадая, не стоит ли мне сломя голову дернуть вниз по холму, подальше от всей этой нелепой затеи, но припомнил Хаттона и королеву, и остался стоять, обливаясь потом и стуча зубами. Через минуту появился Штарнберг — он скользил по ковру из опавших листьев и иголок, и на лице его светился дьявольский восторг.

— Эврика! Он здесь, собственной персоной, покуривает в сторонке, пока егерь обмеряет рога серны, сраженной, надо полагать, пулей императора! Лучше не придумаешь! — Билл ухватил меня за плечо. — Час пришел, друг мой Гарри! Время повредить лодыжку и призвать на помощь. Готовы?

— Вы совсем спятили! — процедил я сквозь клацающие зубы. — И вы, и ваш Бисмарк!

После чего с уст моих сорвался вопль: «О, Боже!», — потому как этот пес неожиданно нанес сокрушительный удар по моей ноге, после чего я рухнул в агонии на землю и принялся кататься по листве, держась за ноющую лодыжку и желая мерзавцу провалиться в ад и еще подальше. Боль была такая, будто меня подстрелили. А он перешагивает через меня, примеривается и бьет со всей силы снова, почти по тому же самому месту.

— Надо же предъявить что-то медикусу для осмотра! — ухмыляется Билл. — Не так громко, идиот, не то они подумают, что вас убивают! Издавайте стоны и попытайтесь придать себе вид человека, стоически переносящего боль!

Будучи слишком ошеломлен, я мог только рыдать и ругаться, поэтому Виллем снова исчез в лесу, вопя: «Helfen, mein Негг!» Я кое-как прислонился к дереву и снял гетру и носок, обнаружив, что лодыжка страшно раздулась и уже синеет. Господи, неужели кость сломана? Я обхватил ногу обеими руками, чувствуя, как образуется опухоль. Тут послышались шаги и срывающийся от отчаяния голос Билла.

—... его нога попала между двух камней, наверное. Не думаю, что это перелом, но идти он вряд ли сможет. И надо же было такому случиться прямо в первый день нашего похода!

— Говорите, ваш друг — англичанин? — послышался низкий голос, на удивление невыразительный и спокойный.

— Ну да, мой армейский друг. Никто из нас не бывал прежде в Зальцкаммергуте, и мы хотели... Ага, вот же он! Как дела, Гарри? Видок неважный!

Тут он поворачивается к своему спутнику.

— Кстати, позвольте представиться: граф Виллем фон Штарнберг. Герр?..

Пронырливый юный ублюдок оборвал вопрос, делая вид, что не догадывается, с кем имеет дело. Стиснув зубы, я старался подыграть ему, подметив про себя, что стоит возблагодарить судьбу за отсутствие в австрийской армии гайлендерских частей, потому как узловатые и подвернутые внутрь коленки императора, торчащие между шерстяными гетрами и черными кожаными штанишками, называемыми ледерхозен, под килтом выглядели бы просто ужасно. На Франце-Иосифе была охотничья куртка и легкомысленная шапочка с пером, зато в хмуром лице с окладистыми баками, склонившемся над моей больной ногой, веселости совсем не наблюдалось. Как и сочувствия. Только невозмутимая серьезность.

— Ему нужна помощь, — последовал высочайший диагноз. — Вы можете идти, сэр?

Должно быть, во мне погиб актер, ибо когда Виллем склонился, чтобы помочь пострадавшему подняться, и глаза мои встретились с тяжелым взглядом императора, я широко распахнул их и задергался, будто собирался вытянуться во фрунт.

— Боже мой, — прохрипел я. — Ваше Величество! Я... я... — И продолжал бубнить дальше, тогда как Виллем, должным образом удивившись, щелкнул каблуками. Франц-Иосиф в очередной раз продемонстрировал свои гениальные дедуктивные способности:

— Вы меня знаете?

Еще бы не знал: приподняв цилиндр, я представился и рассыпался в извинениях, что забрел в его владения; Виллем вел себя аналогично, кланяясь, как болванчик, пока Франц-Иосиф демонстрировал изумление, задумчиво хлопая ресницами.

— Офицер из Мексики! — говорит он наконец. — Тот, что пытался спасти моего несчастного брата. Я вручал вам орден Марии-Терезии, на Корфу, не так ли?

После этого все пошло как по маслу: император серьезно кивал, Билл заявлял, что если бы он только знал и что у него мысли не было вторгаться в чужие владения, и вообще мы доставляем столько неудобств, Ваше Величество. Флэши же сначала мужественно цеплялся за дерево, а потом еще более мужественно за егеря, которому выпала честь тащить его на своей спине. Я возлежал на оной, наслаждаясь ароматами ружейной смазки и коровьего навоза, и размышлял, что из всего этого выйдет, а Виллем топал рядом с императором впереди, рассыпаясь попеременно то в благодарностях, то в извинениях и, к моему изумлению, заставив Франца-Иосифа рассмеяться. Стоит отдать должное этим Штарнбергам: коли начнут петь, их даже соловьи заслушаются. Ко времени, когда мы достигли усадьбы, император Австрии пришел в наилучшее расположение духа. Он на ходу раздал поручения слугам и отправился переодеть свои дурацкие штанцы, только когда убедился, что я удобно устроен на кушетке в оружейной комнате и вокруг снуют лакеи с горячей водой и холодными компрессами. Лично занявшись моей перевязкой, Виллем отогнал их прочь.

— Мы на месте, — шепнул он. — Кстати, император знает мою семью, по крайней мере, по имени.

Меня так и подмывало сказать, что, знай он про Штарнбергов немного более фамилии, нас бы уже волокли сейчас в кутузку.

— Продолжайте в том же духе, когда придет доктор, — добавил Билл.

Я так и поступил, играя свою роль на глазах Виллема и Франца-Иосифа, облачившегося теперь в приличный костюм. Эскулап, пухлый коротышка с глазами навыкате и дикорастущими бачками, обследовал мою травму и изрек, что выглядит она ужасно, но ковылять я, скорее всего, смогу. Отлично, думаю про себя, ибо теперь нет повода нас приютить, и мы можем направить стопы свои в Ишль и предоставить «Хольнупу» свободу действий. Но у Штарнберга, чтоб ему провалиться, на все имелся ответ.

— Не забудьте про рану в бедре, — не моргнув глазом заявляет он. — Это серьезное повреждение, оставшееся у моего друга на память об Афганистане, — это уже к доктору. — Оно способно вызвать онемение ноги. Помните, Гарри, как вы целую неделю провалялись в кровати, когда в бытность в Шотландии просто споткнулись о пень?

Заметьте, как хитро: Виллем знал, что растрогать Франца-Иосифа способны только почетные боевые отметины. Император сам был отважным воякой, и с из ряда вон выходящей тупостью рисковал жизнью и здоровьем в ходе различных своих кампаний. Которые, к слову сказать, все проиграл. И вот, можете представить себе Флэши, возлежащего без штанов перед доктором, удивленно изучающим впечатляющий шрам на бедре, рану колена, полученную при Харперс-Ферри, и даже отверстие в филейной части, просверленное пулей охотников за рабами во время переправы по льду реки Огайо. Виллем тем временем шепчет потрясенному Францу-Иосифу, что, мол, это еще даже не половина — стоит осмотреть всю его шкуру, там и дюйма целого не найти — честное слово, Ваше Величество, — этот парень прожил лихую жизнь, ей-богу. Ну, или что-то в этом роде.

Император в изумлении покачивал головой, а гусар бинта сразу подхватил идею, забормотав что-то про вторичную реакцию и отложенные дисфункции мышц. Вполне вероятно, выразил он мнение, что даже малейшая контузия способна сделать пострадавший член временно неработоспособным. И тут Виллем совершил свой гениальный ход.

— Итак, старина, насколько я понимаю, нам придется просто перенести вас в Ишль! Бедро сильно болит? Ну ничего, соорудим нечто вроде носилок и несколько крепких парней... Не окажет ли Ваше Величество любезность, — продолжает он, снова поклонившись и щелкнув каблуками, — разрешить моему другу отдохнуть здесь немного, пока я все приготовлю... Не более часа. Тысяча извинений... такие неудобства... Ну ладно, дружище, вы пока закусите что-нибудь, чтоб не стонать...

Тут даже Скруджа слеза бы пробрала. Франц-Иосиф зыркнул на доктора и заявил, что перемещать меня будет крайне немудро, и адъютант от припарки согласился с риском серьезных осложнений. Richtig^[915], провозгласил кайзер, значит, джентльмен останется здесь, на его попечении, до тех пор пока не сможет передвигаться самостоятельно.

Протесты Виллема любо-дорого было послушать, но Франц-Иосиф отмел их напрочь: трогать Флэшмена в таком состоянии — это немыслимо. Принять у себя столь доблестного офицера будет настоящей честью, тем более что император в неоплатном долгу перед ним за оказанные королевской семье услуги. Граф Штарнберг тоже должен остаться. Если состояние больного позволит, государь будет рад насладиться компанией своих гостей за обедом. Пока же дела требуют его присутствия в другом месте.

К этому времени я начал опасаться, смогу ли вообще ходить, и испытал немалое облегчение когда, будучи поднят двумя слугами по лестнице в уютную комнату с видом на сад, обнаружил, что способен передвигаться без малейших затруднений, и травма моя — не более чем болезненный синяк. Виллем выразил мнение, что я достаточно оправлюсь к обеду, чтобы доковылять до стола.

— Нам сегодня ночью надо быть на ногах, — продолжает он, — и будет не слишком правильно, если вас обнаружат расхаживающим в темноте, а не валяющимся в кровати, как подобает старой больной развалине.

Штарнберг весь аж светился и, прогуливаясь взад-вперед с сигареткой в углу рта, призывал порадоваться вместе с ним, как здорово все прошло.

— Думаю, вам придется страшно хромать, опираясь на трость. Слишком поздно для Ф-И выставлять нас теперь за дверь, правда же?

Я спросил, откуда ему, черт побери, так много известно про мои раны, и удостоился покровительственной улыбки.

— А вы сами не догадываетесь? Бисмарк — гений по части деталей. Ха, мне о ваших боевых шрамах известно не меньше вас самих! — Он вдруг подскочил и ухватил меня за волосы. — Лишились даже части скальпа на диком и нечесанном западе! О, да, — восклицает этот несносный щенок, — готов побиться об заклад, что в вашем досье, которое я изучал, найдутся фактики, о которых вы сами забыли, а то и вовсе не знали. Ну и послужной у вас, чтоб мне лопнуть — хотел бы я к исходу жизни повидать хотя бы половину того, через что довелось пройти вам.

Виллем покачал своей красивой головой, и в глазах его блеснуло восхищение, запомнившееся с первой нашей встречи.

— Папаша был прав — вы высший класс, без дураков. Тогда в поезде, когда вы понять не могли, во что вляпались, когда попали в ловушку по вине злокозненной авантюристки, а злодей приставил пистолет к виску, вы же не подняли ни шума, ни крика, не звали полицию, так? Ну да, всего разок, после чего прикусили язык и стали прикидывать шансы, слушая и выжидая своего часа. Я тогда ни на йоту вам не верил. Кральта вот верила, а она не дура, хотя и млеет от Флэши. Зато история с нападением на Гюнтера убедила меня — в тот миг я понял, что вы с нами!

Билл иронично ухмыльнулся.

— И Франц-Иосиф с миром во всем мире тут вовсе ни при чем, не так ли? Все чисто потехи ради! — он хлопнул себя по коленке, довольный, как слон. — Вы нравитесь мне, Гарри, пристрелите, коли не так! И мы ох как славно повеселимся на пару, дайте только время!

Юнец вскочил и бросил окурок в камин.

— Теперь к делу: я отправляюсь поразведать окрестности, выяснить, кто тут есть кто и что почем. Постараюсь втереться в доверие к адъютантам, выражу профессиональный интерес к сержанту и его караульным.

Реплика была дополнена многозначительным подмигиванием.

— Вы пока лежите и поправляйтесь, а когда я вернусь, мы обсудим пути и средства, идет? — Он прикусил губу и с важным видом извлек очередную папироску.

— Знаете, сдается мне, что это та самая ночь! Не знаю почему — просто инстинкт. С вами такое случалось?

— Случалось, когда был молодым и зеленым, — буркнул я, чтобы посбить с него спесь. — Это от нервов, Штарнберг. Вам просто хочется, чтобы все поскорее кончилось.

Это его ни на грош не задело.

— Сами вы нервничаете! — фыркнул он. — Но если хотите сказать, что мне не терпится, это правда.

В последнее я охотно верил, потому как наблюдал подобный дикий огонек, загорающийся в предвкушении убийства, в глазах сумасшедших вроде Брука или Кастера, и это — самая последняя вещь, которая тебе нужна, когда собственные твои страхи перехлестывают через край.

— Это напомнило, — продолжает Билл, — что пришло время должным образом экипировать вас. — Он извлек из кармана «лево», крутанул на пальце и протянул рукояткой вперед. — Пять патронов в барабане. Остальные выдам попозже. Спрячьте его до поры.

Наличие оружия успокаивает, но не сильно. Как и этот его чертов «инстинкт», оно напоминало про то, что преисподняя вот-вот разверзнется — быть может, через каких-нибудь несколько часов. Пока же, предоставленный самому себе, я мог лишь баюкать и пристраивать поудобнее свою вроде как сильно пострадавшую ногу. Тут появились ординарцы и, щелкнув каблуками, попросили разрешения обустроить комнату, приготовить белье, развести огонь. Также они приволокли мои пожитки, остававшиеся в «Золотом корабле» (Виллем распорядился, не иначе) и принесли кофе, который я разделил с парой юнцов из числа адъютантов Франца-Иосифа, явившихся засвидетельствовать свое почтение раненому гостю. Имена я их не запомнил, назвав про себя Твидлдам и Твидлди^[916]. Один белобрысый, другой — темноволосый, зато совершенно неотличимые друг от друга по веселости, нагловатости и беззаботному, но почтительному вниманию ко мне. Твидлди был наслышан о моей славе и сгорал от нетерпения послушать рассказы, но поскольку любопытство Твидлдама носило характер скорее чисто вежливый, а я не из тех, кого просто вывести на откровенность, детской забавой было направлять разговор куда мне заблагорассудится.

Так я в два счета понял, что Ишль — жуткая дыра; по всеобщему убеждению, император торчит здесь исключительно в надежде примириться с Сисси, которая терпеть не может Вены, но почти согласилась приехать в Ишль. Да только не приехала, вот беда, поскольку провожать ее во время верховых прогулок обещало такое приятное развлечение. Но это все пустяки, продолжали юнцы, поскольку в воскресенье они, слава богу, будут уже в столице и освободятся от тирании главного конюшего, этого осла и подлизы, как и от необходимости обедать с императором, служить мальчиками на побегушках для его секретаря. И с какой стати этот Франц-Иосиф целыми днями корпеет над бумагами, когда они сюда вроде как отдыхать приехали? Ума не приложить, заявляли оба. Так и носится с ними, даже во время ланча. Но хоть это хорошо, потому как монарший рацион состоял обычно из отварной говядины с пивом, избави бог. А мой приятель Штарнберг — классный парень, разве не так? Не найти лучше приятеля, чтобы скрасить долгую неделю. Ну и далее в том же духе — скучен был бы мир, не существуй в нем субалтернов. И эти, обратите внимание, принадлежали к разряду тихих.

Наконец они ушли, оживленно жестикулируя и шумно желая мне поскорее поправиться, и я наслаждался покоем, пока ординарец не принес ланч — не отварная говядина, как я опасался, но мне, в унылом и потрясенном моем состоянии, все равно кусок в рот не лез. Едва успел я дожевать, как появился Виллем. Он разыграл целое представление, тихонько прикрывая дверь, прокравшись на цыпочках к моей софе и зашептав на ухо:

— Все слишком хорошо, чтобы быть правдой! Дружище Гарри, я отказываюсь верить в такую удачу! Ха, прям детская забава получается! — Штарнберг похохатывал и потирал руки. — Я обнаружил вторую дверь, ведущую к потайной лестнице императора, почти уверен в этом! Как вам работа разведчика?

Он закурил очередную свою треклятую папироску и выпустил триумфальный клуб дыма.

— Я вроде как случайно столкнулся с сержантом охраны. Эдакая дубовая голова с нафабренными усищами, солдафон настолько, что даже жену, наверное, седлает по команде «раз-два!». Завидев меня, вытянулся во фрунт так, что едва не разорвался. Я изобразил добродушного юнкера: польстил бравому виду, похвалил за выбор столь ответственной службы... — Виллем взмахнул рукой. — Короче, не мне вам объяснять. Старый осел сразу разомлел и признался, что служба тут по большей части церемониальная: стоять на часах, отдавать честь императору и т.д.

— Но на ночь караул-то выставляют? — спрашиваю.

— Только один часовой, Herr Oberst^[917] — отвечает Билл.

— О, ну патрули-то наверняка есть?

— Ничего подобного, Herr Oberst, один фиксированный пост в углу у солнечных часов, как это у них называется. Караульная будка, наверняка. А в нескольких ярдах далее имеется амбразура в живой изгороди со старой запертой дверью! Окно спальни императора находится всего в двадцати футах от него, этажом выше. Ну, — восклицает Виллем, — как вы оцените такую рекогносцировку?

Воистину, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Хотя почему бы и нет? Все может получиться — если потайная лестница действительно существует, а я с достаточным уважением относился к шпионскому бандобасту^[918] Бисмарка, чтобы не сомневаться.

— Итак, — продолжает Билл, — теперь мы знаем, откуда их ждать!

— Если это именно тайная дверь и если они решат воспользоваться ею...

— Она, и решат! — перебивает меня он. — Уверен. Но риск нам ни к чему. — Виллем пододвинул кресло поближе к софе и уселся.

— Я тут кое-что придумал, но боюсь, — продолжает этот хлыщ с наглой улыбочкой, — что моя идея вам не понравится, ибо лишит вас большей части потехи. Мне жаль, старина.

Можете не сомневаться, что с этого момента я целиком обратился в слух.

— Дело вот в чем. Наши комнаты рядом, но от императорских апартаментов их отделяет некоторое расстояние. Этот коридор ведет в главную часть дома, которая, как в большинстве королевских резиденций, представляет собой череду проходных комнат: одна, за ней другая и так далее. Но существует и иной проход в покои Франца-Иосифа — через переднюю, где спит его ординарец, а оттуда в спальню, окна которой глядят на садик с солнечными часами. Комната, выходящая в коридор, предназначена для адъютантов — ну, вы же встречались с этой парочкой болтливых идиотов. Такая вот диспозиция.

Он сделал паузу, чтобы закурить очередную папироску.

— Вы понимаете, в чем суть — есть два способа добраться до Франца-Иосифа: либо по потайной лестнице, либо через проход, ведущий мимо комнаты адъютантов к его покоям. Стоит их перекрыть, и все будет в порядке. Готов побиться об заклад, — продолжает Билл, склоняясь ближе, — что «Хольнуп» пожалует в сад перед рассветом, часа в четыре, снимет часового, вскроет дверь и поднимется по лестнице пожелать доброй ночи императору. И да здравствует кронпринц Рудольф! Но, на маловероятный случай, что террористы проникнут в дом другим путем, одному из нас необходимо перекрыть коридор, тогда как второму предстоит дежурить в саду, охраняя секретную дверь. Улавливаете?

Еще как улавливал, и, по мере того как он стал развивать свою мысль дальше, облегчение нахлынуло на меня, как морская волна.

— Вы — в коридоре... et moi^[919] — в саду. Не надо, Гарри — будет так, потому как, когда пороховой дым рассеется и будут обнаружены бездыханные тела хольнупцев, я смогу заявить, что мне не спалось, я вышел прогуляться и наткнулся на них. Для вас, с больной ногой, такая версия не подходит. Зато если вас застанут в коридоре, вы всегда можете сказать, что искали бабахтерклозет.

— Из чего следует, — нахмурившись, заявляю я, — что вам придется иметь с ними дело в одиночку — против, может статься, троих, а то и больше.

— Больше трех не придет, скорее меньше, — отвечает он, сверкнув белозубой улыбкой. — Не переживайте Гарри, они уже покойники.

Его руки взметнулись, как молния, и в одной появился «уэбли», а в другой — «дерринджер».

— При всем уважении, полковник, вряд ли вам удастся сравниться со мной в быстроте, да и в меткости.

— Кто знает, — ворчу я, а сам едва сдерживаюсь, чтобы не пропеть «аллилуйя». — Во скольких ночных засадах довелось вам поучаствовать?

— В достаточном количестве, — жизнерадостно восклицает Штарнберг. — Не горюйте — вдруг они все-таки решат идти через дом?

— И потом: как вы намерены объяснить, что вышли подышать воздухом и взяли с собой револьвер?

— А я не брал его. Обнаружив злоумышленников, проникших в сад явно с дурными намерениями, я храбро кинулся на них, обезоружил одного и... дело, как говорится, в шляпе.

— И все же мне это не нравится, — солгал я. — Лучше нам обоим расположиться в саду...

— Нет, — отрезал он. — Одному надо остаться в доме... Вам. Когда услышите выстрелы, бегите в комнату, а потом выскакивайте оттуда, вопя во всю глотку...

— Заслышав выстрелы, я выскочу наружу раньше, чем вы опомниться успеете. Быть может, вы и хороши, Штарнберг, но я про ночные баталии забыл больше, чем вы когда-нибудь узнаете. Факт, сынок.

Это всегда было моим призванием — изображать обиду и недовольство, когда мне не дают поучаствовать в сражении и убийстве. Вполне подходит моему характеру, надо сказать. В случае, если ему в одиночку придется разбираться с «Хольнупом», последнее, что намерен я был делать, это спешить ему на помощь. Обратно в кроватку и заткнуть покрепче уши — вот метод Флэши, и пусть забирает всю славу себе. В конце концов, именно этого ему и хочется. Меня с самого начала намечали на роль помощника, вот и нечего рот разевать. Удачи, Виллем, желаю тебе перебить целую кучу венгров.

Думая так, я не забывал строить сердитую мину и клясться, что поспешу ему на помощь. Наконец Штарнберг рассмеялся и говорит, ладно, мол, хоть присутствие мое в саду покажется странным, спасение императора снимет все вопросы. После чего откидывается в кресле и испускает довольный вздох, Довольный собой и восхищенный непревзойденным гением Бисмарка, который в точности расписал, как все будет. Но я знал, что больше всего Виллемом движет жажда крови, долгожданное удовольствие пострелять в людей — причем в спину, без всякого сомнения. Он, наш Виллем, был из тех, кого Хикок^[920] называл «джентльмены-убийцы». Прямо как его драгоценный папаша.

Не будь я подогреваем втайне мыслью о своей удаче, благодаря чему полюбил вдруг все человечество, обед с Францем-Иосифом, начавшийся в пять, стал бы, вероятно, жутким испытанием. Я появился, опираясь на трость, и Его Величество встретил меня поздравлениями вперемежку с предупреждениями не переутомляться. Он принадлежал к несчастным, которых Господь сотворил чопорными до мозга костей, и любые его попытки идти против своей природы доставляли массу неудобств и беспокойства всем окружающим, и больше всех ему самому. Император напомнил мне надутого учителя, снизошедшего до фагов: даже если тот знает, какие слова использовать, то никогда не примет верный тон.

К примеру, посетовав за супом на неспособность блеснуть знанием английского, Франц-Иосиф возложил вину не только на своих учителей, но и на мое прекрасное владение родным его языком — даже похвала моему немецкому прозвучала в его устах как выговор. Я парировал остротой, которую когда-то слышал (от Бисмарка, как потом вспомнил), что дар к языкам полезен только метрдотелям. Виллем поддержал меня: есть-де мнение, что способность к лингвистике свидетельствует о низком интеллекте. Император, мрачно катая хлебный шарик, заявил, что его учителя так не говорили, а про метрдотелей судить он не берется. После столь жизнерадостного начала мы ели молча, пока Франц-Иосиф не принялся серьезно расспрашивать меня про устройство лагерей и санитарные установления в индийской армии, обратив особое внимание на необходимость заботиться в жарком климате о ногах. Я старался изо всех сил и имел неосторожность привести шутку Веллингтона. Королева спрашивает его как-то: чем, мол, так воняет от построенных в шеренги гвардейцев? Носатый отвечает: «Это esprit de corps^[921], мадам». Анекдот был встречен отсутствующим взглядом, из чего я сделал вывод, что с французским у Его Величества тоже не ахти.

Единственными темами, которые его оживляли, были лошади и охота. В первых он знал толк и был, по слухам, прекрасным наездником. Что до второго, то должен заявить — главным воспоминанием моим об усадьбе под Ишлем являются рога серн, от пола до потолка покрывающие стены любого зала, в который бы ты ни зашел. Все они были добычей венценосного охотника. Их там насчитывалось, наверное, несколько тысяч^[922].

После обеда началось настоящее веселье, когда мы сели играть в тарок — нечто вроде виста. Я мог убедиться, что помимо скверных лингвистических способностей император Австрии весьма слаб по части устного счета, почему он подолгу рассматривал каждую карту, прежде чем пойти с нее. Подозреваю, забава была слишком оживленной для него, потому что после пары робберов Франц-Иосиф поспешил снова сесть за письменный стол, нам же оставалось вернуться в свои комнаты... и ждать.

Мало припомню ночей длиннее этой. Хотя меня, так сказать, уволили с действительной службы (если убийцы не решат пойти через дом), я вертелся, как кот на раскаленной крыше, да и Виллем чувствовал себя не лучше. Сидя у меня в комнате, мы испробовали все карточные игры для двоих — он, кстати, настолько разнервничался, что даже мухлевать не мог. В восемь ординарец принес чай, хотя мне не помешало бы скорее бренди, пинты эдак полторы. Мы выведали у парня, что император обычно ложится около девяти, после чего и вся округа тоже затихает. И точно, вскоре под окном послышалась тяжелая поступь сержанта, обходившего вместе с часовым дом, и отдаленная команда занять пост.

— Чертов педант! — проворчал Виллем, когда до нас донеслись грузные шаги возвращающегося унтера, затихшие, когда тот свернул к караулке, расположенной с фасадной стороны дома. — Воображает, что может лаять, как на плацу. Наверное, это исключительно ради Франца-Иосифа, пока тот твердит перед сном молитву. Часовые меняются каждые три часа, и «Хольнуп» наверняка об этом знает, поэтому самое удобное для него время — между тремя и шестью. Но нам надо быть настороже с десяти — раньше-то вряд ли кто пожалует.

Когда он произносил эти слова, мы стояли у окна и глядели на скудно освещаемый луной в последней своей четверти сад. Кустарник отбрасывал тени на траву, темная масса деревьев вырисовывалась на фоне ночного неба, слабый ветер едва колыхал листья. Стукнули ставни, закрываемые на окне этажом ниже, захлопнулась дверь, лязгнули запираемые засовы. Где-то в здании ходики отбили получасовой удар, после чего единственное, что нарушало тишину, это периодические скрипы готовящегося к очередной покойной ночи дома.

Мне послышалось тихое постукивание, и я с облегчением убедился, что это Виллем барабанит пальцами по подоконнику. Но красивое лицо оставалось достаточно невозмутимым, и когда он поймал мой взгляд на своей ладони, то негромко рассмеялся.

— Ждем начала игры, да? — говорит. — Или готовимся принять подачу. Вы как с крикетом?

— Если ваше досье полное, вы обязаны знать, что я взял пять из двенадцати против сборной Англии.

Он присвистнул. Но когда я добавил, что однажды выбил тремя мячами подряд Феликса, Пилча и Минна, выяснилось, что этот профан даже не слыхал о таких^[923].

— В мои времена лучшей битой был Грейс, — заявляет он.

Вот так мы толковали про крикет, ожидая покушения на австрийского императора. Что ж, мне приходилось слышать и более причудливые разговоры на пороге отчаянного дела.

Когда далекие часы отсчитали десять ударов, Штарнберг сбегал к себе и вернулся в форме для ночной вылазки — черная сорочка, вязаные брюки, легкие сапоги; пистолет и фляжка рассованы по карманам, за поясом зловещего вида охотничий нож.

— Никогда не знаешь, что именно пригодится, — объявляет Билл. — Не волнуйтесь, я избавлюсь от него прежде, чем начнется какое-либо следствие, — и он похлопал по эфесу.

Глядя на стремительные его движения, горящие глаза и самоуверенную улыбку на точеном лице, я в очередной раз поймал себя на мысли, что мало найдется парней, с которыми я меньше хотел бы столкнуться ночью на узкой дорожке, чем с Виллемом фон Штарнбергом. Юнец был весь на взводе и наслаждался этим.

— Приготовили свою хлопушку? — спрашивает. — Отлично. Я огляделся вокруг, все тихо, как в могиле. Дороговато, однако, приходится платить Ишлю за венценосного постояльца — Стокгольм в воскресенье и то веселее! Теперь я провожу вас на пост, который находится за гостиной, откуда начинается коридор к покоям императора и квартирам адъютантов. Там имеется уютный темный уголок, откуда просматривается весь проход, а на противоположной стороне комнаты — лестничный пролет, ведущий в маленький холл, через окно которого я вылезу на улицу.

Он замолчал и подумал немного.

— Если они пожалуют сегодня, в чем я почти уверен, вам, как начнется стрельба, стоит оценить обстановку. Несколько выстрелов будут означать, что все кончено; коли пройдет двадцать секунд, а пальба не кончится... Ну, в таком случае их пришло больше, чем я подписывался. Если они не явятся, отправляйтесь в кровать прежде, чем дом начнет просыпаться. Я же буду дышать себе утренним воздухом, — добавляет он, подмигнув. — Ну, все в порядке? Все путем?

Ничего подобного, конечно, но я ответил ему своим решительно вскинутым подбородком и удостоился в ответ кивка.

— Захватите с собой трость, на случай, если кто-то неожиданно набредет на вас посреди ночи, хотя сомневаюсь, что тут можно встретить кого-либо раньше рассвета. Если только, — продолжает Билл насмешливо, — «Хольнуп» не попытается околпачить нас, пойдя через дом. Ну, в таком случае желаю доброй охоты, везунчик!

Виллем стремительно подошел к двери, выглянул, выскользнул в коридор и поманил меня за собой. В дальнем конце прохода горел свет, но не слышно было ни единого звука за исключением потрескивающей время от времени деревянной конструкции здания. Штарнберг ступал беззвучно, словно призрак. Одному Богу известно, что пролепетали бы мы в свое оправдание, высуни сейчас кто-нибудь голову и поинтересуйся, зачем бродим мы по уснувшему дому. Одна за другой остались позади комнаты, которые Билл обозначил как гостиные; они тускло освещались лампами, по временам в окно проникал бледный луч луны, а в очагах тлели янтарные искры.

Наконец Виллем остановился и указалпальцем налево. Я увидел лестничный пролет, спускающийся во тьму. Потом он показал направо — там зиял проем коридора, ведущего к комнате Франца-Иосифа. На стоящем у входа в коридор столике мерцала лампа, и Виллем теперь указывал на угол в нескольких футах левее нее, где я различил большое кожаное кресло. Повинуясь кивку сообщника, я осторожно направился туда. Тут Штарнберг задул огонь, и наступила кромешная тьма.

Я не слышал шагов, но ощутил вдруг рядом присутствие Виллема. Его рука коснулась моей, а у самого уха раздался шепот:

— Желаю удачи, старина! — И беззвучно хохотнув, добавил: — Ну разве не классная жизнь, а?

Чертов идиот. Секунду спустя еле различимая тень обрисовалась у входа на лестницу, затем послышался легкий шум поднявшейся и опустившейся вновь рамы. Скатертью дорожка.

А затем... Ну, мне не оставалось ничего иного, как сидеть, представляя собой, как это говорится, жертву противоречивых эмоций. За минувшие несколько дней мне довелось пережить их во множестве. Иные были чертовски неприятными, другие — восхитительными, если вспомнить о Кральте, но по преимуществу — сбивающими с толку. И вот сейчас, утопая в огромном кожаном роскошестве, я пытался разложить по полочкам эту необычную ситуацию. Итак, вот он я, в летней резиденции австрийского императора, сижу в засаде и жду, когда в его владениях начнется кровавая вакханалия, но, что удивительно, нисколечко не нервничаю, не говоря уж о страхе. Опасность грозит мне не больше, чем любому другому из здесь живущих, Виллем примет на себя все бремя, а впоследствии, когда все будут метаться как безголовые цыплята, сможет устроить небольшое представление. Он сделается героем дня (если выживет), но и мне перепадет частица славы, надо только мужественно хромать и произвести на этих капустогрызов неотразимое впечатление своей британской флегмой. Небольшая порция лжи, скормленная Хаттону при следующей встрече — и вот хвалебные рапорты летят в Париж и Лондон (и Виндзор, разумеется), а я, дружески распрощавшись с Францем-Иосифом, мчусь в Вену в обществе благодарной и обожающей Кральты.

Приятно было мечтать о ней, сидя в темной уютной комнате, еще хранящей тепло погасшего камина. Странная женщина, прекрасная при всем ее лошадином лице, с телом, как у дагомейской амазонки, и плотским аппетитом под стать.

Но смогла бы она так сильно зацепить меня при обычном раскладе вещей? Быть может, это необычные обстоятельства, при которых мы встретились, или контраст между ее ледяными, презрительными манерами и порывами безудержной страсти заставляют меня замирать, когда в памяти всплывают сладкие картины: меховая накидка, соскальзывающая на пол, словно покрывало с прекрасной мраморной статуи, обвивающие меня руки и ноги, шелковистые волосы на моем лице... О, Вена манила, честное слово. Целиком окунувшись в эти сладостные грезы, я приготовился с комфортом прободрствовать всю ночь, чтобы...

...Чтобы резко очнуться, дрожа от холода в комнате, остывшей, пока я спал. Как долго? Негромкий звон мог означать час ночи, а мог отмерить очередной пятнадцатиминутный интервал, но члены не затекли, значит, времени прошло немного... Но что разбудило меня? Часы, холод или какой-то шум? И тут волосы зашевелились у меня на затылке — из холла внизу послышалось легкое скребыхание, потом шелест и тихий стук... Исусе! Там кто-то есть, и этот некто поднимает окно, через которое вылез Виллем. Может, это он вернулся? Нет, с какой стати. Но тогда кто? Я замер от ужаса, покрывшись ледяным потом, потому как происходящее означало только одно: сопляк ошибся в своих расчетах, «хольнуповцы» слыхом не слыхивали ни о каких потайных лестницах и решили пробраться в дом путем простого взлома. И вот сейчас закутанные в плащи зловещие фигуры стоят уже, наверное, на площадке; они замирают, прислушиваясь, потом воровато двигаются вперед... Резко скрипнула ступенька, и я едва не спрыгнул с кресла, нащупывая свой «лево», навострив уши и пытаясь различить что-нибудь в темноте. Новый скрип и шипящий шепот. Кто-то споткнулся и выругался, затем, к моему изумлению, пьяный голос затянул негромко песенку про lieber klein Matilde^[924]. Другой голос резко оборвал его, спросив: «Wo ist die Kerze? Streichholz, Dummkopf!»^[925] Кто-то икнул и захихикал; чиркнула спичка, на лестнице затрепетал огонек, и я едва не лишился чувств от облегчения, увидев едва стоящего на ногах Твидлдама со свечой в нетвердых руках, и Твидлди, цепляющегося за него сзади.

Оба были в мундирах, но, судя по виду, побывали во всех без исключения пивнушках Ишля. Мне нечасто доводилось видеть более набравшихся субалтернов, но хотя бы Твидлдам соображал достаточно, чтобы бояться разбудить императора. Раскачиваясь с чрезмерной предосторожностью, он шепотом посоветовал приятелю заткнуться и явно заметил бы меня, кабы Твидлди, мощно рыгнув, не задул свечу, снова хихикнув. Твидлдам уронил спички, оба заверещали в темноте, и дело наверняка кончилось бы печально, но Твидлдам спас положение, предложив продолжить путь на карачках. Так они более или менее благополучно добрались до своей комнаты. Тихо захлопнулась дверь, и в императорской резиденции снова воцарился покой.

Но только не для меня. То ли от холода, то ли от пережитой встряски меня пробила дрожь. Я сидел в темноте, завидуя этим пьяным юнцам, которые дрыхнут сейчас в своих кроватях, и ощущал беспокойство, так контрастирующее с похотливыми грезами о Кральте, баюкавшими меня перед сном. Мне трудно выразить его: ничего вроде бы не изменилось, но если раньше я был совершенно спокоен, то теперь места себе не находил. Ладно, согласен, я — парень неустойчивый, сто раз на день метаюсь между страхом и надеждой, но сейчас дело было не в опасении, а в предчувствии, что нечто идет не так, чертовски не так, и мне ничего тут не изменить. Это было не поддающееся логике предвидение, просто животный инстинкт. И слава богу за него, поскольку именно он заставил меня беспокойно ерзать, и дерганье это изменило курс мировой истории.

Во время той внезапной тревоги я сжал в кармане рукоять «лево» и в какой-то момент, должно быть, вытащил его, потому как обнаружил, что нервно щелкаю предохранителем и кручу барабан. Это привело к неприятному открытию, что Виллем так и не выдал мне обещанные запасные патроны. Он сказал, что зарядил пять камор. Охваченный беспокойством, я провел по ним пальцем, ожидая нащупать острия пуль. Ничего. Я потянул скобу, чтобы разломить револьвер, не имея понятия, что эта новейшая модель снабжена была экстрактором, выбрасывающим одновременно все патроны, и застонал от отчаяния, когда латунные цилиндрики посыпались вдруг на пол и раскатились бог знает куда. И вот я сижу с пустым оружием, а мои боеприпасы безнадежно рассеяны в темноте, и не остается ничего иного, как вслепую нашаривать чертовы штуковины, проклиная судьбу, французских конструкторов с их дурацкими патентованными приспособлениями и всех, кому взбрендило их заполучить.

Лихорадочные поиски вокруг кресла принесли только один патрон из пяти, и поскольку у меня не было намерения полагаться на единственный выстрел между мной и погибелью, нужен был свет, во что бы то ни стало. Спичек нет... Хотя постой-ка! Твидлдам уронил коробок, и я слышал, как спички рассыпались. Опустившись на четвереньки, я пополз, сбился с курса, заехав в камин и подняв облако пепла, здорово саданулся головой о ножку кресла, но все-таки нашел их. Чиркнув спичкой, я зажег лампу и в мгновение ока обнаружил три раскатившихся вокруг кресла патрона. Оставался четвертый.

Он лежал у каминной решетки — по крайней мере, гильза. У меня вырвался изумленный вздох, когда я заметил, что пуля отделилась от патрона и находится в паре дюймов от него. За полсотни лет обращения с огнестрельным оружием я такого ни разу не видел. Как могла пуля, плотно обжатая ободком латунной гильзы, служащей емкостью для пороха, вот так взять и отсоединиться? Дрожащей рукой я поднял латунный цилиндрик и поднес к свету — он был пуст, и никаких следов рассыпавшегося пороха вокруг.

Ледяная рука стиснула мои потроха, когда я поочередно осмотрел все целые патроны под лампой. На ободке у каждого остались следы, будто кто-то разжимал его. И верно, взяв один, я легко вытащил пулю и с ужасом обнаружил, что гильза пуста.

Виллем извлек все пять зарядов, поставив пули на место, чтобы патроны казались настоящими, и не разломись один из них при падении на пол, я никогда не узнал бы, что полагаюсь на пустой, по сути, револьвер.

VIII

Открытие, что тебе всучили «куклу», всегда неприятно, но реакция на него зависит от возраста и опыта. В детстве ты заливаешься слезами и норовишь разбить что-нибудь; в юности можешь быть сбит с толку (как я, когда леди Джеральдина завела меня под ложным предлогом в кустики, где и обнаружила свои похотливые намерения, ура!); в зрелом возрасте здравый смысл обычно советует делать ноги, как подсказывал мой инстинкт на Жемчужной реке, когда выяснилось, что лорча нагружена не опиумом, как предполагалось, а ружьями для тайпинских повстанцев. Но в шестьдесят один голова работает быстрее, чем ноги, у вас появляется время поразмыслить и зачастую найти правильный ответ благодаря не только интуиции, но и рассудку.

Стоя на коленях в холодной темной комнате, пялясь на пять бесполезных цилиндриков, поблескивающих в тусклом свете, я за долю секунду понял, что Виллем сам убийца, а не спаситель и что моя роль сводилась к тому, чтобы дать ему подобраться к императору на расстояние удара, после чего он лишил меня возможности помешать исполнению своего дьявольского плана. Мысль казалась нелепой: с какой стати ему, немецкому юнкеру, доверенному агенту Бисмарка, убивать Франца-Иосифа, выполняя грязную работу за венгерских фанатиков вроде Кошута или «Хольнупа»?.. Боже мой, Кошут! В голове зазвонил колокольчик, напомнивший, как Билл упомянул в поезде, что девичья фамилия его матери — Кошут и что он частично венгр по крови. При этом несчастный венгр, кто бы сомневался, с душой и сердцем патриота, исполненный диких мечтаний о независимости своей родины и жаждущий сделать выстрел или обагрить кровью сталь во имя ее свободы. И ввергнуть Европу в пожар войны.

Догадка полыхнула, как молния, и было ли это очередной дьявольской затеей Бисмарка, или Виллем одурачил Отто так же, как одурачил меня, не имеет значения. Ясно одно — я влип по самые уши. Воображение рисовало картину, как Виллем, полный гнева и ярости, расправляется с беспомощным часовым, вскрывает замок потайной двери и крадется по лестнице с ножом в руке к спящей венценосной жертве... А может, император уже убит? В ужасе я посмотрел в сторону темнеющего коридора — живой или мертвый, Франц-Иосиф находится в сорока футах от меня... Боже, как давно ушел Штарнберг? Не знаю. Уже поздно его останавливать? Быть может, нет... Но черт, эта работенка не для меня, дайте хоть десять пистолетов и всю королевскую морскую пехоту в придачу: ни ради Франца-Иосифа, ни ради дюжины таких, как он, не решусь я встать на пути у Виллема фон Штарнберга. А что до Европы... Но не успел я сделать первый шаг своего панического бегства, как замер, парализованный осознанием ужасной правды.

Я не могу скрыться! Если Виллем убил или вот-вот убьет императора, меня неизбежно сочтут его сообщником, и в то время как Штарнберг отлично продумал пути к отступлению, я, оказавшись во враждебной стране, не могу рассчитывать даже на малейший шанс спастись. И никого не удастся убедить, что я невинная жертва или действовал по указаниям с Даунинг-стрит. Ха, готов поручиться, что меня застрелят или зарубят на месте прежде, чем я успею замолвить хоть слово в свое оправдание.

Надо сказать, я не лишился чувств, но только понимание того, что действовать необходимо без промедления, помогло мне обуздать волну паники. Поднять тревогу? Нет, я не осмелюсь, ибо если Франц-Иосиф уже покойник, меня повяжут. Единственная надежда, что Виллем еще не покончил с ним, и я могу еще... И вот при этой-то мысли ноги мои все-таки подкосились, и я едва не разрыдался от страха, ибо понимал, что должен войти в эту пугающую темноту, найти мерзкого ублюдка и убить или обезоружить его... Тогда, даже если Франц-Иосиф уже приобщился к невидимому сонму святых, я смогу утверждать, что спешил к нему на помощь. Опоздал, увы, но... А, черт, все равно мне не поверят!

— Не виноват я, господа! Клянусь! — тихо блеял я в темноте.

А время шло, и у меня ничего, кроме незаряженного револьвера... Но допустим, Виллем до сих пор возится с замком или ждет, пока спрячется луна, или дожидается подхода соратников из «Хольнупа», или решил передохнуть и выкурить папироску, или... Сами придумайте любою причину для задержки. В таком случае я могу совершить вылазку и найти его, хриплым шепотом назвав себя... Он, конечно, удивится, с какой стати меня принесло, но не станет стрелять, пока все не выспросит... Моряцкий нож, который я сунул за голенище в «Восточном экспрессе», до сих пор при мне, подвоха Виллем не ожидает (как не ожидал и его папаша, когда я едва не разнес ему череп бутылкой шерри) и, может, даже повернется спиной... Да, приходится выбирать между этой затеей и веревкой палача — если только тут, в Австрии, не предпочитают отрубать голову.

На этой счастливой ноте я оставил пустой револьвер, переложил нож из сапога в карман и стал насколько возможно быстро спускаться по лестнице. Сердце готово было выскочить из груди. Вот белесое пятно окна; я выбрался через раму на землю... и понял, что понятия не имею, где находится угол с солнечными часами. Я попытался представить наружный облик дома. Здесь комната императора, тут, с другого края, я, а там, у парадного крыльца, караулка. Значит, нужно осторожно пройти задами.

Луна все еще серебрилась на небе, обрисовывая кусты и деревья, и смутная громада здания был достаточно различима, чтобы я мог скользить вдоль нее, касаясь пальцами увивающего стены плюща. В моем воображении сад казался полным кровожадных венгров, готовых броситься и искромсать меня ножами. Один раз в паре шагов внезапно заухала сова, и я замер, как перепутанная куропатка. Оглядевшись, я обогнул угол и стал красться к следующему. И тут во мраке блеснуло что-то — присмотревшись, я понял, что это лунный свет, отражающийся от дождевой воды, собравшейся в емкости, вполне способной быть поверхностью солнечных часов. В этот миг из-за угла, к которому я приближался, донеслись звуки, заставившие мою спину покрыться мурашками. Это были металлический щелчок и шорох шагов. Я попытался заговорить шепотом, не смог, сглотнул и попробовал еще раз:

— Виллем! Вы здесь? Это я, Гарри!

Мертвая тишина, если не считать бешеного стука моего сердца, потом едва слышный звук ноги, шаркнувшей по земле, и после ожидания, показавшегося вечным, голос Виллема:

— Was ist das^[926]? Это вы, Гарри?

Он все еще снаружи! На меня волной нахлынуло облегчение, чтобы смениться через секунду потоком ужаса при мысли о том, что предстоит мне совершить. Я вытащил из кармана нож, прижал его к бедру и стал огибать угол. Плющ густо укутывал здесь стену, но было достаточно светло, чтобы различить прореху, зиявшую в паре шагов — проход к потайной двери — и бледный овал лица. Я сделал еще шаг и был встречен шипением.

— Какого черта вы тут делаете? — Потом от волнения он перескочил на немецкий: — Stimmt etwas nicht? Что стряслось?

Бог знает, откуда берется вдохновение.

— Император не в кровати! — хрипло прошептал я. — Он... поднялся! Адъютанты наделали шуму и разбудили его!

— Arschloch^[927]!

Относилось это ко мне или к Францу-Иосифу, сказать не берусь, но вполне подтверждало правильность моих умозаключений — Виллем убийца, так как, будь он честным телохранителем, какая ему чертова разница — спит император или нет. Щелчок, который я слышал, свидетельствовал, скорее всего, о попытке вскрыть замок. Дьявол, если он передумает насчет сегодняшней ночи, я могу избежать риска нападать на него... Можно рассказать все императору утром, выдать Виллема, обелиться самому... Пока я всматривался в едва различимое лицо, вихрь нелепых надежд закружил меня и едва не лишил почвы под ногами, но рассеялся вмиг, стоило Штарнбергу заговорить снова:

— Уходите в дом! Он сейчас снова уляжется, а венгры придут! Ну же, приятель, скорее!

Ага, и оставить тебя доламывать замок и доделывать свою работу, как же! Есть только одно средство. Стиснув рукоять, я сделал еще шаг и, когда он открыл рот, чтобы заговорить снова, ударил снизу вверх, целясь в горло. Виллем молниеносно присел, лезвие прошло буквально в дюйме. Его рука защелкнулась на моей кисти. Пока он пытался обезоружить меня, а я — вырваться, из темноты справа появились чьи-то пальцы, устремившиеся к моей шее, а на левый висок обрушился мощный удар. Меня опрокинули на спину, массивное тело придавило меня к земле, другой негодяй держал ноги, а чья-то вонючая лапа заткнула рот. Должно быть они таились тут, во тьме, эти его сообщнички из «Хольнупа», и в нужный момент ринулись в бой со сноровкой и молчаливостью опытных убийц. Я брыкался как проклятый, ожидая жалящего укола стали, но его не последовало. Руки, сжимавшие мои челюсти и горло, напряглись, и я скорее ощутил, нежели увидел, бородатое лицо, прошипевшее что-то, надо понимать, по-венгерски. Над нами приглушенные голоса бурно обсуждали что-то. Виллем, похоже, отдавал приказы, потому как через мгновение рот, освободился от хватки, но прежде чем я успел набрать воздуху и заорать, между зубами оказался кусок ткани. Потом меня перевернули лицом вниз, скрутив за спиной руки.

Тем временем дебаты переросли в оживленную перебранку, и поскольку часть реплик была на немецком, а мозг мой работал на удивление четко, я уловил, что Виллем понятия не имеет, почему я на него набросился, но это и не важно. Раз император не спит, им стоит наплевать на потайную лестницу и вломиться в дом силой. Нет-нет, возражал другой, этот англичанин врет, как все англичане. Штурм дома слишком рискован, караульных слишком много. Третий голос заявил, что нечего тут церемониться — если удастся разделаться с Францем-Иосифом, их жизни будут отданы не напрасно. Всегда найдется тип вроде этого, знаете ли, переполненный патриотической блажью.

Тяжеловес, сидевший на мне, подал резонную реплику, что раз уж, скручивая меня, они наделали столько шума, что и мертвый проснется, есть смысл свернуться и попробовать еще раз завтра ночью. Но прежде чем предложение поставили на голосование, его справедливость была подтверждена прозвучавшим в темноте окликом. За ним последовал лай команд, топот сапог и громогласный приказ не трогаться с места именем императора.

— Mist^[928]! — воскликнул Виллем.

Его «уэбли» бахнул, раздался стон, после чего начался бедлам с воплями и проклятьями, темноту разорвали сполохи выстрелов, послышался лязг стали. Оседлавший меня демон вскочил, ругаясь на нескольких языках и паля из револьвера. Я поспешил улучшить свое положение и, вскакивая, неумышленно заехал ему между ног. Венгр отскочил, завывая, я же встал и метнулся было, как олень, к спасительным кустам, но он, вертясь от боли и зажимая свое пострадавшее хозяйство, врезался в меня. Я растянулся на траве, чтобы через миг подняться на свои дрожащие четвереньки, но, увы, не выше, так как кто-то нанес мне сокрушительный удар в основание черепа. Грохот выстрелов и крики смолкли, когда я рухнул опять, на этот раз в блаженное забытье.

***

Сдается, я лишался чувств и пробуждался с головой, гудящей, как пивной котел, чаще, чем большинство других парней, поэтому смею авторитетно утверждать, что если сама отключка похожа одна на другую как две капли воды, то пробуждение делится на два вида. После момента головокружения, когда приходишь в себя и удивляешься, как, черт побери, ты тут очутился, внезапно возвращается ощущение реальности. Оно может быть приятным, как в Джелалабаде или в пещере в горах Бигхорн, когда я понимал, что ад и слава остались позади, а меня ждет отдых и все отлично; но может принести и открытие, что ты подвешен за пятки к тополю, а кружок кройки и шитья апачских леди намеревается хорошенько поупражняться с тобой, или что ты привязан к жерлу орудия, а канониры уже раздувают фитиль.

Пережив последние два момента, могу заметить, что очнуться и обнаружить себя примотанным к походной кровати в подземелье, быть может, и тревожно, но сравнительно не так уж плохо. А когда улыбающийся тюремщик интересуется твоим здоровьем и удобствами... Короче, вечно жива в душе надежда, как говорится. Ибо склонялся надо мной не кто иной, как Виллем фон Штарнберг, исполненный заботы и выглядевший совершенно добродушно.

— Прав был сатрап: «Никогда не забывай, что парни вроде Флэшмена всегда нападают в самый неожиданный момент и, как правило, со спины». Нужно было прислушаться к совету старика, правда? — Он положил руку мне на затылок и я хрипло застонал. — Что, раскалывается на части? Неудивительно — Золтан попотчевал от души, несколько часов вы валялись, как дохлая рыбина. Глоточек шнапса?

— Где, черт побери, я нахожусь? Что... что случилось? — прокаркал я, едва Штарнберг убрал от моих губ фляжку.

С его помощью я потихоньку сел, и при виде окружающей обстановки недоуменные вопросы так и посыпались из меня.

Мы располагались одни посреди огромной пещеры, стены которой были из известняка или, в любом случае, какого-то серого камня, но со странными блестками. Мы находились у одной из ее оконечностей, рядом с черной горловиной туннеля, из которого выходили деревянные рельсы с парой установленных на них древних деревянных вагонеток. Рельсы тянулись по пещере ярдов на тридцать до места, выглядевшего как расселина в полу. В прежние времена, надо полагать, через нее был перекинут мостик, ибо рельсы продолжались за разломом и терялись в сумраке. Место несколько напоминало церковный собор — высокое, пустое, давящее тишиной. Подняв глаза, я заметил в потолке трещину с бахромой растений, проникших из внешнего мира; она была единственным источником света, тускло отражавшегося от гигантских гладких стен. Пол пещеры тоже был гладким, свободным от камней или осыпи, будто некий великан-уборщик начисто вымел комнату.

Но что заставило меня затаить дух, даже в таком состоянии, это озерцо, покрывавшее почти половину пола на дальней от рельсов стороне. Ну да, это была просто вода, эдакий естественный бассейн в скале, но никогда не видел я воды чище и спокойней. Поверхность водоема напоминала стекло и занимала примерно ярдов тридцать в длину и двадцать в ширину, до дальней стены, а недра его, не замутненные течениями или завихрениями, были такими кристально прозрачными, что можно было разглядеть мельчайшие детали каменного дна на глубине футов в десять, как будто воды и не было вовсе. Тут не водилось ни рыб, ни растений — оно напоминало заколдованный пруд из сказки, зеркало Снежной Королевы, спрятанное в сердце волшебной горы.

Только у входа в туннель, где мы размещались, заметны были следы человеческого присутствия: грубый каменный очаг, посуда, соломенные матрасы и походные койки, грубые табуретки и стол, пара упаковочных ящиков, припасы и снаряжение. Но, подобно нам самим, эти мирские вещи казались неуместными здесь и выглядели такими лилипутскими по сравнению с величием пещеры. Царивший тут холод пробирал до самых костей.

— Вы находитесь в заброшенной соляной шахте в Зальцкаммергуте, в горах над Ишлем^[929], — заявляет Виллем. — Уютный склепик, не правда ли? Эге-гей! — возвысил он голос, и эхо ответило зловещим «эй... эй... эй...», слабо замирая в невидимых далях пещеры.

Штарнберг стоял, приложив руку к уху, очень элегантный в своих сапогах для верховой езды, бриджах и охотничьем пиджаке и ни капельки, насколько я мог судить, не переменившийся со времени отчаянной перестрелки, бывшей последним событием, запечатлевшимся в моей памяти.

— Мы здесь недалеко от поверхности, — продолжает Билл, — но только Бог знает как далеко уходят вглубь эти туннели. Шахта не разрабатывалась много лет. Знаете, мальчишкой я представлял себе соляные копи адским местом, где рабы с ввалившимися глазами бродят по колено в вонючей жиже. Но здесь скорее величественно и немного зловеще, как думаете? Великолепное тайное убежище для подпольных злоумышленников вроде «Хольнупа». Мои ребята прожили тут с неделю, но теперь, благодаря вам, мне пришлось их выселить.

Он примостился на ящике, обхватив руками колено и с любопытством посмотрел на меня.

— Когда вы доперли, что я — лисица, забравшаяся в курятник?

— Сначала развяжите! — прохрипел я, но Штарнберг только ухмыльнулся и повторил вопрос, поэтому мне пришлось рассказать ему про испорченные патроны.

Он выругался и со смехом хлопнул себя по ноге.

— Чтоб мне провалиться! Вот что случается, когда пытаешься перехитрить самого себя и, о да, попадаешь в плен вашей ужасной репутации! Ирония судьбы, не правда ли? Страховки ради я вручил вам безобидную хлопушку, а получи вы заряженный пистолет, Франц-Иосиф уже отправился бы к праотцам. Или появись вы на сцене хоть минутой позже... Да, мы взломали замок и я собирался уже подняться наверх, как вдруг сначала объявляетесь вы со своим ножиком, чтоб вам пусто было, затем этот чертов сержант с караулом. В результате нам пришлось пробиваться с боем, потеряв двоих хороших парней — вынужден сообщить, что одним из них был ваш закадычный приятель Гюнтер. Ну что ж, c`est la guerre^[930]!

Судя по веселому тону, не выдававшему и тени беспокойства, можно было счесть, что речь идет о потасовке в спальне для учеников. О, это был сын Руди до мозга костей — хладнокровный, как рыба. Он глядел на меня с задорным огоньком в глазах.

— Так что имеем следующее, — продолжает Билл. — Франц-Иосиф жив, в отличие от двоих моих ребят, и нет никакой надежды на реванш, потому как теперь резиденция, должно быть, оцеплена половиной полка. Если при том Ф-И не уехал уже в Вену. Заговору капут, лучшая шайка ночных налетчиков в мире рассеяна, четыре недели чертовски тщательной подготовки пошли коту под хвост. — Он соскочил с ящика и встал передо мной, уперев руки в боки. — Да, сэр, сатрап был прав. Вы и впрямь очень неудобный сукин сын. Но... Никаких обид, а? По крайней мере, с моей стороны.

Считайте меня скептиком, если угодно, но я сомневался. Я едва не перерезал ему глотку, сорвал — сам того не зная — его план, стал причиной смерти двоих сообщников. И ему наплевать? Нет-нет, это всего лишь игра в кошки-мышки в лучших штарнберговских традициях, и коготки уже выглядывают. В тоже время, хотя внутри у меня все переворачивалось, я старался сохранять бодрую мину.

— Рад слышать, — говорю. — Тогда вам не составит труда перерезать эти треклятые веревки?

— Разумеется, — отвечает он. — Перережу, как только закончу приготовления к отъезду. В Австрии, знаете ли, стало как-то жарковато — под окном у императора обнаружены трупы двух негодяев, часовому перерезали горло, а парочка загадочных посетителей, Флэшмен и Штарнберг, исчезли без следа. Меня не удивит, — продолжает ухмыляющийся щенок, — если нас подали в розыск, почему я и намерен пересечь завтра на рассвете итальянскую границу. Не имею ни малейшего желания познакомиться с австрийской виселицей или сгнить в бранденбургской тюрьме, которая меня ждет, если Бисмарк прознает правду про нашу маленькую soiree^[931]. Он прикажет подать мои шары на завтрак.

Это проливало свет на один момент.

— Значит, прошлой ночью вы играли в свою игру! Бисмарк не имеет к ней отношения?

Он уставился на меня.

— К нашей доблестной попытке свернуть шею Францу-Иосифу? Боже правый, нет! Как вы могли подумать такое о нашем добром канцлере! — Виллем потешался над моим удивлением. — Вижу, мне стоит объясниться. Два месяца назад «Хольнуп» прознал, что Ф-И отправляется в Ишльбез обычной свиты и будет представлять собой отличную мишень для покушения. Была разработана схема ночного штурма резиденции, но Бисмарк пронюхал об этих замыслах через своего шпиона в совете «Хольнупа» и придумал гениальный план охраны императора, о котором мы с Кральтой вам и поведали. Чего не знал Отто, поручая его выполнение мне, доверенному своему агенту, — сообщает Билл задорно, — что я — внучатый племянник Лайоша Кошута и с детства состою в «Хольнупе». Как и того, что, избрав меня для охраны своего драгоценного придурка, он практически сыграл на нас, преподнеся на блюдечке золотой шанс, о котором каждый венгерский патриот мечтает уже десять лет. Можете не сомневаться, что мы вычислили шпиона в нашем совете, и держим его в строжайшей изоляции... до поры.

Он замолк, и на миг маска балагура спала с него, словно плащ. Мальчишеское лицо посерьезнело, а глаза устремились вдаль, когда Штарнберг проговорил чуть слышно:

— А ведь мы были так близко. Еще миг, ну, несколько секунд... и был бы нанесен удар, который навсегда избавил бы Венгрию от Габсбургов. Хольнуп... хольнупутан^[932]!

Он глубоко вздохнул и медленно расцепил руки. А потом снова стал самим собой, с шутливым упреком кивнув мне.

— Знаете, вы и в самом деле оказались чудовищным неудобством.

Почему-то, вопреки всем моим страхам, эти слова взбесили меня.

— Потому что удержал вас от убийства? Ха, чертов дурак, тем самым я, скорее всего, спас вам жизнь! Бисмарку нужны не только ваши шары, но и шея!

Виллем с жалостью посмотрел на меня.

— Эх, маловерный! Неужели вы держите меня за придурка? Все было продумано: как только Ф-И сыграет в ящик, мы по-тихому выманиваем вас из дома, хорошенько прикладываем по голове и кладем рядом с императорским трупом с окровавленным ножом в руке, предоставив давать разъяснения, как очнетесь.

Он с удовлетворением наблюдал за отразившимся на моем лице диким ужасом.

— Австрийцы обязательно вздернули бы вас — если только не прикончили на месте. И разве не понятно, что я оправдался бы перед Бисмарком, напирая на то, что вовлечь вас было не моей идеей, что вы впали в бешенство берсерка, оказались вдруг сторонником «Хольнупа» или прирезали Ф-И из ревности к красотке Сисси. Или еще что угодно... Ему пришлось бы проглотить. Не говоря о том, что это беспокоило бы его меньше всего в тот миг, когда псы войны спущены с поводков, все клянут коварный Альбион, как обычно, а Гладстона сражает апоплексический удар.

Штарнберг пожал плечами и добавил:

— Что ж, искусные планы...

Как там выразился молодой Хокинс в своей книжке: «Не сомневаюсь, пока вы ходите по земле, трон ада пустует»? Сказано было про вымышленный образ, списанный с Руди фон Штарнберга, но даже еще лучше это подходит к его жутком сыну, сидящему сейчас передо мной и покуривающему свою проклятую сигаретку^[933]. Быть может, конечно, Виллем сошел с ума... Но зачем он притащил меня сюда, в эту чертову пещеру? Это бессмысленно, потому что если я нужен им мертвым, то проще было сделать это во время схватки в усадьбе. Неужели расположение его непритворно, и он действительно не собирается причинять мне вреда? После того, что я видел и слышал? Нет, мерзкий ублюдок приволок меня сюда, чтобы покуражиться... Билл, верно, прочитал мои мысли.

— Хотите спросить, что дальше? — говорит он. — Трудный вопрос, Гарри, чертовски трудный... Проблема в том, что вы мне нравитесь, хоть даже и порушили мои планы. На самом деле даже еще сильнее. И случившееся — просто один неудачный ход в большой игре. Так или иначе, но я достану Франца-Иосифа, и ждать этого недолго. Поверьте на слово. И тогда... тогда все будет прекрасно, и Венгрия станет свободной страной. Но это все так, к слову.

Штарнберг снова уселся на ящик, и стал пускать колечки дыма, наблюдая, как они замирают в неподвижном воздухе пещеры. По хребту у меня побежали мурашки.

— Проблема в том, что хотя вы пришлись мне по нраву, как и моему сатрапу тогда, и я предпочел бы, чтобы мы пожали друг другу руки и расстались друзьями... — и чтоб мне провалиться, если голос его не звучал искренне, — но вы слишком много знаете. Прежде всего, вчерашнее происшествие для властей — большая загадка. Что известно людям Франца-Иосифа? Что кто-то пытался проникнуть в дом — свидетельством тому служат взломанная дверь и убитый часовой. И что это дело рук «Хольнупа» — помимо Гюнтера вторым погибшим был мадьяр, известный революционер. И что мы с вами имеем некое отношение к этому делу. Ну и? При всех их подозрениях австрийцам не удастся доказать ни единого обвинения против меня или вас, если только мы не окажемся так глупы, что попадемся им в лапы в ближайшие день-два, когда след еще свеж, а ярость не улеглась. По прошествии же времени они будут рады забыть про нас и постараются сохранить все это некрасивое дело в секрете. Понимаете?

Я понимал прекрасно, и мне очень не нравилось зловещее значение, которое он вкладывал в свое «вы слишком много знаете».

— Вот почему я намерен залечь до поры в Италии, — продолжает Виллем, — и лишь потом явиться на глаза к Бисмарку, у которого не будет ни малейшего повода заподозрить меня. Au contraire^[934], канцлер встретит своего агента с распростертыми объятиями! Ведь по сути вещей его хитроумный план сработал лучше некуда, так ведь? — Билл, сверкнув глазами, подался вперед. — «Хольнуп» нанес удар, промахнулся, потеряв двоих бойцов! «Браво, Штарнберг и Флэши! — воскликнет Отто. — Я сам не справился бы лучше!». Так он склонен будет думать... и я не намерен его разубеждать. А если спросит, почему мы не остались пожать заслуженные лавры, я отвечу, что почел за лучшее скромно исчезнуть. О, он проглотит. Но... — тут Виллем мрачно покачал головой, — предположим, что вы расскажите ему правдивую историю о событиях последней ночи, а? Я окажусь в затруднении, Гарри, ох в каком затруднении...

— Но я не скажу ни слова! — вырвалось у меня с такой силой, что по пещере запрыгало эхо. — Никогда, клянусь! Ей-богу, ни слова! Мне даже и в голову не придет, да и с какой стати? Вы не верите, что я буду...

— Так вы заявляете в Зальцкаммергуте, — прерывает он меня. — Но в безопасности — в Лондоне или Париже? Кто знает? Ну хорошо, вы храните молчание — но я уверен, что если австрийская полиция сцапает вас прежде, чем вам удастся улизнуть из страны, вы заговорите как миленький. А у вас нет ни единого шанса ускользнуть.

— Это почему? Если вы собираетесь в Италию, мы можем...

— Я могу, вы — нет. У меня наверху лошадь и я знаю местность. Но не стану рисковать, беря пассажира. Простите, старина, — произносит с мужественным сочувствием в голосе этот лицемерный пес, — но мой путь лежит вверх... а ваш — вниз.

И он указал куда-то за меня, в сторону разлома.

— Вы не можете так говорить! Боже, Штарнберг... Виллем! Клянусь, я буду молчать! Слово чести! Господи, парень, да кто мне поверит, даже если я окажусь так глуп, что проболтаюсь? Бисмарк? Вы прекрасно знаете, что нет — эта свинья никогда не доверяла мне! И зачем мне стучать австриякам? Сами ведь утверждаете, что им ничего не доказать! И мне вполне по силам объяснить, почему я исчез ночью из резиденции: не знаю пока точно, что я скажу, но легко наплету что-нибудь про то, как «Хольнуп» похитил меня или еще...

— Уверен, что вы справитесь, — кивает Билл. — Но станете ли вы врать, если правда поможет спасти вам свою шкуру? Сомневаюсь. Я бы не стал.

Он замолчал, погрузившись в раздумья.

— Помимо прочего, есть еще одна причина, по которой я не выпущу вас... живым, даже если был бы уверен, что вы не станете болтать.

— Бог мой, и что это за причина?

Некоторое время Штарнберг сидел, хмурясь и улыбаясь одновременно, потом отбросил окурок, встал, сделал несколько неспешных шагов и повернулся ко мне. Вид у него был задумчивый.

— Долг чести, так, пожалуй, можно это назвать. Я чувствую себя обязанным перед отцом.

Заметив, что я недоуменно вытаращился, он продолжил:

— Как я уже говорил, мне неизвестно, что вы с ним делали в Штракенце много лет назад. Какая-нибудь затея Отто Бисмарка, не так ли? Что я знаю, так это то, что вы сошлись под конец клинок к клинку в каком-то замке. И не было конца сожалениям моего сатрапа, что дело не дошло a l`outrance^[935]. Не знаю уж, что там было между вами, но хотел бы я получать соверен за каждый раз, когда старик говорил: «Единственное, чего я хотел, так это покончить с Флэшменом! Это был сильный фехтовальщик, знающий все грязные уловки, но я был лучше. Эх, если бы только мне удалось разделаться с ним!» Вот собственные его слова.

Виллем повернулся и порылся в куче вещей, сваленных у входа в туннель, а когда обернулся снова, в каждой руке у него было по обнаженной сабле. Узкие лезвия зловеще поблескивали в тусклом свете, сочившемся через разлом в верхушке пещеры.

— Поэтому я чувствую себя обязанным закончить это дело за него.

— Но... но... — я пытался вымолвить хоть слово. — Это безумие! Бога ради, приятель, какая в этом нужда? Я же сказал, что не пророню ни слова! Буду нем как могила...

— Золотые слова! — восклицает он. — Я сам не сказал бы лучше! А коли речь зашла о могилах, то можно ли представить более величественный мавзолей? — Его сабля описала круг, указывая на мрачную обстановку пещеры. — Чистая готика, верно? Ах, да заткнитесь вы! Не надо потчевать меня баснями, что не скажете ничего ищейкам, если те сцапают вас. Потому что это ложь и нам обоим это известно. Да и в любом случае не важно — я делаю это из сыновней почтительности.

Просунув саблю между моих лодыжек, он перерезал веревку.

— Можете попрыгать, как ягненок, и поразмяться перед дракой. Вы же у нас проворный Гарри, ага? Проворство вам понадобится, обещаю.

— Что за бред! — Я с трудом выбрался из койки. — Я вам не верю! Это же безумие! Я же пообещал, что не стану болтать, ну?

Сделав нетвердый шаг, я споткнулся и кувырнулся на пол.

— Черт, развяжите мне руки и выслушайте, идиот! Ваш папаша не одобрил бы такого: мы с ним, с Руди, были приятелями, черт, товарищами! Сами говорите, что он был расположен ко мне...

— Верно. А еще советовал пристрелить вас, как только увижу. Так что можете считать себя везунчиком. Ну же, еще шажок!

Штарнберг врезал мне саблей плашмя по окороку и я, чертыхаясь, снова поднялся.

— Сейчас я освобожу вам кисти, дам минуту поразмять их, после чего вы подбираете саблю. — С этими словами он бросает одну на койку. — И мы продолжим с того места, на котором вы с сатрапом тогда прервались, дошло?

— Черта с два! Я не стану! Побойтесь Бога, приятель, какой в этом смысл? Я ведь не сделал вам ничего дурного... Даже не пытался провалить ваш треклятый заговор...

— Ничего, разве что едва не перерезали яремную вену. Но я не ставлю вам это в вину. Издержки производства.

И он приставил острие к моей груди.

— Приступим.

— Я не буду драться, говорю же! — едва не плача, взвыл я. — Вы не заставите меня!

— Это точно, — кивает Виллем. — Так же как не смогу проткнуть безоружного, да? — Улыбочка его сделалась хищной. — Можете убеждать себя, хотя стоит вам сделать шаг в этом направлении...

Он стал оттеснять меня назад, вдоль рельсов. Мне поневоле пришлось пятиться, ноя, умоляя и проклиная его по пути.

— Мимо тележки, пожалуйста, — скомандовал Билл, после чего взял меня за плечо, развернул и ухватил за связанные кисти. — «Буйволы»^[936] стой: раз, два! Не собираетесь же вы упасть и разбиться? Пока...

Я едва не рухнул в обморок. Мы оказались на самом краю разлома, где заканчивались пути, и я смотрел в узкий провал, гладкие стены которого были различимы только на несколько ярдов, чтобы затем исчезнуть в черном небытие. Со сжавшимся в комок желудком я забалансировал на краю и попытался податься прочь от жуткой бездны, но Виллем, гнусно хихикая за спиной, железной хваткой вцепился мне в плечо.

— Подходящий склеп для солдата, да? Вот куда отправится ваша бренная оболочка, когда вы ее сбросите. Не могу сказать, насколько там глубоко, но похоже, что стены на некотором расстоянии внизу сужаются, как в славных французских oubliettes^[937], так что вы, наверное, скоро застрянете. Но вам, мертвому, будет уже все равно. С другой стороны, если не хотите драться, можете прыгнуть туда живым и проверить, сколько протянет зажатый между камней человек.

В этот миг я сломался. Ужас, веющий от зияющего провала, мысли о полете во тьму, о камне, сдирающем кожу, о том, как висишь между стиснувшими тебя стенами, беспомощный и жалкий, обреченный умирать по капле, гнить заживо в утробе земли... Я заверещал, умоляя о пощаде, обещая молчать, затрепыхался, как безумный. Наконец он отпустил меня, и я рухнул на колени, фонтанируя слезами и прося смилостивиться надо мной, суля целое состояние. Виллем слушал, несколько сбитый с толку, потом расхохотался, как чокнутый.

— Слов нет! — говорит. — Вот он, гамбит Флэшмена — пресмыкаться и скулить, и нанести удар, едва противник расслабится! Разве я не сказал, что сатрап предупреждал меня быть настороже, едва вы начнете показывать белое перо^[938]? Грубо сработано, Гарри, не выйдет. Я вас насквозь вижу. Кроме того, мой арсенал трюков не уступит вашему.

— На помощь! — взревел я. — Убивают! Отпусти меня, грязная скотина, жестокий ублюдок! Я же буду нем как рыба, идиот ты несчастный, я же обещал! О, прошу, Штарнберг... Виллем, Билл! Отпустите меня, и я никому не скажу! На помощь!

— Кончайте ломать комедию, болван!

Он схватил меня за шею и толкнул на пол носом вниз. Рассеченная веревка на руках ослабла, высвобождая мои руки. Виллем проворно отскочил, будто опасался, что я накинусь на него, и бдительно наблюдал за мной — для него явно оставалось загадкой, блефую я или нет. Вот что творит репутация.

Затем Штарнберг развернулся, подошел к койке, взял с нее вторую саблю и та зазвенела по камню, скользя ко мне.

— Отец называл вас актером, не так ли? — говорит Билл. — Так это или нет, не знаю, и что еще важнее, знать не хочу. Только я уже начинаю замерзать, и если вы живо не возьмете вон ту штуку, спихну вас в канаву, даже помолиться не успеете. Ясно? Тогда хватайте саблю и начнем!

— Не можете же вы вот так вот взять и убить меня! — взвыл я. — Господи, неужели у вас совсем нет сердца?

— Не заботьтесь о моем сердце! — осклабился этот мерзавец, сбрасывая пиджак. — Берегите лучше свое. К бою!

Бывают моменты — и мне приходилось переживать их чаще, чем могу припомнить, — когда ты загнан в угол, все твои увертки, ложь и притворство оказались напрасными, бежать некуда и остается только драться, уповая на удачу и запасгрязных приемов. Долю секунды я прикидывал, не означает ли последняя угроза попытку расправиться со мной голыми руками. Допустим, я сильнее его... Но нет, в годы веселой молодости — быть может, но не сейчас, тем более против этого юного атлета, состоящего исключительно из мускулов и сухожилий... Да, расчет только на клинок.

Я поднял саблю, и ощущение витого эфеса в руке несколько ободрило меня. Несильно, но достаточно, чтобы встать в позицию. Виллем ждал, приподнявшись на цыпочки, гибкий, как пантера; красивая темная голова немного откинута, на губах дерзкая улыбочка. Крохотная искорка надежды вспыхнула в моей душе.

Не берусь утверждать, ввел ли его мой лепет в заблуждение или нет, но ему одурачить меня не удалось. О, мой труп нужен был ему ради собственной безопасности, это верно, но он сейчас думал не об этом. И разговоры про сыновний долг — тоже ерунда. Нет, что владело сейчас мастером Штарнбергом, так это стремление насладиться убийством, повесить на стену еще один ценный трофей, доказать свое превосходство, видя страх в глазах поверженного противника. Мне, сами понимаете, известно об этом все, потому как я не раз тешился этим чувством. Но, являясь роскошью для осторожного труса, оно служит источником беды для храбреца — ощущение могущества ослепляет его, и он забывает то, о чем хладнокровный убийца (или тот самый трус) не забывает никогда: убийство — это не удовольствие, а дело, требующее засунуть все свои эмоции куда поглубже.

И еще одно — насколько я мог судить, Билл был фехтовальщиком академичным. Изящно скользнув и демонстрируя отличную сбалансированность, он отсалютовал мне, ухмыльнувшись, и встал в позицию с легкостью, которая сделала бы честь самому де Готе. Что ж, мне удалось застать врасплох нашего великого де Готе (однажды), и вряд ли наш юный Штарнберг окажется хитрее. Поэтому я ухватил покрепче рукоять, как драгун-новобранец, сделал неуверенный шаг вперед и разыграл первую свою карту.

— Это нечестно! — пищу. — Меня спеленали как куропатку — а я ведь пожилой человек, черт побери! Ха, будь я в ваших годах, не колебался бы ни секунды, дерзкий юнец! Но вы ведь истинный сын своего отца и пользуетесь любым нечестным преимуществом... Погодите, чтоб вам сдохнуть, я еще не готов...

Боже, как он был быстр! Легкое движение кисти — и его клинок уже устремился к моей шее, и не прибегни я к излюбленному своему маневру — завалился на спину, завывая — катиться бы моей голове по полу. Потрясенный, я поднялся на ноги, оплакивая утраченный шанс, ибо я рассчитывал усыпить его бдительность жалобами и нанести неожиданный укол. Теперь же он подпрыгивал, как танцор, уже не улыбаясь, и пылал жаждой крови, нанося удары то справа, то слева. Лезвия со звоном скрещивались, и я, опасаясь свалиться в жуткую бездну, сделал шаг в сторону, споткнулся о рельс и покатился кувырком по гладкому склону, остановившись на самом берегу озерца.

— Вы что, весь поединок собираетесь провести лежа на спине? — выругавшись, подначил меня он. — Вставайте, приятель, бодрее!

— Я не могу! Локоть болит! А-а-а, там, наверное, перелом...

— Ничего там нет, лживый подонок! Вы не пострадали, так что подбирайте саблю и вставайте!

И тут эта подлая свинья колет меня в ногу, до крови! Пожелав ему провалиться в ад, я вскочил, осторожно пятясь, и, увернувшись от замаха, снова ринулся ко входу в туннель. Вот бы завлечь его к куче разбросанного снаряжения — противник может запутаться, даже споткнуться... Но Виллема на мякине не проведешь — он настойчиво оттеснял меня в сторону. И тут надежда вернулась, ибо, если он загонит меня в туннель, драться придется в темноте, я могу упасть и рубануть его по ногам...

— Проклятый старый лис! — взревел он, быстрым, как молния, взмахом клинка преграждая мне путь, и я, кое-как отбивая атаки, вынужден был отбежать прочь.

Через миг Билл, скаля зубы в ухмылке, снова насел на меня, тесня в пещеру. Его сабля казалась вездесущей, угрожая голове, плечам, ребрам; а однажды он достал меня в низком выпаде, но я сумел повернуть форте и в отчаянии рубанул наотмашь. Штарнберг довольно ловко парировал, но замер, поглядев на меня с долей уважения.

— Ха, не такой уж вы и старик, мошенник! — говорит. — Хотя ума не приложу, как вам удалось стать проблемой для сатрапа? Он, наверное, был нездоров.

— Едва не обделался, вроде тебя! — переводя дух, отвечаю я. — Бежал, как заяц — да-да! Что, он не рассказал тебе, как удирал под конец, поджав хвост? Конечно, наш хитрец Штарнберг скромно промолчал!

Хрипя и задыхаясь под непрерывными атаками, я поливал Руди всеми оскорблениями, какие мог придумать, ибо знал — это последний мой шанс. Легкие и ноги отказывались служить. Молодые мышцы Билла одержат верх, если я не заставлю его потерять голову. Но сын оказался таким же хладнокровным, как отец, черт бы его побрал. Он торжествующе захохотал, видя, как я, отмахиваясь и бранясь, увиливаю от него.

— Что, язык на плечо? — бросает Виллем. — Поберегите дыхание... или перестаньте бегать как угорелый, а? Иди сюда, старый дурак, остановись хотя бы на миг и покажи, из какого теста ты сделан!

Так я и поступил. Не потому что хотел, просто слишком устал, чтобы скакать. Мне пришлось прибегнуть к последней надежде плохого фехтовальщика: «мальтийскому кресту», изобретенному хайберскими рубаками, — это крестообразные движения клинком со всей дури. Ни один противник не в состоянии достать тебя, но ему нет нужды, потому как ты сам скоро свалишься от изнеможения, как я убедился в 60-м, когда мы с потомком Чингиз-хана сдерживали напор «знаменщиков» Сэма Коллинсона в Летнем Дворце. Вернее сказать, сдерживал монгол, а я выгадывал момент для бегства^[939]. Но теперь Чингиза, способного принять удар, рядом не было, и я понимал, что продержусь лишь несколько секунд. Потом онемевшая рука опустится и этот ухмыляющийся красавчик-садист вонзит острую сталь в мое трепыхающееся тело... Все закончится здесь, в холодной пещере, где два крошечных человечка рубятся друг с другом, наполняя величественные своды эхом звенящих клинков. Меня искромсают на куски в этой Богом забытой глуши. Меня, пережившего Балаклаву, Канпур и Жирные травы, темницу форта Раим, Геттисберг и пушки Гвалиора, убьет сосунок, который даже вполовину не стоящий фехтовальщик, вопреки всем его академическим трюкам, иначе покончил бы с такой старой развалиной уже сто лет назад. Дьявольская несправедливость и бессмысленность всего этого разрывала мне душу все сильней по мере того, как убывали силы. Я снова подал голос, сказав то, что, полагаю, станет в один прекрасный день последними моими словами:

— Это нечестно! Я этого не заслужил... Нет-нет, подожди, бога ради, не сейчас... Ах-х, со мной все кончено... Прав был доктор...

И я выронил саблю, хватаясь за сердце и переменившись в лице, после чего упал на колени.

— Какого черта! — закричал Виллем, когда я, хватаясь руками за грудь и стеная от боли, широко раскрыл рот, через который вырывалось сиплое дыхание.

Мой противник замер, занеся саблю для последнего удара.

— Ты блефуешь, старый хрыч! — воскликнул он... но подошел на столь необходимый шаг, и я метнулся вперед, метя правым кулаком ему в промежность. И промахнулся, черт его дери! Удар пришелся в бедро, Штарнберг пошатнулся, но не обездвижел. Когда я подхватил саблю и нанес удар, способный отрубить ногу, мерзавец парировал его и снова двинулся на меня, сверкая глазами.

Я развернулся и побежал, ожидая ощутить вонзающееся в спину острие и зажмурив глаза. Споткнувшись, я упал и, съехав на животе вниз по склону, врезался в ледяную воду. Я барахтался на отмели, когда он появился на берегу, намереваясь рубануть меня сверху вниз, и заставил отползти назад, за пределы досягаемости, на глубину, достигавшую колена. Глубже заходить я не смел, потому как вода в этой чертовой луже способна была обратить в сосульку даже Гренделя^[940]. Мои ступни и икры оледенели в момент, и я понимал, что погружение означает верную смерть в считанные минуты. Штарнберг замер на берегу, прикидывая расстояние, но не решился последовать за мной, ибо знал, что вода лишит его стремительности. Он выругался, погрозил саблей и изрек самое идиотское предложение, какое мне доводилось слышать:

— Эй, вылезай оттуда, черт побери! Не можешь же ты бегать вечно!

— Подлая свинья! — отозвался я. — Убирайся прочь, подонок, оставь меня в покое! О господи, мои ноги совсем оледенели!

— Ну так выходи! Я же тебя не мешаю!

— Черта с два! Ты нашинкуешь меня на части, пока я буду выбираться!

— Больно надо! Не валяй дурака! Впрочем, как угодно: можешь утонуть или окоченеть насмерть!

Он отступил в глубь пещеры, и я шагнул к берегу, на котором лежала моя сабля.

— Выходи, подбирай ее! — командует Виллем. — Ей-богу, с тобой не соскучишься!

— Ты не нападешь на меня врасплох? — кричу я, воровато тянясь за оружием. — Ты дашь мне время... Билл? Будь другом. Ноги жуть как замерзли, совсем не слушаются...

— Боже меня упаси, чтобы я позволил прославленному Флэшмену окочуриться от дрожи в коленках! — нетерпеливо расхохотался Штарнберг. — Не бойся, я подожду.

И вот, когда я, изможденно дыша, поставил ногу на сухую поверхность, он презрительно отвернулся. Сейчас или никогда, подумал я и, ухватившись за форте клинка, собрал оставшиеся силы и метнул саблю на манер дротика, целя в незащищенный бок врага.

На мгновение мне показалось, что все получилось, потому, как сабля полетела словно стрела. Но быстрота реакции спасла его. Уклоняться времени не было, но его клинок сверкнул, как молния, лезвия зазвенели друг об друга, и мое летящее оружие взметнулось вверх, с грохотом упав у самой горловины туннеля. К этому моменту я уже налетел на него, молотя руками и ногами; мы сцепились. Пещеру огласили рев Флэши и проклятия Виллема. Я дико размахнулся, целя ему в голову, но промазал и заорал, разбив кулак о камень. Пока я катался, ослепнув от боли, он вскочил, замахнувшись саблей. Клинок высек искры в дюйме от моей головы, я поднялся на четвереньки, потом выпрямился, но он уже распростерся в выпаде, от которого не было спасения, и в краткую долю секунды я попрощался с жизнью, чувствуя, как острие погружается в мое незащищенное тело.

Хотите знать, что чувствует человек, которого проткнули насквозь? Сейчас расскажу. Сначала ничего. Затем, в следующую секунду, приходит ощущение жуткой, мучительной агонии. Потом опять ничего, потому что ты видишь, как лезвие выходит и твою рубашку заливает кровь, а боль бледнеет перед шоком и нереальностью происходящего, когда ты встречаешься взглядом со своим убийцей. Наступает долгий момент, когда ты понимаешь, что еще не мертв, и он готовится сделать очередной, последний, выпад. И достойно удивления, как стремительно способен двигаться раненый со сквозной дырой в туловище, посередине между пупком и тазом, из которой фонтаном хлещет кровь. (Кстати сказать, это вполовину не так больно, как получить пулю в руку — вот это настоящая каверза.)

О да, я мчался, как заяц, когда Штарнберг замахнулся для удара, и тут вдруг боль вернулась тошнотворным спазмом, почти парализовав меня, и вместо резкого прыжка назад я просто попятился, шатаясь, зажимая живот и визжа, как подколотая свинья (весьма уместное сравнение). Сабля просвистела так близко, что острие вспороло рукав, и тут бедра мои натолкнулись на препятствие, и я мешком свалился в одну из вагонеток, стоящих на рельсах. От произведенного толчка старинные колеса высвободились от копившейся веками пыли, и чертова штуковина пришла в движение.

На секунду все чувства изменили мне, а потом Виллем закричал — со смехом! — и через волны боли я осознал, что наклон рельсов идет от входа, и вагонетка — медленно поначалу, но все ускоряясь — катится к зловещему провалу, у которого пути обрываются.

Разве мало нагрешил я в свое время, спросите вы, чтобы заслужить такую расплату? И вот я лежу, болтая ногами в воздухе, истекая кровью и умирая от боли в горящих потрохах, зажатый стенками вагонетки, беспомощный, как пришпиленный жук, и мчусь к верной смерти. Вопя от ужаса, я ухватился за один из бортов, сорвался, вцепился снова и подтянулся, преодолевая агонию, причиняемую раной. Мне бросился в глаза радостно кричащий Виллем — не могу поручиться, что он не отдал мне саблей прощальный салют, этот самодовольный выскочка. Когда я попытался перевалить через край, вагонетка накренилась, лишив меня равновесия, и прибавила ходу, раскачиваясь и подпрыгивая на последних ярдах пути. Одновременно с тем, как передние колеса зависли над пропастью, мне удалось выкатиться наружу и я с ужасной силой ударился плечом о камень. Но ноги мои болтались, не находя опоры! Я заскреб руками по полу, и по милости Божьей сумел ухватиться левой за ближайший рельс и повис — грудь на скале, кровоточащий живот на краю пропасти, а все что ниже — уже над бездной.

Снизу долетал грохот разбивающейся о каменные стены вагонетки, но мне сдается, я шумел сильнее. Чувствуя, как пальцы скользят по источенному временем дереву, я выбивался из сил в тщетных попытках подтянуться и уложить онемевшее при падении предплечье на поверхность в качестве опоры, но не мог выиграть ни дюйма. Вся правая сторона ныла. И тут ко мне устремился Виллем, держащий в руке саблю. Он застыл надо мной, на губах его светилась улыбка бесчеловечного торжества. Потом он вдруг присел на корточки, и — это святая правда — произнес слова, бывшие расхожей фразой для моего поколения — эдакая шутка, употреблявшаяся, когда опасная ситуация благополучно осталась позади:

— Орешков или сигару, сэр?

Сомневаюсь, что изданный мною в ответ звук можно было счесть за подобающий ответ, потому как покрывшиеся потом пальцы скользили по рельсу, я почти терял сознание из-за раны, а воображение уже рисовало картину падения в адские недра Зальцкаммергута. Впрочем, он ухватил суть, уверен, ибо посмотрел мне в глаза, и снова его лицо расплылось в той дьявольской, насмешливой улыбочке... А потом сделал то, что сделал. Хотите верьте, хотите нет, но если вы сомневаетесь в моих словах... Ну, вы-то не знали Виллема фон Штарнберга или Руди, если на то пошло.

Билл опустился на колено, отложил саблю и, словно капканом, ухватился правой рукой за мою левую как раз в тот миг, когда та уже соскользнула с рельса. Своей левой он выудил из нагрудного кармана портсигар, вытащил одну из папиросок, зажал ее губами, чиркнул спичкой и произнес дружелюбно:

— Сигар нет, к сожалению... Но, быть может, обреченного устроит последняя папироса?

Вы скажете, что это верх демонической жесткости, и я не стану спорить. Или вам придет в голову, что Виллем напрочь спятил, и это предположение я тоже не собираюсь обсуждать. В тот миг я об этом даже не задумывался, потому как находился на грани сознания и был озабочен только тем, чтобы поудобнее поместить правое предплечье на камень, ибо знал — когда оно соскользнет, меня будет удерживать только хватка Штарнберга... До тех пор пока он ее не разожмет. Помнится, Билл бубнил, что папиросы, если честно, скверные, а потом добавил: «Черт, вы из тех, кто любого заставит сполна отработать свои денежки», — и с этими словами ухватил меня за воротник и одним могучим рывком бросил мое трепещущее, истекающее кровью бренное тело на каменный пол пещеры.

Несколько минут я не в силах был даже пошевелиться, только крупно дрожал. Когда же достаточно перевел дух, чтобы произнести еще что-то помимо стонов и жалоб на свою жестокую рану, которая теперь скорее онемела, чем болела, то призвал пару благословений на голову Штарнберга, считая таковые вполне уместными. Но ничуть не угодил Биллу — тот постоял некоторое время с выражением досады на лице, потом откинул окурок и спросил:

— И какого дьявола вы не можете умереть как мужчина?

Признаюсь, заготовленного ответа на такой вопрос у меня не имелось. О чем я думал, так это о том, что раз он меня вытащил, значит, намерен пощадить, и мне сдается, подобная мысль пришла к нему тоже, напрочь испортив настроение. Но не берусь утверждать, что творилось у него в голове — ей-богу, я совершенно не мог понять мотивы всех его поступков в тот день. Поэтому ограничусь простым рассказом о том, что произошло тем утром в Богом забытой соляной шахте в горах над Ишлем.

— Это вовсе не помилование! — восклицает он.

— Что вы хотите сказать?

— То, что не избежать вам савана из «Юнион Джека», Флэшмен, — бросает он, в первый раз, наверное, употребив мою фамилию с формальной интонацией, и добавляет слова, услышанные им, видимо, от Руди: — Комедия еще не закончена, актеришко!

Потом он процедил сквозь зубы нечто не вполне внятное — про то, что, даже свалившись в бездну, я наверняка нашел бы способ выбраться.

— Так что придется тебе уйти так, как решу я, понятно? Когда закончишь причитать и дергаться, вставай, бери саблю и дерись, герой из Рагби, потому как, если ты так не сделаешь, я... Wer ist das^[941]?

Последний его оклик оборвал мой жалобный протест, и я увидел, что Виллем вглядывается в темноту, окутывающую вход в туннель. Он вдруг вскинул саблю и встал наизготовку, упругий, как гигантский кот. И сердце мое подпрыгнуло, когда я увидел, чем это вызвано.

У входа кто-то стоял — темная, неподвижная фигура в облегающих рубашке, бриджах и островерхой шапочке. Разглядеть черты незнакомца мешала густая тень. Прошло несколько секунд, ответа не было, и Виллем, сделав пару шагов, остановился и закричал снова:

— Кто вы? Что вам надо?

