Национализм: теории и политическая история [Татьяна Юрьевна Сидорина] (fb2) читать онлайн

Национализм: теории и политическая история

Предисловие

В современном мире идут процессы интенсивного взаимодействия различных народов и культур, национальные границы становятся все более открытыми. Практически в мире не осталось моноэтнических государств. Но наряду с этим наблюдаются и противоположные тенденции — усиливается национальное обособление и межнациональное противостояние. Конец прошлого и начало нынешнего веков — это время, когда заметно обострились этнические и религиозные противоречия во многих регионах и странах мира — на Балканах, в Индии и Пакистане, в Израиле и арабском мире, в Азии и Африке, многих бывших республиках СССР.

Все чаще высказываются предположения, что межэтнические конфликты, дополненные межрелигиозными противоречиями, станут одной из главных и глобальных проблем XXI в. Мы видим, что в первые годы наступившего тысячелетия это действительно и происходит. Например, обусловленный многими факторами рост терроризма в арабском мире вылился в беспрецедентное в новейшей истории нападение террористов на Нью-Йорк и Вашингтон в 2001 г. Продолжается борьба исламистов с их противниками в Палестине, Ираке, Афганистане, на Северном Кавказе и в Центральной Азии. Специалисты считают, что эти процессы имеют существенную национально-религиозную подоплеку.

Межнациональные проблемы существуют не только в странах «третьего мира», но и во вполне благополучных государствах Европы: Германии, Франции, Великобритании, Италии, Австрии, Швейцарии и др. В большой мере они связаны с тем, что в послевоенные десятилетия Западная Европа переживала массовую миграцию населения из стран южного Средиземноморья, Южной Азии и Африки. В течение длительного времени эта иммиграция поощрялась, поскольку промышленно развитые страны испытывали острый недостаток в рабочей силе. В результате в западноевропейских странах сегодня проживает большое количество семей мигрантов, их дети выросли в европейской среде (при этом они не всегда достаточно ассимилировались). Несмотря на то, что практически везде мигранты перешли на оседлое положение (получили гражданство и т.д.), многие из них сталкиваются с проявлениями различных форм дискриминации и ксенофобии. В обществах этих стран растут агрессивные националистические настроения, многие коренные граждане недовольны, что рядом с ними живут «чужие». Когда возникают трудности в связи с ухудшением экономической конъюнктуры, потерей работы и т.д., многие винят в этом мигрантов, ищут причины своих проблем в их присутствии.

В этой ситуации в странах Европы заметную популярность приобретают правые националистические и популистские партии и движения — Национальные фронты во Франции и Великобритании, Австрийская партия свободы и др. Подобные партии пользуются все большей популярностью у избирателей, требуя ограничения миграции, депортации мигрантов во имя сохранения национальных традиций и национальной культуры.

С другой стороны, мигранты (в особенности — молодежь) также не всегда ведут себя законопослушно и лояльно в отношении обществ-реципиентов. Наиболее показательной в этом отношении стала волна погромов, прокатившаяся в конце 2005 г. по столицам ряда стран Западной Европы (Франция, Германия, Бельгия и др.).

Современная Россия сталкивается со схожими проблемами. Российское общество всегда было и остается полиэтничным, однако в российской политической традиции явно присутствуют черты «национального государства», сформированного доминирующим русским этносом. При этом сегодня Россия быстро движется к тому состоянию, которое в западной научной литературе называют «иммигрантским обществом». И этот процесс, по оценкам многих специалистов, неизбежен. Объясняется это, прежде всего, очень низким уровнем естественного воспроизводства населения в России. Соответственно, не включив механизм миграции, практически невозможно изменить тенденцию к сокращению численности населения России.

Согласно демографическим прогнозам, к 2050 г. при самом плохом сценарии (когда сохраняется нынешний уровень рождаемости и смертности) число россиян сократится до 85 млн человек, т.е. почти в два раза, что, бесспорно, может серьезно сказаться и на экономическом росте, и на влиянии России в мире. Но даже самый благоприятный сценарий показывает, что население страны через полвека составит лишь около 110 млн человек. Поэтому (согласно расчетам демографов) для поддержания неизменной численности населения на протяжении 50 лет совокупный поток миграции в Россию должен составлять от 35 млн человек (примерно 690 тыс. в год) в случае наиболее благоприятного сценария, до 69 млн. (около 1,4 млн в год) при самой неблагоприятной динамике^[1].

Уже сейчас Москва, другие большие города и некоторые регионы России постепенно превращаются в многонациональные сообщества, в которых доля иммигрантов непрерывно увеличивается. При этом в среде доминирующего в стране русского этноса националистические настроения усиливаются не только на бытовом, но и на политическом уровне. Лозунги вроде «Россия для русских», «Москва для москвичей», «Кубань для кубанцев» на массовом уровне получают все больший отклик. Так экономические и социальные проблемы пытаются объяснить — через механизм «замещения» — присутствием некоренного населения, мигрантов и т.д. О соответствующих сдвигах в массовом сознании говорят и успехи националистических партий и кандидатов (ЛДПР, блок «Родина» и др.) на федеральных и региональных выборах.

Все это свидетельствует о том, что сегодня феномен национализма отнюдь не утратил ни актуальности, ни остроты. Его исследованием занимаются ученые многих специальностей — политологи, социологи, социальные философы, историки, психологи. Соответствующую проблематику разрабатывают исследовательские группы, лаборатории, публикуются монографии, сборники статей.

Предлагаемое вниманию читателя учебное пособие посвящено проблеме национализма, его политической истории, современному состоянию и теоретическому осмыслению. Пособие предназначено для студентов, обучающихся на факультетах политологии, социологии, экономики, философии, истории, антропологии, а также для всех изучающих политологию в вузах.

Глава 1 Проблема национализма в социальных и политических науках

Феномен национализма стал предметом научных исследований еще в XIX в. С тех пор в рамках социологии, политологии и других общественных дисциплин был предложен ряд интерпретаций (зачастую взаимоисключающих) таких ключевых понятий, как «этнос» и «нация», разработано множество теорий о природе и структуре соответствующей идентичности, о происхождении, фазах эволюции и типах националистической идеологии. Более того, на протяжении всего XX в. параллельно с научными исследованиями развивался и сам их предмет — нации и национализмы. Соответственно научные исследования часто испытывали искажающее политическое воздействие. Поэтому, приступая к описанию многообразия теоретических представлений о национализме, очень важно ясно понимать и тот политический контекст, в котором происходило их формирование.

1.1 Предмет и проблемное поле национализма. Актуальность изучения

1.1.1 Национализм и современный мир

Проблема влияния на политические явления и процессы факторов, которые принято относить к «этнокультурным феноменам», издавна привлекала внимание социальных мыслителей и ученых. Еще древнегреческие философы и историки рассуждали о «природных свойствах» эллинов и варваров, чем объясняли различия в распространенных у тех и других формах государственного устройства. Однако накопление этнографического и сравнительно-исторического материала в ходе развития науки подталкивало к детальному анализу связей и отношений в различных обществах между политическими феноменами (такими, как типы и формы власти, специфические особенности политических систем и режимов, государственные идеологии), а также социокультурными и психологическими характеристиками соответствующих этнонациональных общностей (традиционная этика и менталитет, религиозное и культурное своеобразие). В современной науке данное направление исследований названо «этнополитологией», или «этносоциологией»^[2].

В рамках комплекса социальных наук (к которым относят историю, культурологию, социологию, политологию, некоторые разделы экономики и психологии) уже накоплен большой фактический материал по данной проблематике, разработаны терминология и различные теоретические концепции.