По-прежнему без ответа, но пока встревоженное эхо металось между стен, замирая до шепота, фигура ловко продвинулась вперед, подняла с земли мою саблю и выпрямилась вновь, приняв позицию, не оставлявшую сомнений в намерениях, потому как это была стойка отдыхающего фехтовальщика: левая рука на бедре, острие клинка вниз, в направлении выставленной правой ноги. Виллем выругался изумленно и посмотрел на меня, онемевшего и истекающего кровью. Я недоумевал не меньше, но надежды мои вознеслись до небес, ибо таинственный визитер наверняка был посланным мне спасителем — иначе зачем ему вызывать Штарнберга? Но едва собрался я с силами, чтобы призвать на помощь, как раздался голос Виллема:

— Говори же, черт побери! Кто ты такой?

Незнакомец не произнес ни слова, только взмахнул саблей, приглашая к поединку.

— Ну хорошо! — вскричал Штарнберг и рассмеялся. — Кто бы ты ни был, получим двоих по цене одного!

И он обрушился на противника, нанося рубящие удары. Но тот спокойно встретил врага, парируя и отвечая с искусством, достойным Анджело^[942]. Свою шапочку он снял, чтобы не мешала, и когда свет упал на его черты, я не удержался от изумленного крика. Видимо, это сон или видение, вызванное потрясением, потому как это не могло быть ничем иным, как галлюцинацией. Лицо фехтовальщика, обрамленное локонами каштановых волос, было тем самым, что сладострастно улыбалось мне с шелковой подушки пять лет тому назад — и принадлежало моей маленькой чаровнице из Берлина, мамзель Каприз!

Безумие, это не может быть правдой, я вижу призрак — но тут удивленное проклятие Виллема рассеяло сомнения. Обрисовывающаяся под мужским костюмом фигура, изящные ножки, а еще более очертания столь неожиданно открывшегося взорам прекрасного личика буквально вопияли о ее поле. Билл замер, не доведя до конца замах и с восклицанием отскочил, тогда как она стремительно скользнула вперед, целясь острием ему в глотку. Остановиться его заставило изумление, а вовсе не галантность, ибо рыцарственности в этих Штарнбергах было ничуть не больше, чем во мне. Он мгновенно оправился и перешел к обороне, поскольку первый обмен стремительными ударами, выказавший ее ловкость и быстроту, убедил Виллема, что драка предстоит не на жизнь, а на смерть, пусть перед ним и женщина.

Я отказывался верить своим глазам, но это и не важно — важно было то, что и моя жизнь стояла на кону. Забыв про рану, я стал наблюдать за перемещениями дуэлянтов и сверканием клинков. Дзинь-дзинь — пауза; дзинь-клац-дзинь — снова пауза. Но паузы были короткими, потому что билась девушка с силой и энергией, которых я вовсе не ожидал от хрупкого тела, и с искусством, от которого захватывало дух. Я не большой эксперт и мастак только на простые приемы, выученные у нашего сержанта, но способен определить знатока. Его выдают не столько техника, сколько уверенность в стойке и движениях, и у Каприз эти качества были налицо. Когда Виллем атаковал внезапно, рассчитывая преодолеть ее защиту грубой силой, она не сдвинулась с места, парируя его удары быстрыми вращениями кисти; когда он попытался зайти с фланга, француженка совершила па, достойное балерины, развернувшись задом к озеру, а ко мне передом, и я заметил, что девичье лицо совершенно спокойно. Мне вспомнилось, как во время поединка с Лакшмибай в Джханси прекрасное личико рани исказилось, а зубы оскалились, как у готовой к броску кобры, но Каприз была совершенно безмятежна. Даже во время атаки ее выражение не менялось: губы сжаты, подбородок вскинут, глаза неотрывно устремлены на Виллема. Казалось, все ее эмоции ушли в острие и лезвие клинка.

Один раз мне показалось, что Штарнберг победил. Она оступилась, ее сабля дрогнула, и он прыгнул, рубанув по эфесу, в расчете выбить у нее оружие — грязный трюк, которым я сам пользуюсь, но у него не хватило ума или опыта дополнить его ударом левого кулака в висок и пинком по лодыжке, поэтому Каприз уцелела. Вынужденная опуститься на колено под силой удара, она крутанулась с ловкостью гимнаста и, едва встав на ноги, провела контратаку. В этот момент внезапный спазм напомнил мне о более неотложных проблемах. Голова кружилась, чувствовалась слабость, служащая предвестником обморока. В панике я ощупал зияющую в животе рану. Боже, вокруг меня целая лужа, если сейчас я отрублюсь, то истеку кровью до смерти. Я сжал края разреза, пытаясь сдержать поток и попытался приподняться на локте в дурацкой надежде, что изгиб туловища сожмет рану, не прекращая наблюдать за поединком.

Радость сменялась отчаянием. Левый рукав Виллема обагрился после того, как она достала противника круговым ударом, но теперь ей приходилось отступать под градом атак. Движения Каприз сделались не такими быстрыми, а силы, и с самого начала не шедшие в сравнение с мощью Штарнберга, постепенно таяли. У него имелось преимущество в шесть дюймов в росте, так же как в длине руки, и он спешил ими воспользоваться. По мере того как она пятилась, не помышляя уже о нападении, с его губ сорвался хриплый торжествующий смех. Он впервые с начала боя заговорил, роняя слова в промежутках между вдохами:

— Сдавайся, тварь... Бросай оружие... Тебе конец... Черт побери!

Сердце мое упало, так ее рот был широко раскрыт, лихорадочно хватая воздух, и ей несколько раз пришлось буквально отпрыгивать, избегая натиска. Заняв на миг стойку, чтобы парировать удар, девушка тут же продолжила отступать к озеру. На меня накатилась новая волна слабости. Я чувствовал, что теряю сознание, но, видя, как он прижал ее, заставляя остановиться и принять последний бой, собрал последние силы и завопил:

— Смотри, Штарнберг, сзади!

Он даже не дернулся, не говоря уж о том, чтобы обернуться, вот ведь мерзавец со стальными нервами! Каприз оступилась, делая шаг в сторону, ее клинок описал слишком широкую дугу, открывая шею. С победным кличем Виллем нанес на возвратном замахе удар, который должен был обезглавить противницу. Но та нырнула, предоставив сабле коснуться лишь локонов, и тут же упала на левую руку, распластавшись в итальянском выпаде, нацеленном на его беззащитный торс. Билл отреагировал молниеносно, его клинок метнулся, закрывая тело. Но дорогой ценой: сжимающая эфес рука была пронзена чуть ниже локтя. Штарнберг вскрикнул, выронил оружие, сделал неуверенный шаг назад... А Каприз, подскочив, как акробат, потянулась на носочках, достав острием грудь противника. На миг они застыли, словно статуи, потом колени его подогнулись, а ее рука распрямилась, с академичной точностью пронзая сердце врага.

Я видел, как острие показалось у него из спины дюймов на шесть, после чего исчезло, когда она изящно извлекла саблю, Виллем, с раскрытым в беззвучном крике ртом, сделал шаг, потом завалился на бок и покатился по склону к озеру, почти без всплеска вошел в воду и поплыл. Соленая вода держала тело, и оно дрейфовало в облачке крови, распространяющемся вокруг подобно струйкам дыма. Даже в полубессознательном своем состоянии я смог четко разглядеть лицо Виллема и заметил, что выражение его лишено напряжения, вялости или оскала, свойственного покойникам. Оно было безмятежным, как у младенца, глаза закрыты. Он напоминал уснувшего принца из какой-нибудь скандинавской легенды.

Каменный пол подо мной будто заколебался, а зрение мое то мутнело, то прояснялось самым тревожным образом, но я помню, как Каприз забросила свою саблю в озеро, после чего повернулась и побежала ко мне, выкрикивая что-то по-французски. Ее силуэт превратился вдруг в тень на фоне меркнущего света, и когда эта тень склонилась надо мной, свет погас окончательно. В полной темноте рука обхватила меня за плечи, пальцы скользнули по лбу, а лицо мое утонуло между ее грудей. И последняя моя мысль была не о предстоящем свидании с Великим «Быть Может»^[943], но о том, какое чертово невезение — отрубиться именно в такой момент.

IX

Не помню, задавал ли я вопросы, но, видимо, задавал, так как, едва очнувшись, услышал, как Хаттон повторяет их. Проморгавшись, я увидел, что он сидит рядом, стараясь придать себе сочувственное выражение, что совсем не просто с таким лицом, как у него.

— Откуда она взялась? — улыбается Хаттон. — Мы все еще в соляной шахте? Э-э... Обождите, полковник. Лучше лежите и не шевелитесь.

— Ну уж нет.

Я находился в милой комнатке с резными деревянными карнизами за окном; рассеянный солнечный свет струился сквозь шторы, а на чистой до белизны стене тикали часы с кукушкой.

— Где я, черт побери?

— В кровати, и провели в ней последние четыре дня. В Ишле. Но теперь успокойтесь. У вас швы на животе и спине, а на полу в пещере осталось больше крови, чем сейчас в ваших жилах. Так что чем меньше вы говорите, тем лучше.

— Проклятье, зато слушать могу сколько угодно, — голос мой, однако, был слабым, а стоило пошевелиться, в боку отдалась резкая боль. — Каприз... Откуда она взялась? Ну же, приятель, расскажите.

— Ладно, раз вы настаиваете, — с сомнением протягивает он. — Помните сад у казино? Я сказал тогда, что мы будем прикрывать вас? Так вот, этим занималась мамзель. Она сопровождала вас буквально по пятам. Мне идея не очень нравилась. Я предлагал мужчину, но наш французский друг Дельзон клялся, что лучше нее не найти. Сказал, что вы с ней уже работали раньше, — тут Хаттон помедлил. — В Берлине, так?

— Неофициально. Она... из французского секретного департамента, — ох и нелегкая эта работа, говорить. — Я... не подозревал тогда... о ее талантах.

— Таланты — то самое слово. По словам Дельзона, Штарнберг не первый, кого она отправила на тот свет. Славно было сработано. Сберегла палачу веревку, а Бисмарка избавила от апоплексии. Еще бы, его лучший человек — агент «Хольнупа»! Канцлер почтет за благо спрятать этот факт под сукно. Не большим утешением будет ему еще узнать, что того самого лучшего из его парней уложила на месте хрупкая девчушка из театра. Саблей, черт побери! — Он рассмеялся, но тут же осекся: — Ну, это все, полковник? Вы, наверное, устали?

— Я не жалуюсь, — проговорил я, но закрыл глаза и замер.

Ответ на вопрос я получил и теперь хотел остаться один и поразмыслить. Хаттон осторожно прикрыл за собой дверь.

Значит, la petite Caprice, бывшая актриса «Фоли», прикрывала меня. Чертовски странно, пока не сообразишь, что ничего удивительного тут нет. Ха, еще пять лет тому назад она, если верить Бловицу, считалась первоклассным агентом французской тайной службы, опытной и натренированной амазонкой. Мне стоило понять это еще тогда, в Берлине... Но мне, конечно, даже в голову не приходили подобные мысли в те золотые денечки на Егер-штрассе, когда меня так пленило это прелестное смеющееся личико под чубчиком школьницы и с шаловливыми глазками... «Мне надо понять ваш юмор n`est-ce pas? Значит, le poissonier — вор. Это смешно, да?» Роскошное тело в шелковом неглиже в лучах закатного солнца... Прелестная головка на моих коленях, выпускающая колечки дыма через ноздри... Жеманное пожатие плечами: «Пленить, соблазнить — это пустяк — это ведь всего лишь мужчина»... Влажные алые губки и искусные пальчики в пахнущей духами постели...

... и лязг стали, отдающийся под сводами пещеры, топот и шорох смертельного танца, стремительное изящество обезоруживающего выпада... и это милое личико, такое сосредоточенное и серьезное в момент, когда рука с холодной расчетливостью пронзает сердце врага.

Да уж, пропасть между обоими ипостасями широка, и перекинуть через нее мост трудно. Я встречал жестких дам, проявлявших мягкость, и милашек, оборачивавшихся гарпиями, но лопнуть мне на месте, если хоть в одной из них уживались настолько противоречивые образы: пустоголовая потаскушка и профессиональный головорез. Слава богу за оба, но, погружаясь в сон, я утешал себя мыслью: как хорошо, что не Каприз будет подавать мне тапочки долгими зимними вечерами.

Помните, что я сказал про два вида пробуждения? То, когда я в полусне разговаривал с Хаттоном, было из разряда хороших, но следующее оказалось еще лучше, так как хотя я оставался слабым, как еврейский пунш, страх пережитого окончательно ушел и мне не терпелось услышать новости. Хаттон привел шустрого эскулапа, который осмотрел и ощупал швы, накачал меня настойкой ялапа, отказав выдать бренди, чтобы запить эту гадость, но разрешил отбивную вместо говяжьего бульона, коим меня потчевали, пока я лежал без сознания. Я попросил Хаттона принести пару порций и пинту пива. Воздав должное еде, я, бледный, но заинтригованный, устроился на подушках и стал слушать развернутый рассказ о том, что мне было уже известно вкратце.

— Она висела у вас на хвосте, соблюдая дистанцию, с того самого момента, как Штарнберг направился к резиденции и устроил вам «билет» туда. Ловко Бисмарк придумал, да? К ночи Дельзон, я и четверо наших парней встретились в лесу — жидкая команда, скажете, но разве это не всегда так, благодаря скупости казначейства? Насколько могли, мы перекрыли периметр пикетами, и около полуночи лягушатники, располагавшиеся на дальней от города стороне, заметили крадущихся по лесу людей и предположили, что это «Хольнуп». Дельзон с парой мужчин остался, а мамзель пошла следом за венграми к дому...

— Боже правый, они отпустили ее одну?

— Она — настоящая охотница, ребята Дельзона прозвали ее Le Chaton, котенок то есть, по-французски. Тот еще котенок. Короче, хольнупцев оказалось трое, они затаились в кустах и стали перешептываться. Каприз подобралась достаточно близко и подслушала, что это только авангард, остальные прячутся в горах. Тут поблизости от усадьбы раздается свист и появляется не кто иной, как наш друг Штарнберг, и ведет троицу за собой. Вот так дела, думает мамзель и следует за ними по пятам. Она прям чертов индеец-мохок, эта девчонка, — с восторгом в голосе продолжает Хаттон. — Из подслушанного ей стало ясно, что Штарнберг — предатель, но не успела она доложить все Дельзону, как появляетесь вы и сцепляетесь с Виллемом. Заваруха разбудила часовых, и началась настоящая баталия, с подходом к «Хольнупу» подкреплений. Мы все слышали, но поделать в темноте ничего не могли. Мамзель, однако, сохранила голову на плечах, и, когда шайка Штарнберга отступила, унося вас с собой, приступила к выполнению возложенного на нее задания — охранять вас, что бы ни случилось.

Агент помолчал немного, потом спрашивает:

— Как вы догадались, что Штарнберг — фальшивый пенни?

— Испорченные патроны. Но это не важно. Что потом?

— Каприз шла за ними несколько миль, до хижины штейгера^[944] у подножья горы, где они устроили привал. Потом венгры положили вас на носилки и поднялись до входа в соляную» шахту. Француженка почла за лучшее не идти за ними, а залечь в скалах поблизости. Ближе к рассвету вся — насколько она могла судить — шайка вышла, унося шмотки, и рассеялась. Но вас и Штарнберга не было. Почему — понять мамзель не могла. Как и я. В чем было дело?

— Улаживание счетов. Со мной. На его особый лад.

Хаттон нахмурился.

— Не ухватываю.

— И не стоит. Пустое.

К чему было ему знать про наши с Руди давние дела или про чокнутые выходки Виллема, который то убивал меня, то спасал.

— К настоящим событиям это не имеет никакого отношения. Личные обиды, так скажем. Продолжайте.

Он хмуро посмотрел на меня, но стал рассказывать дальше:

— Ну, она выждала некоторое время. Потом вошла в шахту. Остальное произошло в считанные минуты, насколько могу судить... Впрочем, вам об этом известно больше. Каприз успокоила Штарнберга, подлатала вас, насколько могла, после чего семь или восемь миль бежала вниз по склону, к оговоренному нами заранее рандеву. Дельзон, я и пара наших вернулись за ней к шахте. Я посчитал вас уже покойником, но мамзель сумела наложить вам несколько швов с помощью аптечки, и после наступления темноты мы перенесли вас сюда, в наше убежище. Все прошедшие дни она не отходила от вас — настоящая Флоренс Найтингейл^[945], ей-богу! — Хаттон восхищенно потряс головой. — Ну и козырная девчонка, полковник! Провалиться мне на месте, если когда-нибудь встречал женщину, способную с ней сравниться. Мила, улыбчива и нежна, как персик, а смогла завалить Штарнберга! Как, черт побери, ей это удалось?

— Крепкие нервы, — отвечаю. — А еще она фехтовала лучше его. Где Каприз сейчас?

— В данный момент — в полицейском отделении Ишля. Вместе с Дельзоном помогает австриякам выследить разбежавшихся хольнупцев. Сомневаюсь, что они поймают кого-нибудь. Общей тревоги, как понимаете, тоже нет. О, поначалу насчет вас со Штарнбергом поднялась целая буря. Между Веной и Берлином полетели телеграммы.

— Никто не подозревал, — продолжает Хаттон с угрюмой улыбкой на худощавом лице, — что наш Форин-офис проявит такую осведомленность, но когда австрийцы обратились в наше и во французское посольства и послы попросили неотложной аудиенции у императора... Сразу наступила тишина. Никто больше вас не разыскивает. Лондон дал мне распоряжение нанести визит губернатору Верхней Австрии, не меньше, и заверить его в полной вашей непричастности. Бог весть, как отнесся Франц-Иосиф к нашей — и Бисмарка — деятельности по спасению его жизни у него за спиной. Но на публике не произнесено ни слова. Австрийским легавым дано указание рассматривать нас с Дельзоном не иначе как иностранных туристов. Так что вскоре мы можем отправиться домой. Дело сделано.

Хаттон хлопнул рукой по колену, подводя черту, встал и подошел к окну.

— Не может быть и речи о вашем рапорте. Официально вы не на службе. Но я был бы признателен за пару деталей... — Он прочистил горло. — Эта принцесса Кральта, что скажете о ней?

Со всей этой заварухой Кральта напрочь вылетела у меня из головы.

— Любовница Бисмарка, или была таковой. А что с ней?

— Ничего. И ваши последние слова вполне объясняют, почему. Разумеется, полиция Ишля допросила ее насчет событий в усадьбе. Все знали даму как компаньонку пропавшего Штарнберга. Но ареста не было.

Хаттон иронично хмыкнул.

— Поглядев на эту леди, я скажу, что скорее отважусь ухватить за шиворот королеву. Вся такая hoch und wohl-geboren^[946]. Уж не знаю, что она им сказала, но в результате из Берлина вчера опрометью прискакали две важные шишки. А меня вызвали к губернатору и представили эту даму так, словно она тетя русского императора. И знаете, чего она хотела? Услышать новости про вас.

Даже невозмутимый Хаттон не смог скрыть промелькнувшее в глазах любопытство.

— Я сказал, что вам пришлось несладко, и она вскочила и побелела как мел. «Это опасно?» — кричит. Я говорю, что вы поправляетесь. «Слава богу!», — отвечает Кральта и снова садится. Просила передать вам свои пожелания поскорее выздороветь и навестить ее в Вене, когда будет удобно. — Он ворчливо воздел очи горе. — Кернтнер-ринг, 9, «Гранд-отель».

Строит собственные умозаключения, несомненно. Honi soit^[947], Хаттон. Самочувствие мое резко улучшилось, ибо не существует лекарства более действенного, чем новость, что роскошная штучка белеет как мел и благодарит Господа, узнав, что ты поправляешься. «Потом... в Вене», — черт, милая крошка действительно имела это в виду.

— Хаттон, — спрашиваю, — когда я смогу подняться?

— Через несколько дней, как утверждает доктор. Как только снимут швы. Но можем ли мы быть уверены, что та леди не являлась сообщницей Штарнберга по «Хольнупу»?

— Ну, Берлин, похоже, так не думает! Как и австрийцы, — высказал я предположение. — Хм... Как я говорил, она действительно агент Бисмарка, и Штарнберг, этот ловкий ублюдок, водил ее за нос точно так же, как и нас. Будь она из «Хольнупа», то разве не скрылась бы из Ишля задолго до того, как ищейки вышли на ее след?

Секрет в том, что меня не волновала подоплека, я даже знать ее не желал, стоило подумать о соблазнительном торсе, белоснежной коже и золотистой гриве волос, рассыпанных по плечам — и все это ждет меня в Вене. А, к чертям — мы же не с политикой в кровать ложимся, верно?

Спорить агент не стал, но задал еще несколько вопросов о принцессе, на которые я отвечал с уклончивостью, ни на миг не сбившей его с толку. Подозреваю, старый пес просто ревновал меня — и не только к Кральте, поскольку он снова завел разговор о Каприз, причем с теплотой, которой я не ожидал от этого стального орудия на государственной службе.

— Никогда не видел таких, как она, — со вздохом повторял он. — Снаружи — персик, внутри — металл. Но знаете, есть у нее и свои слабости. Надо было видеть, как она гнала нас к шахте, чтобы забрать вас! Просто умоляла поспешить, клялась, что вы медленно умираете и вскоре будет поздно. А когда накладывала вам швы, прям рыдала и чертыхалась по-французски. Была сама не своя.

В тоне Хаттона проскальзывала почти обида.

— Ну, вы же знаете этих женщин — милосердие и все такое, — беззаботно отмахиваюсь я.

— Угу, — сухо кивает он и добавляет, вроде как ни с того ни с сего: — Она сказала Дельзону, что убила Штарнберга при самообороне.

Я высказал мнение, что проткнуть парня, который собирается снести тебе голову, вполне законно.

— Не спорю. Мы выловили его из пруда. Три раны. Пробитое сердце, порез на левой кисти и сквозное ранение правой руки. Это странно.

— Что?

— Не станете же вы протыкать человеку руку, после того как убили его? Я к тому, что Штарнберг был уже безоружен, когда она прикончила его.

Я вытаращился на него с выражением деревенского дурачка.

— Чего-то я не соображу. Виллем мертв, и туда ему и дорога, не так ли? Самооборона так самооборона — что тут такого?

— Совершенно ничего, — отвечает он и направляется к выходу. — Но наглядевшись потом, как она над вами причитала, я подумал вдруг, что это могло быть сведение счетов. За вас.

Хаттон задержался у самой двери.

— Наверное, вы близко познакомились с ней в Берлине. Не хуже, чем с этой принцессой Кральтой.

— Хаттон, — говорю я ему. — Вы старый длинноносый сплетник.

— Сплетник — никогда. Длинноносый? Ну, так это ведь моя работа, полковник.

Что ж, мне ли привыкать к той смеси раздражения, озабоченности и завистливого восхищения, которую испытывают собратья-мужчины, когда узнают о моих успехах среди прекрасного пола. Я наблюдал их в разных сочетаниях и у разных людей: от святоши Альберта, надувшегося при виде трепета, обуявшего его венценосную супругу, прицеплявшую на мой мундир медаль за Афганистан, до моего мучителя из Рагби Булли Доусона, пришедшего в ярость, стоило мне неосторожно похвастаться юношеской победой над упоминавшейся выше леди Джеральдиной («Как, такая сногсшибательная штучка, и запала на тебя, вонючего маленького хорька?!»). Вообще, это приятно, особенно в случае с Хаттоном. Значит, малышка Каприз рыдала надо мной, так? Преизрядная новость, потому как, если старые чувства не угасли, почему бы нам не вспомнить идиллию, царившую на Егер-штрассе, стоит мне только очухаться? Но погоди-ка... А как же сохнущая в Вене Кральта? Чертовски трудный выбор — меня буквально раздирало надвое. С одной стороны, с будуарными представлениями мамзель не соскучишься, эта озорница из всего устроит спектакль; с другой — моя очаровательная кобылка полна страсти и нежности — очко в ее пользу. Впрочем, с обеих сторон столько плюсов...

Но Каприз-то находилась под рукой, и когда на следующий день Хаттон сообщил, что она намерена проведать меня вечером, я, проклиная швы, облачился в штаны и рубашку, аккуратно выбрился, подмарафетил баки капелькой помады, потренировался перед зеркалом в выражениях благородного страдания (стараясь оттеснить поглубже воспоминания про мыльные пузырьки в Берлине). И приготовился ждать и гадать, каково будет снова увидеться с ней.

Знаете, мне не нравится, когда я должен что-либо женщине — кроме денег, разумеется, — а эта спасла мне жизнь, рискуя собственной. Более того, безобидная крошка пятилетней давности обернулась вдруг умелой и безжалостной убийцей. Оба обстоятельства послужат, скажем так, козырями, с которых она вполне может зайти — а покажите мне женщину, которая откажется. Так вот, Каприз этого не сделала. Будучи прекрасной актрисой и знатоком мужских сердец, она организовала то, что могло стать неловкой встречей в своем сумасшедшем стиле — почти без стука ворвалась в дверь, кипящая от ярости и обиды и... будто все происходило только вчера, а не пять лет тому.

— Я этого не прощу! — заявляет мамзель, кидая на стол накидку и ридикюль. — Бросили меня в Берлине, и ни слова прощания, ни даже billet d`adieu<sup>[948]</sup>! О, c`est parfait, ca^[949]! Итак, мистер Янсен-Флэшмен, что скажете?

И склоняет головку, сурово взирая на меня. Я готов был проглотить ее заживо.

— Ну, я жду, месье!

— Дорогая, я ждал пять лет, — подхватываю игру я, — исключительно в надежде снова лицезреть вас. И вот вы здесь, еще прекраснее, чем прежде!

В ответ послышался один из тех обозначающих насмешку хрюкающих звуков, что так вульгаризируют французский, но я ничуть не преувеличивал. Милая девчушка превратилась в красавицу, дерзкое мальчишеское личикоокруглилось и похорошело, школьные косички уступили место уложенной по последнему фасону прическе с короной из локонов, ставших темнее, чем помнилось. Но сложенные сердечком губки остались такими же бесстыжими, а голубые глаза—такими же озорными, как прежде. Это была все та же малютка Каприз, разве что не такая уж маленькая — он сделалась на дюйм или два повыше, а темно-бордовое сатиновое платье плотно облегало налившееся тело от обнаженных плеч до осиной талии, чтобы ниспасть затем к ногам модными по тем временам плиссированными складками. Мне и в голову не приходило, что женщины-агенты могут одеваться, как светские львицы, даже находясь, скажем так, на задании, и я буквально пожирал ее глазами.

— Узнаю этот взгляд! — говорит Каприз. — Но я все еще жду!

— Но дорогая, у меня не было возможности попрощаться — это вина Бловица, честное слово: он усадил меня в поезд до Кельна раньше, чем я успел опомниться и...

— Ах, так это Бловиц виноват? Маленький толстячок Стефан заломал вам руки и усадил в экипаж, так? Ну хоть какое-то оправдание!

Она приблизилась той жеманной покачивающейся походкой, что всегда заставляла меня облизываться.

—Так вот, милорд, оно не принимается! Я расстроена и пришла сюда исключительно с целью наказать вас за невнимание и discourtoisie^[950]. — Она уперла руки в бока. — И вот я надеваю лучшее свое платье — от Уорта^[951], s`il vous plait^[952]! Делаю прическу a la mode^[953], привожу в порядок внешность: немного пудры там, немного румян здесь, выбираю самые дорогие духи (м-м-м!), повязываю вокруг шеи бархатную ленту tralala^[954], которая так возбуждала этого мерзкого Шувалова — припоминаете? — и вообще делаю свою персону attrayante^[955] во всех смыслах... Как это вы говорите?.. Ravissante, tres seduisante...

— Аппетитной, черт, восхитительной...

— А затем... — Каприз наклонилась, демонстрируя свои прелести, и отступила на шаг, —... затем я размещаюсь на недоступном расстоянии. — Она уселась на край стола и скрестила ноги. Кружевное белье зашуршало по обтянутым шелком коленям. — И поскольку вы не можете пошевелиться, вам останется только беспомощно облизываться, как le pauvre M. Tana... non, М. Tanton ... ah, peste! Comment s`appelle-t-il^[956]?

— Тантал, чокнутая дурашка!

— Precisement, Тантал. Qui, вы обречены сидеть подобно ему, не в силах достичь и насладиться тем, чего желаете больше всего... tres succulent, non^[957]? — И эта распутница потягивается похотливо, складывает губки и посылает мне воздушный поцелуй. — Oh, helas, mechant^[958]... если только вы не были бы ранены, да?

— Ну так нечестно! Издеваться над старым человеком, еще и больным вдобавок! Вот что я скажу — давайте обнимемся и поцелуемся, и если вы простите меня за то, что покинул вас в Берлине, я прощу вас за то, что спасли мне жизнь. Идет?

Это нужно было сказать, рано или поздно, и трудно найти время удобнее, чем посреди шутливой перепалки. Веселье потухло в ее глазах, но лишь на мгновение, и она заулыбалась снова, покачав головой с искусно завитыми локонами.

— Не будем говорить об этом, — отвечает мамзель, и, прежде чем я успел возразить, добавляет: — Мы вообще не будем говорить об этом. Между хорошими друзьями в этом нет нужды.

— Нет нужды? Милая моя девочка, как же так?

— Нет, cheri^[959], — ее ручка вскинулась, и хотя улыбка по-прежнему сияла на губах, голос сделался холодным и твердым. — С вашего позволения... non-non, un moment, позвольте... Ох, как бы это сказать? Те двое в пещере, это были не вы и я. Это были... двое секретных агентов, делавших то, что им положено... выполнявших свой devoir... долг. Понимаете?

Что я понимал, так это что вижу не ту Каприз, которую знал прежде. Очаровательная и веселая, как всегда, даже еще более прекрасная — при одном ее виде у меня текли слюнки — но в ней появилась спокойная сила, о которой я не подозревал, пока она не понизила голос и не заговорила четко и ясно, ласковая, как воды Гибралтара.

— Оставим эту тему. Все в прошлом, и те двое тоже... Но мы-то здесь! — В одно мгновение девушка оживилась снова, соскочила со стола, всплеснула руками и рассмеялась. — Ах, сколько времени прошло с той встречи в Берлине, и я была так desolee^[960], что меня оставили, не сказав ни слова... Ах, и разъярена, вы даже не поверите, как! Помните, что я говорила о Шувалове той ночью, в ванне? — Мамзель хихикнула. — Ну, о вас я выражалась не лучше — почти. Существует в английском слово, обозначающее гнев и печаль одновременно? Но все в прошлом!

Она стремительно опустилась на колени перед моим креслом (и это в платье от Уорта!).

— И вот мы встретились! Вы скучали по мне, cheri?

Как не раз уже отмечалось, будь я проклят, если смогу понять женщину. Но если ей хочется предать забвению ужасы той треклятой шахты, то слава богу и ура! Без всякого сомнения, у нее имеются свои резоны, и поскольку выражать признательность не мой конек, да и ее сияющие глаза, смеющиеся губы и выпирающие груди сообща умоляли меня согласиться, я упорствовать не стал.

— Скучал ли я, милая? Чертовски. И, думаю, намного сильнее, чем вы могли скучать по жалкому старикану вроде меня...

— Неправда! О, когда вы бросили меня в Берлине, я была безутешна, desolee! Целый день! А что значит старикан, да еще жалкий? Ох, этот ваш английский язык, он такой чудной!

— Возвращаясь к вещам, о которых мы больше не будем... я скажу только чудное английское «спасибо»...

— И ни слова больше! — приказывает мамзель. — Иначе я не буду... как вы это называете: целоваться и обниматься?

Она лукаво подмигнула мне и спросила своим хрипловатым голосом:

— А вы... достаточно окрепли?

— Испытайте меня, — отвечаю я, потянувшись к ней.

Но она мигом вскочила и, ловко прижав мои руки ладонями вниз к подлокотникам кресла, навалилась всем телом, не давая мне пошевелиться. Оставалось только пожирать глазами совершенной формы дыньки, аппетитно колыхающиеся перед самым моим носом и гадать, разойдутся ли швы во время совокупления в сидячем положении. Потом эта проказница прижимает свои смеющихся губы к моим, дразнит язычком, после чего отстраняется, оставив меня пыхтеть и пытаться обнять ее, забыв про резкую боль в боку.

— Non-non! — восклицает она. — Сидите смирно, дурачок! Потревожите рану! Нет, я настаиваю, idiot! — И резко стряхивает мои ладони с обтянутого сатином зада. — Это невозможно...

— Только не говорите, что это невозможно! Боже, неужели вы думаете, что меня прежде не подкалывали? Это ж так, простая дырочка в брюхе, я на нее и внимания-то не обращаю...

— Не говорите, чего не знаете! Я-то видела!

На миг голос ее стал действительно сердитым, глаза заблестели, будто вот-вот заплачут. Но это столь же стремительно прошло, и Каприз уже разыгрывала строгую сиделку, возносящую жалобы, закатывающую очи и осыпавшую меня галльскими междометиями, которые я принял с видом похотливого, но покорного ягненка, и обещал не распускать руки, честное индейское.

— Обещаете? Даете слово? — переспрашивает она, ни на йоту не доверяя мне.

— Можете убедиться, — отвечаю. — Давайте еще раз поцелуемся, и вы все увидите.

— Va-t-en, menteur^[961]! — фыркает француженка.

Тогда я сел на свои ладони, и она наконец уступила. Я понимал, что поцелуй — все, на что я способен, поэтому постарался выжать все возможное из этих сладких губ за несколько секунд, пока она не оторвалась от меня, раскрасневшаяся и жадно переводящая дыхание.

— Bon^[962], — говорит Каприз, извлекая из ридикюля какие-то газеты. — Значит, мне можно без опаски посидеть рядом, покуда вы почитаете кое-что из подарка, который я вам принесла. Выпросила у одного британского туриста в городе, изобразив, что интересуюсь вашей culture Anglaise^[963]. Боюсь, его жена была очень недовольна.

Мамзель уселась на подлокотник кресла и, позволив обвить рукой ее стан, положила газеты мне на колени.

— Не прочь вспомнить старые времена, non?

— Боже мой! — не сдержался я. Это были номера «Панча». — Ах, жестокий маленький монстр! Напоминаете о случае, когда мне пришлось объяснять вам, что такое «ханки-панки»!

— Attention^[964]! — она схватила меня за кисть. — С этим мне все ясно, не ясно, что смешного в изображении месье Гладстона, танцующего в одежде моряка или полисмена, дующего в свисток? Ах, еще почему ваш sacre^[965] месье Панч так зол на Францию, что отпускает дурацкие шуточки про Мадагаскар, La Chine^[966] и месье де Лессепса^[967]? Или вот, что за острота насчет французов, играющих в ваш заклятый крикет?..

— Проклятый, дорогая, а не заклятый. Но леди не подобает...

— Ах, да, еще оскорбление! — ее палец вонзился в страницу. — Франция изображена в виде старой неуклюжей paysanne^[968] с толстыми коленями и в жуткой одежде. А что за небесное создание рядом, столь прекрасное и элегантное в своем шикарном наряде? И кого же оно олицетворяет, а? «Манчестерский судовой канал», подумать только! Quelle absurdite^[969]!

— Ах, бросьте — обычно в наших журналах Францию рисуют аппетитной, как персик. А над французами мы потешаемся всегда, со времен Креси и Жанны д`Арк. И почему бы нет — разве мы не служим мишенью для ваших шуток?

— Sans blague^[970]! Приведите хоть один пример!

— Извольте: Филеас Фогг. Это же ярмарочный шут, каких поискать! Этот ваш Жюль Верн попал пальцем в небо... Ага, а еще та парочка британских офицеров в дурацкой книжке про падающую на Землю комету? Каким тупицами они там выведены? Хвастливые, чопорные, заросшие баками, все время хмыкают и кричат «Вздор!».

— А разве это не так? — с невинным видом осведомляется Каприз.

— Ясное дело нет! Чепуха! Ничего подобного!

Тут она принялась хихикать и многозначительно потрепала меня за баки. Мне оставалось только проворчать, что у меня, по крайней мере, нет обыкновения восклицать «вздор!» или «ну-ну»^[971]!

Так мы скоротали приятный час, отложив вскоре «Панч» и говоря обо всем, кроме событий последних дней. Я рассказал про Египет и Зулуленд, она — про места, которые посетила за годы работы: Рим, Афины, Константинополь, Каир. Но ни словом не коснулась самой деятельности. Моды, еда, обычаи, общество, мужчины (выглядевшие в ее описаниях комичными, по большей части), магазины, отели, путешествия. Мы сравнивали свои впечатления, нашли даже общих знакомых, вроде генерала Липранди^[972], которому я сдался под Балаклавой и с которым она вальсировала в Санкт-Петербурге, или одного суданца с ритуальными шрамами на лице, державшего кафе «Сигаль» в Алексе^[973]. Ну и, разумеется, самой животрепещущей темой служил Бловиц.

Меня, впрочем, не огорчило, когда пришло время ужинать. Тет-а-тет это здорово, конечно, но когда ты отлично понимаешь, что твоя прелестная визави по сути cul-de sac^[974] и при этом сидит на твоем подлокотнике, трется выменем о твое ухо, а ее обнаженные плечи просто взывают к объятиям, изысканный парфюм навевает эротические видения, а ты не осмеливаешься даже пальчиком пошевелить из опасения, что нитки на брюхе разъедутся, в результате чего тебе придется просить даму об одолжении стянуть с тебя окровавленные штаны, заклеймив себя позором, как опростоволосившийся сатир? Нет, это вовсе не благотворно скажется на будущих любовных отношениях... В общем, жуть, поверьте на слово. Бедный месье Танталузер еще не знал, что такое желать недосягаемого. Ладно, сказал себе я, вернемся к этому вопросу потом, в Париже. Кральта подождет.

Это было, как в старые добрые времена: мы ужинали при свечах, запивая холодную ветчину и фрукты «бернкастлером»; она весело щебетала, а я восхищался темными локонами, точеными чертами подбородка, шеи, плеч. Так легко было представить, что мы опять на Егер-штрассе, если не считать короткого момента, когда она, нанизав кусочек мяса на вилку, со смехом протянула мне... Я подумал о том, как эти тонкие пальчики с ухоженными ногтями сжимали эфес сабли и какая скрытая сила таится в женственных ручках. Но стоило мне поднять взор, как я увидел улыбающиеся губы и озорные глазки прежней, хорошо знакомой мне Каприз. Она воскликнула: «Oh-la, gauche!»^[975], — когда я уронил вилку, а секунду спустя подняла бокал и, глядя поверх него, предложила выпить за наше воссоединение.

— У меня есть тост получше, — говорю я, проковыляв вокруг стола и обняв ее за шею. — За нашу следующую встречу, когда эта чертова царапина заживет.

Мамзель чокнулась со мной, но не произнесла ни слова. Я спросил, когда она собирается в Париж.

— Увы, уже завтра! Мы уезжаем по одному, чтобы быть discret^[976], Дельзон — последним. Либо ему, либо месье Хаттону придется остаться до тех пор, когда вас можно станет перевозить, после чего этот дом закроют, как и операцию.

Каприз повернулась спиной ко мне и поставила бокал на каминную полку.

— Вы возвращаетесь в Лондон?

— О, это не к спеху. Проведу недельку-другую в Париже, а там посмотрим.

Я подошел к ней и поцеловал в шейку. Она обернулась.

— Почему в Париж?

— А как вы думаете? — переспрашиваю я, скользя ладонями к ее грудям. Девушка вздрогнула, после чего мягко отстранила мои руки и развернулась. Она все еще улыбалась, но несколько напряженно.

— Это может быть... затруднительно, — говорит. — Не думаю, что Шарль-Ален одобрит. А уж его семья и подавно.

— Шарль кто?

— Шарль-Ален де ла Тур д`Овернь, — отвечает Каприз, и в улыбке ее промелькнула некая шаловливость. — Мой муж. Я шесть месяцев назад стала мадам де ла Тур д`Овернь.

Виду меня был, надо полагать, как у вытащенной на берег рыбы.

— Муж? Вы замужем? Боже правый! Ну, лопни мои глаза, и вы ни разу не...

— Лопни ваши глаза, вы так ничего и не заметили! — рассмеялась она, подняв левую руку. И точно, на пальце сверкало золотое кольцо.

— Э? Что? Ну да, я никогда... ну, не видел... Черт, чтоб мне провалиться! Надо же было такому случиться! Что ж, полагаю, я могу поцеловать невесту?

Что я и сделал, и не остановился бы на достигнутом, кабы Каприз не выскользнула и не укрылась за противоположной стороной стола, напомнив мне про рану. Я ухмыльнулся.

— Ну же, моя застенчивая кошечка! Le chaton, право слово! Не переживайте, разницы-то никакой...

В ее взоре отразилось изумление.

— Не беспокойтесь, я все равно приеду в Париж, и он ничего даже не узнает, этот ваш де ла Трам-парам!

Онемев, она смотрела некоторое время на меня, потом взвизгнула и рухнула в кресло, заходясь в приступе хохота. Я поинтересовался, в чем соль шутки, и она, утирая глаза и восстанавливая дыхание, с отчаянием покачала головой.

— О, вы совершенно невыносимый, удивительный мужчина! Конечно, он не узнает... Но я-то узнаю, — и Каприз вздохнула, улыбаясь, но не шутя. — И я дала ему клятву.

— Вот так номер! Вы хотите сказать, что ничего не получится — просто потому что вы замужем?

— Не получится, — кивает она. — Ах, cheri, мне так жаль... Но вы меня понимаете?

— Умереть мне на месте, если понимаю!

И действительно не понимал, ибо передо мной ведь не какая-нибудь буржуазная hausfrau^[977] — она француженка, и оголяла в «Фоли» свои прелести на забаву похотливым парням, распутничала с типами вроде Шувалова pour la patrie^[978] со мной и еще бог весть сколькими мужчинами чисто забавы ради... И сегодня вечером поведение ее мало напоминало повадки замужней матроны, коли на то пошло: разоделась в соблазнительный наряд, да и целовалась не как скромница.

Я намекнул на это, и мамзель вздохнула.

— О, будь вы здоровы, я не пришла бы совсем, понимая, что вам непременно захочется любви... Но зная про вашу blesse^[979] и будучи не в силах... — Она беспомощно взмахнула рукой. — Ах, все вы знаете... Мне казалось, мы можем поговорить, повеселиться как раньше, но без... «ханки-панки».

Она пожала плечами, мило извиняясь, и внезапно лицо ее осветилось.

— Потому как эти дни в Берлине были такими счастливыми! О, не только из-за любви, но благодаря уюту, веселью и разговорам. И мне не терпелось увидеть вас снова, вспомнить старые времена, поглядеть, не переменились ли вы. И я так рада, что ничуть не переменились!

Она приподнялась, коснулась рукой моего лица и чмокнула в щеку.

— Но я изменилась. Я стала мадам де ла Тур д`Овернь, респектабельной госпожой. — Она наморщила лобик. — Нет больше la gaie Caprice^[980]. Я изменилась, поменяла свою жизнь... И, увы, должна поменять друзей. Так что лучше вам не приезжать в Париж... Это не слишком жестоко? Вы не сердитесь?

Иные женщины наделены настолько плохим вкусом и скудомыслием, что говорят со мной начистоту. В юные годы я принимал все близко к сердцу и либо задавал им трепку (как с Джуди, штучкой моего сатрапа), либо кидался на них с саблей (это о Нариман, цветке Хайбера), либо удирал, сверкая пяткам ми (спасаясь от гнева Лолы и метаемых ею сосудов). В зрелые годы приучаешься реагировать спокойно, прикидывая одновременно, как отплатить сполна. В случае с Каприз я был бы не более чем слегка задет... если поверил бы ее насмешливым объяснениям, чего не допускал ни на минуту. Она — и верная жена? Да бросьте! Нет, правда в том, что постаревший на пять лет Флэши (да еще, учтите, в худшие свои времена, на лопатках, побитый да еще и раненый) потерял для нее амурный интерес. Что ж, эту горькую пилюлю мне было тем легче проглотить, что она сама, будучи первосортной наездницей и приятной подружкой, лишена была той внутренней магии, которая притягивала, как магнит, к Ехонале, Лакшми, Сонсе-аррей... или к Элспет. Девчонка еще слишком молода для этого... Но достаточно взрослая, чтобы понимать, что не стоит разыгрывать со мной распутную шлюху, разогрев до кипения, а после указать на дверь.

Ну, часть старой привязанности жива, конечно, она не стала бы изобретать дурацкую историю про верность до гроба, если не хотела бы избавиться от меня, не причиняя боли. Я еще проглотил бы эту чушь, если бы Каприз начала с нее сразу, а не принялась, поддавшись похотливым инстинктам, раздувать во мне огонь. Даже сейчас заметна в этой извиняющейся улыбочке тень насмешки — она наслаждается, разыгрывая сожаление перед старым похотливым козлом, и упивается силой своих чар... и, без сомнения, убеждает себя, ах эта маленькая лицемерка, что сама ощущает уколы совести. Даже лучшие из женщин не могут устоять перед соблазном помучить мужчину. Тут в памяти возникла вдруг соляная пещера и холодная сталь, безжалостно вонзающаяся в сердце... «Зелен виноград!» — воскликните, быть может, вы, но мне вдруг сделалось так тепло при мысли о принцессе Кральте.

— Сержусь, детка? Да ничуть! — восклицаю я, с улыбкой до ушей, и чмокаю ее в ответ. — Мне жаль, конечно, но я искренне рад за вас! Он счастливчик, этот ваш Чарли. Кто это — отважный гусар, наверное?

— О, нет, хотя и солдат... Он служит профессором I`histoire militaire^[981] в Сен-Сире^[982].

— Вот это да! Должно быть, этот парень жутко ученый! Ребята, служащие по части грифеля, как правило, сильно умудрены опытом.

Каприз призналась, что муж старше ее (раза в два по факту)! и принадлежит к старинной семье военных — судя по имени, обычная упадочная французская знать^[983]. Впрочем, распространяться она не спешила, и мне подумалось, что одна мысль о том, чтобы представить вульгарного Флэши родителям дорогуши Шарля даже в качестве старого знакомого повергает ее в ужас. Мне подумалось, что новые родственники, скорее всего, мало о ней знают. В таком случае, если папаша д`Овернь откроет за завтраком конверт с роскошной фотографией снохи, щеголяющей голыми сосками в окружении пальм в горшках и жеребцов-ниггеров, это может внести приятное разнообразие в его petit dejeuner. Мимолетная мыслишка, но очень приятная.

— Но что родные Шарля думают о вашей работе в секретном департаменте? Вряд ли таковая подходит для замужней леди, а?

— Они не одобрили, конечно. Но все в прошлом — мы, Шарль и я, договорились, что я уйду в отставку после свадьбы...

— Но почему вы тогда здесь?

— Только по причине une crise^[984], неотложной необходимости. Дельзон был в отчаянии, не зная, где взять агентов. Наш департамент, как и ваш, английский, вынужден ограничиваться малыми силами... И я не смогла отказать Дельзону. Слишком многим ему обязана.

— И Шарль согласился? Что ж, он сильный человек! Ну конечно, такое важное дело, международный кризис и все такое.

Мамзель замялась.

— Он не знает. Для него я в данный момент навещаю школьную подругу в Швейцарии.

Все лучше и лучше. Такие вещи не стоит сообщать любовнику, только что получившему от ворот поворот.

— Ну, в любом случае желаю Шарлю всего наилучшего! Хотел бы я познакомиться с ним как-нибудь.

Поскольку девчонка не захлопала в ладоши, я нежно заключил их в свои и издал самый задумчивый из своих вздохов, вроде как у озабоченного дядюшки.

— А еще желаю успехов вам, моя дорогая. И раз уж вы не желаете говорить о событиях в той треклятой пещере...

— Non, non...

— ... то я тоже не буду. Скажу только: я очень рад, что вам пришло в голову проведать школьную подругу в Швейцарии. И что зашли повидаться со мной сегодня. Прям как в старые времена... Ну почти. — Я подмигнул и скользнул руками к ее окорочкам, хорошенько потискав их в знак того, что не обижаюсь. И чтоб меня разорвало, если сентиментальная потаскушка не принялась тереть глаза.

— Ох, вы лучший человек на Земле! Такой добрый, такой genereux^[985] — Каприз прижалась ко мне, обкапав слезами всю рубашку, потом посмотрела прямо в глаза. — И я... никогда не забуду Берлин!

Она обвила меня руками за шею и поцеловала. И это был уже не тот чмок, а настоящий трепетный засос, влажный и чудесный, во время которого можно окочуриться от удушья, если не дышать через нос. Мне пришлось напрячь живот, оберегая швы, пока мамзель наконец не отстранилась. Губы ее дрожали, глаза покраснели.

— Боже правый, что сказал бы Шарль про такую ласку? — иронично заметил я. — Не уверен, что профессора I`histoire militaire одобряют подобные вещи.

Француженка заколебалась, но потом решила принять реплику за шутку:

— Oh, chacun a son gout^[986], как известно.

— Верно, вам не стоит подвергать его потрясениям. Даже не помню, когда переживал подобный поцелуй. С того времени, как сошел с «Восточного экспресса», по крайней мере.

— Que`est-ce que c`est^[987]? — На миг Каприз растерялась, потом до нее дошло, она покраснела и отступила на шаг. — Ах! La princesse... Я... я не...

— Так вы встречались с ней?

— Мы видели ее, вместе с Дельзоном. В полицейском комиссариате, — проговорила мамзель сконфуженно, но быстро оправилась и широко улыбнулась. — Ну разумеется: именно она и тот тип вывезли вас из Германии. Она... очень красива.

— Превосходный женский экземпляр, — заявляю я, оглядывая собеседницу с ног до головы. — А самое главное, ее не терзают угрызения совести по части верности мужу. — Тут я ухмыльнулся и адресовал ей ее же собственные слова: — Это не слишком жестоко? Вы не сердитесь?

На краткий миг очи ее вспыхнули, но потом она рассмеялась. И в свой черед вернула мою же реплику:

— Сержусь? Да ничуть! Я очень рада за вас. Принцесса, ну... — Она покрутила рукой... — Как бы это сказать... Больше подходит вам по стилю?

— Скорее по возрасту, имели вы в виду?

— Ничего подобного! — весело отрицает она. — Но теперь вам следует вспомнить о ране и не напрягаться...

— О да, бульончик и шерстяные носки — вот мой удел! Вам тоже не стоит испытывать лишнее перенапряжение, чтобы не ставить в неудобное положение Шарля.

Мы радушно улыбнулись друг другу, и, когда я помог ей надеть накидку, она протянула для поцелуя руку, а не губы.

— Adieu^[988], — проговорила она.

Я наклонился и припал к ее ладони.

— Au`voir, Каприз... Ах, пардон... мадам. Bonne chance^[989].

Она ушла, и, прислушиваясь к стуку каблучков по лестнице, я лихорадочно вспоминал, куда же засунул ту фотографию. Мамзель, конечно, спасла Флэши жизнь и все такое, но не стоит играть с его чувствами. Он ведь такой ранимый.

X

Чем старше ты становишься, тем больше тебе требуется времени на поправку. Дырка у меня в животе была чистая и аккуратная, лучше не придумаешь, и будь я лет на тридцать моложе, через пару недель бы уже бегал. Теперь же она отказывалась зарастать, не без влияния неприятной размолвки, случившейся с мадам де ла Тур д`Овернь, чтоб ей провалиться. Швы разошлись, и коротышке-медику пришлось накладывать их заново. Вернувшаяся лихорадка приковала меня к постели больше чем на неделю, да и затем я представлял собой ходячую развалину, потому как был слаб, как крыса. Здравый смысл подсказывал, что вести себя надо «с оглядкой», как выразилась бы Элспет.

Она все это время не выходила из моих мыслей. Впрочем, так бывает всегда, когда я прохожу через очередное пекло и ищу утешения. Воспоминания о ее любящей улыбке, детской непосредственности, светящейся в незабываемых глазах, мягком нежном голосе, материнских чарах, выпирающих из-под корсета, разбудили во мне тоску по дому, и с учетом Каприз, этой гадкой шлюшки, совсем выбившей старика из колеи, меня так и подмывало направить стопы свои в Лондон. Останавливала только перспектива хорошенько оторваться с Кральтой в Вене. Отказаться от этого было превыше моих сил: наша железнодорожная идиллия разожгла во мне аппетит, который стоит удовлетворить, после чего можно будет помахать ручкой новой любви и вернуться к старой.

Поэтому я, радуясь что вообще жив, встретил в своем заключении ноябрь и коротал время, размышляя над загадочными приключениями, совершившимися с такой стремительностью — не более недели прошло со времени, как я, сидя на Беркли-сквер, пожирал глазами фотографию Кральты, до жуткого момента, когда меня, под причитания Каприз, вытащили из этой адской шахты, оставив тело Штарнберга плавать в соляном растворе. Как представишь это все... Я знал, что произошло, но не понимал, почему. Во всем хитросплетении лжи, обмана и voltes-faces^[990] крылись загадки, ответа на которые я не находил и не нашел до сих пор.

На поверхности лежал чокнутый, но логичный план Бисмарка по предотвращению покушения на австрийского императора. План удался, хотя и таким образом, который канцлер никак не мог предвидеть: его доверенный подручный оказался предателем, но не преуспел благодаря грубому промаху старины Флэши. Что ж, повезло нашему Отто, а заодно Францу-Иосифу и всей Европе. И ведь когда все мы, участники, уйдем, никто даже не поверит. Зная мое мнение о Бисмарке, вы можете подумать, что я подозревал его в некоем масштабном макиавеллистическом заговоре, включающем сказку про заговор «Хольнупа» (для простаков вроде меня и Кральты), убийство Штарнбергом Франца-Иосифа с бисмаркова благословения и развязывание новой войны. Он, видит Бог, проворачивал подобное прежде — по меньшей мере два раза, и не постеснялся бы в третий, если бы это вписывалось в его замыслы. Но Отто был тут ни при чем — посредством крови и жульничества он превратил Германию в великую европейскую державу, и новый взрыв был ему ни к чему. Он мог почивать на лаврах, предоставив истории развиваться своим обычным катастрофическим курсом — это так, и только слабоумные вроде Асквита отказываются замечать факты. Но мне-то уже начхать.

Труднее всего было объяснить поведение Виллема в шахте. С какой стати он, сделав все от него зависящее, чтобы отправить меня на тот свет, не дал мне свалиться в эту жуткую пропасть в недрах земли? Хотел прикончить собственной рукой? Продлить агонию? Или им руководил некий сумасшедший донкихотский импульс, которого он сам толком не осознавал? Шут его знает. Эти Штарнберги, что отец, что сын, никогда не играли по общим правилам. Остается надеяться только, что не объявится и какой-нибудь внучок.

Еще загадкой остается, почему Каприз хладнокровно прикончила Виллема и почему не пожелала даже говорить об этом. Тщеславие убеждало меня следовать мнению Хаттона: мамзель, мол, настолько потеряла голову из-за меня, что зарезала Билла, но версию пришлось отбросить, когда она дала мне от ворот поворот. (Под предлогом верности какому-то недотепе — профессору военной истории! До сих пор не в силах смириться с фактом. Ну да ладно, глупая девчонка наверняка пожалела об упущенной возможности сразу, едва этот Шарль-Ален решил взгромоздиться на нее — небось впотьмах и в ночном колпаке с кисточкой, форменный сорвиголова.) На мой взгляд, скорее всего, верный, она убила Штарнберга, ибо ей стукнуло в голову (женщина ведь), что так будет правильно. А заодно оставит за ней последнее слово. Дельзон, ее начальник и человек, знавший Каприз лучше, чем кто-либо, дал факту иное объяснение. Он поделился им со мной за день до нашего отъезда из Ишля. Так что решайте сами.

Хаттон к тому времени уехал в Лондон, заверив напоследок, что правительство довольно. Никаких официальных поощрений, разумеется, но под сукно дело тоже не положат: мое участие будет отмечено в секретных документах. Видимо, слишком секретных, потому как пэрства я до сих пор не получил.

Дельзон дожидался возможности закрыть дом в Ишле, едва я смогу только выйти на улицу. Париж ничуть не более склонен тратить свои тайные фонды на содержание убежищ, чем Лондон, поэтому мы оба сразу перебрались в «Золотой корабль». Я — окончательно поправляться, а Дельзон — наслаждаться отпуском. По крайней мере, это он так сказал, но подозреваю, ему поручили проследить, чтобы я не вляпался во что-нибудь неприятное. Мне его компания нравилась, поскольку агент принадлежал к лучшей породе лягушатников: сообразительный, крепкий, как тик, и жизнерадостный без идиотской веселости.

Где-то в конце ноября, когда я поправился и чувствовал не более чем временные приступы боли, мы с ним пересекли мосты и поднялись к императорской резиденции. Листва облетела, местами лежал снег, река сделалась серой и негостеприимной, обросла по берегам ледяной кромкой. Сама усадьба молча раскинулась под свинцовым небом. Заметен был только один из слуг — он сметал листья и снег с парадного крыльца. Видимо, пройдут месяцы, прежде чем Франц-Иосиф вернется сюда с целью пополнить коллекцию голов в темной отделанной панелями зале, той самой, по которой, хихикая, ползли на четвереньках пьяные адъютанты, а я впал в ступор, созерцая испорченные патроны.

Мы обогнули усадьбу, и Дельзон показал место, где лежал в засаде и откуда Каприз тенью последовала за хольнупцами. Я осмотрел открытую местность с вкраплениями кустов и деревьев, отделяющую нас от дома, и заметил, что подобная ночная прогулка была бы вряд ли по силам даже моим апачскими дружкам, Быстрому Убийце и Раззяве.

— Но только не la petite^[991], — улыбается Дельзон. — Ей нет равных. Разве не удивительно, как эта хрупкая женщина, такая милая и vivace^[992], почти ребенок, наделена умением, отвагой и... целеустремленностью в степени большей, нежели любой другой известный мне агент? — Француз задумчиво кивнул. — У нас, полковник, есть слово, не имеющее, полагаю, эквивалента в английском языке, но как нельзя лучше определяющее ее: formidable^[993].

— Это прямо про нее.

Ясно, что он был без ума от нее, как и Хаттон, но в случае с Дельзоном это чувство было более нежным, почти отцовским.

— Где же она выучилась так красться... и вообще? — продолжаю я.

— Ребенком, в лесах Бретани, вместе с тремя старшими братьями, — хмыкает он. — Она была une luronne — пацанка, так по-вашему? Oui, un garcon manque^[994]. На шесть лет моложе их, но не уступала ни в чем: бегала, лазала, стреляла... Ну, и в отваге тоже! А ведь они были нe poules mouillees — не молокососы, эти братья. И, однако, когда ей было всего двенадцать, Каприз уже брала верх над ними с клинком и пистолетом. Другие братья ревновали бы, но Валери, Клод и Жак были ее обожающими рабами. Ах, они были так близки, эти четверо!

— Получается, вы хорошо их знали? — спрашиваю я, когда мы повернули назад.

— Их отец был мой copain по Крыму. Потом я поступил в разведку. Пока они росли, я был для них вроде дядюшки и любил всех, а особенно Каприз... Ну, разве одинокий холостяк, с головой погруженный в работу, не имеет права любить кого-то, non? — Дельзон помолчал немного, потом продолжил:. — Затем меня отправили на несколько лет за границу, и я ничего не слышал о семье до тех пор, пока не пришла ужасная новость: отец и трое сыновей погибли во время войны в семидесятом. Он был тогда командиром бригады, а мальчики только-только закончили Сен-Сир. Я был безутешен, больше всего из-за Каприз, лишившейся в результате одного страшного удара всех близких. Я написал ей, выразив свои соболезнования и заверив в готовности оказать любую возможную помощь. И вот, два года спустя, когда меня назначили главой европейского отделения departement secret, она пришла ко мне — с просьбой взять ее на службу! Mon dieu!

Эмоции нахлынули на него.

— Ах, простите, — начал извиняться он. — Я, наверное, утомил вас? Нет? Тогда давайте присядем на минутку.

Мы устроились на скамейке у идущей вдоль речки тропы. Дельзон закурил трубку и поглядел на видневшиеся вдалеке убеленные снегом крыши.

— Можете представить мое изумление: не только открытием, что моя маленькая gamine^[995] превратилась в прекрасную молодую женщину, но и тем, что она избрала для себя занятие столь неподходящее, mais inconceivable^[996], для особы столь chaste et modeste^[997]. «Почему, дитя мое?» — спрашиваю я. «Я не могу стать солдатом, как отец и братья. Зато могу сражаться за Францию на свой лад». Вот что она ответила. Мягко, насколько мог, я убеждал ее, что есть и другие способы, что мир departement secret жесток и опасен, а еще — в высшей степени омерзителен в отношении вещей, о которых благовоспитанная девушка восемнадцати лет даже понятия не имеет. И знаете, что она отвечает? «Дядюшка Дельзон, я изучала мир по tableaux vivants^[998] в "Фоли" и вращалась среди клиентуры не менее жестокой, опасной и омерзительной». И прежде даже, чем я успел выразить свое возмущение, ибо понятия не имел об этом, она добавляет — причем невозмутимо так, с веселой искоркой в невинных глазках: «А еще я владею языками, шпагой и пистолетом еще лучше, чем раньше».

Дельзон вытащил изо рта трубку, поглядел на нее и сунул обратно.

— Что тут скажешь? Я был поражен, да, но видел, что под милой, нежной оболочкой скрывается металл, которого прежде не наблюдалось. Этот металл очень редок и крайне необходим для деятельности departement secret. И понимал, что, если откажу ей, найдутся другие отделения департамента, которые не откажут.

Француз горько рассмеялся.

— Дело в том, что девчонка — настоящий подарок для любого chef d`intelligence^[999]. И она это доказала — сначала в малых делах, в качестве переводчицы, курьера, выполняя при посольствах роль bricoleur — то, что у вас называется «мастер на все руки». А позднее как тайный агент на заданиях... и не вам мне объяснять, что это значит... Да, она была лучшей.

Я заикнулся, что ему, должно быть, жаль потерять ее, и он скривился.

— Она вам сказала? Да, жаль... Но и радостно одновременно. В течение шести лет я лишался сна, когда ей грозила опасность. О, такое случалось нечасто — в наших делах, как вам известно, на миг риска приходится год рутинной работы, — но уж когда такой миг наступал... Нет-нет, я рад ее уходу. Когда мне вспоминается, что пришлось ей пережить — вроде смертельной схватки со Штарнбергом, в груди у меня замирает. Если бы мы потеряли ее... друг мой, я бы этого не пережил. Это истинная правда, мое сердце перестало бы биться навеки.

Похоже на рядовые мелодраматические стенания лягушатника, но Дельзон не был обычным французом, и, думаю, знал, что говорил. Пользуясь возможностью, я решил выведать его мнение.

— Ну, — говорю, — вам не было нужды переживать. Виллем был хорош с саблей, но по сравнению с ней — щенок. — Я выдержал паузу. — Не могу избавиться от мысли, что наблюдал нечто вроде... казни.

Он резко обернулся.

— Ах, вы подтверждаете мнение месье `Аттона, которое я и сам склонен разделить. Характер ран Штарнберга подтверждает такое умозаключение. Как вы и сказали... казнь.

Дельзон пристально посмотрел мне в глаза.

— Но в своем рапорте я написал: «самооборона». Так всегда должно быть, когда агент убивает... в ходе выполнения задания.

Это напомнило мне еще про одну фразу Хаттона.

— Он сказал, что это не первый ее раз. Остальные тоже проходили по разделу «самооборона»?

Мой собеседник нахмурился и пробормотал соленое словцо.

— Я с большим уважением отношусь к нашему коллеге `Аттону, но он слишком много болтает. — Дельзон потянул потухшую трубку и затараторил: — Да, она убивала прежде. Два раза. В Египте и Турции. Первым был мелкий дипломат, прознавший, что она французский агент. Второй — информатор, который должен был замолчать. Оба раза она действовала не под моим руководством. Моя зона ответственности — Европа. Ее прикомандировали к другой секции. О деталях говорить не могу.

Он резко встал, губы его сжались, как капкан.

— Мы с ней никогда не обсуждали эти случаи. Можем мы продолжить прогулку, полковник?

И это была та самая девчушка, которая хихикала со мной над страницами «Панча»! Пока мы спускались к мостам, я пристроился рядом; его трость буквально вонзалась в землю при каждом шаге, но под густыми усами змеилась угрюмая улыбка.

— Ох этот месье `Аттон! — восклицает француз. — Такой говорун, такой проныра! Не сомневаюсь, он скормил вам целую теорию о том, что она хладнокровно прикончила Штарнберга, воспылав tendre<sup>[1000]</sup> по отношению к вам? Bon sang de merde! — выругался он и лающе рассмеялся. — Пришла в ярость из-за того, что он ранил, возможно даже убил ее возлюбленного! Быть может, вы даже верите в это сами, поскольку вы были любовниками в Берлине... О, мне известно все про ее «отпускную подработку» для Бловица! Как, вы не верите в теорию `Аттона? Позвольте вас поздравить!

Сделав еще несколько шагов, агент поостыл.

— Так вот, ваша affaire^[1001] в Берлине была amour passant^[1002]. Не от сердца.

Черт, ну и деликатный же народ эти французы.

— По крайней мере, с моей стороны, — отвечаю я.

— Как и с ее, что бы там ни думал этот проныра `Аттон. Хотите, скажу вам, почему она прикончила Штарнберга?

Он остановился на мосту и повернулся ко мне.

— Я уже говорил, что ее отец и братья погибли в войне семидесятого года с немцами и что она хотела сражаться на свой лад. Но не сказал, как они умерли. Папа и Жак пали в битве при Гравелоте. Клод скончался от ран, не получая должной помощи... в германском госпитале. Валери служил в разведке. Его взяли под Сен-Прива при выполнении mission d`espionnage^[1003]. Он был расстрелян взводом померанцев Франзецки на следующий день, после того как было заключено перемирие — первого февраля 1871 года!

Внезапно глаза на бульдожьем лице засверкали от гневных слез.

— Немцы знали, что война закончилась, но все равно расстреляли его. Все равно! Вот вам тевтонское благородство.

Повалил снег, француз ссутулился от пронизывающего ветра и поглядел на реку.

— Вот так ушли они, все четверо, почти мгновенно... как сказал поэт о снежинках, падающих в воду. Я не упомянул, что тот дипломат в Турции и информатор в Египте — оба были немцами? Нет? Так вот, Каприз не любит немцев. В чем мог убедиться граф фон Штарнберг. Но я совсем заморозил вас, полковник! Дайте руку, друг мой! Как вы посмотрите на то, чтобы зайти в кафе и выпить по чашке горячего шоколада с доброй порцией коньяку для аромата, а?

***

Какой-то тупой умник заметил, что слово «если» — одно из самых великих в языке, но я склонен считать его чертовски бесполезным. В моей жизни происходило столько стечений обстоятельств, как плохих так и хороших, что я усвоил абсолютную бессмысленность восклицания «Вот если бы!..». Что случилось, то случилось, и если финал моей австрийской одиссеи получился невероятно кошмарным — и возмутительным, поскольку я предвидел подобную возможность, — то сейчас мне стоит относиться к нему философически. Ведь мне, как было сказано выше, перевалило на девятый десяток, и я все еще жив — более или менее, — так чего же еще желать?

Но это вовсе не означает, что я должен выкинуть из памяти; того пьяного носильщика с Чаринг-Кросса, который заховал мой багаж, потому как, если бы он... Ну вот, видите, это «если»! выводит меня из себя, что неудивительно, стоит вспомнить, во что я вляпался из-за безалаберности набравшегося идиота. В жутком состоянии пребывают наши железные дороги.

Впрочем, до Чаринг-Кросса мы доберемся в свое время. Я оказался бы там намного раньше, если бы (черт, опять это «если») Кральта не достигла такой степени любовного опьянения, а обстоятельства нашего воссоединения в Вене не отличались бы весьма серьезно от ожидаемых. Садясь на поезд в Ишле в начале декабря, я предвкушал перспективу провести пару приятных и горячих недель, в течение которых буду развлекаться с ней по полной, водить ее в оперу или на другие вечерние представления, каковые сможет предложить Вена, обедать в лучших ресторанах, любоваться видами, прогуливаться верхом (столь похожая на кобылу женщина просто не имеет права быть плохой наездницей) и наслаждаться видами Голубого Дуная, прежде чем вернуться к плотским удовольствиям. Довольно скромные амбиции, обещавшие, что к Рождеству я буду уже дома. Стоит признаться: то, что ожидало меня в «Гранд-отеле» и в последующие недели, оказалось если не разочарованием, так потрясением уж точно.

Я телеграфировал из Ишля, предупредив о своих намерениях, и по прибытии в «Гранд» — самый новый и комфортабельный из ведущих отелей, она уже ожидала меня в своих апартаментах, которые даже Людовику XIV показались бы излишне просторными и шикарными. Отличительная черта Вены, знаете ли: вбольшинстве крупных городов знать обретается в новых районах, но в Вене именно старые кварталы являются эксклюзивными и служат пристанищем самой многочисленной в Европе аристократии. Богачи населяют дворцы и особняки, построенные столетия назад их предками, которые явно придерживались убеждения, что уборную нельзя называть уборной, если размеры ее не позволяют провести там ежегодный бал членов охотничьего общества, потолок не расписан позолоченными ангелочками, а стены не выглядят как свадебный пирог. Даже новые отели, вроде «Гранда», несильно отличаются от описанного, а от всего квартала так и несло деньгами, роскошью, привилегиями и сомнительным вкусом. Это сильно напоминало лондонские предместья, населенные сливками общества; две сотни семейств князей, графов и прочей титулованной массы спускали за год миллионов десять золотом, что не так уж плохо для оплаты за газовое освещение и булки. Они ели, пили, танцевали и развратничали больше, чем элита любой другой столицы на свете (это Фетридж сказал, не я^[1004]), и в ус не дули ни о чем, кроме своей музыкальной славы. К ней венцы относились жутко ревниво, и не без оснований, если вспомнить вальс.

Я подгадал приехать в город попозже, когда Кральта уже разоблачится для постели и любовных подвигов, но, добравшись ближе к полуночи до отеля, понял, что отстал от жизни: в холле кишел люд, в обеденном салоне было не протолкнуться, а оркестр наяривал вовсю. Но даже это не подготовило меня к потрясению, ждавшему в ее гостиной. Рассчитывая застать мадам одну, я обнаружил в комнате человек тридцать, не меньше, причем все при полном параде, тогда как на мне красовался пыльный дорожный плащ.

Она же, которая, как воображал я, скинет свою меховую мантию и прыгнет в мои объятия, предстала такой величественной в тиаре, длинных перчатках и платье цвета слоновой кости — прямо как на фотографии. Кральта холодно ждала моего приближения, стоя посреди обожающей толпы, как какая-нибудь королева. Впрочем, именно таковой она и являлась — уж по крайней мере, в Европе.

Но жаловаться мне было грех, поскольку она улыбнулась приветливо и протянула для поцелуя руку.

— Наконец-то мы встретились в Вене! — негромко произнесла принцесса.

Затем меня стали представлять князю Такому-то и баронессе Такой-то, полковнику фон Штухх и мадам Пухх. И что должен отметить, никто не скривился и не ухмыльнулся моему костюму, как это непременно сделали бы лягушатники, даго^[1005] или наши собственные рептилии; Вена город не просто гостеприимный, он поистине дружелюбный и уютный. Мне сунули в руку бокал, проводили к буфету, расспросили насчет путешествия, поинтересовались, надолго ли я в городе, заверили, что моя святая обязанность — нанести визит или отобедать у тех-то и этих. Мужчины излучали радушие и открытость, женщины держались легко и непринужденно. Кстати, там встречались весьма недурные штучки. Кральта, холодно улыбаясь, ухватила меня за рукав и исподволь провела через всю толпу в уединенный альков. И вот она уже в моих руках, ее раскрытые уста припадают к моим, она буквально растворяется в объятиях, я же, разогретый многонедельным воздержанием, жду не дождусь, когда же мы сможем заняться делом по-настоящему. Вдруг она отстраняется и утыкается мне в плечо.

— Слава богу, вы живы! — восклицает принцесса сдавленным голосом. — Когда я узнала, что этот... этот предатель сотворил с вами, то едва не сошла с ума! О, слава богу, слава богу!

Слава проворной парижской головорезке, поправил я ее про себя, вслух шепча слова утешения, целуя и клянясь, что выл на луну, скучая по ней. И когда же мы избавимся от этих гостей? В ответ она рассмеялась, держа меня за руки и лаская взглядом, а я подивился мысли, как может женщина, не способная соперничать красотой с половиной из тех, что населяют ее гостиную, ухитряться пробуждать во мне такое желание? Впрочем, разве найдется там хоть одно тело, способное сравниться с этой роскошной плотью, облеченной в шелк цвета слоновой кости, или станом, обрамленным длинными золотистыми прядями, ниспадающими из-под бриллиантовой короны?

Мне пришлось запечатать свои желания больше чем на час, поскольку, хотя фешенебельная публика начала вскоре расходиться, четверо, казавшиеся наиболее близкими знакомыми, остались ужинать с нами. Странная это была коллекция, на мой взгляд: какой-то немецкий принц — важный тип с седой бородой и орденом на кителе, и три дамы, все красавицы, как на подбор. Одна, графиня, была смуглой темпераментной особой с нежным голоском и парой самых впечатляющих холмов, какие мне доводилось лицезреть. Не знаю даже, как удавалось ей управляться с супом, поскольку тарелку видеть она не могла, ей-богу. Из двух оставшихся одна была говорливая блондинка, флиртовавшая со всеми, даже с лакеями, а другая — тощая рыжая бестия, пившая не хуже миссисипского лоцмана, притом без всякого зримого эффекта. Принц явно считался большой шишкой, но со мной держался очень любезно; Кральта была неподражаема, и ужин протекал весьма благопристойно, если не считать болтовни и фривольных взглядов блондинки, которые все старались не замечать. Прекрасный стиль у этих венцев.

Наконец мы, слава, богу, разошлись, обменявшись поклонами, кивками и вежливыми репликами. Кральта провела меня в свою спальню, и в следующую секунду я уже накинулся на нее, жарко дыша и расстегивая пуговицы. Это был яркий образец полного согласия сторон, так как мне редко доводилось видеть, чтобы женщина столь стремительно успела избавиться от полного парадного одеяния, и мы сплелись в объятиях, как пастух с пастушкой на сеновале, перекатившись с кровати на пол и обратно. Так мне показалось, хотя я и не уверен. После фееричного финала, переводя дух и слушая, как она покрывает поцелуями мой свежий шрам и бормочет нежные слова, я подумал: «Да, вот за этим ты и прибыл в Европу, Флэш, и Ишль стоил того». Ни тогда, ни после она ни словом не обмолвилась про Штарнберга или заговор, и меня это вполне устраивало.

Спустя некоторое время я решил посетить маленькую приватную уборную, расположенную перед гостиной, и остолбенел, встретив выходящим из клозета не кого иного, как того самого принца, облаченного в шелковый халат и с бородой в сеточке. Как он тут оказался, мне и в голову не приходило, но я не мог не поразиться его апломбу: увидев перед собой совершенно голого мужчину, принц лишь едва вскинул бровь, вежливо пожелал мне «Gute nacht»^[1006] и скрылся за дверью в дальнем конце гостиной. Надобности свои я отправлял в некотором недоумении, и ангел-хранитель надоумил меня завернуться перед выходом в полотенце. И едва успел я это завершить, как дверь распахнулась и в проеме, черт меня дери, показалась феноменальная грудь, за коей последовала ее темноволосая обладательница, облаченная в ночнушку, сделанную, надо полагать, из остатков москитной сетки. При виде меня она вздрогнула, пробормотала «Entschuldigung!»^[1007], выудила из бокового шкафчика графин, и, проронив с сонной улыбкой «Bis spater»^[1008], вернулась, откуда пришла.

Когда я влетел в комнату, совершенно сбитый с толку, Кральта прихорашивалась у зеркала.

— Этот принц и те женщины... Они здесь, в номере! Кто он, скажите на милость?

— Мой муж, — отвечает она. — Я же его представила.

Что ж, видимо, это произошло в первые сумбурные моменты моего прихода, и я просто не обратил внимания на все эти «фон унд цум умбле румбле», как это часто бывает. Я погрузился в раздумья.

— Угу, — говорю. — Муж, значит. А женщины?

— Его любовницы, — сообщает Кральта, аккуратно подводя губу. — Удобнее размещаться в одних апартаментах. Они, как видите, достаточно просторны.

Она начала расчесывать волосы, я же старался подобрать подходящую реплику, но додумался только до одной.

— Любовницы? Ну и ну.

Рука с расческой не дрогнула, и я нанес еще один сокрушительный удар.

— У него их три.

— Да. Блондинка — это фроляйн Бельке, мы с ней не встречались до этого вечера. У нее такой вульгарный разговор, вы не находите?

Но тут фонтан моего красноречия иссяк. Я совершенно растерялся — да и кто бы чувствовал себя иначе, обнаружив, что пять минут назад наставлял парню рога, устроив бог весть какую суматоху, а этот парень буквально за стенкой чистил зубы или напомаживал брови, после чего, наверное, в этот самый момент устраивает оргию с тремя потаскушками, тогда как его благоверная улыбается нежно опешившему любовнику, целует его, ведет обратно в постель, и начинаете разговор и ласки, неизбежно ведущие к новому взрыву безудержной страсти? И этот взрыв случился, причем еще более шумный, чем прежде, поскольку на этот раз дама заняла место кучера, если вы понимаете, о чем я, и дунула во весь опор с посвистом да гиканьем, которые, надо полагать, слышны были даже в Берлине.

Я, как вам известно, легко привыкаю ко всему, но вынужден признать: пока я лежал, подстегивая ее восторженный рев периодическим шлепком по крупу, а после убаюкивал на своей груди, меня не оставляла мысль, что это чертовски необычная семейка, к укладу которой непросто приспособиться. Я обожаю наставлять рога мужьям, и мне плевать, если им это известно — если только речь не о каком-нибудь чокнутом головорезе, возражающем против подобного расклада. В самом деле, что может быть приятнее, чем слушать, как скрежещет зубами осел, голову которого ты только что украсил парой новеньких отростков. Но когда муж не только не против, но даже за и обменивается с тобой любезностями за завтраком, тогда как его супруга пребывает в лучших отношениях (насколько такое вообще возможно для Кральты) с троицей пассий, составляющих гарем этого султана... Хм, это что-то новенькое, и не уверен, что оно мне сильно по нраву.

Мне потребовалось несколько недель, чтобы выработать окончательное мнение по этому вопросу, и размышления мои то и дело прерывались удовольствиями, которыми заманивала Вена. Никогда в жизни не вращался я в такой роскошной неге, даже в бытность принцем-регентом Штракенца. Город в те дни был целиком создан для наслаждений, и мне кажется, я охмелел от него сильнее,чем от вина, хотя недостатка оного тоже не ощущалось. А быть может, сказывались еще последствия пережитых мук. Так или иначе, я с головой окунулся в этот головокружительный веселый поток — бездельничал, ел, пил, любовался красотами этой удивительной столицы днем, по вечерам сопровождал Кральту в ее вращении по высшим кругам (зачастую в сообществе принца и его наложниц), а по ночам задавал ей жару.

Любовницей она оказалась прихотливой, и если бы не дар первоклассной наездницы в купе с обожанием ко мне, я бы ее укротил, прижал бы к ногтю. Или попытался хотя бы. О высокомерии и надменности принцессы я знал и раньше, но теперь понял, что виной тому не только ее характер, замешанный на гордыне — их взрастила вся жизнь среди этого великолепия. Вся Вена, казалось, простерта у ее ног: ей все угождали, относились почти как к императрице, заискивали. Она же повелевала этой подобострастной оравой со вскинутым подбородком и холодом в глазах. Стиль ее жизни подразумевал сказочное богатство, и принцесса швыряла деньги направо и налево, как китобой, вернувшийся в порт. Стоит ли тут удивляться, что ей нравилось играть первую скрипку в постели.

Раз речь зашла об императрице, я имел удовольствие лицезреть ее, когда в обществе Кральты и принца с гаремом отправился на большой бал в Шенбрунн, где венценосная чета снизошла до сливок венской аристократии. Это был чертовски напряженный, если не сказать тревожный поворот, ибо неизбежно наступил момент, когда я, в сопровождении строгой, как учительница, Кральты, предстал перед лицом Франца-Иосифа и божественной Сисси. Император выпрямился во весь свой внушительный рост, ощетинившись баками, и долго-долго смотрел мне прямо в глаза. Он не сказал ни слова, но протянул руку, и это было не обычным «подал-отдернул» прикосновением монархов, а крепким, сердечным рукопожатием. Сисси же с милой улыбкой склонила прелестную головку. Вот тебе и вся благодарность, подумал я. Впрочем, большего не стоило и ожидать. Но я ошибся. Последовало еще кое-что, но была ли это идея Франца-Иосифа или Сисси, сказать не берусь. Начались танцы, и после головокружительного вальса с Кральтой я подкреплял свои силы бокалом токайского; тут подходит важного вида тип с орденской лентой, представляется и сообщает, что Ее Императорское Величество будет весьма польщено, если я окажу честь повести ее в следующем танце.

Как мне сказали, это был беспрецедентный случай для иностранца, да еще неродовитого при том. Стоит ли сомневаться что я, с едва не выпрыгнувшим из груди, как следует признаться, сердцем, принял предложение. И вот я вальсирую при свете канделябров в Старой Вене, на глазах у всей аристократии Австрийской империи, под звуки оркестра с самим Штраусом в качестве дирижера, и партнершей моей является волшебная темноволосая красавица, бросившая всю Европу к своим ножкам. И ведь ухитряюсь не оттоптать ни одну из них! Затем я отвел даму к Францу-Иосифу, удостоившись в ответ его вежливого кивка и ее ослепительной улыбки.

Да, я спал с императрицей Китая и Мадагаскарским Ее Величеством, не говоря уж о принцессе апачей и — почти уверен — с индийской рани. Но это только мое дело, о нем можно писать, но не рассказывать. Зато я открыто могу похвастать внукам, что танцевал с Королевой Сердец. И что она, разумеется, танцевала со мной.

Рождество мы отпраздновали в замке Кральты (или ее мужа, я так и не разобрался), высоко в Тирольских горах, а Новый год встретили в роскошном охотничьем домике в крошечной долине, население которой говорило на странной смеси немецкого с шотландским — наследие, как мне сказали, средневековых торговцев, не вернувшихся домой, явно из страха быть арестованными. И замок и усадьба кишели титулованными гостями, прибывшими по приглашению (или, скорее, приказу) Кральты, и мы катались на коньках, санях и тоббоганах^[1009], веселились по вечерам и ублажали себя ночами. Получилось нечто вроде Вены в Арктике. Принц всегда держался поблизости, такой же обходительный и гостеприимный, как всегда, и в обязательном сопровождении своих наложниц (среди которых объявилась новая пташка, итальяночка, заменившая — наверняка по распоряжению Кральты — несдержанную на язык блондинку). И все было так здорово, что меня даже тоска взяла.

Не поймите превратно: это не было пресыщение распутством и роскошью, хотя бывают моменты, когда ты так мечтаешь о кружке пива, пироге и хорошем ночном отдыхе. И только частично следует винить то, что мне стало не хватать звуков английской речи, Элспет, британского дождя и всех тех вещей, которыми, благодарение Господу, наша страна так отличается от континента. Нет, просто я потихоньку осознал факт, зудевший где-то в глубине с самого начала: мне здесь отводилась роль еще одной карты в их колоде, еще одного покорного члена причудливой свиты принцессы, еще одного рекрута, если вы понимаете, о чем речь. Я же всегда был вольным ландскнехтом, если можно так выразиться, и вербовался сам и на своих условиях. Мне претила мысль, как венское общество при виде меня будет вскидывать брови и говорить: «Ах, это англичанин — новенький из ее окружения; интересно, сколько он продержится в фаворе?», — и что Кральта, скорее всего, воспринимает меня так же, как ее муж воспринимает своих шлюх... Ну нет, так не пойдет.

Последней соломинкой стала ночь во время пребывания в долине, когда мне так все осточертело, что я отправился в деревню выпить с крестьянами в таверне и вернулся домой перед рассветом. Некоторые из гостей не улеглись, они флиртовали, пьянствовали и бросали в мой адрес (так мне показалось) косые взгляды. Поднявшись по лестнице, я направился к нашей с Кральтой спальне, но был остановлен негромким предупредительным восклицанием. Я обернулся и узнал одну из maitresse-en-titre^[1010] принца, ту самую обладательницу исполинского бюста. Она стояла в открытом дверном проеме в ночной сорочке, вовсе не предназначенной для сна.

— Принц сегодня проводит ночь с ее высочеством, — сообщает она с многозначительным взглядом.

Да неужели, думаю я. На момент мной овладело желание ворваться внутрь и оторвать его от нее, ухватив за развесистые рожки. Или, что скорее, ее от него, уж эта мне распутная стерва. Мадам «Гросбрустс»^[1011] наблюдала за моей реакцией. Я задумчиво поглядел на нее: она улыбнулась, я ухмыльнулся в ответ; она пожала плечами, я рассмеялся, она рассмеялась тоже, колыхнув обширным владением, и, бросив взгляд из под ресниц, удалилась к себе в комнату, я шмыгнул следом, предвкушая приятно поразнообразить последнюю ночь своего пребывания в Австрии.

В усадьбе было в обычае, чтобы вся шайка собиралась на поздний завтрак в главном салоне, поэтому я выждал, пока все подтянутся, направил в апартаменты Кральты лакея с приказом упаковать мои вещи и отослать их на станцию, после чего под ручку с леди Необъятность вошел в зал и сообщил честной компании, что вынужден откланяться, поскольку срочные дела в Лондоне требуют моего присутствия (причем, как выяснилось, будто в воду глядел).

Кральта, восседавшая на почетном месте у очага в окружении прихлебателей, размешивавших для нее шоколад, побледнела. Она выглядела, вынужден признать, сногсшибательно в своей белой меховой накидке, навевавшей столь приятные воспоминания о «Восточном экспрессе». Я принес свои извинения, и глаза ее сверкнули, как бриллианты, когда она перевела их с меня на мою сдобную спутницу, а затем на принца (который выглядел, как мне показалось, измочаленным). Но она не была бы Кральтой, кабы не выразила совершенно безразличным тоном сожаления в связи с моим отъездом, причем по гордому лошадиному лицу не пробежало ни тени эмоций. Я поцеловал ей руку, раскланялся с принцем, посоветовав ему продолжать в том же духе, отсалютовал собравшимся и был таков, адресовав прощальную улыбку сидевшей во главе стола точеной фигуре в белом, с рассыпавшимися по плечам прядями золотистых волос и головой, склоненной в царственном жесте, запомнившемся с первой нашей встречи. По большому счету, мне наше расставание понравилось, хотя на ее счет я не уверен.

***

Три дня спустя я стоял на вокзале Чаринг-Кросс. Был один из тех сырых унылых вечеров, когда туман заползает внутрь зданий, а сердце вернувшегося с чужбины путешественника наполняется радостью при виде и аромате этого смога, самого Лондона с его грязью, шумом и бестолковыми прохожими, отсутствия возгласов «Ja, mein Herri»^[1012], мутных лягушачьих физиономий и никаких кислокапустных блюд в пределах досягаемости. Я даже благодушно внимал неуклюжим извинениям носильщика-кокни, тащившего мой саквояж и уверявшего, что «я ничо не знаю пра ваш багаж, начальник, потомушта Ерберт поперся за ним к служебнаму вагону, и где делся, один Бох знает». Была сформирована поисковая команда в составе Сида и Фреда, и `Ерберта обнаружили дрыхнущим в стадии умеренного опьянения на нижней полке камеры хранения. Мой носильщик не находил слов.

— Я заметил, шо ублюдак был наполовину готов, уже када пришел! Разве я этова не говорил? Нет? Ладно, ему придецца распрощацца со своими денежками, когда старшой его засечет, ей-ей! И поделом придурку! Сожалею, начальник! Слыште, я покуда свистну для вас кэб, а Сид с Фредом принесут ваш багаж, глазом сморгнуть не успеете!

Его слова звучали в моих ушах, как музыка, и я терпеливо дожидался, упиваясь видами и звуками родины, и даже хмыкнул при виде появлении `Ерберта. Тот прервал исполнение «Пятнадцать человек нас... ундук мер-тве-ца-а-а, йоу-воу-воу и бутылкаром.. мму-у-у...», дабы заверить моего носильщика — которого звали Джинджер, — что тот «жутко ха-арош парень и отлич... т`варищ», после чего без чувств рухнул на груду чемоданов.

— Тупой осел! — заявляет Джинджер. — Черт знает, куда он ево дел! Не волнуйтесь, начальник, все найдем! Эй, Сид, шо за поезд вот-вот отходит? Не мох ли багаж джентмена попасть на нево по ошибке, а?

— Восьмич`совой скоро `тправится с треть` платформы! — отвечает Сид.

— Слезы Исусовы, это ведь чертов пакетботный! Так ведь, да? Эй, Фред, будь друг, сгоняй на третью, просто шоб убедиться, а мы тут стоянку кэбов обшарим, и вообще... Вы обожжите, начальник! Да щас мигом все найдем!

Ожидая, пока Фред вернется с третьей платформы, я заметил вдруг аккуратную попку, направлявшуюся в чайную, и лениво отправился следом, любопытствуя, окажется ли вид спереди столь же многообещающим, как стройные лодыжки и талия. Больше у меня на уме ничего не было, но поступок изменил мою жизнь, ибо по пути глаз мой зацепился за цифру «3» на табличке платформы и я свернул, чтобы проверить, добросовестно ли Фред разыскивает мой чемодан. До отправления поезда оставалось пять минут, в служебный вагон грузили тяжелые тюки. Тут появился качающий головой Фред, а я вдруг заметил на платформе вроде бы знакомое лицо и подошел поближе, чтобы удостовериться. Человек тащил баул, спеша к группе людей, ожидающих у двери купе. Я хлопнул его по плечу и ухмыльнулся.

— Привет, Джо! — говорю. — Решил поработать носильщиком?

Джо развернулся и едва не выронил от изумления свою сумку.

— Боже правый, Флэшмен! Эй, да вас все обыскались!

— Меня? Да эти придурки даже мой чемодан никак не найдут! Постой-ка, в чем дело? Да не призрак я, успокойся! — добавил я, потому что он вытаращился так, будто не верил своим глазам. Вернее, глазу, потому как оный был один и при том широко распахнут от удивления, что нечасто приходится наблюдать, имея дело с таким невозмутимым субъектом, как Гарнет Уолсли.

— Стюарт, он здесь! — орет Джо, обращаясь к людям у вагона.

И когда те обернулись, сердце мое екнуло, а трость со стуком упала на платформу. Потому что тот, к кому обращались, высокий темноволосый человек с широкой улыбкой на лице, бросился ко мне с распростертыми объятиями. Это был молодой Джонни Стюарт, служивший в Одиннадцатом намного позже меня, но мой хороший знакомый по Египту.

— Откуда вы вынырнули? — восклицает он. — Господи, да я весь город перерыл, разыскивая вас: клубы, дом, все-все-все...

Я его не слушал, потому что сразу узнал остальных: Кембридж, главнокомандующий армией, со своими седыми усами и высокой залысиной; Грэнвилл, министр иностранных дел; а из купе выскочил и направился ко мне своим пружинистым шагом, с раскинутыми руками и сияющими от радости глазами, последний человек, которого я хотел бы сейчас видеть, тот, из-за кого я опрометью бежал из Англии — Чарли «Китаец» Гордон.

— Флэшмен, дружище! — он стиснул мою ладонь, как одержимый. — В последнюю минуту! Откуда вы узнали... Ах, разве вы могли не знать, конечно! Где вы пропадали? Мы со Стюартом потеряли всякую надежду!

Невероятным усилием воли мне удалось обрести голос.

— Я был за границей. В Австрии.

— В Австрии? — хохочет Гордон. — Какая же это заграница? Я скажу вам, что такое заграница — Африка! Вот это по-настоящему далеко!

Он улыбался, отказываясь верить в свою удачу.

— Не хотите ли сказать, что не знали о моем возвращении в Судан?

Чувствуя, как потроха наливаются свинцом, я затряс головой.

— Я только что сошел с поезда. Еду из Кале...

— Именно туда мы и отправляемся! Стюарт и я едем в Суаким. Он — мой начальник штаба, и попробуйте угадать, — тут он тыкает мне пальцем в грудь, — кого я больше всех на свете желал бы заполучить в качестве своего разведывательного бимбаши? А, Гарнет? Но вас нигде не могли сыскать — а тут вы буквально падаете с неба!.. Да еще и слыхом не слыхивали, что я отправляюсь!

— Назначение было подтверждено только сегодня, — вставляет Джо.

— Будь Флэшмен в Лондоне, он бы за неделю все пронюхал! — заявляет Гордон. — У него глаза и уши как у дервишского скаута, ей-ей! Как, по-вашему, он очутился здесь? Да просто инстинкт подсказал ему, что игра начинается, не так ли, приятель? Честное слово, мне казалось, что только мы, горцы, обладаем даром ясновидения!

Чарли придвинулся ближе, и чокнуто-загадочный блеск в его глазах подсказал мне, что Господь собирается принять участие в нашей беседе.

— Провидение направляло вас... Да-да, оно привело вас на эту платформу! И пусть никто не пытается убедить меня, что молитва не имеет силы!

Если бы она такую силу имела, я бы в ту минуту оказался уже в Австрии, в Уэльсе или, на худой конец, в Пэйсли. Где угодно, только подальше от этого опасного маньяка, ухватившего меня за рукав и не дававшего мне даже слова вставить. Я обвел растерянным взглядом присутствующих: Кембридж пучит глаза, Грэнвилл озадаченно улыбается, Стюарт восторженно удивляется, и только Джо проявляет милосердие, нахмурившись и кусая губу. От дикой нелепости происходящего я онемел, но Гордон, разумеется, не желал замечать ничего, кроме того, что он называл неожиданной удачей, эгоистичный пес. Это, мол, так здорово, такое счастливое предзнаменование... Тут, наконец, дар речи вернулся ко мне.

— Но я ведь только что приехал... Мне надо домой!

Любой нормальный человек хоть на миг внял бы этим протестам, но только не опьяненный энтузиазмом Гордон.

— В любое другое время, конечно! Но неужели вы допускаете, что я позволю вам улизнуть сейчас? В тот миг, когда сама Судьба препоручила вас в мои руки? — шутливо парировал он, но вдруг посерьезнел, ухватив меня за плащ. — Флэшмен, послушайте, это большое дело. Больше, чем в Китае даже. Возможно, больше чем что-либо со времен Мятежа^[1013]. Пока еще трудно судить, но я знаю, что оно потребует от нас полного напряжения сил. Это будет самый жесткий переплет за всю мою жизнь... И мне не обойтись без вас, старый товарищ.

Гордон был на голову ниже ростом, и поэтому вперил в меня снизу вверх свой взгляд, перед которым любой почувствовал бы себя кроликом наедине с удавом.

— Послушайте, я понимаю, что все это внезапно, и обрушивается на вас ни с того ни с сего, но Махди тоже действует без промедления, и Осман Дигна^[1014], поэтому каждая минута на счету! Подробно обсудим все в поезде, сейчас времени нет. Пока я даже не представляю, с чего начинать, разве что мы успеем добраться до Судана прежде, чем этот сумасшедший уничтожит его. Быть может, нам предстоит атаковать, быть может, обороняться, пока не знаю. И никто не знает, — он обвел взором остальных. — Но мне дана власть, Флэшмен, и я могу выбрать кого захочу.

Чарли отступил на шаг и снова улыбнулся.

— Я без колебаний прошу позволения его милости главнокомандующего, — кивок в сторону Кембриджа, — кабинета министров, — кивок Грэнвиллу, — и начальника штаба, — улыбка Джо, пытавшемуся вставить слово, — вновь зачислить на действительную службу сэра Гарри Флэшмена, и к чертям всякие установления и официальные каналы! Ну, что скажете, Гарри?

Прежде чем я успел открыть рот, заговорил Джо:

— Маленькая оговорка... — начал было он, но закончить ему не дали.

— Неужели ему требовались когда-то оговорки? Может быть, в Пекине, а, Гарнет? Или при Балаклаве, при Канпуре или в Кабуле? — Гордона и так трудно было назвать тихоголосым, а в возбуждении он практически перешел на крик, заставляли остальных пассажиров удивленно оглядываться на нас. — Все, что ему требуется — это приказ и свобода действий! Так ведь?

Момент был отчаянный, но неожиданность происходящего все еще лишала меня дара речи — таков, признаюсь, был эффект, который оказывал «Китаец», когда входил в раж. Он обрушивался на тебя, придавливая монолитом своего тщеславия, глухой ко всему, кроме собственных доводов. Всего пять минут назад я любовался хорошенькой спинкой, ожидая, пока Фред с Джинджером разыщут мой багаж, и вот этот пышущий рвением зелот уже задраконивает меня принять участие в бог весть каком отчаянном предприятии. И это Махди называют они фанатиком!

— Погодите-ка, Чарли! — выдавил я. — Мне... мне надо найти свои вещи, черт побери! И... и я не успел даже повидаться с женой и... и...

— Багаж можно переслать! Ха, да при вас есть все необходимое! И Уолсли может заглянуть к вам домой и передать извинения, правда, Гарнет? Да и не навсегда ведь мы уезжаем, верно? К тому же, насколько я знаю прекрасную Элспет, — весело продолжает Гордон, — она никогда не простит вам, если вы откажетесь! Будь она здесь, сама провожала бы мужа в поход!

Это, кстати сказать, святая правда. Долг для Элспет был превыше всего — особенно когда выполнять этот долг предстояло мне. Не раз и не два она выпроваживала меня в Индию. Со слезами, разумеется (хотя что она творила, отправив меня на жерла орудий, с теми ухмыляющимися лягушатниками после Мадагаскара, я даже представить боюсь). Но сейчас одна мысль о ней, находящейся всего в паре миль, о ее сияющей улыбке, о ее любящих голубых глазах, о радостном крике, с которым она побежит ко мне, такая прекрасная — во сто крат прекраснее всех этих сановных любовниц, на которых я растрачивал предыдущие недели... Нет, к черту Гордона, этого самовлюбленного безумца, пытающегося в буквальном смысле за пуговицу втянуть меня в свое жуткое предприятие! И только я приготовился топнуть ногой, как заговорил Кембридж.

— Ситуация необычная, — заявляет он и качает своей жирной башкой — но отнюдь не отрицательно. — Но даже так... Ладно, не будем ходить вокруг да около... если вы уверены, Гордон?

— Еще как уверен!

Конечно, он всегда был уверен, и вряд ли эту уверенность могли поколебать сомнения всего-навсего внука Георга III. Этот выскочка прямо-таки нахмурился на них — главнокомандующего, министра иностранных дел и величайшего солдата своего времени (который тащил за ним сумку, Господи спаси!)^[1015]. И те оказались бессильны. Безропотно поглядев друг на друга и виновато — на меня, они пожали плечами: это ведь Гордон, мол. Любому другому подобное и на минуту не сошло бы с рук. Но никто другой, в конце концов, на такое бы и не отважился.

Грэнвилл вскинул свои красивые брови в жесте, означавшем «почему бы и нет».

— Если, разумеется, полковник Флэшмен не возражает...

Наступила пауза, после которой Джо Уолсли пожал плечами и кивнул мне.

— Я буду только рад... объяснить леди Флэшмен, если... — он так и не закончил фразу.

Все смотрели на меня... и я понял, что пропал. Это было кошмарно, невероятно, и не найти кары столь ужасной, чтобы сполна отплатить Гордону, этому заносчивому выскочке, с торжествующей улыбкой на губах стоявшему рядом... Но я понимал, как это часто бывало прежде, каков будет мой ответ. Великий Христианский Герой протянул мне руку, и мне никогда не простят, если я ее отвергну. Оставалось только рыдать и упрекать злую судьбу, приведшую меня на платформу №3 именно в этот час — ведь еще десять минут, и треклятый поезд умчался бы прочь, унося Гордона в ад, в Гонолулу или куда ему еще заблагорассудится.

Но когда карты розданы, нужно играть, причем с шиком, если хочешь поддержать свою репутацию. У Флэши выработался свой стиль как покоряться неизбежному — и я чертовски хорошо знал, какие слухи распространятся по Конной гвардии и клубам со скоростью степного пожара поутру...

«Слыхали — "Китаец" Гордон отправился в Судан? Точно, и Флэшмена прихватил с собой! Встретился с ним по чистой случайности на вокзале и заявил Уолсли и Кембриджу, что без него не уедет, у него, мол, и мысли нет выступить против Махди без Флэша. Те, разумеется, предоставили ему поступать как хочет, но не знали, что Флэшмен, находящийся в отставке, ответит на такое неожиданное предложение, когда и времени поразмыслить нет. И знаете что говорит наш Флэш Гарри, причем спокойно, как ни в чем не бывало? "Отлично, но вам, Гордон, придется хотя бы оплатить мой чертов билет! "».

[Это извлечение из «Записок» обрывается на восьми часах вечера 18 января 1884 г. с отбытием генерал-майора Чарльза Джорджа («Китайца») Гордона в Судан в обществе втайне нежелающего того Флэшмена. Через год Гордон погиб при осаде Хартума.]

Приложение

ИМПЕРАТОР ФРАНЦ-ИОСИФ (1830-1916) И ИМПЕРАТРИЦА ЕЛИЗАВЕТА (1837-1898)

«Последний европейский монарх старой школы», — так охарактеризовал себя император Франц-Иосиф I Теодору Рузвельту, и не без причины, поскольку он наслаждался полным самовластьем дольше, нежели любой другой правитель континента: с 1848 года, когда он восемнадцатилетним юношей взошел на трон, от которого отрекся его дядя, до середины Первой мировой войны. К тому времени Франц-Иосиф превратился в того почтенного, лысого, ощетинившегося баками старца, который доброжелательно взирает на нас с самого известного из своих портретов — блестящий австрийский дворянин, благородный, но бесконечно далекий от своих подданных и той ужасной бойни, развязыванию которой способствовал. Война стала трагической кульминацией царствования, не бывшего ни успешным, ни счастливым: империя сокращалась в размерах и находилась на грани истощения. Частная жизнь ее повелителя омрачилась трагической гибелью обожаемой супруги, самоубийством сына, судьбой брата, расстрелянного в Мексике, жестоким убийством племянника и наследника, погрузившим Европу в пучину войны.

Хотя со страниц биографий или краткого описания Флэшмена он не предстает особо привлекательной фигурой, трудно не проникнуться к Францу-Иосифу определенной симпатией. Его грехи можно отнести на счет собственного его невезения в любви, войне или государственных делах, но нужно быть правителем недюжинного ума и политической сноровки, чтобы успешно провести тонущий корабль империи от конца Европы ancien regime^[1016] до эры джаза, демократии и автоматического оружия, а он этими качествами просто не обладал. Франц-Иосиф пытался править как абсолютный монарх, опираясь на централизованную бюрократию и жесткой рукой подавляя все национальные амбиции народов (особенно это касается венгров) своей лоскутной необъятной империи. Времена вынуждали его идти против воли на уступки, но натура реакционера и страсть к мелочному администрированию, которому он отдавался со всем пылом, привели императора к величайшим ошибкам, которые ему не хватило ума или темперамента даже понять.

Достоинства его относились к сфере скорее физической, нежели интеллектуальной — в юные годы он выглядел как принц из сказки. Высокий, красивый, отважный — хотя и неудачливый — солдат, прекрасный наездник и азартный спортсмен. В хорошем расположении духа он мог быть приятным и обходительным, хотя один из биографов пишет о его «надменном и оскорбительном высокомерии» и приводит примеры. Личные привычки кайзера были спартанскими, манеры горделивыми и официозными, дополняемыми четким следованием протоколу, что не сыграло на руку его семейному счастью.

Любимым отдыхом Франца-Иосифа являлись загородные развлечения, прежде всего охота, и никогда не чувствовал он себя более счастливым, чем когда бродил в горах над Ишлем с ружьем на плече. Другими страстями были театр и женщины — близкой компаньонкой почтенных его дней стала актриса фрау Шратт, из-за сильной привязанности к которой престарелый монарх заслужил прозвище «герр Шратт».

Его семейная жизнь с Елизаветой Баварской (Сисси или Сиси в гламурных кругах) началась как волшебная сказка и закончилась несчастьем и трагедией. Мы располагаем авторитетным мнением Флэшмена, что она была редкой красавицей, хотя иные из ее портретов создают у нас впечатление, что Сисси обладала скорее яркой привлекательностью, чем классическим совершенством. Франц-Иосиф влюбился в нее с первого взгляда, но не зарекомендовал себя верным мужем, и хотя юная жена никогда не платила ему тем же, она оказалась слишком живой и гордой, чтобы играть роль покорной маленькой императрицы. Помимо измен Франца-Иосифа (действительно доставивших ей инфекцию) имелось немало других поводов для недовольства. Сисси не нравился заформализованный донельзя протокол враждебного двора, у нее не сложились отношения со свекровью, зато пробудились сильные провенгерские симпатии. Кроме того, в ее характере наличествовала эксцентричная жилка. Все вкупе это привело к отчуждению с мужем. Обожание, с которым к ней относились везде, особенно в Венгрии, тоже играло не на руку.

Елизавета стала ездить по Европе, совершая круизы по Средиземному морю, охотясь в Англии и Ирландии; венценосную цыганку обожали не только за красоту и обаяние, но и за неподдельный интерес к делам благотворительности и упрямую независимость, так шокирующую Вену. Императрица была бесстрашной наездницей, ловкой гимнасткой, всюду возившей за собой разборные спортивные снаряды, фанатичной сторонницей под держания красоты и физической формы. Она сочиняла стихи, страдала от периодических приступов болезни и депрессии и слишком часто выказывала признаки нестабильности, дававшие Флэшмену повод сомневаться в ее психическом здоровье.

Елизавета родила Францу-Иосифу трех дочерей и сына, Рудольфа, вошедшего в историю исключительно в качестве главного действующего лица трагедии в Майерлинге, где в 1889 г. он покончил с собой и убил свою любовницу. Девять лет спустя Елизавета была заколота в Женеве фанатиком-антимонархистом. Ей к тому времени исполнилось шестьдесят.

[См.: Анриде Вейндель «Истинный Франц-Иосиф» (1909); Фрэнсис Гриббл «Жизнь императора Франца-Иосифа» (1914); Гордон Брук-Шеперд «Закат монархии» (1987); А. де Бург «Елизавета, императрица австрийская» (1899); Эндрю Синклер «Жертва славы» (1998).]

Тонкости баккара (1890 и 1891)

— Послушайте, Флэшмен, — говорит принц Уэльский, выглядя каким-то загнанным и грызя сигару, словно плитку жевательного табаку, — вы должны помочь мне выпутаться из этого дела! Один Бог знает, что скажет матушка!

На это я мог ответить, что она много уже чего не сказала. Когда ты — королева, известная незапятнанной репутацией, чувством долга и высокими моральными принципами, а твой сын — законченный бездельник, который считает потраченной зря каждую минуту, когда он не ест, не пьет, не вытягивает деньги из богатых подхалимов и не ухлестывает за всем, что носит юбку, тебе простительно стать придирчивой. Ха, однажды Виктория поделилась с Элспет, что намерена пережить своего отпрыска, потому как тот недостоин быть королем, вот так. Но в данной конкретной ситуации, которую я с большим трудом уяснил из его сбивчивого рассказа, мне было совершенно невдомек, из-за чего такой пожар: сам-то принц вроде как ни в чем не замешан. И все же он грыз свою сигару и дергался, как передрейфивший Фальстаф.

Мы остались одни и принц был слишком встревожен, чтобы помнить о своем статусе, поэтому я усадил его в кресло, налил бренди с содовой, раскурил новую сигару, подождал, как вышколенный лакей, покуда он прокашляется, и предложил спокойно и подробно как на духу изложить проблему сердобольному старине Флэши.

— Да я ведь уже все сказал! — рявкает принц, сопя и утирая свиные глазки. — Это в высшей степени неприятная история. Говорят, что Билл Камминг жульничал в баккара!

Именно это, как мне показалось, произнес он в первый раз, а я подумал, что ослышался. Но сейчас принц выглядел вполне трезвым и рассудительным, хотя и взволнованным.

— Вы имеете в виду прошлой ночью, сэр? В бильярдной?

— Да, черт возьми. И позапрошлой тоже! Да вы же были там, проклятье!

Верно, был — заходил время от времени, дабы убедиться, что моя пустоголовая женушка еще не снимает с себя бриллианты и не кричит «Банк!», но сам не играл. Должен заявить, что баккара — одна из самых тупых среди карточных игр (недаром Элспет ее так любит), в которой полудурки усаживаются вокруг большого стола и банкир раздает по две карты тем, кто справа, потом слева, потом себе. Задача — получить со своих двух карт сумму предельно близкую к девяти; если вам приходят две двойки, вы просите третью карту в надежде на четыре или пять, той же привилегией обладает и банкир. Если наибольшее количество очков у него, он выиграл, если у вас — выиграли вы. Бесконечная забава, дорогие мои, при условии, что вы умеете считать до девяти, и если ей далеко до шахмат, то хотя бы сама ее простота не оставляет простора для ловких рук. Вот почему я и не поверил его жирному высочеству.

— Жульничал? В баккара? Нет, сэр, это невозможно, — отвечаю я ему. — Разве что вы банкир, да и тогда, при игре четырьмя колодами — больше двух сотен карт — надо быть сущим демоном мухляжа. Даже не думаю, что когда-нибудь видел такое, — я задумался. — Нет, даже на Диком Западе. Баккара у них, заметьте, не в ходу — все больше двадцать одно да покер...

— К черту покер! — хрипит принц. — Он жульничал, говорю же вам — а банковал-то я!

Если поразмыслить, то так оно и было оба вечера, и на какой-то момент мне подумалось: не дергал ли он сам снизу колоды, а теперь сваливает на другого — истинно королевский стиль. Но нет, чепуха — у него духу не хватит на такое.

— Позвольте кое-что прояснить, сэр... Вы сказали, что Гордон-Камминг жульничал. Кто же, проклятье, обвиняет его в этом?

— Ковентри и Оуэн Уильямc. Сомнений нет: сам я ничего такого не заметил, но они абсолютно уверены.

Поскольку один был глухим пэром, а другой — генерал-майором из Уэльса, я не стал бы придавать большого веса их утверждениям.

— Они говорят, что видели, как он мухлюет?

— Нет-нет, не они — это жуткие Уилсоны, которые младшие — ну, дети нашего гостеприимного хозяина, черт возьми, все четверо или пятеро. А еще этот невыносимый Грин и даже две леди... все засекли его! — Он хлопнул по коленке и почти дожевал сигару. — И как только я дал убедить себя приехать в этот треклятый дом? Это послужит уроком для меня, Флэшмен, скажу без утайки — слыхали вы когда-нибудь более ужасную новость?

— Если допустить, что это правда, сэр, то как, по их мнению, он мухлевал?

— Ну, добавлял фишки к ставке после того, как объявляли очки, если удача оказывалась на его стороне, и убирал, если проигрывал. Они видели, как он это проделывал оба вечера подряд, когда я, — раздался стон, — держал банк!

Чем больше я слушал, тем нелепее все казалось. Сам я не великий игрок, а уж для мухляжа мне и подавно не хватало ловкости и нервов, но в свое время многое довелось повидать: стад-покер в конюшне Абилина в Техасе с револьверами и золотым песком, выложенным на попону; наполеон на австралийских просторах от Балларата до Залива; блэкджек со ставкой в пенни в загородной резиденции политика (когда Д`Израэли банковал, а мерзкий червяк Брайант, чтоб ему сдохнуть, подсунул мне тайком тузов в карман). Я наблюдал шулеров за работой сзапасными колодами, подрезанными уголками, крапом и начиненными всевозможными приспособлениями рукавами, и можете поверить мне на слово: последнее место на земле, где я посоветовал бы передернуть или смухлевать со ставками — это в гостиной приличного английского дома — там вы и пяти минут не продержитесь. В чем, как получается, убедился и Гордон-Камминг.

— И в тот момент никто ничего не сказал?

— Ну... нет, нет. — Его высочество очумело заморгал. — Никто ничего... все эти леди... жуткая сцена, которая неизбежно должна была последовать... — Он помахал сигарой. — Но свидетели чувствовали, что не могут молчать, поэтому поговорили с Уильямсом и Ковентри, а те рассказали мне — едва не простонал Берти. — Сегодня перед обедом. С какой стати им взбрело в голову вовлечь меня в это мерзкое дело, ума не приложу. Как все скверно!

Пустое сотрясание воздуха, разумеется. Будучи принцем Уэльским, первым джентльменом Европы (спаси, Господи!), он выступал в данном случае в качестве звезды и предводителя благородной толпы, собравшейся в Йоркском поместье Трэнби-Крофт посмотреть на Донкастерские скачки, и должен был прекрасно понимать, что любой неблаговидный поступок члена этой компании вроде шулерства неизбежно ляжет пятном на его китель. Я тактично напомнил об этом и добавил, что ни на минуту не готов поверить в историю с жульничеством. Имеет место ошибка или недопонимание, заверил я его.

— Ничего подобного! — Эдуард извлек свою тушу из кресла и начал расхаживать взад-вперед. — Молодые Уилсоны, Грин и этот, как его... Ливетт — который из собственного полка Камминга, чтоб его черт побрал, — все клянутся, что видели, как он жульничает! Ковентри и Уильямc тоже не сомневаются. Это так ужасно, что слов нет!

Развесив свой немецкий подбрюдок, принц уныло воззрился на меня.

— Можете вообразить скандал, если все выйдет наружу? Если до ушей королевы дойдет, что подобная вещь случилась... в моем присутствии? — Он сделал шаг по направлению ко мне. — Дорогой мой Гарри, вам о таких вещах все известно, что тут можно сделать?

Ясно было одно: причиной беспокойства принца служит не жульничество Камминга (чему я так и не верил), а то, что это случилось в игре под руководством его королевского сволочества, и что скажет венценосная мамочка, когда узнает о карточных пристрастиях сынка. Грешок пустяковый, с моей точки зрения, если сравнить его с развратом и вообще распущенностью принца, но если Эдуард настолько напуган, что стал называть меня «дорогим Гарри», то дело и впрямь плохо. Прежде я не раз выпутывал его из разных закавык, и вот он снова передо мной, таращится, как сова при дневном свете. Ну ладно, все по порядку.

— Что говорит Гордон-Камминг?

— Отрицает все напрочь, разумеется. Уильямc и Ковентри встретились с ним перед обедом и...

— Вы сами с ним говорили?

Принц вздрогнул.

— Нет, и боюсь этого! Полагаете, напрасно? Ах, если бы я мог избежать этого... Как мне встретиться с ним — старым другом, душевным приятелем, товарищем-офицером. Он же баронет, черт возьми... человек чести...

Ага, этого мы вдоволь наслушаемся, прежде чем все закончится, думаю я.

— Скажите, сэр, эти юнцы с орлиными глазами... сколько по их утверждению, Камминг вытянул?

У высочества округлились глаза.

— Да при чем тут это? Когда товарищ жульничает, сумма не имеет значения.

— Иногда имеет. Я оба вечера не играл, но моя Элспет обронила что-то про ставки в пять и десять фунтов. Получается, игра шла по крупной?

— Боже, нет! Дружеская партия, для развлечения леди... Да, я устанавливал лимит банка в сотню фунтов, и в тот вечер и в другой...

— Значит, Камминг не мог выиграть больше чем сотню или две, так? Ладно. Понятия не имею о его состоянии — кое-кто называет цифру восемьдесят тысяч годового дохода, но у него имение в Шотландии, дом в столице, патент подполковника гвардии, он вращается в высшем обществе и мне никогда не доводилось слышать о недостатке у него наличности. А вам?

Он покачал головой, багровея от ярости.

— Так вот, сэр, — продолжаю я, — станет ли человек рисковать своим добрым именем, патентом, местом в обществе — всем, что для него дорого! — ради нескольких монет, которых ему на сигары даже не хватит? Да это просто смешно!

И так оно и было. Я готов поверить дурному о любом человеке — часто не без основательных причин, — а особенно о сэре Уильямc Гордон-Камминге, баронете, замарать репутацию которого мне доставило бы только удовольствие (в свое время расскажу почему), но это обвинение выглядело совершенно нелепо. Не говоря уже о технической сложности затеи, ничтожной сумме на кону и чудовищном риске — на это все уже указывалось, я знал характер этого человека. Это был один из надменных резонеров с преувеличенным представлением о собственном достоинстве, воспринимавший шулерство как дурной стиль, не говоря уже о бесчестии. Нет, этого не может быть.

Но Берти-Буяна было не убедить. От перспективы скандала он впал в такой ужас, что совершенно потерял голову, и паре идиотов в лице Ковентри и Уильямса удалось уверить его в неопровержимости свидетельств. Когда я уговорил принца пригласить их в комнату, чтобы выслушать все самому из первых уст, они стали напирать, что пятеро разумных молодых людей не могли ошибиться, причем несколько раз к ряду.

— Постойте-ка, — говорю я. — Давайте все по порядку. Позавчера вечером, в понедельник, вы после обеда играли в баккара в курительной. Пока шла игра, я только заглядывал в комнату, но насколько помню, вы сдвинули вместе несколько столов и накрыли их тканью. Его высочество держал банк...

— А Уильямc был крупье! — кричит Берти, стремясь частично снять вину с Камминга.

— Только во второй вечер, сэр! — поправляет его Уильямc. — В понедельник играли без крупье.

Принц насупился, но возразить не мог.

— В любом случае, было два стола с игроками, сэр: один по правую, другой по левую руку от вас? Где сидел Гордон-Камминг?

Они посовещались и сошлись на том, что тот занимал место слева. Ближе всего с этой стороны от принца располагалась миссис Уилсон, жена хозяина, затем шел пустой стул (хотя свидетели не могли поклясться, что он пустовал всегда), затем Беркли Ливетт, потом, за углом, молодой Джек Уилсон, сын хозяина, за ним Гордон-Камминг, а замыкал перечень один из Сомерсетов. Каждый ставил самостоятельно и открывал по очереди розданные карты.

— Как именно размещали ставки? — спрашиваю я.

— С помощью фишек, предоставленных его высочеством, — отвечает Ковентри, глядя на принца так, словно тот был продавцом опиума. — Мне кажется, я вижу его ящичек вон там.

И точно, на столе стояла шкатулка полированного дерева, которую Берти неохотно открыл, продемонстрировав кожаные фишки, на которых собственной его рукой было обозначено достоинство: коричневые — десять фунтов, ярко-красные-синие — один и так далее. «Орудия дьявола», как я слышал, величала их королева; фишки повсюду путешествовали с принцем.

— Насколько понимаю, все делали ставки прежде, чем его высочество сдавал? — продолжаю я. — Клали свою фишку или фишки прямо на стол, так? Затем, видимо, сдавались карты, его высочество объявлял количество очков у банкира, после чего игроки платили или забирали выигрыш в зависимости от результата?

Берти уныло хрюкнул — происходящее не нравилось ему ровно настолько, насколько доставляло мне удовольствие, хочу заметить.

— Хорошо, что дальше?

Все молчали, переглядываясь.

— Ну же, джентльмены, — подбадриваю я. — Кто заметил жульничество Гордон-Камминга? Когда и как это происходило?

Это было все равно что рвать зубы — они мялись и мычали, по крайней мере Ковентри, которому Уильямc пытался что-то доказать; Берти тем временем поджал губы и кинул сигару в огонь. Наконец свидетели более-менее разговорились. При самой первой раздаче молодой Джек Уилсон видел, как Камминг поставил пять фунтов, а потом, когда их сторона выиграла и принц начал расплачиваться, юноша с изумлением заметил, что ставка Камминга волшебным образом возросла с одной красной фишки до трех — то есть с 5 до 15 фунтов. Ошибиться Уилсон не мог, поскольку Камминг выкладывал ставки на лист белой бумаги, которую использовал для записей. Молодой человек нашел это чертовски странным, и позднее, на пятой или шестой раздаче — точно он не запомнил, — когда их сторона снова выиграла, ему бросилось в глаза, как Гордон-Камминг незаметно роняет на лист с красной фишкой еще три таких же. Он невозмутимо загреб 20 фунтов, и Уилсон шепотом поделился с Ливеттом, сидевшим рядом, новостью, что его подполковник, похоже, нечист на руку. Ливетт поклялся, что Уилсон, должно быть, ошибся, но стал наблюдать сам, и лопнуть ему на месте, если не заметил, как Камминг еще дважды проделал свой трюк. В первый раз он подкинул две пятифунтовые фишки, а во второй — одну. Оба раза имели место, когда их группа объявлялась победившей.

Обвинение, изложенное так, в деталях, выглядело весомо, пришлось мне признать, и в поросячьих глазках принца блеснуло торжество.

— Вот видите, Флэшмен — два свидетеля, причем один — его собственный однополчанин! И оба уверены, что не ошиблись!

— А вы сами ничего не заметили, сэр?

— Абсолютно. Я был слишком занят с картами и банком.

Это верно, занят. Но было еще нечто чертовски странное, что свидетели явно проглядели.

— Если Камминг жульничал, — продолжаю я допрос, — то какого дьявола он использовал яркие фишки — красные пятифунтовые? — Я указал на шкатулку. — Гляньте, их за милю видно! А чтобы сделать их еще заметнее, наш злодей кладет их на белую бумагу! Провалиться мне на месте, сэр, даже если он хотел попасться, то не мог придумать лучшего способа!

Это собравшиеся объяснить не могли, а Берти воскликнул раздраженно, что я вполне могу быть прав, но какого бы цвета не были эти проклятые фишки, Камминг явно мухлевал со ставками, и что, мол, прикажете нам делать, а?

Я ответил, что выслушал историю молодого Уилсона и Ливетта, но что говорят остальные трое? Уильямc заявил, что после первого вечера Уилсон поведал своей матери о том, что они с Ливеттом видели; проинформированы были также сестра Уилсона и ее муж, парень по имени Лайсет Грин. Все они договорились не спускать глаз с Камминга вечером следующего дня, во вторник. Молодой Уилсон организовал, чтобы для игры использовали длинный стол в бильярдной, который застелили сукном и провели мелом линию, за которую игроки должны были класть фишки. Им казалось, что так Камминг не решится на подлог. Я не верил собственным ушам.

— Они с ума сошли? — говорю. — Будучи уверены, что имеют дело с шулером, они готовятся играть опять и шпионить за ним? И им даже в голову не приходит поделиться с хозяином дома или с кем-то из старших?

Ковентри потупился, Берти же принялся бурчать про жуткое состояние современного общества, о безмозглых выскочках, не имеющих понятия и про то, какой он был дурак, отправившись за сто миль в это треклятое место и т.д и т.п. Уильямc заявил, что миссис Уилсон стремилась любой ценой избежать скандала, а если бы они не стали играть, это выглядело бы странно, поползли бы слухи и далее в том же духе.

— Ладно, что случилось вечером во вторник? — спрашиваю я. — Его снова видели жонглирующим фишками?

— По меньшей мере дважды, — отвечает Уильямc. — Мы заметили, как Камминг толкнул через линию десятифунтовую фишку, когда его высочество объявил баккара банка.

Это значило, что банкир проиграл.

— Во втором случае, он воспользовался карандашом, чтобы подпихнуть пятифунтовую фишку, увеличив с двух до семи фунтов свою ставку, которую я, — уныло продолжает Уильямc, — ему и оплатил, будучи крупье.

— Но сами вы ничего необычного не заметили?

— Нет... хотя помню, как во время одной из раздач — не могу сказать какой — Камминг сказал его высочеству: «Здесь еще одна десятифунтовая, сэр». Из чего я заключил, что это был тот самый случай, когда он сыграл... ну, не по правилам.

Да, этот Уильямc был из числа благопристойных ослов, которые избегают называть вещи своими именами.

— Я отчетливо помню, как посоветовал ему класть ставку так, чтобы я мог ее видеть, — говорит Берти. — Но никаких подозрений у меня не зародилось.

— Кто сидел рядом с ним в тот второй вечер?

Ковентри вздрогнул.

— Ну, моя жена, леди Ковентри. Но я уверен, что на одну или две раздачи она уступала свое место леди Флэшмен. Так ведь, Уильямc?

— Ну да, точно, — подтверждает тот, поворачиваясь ко мне. — Я теперь припоминаю: Камминг давал вашей жене советы по поводу ставок. — И криво улыбается. — Они так веселились, знаете ли: она была... ну, насколько понимаю, леди Флэшмен не слишком сильна в игре, и он помогал ей.

— Не думаю, что она заметила неладное, — горько говорит Берти.

Я знал, что он имеет в виду: надень даже Камминг черную маску и прикажи им вывернуть карманы, угрожая пистолетом, Элспет сочла бы это за забавную шутку.

— Ну вот, Флэшмен, — провозглашает Берти. Он рухнул в кресло, олицетворяя собой раздраженное беспокойство. — Теперь вам известно столько, сколько нам. Это не лезет ни в какие ворота: кто-кто, но Гордон-Камминг... — Принц сокрушенно пожал плечами. — Но сомнений не остается... так ведь? — Он почти жалобно воззрился на Ковентри и Уильямса. — Свидетели вполне уверены в том, что говорят?

Уверены дальше некуда, заверили те его, и тогда я задал вопрос, который мог прийти в голову только человеку моего склада:

— А вы ручаетесь, что они не врут?

Ответом стали возмущенные вопли, размахивание рук и все такое.

— Конечно, не врут! — рявкает Берти. — Святые небеса, приятель, кому взбредет на ум изобретать такую чудовищную историю?

— Вроде идеи Билла Камминга сжульничать ради пары совов^[1017], — напоминаю я ему. — Но тут получается одно из двух: виноваты либо они, либо он. Если только Ливетт и молодой Уилсон не набрались и не начали видеть, чего не было.

— Боже, Флэшмен! — встревает Уильямc. — Есть ведь и другие свидетели, наблюдавшие за ним на второй вечер! Неужели вы полагаете, что миссис Уилсон или миссис Лайсет Грин могли...

— Нет, генерал. Просто мне известно, насколько часто люди видят то, что хотят видеть. И я не сомневаюсь, что обе леди и Лайсет Грин наблюдали прошлой ночью за Каммингом, будучи убеждены со слов других, что он — шулер. Так вот, — продолжаю я, перекрывая их протесты и реплику Берти, что это чушь, — воля ваша, но я продолжаю утверждать, что Камминг не схвачен за руку достаточно крепко, чтобы убедить меня... Но ему не избежать кучи неприятных вопросов, согласен.

Я перевел взгляд на Берти.

— И раз ваше высочество оказало честь спросить у меня совета, я покорнейше рекомендую вам лично допросить с пристрастием всех пятерых обвинителей и самого Гордон-Камминга прежде, чем слухи распространились дальше.

Поскольку предложение проистекало из элементарного здравого смысла, вознаграждением за него стал набыченный вид, сердитый взгляд и рык королевской особы, поэтому я почел за лучшее откланяться и вышел, оставив трех мудрецов таращиться друг на друга и хором блеять «что же нам теперь делать?» — пять слов, служащие идеальным девизом любой катастрофы. Я слышал их в Кабуле перед отступлением, в Канпуре, на высотах у Северной долины при Балаклаве, и не готов поклясться, что кто-то не твердил их, покуда мы прокладывали свой путь по склону Жирных трав, следуя за Дж. А. Кастером, да покоится с миром его тупая башка. Никто, как водится, не знает ответа, все растерянно переглядываются до тех пор, пока старший по званию (в данном случае — добрый принц Эдуард) не примет в панике решения, неизменно оказывающегося ошибочным.

Я отправился в пустую бильярдную, где, потягивая бренди и катая шары, размышлял над неожиданной, но такой приятной заварушкой, обещающей оживить столь скучный визит. Вам ли не знать, какой скверный из меня подпевала при королевской персоне — если только эта персона не женского пола и не молода, но Скотина Берт сюда точно не вписывается, — как не склонен я наслаждаться обществом выскочек в дебрях Йоркшира (эдакого английского Техаса, населенного безудержными хвастунами с вкраплением пары сносных подающих), когда нечем заняться, кроме как торчать под проливным дождем на ипподроме. Скачки — это здорово, когда молод и сам в них участвуешь, но когда тебе под семьдесят и пропадает желание ездить на чем-либо, кроме «кресла»^[1018], они кажутся ничуть не занимательнее воскресной проповеди на гэльском.

И вот недоразумение с баккара, с шикарной возможностью скандала, бесчестья и всеобщего поливания грязью, обещает стать превосходным развлечением — при условии правильной организации, конечно, что вполне даже реально с Берти на грани ужаса, Ковентри и Уильямсом в качестве советчиков и вашим покорным слугой, готовым помаслить при любой возможности крутые ступеньки. Вы можете заметить, что это весьма убогое занятие для человека, игравшего роль ассистента в великом множестве настоящих катастроф, да и действующие лица мелки по сравнению, но я ухватился за шанс. Как говорится в Великой Книге, есть время мчаться под трубный глас с криком «ха-ха!» и время сидеть в сторонке и глядеть, как другие шлепаются в грязь.

И должен признаться, не все авантюры, слава богу, свершаются по свист пуль и ядер. То, что случилось в сентябре 90-го в Трэнби-Крофт, было отчаянной драмой — пусть на свой, тихий лад — не хуже тех, что мне доводилось переживать, а над порожденной ею загадкой умники двадцать лет ломали головы... Но больше не будут, потому как я в деталях расскажу, как все случилось и почему, и поскольку к тому времени, когда мой отчет станет достоянием публики (если таковое вообще случится), я давно уже сыграю в ящик, можете положиться, что это правда, какой бы невероятной она ни казалась.

Для начала я бы ни за что не поехал в Трэнби-Крофт, если бы не Элспет. Она была закадычной подругой молодой Дейзи Брук — девчонки вдвое ее моложе, являвшейся одной из звезд тогдашнего общества, но обладающей таким же эксцентричным характером. Ну, вы в курсе, что представляет собой Элспет, а Дейзи, известная как Трещотка Брук, являла собой разновидность чокнутого социалиста. Даже сейчас, став графиней Уорик, не меньше, она без конца мелет женскую чушь про рабочих и прочее. Во время Трэнби девица была удивительно красива, богата, как Крез, похотлива, как кролик, и являлась любовницей принца Берти. Сказать честно, я не уверен, не стоит ли считать ее любовью всей его жизни, так как он оставил ради нее Лили Лангтри и хранил столь несвойственную ему верность до тех пор, пока Кеппел не начала вилять перед ним своей гузкой. Должен признать, у принца был вкус насчет голозадых наездниц — я тайком делил с ним Лангтри и воздавал должное милашке Дейзи — а кто не воздавал? Но только не Кеппел, увы — та появилась, когда я уже достиг возраста, который Маколей назвал эпохой куриного бульона и шерстяных носков. Ты начинаешь понимать тогда, каким смешным выглядишь, волочась за куколкой, которая тебе в дочки годится, и ищешь утешения в выпивке, куреве и книгах. Скучно, конечно, зато не так утомительно и накладно.

Так вот, юная Дейзи Брук была приглашена в Трэнби одной из первых, и убедила Берти, что веселье будет неполным без ее дражайшей Элспет, леди Флэшмен. У меня тут был собственный интерес, проистекавший из опыта пятидесяти лет брака с моей благоверной, которая, как я имел основания считать, вовсе не чуралась мужского внимания, покуда я пропадал за границей, наводя ужас на врагов королевы. Не то чтобы я был уверен, вовсе нет, и Элспет вполне могла быть невинна как святая Сесилия, но мне никак не избавиться от подозрения, что эта потаскушка переспала с половиной списка офицеров, включая его королевское высочество принца Уэльского и Уильяма Гордон-Камминга, баронета. Конечно, этот только слух, что они с Берти обнимались в оранжерее в Виндзоре в 59-м, пока Флэши в Мэриленде помогал янки развязать гражданскую войну, но я то и дело замечал, как он с вожделением на нее пялится.

Что до скотины Камминга, тот был высок и строен, как греческий бог, и отчаянно увивался за Элспет в шестидесятые — будучи на двадцать лет моложе ее, вот ведь распутный юнец.

Скорее всего, все у него получилось, хотя доказательств нет: Элспет купалась в его обожании, это верно, но, поскольку так происходит с каждым встреченным мужчиной, это еще ни о чем не говорит. Факт, выделивший Камминга из толпы остальных ее обожателей (?), заключался в том, что после двадцати лет знакомства она вдруг отшвырнула его как горячую заклепку, даже резко отшила в Роу. Я не знал, почему и не допытывался — чем меньше мне известно о ее похождениях (а ей о моих) — тем лучше. Подозреваю, именно поэтому мы всегда были такой любящей парой. По службе мы с Каммингом сталкивались в Зулуленде, где он находился при штабе Челмзфорда, покуда я улепетывал из-под Исандлваны. Встречались мы и на родине, и я всегда был предельно вежлив, как со всеми, кого подозревал в романах с Элспет. Не позволяйте себе распускать язык, и никто не заподозрит в вас ревнивого мужа.

Ко времени Трэнби Элспет вроде как уже достигла возраста, когда вероятность, что Берти или Камминг попытаются увлечь ее за софу, сходила на нет, но мне все равно не хотелось оставлять ее в досягаемости жирных пальчиков первого или щегольских усиков второго. Супруга сохранилась на удивление хорошо: на половине седьмого десятка у нее оставалась фигура танцовщицы живота и те самые наивная улыбка и широко распахнутые голубые глаза, что пленили меня, когда ей было шестнадцать. В те годы Элспет была пылкой, как гурия, и кто взялся бы утверждать, что она растеряла за полвека свой пыл? Помнится, читал я про любовницу французского короля, Помпадур, или как там ее звали, так вот та аж в восемьдесят не сложила оружья. Так что смекайте.

Поэтому меня совсем не порадовало приглашение в Трэнби. Впрочем, вскоре я пришел к выводу, что, пока Берти занят Дейзи, а Камминг, по слухам, увивается за какой-то американкой, мне с легким сердцем можно остаться дома. Но в последнюю минуту какой-то из пожилых родичей Дейзи раскудахтался почем зря, чтоб ему пусто было, и, не желая все-таки оставлять дорогую леди Флэшмен в одиночестве среди этой вонючей компании, я чертыхаясь согласился ехать. Сомневаюсь, что принц встретил это решение троекратным «ура»: вопреки всем угодливым реверансам, которые отвешивал я в его адрес, он меня сторонился и старался не смотреть в глаза. Нечистая совесть, ясное дело. Но это до поры, пока на горизонте не забрезжил вдруг первоклассный скандал и перспектива ритуального детоубийства со стороны нашей милостивой государыни, стоит ей услышать о проделках своего сына. И поделом мерзавцу.

Обо всем этом я думал, катая шары по зеленому сукну, и вспоминал все, что приключилось в Трэнби за два дня, которые мы тут находились, то есть с понедельника. Усадьба представляла собой типичный сельский дом денежного мешка, судовладельца по фамилии Уилсон. Местечко, как можете представить, не для сливок общества, но для Донкастера вполне приличное; по средам устраивались скачки, и если, по меркам язвительного света, хозяин Трэнби и его друзья рассматривались как второй сорт, то принц Берти, парень вульгарный, чувствовал тут себя как дома. Недостатка в обычных своих прихлебателях вроде Камминга или Сомерсета он не испытывал, клика Уилсона ходила перед ним на задних лапках, а еда, вино и удобства, как водится в большинстве буржуазных домов, были выше всяких похвал — не то что в этих промозглых баронских особняках, где суп попадает на стол ледяным, после того как страдающий подагрой лакей проковыляет с ним полмили, а пружинные кровати вышли из моды еще во времена Ричарда III. У Уилсонов было уютно и почти весело, молодежь развлекалась, не доставляя неудобств, Берти вел себя приветливо и любезно, и некоторое однообразие вполне скрашивалось комфортом.

Элспет оказалась в своей стихии: в первый вечер она поражала всех своими прелестями, прикрытыми парижским нарядом, вызвавшим завистливые похвалы дамской бригады, а также одобрительное «хрю» и сальный взгляд Берти. Влезть в платье стоило ей немалых усилий, даже при моей помощи, но когда это удалось, она уже ничуть не походила на бабушку, как полагалось ей по годам. Играли свою роль подкрашенные волосы и белизна ухоженной кожи, но прежде всего то радушное, самодовольное обаяние, которого она не утратила и поныне — а ведь теперь ей уже скоро девяносто! О да, Элспет наделена бесценным даром радовать и веселить людей — о, она чертовски забавна, когда хочет, просто высший класс, что особенно удивительно, поскольку в мозгу у нее явно одна извилина, да и та прямая. «Никогда ее не встречал, но уже очарован», — говаривал Палмерстон. Да, есть у нее талант делать людей счастливыми.

Она околдовала Берти, сидевшего рядом с ней за обедом, привлекла своей милой болтовней восхищенное внимание остальных мужчин и, к моему изумлению, даже обменялась любезностями с Гордон-Каммингом. «Эге, — думаю, — не ожило ли былое пламя?» Не спуская с нее глаз, я сам был сражен, и потом, проснувшись посреди ночи и обнаружив прижавшиеся ко мне шикарные прелести, с удивлением почувствовал в себе настроение оседлать, кряхтя и отдуваясь, свою красотку. Она сонно хихикала и говорила, что я совсем спятил и творю глупости.

— В нашем-то возрасте! — бормотала она, когда все закончилось. — Что скажут дети? Ах, Гарри, дружочек, помнишь тот лес на Мадагаскаре? Гарри! Гарри!!! Дорогой, все в порядке? Давай принесу тебе воды... Или лучше бренди?

«Вот это да, какой прекрасный способ умереть», — думал я, будучи не в силах пошевелиться, не то что ответить. Однако заметил, что моя благоверная свежа как огурчик, и дал себе зарок смотреть в оба.

Ах, это сладкое воспоминание заставило меня забежать вперед. Именно в тот вечер, после обеда, принц предложил сыграть в баккара, и Камминг, как говорят, сжульничал в первый раз. Я, естественно, не имел об этом ни малейшего понятия, так же как и на следующий день, когда он, безмозглый идиот, снова принялся жонглировать ставками. Если верить свидетелям. Сегодня, в вечер среды, скандал вышел наружу — по крайней мере среди нескольких избранных, — я, развлекаясь бильярдом, пытался осмыслить его и, признаюсь, прикидывал, какое развлечение состряпать из этого всего. Да, это в моем духе, и, между нами, неужели вы отказались бы?

Но сначала надо разобраться. Насколько мне представлялось, существуют три объяснения, одно другого невероятнее.

Сложнее всего допустить, что Камминг действительно мухлевал. Я находил обвинение нелепым, хотя и очень хотел в него верить. Подполковник был хлыщ и законченный сноб, живое воплощение офицерского и аристократического превосходства: хладнокровный, красивый, богатый, с усами и платочком в рукаве. Он глядел на окружающий мир поверх кончика носа, был наверняка слишком брезглив, чтобы бриться в ванной, являлся, весьма вероятно, бывшим любовником моей благоверной, то есть вполне заслужил любой грязный трюк, каковой я решу с ним проделать. Но дело в другом: вопреки всем своим антипатиям я не мог не признать, что жульничество — не его стиль. Я убеждал себя, что даже те, на кого никогда не подумаешь, способны на отвратительнейшие проделки... Не относится ли этот Камминг к бесшабашным идиотам, которые шельмуют в игре не денег ради, но чисто ради удовольствия щекочут нервы? Такие примеры есть. Руди Штарнберг хотя бы. Но нет, тот был прирожденный подлец. Камминг не такой, и вопреки всей своей твердолобой отваге, которую он вроде как проявил при Улунди и в Судане, я не мог причислить его к любителям дергать тигра за усы. Слишком много рисковал он потерять... и вопреки всей моей неприязни, я не мог не признать, что Камминг был джентльменом.

Значит, свидетели либо заблуждаются, либо врут. Ошибку придется исключить: двое, даже трое еще могли допустить просчет, но пятеро?! Оба вечера подряд? Значит, остается заговор с целью обесчестить Гордон-Камминга, состряпанный пятью сговорившимися обвинителями. Смешно, скажете вы... А я не скажу. За пределами Англии я проделывал и не такие штуки и встречал святош, измарывавших себя с головы до ног грязью по самым нелепым резонам. А еще я с трехлетнего возраста знал, что термины «честь», «священная клятва» и «слово джентльмена» суть не более чем шепот на ветру, когда дело касается жадности, амбиций и страха.

И все же, стоило вам приглядеться к пятерке свидетелей, чтобы признать теорию о заговоре притянутой за уши. Никто из них не был близок с Каммингом, не имел оснований ненавидеть его, не говоря уж о желании уничтожить. А одного из них стоило не задумываясь вычеркнуть из списка подозреваемых. Кстати, вот они:

— Артур Стэнли («Джек») Уилсон, сын хозяина дома, молодой щеголь, живущий за счет папаши и лелеющий мечту вырасти в прожигателя наследства; откровенно туп и, возможно, способен на вспышки ярости, но едва ли на злодейство;

— его сестра, миссис Лайсет Грин, умеренно хорошенькая, безобидная, посредственная особа, явно не тянущая на роль Лукреции Борджа;

— ее муж, Лайсет Грин, напыщенный «вечный» юнец, крайне довольный собой и своим положением владельца своры фоксхаундов^[1019] в каком-то затхлом северном болоте. Мой опыт гласит: существуют просто болваны, болваны надутые и В.С.Ф.^[1020], но последних никак нельзя отнести к заговорщикам;

— Беркли Ливетт, законченный остолоп из полка Камминга, и его вполне можно было бы заподозрить в естественном желании подчиненного свести счеты с командиром, вот только из органов чувств у этих гвардейских офицеров не атрофировались только чресла да желудок.

Согласитесь, все четверо мало подходят на роль конспираторов — если только не допустить, что Камминг, отчаянный ловелас, не соблазнил в понедельник перед чаем миссис Лайсет Грин, подтолкнув прочих троих состряпать дьявольский план с целью отомстить за ее поруганную честь. Но пятая свидетельница развеивала предположение о заговоре, как дым. Речь о миссис Артур Уилсон, жене хозяина дома, самой респектабельной из матрон, когда-либо задававших взбучку повару, и сверх меры признательной за честь принять у себя члена королевской фамилии — то есть последний, по словам самого Берти, человек, который желал бы скандала под своей крышей. Если она утверждает, что видела, как Камминг жонглировал фишками, значит, так оно и есть.

Получается, разумного объяснения нет, и если я хочу добраться до разгадки этого происшествия, которое, признаюсь, начало интересовать меня не на шутку, надо добыть больше информации у очевидцев. Заодно это позволит выяснить, не просочился ли скандал наружу. В обоих случаях лучшим источником будет моя благоверная — женщина глупая, зато наделенная глазами и ушами разведчика-афридия, особенно в делах, которые ее не касаются.

Я совершил неспешную рекогносцировку, осматривая местность и нюхая воздух: Лайсет Грины нигде не наблюдались, миссис Уилсон сидела в гостиной, лихорадочно обмахиваясь веером в вполуха внимая болтовне леди Ковентри. Заглянув в курительную, я обнаружил молодого Уилсона и Ливетта; заметив меня, они тут же прервали свою оживленную беседу, но мне удалось подслушать реплику Ливетта: «Говорю же, я не могу в этом участвовать, Джек, он ведь мой начальник, черт побери!» Показательно и знаменательно, отметил я про себя и направил стопы в музыкальный салон, где одна из дам терзалась в образе Ям-Ям^[1021] под притворное восхищение собравшихся. Моя цель обнаружилась в углу — она обчищала в бэкгаммон^[1022] некоего несчастного иностранца. Элспет, старая потаскуха, так трясла стаканчиком с костями и верхней частью своего туловища, что ее противник явно думал о чем угодно, только не об игре.

— Опять дубль шестерок, граф! — заверещала она, раскрасневшись от восторга. — Никогда столько не выбрасывала! Ах, теперь дубль четверок! Какая удача! Так, все мои шашки вышли — ах, а ваши-то еще остались! Ну и незадача! Гарри, глянь-ка, у меня бэкгаммон! Вот это повезло! Нет-нет, граф, не надо, уберите свой кошелек обратно в карман! Мы же играем на интерес, не на деньги, — с лукавой улыбкой, — говорю же, я не возьму, правда! Еще партию не желаете?

— После двух гаммонов и бэкгаммона в пяти играх? — восклицает старый пень. — Ах, дорогая леди Флэшмен, я еще способен сражаться против удачи и искусства, но когда они соединяются с красотой и очарованием, мне остается только сдаться. Разве я не прав, сэр Гарри? Но я настаиваю на праве заплатить долг, — продолжает граф, вкладывая монеты ей в ладонь, что дало ему возможность поцеловать Элспет ручку и полюбоваться колыханиями ее буферов, покуда она протестующее трясла ими.

— Ох, ну разве он не душка? — вздыхает женушка, позвякивая добытыми золотыми вслед ковыляющему прочь графу. — Что ж, фартинг фунт бережет, как сказал бы папа.

Она ссыпала денежки в карман и перешла на речь, подобающую светской даме.

— Знаешь, Гарри, я так часто выбрасывала шесть и один, дубль единиц и дубль шестерок, что мне даже не по себе. Вдруг он подумает, что я использовала налитые кости?

Скорее уж налитые полушария, подумал я.

— Как хорошо, что ты пришел, — продолжила Элспет. — Он так тяжело задышал, не знаю почему, а еще я видела, как не нравится ему проигрывать, и мне стало так скучно. — Она взяла меня за руку и понизила голос. — Честное слово, здесь такая тоска, тебе не кажется? Может, поедем завтра домой? Принц не обидится? Мне кажется, я по горло сыта собравшейся в Трэнби компанией и уверена, что тебе она тоже не по вкусу, дорогой.

Шайка у пианино перешла к завершающим куплетам «Трех маленьких девочек»^[1023], веселье становилось все более бурным. Когда мы вышли, Элспет потянулась к моему уху и прошептала:

— Хочу признать: Уилсоны стараются как могут, они так добры и рады всем услужить... Но они ведь не совсем подходящее общество, не так ли?

О да, она прирожденный сноб, моя маленькая принцесса из Пэйсли! Можно подумать, что ее заводчик-папаша был хоть на гран лучше Уилеонов. Но старый прохиндей выцепил себе пэрство, перед тем как сыграть в ящик, и его дочь уверена, что его герб и наличные, вкупе с моим К.В.^[1024] и военными заслугами, не говоря уж о своем периодическом близком знакомстве с королевой, приподнимают ее над толпой. Что в какой-то степени правда. И если не приподнимают, то ставят особняком, это уж точно. Нас не отнести к высшему свету, но отрицать наше уникальное положение никто не возьмется.

Я ответил, что, если с нее довольно, мы можем уехать с утренним поездом.

— Не думаю, что и его королевское высочество надолго задержится здесь после заезда Леджера. Но мне казалось, тебе тут нравится, старушка: наслаждаешься победами, притягиваешь взоры — ты просто неотразима, если хочешь знать, — играешь роль души компании, очаровываешь Грязного Берти...

Напоминание о внешности неизбежно заставило мою благоверную остановиться у большого зеркала в коридоре. Отражение воззрилось на меня укоряющим взором голубых глаз.

— Мне кажется, я знаю, что подобает особам королевского ранга, — гордо заявляет она. — И могу сказать, что вежливую обходительность никак нельзя назвать словом «очаровывать» в том низком смысле, в каком употребляешь его ты.

Элспет самодовольно поправила роскошные золотистые локоны и со вздохом подперла розовую щечку затянутым в перчатку пальчиком.

— К тому же дни, когда я могла очаровывать, остались далеко-далеко позади...

— Ты вовсе так не думаешь... как и Билли Камминг, если уж на то пошло. Ах, я все знаю — вы с ним флиртовали за игрой в баккара!

Было это или не было, но мне показалось, что в ее прекрасных глазах промелькнула вспышка, прежде чем они удивленно распахнулись, глядя на меня с притворным гневом.

— Флир-р-ртовали?! Что за чушь! — Она затрясла головой. — Нелепо даже подумать — в мои-то годы! А он говорит «флиртовали»! Боже правый...

— Какие твои годы, я имел возможность убедиться прошлой ночью, припоминаешь?

Поскольку в коридоре мы были одни, я подошел к ней сзади и заключил в любящие объятия.

— Ох! — воскликнула она и щелкнула меня веером. — Это был не флирт. Я была беспомощной жертвой — бедной беззащитной компаньонкой, и тебе должно быть стыдно за свои слова.

Элспет закончила поправлять прическу и повернулась, чтобы чмокнуть меня в щеку.

— И кто это утверждает, что я увивалась вокруг Билли Камминга, хотелось бы знать? Нет-нет, вредный старикан, остановись и скажи мне немедленно!

— Оуэн Уильямc, офицер и джентльмен, вот так! По его словам, вы очень мило щебетали за картами.

— Подлый брехун! — отзывается благовоспитанная дочь пэра. — И это только потому, что джентльмен помог даме сделать ставки! Ты же знаешь, как у меня плохо со счетом...

— Бэкгаммон составляет исключение, надо полагать.

— Бэкгаммон — это одно, но в картах я, как тебе известно, совершенный профан и могла ляпнуть что-нибудь, рассмешившее его. А уже если про флирт, Гарри Флэшмен, то кто бы говорил? Неужели я позабыла про миссис Лео Лейд... и Китти Стивенс?

Имена из пятидесятилетнего прошлого, оказывается, еще свежи в ее причудливо избирательной памяти. При этом хорошо бы еще узнать, кто такая эта Китти Стивенс!

— Ага, камушек в ваш огород, друг мой, — продолжает она, беря меня под руку, когда мы пошли дальше. — Что еще сказал тебе этот пустозвон Уильямc?

Это уже любопытно: ненавязчивый вопрос. Слишком ненавязчивый.

— О, только это, — отвечаю я. — Подозреваю, он хотел поддеть меня, зная, как я не выношу Камминга. Но ему ведь невдомек, что и ты не выносишь этого типа.

Я ободряюще пожал ее ладошку.

— Иначе с какой стати тебе было отшивать его несколько лет назад?

— Я его отшила? Что-то не припомню.

Еще любопытнее, ведь если в Лондоне W.1^[1025] и есть память, не уступающая слоновьей, то она кроется в весьма скудном в прочих отношениях умишке Элспет, леди Флэшмен. Не она ли доказала это только что, припомнив миссис Лео Лейд и ту другую потаскушку, кто бы та ни была? Я понял вдруг, что это неспроста. Вопреки беззаботному щебетанию, женушка сделала стойку, стоило упомянуть имя Камминга: блеснувшие в зеркале глаза, безыскусный допрос про полученные от Уильямса сведения и безразличное «что-то не припомню» подсказали, что она нечто скрывает от меня. Означает ли это, что Камминг снова решил распустить ручонки? В ее возрасте? Чертовски маловероятно, но... Королева Ранавалуна была бабушкой, но это ведь не остановило меня. Проклятье, если это правда, я позабочусь, чтобы он вышел из назревающей заварушки перемазанным с ног до головы. Но месть может подождать — сначала надо выудить другую рыбку. Поэтому, пока мы шли к гостиной, я смолк, продолжая хмуриться.

— Постой-ка, — говорю. — Уильямc обронил еще нечто... Точно, про баккара прошлым вечером. Ты не заметила ничего... Ну, про то, как играл Камминг?

Элспет растерялась. Но такое с ней происходит, как правило, всегда, когда речь не касается денег и амурных подвигов.

— Это ты о чем, Гарри?

— Было что-то необычное в том... как он делал свои ставки?

— Мои ставки, хочешь ты сказать? Я же сказала, он помогал мне...

— Нет, свои собственные! Как помещал он их на стол?

Она поглядела на меня, как на дурака.

— Ну, рукой, конечно. Просто клал их...

— Да, душенька, — продолжаю я, стараясь не сорваться. — Но это не совсем то, что я имел в виду...

— Он брал те цветные фишки со значками и клал перед собой. И передо мной, ведь, как я уже сказала, он советовал мне как ставить, потому что мне невдомек правила или способы, как безопаснее играть. И должна признаться, — плотину косноязычия у нее вдруг прорвало, — что это совершенно глупая игра, ума в ней не требуется никакого. Так я ему и заявила. «Как мы можем рассчитывать ставку, — говорю я, — коли понятия не имеем, сколько очков у принца? А вдруг у него девять, и где мы тогда окажемся?» Камминг рассмеялся и сказал, что приходится идти на риск, ведь это, мол, игра. «Это-то ясно, — я ему в ответ, — но было бы куда интереснее, знай мы одну из карт принца, а он — одну из наших. Тогда мы могли бы прикинуть, сколько ставить». А он заявил, что нам надо брать пример с Монтроза, и прочитал стишок, известный со школы^[1026]. Ну, ты его знаешь, про то, что слишком боится судьбы тот, кто не решается испытать ее: победит он или проиграет. А я ему: «Все это замечательно, сэр Уильям, только все мы помним, что случилось с маркизом». И он расхохотался пуще прежнего...

Я нежно люблю ее, гораздо сильнее любого другого известного мне человеческого существа, и ответственно заявляю, что ни разу за почти семьдесят лет совместной жизни не пытался ее придушить. Но в этот миг едва удержался от соблазна.

— «...а "картинки", верите или нет, ничего не стоят!». «Но тогда, — спрашиваю я его, — зачем их вообще кладут в колоду?». А он отвечает, что это для весомости, уж не знаю, что имелось в виду. А я говорю, что так обидно проиграть, имея на руках двух королей, и получить еще одного, запросив третью карту, когда у принца сущая шеперня, но дающая ему восемь, и у него получается сильная рука, хотя трудно поверить, что три короля совсем ничего не дают...

Я мягко взял ее под руку и повлек от двери гостиной к уединенному алькову в конце коридора, поскольку видел одно только средство прояснить это дело раз и навсегда.

— Довелось тебе хоть раз заметить, как Камминг добавляет фишки к своей ставке после того, как принц объявит количество очков?

Элспет слегка прикусила зубками нижнюю губу — этот выражающий озадаченность жест сразу и навсегда покорил мое сердце в 1839-м.

— Ты имеешь в виду, после того как принц объявит победителя?

— Именно.

— Но в таком случае, — она нахмурилась. — уже поздно увеличивать ставку, так ведь?

— В этом все и дело! Замечала ли ты, чтобы Камминг после того, как объявят результат, помещал за черту другие фишки?

— Какую черту?

— Черту, — выдавливаю я сквозь стиснутые зубы, — которая была проведена мелом по сукну на столе. — Это напоминало разговор с дикарем-бушменом. — Линия, за которую помещали ставки.

— Ах, так вот зачем нарисовали эту линию? А я-то думала просто для красоты.

Элспет подумала немного, потом покачала головой.

— Нет... Не припомню, чтобы он клал еще фишки после...,

Когда до нее дошло, незабвенные голубые глаза распахнулись, а челюсть отпала.

— Но, Гарри, это же означает жульничество!

— Черт, как ты догадалась? Так и есть. Ну так ты не замечала, чтобы Камминг делал это? Рукой или карандашом?..

— Что ты, нет! Ну, я тотчасзаметила бы и сказала, что так нельзя, что он ошибается и обязан...

Тут супруга резко замолчала, уставившись на меня, тревога на ее лице стала постепенно меняться на какое-то странное, хорошо знакомое выражение. А потом она улыбнулась — той самой пухлогубой насмешливой элспетовской улыбочкой, которая столько раз заставляла меня распахивать ногой ближайшую дверь и расстегивать штаны. Я с удивлением заметил, как глаза ее внезапно увлажнились, она встряхнула головой, прижалась ко мне и потрепала затянутой в перчатку рукой мои баки.

— Ах, Гарри, мой джо, милый мой дружочек! — промурлыкала жена. — Так вот почему ты мучил меня этими дурацкими расспросами: старый хрыч Оуэн Уильямс наплел тебе, что этот Билли Камминг пару раз брал меня за руку во время баккара? — Она нежно, любяще рассмеялась и похлопала меня по морщинистой щеке. — Конечно, брал, но только чтобы показать, куда помещать ставки, глупыш! И ты все еще ревнуешь свою старушку-жену, дикарь ты этакий! Но не стану утверждать, что мне это не нравится!

И она поцеловала меня способом, какой любой благовоспитанной матроне полагалось забыть много-много лет назад.

— Как будто мне хочется подцепить какого-то другого мужчину, кроме моего мужа, — продолжает она нежно, оправляя мой воротник. — Даже если бы я еще могла. Ну, теперь подай мне руку и пойдем в гостиную. Насколько я понимаю, миссис Уилсон должна уже разливать чай.

Загвоздка в том, что, когда Элспет поворачивает разговор в такое вот шутливое русло, широко распахнув невинные очи, тебе ни за что не понять — простодушие это или хитрая уловка. Из слоновой кости у нее была не только шея, но и все выше нее, однако это не означало, что моя благоверная не способна выловить утку из пруда, когда понадобится. Зная ее тщеславие («даже если бы еще могла», черт!), я не сомневался, что расспросы она отнесла на счет моей ревности, к вящей своей признательности, которую выразила так мило... И все-таки чувствовалось, что связано с Каммингом нечто, чего Элспет не договаривает. Ладно, может статься, лучше этого и не знать. Прояснилось одно, зато главное: кто бы ни заметил его мухлюющим, это была не леди Флэшмен.

Я оставил ее молоть языком в обществе леди Ковентри и на ходу переменил свое намерение заглянуть к принцу и поинтересоваться, как там развивается его истерика, и решил посетить главное действующее лицо скандала, что обещало больше информации, а также потехи. Оказавшийся на пороге бесчестья и позора Камминг наверняка представлял собой любопытное зрелище, и немного мужского сочувствия со стороны старого боевого товарища Флэши может подвигнуть его на какой-нибудь забавный поступок. «Чем больше заваруха, тем веселее зрелище», — сказал один великий^[1027].

Камминг, вынужден признать, принял удар достойно. Он стоял у каминной полки, прямой как стрела, истинный гвардеец до кончика аристократического носа, поверх которого презрительно глядел на мир. Тем не менее я подозревал, что это вулкан, готовый взорваться, и когда он выпроводил лакея, я внезапно уклонился от рукопожатия и ухватил баронета за запястье, нащупывая пульс. Мне нравится выводить из себя эту братию.

— Какого черта? — завопил Камминг, высвобождаясь.

— Немного частый, но не сильно. Нормально, — говорю я, хотя на самом деле не нащупал жилку. — С принцем говорили?

— Значит, вы в курсе! Да, я виделся с его высочеством.

Его глаза воззрились на меня с плохо скрываемой неприязнью.

— Надеюсь, вы не верите в эту чушь?

— С какой стати мне в нее верить? — отвечаю я, усаживаясь в кресло.

— Некоторые идиоты верят: Уильямc и Ковентри! И принц! А вы разве когда думали о людях хорошо?

— Пожалуй, нечасто. Но те, как правило, заслуживали этого. В вашем же случае, сдается, я единственный в этом доме человек, который не склонен подозревать вас в нечестной игре.

Его ирония сменилась изумлением, он сделал шаг вперед, но тут же замер в сомнении.

— Вы не верите им? Почему?

Камминг, как видите, относился ко мне настороженно. Что ж, не он один.

— Потому что это лишено смысла.

Я выложил ему доводы, которые вам уже известны, и с каждым словом лицо его просветлялось, пока не приобрело выражение некоей отчаянной надежды.

— Вы сказали все это принцу? Бога ради: что он ответил?

Я покачал головой.

— Убедить его не удалось. Так же как Ковентри и Уильямса. Не возьмусь осуждать их — обвинение очень серьезное. Пятеро свидетелей...

— Свидетелей? Скорее, чокнутых недоумков! Две идиотки и кучка бестолковых юнцов — чего стоит их слово?

В мгновение ока надменный гвардеец испарился; Камминг стоял передо мной, его кулаки сжались, глаза метали молнии, руки тряслись от ярости. Любопытно, как человек сохраняет ледяное спокойствие, когда весь мир ополчился против него, но стоит проронить одно сочувственное слово, и гнев и обида начинают изливаться из него фонтаном, потому что он решил, что нашел друга, на которого может положиться.

— Как могли они подумать? — продолжал он бушевать. — Господи, Флэшмен, как они могли? Люди, которые знают меня двадцать с лишним лет, мои старые друзья! Как будто я мог... опуститься... до такой низости! И ради чего? — В глазах его блестели слезы, и если бы подполковник начал топать ногами и рвать на себе волосы, я ничуть бы не удивился. — Ради нескольких жалких фунтов? Черт, да я швырну их им в лицо...

— Нет, вы не сделаете этого, если сохранили хоть каплю здравого смысла.

Он изумленно вытаращился.

— Это может быть расценено как признание вины, — продолжаю я. — Вы же честно выиграли их, так? Так оставьте деньги при себе.

Вполне здравый совет, кстати.

— Впрочем, в этом все и дело, — добавляю я, подаваясь вперед и глядя ему прямо в глаза. — Не надо обрывать шторы, Камминг, лучше скажите как на духу: вы жульничали?

Его грудь ходила ходуном, но при этих словах он замер и выпалил:

— Нет! Клянусь честью!

Он говорил правду, без вопросов. И убедили меня не слова, а все, что я увидел и услышал с момента, как вошел в комнату. Я не претендую на звание непогрешимого судии в делах своих собратьев (или сестер), могу поддаться на обман и не верю обещаниям и клятвам, даже самым торжественным. Но я много чего повидал, и опыт подсказывал, что поведение Гордон-Камминга, и в спокойствии и в гневе, было искренним.

— Прекрасно. Тогда перейдем к свидетелям — они, выходит, лгут?

Это снова смутило его.

— Откуда, черт возьми, я знаю? Вся эта история ужасна! Какое мне, дело врут они или нет? Кучка идиотов и настырных баб! Кому есть интерес до их россказней? Послушайте, Флэшмен, мне наплевать на их глупые обвинения — им грош цена! Но люди вроде Уильямса и... принца, которых я считал друзьями... А они обратились против меня... поверили в эту гнусность... Бог мой! И только вы, от кого я меньше всего ожидал сочувствия, вы один... поверили мне...

Думаю, он не хотел, чтобы это прозвучало как оскорбление, но так вышло, и я поймал себя на мысли, что симпатизирую ему еще меньше, чем прежде. Камминг задохнулся от избытка эмоций, поэтому я взял слово:

— Вы не ответили. Так они лгут?

— Не знаю и знать не хочу! — Он сделал несколько стремительных шагов, потом остановился, глядя на стену. — О, думаю, что нет! Чертовым идиотам могло померещиться, что они видели нечто, но кто поручится, когда имеешь дело с этими молодыми ослами? Что им, вообще, известно о картах и о том, как надо играть? Мальчишки, школьники! А этот тупица Ливетт? Мог бы задуматься хоть на секунду...

— Перестаньте дергаться и возьмите себя в руки, — приказываю я. — Проклятье, парень, я же пытаюсь помочь! — Вранье, конечно, ну куда ж без него. — Если хотите выбраться из заварушки, прекратите разглагольствовать и начните думать. Итак, вы считаете, что они не лгали. Значит, ошиблись. Как? В этом-то и загвоздка. Что в вашей игре, вернее, способе делать ставки, могло навести их на мысль о жульничестве? — Я протянул ему чируту и чиркнул спичкой. — Ну же, садитесь и давайте размышлять.

Камминг затянулся несколько раз, собираясь с мыслями, потом беспомощно развел руками.

— Откуда мне знать, что им там почудилось? Представить себе образ мыслей... тупых баб и безмозглых юнцов вроде Уилсона...

— Это не ответ. Слушайте сюда: насколько мне известно, свидетели утверждают, что два или три раза вы клали перед собой пятифунтовую ставку, а затем, стоило объявить вашу группу выигравшей — хоп-ля! — и вот уже пятнадцать. Как такое возможно? Подумайте, приятель — если верить им, это вы добавляли две красные фишки к той, что уже лежала на столе. Вы это делали? Имели возможность? Нет, перестаньте орать, думайте! Если вы не мухлевали, то как оказывались там эти лишние фишки?

Он стоял, потирая лоб, потом повернулся и на лице его читалась полная растерянность.

— Не знаю, Флэшмен. Это невозможно... Клянусь, я никогда не изменял ставку, после того как... — Тут Камминг вдруг остолбенел, глаза и рот его раскрылись, он издал судорожный вздох. — О, мой бог! Конечно! Coup de trois!Так и есть, Флэшмен, это coup de trois!

И с губ его срывается громкий скрипучий звук, который я расценил за свидетельство облегчения.

— Что это еще за coup de trois?

— Моя система! — Глаза у него блестели. — Как только я сразу не подумал? Я утраивал, не понимаете? Смотрите.

Он выудил из кармана горсть монет, рассыпав их повсюду, а одну положил на стол.

— Вот — это моя пятифунтовая ставка. Я выигрываю и получаю второй пятифунтовик из банка. — Камминг шлепнул рядом вторую монету. — Оставляю их лежать и добавляю еще пять... — Стукнула третья крутляшка. — И получается моя ставка на следующий кон — пятнадцать фунтов! Я всегда так играю! Ставлю пять, выигрываю еще пять и добавляю третью пятерку! Получается coup de trois!

Подполковник залился торжествующим смехом.

— Боже, это же старо, как горы! Каждый понтер знает эту систему, но только не зеленые мартышки вроде Уилсона и Ливетта! Они видели, как я ставлю пять, отворачивались и поворачивались снова, когда объявляли очки и банкир расплачивался. И видели три фишки: мою изначальную ставку, выигрыш и третий пятифунтовик, который я добавлял для следующей раздачи! Все яснее ясного! — Он мощно выдохнул и уселся в кресло. — А неопытные новички вкупе со старой девой и домохозяйкой решили, что я нечисто играю!

— Есть проблема — они убеждены, — говорю я, — что вы добавляли фишки, после того как оглашали счет, но до того как банкир платил выигрыш. И что вы получали пятнадцать фунтов.

— Они ошибаются, вот и все! Это вопрос... хм-м... ощущения времени, так скажем.

— С их слов, однажды вы смухлевали со ставкой и потребовали выплаты дополнительных десяти фунтов из банка...

— Чепуха!

— ... а в другой раз протолкнули фишку карандашом через линию...

— Ложь! — Мой собеседник снова вскочил, побелев от гнева. — Проклятье, неужели вы не понимаете? Не видите, что произошло? Один юный идиот увидел мой coup de trois, счел его жульничеством, рассказал другим юным идиотам, и поскольку они оказались не умнее его — и с готовностью поверили в худшее — все стали видеть то, чего и в помине не было! Проталкивать фишку карандашом! Жуть! — В возбуждении он ухватил меня за руку. — Ну неужели вы не понимаете, Флэшмен?

По правде я понимал, и чувствовал, что, скорее всего, нашел разгадку. В его словах есть здравый смысл... вроде бы. Новоиспеченные игроки, как Ливетт и Уилсон, понятия не имеющие о хитрых системах, используемых асами вроде Камминга, вполне могли превратно истолковать его действия. Как он и сказал, тут все решал вопрос временных интервалов, а в примитивно организованной домашней игре, без крупье в первый вечер и с банком, выплачивающимся кое-как, вполне могло случиться, что юнцы сочли подполковника еще ожидающим выплаты, тогда как он просто оставил выигрыш лежать, где лежит, добавив к нему добавочную фишку для следующего кона. Если предложить это объяснение свидетелям, оно наверняка посеет в них сомнение. Берти же ухватится за него, как за спасательный круг, и остальным, ради сохранения приличий, придется признать, что произошла ошибка.

Если и существовал кот в мешке, то я его выпустил. Затея, обещавшая стать грандиозным скандалом, обернулась хлопком подмокшей петарды, и этот чертов баронет уйдет отсюда без единого пятнышка на своем треклятом гербе... Так показалось мне в тот миг. С самого начала я, как помните, опасался, что сыщется простое объяснение, и вот теперь нашлось более-менее приемлемое, пропади оно пропадом. Обидно было до слез, и еще обиднее потому, что я собственными руками указал ему чертову лазейку.

— Неужели вы не понимаете? — нетерпеливо повторил Камминг. — Господи, все ясно как день! Вы не можете не видеть! Это понятно любому, у кого есть мало-мальские мозги — даже дубина Уильямc не сможет отрицать факта! Я прав?

Я изобразил на лице мину судьи и пробормотал, что, скорее всего, так.

— Ну наконец-то, слава боту! — с иронией в голосе вскричал он, и если не хватало мелочи, способной убедить меня в его искренности, то ею стала именно эта нотка сарказма. Ни намека на сомнение, как будет воспринято его объяснение, ни робкой надежды на одобрение — только холодная ярость, каковую и должен питать оклеветанный человек, которому соизволил-таки поверить его собеседник. Две минуты назад перед ним разверзалась бездна отчаяния, но теперь сэр Гордон-Камминг, баронет, снова оказался в седле, брызжа обидой на несправедливость и излучая самоуверенность. Причем, заметьте, ни слова благодарности вашему покорному слуге.

— Надо немедленно поговорить с принцем! Он человек разумный, не то что эти придурки Ковентри и Уильямc. Не сомневаюсь, они настроили его против меня, но, когда я все объясню, его высочество непременно встанет на мою сторону.

Он подскочил к туалетному столику, схватил щетку с серебряной ручкой и, готовясь к визиту, стал наводить лоск на свои знатные гвардейские усы и оправлять рукава. Я же тем временем поражался способностью человеческой натуры к самообольщению. Камминга буквально распирало от самоуверенности, и в его пустую башку не закралось даже мысли о том, что остальных не так-то просто будет заставить принять такую точку зрения. Я назвал объяснение приемлемым, но оно было далеко не таким железным, как казалось подполковнику. Многое зависит от того, как его представить... И насколько настроены будут в него поверить.

— Хороший им будет урок, чтобы не делали необдуманных выводов! Да и на основе таких нелепых свидетельств — болтовне каких-то сосунков! И вот моя честь, доброе имя, годы беспорочной службы — все оказывается не в счет против поганых языков ничтожных шпионов! — Камминг, кипя от ярости, устремился к двери, но вдруг резко развернулся. — Черт, нет! Я не стану! — Он щелкнул пальцами, указывая на меня. — С какой стати мне это делать?

— Делать что? — только и смог выдавить я, потому как он, пыша гневом, с хмурой улыбкой медленно приближался ко мне.

— С какой стати мне унижать себя объяснениями? Ведь пострадавший — я, не так ли? Мне единственному пришлось претерпеть урон от этого... этого невообразимого афронта! Меня самым гнусным образом оскорбила кучка невоспитанных щенков и два старых дурня, настроивших, без всякого сомнения, принца вопреки его собственным здравым суждениям и благородным инстинктам.

Будучи опьянен своей обидой, Камминг оказался не так глуп, чтобы обвинять нашего святого Берти. Баронет лающе рассмеялся.

— Господи, Флэшмен, во времена наших отцов я смыл бы позор, размозжив этим идиотам головы на песках Кале! А сейчас мне придется идти на поклон и умолять: «Пожалуйста, сэр, я могу доказать, что ваши докладчики — доносчики, так будет вернее! — совершенно ошиблись, будьте добры сообщить им это и простить меня за то, что вел себя, как подобает человеку чести!». Этого от меня ожидают?

А еще твердят о вздорном характере женщин — ха, их обидчивость — ничто по сравнению с уязвленной самооценкой шотландского баронета. Я прикинул, встречался ли мне когда-нибудь столь же заносчивый осел, наделенный природным талантом к саморазрушению? На ум пришел Джордж Кастер. Ага, поставьте его и Гордон-Камминга на край пропасти, и даже гадать не берусь, кто из них первый сиганет вниз, горько оплакивая судьбу.

— В таком случае, — говорю я, стараясь сохранять подобающее случаю мрачное выражение, — что вы намерены предпринять?

— Да ни черта! Раз уж вы, — и этот придурок тыкает в меня пальцем, — по уши влезли в эту кашу, то сделаете все за меня! Вы будете моим посланником, Флэшмен, и сможете насладиться, дав им понять, какими ослами они себя выставили! У вас ведь дар работать языком, это всем известно, — продолжает Камминг, усмехнувшись если не губами, то завитком голоса. — Вы разъясните им про coup de trois и прочее, потому что я отказываюсь наотрез! Не мне унижаться перед ними — пусть приходят сами! Готов принять их извинения — я имею в виду Ковентри с Уильямсом и ту троицу молокососов! Леди, разумеется, не в счет, как и принц, которого, без сомнения, ввели в прискорбное заблуждение. Да, — подвел он черту, гордо выпрямившись и глядя перед собой горящими глазами, — вот как я поступлю! Так что идите, дружище, и не щадите их!

Видя, что я колеблюсь, баронет нетерпеливо нахмурился.

— Так что, вы идете?

А почему бы и нет? Я уже поведал вам о своем счете к Гордон-Каммингу: я терпеть не мог его чванства, нескрываемого презрения ко мне, не говоря уж о подозрении, что он покрыл мою коровенку; и вот теперь напыщенный ублюдок назначает меня мальчиком на посылках. Глядя через призму своей всепобеждающей самоуверенности, идиот считает, что совершенно обелился и все должны пресмыкаться перед ним, но вы-то (зная меня) — понимаете, что я даже за спасение собственной души не отказался бы от шанса утопить эту свинью.

А ведь он оказался в моих руках, без дураков. Объяснение про coup de trois подвешивало дело на волоске. Подай его как надо, и трое мудрецов, а также свидетелей изволят проглотить его, дабы избежать ужасного скандала. А скормленное из моих умелых рук, оно окажется расплеванным по всему полу.

Поэтому я согласился на роль посредника и оставил его облизываться при мысли об унижении обвинителей и восстановлении попранной чести. Время, согласитесь, терять было нельзя, и я направился к апартаментам принца. И по пути мне встречаются не кто иные, как трое главных свидетелей, явно имевших только что аудиенцию у его высочества: мастер Уилсон, сияющий от удовольствия; Лайсет Грин с поджатыми губами и молодой Ливетт, явно мечтающий очутиться где-нибудь на Внешних Гибридах. Значит, на этом фронте без перемен, умозаключаю я, и сильно сгущенная атмосфера гостиной принца — по вине сигарного дыма, по преимуществу — подтвердила мою догадку.

— Этот малый невыносим! — стонал Берти, подразумевая, похоже, Лайсета Грина. — Поверить ему, так нет даже тени сомнения. Ох, какой кошмар! Что нам остается, как только поверить им?

— Как скажет ваше высочество, — голос Ковентри напоминал речь викария на похоронах. — Это подразумевает, что нам необходимо принять... — он нахмурился, просеивая свой словарный запас. —... Да, меры в отношении сэра Уильяма.

— Если их не последует, Лайсет Грин молчать не станет, — заявляет Уильямc.

— Самоуверенный идиот! — отрезает Берти. — Ладно, так не стоит... Он достойный человек, без сомнения, только бы поубавить этого твердокаменного упрямства.

Принц хмуро посмотрел на меня.

— Что у вас?

Я доложил, что виделся с Гордон-Каммингом.

— И что толку? Я сам с ним виделся, и это было ужасно! Скажу честно, он едва сдерживал слезы! Один из ближайших моих друзей, я доверял ему, как себе... Но как поверить его отрицаниям перед лицом таких... таких... — Берти взмахнул рукой, указывая на дверь. — Свидетели убеждены совершенно. Даже Ливетт, бедняга... Боже, мы едва вытянули хоть слово из него!

Принц со стоном плюхнулся в кресло, осторожно взял одну из сигар, будто та была отравлена, и скептически посмотрел на меня.

— Так что сообщил вам Камминг?

— Отрицает все напрочь. Могу я довести до вашего высочества данное им объяснение?

Принц подпрыгнул.

— Какое объяснение?

Я колебался, артистично нахмурившись и качая головой.

— Сам не знаю, как принять это... Признаюсь, что... — я сделал паузу, дожидаясь, когда меня спросят, какого черта я имею в виду.

Что и произошло, причем с изрядным нажимом.

— Ну хорошо, сэр... — начал я, как бы извиняясь, и выложил им историю про coup de trois целиком и без прикрас, но роняя каждое слово с интонацией сильного сомнения. Наградой мне стало вытянувшееся и мрачное, как гроб, лицо Ковентри, недоверчивая мина Уильямса и померкнувшая надежда в налитых кровью глазах Берти.

— Вы верите в это? — восклицает последний.

Я ответил суровым молчанием, очернившим Гордон-Камминга лучше всяких слов.

— Но это возможно? — продолжает настаивать принц.

— Возможно, сэр? — я скривил губу и пожал плечами. — Ну да, пожалуй... возможно...

— Но даже если это правда, — вмешивается Уильямc, — во что вы явно не верите, теория по-прежнему никак не объясняет различные... э-э... странности. Карандаш и прочее. — Он встретился с обреченным взглядом Берти. — Очень жаль, сэр, но это оправдание сильно напоминает мне жалкие извинения отчаявшегося человека. Уверен, что именно так воспримут его Грин и остальные.

Ковентри издал унылый вздох.

— В самом деле, оно только подтверждает мою уверенность, что сэр Уильям... Ах, эти свидетели... эти обвинения...

— Что он мошенник и вор! — продолжил за него Берти. Не в силах больше сдерживать свой нрав, он грыз сигару и смотрел на нас. — Ладно, видит Бог, мы сделали все возможное, чтобы разобраться в этой истории. Наш вердикт таков: Камминг играл нечестно и был пойман. — Впервые за этот вечер принц говорил, как подобает королевской особе. — Теперь: как можно замять это дело?

Все молчали, поэтому я снова взялся за весло:

— Боюсь, это невозможно, сэр... Если только вы и Уильямc готовы на риск предстать перед военным трибуналом.

Если бы я сказал «готовы стибрить бриллианты короны и сбежать в Парагвай», то не мог бы породить большего возмущения, но прежде чем Берти успел взорваться, я пояснил:

— У вас обоих офицерские патенты, сэр. Я-то, разумеется, в отставке. Но вы, будучи на действительной службе и зная о недостойном поведении собрата-офицера, обязаны довести это до сведения вышестоящей инстанции. Поскольку ваше высочество имеет ранг фельдмаршала, не уверен, что над вами имеется начальник... За исключением Ее Величества, конечно. Также, полагаю, командир полка, в котором служит Камминг...

Конец фразы потонул в затяжном приступе королевского кашля — результат дыма, попавшего не в то горло. Это дало ему время поразмыслить над моим предупреждением. Хрипя и утирая пот, принц хрипло заявил, что плевать он хотел на все военные трибуналы и что ни единого слова не должно просочиться до ушей военных или еще каких-либо начальников. Это, мол, ясно?

— Никаких утечек! — прокаркал Берти. — Любой ценой мы должны сохранить это... между нами. Скандал... — ему страшно было даже подумать о последствиях. — Нужно найти способ!

Он снова сел и хлопнул ладонями по коленям.

— Непременно нужно!

Итак, мы вернулись на исходную позицию: трое напрягали мозги, а Флэши, выглядевший озабоченным, был внутренне спокоен, ибо ждал своего часа. Наконец Ковентри его предоставил.

— Надо изыскать возможность, — начинает он, — выказать... недовольство поведением сэра Уильяма, что позволит смягчить... негодование обвинителей и заодно не позволит просочиться ни единому слову об этом прискорбном инциденте...

— А, очнитесь, Ковентри! — обрывает его Берти. — Они требуют его головы! Грин дал это ясно понять. И как сможем мы в таком случае сохранить все в тайне, ума не приложу!

— Как можно наказать Камминга, не выдав его? — провозглашает Уильямc, и тут я понимаю, что наступило время обнародовать Компромисс Флэшмена, который созрел у меня в голове за пару минут до того. Я деловито прокашлялся, чтобы привлечь внимание.

— Полагаю, лорд Ковентри указал нам путь, сэр, — говорю. — Предположим... Да, допустим Камминг подписывает бумагу... Ну, вы представляете подобные документы: обязательство никогда не брать карт в руки. Как? — Они притихли, как утки в грозу. — Суровое наказание для человека его склада, так ведь? Буду весьма удивлен, если такая мера не удовлетворит Грина и компанию. Взамен, — я внушительно пристукнул по столу, — они обязуются молчать. Как и мы, разумеется. Вот и решение вопроса, и без тени скандала.

В плане зияла дыра в милю шириной, но я знал, что Берти ее не заметит — последние четыре слова затмевали для него все остальное. Он сделал стойку, словно сеттер, Ковентри, по обыкновению, блуждал в тумане, но Уильямc взорвался:

— Камминг ни за что на это не пойдет! Ха, да это равно признанию вины.

— Ничуть, Оуэн! — возражаю я. — Это не говорит о признании, но даже если так, все останется строго между нами и обвинителями, которое и так считают его виновным. Больше никто не узнает.

Я повернулся к Берти, который уже догрызал сигару.

— Уверен, сэр, он согласится. А какой у него есть выбор? Публичное бесчестье... а кроме того, — продолжил я, глядя на Ковентри и Уильямса самым несгибаемым из своих взглядов, — он знает, что в результате отказа замараны будут имена поважнее его собственного.

Трюк сработал. Берти подскочил, будто я ему штык в ногу воткнул, а по выражению лица Уильямса было ясно, что прозвучи из моих уст фраза: «Пойдите и скажите Каммингу, что если он не согласится и не убережет тем самым нашего драгоценного принца от скандала, то да поможет ему Бог», — то и она не смогла бы отразить мысль яснее. Ковентри, естественно, был в ужасе.

— Но... такой документ... допустим, что сэр Уильям согласится подписать его в обмен на обещание хранить тайну... разве вяжется он с принципами... э-э... секретности?

— Конечно нет, — отвечаю я. — Это будет просто обещание никогда не играть в карты, подписанное Каммингом, засвидетельствованное его высочеством и обвинителями. Ничего такого. Свидетели дают его высочеству слово чести ни устно, ни письменно не разглашать детали. И дело в шляпе.

Несколько минут Берти молчал, а когда заговорил, то стало ясно, что его заботит.

— Можно ли рассчитывать, что эти люди не проболтаются?

— Дав слово принцу Уэльскому?

Это, похоже, удовлетворило его, поскольку с минуту Берти сидел молча, потом спросил двоих других собеседников, как им план. Они, разумеется, запыхтели в знак сомнения: Уильямc опасался, что Каммингс откажется подписать, Ковентри беспокоился за исход в целом. Согласятся ли Лайсет Грин и К^о, вопрошал он, и Берти приглушенно фыркнул.

— Согласятся! — буркнул он, подводя черту.

После чего они занялись подготовкой собственно документа, оказавшегося довольно простым, и обсуждением способов доведения его до виновной стороны. Берти предложил мне присоединиться к Ковентри и Уильямсу, но получил скромный отказ.

— Я не дипломат, сэр, — говорю. — Слишком прямолинеен для такой работы. Его милость и Оуэн лучше справятся без меня. Кроме того, — продолжает честный старина Флэши, — Камминг меня не любит. Понятия не имею, почему, но факт. Нет смысла его раздражать, так что чем меньше будет про меня упомянуто, тем лучше.

И знаете, Уильямc прямо-таки затряс головой, расчувствовавшись, а Берти пошел еще дальше, проводив меня одобрительным похлопываньем по плечу. Еще более щедрыми оказались его эмоции час спустя, когда он вызвал меня к себе (как раз когда я уже собирался заглянуть). Принц сидел на краю кровати в халате, с бокалом в руке и сигарой в зубах, усталый, как пес, но довольный трудами на своей ниве.

— Итак, он подписал! — радостно объявляет он.

Берти взял и протянул мне документ — всего несколько строчек с кучей подписей внизу, включая верхнюю — «У. Гордон-Камминг» — и закорючку самого принца.

— Не без отчаянной борьбы, как доложил Оуэн Уильямc. Твердил, что это расценят как признание вины, но уступил, когда его поставили перед выбором: либо подпись, либо крах. Угощайтесь, Флэшмен, — он указал на графин и коробку с сигарами, — и присаживайтесь. Избави боже меня снова пережить такой вечер — после обеда даже глаз не сомкнул, — и с удовольствием отхлебнул вина. — Если честно, я совсем не был уверен, что он подпишет, но вы-то все знали наперед, хитрый стреляный воробей!

И подмигивает мне.

— Ну, сэр, у него ведь не было особого выбора, правда? Принимая в расчет все обстоятельства, он должен считать, что легко отделался.

— Так же думает и Лайсет Грин, хотя ему хватило ума не озвучивать свои мысли. О да, все свидетели тоже расписались, как видите. — Берти уставился на бумагу, качая головой. — Должен признать, непросто невиновному было бы взять и подмахнуть такое... И все же... — его поросячьи глазки впились в меня. — Есть, по-вашему, хоть малейшая вероятность того, что Камминг говорит правду?

— Поставьте себя на его место, сэр, и скажите: вы подписали бы такое, будучи невиновным? Или заклеймили бы обвинителей лжецами, пообещав затаскать по судам? Или взяли хлыст и...

«Или подумали бы о том, что скажет матушка», — мог я еще добавить. Принц посидел, хмурясь и качая головой, потом спрашивает, почти ворчливо:

— И какого дьявола на него нашло — жульничество я имею в виду? С ума, что ли, сошел, как считаете? Может, временное помешательство какое? Я слышал что-то о подобных вещах.

— А я — нет, сэр. И думаю, что к нему это в любом случае отношения не имеет.

Он кивнул, и пока мы пили и курили, изрек еще несколько философских замечаний. Берти наслаждался наступившим облегчением, и при расставании проявил исключительную любезность, сжав мою пятерню и второй раз за день назвав «Гарри».

— Я обязан вам... причем не в первый раз. Это, — он постучал по расписке Камминга, — была блестящая идея, но чем скорее мы поместим ее в безопасное место, тем лучше. Это документ не из тех, которые приятно увидеть в утренней газете, верно? Что ж, спокойной ночи, дружище, и еще раз спасибо... И дай бог, чтобы мы никогда больше не услышали об этом деле.

Если ты способен поверить в это, дорогой принц, то тебя можно убедить в чем угодно, думаю я. Потому как имел твердокаменную уверенность в том, что нам еще многое, слишком многое предстоит услышать о Великом скандале с баккара в Трэнби-Крофт. Берти, которого заботило только то, чтобы новость не достигла ушей мамочки, или ослы вроде Ковентри и Уильямса могли убеждать себя в том, что молчание обеспечено навеки: клятвы, честь и все такое прочее. Но меня не обманешь. В секрет посвящены по меньшей мере с десяток человек, причем из них две женщины, и рассчитывать, что они не дадут волю языкам, просто глупо. Дело просто обречено выйти наружу, как я и решил для себя в тот миг, когда стоял перед Гордон-Каммингом, оценивая его и придя к выводу, что баронет представляет собой идеальный объект для спуска в сточную канаву. Все, что для этого нужно, это вдохновение и четкий расчет, скажу я вам, остальное произойдет само собой.

Так и вышло, и если времени для утечки потребовалось больше, чем я ожидал, то результат того стоил. Так и не установлено, кто именно проболтался, но, по моему глубокому убеждению, это был сам Берти, как бы невероятно это ни казалось. Но дело в том, что американские газетенки в качестве своего источника указали не кого иного, как закадычную подружку Элспет, Дейзи Брук (это они окрестили ее Трещоткой Брук). Впрочем, поскольку именно она согревала в те дни постель принца, нет ничего удивительного, что он в какой-то момент имел несчастье поделиться с ней. Дейзи клялась, что это ни при чем и грозила обратиться в суд, но так и не обратилась.

Кто бы ни сболтнул, еще до Рождества во всех клубах и собраниях только и разговора было, что Камминг жульничал. Тот требовал опровержений и извинений, но не получал ни тех ни других. И вот его репутация рухнула до точки, когда либо остается заказать пинту портвейна и пистолет на завтрак, либо записаться в Иностранный легион.

Он не сделал ни того, ни другого. Породив в свете изумленные толки и затаенное злорадство, любопытство в обществе и, не сомневаюсь, ужас в принце Уэльском, Камминг подал на пятерых своих обвинителей из Трэнби в суд за клевету.

Суд состоялся в июне 91-го, и одно из главных сожалений моей жизни заключается в том, что я не мог присутствовать и полюбоваться нашим Берти на скамье для свидетелей, ежащимся под градом вопросов забывших свое место присяжных. Судья и адвокат, в отличие от них, вели себя подобострастно и обеспечивали его прибытие и отбытие исключительно в паланкине. Процесс длился с неделю и по всем отчетам представлял собой один из лучших юридических цирков в истории, где судья играл роль распорядителя манежа, и не хватало разве что оркестра и хора девочек. Будучи знаком с лордом главным судьей того времени, старым Колриджем^[1028], я совершенно не удивляюсь, поскольку этот старый хрыч был просто кладезем веселых историй. Однажды, как говорят, его заключительная речь продлилась двадцать три дня, и именно этого субъекта, если хотите знать, следует нам благодарить за трехмильную зону территориальных вод.

Можете не сомневаться, не раз и не два мне едва удавалось побороть искушение не полюбоваться спектаклем, но я заставил себя держаться в стороне — когда вы приложили руку к организации катастрофы, лучше отойти подальше от места, куда валятся обломки. Я знал, что Берти и К^о не станут упоминать о моем участии в деле, прискорбном и без прославленного Флэши, и не ошибся. Кое-то из знакомых, наслышанных о моем присутствии в Трэнби, приставал с расспросами, но я был тверд, как скала: мол, скверная история, приятель, трудно поверить, куда катится армия и далее в том же духе.

Помимо вердикта, который я доведу до вас в свое время, если вы с ним еще не знакомы, главной сенсацией стал шторм, обрушившийся на голову несчастного наследника престола. Боже упаси, чтобы я сопереживал этому жирному невеже, но даже меня изумила ярость, с какой газеты и ораторы накинулись на него, будто он похищал монахинь и продавал их в бордели Порт-Саида. И все из-за того только, что он играл в баккара! «Горе монархии!» — вопиял один писака; другой твердил о «хоре всеобщего порицания», остальные же выражали гнев и разочарование пристрастием к «самого низкого пошиба игре» и сокрушались, представляя, как «будущий король Англии заправляет оргией картежников». Даже «Таймс» пестрели выражениями вроде «прискорбно», «достойно сожаления» и «ужасно»; одно шотландское издание сочло, что «принц явно не таков, каким должен быть». Но больше всего мне понравился заголовок, гласящий, что Британская империя унижена и все цивилизованное человечество указывает на нее пальцем.

Что до самого суда, то можете поднять официальные отчеты, если угодно, но мне приятно думать, что вы не найдете там ничего, чего не могу сообщить я. Законники проштудировали каждую чертову секунду в течение трех вечеров, малейшее перемещение треклятых фишек, до буквы собрали кто, кому и когда что-то сказал, и с каким выражением, и что при этом подумал и почему. И так раз за разом, но смею уверить, к концу процесса присяжные пребывали в таком же тумане, как и публика. В бой был брошен главный юридический калибр того времени: со стороны Камминга выступал ни больше ни меньше как Кларк, сам генеральный стряпчий, а защиту представляли двое самых лучших адвокатов, Чарльз Рассел и молодой Асквит. Последний вам известен в качестве клоуна, оскверняющего своей персоной кресло премьер-министра, а мне он вспоминается сияющим юнцом, которому я однажды вручал в Лондонской школе награду за хорошую учебу. При всем том Асквит заработал репутацию ловкого крючкотвора, Рассел же слыл соколом в человеческом обличье, да и выглядел под стать.

Читая отчеты в газетах, я пришел к выводу, что показания не слишком расходятся с моими воспоминаниями, по крайней мере, ни в чем серьезном. Оуэн Уильямc дал основное резюме о событиях в Трэнби, которое грешило определенными нестыковками: не было ясности о порядке разговоров вечером в среду, не удалось установить, кто именно предложил составить проклятый документ. Последнее неудивительно, ведь этим человеком был ваш покорный слуга, а про меня не говорилось ни слова. Как и про Элспет. Я опасался, что ее могут вызвать в качестве свидетеля, поскольку в первый вечер она участвовала в игре, а во второй даже занимала на время место леди Ковентри, соседнее с Каммингом. Но то ли о ней забыли, то ли вспомнили, но сочли, что только ее бессмысленного щебетания и не хватает этому суду. Как и некоторые другие гости, она вообще не упоминалась в деле.

На само дело это никак не повлияло. Камминг в своих показаниях отрицал факт шулерства, заявляя, что потерял голову и подписал документ, ибо не видел другого способа избежать скандала. Он дошел даже до робкой нападки на Берти, высказав предположение, что его королевское высочество был главным образом озабочен прикрытием собственной обширной задницы. И это, как вам уже известно, святая правда.

Пятеро обвинителей стояли насмерть, хотя Кларк, величайший мастер сбивать суд с толку глупыми вопросами, провозгласил, что нашел в их показаниях различные расхождения. Он также намекнул, что пара из них была во хмелю, немало потешился насчет статуса Лайсета Грина как хозяина своры гончих и вел тонкую линию, выказывая удивление, что при всем твердом поведении Камминга, его железной уверенности и т.д. у обвинителей даже мысли не возникло о возможности впасть в заблуждение. Его заключительная речь длилась вчетверо больше, чем у Рассела, который прямиком нацелился на глотку Камминга: почему-де тот не потребовал очной ставки с обвинителями, как поступил бы любой честный человек? Еще Рассел напомнил присяжным, что не одни обвинители считают Камминга виновным — принц, Уильямc и Ковентри думают так же.

Из всего прочитанного я мог ткнуть пальцем только в одну чистую ложь — защитники утверждали, что их подопечные не готовились следить за игрой Камминга во второй вечер. Ну и чушь, скажу я вам! Вам говорят, что парня заметили за мошенничеством, и вы не станете глядеть за ним в следующий раз? Да уж мне-то не говорите — вы бы глядели за ним как рысь. Если верить Оуэну Уильямсу, обвинители договорились наблюдать, но теперь, на скамье для свидетелей, все отрицали. Их резон понятен — им не хотелось, чтобы их рассматривали в качестве шпионов за таким же, как они, гостем. Отсюда последовали изрядные ляпсусы при перекрестном допросе. Кто-то, кажется, Лайсет Грин, заявил следующее: «Зная, что Камминг жульничает, я смотрел за ним, но без намерения следить». Большей несуразицы мне, думаю, в жизни не доводилось слышать. Но дела это не меняло: обвинители видели, что видели, и твердо стояли на своем.

К утру седьмого дня, когда обе стороны закончили давать показания, дело качалось на весах: половина столицы считала Гордон-Камминга величайшим плутом со времен Иакова, тогда как другая половина придерживалась мнения, что Кларк выставил пятерых обвинителей безмозглыми кретинами (если не злокозненными выскочками), чьи утверждения не стоят ломаного гроша. Прогуливаясь весь день от Гайд-Парка до Темпла и обратно, я слышал, как в клубах полемизируют насчет Камминга. Но чем восточнее пролегал мой маршрут, тем очевиднее становился для меня истинно британский феномен: среди простого народа противники Камминга желали ему проигрыша по той самой причине, по которой сторонники из высших классов оправдывали его — потому что он был аристократ. Лордоненавистники пылали праведным гневом к зажравшейся знати, которая развлекается и играет, пока честный люд чахнет с голоду. Так значит, к черту Камминга, принца Уэльского и всю эту шайку! С другой стороны, находились работяги, которые почитали «треклятым бесчестьем, что настоящий джент, проливавший кровь за страну и королеву», будет терпеть унижение от всяких ничтожеств. Не удивительно, что иностранцы нас не понимают.

Без сомнения, именно по причине того, что я надеялся насладиться позором Камминга, мне не давали покоя картины, что присяжные высказываются в его пользу и ему возмещают причиненный вред. Проистекало, это прежде всего из убеждения, что он все-таки не мухлевал — если отбросить ненависть и предубеждение, этот человек был на такое не способен. Но все сейчас зависело от жюри и от того направления, какое задаст ему достопочтенный Колридж. Утренние газеты содержали полный отчет, и я тщательно проштудировал его, расположившись в пабе на углу Флит-стрит в обществе пирога и пинты пива.

Дневное заседание началось с протеста этого осла Оуэна Уильямса. Он требовал наказать генерального стряпчего Кларка, который, по словам Уильямса, обвинил его в «ужасном преступлении — клевете на невиновного».

Колридж не мог припомнить, какие именно слова были употреблены, но сказал Уильямсу, что поверенный может говорить в суде все, что сочтет нужным, и попросил любезно закрыть рот и дать ему, Колриджу, самому делать оценки. После этого Уильямc благоразумно ретировался, скрежеща зубами, и Колридж обратился к двенадцати «людям честным и верным»^[1029].

На это наверняка стоило посмотреть, поскольку, судя по всему, судья изображал умудренного опытом честного старикана; взирая поверх очков, он давал понять присяжным, что представляют собой парни вроде Кларка или Рассела с Асквитом. Он не назвал их напрямую умниками, но дал понять, что не будет вреда, если его «неспешная рысца» вклинится между бешенным аллюром вышеназванных господ и вынесением вердикта.

Разложив по полочкам увенчанную париками бригаду, судья сообщил жюри нечто для меня новое — что жульничество в карты является преступлением, подлежащим уголовному суду. Затем напомнил, что по заявлению Кларка Камминг не заинтересован пускать по миру своих обидчиков — пусть присяжные держат это в уме, если возникнет вопрос о возмещении вреда. (Сто против восьми он наказывал им голосовать за Камминга, отмечаю я). И еще одно — осуждают они игру или нет, к делу не относится. Вопрос стоит так: жульничал Камминг или нет?

Затем Колридж повел речь, по мне, весьма осмысленную, о ходе игры, показаниях свидетелей, и вызвал некоторое оживление, когда, описывая систему Камминга обозвал ее «соuр d`etat»<sup>[1030]</sup>. Он мигом поправился: конечно, она называется не coup d`etat, но тоже как-то по-французски... Ox, coup de trois, так вроде бы? Ага, отлично.

И наш честный старина Колридж продолжил, благородный и милосердный дальше некуда, привлекая внимание присяжных к тем или иным пунктам, напоминая, что его личное мнение ничего не значит, решать им, а все что в егосилах, это поставить вопросы, отвечать на которые предстоит жюри. Лишь однажды он не сдержался, вступив в краткую перепалку с Кларком, за то, что тот сунул нос в личные дела обвиняемых. Не вина Лайсета Грина, что отец его был инженером, так ведь? И если молодой Джек Уилсон признанный тунеядец, разве это не его право? И если Уилсон пресмыкается перед принцем, так что с того, все ведь пресмыкаются?

Кларк заявил, что не называл отца Лайсета Грина инженером, на что Колридж ответил: да, не называл, но в этом был замечен его подчиненный. Он тоже не называл, заикнулся Кларк, но Колридж отмел возражения и сказал, что не видит причины потешаться над человеком, отец которого служил по инженерной части, и если парень водит компанию с принцем, то кому от этого плохо? Это вовсе не обязано восстановить этого малого против Гордон-Камминга, вот в чем соль.

Далее. Вся эта ахинея про то, как Гордон-Камминг потерял голову, вовсе не впечатлил суд. Прежде чем подписывать, Камминг имел кучу времени на размышления и знал, что делает. И он не потребовал очной ставки с обвинителями — чертовски странно, по мнению Колриджа. И не вернул выигранные деньги, не вложил в банк эти злосчастные 238 золотых. Так-так...

Дочитав до этого места, я почувствовал, что дело склоняется в пользу обвиняемых, но выводы делать рано. Потом старый пень лег на другой курс, обратившись к особе принца Уэльского. Да, Колридж не видит причин для сотрясения трона только из-за того, что принц играет в баккара. Его высочеству приходится вести напряженную общественную жизнь, принимать посетителей, произносить спичи, слушать речи и все это, по мнению судьи, жуткая скука, так что если принц желает немного разлечься вечером, так почему бы нет? Кто-то скажет, что лучше бы он почитал Библию вместо партии в баккара, но у нас ведь свободная страна, разве нет?

Вполне здравая, на свой лад, тирада, перемежаемая цитатами из Шекспира (включая кусок про Генриха V при Азенкуре, про честь) и прочих авторов, с которыми коллегия присяжных была, разумеется, прекрасно знакома, и латинскими изречениями, призванными напомнить о серьезности предстоящей работы. И вот под конец, когда жюри, надо полагать, погрузилось в приятную дремоту, Колридж сбросил вдруг маску философствующего старого хрыча и произвел натиск, решивший дело сразу и навсегда.

Станет ли невиновный, возопил он, подписывать документ, признаваясь в жульничестве, просто из стремления не дать публике узнать, что принц Уэльский тешится игрой в баккара? Согласится ли человек назвать себя шулером только ради того, чтобы на свет не всплыло занятие принца, которое кому-то покажется постыдным? Нет, он, Колридж не в состоянии поверить в это.

Присяжные удалились... И на этом, проклятье, отчет оборвался, и мне пришлось отправиться домой. И вот, тихим вечером иду я домой, как вдруг на углу Брутон-стрит появляется мальчишка с кипой газет и воплем: «Вердикт!» И верно, горячая новость поспела: жюри потребовалось тринадцать минут, чтобы оправдать обвиняемых.

Это означает, что Камминг уничтожен. «Двенадцать честных» объявили его лжецом и мошенником.

Каюсь, новость, хотя и превосходная, потрясла меня. Какого дьявола жюри из англичан, обязанное толковать сомнение в пользу человека, приняло такое решение? Но все же они были в суде, в отличие от меня, и для вынесения вердикта им потребовалось очень мало времени, едва ли больше, чтобы собраться вокруг стола и проголосовать. Сомнений явно не имелось, как и возражений.

Удивительно, но общественные мнения, разделявшиеся почти поровну, после суда решительно склонились на сторону Камминга. Одна уважаемая газета высказалась, что свидетельство о жульничестве не столь уж и железное; а на каждом углу шушукались: какой-де вообще имелся смысл доводить дело до суда, когда его легко можно было уладить в Трэнби. И так бы и случилось, кабы не чрезмерное рвение друзей принца, стремящихся уберечь его от скандала.

Ирония в том, что вопреки уважительному обхождению со всякими там извольте-ваше-высочество-будьте-так-любезны, суд стал самым черным пятном во всей изрядно заляпанной репутации Берти. Пресса клеймила его от Белграда до обеда, а когда он (с благословения, как говорили, премьер-министра и архиепископа Кентерберийского) издал обращение, в котором заявлял, что терпеть не может карт и делает все возможное, дабы искоренить их, то выставил себя трусливым подленьким лицемером, каковым и являлся, и вызвал бурю насмешек.

Камминг, как и следовало ожидать, был похоронен для света и армии; ему хватило ума уйти в отставку, жениться на своей американке и удалиться в Шотландию. Зная баронета, я не сомневался, что позор для него — ничто по сравнению с яростью к заклеймившему его обществу и предателю-принцу. В эту самую минуту он сидит, наверное, в своей горной твердыне, облаченный в праведный гнев и презирает свет, который изгнал его. Это неудивительно, поскольку теперь, когда моя маленькая история близится к концу, я могу сказать вам, что... Гордон-Камминг пострадал ни за что. Он не жульничал в баккара.

Я узнал об этом через сутки после вынесения вердикта, но поделать ничего не мог, даже если хотел бы. Никто ни на миг не внял бы правде — я сам отказывался поначалу, настолько дико та звучала. Но сомнений не было, ибо она в точности совпадала с показаниями обеих сторон, да и поступила из достоверного источника. В конце концов, я с этим источником семьдесят лет прожил и знал, что, будучи способна при необходимости укрыть немного veri^[1031] и добавить капельку falsi^[1032], Элпет не лгунья.

Мы поглощали завтрак — я, в преклонном своем возрасте, ел в русском стиле: сосиска, бренди и кофе; она же в лучших традициях национальной шотландской кухни: каша, ветчина, яйца, кровяная колбаса, какой-то рыбный ужас под названием «копченый арброут», овсяные печенья, булки и мармелад (бог весть как ей удается сохранять фигуру!). Одновременно мы просматривали утренние газеты. Обычно Элспет и читает и болтает одновременно, но теперь сидела тише мыши, потрясенная расправой с Каммингом. Отложив наконец очки, она стала размешивать чай ложечкой, лицо ее выражало глубокую задумчивость.

— Поганое дельце, — говорю я. — Знаешь, старушка, мне все это непонятно. Хотя Камминг, конечно, мерзкий сноб, я все-таки не могу поверить, что он жульничал.

— А он и не жульничал, — отзывается Элспет.

— Как так? А, понимаю... тебе это тоже кажется невероятным. Что ж, вряд ли мы когда-нибудь узнаем правду, но...

— Почему же, я знаю, — заявляет она, откладывая ложку. — Камминг не мухлевал. По крайней мере, я склонна думать так о первом вечере, насчет второго же уверенна совершенно.

Элспет отхлебнула чай, я же едва не поперхнулся своим бренди.

— Что ты имеешь в виду под своим «знаю»? Ты же не в курсе дел! Помнишь, когда я расспрашивал тебя в Трэнби, не жонглировал ли он ставками, ты даже не поняла, о чем речь!

— Я прекрасна поняла, на что ты намекаешь, но было не слишком разумно говорить об этом в тот момент. Это было совершенно ни к чему, — спокойно добавляет моя благоверная.

— Ты имеешь в виду... что знала о его невинности? — от волнения я опрокинул чашку, залив все кофе. — Но это... это невозможно... Куда ты, черт побери, клонишь?

— Нет нужды наседать на меня или обращаться в таком раздражительном тоне, — заявляет она, быстро вскакивая. — Скорее подложи под скатерть тарелку, пока стол не испачкался. Проклятье, что за бардак! Ну же, дай уберу, а ты позови Джейн! О, мой лучший ореховый столик!

— К черту Джейн и столики! Скажешь ты мне, что собиралась или нет?

Жена откинула скатерть, промакивая и протирая стол салфеткой.

— Элспет, что за разговор про невиновность Камминга? Откуда тебе известно, черт побери?

— Слава богу, что кофе остыл... Ох, какой ужас! Придется теперь обрабатывать его французской полировкой! — Она рассматривала столешницу. — Ах, дорогой, и почему я не подождала, пока ты закончишь — мне ли не знать, каким ты бываешь по утрам.

Супруга с грациозным презрением отбросила грязную салфетку и села.

— Сэр Уильям Гордон-Камминг не жульничал. Вот что я имела в виду. — Она вздохнула, как Гризельда Многотерпеливая. — Дело в том, что... это я жульничала.

Бог весть какой был у меня вид в этот момент — наверное, как у ерша на сковородке. Она предупреждающе вскинула пальчик.

— Нет, прошу тебя, дорогой, не надо повышать голос или сердиться. Что сделано, того не воротишь, а слуги услышат. Если ты зол, мне жаль, но, может быть, ты выслушаешь меня и гнев твой поумерится. Надеюсь. — Элспет улыбнулась мне, словно младенцу в люльке, и отпила глоток чаю.

— Итак, это я добавляла фишки к ставкам. Всего лишь раз или два, а вовсе не столько, как они утверждают. Меня прямо поразило, когда я прочла в газетах показания, которые они все давали, даже миссис Уилсон. Господи, да если бы там творилось такое бесчинство, все на свете заметили бы, в том числе и принц! Вот как люди обманывают себя! Полагаю, — она пожала плечами, — генеральный стряпчий или кто-то еще правильно сказал, что мы видим то, что хотим видеть... Но они видели не то, если ты понимаешь, о чем я, потому что жульничал вовсе не Билли Камминг, а я... Хотя можно ли назвать это жульничеством? Короче, я провернула это дело пару раз, ну или три-четыре, быть может, не помню. В общем, достаточно для того, чтобы создать у них впечатление, что он мошенник, рада доложить, — добавляет Элспет с довольным видом. — И не надо сердиться, потому что Камминг заслуживал этого, и я была права.

Когда жизнь преподносит такое множество адских сюрпризов, как у меня, нелегко расставить их по степени ужаса: Гюль-Шах, входящий в афганскую темницу; Клеония, снимающая повязку с глаза, встреча с Бисмарком в замке кошмаров; пробуждение на орудийном жерле в Гвалиоре. Мне довелось пережить еще немало подобных потрясений, но ни одно из них не сразило меня более, чем те невероятные слова за завтраком в среду 10 июня 1891 года... И произносит их не кто-нибудь, а моя Элспет! На миг мне показалось, что это дурная шутка и что ее куриные мозги помахали-таки ручкой.

Но нет, я слишком хорошо знал ее манеру щебетать — она отдавала отчет в каждом своем чертовом слове и нет смысла недоуменно вопить. Я заставил себя успокоиться, молча допил бренди, налил еще, после чего спросил или, скорее, наверное, прохрипел:

— Ты утверждаешь, что это не он жульничал... а ты — причем с целью подвести его под монастырь? — Встретив ее непонимающий взгляд, я перевел: — Ну, чтобы бросить на него тень подозрения, черт побери! Бога ради, женщина, зачем?

Глаза ее распахнулись.

— Как «зачем»? Чтобы наказать его! Чтобы отплатить за дурное поведение! За его... его черную подлость! — В один миг она вскинулась в праведном гневе, этакая Боадицея^[1033] в пеньюаре. — И я отплатила ему, и теперь он обесчещен и освистан, изгнан с позором, и поделом! Да его стоило бы разодрать на части дикими лошадьми, да! Это отвратительный, низкий человек, и я надеюсь, что он сполна заплатит за свои грехи!

Элспет принялась яростно намазывать масло на хлеб, я же сидел как громом пораженный и гадал, что же, черт возьми, произошло. Тут в уме моем зародилось страшное подозрение, но, прежде чем я успел озвучить его, супруга издала одно из своих нечленораздельных каледонских восклицаний, отложила бутерброд, встряхнула головой и взяла себя в руки.

— Уф-фай! Гарри, прости меня за такую выходку... Но стоит мне подумать о нем... — Элспет глубоко вздохнула и стала накладывать мармелад на тарелку. — Но теперь с этим, слава богу, покончено, и негодяй, чтоб его черт побрал, получил по заслугам. Я счастлива, что мне это удалось, ведь даже не надеялась на удачу, и долго терпела, поджидая момент.

Как всегда бывало в минуты сильного волнения, в ее речи начинал проскальзывать шотландский акцент. Она замолчала, откусив тост.

— И вот в Трэнби, подслушав, о чем Уилсон шепчется со своим приятелем, я поняла, что к чему и как могу я поквитаться с ним раз и навсегда. И я сделала это! — продолжила Элспет, яростно жуя. — Ах, если бы я умела делать мармелад, как бабуля Моррисон... В этом покупном нет никакого вкуса. Ты не передашь мне мед, дорогой?

Я повиновался, как сомнамбула. Невообразимость, несуразность сказанного, ненависть Элспет к Каммингу по бог весть какой причине... Мой ум отказывался постичь это, но я знал: хочешь добиться от Элспет толку — дай ей нести свой дикий вздор, пока не выговорится, и помогай как можешь. Я ухватился за первую подвернувшуюся соломинку.

— Так о чем шептался Уилсон? С кем? Когда?

— Ну тогда, в первый вечер, когда принц спросил: «Есть желающие перекинуться в баккара?», — и все пошли в курительную, а я, граф Лютцов, мисс Нэйлор и леди Брутам стали смотреть за игрой.

Элспет попробовала мед и сморщилась.

— Тебе не кажется, что он слишком загустел? Ну ладно... Значит, принц говорит: «Не желает ли леди Флэшмен держать банк со мной?» Я открестилась: не знаю, мол, правил, лучше погляжу и поучусь, прежде чем смогу быть полезной его высочеству. А он отвечает, весело так: «Ну хорошо, как-нибудь в другой раз». Тогда граф Лютцов поставил для меня стул рядом с тем молодым малым с прямой как шест спиной, как у всех гвардейцев. Как же его звали-то...

— Ты, наверное, имеешь в виду Беркли Ливетта? Элспет, бога ради...

— Да, вроде так... Впрочем, он с полным правом мог бы носить имя Беркли Дубетт, насколько я могла оценить его ум. Короче, игра пошла, и тут сын Уилсона, тот, которого называли Джеком, хотя имя его Артур, так помнится? Или Стэнли? Ну, какая разница... Так вот он шепчет Ливетту: «Слушай, а тут горячо!» Я сочла это странным, потому как в комнате, где не горел камин, было холодно, я прямо совсем озябла без шали... Но потом сообразила, что речь о другом, поскольку Джек стал толковать, что человек рядом с ним жульничает. И поняла, что он имеет в виду Билли Камминга... Гарри, милый, не позвонишь ли служанке, чтобы принесла кипятку? Кофейник совсем остыл. Думаю, это потому что фаянс сейчас делают не так, как надо, или слишком тонким... Сейчас прямо на всем экономят: когда Гризель вязала, у нас всегда были дома добротные шерстяные вещи, а скоро, наверное, все сойдет на нет, дайте только время...

Да уж, правильнее было бы сказать: дайте время и ваши мужья чокнутся. Дабы не мучить вас этим бредом далее, сведу ее пространный отчет к краткому резюме. Она слышала, как Ливетт ответил Уилсону, что он, должно быть, ошибается, а Уилсон посоветовал убедиться самому. Леди Флэшмен, почуяв удачу, тоже вперила свои очаровательные голубые буравчики в подозреваемого и заметила, как тот кладет свои красные фишки на лист после того, как называют очки, и услышала замечание Ливетта: «Юпитер, здесь и вправду жарко!» Но, в отличие от двух молодых людей, Элспет поняла, что Камминг играл честно. Хоть и простушка, она обладала врожденным инстинктом уроженцев своей страны на ходу вникать во все, что касается денег и мошенничества, и ее зоркий глаз подметил факт, который проглядели двое юных остолопов...

— Я совершенно уверена, Гарри, что Камминг вовсе не подбрасывал фишки, после того как принц объявлял результат — он делал ставки на следующий кон. Это ведь не жульничество, правда? Но молодые люди сочли иначе. Они не поняли, что подполковник играл по своей французской системе, «куп» как там ее, о которой говорил на суде. Я и сама не понимала, пока не прочла об этом в газете и не уяснила, что Камминг говорит правду, отрицая свою вину. Но в то время мне было совсем невдомек про этот его французский «куп»... И хотя мне казалось, что он не жульничает, как могла я быть уверена, когда эти юноши не сомневались в обратном? Вдруг они лучше меня разбираются в игре? В любом случае, — весело заключила Элспет, — не столь важно было, шулер он или нет — главное, его таковым посчитали. Понимаешь, любимый?

Небо — свидетель, мне не удавалось ухватить нечто, бывшее яснее дня для нее, но, глядя в эти незабудковые очи, с таким пристрастием обращенные ко мне, я ощущал себя словно загипнотизированным и умолял ее продолжить. Что она и сделала, и постепенно тьма начала рассеиваться. Позже, тем же вечером, после игры, граф Лютцов (тот самый капустогрыз, который пожирал глазами ее дыни за бэкгаммоном два дня спустя) приперся к ней, как «Молва, в одежде сплошь разрисованной языками»^[1034], и сообщил, что назревает большой скандал: сэра Уильяма Гордон-Камминга заметили за жульничеством и существует договоренность следить за ним в следующий вечер. Бог весть откуда Лютцов прознал про это, поскольку, согласно показаниям на суде, молодой Уилсон не поведал о своих подозрениях никому, кроме Ливетта и — позже — матери. Но факт остается фактом, граф каким-то образом пронюхал. Ловкие ублюдки эти квадратноголовые. Само собой, леди Флэшмен должна была поклясться, что сохранит все в тайне...

— Черт побери, девочка! — не выдержал я. — Почему же ты тогда молчала? Не сомневалась, что Камминг не мухлевал, что Уилсон с Ливеттом заблуждаются, но позволила им расставить ловушку — с какой стати все это...

— Я была уверена, что должна поступить так! — восклицает она. — Потому что ухватилась за шанс отомстить ему. Жульничал он или не жульничал в первый вечер, мне необходимо было сделать так, чтобы во вторник, когда все будут смотреть, его вина стала очевидной. Это оказалось так просто, — преспокойно так продолжает моя благоверная. — Я попросила леди Ковентри уступить мне место, и — прости меня, дорогой, и не сердись слишком, — стала прижиматься к нему коленом и улыбаться мило и ласково, стараясь привлечь к себе внимание: ты же знаешь, что Камминг всегда был неравнодушен ко мне, к тому же мужчины так глупы и тщеславны, что даже старушке вроде меня легко завлечь их... Так вот, мне не составило труда добиться, чтобы он ухватил меня за руку, помогая делать ставки; я постаралась, дабы наши руки не расцеплялись и далее, даже когда ставил он... И вот так на бумаге появлялись фишки, которых там не должно было быть...

Это было уже слишком.

— Никогда не слышал большего абсурда! Только не говори, что ты способна прятать в ладони фишки, как какая-нибудь Клондайк Кэт^[1035]! Ха, да это же вершина шулерства, первоклассный трюк...

— Гарри, — спокойно отвечает Элспет и протягивает пустую открытую ладонь. — Возьми меня за руку, любимый, с тыльной стороны. Вот так. Теперь мы опускаем руки и убираем их...

Спаси меня Господь, но на скатерти, за миг до этого совершенно чистой, лежала жестяная крышечка от банки с горчицей! Я вытаращился, не в силах вымолвить ни слова.

— Боже мой... Где ты научилась этому?

— Ах, это было так давно... Меня научил твой приятель из Одиннадцатого гусарского. Как там его звали: Бранд? О`Брайен? Какое-то простое имя...

— Брайант? Чертов подхалим!

— Прошу, Гарри, не злись! Если помнишь, он так ловко показывал фокусы...

— Подлый мерзавец! Знала бы ты, какую свинью он мне однажды подложил, выставив шулером перед Бентинком, Д`Израэли и треклятой половиной Англии...

Во мне шевельнулось жуткое подозрение — неужели этот слизняк Брайнт тоже был в числе ее ухажеров?

— Как, черт побери, ты познакомилась с ним?

— Да разве я помню? Это ведь было столько лет назад, во время Крымской кампании, наверное. Мы тогда водили знакомство с лордом Кардиганом, а этот О`Брайен или Бранд служил при нем, и познакомил меня с таким множеством замечательных трюков... О, ты вполне можешь представить, как я веселила с их помощью Гавви и крошку Селину! Но тогда тебя не было дома... Кстати, — продолжает она, задумавшись, — тот случай, когда О`Брайант насолил тебе со своими фокусами, не был ли связан с историей, когда папа услал тебя в Африку? Да, батюшка мог быть очень строг, когда хотел... Ну да ладно. Как видишь, мне не составило труда устроить подобную штуку для Билли Камминга, так ведь?

«В делах людей прилив есть и отлив»^[1036], когда нам остается только пожимать плечами. Как, например, в случае, когда ваша дражайшая половинка оказывается опытной мухлевщицей, задействовавшей свои таланты, чтобы уничтожить невиновного. Приходилось смириться с тем, что это правда — ей не под силу было выдумать такую дичь, кроме того, это прекрасно объясняло факты и раскрывало тайну. И в то время как ни один нормальный человек не додумался бы до такой вещи или не решился бы на нее, Элспет всегда отличалась пугающей смесью глупости и отваги. Будучи сам трусом, я вздрогнул при первой мысли, пришедшей мне в голову.

— Господи, а если бы тебя поймали?

— Чепуха! Разве я только что не доказала тебе свою ловкость? Да и кто, — продолжает она с озорным взглядом, — заподозрил бы милую старушку леди Флэшмен? Да, один раз, быть может, я проявила некоторое безрассудство — это когда Камминг орудовал карандашом и я повела его руку как бы для того, чтобы черкнуть что-то, а сама передвинула фишку за линию. А эти лопухи поклялись на суде, что это сделал он! О, все было надежно, как в банке «Коуттс»!

И знаете, глядя на эту ангельскую улыбочку и рассуждая над тем, что она провернула, я впервые за пятьдесят лет жизни с ней почти что испугался. Моя Элспет, чей нежный и безобидный характер я принимал как данность, призналась в бессовестном преступлении, от которого пришла бы в ужас даже Далила. И мне вдруг вспомнилось про Сонсе-аррей, Нариман, императрицу Цыси, амазонок Дагомеи, Ранавалуну (о, мне доводилось знавать немало прелестных цветочков в свое время) и про их дар нащупать у мужчины самое уязвимое место и давить, покуда тот не заверещит... И я понял, что под нежной кожей и застенчивым румянцем моей благоверной скрывается их родная сестра. Да уж, ex Elspetho semper aliquid novi^[1037], подумал я, уверившись и благодаря бога, что она на моей стороне. Но чем, во имя всего удивительного, мог провиниться перед ней Камминг, чтобы навлечь на себя такую жуткую месть?

— Даже говорить не хочу! — отрезала она, когда я попросил ответить на этот вопрос (не в первый раз, как помните). Улыбка сошла с ее лица. — Это слишком... слишком outre^[1038], чтобы передать словами!

У нее всегда такая манера выражаться, и сказанное могло означать все что угодно — от грошового пустяка до государственной измены. Ледяная лапа сжала мои потроха — от гнева на Камминга, допустившего по отношению к Элспет такое ужасное поведение и от страха, что от меня в таком случае могут ожидать каких-то опрометчивых действий, вроде обещания пристрелить свинью. Но нельзя оставить это непроясненным. С милой улыбочкой поведав мне свою кошмарную историю, при этом вопросе супруга явно занервничала, нахмурилась и стала смотреть искоса.

— Прошу, не спрашивай, — говорит.

Я знал, что криком и стуком кулака по столу тут не поможешь, поэтому стал ждать, откинувшись в кресле и похлопывая себя по коленке.

— Ну же, старушка, — подбадриваю ее я, и через минуту она повернулась и взгромоздилась на мои скрипящие бедра. — Будь умницей и расскажи мне все, и я обещаю, что не буду сердиться, честное индейское! Ты можешь отправить в сточную канаву хоть двадцать Каммингов, и мне на это будет наплевать, ведь я знаю, что моя девчонка не станет устраивать такую... вещь без основательной причины. Но мне необходимо знать, за что ты сквиталась с ним, и почему не рассказала мне все тем вечером в Трэнби.

Я поцеловал, обжал ее и улыбнулся самой ободряющей из улыбок Флэши.

— У нас ведь никогда не было секретов друг от друга, правда?

Да уж, корчиться мне в аду, как пить дать.

— Я не могла сказать тебе тогда, — начинает Элспет, кладя голову мне на плечо. — Боялась, что ты рассердишься и можешь... Можешь сообщить все... О, нет-нет, ты не сделал бы такого, но мог предпринять нечто... ну, вмешаться, испортить все и не позволить этой грязной свинье получить по заслугам!

Только Элспет способна произносить подобные монологи, не поведя бровью — результат воспитания в Пэйсли и чтения романов. Губы ее дрожали, а в глазах застыли слезы.

— Я знала, что поступаю ужасно и... бессовестно, а ты ведь воплощение чести! — так она и сказала, ей-богу. — Chevalier sans peur et sans reproche^[1039] — так назвала тебя однажды королева...

— Проклятье, неужели?

—... и признайся я в Трэнби, тебе пришлось бы разрываться на части, мучиться на рогах Тантала — так, кажется, говорят: пойти ли против меня, чего, я знаю, ты никогда бы не сделал, либо... либо стать сообщником в моем неприглядном деянии! Я не могла этого допустить! — Она утерла слезы рукавом. — Поэтому решила молчать и обманывать тебя. И мне очень-очень стыдно, правда, любимый, но вовсе не за то, что я подстроила Билли Каммингу. И если ты осудишь меня, что ж! Ах, Гарри, как мне хотелось признаться во всем тебе — много-много раз, но я убеждала себя молчать, пока не кончится суд, ибо тогда поздно будет менять что-либо!

Элспет обвила руками мою шею, умоляюще глядя в глаза.

— Ах, Гарри, мой джо, простишь ты меня? Если нет, я, наверное, умру... Потому что пошла на эту низость только ради тебя и... твоей чести!

Теперь вы понимаете, почему я убежден, что Элспет надо дать возможность нести свой бред сколько заблагорассудится, ибо в итоге можно-таки добраться до сути. К ней-то мы и приближались.

— Красавица моя, — начинаю я, стараясь не дернуть ногой, ноющей от напряжения. — Что общего может иметь со всем этим моя честь? И небом заклинаю, скажи, что же натворил Гордон-Камминг, чтобы ты так его ненавидела и отплатила от души?

И наконец она призналась, склонив голову и едва прошептав:

— Он назвал тебя... трусом.

Я едва не уронил ее на пол.

— Кем-кем?

— Трусом! — Голова ее вскинулась, а лицо вдруг озарилось неистовой яростью. — Он бросил это мне в лицо! Да! Ох, я сгораю от стыда, вспоминая об этой подлой клевете! Злой, мерзкий сплетник! Он заявил, что ты драпал от сикхов, зулусов, или как там их еще в том месте в Африке, под Исал... Исан... как ее...

— Исандлваной? Господь милосердный, да кто же там не драпал?

Но супруга была слишком разъярена, чтобы слышать меня, метая молнии против жалкого подонка, который осмелился утверждать, будто ее муж улепетывал на повозке, бросив товарищей умирать, и отсиживался в госпитале в Роркс-Дрифте. (Все было правдой, за исключением убежища в госпитале — не больно отсидишься, когда над тобой пылает крыша, а черные ублюдки лезут через стену.) Элспет была настолько потрясена этим поклепом, что бросилась прочь от него, едва не плача, и будь-де она мужчиной, прибила бы негодяя на месте.

— Слышать, как он цедит сквозь свои завистущие зубы эту ложь, клевеща на тебя — самого храброго и доблестного воина на свете, как известно всем, заслужившего крест Виктории и множество других наград, Гектора Афганистана и Баярда Балаклавы! Так писали в газетах, и я храню вырезки все до единой. И разве я своими глазами не видела, как ты, подобно льву, сражался с теми неприятными людьми на Мадагаскаре и провел меня целой и невредимой, как помчался за мной, недостойной, на край света и спас... Ты ведь самый милый, самый добрый рыцарь на свете...

Тут она уткнулась лицом мне в шею и разрыдалась в голос, я же аккуратно переместил ее на соседнее кресло и принялся растирать онемевшую ногу, удивляясь таинственному устройству женского ума. Элспет продолжала некоторое время прижиматься ко мне, изрыгая сдавленные анафемы в адрес Камминга, потом наконец вынырнула, раскрасневшаяся и вся в слезах.

— Я бы не рассказала тебе, кабы ты не надавил, — выдохнула супруга между рыданиями. — Когда я повторяю эту гадкую ложь, то чувствую, как она пачкает мне губы. Он пытался обесчестить тебя, я же в отместку решила так или иначе ославить его, даже если придется ждать вечность. И если поступок мой был скверным, низменным и подлым, мне все равно! Камминг негодяй, и все тут, и теперь каждая собака на помойке знает, кто он такой!

Не так-то просто представить почтенную матрону со златокудрыми волосами в виде воплощения гнева Господня, но ей это великолепно шло. Моя дорогая хмыкнула, выражая одновременно презрение и печаль.

— Теперь ты знаешь, на какой женщине женился. И если ты отвергнешь меня, это разобьет мне сердце, но я поступила бы так же снова, хоть тысячу раз! — Готов поклясться, зубы ее заскрежетали. — Никому, никому не позволю говорить плохо о моем герое, и все тут!

Теперь вам, дорогой читатель, известно, почему Уильям Гордон-Камминг оказался низвергнут в пучину бедствий — потому что осмелился бросить тень на честь Флэши. Ирония, не правда ли? Ему очень не повезло, ибо если рядовая супруга ответила бы на подлые нападки холодным негодованием или — самое большее — побудила мужа отстегать скота плетью, моя эксцентричная леди таила свою месть многие годы, чтобы воплотить ее в жизнь с помощью стратагемы столь опасной (не говоря уж о безумии), что у меня и двадцать лет спустя кровь стынет в жилах при мысли о ней. Не говоря о позоре, сумасшедшая баба рисковала отправиться за решетку за преступный заговор. Подобное даже не приходило в ее пустую голову, но вряд ли остановило бы, даже если и пришло. Единственная ее головная боль заключалась в том, что я, узнав правду про коварный план крушения Камминга, могу отречься от нее из высоких моральных соображений. Последнее показывает, что за пятьдесят лет совместной жизни Элспет ничуть не лучше проникла в мой истинный характер, чем я, как оказывается, в ее.

И она пошла на это из-за одного только слова — «трус» (кабы ей знать, насколько оно было мной заслужено). Ну... и еще из любви к Гарри. О, я не слишком сентиментальный человек, но размышляя обо всем этом и глядя на нее, утирающую слезы... Черт, я был тронут. Немногие мужья удостаиваются такого доказательства верности, преданности и обожания, доходящих до степени безумия. Не хочу обзывать ее сумасшедшей, нет, но... трудно не согласиться, что чего-то у нее не хватает. Впрочем, чокнутая или нет, моя маленькая крошка заслуживала любых утешений, каковые я способен был дать ей. Я собирался уже заключить Элспет в объятья и утешить как... в голове у меня промелькнула одна мысль.

Она смотрела на меня, шмыгая в испуге покрасневшим носом.

— Ах, Гарри, простишь ли ты меня? О, почему ты смотришь так сурово? Ты презираешь свою крошку?

— Что? О, господи, нет! Презираю тебя? Побойся Бога, детка, я горжусь тобой!

И я стиснул ее, но несколько отстраненно.

— Это правда? Ах, дорогой, когда ты хмуришься... И я знаю, что поступила недостойно и... как не подобает леди... Как можешь ты гордиться мной? Ах, боюсь, ты презираешь меня! Прошу, дорогой, скажи, что это не так!

Элспет обхватила мое лицо ладонями, выстреливая своими мольбами в упор, что отнюдь не помогает думать. Я постарался придать голосу искренность и сердечность.

— Конечно, я не презираю тебя, глупышка! Это за то, что ты так ловко уделала Гордон-Камминга? С какой стати? Да это была самая блестящая военная хитрость со времен Торриш-Ведраш^[1040], и...

— Торриш чего?

— ... и в этом нет ничего дурного, так что не забивай свою прелестную головку. Этот сноб получил поделом.

И это чертовски верно — нет наказания слишком сурового для человека, решившегося сказать правду о Флэши. Но это к слову...

— Ах, Гарри! — Элспет вся прильнула ко мне, обнимая за шею и едва не визжа от восторга. — Значит ты не сердишься, и я прощена? О, ты лучший, добрейший из мужей! — И принялась покрывать меня поцелуями. — Выходит, все хорошо?

— Совершенно. Лучше быть не может. Так что не стоит больше плакать, а то твой милый носик становится пунцовым из-за этого. Так как насчет свежего кипятку для чая?

Элспет еще раз поцеловала меня и выбежала из комнаты — позвать Джейн, но на деле поправить урон, причиненный ее внешности. Этого я и добивался, упомянув про носик. Мне требовалось время для размышления.

Камминга спустили в сточную канаву — замечательно. Элспет ее идиотская выходка сошла с рук. Признаться, она оказала мне на свой лад услугу, отстаивая мою «честь» — тоже неплохо. Опять же, загадка Трэнби получила разрешение, хотя объяснение леди Флэшмен было столь же невероятно, сколь и правдиво. Умолчала Элспет только об одной детали, и именно она занимала меня больше всего.

Всем на свете было известно, что я принадлежал к числу немногих, переживших бойню под Исандлваной в 79-м, но опасаться тут нечего, поскольку живых свидетелей моего панического бегства попросту не осталось. Камминг не в добрый для себя час попытался использовать факт, чтобы набросить тень на мою героическую репутацию. Но это все ерунда, ибо, насколько я понял, он высказал свое мнение Элспет, будучи с ней наедине. Вопрос в том, когда именно это случилось и при каких обстоятельствах? У меня, как понимаете, не вызывало сомнений, что Камминг действительно обозвал меня трусом, но этот парень не из тех, кто ведет подобные разговоры за чашечкой чая. «Ах, леди Флэшмен, погода-то какая замечательная! Видели «Гондольеров»^[1041]? Какие прекрасные мелодии! Ах, боюсь, здоровье нашего дорогого епископа оставляет желать... Кстати, я никогда не говорил, что ваш муж — жалкий трус, улепетывавший из-под Исандлваны? Как вы не слышали?!»... Да, едва ли.

Из моего опыта, весьма значительного, слова вроде «трус» активно используются во время перворазрядной перепалки между очень близко знакомыми леди и джентльменом... Например, во время любовной ссоры. Если припоминаете, Камминг числился среди тех, кого я подозревал в исполнении постельной чечетки с моей благоверной в минувшие деньки. Это было обычного уровня подозрение, которое напрочь выветрилось из головы во время скандала в Трэнби, но теперь возродилось с двойной силой. Ну да... лет десять тому Элспет резко разорвала знакомство с Каммингом... В моем распущенном воображении тут же возникло уютное гнездышко порока где-нибудь в районе Сауз-Одли-стрит, году примерно в восьмидесятом. Камминг, весь такой усатый и великолепный, в длинных кальсонах, и мой неверный ангел, гордо высвобождающий свои прелести из корсета, катаются по простыням. Бог свидетель, я более чем часто сам бывал в подобных ситуациях и знаю, что, когда первоначальная страсть сменяется охлаждением, а вместо стонов раздаются упреки, блудная жена начинает проводить сравнения не в пользу любовника... Именно в такой момент доведенный до белого каления Лотарио^[1042] выкладывает все, что думает о рогатом муже. «Не такой уж и мужчина твой драгоценный Гарри, скажу я тебе...» Далее звучат яростные вопли и звон бьющейся посуды... Ага, так все и было как пить дать — сколько я ни пытался, другой картинки нарисовать не мог: Камминг был любовником этой шлюшки и бросил ей в лицо обвинение в моей трусости. Доказать это невозможно, впрочем, как всегда.

Я погрузился в мрачные раздумья, припоминая стебельки травы, приставшие к ее одежде после свидания в лесу с тем похотливым краснокожим, Пятнистым Хвостом; Кардигана со спущенными панталонами и ее в неглиже, когда я пьяно вывалился из чулана, где заснул; чистые черные башмачки, выдавшие ее связь с той ухмыляющейся свиньей Уоткинсом или Уотни, или как там еще его, черт побери, звали; или как она красовалась в саронге перед жирным пиратом Усманом, обдурившим меня в крикет... И есть еще бесконечное множество других, которых я подозревал в самом худшем. Раз за разом обуревали меня недоказанные подозрения, и всегда я решал остаться с ней... и не идти до конца, предпочитая не знать правды. Что ж, теперь час настал, богом клянусь! Я чувствовал, как во мне закипает ярость при воспоминании о ее речах, что она обошлась так с Каммингом исключительно из-за моей «чести». Ха! Гораздо вероятнее, истинной причиной служила месть за то, что он выпихнул ее из своей койки... Но если это так, разве стала бы Элспет каяться в том, что подложила ему свинью? Господи, неужели моя испорченная натура снова не позволяет мне видеть хорошую сторону и я сужу ее своей, порочной меркой? Как часто оказывался я перед этим злополучным выбором: Элспет — истина или ложь? Глубоко закопавшись в поисках ответа, я побагровел и почти рычал когда она, пухлая и сияющая, впорхнула в комнату, убрав с лица все следы недавних огорчений.

— Джейн несет свежий чай и те немецкие печенюшки, а ты ведь совсем не сердишься на меня, дорогой... — фраза оборвалась как подстреленная. — Ой, Гарри, что случилось? Чего ты так хмуришься? Ах, любимый, в чем дело?

Предаваясь своим ревнивым размышлениям, я поднялся, теперь же сел снова, подбирая в уме слова, она же таращилась на меня в милом ужасе.

— Элспет! — начинаю я... и в свой черед останавливаюсь. — Ах, так о чем ты? Джейн несет чай? Прекрасно... А как насчет чашки кофе для несчастного старика, а? Я хмурюсь? Что-ты, просто нога не дает покоя — старая рана, знаешь ли... Ну же, садись рядышком и давай поцелуемся!

Как сказал тот черный малый в пьесе Шекспира, «и лучше так, как есть»^[1043].

Примечание

Мне показалось излишним давать комментарии к рассказу Флэшмена о трэнби-крофтском скандале, поскольку почти все они адресовали бы читателя к одному и тому же источнику, труду У. Тейнмауза Шора «Дело о баккара: Гордон-Камминг против Уилсона и прочих», изданному в 1932 г. в серии «Знаменитые английские судебные процессы». Он содержит исчерпывающее описание суда со всеми ссылками и комментариями и является самым лучшим и полным исследованием по данной теме. Из других книг, затрагивающих предмет, стоит упомянуть: Маргарет Бланден. «Графиня Уорик» (1967); Пирс Комптон «Викторианская воронка» (1977); Филипп Джулиан «Эдуард и эдвардианцы», а также анонимную работу «Частная жизнь короля» (1901).

Тейнмауз Шор написал свою книгу с целью «обелить память сильно оболганного человека» и отрыто поднимает свой флаг, начиная с цитаты из «Траз», которая заявила после суда, что свидетельство, по которому осудили Гордон-Каминга, «не столь уж и железное». Это мнение разделялось многими, и если верить Флэшмену, сомневающиеся были правы.

Помимо собственной точки зрения на вердикт, мистер Шор высказывает еще несколько любопытных замечаний. Он описывает недовольство, направленное против принца, как выходящее за рамки, и стоит согласиться, что каковы бы ни были грехи будущего короля Эдуарда VII, вряд ли он заслужил такой шквал критики, обрушившийся на его беззащитную голову со страниц газет, почуявших знатный скандал и довольных шансом отыграться на венценосном козле отпущения. Мистер Шор размышляет, могли ли в 1932 г. «уважаемые» издания проявить такую критичность. Быть может, он и прав, хотя ему не довелось прожить достаточно долго, чтобы увидеть 1990-е. В то же время принц допустил прискорбную ошибку, когда прозвучали первые обвинения в жульничестве. Шор явно прав, утверждая, что любой умный человек принял бы все возможные меры для разрешения спора между обвиняемым и обвинителями на месте. И действительно, нельзя не отметить отсутствия здравого смысла во всех аспектах этого дела, как и нелепую уверенность, что его удастся замолчать. Не вызывает сомнений (Флэшмен это подтверждает), что голову потеряли не только принц и его советчики, но и Гордон-Камминг: в противном случае он ни за что не подписал бы злополучный документ.

Проходится Шор и по ведению процесса: «стараниями судьи он был превращен в театр, причем самого низкого пошиба».

Развеет ли сенсационное разоблачение Флэшмена туман неясности, решать читателю. Оно вполне согласуется с известными фактами, и если кажется несуразным, то разве не таков весь этот скандал с баккара?

Увлекательный эксперимент, который я проделал лично, заключается в том, чтобы закрыть обложкой предисловие к книге Шора и последнюю ее страницу, содержащую вердикт, и, дав почитать не знакомому с делом человеку, спросить, считает ли он Гордон-Камминга виновным или нет. Ответ бывает очень любопытным.

Флэшмен и Тигр (1819 и 1894)

Когда тебе переваливает за семьдесят, стоит дважды подумать, прежде чем совершить убийство. Заметьте, это не та вещь, на которую мне легко решиться, хотя за свою жизнь я выписал последний счет нескольким десяткам врагов королевы, не говоря уж о множестве плохих людей и придурков, которых угораздило попасть на линию огня, когда палец дернулся на крючке. Смело за сотню, склонен я думать, и это совсем не дурно для прирожденного труса, которому уклоняться от боя привычнее, чем обедать, и который смылся с большего количества полей сражений, чем способен вспомнить. Я был везуч, наверное, а еще — чертовски быстр.

Но то речь о лишении жизни по долгу службы, как солдата, или во время многочисленных злоключений по всему свету, когда вопрос стоял так: либо я, либо тот, другой парень. Предумышленное убийство — дело другое. Для него требуется гораздо больше отваги, чем наличествует у меня. Надо все обдумать, взвесить последствия, недрогнувшей рукой занести над головой наивной жертвы молоток и нанести удар. Куда проще, когда ты в запале ярости, как когда я скинул де Готе с утеса в Германии в 48-м или подбил слабоумного стюарда пальнуть в спину Джону Черити Спрингу, М.И.^[1044], на невольничьем судне у берегов Кубы. Вот это в моем стиле — заставить какого-нибудь идиота делать грязную работу за тебя. Но бывает время, когда ни один козел отпущения поблизости не пасется, и приходится засучивать рукава самому, утирая пот при мысли о черном балахоне и петле в конце восьмичасовой прогулки. При одной мысли у меня зубы стучат о край стакана, пока я пишу эти строки. Эй, если ты напортачишь и жертва сама обрушится на тебя со всем пылом и яростью, а? Такое ведь запросто может случиться, когда ты старик с трясущимися руками и слезящимся глазом, слишком одряхлевший даже для того, чтобы обратиться в бегство. Что сможет побудить вас, на склоне лет, на попытку убить посреди цивилизованного Лондона человека пятнадцатью годами моложе и который при этом отменный стрелок с поясом, увешанным скальпами, способный с завязанными глазами отстрелить вам уши? Потому как я имею в виду не кого-нибудь, а самого «Тигра» Джека Морана.

Поэтому я и говорю, что стоит крепко подумать, прежде чем выйти на смертельную охоту за подобным человеком, зная, что силы и ловкость твои подорваны годами пьянства и распутства, а седые волосы выпадают пригоршнями. Черт, да я не решился бы связаться с ним даже в лучшие времена, когда обладал массой, силой и изворотливостью, способными компенсировать слабодушие. И все же вот он я, убеленный сединами дед, отягощенный возрастом, достоинством и незаслуженными военными почестями вроде рыцарского титула и креста Виктории, самый респектабельный старый хрыч, который когда-либо топал по Сент-Джеймсу с цветочком в петлице иостанавливался только, чтобы отрыгнуть кларетом или обменяться сдержанным приветствием с министром или приятелем по клубу. («Эге, да это же генерал Флэшмен, — слышится вслед. — Старина сэр Гарри, удивительно, как хорошо он сохранился. Говорят, это благодаря бренди. Мировой парень». Только это им и известно.) Но, повторюсь, вот он я — в пору, когда мне по идее нечего уже делать как кропить виски на дорогу к почетной могиле, растрачивать состояние жены, жрать в лучших заведениях, пялиться на молоденьких женщин и вообще наслаждаться беспутной старостью — вот он я, собирающийся убить Тигра Джека. И никуда не денешься.

Главной причиной обильной росы, выступающей на моем челе, стало воспоминание о первой нашей встрече, много-много лет назад. Тогда я сразу убедился, с каким хладнокровным и смертоносным мерзавцем имею дело. Да, произошло это там, где твердая рука и верный прицел очерчивают хрупкую границу между спасением и мучительной смертью. Вам это название знакомо: Исандлвана. Как сейчас вижу мощную зазубренную скалу «Маленький дом», возвышающуюся над выжженной каменистой африканской равниной, жидкие шеренги нашей красномундирной инфантерии — перекидываясь шутками, солдаты ждут патронов, которые так и не прибудут; натальские кафры^[1045] в малиновых шапочках спешно отходят на указанные им позиции на склоне; перескакивающий через зарядные ящики черный всадник из Пограничной кавалерии выкрикивает идиотский приказ сформировать из фургонов лагерь — распоряжение, запоздавшее на много часов, и выполненное спустя рукава; Пулейн дергает бинокль из футляра, хрипло ворча: «Это курьер от лорда Челмзфорда?»; сержант-знаменщик барабанит по жестяной крышке патронного ящика; от нашей передовой линии, ведущей огонь по застрельщикам зулусов, поднимаются облачка дыма; далекие фигурки парней Дернфорда на правом фланге пятятся с боем назад. Тут слышится голос: «О, Боже милосердный!» Говорю это я, потому что перевожу взгляд на северо-восток, на ряды Двадцать четвертого, и вижу как горизонт приходит в движение, словно огромное колыхающееся коричневое одеяло. Через минуту гребень холма уже весь заполнен многотысячной массой бликующих копий и линиями белых и цветных щитов с плюмажами поверх них. Шеренга за шеренгой вниз по склону устремляется черный потоп импи^[1046] Кечвайо — двадцать тысяч дикарей мчатся на наши жалкие позиции, обороняемые горсткой солдат. Смерть накатывает под жуткий размеренный топот, от которого земля дрожит у нас под ногами. Черные воины стучат древками копий в обтянутые буйволовой кожей щиты, вздымают ступнями клубы пыли и тянут на распев наводящее трепет «узитулеле, кагали, мунту!» Вы будете в восторге, узнав, что в приблизительном переводе это означает: «Он молчит, он не начинает атаку».

Что казалось бессовестной ложью мне, буквально окаменевшему от страха. Главный ужас заключался в том, что я не находился даже на действительной службе, попав туда по чистой случайности (как именно, расскажу в другой раз). Сами понимаете, как слабо утешала эта мысль, когда пугающая черная орда хлынула на равнину, грозя поглотить наш импровизированный лагерь под скалой Исандлвана. Неисчислимая масса в центре двигалась в идеальном порядке, тогда как фланговые полки стали забегать вперед, образуя «рога», предназначенные окружить наши позиции. И вот бедный старина Флэши оказывается между ротами Двадцать четвертого, осыпающими ружейными залпами «туловище» зулусской армии и умоляющими поднести патроны. На солнце сверкает обрамленная холеными баками лысина Дернфорда, который отводит своих людей к донге^[1047], пока те поливают огнем левый «рог», загибающийся в их направлении.

На краткий миг, пока я ощупывал глазом раскинувшееся позади нас пространство в поисках кратчайшего пути отступления к дороге на Роркс-Дрифт, намечающееся дело показалось мне не столь безнадежным. Потому как хотя мы оказались в ловушке, не имея порядочных укреплений, вопреки совету старого Пауля Крюгера, который настоятельно рекомендовал Челмзфорду каждую ночь в стране зулусов строить лагерь и окапываться^[1048], и хотя мы располагали от силы несколькими сотнями белых солдат и верных ниггеров против целой зулусской армии, не стоит забывать, что добрые «мартини-генри» в руках парней, знающих, как с ними обращаться, способны остановить бог весть сколько черных с дубинками и копьями. Я был с гайлендерами Кэмпбелла под Балаклавой, когда те двумя залпами отбросили русскую конницу и до сих пор ношу шрамы Литтл-Бигхорна, где драгуны Рино сдержали натиск половины племени сиу (пока другая половина резала нас с Кастером в долине, но это уже другая история)^[1049]. Короче, глядя, как роты Двадцать четвертого на склоне Исандлваны прореживают черномазых метким огнем, а артиллерия жарит вовсю, выкашивая целые просеки в строе импи, я подумал: «Проклятье, мы их сдержим». И сдержали бы, если не отсутствие боеприпасов. Как раз в тот миг, когда огромная масса зулусов остановилась в каком-то фарлонге^[1050] от передовых наших линий и вроде как даже заколебалась и подалась назад, да, именно в тот самый момент Двадцать четвертый выпускал последние заряды, и боевые кличи солдат сменились отчаянным воплем: «Подносчики, бога ради, патронов!»

Огонь наш ослабел, Двадцать четвертый подался назад, натальские кафры на левом фланге обратились в бегство, бросая оружие. Из шеренг прямо передо мной раздалась команда «примкнуть штыки!», а полки зулусов двинулись и пошли в неудержимую сумасшедшую атаку. Град метательных копий обрушился на нашу расстроенную линию, а из-за белых щитов замелькали ассегаи. Рев «Сузу! Сузу!» сменился зловещим шелестящим «С-джи! С-джи!», когда острия стали вонзаться в жертвы.

«Наступает время обеденного перерыва, — думаю я. — Пора сматываться». Раз дело дошло до рукопашной, шансов нет. Глядя на адский дым, огонь, отступающих солдат, бегущих кафров, артиллеристов и обозных, лихорадочно возящихся с упряжью, я понимал, что остатки Двадцать четвертого смогут сдерживать могучий натиск зулусов не больше нескольких минут.

Оказавшись в пекле битвы я, как полагается добропорядочному штатскому, развил бурную деятельность, строя фургоны в круг. Так мы получали опорный пункт на случай, если передовые отряды не справятся. Затея была разумная, а заодно позволяла мне держаться на безопасном от боя расстоянии. Вот почему я очень удачно оказался рядом с запряженной повозкой именно в тот момент, когда полк Нокенке из армии Кечвайо (так, по крайней мере, утверждают историки, мне известно лишь, что это были жестокие ублюдки в леопардовых шкурах, визжавшие так, что кровь стыла в жилах) хлынул вверх по холму.

Махом заскочив в фургон, я прорычал вознице приказ погонять во всю мочь, а сам стал палить через задний борт из обоих своих шестизарядных «адамсов». Хотел бы я получать по фунту за каждый раз, когда мне, с сердцем в пятках и с молитвой на устах, приходилось смотреть на напирающую орду варваров, но тот случай был из ряда вон. Они приближались — жуткие черные монстры с шестифутовыми щитами, поверх которых сверкали зубы и белки глаз; на головах покачиваются перья, а отвратительные двухфутовые острия поблескивают и дымятся от свежей крови. Я видел, как трое пехотинцев Двадцать четвертого, спина к спине, отмахивались ружьями, как дубинками; смяв их, зулусы сдержали шаг, чтобы искромсать тела ассегаями (так они, к вашему сведению, извлекают из убитых душу) и ринулись дальше. Я стрелял, чертыхаясь и плача, и думал: «Господи, пришел мой смертный час; мне так стыдно за беспутно прожитую жизнь, только не отправляй меня в ад, чтобы там ни говорил доктор Арнольд!» И курок щелкнул о пустую гильзу как раз в тот миг, когда ближайший зулус, завывая, как дервиш, переваливался через борт фургона.

Я заорал и кинулся к нему, ухватив за запястье руку, угрожающую мне копьем, но пальцы заскользили по натертой маслом коже. Что было сил двинув его в живот коленом, я попытался вцепиться в глотку, но только выдрал зубами клок шерсти из обезьяньего воротника. Господи, как вонял этот ниггер! Тут прямо у меня под ухом раздался выстрел и воин рухнул, залившись кровью^[1051]. Я не видел, кто стрелял, да и не собирался выяснять, так как едва я без сил привалился к борту, показалась орудийная упряжка с артиллеристом, сидевшим на одной из передних лошадей и нахлестывавшим вовсю, тогда как бежавший рядом зулус пытался выбить его из седла копьем. За лошадьми прыгала по кочкам пушка с каким-то бедолагой, уцепившимся за ствол. Ноги его волочились по пыли, пока догнавший упряжку зулус не вышиб парню мозги своей палицей.

В такие минуты я действую без размышлений — просто не до того. Я бросил назад один только взгляд, навсегда запечатлевшийся в моей памяти: каменистый склон покрыт наступающими зулусами, добивающими последние очаги сопротивления; люди кричат и падают; сержант Двадцать четвертого катается по земле, сцепившись с черным воином, и все вокруг останавливаются посмотреть; ревет вол, из бока у него торчит ассегай; окровавленные тела, красномундирные и темнокожие, рассеяны между пыльными обломками сломанных повозок, продовольственных ящиков и брошенного снаряжения; повсюду искаженные яростью черные лица и блестящие тела. Все это я ухватил за долю секунды, после чего перепрыгнул через борт фургона, стараясь зацепиться за проносящуюся мимо пушку. Я лихорадочно ухватился за нагретый металл, едва не соскользнул под колеса, но кое-как удержался на станке, пока тот, отчаянно раскачиваясь, мчался к небольшой седловине, сбегающей с горы Исандлвана.

Как удалось мне пережить следующую минуту, даже не знаю. Я приник к пушке, не поднимая головы; в отполированном металле отразилось копье, скользнувшее мимо, мое плечо зацепила палица, но я присосался, как пиявка. Пушка, должно быть, набирала ход, ибо вскоре ближайший зулус скрылся вдруг в облаке пыли, и на время мы оторвались от погони. Возница все так же сидел на передовом и подбадривал упряжку криками и хлыстом до тех пор, пока мы не перевалили через гребень и не покатились по пологому склону к тракту на Роркс-Дрифт.

Склон кишел беглецами, белыми и черными, частью конными, но по большей части пешими. Вся эта орава поспешала к далеким оврагам и кустам с одной только мыслью — убраться подальше от черной ярости, бушевавшей позади нас. Толпа, похоже, стремилась к глубокой ложбине примерно в полумиле левее от нас, но мне пришло в голову, что там ее наверняка перехватит левый «рог» зулусской армии, обошедший нас с фланга. Я кое-как приподнялся на пушке и, стараясь перекрыть шум, прокричал вознице, чтобы тот держал правее, к дороге на Роркс-Дрифт. Тот бросил испуганный взгляд через плечо, отчаянно жестикулируя и тряся головой. Я посмотрел, и сердце у меня екнуло. Появившийся с дальней стороны горы Исандлвана авангард правого «рога» зулусов уже летел, словно черный наконечник копья, намереваясь перерезать тракт. Я различил зеленые обезьяньи шапки и перья полка Тулвана. От силы пять минут и стальное кольцо замкнется вокруг Исандлваны, и горе всему белокожему, что останется внутри.

Не оставалось ничего, кроме ложбины, и мы помчались по склону с нарастающей скоростью — возница нахлестывал измотанных коней, а Флэши болтался на треклятой пушке, как горошина в барабане. Я украдкой оглянулся и различил за разрозненными группками беглецов передовые шеренги зулусского «туловища», выступающие из-за горы. «Так не пойдет, приятель, — говорю я себе. — Если хочешь снова увидеть Пикадилли, надо поддать ходу». Пушка подо мной неестественно дернулась, наездник испуганно вскрикнул; черт, правая задняя запряжная оборвала один из постромков и, заржав и запрокинув голову, стала бешено забирать вправо. Когда лопнул второй постромок, лошадь споткнулась и упала, а я слетел с пушки, грохнулся оземь и покатился кубарем, ободрав плечо и колено о твердый, как камень, грунт, пока не оказался в шаге от упавшей скотинки.

Та, суча копытами, стала подниматься, и я вцепился ей в гриву. Сами понимаете, не один я был такой умный: полдюжины отступающих обуревала та же идея, а один артиллерийский сержант уже наполовину вскарабкался на круп.

— Проклятье, моя! — взревел он. — Лошадь двоих не выдержит!

— Это ты верно подметил, сынок, — ответил я, пнув его от души.

И перебросил ногу через хребет кобылы. Седла не было, но оно мне и не требовалось^[1052].

Слава богу, мне ни разу не доводилось видеть скакуна, на котором я не мог бы усидеть; ухватившись покрепче за гриву, я дал шенкелей и понесся во весь опор к ложбине. Как раз в этот момент недавно покинутая мною упряжка кувырком отправилась прямо туда: возница, пушка и прочее. Это была глубокая, узкая расселина, но Господи, достаточно ли узкая, чтобы ее перескочить? Я приготовился к прыжку, в последний момент двинул кобылу каблуками, и мы взмыли в воздух. На один жуткий миг мы словно зависли на той стороне, но буквально на бровях выбрались на безопасное место. За спиной послышался вопль; обернувшись, я увидел, как большой серый конь не справился с прыжком — он свалился в ложбину, унося с собой всадника.

Сама ложбина и ее край, который я только что покинул, напоминали дантов ад: люди потоком струились между скал и колючих кустарников, унося ноги к реке Баффало в пяти милях отсюда, а черные дьяволы уже появились у дальнего края. «С-джи! С-джи!» — и ассегаи замелькали вниз-вверх словно поршни. Я глянул направо, где тулванцы уже почти перерезали дорогу, но между ними и оврагом оставался еще зазор, и я полетел во весь опор. Лошадь скользила на гладких камнях, и мне приходилось цепляться, как проклятому. Кобылка была всего лишь тягловой скотиной, но, видно, среди предков ее затесался какой-нибудь гунтер, потому как она обставила передовых зулусов ярдов на сто и мне пришлось даже придержать ее, когда мы укрылись среди зарослей, а крики и выстрелы стали постепенно затихать в отдалении.

Вот так я осуществил стратегический отход из-под Исандлваны — величайшей катастрофы английского оружия после Кабульского отступления, случившегося без малого сорока годами ранее^[1053]. О, там я тоже был — мерз и трепетал во время кошмарного марша, которому не суждено было достигнуть Хайбера. Но тогда я был безрассудным юнцом, под Исандлваной же очутился видавший виды мудрый воин, который знал, что путь до безопасности еще ох как неблизок. Я понятия не имел сколько еще человек ушло от погони (на деле их оказалось около пятидесяти против тысячи солдат, павших под ассегаями), но догадывался, что следующей остановкой веселых молодцов Кечвайо станет Роркс-Дрифт, расположенный в восьми милях отсюда на реке Баффало. Зулусы сомнут стоящий там пикет и еще до заката выйдут к границе Наталя. Это побуждало Флэши забрать к северу и попытаться пересечь реку вне досягаемости импи. Проблема заключалась в том, что даже я представления не имел, насколько стремительно способны передвигаться зулусы, когда в ноздри им бьет запах крови^[1054].

День клонился к вечеру, когда я вынырнул из лабиринта камней и кустарников и очутился в небольшом краале милях примерно в десяти от Исандлваны. По моим прикидкам, погоня осталась далеко позади, но кобыла совершенно выдохлась, и я прямо подпрыгнул от радости, заметив среди хижин армейский фургон и краснощекого здоровяка-сержанта, попыхивающего короткой трубочкой и наблюдающего за туземками, хлопотавшими у котлов с едой. Это явно была патронная повозка, отбившаяся от одной из летучих колонн, высланных накануне на север. Парни прошлым вечером имели стычку с разведчиками зулусов — на одеялах среди ящиков с боеприпасами лежали двое или трое раненых. Именно для их доставки в Роркс-Дрифт и был, по словам сержанта, откомандирован фургон.

— Только не сегодня, — говорю ему я и кратко сообщаю о судьбе большей части сил Челмзфорда.

Вояка вытаращился и выронил трубку.

— Вот те на! — говорит. — Да ведь наша колонна пошла к Исандлване нынче утром! Так-так, надо доложить Тигру Джеку! Майор! Майор, сэр — скорее сюда!

И вот тогда-то я и увидел в первый раз Тигра Джека Морана. Повинуясь призыву сержанта он вышел из хижины, и едва взглянув на него, я сразу смекнул, что имею дело с джентльменом-убийцей. Лет примерно сорока, ростом с меня, но поджарый, он передвигался плавно, слегка подворачивая ступни внутрь, словно огромный кот-проныра. Лицо худощавое, дочерна загорелое, с большим крючковатым носом, топорщащиеся черные усы и два сверкающих голубых глаза, ни на мгновение не задерживающихся на месте — полоснув по тебе, они ускользают и тут же возвращаются обратно. Черты лица у него были мужественные, но непривлекательные — даже волевой рот как-то странно кривился с одной стороны, что вкупе с бегающими глазками придавало майору такой вид, будто он разнюхал про вас какой-то забавный секрет. Что до остального, то на Джеке был полинялый мундир сапера, перехваченный черным кушаком и шляпа с широкими полями, а стоило ему повернуться, в глаза бросился заткнутый за пояс новейший длинноствольный револьвер Ремингтона сорок четвертого калибра — оружие настоящего стрелка, со свернутой мушкой, наверняка. Так-так, думаю, с таким надо держать ухо востро.

— Челмзфорд, говорите, разбит? — голубые глаза смотрели куда угодно, только не мне в лицо. Я бы крепко подумал, прежде чем выбрать такого парня казначеем офицерской столовой. — Весь отряд?

— По меньшей мере половина, — сообщаю я, с жадностью накидываясь на тарелку соленого маиса, которую передал мне сержант. — Сам Челмзфорд где-то в саванне с колонной номер три, и если он не дурак, то там пока и останется. Армия Кечвайо, много тысяч ублюдков, сейчас, скорее всего, обходит Роркс-Дрифт. Туда пробираться смысла нет — если я прав, то к завтрашнему утру между Блад-ривер и Тугелой не останется ничего белого и живого.

— Да что вы говорите, — заявляет Моран. — А вы, значит, деру дали? Вы вроде как не из армии, так?

— В данный момент да. Я в отставке, но вы, должно быть, слышали обо мне.

Мне ни капли не понравились его манеры с этим неуловимым взглядом и полуулыбочкой.

— Меня зовут...

— Тихо!

Майор вскинул руку и поднял голову, прислушиваясь. Мы с сержантом затаили дыхание, тоже навострив уши. Я не слышал ничего, кроме шумов крааля: огонь потрескивает в очаге, негромко переговариваются негритянки, ребенок плачет в одной из хижин. В остальном обычное для тех мест глухое, душное марево. И тут Моран спрашивает резко:

— Вы прискакали на лошади. Сколько ехали?

— Часа два, наверное. Но послушайте...

— Запрячь фургон! — рявкает он сержанту. — Живо! Разыщите этого треклятого черного кучера, живо, я сказал! Мы и опомниться не успеем, как зулусы обрушатся на нас!

И прежде чем я успел возразить, майор промчался между хижинами, запрыгнул на большой валун и, приложив ладонь козырьком, стал вглядываться в ту сторону, откуда я прибыл.

Не стоит тратить время на споры с человеком, знающим свое дело. Я ощутил неприятный холодок в спине, подсобляя сержанту запрячь животных. Слава богу, это были лошади — волы бесполезны в случае, когда надо живо уносить ноги, а именно это явно подразумевал Моран. Соскочив с камня, он размашистым шагом пошел к нам, вертя головой и ощупывая взглядом заросли по краям деревни. Рука его нервно подергивалась у правого бедра.

— Грузите раненых! И сами полезайте в фургон. Возница, трогай! — майор посмотрел на меня со своей косой улыбочкой. — На вашем месте я уже сидел бы внутри, мистер. Если инстинкт шикари^[1055] не обманывает меня, ваши закадычные дружки ближе, чем кажется. И в мои планы не входит...

Потом произошло то, чему я не поверил бы, не наблюдай собственными глазами. А ведь я, если помните, видел Хикока на пике формы, до того как его стало подводить зрение, знавал также и Джона Уэсли Хардина^[1056].

Сержант, перебиравшийся через задний борт, издал вдруг дикий крик. Лицо у него сделалось красное и растерянное; рука дернулась, глаза выпучились, и он повалился в пыль с торчащим промеж лопаток ассегаем, задрыгав конечностями. Я повернулся: ярдах в двадцати позади Морана, на том самом валуне, с которого он только что слез, стоял в позе метателя воин-зулус. Помню его в мельчайших деталях (вот на что способен ужас!): могучее черное тело за красным с белым щитом, набедренная повязка из телячьей кожи, перехваченная белыми коровьими хвостами, на голове кольцо с раскачивающимся синим плюмажем. Я заметил даже миниатюрный рог-табакерку, висящую на шее. Жуткая фигура. Тут по обе стороны от нее возникли еще две. Оба воина скачками понеслись между хижин, вопя «с-джи!» и нацеливая на нас ассегаи.

При вопле сержанта Моран крутанулся на каблуках, и я готов поклясться, что не заметил, как двигалась его правая рука. Однако «ремингтон» оказался у него в ладони и тройное «бах-бах-бах» почти слилось в один выстрел. Зулус на камне подскочил, схватившись за лицо и повалился назад; передний из бегущих рухнул ниц, половина его черепа превратилась вдруг в кровавое месиво; третий покачнулся, уронил щит и покатился кубарем, чтобы остановиться буквально в паре шагов от нас, растянувшись на спине. Вместо правого глаза зияла дыра. А револьвер Морана уже вернулся за пояс.

— Близнецы, если судить по внешности, — заявляет Тигр Джек. — Слыхали: зулусы верят, что из них получаются лучшие разведчики^[1057]? Ну же, хватит пялиться, приятель — скоро на сцене появится еще куча таких же, только живых. Пошевеливайтесь!

И он запрыгнул в тронувшийся фургон, а я, пыхтя, взобрался следом, потрясенный стремительностью и ужасом произошедшего. По моим прикидкам, от падения сержанта до нашей посадки в повозку прошло секунд пять, не больше — за это время трое отдали Богу душу, а человек рядом со мной, тихо посмеиваясь, загонял в барабан новые патроны.

Он не ошибся на счет прибытия живых экземпляров. Пока наш фургон выруливал из деревни на широкую равнину, среди дальних хижин замелькали черные тела, и не успели мы проделать по равнине и фарлонга — наш возница нахлестывал как сумасшедший, а повозка опасно раскачивалась из стороны в сторону — как зулусы бросились за нами в погоню. Их было человек двадцать с лишним, и не берусь припомнить зрелища более страшного, нежели этот безмолвный полумесяц из темнокожих бегунов, каждый с красно-белым щитом и пучком копий в кулаке, с развевающимся белым килтом и хвостами.

— Удлоко, если не ошибаюсь, — произносит Моран. — Славный полк. Добавим еще немного лавров к их боевым почестям, а?

Он взял у одного из раненых, молчаливо страдавших на дне болтающегося фургона, винтовку «мартини», вскинул приклад к плечу, приподнял ствол над дребезжащим бортом и произвел четыре выстрела настолько быстро, насколько успевал выбрасывать гильзу и перезаряжать. И уложил троих зулусов — с расстояния в две сотни шагов, из повозки, прыгающей, словно корабль по волнам, стреляя по перемещающейся цели. Меня обуревали ужас и восхищение одновременно^[1058].

— Проклятье! — выругался он, промахнувшись. — Но готов поспорить, парня обдало ветерком от пули.

Заметив мой пораженный взгляд, Моран ухмыльнулся.

— Не тревожьтесь, старина. Просто передайте мне подсумок с патронами, и я мигом собью боевой задор с наших отважных врагов как пить дать!

Но когда я обратился к раненым за патронами, провалиться мне на месте, если у них нашелся хоть один.

— Что ж, мы ведь буквально восседаем на половине тонны этих штуковин, — заявляет Моран, спокойный как удав, стуча по крышке патронного ящика. — Не против пополнить запасы?

Мы вскрыли коробку и обнаружили в ней боеприпасы для карабина, совершенно не подходящие для «мартини». В двадцатый раз за день потроха мои перевернулись — во всех ящиках оказалось то же самое. А по выжженной солнцем равнине за нами, не отставая ни на ярд, неслись двенадцать зулусов, ловких, как блохи, и столь же неприятных на вид.

— Однако становится жарковато, — говорит Моран, откладывая ружье и доставая свой «ремингтон». Он крутанул барабан. — Шесть патронов. Не густо. Ладно, будем надеяться, что ни одна из лошадей не подвернет ногу.

— Господи, приятель! — взвизгнул я. — Не могут же они держать такой темп вечно!

— Кто? Лошади или члены спортивно-атлетического клуба господина Кечвайо? — Майор ухватился за задний борт, оценивая дистанцию между нами и преследователями. — Я лично поставил бы на черных. Они выносливее, вам не кажется? Святой Георг, как бегут!

— О боже! Нам конец! Зулусы догонят нас и...

— Почти конец, — отвечает Тигр Джек. — Стоит придумать что-нибудь, если, конечно, мы не хотим, чтобы наши шкуры натянули на треклятые боевые барабаны Удлоко. Давайте-ка посмотрим.

Он встал посреди раскачивающегося фургона, держась руками за борта, пробрался вперед и положил ладонь на плечо перепуганному ниггеру, который ворочал глазами и погонял упряжку во всю мочь.

— Если верно помню, эту чертову равнину прорезает в миле отсюда глубокий овраг, через который перекинут хлипкий мосток... Мы проезжали по нему по пути сюда. Фургон он выдержит, без вопросов, но ехать надо очень медленно. Боюсь, пока мы будем колтыхать, наши приятели будут тут как тут. Шесть зарядов не спасут от такой толпы, даже если я ни одного не потрачу зря — а так, разумеется, и будет. Но постойте-ка!

Тут он опустился на колено, отодвинул в сторону одного из раненых и принялся шарить между патронными ящиками.

Я почти не слушал его — глаза мои не отрывались от линии бегущих черных фигур, неумолимо следовавших за нами. Они, впрочем, постепенно отставали, так мне казалось. Да, теперь нас разделяло не меньше четверти мили. Но и наши животные выбивались из сил, им не удастся долго поддерживать такую скорость, таща за собой тяжелый фургон. Когда мы достигнем моста, хватит ли у нас времени осторожно переправить экипаж прежде, чем нас нагонят? Я с надеждой ухватил Морана за руку. Майор усмехнулся и, закончив поиски, встал среди ящиков, держа в ладони объемистый пакет из провощенной коричневой бумаги.

— Готово, сынок, — хмыкнув, говорит он. — Как здорово, что я вспомнил о нем. Тут взрывчатка и замечательный такой запальчик! А теперь смотрите все за дядюшкой Джеком!

Не хотелось бы мне прожить еще пять минут, подобных тем, которые мы провели в агонии, чувствуя, как скорость наша падает с каждым ярдом, и неотрывно глядя на смутные темные фигуры позади. Даже добраться до оврага — глубокой скалистой расселины, вроде вулканической трещины, раскинувшейся поперек равнины насколько хватало глаз, с шатким дощатым мостиком тридцать футов длиной — было еще не все. Нас ожидал изнурительный труд — надо было выгрузить раненых и перенести их на ту сторону. Этим занялись я и негр-возница, и работенка получилась еще та, поскольку двоих пришлось всю дорогу тащить на себе. Моран тем временем завел упряжку на раскачивающийся мосток, пока фургон не достиг середины, потом мы выпрягли лошадей и повели их дальше, беспокойно оглядываясь.

Вот они, черные демоны из бездны, в какой-нибудь сотне ярдов от нас. Видя, что мы остановились и, похоже, даже застряли, зулусы припустили еще быстрей. Подбегая к мосту они выдохнули мощно: «Сузу!», и Моран, орудовавший в повозке, выскочил наружу и помчался к небольшому скопищу валунов, где мы разместили раненых.

Плюхнувшись на землю рядом со мной, майор посмотрел на фургон. Тот находился шагах в тридцати; коричневый бумажный пакет лежал на груде ящиков с патронами, сбоку к нему был прикреплен белый взрыватель. Из винтовки я и сам взялся бы попасть в него, но у Тигра Джека имелся только револьвер.

— Вопрос везения, — говорит Моран. — Все зависит от одного выстрела.

Он, как я понимал, был прав, и во рту у меня пересохло от страха. Если майор не попадет во взрыватель, пуля ударит в пакет, но детонации не случится. Она может отбросить его и тогда взрыватель поминай как звали. А первый зулус уже взбежал на мост, торжествующе потрясая щитом, и следующий по пятам легион его товарищей радостно взвыл.

— Покучнее, ребята, — прошептал Моран, взводя курок. — Расположитесь поудобнее вокруг нашего фейерверка... Черт!

Голова его дернулась, лицо побелело. Возможно, причиной был порыв ветра, или пробегавший по шаткому мосту зулус, но передний полог фургона вдруг заполоскал, скрыв из виду крошечную белую мишень. Ткань снова опала, на долю секунды взрыватель стал виден. Первые полдюжины зулусов промчались мимо повозки и только три мощных прыжка отделяли их от твердого грунта. Полог еще раз взметнулся, «ремингтон» Морана щелкнул, и с оглушительным грохотом фургон, мост и все остальное скрылось в яркой вспышке оранжевого пламени. Я вжался в землю, совершенно оглохнув и крича во весь голос. Рядом со мной на камни рухнул кусок дерева. Шатаясь, я встал и увидел зияющий провал с рассеивающимся над ним облаком черного дыма. Обрывки веревок и обломки досок свисали с дальней стороны, а на нашей валялся в пыли одинокий ассегай.

Моран крутанул револьвер на пальце и сунул за пояс. Потом сдвинул шляпу на затылок и щелкнул пальцем по ее полю.

— Байете^[1059], удлоко, — негромко проговорил он. — Похоже, у меня получился быстрый выстрел. Джентльмен заслужил кокос.

***

Так в 79-м состоялась первая моя встреча с Тигром Джеком и продлилась она еще несколько жарких часов, которые я опишу как-нибудь в другой раз, поскольку они не имеют отношения к истории с Мораном, достаточно причудливой и без событий Роркс-Дрифта. Там, если вам угодно, творился свой собственный кошмар, похуже Маленькой руки или Жирных трав — оттуда, по крайней мере, слинять можно было. А в Дрифте даже спрятаться было некуда. Когда-нибудь я поведаю вам эту ужасную главу моей африканской одиссеи, если, конечно, вино и старость не прикончат меня раньше.

Пока же скажем только, что нас с Мораном угораздило попасть в настоящую мясорубку. После того как наш фургон разлетелся в щепы, мы с ним поскакали дальше на лошадях из упряжки, оставив раненых в сухой яме — Моран намеревался прислать за ними помощь, Флэши заботился исключительно о себе. С наступлением темноты мы оказались в самом центре импи, ибо все окрестности прямо кишели черными скотами. Дальше — голова к гриве, каблуки в бока, и ночная скачка наперегонки со смертью, с висящими на хвосте зулусами. Тут Моран вдруг кричит и устремляется к появившемуся прямо перед нами горящему зданию, вокруг которого творится настоящий ад: кольцо воинов, сполохи выстрелов. Делать было нечего, как только следовать за ним через кусты и колючки, погоняя коня к каменной стене и баррикаде, где черные тела и красные мундиры сцепились в отчаянной рукопашной, штык против ассегая. Скакун мой перепрыгивает через стену, но пасует перед баррикадой; я вылетаю из седла, минуя груду зулусских тел, и головой вперед вламываюсь в горящую веранду здания, бывшего некогда госпиталем. Я пропахал носом обугленный пол и был извлечен из дымящихся руин рыжебородым верзилой, который прекратил палить из револьвера и поинтересовался, откуда, черт побери, я взялся. Я, стараясь перекричать канонаду, спросил, куда, черт побери, меня угораздило, и в паузах между выстрелами он разъяснил.

Вот так, если вкратце, я и пополнил гарнизон Роркс-Дрифта, а что происходило там, это всем известно. Сотня уорикширских валлийцев и горсть раненых схлестнулись насмерть с четырьмя тысячами удлоко и тулвана на баррикаде из мешков с маисом. Бой без пощады всю ночь; полыхает госпиталь, придавая маленькому посту точное сходство с адом, Флэши мечется в поисках тихого уголка — один раз я вроде даже нашел его под навесом продовольственного склада, но эти черти и его запалили. Одиннадцать крестов Виктории заслужили наши парни: Чард с опаленной бородой, Бромхед, оглохший напрочь, и их оборванные таффи^[1060], слишком измотанные, чтобы держаться на ногах, но не выпустившие оружия. Сам, будучи недостойным кавалером этого ордена, заявлю, что они получили кресты по праву, как и славу, потому как не было в истории войн обороны, способной сравниться с этой. Ибо парням удалось не только выстоять — они выстояли и победили, эти хвастливые маленькие ублюдки, и не только потому, что имели «мартини» против копий, палиц и пары мушкетов. Валлийцы побили врага в рукопашной, сталь против стали на баррикадах, где Джон-Зулус проявил себя во всей красе. Ну, вам ли не знать, какого я мнения о героизме, да и лук-порей мне не шибко по вкусу, но каждый год в Давидов день^[1061] я вдеваю в петличку желтый нарцисс^[1062] в память о Роркс-Дрифте^[1063].

Но к Тигру Джеку это все не имеет отношения. Он был в самой гуще битвы, хотя я даже мельком не видел его с момента, как мы сиганули через баррикаду, и до следующего утра, когда импи отошли, оставив нас зализывать раны среди тлеющих руин. А имена друг друга мы узнали не ранее, чем прибыл Челмзфорд со своей колонной. Пока все обнимались, лорд приметил меня и представил Чарду и Бромхеду. Моран, который сидел поблизости на ящике с сухарями и чистил свой «ремингтон», вдруг удивленно уставился на меня своими бегающими обычно глазками. Потом подошел.

— Флэшмен? Неужели сэр Гарри... Кабул, Легкая бригада?

Мне к такому не привыкать: не догадываясь о скрытой трусости, люди благоговеют перед моей ужасной репутацией. Все смотрят так, как Моран, разве что не так пристально. На миг он даже побледнел, но потом уголок рта снова приподнялся в ухмылке, а глаза скользнули в сторону.

— Ну и ну, вот дела, — говорит он, закусив губу. — Подумать только, клянусь Юпитером, — тут из его глотки вырывается короткий такой смешок. — Если б я только знал!

Потом майор, сунув «ремингтон» за ремень, повернулся и зашагал прочь своей быстрой кошачьей походкой, исчезнув из моей жизни на следующие пятнадцать лет. А когда вернулся, произошло это при обстоятельствах, как нельзя более отличающихся от Роркс-Дрифта. Взамен дымящихся окровавленных развалин мы оказались в позолоченной ложе Сент-Джеймского театра, место саперского кителя и револьвера сорок четвертого калибра занял оперный фрак и трость с серебряным набалдашником, а компанию составлял Оскар Уайльд, а не труп зулуса. (Я вовсе не сравниваю, нет.)

В том театре я оказался по чистой случайности, как и вообще в Лондоне, поскольку стояла зима, а зимой мы с Элспет предпочитаем наслаждаться негой в своем лестерширском поместье, где напитки и еда первосортные, и можно без помех брюзжать друг на друга. Но тут супруга настояла на поездке в столицу, на крестины Макмиллана^[1064] — будучи сама шотландкой и гордясь своим местом в высшем обществе, она не уставала обременять прочих несчастных каледонцев своим присутствием. Мне было все равно — от друзей я прослышал, что в следующий бюджет закладывают жуткое повышения налога на наследство, и, имея семьдесят два года от роду и солидную сумму в банке, счел разумным шикануть напоследок.

Итак, мы отправились в Лондон. В промежутке между попойками со старыми товарищами и многообещающими анонсами нового поколения падших женщин я дал своей внучке уговорить себя пойти с ней в театр, посмотреть как кривляется миссис Кэмпбелл в роли миссис Танкерей^[1065]. Я предпочел бы поглазеть на Налу Дамаджанти в «Удивительных змеях дворца» или на затянутых в корсеты девиц в шоу Джорджа Эдвардса, но, будучи примерным дедом, позволил дорогой крошке Селине затащить меня на трехчасовое слезокапство, да еще делал вид, что доволен. Селина моя любимица, отрада глаз моих — просто диву даюсь, как этот слизняк, мой сын, который разбил сердце отца, заделавшись священником, ухитрился породить такого ангела. Я называю ее крошкой, но, вообще-то, Селина была из породы высоких, статных красавиц с черными как смоль волосами (как некогда у меня), блестящими цыганскими глазами, и лицом, способным в мгновение ока менять выражение от классического совершенства до озорного веселья. Ей тогда исполнилось девятнадцать — милое, очаровательное создание, и я взвивался коршуном, стоило какому-нибудь из светских щеголей появиться рядом с ней. Помня, каким был сам в их годы, я не желал, чтобы они марали своими нахальными юными лапами мою маленькую Селли. Помимо этого, она была официально помолвлена с юным Рэнделлом Стэнджером, титулованным болваном из гвардии, и предстоящие их венчание обещало сделаться событием сезона.

Она весело щебетала, когда мы вышли после третьего акта и заметили прекрасного Оскара, который вяло блистал среди толпы своих обожателей, и как всегда напоминал перекормленную форель, нацепившую парик. Мы с ним более или менее сошлись в те дни, когда я ухлестывал за Лили Лангтри. Проходя мимо, я взял Селли под руку и сделал вид, что не замечаю его. Тут он толкает одного из своих клевретов и произносит вполголоса:

— Разве не удивительно, что желание на столько лет переживает силу? — а потом, будто только что меня заметил, продолжает: — Ах, генерал Флэшмен! Не сезон, а вы в Лондоне? Это может означать, что все зайцы или лисы покинули вдруг страну или что в нее вторглись французы.

Кучка гермафродитов зашлась от смеха, а сам жирный кривляка взмахнул сигареткой с золотым кончиком, весьма довольный своей дерзостью. Я смерил его взглядом.

— Цитируешь Шекспира, Оскар^[1066]? — спрашиваю. — Жаль, что ты редко заглядываешь в него. Научился бы чему полезному, а? Дорогая, — обращаюсь я к Селли, — это мистер Уайльд, который пишет смешные пьески для мюзик-холлов. А это моя внучка, мисс Селина Флэшмен.

— Ваша внучка? Невероятно! — бормочет он. — Но как хороша! Прекрасна! О, будь наш дорогой Бози^[1067] здесь, вместо того чтобы эгоистично прохлаждаться в Италии, он посвятил бы вам стихи, мадмуазель. Стихи, подобные алым бутонам в саду калифа. Я бы и сам написал, но новая пьеса, знаете ли... — Уайльд пожал ей руку, изобразив на лице свою пикантную улыбочку. — Как смею заметить, дорогая мисс Флэшмен, вы не только прекрасны, но и разборчивы — вы проявили превосходный вкус, выбрав себе в дедушки одного из немногих вежливых генералов британской армии.

Он дождался ее озадаченного взгляда.

— Он ведь не выиграл ни одного сражения, как известно. Позвольте представить: мистер Бизли...^[1068] мистер Брюс... мистер Гастон... полковник Моран...

Развернув ее движением пухлой ручки к своим подпевалам, Оскар вперил в меня свой нахальный взор.

— Знаете, дорогой сэр Гарри, мне пришла в голову замечательная идея. Я мог бы... — позолоченная сигаретка указала на меня. — ... мог бы одарить вас бессмертием, которого вы столь заслуживаете. Я могу вывести вас в своей пьесе — если лорд Чемберлен не будет против. Вообразите, какой звон поднимется в Конной гвардии.

Уайльд причмокивающее хихикнул.

— Попробуйте, Отец Оскар^[1069], — говорю я ему. — И я одарю бессмертием вас.

— Как это? — восклицает он в патетическом волнении.

— Пну вас прямо в колокольчики — если у вас они имеются, конечно, — отвечаю я. — Подумайте, какой звон поднимется в «Кафе Рояль».

Я повернулся к Селли, которая не слышала нашего разговора, внимая одному из прихлебателей Оскара.

— Идем, дорогая. Наш экипаж должен...

И тут взгляд мой упал на Морана.

Он стоял на отшибе группы Оскара и настолько выделялся среди этой кучки жеманных развратников, что я удивился, как не заметил его раньше. Но теперь узнал сразу, как и он меня. Волосы его поредели, осталась только седая бахрома над ушами, роскошные усы побелели, а смуглое лицо приобрело багровый оттенок выпивохи, но этот хищный нос и яркие бегающие глазки невозможно было не узнать. Нарядите его во что угодно, перед вами все равно окажется Тигр Джек.

Моран смотрел на меня со своей кривой усмешечкой, а голубые глаза прыгали с меня на Селину, которая смеялась чьей-то остроте, обмахивая белоснежные плечи веером и безобидно подшучивая над говорившим. Полковник смотрел на нее пару секунд, потом перевел взгляд на меня и улыбнулся. И улыбка эта вовсе не была дружелюбной.

Все произошло в один миг, с тех пор как я узнал его и понял, что он узнал меня. Последовала еще одна пауза, но когда я собирался уже сделать шаг и поприветствовать старого боевого товарища, полковник быстро отступил назад, пробормотал какие-то извинения и скрылся в баре. Я не знал, как объяснить такое явно странное поведение. Впрочем, мне было наплевать. Взяв Селину под руку и попрощавшись с остальными, я обменялся с Уайльдом еще одним неприязненным взглядом и повел внучку прочь. Инцидент не укрылся от ее глаз — эти шустрые маленькие девочки все подмечают.

— Почему этот джентльмен, полковник Моран, ушел так внезапно? — спросила она, когда мы садились в экипаж. — Мне показалось, вы с ним знакомы.

— Верно, — отвечаю я. — По крайней мере, встречались однажды. На войне.

— Впрочем, все эти люди ведут себя... весьма своеобразно, — продолжает Селли. — Мистер Оскар Уайльд, например. Разве он не очень чудной человек, дедуля?

— Каждому свое, — говорю. — И не зовите меня «дедуля», юная леди: говорите лучше «дедушка».

Так с какой стати Моран избегает меня? Он далеко не единственный, разумеется, но я не мог найти ни одной внятной причины. Пересекались мы только раз и, в некотором роде, воевали вместе. Он ведь даже спас мне жизнь. Это казалось странным, и я поломал голову некоторое время, но потом махнул рукой и прикорнул в углу экипажа, чтобы быть растолканным хихикающей Селиной, когда мы прибыли к нашему дому на Беркли-сквер.

Впрочем, не только Моран оказывал мне холодный прием в те дни. Буквально пару дней спустя я был ошарашен кое-кем поважнее — ни больше ни меньше как самим принцем Уэльским, который шарахнулся от меня, как от огня, в карточной комнате клуба «Объединенной службы». Бросив косой взгляд через плечо, он метнулся к выходу настолько стремительно, насколько позволяло объемистое брюхо. Это я, признаюсь, принял очень тяжело. Столкнуться с таким обращением со стороны самого вульгарного человека Европы само по себе неприятно, но когда этот человек — по совместительству наследник престола, причем весьма вам обязанный, я начинаю задумываться, куда катится наша монархия. Потому как если можно найти джентльмена, обязанного мне, так это СкотинаБерти: я не только направлял первые его шаги на пути греха и порока (тут ему учитель вряд ли требовался), но даже отрекся ради него от Лили Лангтри, отказывался внимать слухам про их с моей крошкой Элспет непристойное поведение в оранжерее, а три года назад помог выпутаться, только малость запачканным, из карточного скандала в Трэнби. Словно этого мало, принц продолжал использовать принадлежащее мне уютное гнездышко на Хей-хилл для забав с женщинами самого низкого пошиба: герцогинями, актрисами и тому подомными. «Ладно, — подумал я, глядя на удаляющуюся спину. — Коль такова твоя благодарность, можешь водить своих шлюшек куда захочешь». Я даже подумывал затребовать с него аренду, но не решился, разумеется — хоть он и невежа, но не стоит оскорблять наследника трона требованием платы.

За вычетом этих неприятностей, следующие несколько недель прошли довольно приятно. Весь город стоял на ушах, причиной чему служили убийство человека из света — юный аристократишка по фамилии Адэр был найден застреленным при загадочных обстоятельствах в Вест-Энде, — и правительственный кризис, вызванный окончательной отставкой старого маразматика Гладстона. Я столкнулся с последним в уборной Реформ-клуба — местечко не для меня — имеется в виду клуб, — но я изрядно подзаправился в Сент-Джеймсе шампанским с лобстерами и чувствовал необходимость опорожниться. Когда я вошел, виляя и покачиваясь, Гладстон стоял над раковиной, хмурясь как закоренелый нонконформист, и как обычно вызывающе трезвый.

— Холло, старина, — киваю ему я. — Приказ на марш, наконец-то? Не переживайте, это со всеми происходит рано или поздно. Всему виной треклятая ирландская затея, так думаю.

Вам наверняка известно, что Ирландия всегда была для него занозой в заднице: никто не знал, что с ней делать, и пока пэдди^[1070] склонялись к идее покинуть остров и двинуть в Америку, Гладстон пытался их удержать. Ну или что-то вроде этого.

— Где вы ошиблись, — продолжаю я, — так это когда не вернули давным-давно то место папе римскому и не извинились перед ним. Факт.

Гладстон яростно воззрился на меня, лицо его напоминало дверной молоток.

— Доброй ночи, генерал Флэшмен, — говорит он резко.

Я в этот момент как раз нырнул в раковину с криком: «О, какой утратой был для нас лорд Палмерстон!» Тут бывший премьер вышел вон, направляясь к себе в Брайтон^[1071].

Но это все к слову, теперь следует вернуться к делу полковника Тигра Джека Морана, который совершенно исчез из моего поля зрения после мимолетной встречи в театре до той треклятой ночи в конце марта, когда я засиделся допоздна за прессой, а Элспет лежала в кровати, читая новый выпуск истории с продолжением. В доме было тихо, камин почти погас, и я дремал над газетами, содержащими массу интереснейших известий о войне с матабеле^[1072], Санитарной конференции в Париже, а также сообщение о нападении лягушатников на старых моих приятелей туарегов при Тимбукту, в ходе которого было взято в плен значительное количество овец^[1073]. Вдруг в комнату влетает Шедуэлл, дворецкий, и докладывает, что приехала моя внучка и желает срочно видеть меня.

— В такой час?

Тут в комнате под шелест розового бального платья появляется сама Селина, вся трепещущая, с умоляющим лицом, и прямо-таки бросается мне на грудь, вопя:

— Ах, дедушка, дедушка, что мне делать? Ах, дедуля, умоляю, помоги!

— Бога ради, Селина! — говорю я, перепугавшись. Знаком я приказал очумевшему Шедэллу убраться за дверь и усадил дрожащую девушку в кресло. — Дорогое дитя, что случилось?

С минуту она не могла вымолвить ни слова, только сидела, рыдая и кусая губу. Поэтому я влил в нее глоток бренди, и тогда Селина, прокашлявшись, подняла залитое слезами личико и схватила меня за руку.

— Ах, дедуля, я не знаю как быть! Это ужасно... Я, наверное, умру! — Она глубоко вздохнула. — Это касается Рэнделла и... полковника Морана! Ах, что нам делать?

— Морана? — я остолбенел. — Того типа, которого мы встретили в театре? Что общего может быть у него с тобой, дитя мое?

Потребовалось еще несколько глотков бренди, прерываемых стонами и слезами, чтобы вытянуть из нее историю, оказавшуюся, если вам угодно, весьма занимательной. Выходило так, что Моран был хорошо известен в игорных кругах столицы и промышлял тем, что завлекал юных идиотов сыграть с ним — это объясняло загадку его появления в компании Оскара Уайльда, ведь вокруг него никогда нет недостатка в безмозглых состоятельных молодых людях. Среди прочих в сети полковника попался и суженый Селины, Рэнделл Стэнджер. По ее словам, Моран обчистил щенка на добрых несколько тысяч.

— Бога ради, успокойся, детка, это всего лишь деньги! — облегченно вздохнул я, но все оказалось хуже, намного хуже.

Этот полудурок Рэнделл, опасаясь признаться своему высокопоставленному папочке, попытался отыграться, позаимствовав деньги — святые небеса! — из полковой кассы. И разумеется, продулся. Вот это уже означало и крах и бесчестье, в случае, если история выплывет наружу, что весьма вероятно.

Но как вы, наверное, догадываетесь, я по части скандалов собаку съел. «Сколько именно?» — резко спрашиваю я ее, а она отвечает, ломая в куски свой веер: двадцать тысяч. С трудом сглотнув, я говорю, что Рэнделл получит эти деньги завтра с моего счета. Ими он заплатит Морану, без задержки вернет позаимствованное из офицерских капиталов и все будет шито-крыто. (Видит Бог, я не щедрый человек, но этот молодой болван скоро станет мужем моей внучки.)

Поверите или нет, но девчонка завыла еще громче, качая головой и хныча, что это не спасет его, ничто уже его не спасет.

— Полковник Моран знает... ему известно, откуда Рэнделл взял деньги... он угрожал опозорить его, если... — тут она зарылась головой в подушки и завыла так, что я испугался за целостность ее корсета.

— Если что? Чего ему надо помимо денег?

— Если... если только... — начинает Селли, глядя на меня огромными, полными слез глазами. — ... если только... я... ох, дедуля, скорее я умру! Он опозорит Рэнделла если я... не соглашусь... О, Боже! Не соглашусь расплатиться с ним! Понимаешь, о чем я? О, что мне делать?!

М-да, прямо акт второй пьесы «Негодяй домогается ее» в самой кульминации, не так ли? Не то, чтобы я не поверил: покажите мне мелодраму, и я мигом отличу ложь от истины. И не в моих правилах зря тратить время и вопить, подпирая лоб: «Злодей пожалеет об этом немедленно!»

Я вполне понимал логику Морана — мне и самому доводилось разыгрывать Подлого Джаспера, топорща баки и вынуждая красотку лечь в постель, чтобы купить мое молчание или услугу. Но тут дело шло к тому, что моя собственная внучка, моя прелестная роза, окажется во власти распутного старого мерзавца. Ее надо спасти, любой ценой.

— Когда ты должна дать ему ответ? — спрашиваю.

— На следующей неделе, — рыдает она. — Он согласился подождать лишь несколько дней, а потом... потом меня ждет гибель!

— Рэнделл знает?

Высморкавшись в платочек, Селли затрясла головой.

— Ну и пусть не знает, — продолжаю я. — Никто не должен знать, и прежде всего твоя бабушка. Слушай сюда: вот чек на двадцать тысяч, чтобы идиот, за которого ты собралась замуж, мог уплатить по счетам...

— Но полковник Моран... — захныкала она, кусая пальчики.

— О нем я позабочусь, не переживай. Ну же, Селли, все будет хорошо. Очень хорошо. И тебе не стоит забивать свою прелестную головку такими пустяками, поняла?

Я взял ее за руку, обнял за плечи и потерся своими старыми баками о прелестный лобик, как делал, когда Селина была ребенком, и она расплакалась у меня на плече.

— Ну, осуши глазки и покажи мне самую радостную из своих улыбок... Нет-нет, самую-самую, я же сказал! Вот, вот так, моя принцесса.

Я отер сбегающие по ее щекам слезы, и внучка обвила руками мою старую шею.

— Ах, дедуля, ты самый лучший из дедушек! Я знала, что могу положиться на тебя! — Она фыркнула мне на ухо. — Может быть... ты дашь ему еще денег? Это ведь такой жадный, отвратительный тип. Но ты ведь найдешь способ, правда?

Это-то понятно, оставалось только сообразить, какой. Уложив Селину в кровать и отправив в дом ее обожаемых родителей записку с предупреждением, что она останется ночевать у нас, я стал искать вдохновения в бренди. Мне вспомнились бегающие глаза и поганая улыбочка — да, такой тип вполне годится на роль, которую для себя придумал. Собирается порушить девичью честь, значит? Причем не чью-нибудь, а моей крошки Селли, чтоб ему пусто было. Ладно, окажись я на его месте (уж это мне легко было представить), что заставило бы меня отказаться от своего грязного умысла? Угроза насилия? Что ж, со мной бы это прокатило, но с Мораном — явно нет. Это воплощение металла и отваги, сам видел. Тогда деньги? Да, меня вполне можно было подкупить — такое частенько случалось прежде. Итак, банковскому счету Флэши предстоит перенести очередной суровый удар. Но надо, значит, надо — другого пути я не видел.

Не то чтобы я смирился и склонил голову, как понимаете — удалось бы мне найти способ отплатить этой свинье по полной, я ухватился бы за него обеими руками, но, потратив бутылку и половину следующего дня, так ничего и не измыслил. Впрочем, не было смысла что-то предпринимать, не повстречавшись с самим Мораном, поэтому я осторожно навел справки и вечер застал меня у порога его квартиры на Бонд-стрит, передающим визитку. Пройдя внутрь я застал полковника, пребывающего в лучшем расположении духа, в его роскошном гнездышке: кругом кожа, добротные панели и огромная коллекция трофеев на стенах. Да еще китайские ковры, чтоб ему — штука недешевая.

— Так-так, — говорит Моран, развалившись в кресле у камина, весь такой из себя. — Я наполовину ожидал вашего прихода, но не так скоро.

— Отлично, Моран, — отвечаю я, окатив его пренебрежительным своим взглядом и уселся, не сняв цилиндра. — В чем ваше игра?

— Игра, дружище? Единственная игра, которая меня интересует, это охота. Скажите-ка, читали вы этот бред в спортивной колонке «Таймс»? Обзор одной книжонки по шикару? — Он подошел к столу и взял газету. — Ага, вот: «Не существует, наверное, зверя опаснее, чем буйвол». Какой бред, правда? Разве хоть один буйвол сравнится с раненым леопардом? Или тигром, если на то пошло? Но вы, быть может, придерживаетесь иного мнения?

Полковник издал короткий смешок, а голубые глаза молнией скользнули по мне.

— Кстати, как вам моя коллекция? Для нее отобрано только лучшее, разумеется. Вернее, самое красивое. Например, эта голова горного козла или снежного барса — вон там, у окна...

— Единственный интерес к вашей коллекции, — буркнул я, — состоит в том, чтобы в нее не попала моя внучка.

— Неужели? — ничтоже сумняшеся восклицает он. — А мне кажется, она очень недурно смотрелась бы, а? Не надо глупостей, — резко бросил Моран, когда я дернулся вперед, выведенный из себя наглостью ублюдка. — Вы уже миновали возраст, когда могли поднять трость на кого-либо. И уж тем более на меня.

Глядя на него, вальяжно развалившегося у стола и издевающегося надо мной, я едва не задыхался от ярости.

— Послушайте-ка, грязный мерзавец, — говорю я. — Или вы немедленно откажитесь от своих низких... помыслов насчет моей девочки, или — Богом клянусь! — сильно пожалеете! Мне по силам сделать этот город не слишком уютным для вас, попомните мои слова! Я кажусь беспомощным, да? Скоро вы убедитесь в обратном...

— Бросьте, старый болван, — фыркает Моран. — Неужели вы пытаетесь запутать меня? Вспомните Исандлвану и спросите себя, тот ли я человек, которого легко застращать? Ну, вспомнили? Так что дважды подумайте!

Тут он был прав. Мне пришлось заткнуться.

— Проклятье! Тогда перейдем к делу, — продолжаю я, понимая, что час пробил. — Какова ваша цена?

Полковник расхохотался во все горло.

— Деньги? Вы что, всерьез рассчитываете подкупить меня? Вы цените чары мисс Селины ниже, чем я от вас ожидал, учитывая ваш богатый опыт по данной части.

— Заткните свой поганый рот! Сколько вы хотите?

Моран выудил из кармана сигару, неторопливо прикурил, пока я весь кипел от негодования, и затушил спичку.

— У вас нет таких денег, — бросает он, выдохнув дым мне в лицо. — Даже будь вы самим Моссом Абрахамсом. О, не думайте, что мне не доставит удовольствия пустить вас по миру. Еще как доставит. Но ваша пухленькая маленькая внучка порадует меня еще сильнее — много-много сильнее! Она пришлась бы мне по вкусу при любых обстоятельствах, но мысль, что она ваша родственница, — полковник ткнул в моем направлении сигарой, гадко ухмыльнувшись, — делает ее желаннее вдвойне!

Это выходило за рамки понимания. Остолбенев, я уставился на негодяя.

— Какого черта хотите вы сказать? Бога ради, как относится к этому делу то, что Селина — моя внучка? Что такого я вам сделал? Мы даже знакомы-то едва-едва. Вы даже спасли мою шкуру там, в Зулуленде, так ведь?

— Верно, — кивает Моран. — Только тогда я не знал, кто вы! Помните, именно так я и сказал вам в Роркс-Дрифте? Да, не знал... Черт, в противном случае вы ни за что не перебрались бы через Баффало-ривер живым!

И тут глаза его остановились, с ненавистью вонзившись в меня. Я отказывался понимать что-либо.

— Проклятье, к чему вы клоните? Господь свидетель, приятель, что вы что-то имеете против меня? Я ничем вас не обидел, но если вам кажется иначе, готов поклясться, что даже в мыслях не держал! Так в чем же дело? — Он молчал. — И в любом случае причем тут Селина? С какой стати вам причинять вред ей, а, ублюдок? Невинному созданию! Боже, неужели в вас нет ни капли милосердия?! А я? Что вам сделал я...

— А вы не знаете, да? — тихо роняет полковник. — Конечно. Да и с какой стати вам помнить? Разве можете вы — среди всех подлых дел, которые сотворили, — вспомнить про... меня?

Я отказывался понимать — этот тип явно бредил. Но чокнутый или нет, он продолжал сверлить меня ненавидящим взором, внушавшим страх — как за судьбу Селли, так и за свою собственную.

— Позволите напомнить? — продолжает он, и голос его зашуршал, как гравий. — Вы полагаете, что первая наша встреча произошла в Зулуленде, так? — Моран покачал головой. — О, нет, Флэшмен. Намного раньше... Сорок пять лет назад. Давненько, не правда ли? Помните невольничье судно под названием «Бэллиол Колледж», промышлявшееу берегов Дагомеи? Корабль, которым командовал дьявол в человеческом обличье, Джон Черити Спринг, доктор наук? Корабль, на котором вы, Флэшмен, служили в должности суперкарго? Ну, припоминаете?

Еще бы — такое не забудешь.

— Но... но вы-то тут при чем? Ха, в те дни вы должны были быть еще мальчишкой...

— Вот именно, мальчишкой! — вскричал он внезапно, грохнув кулаком по столу. — Подростком четырнадцати лет — вот кем я был!

Лицо его побагровело и исказилось от ярости, но вскоре он овладел собой и продолжил хриплым шепотом:

— Помните экспедицию вверх по реке, к деревне короля Гезо, который продавал Спрингу негров? Не забыли Дом Смерти, построенный из черепов, человеческие жертвоприношения, тех диких амазонок, что состояли в охране Гезо? Не забыли? По глазам вижу, что нет. А припоминаете сделку, которую заключило чудовище Спринг с чудовищем Гезо: полдюжины амазонок в обмен на ящик с револьверами Адамса, действие которых вы, — его палец указал на меня, — продемонстрировали этому черному демону?

Эта картина стояла у меня перед глазами, как живая: мерзкий Гезо подпрыгивает на своем троне, пуская слюни от удовольствия, окруженный кольцом темнокожих воительниц. Я буквально ощутил отдачу «адамса», из которого дырявил черепа в стене, ублажая взор правителя Дагомеи.

— Шесть женщин в обмен на ящик с револьверами и что еще? — На Морана страшно было смотреть. — Что еще входило в условия этой позорной сделки? Припоминаете? Ага, вижу, что да. — Голос его едва слышался. — Гезо потребовал оставить ему стюарда-мальчишку Спринга. В качестве раба. И Спринг, вы и все остальные из экипажа этого адского судна, все вы согласились отдать ребенка ему. — Полковник выпрямился. — Этим мальчишкой был я.

Это было невероятно. Нет, это не может быть правдой... Но когда губы мои зашевелились, пытаясь заявить это, мозг мой подсказывал, что никому, никому во всем свете не могли быть известны детали этой бесчестной мены, кроме того, кто был там... И все же...

— Да это бред! — возопил я. — Конечно, я помню того мальчишку — это был маленький дрожащий оборвыш-кокни, косоглазый... совсем не похожий на вас! Черт, вы же закончили Итон — я сверялся по «Кто есть кто»!

— Совершенно верно, — кивает он. — Подобно многим ученикам частных школ до меня — и после — я сбежал... Только не говорите мне, что сами не были маленьким забитым фагом в Рагби. Да, я сбежал и воображал, как здорово будет стать юнгой и отправиться попытать удачу в море. Уже в те годы я был хорошим артистом и легко изобразил уайтчепелский акцент — многомудрый капитан Спринг ни разу не заподозрил в своем стюарде маленького джентльмена, не так ли? — Краешки его губ приподнялись в усмешке. — Но это не помешало ему накачать парнишку туземным пивом и продать как раба тому невообразимому дикарю в обмен на шайку полуголых черных шлюх! О, вы целиком поддержали его в этом!

— Ложь! — говорю я. — Эта идея принадлежала исключительно Спрингу, я понятия о ней не имел! Как, я даже умолял его, помните? Но было уже слишком поздно...

— Умоляли? — фыркает Моран. — Когда это вы умоляли кого-либо о чем-то, что не имеет отношения к вашей презренной особе? Разве вас заботило, что белого ребенка отдали на растерзание этому... этому мерзкому черному скоту? — Пока он произносил эти слова, глаза его метались по комнате, а лежащая на столе ладонь вздрагивала. — Два года промучился я там. Два года в аду из гниющих джунглей; я молил о смерти, терпя пинки и издевательства этих животных... Да-да, можете ужасаться, вот на что обрекли вы меня! Два года, прежде чем я набрался храбрости бежать и с Божьей помощью встретил португальских работорговцев, доставивших меня на побережье. Мерзких португашек, как назвали бы их вы, но они спасли меня от злой судьбы, на которую обрекли соотечественники-англичане.

— Но я-то здесь при чем? Говорю же, я не виноват! Черт, это должно было быть ужасно, Моран... Меня совсем не удивляет, почему вы... ну, взволнованы, ну, взбешены, честное слово... Но это все сотворил Черити Спринг, я совершенно невиновен! Зачем вы заставляете меня страдать за то, что натворил этот мерзавец? Да он похитил меня самого, начнем с того...

— Спринг давно уплатил по счету, — говорит полковник с хриплым смешком. — Как и многие другие. О, вас я поместил в конец списка. — На краткий миг глаза наши встретились. — Помните Салливана, помощника-янки? Я прикончил его в Галвестоне в шестьдесят девятом^[1074]. А доктора? Как там его звали... того ирландца? Его дни закончились в Бомбее. Я разбирался с ними по мере того, как находил. И пока служил в индийской армии, частенько думал о вас. Но шанса все не выпадало — до сего дня.

Воцарилась тишина, во время которой я, перепуганный, как кролик, не в силах был вымолвить ни слова, поэтому полковник продолжил:

— Вы слишком стары, чтобы заслужить пулю, Флэшмен. О, сейчас это было бы слишком просто: вы видели меня в деле и, быть может, слышали, что я заслужил славу лучшего стрелка в Индии, если не во всем мире. Если генерал Флэшмен будет найден в своем лестерширском имении с размозженной головой, то кто заподозрит заслуженного и уважаемого полковника Джона Себастьяна Морана? — Он хохотнул и покачал головой. — Неинтересная охота. Зато маленькая мисс Селина — превосходная дичь, если вам угодно. Встретив вас в театре, я заметил, как вы обожаете ее. И вам, старому дураку, остается только грызть ногти. Потому как если в конце концов ей удастся как-то избавиться от меня, имя Стэнджера будет опозорено, и вместе с ним рухнут все ее надежды. И ваши тоже. Шикарный получится скандал.

Он прислонился к каминной полке, засунув пальцы за прорези жилета и поглядел на меня.

— Вам так или иначе придется заплатить за то, что вы сделали. Лично я думаю, что юная леди предпочтет сохранить честь возлюбленного, пожертвовав своей. По крайней мере, надеюсь на это. Но по большому счету мне все равно.

Это было ужасно, потому как малый явно спятил, обуреваемый ненавистью и жаждой мести. И выбрал Селли, чтобы ужалить меня... И не прогадал — девочка принесет себя в жертву, чтобы спасти Стэнджера. А если и не решится, и его и ее жизнь будут разрушены. Мне оставалось только рыдать при мысли об их горе и молить о пощаде этого безжалостного, кровавого людоеда. Я прямо пустил слезу, уговаривая его принять деньги, предлагая двадцать, даже тридцать тысяч (выше этой цифры мне было не подняться), обещал задействовать все свое влияние, чтобы обеспечить ему покровительство, титул, буквально валялся у этой свиньи в ногах, взывая смилостивиться над моими сединами и преклонным возрастом. Моран только потешался.

Тогда я разозлился, стал угрожать, давая клятвы добраться до него так или иначе. Я сказал, что убью его, пусть даже меня за это повесят, а он рассмеялся мне в лицо.

— О, как бы я хотел, чтобы вы попробовали! Меня бы это так позабавило! Отправляйтесь домой, берите револьвер, черную маску, собирайте шайку наемников. Ну же, что вы расселись? А быть может, давайте пересечем Ла-Манш и устроим дуэль на пляже? Многое я отдал бы за такое зрелище, старый хвастливый пень!

В итоге он вышвырнул меня вон и я заковылял к себе, испытывая ярость, страх и отчаяние такой силы, какие редко переживал прежде. Я был бессилен: его нельзя подкупить, уговорить, запугать или обмануть. Моран был неуязвим даже для крайнего средства — да, ему было под шестьдесят, но рука старого охотника осталась тверда, а глаз ясен, и даже если в благословенной Англии удастся сыскать такое диво, как наемный убийца, кто поручится, что ему по силам будет одолеть молнию, которую я видел в действии на зулусах Кечвайо? Нет, у Морана все козыри на руках. И Селина, моя милая крошка, обречена. Я пришел домой и напился вдрызг.

Вы можете заявить, что для человека, так низко ставящего женскую добродетель, я слишком близко к сердцу принял мысль, что Моран порушит девичью честь Селли. Но когда речь заходит о твоей плоти и крови, все становится иначе — внучка была совсем не то, что женщины моей молодости, которые по большей части представляли собой не слишком целомудренный сброд. Она, такая добрая и милая, принадлежала к совсем другой породе. И представляя, как Моран лапает ее, я покрывался холодным потом. Будь проклят Стэнджер за свою глупость, и Гезо, за то что не перерезал тому щенку глотку, когда имел столько возможностей. Тупая старая свинья. Но что толку от проклятий? Мне надо все обдумать и — жуткая мысль — действовать. И вот, влив в себя невообразимое количество спиртного и собрав силы в кулак, я понял, что должен убить Морана.

Быть может, старческое слабоумие подтолкнуло меня к такому ужасному решению, не знаю. Мне в свое время довелось побывать в ряде отчаянных переделок и я, даром что трус, отважился на пару сумасшедших поступков. Скажу только, что судьба Селины казалась достойна еще одного. Риск? С Мораном без этого не обойтись, но все-таки так ли все безнадежно? Допустим, полковник — самый смертоносный стрелок из всех, кого я встречал. Но и такие поворачиваются иногда спиной. А Лондон это вам не Зулуленд, не Абилин времен Дикого Запада — никто не ожидает получить пулю в спину посреди Хаф-Мун-стрит. Переодетый человек, темной апрельской ночью, выследив свою жертву и выждав момент, вполне может рассчитывать сделать меткий выстрел и раствориться. Наши бобби к таким вещам непривычны, слава богу. Дельце отчаянное, но осуществимое — у меня имелось более чем достаточно навыков по части выслеживания и стрельбы из засады. И все-таки, боже мой, я ведь старик, ослабевший и наполовину спившийся, и перепуганный до смерти. Так я сидел, разговаривая сам с собой и орошая пьяными слезами фотографию Селли.

Потом отставил бутылку, поднялся наверх, стал рыться в вещах и нашел заветный ящик. Тут хранились: старый немецкий револьвер, которым я проложил себе путь на свободу из темницы форта Раим; «кольт» флотского образца, из коего я палил, зажмурив глаза, при Геттисберге; хайберский нож, полученный от Ильдерим-хана во время Сипайского мятежа; потрепанный старенький «бульдог» двойного действия и аккуратный карманный пистолетик Галанда — в магазине которого, вот черт, обнаружилось лишь четыре патрона^[1075]. Впрочем, если мне хватит духу попробовать начинить Морана свинцом, мне едва ли представится шанс сделать более четырех выстрелов. Но допустим, что он будет возвращаться домой после веселой ночки, может быть, даже без оружия? Немногие завсегдатаи клубов Лондона разгуливают с револьвером в кармане, верно? Если так, то это было бы здорово! Сделал дело — и живо ныряешь за угол, в темноту ночи. Почему бы и нет?

Именно в этот миг, как говорилось в начале истории, я пришел к мысли, что убийство — рискованная затея для труса на восьмом десятке. И тут я подумал: кой черт разницы — даже если Палмер проведет в жизнь свой Билль о пенсии для пожилых, я все равно ничего не получу, потому как там содержится особая статья против замеченных в пьянстве^[1076]. А Селли того стоит, убеждал я себя, подбирая сопли. Итак, жребий был брошен.

Уж если я на что-нибудь решаюсь, то никогда не останавливаюсь на полпути. Наметив отправиться на дело ночью и переодетым, я стал рыться в пестром хламе, который привез из своих путешествий, собираясь преобразиться в пожилого бродягу вроде тех, что таскаются по улицам Вест-Энда, собирая окурки и ночуя в подворотнях. Это было несложно — в свое время мне кого только не довелось изображать, начиная с дикого апача и заканчивая принцем-консортом, а со своими седыми патлами я и так уже наполовину годился на роль.

С переодеванием сложностей не возникало, проблема была в том, как именно разделаться с Мораном. В моем распоряжении была от силы неделя, поэтому в три или четыре следующих вечера я выскальзывал на улицу, напялив древний бушлат и залатанные брюки, толстый шарф, котелок и потрепанные башмаки, и сунув в один карман «галанд», а в другой фляжку, отправлялся патрулировать Кондуит-стрит. Меня, естественно, трясло от страха, но даже так я ощущал себя жутко странно: поджидать человека с целью прикончить его, в моем-то возрасте!

В первые две ночи его не было не слышно и не видно, но во вторник, вскоре после шести, Моран вышел на улицу. Я проследил за ним до кэба на Бонд-стрит и потерял, поскольку сам не мог взять кэб — любой уважающий себя кэбмен отходил бы хлыстом такого жалкого оборванца, — а попытка бежать за ним по мостовой закончилась бы яростной одышкой после первых десяти ярдов. Так что получилась еще одна потраченная ночь. Зато в среду полковник решил пройтись пешком. Он вышел из своих апартаментов в полном вечернем наряде и прошагал всю дорогу до Сент-Джеймса, где провел четыре часа в карточном клубе «Бэгетель». Обчищал карманы простаков, без сомнения. Затем отбыл домой в кэбе, и я опять остался с носом.

Я стал склоняться к тому, что это пустая затея. Шансы, выпадавшие до сих пор позволяли не больше, чем посылать проклятия ему вдогонку, да и бесплодные скитания по улицам серьезно подорвали мою решимость, наградив взамен простудой. Неимоверных трудов стоило выбраться из дому и проскользнуть обратно незамеченным, вдобавок — час от часу не легче — в четверг утром на меня свалилась встревоженная Селли, не знающая, что ей делать. Она получила от подонка записку, гласящую: «Ну, так как? М.».

Бедное дитя почти обезумело от ужаса, и мне кое-как удалось унять ее истерику, пока жена не прибежала на шум. Но зрелище отчаявшейся Селины принесло свои плоды: я решил для себя, что если Тигр Джек Моран будет еще жив в пятницу утром, это произойдет не из-за недостатка усилий с моей стороны. Если снова ничего не выйдет, я приду к нему домой, застрелю прямо в дверях и попытаюсь скрыться. (Вот до чего может дойти любящий дед — имейте в виду.)

Но в тот вечер я отправился на свой пост поздно, так как вынужден был поехать с Коннаут на розыгрыш армейского кубка по футболу в Олдершоте^[1077] — смотрел, как две шайки дюжих молодцов месят друг друга в грязи. Стрелки клонились к восьми, когда я, облачившись в свои обноски, с замирающим сердцем выскользнул за дверь, сжимая в кармане пинтовую фляжку. Почти ровно в девять Моран показался на крыльце в оперной шляпе и складчатом плаще, помахивая длинной тростью. Он прошел буквально в ярде от меня: на миг свет газового фонаря выхватил из тьмы хищный профиль и топорщащиеся усы, я ощутил, как внутри у меня все холодеет, но полковник уже шагал дальше. Мне бросилась в глаза одна странность — под мышкой у него был плоский футляр. Но я был слишком озабочен, стараясь не отстать от Морана и наблюдая за его грациозными манерами — он выглядел опасным как никогда, — чтобы забивать голову всякими пустяками.

Я думал, что полковник снова идет в клуб, но, к моему удивлению, он свернул на Оксфорд-стрит, шел по ней некоторое время, потом принял к северу. Мне было невдомек, почему Моран не взял кэб. Даже так приходилось нажимать, чтобы не потерять его из виду. Когда мы покинули Оксфорд-стрит и прохожих стало меньше, я вынужден был поотстать, чтобы не попасться ему на глаза, и всякий раз спешил в укрытие, когда полковник сворачивал за угол. Местность была незнакомой, но помню, что мы пересекли Уигмор-стрит, после чего я прижался к стене с колотящимся сердцем, поскольку Моран остановился у входа в затемненную арку и оглянулся. Потом он обвел взглядом улицу — та была совершенно безлюдной, — ступил под арку и исчез.

Меня начало трясти. Я не знал, что затевает полковник, но понимал, что все произойдет сейчас или никогда. На лучший шанс не приходилось даже надеяться: паутина улиц безлюдна, как редко бывает в центральной части Лондона, а моя жертва свернула в темную аллею. Я изо всех сил поспешил вперед, задыхаясь, достиг арки и осторожно заглянул за угол — как раз вовремя, чтобы заметить его входящим в дверь, освещенную одиноким газовым фонарем в дальнем конце проулка. Я выждал несколько секунд, после чего воровато двинулся дальше, сжимая рукоятку «галанда» влажной от пота рукой.

Подкравшись к подъезду, я остановился. Дверь была открыта. Я прислушался и уловил поскрипывание ступенек: шаг-шаг-шаг, пауза, еще шаг. Колебаться было некогда: кто поручится, что и возвращаться он станет тем же путем, а если предстоит подниматься, то надо успеть, пока его собственные шаги заглушат мои. Допив для храбрости остатки бренди, я нырнул в дверной проем. Рассеянный свет падал на подножье лестницы, дальше я стал взбираться в полной темноте, держа в одной руке пистолет, другой нащупывая расшатанные перила.

Странная вещь, но каким бы отчаянным трусом ты ни был — а я могу многим дать сто очков вперед — стоит тебе двинуться вперед, своего рода контролируемая паника сама начинает направлять ноги. Я прокрался по ступенькам, как пожилое привидение, стараясь сдерживать сиплое дыхание, готовое разорвать грудь, и скорчился на первой площадке. До моего слуха донеслись его шаги, которые вдруг резко смолкли, как будто Моран вошел в комнату. Повисла тишина.

Это было хуже всего. Где-то наверху не просто самый опасный человек из всех, кого мне доводилось встречать, но первоклассный шикари, ночной хищник, опытный и умелый охотник, способный уловить шорох растущей травы. Я ощутил, как к горлу подкатывает ком. Но я все-таки вооружен, а он, быть может, нет, и мои навыки ночных операций тоже чего-то стоили в свое время. Шум будет одинаковым, пойди я вверх или вниз; я подумал о Селине и стал подниматься, делая осторожнейшие шаги, пока голова моя не поравнялась с верхней площадкой. Я стал смотреть поверх последней ступеньки — так далеко Флэши еще ни разу не заходил, ей-богу.

Прямо передо мной находилось помещение, которое я счел за чулан с неплотно прикрытой дверцей. Левее него виднелся открытый проем. Сквозь него я просматривал всю комнату, и у окна в дальнем ее конце виднелась в свете уличного фонаря склоненная фигура Тигра Джека. Он стоял на одном колене, глядя через стекло и стараясь держаться с краю, неприметно. Шляпу полковник снял, и плешь его отсвечивала, как маяк.

И только теперь, остолбенев от изумления, я задумался над тем, какого беса ему это понадобилось: пробраться в пустой дом под покровом ночи и смотреть в окно. Черт, что-то за этим всем кроется. Тут он нащупывает футляр, который притащил с собой, поднимает трость и отвинчивает с нее набалдашник. Раздается скрежещущий звук, потом легкий щелчок. Моран привстает, открывает задвижку окна и осторожно просовывает через щель нечто. Кишки мои совершили отчаянный кульбит, когда я увидел, что его трость превратилась вдруг в ствол ружья!

Окаменев, я мог только наблюдать. Тут я заметил, что полковника интересует окно на противоположной стороне улицы. Оно было освещено, на шторе четко обрисовывался силуэт мужчины. Моран не мигая глядел на него — ждал перемещения, разумеется. Потом вскинул самодельную винтовку к плечу, ухватился пальцами за спусковую скобу и сделал движение рукой.

Внезапно я осознал, что момент настал — шанс, подобного которому больше не представится. Мне было все равно, что замышляет полковник или кто служит его загадочной жертвой — от Морана стоило ожидать любой пакости. Важно было то, что он в двадцати футах от меня, стоит спиной и целиком поглощен своей смертоносной задачей. Птичка твоя, старина Флэши, подумал я, вскинул «галанд», взвел его, удерживая «собачку» нажатой, чтобы не щелкнуло, опер кисть на ступеньку и нацелил мушку на мощный лысый затылок.

Не так часто случается, чтобы у меня был повод благодарить свои шальные нервы или нетвердую руку. Но тогда Господь спас мою шею. Потому как, когда Тигр Джек положил правую руку на ложе ружья и стал наводить, палец мой задрожал, а кисть заходила ходуном. Обливаясь потом, я взял паузу и тут понял, что, хоть я и старик, из меня выйдет лучший шикари, чем из Морана. За время паузы я уловил нечто, чего он не заметил. Мне не под силу объяснить как — назовите это шестым чувством или инстинктом труса, развившимся и отшлифованным за многие годы, но я догадался, что мы не одни. В комнате с ним был кто-то еще — слева, в пространстве, скрытом от меня, некто наблюдал за полковником и ждал.

Я замер, волосы шевелились у меня на голове. Тут Моран взял прицел, раздался такой звук, словно пробка вылетела из бутылки с шампанским, за которым последовал далекий звон стекла. Не успел я опомниться, как приглушенный голос пролаял: «Пора!», — и едва полковник отпрянул от окна, послышался топот ног и два темных силуэта обрушились на него, молотя кулаками, как заведенные. Все трое покатились по полу хрипящей и чертыхающейся кучей. На улице раздался крик, потом из комнаты, где Тигр Джек боролся с двумя славными неизвестными, донесся пронзительный свисток. Ему ответили свистки снизу, подъездная дверь с грохотом распахнулась и по лестнице загрохотали шаги, и генерал сэр Гарри Флэшмен, К.В., К.Б., Р.К.И.И.^[1078], с ловкостью ударенного током горностая оказался в чулане, прикрыл за собой дверь и беззвучно приник к драгоценной фляге, спасаясь от неизбежной апоплексии.

Шум был такой, будто наверх вломилась лейб-кавалерийская бригада, пронесшись мимо моего убежища в комнату, откуда до сих пор долетали звуки борьбы и проклятия. «Вот так, Тигр, — думаю, — получи вожжой под хвост, ублюдок, поделом тебе!» Потом возня стихла и послышались голоса, но слишком приглушенные, чтобы разобрать хоть слово. Мне, скорчившемуся в кладовке с готовым выскочить из груди сердцем, было наплевать, но потом любопытство взяло, как обычно, верх. Я немного приоткрыл дверь и стал слушать. Голос был пронзительный, гнусавый и выдавал крайнюю степень самодовольства.

— ... и кто это, по-вашему, инспектор? Ладно, позвольте представить вам полковника Джона Себастьяна Морана, бывшего офицера индийской армии, лучшего стрелка в нашем полушарии. Насколько мне известно, его прозвали Тигром Джеком. И вот наконец тигр попался.

Тут вступил Моран, ругаясь как лоцман, которому бельевым катком защемило пальцы. Кто-то начальственным тоном посоветовал ему заткнуться, последовала ожесточенная перепалка, потом снова заговорил первый, с высоким голосом:

— Уверен, что, сравнив пулю, использованную сегодня, с той, что найдена в теле Рональда Адэра, убитого в прошлом месяце, вы получите исчерпывающие доказательства, инспектор. Решать вам, но мне вполне очевидно, что обвинение в убийстве должно быть определенно выдвинуто против...

От этих слов у меня закружилась голова, и остаток речи потонул в бульканье бренди из фляжки, которую я прижал к губам. Убийство! Я готов был петь и плясать в своем чулане! Старый пес влип — подоплеки происходящего я не понимал, конечно, как и того, какое имеет к нему отношение смерть Адэра, про которую столько писали в газетах, но разницы-то никакой! Судя по всему, Тигру Джеку предстоит станцевать ньюгейтскую польку, и Селли спасена, поскольку даже если полковник решит очернить в отместку юного Стэнджера, то кто поверит воплям преступного негодяя? И я остался чистеньким — меня бросило в пот при мысли как близок я был к тому, чтобы спустить курок. Тогда бы сейчас в кутузку с браслетами на руках вели уже меня^[1079].

Я едва не завопил от облегчения в своем душном закутке, когда услышал, как полковника проволокли к выходу и далее по улице к «Черной Марии»^[1080]. Дверь захлопнулась. Я прислушался, но не уловил ни звука. Я осторожно выглянул — кругом все тихо, — и на цыпочках направился к первой площадке, держась за перила и стараясь успокоить сердцебиение и одышку. Селли спасена, Морана повязали, и...

Донесшийся сверху скрип дверных петель заставил меня вздрогнуть так, что я едва не слетел с лестницы кубарем. Бог мой, в доме еще кто-то есть!

— Ну разумеется, дорогой друг, вы все об этом узнаете. Идемте.

Это был тот самый пронзительный голос. Заслышав его, я лихорадочно сбежал по ступенькам, выскочил в проулок и поспешил во весь опор к арке, но тут же остановился как вкопанный. Прямо под пролетом виднелся безошибочно угадывавшийся силуэт констебля. Расставив ноги, полицейский преграждал мне единственный путь к отступлению. Останься у меня дух, я бы завопил в голос. Но тут мне стало очевидно, что он смотрит в другую сторону и ничего не подозревает. Зато сзади, из пустого дома, доносились голоса, спускающиеся по лестнице. Через пару секунд собеседники будут здесь, и я окажусь в ловушке, запертый в узком проходе между ними и служителем закона!

Полагаю, будь у меня время на размышления, я убедил бы себя, что не сделал ничего дурного, не повинен в преступлении, и могу с чистой совестью предстать перед кем угодно. Верно, но в кармане у меня лежал пистолет, и эти наглые ищейки станут допытываться, кто я такой и что тут делаю. Господи, сколько будет шуму, когда выяснится, что прославленный сэр Гарри Флэшмен был задержан, одетый как огородное пугало, с пукалкой в кармане, на том самом месте, где совершено покушение на убийство! Как тут объясниться, избежать скандала... Ах, когда кроме этого вы постоянно чувствуете себя так, будто натворили что-то, на всякие там нюансы можно махнуть рукой. Необходимо любой ценой сохранить инкогнито. Способ был один — будучи одет как клиент благотворительной столовой, я в мгновение ока извлек свою фляжку, облил бушлат остатками бренди, растянулся на удобно подвернувшейся решетке и постарался придать себе вид упившегося оборванца, прикорнувшего тут на ночь. Едва успев устроиться, я услышал приближающиеся шаги.

Если есть у них хоть капля здравого смысла, они пройдут мимо, думаю я — да и как поступили бы вы, заметив грязного пьяницу, развалившегося на улице? Так поступил бы любой, но только не эти ищейки, чтоб им пусто было. Шаги замерли рядом со мной, и я осторожно выглянул из под прикрытых век: высокий худой тип в длинном плаще, без головного убора и с залысиной, и плотный малый с бульдожьими усиками и в жестком котелке. Выглядели они, как поэт и бейлиф.

— Это еще что? — спрашивает бейлиф, переступая через меня.

— Бродяга, — отвечает поэт. — Бездомный, пытающийся хоть на несколько часов найти убежище от своих несчастий в пьяном сне.

— Полагаете, с ним все в порядке? — не унимается бейлиф. И чтоб мне провалиться, если он не наклонился ко мне, щупая пульс. — Мчится галопом, — говорит и кладет мне ладонь на лоб, вот мерзавец. — Боже милосердный, да у него лихорадка. Вам не кажется, что стоит позаботиться о нем?

— Вы не дождетесь иных благодарностей, кроме потока проклятий, — беззаботно отвечает поэт. — Честное слово, доктор, даже без тщательного осмотра мой нос может сообщить вам больше, нежели ваши пальцы. Этот парень находится под необоримым воздействием спиртного — причем не лучшего качества, склонен я полагать, — продолжает он, склоняясь и принюхиваясь к парам, поднимающимся от моей облитой груди. — Именно. Американский бурбон, если не ошибаюсь. Вонь совершенно характерная. Вы могли бы заметить, что для натренированного обоняния каждый спиртной напиток обладает своими особыми чертами. Кажется, ранее я уже привлекал ваше внимание к существенной разнице между насыщенным, приторным запахом рома и более тонким, сладковатым ароматом джина. Ну, что скажете? — подытоживает этот удивительный сумасшедший.

Бейлиф, с такой непозволительной свободой обошедшийся с моей кистью и челом, решил было приподнять мне веко, но задумался. Следующие его слова повергли меня в состояние паники.

— Господь милосердный! — восклицает он. — Мне кажется, я знаю этого человека... Впрочем, нет, это невозможно! Однако у него такое удивительное сходство с одним старым генералом... Э-э... как же его зовут? Ну помните, он еще сыграл выдающуюся роль в Хартумской истории, с Гордоном... Да-да, а много лет назад сделал имя в России и во время Мятежа получил крест Виктории и рыцарские шпоры... Фамилия прям вертится на языке...

— Дорогой друг, — говорит пронзительноголосый поэт. — Ума не приложу, кто этот ваш генерал — едва ли имеется в виду лорд Робертс, — но мне сдается, что он, скорее, предпочел бы ночевать у себя дома или в клубе, а не в этой подворотне. Кроме того, — устало продолжает высокий, подходя чуть ближе, и было чертовски неприятно, чувствовать, как эта парочка разглядывает меня в сумраке, пока я пытаюсь изобразить полную невменяемость, — кроме того, этот человек скорее моряк,чем военный. И не англичанин, а американец или немец. Скорее всего, последний, хотя, без сомнения, совсем недавно побывал в Америке. Он известен полиции, работает в настоящее время корабельным стюардом или на какой-то подобной мелкой судовой должности — я склонен считать, что он опустился даже по сравнению и с без того скромным началом. А еще — или я сильно ошибаюсь, — к началу следующей недели он окажется уже в Гамбурге, если, разумеется, не очнется до отхода корабля. Ничего более, — заключает этот невежественный всезнайка, — из имеющихся признаков заключить не могу. Кроме факта, разумеется, что сюда он попал через Пикадилли-Серкус.

— Ну хорошо, — с сомнением протягивает второй. — Уверен, что вы правы, хотя выглядит он точь-в-точь как тот старый вояка. Но черт побери, как вам удалось выяснить столь много при беглом осмотре?

— Вы еще не забыли мой метод за прошедшее с нашей последней встречи время? — спрашивает самоуверенный осел, в котором я начал подозревать определенную разновидность маньяка. — Отлично, примените его. Обратите внимание, — в голосе поэта чувствовалось нетерпение, — что на этом человеке бушлат с медными пуговицами. Такую одежду редко увидишь на ком-либо, кроме мореходов. Прибавьте к этому очевидный факт, что он немец или американец немецкого происхождения...

— Я не вижу... — начал было бейлиф, но был оборван.

— Дуэльные шрамы, доктор! Они совершенно четко видны рядом с обоими ушами. — Глаз у него был острый, спору нет, раз заметил подарочки, оставленные много лет назад Отто Бисмарком. — Это безошибочная метка любого немецкого студента, и поскольку нанесены они не рукой эксперта — глядите, расположены слишком высоко, — логично будет предположить, что получил он их не в Гейдельберге или Геттингене, а в менее прославленной академии. Это наводит нас на мысль о среднем классе, из которого наш подопечный явно выбыл из-за своих преступных наклонностей.

— С чего вы это взяли?

— Такой пьяница едва ли мог приобрести прекрасную серебряную фляжку, которую сжимает в руке. Дедукция подсказывает, что это плод одной из мелких краж, некоторые из которых неизбежно должны были привлечь внимание полиции.

— Ну разумеется! Да, я обязан был сам догадаться. Но откуда вы узнали, что он служит корабельным стюардом и был в Америке, и направляется в Гамбург...

— Внешний его облик, хоть и опустившийся, не свидетельствует о полной безнадежности. Заметно, как он заботится об усах и бакенбардах, стараясь, без сомнения, хоть частично компенсировать ущерб, нанесенный пьянством его наружности. — Я готов был пнуть этого дерзкого, самоуверенного ублюдка, но вынуждал себя продолжать разыгрывать опоссума. — Опять же, руки его ухожены, как и ногти, значит, перед нами не простой матрос. Кто же тогда как не стюард? Башмаки, хоть и потрепанные, сделаны из исключительно добротной кожи. Наверняка позаимствованы у пассажира первого класса. Что до пребывания в Америке, то мы установили, что он пьет виски-бурбон, которые мало распространены помимо Соединенных Штатов. Далее, из раздела портовых новостей я узнал, что сегодняшним утром в Лондон прибыл из Нью-Йорка лайнер «Брунгильда», который в субботу отправляется в Гамбург. Отсюда я могу, приняв во внимание установленные ранее факты, резонно заключить, что мы имеем дело с одним из членов его экипажа, так бездарно потратившим свою увольнительную на берег.

— Удивительно! — вопит бейлиф. — Ну и, конечно, все так просто после того как вы объяснили. Дорогой друг, ваши необыкновенные способности не изменили вам за годы отсутствия!

— Надеюсь, по меньшей мере, что их вполне достаточно для того, чтобы сделать столь очевидные выводы, как в данном случае. Полагаю, доктор, мы уже достаточно времени потратили на эту бедною развалину, которая, опасаюсь, представляет больший интерес для членов собрания общества трезвости, чем для нас. Мне кажется, вы согласитесь, что этот ничтожный каркас имеет мало общего с вашим заслуженным индийским генералом?

— Еще бы! — восклицает второй болван, поднимаясь.

И они зашагали дальше, оставив меня вздыхать от облегчения и негодования — пьяная судовая крыса из второразрядного немецкого университета — это ж надо додуматься! Я расслышал, как доктор спросил:

— Но как вы узнали, что он попал сюда через Пикадилли?

— От него разит бурбоном, который не просто найти где-либо, кроме «Американского бара», а состояние его указывает на то, что он по меньшей мере один раз наполнил свою фляжку после схода на берег...

Выждав, пока путь расчистится, я с кряхтеньем поднялся и поспешил домой: усталый, разбитый и воняющий бренди (бурбон, тоже мне — будто я стану загаживать свое нутро подобной мерзостью), но если мой «ничтожный каркас» ныл, то сердце разрывалось от счастья. Все обернулось лучше некуда, и для меня и для Селли, и, ковыляя к Беркли-сквер, я пребывал в превосходном расположении духа. Дойдя до конца Хей-хилл, я принялся даже насвистывать, и тут взгляд мой случайно упал на освещенное окно, и я замер, сказав про себя: «Ого, а это еще что?»

Дело в том, что это было мое окно, в гнездышке для утех юных дней, которое, как уже упоминалось, я предоставлял принцу Уэльскому для тайных встреч. Мне вспомнилось из утренней газеты, что его прибытие из Франции ожидалось вечером на Чаринг-Кросс. Святой Георг, думаю, этот хряк спал и видел как бы добраться до английской свежатинки, это когда в его распоряжении целый месяц была половина всех танцовщиц Парижа. Не успел приехать, как сразу в седло. Горестно покачав головой при мысли о столь прискорбном поведении, я заметил, как с Графтон-стрит выезжает кэб и останавливается прямо у дверей моего убежища на Хей-хилл. Час был поздний, прохожих никого. Ага, думаю, вот и его пташка; дайка поглядим, будет о чем посудачить завтра в клубе.

Я подоспел как раз, чтобы увидеть, как дама под густой вуалью, не заплатив, вышла из кэба, который в ту же минуту укатил. Это подтверждало мою догадку, и когда она прошла по мостовой и поднялась на крыльцо, я был тут как тут. Как раз когда я проходил мимо, леди приподняла вуаль и поправила волосы, и на долю секунды мне открылось ее лицо. Я замер, словно оглоушенный, и, хватаясь за поручни, стал сползать на землю. Потому как ошибки быть не могло — передо мной стояла моя внучка, крошка Селина.

Мне случалось переживать тяжелые удары, но этот меня едва не прикончил. Моя собственная внучка спешит к этому пузатому сатиру! Привалившись к крыльцу, я не в силах был пошевелиться. Селина, с ее наивными очами и милой невинностью — наложница распутного Берти?! Нет, этого не может быть... Да ведь только сегодня утром она умоляла меня спасти ее из объятий Морана, едва не лишилась разума от страха. Впрочем, как же еще она должна была себя вести, будучи тайной избранницей принца Уэльского? Разве позволено ей скомпрометировать себя связью с авантюристом на половинном жалованье вроде Тигра Джека, если Селли хочет сохранить расположение венценосного любовника? Так же как нельзя оказаться замешанной в скандале вокруг жениха, повинного в хищении полковых денег. Желая остаться с Берти, она надеялась заткнуть Морану рот моими деньгами! Не удивительно, что Селина так рыдала на моей груди, злокозненная маленькая бесстыдница! А я-то из кожи вон лез, пытаясь спасти ее честь! Честь моей внучки.

В этом-то, разумеется, и разгадка. Будучи моим отпрыском, плотью от плоти моей... Ах, как здорово она провела меня, разыгрывая испуганную Невинность, а я готов был выкинуть на ветер половину своего состояния и пошел ради нее на риск оказаться на виселице. Это было уже слишком. Я поднял глаза на освещенное окно, готовый разорваться от ярости. И тут, вопреки своему гневу, я понял, что улыбаюсь, а потом расхохотался в голос, цепляясь за поручни. Думайте что хотите — размышляя об этой милой, невинной, нежной красавице и уме, скрывающемся за этим обличьем, я понял — это действительно маленькая внучка Флэши, до кончиков ногтей.

— Чо тут за дебош? — раздается голос, и я вижу ражего бородатого бобби, вытаращившего на меня свои бычьи зенки. — Ты пьян.

— Нет, начальник, нисколько, — хриплю я в ответ. — Просто отдыхаю.

— Не вешай мне лапшу на уши. Здесь тебе приличный квартал — таким, как ты, полагается лакать спиртное в местах попроще, усек? Тогда проваливай, живо!

— Слуш-сь, начальник. Уже ухожу, чесслово.

— Пора бы к таким годам набраться ума. Погляди на себя — стыд и срам. Неужто вас, пьянчуг, жизнь так ничему и не учит?

— Нет, — кивнул я. — Все без толку.

И затопал, сопровождаемый его осуждающим глазом, в направлении Беркли-сквер.

Примечания

1

Он был опубликован в 1971 г. под названием «Флэш без козырей». – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

2

«Подземная Железная дорога» («Подземка») – подпольная организация, действовавшая в США в 1830–1860 гг., которая занималась нелегальной переправкой негров-рабов в свободные северные штаты и Канаду. – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. переводчика.

(обратно)

3

То есть хорошо говорить на местных наречиях (британский армейский сленг). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

4

Буквально: «белый глаз», то есть белый человек. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

5

Белгрейвия (Белгравия) – фешенебельный район в Лондоне.

(обратно)

6

«Тревеллерз» (путешественники, англ.) – престижный лондонский клуб; его членами являются многие английские дипломаты и бизнесмены; обязательное условие членства – поездка не менее чем за 500 миль от Лондона.

(обратно)

7

Драгоман – переводчик с восточных языков.

(обратно)

8

Хелен Хант Джексон, автор книги «Столетие бесчестия», борец за права индейцев и суровый критик американской индейской политики. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

9

В оригинальном тексте Флэшмен везде использует архаичную форму – «каманчи» (Cumanches).

(обратно)

10

Отсюда, как и еще из одного собственного свидетельства автора, следует, что этот раздел мемуаров был написан в 1909 или 1910 году. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

11

Cтарое название американского флага.

(обратно)

12

Побланас (исп.) – селянки.

(обратно)

13

«Иногда и добрый наш Гомер дремлет» (лат.). В смысле: «На всякого мудреца довольно простоты». – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

14

«Все свое ношу с собой» (лат.). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

15

Американский мятный коктейль.

(обратно)

16

«Тот, кто злоумышляет против другого, сам часто готовит свою гибель» (лат.). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

17

«Никто не изображает печаль так хорошо, как тот, кто внутри испытывает радость» (лат.). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

18

Ветхозаветный царь амалекитян; был побежден и взят в плен царем Саулом и умерщвлен затем пророком Самуилом.

(обратно)

19

«Я – впереди, ты – вослед: в этом – спасенье твое», Овидий. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

20

«Желаю безмерно оплаканным быть» (лат.). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

21

По английскому обычаю, хозяин наливает портвейн гостю, сидящему справа, потом передает графин соседу слева, и далее графин движется от гостя к гостю по часовой стрелке.

(обратно)

22

«Получи!»(лат.)

(обратно)

23

Английское общество трезвости, основанное в 1847 г.

(обратно)

24

«Люди чаще действуют, исходя из привычек, нежели из рассудка» (лат.). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

25

«Любовь взыскует оружья», (Вергилий). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

26

Уз (Грейт-Уз, «Старая Западная Река») – главная водная артерия Восточной Англии.

(обратно)

27

Популярная в Викторианскую эпоху песенка про охотника.

(обратно)

28

«Нет, не завидую я, – скорее удивляюсь» (Вергилий). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

29

«Весна не бывает вечной» (лат.). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

30

Последний удар, так называемый «удар милосердия» (фр.).

(обратно)

31

В курсе (фр.).

(обратно)

32

«Тридцать девять статей» – изданный в 1563 г. документ, заложивший основы религиозной доктрины англиканской церкви.

(обратно)

33

«Свиней», то есть полицейских. Очень любопытный пример того, как сленг способен повторяться спустя века. Считалось, что этот термин является порождением 1960—1970-х гг. и был в ходу по преимуществу у протестных групп. На деле же он существовал еще в дофлэшменовские времена, но затем исчез из жаргонного употребления более чем на столетие. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

34

«Свинья из стада диавола» (лат.). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

35

«Доброе вижу и приемлю, но следую дурному, которое призираю» (лат.). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

36

На троих (фр.).

(обратно)

37

То есть имеющих одну восьмую часть негритянской крови.

(обратно)

38

Новый Орлеан (местн. диалект).

(обратно)

39

Верхняя палуба речного парохода.

(обратно)

40

Небольшой аккордеон.

(обратно)

41

Напиток из хереса с сахаром, лимоном и льдом.

(обратно)

42

Чернокожий мастер Хайрем Янг являлся выдающимся каретником и экспертом по транспорту в Индепенденсе. Полковник Оуэнс был одним из уважаемых жителей этого города. Рейсы дилижансов до Санта-Фе открылись примерно в это время, и вполне возможно, что один из новейших дилижансов был в частном порядке продан каравану Сьюзи, и по самой высокой цене, без сомнения, поскольку Оуэнс не преувеличивал, описывая их достоинства. Но скоростное путешествие на них сулило все, кроме комфорта. Полковник Генри Инман в своей книге «Старая дорога на Санта-Фе» (1896) описал свои ощущения от этой безостановочной поездки, когда лошадей меняли через каждые десять миль, чтобы поддерживать высокую скорость. К тому же оно происходило намного позже, когда территория стала не столь опасной и покрылась сетью почтовых станций, и доехать из Вестпорта до Санта-Фе стало возможно за две недели – при условии, что погода и индейцы не помешают. Упоминаемая Флэшменом экипировка из четырех револьверов и многозарядной винтовки была обычной для охраны дилижансов. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

43

Имеется в виду американо-мексиканская война 1846–1848 гг.

(обратно)

44

Рекламная афиша в лавке полковника Оуэнса являлась, видимо, одной из версий объявления, появившегося в газете «Нью-Йорк Геральд» в декабре 1848 года, где эмигрантам давали советы по приобретению оборудования для золотодобычи, а заодно и надгробных памятников. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

45

Гринхорн – новичок (жаргон Дикого Запада).

(обратно)

46

Диалект охотников Скалистых гор, получивший свое название от сочетания двух бывших в большом ходу у трапперов слов: «plug», означающего плитку жевательного табака, и «plew» – цельная шкурка бобра.

(обратно)

47

«Оловяннобрюхие» (Tin-Вellies) – прозвище английских гвардейцев Тяжелого драгунского полка.

(обратно)

48

На протяжении всех своих мемуаров Флэшмен никогда не упускает возможности «козырнуть именем». В этой связи удивительно, что он так и не удосужился разузнать, как звали фронтирщика в мундире лейб-гвардии, устроившего ему из-за Вуттона такую экзаменовку. Почти не подлежит сомнению, что это был знаменитый скаут Джим Бриджер. Известно, по крайней мере, что он получил в дар от своего друга, шотландского спортсмена и путешественника сэра Уильяма Драммонда Стюарта, кирасу и каску лейб-гвардейца, и существует рисунок, на котором Бриджер облачен в них. Вполне естественно предположить, что мундир также достался ему в подарок и сохранился до 1849 г. Находился ли Бриджер в Вестпорте в конце мая – начале июня 1849 г., доподлинно неизвестно; ходили слухи, что он купил там в 1848 г. участок земли и провел следующую зиму в западном форте, носившем его имя. О передвижениях Джима в последующие месяцы достоверных сведений не сохранилось. В середине июня 1849 г. он точно был в форте Бриджер – эмигрант по имени Уильям Келли оставил в своем дневнике запись о встрече там с великим скаутом. Вполне возможно, что до этого Бриджер мог побывать в Вестпорте.

Нарисованный Флэшменом портрет высокого, добродушного и терпеливого человека очень подходит под описание Бриджера, так что мы вправе сделать вывод, что Флэшмен, сам того не зная, повстречал именно этого легендарного героя Дикого Запада. См.: Г.М. Додж «Джеймс Бриджер» (1905); Дж. Сесил Олтер «Джеймс Бриджер» (1925); а также М.Р. Портер и О. Дэвенпорт «Шотландцы в оленьих рубахах» (1963). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

49

Суждение Флэшмена было совершенно верным. Уступая в славе Карсону или Бриджеру, Риченс Лэйси Вуттон, известный также под прозвищем «Дядя Дик», не имел себе равных среди трапперов, скаутов и бойцов с индейцами тех дней. Всю свою жизнь провел он среди прерий и гор, и вполне вероятно, что никто лучше него не знал тропу Санта-Фе. Доброжелательный и немного эксцентричный, он носился с идеей организации на этой тропе, в проходе Ратон на границе между Колорадо и Нью-Мексико, пункта по сбору дорожной пошлины. Вуттон вел разведку дороги через возвышенность, и хотя ему пришлось приложить немало усилий, убеждая путешественников в необходимости этого пункта («я не опасаюсь сопротивления со стороны индейцев… по мере их продвижения пункт будет переноситься им вслед, и все прочие мелочи, к которым можно прибегнуть, чтобы поторопить их, я осуществлю быстро и весело»), затея эта окончилась провалом. Он дожил до глубокой старости, и память о нем увековечена на табличке, прибитой к скале в том месте, где современное шоссе пересекает возвышенность Ратон. См. книгу Инмана; а также «Дядя Дик Вуттон» Г. Л. Конарда (1890). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

50

«Ранние годы». Употребление этого термина Флэшменом в предыдущих пакетах вызвало такое количество вопросов читателей, что есть, похоже, смысл посвятить ему отдельный комментарий. Другая литературная аллюзия известна из книги Этельреды Льюис «Торговец Горн», где термин соотносится с 1870-ми годами на Берегу Слоновой Кости. Мой отец употреблял его, говоря об истории поселений в Восточной Африке. Надо полагать, он использовался для обозначения «периода первопроходцев» и являлся частью имперского жаргона, давно вышедшего из моды. Применение этого термина Флэшменом неизменно соотносится с первой половиной XIX века, чаще всего с сороковыми годами. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

51

Джон Чарлз Фримонт (Фремонт) (1813–1890) – американский путешественник, военный и государственный деятель. В конце 30-х и 40-е годы XIX в. провел ряд исследовательских экспедиций на малоисследованные земли к западу от Миссисипи. Добытые им сведения сыграли большую роль в освоении Запада. В 1849 году издал «Путеводитель для эмигрирующих в Калифорнию».

(обратно)

52

Несколько высокомерная характеристика одного из столпов освоения Нового Света, сэра Александра Маккензи (1755–1820), первым пересекшего материковые земли Северной Америки в 1793 г. Но заявление Флэшмена о размытости представлений об американском Западе, даже в середине прошлого века, вполне соответствует действительности. Капитан (впоследствии генерал) армии США Р.Б. Мерси, сопровождавший эмигрантов от форта Смит в нижнем течении Арканзаса до Санта-Фе в 1849 г. писал в своем рапорте, что ему были сообщены «совершенно неверные» сведения о предстоящем маршруте. «На лучших из карт, какие мне удалось разыскать», были обозначены горы и пустыня, о которых говорит и Флэшмен. На деле они находились совсем не там, и Мерси пишет, что никогда не видел местности, более подходящей для путешествия на фургонах (cм. рапорт Мерси о поездке Южным маршрутом в т. XIV «Документов сената»: 1-я сессия 31-го Конгресса, 1849–1850.

Также не стоит сильно винить Флэшмена за утверждения, что территория за Миссисипи в целом была плохо изучена. Маршруты Санта-Фе и Орегонский были исхожены вдоль и поперек, трапперы и торговцы со времен Маккензи и Льюиса с Кларком проникали в самые отдаленные уголки континента, американская армия совершала марши к Мексике и Тихому океану по южным дорогам, но для эмигрантов этот край оставался терра инкогнита. У редактора есть две карты, выполненные очень уважаемыми географами в период между 1845 и 1853 гг. – западные территории нанесены на них совершенно неверно. И даже Американский атлас Джонсона и Уорда 1866 г. издания, на взгляд современных картографов, показался бы крайне причудливым документом. При рассмотрении Запада на всех трех этих картах создается ощущение вопиющей необжитости страны, ее огромные пространства размечены только реками, горами и эпизодически встречающимися фортами и поселениями. Но тут нельзя упускать из виду, насколько внезапно возник американский Запад. Мы не погрешим против истины, утверждая, что за пятьдесят лет совершенно дикая территория превратилась в обжитую местность. Вполне вероятно, что кое-кто из пересекавших прерии ребенком во время золотой лихорадки успел дожить до того, чтобы смотреть программу об освоении Запада по телевизору. Но даже это не сравнится с теми печальными чувствами, которые испытывал старина Бронко Чарли Миллер, проезжая мимо заправочных станций и кинотеатров там, где когда-то скакал почтальоном службы «Пони-экспресс». (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

53

Краткое резюме Флэшмена в отношении американо-мексиканской войны и пересмотра границ нуждается в небольшом дополнении. До 1845 года западная граница США проходила по рекам Сабин и Ред-ривер, окаймляющим Техас, затем поворачивала строго на север к Арканзасу и, следуя ему, к Скалистым горам. Далее граница шла по Континентальному водоразделу вплоть до рубежа Канады, проходящего по 49-й параллели.

В 1845-м Техас был аннексирован, а в следующем году, в результате соглашения с Англией, Орегон сделался полностью американским. В результате Мексиканской войны (1846–1848 гг.) Мексика вынуждена была уступить США территории к северу от рек Рио-Гранде и Хила. Таким образом, практически установились границы США, существующие и по сей день. Единственное изменение произошло в связи с так называемым Приобретением Гэдсдена в 1853 г., когда Штаты купили участок между Хила и современной границей Мексики. Так что во времена Флэшмена именно Рио-Гранде и Хила обрамляли владения США, если можно назвать их владениями – американские власти только-только начали появляться на уступленных территориях, да и сами границы были окончательно установлены лишь с завершением работы Комиссии по границам в начале 1850-хх гг. Не менее справедливым является замечание Флэшмена, что Нью-Мексико по характеру оставался совершенно мексиканским. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

54

В Дублинском замке располагалась английская администрация, управляющая островом.

(обратно)

55

Отличительной чертой Десятого гусарского были цепочки на портупее.

(обратно)

56

«Зеленые рукава» – фольклорная песня, известная с XVI века. Ее авторство приписывают английскому королю Генриху VIII.

(обратно)

57

Все, дружно (лат.).

(обратно)

58

Существует множество источников, рассказывающих о путешествии на фургонах и вообще о жизни первопроходцев в прериях. Они сообщают нам намного больше деталей, нежели Флэшмен, но данные им описания вполне согласуются с ними. Его рассказ о Вестпорт-Индепенденсе в высшей степени точен, включая указания на стоимость фургонов, припасов, размер платы охране и погонщикам, так же достоверно описание того пестрого люда, что собрался там весной – летом 1849 г. Единственный пункт, в котором он слегка «плавает», – это внутренняя планировка той местности, которая впоследствии образовала Канзас-Сити. Да и за кларет в Сент-Луисе он переплатил. Что касается подробностей путешествия, то Флэшмен вполне точно описывает устройство каравана, порядок, снаряжение, организацию охраны и т. д. Самым авторитетным источником является книга Фрэнсиса Паркмена «Орегонская тропа» (1847), но есть и другие, включая «Путешественника по прерии» Мерси (1863), «Торговля в прериях» Джозайи Грегга (1848), «Приключения на тропе Санта-Фе» Дж. Уэбба (1844–1847, изд. Ральфа Бибера), «Уа-то-Йа и тропа Таос» Льюиса Гаррарда (1850). Особо хотелось бы подчеркнуть «Приключения в Нью-Мексико и в Скалистых горах» Дж. Ф. Ракстона (1847). Полковник Инман бесподобен по части описания снаряжения и обустройства караванов на тропе Санта-Фе. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

59

Милиция – нерегулярные вооруженные формирования, используемые как для военных целей, так и для поддержания общественного порядка.

(обратно)

60

Эта загадочная ремарка явно соотносится с событиями в Нью-Йорке в мае 1849 г., когда потребовалась милиция, чтобы усмирить толпу, взбунтовавшуюся в связи с выходом актера Макриди в роли Макбета на сцену театра Астора. Вряд ли Сьюзи могла думать о повторении подобных общественных беспорядков применительно к охране фургонов, но ее консервативный ум вполне способен был провести параллель. Бунт оказался кровавым: открыв огонь по толпе, милиция убила двадцать человек (см.: М. Майниджроуд «Легендарные сороковые», 1924). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

61

Среди народа сиу, важной группой которого является племя брюле, или сичангу («Обожженные Бедра»), наличие и расположение перьев на голове наделено очень большим смыслом. Орлиное перо обозначает снятый скальп, перо с красными точками – убитого врага (если на пере зарубка, то врагу перерезали горло). Поскольку наивысшей доблестью является «посчитать „ку“» – коснуться врага, но не обязательно убить его, – перья рассказывают также о порядке, в котором храбрец возложил руку на противника: зарубка на одной стороне пера свидетельствует, что он коснулся тела третьим, зарубки на обоих сторонах – четвертым, голое перо с одним хохолком – пятым. Расщепленное перо говорит о ране, так же как красный отпечаток ладони на рубахе воина, черный – об убийстве врага. О Пятнистом Хвосте* из брюле, с которым повстречался Флэшмен, рассказывали, что он 26 раз посчитал «ку»; ходили слухи также, что на его счету около ста снятых скальпов, но это, думается, преувеличение даже для одного из величайших воинов народа сиу. Есть сведения, что его раньше звали Прыгающий Бизон, но он сменил имя, когда еще мальчиком получил от белого траппера в дар хвост енота и стал носить его на голове. Этот хвост он носил еще и в 1850-е гг.

См.: Джордж Хайд «Народ Пятнистого Хвоста. История брюле-сиу» (1961); Ф.У. Ходж. «Справочник по американским индейцам» в 2-х тт. (1907–1910); и величайшую энциклопедию по индейским народам, «Историческая и статистическая информация, касающаяся… индейских племен США» Г. Р. Скулкрафта в 6 тт. (1851–1860). Также рекомендуем «Письма и записки о нравах, обычаях и состоянии североамериканских индейцев» (1841) Джорджа Кэтлина – самого знаменитого художника индейской жизни. Его труд пережил множество переизданий и является непременным для того, кто хочет знать, как выглядели индейцы той поры. Далее: Р. Додж «Наши „Дикие индейцы“ (1883); Ч. Браунелл „Индейские народы Северной и Южной Америки“» (1857).

Меньше всего затруднений представляет вопрос, что делал Пятнистый Хвост так далеко на востоке в это время: тем летом сиу выслеживали пауни и вполне могли углубиться до Неошо.

*Пятнистый Хвост – выдающийся человек, вождь брюле, славился как один из лучших воинов сиу в 1840—1850-е гг. Уже в молодости он насчитал на врагах 26 «ку», а к концу жизни к его боевой рубахе было прикреплено более ста вражеских скальпов. Когда индейцев преследовали за уничтожение отряда лейтенанта Грэттена, который был вырезан отрядом брюле под началом вождя Атакующий Медведь в 1854 г., Пятнистый Хвост и еще четыре воина согласились «отдать свои жизни ради блага племени» и сдались, распевая песню смерти. Хвоста поместили в форт Ливенворт, где, по его словам, он выучился английскому и пришел к мысли о бесполезности попыток сопротивления белому человеку. Позднее, став вождем брюле, Пятнистый Хвост сделался убежденным сторонником мира и согласия, и, по утверждению его биографа Хайда, путем убеждения добился для сиу большего, нежели военные лидеры путем войны: «Вероятно, он был величайшим вождем сиу своего времени… (и) справился со своей ролью лучше, нежели прочие их предводители».

Пятнистый Хвост был очень умным, приятным в общении и удивительно привлекательным человеком. На картине Г. Юлка, написанной в 1877 г. изображено волевое, добродушное лицо, которое вполне могло внушить Флэшмену ревность. Епископ Уиппл назвал его «образцом мужественной красоты с проницательными глазами». Вождь был наделен также своего рода остроумием. Во время обеда в Белом доме он обронил, что у белых прекрасные типи, и президент Грант заверил его, что, если вождь займется сельским хозяйством, правительство США построит для него самый лучший типи. Пятнистый Хвост ответил, что, когда у него будет такое же типи, как Белый дом, он подумает о занятии фермерством. В 1877 г. отчасти именно благодаря его усилиям Бешеный Конь согласился сдаться, и, возможно, именно за это, как и в целом за «невраждебную» политику, вождь был убит спустя четыре года соплеменником по имени Вороний Пес. См.: Хайд «Пятнистый Хвост», также книги Данна и Пула. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

62

Язык жестов, играющий столь значимую роль среди кочевых племен, не имеющих общего языка общения, получил у индейцев Северной Америки развитие, не знающее аналогов у других народов. Это был вовсе не набор элементарных символов, а высокоразвитая речевая система, с помощью которой «говорящий» мог довольно свободно оперировать фактами и идеями. Некоторые жесты – благодаря кинематографу – очень хорошо известны. Например, открытая ладонь, проведенная от груди вперед, означает «хорошо». Но вот пример того, как много информации может быть сообщено при помощи простых жестов: правая ладонь ребром вниз означает «лошадь»; в совокупности с поднятым большим пальцем – «лошадь со всадником»; гнедая лошадь обозначается прикосновением к щеке, черная лошадь – указанием на любой черный предмет поблизости; чтобы сказать «лошадь пасется», надо опустить пальцы и подвигать ими из стороны в сторону. Соедините это все вместе – а все авторитетные источники говорят о скорости и грации, с которой происходил обмен жестами – и вы в один миг скажете, что гнедая лошадь, со всадником или без, пасется на траве. Не исключено, что для этого вам потребуется даже меньше времени, чем когда мы пользуемся словами.

См.: Маллери «Язык жестов у североамериканских индейцев» (1-й американский отчет Бюро этнологии США, 1879–1880), а также упомянутые выше работы Скулкрафта и Ходжа.

Флэшмен упоминает про жест «шайены»; также в тот день он мог видеть жест, обозначающий сиу – режущее движение поперек горла; пауни – прикосновение щепотью к голове (то есть «люди волка»); арапахо – зажатый нос (их прозвали «вонючими»); команчи («змеи») – извивающаяся рука. См.: Мерси. «Тридцать лет армейской жизни на Границе» (1886). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

63

Ракстон в своих «Приключениях» дает красочное описание подобного состязания в поедании пищи. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

64

Ярко-красная краска.

(обратно)

65

Образ и репутация американского индейца за последние несколько десятилетий претерпели серьезные изменения: из жестокого и коварного злодея времен освоения Запада он превратился в героя-патриота. Маятник моды имеет тенденцию колебаться очень сильно, и, огульно отвергая мнение Вуттона и его современников, мы можем впасть в такое же заблуждение, как и безоговорочно соглашаясь с ним. Без сомнения, фронтирщики индейцам не доверяли и, как правило, недолюбливали их. Есть свидетельства, что Кит Карсон, более образованный, чем большинство прочих, говаривал: «Я не верю ни одному из них»; Джим Бриджер называл сиу «лживыми и подлыми». Джим Бейкер, трезвомыслящий и уважаемый горный охотник, выразил в беседе с Р.Б. Мерси таковое мнение: «Они испокон веку страшные негодяи, и по мне, только наполовину люди. Видали вы людей, которых ты кормишь, поишь и привечаешь в своем доме, но стоит тебе отвернуться, как они уведут твоих лошадей или стащат все, что попадет под руку. Нет-нет, это не всегда. Они могут чувствовать благодарность и добром встретят тебя в своем вигваме. Но инджин никогда не постесняется обжулить тебя. С ними бесполезно говорить о совести. Они не знают такого слова. Это лживые подонки, и ты не добьешься от них порядочности, пока не задашь им трепку по первое число. Они не понимают манер белых людей и не собираются учиться. Если ты с ними мягок, они думают, что ты их боишься».

Мнение знатока. Но то, что индейцы думали о Бейкере и его белых приятелях-фронтирщиках, столь же показательно. Нам известно, какую оценку поздние индейские вожди давали американской армии и правительству, и у них были на то основания. Вполне вероятно, Бейкер был прав, утверждая, что понятия индейцев о морали и совести сильно отличались от понятий белых людей. Для сиу так же трудно было усвоить идею европейцев о неприкосновенности частной собственности, как для белого нелегко было принять обычай не убивать врага в битве, а считать на нем «ку». Правильнее всего признать, вслед Флэшмену, что у обоих сторон были слишком разные понятия о морали, и покончить с этим. Но в одном Вуттон совершенно прав: путешественнику не стоило терять бдительности, даже с явно мирными индейцами, – существует масса свидетельств, что они вели себя, по меньшей мере, непредсказуемо, напоминая в этом, кстати сказать, шотландских горцев. См.: Мерси «Тридцать лет…». (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

66

Выражение «этот малый скис» в данном контексте означает «стал совсем плох» и является образчиком того, что Флэшмен называет говором «плаг-а-плю» – от распространенной среди горных охотников фразы, в которой они выражали осуждение низких цен на меха (плитка табака за шкуру). Читатели таких сочинителей-фронтирщиков, как Ракстон, Мерси, Гаррард и Паркмен, а также тогдашних авторов вроде Майн Рида и Баллантайна, должны быть знакомы с этим диалектом. Помимо специфических выражений, для него были характерны некоторые особенности произношения: прежде всего редукция долгих «э» и «е» в короткое «э». Скорее всего, это видоизмененный диалект, имевший хождение в приграничных штатах, откуда и вышли многие из горных охотников. Как и в случае с большинством американских наречий, истоки «плаг-а-плю» произрастают от восточноанглийских, пуританских и западных корней, и в него внесли свой вклад североанглийский, шотландский и ольстерский говоры. Для чужака он звучал дико, и кое-кто высказывал подозрения, что «горцы» специально прибегают к нему, ради развлечения, в то время как большинство из них могло при желании разговаривать на правильном английском, без всякого акцента. Во многих смыслах они могли быть неотесанными, но многочисленные записи их речей позволяют сделать вывод, что по части уважения к грамматике и правильности построения выражений эти «дикари» могли посрамить большинство современных англичан и американцев. Стоит добавить, что среди них встречалось немало опытных лингвистов, знакомых, по меньшей мере, с испанским или французским, помимо различных индейских языков. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

67

Оздоровительные путешествия в прерии не являлись столь редкими, как представлял себе Флэшмен: даже в более ранние времена воздух Колорадо и Нью-Мексико заставлял страдающих легочными заболеваниями отравляться на запад. А.Б. Гатри-младший в своих примечаниях к недавнему изданию «Уа-то-Йа» пишет, что Гаррард мог предпринять свою поездку по причине слабого здоровья. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

68

Есть предположение, что выражение ведет начало именно от караванов, где капитана (или, как позднее его часто называли, майора) избирали голосованием все присутствующие. Кандидаты становились на расстоянии друг от друга, а их сторонники пристраивались в хвост своему избраннику. Вся соль в том, что по мере роста «хвоста» кандидат вынужден был бежать вперед, чтобы дать хвосту место. Как бы то ни было, эти компании эмигрантов часто получали названия по именам своих капитанов, иногда же присваивали себе более живописные прозвища: 26 мая 1849 г. в Санта-Фе прибыли «Компания Черной Реки», «Западные бродяги» и «Нью-йоркские никербокеры».

См. «Мерси и „Золотоискатели“» Гранта Формена (1931) – великолепный труд, содержащий отрывки из рапорта и заметок Мерси, а также из писем «первопроходцев сорок девятого». (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

69

Гауда – беседка на спине у слона, где размещаются охотники.

(обратно)

70

Распутниц (фр.).

(обратно)

71

Для других (фр.).

(обратно)

72

Память сыграла с Флэшменом злую шутку. Каков бы ни был репертуар Клеонии, он не явно не мог включать песню «Суони-ривер», больше известную как «Старики дома», поскольку Стивен Фостер сочинит ее только два года спустя. Быть может, это была похожая тихая, меланхоличная песня, например, что-нибудь духовное. Упоминание несколько выше песни «Эх, Сюзанна!» тоже принадлежащей Фостеру, справедливо – он издал ее в 1848 г., и песня мигом стала чуть ли не гимном «пионеров сорок девятого», сочинивших на ее мелодию множество своих куплетов, включая и процитированные Флэшменом. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

73

«Но разве не естественно» (фр.).

(обратно)

74

«Ars Amatoria» («Наука любить») – эротическая поэма Овидия.

(обратно)

75

Для обозначения людей, обслуживающих мулов, Флэшмен без разбора употребляет термины «аррьеро» (погонщик мулов) и «саванеро» (ночной пастух). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

76

Сэр Ричард Фрэнсис Бертон (1821–1890) – британский путешественник, писатель и дипломат, автор классического английского перевода сказок «Тысячи и одной ночи».

(обратно)

77

Травуа – волокуша индейцев Северной Америки. Основой травуа служили две перекрещенные верхними концами жерди, закреплявшиеся на спине лошади.

(обратно)

78

Эпидемия холеры 1849 года очень свирепо прошлась по южным шайенам, будучи занесена к ним, видимо, эмигрантскими караванами с Орегонской тропы. Умерла почти половина племени. См. «Форт Бент» Дэвида Лавендера (1954), а также «Историю Невады, Колорадо и Вайоминга» Г.Г. Бэнкрофта (1889) из XX томазамечательной серии о Западных штатах. Подобно книгам Скулкрафта, Ходжа, Паркмена и Кэтлина, труд Бэнкрофта просто бесценен для тех, кто изучает историю Дикого Запада. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

79

Цитата из стихотворения английского поэта Джона Донна (1572–1631) «Человек – не остров».

(обратно)

80

Выражение «тощий бык» означает «голодные времена», поскольку мясо бизона-самца уступало мясу самки, особенно когда бык сам недоедал. Термин «жирная корова» на прерийном жаргоне означал изобилие пищи. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

81

Современный посетитель верховий Арканзаса будет втуне искать на карте название «Пикетуайр». Испанцы сначала назвали эту реку Лас-Анимас, но после гибели неприкаянных первопроходцев этих мест ее нарекли более подобающим именем – Эль-Пургаторио («Чистилище»). Путешественники называли ее на французский манер – «Пургатуар», что в грубом наречии англосаксонских поселенцев стало звучать (и звучит до сих пор) как «Пикетуайр». На карте же она обозначена под своим французским именем. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

82

Стивенс-Грин – главный городской парк в Дублине.

(обратно)

83

Индейские дымовые сигналы содержали код: одиночный клуб означал, что замечена группа чужаков; два клуба сообщали, что они хорошо вооружены и способны оказать сопротивление. Ньюджент-Хэр сделал верное умозаключение, что одиночный клуб дыма, сообщая находящимся поблизости воинам о беззащитном караване, предвещает скорую атаку. Его неотложной заботой было помешать индейским разведчикам приблизиться и напугать тягловый скот – так они могли задержать караван до подхода главных сил. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

84

Круглые башни, широко использовавшиеся в Англии для обороны берегов. Название пошло после взятия английскими моряками такой башни на мысе Мартелла на Корсике в 1794 г.

(обратно)

85

Эндрю Джексон (1767–1845) – седьмой президент США (1829–1837).

(обратно)

86

В ночь на 5 ноября 1605 г. группа католиков-заговорщиков, в числе коих был некий Гай Фокс, попыталась взорвать Лондонский парламент. В Великобритании в эту ночь отныне празднуют годовщину провала Порохового заговора (Ночь Гая Фокса) – пускают фейерверки, сжигают чучело Гая Фокса. Иногда, в шутку, за Гая Фокса поднимают бокал со словами: «За последнего человека, вошедшего в парламент с честными намерениями».

(обратно)

87

Дедвуд Дик – герой серии «десятицентовых» романов американского писателя Эдварда Уиллера.

(обратно)

88

Грейс Дарлинг (1815–1842) – английская девушка, которая вместе со своим отцом спасла от смерти тринадцать человек с потерпевшего крушение судна «Форфаршир».

(обратно)

89

Скорее всего, имеется в виду Том Фицпатрик, знаменитый пионер, являвшийся индейским агентом на территории между реками Арканзас и Платт. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

90

«Псы», или «собаки», – военное общество в индейских племенах.

(обратно)

91

Форт Бент, или Большой Приют, является, быть может, самым знаменитым форпостом Американского Запада. Он был основан тремя компаньонами фирмы «Бент, Сент-Врен и Компания»: Уильямом и Чарлзом Бентами и Сереном Сент-Вреном в 1833–1834 гг. с целью извлечь прибыль из торговли между США и Мексикой, осуществлявшейся по тропе Санта-Фе. Это был опорный узел для всей тропы, а также для южных прерий и Скалистых гор, любимое прибежище «горных людей», охотников и индейцев округи – Уильям Бент, Маленький Белый Человек, был надежным другом племен и женился на шайенке. Более десяти лет форт процветал, и на пике развития был именно таким, как описывает Флэшмен – могучая цитадель в прериях, с прекрасными комнатами, складами, лавками, кузницей, каретным двором, бильярдной и прочим. Всякий уважающий себя вестмен побывал там. В связи с упадком тропы Санта-Фе, нарастающим потоком эмигрантов и Мексиканской войной форт начал клониться к упадку, а после гибели брата Чарльза, убитого в пуэбло-мексиканском восстании в Таосе в 1847 г., Уильям в августе 1849 г. покинул форт. Последующее окружено загадкой, хотя рассказ Флэшмена наконец-то пролил свет на события.

Высказывалось предположение, что Уильям Бент, отчаявшись продать форт армии за сходную цену, 21 августа 1849 г. разрушил его, предав огню, предварительно вывезя все припасы (что опровергает Флэшмен). Иная теория, сейчас уже всеми отброшенная, заключается в том, что форт разрушили индейцы. Бэнкрофт в книге «Колорадо» (1889 г.), описывая уничтожение форта Рубидо на Грин-ривер, добавляет: «Впоследствии был также захвачен форт Бент, а его жители перебиты. Хозяева отсутствовали, и только благодаря этому не разделили судьбу своих рабочих». Флэшмен ухитряется не противоречить обеим теориям. Его история однозначно подтверждает предположение, что форт был заминирован и покинут, хотя каким образом караван Флэшмена разминулся с беглецами из форта на пути по Арканзасу к Биг-Тимберс, остается тайной; не отрицает он и версию с нападением индейцев, но без захвата и резни.

Важнейшее значение имеет учебное пособие Лавендера*, которое отвергает историю о разрушении, которой придерживались Бэнкрофт и прочие. См. также: Гаррард; Ракстон; Джордж Хайд «Жизнь Джорджа Бента» (сына Уильяма) (1967), а также буклет Американского Национального Парка «Старый форт Бента», снабженный превосходным планом и описанием строений.

По стечению обстоятельств у трагической истории Бента есть счастливый конец. Не так давно он был воссоздан в своем первоначальном виде, вернувшись к жизни хотя бы по наружности. Мельчайшие детали, вплоть до товаров в лавках и инструментов в мастерских, даже бильярдный стол ранневикторианской эпохи были тщательно восстановлены – эту реконструкцию не должен пропустить ни один энтузиаст истории Дикого Запада.

*См. «Форт Бент» Дэвида Лавендера (1954), а также «Историю Невады, Колорадо и Вайоминга» Г.Г. Бэнкрофта (1889) из XX тома замечательной серии о Западных штатах. Подобно книгам Скулкрафта, Ходжа, Паркмена и Кэтлина, труд Бэнкрофта просто бесценен для тех, кто изучает историю Дикого Запада. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

92

Даго – презрительное американское прозвище для испанцев и латиноамериканцев.

(обратно)

93

Не путать с хорошо известным в наши дни Лас-Вегасом в штате Невада. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

94

Гостиница (исп.).

(обратно)

95

Шеф (исп.).

(обратно)

96

Благодаря этому мимолетному замечанию мы получаем возможность точно определить дату. Карательная экспедиция полковника Вашингтона, включавшая в свой состав полицию из состава мексиканцев и пуэбло, вышла из Санта-Фе 16 августа и вернулась 26 сентября. Получается что Флэшмен и Сьюзи прибыли в город 27 сентября 1849 г. Лейтенант Харрисон упомянут среди прочих офицеров в рапорте майора Стина о военной операции против апачей. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

97

Сборщика налогов.

(обратно)

98

Положение дел в Нью-Мексико было именно таким, как описывает Харрисон. Как раз в неделю прибытия Флэшмена индейский агент в Санта-Фе, Дж. С. Кэлхаун, писал, что апачи, навахо и команчи совершают почти ежедневные налеты и что небезопасно отъезжать от города даже на десять миль. Четырьмя днями позже он сообщает, что проблемы с индейцами усугубляются и «вся округа нуждается в тщательной очистке». Он побуждает правительство «принести просвещение и мир… на острие штыка».

См.: Кэлхаун «Официальная переписка» (1915), под редакцией Э. Г. Эйбела. Для ознакомления с ситуацией в Санта-Фе и окрестностях см. книги Формена, Уэбба, Инмана, Мерси, а также: Бэнкрофт «Аризона и Нью-Мексико» (1889); У.У.Г. Дэвис «Эль-Гринго, или Нью-Мексико и его жители» (1857), работы Локвуда и Дж. К. Кремони «Жизнь среди апачей» (1868); Джеймс Хоббс «Вольная жизнь на Диком Западе» (1873); Ф.К. Локвуд «Индейцы апачи» (1938); Дж. П. Данн. «Бойни в горах» (1886). В качестве вымышленного, но живого отчета об экспедициях охотников за скальпами рекомендую также почитать писателя того времени, собственными глазами видевшего то, о чем он пишет. Имеется в виду капитан Томас Майн Рид и его книга «Охотники за скальпами» (1851). Рид (1818–1883) – ирландский искатель приключений, сделался писателем, журналистом и солдатом; он служил в американской армии во время Мексиканской войны и хорошо проявил себя под Чапультепеком, где получил серьезную рану. Он прославился как автор приключенческих романов и считается основателем великой викторианской школы литературы для подростков, включающей Баллантайна и Генти. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

99

Традиция выплат премий за скальпы уходит корнями в колониальные времена, и некоторые апологеты индейцев ухватились за этот факт как за доказательство того, что само по себе скальпирование было занесено в Северную Америку европейскими поселенцами. Приведенное здесь свидетельство (оно неизменно сопровождается отсылками к вестготам, аббату Доменеку и знаменитому отрывку про скифов из четвертой книги Геродота) настоятельно заставляет считать скальпирование самобытным обычаем американских индейцев, не нуждающимся в поощрении со стороны белых пришельцев, хотя последние потворствовали ему, когда их это устраивало, как в случае с «проейкто де герра». Заинтересованность достигалась выплатой сумм по приведенному лейтенантом Харрисоном тарифу, и в дополнение к тому добычей, которою брали у индейцев. В 1840-е гг. цены подчас поднимались до 300 долларов за скальп апача (по 250 платили в Аризоне еще в 1866 г., в Мексике премии выдавались и в 1870 г.).

Бесспорно, что охота за скальпами могла приносить существенный доход. По слухам, во время бесславной операции, упоминаемой Харрисоном, некий Джонсон (согласно разным источникам не то англичанин, не то американец) добыл несколько сотен скальпов, пригласив апачей Медных рудников Санта-Риты на пир и открыв по ним огонь из замаскированной гаубицы. Еще одним пресловутым охотником за скальпами был Джеймс Керкер, шотландец, попавший в плен к апачам и сумевший сделаться одним из их вождей. В этой роли он стал представлять собой такую угрозу, что губернатор Чиуауа назначил за его голову награду в 9000 долларов. Будучи человеком предприимчивым, Керкер договорился с мексиканскими властями насчет сбыта апачских скальпов, покинул племя и выступил против него во главе смешанной банды из двухсот американцев, мексиканцев и индейцев шауни. Живое описание рейдов Керкера оставил капитан Джеймс Хоббс, охарактеризовавший банду как «лихую шайку, от которой чертям тошно», и заметивший, что, пока обычная премия за скальп составляет 50 долларов, «они будут продолжать нападать на те индейские племена чисто развлечения ради». Упоминаемый Флэшменом Чико Веласкес тоже, по слухам, занимался этим промыслом.

См.: Дж. П. Данн. «Бойни в горах» (1886); Дж. К. Кремони «Жизнь среди апачей» (1868); Джеймс Хоббс «Вольная жизнь на Диком Западе» (1873); Ф.К. Локвуд «Индейцы апачи» (1938). В качестве вымышленного, но живого отчета об экспедициях охотников за скальпами рекомендую также почитать писателя того времени, собственными глазами видевшего то, о чем он пишет. Имеется в виду капитан Томас Майн Рид и его книга «Охотники за скальпами» (1851). Рид (1818–1883) – ирландский искатель приключений, сделался писателем, журналистом и солдатом; он служил в американской армии во время Мексиканской войны и хорошо проявил себя под Чапультепеком, где получил серьезную рану. Он прославился как автор приключенческих романов и считается основателем великой викторианской школы литературы для подростков, включающей Баллантайна и Генти. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

100

Мексиканских плащах. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

101

Сигара. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

102

Девушка из простонародья. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

103

Шарф, накидывавшийся на голову. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

104

Усмиренные индейцы. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

105

Виват! Давай! Эй! (исп.)

(обратно)

106

Прекрасная Манола! Хорошо! (исп.)

(обратно)

107

Браво! (исп.)

(обратно)

108

Человек, живущий на аморальные доходы. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

109

Черное мороженое (исп.).

(обратно)

110

Индейцы (исп.).

(обратно)

111

Бога ради (исп.).

(обратно)

112

Законодательное поле рабовладения в Нью-Мексико было в ту пору не урегулировано. Состоявшееся в сентябре 1849 года в Санта-Фе под председательством исполняющего обязанности губернатора подполковника Билла собрание из девятнадцати делегатов направило полномочного представителя в конгресс с просьбой признать эти земли в качестве штата. Миссия не увенчалась успехом, но в мае собрание одобрило конституцию Нью-Мексико, по которой рабство находилось под запретом. Но еще прежде этого южные штаты отстояли право владельцев сохранять права на своих рабов на этой территории, хотя северяне и выступали резко против. Ситуация серьезно осложнялась тем, что Нью-Мексико только что перешло под контроль военных властей США из под юрисдикции Мексики, где рабство дозволялось. См. Бэнкрофта. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

113

«Жила-была пастушка» (фр.).

(обратно)

114

Милый (фр.).

(обратно)

115

Не так ли? (фр.)

(обратно)

116

«Большая река» (исп.). Полное название реки – Рио-Гранде-дель-Норте.

(обратно)

117

Хорнада дель Муэрто снискал славу одного из самых опасных североамериканских маршрутов во времена Флэшмена, но и сегодня это тоже не загородная прогулка. Имея щебневое покрытие, эта дорога, обозначенная только на некоторых картах, соединяет Сан-Марсиаль и Хэтч. Редактору этих записок довелось опробовать ее только в южной оконечности, и он советует обзавестись машиной более проходимой, чем средний легковой автомобиль; также он не вполне уверен, существует ли вообще северная оконечность оной дороги. Майн Рид и Ракстон изведали на себе опасности Хорнады в 1840-е гг., как и неустрашимый Кремони, который несколько раз проходил по ней. Как-то раз последние семьдесят миль ему пришлось «промчаться во весь опор», уходя от апачей. Современный путешественник может поразмышлять над тем, что название «Переход Мертвеца», столь уместное в те годы, оказалось воистину пророческим: если бы Ракстон, Рид или Кремони могли пройти по Хорнада дель Муэрто ровно сто лет спустя, они увидели бы в восточной части горизонта грибовидное облако первого ядерного взрыва. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

118

Эй! Чего вам надо? Кто вы? (исп.)

(обратно)

119

Друг! Не стреляйте! Я переселенец!(исп.)

(обратно)

120

Подойдите! (исп.)

(обратно)

121

Мексиканское блюдо из овощей.

(обратно)

122

Знаменитый труд Дж. П. Данна «Бойни в Горах» (1886). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

123

Поздравляю, приятель! (исп.)

(обратно)

124

Лайми – прозвище англичан.

(обратно)

125

«Тинтернское аббатство» – стихотворение Уильяма Вордсворта.

(обратно)

126

Колышка – морской узел для укорачивания снасти.

(обратно)

127

Спасибо (исп.).

(обратно)

128

Понимаешь по-испански? (исп.)

(обратно)

129

Да (исп.).

(обратно)

130

Большое спасибо! (исп.)

(обратно)

131

C вашего разрешения? (исп.)

(обратно)

132

Таунбридж-Уэллс – город-курорт в графстве Кент, Англия. Паго-Паго – город на острове Самоа в Тихом океане.

(обратно)

133

Как вам угодно (исп.).

(обратно)

134

Но ненадолго. Галлантин (известный также как Глантон) развил бурную деятельность по продаже скальпов властям Чиуауа, которые недоумевали, почему вопреки всем их усилиям набеги апачей даже усиливаются, а среди мексикацев и дружественных индейцев участились случаи скальпирования. Только позднее до них дошло, что ответственность лежит на самом Галлантине, который сбывал эти «невинные» скальпы под видом апачских. В 1851 г. Галлантин бежал, прихватив с собой две тысячи украденных овец. С ними он объявился в районе реки Хила, где столкнулся с индейцами юма. Вождь последних, Голый Конь, отказался заключить мирный договор и при первой возможности перебил весь отряд Галлантина, включая его самого. См.: Данн, Кремони, Бэнкрофт. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

135

Бронко – одна из групп чирикахуа-апачей.

(обратно)

136

Почему нет? (исп.)

(обратно)

137

Шайен. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

138

«О-о-о! Хоть я и в сабо!» (фр.) – припев из популярной средневековой лирической песенки «En passant par la Lorraine, avec mes sabots…» («В Лотарингии гуляла я в своих сабо…»).

(обратно)

139

Хорошо! (исп.)

(обратно)

140

В наши дни Флэшмен не узнал бы Медные рудники Санта-Риты, некогда служившие крепостью Мангас Колорадо и его мимбреньо-апачам и бывшие сценой печально известной «бойни Джонсона». Треугольный пресидио и остатки мексиканских строений исчезли, на их месте простирается вырытый человеком котлован диаметром почти в милю. Его стенки представляют собой примечательное чередование разноцветных слоев грунта, так как добыча меди, начатая испанцами много веков назад, продолжается и сейчас, только уже современными методами. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

141

Имеется в виду знаменитый английский актер Генри Ирвинг (1838–1905), обладатель весьма неприглядной внешности.

(обратно)

142

Межрасовые браки.

(обратно)

143

Покахонтас (ок. 1595–1617) – дочь индейского вождя, сыгравшая большую роль в налаживании мирных отношений между первыми белыми поселенцами в Америке и местными жителями.

(обратно)

144

Искаженная цитата из комедии У. Шекспира «Как вам это нравится».

(обратно)

145

У апачей молодые воины обычно должны были принять участие в четырех военных походах на положении подручных – разведчиков и пр. – прежде чем допускались в число полноправных воинов. И см. ниже.

Пыльца, которую использовали шаманы, представляла собой ходдентин, перемолотую пыльцу камыша. Она должна была призвать благословение Солнца на намеченное предприятие. Средство высоко ценилось апачскими воинами, неизменно бравшими его с собой на тропу войны наряду со шнурами и мешочками-талисманами, содержавшими также такие экспонаты, как веточки с расщепленного молнией дерева. Последним приписывали огромную силу, и не только среди апачей: Вальтер Скотт упоминает он них в своей «Деве Озера» (песнь 3, строфа 4). «Целебные шнуры», украшенные зачастую перьями, имели на конце маленький кружок, который прикладывали к ране или болячке, и носились на бедре. «Чесальные соломинки» представляют собой самую курьезную часть снаряжения военного отряда. Их брали с собой начинающие воины, еще не совершившие четыре похода. Обычай запрещал им чесаться пальцами, а также пить во время войны воду, касаясь ее губами. Поэтому чесались они палочками или трубочками, которые использовались также как соломинки для питья. Есть одна вещь, про которую Флэшмен не упомянул: это обычай выщипывать ресницы и брови. Кому-то может показаться странным, как сумел он сохранить растительность на лице, живя среди людей, практикующих депиляцию. Возможно, апачи удовольствовались тем, что Флэшмен брил волосы. См.: Бурк «Знахари…»; сэр Джеймс Фрейзер «Золотая ветвь» (1922). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

146

Явная аллюзия на «Копи царя Соломона». Монокль капитана Гуда и предсказание солнечного затмения буквально вошли в пословицу. Но задолго до Райдера Хаггарда капитан Кремони* описал, как подобное предсказание было использовано, с целью произвести впечатление на апачей. Хотя такой трюк вполне мог самостоятельно зародиться в изобретательном мозгу писателя, существует доля вероятности, что Хаггард читал Кремони и позаимствовал реальный эпизод для художественной литературы

*Джон Кэри Кремони (1815–1879) заслуживает отдельного комментария не только как первый и самый часто цитируемый специалист по апачам, но и как один из тех удивительных викторианских экстравагантных персонажей, которые так оживляли прошлое столетие. Во многих смыслах он был схож с Флэшменом, обладая своеобразным чувством юмора и выступая участником приключений столь удивительных, что в них непросто поверить. Он сражался против Кучильо-Негро с пистолетом в руках, ошарашивал апачей предсказанием солнечного затмения, мчался по Хорнаде под градом индейских стрел, стучащих по его серапе. Но вершиной всего было описание рукопашной схватки с воином-апачем: «Вся моя причудливая и бесполезная жизнь пронеслась у меня перед глазами… Быть зарезанным, подобно свинье, апачем, который выглядит таким неописуемо ужасным и дерзким». Как бывший журналист «Бостон Глоуб» Кремони превосходно умел преподнести свои истории, но как ученый, наблюдавший за жизнью апачей в течение двух лет, пока был переводчиком Комиссии Бартлетта (1849–1851), он в высшей степени заслуживает нашего уважения. Никто лучше его не знал апачей и во вражде и в мире, и кто бы ни обращался к изучению этого племени или написанию труда о нем, тот непременно начинает и заканчивает капитаном Кремони. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

147

«Та-а-чи», или «палатка потения», апачей представляла собой, как правило, большой навес из одеял, внутрь которого помещались раскаленные камни. Парящиеся набивались в большом количестве внутрь, а когда достигали степени, близкой к удушью, вылезали и плюхались в холодную воду. См.: Дж. Г. Бурк «Кампания против апачей в Сьерра-Мадре» (1886). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

148

Бас-профундо (ит.) – очень низкий, грудной мужской голос.

(обратно)

149

Пеш-клитсо – золото, (букв. озн. «желтое железо»). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

150

Кла-клитсо – скорее всего медь, раз речь идет о рудниках Санта-Риты. Кла-клитсо буквально означает «ночное железо». – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

151

Одно из племен апачей.

(обратно)

152

Не вызывает сомнения, что Мангас Колорадо слышал про бронзовые медали, которые англичане раздавали вождям дружественных племен. Эта практика была распространена в колониальные времена во всех частях империи. Есть сведения, что такая медаль с изображением короля Георга III имелась у Сидящего Быка (вероятно, досталась ему по наследству). И когда его сиу после Литтл-Бигхорна просили убежища в Канаде, вождь предъявил медаль инспектору Северо-западной конной полиции со словами: «Мы – английские индейцы! Зачем вы отдали ту землю американцам?» (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

153

Имеются в виду Война за независимость США (1775–1783 гг.) и англо-американская война 1812–1814 гг.

(обратно)

154

В 1836 г. Техас откололся от Мексики, став независимым государством, пока в 1845–1846 гг. не вошел в состав США.

(обратно)

155

Мангас (или Мангус) Колорадо (ок. 1803–1863) – предводитель мимбреньо-апачей Медных рудников Санта-Риты, являлся одним из выдающихся индейских вождей и, безусловно, самым одаренным представителем своего народа, хотя не приобрел такой известности, как его преемники. Его настоящее имя – Дасодаха (Только Он Сидит Здесь), а прозвище Красные Рукава он заработал, как считается, украв у американских путешественников кумачовую рубаху. Только Флэшмен сообщает о связи прозвища с поединком вождя со своими шуринами, о котором упоминает Кремони. Хотя Мангас был исключительно крупным и сильным, существуют различные сведения относительно его роста. Некоторые источники называют цифры вплоть до шести футов и шести или даже семи дюймов, но Кремони, встречавшийся с ним лично через год или два после Флэшмена, определяет его в шесть футов, а Джон К. Рейд, еще один очевидец, просто говорит, что он был «Очень здоровым, могучего телосложения, с подлой физиономией» (Дж. К. Рейд. «Странствия Рейда», 1858). Что не ставится под сомнение, так это сообразительность и дипломатические способности Мангаса. Кремони, хотя и не симпатизировавший характеру вождя и отмечавший, что тот не отличался большой личной храбростью, находил его человеком умным, государственно мыслящим и более влиятельным, чем любой современный ему индеец. В роли вождя мимбреньо Мангас выказал большое искусство в деле объединения народа апачей, в том числе используя матримониальные связи: три его дочери от прекрасной мексиканской сеньоры стали женами вождей кланов койотеро, чирикахуа и апачей Белых Гор. Одним из его зятьев был прославленный Кочиз. Четвертая дочь, Сонсе-аррей (Утренняя Звезда), не оставила следа в истории – поскольку не стала женой ни одного из вождей апачей, ее роль в политике оказалась, видимо, незначительной.

В то время как характер вождя вполне мог соответствовать нелицеприятному описанию Кремони, справедливости ради следует отметить, что первоначально он был вполне расположен к американцам, по крайней мере до «бойни Джонсона» в 1837 г. Вождь жестоко отплатил за это преступление, истребив несколько отрядов американских трапперов, подкарауливая караваны у Санта-Риты и в итоге вырезав почти всех жителей Медных рудников, когда те попытались перебраться в Мексику. После чего он сам обосновался у Санта-Риты и предложил генералу Керни свою помощь в войне с мексиканцами (см.: У. Г. Имори «Записки о военных изысканиях», 1848). Мангас также поддерживал дружественные отношения с членом Комиссии по границам США Бартлеттом, хотя между ними происходили иногда споры по поводу статуса мексиканских пленников апачей. Примерно в это время (менее чем за два года до встречи с Флэшменом) Мангас претерпел страшное оскорбление, резко настроившее его против белых: он был схвачен и жестоко выпорот группой американских старателей, по подозрению ли в предательстве, то ли просто со зла – это остается неясным. После этого случая вождь вел постоянную войну против американцев и мексиканцев без разбора, пока обманом не был захвачен в 1863 году в плен. Его спровоцировали оказать сопротивление, и, как многие другие индейские вожди, он «был застрелен при попытке к бегству». См. Дж. Р. Бартлетт «Личные записки и исследования» (1854). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

156

Джон Кэри Кремони (1815–1879) заслуживает отдельного комментария не только как первый и самый часто цитируемый специалист по апачам, но и как один из тех удивительных викторианских экстравагантных персонажей, которые так оживляли прошлое столетие. Во многих смыслах он был схож с Флэшменом, обладая своеобразным чувством юмора и выступая участником приключений столь удивительных, что в них непросто поверить. Он сражался против Кучильо-Негро с пистолетом в руках, ошарашивал апачей предсказанием солнечного затмения, мчался по Хорнаде под градом индейских стрел, стучащих по его серапе. Но вершиной всего было описание рукопашной схватки с воином-апачем: «Вся моя причудливая и бесполезная жизнь пронеслась у меня перед глазами… Быть зарезанным, подобно свинье, апачем, который выглядит таким неописуемо ужасным и дерзким». Как бывший журналист «Бостон Глоуб» Кремони превосходно умел преподнести свои истории, но как ученый, наблюдавший за жизнью апачей в течение двух лет, пока был переводчиком Комиссии Бартлетта (1849–1851), он в высшей степени заслуживает нашего уважения. Никто лучше его не знал апачей и во вражде и в мире, и кто бы ни обращался к изучению этого племени или написанию труда о нем, тот непременно начинает и заканчивает капитаном Кремони. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

157

Народ апачей состоит из нескольких рассеянных по Нью-Мексико, Северной Мексике и Техасу и Аризоне племен, самыми крупными из которых являются мескалеро, хикарилья, чирикахуа, хилено, мимбреньо, могольоне и койотеро, а также родственное племя кайова. Численность апачей всегда представляла собой своего рода загадку: Кремони поднимает планку до 25 тысяч, что маловероятно; Уильям Бент, основатель знаменитого форта и большой дока в индейских делах, указывается, надо полагать, более верную оценку, определяя общую их численность в пять или шесть тысяч человек. Cм.: Кремони, Скулкрафт, Ходж и ниже.

Все, что Флэшмен сообщает об апачах – их культуре, обычаях, характере, церемониях ухаживания, свадебных, похоронных обрядах, военных хитростях, – подтверждается современными источниками, в особенности книгой Кремони. См. также: Бурк «Знахари апачей» (9-й ежегодный отчет Бюро этнологии США, 1892) и прочие его труды, Бартлетт, Локвуд, Бэнкрофт, Ходж, Скулкрафт, Дж. Росс Браун «Приключения в стране апачей» (1863) и Роберт Фрезьер «Апачи резервации Белая Гора» (1885).

Пыльца, которую использовали шаманы, представляла собой ходдентин, перемолотую пыльцу камыша. Она должна была призвать благословение Солнца на намеченное предприятие. Средство высоко ценилось апачскими воинами, неизменно бравшими его с собой на тропу войны наряду со шнурами и мешочками-талисманами, содержавшими также такие экспонаты, как веточки с расщепленного молнией дерева. Последним приписывали огромную силу, и не только среди апачей: Вальтер Скотт упоминает он них в своей «Деве Озера» (песнь 3, строфа 4). «Целебные шнуры», украшенные зачастую перьями, имели на конце маленький кружок, который прикладывали к ране или болячке, и носились на бедре. «Чесальные соломинки» представляют собой самую курьезную часть снаряжения военного отряда. Их брали с собой начинающие воины, еще не совершившие четыре похода. Обычай запрещал им чесаться пальцами, а также пить во время войны воду, касаясь ее губами. Поэтому чесались они палочками или трубочками, которые использовались также как соломинки для питья. Есть одна вещь, про которую Флэшмен не упомянул: это обычай выщипывать ресницы и брови. Кому-то может показаться странным, как сумел он сохранить растительность на лице, живя среди людей, практикующих депиляцию. Возможно, апачи удовольствовались тем, что Флэшмен брил волосы. См.: Бурк «Знахари…»; сэр Джеймс Фрейзер «Золотая ветвь» (1922). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

158

Ур Халдейский – древний город в Месопотамии. По ряду преданий, прародина человечества.

(обратно)

159

Нет ничего удивительного в том, что Флэшмен мог знать Джеронимо (ок. 1830–1909), поскольку в это время великий апач, внук вождя другого племени, обитал среди мимбреньо, переехав к своей жене Алопай. Известный под первоначальным именем Гойатлай (Тот, Кто Зевает), Джеронимо становится одним из самых яростных врагов США и Мексики. Мексиканцы убили его семью, и вождь вел на юго-западе непрестанную войну, пока кампании 1880-хх гг. под предводительством генералов Крука и Майлза не сломили окончательно сопротивление апачей. Джеронимо был сослан во Флориду, но последние дни жизни ему разрешили провести в форте Силл, в Оклахоме, где он сделался чем-то вроде туристской достопримечательности. Поскольку из всех индейцев Джеронимо фотографировали больше остальных (один раз даже привязанным к колесу фургона), имеется изобилие источников, способных подтвердить описание Флэшмена. См. «Автобиографию» Джеронимо, изданную под редакцией С.М. Баррета в 1906 г., «Апачскую кампанию на Границе с Круком» Бурка (1891) и книгу Данна. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

160

Возлюбленная (исп.).

(обратно)

161

Трун – город в Шотландии, известный набожностью и строгими нравами жителей.

(обратно)

162

Герои одноименной лирической пасторали английского поэта Николаса Бритона (1545–1626).

(обратно)

163

В числе очевидцев находился Кремони – ему этот трюк продемонстрировал Быстрый Убийца, воин, которого Флэшмен упоминает в качестве друга Раззявы. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

164

Все, что Флэшмен сообщает об апачах – их культуре, обычаях, характере, церемониях ухаживания, свадебных, похоронных обрядах, военных хитростях, – подтверждается современными источниками, в особенности книгой Кремони. См. также: Бурк «Знахари апачей» (9-й ежегодный отчет Бюро этнологии США, 1892) и прочие его труды, Бартлетт, Локвуд, Бэнкрофт, Ходж, Скулкрафт, Дж. Росс Браун «Приключения в стране апачей» (1863) и Роберт Фрезьер «Апачи резервации Белая Гора» (1885). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

165

Пыльца, которую использовали шаманы, представляла собой ходдентин, перемолотую пыльцу камыша. Она должна была призвать благословение Солнца на намеченное предприятие. Средство высоко ценилось апачскими воинами, неизменно бравшими его с собой на тропу войны наряду со шнурами и мешочками-талисманами, содержавшими также такие экспонаты, как веточки с расщепленного молнией дерева. Последним приписывали огромную силу, и не только среди апачей: Вальтер Скотт упоминает он них в своей «Деве Озера» (песнь 3, строфа 4). «Целебные шнуры», украшенные зачастую перьями, имели на конце маленький кружок, который прикладывали к ране или болячке, и носились на бедре. «Чесальные соломинки» представляют собой самую курьезную часть снаряжения военного отряда. Их брали с собой начинающие воины, еще не совершившие четыре похода. Обычай запрещал им чесаться пальцами, а также пить во время войны воду, касаясь ее губами. Поэтому чесались они палочками или трубочками, которые использовались также как соломинки для питья. Есть одна вещь, про которую Флэшмен не упомянул: это обычай выщипывать ресницы и брови. Кому-то может показаться странным, как сумел он сохранить растительность на лице, живя среди людей, практикующих депиляцию. Возможно, апачи удовольствовались тем, что Флэшмен брил волосы. См.: Бурк «Знахари…»; сэр Джеймс Фрейзер «Золотая ветвь» (1922). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

166

Речь, без сомнения, идет о Каменном городе. Излюбленная туристами достопримечательность расположена на некотором удалении от дороги, связывающей Силвер-Сити и Деминг. Издали эти огромные каменные глыбы удивительно похожи на город из современных многоэтажных домов, но тем не менее это чисто природное явление. Впрочем, глядя на них, легко понять, почему Флэшмен пришел к умозаключению об их человеческом происхождении. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

167

Флит-дич – главный канализационный канал Лондона.

(обратно)

168

Ага, белоглазый человек, сейчас ты умрешь! – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

169

«Веселая „Аретуза“» – английская морская песня.

(обратно)

170

Ложный шаг, ошибка (фр.).

(обратно)

171

См. «Флэшмен под каблуком». – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

172

Кристофер «Кит» Карсон (1809–1868) – проводник, разведчик, «горный охотник» и солдат является одним из великих американцев, и, судя по всем данным, даже после того как ревизионисты прочесали всю историю в поиске его грехов, в точности соответствует оценке, данной ему Флэшменом. В качестве уточнения к его рассказу следует отметить несколько пунктов: 1) Карсон с отрядом приятелей и драгун преследовал конокрадов-апачей к югу от Райадо в марте 1850 года, вернул лошадей и убил пятерых индейцев. Все полностью совпадает с рассказом Флэшмена, но возникает несколько вопросов: либо отряд Карсона углубился в своем преследовании на 200 миль к югу (что маловероятно, но не исключено), либо Флэшмен снова неверно оценил время и расстояние и, уходя от шайки апача Железные Глаза, оказался дальше к северу, чем можно судить по его сообщениям. Характер ландшафта в описании сцены, когда Железные Глаза загоняет его в угол, а Карсон спасает, заставляет предположить последнее. Возможно, бегство на север продолжалось на день дольше, чем заявляет Флэшмен. 2) Описание Карсона является точным: великому скауту было в это время сорок лет; чисто выбритый, невысокий, плотного сложения, с тихим голосом и подергивающимися серыми глазами – так описывают его очевидцы. Неграмотность Карсона вызывает сомнения: один из биографов упоминает, что Кит располагал библиотекой из сотни томов и писал четким, аккуратным почерком. Он, без сомнения, бегло говорил по-французски, по-испански и на нескольких индейских диалектах, и манера речи не позволяла представить его как необразованного человека. 3) Флэшмен пишет, что весной 1850 г. Чарлзу Карсону исполнился год. Историки указывают различные даты рождения ребенка, называя и 1849, и 1850-й. 4) Память подводит Флэшмена, когда тот называет имя охотника, сопровождавшего их в Ларами. В разных источниках оно дано как «Гудолл» или «Гудел», но никак не «Гудвин». В остальном же путешествие и его цели вполне согласуются с данными о перемещениях Карсона в этот период. Рассказ Флэшмена о Карсоне достоверен, как и эпизод с миссис Уайт и книжкой. 5) Среди прочих за Карсоном закрепилось прозвище «Нестор равнин», и вполне вероятно, что Максвелл в шутку употребил его. 6) Люсьен Максвелл (1818–1875), бывший «горец» и охотник, был близким другом Карсона, но обладал большими амбициями и способностями к выдвижению. Надо полагать, он был обаятельным пройдохой и отчаянным фронтирщиком, но в то же время сделался владельцем одной из самых обширных частных империй в истории – Земельного Пожалования Максвелла. Умер он в относительной бедности. См.: Дьюитт С. Питерс «Жизнь и приключения Кита Карсона» (1859); Ноэль Б. Джерсон «Кит Карсон» (1965); Г.Л. Картер «Добрый старина Кит»; Стенли Вестел «Кит Карсон», а также книги Инмана, Лавендера, Бэнкрофта. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

173

Без сомнения, имеется в виду поэма Уильяма Данбара «Timor mortis conturbat me». Карсон, который, как многие другие фронтирщики, включая Бриджера и Дэви Крокетта, имел шотландские корни, скорее всего слышал ееот своего отца, Линдси Карсона, или от дедушки с бабушкой: Уильяма Карсона, шотландца, эмигрировавшего (предположительно в 1740-е годы) в Америку из Ольстера и Элинор Макдафф из Северной Каролины. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

174

Не вполне понятно, какой именно форт имеет в виду Флэшмен. Первый форт Ларами – обнесенное деревянным частоколом укрепление под названием форт Уильям (он запечатлен на хорошо известной картине Э. Дж. Миллера) – был основан в 1834 г. на реке Ларами. Шесть или семь лет спустя поблизости, на реке Платт, был возведен кирпичный форт Платт. За ними последовал форт Джон, который все называли фортом Ларами и который заменил первоначальный форт Уильям. Он также был обнесен кирпичными стенами. Вскоре после посещения его Флэшменом форт был передан армии, и в нем были построены новые здания. Так что, скорее всего, речь идет о форте Джон. Сегодня форт Ларами представляет собой прелестное местечко, с прекрасно сохранившимися армейскими сооружениями, но от первоначальных фортов, возведенных «горцами» и «охотниками», не осталось и следа, и даже их местоположение точно неизвестно. Посетителям стоит учесть, что исторический объект форт Ларами не стоит путать с одноименной деревней на северном берегу реки Платт, и тем более с большим городом Ларами, расположенным южнее, ближе к Шайену. См.: Дэвид Хайэб «Форт Ларами», серия «Справочные пособия Национального парка» (1954). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

175

Сражение, произошедшее 22–23 января 1879 г., между англичанами и зулусами.

(обратно)

176

С поличным (юридич.).

(обратно)

177

Здесь: Встретят с распростертыми объятиями (фр.).

(обратно)

178

Филип Шеридан (1831–1888) – американский генерал, один из военачальников северян в Гражданской войне. Убежденный сторонник борьбы с индейцами.

(обратно)

179

Речь идет о Франко-прусской войне 1870–1871 гг.

(обратно)

180

Кавалер Креста Виктории, кавалер ордена Бани.

(обратно)

181

Свадьба Филипа Шеридана (1831–1888), знаменитого генерала Гражданской войны, и Ирен Рукер состоялась в Чикаго 3 июня 1875 г. Генерал Шерман, главнокомандующий армией США, находился в числе гостей, так же как генералы Крук и Поуп. См.: Джордж Крук «Автобиография», под редакцией М.Ф. Шмитта (1946). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

182

Бюро по делам индейцев – агентство Федерального правительства США внутри Департамента внутренних дел США, основанное 11 марта 1824 г. и ответственное за политику государства в отношении индейцев.

(обратно)

183

Касательно цифр Бюро по делам индейцев и официального мнения той поры по индейскому вопросу, см. С. И. Де-Ланд «Войны с сиу» («Историческое собрание Южной Дакоты», т. 15). Данные о поставках оружия через Миссури можно найти в книге Бурка «Дикая жизнь в прериях» (1891) и расширенной версии мемуаров генерала Кастера «Моя жизнь в прериях» (см. ниже). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

184

«Inyun!» и «Hoecah!» – восклицания, выражающие удивление и изумление. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

185

Англичанин (Washechuska). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

186

Слова языка сиу приведены (в сносках) так, как записал их в своей рукописи Флэшмен. Их можно найти в дакота-английском словаре С.Р. Риггса (1890). Знатоки расходятся в понимании некоторых терминов. Например, некоторые утверждают, что и «исанханска» и «миллаханска» означают «Длинные Ножи», то есть кавалерия. Существуют также разные обозначения для термина «белый человек», и я совершил допуск, что под «исантанка» и «вашечуска» Флэшмен имеет в виду американца и англичанина соответственно. Некоторые слова я не стал снабжать сносками, ибо их значение и так хорошо понятно – скажем, «хау!» в качестве приветствия, или «вах!» как возглас, выражающий согласие. См. также: П.У. Грант «Словарь языка сиу» и У.Э. Берман «Язык сиу». (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

187

Да? (Han). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

188

Невероятно! (Hinteh). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

189

Постой! (Anoptah). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

190

Как грустно! (Hunhe). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

191

Американцы (Isantanka). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

192

«Yun!» – восклицание, выражающее боль. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

193

Длинные Ножи, то есть кавалерия (Isanhanska). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

194

Вот так, увы! (Heh-heh). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

195

Красивая (hopa). – Примеч. Дж. М. Ф.

Слова языка сиу можно найти в дакота-английском словаре С.Р. Риггса (1890). Знатоки расходятся в понимании некоторых терминов. Например, некоторые утверждают, что и «исанханска» и «миллаханска» означают «Длинные Ножи», то есть кавалерия. Существуют также разные обозначения для термина «белый человек», и я совершил допуск, что под «исантанка» и «вашечуска» Флэшмен имеет в виду американца и англичанина соответственно. Некоторые слова я не стал снабжать сносками, ибо их значение и так хорошо понятно – скажем, «хау!» в качестве приветствия, или «вах!» как возглас, выражающий согласие. См. также: П.У. Грант «Словарь языка сиу» и У.Э. Берман «Язык сиу».  (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

196

«Ees!» – утвердительное выражение «Вот! Так и есть!». – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

197

Красивая женщина (Wihopawin). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

198

Эй! Внимание! (Bes!). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

199

Данное описание поведения сиу в цивилизованной среде свидетельствует в пользу Флэшмена как заслуживающего доверия источника, поскольку целиком и полностью сходится с отчетом Д.К. Пула, проведшего полтора года среди сиу в качестве агента в агентстве Ветстоун в 1870 г. Пул сопровождал Пятнистого Хвоста и других брюле в Вашингтон и Нью-Йорк, где вождя особенно впечатлили работающие на монетном дворе девушки и выступление фокусника. Пул, несравненный рассказчик, приводит в своей книге несколько любопытных историй. Например, весьма заслуживает прочтения эпизод про наивного священника, решившего, что индейцы – одно из Потерянных племен Израиля, и зачитавшего им на эту тему целую лекцию, не подозревая, что его слушатели не понимают по-английски. См.: Д.К. Пул «Среди дакота-сиу» (1881). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

200

«Hopidan!» – восклицание изумления. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

201

Бешеный Конь, военный вождь сиу, родился в 1844 г. (или немного ранее) и был сыном шамана оглала (которого тоже звали Бешеный Конь) и сестры Пятнистого Хвоста. Застенчивый, скромный ребенок, известный под именем Курчавого или Светловолосого Мальчика – из-за цвета шевелюры, что давало некоторым исследователям предположить наличие в нем белой крови, прославился своими необычными, даже по индейским меркам, видениями. В них он представлял себя едущим на коне, с красным соколиным пером в волосах и камешком в мочке уха, и получал предсказания о своем великом будущем, которые вполне сбылись. Как один из командиров в битвах при Литтл-Бигхорне и Роузбаде Бешеный Конь стяжал славу предводителя, не имеющего равных среди индейцев. Он сдался войскам в 1877 году и, подобно Мангас Колорадо, был убит при попытке к бегству. См.: Ф.Дж. Докстадер «Великие североамериканские индейцы», а также другие труды о сиу, цитируемые в настоящих комментариях. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

202

Нет! (Hiya). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

203

21 декабря 1866 г. отряд шайенов и сиу перебил солдат капитана Уильяма Феттермана в схватке при Лодж-Трейл-Ридж. Это крупное поражение считается для американцев вторым по значению после Литтл Бигхорна.

(обратно)

204

Сиу. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

205

Этот отрывок весьма точно передает философию Пятнистого Хвоста. Этот выдающийся человек, вождь брюле, славился как один из лучших воинов сиу в 1840—1850-е гг. Уже в молодости он насчитал на врагах 26 «ку», а к концу жизни к его боевой рубахе было прикреплено более ста вражеских скальпов. Когда индейцев преследовали за уничтожение отряда лейтенанта Грэттена, который был вырезан отрядом брюле под началом вождя Атакующий Медведь в 1854 г., Пятнистый Хвост и еще четыре воина согласились «отдать свои жизни ради блага племени» и сдались, распевая песню смерти. Хвоста поместили в форт Ливенворт, где, по его словам, он выучился английскому и пришел к мысли о бесполезности попыток сопротивления белому человеку. Позднее, став вождем брюле, Пятнистый Хвост сделался убежденным сторонником мира и согласия, и, по утверждению его биографа Хайда, путем убеждения добился для сиу большего, нежели военные лидеры путем войны: «Вероятно, он был величайшим вождем сиу своего времени… (и) справился со своей ролью лучше, нежели прочие их предводители».

Пятнистый Хвост был очень умным, приятным в общении и удивительно привлекательным человеком. На картине Г. Юлка, написанной в 1877 г. изображено волевое, добродушное лицо, которое вполне могло внушить Флэшмену ревность. Епископ Уиппл назвал его «образцом мужественной красоты с проницательными глазами». Вождь был наделен также своего рода остроумием. Во время обеда в Белом доме он обронил, что у белых прекрасные типи, и президент Грант заверил его, что, если вождь займется сельским хозяйством, правительство США построит для него самый лучший типи. Пятнистый Хвост ответил, что, когда у него будет такое же типи, как Белый дом, он подумает о занятии фермерством. В 1877 г. отчасти именно благодаря его усилиям Бешеный Конь согласился сдаться, и, возможно, именно за это, как и в целом за «невраждебную» политику, вождь был убит спустя четыре года соплеменником по имени Вороний Пес. См.: Хайд «Пятнистый Хвост», также книги Данна и Пула. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

206

Утонченный (фр.).

(обратно)

207

Действующий в манере вождя английских пуритан Оливера Кромвеля (1599–1658), то есть жестоко и беспощадно.

(обратно)

208

Вполне вероятно, что Флэшмен слышал имена С.Дж. Тилдена (демократа) и Р.Б. Хейза (республиканца), готовившихся к выборам 1876 г., но вот до выдающихся успехов крикетера У. Дж. Грейса оставалось еще добрых четырнадцать месяцев: доктор Грейс заработал 344 очка в мачте против команды Кента, 177 – против Нотта и 318 – против Йоркшира (и все это за каких-то шесть дней) – эти знаменательные события имели место в августе следующего года. Размышления об американской политике явно затуманили память автора мемуаров. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

209

Нелюбовь Улисса С. Гранта к рукопожатиям объясняется чисто физическими причинами. После ухода с поста он, присутствуя на некоторых мероприятиях, просил избавить его от рукопожатия, поскольку они доставляют ему настоящую боль. См.: Уильям. М. Тейер «От кожевенного завода до Белого дома: история жизни президента Гранта» (1886). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

210

Свершившимся фактом(фр.).

(обратно)

211

Лакросс – индейская игра, распространившаяся затем среди белых в США и Канаде. В игре участвуют две команды: игроки при помощи палки с сетью на конце (crosse) должны поймать тяжелый резиновый мяч и забросить его в ворота соперника.

(обратно)

212

А кто будет охранять охранников? (лат.). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

213

Энсон Миллз, командовавший эскортом, оставил живое описание совета в роще, расположенной в восьми милях от современного городка Форт-Робинсон, штат Небраска, неподалеку от дороги, соединяющей его с городом Кроуфорд. Рассказ Миллза весьма сходится с мемуарами Флэшмена, сообщая даже такую деталь, что Стоящий Медведь предложил тому сиу пристрелить жеребенка. Переговоры в Кемп-Робинсон развивались именно в описанном Флэшменом духе, хотя имеются расхождения во времени выдвижения различных предложений и их отклонении. Любой, знакомый с историей периода, может прийти в недоумение от факта, что с годами агентства Красного Облака и Пятнистого Хвоста поменяли местоположения. В то время Красное Облако обитал поблизости от нынешнего Форт-Робинсон, а резиденция Пятнистого Хвоста и Кемп-Шеридан располагались в 15 милях к востоку от современного города Чедрон. См.: Энсон Миллз «Моя история» (1918), Р.У. Фрейзер «Форты Запада», Роджер Т. Грейндж-младший «Форт Робинсон» (1978), также Хайд, Де-Ланд, Пул. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

214

Во время резни в Гленко 13 февраля 1692 г. были предательски перебиты вожди шотландского горного клана Макдональдов. Описывая этот бесславный эпизод в своей «Истории Англии», Т.Б. Маколей приводит различные оправдания вероломным действиям английского правительства короля Вильгельма III (1650–1702, правил с 1689 г.).

(обратно)

215

Гамильтон Фиш, государственный секретарь США. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

216

Великая филадельфийская Выставка столетия была открыта президентом Грантом 10 мая 1876 г. в Фэрмаунт-Парке. Среди иностранных экспонатов была танцовщица живота из Туниса, однако сомнительно, что это заслуга дамского комитета, занятого более серьезными материями. См.: Фрэнк Лесли «Иллюстрированный исторический реестр Выставки столетия», переизданный в 1974 г. с предисловием Ричарда Кинина. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

217

У Аппоматокса 9 апреля 1865 г. остатки армии генерала южан Ли сдались войскам северян.

(обратно)

218

Капитан Нолан – кавалерийский офицер, которого многие считают виновником самоубийственной атаки Легкой бригады под Балаклавой.

(обратно)

219

Строка из стихотворения Альфреда Теннисона «Атака Легкой бригады».

(обратно)

220

Это было великолепно! (фр.)

(обратно)

221

Битва при Геттисберге (13 июля 1863 г.) – крупнейшее сражение Гражданской войны в США. В битве при Йеллоу-Таверн 11 мая 1864 г. кавалерия северян нанесла поражение коннице южан.

(обратно)

222

Древнегреческий историк.

(обратно)

223

Лоренс Баррет (1838–1891) – популярнейший американский актер, исполнитель многих шекспировских ролей, блиставший как на родине, так и в Англии. Эдвин Бут (1833–1893) – американский актер («величайший Гамлет XIX столетия»), основатель театра в Нью-Йорке, где ставил шекспировские пьесы.

(обратно)

224

Аллюзия на Евангелие от Матфея 16:23: «Отойди от меня, Сатана!»

(обратно)

225

Весь этот основывающийся на слухах отчет о деле Белнапа по сути своей точен, хотя до сих пор остаются неясными мотивы, заставившие Кастера дать показания. У него действительно имелись серьезные политические амбиции, а коррумпированность администрации представляла собой заманчивую мишень. Но, скорее всего, Кастер не лгал, говоря о нежелании оставлять свой пост в эту минуту даже чисто по военным соображениям, и, видимо, не мог не отдавать себе отчета в последствиях, к которым может привести в этот момент гнев Гранта. Вероятно, разгадка заключается в умении выбрать этот самый момент – качество, развитое у Кастера прискорбно слабо. (Чтобы ознакомиться с деталями переписки Кастера с комитетом Клаймера, вызвавшим его в Вашингтон, см. «Полное жизнеописание генерала Джорджа Армстронга Кастера» Фредерика Уайттекера, 1876; а также труд Данна.) (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

226

Роберт Ли (1807–1870) – главнокомандующий войсками южан в Гражданской войне.

(обратно)

227

Картечница Гатлинга, прообраз пулемета.

(обратно)

228

Утянутая талия служила излюбленным поводом для шуток в то время. «Панч» опубликовал карикатуру, изображающую трех леди, одевшихся для вечернего приема и обнаруживших, что им не под силу даже взобраться по ступенькам. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

229

Президент Грант являлся поклонником «Школьных лет Тома Брауна» и самого автора, Томаса Хьюза, члена парламента от радикалов и сторонника социальных реформ. Писатель, как и его книга, приобрели невероятную популярность в Соединенных Штатах. Хьюз даже помогал основанию образцовой коммуны в Тенесси, окрещенной Рагби в честь его школы. Во время визита Гранта в Англию в 1877 году, Хьюз поднял тост за здоровье бывшего президента во время частного обеда в Хрустальном дворце. Гранту дали понять, что от него не ожидают речи, но он настоял и выразил свою благодарность за то, что ему довелось услышать «здравицу, прозвучавшую из уст самого Тома Брауна из Рагби» (см. Тейер). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

230

См. книгу «Флэш по-королевски». – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

231

Пристань Эдвинтон действительно была переименована в Бисмарк в надежде побудить германского канцлера сделать финансовые вливания в Северо-Тихоокеанскую железную дорогу, испытывавшую серьезные денежные затруднения. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

232

Домиций Энобарб – персонаж трагедии У. Шекспира «Антоний и Клеопатра» – верный друг, последовавший за Антонием в изгнание.

(обратно)

233

Разумеется (фр.).

(обратно)

234

«Ист-Линн» – имеется в виду пьеса, поставленная по детективно-сентиментальному роману английской писательницы Эллен Вуд, вышедшему в 1861 г. и приобретшему огромную известность (викторианский бестселлер).

(обратно)

235

В театре Форда в Вашингтоне 14 апреля 1865 г. был застрелен президент США Авраам Линкольн.

(обратно)

236

То есть подпись. Выражение происходит от подписи члена континентального конгресса Джона Хэнкока на Декларации независимости, сделанной очень крупными буквами.

(обратно)

237

«Старый дядюшка Том Кобли и все остальные» – идиоматическое выражение, обозначающие множество народа, длинный перечень имен. Выражение берет начало от старинной английской песни «Уайткомбская ярмарка».

(обратно)

238

Знаменитое собственноручное письмо капитана Бентина о битве при Литтл-Бигхорне действительно содержит случайное упоминание о крикете, но только Флэшмен сообщает о том, что капитан являлся энтузиастом этой игры. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

239

Прозвище немцев.

(обратно)

240

Джонни Реб (Джонни-мятежник) – прозвище конфедератов в годы Гражданской войны в США.

(обратно)

241

Залив Каламита – залив, вдающийся в западный берег Крымского полуострова. Место высадки союзных войск (английских, французских и турецких) в 1854 г., во время Крымской войны.

(обратно)

242

Бодрый марш «Гэрриоуэн», всегда ассоциировавшийся с Седьмым кавалерийским Кастера, ведет свою историю с восемнадцатого века, когда он был застольной песней богатых молодых гуляк из Лимерика. Песня быстро приобрела широкую популярность в английской армии, которая пронесла ее через все Наполеоновские войны, и стал полковым маршем Восемнадцатого пехотного (Королевского ирландского полка). Особой любовью пользовалась она в Крыму – Фанни Дюберли упоминает о ней в связи с Коннаутскими рейнджерами («Собственным дьявола полком») и Восьмым (Ирландским) гусарским. Последний входил в Легкую бригаду. Когда «Гэрриоуэн» перебрался через Атлантику, точно неизвестно, но во время Гражданской войны он уже был известен, и, видимо, именно тогда полюбился Кастеру, хотя традиция утверждает, что марш был привнесен в Седьмой полк позднее – через ирландца, капитана Киу, или англичанина – сержанта Батлера. См.: Льюис Уинсток «Песни и музыка „красных курток“, 1642–1902» (1970); Уолтер Вуд «Необычайная история полковых маршей» (1932). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

243

Йорктаун – под Йорктауном в 1781 г. во время войны за Независимость капитулировала английская армия генерала Корнуоллиса.

(обратно)

244

В качестве показателя характера и психологического состояния Джорджа Армстронга Кастера (1839–1876) рассказ Флэшмена о нем представляет значительный интерес, и в свете опубликованных источников выглядит вполне достоверным. Кастеру к тому времени исполнилось всего 37. Он отличился в годы Гражданской войны: в 23 года стал генералом, под ним застрелили десять лошадей. Даже в эпоху, не испытывавшую недостатка в героях, его образ был заметен. После войны карьера Кастера складывалась менее удачно: импульсивный характер довел его в 1867 г. до трибунала и временной отставки. Хотя Шеридан добился его возвращения, Кастер так и не сумел до конца смыть пятно со своего имени, даже когда разбил шайенов Черного Котла на реке Уошита. Этим отчасти объясняется взвинченное его состояние зимой 1875–1876 гг. Свидетельство Флэшмена, что грядущую военную кампанию Кастер рассматривал как последний шанс отличиться (а возможно, и заработать политические очки), выглядит весьма правдоподобным. Полученное в последнюю минуту от Гранта – уже почти устранившего его от участия в экспедиции – разрешение вряд ли сыграло существенную роль в обретении им уверенности. Как заметил один из превосходных исследователей, Кастер отправился в поход в «угнетенном состоянии».

Воспоминания Флэшмена о Кастере в последние месяцы перед кампанией, хотя и носят, по сравнению с прочими, более личностный характер, вполне согласуются с известными фактами. Генерал не пил, не курил, не ругался, но был очень эмоционален и легко пускал слезу. История про то, как он плакал надо пьесой «Наши» в театре Уоллока, является подлинной. Известно, что генерал мог разрыдаться, читая вслух какой-нибудь трогательный пассаж. Ему нравились коллективные игры и любительский театр, иногда он, лежа на медвежьей шкуре, слушал швейцарскую цитру, на которой играл один из солдат Седьмого. Кастер являлся плодовитым писателем и запойным читателем; английская военная история числилась среди излюбленных его тем. Не пользуясь популярностью среди офицеров (Бентин, похоже, особенно не любил его), Кастер, когда хотел, мог стать магнетической личностью. Скрытный, впадающий по временам в заблуждение, гордый до гордыни, он мог вести себя с подкупающей открытостью – Флэшмен являлся только одним из многих друзей, перед кем он исповедовался в своих бедах во время пребывания в Нью-Йорке. Кастер был близок к отчаянию во время разгоревшегося вокруг Белнапа скандала, о ходе которого Флэшмен сообщает достоверные и даже более детальные сведения, чем это было известно ранее. Из сказанного можно сделать вывод, что Кастер являлся человеком эксцентричным. Если так, то не стоит забывать, что он был не один такой в свое время. Он олицетворял собой типичного предприимчивого деятеля Викторианской эпохи, и как о военачальнике о нем не стоит судить исходя только из последней его кампании или событий, приведших к ней. См.: Уиттекер; Данн; «Сапоги и седла» (1885) и «Следуя за знаменем» (1890) Э.Б. Кастер, вдовы генерала; «Моя жизнь на Равнинах» (1876) самого Джорджа А. Кастера; а также труды, упоминающиеся в данных комментариях ниже и в Приложении 2. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

245

Парки – богини судьбы в древнегреческой мифологии.

(обратно)

246

Кэнди в переводе с английского – «конфета».

(обратно)

247

Юкер – карточная игра.

(обратно)

248

Подробный отчет о плавании «Дальнего Запада» по Миссури и Йеллоустону, так же как о передвижениях военных сил, можно найти в книге Дж. М. Хансона «Покорение Миссури» (1909). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

249

Под этим словом Флэшмен, очевидно, подразумевает место для индейских собраний. Указанная территория находится в окрестностях нынешнего городка Майлз-Сити, штат Монтана. – (Примеч. Дж. М. Ф.)

(обратно)

250

Не вызывает сомнений, что Терри желал действовать объединенными силами (таково мнение Марша), но не смог настоять на этом и наложить на Кастера строгие ограничения. Не стоит забывать, что главной задачей являлось помешать бегству сиу, а тут строгий запрет на независимые действия мог привести к тому, что Кастер стоял бы, беспомощно наблюдая, как индейцы уходят, только из-за несвоевременного подхода Гиббона. Никто не мог представить ситуации, в которой на деле оказался Кастер, потому как никто не подозревал, что численность враждебных индейцев сильно занижена. В то же время не вызывает сомнений, что будь Терри способен предвидеть концентрацию сил индейцев, поджидающих у Литтл-Бигхорна, он строго-настрого запретил бы Кастеру атаковать их в одиночку. Рапорт Терри (удивительно косноязычный для адвоката) сообщает, в частности: «…что в случае, если кто-то из них (Гиббон или Кастер) вынужден будет вступить в бой самостоятельно, он будет сдерживать противника, дожидаясь подхода второго». Ремарка лейтенанта Брэдли находит отклик в записке, составленной им после совета на «Дальнем Западе»: «Понятно, что Кастер получил свободу атаковать, когда ему заблагорассудится. У нас мало надежды поучаствовать в бою, ибо Кастер явно вылезет из кожи вон, чтобы оказаться первым и заслужить лавры для себя и своего полка». Прочие мыслили так же.

Часто цитируется также устная инструкция, якобы данная Терри Кастеру в последнюю минуту: «Если найдете след, действуйте по собственному разумению и поступайте, как сочтете правильным, но, что бы вы ни делали, Кастер, не бросайте своих раненых». Но действительно ли Терри сказал это, остается недоказанным. См.: «Полевой дневник генерала Э. Г. Терри» (1970); генерал Нельсон Майлз «Личные воспоминания» (1897); а также работы Данна, Хансона, Уиттекера и других исследователей биографии Кастера, цитируемых ниже. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

251

Довольно трудно оценить время и расстояние по отрывочной информации из рассказа, но похоже, что имеется в виду огромный обрыв у современного города Форсайт. Упоминаемый ранее Роузбад в месте своего впадения в Йеллоустон и сейчас очень похож на английский ручей, и та самая живая изгородь тоже сохранилась, но этот небольшой поток очень непросто разглядеть со скоростной трассы, а указатель, отмечавший место лагеря Кастера, исчез. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

252

В отличие от большинства индейцев, навахо отводили женщинам довольно высокий статус – им позволялось владеть собственностью. Скорее всего, Клеония перешла во владение вдов покойного вождя – дело, немыслимое в других племенах. В качестве рабыни положение ее должно было быть ужасным. Майн Рид, знавший навахо, не сомневался в их жестоком обращении с пленниками и в стремлении захватить белых женщин. С другой стороны, Хайд пишет о навахо как о веселом и развитом народе, отнюдь не более склонном к пытками и жесткостям, чем другие индейцы. Как обычно, мы имеем два противоречивых мнения по одному вопросу. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

253

Граф Эссекс (1567–1601) – фаворит королевы Англии Елизаветы I (1533–1603). Попав в опалу, Эссекс затеял дворцовый переворот, но был схвачен и казнен по приказу королевы.

(обратно)

254

Пытка (Kakeshya). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

255

Имеются в виду важные сражения в истории Великобритании. Ватерлоо (18 июня 1815 г.) – победа над Наполеоном; Гастингс (14 октября 1066 г.) – победа Вильгельма I над войсками саксов, предопределившая завоевание Англии норманнами; в сражении при Баннокберне (24 июня 1314 г.) шотландский король Роберт Брюс разбил англичан, отстояв независимость Шотландии.

(обратно)

256

Оценки численности разбивших на Литтл-Бигхорне лагерь индейцев сильно варьируются, но чаще всего употребляются цифры от десяти до двенадцати тысяч. Это далеко не самое «крупное сборище индейцев в истории», хотя не только Флэшмен, но и другие писатели впадают в такую же ошибку. Этот лагерь можно назвать самым многочисленным собранием так называемых «враждебных», в то время как в предыдущем году на совет в Кемп-Робинсон съехалось по меньшей мере вдвое больше индейцев (см. Энсона Миллза). Размеры самого поселения определяются в диапазоне от трех до пяти миль в длину. Учитывая, что река Литтл-Бигхорн крайне извилиста и что ее русло несколько поменялось в сравнении с 1876 годом, будет уместно предположить, что расстояние от лагеря хункпапов на расположенном выше по течению краю лагеря до деревни шайенов на противоположном конце вряд ли превышало три мили. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

257

Другое название Скалистых гор.

(обратно)

258

Джентльменский клуб в Лондоне, существовавший с 1815 по 1978 г. и объединявший армейских и флотских офицеров в ранге от майора и выше. Считался одним из самых элитных заведений.

(обратно)

259

Без сомнения, этим индейцем был Бешеный Конь. По единственной недостоверной фотографии судить о нем трудно, но нарисованный Флэшменом портрет до мелочей сходится с другими, а покрой шаманской рубахи позволяет в точности установить его личность. Описание ее соответствует рубахе Бешеного Коня, которую Маленький Большой Человек передал капитану Джону Дж. Бурку из Третьего кавалерийского, знаменитому знатоку индейцев и историку. См.: Бурк «Шаманы…». (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

260

Ходящая В Одеяле, индианка из племени оглала, сражалась при Литтл-Бигхорне. Она шла в бой в полном боевом наряде, в котором ее брат нашел смерть в схватке на Роузбаде. См.: Дэвид Хамфриз Миллер «Гибель Кастера» (1957). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

261

Этот эпизод имеет непосредственное отношение к одной из самых знаменитых легенд Литтл-Бигхорна, повествующей о том, как четыре шайена: Куцая Лошадь, Теленок, Чалый Конь и еще один неизвестный воин, в одиночку остановили у реки продвижение пяти рот Кастера. Согласно некоторым версиям шайены укрылись за складкой местности и получили подкрепление в виде отряда сиу, которые помогли им сдержать наступление Кастера ружейным огнем. В свете другой теории Кастер, отказываясь верить, что четверо индейцев могли встать у него на пути без поддержки, приказал остановиться и спешиться, ожидая появления основных сил краснокожих. Фактом остается то, что Кастер остановил и спешил своих кавалеристов, какова бы ни была причина тому, и существуют сторонники точки зрения, что продолжи он атаку, то, вполне возможно, успел бы завладеть деревней до того, как дравшиеся с Рино Бешеный Конь и Желчный Пузырь смогли перегруппировать свои силы. Опять же, существуют версии, что Кастер на деле успел достичь реки. Одна из них гласит, что он был убит именно там. Вопрос остается спорным. Единственная вещь, которую мы можем отныне считать установленной, так это личность загадочного четвертого шайена. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

262

Скорее всего, это был Бойер, один из скаутов. Он еще раз повторил предупреждение, уже высказанное им Кастеру в тот миг, когда был замечен лагерь индейцев. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

263

См. карту в конце книги.

(обратно)

264

Это проливает некоторый свет (если не проясняет окончательно) на одну из загадок Литтл-Бигхорна: где и как погиб Кастер. Свидетельства индейцев столь противоречивы, что практически бесполезны – согласно им его убивали много раз в самых разных местах, включая брод в самом начале битвы. Если это так, то получается, что его тело кто-то протащил целую милю до точки, где оно было найдено – до места «Последнего боя» на склоне, где ныне установлен монумент, а это маловероятно. Отчет Флэшмена предполагает, что Кастер пал именно там, где нашли его тело, – в том месте, где Седьмой кавалерийский в составе остатков рот Йетса, Тома Кастера и Смита вступил в смертельную схватку, усеяв телами северную сторону длинной лощины. Не играет существенной роли то, что рассказ Флэшмена несколько (не без причины) сбивчив. В миг, когда ему все представлялось замедленным, он видел Кастера и Йетса вместе. За время последовавшей рукопашной битва, видимо, сместилась на некоторое расстояние вверх по склону, поскольку тела Кастера и Йетса разделяло около трехсот ярдов. Бесспорно установить можно одно: как бы ни умер Кастер, причиной смерти не было самоубийство. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

265

Тело сержанта Батлера, одинокое и окруженное стреляными гильзами, было обнаружено более чем в миле от последнего рубежа обороны его роты. Это являлось одной из загадок Литтл-Бигхорна. Объяснение, что он был послан с поручением если не привести помощь, то хотя бы рассказать о случившемся, являлось наиболее очевидным даже до свидетельства Флэшмена. Помимо прочего, Батлер был опытным и отважным солдатом, и никто другой в полку не имел больших шансов прорваться, чем он. Это признают и сами сиу. Сидящий Бык, Желчный Пузырь и многие другие не скупятся на похвалы доблести солдат Седьмого кавалерийского, проявленной ими в последней битве, выделяя некоторых из них особо, но «солдата с тесьмой на плече» они называли храбрейшим из всех, кто сражался на Жирных Травах. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

266

Скачка Флэшмена через все поле боя, от места, где погибла рота Киу, почти до реки, могла бы показаться невероятной, если бы не нашла подтверждения в беспристрастном свидетельстве, о котором сам Флэшмен, скорее всего, даже не догадывался. В опубликованной в 1898 г. в одном журнале статье вождь шайенов Две Луны, сыгравший в сражении одну из ведущих ролей и почитающийся за одного из самых надежных индейских очевидцев, рассказал о последних моментах битвы следующее:

«Один человек проскакал через весь склон, непрестанно крича. Ехал он на гнедой лошади… Не знаю, кто это был. Храбрый воин… Группа людей, человек сорок, начала пробиваться к реке. Тот, на гнедой лошади, вел их, все время крича. Одет он был в замшевую куртку, с черными волосами и усами. Он храбро бился своим длинным ножом…»

Если не считать замшевой куртки (сам Две Луны соглашается, что солдаты были белы от пыли, и это легко могло ввести его в заблуждение), описание подходит к Флэшмену идеально, включая звуковые эффекты. До сей поры историки терялись в догадках, пытаясь установить личность черноусого всадника, поскольку описание не подходило ни к одному из офицеров Седьмого. Одна из теорий гласит, что это мог быть скаут, и Де-Ланд размышляет, не мог ли это быть Бойер. Но сам отказывается от предположения, так как у Бойера растительность на лице отсутствовала. Эта версия не согласуется также с утверждением Двух Лун, что мужчина «храбро бился своим длинным ножом», под которым явно подразумевается сабля. Вождь Желчный Пузырь также говорит, что один из белых дрался саблей. Поскольку Седьмой кавалерийский сабель не имел, в отличие, по крайней мере, от одного из сиу (тот захватил ее у кого-то из солдат Крука при Роузбаде), мы с большой долей уверенности можем заявить, что личность загадочного всадника с черными усами наконец-то установлена. Что до единственного несоответствия в рассказах Флэшмена и Двух Лун – роли черноусого как вожака группы беглецов, то ничто в воспоминаниях Флэшмена не позволяет нам предположить, что он в запале бегства обращал какое-либо внимание на прочих несчастных, пытающихся спастись. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

267

Когда Кастер вступил в бой и как долго последний продлился, достаточно точно так и не установлено. Рино начал сражение (первые выстрелы, услышанные Флэшменом) около 15.15, и, согласно сержанту Мартини, последнему посыльному от Кастера, прибывшему на обрыв, Кастер оказался под огнем где-то в 15.20 (раньше, чем по прикидкам Флэшмена). Битва на Жирных Травах закончилась часам к пяти, если не раньше, но нет возможности определить, сколько времени потребовалось силам Кастера, чтобы выйти на склон, и как долго шел бой там. Но явно не более часа, а, скорее всего, значительно меньше. Генерал Эджерли, бывший тогда субалтерном в отряде Рино, оценивал продолжительность схватки Кастера с индейцами в пятнадцать, максимум – в тридцать минут. Желчный Пузырь, лично принимавший в ней участие, говорил о получасе, а один шайен – о двадцати минутах. Так что Флэшмен, скорее всего, несильно ошибается. Различные цифры фигурируют также в оценке числа погибших. На холме Кастер потерял около двухсот солдат, а Желчный Пузырь заявляет о сорока трех убитых индейцах, что, видимо, занижено, хотя сам он добавляет, что многие другие умерли позже от ран. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

268

Знаменитое парижское варьете. Основано в 1869 г.

(обратно)

269

См. Приложение 2: Битва при Литтл-Бигхорне. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

270

Комическая английская песня.

(обратно)

271

См. Приложение 1: Таинственные жизни Фрэнка Груара (1850–1905). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

272

Nil admirari – ничему не удивляться (лат.).

(обратно)

273

Отличное описание первых дней Дедвуда содержится в книге Джона Ф. Файнерти «На тропе войны и на привале» (1890). В определенном смысле Дедвуд, хотя и пришедший в прискорбный упадок, а затем воспрянувший вновь, и сегодня не слишком отличается от этой картины. Бревенчатые и каркасные здания сменились на солидные кирпичные, а сам город сильно вытянулся вдоль впадины, поскольку лишен физической возможности расти вширь. Но вы по-прежнему обнаружите опилки на полу салуна «Номер десять», и сможете за умеренную плату прокатиться на «дедвудском дилижансе». Прискорбно, однако, наблюдать театр «Белла-Юнион» пустым и заколоченным. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

274

Имеется в виду театрализованное представление Буффало Билла (настоящее имя УильямКоди) «Дикий Запад».

(обратно)

275

Джеймс Батлер («Дикий Билл») Хикок (1837–1876), шериф и стрелок, весьма сдал по сравнению с теми днями, когда миссис Кастер писала о нем: «В плане наружности на него любо-дорого было взглянуть». Бывший солдат армии северян, скаут на фронтире, борец с индейцами, он достиг известности в период между 1868 и 1871 гг., когда был маршалом в Хейз-Сити и Абилине (Флэшмен какое-то время служил у него заместителем, но до сих пор материалов, касающихся этого любопытного сотрудничества, в «Записках» не обнаружено). Первый и, по общему признанию, лучший из стрелков Запада, Хикок убил (как утверждалось) семнадцать противников, не считая индейцев и конфедератов во время войны. Высокий, стройный, походивший, как говорили, на принца Альберта – внешностью, но не манерой одеваться, – Хикок был приятным, скромным и вежливым человеком, если, конечно, верить миссис Кастер и путешественнику сэру Генри Стэнли (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

276

Американский фразеологизм, означающий: «Держись подальше от неприятностей».

(обратно)

277

«Подземная Железная дорога» («Подземка») — американская подпольная организация, в 1830-1860 гг. занималась осуществлением побегов негров из рабовладельческих южных штатов на свободолюбивый север страны.

(обратно)

278

Флэшмен зачастую бывает неточен в датах, но из имеющегося в тексте свидетельства становится ясно, что эти десять дней располагаются между 1 и 11 марта 1860 г. Неизвестно, в силу каких обстоятельств оказался он в это время проездом в Гонконге. Примерно за восемнадцать месяцев до этого, осенью 1858 г., Флэшмен точно находился в Индии и готовился отбыть на родину, завершив свое участие в войне с сипаями, принесшее ему крест Виктории и рыцарский титул (см. «Флэшмен в Большой игре»). Но из настоящего тома неопровержимо следует, что вернуться ему не довелось, и в течение 1859 г. Флэшмен продолжал службу за границей. В чем она заключалась мы, возможно, выясним из одного из оставшихся пакетов «Записок», но есть основания предполагать, что служба эта имела определенное отношение к Китаю. До конца 1858 г. полковник никогда не бывал в этой стране, но в начале этого тома мемуаров он дает нам понять о своем знакомстве с ней, признается, что бегло говорит на китайском — языке, не упоминаемом в более ранних томах. Впрочем, для 1859 г. существует и альтернатива, хотя и маловероятная: в одном из предыдущих пакетов Флэшмен намекает на некие общие дела с американским аболиционистом Джоном Брауном, знаменитый рейд которого на Харперс-Ферри состоялся в октябре 1859 г. Так как Флэшмен (пусть и против воли) являлся одно время агентом «Подземной Железной дороги», нет ничего удивительного, что указанные полтора года он провел в США. Хотя в каком качестве, предположить практически невозможно.

(обратно)

279

Ламбетский дворец — лондонская резиденция главы англиканской церкви, архиепископа Кентерберийского. Дартмур — знаменитая каторжная тюрьма в Девоншире.

(обратно)

280

Название типов небольших судов для перевозки опиума. — Примеч. Дж.М. Ф.

(обратно)

281

Тайпэн — глава предприятия (букв, «большой человек»), — Примеч. Дж. М. Ф. (Не путать с участниками восстания тайпинов).

(обратно)

282

Хонг — ассоциация китайских торговцев. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

283

Крупнейшие английские торговые дома на территории Китая.

(обратно)

284

Чанду — готовый опиум высокого качества. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

285

Река в Англии.

(обратно)

286

Легкая двуколка.

(обратно)

287

Река на границе между Англией и Шотландией.

(обратно)

288

То есть Английская Ост-Индская компания.

(обратно)

289

Так назвали в Индии английских правительственных чиновников.

(обратно)

290

Вполне внятный очерк англо-китайских отношений вплоть до 1860 г., включая «Войну "Эрроу"» в 1856 г. О деталях дебатов между Палмерстоном и Кобденом (26 февраля 1857 г.) см. раздел IV книги Дж. Юинга Ричи «Жизнь и времена виконта Палмерстона».

(обратно)

291

То есть соверенов.

(обратно)

292

Лорча — речное судно с китайской парусной оснасткой. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

293

Самшу — рисовая водка. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

294

См. Приложение 1. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

295

Флэшмен, конечно, не испытывает угрызений совести по поводу опиумной торговли, но уже сам факт, что он намекает миссис Карпентер на моральную сторону дела, свидетельствует о нарастающей оппозиции против интересов опиумных магнатов. Впервые Китай легализовал торговлю по Тяньцзинскому договору 1858 г. Опиумное лобби провозгласило, что он сделал это добровольно. Сэр Томас Уэйд, ведущий эксперт по Китаю, заявил, что это была «вынужденная» уступка со стороны Англии, и лорд Элджин не только не заставлял китайцев, но даже оттягивал вступление этих пунктов в силу. На самом деле китайцы понимали, что здесь ничего не изменить. «Нынешнее поколение курильщиков хочет и должно получить опиум», — писал их представитель Элджину. Это мнение разделялось таким осведомленным наблюдателем, как Александер Уильямсон, выступавшим за невмешательство Англии, но признававшим, что на судьбе китайцев это не отразится — они добудут наркотик не тем, так другим путем. Уильямсон владел цифрами и сообщал, что рабочий, получающий в день 120 монет (21,5 пенса) готов истратить на опий 80. Данный аргумент был подхвачен опиумным лобби, доводы которого звучат в речах миссис Карпентер. Нет ничего удивительного в том, что даже такие поборники Китая, как Джон Скарт, соглашались с мнением о скорее седативном, нежели наркотическом воздействии опиума на курильщиков. Превосходным обзором темы является удостоенное Мэйтлендской премии 1882 г. эссе Дж. Спенсера Хилла «Индо-китайская опиумная торговля» (1884). Хилл приступил к делу, испытывая резкую антипатию к противникам опиумного лобби, но проведенные исследования заставили его переменить взгляды.

См. также: Джон Скарт «Двадцать лет в Китае» (1860); Александер Уильямсон «Путешествия в Северный Китай» (1870); Г.Б. Морз «Торговля и власти Китайской империи» (1908).

(обратно)

296

Гингал — тяжелый мушкет, установленный на треногу с расчетом из двух человек. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

297

Кампилан — тесак с узким лезвием (малайск.). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

298

Снотти — мичман (флотский сленг). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

299

См. «Флэш без козырей» — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

300

Если только на Китайской станции не было в 1860 г. двух мичманов по имени Джек Фишер, юным приятелем Флэшмена мог быть только Джон Арбетнот («Джеки») Фишер, ставший позднее адмиралом флота, бароном Фишером из Килверстоуна, крестным отцом дредноутов и самым известным английским флотоводцем после Нельсона. Равно как Уолсли можно назвать архитектором современной британской армии, Фишера, с его «крупнокалиберными» турбинными кораблями, стоит считать тем, кто обеспечил Королевскому флоту господство на морях в первой половине XX столетия. Фишер поступил на флот в тринадцать лет и служил в годы Крымской войны, затем, в 1859-м, был отправлен на Китайскую станцию, где принял участие во взятии Кантона и атаке на форты Дагу. Весной 1860-го он по-прежнему находился в Китае, все еще в чине мичмана, хотя и исполняя лейтенантскую должность — в новом звании Джек был утвержден только в конце года. Поскольку Флэшмен наверняка знавал Фишера в последующие годы, удивительно, как он не связал это с той первой встречей. Тем не менее краткое описание наружности мичмана очень сходится с портретом «Бульдога Джеки».

(обратно)

301

Китайские тайные общества, тонги и триады (Объединение Неба и Земли, Люди Кинжала и прочие) имеют различные опознавательные знаки. Три пальца, сложенные чашечкой, обозначали «Белые Лилии». (См. Скарт.).

(обратно)

302

Ши Дакай — один из тайпинских вождей, отколовшийся от основного движения.

(обратно)

303

Индаба — забота, дело; буквально означает «совет» (суахили). Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

304

Кавалер Креста Виктории, кавалер Ордена Бани.

(обратно)

305

Совар (мн. ч. совари) — конный солдат сипайской армии. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

306

Тутти-путти — бугристый; тутти-путти замин — пересеченная местность (хинд.). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

307

Импи — полк зулусов. Харка — отряд бедуинской кавалерии. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

308

Герберт Китченер (1850-1916) — выдающийся английский военачальник, участник колониальных войн (главнокомандующий в Англо-бурской войне). 

(обратно)

309

 Прозвище Третьего пехотного (Королевского Восточно-Кентского) полка, данное им за колеты из буйволовой кожи, которыми снабжали полк еще в XVII веке.

(обратно)

310

Гази — фанатик. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

311

 Наик — капрал в сипайской армии. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

312

Солдаты Королевского шотландского полка.

(обратно)

313

Австралийская пастушья лошадь, широко использовалась и ценилась в британской кавалерии благодаря выносливости, отваге и здоровью.

(обратно)

314

Гарнет Джозеф Уолсли (1833—1913), «образчик современного генерал-майора», был одним из самых значимых военачальников Британии. Он не возглавлял войска на большой войне, но его вклад в так называемые «малые войны», да и в целом вся его и разнообразная и успешная карьера, являются практически уникальными в военной истории. Англо-ирландец по происхождению, он следовал своей собственной максиме, гласящей: «Если молодой офицер желает проявить себя, ему следует рисковать своей шеей». И Уолсли старался изо всех сил — сначала на Бирманской войне, где был тяжело ранен при штурме вражеского частокола; в Крыму, где получил два ранения, потеряв глаз; во время Сипайского мятежа участвовал в снятии осады и обороне Лакноу, удостоившись пятикратного упоминания в рапортах; был на Китайской войне 1860 г.; в Канаде, получив первый свой командный пост, бескровно подавил восстание на Красной реке; в Африке провел молниеносную кампанию против короля ашанти Коффе, затем пленил предводителя зулусов Кечвайо; в Египте разбил Араби-пашу при Тель-эль-Кебире и взял Каир; в Судане лишь немного не успел дойти до Хартума, чтобы спасти своего старого друга по Крыму и Китаю, Гордона. Уолсли сделали виконтом, а позже возвели в чин фельдмаршала.

Но прежде всего Уолсли является автором военной реформы и создателем современной английской армии. Будучи свидетелем и жертвой традиционных устоев, которые, хотя и приводили в большинстве случаев к успеху, оставались неизменными в течение столетий, а также являясь убежденным радетелем положения рядовых, генерал сумел прочувствовать необходимость перемен в стремительно модернизирующемся военном мире. Он разглядел первую «современную войну» в конфликте между Северными и Южными американскими штатами (Уолсли встречался с Ли и Джексоном Каменная Стена), и его реформы, встреченные резко в штыки в то время, подготовили британскую армию к новой эре в военном искусстве. Влияние Уолсли, пусть даже неосознаваемое большинством, сохраняется в армии и до наших дней. Он был (как признали Гилберт и Гроссмит, создавая пародию на него в «Пиратах Пензанса»), обладателем многих талантов: опытный чертежник и картограф, генерал прекрасно рисовал, написал несколько книг, включая знаменитую «Карманную книгу солдата», биографию Мальборо, роман, а также воспоминания о китайской кампании.

Флэшмен дает нам краткий его портрет еще в ранге молодого штаб-офицера, когда еще не расцвели пышным цветом его горячий темперамент и вспыльчивая требовательность, которые сделали выражение «Это сэр Гарнет!» синонимом современного восклицания «По высшему разряду!». Уолсли всегда добивался максимума: он даже кампанию старался выбрать такую, где имел противника, способного сразиться с ним на равных. Дизраэли (в отличие от автора мемуаров, Фрейзер придерживается более традиционного написания фамилии известного политика) дал ему живописную характеристику: «Уолсли эгоист и хвастун. Нельсон был таким же». (См. из работ Уолсли: собственные его «Воспоминания о войне в Китае в 1860 г. (1862), и «Историю жизни солдата» (1903); а также: сэр Джон Фортескью «История британской армии», т. 13 (1930); «Национальный биографический словарь».)

(обратно)

315

Провост-маршал (provost-marshal) — начальник военной полиции, иначе говоря каратель.

(обратно)

316

Выдающийся скакун Эклипс (1764—1789) вошел в поговорку как не знающий себе соперников.

(обратно)

317

Поскольку Флэшмену довелось знавать гораздо больше выдающихся воинов, включая великих героев Крыма, Сипайского мятежа, Гражданской войны в США, Афганистана и Американского фронтира, не говоря уж о различных туземцах, нежели, возможно, любому другому из современников, к его мнению о Джеймсе Хоупе Гранте (1808—1875) стоит прислушаться. Оно подтверждается фактами: служба Гранта в Индии и Китае примечательна главным образом тем количеством времени, которое он провел в рукопашных схватках, чему благоприятствовала железная конституция и полное пренебрежение собственной безопасностью. «Смерть — это ничто, — пояснил он как-то, — это все равно что перейти из одной комнаты в другую». Именно в области вылазок и команды легкой конницей и лежали его таланты, хотя единственную свою кампанию в качестве командующего (Китай, 1860) он провел прекрасно, вопреки факту, что во многом зависел от дипломатов (Фортескью очень сетует по этому поводу). Описание Флэшменом наружности и характера генерала соответствует истине; мемуарист делает упор на том, что этот свирепый боец и непреклонный сторонник дисциплины являлся необычайно мягким и добрым человеком, со всепоглощающей страстью к музыке — Грант был одаренным музыкантом и композитором. Не секрет, что своим стремительным продвижением он обязан тому, что его командир бригады, сам прекрасный скрипач, хотел подыскать себе на должность начальника штаба человека, умеющего играть на контрабасе. Несмотря на поверхностное образование, Грант выступил своего рода новатором армейской жизни: ему мы обязаны введением регулярных маневров и военных игр. Небезынтересно, что Уолсли, интеллектуальнейший среди офицеров, выразился так: «Если я обладаю определенными военными способностями, я обязан ими одному человеку, и человек этот сэр Хоуп Грант». (См.: сэр Хоуп Грант и майор Ноллис «События Китайской войны»; Фортескью; «Национальный биографический словарь».)

(обратно)

318

Так назывался европейский район Шанхая.

(обратно)

319

Тангин — малагасийский яд. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

320

Чоу-чоу — мощный водоворот. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

321

Достопочтенный Ф.У.Э. Брюс был в свои сорок шесть дипломатом с серьезным опытом, послужив в Южной Америке, Египте, Гонконге (в качестве колониального секретаря), на Ньюфаундленде (в качестве губернатора) и в Китае — будучи первоначально секретарем своего брата, а с 1858 г. суперинтендатом торговли и чрезвычайным послом в Китайской империи.

(обратно)

322

Джек Кэд — предводитель крестьянского восстания в Англии в 1450 г. Уот Тайлер — вождь крупнейшего в истории Англии народного восстания в 1381 г.

(обратно)

323

Синг-сонг — китайский мюзик-холл. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

324

Бандобаст — конгломерат, организация (хинд.). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

325

Около 160 фунтов по тогдашнему курсу. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

326

«Знаменщик» — солдат-гвардеец из племенных маньчжурских войск.

(обратно)

327

Ван — князь, принц. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

328

От англ. «lade» — груз, ноша.

(обратно)

329

Бинтование ног — обычай, практиковавшийся в Китае с начала X до начала XX века. Деформированные миниатюрные ступни считались красивыми и были данью моде. Полоской материи девочкам привязывали к ступне все пальцы ноги, кроме большого, и заставляли ходить в обуви малого размера, отчего ступни значительно деформировались, иногда лишая возможности ходить в будущем.

(обратно)

330

Фан-ки — иностранец. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

331

В битве при Флоддене (1513) англичане нанесли сокрушительное поражение шотландцам. Сражение завершилось жуткой резней, в которой погибло более десяти тысяч шотландцев, в том числе король Джеймс и высшее духовенство.

(обратно)

332

Гай Фокс — заговорщик, пытавшийся взорвать Лондонский парламент в XVII веке.

(обратно)

333

Тетушка Джемайма — негритянский фольклорный персонаж, женский аналог дяди Тома.

(обратно)

334

Если судить по опыту преподобного Александера Уильямсона, останавливавшегося в подобном заведении во время путешествия по Северному Китаю по делам Национального библейского общества Шотландии, «Гостиница Совместного Процветания» являлась совершенно типичной в своем роде. Записки Уильямсона, как и Джона Скарта являются превосходным источником о Китае того времени. Содержащиеся в них наблюдения и описания общественной жизни, обычаев, порядков, заведений, костюмов, еды, преступлений, наказаний и прочего весьма сходятся с воспоминаниями Флэшмена. Мистер Уильямсон обладал острым глазом на детали и бойким пером. Так, китайцы у него люди «недалекие, самодовольные и надменные», которые взирают на европейцев, как на гневливых, умственно неполноценных полудикарей, «с коими следует обходиться как с собаками или непослушными детьми». Он жестоко разносит китайцев за аморальность: «Тайные вертепы порока существуют в каждом городе», на больших же дорогах «не требуется никакой маскировки». Скарт питает особое пристрастие к деталям и наделен образным слогом. Скажем, профессиональных плакальщиков он называет «скорбящие по найму». Эти и многие другие европейские писатели подтверждают укоренившееся у Флэшмена впечатление об убежденности китайцев в превосходстве над всеми остальными расами, которых они рассматривают как своих данников.

(обратно)

335

«Всегда есть что-то новое» (лат.).

(обратно)

336

Профессиональные бандиты, пираты и члены тайных преступных обществ время от времени присоединялись к тайпинам наряду с прочими мятежниками против маньчжурского режима, чтобы отпасть снова по причине строгих религиозных и социальных порядков, установленных революционерами, а также потому, что обычный грабеж приносил больше выгод. Некоторые из разбойников продолжали действовать в качестве вспомогательных сил, среди них известны две женщины-атаманши, одну из которых звали Сю-Чжень.

Именно одно из подразделений триад, Общество Маленьких Мечей, овладело Шанхаем в 1853 г. — деяние, ошибочно приписанное Флэшменом тайпинам. На деле Маленькие Мечи провозгласили свою приверженность к тайпинам, но последние отреклись от них «по причине аморального поведения и дурных наклонностей» и тем самым упустили возможность завладеть важнейшим портом.(См. Г.Б. Морз «Международные отношения Китайской империи», т. I 1910 г.)

(обратно)

337

Сообщение Флэшмена об ужасной армии тайпинов согласуется с другими современными описаниями в части того, что касается вооружения, мундиров, организации, тактики, черных флагов и т.п. (Особо рекомендую Огастеса Линдли и прочие источники, упомянутые в Приложении 1.) Но один из выдающихся военных авторитетов расходится с ним в оценке дисциплины повстанцев. Уолсли, посетивший Нанкин годом позже, нашел тайпинов «необученным, недисциплинированным сбродом», вся сила которого заключается в том, что имперская армия еще хуже. При всем этом Уолсли испытывал глубокое восхищение китайцами, в которых видел «будущих повелителей мира». В его представлении Армагеддоном обещает стать грядущее столкновение между Китаем и Соединенными Штатами, «стремительно занимающими место самой могущественной в мире силы. Хвала Небесам, что в Америке говорят на английском». (См. Уолсли «История жизни солдата», 1903 г.)

(обратно)

338

Эпиграмма поэта Елизаветинской эпохи Джона Харингтона (1561—1612). Перевод С.Я. Маршака.

(обратно)

339

«Всегда верен» (лат.).

(обратно)

340

Город птиц на облаках — из комедии Аристофана «Птицы». — Примеч.авт.

(обратно)

341

Видимо, все революции похожи, и современный читатель, без сомнения, обнаружит немалое сходство между государством тайпинов и коммунистическим Китаем. Движение тайпинов было, разумеется, социалистическим (рискуя навлечь уничтожающее негодование, можно сказать, что иные аспекты современной (книга была опубликована в 1985 г.) советской жизни в значительно большей степени уходят корнями в царскую Россию, чем это хотелось бы признать новым российским лидерам). Здесь не место останавливаться на этом, довольно будет сказать, что изречения Небесного Повелителя принимались не с меньшим воодушевлением, чем афоризмы Председателя Мао десятилетиями позже. (Доктора Сунь Ятсена, основателя Китайской Республики, можно рассматривать как любопытное связующее звено между Государством Небесного Благоденствия и современным Китаем: он был племянником (один историк утверждает, что сыном) мятежника-тайпина и в начале своей карьеры описывал себя как «нового Хун Сюцюаня», который изгонит маньчжуров прочь.)

(обратно)

342

«Не в своем уме» (лат.).

(обратно)

343

Данное Флэшменом описание Верного князя Ли (Ли Сючена), Чжун-вана и главнокомандующего тайпинов требует некоторых комментариев. Хотя у Флэшмена имелись основания так думать (впрочем, он и сам сомневался), Ли явно не был сумасшедшим. Бывший угольщик, присоединившийся к тайпинам в качестве простого солдата, Чжун-ван стал лучшим среди повстанческих полководцев, и большинство исследователей сходятся в том, что, возглавляй он движение, революция могла бы достичь победы. Умный, просвещенный и (по крайней мере по тайпинским меркам) гуманный военачальник, Ли искренне верил в миссию тайпинов и в христианский союз, связующий их с иностранными державами. В последнем ему предстояло жестоко разочароваться. О нем отзывались как о завистнике и эгоисте (особенно Хун Женьгань, премьер-министр тайпинов), но на Линдли он произвел впечатление обходительного, способного и в высшей степени разумного человека. Также в нем обнаружились, в отличие от большинства собратьев-генералов, задатки хорошего управленца. Нарисованный Флэшменом психологический портрет князя очень сходен с описанием Линдли. (См. Линдли и Приложение I.).

(обратно)

344

Описание Флэшменом Нанкина и увиденного в нем столь подробно, что вряд ли нуждается в дальнейших комментариях. Чтобы не занимать место, стоит лишь сказать: все, что он видел и слышал в столице тайпинов, может быть проверено по другим источникам, особенно по книге Томаса У. Блэкистона «Пять месяцев на Янцзы» (1862), которая, наряду с прочей информацией, содержит составленное Р.Дж. Форрестом описание следовавшей через город процессии, почти слово в слово повторяющее Флэшмена. Форрест сходится с нашим мемуаристом практически во всем, включая уличные сцены, детали приемной дворца Небесного Повелителя, социальные условия, обустройство домов и стиль жизни тайпинских вождей. Личные приключения Флэшмена представляют собой, разумеется, отдельную историю, но что касается остального, начиная от тайпинского солдата с прислуживающими мальчишками до бутылей коуардовских маринадов в комнате Хун Женьганя, автора следует признать чрезвычайно аккуратным репортером. (См. также Уолсли «История жизни солдата» и другие труды, упоминаемые в настоящих комментариях.).

(обратно)

345

Псалтирь. Псалом 107.

(обратно)

346

Личность и характер Хун Сюцюаня, вдохновителя и вождя восстания тайпинов, остаются загадкой, над которой до сих пор продолжают корпеть китайские ученые, сосредоточившись, по преимуществу, на исследовании приписываемых ему трудов. Хун явно относился к редкому типу непостижимых людей, одаренных умением сочетать религиозную одержимость и вдохновенную набожность в такой пропорции, что их с трудом понимают даже близкие. Случай с Хуном осложнялся тем, что по всем нормальным стандартам он был совершенно безумен, и со временем его состояние только ухудшалось. Хотя в Нанкине он жил почти затворником, некоторые посетители видели его. По описаниям он был около пяти футов и пяти дюймов росту, крепкого сложения, со склонностью к полноте, имел округлое приятное лицо, соломенного цвета бороду, черные волосы и жгучие темные глаза. К моменту встречи с Флэшменом вождю тайпинов было сорок семь лет.

Подробности этой встречи хотя и не находят подтверждения, но вполне соответствуют прочим свидетельствам. Все свое время Хун делил между мистическими размышлениями, сочинением прокламаций и декретов, а также своим многочисленным гаремом. Видение, о котором он рассказал Флэшмену, входит в число тех, о которых он объявил однажды по выходе из транса; цитаты, зачитанные наложницей, находят близкое соответствие в тайпинской литературе. (См. Приложение I.)

(обратно)

347

Ямен — офис, официальная резиденция. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

348

Хун Женьгань (1822—1864), Кань-ван («Защищающий князь»), премьер-министр и генералиссимус тайпинов, является одним из самых любопытных и загадочных революционных вождей. Двоюродный брат Небесного Повелителя, он учился вместе с ним в баптистской миссии в Кантоне (и также провалил экзамены на чин) и стал одним из первых его учеников, но не принял участия в начальных событиях революции, будучи сочтен слишком молодым. В 1854 г. Хун, работая в протестантской миссии в Гонконге, попытался пробраться в Нанкин, но не смог и следующие четыре года провел в колонии с Лондонским миссионерским обществом. В 1859 г. он наконец сумел проникнуть в Нанкин и менее чем за год сделался вторым после кузена лицом в революционной иерархии. Помимо родственных связей, своим стремительным возвышением Женьгань обязан собственным врожденным способностям и преимуществам хорошего образования, выделявшим его среди едва грамотных, по преимуществу, ванов. С учетом самоустранения Небесного Повелителя Хун Женьгань вкупе с Ли сделался реальным главой движения, и остается только догадываться, почему их союз не стал более эффективным. Человек волевой и сильный, Женьгань был одним из немногих тайпинских вождей, наделенных реалистичным взглядом на вещи и знанием положения дел за пределами Китая. Он свободно говорил по-английски и, подобно Ли, строил планы установить контакты с европейскими державами и выступал за переход к ортодоксальному протестантскому христианству.

Здравый, одаренный человек, выдающаяся личность, он, судя по всем источникам, был легок в общении, как это и изображает Флэшмен. Похоже, Хун практически единственный среди тайпинов искренне ненавидел войну (его реплика про войну на уничтожение является подлинной), питал глубокое уважение к английскому образованию и государственным институтам, а его привычки и вкусы больше соответствовали Западу, чем Востоку. Судя по всему, ему удалось получить реалистичное представление о месте Китая в международной политике, особенно в отношении торговых вопросов. Флэшмен и Форрест вполне сходятся в описании его манер и стиля жизни. В противоположность погрязшим в роскоши генералам он предпочитал скромную, если не сказать небрежную, обстановку своего кабинета, не держал гарема, часто ел европейскую пищу и не разделял (как и многие из ванов) отвращения тайпинов к алкоголю. (См.: Блэкистон, Форрест и Приложение I.).

(обратно)

349

Джозеф (Джузеппе) Гримальди (1778—1837) — знаменитый английский клоун, один из создателей современной клоунады.

(обратно)

350

Существование соперничества между Ли и Женьганем не просто возможно, но даже весьма вероятно, особенно в свете стремительного восхождения последнего. Но только Флэшмен сообщает, что оно зашло настолько далеко. О том, что происходило за кулисами власти тайпинского правительства, остается только догадываться, но хотя рассказ Флэшмена правдоподобен и вполне согласуется с дальнейшими событиями — прибавим к этому вообще довольно загадочную роль Женьганя в революции — стоит заметить: ни один другой источник не подразумевает, что премьер-министр активно готовил падение генерала.

(обратно)

351

Выражение «всемогущий доллар», применяемое в наши дни к американской валюте, в прошлом веке использовалось в отношении китайского доллара.

(обратно)

352

Том и Джерри — молодые повесы-бузотеры, герои популярного романа Пирса Игана (1772-1849) «Жизнь в Лондоне», чьи имена и способность наэлектризовать атмосферу вокруг стали нарицательными.

(обратно)

353

Кечвайо (1826—1884) — верховный правитель африканского племени зулусов. Возглавлял свой народ во время войны с англичанами в 1879 г.

(обратно)

354

Флэшмен, отступая от обычая, воздает должное Фредерику Таунсенду Уорду (1831—1862). Американскому солдату удачи не повезло, что его преемником на посту командующего «Всегда побеждающей армией» стал один из величайших героев Викторианской эпохи, генерал-майор Чарльз Джордж («Китаец») Гордон, который не только сокрушил тайпинов, но и вошел в бессмертие благодаря обороне Хартума, состоявшейся двумя десятилетиями позже. Такая слава способна оказалась затмить подвиги даже выдающихся современников, и поэтому роль Уорда в китайских войнах осталась почти незамеченной. Сообщают только, что Уорд основал «Всегда побеждающую армию» и после первоначальных неудач выиграл несколько сражений, приуготовив тем самым инструмент, которым так блестяще воспользовался Гордон. Не вызывает сомнений, что репутация Уорда сильно пострадала от разногласий с иностранными консульствами в Китае, особенно британским, которое резко возражало против набора английских солдат и моряков, составлявших некоторое время костяк сил американца. Существовали также опасения, что действия Уорда ставят под вопрос нейтралитет Британии. Биограф Уорда, Кэхилл, справедливо возмущается фактом, что качества его героя сильно преуменьшают в сравнении с Гордоном, но сам, похоже, впадает в другую крайность. Мысль о том, что Уорд был «военным гением, сумевшим изменить историю Китая», может иметь право на существование, но ставить его выше Гордона как организатора, стратега, дипломата и, «без всякого сомнения, величайшего иностранного военачальника во время восстания тайпинов» будет, скорее всего, чересчур.

Рассказ Флэшмена о Уорде выглядит вполне достоверным по части фактов карьеры последнего. Родившийся в Салеме, штат Массачусетс, Уорд в шестнадцать уже был помощником капитана торгового судна, принимал участие в боевых действиях в Центральной Америке, Мексике, а также в Крыму в составе французских сил (он говорил по-французски, но китайским не овладел). В Китай он прибыл, вынашивая, видимо, романтическую идею присоединиться к тайпинам. Нет свидетельств, что ему приходилось промышлять перевозками оружия или опиума; известно, что весной 1860 г. Уорд служил помощником капитана на ходившем по Янцзы пароходе и проявил доблесть, успешно отразив атаку на корабль, севший на мель. Затем он стал помощником на имперской канонерке из флотилии Гауга, а потом сформировал собственную армию, предназначенную для защиты Шанхая от тайпинов. Его финансировали китайские купцы, включая Янь «Таки» Фаня, на дочери которого Уорд женился. Отчет Флэшмена о первых сражениях Уорда совершенно точен: после второго поражения под Чиньпу и последовавшей за ним потери Сунцзяна американец отправился во Францию на лечение, потом вернулся в Китай и воевал со все большим успехом (хотя и не без неудач) до самой своей смерти. Он погиб 21 сентября 1862 г., возглавляя атаку под Цы-ки. Следом пришел Гордон и унаследовал его армию и по крайней мере одну из повадок. Мелочь, но раз уж Гордон прославился как генерал, ходивший в атаку с одной тросточкой в руках, следует отметить, что первоначально этот обычай был, судя по всему, заведен Уордом.

Уорд был маленького роста, подвижный, жилистый, с пронзительным взглядом карих глаз и приятными, обходительными манерами. О его личных качествах, за исключением веселости и дружелюбия, известно мало, но надо полагать, он обладал выдающимся даром увлекать за собой людей, ибо только такой смог бы провести свою маленькую армию через начальные потрясения, особенно после первой атаки Сунцзяна, когда на марше и даже во время атаки почти все бойцы пребывали в стадии сильного опьянения. Нельзя исключать, что Уорд был в высшей степени эксцентричен, как и пишет Флэшмен. По его собственному рассказу, Уорд свалился однажды за борт, погнавшись за бабочкой. Факт, подтверждаемый достоверными источниками, что во время второй атаки на Чиньпу он управлял боем весь в бинтах, сидя в паланкине.

См.: Холджер Кэхилл «Авантюрист-янки» (1930); Эндрю Уилсон «Всегда побеждающая армия» (1868); Томас Листер «С Гордоном в Китае» (1891); Д.Ч. Буглер «История Китая», т. 3 (1884); С. Моссмен «Гордон в Китае» (1875).

Упоминаемый Флэшменом человек в норфолкском пиджаке — это, скорее всего, Генри Берджевайн (1836—1865), заместитель Уорда, возглавивший «Всегда побеждающую армию» в промежутке между гибелью Уорда и приходом Гордона. Обладающий взрывным темпераментом, уроженец американского Юга воевал в Крыму, а во время Тайпинского восстания несколько раз переходил с одной стороны на другую. Он был смещен с поста командующего «ВПА» после того, как напал на чиновника, задержавшего выплату жалованья его солдатам. Тогда Берджевайн перебежал ктайпинам, после чего снова дезертировал и присоединился к Гордону, с которым у него, похоже, установились прекрасные отношения, затем снова попытался дезертировать, был пойман и спустя некоторое время утонул при загадочных обстоятельствах.

(обратно)

355

Французские путешественники в Сучжоу, включая священников и миссионеров, уверяли Ли, что в Шанхае его ждет теплый прием. Поскольку князь возлагал большие надежды на христианскую общность, объединяющую тайпинов и европейцев, он двинулся к городу в надежде на мирный исход и тем сильнее был поражен отпором. Позже расползлись слухи, что католические священники, на одобрявшие религию тайпинов, специально поощряли Ли в расчете, что его армия будет разгромлена.

(обратно)

356

Неудачная попытка адмирала Хоупа форсировать проход у фортов Дагу 25 июня 1859 г. относится к разряду забытых эпизодов империалистических войн. Также это первый, скорее всего, случай, когда английские и американские войска сражались бок о бок, пусть даже неофициально. Канонерки Хоупа попали под мощный обстрел китайских батарей, одно из судов, «Пловер», потеряло тридцать одного из сорока человек команды. Капитан его был убит, сам адмирал ранен, а девять оставшихся моряков продолжали свой безнадежный бой. Пожилой коммодор Джозайя Тэтнелл, стоявший на палубе нейтрального американского парохода «Тойуан», не смог вынести такого зрелища. Юным мичманом он дрался с англичанами в войне 1812 г., теперь же, презрев нейтральный статус своей державы, коммодор ринулся на шлюпке под выстрелы и предложил Хоупу помощь. Тот согласился, и баркас стал принимать английских раненых. Лишь позднее Тэтнелл обнаружил, что некоторые из его моряков черны от пороха. «Чем вы занимались, негодяи?» — спросил он и получил в ответ: «Прощения просим, сэр, но у этих ребят не хватало рук, чтобы управляться с носовым орудием». Докладывая об инциденте в Вашингтон, старый коммодор и не подумал извиняться ни за себя, ни за своих людей. «В реке, — писал Тэтнелл, — крови текло больше, чем воды». (См. Э. Хиллиард Эрмитедж «Штурм фортов Дагу», 1896.).

Провал попытки Хоупа взять форты Дагу встретил более прохладное отношение со стороны лондонского корреспондента «Нью-Йорк Дейли Ньюс» Карла Маркса. Обозревая последовавшие в парламенте дебаты, он пишет: «В обеих палатах все обсуждение китайской войны потонуло под ливнем преувеличенных похвал... обрушившихся на голову адмирала Хоупа, так доблестно похоронившего британские силы в грязи». (См. Эдгар Холт «Опиумные войны в Китае», 1964.) Касательно китайского вопроса, Маркс был язвительным комментатором. Именно он уподобил распад маньчжурской империи процессу, который происходит, когда запаянную в герметический саркофаг мумию подвергают воздействию открытого воздуха.

(обратно)

357

Сайс — конюх (хинд.). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

358

Ремонт — запас лошадей в кавалерийских частях для пополнения выбывших в ходе боевых действий.

(обратно)

359

Шотландская народная песня.

(обратно)

360

Сонни — шотландец. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

361

Лишь накануне средь друзей

Шутил, кривлялся и дерзил.

Тот рядовой из «буйволов»,

Обычным пьяницею был.

Сегодня пред лицом врага

Встал вместо Элджина-посла.

Он Англии не посрамил,

Честь белой расы сохранил.

Флэшмен стал свидетелем одного из самых драматических моментов Китайской войны и проявлением выдающегося героизма. Мойз, «тот пьяница-рядовой из «буйволов», взятый в плен вместе с сержантом-ирландцем из Сорок четвертого и группой кули (по другим свидетельствам, сикхов), наотрез отказался совершить коу-тоу перед китайцами, за что был предан казни. Надо сказать, что за исключением стихотворения сэра Фрэнсиса Дойла этот инцидент почти нигде не упоминается. В наши дни он предан совершенному забвению, и установить фактическую картину происшествия весьма затруднительно. История покоится на свидетельстве сержанта, и нет видимых оснований не доверять ему или Флэшмену. Как, если на то пошло, и стихотворению Дойла, единственной ошибкой автора (возможно, преднамеренной) является то, что он представляет Мойза сельским пареньком из Кента, тогда как на деле это был пользующийся дурной славой шотландец, достаточно, как говорят, послуживший, чтобы быть разжалованным из звания старшего сержанта за нарушение субординации. Последнее, видимо, отлично его характеризует. Больше о Мойзе, присутствие которого в рядах «буйволов» (Восточно-Кентского полка) может объясняться чисто случайными причинами, ничего не известно. Слухи, что он умер в плену от пьянства, лишеныоснования — в руках у китайцев Мойз пробыл не долее дня, а показания сержанта, с которыми явно соглашается Дойл, подтверждаются опытом других пленников маньчжуров.

Существует вероятность, что Дойл, ставший преемником Мэттью Арнольда на кафедре профессора поэзии в Оксфорде, узнал про Мойза из самого авторитетного источника — от самого лорда Элджина. Они в одно и то же время учились в Итоне и колледже Церкви Христовой, став оба первыми в своих классах в выпуске 1832 г., принадлежали к узкому кругу доверенных друзей Гладстона (Дойл был лучшим его другом) и вполне могли встречаться после возвращения Элджина в Англию в 1861 г.

(обратно)

362

Крик рыже-бурой совы, chathuant, служил опознавательным знаком среди сельских партизан Бретани (шуанов), которые остались верны королю в годы Французской революции. Наверное, только Флэшмен в такой критический момент мог расслышать слова и сообразить (или удосужиться заметить), что говорящий — бретонец.

(обратно)

363

Фении — участники подпольного движения за освобождение Ирландии

(обратно)

364

Эддискомб — английская военная академия.

(обратно)

365

Риссалдар — командир подразделения кавалерии. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

366

Багатур — почетный титул (хинд.). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

367

Джоки — прозвище шотландцев.

(обратно)

368

Согласно английскому армейскому обычаю наиболее справный солдат караула получал (а возможно, получает до сих пор) освобождение от караульной службы. Ему дают легкую работу или назначают дежурным при карауле. Это называется «получить стек», поскольку дежурный ходит со стеком, а не с оружием. Практику «ручной» переноски караульных можно было наблюдать в Индии во время пребывания там редактора этих записок сорок лет тому назад.

(обратно)

369

То есть время действовать. «Розали» — длинный французский штык-нож. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

370

X X X X X — чмок-чмок-чмок-чмок-чмок.

(обратно)

371

Братья Чирибл — персонажи романа Ч. Диккенса «Приключения Николаса Никльби», олицетворение добра и радушия.

(обратно)

372

Флэшмен крайне редко демонстрирует уважение к «политиканам», но троица, с которой он участвовал в Пекинской экспедиции, составляет исключение. Трио действительно было впечатляющее. Джеймс Брюс, 8-й граф Элджин (1811—1863), проявил себя самым талантливым английским послом середины века, также отличился как губернатор Ямайки, генерал-губернатор Канады, а затем Индии, а позже во время миссий в Китай и Японию. Его величайшим дипломатическим успехом считают провал планов США аннексировать Канаду и подписание договора о сотрудничестве 1854 г., протащенного им через американский сенат «по волнам шампанского», как острили злые языки. Гарри Паркс, в прошлом комиссионер в Кантоне, ставший переводчиком Элджина, провел на Востоке всю свою жизнь и завоевал уважение в Китае и Японии. Коренастый, ловкий, деятельный, скорый на работу и на расправу, он прожил богатую приключениями жизнь, прославившись умением спасаться от попыток покушения на его жизнь. Паркс стал первым иностранцем, когда-либо удостоившимся личной аудиенции микадо. Генри Локк (1827—1900), как отмечает Флэшмен, имел, вопреки обманчивой мягкости и интеллигентной наружности, изрядный опыт за плечами.

Ему предстояло написать классический труд о Пекинской экспедиции, стать последовательно губернатором Капской колонии, провинции Виктория в Австралии и острова Мэн. На последнем он был удостоен редкого отличия — в его честь был назван участок морского побережья.

См.: Джеймс Брюс «Выдержки из писем Джеймса, графа Элджина, 1847—1862» (1864); Дж. Ронг «Граф Элджин» (1905); Теодор Уолдрон (редакция) «Письма и дневники Джеймса, 8-го графа Элджина» (1872); Генри (лорд) Локк «Воспоминания ... о втором посольстве лорда Элджина в Китай в 1860 г.» (1869); С. Лейн-Пул «Сэр Гарри Паркс в Китае» (1901); Сэмюэл Эллиот Морисон «Оксфордская история американского народа», т. 2 (1972).

(обратно)

373

Мнение Элджина переменилось еще до завершения кампании. Англичане, как водится, свысока взирали на французов, но в ходе марша Элджин заметил, что французские солдаты более находчивы, чем английские, и лучше приспосабливаются к условиям: «Наши солдаты не любят обслуживать себя, их потребности столь велики, что мы движемся очень медленно. Французские же готовы на любую работу для армии. Контраст, смею заверить, крайне разительный» (Элджин «Письма и дневники»).

(обратно)

374

Бой между Томом Сэйерсом, каменщиком из Пимлико, и американцем Джоном Кэмелом Хиненом за победу в категории, которую мы сейчас назвали бы тяжелым весом, состоялся в апреле в Фарнборо из закончился после 60 раундов, когда ни один из боксеров не имел сил продолжать. Схватка была столь кровавой, что поднялась волна недовольства, приведшая через несколько лет к принятию новых правил маркиза Квинсберри. Это был последний кулачный бой без перчаток в Англии.

(обратно)

375

«Выступаем» (фр.).

(обратно)

376

«Победа!» (фр.). 

(обратно)

377

Прозвище французских пехотинцев.

(обратно)

378

Флэшмен не врет, когда говорит, что полковой марш «буйволов» приписывается Генделю, но почти наверняка ошибается, что слышал его во время марша на Пекин: «буйволы» остались гарнизоном в фортах Дагу, тогда как Шестидесятый расквартировали в Синьхэ, а Сорок четвертый отправили на выручку Шанхаю. Тем самым армия была сокращена до более удобного размера. Что до предполагаемого авторства Генделя, неопровержимых доказательств оного не существует, хотя традиция «буйволов» строго стоит на этой позиции. Есть мнение, что композитор питал привязанность к этому полку с его выдающейся боевой историей, а также, быть может, благодаря тому, что формировался он из отрядов милиции Лондона, города, ставшего ему вторым домом. (См.: Фортескью, т. 13; Уолтер Вуд «Баллада о полковых маршах».).

(обратно)

379

Флэшмен дает сжатый, но точный отчет о марше на Пекин, потребовавший в итоге сорок четыре дня. Для более полных данных см.: Локк, Уолсли, Грант и Ноллис; а также: преподобный Р.Дж.Л. Макги «Как мы шли на Пекин» (1862); Р. Суайнхо (переводчик Хоупа Гранта) «Записки о кампании в Северном Китае» (1861); Д. Боннер-Смит и Э.У.Р. Ламли (Общество истории флота) «Вторая китайская война» (1944); Роберт Форчун «Иеддо и Пекин» 1863).

(обратно)

380

Нечасто случается, когда редактор этих записок вынужден дополнять рассказ Флэшмена некими существенными деталями, но в данном случае заполнить пробел необходимо. Посвятив почти половину воспоминаний своей миссии в Нанкин и усилиям предотвратить занятие тайпинами Шанхая, автор словно напрочь забывает об этих материях. Безусловно, это вполне в его духе — Флэшмена мало волнует пал Шанхай или нет, поскольку сам он находится далеко от города и в безопасности. Но, пожалуй, он мог-таки посвятить судьбе Шанхая пару строк, тем более что коснулся темы в рассказе об Элджине. Дело в том, что желание маньчжуров заполучить помощь Англии в борьбе с тайпинами поощрялось новостями из Шанхая, где британские морские пехотинцы и сикхи отбросили войска Верного князя Ли от города в ходе боев 18—21 августа. Сражение не было крупным, хотя тайпины понесли определенные потери. Ли был сбит с толку и жестоко разочарован приемом, оказанным ему «собратьями-христианами». Его неудача не нанесла, судя по всему, ущерба его положению в тайпинской иерархии.

(обратно)

381

Флэшмен спутал слово trollop (распутная девица) и фамилию автора «Доктора Торна» — Троллоп (Trollope).

(обратно)

382

Видимо, Флэшмену не удалось убедить генерала сэра Джона Майкла немедленно расстаться с «Доктором Торном», новым бестселлером Энтони Троллопа, поскольку известно, что лорд Элджин читал эту книгу несколько месяцев спустя. Она и труд Дарвина «Происхождение видов», опубликованный в предыдущем году, служили для лорда отдохновением в течение его китайской миссии.

(обратно)

383

Дик Сухостой, или Дедвуд Дик — герой серии «десятицентовых» вестернов американского писателя Эдварда Уилера.

(обратно)

384

«Увидеть элефанта» — распространенное в викторианскую эпоху выражение, означающее «пережить по-настоящему опасное приключение»; в военной среде — «участвовать в серьезном сражении».

(обратно)

385

Феличе (Феликс) Беато (1832—1909) — английский фотограф итальянского происхождения.

(обратно)

386

Сэр (ирл. диалект).

(обратно)

387

Слухи. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

388

То есть служил в Шестом драгунском полку, солдат которого называли «иннискиллингами», или сокращенно «скинами». Первоначально полк набирался в городе Эннискиллен (англицированная форма «Иннискиллен») в Северной Ирландии.

(обратно)

389

Джемадар — унтер-офицер. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

390

Флэшмен вспоминает, как в 1841 г. при подобных обстоятельствах погиб от рук последователей Акбар-хана сэр Уильям Макнотен, английский посол в Кабуле (см. «Флэшмен»).

(обратно)

391

События 18 сентября, когда китайцы, в нарушение перемирия, попытались заманить союзников в ловушку у Чжанцзяваня и взяли несколько пленных, находят отражение в источниках, упомянутых ранее, особенно у Локка, который вместе с Парксом был пленен лично Сян Колинсеном. Локк, подобно Флэшмену, рисует непривлекательный портрет вояки, склонного к припадкам ярости, оскорбляющего пленников, которых охрана била, силой заставляя опуститься на колени. Локка при этом ткнули лицом в грязь. Сян обозвал Паркса лжецом, обвинил в попытке унизить императора и совершить предательское нападение на китайские силы. После чего добавил, «что отучит нас разговаривать с высокопоставленными чиновниками Поднебесной в манере, как мы это делали вчера» (имелась в виду встреча с принцем Цаем в Тунчжао). После этого Локк и остальные были переданы в Палату наказаний (см. Локка). Привычка орать на варваров была, видимо, распространенной среди мандаринов, когда те ощущали угрозу своему авторитету. Сян, например, впадал в ярость при упоминании о том, что королева Виктория равна императору по статусу. Кстати, Флэшмен единственный сообщает о причастности Сяна к смерти рядового Мойза, но любопытно, что тирада, обращенная к пленникам в Тангу, полностью совпадает с одним из высказываний Сяна, произнесенным при других обстоятельствах.

Для английских войск «Сэм Коллинсон» сделался чем-то вроде символа, видимо, благодаря имени. Он олицетворял собой если не умелого, то хотя бы решительно настроенного противника. Физически он был очень крепок, лицо его описывали как «широкое, живое, дикое, волевое и лукавое» (см. фотографию Беато, опубликованную в «Иллюстрейтед Лондон Ньюс», т. 38, с. 357).

(обратно)

392

Скин-ду — черный нож шотландских горцев. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

393

«Сат-сри-акал!» — сикхское приветствие, иногда использовалось как клич. «Шабаш!» — Браво! (хинд.). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

394

Рассказ Флэшмена о событиях у Балицяо мог бы показаться невероятным, если бы не соответствовал в точности известным нам фактам. Командующий обороной моста мандарин был дважды ранен в ходе битвы и распорядился казнить в отместку Брабазона и аббата де Люка. Оба были обезглавлены на парапете моста, хотя о смерти Нолана за исключением Флэшмена не сообщает никто. Китайские власти позднее заявили, что пленники умерли от естественных причин, но неофициальные китайские источники признают факт казни, устроенной мандарином. Эти сведения подтверждаются данными, добытыми русской миссией, разведывательная служба которой была превосходна. Несколько месяцев спустя китайцы опознали могилы и обнаружили два обезглавленных скелета. На одном из них сохранились обрывки артиллерийских форменных брюк, на другом — кусок шелка, совпадающий по фактуре с тем, который шел на сутаны французских священников. (См. Локка.).

Сражение, в котором французы понесли наибольшие среди союзников потери, развивалось по схеме, коротко обрисованной Флэшменом. Китайские войска обратились в бегство, погоня остановилась в шести милях от Пекина. Битва оказалась последней в ходе кампании. Монтобан, французский командующий, был удостоен за нее титула граф Паликао.

(обратно)

395

Богемный район Блумсбери считается интеллектуальным центром Лондона, кроме Джорджа Бернарда Шоу там жили и творили Диккенс, Теккерей, Дарвин и многие другие деятели культуры.

(обратно)

396

 Единственный «вестерн» Шоу, «Разоблачение Бланко Поснета», был впервые поставлен в 1909 г.

(обратно)

397

Такова бывает сила пропаганды, что при Синьхэ имперские войска, видя, как первая шеренга английской пехоты опускается на колено, занимая позицию для стрельбы, решили, что британцы делают коу-тоу.

(обратно)

398

Император Сяньфэн, Сын Неба, Вселенское Процветание, Единственный Правитель, Небесный император, Повелитель Срединного царства и пр. отметил к тому времени свое двадцати девятилетие и умирал от водянки и разврата. Как и в случае со многими восточными правителями, его с ранних лет старательно втягивали в беспутство. Наставником во грехе выступал его секретарь Сюшун, и вскоре юноша оказался полностью под пятой своей любимой наложницы по имени Ехонала. Сяньфэн был одно время неплохим гимнастом, и даже когда здоровье его было подорвано, сохранял статную, благородную осанку. У него было «простое лицо» с маленьким ртом и жидкими усиками.

Сделанное Флэшменом описание императорского тронного зала в Запретном Городе совершенно точно, как и последующая картина личных покоев императора в Летнем Дворце.

Существовала обычная формула обращения к императору со словами: «Коленопреклоненный раб...». Декреты Сына Неба, подписываемые красными чернилами, начинались: «Потрясая весь мир, мы...». Протокол требовал, чтобы император всегда был обращен лицом к югу, а вельможам полагалось в его присутствии только стоять, даже когда он вкушал пищу. (См. Приложение 2).

(обратно)

399

Жунлу (1836—1903) — китайский государственный деятель. Двоюродный брат Ехоналы, по слухам, был также ее любовником.

(обратно)

400

То есть человеком, далеким от культуры и искусства.

(обратно)

401

Многие путешественники посещали старый Летний Дворец и были поражены. Описания сада были сделаны несколькими армейскими товарищами Флэшмена, хотя у них не было возможности изучить это чудо так тщательно, как это сделал он, но все равно очевидно, что сад принадлежал к разряду вещей, которые надо увидеть собственными глазами, чтобы поверить. Он был чудесен в двух отношениях: как собрание бесценных сокровищ и превосходный образчик ландшафтной архитектуры. Каждая пять земли, озера, деревья, холмы — все, как говорят, представляло собой плоды труда искуснейших строителей, труда, занявшего столетия. (См.: Макги, Уолсли, Локк, Суинхо, а также «Иллюстрейтед Лондон Ньюс», тт. 37 и 38, 1860 и 1861.).

(обратно)

402

Как говорят, одна пара отделанных жемчугом туфель с шестидюймовой платформой была захвачена во время Боксерского восстания и продана за двадцать пять тысяч фунтов.

(обратно)

403

Популярный военный марш.

(обратно)

404

Бейпин — старое название Пекина.

(обратно)

405

«Черные стражи» — прозвище королевского гайлендерского полка. Их мундиры шились из черной шотландки.

(обратно)

406

См. Приложение 2. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

407

Сэр Ричард Фрэнсис Бертон (1821—1890) — британский путешественник, писатель и дипломат, автор классического английского перевода сказок «Тысячи и одной ночи».

(обратно)

408

Канг — деревянная колодка для преступников. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

409

Персонаж популярного в Викторианскую эпоху романа безымянного автора «Бесстрашный Дик, или Юный пират».

(обратно)

410

Французский мастер фехтования, живший в XVIII веке. Автор знаменитого трактата «Искусство оружия» («L`Art des Armes»).

(обратно)

411

Флэшмен приводит точную дату отъезда Ехоналы: ночь с 6 на 7 октября. На первый взгляд тут видна непоследовательность, поскольку иные источники сообщают об отбытии императора и свиты (в том числе Ехоналы) в Жэхэ 22 сентября, на следующий день после аудиенции Флэшмена у императора. Объяснение следует из рассказа Флэшмена: Ехонала уехала 22-го, но через два дня вернулась (сэр Гарри сообщает, что не видел ее два дня после первой встречи, упомянув о ее кратком визите в Жэхэ «в самом начале моего плена»). Часть придворных также оставалась в Пекине до последней минуты: вдовствующая императрица и принц Гун едва спаслись при нападении французов на Юаньминъюань.

(обратно)

412

Имеется в виду Боксерское восстание в Китае в 1900 г.

(обратно)

413

Около двух десятков плохо вооруженных евнухов предприняли мужественную попытку остановить французский авангард, но были перебиты. (См. Уолсли.).

(обратно)

414

«Стой! Мешок на землю!» (фр.).

(обратно)

415

«Мой капитан, английский полковник, ну и диво: с мечом и в китайских штанах!» (фр.).

(обратно)

416

«Летний Дворец, резиденция императора? Ну и ну!» (фр.).

(обратно)

417

Петито — семья знаменитых французских художников-минатюристов XVII века.

(обратно)

418

«Подавление истины» (лат.).

(обратно)

419

«Ложное суждение» (лат.).

(обратно)

420

Уайтчепел — один из самых бедных и криминальных районов Лондона.

(обратно)

421

«Тетка Салли» — игра, проводившаяся на английских ярмарках для привлечения покупателей и состоящая в том, чтобы с известного расстояния выбить трубку изо рта деревянной куклы.

(обратно)

422

Разграбление Юаньминъюаня французами, последующий визит лорда Элджина (чью реакцию Флэшмен отобразил совершенно точно), совещание генералов о разделе добычи, участии английских кавалеристов и китайских поселян, бездумное уничтожение всего, что не могли унести и т.д., все подтверждается прочими источниками. Большинство очевидцев выражают сожаление, печаль или ужас, но никто (за исключением немногих, в особенности Элджина и Гранта) не отказался принять участие. Уолсли, наблюдавший за процессом глазом художника, оставил интересные зарисовки о психологии мародерства — о чем вряд ли стал бы говорить тот, кто не испытал этого на собственном опыте. (См.: Уолсли, Суинхо, Ронг, Макги.).

Шахматный набор из черного нефрита вполне мог быть бесценной диковиной, даже если (что скорее всего) речь идет о черной разновидности жадеита, а не нефрита. Само существование «черного нефрита» считается невозможным (см. Британскую энциклопедию, 11-е изд.), однако упоминания о нем имеются в китайской литературе, сохранились также рассказы об изделиях из него, включая, в частности, нож эпохи ранней династии Чжоу (1122—722 г. до н.э.), изображение которого приведено в книге С.С. Нотта «Китайский нефрит» (1936).

(обратно)

423

Даффадар — командир десятка конных в сипайской армии. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

424

Касательно обращения с пленниками и возврата тел Флэшмен скрупулезно точен. (См. Локка и остальных, наряду с письменными показаниями даффадара Джаваллы Сингха и соваров Хан Сингха и Бугел Сингха из полка Фейна.).

(обратно)

425

Неотесанные, нецивилизованные (фр.).

(обратно)

426

Имя французского посланника Гро (Gros) — переводится с французского как «толстяк», «увалень».

(обратно)

427

Прав или нет Флэшмен в оценке мотивов Элджина, благодаря ему мы узнаем наконец о цепочке событий, приведших к сожжению Летнего Дворца, и аргументах, высказанных «за» и «против» этого решения. И делает он это так полно, что добавить почти нечего. Осознавал ли Элджин свое деяние как акт рассчитанного вандализма, есть вопрос, способный послужить темой занятных исторических дискуссий, но искать на него удовлетворительный ответ бессмысленно. Такие вещи просто невозможно оценивать с такой временной дистанции. Уничтожение бесценных произведений искусства — это отвратительно; с другой стороны, посол очутился перед необходимостью сделать жест, который послужил бы не только карой, но и уроком, и обеспечил бы в обозримой перспективе мир. Время и возможности Элджина были ограничены. Его критикам не стоит твердить, что он был неправ, им надо указать на реальную альтернативу.

Нельзя упускать из виду и личные качества посла и потому отринуть идею, что поджог являлся актом бездумного имперского варваризма (безусловно, свидетельство Флэшмена может расцениваться как прекрасное доказательство обратного, предоставляя множество цитат для дебатов, особенно если учесть, что все факты так и не стали известными). Уж бездумным это деяние явно не было. Джеймса Брюса никак не отнести к тупым вандалам. Совсем наоборот, это от него последнего стоило ожидать подобного поступка. Нельзя утверждать, что он был одержим слепым желанием отомстить; даже если оно и присутствовало, то не могло быть достаточно сильным, дабы затмить разум опытного и ответственного политика, бывшего вместе с тем культурным и чутким человеком. Его воззрения опережали эпоху (высказанные в первом разговоре с Флэшменом суждения об империализме, обращении с отсталыми расами и деспотизме своей страны содержатся в его трудах и письмах). В глазах многих современников (хотя и не столь многих, как представляется современным ревизионистам) он выглядел почти что еретиком. Лорд знал также, что, оценивая этот его шаг, мир не забудет «мрамора Элджина», прихваченного его отцом. Надо было быть храбрым человеком, чтобы отважиться сжечь Летний Дворец. Ему самому не нравился свой поступок: он не упомянул про него в письмах к жене, а в корреспонденции между 14 и 26 октября существует лакуна. Сам посол заметил позже, что не вел в эти дни свой дневник. Но, взвесив все обстоятельства, нюансы которых были известны только ему одному, он сделал под Пекином то, что сделал, и это сработало. Если справедливо утверждение, что цель оправдывает средства, то это как раз в точку. «Варварский» — лучшее слово, которым можно охарактеризовать поступок, но, как ни парадоксально, оно не применимо к самому Большому Варвару.

Любопытна реакция его подчиненных. Локк явно ощущал вину. Макги сожалел, но считал необходимым. Уолсли — художник и коллекционер — печалился. Он придерживался строгих взглядов насчет мародерства и заплатил за свою долю, хотя, как говорят, раздобыл картину Петито у одного французского офицера. Непроницаемый Хоуп Грант отказался от своей доли, но настоял, чтобы его войска получили соответствующее вознаграждение, составившее примерно по четыре фунта на душу. Гордон пишет о грабежах и погромах как о «проявлении вандализма»; это была «страшно деморализующая работа». Но тут же проговаривается: «Хотя я разжился не так, как другие, но все же весьма недурно». Учитывая, что среди его добычи оказались меха, нефрит, эмаль и части трона, с этим стоит согласиться. Каковы бы ни были мнения английских офицеров об уничтожении дворца, большинство из них подозревало французов в присвоении большей части добычи. Впрочем, скорее всего, прав был Уолсли, по прикидкам которого, китайцы из близлежащих селений награбили больше, чем англичане и французы вместе взятые.

(обратно)

428

Джон Нокс (1510—1572) — шотландский религиозный реформатор, один из столпов протестантизма.

(обратно)

429

«Предметов искусства» (фр.).

(обратно)

430

 Здесь Флэшмен расходится с Локком, который сообщает, что неожиданная встреча Паркса со своим мучителем, главой Палаты наказаний, произошла тремя днями ранее, 21 октября.

(обратно)

431

Призрак Марли — персонаж из «Рождественской истории» Ч. Диккенса.

(обратно)

432

Ректорий — дом приходского священника в Англии.

(обратно)

433

Кья-хай! — возглас, которым подзывают официанта или слугу; буквально означает «что есть?» (хинд.). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

434

Чин-чин — до свидания, пока (разг. кит.). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

435

Г.Б. Морз, источник исключительно правдивый, заявляет без обиняков: «Тайпинское правительство не способно организовать гражданскую администрацию, даже в Нанкине. Принцип налогообложения у него прост: отбирай все, что видишь. («Международные отношения»). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

436

Но не Сян Колннсен (Цэнгэринчн), который был лишен титула и званий после падения Пекина в октябре 1860 г. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

437

Флэшмен явно заблуждается, называя Ехоналу этим титулом в 1860 г.

(обратно)

438

(Кавалер) Креста Виктории.

(обратно)

439

Полуавтобиографический роман (1857) английского писателя Томаса Хьюза (1822-1896).

(обратно)

440

Джеймс Босуэлл (1740—1795) — шотландский писатель и биограф; прославился жизнеописанием своего современника и друга Сэмюэла Джонсона, а также юношеским дневником, который был обнаружен век спустя после смерти автора (в 1920-м), став сенсационной литературной находкой.

(обратно)

441

Сэмюэл Джонсон (1709—1784) — знаменитый английский литератор и ученый эпохи Просвещения, составитель первого толкового словаря английского языка.

(обратно)

442

Альберт Саксен-Кобург-Готский (1819—1861) — принц-консорт Соединенного Королевства, муж королевы Виктории.

(обратно)

443

Одно из прозвищ королевы Виктории у ее подданных из колоний.

(обратно)

444

В 1886—1892 гг. лорд Солсбери одновременно занимал посты премьер-министра и министра иностранных дел Великобритании.

(обратно)

445

Буффало Билл (настоящее имя Уильям Коди; 1846—1817) — американский скаут, охотник и предприниматель, прославившийся своим шоу «Дикий Запад», воссоздающим картины быта ковбоев и индейцев, которое он демонстрировал в Америке и Европе.

(обратно)

446

«Весьма необычное и интересное зрелище», как отметила королева в своем дневнике и мая 1887 году.

(обратно)

447

25 июня 1876 г. в долине реки Литтл-Бигхорн 7-й кавалерийский полк армии США был практически уничтожен соединенными силами индейцев сиу и шайенов. Индейцы называли его «Сражение на Жирных Травах».

(обратно)

448

Втроем (франц.).

(обратно)

449

Данидин — город в Новой Зеландии, основан в 1848 году колонией шотландцев-пресвитериан, получив прозвище «Эдинбург Юга».

(обратно)

450

Валла (wallah) — служащий, слуга (в сложносоставных словах — человек, исполняющий какую-то специфическую работу).

(обратно)

451

Неизвестно, по рекомендации Флэшмена или нет, королева в следующем месяце наняла двух индийских служащих, одним из которых оказался взяточник и стяжатель Абдул Карим, известный как «Мунши» (учитель); он стал почти таким же знаменитым королевским фаворитом каким был лесничий Джон Браун, и был даже еще менее популярным при дворе. «Мунши» не только обучал королеву народно-разговорному языку хиндустани, который она начала изучать в августе 1887 г., но также получил доступ к ее корреспонденции, факсимиле подписи и даже мазал ей маслом тосты во время чайных церемоний. Считалось, что его отец — знаменитый врач (поговаривали — что сам главный хирург индийской армии), однако расследование показало, что его отец был всего лишь тюремным аптекарем в Агре. Как и говорит Флэшмен, юбилейные королевские празднества в 1887 г. были проведены в том числе и в «индийском» духе. За время царствования королевы Виктории численность населения остальной части ее империи выросло от 4 000 000 до 16 000 000, в то время как полуострове Индостан оно увеличилось с 96 000 000 до поражающих воображение 254 000 000. Индийские торжества начались 16 февраля и, помимо иллюминаций и банкетов, были ознаменованы открытием новых библиотек, больниц и колледжей по всей стране. В провинции Гвалиор были прощены недоимки по земельному налогу на сумму 1 000 000 фунтов стерлингов. В самой же Британии, празднование достигло своего пика 21 июня, когда королева, во главе процессии, ведомой индийской принцессой, посетила службу в Вестминстерском аббатстве; повсюду имели место верноподданные демонстрации (за исключением Корка и Дублина, где имели место проявления недовольства), причем особое ликование было отмечено в Соединенных Штатах, где мэр Нью-Йорка лично возглавил большой праздник Благодарения. [См.: «Жизнь и времена королевы Виктории» (1888, том II) Роберта Уилсона, который оставил подробное описание этого юбилея; а также книгу «Виктория» Стенли Вайнтрауба (1987)].

(обратно)

452

Англичанин. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

453

Богатырь, герой. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

454

Мавзолей-мечеть в Агре, построенный в 1632—1653 гг. Шах-Джаханом I, падишахом Империи Великих Моголов, в качестве усыпальницы для своей жены Мумтаз-Махал. Один из символов Индии.

(обратно)

455

Ва(х) Гуру-джи! — боевой клич хальсы, призыв к божеству сикхов — Вахигуру.

(обратно)

456

Пэдди (Падди) — прозвище ирландцев (от распространенного в Ирландии имени Патрик).

(обратно)

457

Патаны — одно из племен афганских горцев.

(обратно)

458

Танцовщица. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

459

См. «Флэшмен под каблуком». — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

460

Пьер Террайль, сеньор де Баярд (ок. 1473—1524) — знаменитый французский «рыцарь без страха и упрека», чье имя стало синонимом чести, бескорыстия и воинской доблести.

(обратно)

461

Здесь Флэшмена несколько подводит память. По его словам, он «вышел на покой на половинном жалованье»; фактически же, он был в Сингапуре, инспектируя австралийских лошадей для армии Ост-Индской компании. Именно во время этой поездки его жена Элспет была похищена пиратами с Борнео, после чего и начались приключения, пиком которых стало бегство Флэшмена с Мадагаскара в июне 1845 года. Учитывая эти обстоятельства его забывчивость по отношению к своему тогдашнему военному статусу по меньшей мере, непонятна. Что же касается того, что он позволил запугать себя до той степени, чтобы отправиться в Индию, то возможно, он не был столь неохотно настроен к этой поездке, как утверждает; губернатор Маврикия наверняка не имел власти заставлять его и, возможно, пенджабский кризис (масштабов разрастания которого в те времена никто не мог предвидеть) представлялся ему все же меньшим злом, нежели возвращение в Англию, где его ожидали недоброжелатели.

(обратно)

462

Топленый жир, традиционно используемый в индийской национальной кухне.

(обратно)

463

См. «Флэшмен». — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

464

Битва между анголосаксонской армией Гарольда Годвинсона и войсками нормандского герцога Вильгельма (Завоевателя) 14 октября 1066 г., в результате которой норманны захватили Англию.

(обратно)

465

Кья-хай! — возглас, которым подзывают официанта или слугу (буквально «что есть?», хинд.). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

466

«Эльфи-беем» прозвали генерал-майора Уильяма Эльфинстона, командующего британскими войсками, который был принужден отставить Кабул в 1842 году и начать отступление, во время которого Флэшмен бесславным путем приобрел свои первые лавры. Отличный солдат, который лично отличился еще при Ватерлоо, Эльфинстон оказался безнадежно непригодным для Афганистана; скрюченный подагрой, изношенный и, по словам одного из историков, разбитый старческим маразмом, он оказался неспособным противостоять ни своим политическим советникам, ни самим афганцам. Однако, честно говоря, он заслуживает меньше упреков, нежели те, кто назначил его на пост, которому он не соответствовал. Флэшмен приводит достаточно точное, но характерно безжалостное его описание в первой книге «Записок Флэшмена». [См. также: Дж.У. Фортескью «История Британской Армии» (1927, том XII); субедар Сита Рама «От сипая до субедара» (1873) и Патрик Макрори «Сигнал Катастрофы» (1966)].

(обратно)

467

Речь об афоризме «Английский здравый смысл — унаследованная глупость отцов», принадлежащем ирландскому драматургу и философу-эстету Оскару Уайльду (1854—1900). Схожую мысль высказал английский историк сэр Джон Роберт Сили (1834-1895).

(обратно)

468

Розовым цветом на картах в те времена обозначалась территория Британской империи.

(обратно)

469

«Компания Джона» — Досточтимая Ост-Индская Компания, которую Маколей называл «самым странным из всех правительств... для самой странной из всех империй», представляла Британию в Индии, и имела собственные вооруженные силы, гражданские службы, судебный аппарат вплоть до самого Великого индийского мятежа 1857 г., когда все это было заменено прямым управлением Короны. Определение Флэшменом ее границ по состоянию на 1845 год в целом, верно и, несмотря на то, что в тот период Компания владела менее чем половиной полуострова Индостан, употребляемое им выражение «владыка земель» выбрано весьма удачно: Компания представляла самую большую силу в Азии, ее доходы превосходили доход Британии, к тому же она управляла пятой частью всего населения Земли. [См.: Брайан Гарднер «Ост-Индская Компания» (1971)].

Флэшмен, записывая свои воспоминания в начале XX века иногда употребляет слово Сиркар при обозначении британской власти; в данном случае само слово означало «правительство», но в 1845 году оно, скорее всего, еще не употреблялось исключительно по отношению к британской власти. 

(обратно)

470

Томми Аткинс — обобщенное имя рядового британского солдата. См. одноименное стихотворение Редьярда Киплинга.

(обратно)

471

Великий мятеж (Индийский мятеж) — Восстание сипаев (1857-1859).

(обратно)

472

Истоки и развитие Сатледжского кризиса противоречивы и даже сегодня трудно вынести суждение, удовлетворяющее все стороны; тем не менее, заметки Флэшмена по этому поводу представляются заслуживающими доверия. Его краткое описание борьбы за власть в Лахоре после смерти Ранджита Сингха в точности отражает ход дела. В действительности, они избавляют читателя от самых кровавых деталей (скорее всего, потому, что сам Флэшмен ничего о них не знал). Его видение надвигающейся бури, изменчивая позиция дурбара Лахора, угроза хальсы, сомнения британской власти относительно уровня лояльности туземных войск и способности противостоять вторжению, в полной мере отражены в журналах той поры и письмах его современников. Другие точки зрения и характеристики некоторых личностей, о которых он упоминает, более полно раскрываются в последующих комментариях. [См.: Приложение 1, а также Дж Кармайкл-Смит «История правления королевской семьи в Лахоре» (1847); У. Броудфут «Карьера майора Джорджа Броудфута» (1888); Чарльз, виконт Хардинг «Виконт Хардинг» (1891); УЛ. Макгрегор «История Сикхов», том II (1846); Хушвант Сингх «История сикхов», том 2-й (1966); Дж. Д. Каннингем, «История сикхов» (1849); Джордж Брюс «Шесть битв за Индию» (1969); Фортескью; Винсент Смит «Оксфордская история Индии» (1920)].

(обратно)

473

Сэр Хью Гауг (Гоф (Gough)) (1779—1869) обладал необычной комбинацией черт характера: упорный и безжалостный солдат, он был также добрым и приветливым человеком. К тому же он был ирландцем до мозга костей — безоглядным, добродушным и обладал при этом большим шармом. Генералом он был непредсказуемым и склонным к неортодоксальным решениям, предпочитал сойтись с врагом в рукопашную и верил в превосходство британского штыка и сабли больше, чем в сложные маневры. Он привлекал внимание многочисленных критиков, которые отмечали его ошибки в качестве военного организатора и тактика, но не могли отрицать его командирского таланта — он всегда побеждал. К 1845 г. он установил боевой рекорд, непревзойденный никем из его современников, включая Веллингтона. Будучи произведенным в первый офицерский чин в 13 лет, он сражался с голландцами в Южной Африке и Суринаме, преследовал бандитов в Тринидаде, прошел все наполеоновские войны на Пиренейском полуострове (во время которых получил несколько ран и был возведен в рыцарское достоинство), командовал британскими экспедиционными силами в Китае, штурмовал Кантон, заставил капитулировать Нанкин и разгромил маратхов в Индии. Во время Сатледжского кризиса ему уже было 66 лет, но, сильный духом и телом, он обладал приятной внешностью и осанкой, с длинными седыми волосами, усами и бакенбардами. На наиболее известном своем портрете он изображен в своей знаменитой белой «боевой шкуре», указывающий что-то протянутой рукой. Говорят, на ней запечатлен один из многочисленных рискованных эпизодов его карьеры, когда при Собраоне он воскликнул: «Что? Отступать? Ни за что! Скажите сэру Роберту Дику пошевеливаться, во имя Господа!» [См.: Р.С. Рэйт «Жизнь и кампании Хью, первого виконта Гауга (1903); Байрон Фарвел «Знаменитые солдаты викторианской эпохи» (1985) и другие работы, приводимые в этих примечаниях].

Сэр Роберт («Драчливый Боб») Сэйл был еще одним боевым генералом, отличившимся при руководстве войсками; однажды, когда его солдаты взбунтовались, он предложил им стрелять в него. Он воевал в Бирме и принимал участие в Афганской войне, где был заместителем командующего армией и отличился в качестве защитникаДжелалабада.

(обратно)

474

 Война с гурками в 1815 г. привела британцев в Симлу, а первый дом европейского типа был построен здесь в 1820-х гг. капитаном Кеннеди, местным суперинтендатом, чья гостеприимность, возможно, положила начало популярности этого городка в качестве курорта. Эмили Иден была одной из сестер лорда Окленда, генерал-губернатора в 1835—1841 гг. [См.: Прекрасно иллюстрированное издание «Симла: британская горная станция» Пата Барра и Рэя Десмонда (1978 г.)].

(обратно)

475

Хайберский нож (кубер) — афганское боевое оружие, напоминающее заостренный секач.

(обратно)

476

Фанатичный борец за веру (тюркск.).

(обратно)

477

 Переиначив знаменитое суждение Рэйли о Генрихе VIII, можно выразиться так: «Если бы все образы и изображения мэм-сагиб Британской Индии были утрачены для мира, их можно было бы восстановить с портрета леди Сэйл». Урожденная Флоренция Винч, она в двадцать один вышла замуж за бравого капитана Роберта Сэйла, от которого родила двенадцать детей. Одна из ее дочерей, миссис Александрина Стерт, разделила с матерью ужасы отступления из Кабула. Леди Сэйл было тогда пятьдесят четыре, но даже будучи дважды ранена, в одежде, пробитой пулями джезайлей, она без устали заботилась о больных и раненых, а также о женщинах и детях, принимавших участие в том ужасном переходе через заснеженные афганские перевалы.

Во время похода, а также в последовавшие месяцы страданий в плену у афганцев, леди Сэйл вела дневник, ставший классическим источником о кабульской катастрофе, в ходе которой из 14 000 человек уцелела лишь горстка. Этот дневник — одна из величайших военных хроник, а также удивительные личностные мемуары, в которых сражения, резня, землетрясение, трудности, спасение и подробности повседневной жизни запечатлены острым и зачастую язвительным пером. Вот ее реакция на эпизод, когда солдаты отказались брать ружья и идти в авангард: «Лучше дайте одно мне, и я поведу отряд». Другое характерное наблюдение: «К счастью, мне в руку попала всего одна пуля». А вот запись от 24 июля в плену: «В два часа пополудни миссис Стерт подарила мне внучку — еще одна пленница». Во время похода у нее на глазах умер в снегу ее зять, капитан Стерт. За проявленное во время похода мужество ее вознаградили ежегодной пенсией в 500 фунтов от королевы Виктории, а когда она скончалась на шестьдесят шестом году жизни, на надгробии высекли весьма подходящую эпитафию: «Здесь покоится та часть леди Сэйл, которая смогла умереть».

Флэшмен пишет о ней с немалой симпатией — ему наверняка импонировал ее прямой и чуждый условностям стиль. Привычка леди Сэйл класть ногу на стол, чтобы облегчить подагру (не ревматизм) упоминается также одним из медицинских офицеров из Симлы, Генри Олдфилдом [См.: Леди Сэйл «Дневник злоключений в Афганистане (1843) под ред. Патрика Макрори (1969); Барр и Десмонд; «Национальный биографический словарь»].

(обратно)

478

Лакей. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

479

То есть немцев.

(обратно)

480

 «Агасфер» («Вечный Жид») Эжена Сю был опубликован в 1845-м, и предположительно уже мог попасть в Симлу в сентябре того же года, но память, должно быть, подвела Флэшмена, так как столь же популярная книга этого автора «Парижские тайны» увидела свет еще в 1842—1843 гг. «Три мушкетера» Дюма вышли из печати в 1844-м; Флэшмен мог также взять ее почитать у одного из французских офицеров, которые спасли его на Мадагаскаре в июне 1845 г.

(обратно)

481

То есть окно во всю высоту стены, вровень с полом.

(обратно)

482

Вид портшеза. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

483

Даго — презрительное американское прозвище для лиц испанского и латиноамериканского происхождения.

(обратно)

484

 Джордж Броудфут, огромный, рыжеволосый, близорукий и задиристый уроженец Оркнейских островов был одним из первых паладинов Северо-Западной границы. Он отличился во время Афганской войны как отважный боец, инженер и военный организатор и это во многом благодаря ему удалось успешно защитить Джелалабад после отступления из Кабула.

Он был награжден орденом Бани и удостоился особого упоминания в депешах, после чего служил в Бирме до своего назначения агентом на Северо-Западе в 1845 г. Он и Флэшмен вместе служили на кабульской дороге, а брат Броудфута, Уильям, был убит в ноябре 1841 года в кабульской Резиденции во время осады. В этих событиях помимо своей воли принял участие и Флэшмен. Ссылка на «шотландский акцент» Броудфута довольно интересна, так как несмотря на то, что родился он в Керкуолле, с десяти лет жил в Лондоне и Индии.

Капитан (позднее — сэр) Генри Хэйвлок, известный Флэшмену как «Гробокопатель», без сомнения из-за своего угрюмого вида и религиозного рвения, прославился позднее — во время Индийского мятежа, когда он освободил Лакноу, где позднее был осажден. Флэшмен знал его еще по афганской кампании.

Шепелявым «Поедателем капусты», скорее всего был принц Вольдемар Прусский, который посетил Симлу в 1845 году и в последствии сопровождал британскую армию в походе. Он путешествовал под именем графа Равенсбурга, но принимающая сторона обращалась к «графу» по его подлинному титулу.

(обратно)

485

В данном случае — королевский совет (хинди).

(обратно)

486

Туземный пехотинец. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

487

Солдат-индиец в колониальной кавалерии. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

488

 Жалованье сипая в Ост-Индской компании составляло 7 рупий в месяц. В хальсе пехотинцам платили 14, а кавалеристы получали 45.

(обратно)

489

Сэр (ирл. диалект).

(обратно)

490

Обобщенное название рядового туземных частей британской армии.

(обратно)

491

Синд, территория, лежащая между Пенджабом и морем, была аннексирована в 1843 г. лордом Элленборо, предшественником сэра Генри Хардинга на посту генерал-губернатора; это дало британцам контроль над индусами и важный буфер против возможного вторжения мусульман с северо-запада (см. карту). Это было весьма циничное дело, в ходе которого Элленборо добился своего у эмиров Синда, навязав им невыгодный договор. Когда это, в свою очередь, спровоцировало атаку воинов-белуджей, сэр Чарльз Нэпир тут же захватил страну, выиграв битвы при Миани и при Хайдарабаде. Реакция общества на эту аннексию наглядно отразилась в решении Палаты Общин, которая на год отложила голосование по вопросу выражения благодарности генералу-победителю и в статье в журнале «Панч», который радостно принял предположение семнадцатилетней мисс Катарины Уинкворд, о том, что в депеше Нэпира к Элленборо, в которой он сообщал о победе, вместо «Я взял Синд» (I have Scinde), следует читать «Я нагрешил. Каюсь» (I have sinned. Peccavi). [См.: «Иностранные дела в «Панче», 18 мая 1844]. Эта аннексия не прошла незамеченной в Лахоре и, без сомнения, убедила многих сикхов в том, что они будут следующими.

(обратно)

492

Домашние ящерицы. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

493

Третья жена римского императора Клавдия, известная своим распутством, властолюбием и жестокостью. Убита вместе с одним из своих любовников в 48 г. н.э.

(обратно)

494

Одно из племенных объединений афганцев-пуштунов.

(обратно)

495

Маллум? — Понятно? — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

496

То есть военные, не нюхавшие пороху.

(обратно)

497

Пукка (pukka) — «главный», «отличный», «настоящий» (хинди).

(обратно)

498

 Несмотря на всю свою молодость, Флэшмен все же должен был знать, что Афганистан не является исключением и что офицеры-разведчики, которые обычно набирались среди армейцев, в случае необходимости сражаются вместе с остальными. Конечно же правда, что ни одна должность во время битвы не может быть опаснее, чем у генеральского адьютанта и он вполне мог предположить, что она может быть особенно рискованной, если этим генералом будет Хью Гауг.

Александер Бернс был политическим шефом Флэшмена в Кабуле, где сэр Уильям Макнотен был главой Политической миссии; он видел их обоих убитыми афганцами. [См. «Флэшмен»].

(обратно)

499

Парикмахер. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

500

Дело, предприятие. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

501

Мальчик. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

502

Старинная золотая монета Индии, Непала и Афганистана, прозванная «золотой рупией».

(обратно)

503

Всё хорошо! — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

504

Индийский гашиш. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

505

Место сосредоточения адвокатских контор в Лондоне.

(обратно)

506

Афганские племена.

(обратно)

507

«Старый дядюшка Том Кобли и все остальные» — идиоматическое выражение, обозначающие множество народа, длинный перечень имен. Выражение берет начало от старинной английской песни «Уайткомбская ярмарка».

(обратно)

508

Агент, в данном случае официальный представитель Броудфута в Лахоре, с которым можно было бы открыто общаться и обмениваться дипломатической почтой. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

509

Том и Джерри — молодые повесы-бузотеры, герои популярного романа Пирса Игана (1772—1849) «Жизнь в Лондоне», чьи имена и способность наэлектризовать атмосферу вокруг стали нарицательными.

(обратно)

510

 Детали, которые приводит Флэшмен, описывая дело о наследстве Сучета, в общем верны. Раджа Сучет отправил свои сокровища в сумме 14 лакхов рупий (около 140 000 фунтов стерлингов), в Фирозпур незадолго до своей смерти в марте 1844 г.; здесь они были зарыты в трех огромных медных сосудах, которые позднее были откопаны капитаном Сондерсом Эбботом. Затем началась дискуссия об их собственности: дурбар Лахора настаивал на их возвращении, в то время как британское правительство придерживалось мнения, что деньги принадлежат наследникам Сучета. [См.: Броудфут, стр. 229—232, 329].

(обратно)

511

Лакх — число, широко используемое в индийской системе счисления. Равняется сотне тысяч.

(обратно)

512

Томас Арнольд (1795—1842) — английский педагог, специалист по Античности, реформатор образовательной системы, директор школы в Рагби, откуда юный Флэшмен был изгнан за пьянство.

(обратно)

513

Джон Генри Ньюмен (1801—1890) — кардинал, крупнейший религиозный деятель викторианской Англии.

(обратно)

514

Пензанс — портовый город на крайнем юго-западе полуострова Корнуолл.

(обратно)

515

Малыш.

(обратно)

516

Чиновник. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

517

Халат. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

518

Из смешанной касты. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

519

Землевладельцы. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

520

Бандиты. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

521

По Фаренгейту, около 42^о С.

(обратно)

522

Речная пристань. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

523

Дети. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

524

Унтер-офицер в туземных войсках. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

525

Тихо! — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

526

Препостор — старший ученик в английской частной школе, которому даны полномочия присматривать за младшими (фагами).

(обратно)

527

Некоторые иностранные слова для удобства повторно даны в глоссарии в конце книги.

(обратно)

528

Сэр, господин. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

529

Сикхские мечи. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

530

Британские власти в Индии. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

531

Привет вам, братья! — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

532

Гостиница, постоялый двор. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

533

Знаменитые сады Шаламар или Шалимар и площадки для увеселений были заложены в семнадцатом веке Шах-Джаханом, создателем Тадж-Махала. Изначально было семь садов, представляющих семь частей Рая, но к настоящему времени остались только три, занимающие площадь около 80 акров. Шаламар в Лахоре не нужно путать с садами того же названия в Кашмире.

(обратно)

534

Набережная. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

535

Участники крестьянской войны в Китае 1850—1864 гг. против маньчжурской империи Цин, и иностранных колонизаторов.

(обратно)

536

Кечвайо (1826—1884) — верховный правитель африканского племени зулусов. Возглавлял свой народ во время войны с англичанами в 1879 г.

(обратно)

537

Индейский шалаш.

(обратно)

538

Равнина. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

539

В городе Олдершот располагается одна из старейших тренировочных баз английской армии.

(обратно)

540

Когда Флэшмен говорит о хальсе, он имеет в виду просто пенджабскую армию, однако этот термин имеет гораздо более важное значение. Сообщество сикхов («учеников») созданное Нанаком в XV веке как мирная религиозная секта, два столетия спустя благодаря ее десятому и последнему гуру, Гобинда Сингху, трансформировалась в военную силу, призванную противостоять давлению мусульман. Гобинда же создал и хальсу — «Чистых», своеобразное евангелическое братство, напоминающее орден тамплиеров и Преторианскую гвардию, которое быстро стало главной движущей силой сикхизма и основой сикхского государства. Среди нововведений Гобинды были: отмена каст, введение фамилий Сингх и Каур (лев и львица), и знаменитые пять «к» (заглавные буквы слов на пенджабском — браслет, шорты, гребень, кинжал и нестриженые волосы). Это был боевой орден, вскоре достигший численности в 80 000 человек и при Ранджите Сингхе он достиг вершины своего могущества. Похоже, именно контакты с британцами натолкнули его на мысль организовать армию по европейскому образцу, при помощи французских, итальянских, британских, американских, германских и русских инструкторов. В результате появилась сила, дисциплинированная и страшная — точь в точь, как ее описывает Флэшмен — отлично обученная и экипированная, а также (этот момент нельзя упускать из внимания, исследуя истоки Сикхской войны) ориентированная на завоевания. После исчезновения железной руки Ранджита, хальса превратилась в реальную силу в Пенджабе, правители которого могли теперь только пытаться договориться с ней. Советы — панчи, управлявшие хальсой, по деревенской традиции избирались самими солдатами.

В момент смерти Ранджита, численность хальсы предполагалась на уровне 29 000 человек с 192 пушками. К 1845 году это число выросло до 45 000 регулярной пехоты, 4 000 регулярной кавалерии и 22 000 иррегулярных всадников (горрачарра), с 276 пушками. Определенно, что в последующие годы эти цифры только росли; Флэшмен и его современники указывают и 80 000 и 100 000, но сейчас невозможно сказать, сколько из них были реально боеспособных. Флэшмен также слишком свободно оперирует терминами «хальса», «сикхи», «пенджабцы», относительно пенджабской армии; стоит отметить, что сама хальса, как ему должно было быть известно, состояла не только из сикхов. [Про уничтожение мощи хальсы в 1845 году см. Кармайкл-Смит «Царствующая династия», приложение. По примечаниям об иностранных инструкторах, нанятых Ранджитом Сингхом, см. «Мемуары» Гарднера).

(обратно)

541

Имеется в виду: сражение при Улунди 4 июля 1879 г. во время Англо-зулусской войны; битва (бойня) при Уошита-ривер 27 ноября 1868 г., когда американские войска под командованием Джорджа Кастера истребили населения деревни индейцев-шайеннов; сражение при Омдурмане 2 сентября 1898 г. во время Второй англо-суданской войны.

(обратно)

542

Марки и неформальное прозвище английских ружей.

(обратно)

543

Афганское ружье. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

544

Догры (догра) — народность, проживающая на территории Индии, Регионах Джамму и Кашмир. Близки панджабцам.

(обратно)

545

Чтобы произвести впечатление на феринджи (фр.) [Феринджи — чужеземцы].

(обратно)

546

Аппер рожер (upper rojer) — старейшина. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

547

См. глоссарий.

(обратно)

548

То есть рядовой солдат-сикх (по аналогии с Джоном Сипаем).

(обратно)

549

 Акали были настоящими коммандос хальсы — закрытая секта, известная также под различными именами вроде «Бессмертные», «Дети Бессмертного Бога» и даже «Крокодилы»; предисловие к биографии Джорджа Броудфута достаточно типично описывает их как «склонных к беспорядкам и разрушениям».

(обратно)

550

Кавалерийский старший сержант. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

551

Вызов, протест. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

552

Спящий Дворец. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

553

Сводник. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

554

Браво! — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

555

Девушка-танцовщица. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

556

Тюрбан. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

557

Прозвище Сорок второго пехотного полка королевских гайлендеров.

(обратно)

558

Пунка-валла — слуга-туземец, машущий опахалом.

(обратно)

559

«Дурбар», как его описывает Флэшмен, означает то окружение особ королевской крови, то комнату приемов во дворце, то даже правительство (например, «Дурбар Лахора»). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

560

Поскольку далее в своей рукописи Флэшмен упоминает «перечницу Купера», вполне возможно, что пистолет, который он показывал Далипу Сингху, также был конструкции Купера. Подобные револьверы выпускались приблизительно с 1840 года Дж. Р. Купером, британским оружейником, и были шестизарядными. [См.: «Револьвер 1818—1865» А.У.Ф. Тэйлерсона, Р.А.Н. Эндрюса и Дж. Фрита (1968)].

(обратно)

561

Место сосредоточения стряпчих в Лондоне.

(обратно)

562

Добродушный герой романа Диккенса «Жизнь и приключения Николаса Никльби».

(обратно)

563

Дословно «Властелин земли», то есть сэр Генри Хардинг. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

564

 Здесь какая-то загадка: «жесткий с проницательным взглядом толстяк», навестивший Флэшмена с Бхаи Рамом Сингхом, не слишком подходит под описание «хорошего, доброго и вежливого старика Факира Азизуддина», который был министром иностранных дел при Ранджите Сингхе и все еще исполнял эту должность в описываемое время, пока не умер от вполне естественных причин несколько недель спустя. Как психологические характеристики, так и их стиль представляются непоследовательными; действительно, единственное, чем спутник Бхаи Рама и напоминает Азизуддина, так только его бескомпромиссной честностью. Возможно, вместе с посетителем к Флэшмену вошел другой придворный и он просто перепутал имена или же угасающая память подвела Флэшмена в очередной раз.

(обратно)

565

Генри Брэктон (ок. 1210 - ок. 1268) и Уильям Блэкстон (1723-1780) — английские законники, считающиеся столпами английской юридической науки.

(обратно)

566

То есть не самая важная птица. Про A1 см. сноску далее.

(обратно)

567

Пурдах (пурда, парда) — занавес, штора, вуаль (хинди).

(обратно)

568

Уборщик. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

569

Иноземцы. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

570

Кунвар — сын махараджи, так что кунвари, очевидно, женский вариант этого титула. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

571

То есть изгнали бы за распутное поведение.

(обратно)

572

Здесь: полуголая (фр.).

(обратно)

573

Боевая ракета, разработанная Уильямом Конгривом (1772—1828), состояла на вооружении армии Великобритании в первой половине века, а позже была принята на вооружение во многих других армиях мира.

(обратно)

574

«Хозяин войны», то есть Гауг. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

575

Белгрейвия (Белгравия) — фешенебельный район в Лондоне.

(обратно)

576

Флэшмен уловил дух, но чуть исказил строчку стихотворения Роберта Геррика «На платье Юлии»:

«Я поднял глаза и увидел однажды

Трепет свободный в движении каждом;

Тех волн переливы отныне я жажду!»

Флэшмен далее снова цитирует Геррика, но представляется сомнительным, чтобы он отдавал особое предпочтение этому поэту или хотя бы знал его имя. В «Записках Флэшмена» достаточно различных литературных аллюзий — данный том содержит отзвуки Донна, Шекспира, Маколея, Кольриджа, Вольтера, Диккенса, Скотта, Конгрива, Байрона, Поупа, Льюиса Кэррола, скандинавской мифологии и даже отдельные кусочки библейского Ветхого Завета — но было бы слишком смело предполагать, что Флэшмен был близко знаком с произведениями этих авторов; более вероятно, эти ссылки попали к нему через третьи руки — из разговоров или случайно прочитанных строк, за исключением, разве что, двух примеров. Маколея он знал лично и наверняка читал его «Песни». Похоже также, что наш герой имел особую склонность к Томасу Лаву Пикоку, чей едкий юмор, а также суровая критика вигов, политэкономии и академиков, возможно, ему импонировали. Что до остального, мы можем судить, что частые ссылки Флэшмена на «Панч», «Тома и Джерри» Пирса Игана и известные сенсационные романы, вроде «Вампира Варни», более адекватно отражают его литературные вкусы; из предыдущих томов нам известно также, что слово «Троллоп» имело для него лишь одно значение, причем это не было имя автора (В романе «Флэшмен и Дракон» сэр Гарри спутал слово trollop (распутная девица) с фамилией Троллоп (Trollope). Энтони Троллоп (1815—1882) — популярнейший романист Викторианской эпохи, талант которого Лев Толстой ставили в один ряд с талантом Диккенса и Теккерея.).

(обратно)

577

Фарлонг — около 200 м. (1/8 британской мили).

(обратно)

578

Легендарный арабский калиф из сказок «Тысячи и одной ночи».

(обратно)

579

Судебный следователь, выясняющий причины смерти, происшедшей при необычных или подозрительных обстоятельствах.

(обратно)

580

Персонаж североамериканского фольклора, созданный в период Войны за независимость (1775—1783) и являющийся персонификацией Новой Англии (региона на северо-востоке США). Несмотря на более известный для Америки образ Дяди Сэма (появившийся позднее), Брат Джонатан до сих пор пользуется популярностью «новых англичан».

(обратно)

581

Нонконформисты — противники одобренной государством церкви, славились своей суровостью и непримиримостью. Особенно многочисленны были в Шотландии.

(обратно)

582

Твое здоровье! (шотл.).

(обратно)

583

Александр Хогтон Кэмпбелл Гарднер, «Гурдана-Хан» (1785—1877), был выдающейся фигурой даже для того века и региона, что видели таких замечательных авантюристов как «Секундар» Бернс, граф Игнатьев, Якуб-бек, Поттинджер, Конноли, Авитабиле и Джон Николсон. Он родился на берегах Великих озер, на территории теперешнего Висконсина и был сыном шотландского хирурга и его жены, англо-испанки; во время войны за Независимость, доктор Гарднер служил на стороне американцев и был лично знаком с Вашингтоном и Лафайетом. Молодой Александр провел несколько лет в Ирландии, где он, похоже, изучал военное дело и артиллерию, возможно даже в британской армии, затем отправился в Египет, откуда с караваном пропутешествовал от Иерихона до России, где его брат был инженером на государственной службу. Оттуда он двинулся в Среднюю Азию, где несколько лет его жизни прошли в непрестанных войнах, рейдах, похищениях, бегствах и исследованиях жизни диких племен; он сражался как наемник, а временами вел себя просто как бандит с большой дороги: «Пищу мы доставали, обкладывая контрибуцией каждого, кого могли», — так он пишет в своих «Мемуарах», «но никогда не убивали — разве что для самообороны». Похоже ему частенько приходилось прибегать к самообороне — и как солдату, и как разбойнику. Он бежал от работорговцев, отбивался от волчьей стаи, вел экспедицию против Пешавара под священным знаменем Калифа («все вокруг горели религиозным рвением и мечтой осуществить свои желания в богатом городе»), а также провел девять месяцев в подземной тюрьме. Под началом мятежного Хабибуллы-Хана, который противостоял афганскому монарху, Дост-Мухаммеду, он дорос до начальника целого горного района со своим собственным фортом, а при попытке похитить принцессу из гарема Дост-Мухаммеда (вместе с ее сокровищами) он встретил свою первую жену. Этот инцидент он описывает в свойственном ему лаконичном стиле:

«Когда мы, отбиваясь от преследователей, скакали к нашей твердыне, я случайно заметил красивое личико молодой девушки, которая сопровождала принцессу. Значительную часть времени я проехал рядом с ней, делая вид, что лишь мое почтение к старшей леди заставляет меня держаться по эту сторону ее верблюда... на следующее утро Хабибулла-Хан богато наградил своих сторонников, но я отказался от своей части золота, попросив только, чтобы эту девушку отдали мне в жены».

Так оно и случилось; два года они прожили счастливо, пока как-то раз Гарднер не вернулся из стычки, во время которой он потерял 51 человека из 90, и обнаружил, что на его форт напали и его жена предпочла самоубийство, чем быть захваченной врагом; их младенец-сын также был убит. Хотя после этого Гарднер еще несколько лет оставался в Афганистане и даже примирился с Дост-Мухаммедом, он затем перешел на службу к Ранджиту Сингху в Пенджаб, обучая хальсу артиллерийскому делу, принимал участие в нескольких сражениях и пробыл в Лахоре в течении шести лет кровопролития и интриг, последовавших после смерти Ранджита. Он был командиром гвардии маленького Далипа Сингха и рани Джиндан во время ее встречи с Флэшменом, но при этом был настроен весьма про-британски (в числе его друзей был даже Генри Лоуренс) и полагал, что залог успешного будущего Индии — в тесном сотрудничестве с Соединенном Королевством. В своем письме «от Джона Буля Индии Джону Булю Англии», он предсказывал развитие Индии как великого индустриального государства, в котором сами же индийцы будут занимать высшие посты в гражданской и военной сферах жизни и буду представлены в обеих палатах английского парламента в Вестминстере. Внешне Гарднер вполне соответствует описанию Флэшмена — шести футов роста, решительный, худощавый, крепкого телосложения. В результате одного из своих ранений, он не мог глотать твердую пищу, а пить мог только при помощи специального железного воротника, но, говорят, даже в свои восемьдесят лет, он был столь же активен, как и пятидесятилетний человек. Живой, обладающий прекрасным чувством юмора, разговаривающий по-английски так «чисто, точно и свободно, несмотря на пятьдесят лет, проведенных среди азиатов». На фотографии в своих «Мемуарах» он выглядит настоящим старым боевым конем: с орлиным профилем, пышными бакенбардами, сидящий с мечом в руке и одетый с ног до головы в шотландскую клетчатую ткань, за исключением лишь тюрбана с пером. Он купил этот мундир у солдата одного из шотландских полков в Индии, но какому именно из кланов шотландских горцев он принадлежал сказать невозможно, так как фото черно-белое. Тут-то и возникает небольшая загадка.

Флэшмен утверждает, что шотландка принадлежит 79-му полку горцев (Кэмерона) и описывает ее цвет как красный или темно-бордовый — что несколько странно, так как килты 79-полка были по большей части темно-голубыми, поскольку представляли собой комбинацию цветов Макдональдов и темно-красного элемента Камеронов из Лочиела. Возможно, Флэшмен, который знал цвета военной шотландки, обозначил его как «красный» лишь по сравнению с цветами четырех других шотландских полков, которые были преимущественно темно сине-зелеными. Единственным другим объяснением может быть то, что наш герой просто ошибся и Хардинг носил мундир не 79-го полка, а яркую красную клетку Камеронов Лочиела — в этом случае полковник был хорошо заметен издали.

[См.: «Мемуары Александра Гарднера», под ред. Хью У. Пирса (1890).]

(обратно)

584

Лейтенант, сюда! — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

585

Решающая битва Гражданской войны в США (9 апреля 1865 г.), в ходе которой южане были разбиты и остатки их армии под командованием генерала Ли вынуждены были сдаться в плен.

(обратно)

586

Быстро!

(обратно)

587

Бытовавшее в те времена другое название горного хребта Гиндукуш.

(обратно)

588

Возможно, что Киплинг писал своего Дэниела Дрэвота, героя рассказа «Человек, который хотел быть королем» именно с доктора Харлана. Он наверняка слышал об американце. В приключении Дрэвота в вымышленном Кафиристане (опубл. в 1895 г.) слышится сильное эхо притязаний Харлана на трон Афганистана, а затем успешного правления в Гхоре, как это описывается в мемуарах Гарднера (опубл. в 1890 г.). Безусловно, история Харлана абсолютно правдива, хотя, как и многим другим эпизодам его удивительной карьеры, ей не хватает подтверждения; с другой стороны, она, так же как и остальные принимается такими авторитетами как майор Пирс, который был редактором Гарднера, а так же известным доктором Вольфом.

Джосайя Харлан (1799—1871) родился в Ньюлин Тауншипе, штат Пенсильвания и был сыном купца, чья семья происходила из графства Дарэм. Он изучал медицину, служил грузовым помощником на судне, совершавшем рейсы в Китай и после того как его бросила невеста-американка, вернулся на Восток, где служил хирургом в Бирме. Затем он отправился в Афганистан — где продолжил свою карьеру в качестве дипломата, шпиона, наемника, а также двойного (а то и тройного) агента, что так возмущало полковника Гарднера. Детали неясны, но судя по всему, Харлан, после попытки завладеть троном Дост-Мухаммед и захвата крепости, попал в руки Ранджита Сингха. Сикхский махараджа, распознав в этом негодяе подлинного гения, направил его послом к Дост-Мухаммеду. Харлан, путешествуя переодетым в дервиша, готовил также свержение с трона Дост-Мухаммеда в пользу Шаха Суджи, афганского короля в изгнании; не довольствуясь этим, он вступил в тайные сношения с самим Достом и стал его агентом в Пенджабе — то есть служил трем хозяевам против друг друга. Как отмечает один из его современников со сдержанным уважением, несмотря на то, что жизнь Харлана все же иногда была довольно сложной, ему удалось удовлетворить, по крайней мере, двух из трех его работодателей: Шах Суджа сделал его кавалером ордена имперского Стремени, а Ранджит доверил ему управление трех провинций, которыми Харлан и правил, как сообщается, до тех пор, когда махараджа вдруг обнаружил, что его губернатор, под предлогом изучения химии, начал чеканить монету. Но и после этого Ранджит продолжал использовать его в качестве агента и именно Харлану удалось убедить губернатора Пешавара передать провинцию сикхам. Затем Харлан вновь поступил на службу Дост-Мухаммеду (которого он уже успел предать ранее) и был направлен в экспедицию против принца Кундуза; именно во время этой кампании, доктор-патриот «взошел на вершины Индийского Кавказа и поднял над ними знамя нашей страны под 26-пушечный салют... теперь звездно-полосатый флаг величественно развевался над ледяными пиками.» Не вполне ясно, что за этим последовало, но вскоре после этого Харлану удалось получить в наследство от тамошнего принца трон Гхора. Это случилось в 1838 году; годом позже он уже вел переговоры в интересах Дост-Мухаммеда с британцами, вторгшимися в Кабул. Досту в конце концов пришлось бежать, а Харлана после этого видели за завтраком с «Секундаром» Бернсом, британским политическим агентом.

До этих пор история жизни Харлана, в основном, базируется на биографической зарисовке миссионера доктора Джозефа Вольфа; они некоторое время встречались во время пребывания Харлана на посту губернатора Гуджрата, но Вольф (который, конечно же, не имел счастливой возможности ознакомиться с данной подборкой документов Флэшмена) признает, что ничего не знает о судьбе американца после 1839-го. Действительно, Харлан вернулся в США в 1841-м, женился в 1849-м, во время Гражданской войны собрал собственный полк легкой кавалерии, был ранен, стал инвалидом и закончил свои дни практикующим врачом в Сан-Франциско. Очевидно, в 1840-х гг. он снова вернулся в Пенджаб, где с ним и познакомился Флэшмен. Про его внешность и характер другие современники сообщают нам крайне мало; доктор Вольф описывает его как «симпатичного высокого джентльмена», который любил насвистывать «Янки Дудль», и нашел его обходительным и привлекательным. Гарднер мельком упоминает о встрече с ним в Гуджрате в 1830-х, но ничего плохого о нем в то время не говорит.

Его биограф, доктор Джозеф Вольф (1795—1862), был ученым, путешественником и лингвистом, чьи приключения были даже более необычными, чем у самого Харлана. Известный как «Христианский дервиш»и «Протестант Ксавье», он родился в Германии и был сыном еврейского раввина, а за время своей «экстраординарной кочевой карьеры» успел обратиться в христианина, был выслан из Рима за то, что выразил сомнение в погрешимости Папы, исследовал весь Средний и Дальний Восток в поисках древних иудейских племен, проповедовал христианство в Иерусалиме, потерпел кораблекрушение на берегах Кефалонии, был захвачен в плен среднеазиатскими работорговцами (которые оценили его всего лишь в 2,50 фунта стерлингов, что его очень разозлило) и прошел пешком 600 миль по Афганистану «полностью обнаженным», если верить «Словарю национальных биографий». Затем он рискнул вернуться в Афганистан, в поисках пропавших британских агентов, Стоддарта и Конноли и едва избежал смерти от рук их убийц. Позднее доктор Вольф выступал в Конгрессе Соединенных Штатов, был деканом в Нью-Джерси, англиканским священником в Ирландии и, наконец, стал викарием прихода в Сомерсете. Как отмечал Флэшмен, в старые времена бывали странные люди. [См.: Гарднер «Путешествия и приключения доктора Вольфа» (1860); «Словарь американских биографий»; «Национальный биографический словарь»].

(обратно)

589

Дик Турпин (Тёрпин) (1705-1739) — английский разбойник с большой дороги, чей образ в литературе прославил романтик Уильям Харрисон Эйнсворт (1805-1882), сделав его одним из персонажей своего авантюрного романа «Руквуд» (1834).

(обратно)

590

A1 — то есть «первоклассный, лучший». Этот английский термин берет свое начало из «Регистра» (1776 г.) страхового общества Ллойда, где рейтинг A1 присваивался самым лучшим кораблям.

(обратно)

591

А.Ц. — англиканская церковь.

(обратно)

592

Прозвище Наполеона Бонапарта у англичан.

(обратно)

593

Медяки. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

594

Паланкин, обычно закрытый. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

595

Нелл (Элинор) Гвин (1650—1687) — английская актриса театра Друри-Лейн, одна из фавориток короля Карла II. Славилась своим природным обаянием и неиссякаемым остроумием как на сцене, так и в жизни. Современники отзывались о ней как о живом воплощении духа эпохи Реставрации.

(обратно)

596

Пожертвование, чаевые.

(обратно)

597

То есть были верны своей присяге. Исторически слово «солдат» обозначало воина, получающего за свою службу соль, которая была редкостью и дорого стоила.

(обратно)

598

Нарицательный образ английского буржуа, символ Англии.

(обратно)

599

Веселье (фр.).

(обратно)

600

Агамемнон — легендарный греческий царь Микен, предводитель ахейцев при осаде и взятии Трои. По возвращении из этого похода был убит своей женой Клитемнестрой.

(обратно)

601

Вариант Флэшмена во многом является более полным описанием убийства Джавахира Сингха в день 6-го Ассина (21 сентября) в 1845 году. Его запись отличается от других документов подобного рода разве что незначительными различиями в деталях: возможно, Флэшмен просто не знал, что двое слуг визиря также были убиты и что некоторое время Далип Сингх также был пленником своего войска. Однако его описание реакции рани, возможно, изложенное слишком подробно, подтверждается и другими авторами, которые отмечают ее истерию и угрозы отомстить. (Предполагалось также, что она имела отношение к заговору, с целью убийства своего брата, но это представляется в значительной степени невероятным, хотя однажды она и обдумывала его арест.) То, что сам Джавахир знал об угрожающей ему опасности, известно абсолютно точно; предшествующим вечером он пытался купить свою безопасность, но в тот роковой день, он очевидно, все же подумал, что ему удастся избежать опасности. Фактически же он был приговорен заранее, и не только из-за смерти Пешоры Сингха, но и (согласно мнению Каннингема) потому что хальса верила в то, что он «приведет в страну британцев». [См.: Каннингема, Кармайкл-Смита, Хушвант Сингха, Гарднера и др].

На первый взгляд, сравнение ФлэшменомДжиндан с Клитемнестрой кажется навеянным известным полотном достопочтенного Дж. Кольера, изображающего жену Агамемнона, но вряд ли это так и было на самом деле. Флэшмен написал данные мемуары еще перед 1902 — это ясно из его упоминания, что они написаны перед воспоминаниями о приключениях на Борнео, которые, в свою очередь, были подготовлены им именно в этом году или чуть позже. Поскольку же картина Кольера не выставлялась в Королевской Академии до 1914 года, Флэшмен, очевидно, ссылается на более раннее, хотя и не идентифицированное изображение Клитемнестры.

(обратно)

602

Ритуальное самосожжение вдовы умершего в Индии.

(обратно)

603

 Описание деталей приводимого эпизода может быть найдено у Кармайкл-Смита.

(обратно)

604

Начальник. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

605

Вперед, к победе!

(обратно)

606

 Детальное описание Флэшменом дурбара в качестве очевидца, невозможно подтвердить во всех деталях, но основные его черты можно найти во всех других современных ему источниках, включая Броудфута и Кармайкл-Смита. Джиндан отлично знала, как держать в руках свои войска, то появляясь перед ними со всем королевским достоинством, то поражая их воображение своим появлением без вуали и в костюме простой танцовщицы. Кармайкл-Смит описывает ее отказ ответить на мольбы своих солдат сразу после убийства Джавахира и то, как она диктовала свои условия у Суммум-Бурдж, настаивала на кандидатуре Лала (а не Гулаба Сингха) в качестве визиря, а также про то, как она временно распустила хальсу, зная, что вскоре все же двинет ее через Сатледж. Описание Броудфута, приводимое Николсоном, говорит само за себя:

«Бригада Курта хотела сделать министром раджу Гулаба Сингха; другие же бригады, судя по всему, были настроены поддержать рани, которая во время кризиса вела себя с большим мужеством. Иногда до двух тысяч этих необузданных и готовых на все солдат, одновременно приходили в дурбар. «Рани, несмотря на возражения вождей, встретила их без вуали, чем они были столь очарованы, что даже бригада Курта согласилась утвердить ее во власти, если она поедет в их лагерь, где также предстанет перед солдатами без покрывала.» Эти странные смутьяны, даже находясь под непосредственным влиянием ее незаурядной красоты и персональной привлекательности, порицали ее за явную и неприкрытую связь с раджой Лалом Сингхом и рекомендовали ей, поскольку она, по-видимому, не могла жить в одиночестве, выйти замуж; они сказали, что она может выбрать любого из трех классов, а именно — вождей, акали и мудрецов. Она разговаривала с войсками смелым тоном и не только не смутилась их обвинениями, но и обрушилась на них в весьма живописных выражениях, которые они слушали с притворной покорностью».

(обратно)

607

Десятидневный праздник в октябре, после которого сикхи обычно начинали свои походы. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

608

Неожиданная атака. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

609

Афганское прозвище Джорда Броудфута. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

610

1,136 литра.

(обратно)

611

Начальные слова британского гимна.

(обратно)

612

Одна пинта — 0,568 литра.

(обратно)

613

Один стоун — 14 фунтов, или около 6,350 кг.

(обратно)

614

Вещества, считавшиеся в то время сильными афродизиаками.

(обратно)

615

То есть на борт судна Ост-Индской Компании. Сленговое обозначение флага Компании. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

616

Юридические термины, означающие «полное право, единоличное владение» и «владение собственностью, вступление во владение».

(обратно)

617

Гуру Грантх Сагиб — священная книга сикхов.

(обратно)

618

Рупии. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

619

Игра слов: факт (siccar) и преувеличение, крепкий напиток, сидр (sicer, sikera).

(обратно)

620

Штатские брюки. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

621

См. «Флэшмен в Большой игре». — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

622

Типперэри — ирландское графство, славное своими вековыми традициями («Куда Типперэри, туда и Ирландия»).

(обратно)

623

Пенджаби (восточный панджаби) — язык панджабцев и джатов, один из официальных языков Индии.

(обратно)

624

Лепешки из пресного теста (хинди).

(обратно)

625

Сплетни. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

626

Аптекарь. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

627

Кос = полторы мили. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

628

Артур Уэллсли, лорд Веллингтон (1769—1852) — английский полководец. В 1799 г. разгромил правителя маратхов Типу Султана в битве при Серингапатаме.

(обратно)

629

Так пенджабец называет Глазго.

(обратно)

630

Констебль. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

631

Элитный клуб в Лондоне. Основан в 1762 году. Название получил в честь главного официанта Эдварда Будла.

(обратно)

632

Между которыми (лат.).

(обратно)

633

Тише! Осторожнее! — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

634

Любимая. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

635

То есть враги Израиля (библ.).

(обратно)

636

Барнакл Билл — герой американской застольной матросской песни.

(обратно)

637

Капрал. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

638

Персонажи «Замка Капризов».

(обратно)

639

 У Флэшмена постоянно наблюдаются неточности с датами, при этом он не делает ничего, чтобы, наконец, ясно ответить на вопрос: когда же все-таки сикхи перешли через Сатледж. Наиболее реальной датой представляется 11 декабря, но данные как британских, так и сикхских источников широко варьируются — от 8-го до 15-го декабря. Сэр Генри Хардинг официально объявил войну 13 декабря и, как указывает Хушвант Сингх, это почти наверняка последовало за переправой через реку первых отрядов сикхов; полностью же вся операция должна была занять несколько суток. Николсон, в Фирозпуре, пишет, что вторжение началось 11 декабря; Эббот, между тем, отмечает, что Броудфут получил известие об этом утром 10-го.

(обратно)

640

Дагхабази = сокровищница. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

641

Презрительное прозвище испанцев.

(обратно)

642

Закусывать пулю означало без жалоб терпеть мучения. Пошло от обычая раненых солдат, которым делали операцию без наркоза и давали прикусить пулю, чтобы не кричать.

(обратно)

643

Пиброх — мелодия для волынки.

(обратно)

644

Если бы Флэшмен, не был столь правдоподобным в своих описаниях, кое-кто мог бы предположить, что его ссылка на песенку «Пей, малыш, пей» так же является ошибочной; тем более, что в некоторых томах «Записок» встречаются и другие сомнительные воспоминания песенок до того, как они были написаны (например «Скачущий майор», «Старики дома»). На первый взгляд, «Пей малыш, пей» и «Парусиновая куртка» (которую он цитирует далее), напоминают подобные же случаи ложных воспоминаний; обе песни были написаны приятелем Флэшмена, Джорджем Уайт-Мелвиллом (1821—1878), ни одно из произведений которого не было опубликовано до его первого выхода в отставку из армии в 1849 году. Как же, в таком случае, мог Флэшмен знать их уже в 1845-м и быть уверенным, что это именно «Пей, малыш, пей», что упоминает эту мелодию в своих мемуарах за тот год, по меньшей мере, три раза?

Этому есть логичное объяснение. Несмотря на то, что в «Записках Флэшмена» нет никаких ссылок на Уайт-Мелвилла, вполне возможно, что они встречались еще в первые годы своей службы в армии, когда Флэшмен был в Глазго, Уайт-Мелвилл служил субалтерном в 93-м полку (позднее Арджилла и Сазерленда) шотландских горцев. Было бы странно, если бы в столь маленьком обществе двое молодых людей со столь общими чертами характера, не сошлись бы. Оба они были сыновьями землевладельцев, которые благодаря бракам вошли в аристократические круги, оба были выдающимися кавалеристами, заядлыми спортсменами и весьма популярными в обществе жизнелюбами. Они также могли найти много общего в переживаниях школьных лет (Флэшмен учился в Рагби доктора Арнольда, а Уайт-Мелвилл — в Итоне, под руководством известного Кита). И хотя говорить, что Уайт-Мелвилл обладал выдающимся литературным талантом было бы большим преувеличением, можно было бы с полным основанием назвать его способным любителем литературы и искусств (в дальнейшем он выделил долю из своих доходов на организацию библиотек для мальчиков из простонародья). Так что вполне возможно, что песенки вроде «Пей, малыш, пей» напевали в офицерских собраниях и клубах задолго до того, как их гениальный автор даже начал подыскивать для них издателей.

Интересным открытием на основе воспоминаний Флэшмена в подземелье является то, что идею достопамятного поджаривания Тома Брауна в школьном камине (см. «Школьные годы Тома Брауна») он вынес из прискорбного урока, преподанного ему Доусоном, на которого он также ссылается в книге «Флэшмен в Большой игре».

(обратно)

645

Вперед, лейтенант, быстрее!

(обратно)

646

Горшочек, чашка для питья. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

647

Острая индийская приправа и блюда, преимущественно мясные, приготовленные с ее использованием.

(обратно)

648

Магистр искусств (научная степень в области гуманитарных наук).

(обратно)

649

Маст — бешенство диких слонов.

Дулали — сумасшествие, происходит от названия лагеря Деолали, неподалеку от Бомбея, в котором целые поколения британских солдат (включая и редактора этой книги) пребывали после приезда в Индию и порой впадали в странное состояние, возможно, от солнечного удара или резкой смены климата. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

650

«Вот Старый Мореход.

Из тьмы вонзил он в гостя взгляд.

"Кто ты? Чего тебе, старик?

Твои глаза горят!..."»

С.Т. Колридж. Сказание о Старой Мореходе (перевод В. Левика).

(обратно)

651

То есть нечестно играет. В крикете недобросовестные игроки увлажняли таким образом зону вокруг калитки, чтобы мячи соперника давали не такой резкий отскок и их было проще ловить.

(обратно)

652

То есть сторонников Оливера Кромвеля во время Гражданской войны в Англии, которых прозвали так за короткую стрижку.

(обратно)

653

Так назывались дороги между реками в Пенджабе. — Примеч. я Дж. М. Ф.

(обратно)

654

Аристократическая английская частная школа для мальчиков.

(обратно)

655

То есть южане во времена Гражданской войны в США (1861-1865).

(обратно)

656

Имеется в виду Кокандское ханство (в 1880-х гг. вошло в состав Российской империи).

(обратно)

657

Невозможно сказать, сколько именно сикхов переправилось через Сатледж, а еще меньше сведений имеется о том, сколько их к тому времени находилось на обеих берегах реки. Приводимая Флэшменом цифра 50 000 может быть не слишком далекой от истины, но ее стоит рассматривать в качестве максимально возможной; Каннингем предполагает 35 000-40 000, плюс дополнительные силы, неустановленной численности, наступавшие на Лудхиану. Против них у Гауга было максимум 30 000, однако лишь порядка 22 000 из них находилось на самой границе или в непосредственной близости от нее, причем и они были рассеяны достаточно широко. Хальса, по данным Каннингема, также имела двойной перевес в артиллерии.

(обратно)

658

Известный лондонский цирк.

(обратно)

659

То есть африканские зулусы, гуркхи и суданцы — народности, которым в свое время удалось нанести поражения британским войскам.

(обратно)

660

Вполголоса (ит., муз.).

(обратно)

661

 Лал Сингх действительно направил эту записку Питеру Николсону — причем текст совпадает почти слово в слово, за исключением того, что Флэшмен приводит «хальса», в то время как Лал вместо этого написал «Сикхская армия». Он также сообщил Николсону о дружественном отношении Джиндан и выразил надежду, что британцы «вырежут» всех вторгнувшихся в Индию пенджабцев. Совет Николсона состоял в том, что Лал не должен атаковать Фирозпур — это подтверждает то, что Флэшмен уже говорил визирю. Это доказательство предательства хальсы ее же собственными лидерами, тогда не получило огласки из-за смерти Николсона, но доктор Макгрегор, составляя свои записки где-то через год после этих событий, очевидно уже знал всю правду: отметив, что лидер, подобный Ранджиту Сингху, очевидно предпринял бы наступление на сколь возможно более широком фронте, он добавляет: «Мы почти испытываем соблазн предположить, что сикхские лидеры намеренно держали свои силы таким образом, чтобы дать британцам наиболее удобную возможность полностью разгромить их!» В 1849 году Каннингем решительно настаивал, что сикхские лидеры намеренно делали все, чтобы «их собственная армия была рассеяна [британцами]». Он знал о переписке Лала с Николсоном, однако не во всех деталях. В свете того, что оба эти уважаемые историка написали почти в одно и то же время, весьма примечательно было узнать сорок лет спустя, как Уильям Броудфут обсуждал возможности предательства Лала и Теджа. И он был в этом не одинок — по крайней мере, еще один британский историк подтверждает это. Если же в свете имеющихся доказательств остаются еще какие-нибудь сомнения, Флэшмен наверняка развеивает их. [См.: Каннигем; Хушвант Сингх; Макгрегор; Броудфут; Герберт Комптон «Мудки и Фирозшах» (в «Битвах девятнадцатого века», 1896)].

(обратно)

662

Джиндан. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

663

Негодяи. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

664

Младший офицер.

(обратно)

665

Флэшмена вероятно снова подводит память. Подполковник Хатуэйт наверняка мог точно сказать, какие именно пушки ведут огонь, однако британские гаубицы прибыли в Мудки лишь на следующий день. 

(обратно)

666

Доннибрук — город в Ирландии, где проводилась ежегодная ярмарка, вошедшая в пословицу своими беспорядками и драками.

(обратно)

667

Справедливое суждение. Флэшмен имел все основания гордиться своей стратегией, потому что, несмотря на то, что британские силы лишь немного превышали сикхов по численности, в пехоте они имели преимущество в четыре-пять раз, а именно это и было решающим фактором. «Неудовлетворительным и с неоправданно большими потерями» — таков вердикт Фортескью, который справедливо критикует Гауга за его отчаянную атаку позиций сикхов в джунглях. Однако, принимая во внимание, что британским войскам перед битвой пришлось преодолеть шестьдесят миль в два дня, все могло быть и хуже.

(обратно)

668

Туземная кавалерия. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

669

Генерал-губернатор.

(обратно)

670

Туземная койка. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

671

Это примечательное наблюдение, столь характерное для Броудфута, было сделано им после стычки в Афганистане, из которой он выбрался мокрым от пота, с окровавленной саблей, убив троих человек и сам получив рану. [См.: Броудфут].

(обратно)

672

Игра слов: «а Sikh in arms» (сикх с оружием) созвучно с «a-seekin` alms» (просящий милостыню).

(обратно)

673

Не годен для боя (фр.).

(обратно)

674

Носилки. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

675

То есть войны с Наполеоном в Испании (1808—1814).

(обратно)

676

Это — единственное сохранившееся свидетельство об обмене мнениями между Хардингом и Гаугом перед сражением при Фирозшахе; впрочем суть разговора была передана ими своим близким вскоре после того, как он состоялся. Чарльз Хардинг, в биографии своего отца отмечал, что наблюдал за этой беседой с некоторого расстояния, однако все же был за пределами слышимости. Спор возник из-за решения Хардинга подчиниться военному командованию Гауга, однако при этом сохранить свою власть генерал-губернатора. Теоретически это было весьма рискованное предприятие, хотя и вполне понятное по сути; было бы глупо не использовать военный опыт Хардинга. Он был дважды ранен во время войны в Испании, потерял руку, был заместителем генерального квартирмейстера португальской армии, а во время кампании Ватерлоо был прикомандирован к прусской штаб-квартире, где снова был тяжело ранен. Он был также активным политиком и служил у Веллингтона секретарем по военным делам до того, как был послан в Индию в качестве генерал-губернатора. [См.: Хардинг].

(обратно)

677

Список боевых потерь.

(обратно)

678

Эта солдатская шутка гуляла по казармам даже во время Второй мировой войны. Только Девятому пехотному полку (Королевский Норфолкский) удалось провести леди в казармы, причем «леди» оказалась скульптурой Британии в фуражке с эмблемой полка.

(обратно)

679

Водонос. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

680

Парусиновые бурдюки. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

681

Туземный дом. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

682

Названия элитных туземных кавалерийских соединений британской армии в Индии.

(обратно)

683

Историки по-разному оценивают поведение сикхской кавалерии. Одни описывают ее наступление как нерешительное, Фортескью называет их медлительными, но все свидетели сходятся во мнении, что это была «самая замечательная картина всей кампании, их лошади гарцевали и вставали на дыбы, а яркое солнце сверкало на стальных латах и наконечниках пик... они быстрой рысью приблизились примерно на четыреста ярдов к британским линиям», а биограф Гауга едва упоминает о них. Конечно, все зависит от точки зрения, но Флэшмен, скорее всего, прав, думая что вмешательство Уайта явилось решающим.

(обратно)

684

Этот инцидент — чистая правда. Гауг «с моим отважным адъютантом» (Ч.Р. Сэквилл-Вестом; очевидно, генерал просто забыл упомянуть о Флэшмене) сознательно выехал вперед, чтобы вызвать на себя огонь хальсы, в чем и преуспел. Его много критиковали за то, что он слишком рисковал собой; с другой стороны, было много споров о решающем значении этого его поступка на моральный дух войск. Сам же Гауг, возможно, просто не обращал внимание ни на опасность, ни на дух войск — похоже, он действовал эмоционально, под воздействием момента.

(обратно)

685

Полицейский с Херн-бей — вымышленный образ, бывший в те дни любимым персонажем юмористического фольклора. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

686

Описания Флэшменом этих двух дней в Фирозшахе настолько полны и точны, что остается добавить лишь немногое. Для обеих сторон это была битва упущенных возможностей: британцы могли бы выиграть ее уже в первый день, но они упустили светлое время суток (благодаря Хардингу, как свидетельствуют приверженцы Гауга) и в неразберихе ночного боя растеряли преимущества, приобретенные днем. Поздним вечером сикхи задавили Гауга численным преимуществом, но предательство Теджа похитило у них победу. Что не упомянул Флэшмен — так это о том, что Тедж, похоже, ожидал, до тех пор пока не убедился, что обороняющиеся силы Лала Сингха начали отход по всему фронту (некоторые из них бежали еще ночью, включая и самого Лала, чью личную штаб-квартиру атаковали и разграбили взбешенные акали).

Предполагалось даже, что в первую ночь битвы британские командиры решили сдаться: один сикхский историк отмечает это весьма легковесно, цитируя дневник Роберта Каста, молодого политического офицера, который даже не был в Фирозшахе. Фактически же, как это следует из бумаг Гауга и Хардинга, вопрос о сдаче даже не обсуждался. Хардинг ясно говорит, что к нему подходили некоторые офицеры с «робкими намеками на возможность отступления», которые он сходу отверг. К Гаугу также подходили офицеры («некоторые из них в высоких чинах и занимающих важные посты) которые настаивали на отступлении, причем двое из них сказали, что выступают от лица Хардинга. Гауг не поверил им, настаивая на своем решении продолжать битву и проконсультировался по этому вопросу с Хардингом, который опроверг утверждения этих офицеров и согласился с Гаугом, что «не время сейчас рассуждать об отступлении». Абсолютно ясно, что были и другие сторонники отступления (помимо невезучего Ламли); и столь же ясно, что Гауг и Хардинг дали им от ворот поворот.

Флэшмен слишком полагается на слова Теджа, присоединяясь к общей точке зрения, что именно одно только его предательство решило все дело. То, что Тедж был предателем представляется абсолютно ясным, но также вполне вероятно, что причины, которые он приводит в качестве отговорок, чтобы не атаковать измученные войска Гауга, все же имеют под собой некоторые основания; например, он возможно, и не знал, что у британской артиллерии вышли все боеприпасы и поэтому колебался атаковать ее укрепленные позиции. Возможно так же, что часть его командиров согласилась с теми резонами, которые звучали для них вполне правдоподобно. В любом случае, трудно поверить, что сикхскую армию удалось заставить отступить вопреки общей воли ее полковых командиров, просто по одному слову Теджа.

Шпага Наполеона, которую Хардингу подарил Веллингтон, действительно была отослана обратно в Фирозшах и доктор Хоффмейстер, один из сопровождающих принца Вальдемара, был убит в первый же день битвы. [См.: Рэйт, Хардинг, Фортескью, Комптон, Автобиографию сэра Гарри Смита, отредактированную Г.С. Муром Смитом, том II (1901); а также Каннигем, Броудфут, Макгрегор, а также «Историю Бенгальского европейского полка» П.Р. Иннеса (1885)]. 

(обратно)

687

Артиллерийские командиры. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

688

 Это действительно были подлинные слова Ламли, которыми он оправдывался перед Хардингом за свое появление в неформальном наряде. [См.: Хардинг].

(обратно)

689

Классики. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

690

Quod erat demonstrandum — что и требовалось доказать (лат.).

(обратно)

691

Слова герцога Веллингтона при Ватерлоо.

(обратно)

692

Мик (уменьшит. от Майкл) — шутливое прозвище ирландцев.

(обратно)

693

Отношение Флэшмена к его военным начальникам колеблется от восхищения (Колин Кэмпбелл, Гауг, Скарлетт) до ядовитой ненависти (Кардиган), с промежуточными оттенками почтения (Уллис Грант, Хью Роуз, Хоуп Грант), презрения (Раглан, Эльфинстон) и заинтересованного беспокойства (Кастер), причем в большинстве своем все эти оценки вполне понятны. Почему он так невзлюбил Хардинга представляется менее очевидным, поскольку генерал-губернатор, судя по всему, был достаточно дружелюбным человеком и не слишком уж непопулярным; его сохранившиеся портреты не дают и намека на заносчивость или холодность, которую в нем обнаружил Флэшмен. Вполне возможно, что в этой взаимной антипатии виноват сам наш герой; охваченный эйфорией от успешно выполненного задания, он, должно быть, позволил проявить свойственную ему несдержанность и был менее обычного склонен к лицемерию и лести (свидетельством чего был и нехарактерный для него взрыв по отношению к Литтлеру). Заносчивый молодой политический агент, несомненно вызвал у Хардинга не самые лучшие чувства и Флэшмен, в отместку, создал более, чем несправедливый портрет генерал-губернатора, особенно в части, его взаимоотношений с Гаугом. Хардинг был вполне искренен, когда писал Пилю, что Гауг «не тот офицер, которому можно доверить ведение этой войны», и вряд ли его можно упрекать за желание о назначении менее непоседливого главнокомандующего. Угрозы удалось избежать лишь чудом и генерал-губернатора вполне мог раздражать генерал, который, как говорили, однажды сказал, когда у его пушек закончились заряды: «Слава Богу — теперь я могу ударить в штыки!» В то же самое время, Хардинг не смог понять, что многие трудности для Гауга созданы именно генерал-губернатором лично. Также вполне возможно, как предполагает один из биографов Гауга, что Хардинг имел склонность «относить на свой счет все смелые предприятия», приписывая себе львиную долю успеха. Мы не знаем, был ли он прав, сдерживая Гауга при Фирозшахе: возможно он просто пытался предотвратить катастрофу или позволить Гаугу выиграть битву с меньшим числом потерь. Для обоих это была любопытная и сложная ситуация и в их пользу говорит то, что они остались в хороших отношениях и эффективно сотрудничали в течении всей кампании. Гауг ничего не знал о письме Хардинга Пилю и хотя Флэшмен (обидевшись на утверждение, что от политических агентов нет никакой пользы) яростно с ним не соглашался, это был лишь один из его обычных выпадов против Хардинга. [См.: Рэйт].

(обратно)

694

Обычай устанавливать рождественские елки был вновь введен а Англии принцем Альбертом после его брака с королевой Викторией в 1840 году. 

(обратно)

695

То есть шотландцы.

(обратно)

696

Строфа из английской народной песни «Линкольнширский браконьер», служившей маршем для Десятого (Линкольнширского) пехотного полка.

(обратно)

697

При Собраоне Гауг и Хардинг вновь повторили свою ссору, имевшую место ранее в Фирозшахе: Гауг хотел предпринять фронтальную атаку, но Хардинг настоял, чтобы он дождался тяжелой артиллерии из Амбаллы. (Фактически, Гауг просил о присылке этих орудий еще за несколько недель до этого, но Хардинг отказал ему в этом). Генерал-губернатор предлагал также, чтобы атака началась с форсирования реки и нанесения удара по резервной позиции сикхов, однако это предложение, в свою очередь, было ветировано Гаугом.

(обратно)

698

Английский историк и философ (1795—1881).

(обратно)

699

Старший лейтенант. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

700

Дело, события. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

701

 Эта сцена была детально описана Гарднером. Он сообщает, что численность гвардии рани достигала четырех батальонов.

(обратно)

702

Нашел! (греч.).

(обратно)

703

«Земля Дикси» — так сначала прозвали Луизиану (от франц. «dix» — банкнота в 10 долларов была напечатана в этом штате), а потом и весь юг США.

(обратно)

704

«Рани задалась вопросом, почему бы не заключить матримониальный союз с... одним из офицеров... который впоследствии мог бы вместе с ней вести государственные дела. Она приказала доставить портреты всех перспективных офицеров и заинтересовалась одним из них, про которого сказала, что это наверняка должен быть лорд. Имя этого счастливчика не оглашалось, но, к глубокому огорчению махарани, дело дальше так и не пошло. Она предполагала, что подобный брак смог бы обезопасить будущее ее самой и ее сына. [См.: «Мемуары» Гарднера, стр. 298].

(обратно)

705

Итогом Второго Континентального конгресса, прошедшего в 1775 г. в Филадельфии, стало начало Войны за независимость США.

(обратно)

706

«Том Боулинг» — английская матросская песня, написанная Чарльзом Дибдином (1745—1814).

(обратно)

707

Декко (dekko ) — смотреть, разглядывать; распространенное в английской армии XIX века выражение, пришедшее из Индии: dekho на хинди означает «смотри!».

(обратно)

708

Канавы.

(обратно)

709

Сикхское приветствие (буквальное значение — «Истинно имя Бога!»).

(обратно)

710

Планы укреплений хальсы конечно же, попали в руки британцам, но вряд ли они многое добавили к их знаниям.

(обратно)

711

Это наверняка связана с курьезным случаем капитана Баттро, который еще юным рядовым французской армии, получил винтовку Шасспо с серийным номером 187017 и провоевал с ней всю Франко-прусскую войну 1870 года. В 1891-м, во время перестрелки в джунглях Дагомеи, Баттро, теперь уже офицер Иностранного легиона, обезоружив врага, вдруг с удивлением заметил, что винтовка, которую он отобрал — все та же Шасспо, с которой он встретил конец кампании 1870 года. Историю эту подтверждает П.К. Ренн, который сам был экс-легионером и включил ее в свою книгу «Зарубки на клинках» (1932). Флэшмен умер в 1915 году, а его собственная служба в Иностранном легионе опережала пребывание там Баттро на много лет, так что, представляется вероятным, что он прочитал эту историю в одной из французских газет в 1891-м.

(обратно)

712

Кавалерийский десятник. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

713

«Охотничьим отпуском», среди английских политических агентов в Азии, называли командировку с разведывательной целью. Ути (совр. Утакаманд) — город в Южной Индии.

(обратно)

714

Неприступная линия укреплений в Португалии, построенная англичанами вовремя войны на Иберийском полуострове в 1808-1810 гг.

(обратно)

715

Личное убежище, которое Тедж Сингх приказал выстроить для себя в Собраоне, было именно таким, как его описывает Флэшмен. Оно было построено в соответствии с чертежами, составленными брамином-астрологом: внутренний диаметр ровно в тринадцать с половиной раз превышал обхват талии Теджа, а сама стена была толщиной в 333 длинных зернышка риса, уложенных в одну линию. Тедж провел больше времени, проверяя как идет его постройка, нежели уделяя внимание своим обязанностям главнокомандующего, а позже частенько уединялся в нем, чтобы помолиться. Помощь в измерениях оказывал один из европейских инженеров (возможно, Урбон) посредством рулетки. [См.: Кармайкл-Смит].

(обратно)

716

Полковник Урбон, испанец по происхождению, был единственным офицером-европейцем, который служил хальсе против британцев во время Сикхской войны. Ему было поручено разработать план укреплений под Собраоном, которые историк Каннингем, будучи также и инженером, характеризует как «ненаучные». Возможно, таковыми они и были, поскольку даже превосходящие силы сикхов не смогли их удержать. Гарднер описывает Урбона просто как «отличного солдата» и особенно отмечает его храбрость.

(обратно)

717

Дхоби (прачки) — индийская каста неприкасаемых, специализирующаяся на стирке белья представителей других сословий.

(обратно)

718

Почти наверняка это был Шам Сингх Аттаривала, ветеран более чем сорокалетней службы, который возглавлял последнюю оборону хальсы под Собраоном. [См: Хушвант Сингх, и Макгрегор]. 

(обратно)

719

Битва при Собраоне стала решающей в Сикхской войне и, возможно, одним из самых решающих сражений в истории, поскольку закрепила позиции Британии в Индии на очередные сто лет, со всем тем влиянием, которое это оказало на судьбы Азии в целом — Гауг называл ее «Индийским Ватерлоо» (определение, которое Флэшмен относил к Фирозшаху). В связи с этим существуют некоторые противоречия. Прежде всего, предательство сыграло не слишком большую роль в исходе этого сражения, так как это было прямое противостояние хальсы и армии Компании. Судьба была против сикхов, в том числе — и небывалый подъем воды в Сатледже, который помешал им организованно отступить и сражаться на второй день; прижатые к берегу, они могли только сражаться, что они и делали, с дисциплиной и мужеством, вызвавшим единодушное восхищение их врагов, особенно Гауга, который писал: «Политические соображения не позволили мне публично выразить мои чувства, вызванные замечательной доблестью... а также примерами героизма, проявленного сикхской армией». «С болью в душе я вынужден был стать свидетелем ужасной резни столь преданных своему делу людей». Таквелл, возглавлявший британскую кавалерию, отметил просто: «Они никогда не отступали». Хардинг писал: «Лишь немногие спаслись; и, можно сказать, ни один не сдался в плен». По-разному описывают и причины разрушения наплавного моста. Многие верили, что мост был намеренно уничтожен по приказу Теджа Сингха, который бежал еще во время битвы и, предположительно, использовал для этого одну из барж, взятую из середины моста. С другой стороны, Чарльз Хардинг сам видел разрушение моста и в его записях, так же как и у Флэшмена, предполагается, что мост держался до тех пор, пока не начал расходиться под весом беглецов: «Я видел в эти мгновения как мост, переполненный пушками, лошадьми и солдатами, выгибался то в одну, то в другую сторону, пока вдруг с треском не исчез... Казалось, река просто кишела тонущей массой людей».

Потери сикхов составили порядка 10 000 человек, против 320 погибших и более чем 2 000 раненых с британской стороны, но следует помнить, что большая часть хальсы погибла в реке, а до того битва проходила практически врукопашную. После отражения своей первой атаки, Гауг предпринял удар по правому флангу и центру и был момент, когда он, наблюдая, как отряд Гилберта штурмует укрепления, воскликнул: «Боже правый, да их же просто уничтожат!» [См: Хардинг, Инне, Рэйт, Хушвант Сингх и другие].

(обратно)

720

Сигнал побудки в английской армии.

(обратно)

721

 Позднее — фельдмаршал, лорд Нэпир Магдальский (1810—1890), известный благодаря, возможно одной из самых успешных кампаний в истории Британской империи, которая завершилась маршем на Магдалу в Абиссинии (1868), в котором, как предполагается, принимал участие и Флэшмен. Нэпир был блестящим солдатом, организатором и инженером, но главным его призванием оставалось искусство и он до 78 лет брал уроки живописи.

(обратно)

722

Одна из частей Библии, написанная высокопоэтическим языком.

(обратно)

723

Серое преосвященство (фр.). Иначе, «серый кардинал». Так, в противоположность известному кардиналу Ришелье («красному кардиналу» — по цвету мантии), называли одно из его доверенных лиц — отца Жозефа, который не занимал официальных постов и носил серую рясу монаха ордена капуцинов.

(обратно)

724

Генри Монтгомери Лоуренс.

(обратно)

725

Сэр Генри Лоуренс (1810—1857) более всего известен своей обороной Лакноу во время Великого индийского мятежа, когда он и погиб, но до этого он успел сделать блестящую карьеру в армии и в качестве политического агента, прослужив в Бирме, Афганистане и во время сикхских войн. Высокий, изможденный, с горячим характером и не терпевший даже малейших возражений, он не был чужд романтике и являлся автором любовного романа «Искатель приключений в Пенджабе», в котором, по мнению доктора Макгрегора, содержится также много информации о стране и ее политике. Лоуренсу удалось встретиться с махарани Джиндан в Лахоре после войны, когда Гарднер убедил ее высунуться по пояс из-за стены сада, «для удовлетворения любопытства офицеров [Лоуренса и Роберта Нэпира]». [См: Макгрегор, Гарднер, «Национальный биографический словарь»].

(обратно)

726

Катч (kutch) — урезанный, младший по чину. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

727

 Как и в предыдущих томах «Записок», бросается в глаза, насколько мала была группа офицеров, определявших курс империи в Африке и на Дальнем Востоке; одни и те же имена вновь и вновь попадаются на пути Флэшмена — Нэпир, Хэйвлок, Броудфут, Лоуренс; Герберт Эдвардс, который был помощником Лоуренса и завоевал громкую славу во время Великого мятежа; необузданный Джон Николсон, которому одна приграничная секта (Никлесейниты) воздавала буквально божеские почести; немногословный Хоуп Грант, шотландец, который любил играть на виолончели, а во время китайской войны возглавил марш на Пекин, и которого Флэшмен считал «самым опасным бойцом из ныне живущих»; Ходсон, по прозванию «Скелет», порывистый грубиян, командовавший знаменитым полком Проводников и организовавший Конный полк Ходсона; а также другие, которых Флэшмен встречал, то тут, то там, но только не в Пенджабе — Фредерик («Бобс») Робертс; Гарнет Уолсли, оригинальная «модель современного генерал-майора»; «Китаец» Гордон из Хартума и однорукий Сэм Браун, которого прославил изобретенный им специальный пояс. Это была компания избранных, у которых было всего два пути: возведение в рыцарское (или пэрское) достоинство или же могила где-то за линией аванпостов.

(обратно)

728

Доктор У.Л. Макгрегор, который служил во время всех сикхских войн, стал одним из главных их историков, так же как и капитан Дж.Д. Каннингем, который также служил во время этой кампании и занимался политической разведкой. Их мнения не всегда совпадают, однако знание Пенджаба и его населения делает их труды неоценимыми источниками.

(обратно)

729

Названия аристократических английских школ для мальчиков.

(обратно)

730

С условиями первого мирного договора в Лахоре, заключенного 9 марта 1846, можно ознакомиться у Каннингема, Макгрегора и Хардинга. Они были такими, как и предсказывал Гулаб Сингх, с одной только дополнительной статьей, предусматривающей возможность прохода британских войск через Пенджаб, обещания невмешательства во внутренние дела Пенджаба и запрет о зачислении европейских и американскихнаемников на пенджабскую службу без согласования с британской стороной. Дополнительные статьи привели к пребыванию британских войск в Лахоре на протяжении одного года — это было сделано по требованию лахорского дурбара, который полагал, что ему потребуется защита.

(обратно)

731

Гулаб Сингх, «Золотая Курочка» и буревестник Кашмира, в действительности был именно таким предприимчивым негодяем, наделенным личным обаянием, каким его изображает Флэшмен. Он родился около 1788 года, и описание его карьеры, складывавшейся из интриг, убийств, войн и ударов из-за угла могло бы занять не одну главу; достаточно сказать, что в качестве лидера индусов-догров, которые противостояли сикхам в борьбе за власть после смерти Ранджита Сингха, ему удалось не только выжить, но и завладеть собственным королевством — Кашмиром. Он добился этого благодаря своему бессовестному двуличию, ведя переговоры с британцами и, одновременно, сохраняя симпатию пенджабской стороны, причем был необыкновенным специалистом по стравливанию обеих сторон. Его характер отлично описан полковником Гарднером, который являлся другом и агентом «Золотой Курочки». Гарднер отмечал, что Гулаб был порывистым, честолюбивым, жадным и готовым на самую нечеловеческую жестокость только лишь ради того, чтобы его имя произносили с ужасом; в то же время он умел быть обаятельным, веселым, накурившись опиума, любил рассказывать длинные истории, а беднейшие из его подданных просто восхищались им. Отличный солдат и упорный боец, он также был мудрым и осторожным правителем; возможно наиболее красноречиво характеризует его то, что когда Гарднер даже опубликовал свою точку зрения на характер Гулаба и некоторые факты его биографии, они все же остались лучшими друзьями. [См.: Гарднер, Кармайкл-Смит и др.].

(обратно)

732

В те времена камфора широко использовалась как средство от моли.

(обратно)

733

См. Приложение 2. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

734

Мейтхила и Рангунская дорога — имеются в виду сражения англо-индийской армии с японскими войсками во время Второй мировой войны, в которых принимал участие и сам Фрейзер.

(обратно)

735

Феджин (Фейгин) — отрицательный персонаж из романа Ч. Диккенса «Оливер Твист». Намек на скаредность и алчность королевы Виктории.

(обратно)

736

Кавалер креста Виктории.

(обратно)

737

Первый том «Записок Флэшмена» был опубликован в 1969 г.

(обратно)

738

Джон Тадеуш Дилан (1817—1879) — редактор газеты «Таймс» в 1841-1877 гг.

(обратно)

739

В тексте сохранены особенности индивидуального написания Флэшменом некоторых известных фамилий — D`Israeli (Disraeli), Macmahon (Mac-Mahon).

(обратно)

740

Опера английского композитора Майкла Уильяма Болфа по мотивам повести Сервантеса «Цыганочка».

(обратно)

741

Дорогой Гарри (фр.).

(обратно)

742

Судьба (фр.).

(обратно)

743

Презрительный скептицизм (фр.).

(обратно)

744

Английская насмешливость (фр.).

(обратно)

745

Выдающиеся кавалерийские командиры, прославившиеся отвагой на поле боя. Иоахим Мюрат (1767—1815) — командовал конницей Наполеона; принц Руперт Пфальцский, герцог Камберленд (1629—1682) — начальник кавалерии Карла I во время гражданской войны в Англии в 1642—1645 гг.

(обратно)

746

Друг мой (фр.).

(обратно)

747

Порт-Морсби — английский колониальный город на острове Новая Гвинея.

(обратно)

748

Анри Стефан Опперт Бловиц (1825—1903) являлся парижским корреспондентом «Таймс» с 1875 по 1902 г. Богемский еврей, родившийся в хорошей семье на территории нынешней Чехословакии (данный том был опубликован впервые в 1999 г.), он работал во Франции учителем, прежде чем стать, почти случайно, журналистом. Выявилось, что он в высшей степени наделен качествами, необходимыми первоклассному репортеру: неуемной энергией и любопытством, нюхом на новости и мистическим даром внушать доверие, развязывающее людям языки. Он обладал налаженными по всей Европе связями на высшем уровне, стальными нервами и удивительной изворотливостью (кое-то называл ее беспринципностью), что вкупе позволило ему достичь удивительных высот в избранной профессии.

Флэшмен дал достоверный его портрет, и явно испытывал определенную симпатию и немалое уважение к этому невысокому, округлому, очаровательному, самодовольному и в высшей степени комичному оригиналу, любовь которого к сладкой жизни, слабость к женской красоте, стремление экстравагантно одеваться и благодушный характер привлекали столь многих. В самом деле, Бловиц во многих соперниках пробуждал ревность, и не имелось недостатка в тех, кто ставил под сомнение как его способности, так и методы. То, что Бловиц, будучи блестящим и настырным репортером и интервьюером, являлся так же неисправимым романтиком со вкусом к мелодраме и любовью к сенсациям, следует из его «Мемуаров» — в высшей степени увлекательной книги, составленной из опубликованных им статей и отрывков, надиктованных в последние годы жизни. Дневника он не вел, да и заметки, как говорят, делал лишь изредка.

Насколько можно доверять этим мемуарам, вопрос непростой. Флэшмен был знаком с ними, но это еще не свидетельствует в их пользу: часть собственной истории сэра Гарри идентична одной из глав «Мемуаров», но поскольку в обоих случаях источником являлся сам Бловиц, это ничего не доказывает. Восторженный богемец был из тех, кто не смущается приукрасить интересный рассказ парой драматических деталей, и Фрэнк Джайлз, парижский корреспондент «Таймс» более позднего периода, написавший после тщательных изысканий превосходную и достоверную биографию Бловица, говорит о «Мемуарах» как об удивительном смешении правды и вымысла. Тут он сходится в оценке с бывшим владельцем «Таймс», который заявил, что «факты сдаются там под напором могучего воображения». Многое из написанного Бловицем не может быть проверено, и никто не берется сказать, насколько велик был вклад богатой фантазии репортера в историю, поведанную им Флэшмену, который, так или иначе, в нее поверил. Я не стесняюсь цитировать Бловица в этих комментариях, поскольку при всех отмеченных недостатках он был представителем лучшего типа журналистов — настоящим репортером.

Размышления Бловица о предначертанности судьбы, рассказы о приключения с марсельскими коммунарами, тайнах европейских монархов, похищении цыганами — все можно найти в «Мемуарах». История о том, как он с любовницей утопил ее мужа в марсельской гавани, принадлежит князю фон Бюлову, впоследствии ставшему германским канцлером, которого не всегда рассматривают как достоверный источник. [См.: Бловиц «Мои мемуары» (1903); Фрэнк Джайлз «Принц журналистов» (1962); Князь фон Бюлов «Мемуары, 1849-1897» (1932), в них имеется великолепный портрет Бловица в его рабочем костюме.].

(обратно)

749

Герберт Генри Асквит (1852—1928) — британский политический деятель, либерал. Премьер-министр Англии с 1908 по 1916, то есть накануне и в начале Первой мировой.

(обратно)

750

Олдермен — представитель местного самоуправления в Великобритании; провост (provost) — муниципальный чиновник.

(обратно)

751

Одно из прозвищ королевы Виктории у ее подданных из колоний.

(обратно)

752

См. «Флэшмен и краснокожие». — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

753

Маршал Патрис де Мак-Магон (1808—1893) — французский военачальник и политический деятель. В 1873 году согласился стать временным президентом Франции (Третья республика), надеясь восстановить монархию, коей он был убежденным сторонником, остался у власти и после принятия республиканской конституции (будучи ее противником). Сложил с себя президентские полномочия в январе 1879 года.

(обратно)

754

Букингемский дворец.

(обратно)

755

Не так ли? (фр.).

(обратно)

756

Старого усача (фр).

(обратно)

757

Завтракать! (фр.).

(обратно)

758

 Где и когда служил Флэшмен во Французском Иностранном легионе, так и не стало пока ясно из его «Записок». Некоторые из обмолвок (подобных этой) подразумевают Северную Африку, но нельзя исключать, что наш герой был с Легионом в Мексике ок. 1867 г., в бытность адъютантом злополучного императора Максимилиана. Криком «Au jus!» пользовались дежурные, разносящие кофе, а под «колбасным маршем» подразумевается, скорее всего, марш Иностранного легиона, в котором была строка: «Tiens, voila du boudin» («Вот тебе колбаса» (фр.)).

Основным источником о встрече Гранта с Макмагоном и полном провале их попытки наладить общение, служит сам Грант. Но они хотя бы раскланялись и пожали друг другу руки; отвращение Гранта к рукопожатиям вошло в легенду наравне с его молчаливостью. [См.: Уильям. М. Тейер «От дубильни до Белого дома: история жизни президента Гранта» (1886).].

(обратно)

759

Полковник Флэшмен (фр.).

(обратно)

760

Шарль Кузен-Монтобан (1796—1878) — командующий французскими силами во время совместных англо-французских боевых действий против Китая (Вторая опиумная война). В 1860 году он овладел фортами Дагу и одержал победу в сражении у моста Паликао (Балицяо), участвовал в разграблении Летнего императорского дворца близ Пекина. В 1863 году Наполеон III удостоил его титула «граф Паликао».

(обратно)

761

Скептик (фр.).

(обратно)

762

Вот! (фр.).

(обратно)

763

«Малышка Каприз» (фр.).

(обратно)

764

Очень аппетитная, не так ли? (фр.).

(обратно)

765

Обязательное требование (фр.).

(обратно)

766

Секретный отдел (фр.).

(обратно)

767

Прекрасная Каприз (фр.).

(обратно)

768

Дама полусвета, содержанка (фр.).

(обратно)

769

Хорошо (фр.).

(обратно)

770

Невероятно! (фр.).

(обратно)

771

 Принятый в 1878 г. так называемый «Бюджет сэра Стаффорда Норткота», характеризуемый как «лишенный амбиций», поднял акцизы на собак и табак и увеличил подоходный налог на два пенса. Миссис Брасси опубликовала «Путешествие на "Солнечном луче"» — рассказ о кругосветном путешествии на яхте. Фонограф («инструмент, который записывает звук для последующего воспроизведения посредством электричества») являлся популярной новинкой. Премьера «Корабля Ее Величества «Пинафор» (вариант рус. перевода: «Корабль Е.В. "Передник"» (H.M.S. Pinafore). См., например, у Джерома в «Трое в лодке...» Гаррис поет две строчки куплетов адмирала из «Передника») Гилберта и Салливана состоялась 25 мая в «Опера Комик». Гвоздем оперетты стала ария «Он — англичанин», которая сделалась «практически вторым национальным гимном».

(обратно)

772

Незмедлительно (фр.).

(обратно)

773

Бог мой! (фр.).

(обратно)

774

См. «Флэшмен на острие удара». — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

775

Как всегда, когда речь заходит о международной ситуации, сделанный Флэшменом обзор событий на Балканах, русско-турецкой войны и договора в Сан-Стефано является беглым и набросочным, но верным в основных деталях. Договор, отражающий панславистские устремления России и ее намерение взять Балканы под свой контроль, был страшным ударом для побежденных турок и встретил резкие возражения Австрии и Англии. Идея конференции европейских держав долгое время витала в воздухе, но наталкивалась на нежелание России принять британское требование об обсуждении условий сан-стефанского договора державами. По большей части благодаря усилиям «честного маклера» Бисмарка, канцлера Германии, взаимопонимание между Англией и Россией было достигнуто, и в июне-июле 1878 г. состоялся Берлинский конгресс, пересмотревший договор и урегулировавший ситуацию в Юго-Восточной Европе.

(обратно)

776

Весь свет! (фр.).

(обратно)

777

Доступ (фр.).

(обратно)

778

Дипломатическом корпусе (фр.).

(обратно)

779

 Мнению Бловица о Шувалове вторит фон Бюлов: «Граф Шувалов был умный, талантливый, обходительный и выдающийся человек, но, как и многие русские, сверх меры склонный приносить жертвы на алтарь Афродиты Пандемос» (Пандемос (греч. «Всенародная») — прозвище богини Афродиты как богини низменной чувственной любви земной в отличие от чистой любви небесной (Афродита Урания)). (Бюлов «Мои воспоминания».).

(обратно)

780

Совершенно верно (фр.).

(обратно)

781

Каламбур, образованный Флэшменом от фамилии Шувалова, означает «лишенный лопаты».

(обратно)

782

Ну разумеется! (фр.).

(обратно)

783

Здесь: посвящен (фр.).

(обратно)

784

Техника, методика (фр.).

(обратно)

785

Здесь: миг (фр.).

(обратно)

786

Здесь: затея (фр.).

(обратно)

787

Берлинский парк, один из самых больших в Европе.

(обратно)

788

Курорт в Западном Эссексе, на берегу Ла-Манша.

(обратно)

789

См. «Флэш по-королевски». — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

790

См. «Флэш без козырей». — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

791

Простите (фр.).

(обратно)

792

Нет (фр.).

(обратно)

793

Да (фр.).

(обратно)

794

Очень смешного (фр.).

(обратно)

795

Торговец рыбой (фр.).

(обратно)

796

Проказник (фр.).

(обратно)

797

Очень шикарно (фр.).

(обратно)

798

Чрезвычайно игривы (фр.).

(обратно)

799

Но сладострастна (фр.).

(обратно)

800

Бичевательница (фр.).

(обратно)

801

И вам тоже? (фр.).

(обратно)

802

С напором и игривостью (фр.).

(обратно)

803

Карикатуры с изображением двух английских грумов и ушлого рыботорговца, а также статью, озаглавленную «Ханки-Панки» можно обнаружить в номере «Панча» от 11 мая 1878 г. Изображение сладострастной фигуры, подписанной «Арлекинская весенняя мода — весьма ничтожное дополнение к тем куцым и кричащим костюмам, которые так часто встречались мистеру Панчу в последнее время», появилось в номере за предыдущую неделю.

(обратно)

804

Дословно: «школа галопа».

(обратно)

805

 Согласно фон Бюлову: «Во время одной из вечерних прогулок по Фридрих-штрассе... за которой берлинская полиция, во избежание неприятных инцидентов, вела пристальное наблюдение, он (Шувалов) свел знакомство с некоей дамой легкого поведения, и вырвать его из ее рук оказалось очень непростой задачей». [См. «Мои воспоминания».]

(обратно)

806

Наивные девицы (фр.).

(обратно)

807

Маленькие насмешницы (фр.).

(обратно)

808

Жестокую и беспощадную (фр.).

(обратно)

809

Кирш — вишневая водка.

(обратно)

810

Джордж Броудфут (1807—1845) — английский офицер, политический агент в Индии и Афганистане, с которым Флэшмену приходилось не раз служить вместе.

(обратно)

811

Самолюбие (фр.).

(обратно)

812

Ричард Бертон (1821—1890) — британский путешественник, писатель и дипломат, автор классического английского перевода сказок «Тысячи и одной ночи».

(обратно)

813

Дерьмо (фр.).

(обратно)

814

Отвратительной слизи (фр.).

(обратно)

815

Сэр Лоуренс Альма-Тадема (1836—1912) — один из самых известных британских живописцев Викторианской эпохи, писавший картины на исторические и мифологические сюжеты.

(обратно)

816

См. «Флэшмен и Гора Света». — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

817

Но помпезный (фр.).

(обратно)

818

Первый класс (в морской терминологии).

(обратно)

819

«Ах, грабеж! Верните мою шляпу!» (фр.).

(обратно)

820

В гневе (фр.).

(обратно)

821

Посмотрите на меня (фр.).

(обратно)

822

Окончателен (фр.).

(обратно)

823

Князь Хлодвиг Карл Виктор цу Гогенлоэ-Шиллингсфюрст (1819-1901) — немецкий политик и дипломат, один из создателей Германской империи. В описываемые годы — посол Германии во Франции.

(обратно)

824

Не беспокойтесь (фр.).

(обратно)

825

Следом (фр.).

(обратно)

826

Перламутровый король — победитель проводимого в лондонском Ист-Энде конкурса традиционной одежды уличного торговца.

(обратно)

827

Флэшменова версия Берлинского конгресса очень сходится с таковой Бловица, совпадая в основных деталях с отчетами прочих очевидцев. От кого Бловиц получил прежде срока экземпляр договора, так и остается загадкой. Подозревали Ваддингтона, французского министра иностранных дел. Он был англичанином, хотя родился в Париже; учился, как и Флэшмен, в Рагби. Но нет никаких доказательств, что утечка произошла через него. Очевидно, что Бловиц располагал превосходным источником в самом сердце Конгресса, позволявшим ему обставлять соперников с подачей ежедневных новостей и с итоговым текстом договора — к вящей злобе последних, особенно из числа немцев. Он взял интервью у Бисмарка (шутка про поиски под столом является аутентичной) и похоже сумел удержать его от передачи текста договора германским газетам, потребовав копию исключительно для себя. Он преждевременно покинул конгресс, изображая обиду, по памяти надиктовав текст своему секретарю, который передал его из Брюсселя, и на следующий день Бловиц наслаждался, видя эксклюзивный материал на страницах «Таймс». Это была одна из самых крупных сенсаций в истории прессы, хотя Флэшмен ошибается, говоря, что наличествовали все пункты договора — на самом деле семи не хватало.

Существует одно существенное различие между версией Флэшмена и той, что дает в своих мемуарах Бловиц. Последний указывает, что его источником и связным был «молодой иностранец», обратившийся к нему за помощью. Бловиц сумел пристроить его в окружение некоего важного участника конгресса, после чего юноша передавал информацию журналисту посредством обмена шляпами. Рассказ выглядит не слишком достоверным, и скорее всего был выдуман Бловицем для того, чтобы замаскировать участие Флэшмена, Каприз и Шувалова. Нелишне отметить, что упоминание Бюлова про роман Шувалова с куртизанкой очень согласуется с версией Флэшмена.

(обратно)

828

У. Шекспир «Генрих V», пер. Е. Бируковой.

(обратно)

829

Успокойся (хинд.). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

830

Билтонг — вяленое мясо.

(обратно)

831

Пьер Террайль, сеньор де Баярд (ок. 1473—1524) — знаменитый французский «рыцарь без страха и упрека», чье имя стало синонимом чести, бескорыстия и воинской доблести.

(обратно)

832

«Петушок Севера» (Cock о` the North) — народная шотландская мелодия для волынки.

(обратно)

833

Сэр Гарнет (позднее виконт) Уолсли подтвердил свою репутацию первого солдата Британии, подавив в 1882 г. мятеж египетской армии против хедива. Восстание возглавлял Араби-паша, ярый националист и антиевропеец. После того как в Александрии перерезали более сотни белых, флот подверг бомбардировке портовые форты, и в Египет был введен экспедиционный корпус Уолсли силой до 40000 штыков. Уолсли установил контроль над Суэцким каналом, а когда 28 августа его авангард был остановлен Араби-пашой под Кассасином, египетская пехота была обращена в бегство ночной атакой английской кавалерии, во время которой особо отличились Лейб-гвардейский конный и Синий полк Королевской конной гвардии («оловяннобрюхие», как зовет их Флэшмен). Под сэром Бейкером Расселом была убита лошадь, но он раздобыл другую — видимо, при помощи Флэшмена. Сорокатысячная армия Араби расположилась на хорошо укрепленных позициях под Тель-эль-Кебиром, но после выдающегося ночного марша в полной тишине, войска Уолсли предприняли на рассвете сокрушительную атаку, которую возглавила Гайлендерская бригада, овладевшая окопами египтян. Обороняющиеся потеряли около 2000 человек, против 58 убитых и около 400 раненых и пропавших без вести у англичан. После форсированного перехода был занят Каир, Араби-паша взят в плен и сослан на Цейлон, восстание оказалось подавлено за 25 дней. [См. Чарльз Лоу «Кассасин и Тель-эль-Кебир» в книге «Сражениях XIX века», изд. под редакцией майора Артура Гриффитса (1896).].

(обратно)

834

Махди Суданский, Мухаммед Ахмед (1844—1885) — мусульманский религиозный лидер, провозгласивший себя наследником Мухаммеда. Возглавлял движение против англо-египетского правления в Судане.

(обратно)

835

«Курчавоголовые» — презрительное название, данное англичанами местным туземцам.

(обратно)

836

Бимбаши — в переводе с турецкого «командир», «начальник».

(обратно)

837

Полковник Уильям Хикс, прозванный Хикс-паша (1830—1883) вступил в Судан во главе десятитысячной египетской армии, но был разбит.

(обратно)

838

Молва, сплетня (армейский сленг). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

839

Нам остается только поверить Флэшмену на слово по части «упорной молвы» в клубах насчет назначения Гордона еще в начале октября. Ситуация в Судане не казалась столь критической до момента, пока Махди не разгромил силы Хикса при Кашгиле в первых числах ноября, а в официальных кругах имя Гордона всплыло лишь несколько недель спустя, когда сам генерал продолжал службу в Конго. Не вызывает сомнений, что инстинкт самосохранения наделил Флэшмена даром предвидения.

(обратно)

840

Очень красивая и элегантная (фр.).

(обратно)

841

До скорого! (фр.).

(обратно)

842

Матильда Элис Виктория Вуд (1870—1922) — звезда английских мюзик-холлов, выступавшая под псевдонимом Мэри Ллойд.

(обратно)

843

Регулярно издававшийся в Англии справочник с расписанием поездов, названный по имени своего основателя Джорджа Брэдшоу (1801-1853).

(обратно)

844

Из самого королевского из всех королевских родов (фр.).

(обратно)

845

Это правда, до единого слова! (фр.).

(обратно)

846

«Британская флегма!» (фр.).

(обратно)

847

Магнетизм (фр.).

(обратно)

848

«Ах, но это же восхитительно» (фр.).

(обратно)

849

Энджела Джорджина Бердетт-Коуттс (1814—1906) — английская благотворительница и меценатка. «После моей матери самая замечательная женщина в королевстве», сказал о ней Эдуард VII, сын королевы Виктории.

(обратно)

850

Это всё (фр.).

(обратно)

851

Разрешение тайны, развязка (фр.).

(обратно)

852

По сути, фактически (фр.).

(обратно)

853

Какой жест! (фр.).

(обратно)

854

Сэр Генри Ирвинг (1838—1905) — английский актер Викторианской эпохи, талантливый исполнитель драматических ролей в пьесах Шекспира.

(обратно)

855

Чего вы хотите? (фр.).

(обратно)

856

Маленький подарок (фр.).

(обратно)

857

Маленькой Каприз (фр.).

(обратно)

858

Апогей, последний писк (фр.).

(обратно)

859

«Восточный экспресс» (фр.).

(обратно)

860

Тысяча ураганов! (фр.).

(обратно)

861

Поезд класса люкс (фр.).

(обратно)

862

Жорж Нажельмакер (1845—1905) — бельгийский бизнесмен, создатель «Восточного экспресса», совершавшего рейсы с 1883 по 1977 г.

(обратно)

863

Высший свет (фр.).

(обратно)

864

Имеется в виду Томас Кук (1808—1892) — британский предприниматель, основавший в 1841 г. первую в мире туристическую фирму.

(обратно)

865

См. книгу «Флэшмен и Ангел Господень», где помимо прочего повествуется о столкновении Флэшмена с «Куклосом», прообразом получившей дурную славу организации «Ку-клукс-клан» и ее вожаками, называвшими себя Атропос, Клото и Лахесис — как три мойры (у римлян — парки), богини Судьбы из классической мифологии. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

866

Ровно семь часов и одна минута. «Восточный экспресс» отправился! (фр.).

(обратно)

867

 Знаменитый «Восточный экспресс» отправился в свое первое официальное путешествие с вокзала Гар-де-л`Эст в Париже вечером 4 октября 1883 г., в воскресенье. Великий поезд был детищем Жоржа Нажельмакера из Льежа, основателя «Компани интернасьональ де вагонли», он воплотил в жизнь его мечту о не знающем соперников по роскоши экспрессе, который свяжет разные концы Европы. Первый поезд состоял из локомотива, двух багажных, двух спальных вагонов и вагон-салона, коему суждено было приобрести заслуженную славу. Пассажирами первого рейса «Париж-Константинополь» стало около сорока человек (все мужского пола, вплоть до Вены, где сели две дамы), среди которых находились министры французского и бельгийского правительств, несколько журналистов, включая Бловица, турецкий дипломат Мысхак-Эффенди (именно его имел в виду Флэшмен), а также сам Нажельмакер. В свете псевдонима, выбранного Бловицем для Флэшмена пятью годами ранее, в Берлине, любопытно, что корреспондент делил купе 151 с голландцем по фамилии Янсен (Janszen (Jansen — в тексте Флэшмена)). Об этой поездке Бловиц написал книгу, ставшую примечательной даже по его стандартам, поскольку в Константинополе правитель Оттоманской империи султан Абдул-Гамид II согласился дать ему первое в истории Турции интервью. В Бухаресте журналист повстречался также с королем Румынии. Оставаясь самим собой, Бловиц по пути сполна насладился роскошью и удобствами путешествия, особенно обеденного салона. Вряд ли стоит винить его за это — все, кто ездил на «Восточном экспрессе», сходились во мнении, что равного ему поезда не найти нигде. [См.: Майкл Барсли «"Восточный экспресс": история самого легендарного в мире поезда» (1966); Бловиц «Мемуары». О расписании движения и остановках во время поездки Флэшмена, см. «Поезда-экспрессы, английские и зарубежные» Э. Фоксвелла и Т. Фаррера (1889).].

(обратно)

868

Ах, послушайте-ка... Обед готов! Идемте поедим! (фр.).

(обратно)

869

Глазированные каштаны (фр.).

(обратно)

870

Бедного Бловица (фр.).

(обратно)

871

До скорого! (фр.).

(обратно)

872

Кто там? (нем.).

(обратно)

873

Англичанин и дворянин (нем.).

(обратно)

874

Цыпленок с трюфелями (фр.).

(обратно)

875

Крепкий портер, популярный в Великобритании.

(обратно)

876

Прозвище Елизаветы I Тюдор, известной так же под именем Королева-девственница.

(обратно)

877

Блинчики со взбитыми сливками (фр.).

(обратно)

878

Весьма забавный, весьма красивый, весьма галантный (фр.).

(обратно)

879

Нет? (венг.).

(обратно)

880

Кем бы ни являлась «принцесса Кральта», она явно была наделена недюжинной привлекательностью и характером. Не исключено, что Бловиц скрыл настоящее ее имя, поскольку широко пользовался таким приемом в своих «Мемуарах». Единственный намек дает он на ее происхождение, когда называет ее мать «Цветком Востока», но из описания Флэшмена следует, что по крайне мере отец принцессы был европейцем, причем с севера. Кем бы она не была, «Кральта», судя по всему, занимала видное место в среде континентальной дипломатии и королевских фамилий — отчет о ее деятельности, сообщенный Бловицем Флэшмену, очень сходится с «Мемуарами» первого: знакомство принцессы с Бисмарком, ее попытка выведать у Бловица секрет Берлинского договора, мелодраматический инцидент со свечой и сквозняком, позволивший ему заподозрить «Кральту» в предательстве, а также сенсационная история о том, как по просьбе германского императора она сумела развеять Бисмарка посредством «некоего ловкого маневра». Обо всем этом можно прочесть в главе, озаглавленной, с присущей Бловицу высокопарностью, «Возмездие Венеры». Журналист не указывает как именно удалось ей «развеять» Бисмарка, но из контекста все читается с предельной ясностью.

В том, что касается взаимоотношений «Кральты» и Флэшмена, мы можем полагаться исключительно на его «Записки». По части описания ее внешности и характера Флэшмен сообщает больше подробностей, нежели Бловиц, но оба сходятся в том, что ей присущи были властность и очарование, и хотя сэр Гарри дает весьма своеобразную характеристику, так сказать, внешних данных, он вовсе не противоречит романическим восторгам маленького богемца. Бловиц был покорен принцессой с первого взгляда, когда увидел ее на званом обеде. Потрясение было таким, что он практически не запомнил, кто еще присутствовал — редчайший провал в его фотографической памяти. Бловиц поет дифирамбы ее красоте, обаянию, «удивительной элегантности», «шелковистым волосам» (каштановым при первой их встрече, но потом превратившимся в «золотистые»), «мелодичному голосу», «голубым глазам, сиявшим на одном из самых прекрасных лиц, кои мне доводилось видеть», и т.д. Он подмечает даже «жемчуг» зубов. Некое благоговение ощущается в его описании того, как она пересекает комнату под «легкий шелест шелка... подобно стремительному видению». У иного читателя может создаться впечатление, что журналист подчас испытывал к ней нечто вроде опасения.

(обратно)

881

Флэшмен указывает на схожесть написания названия реки Иль (Ill) с английским словом «ill», означающим «больной», «болеть».

(обратно)

882

Булочка (фр.).

(обратно)

883

Легкий завтрак (фр.).

(обратно)

884

В дезабилье (фр.).

(обратно)

885

Основная транспортная артерия колониальной Индии, шедшая из Калькутты на Дели и далее в Пенджаб.

(обратно)

886

Ничему не удивляться (лат.).

(обратно)

887

Понятно? — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

888

Быстро (хинд.) — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

889

То есть Шекспир.

(обратно)

890

 Здесь Флэшмен впервые в своих «Записках» касается временного пребывания в Мексике во второй половине 1860-х. До этого упоминалось только, что он провел некоторое время в мексиканской тюрьме и служил адъютантом у злополучного императора Максимилиана, младшего брата австрийского императора Франца-Иосифа. Максимилиан, добрый человек и благонамеренный правитель, питавший искренний интерес к ботанике, пал жертвой амбициозных планов французского императора Наполеона III, который воспользовался гражданской войной в Мексике, чтобы послать туда французский экспедиционный корпус. Формальным предлогом было взыскание военного займа с победивших «либералов» Бенито Хуареса, на деле же оккупанты должны были создать марионеточную империю во главе с Максимилианом, который получил мексиканскую корону в 1863 г. Он возглавил правительство и планировал провести социальную и образовательную реформы, включая освобождение индейцев. Однако сторонники Хуареса отказались сложить оружие, и когда Наполеон отозвал свои войска (отчасти под давлением американцев, симпатизировавших республиканцам Хуареса), судьба Максимилиана была предрешена. Император отважно сражался, но в мае 1867 г. попал в плен к хуаристам и в следующем месяце был расстрелян.

Какую роль сыграл в этих событиях Флэшмен наверняка станет ясно, когда на свет будут извлечены его мексиканские воспоминания. Нам известно, что сэр Гарри был в США и встречался с президентом Линкольном за несколько дней до гибели последнего в апреле 1865 г., поэтому мексиканские его похождения ограничиваются, от силы, последующими двумя годами. Упоминание о принцессе Сальм-Сальме, жене принца Феликса Сальм-Сальма, немецкого офицера, участника Гражданской войны в США (вероятно, они служили вместе с Флэшменом), а позднее старшего адъютанта Максимилиана в Мексике, позволяет предположить, что Флэшмен оказался вовлечен в предпринятую принцем и принцессой попытку спасти жизнь императора. Она была красивой и бесстрашной дамой, оставившей вдохновенные мемуары о своих приключениях в Мексике, а также последующей жизни в среде европейских королевских кругов и участии во франко-прусской войне, в которой сложил голову ее супруг. Ее «Десять лет из моей жизни» (1868) и «Мой мексиканский дневник» (1874) принца (опубликованный ею после его смерти) содержат бесценное свидетельство о последних днях жизни Максимилиана.

То, что Максимилиан играл в крикет, подтверждается хранящейся в Брюссельском музее фотографией, на которой император запечатлен по завершении матча с командой английского посольства в Мехико ок. 1865 г. Автор комментариев благодарит полковника Дж. М.С. Уотсона за копию данного снимка.

(обратно)

891

 Флэшмен редко вникает в тонкости международных отношений, и здесь он, скорее всего, с похвальным тщанием пересказывает почерпнутую от Виллема фон Штарнберга информацию о состоянии Австрийской империи, ее правителе, венгерском вопросе, а также об отношениях между императором Францем-Иосифом, императрицей Елизаветой («Сисси»), а также их сыном, кронпринцем Рудольфом [См. Приложение].

(обратно)

892

 В 1853 г. Франц-Иосиф отделался тяжелым ранением в шею, когда его ударил ножом сторонник независимости Венгрии. Клинок не смог пробить жесткий воротник мундира императора. Также униформе обязан был своей жизнью и престарелый кайзер Германии в 1878 г. — каска, которую он неизменно надевал, следуя уставу, приняла на себя выстрел двуствольного ружья. За каких-то три недели до этого случая кайзер благополучно пережил еще одно покушение. Русский царь Александр II оказался менее удачлив — он погиб в 1881 г. в Санкт-Петербурге от разрыва бомбы, брошенной в него спустя всего несколько минут после того, как первое взрывное устройство разнесло его экипаж. [См.: Бюлова, а также труды, указанные в Приложении.].

(обратно)

893

Повод к войне (лат.).

(обратно)

894

 Фраза из книги Киплинга «Сталки и компания», глава «В засаде».

(обратно)

895

Фаги (жарг. «прислужники, лакеи») — младшие ученики в английской привилегированной частной средней школе, выполнявшие поручения старшеклассников. Должны были будить старших по утрам, чистить им обувь и т. п.

(обратно)

896

«Варни-вампир, или Кровавый пир» Джеймса Малькольма Раймера и Томаса Пекетта Преста — популярный викторианский роман ужасов, опубликованный впервые анонимно в 1845—1847 годах в виде серии выпусков.

(обратно)

897

То есть немецкой.

(обратно)

898

Кондитерская (фр.).

(обратно)

899

Карточная игра, схожая по правилам с вистом.

(обратно)

900

«Летучая мышь» (1874) — оперетта австрийского композитора Иоганна Штрауса (сына).

(обратно)

901

И до сих пор остается. Во времена Флэшмена население Ишля насчитывало менее 3000 жителей, и с тех пор мало что изменилось. Малые размеры делают город жемчужиной среди европейских курортов, спокойно и уютно почивающий среди роскошных окрестностей; его магазины и кофейни судивительным предложением всевозможных вкусностей остаются столь же привлекательными, как прежде. Неудивительно, что столь «руританская» идиллия стала домом для Франца Легара (во времена после Флэшмена) — его вилла до сих пор стоит на берегу Трауна. В «Золотом корабле» еще два года назад можно было отведать превосходной капусты, а Фрош с коллегами до сих пор развлекают зрителей в том самом маленьком театре.

(обратно)

902

Руритания (от англ. rural, «сельский») — вымышленная аграрная страна, овеянная германской культурой и романтикой, расположенная между Германией и Богемией, место действия приключенческого романа Энтони Хоупа «Пленник Зенды» и его продолжений.

(обратно)

903

Джордж Бентинк (1802—1848) — английский политик, сторонник консервативной партии. Был известен как азартный игрок.

(обратно)

904

Где положено (сокр. от лат. quod vide, «смотри там-то»).

(обратно)

905

Подождите, господин! (нем.).

(обратно)

906

Персонаж, появлявшийся на страницах «Панча», его создатель — английский журналист и писатель-юморист Томас Энсти Гатри (1856— 1934), более известен под псевдонимом Ф. Энсти (чей роман «Медный кувшин» вдохновил Л. Лагина на историю о старике Хоттабыче).

(обратно)

907

См. «Флэшмен в Большой игре». — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

908

Приятель (фр.).

(обратно)

909

Удачи, товарищ! (фр.).

(обратно)

910

Честных намерений (лат.).

(обратно)

911

Помогите! Полиция! Человека убили! Помогите, скорее, помогите! (нем.).

(обратно)

912

Вполголоса (ит., муз.).

(обратно)

913

Редкие пловцы в пучине огромной (Вергилий «Энеида»). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

914

С поличным (лат., юридич.).

(обратно)

915

Правильно (нем.).

(обратно)

916

Английский фразеологизм, обозначающий двойников или две трудно различаемые вещи. Это ироническое выражение фигурирует в эпиграмме поэта Джона Байрома (1692—1763) по поводу вражды сторонников двух схожих музыкальных школ Генделя и Бонончини. Льюис Кэрролл использовал комические имена из эпиграммы в своей «Алисе в Зазеркалье» (братья-забияки Траляля и Труляля в классическом переводе Н. Демуровой).

(обратно)

917

Господин полковник (нем.).

(обратно)

918

Предприятие (хинд.). — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

919

А я (фр.).

(обратно)

920

«Дикий Билл» Хикок (1837—1876) — шериф и стрелок, одна из легендарных фигур Дикого Запада.

(обратно)

921

Французское выражение, означающее командный дух, сплоченный коллектив (дословно: телесный дух).

(обратно)

922

 Всякий, кто посетит «Кайзервиллу», императорскую резиденцию в Бад-Ишле, наверняка разделит сложившееся у Флэшмена впечатление. Усадьба сохранилась практически в том же виде, какой он ее описывает, и рога сраженных рукой императора животных все так же в изобилии украшают стены. Действительно существует потайная лестница ведущая в покои кайзера — на удивление скромные апартаменты, меблированные, в числе прочих вещей, простой железной кроватью. Спальня эта настолько обычна, что трудно даже представить, что именно отсюда берет начало Первая мировая война.

За время краткого знакомства, Флэшмен вполне уловил характерные черты императора: страсть ко всему военному, плохое знание языков (кроме родного), чопорная формальность в общении, стремление все администрировать и неприхотливость в быту — отварная говядина и пиво были излюбленной едой Франца-Иосифа. Его главной забавой являлась карточная игра тарок, за которой он неизменно коротал вечера, особенно в поздние годы. [См. Приложение.].

(обратно)

923

См. «Флэшмен под каблуком». — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

924

Милую малышку Матильду (нем.).

(обратно)

925

«Где свеча? Спичку, дубина!» (нем.).

(обратно)

926

Что такое? (нем.).

(обратно)

927

Задница (нем.).

(обратно)

928

Дерьмо! (нем.).

(обратно)

929

 В горах Зальцкаммергута над Ишлем имеется одна старая соляная шахта, которая очень подходит под описание Флэшмена. Скорее всего, это она и есть. Причудливое озерцо сохранилось, а вагонетки курсируют от входа в шахту до большой пещеры.

(обратно)

930

Это война! (фр.).

(обратно)

931

Вечеринка (фр.).

(обратно)

932

Завтра... послезавтра! (венг.) — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

933

Процитированную фразу говорит Рудольф Рассендил, обращаясь к графу Руперту фон Хенцау в «Пленнике Зенды». Флэшмен утверждает, что поведал историю про свою штракенцскую авантюру Энтони Хоупу Хоукинсу (позднее сэр Энтони Хоуп) и что этот писатель использовал ее как основу для своего знаменитого романа, срисовав образ графа Хенцау с Руди фон Штарнберга.

(обратно)

934

Напротив (фр.).

(обратно)

935

До конца (фр.).

(обратно)

936

Прозвище «буйволы» закрепилось за Третьим пехотным полком.

(обратно)

937

Ублиет, ублиетка (от фр. oublier, «забывать») — «каменный мешок», подземная тюрьма с люком наверху.

(обратно)

938

Белое перо в викторианской Англии считалось символом трусости. Это нашло отражение в приключенческом романе Альфреда Мейсона «Четыре пера» (1902), который неоднократно экранизировался.

(обратно)

939

См. «Флэшмен и Дракон». — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

940

Грендель — чудовище из англосаксонской эпической поэмы «Беовульф».

(обратно)

941

Кто там? (нем.).

(обратно)

942

Доменико Анджело (1716—1802) — итальянский мастер фехтования, автор классического пособия по этому искусству и основатель династии учителей.

(обратно)

943

«Я иду искать Великое "Быть может"» — предсмертная фраза Франсуа Рабле, знаменитого французского писателя-сатирика и гуманиста эпохи Возрождения.

(обратно)

944

Штейгер (steigcr) — горный мастер на соляной шахте. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

945

Флоренс Найтингейл (1820—1910) — прославленная английская сестра милосердия в годы Крымской войны.

(обратно)

946

Важная и высокородная (нем.).

(обратно)

947

Начальные слова девиза ордена Подвязки: «Honi soit qui mal у pense» («Позор тому, кто плохо об этом подумает»).

(обратно)

948

Прощальной записки (фр.).

(обратно)

949

Великолепно! (фр.).

(обратно)

950

Неучтивость (фр.).

(обратно)

951

Чарльз Фредерик Уорт (1825—1895) — английский модельер, родоначальник высокой моды.

(обратно)

952

Пожалуйста! (фр.).

(обратно)

953

По последней моде (фр.).

(обратно)

954

Роскошь, шик (фр.).

(обратно)

955

Привлекательной (фр.).

(обратно)

956

Бедный месье Тана... нет, месье Тантон... ах, проклятье! Как его там звали? (фр.).

(обратно)

957

Очень смачно, не правда ли? (фр.).

(обратно)

958

Ох, увы, какая незадача (фр.).

(обратно)

959

Дорогой (фр.).

(обратно)

960

Безутешна (фр.).

(обратно)

961

Перестаньте, обманщик (фр.).

(обратно)

962

Хорошо (фр.).

(обратно)

963

Английской культурой (фр.).

(обратно)

964

Внимание! (фр.).

(обратно)

965

3десь: проклятый (фр.).

(обратно)

966

Китай (фр.).

(обратно)

967

Фердинанд де Лессепс (1805—1894) — французский дипломат, руководитель строительства Суэцкого канала.

(обратно)

968

Крестьянки (фр.).

(обратно)

969

Какой абсурд (фр.).

(обратно)

970

Шутки в сторону! (фр.).

(обратно)

971

Похоже, Каприз выклянчила у туриста по меньшей мере три номера «Панча», включая последний к тому времени выпуск (от 13 октября), в котором Франция была представлена в виде безвкусно одетой пожилой женщины. Карикатура с Гладстоном, отплясывающим хорнпайп, взята из сентябрьского номера (Гладстон совершал круиз вместе с лордом Теннисоном), а изображение прекрасного существа с подписью «Манчестерский судовой канал» было опубликовано еще ранее. Антигалльская направленность «Панча» прослеживается во всех трех номерах. Пустоголовые британские офицеры, о которых упоминает Флэшмен, являются действующими лицами «Гектора Сервадака», одного из последних научно-фантастических романов Жюля Верна (опубликованного в 1877 г.). Полицейские свистки стали использоваться с 1883 г.

(обратно)

972

Павел Петрович Липранди (1796—1864) — русский генерал, участник Отечественной войны 1812 года и Заграничных походов против французов (Война шестой коалиции), Русско-турецкой и Крымской войн.

(обратно)

973

Александрия.

(обратно)

974

Тупик, пустая затея (фр.).

(обратно)

975

Ах, неловкий! (фр.).

(обратно)

976

Незаметный, не привлекающий внимания (фр.).

(обратно)

977

Домохозяйка (нем.).

(обратно)

978

Во имя Отечества (фр.).

(обратно)

979

Рана (фр.).

(обратно)

980

Веселой Каприз (фр.).

(обратно)

981

Военной истории (фр.).

(обратно)

982

Французская военная академия.

(обратно)

983

Существовало множество выдающихся представителей семейства де ла Тур д`Овернь, самый заметный среди которых — Теофиль Мало Корре де ла Тур д`Овернь, французский военный, прославившийся своей рыцарственностью и отвагой. Он умер в 1800 г., неизменно отклоняя предложения повысить его из капитанов. Героя прозвали Первым Гренадером Франции.

(обратно)

984

Кризис (фр.).

(обратно)

985

Великодушный (фр.).

(обратно)

986

Каждому — свое (фр.).

(обратно)

987

Что такое? (фр.).

(обратно)

988

Прощайте (фр.).

(обратно)

989

До свидания... Всего доброго (фр.).

(обратно)

990

Резких поворотов (фр.).

(обратно)

991

Этой крошке (фр.).

(обратно)

992

Живчик (фр.).

(обратно)

993

Чудовищная, грозная, классная (фр.).

(обратно)

994

Сорванец-девчонка (фр.).

(обратно)

995

Шалунья (фр.).

(обратно)

996

Немыслимое, непостижимое (фр.).

(обратно)

997

Целомудренной и скромной (фр.).

(обратно)

998

Живые картинки (фр.).

(обратно)

999

Шеф разведки (фр.).

(обратно)

1000

Нежными чувствами (фр.).

(обратно)

1001

Связь (фр.).

(обратно)

1002

Легким увлечением (фр.).

(обратно)

1003

Шпионской миссии (фр.).

(обратно)

1004

У. Пемброк Фетридж был автором книги «Путеводитель путешествующего американца: справочник для посещающих Европу», впервые вышедшей в 1862 г. Флэшмен, вероятно, пользовался изданием 1871 г.

(обратно)

1005

Пренебрежительное прозвище испанцев.

(обратно)

1006

Доброй ночи (нем).

(обратно)

1007

Извините! (нем.).

(обратно)

1008

Пока (нем.).

(обратно)

1009

Тоббоган — сани без полозьев, использовавшиеся индейцами Северной Америки. Представляли собой скрепленные доски с загнутым передком.

(обратно)

1010

Официальная любовница (фр.).

(обратно)

1011

От нем. Grosbrusts — «большие груди».

(обратно)

1012

Да, господин! (нем.).

(обратно)

1013

Великий мятеж (Индийский мятеж) — Восстание сипаев (1857—1859).

(обратно)

1014

Осман Дигна (1840—1926) — сторонник и последователь Мухаммеда Ахмеда, лучший военачальник махдистов.

(обратно)

1015

Уникальное положение, которое занимал «Китаец» Гордон в глазах начальства и общества, хорошо демонстрирует факт, что во время проводов с вокзала Чаринг-Кросс в Судан министр иностранных дел бегал для него за билетом, герцог Кембриджский держал дверь купе, а лорд (позднее сэр Гарнет) Уолсли нес его сумку. [См. Чарльз Чинвикс Тренч «Чарли Гордон» (1978).].

(обратно)

1016

Старого режима (фр.).

(обратно)

1017

Соверенов.

(обратно)

1018

Послушной, спокойной лошади. — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

1019

Фоксхаунд — «лисья гончая», порода собак, пользовавшаяся большой популярностью в Англии.

(обратно)

1020

Владельцы своры фоксхаундов.

(обратно)

1021

Ям-Ям — разлученная со своим возлюбленным героиня комической оперы У. Гилберта и А. Салливана «Микадо» (1885).

(обратно)

1022

Бэкгаммон — английский вариант игры в нарды.

(обратно)

1023

Популярная музыкальная партия Ям-Ям и ее озорных подруг из Первого акта «Микадо».

(обратно)

1024

Крест Виктории.

(обратно)

1025

Почтовый индекс Центрального Лондона (кварталы Мэйфэр, Мэрилебон, Сохо).

(обратно)

1026

Имеется в виду Джеймс Грэм, первый маркиз Монтроз (1612—1650) — шотландский аристократ, участник революционных войн в Англии. Был казнен как сторонник короля. Здесь речь идет о словах из написанного маркизом стихотворения «Моя бесценная и единственная любовь».

(обратно)

1027

Имеется в виду Саймон Фрейзер, лорд Ловат (1667—1747), шотландский аристократ, вождь клана Фрейзеров. Выступил против правительства во время Якобитского восстания 1745—1746 гг., за что был приговорен к смерти. Во время казни при большом стечении народа часть помоста обрушилась, задавив несколько зевак, что и вызвало упомянутое замечание.

(обратно)

1028

Джон Колридж (1820—1894) — английский юрист и политик. В момент описываемых событий занимал должность лорда главного судьи (вторую по значению в судебной системе Великобритании после лорда-канцлера). Внучатый племянник поэта Сэмюэла Тэйлора Колриджа.

(обратно)

1029

Выражение из пьесы Шекспира «Много шума из ничего», ставшее обозначением членов жюри суда присяжных.

(обратно)

1030

Государственный переворот (фр.).

(обратно)

1031

Истина (лат.).

(обратно)

1032

Ложь (лат.).

(обратно)

1033

Боадицея (Боудикка) — царица древних бриттов.

(обратно)

1034

Образ из драмы У. Шекспира «Генрих IV».

(обратно)

1035

Кэтлин Элоиза Рокуэлл (1873—1957) — известная также под прозвищем «Клондайк Кэт» — американская водевильная актриса и авантюристка, прославившаяся во время «золотой лихорадки» на Аляске.

(обратно)

1036

У. Шекспир «Юлий Цезарь», пер. М. Зенкевича.

(обратно)

1037

От Элспет всегда что-нибудь новое — перефразированное выражение Плиния Старшего «ех Africa semper aliquid novi» (лат.).

(обратно)

1038

Шокирующе, ужасно (фр.).

(обратно)

1039

Рыцарь без страха и упрека (фр.).

(обратно)

1040

Построенная в глубоком секрете Веллингтоном оборонительная линия у Торриш-Ведраш позволила сорвать планы французов по захвату Португалии в 1809 г.

(обратно)

1041

Оперетта У. Гилберта и А. Салливана, шедшая в театре «Савой» с 1889 г.

(обратно)

1042

Персонаж пьесы Николаса Роу (1674—1718) «Прекрасная грешница», ставший нарицательным для обозначения волокиты, повесы.

(обратно)

1043

У. Шекспир «Отелло», пер. М. Лозинского.

(обратно)

1044

Магистр искусств (научная степень в области гуманитарных наук).

(обратно)

1045

Кафры — название, данное европейцами южноафриканскому племени банту.

(обратно)

1046

Импи — боевая единица зулусской армии, приблизительно равная полку.

(обратно)

1047

Ущелье, крутой овраг.

(обратно)

1048

Пауль Крюгер (1825—1904), впоследствии президент Южно-Африканской республики, заявил, что если бы лорд Челмзфорд прислушался к его советам по ведению войны с зулусами, катастрофы под Исандлваной  не произошло бы (в оригинальных текстах данного сборника («Тонкости баккара», «Флэшмен и Тигр») Флэшмен использует менее известную форму написания, встречавшуюся в документах того времени — Исан`лвана (Isan`lwana). Однако в комментариях Фрейзера к этой книге, в заметке из «Кто есть кто» и в других томах «Записок» использована более «классическая» форма — Isandhlwana.). «Дядюшка Пауль» знал, что говорил: ему самому довелось быть захваченным врасплох атакой зулусов и он спасся только благодаря отчаянной схватке внутри своего «лаагера» (квадрата из повозок). [См. Дж. Мартино «Жизнь сэра Бартла Фрера» (1893).].

В защиту Челмзфорда надо отметить, что в просчете с лагерем виноват полковник Дернфорд; Райдер Хаггард, хорошо знавший Дернфорда, выдвигает любопытную теорию относительно его тактики в своей «Повести об Исандлване», но соглашается с Крюгером, что укрепленный лагерь мог спасти сражение.

(обратно)

1049

См. «Флэшмен и краснокожие». — Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

1050

Фарлонг — около 200 м.

(обратно)

1051

В связи с описанием защиты Флэшменом фургона при помощи револьверов, любопытно привести свидетельство одного из зулусских воинов, сына вождя Сирайо. Тот сообщает, что видел одного из англичан, «очень высокого мужчину», который вел безостановочный револьверный огонь из пустого фургона. «Мы все сказали, что это был очень храбрый человек... он защищал свою позицию очень долгое время». Это не слишком согласуется с Флэшменом, почему Макиннон и Шедболт в своей «Южно-африканской кампании 1879—1880 гг.» справедливо, видимо, идентифицируют этого героя как капитана Янгхасбенда из Двадцать четвертого полка.

(обратно)

1052

Это не единственный инцидент подобного рода, имевший место при Исандлване. Автор комментариев выражает благодарность полковнику Джону Одри из Фованта за возможность ознакомиться с воспоминаниями генерала (тогда еще лейтенанта) Смит-Дорриена, одного из переживших битву. Во время бегства Смит-Дорриен наткнулся на человека, которого лягнула собственная лошадь и который не мог влезть в седло. Лейтенант помог ему взобраться на коня и дал нож. Всадник, пообещав поймать лошадь для Смит-Дорриена, стремительно умчался прочь. Не будь рассказ Флэшмена таким подробным, у иного читателя мог бы возникнуть соблазн счесть его тем самым беглецом, о котором говорил Смит-Дорриен. [См. Э.Дж. Смитерс «Человек, который ослушался».].

(обратно)

1053

Битва при Исандлване (это место известно так же как «Маленький дом», или «Маленькая рука») состоялась 22 января 1879 г., когда 1600 английских и туземных солдат лорда Челмзфорда, вторгшиеся в Зулуленд, столкнулись с превосходящими силами короля Сетевайо (Кечвайо), насчитывавшими около 20000 воинов. Что делал там Флэшмен — загадка. Ранее в настоящем томе он упомянул про визит в Южную Африку в связи с шахтой (золотой или алмазной не уточняется), принадлежавшей родственнику леди Флэшмен. Существуют также свидетельства, что он принял участие в экспедиции на неисследованные территории, но каким образом вовлекли его в поход Челмзфорда остается неясным. Как правило, в своих мемуарах он подробно знакомит читателя с военной и политической подоплекой своих подвигов, но в данном случае описывает Исандлвану и столь же знаменитую оборону Роркс-Дрифта не более как частный эпизод. Объяснения придется искать в других пакетах «Записок Флэшмена» или, быть может, в «Днях и странствиях солдата», если утраченные тома этого труда будут обнаружены. Там, вероятно, будет описана прелюдия Зулусской войны — пограничные столкновения между трансваальскими бурами и людьми Сетевайо, английская аннексия Трансвааля и неспособность урегулировать вопрос о рубежах, решение послать три колонны Челмзфорда, организация лагеря при Исандлване и то, как Челмзфорд вскоре покинул ее с частью армии в надежде одержать быструю победу над зулусами, оставив майора Пулейна охранять лагерь, который подвергся внезапной и сокрушительной атаке противника.

Почему Флэшмен описывает столь примечательное имперское фиаско и последовавшее за ним сражение при Роркс-Дрифт лишь пунктирно, вполне объяснимо. Главной темой данного извлечения (обнаруженного более двадцати лет назад в виде отдельной части пакета, рассказывающего про Сипайское восстание) служит история его отношений с пресловутым полковником Джоном Себастьяном («Тигром Джеком») Мораном, поэтому Флэшмен лишь вскользь касается великих исторических событий. Так, описание им битвы при Исандлване носит весьма поверхностный и очень личностный характер. Читатель легко может вообразить, что между появлением зулусов и решающей атакой лагеря прошло совсем немного времени, но на деле эти точки разделяет множество событий. Следом за выходом на рассвете сил лорда Челмзфорда из лагеря Пулейна под Исандлваной были высланы несколько отрядов, которым отводилась роль передовых пикетов против объявившихся небольших групп зулусов. Крупнейший из этих отрядов, находившийся под командой полковника Дернфорда, столкнулся с мощным импи и вынужден был с боем отступить в лагерь, где Пулейн тоже уже подвергался атаке. Каким образом мог Флэшмен находиться в пределах слышимости от Пулейна и одновременно видеть Дернфорда, отход которого начался в нескольких милях от лагеря, остается только гадать. Без сомнения, Флэшмен действовал с присущей ему скоростью, и скорее всего в описании своих панических переживаний несколько «стиснул» события и время. Его рассказ о кульминации битвы сходится с остальными источниками, но он не говорит о том, что продвижение зулусов было остановлено на разных участках прежде чем они предприняли решительную атаку на английские позиции. Охватывающая тактика «туловища» и «рогов» полностью себя оправдала, и солдат Пулейна, переживших основную битву, гнали по оврагу до брода Беглецов на реке Баффало. [См.: Отчет Райдера Хагтарда, написанный для Эндрю Лэнга; Коленсо и Дернфорд «История Зулусской войны» (1881); сэр Реджинальд Коупленд «Зулусские военные зарисовки» (1948); Дональд Л. Моррис «Омывая копья» (1965); Ч.Т. Биннс «Последний король зулусов»; также рекомендуем Макиннона и Шедболта и мемуары Ч.Л. Норрис-Ньюмена, единственного журналиста, бывшего при армии Челмзфорда, которые называются «С англичанами в Зулуленде» (1880). Любопытны также воспоминания о Зулуленде во время войны, содержащиеся в дневниках Корнелиуса Вьина, торговца, бывшего тогда среди зулусов — «Голландец у Кечвайо» (1880).].

(обратно)

1054

Флэшмен оказался прав насчет атаки зулусами Роркс-Дрифта, но ошибся, ожидая вторжения в Наталь. Исандлвана оказалась самым сокрушительным поражением, которое претерпели английские войска в боях с туземными силами на протяжении всего XIX века (впрочем, тут с ним соперничает истребление афганскими племенами британской бригады под Майвандом годом позднее), но победа дорого обошлась зулусам, которые были окончательно разбиты под Улунди в июле 1879 г.

(обратно)

1055

Шикари — охотник в Индии. Шикар — национальная индийская охота на тигров, которая ведется стрелками, сидящими на слонах.

(обратно)

1056

Джон Уэсли Хардин (1853—1895) — один из самых знаменитых и опасных ганфайтеров Дикого Запада.

(обратно)

1057

За интересной информацией о суевериях зулусов стоит обратиться к «Золотой ветви» Фрэзера. На деле Моран несколько запоздал — практика первыми посылать в бой близнецов исчерпала себя задолго до этого, во времена короля Чаки.

(обратно)

1058

Преследователи-зулусы определенно принадлежали к полку Удлоко, части корпуса Унди, составлявшего правое крыло импи под Исандлваной. Красные с белым щиты являлись их отличительным знаком. Винтовка «мартини-генри» была однозарядной, но умелый стрелок мог выпустить из нее шесть пуль за полминуты.

(обратно)

1059

Форма вежливого приветствия и прощания у зулусов.

(обратно)

1060

Прозвище валлийцев.

(обратно)

1061

День Святого Давида — национальный праздник в Уэльсе, отмечаемый 1 марта в честь его покровителя, святого Давида Валлийского.

(обратно)

1062

Лук-порей и желтый нарцисс являются национальными эмблемами Уэльса.

(обратно)

1063

Осада небольшого поста Баффало-ривер при Роркс-Дрифт началась спустя всего несколько часов после Исандлваны и длилась в течение ночи и следующего утра. Гарнизон насчитывал около 130 человек, командовали им лейтенант Джон Чард из Королевских инженеров и лейтенант Гонвилл Бромхед из Двадцать четвертого (Уорикширского) полка, который набирался по большей части из валлийцев и получил затем наименование Южно-уэльского пограничного. Атакующие силы зулусов включали полки Удлоко, Тулвана и Ндлюэнгве, достигая 4000 копий. Обе стороны бились с непревзойденной отвагой с вечера до полуночи, ставшей кульминацией битвы. Зулусы попытались прорваться за периметр баррикады, выстроенной на скорую руку из мешков с зерном и ящиков с сухарями, но были встречены залпами «мартини-генри» защитников. Последовала жуткая резня на баррикадах и в госпитале, который около шести часов вечера загорелся, вынуждая эвакуировать раненых. К полуночи периметр обороны сжался до 65 ярдов перед фасадом склада. Последовав за катастрофой под Исандлваной, оборона Роркс-Дрифт заслуженно стала викторианской легендой. Осажденные потеряли 70 человек, зулусы — не менее 400. За сражение было вручено 11 крестов Виктории.

Из рассказа Флэшмена следует, что они с Мораном прибыли в Дрифт в восемь или в девять часов, когда госпиталь еще горел, и попали за периметр, перепрыгнув каменную ограду и баррикаду из мешков с зерном, сооруженную для защиты западной стороны поста. Рыжебородым верзилой был видимо капеллан Джордж Смит, но Флэшмен, скорее всего, ошибается, говоря, что тот стрелял из револьвера, поскольку капеллан был занят важнейшей функцией подноски патронов. [См.: Майкл Гловер «Роркс-Дрифт» (1975) — превосходный отчет об осаде и ее подоплеке, а также прочие труды, цитируемые в настоящих комментариях.].

(обратно)

1064

 «Таймс» за понедельник 12 февраля 1894 г. содержит за подписью «Макмиллан» объявление о рождении в предыдущую субботу сына. Мальчик был окрещен впоследствии под именем Морис Гарольд (Морис Гарольд Макмиллан (1894-1986) — будущий премьер-министр Великобритании.).

(обратно)

1065

Имеется в виду пьеса «Вторая миссис Танкерей» Артура Уинга Пинеро, впервые поставленная в мае 1893 г.

(обратно)

1066

Первая реплика Уайльда — цитата одного из вариантов пьесы «Генрих IV (Часть вторая)».

(обратно)

1067

Речь идет о близком друге Оскара Уайльда, Альфреде Дугласе, по прозвищу Бози.

(обратно)

1068

То ли память, то ли слух сыграли с Флэшменом злую шутку. Оскар Уайльд побывал на представлении пьесы Пинеро «Вторая миссис Танкерей» в Сент-Джеймском театре в феврале 1894 г. в компании Обри Бердслея, которого собирался представить миссис Патрик Кэмпбелл (см. «Письма Оскара Уайльда»). Новая пьеса, упомянутая в разговоре с Селиной, это, скорее всего, «Идеальный муж», существовавшая тогда в рукописи, либо «Как важно быть серьезным». Обе пьесы были поставлены в следующем году.

(обратно)

1069

«Отец Оскар». Флэшмен сознательно ерничает. Ему наверняка было известно, что Уайльд очень чувствительно воспринимал факт, что вышел из первой поры юности, и ненавидел, когда его называли «папа» или «отец». [См. лорд Альфред Дуглас «Оскар Уайльд и я» (1914).].

(обратно)

1070

Прозвище ирландцев.

(обратно)

1071

У.Ю. Гладстон подал в отставку с поста премьер-министра и навсегда ушел из политики 3 марта 1894 г.

(обратно)

1072

Война с матабеле (1893—1894) — военный конфликт между Британской Южно-Африканской компанией и народом матабеле, проживающим в на юго-западе современного Зимбабве. Закончился победой англичан.

(обратно)

1073

По содержанию газет можно определить дату событий как 29 марта 1894 г. История с продолжением, которую читала Элспет, могла быть романом-фельетоном Стэнли Дж. Уаймена «Под красной мантией», который начал выходить в «Иллюстретид Лондон Ньюз» с начала того года.

(обратно)

1074

В своих мемуарах (см. «Флэш без козырей») Флэшмен упоминает, что Салливан был убит Черити Спринтом на борту «Бэллиол Колледжа» в 1848 г., во время сражения с американским военным кораблем. Видимо, помощник был только тяжело ранен и выздоровел, чтобы двадцать лет спустя пасть жертвой Морана.

(обратно)

1075

За время богатой приключениями жизни Флэшмену довелось против воли пускать в ход целый арсенал стрелкового оружия, но несмотря на частое упоминание револьвера Адамса, у сэра Гарри явно не было какой-то излюбленной модели. Перечисленные пистолеты хранились им скорее не из практических, а из сентиментальных соображений. Наибольший интерес представляет упоминание о «потрепанном стареньком "бульдоге" двойного действия», поскольку именно такой был с ним при Литтл-Бигхорне. Револьвер дал ему лично Кастер, и именно из него мог быть сам же застрелен в суматохе битвы. Но Флэшмен выбросил тот револьвер во время панического бегства и остается загадкой как (и для чего) раздобыл он другой подобный? Из личного оружия Флэшмена сохранилось, насколько известно, всего два предмета: хайберский нож, завещанный мистеру Пэджету Моррисону, хранителю «Записок», и револьвер Трантера, принадлежавший Картрайту из Норвича, с выгравированным на нем именем владельца (сегодня он находится в коллекции мистера Гэрри Джеймса из Лос-Анджелеса, Калифорния).

(обратно)

1076

Законодательная инициатива полковника Палмера о введении с 1894 г. пенсий по выслуге действительно исключала тех, кто был повинен в совершении уголовных преступлений в течение предыдущих пятнадцати лет или в пьянстве в течение десяти лет.

(обратно)

1077

В финале розыгрыша Кубка Армии 5 апреля 1894 г. «Черная стража» победила «Королевскую артиллерию» со счетом 7:2. Герцогиня Коннаутская, которую явно и сопровождал Флэшмен, вручала кубок.

(обратно)

1078

Кавалер креста Виктории, кавалер ордена Бани, рыцарь-командор ордена Индийской империи.

(обратно)

1079

За исключением незначительных расхождений, рассказ Флэшмена о передвижениях и аресте полковника Морана в ночь четверга совпадает со знаменитым отчетом доктора Уотсона, описавшего поимку полковника в «Пустом доме» (См. сэр Артур Конан Дойл «Возвращение Шерлока Холмса»). Следует напомнить, что Моран был задержан Уотсоном и Холмсом при покушении на убийство последнего (Холмс изготовил манекен, послуживший приманкой). Мотивом Морана служила месть, так же как и страх, что Холмс может идентифицировать его как убийцу достопочтенного Рональда Адэра, которого Моран застрелил несколькими днями ранее.

Флэшмен, разумеется, тогда еще не имел об этом понятия — так следует из его рассказа. Ему было невдомек, что Моран, после отставки из Индийской армии, использовал свой исключительный талант стрелка, став наемным убийцей у главного врага Холмса, профессора Мориарти, а также что полковник извлекал доходы из карточного шулерства, как в случае со Стэнджером и Адэром. После ареста против Морана было выдвинуто обвинение в убийстве Адэра, но ему, видимо, удалось избежать виселицы, раз Уотсон упоминает о нем как о живом в 1902 г. («Знатный клиент»), и даже дает понять, что полковник был еще жив в 1914 г. («Его прощальный поклон»). [См. Уильям С. Бэринг-Гулд «Аннотированный Шерлок Холмс», т. 2. Этот выдающийся труд подтверждает дату ареста Морана, указанную Флэшменом — 5 апреля 1894 г.].

Главное расхождение между версиями Уотсона и Флэшмена скорее любопытно, чем важно: Уотсон пишет, что Моран стрелял с первого этажа пустого дома, тогда как Флэшмен помещает его на второй. Ошибается скорее всего Уотсон. Среди поклонников героя с Бейкер-стрит бушуют ожесточенные споры насчет углов огня, законов оптики, параболах и пр. (См. Бэринг-Гулд), но для любого стрелка очевидно, что Моран предпочел бы стрелять по прямой линии, а не по восходящей. Этого же мнения придерживался, очевидно, и художник, иллюстрировавший отчет Уотсона: знаменитый Сидни Пэджет на страницах номера «Стрэнд Мэгезин» за октябрь 1903 г. изображает Морана, глядящим в окно прямо перед собой, а американский иллюстратор Джозеф Кэмана на своем рисунке 1947 г. помещает как стрелка, так и мишень на один уровень.

И Уотсон и Флэшмен заблуждались по части возраста Морана. Доктор сообщает, что тот родился в 1840 г.; Флэшмен, упомянув, что Моран был на пятнадцать лет моложе его, указывает на 1837 г. Но поскольку Моран лично заявляет, что в 1848 г. ему было четырнадцать, мы должны определить датой его рождения 1834 г., что вполне сочетается с описанием его в рассказе Уотсона как «пожилого» или «свирепого старика» в 1894 г.

(обратно)

1080

Жаргонное обозначение полицейской повозки для перевозки арестованных.

(обратно)

Оглавление

Джордж Макдоналд Фрейзер ЗАПИСКИ ФЛЭШМЕНА Том II

  Записки Флэшмена

  ФЛЭШМЕН И КРАСНОКОЖИЕ  (пер. Александр  Яковлев)

    Пояснительная записка

    Введение

    Часть первая Сорок девятый

      I

      II

      III

      IV

      V

      VI

      VII

      VIII

      IX

      X

      XI

      XII

      XIII

      XIV

    Часть вторая Семьдесят шестой

      1 / XV

      2 / XVI

      3 / XVII

      4 / XVIII

      5 / XIX

      6 / XX

      7 / XXI

    Приложения

  ФЛЭШМЕН И ДРАКОН  (пер. Александр  Яковлев)

    Пояснительная записка

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    ПРИЛОЖЕНИЯ И КОММЕНТАРИИ 

      Приложение 1 ВОССТАНИЕ ТАЙПИНОВ

      Приложение 2 ОРХИДЕЯ

      Приложение 3 ДОКТОР ЛИТЕРАТУРЫ ИЗ ХАНЬЛИНЬСКОЙ АКАДЕМИИ

    ГЛОССАРИЙ

  ФЛЭШМЕН И ГОРА СВЕТА (пер. Константин Киричук)  

    Пояснительная записка

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

    XVII

    XVIII

    ПРИЛОЖЕНИЯ И КОММЕНТАРИИ 

      Приложение 1 САТЛЕДЖСКИЙ КРИЗИС

      Приложение 2 ДЖИНДАН И МАНГЛА

      Приложение 3 КОХ-И-НУР

    ГЛОССАРИЙ 

  ФЛЭШМЕН И ТИГР (пер. Александр  Яковлев)

    Пояснительная записка

    Дорога на Чаринг-Кросс (1878 и 1883—1884) 

      I

      II

      III

      IV

      V

      VI

      VII

      VIII

      IX

      X

      Приложение

    Тонкости баккара (1890 и 1891)

    Флэшмен и Тигр (1819 и 1894)

*** Примечания ***