Особое внимание в этнополитологических исследованиях уделяется феномену «национализма». Этот феномен сравнительно молод по историческим меркам. Согласно общепринятым представлениям, нации и национализм в их современном понимании возникают в Западной Европе не ранее XVIII в., а в других регионах мира и того позже. Соответственно с исторической точки зрения процесс формирования наций еще далеко не завершен и ученым рано подводить его итоги, в том числе и в политической сфере.

Однако важность и необходимость изучения соответствующей проблематики диктуется тем влиянием, которым национальные государства и соответствующие идеологии пользовались в XIX—XX вв. и продолжают пользоваться по сей день. Национальные государства до сих пор остаются основными структурными элементами глобальной политической архитектуры. Более того, по мнению многих политиков и политологов, влияние этнонациональных факторов на различные стороны жизни современных обществ в ближайшие годы и десятилетия будет только возрастать.

Политическое значение национализма, в особенности на современном этапе исторического развития, сложно и неоднозначно. Исследователи этого феномена отмечают: «В силу специфического происхождения наций, наличия в поведении принадлежащих к ним людей множества предрассудков, иррациональных мотиваций, ложных оценок и установок национализм выступает как крайне неоднозначное и противоречивое политическое явление»^[3]. Как свидетельствует исторический опыт, в XX в. именно с реализацией принципов и целей националистических движений были связаны наиболее масштабные репрессии и акты геноцида, во имя национальных интересов были развязаны две мировые войны, а требования национального суверенитета привели к распаду нескольких крупных многонациональных государств.

Таким образом, в круг исследований национализма неизбежно включается вся тематика этноконфликтологии, в рамках которой изучаются причины, ход и последствия межнациональных столкновений, разрабатываются технологии ненасильственного урегулирования или политического снятия соответствующих противоречий. В русле подобных исследований встает вопрос и о факторах, детерминирующих рост националистических настроений и то или иное их политическое оформление.

Причины жизнеспособности национализма в современных условиях чрезвычайно разнообразны. При этом они сильно различаются в зависимости от условий конкретного региона или страны, международного контекста, текущего исторического периода и т.д. Однако существуют и некоторые общие факторы, в той или иной степени действующие во всех социальных ситуациях, порождающих массовую националистическую реакцию.

В связи с этим известный российский социолог Г.Г. Дилигенский отмечал, что в современном мире националистическая или национал-государственная ориентация выражает определенную систему политических предпочтений. Ее источниками являются: протест против национального неравноправия и стремление наций или этносов, не имеющих собственного государства, к независимости; угроза, реальная или воображаемая, национальной независимости и интересам со стороны других государств; межнациональные конфликты из-за спорных территорий; культурная экспансия извне, грозящая подорвать национальную идентичность; иммиграция представителей других национально-расовых групп, обостряющая конкуренцию за рабочие места и вносящая элементы «чужой» культуры в жизнь нации; особо высокий экономический статус национальных меньшинств (например, китайцев в ряде стран Юго-Восточной Азии); великодержавные амбиции и милитаристские тенденции, за которыми стоят прагматические интересы определенных социальных групп. Однако национализм распространен и в тех странах и социальных слоях, которые не вовлечены в такие конфликты и интересы или в жизни которых они не играют большой роли^[4].

Таким образом, социально-политическая реальность конца XX — начала XXI вв. определяет актуальность и политическую злободневность изучения феномена национализма. При этом гуманистически ориентированных политологов, социологов и психологов особенно настораживает и побуждает к глубокому и тщательному исследованию соответствующего проблемного поля именно деструктивный аспект современных политических проявлений национализма.

1.1.2 Нации и национализм

? Мировое политическое развитие в последнее десятилетие XX в. было полно неожиданностей и преподнесло немало сюрпризов, зачастую неприятных не только простым гражданам, но и специалистам-обществоведам. Серия «бархатных революций» в Европе, распад Советского Союза и социалистического содружества, крушение биполярного мира и формирование нового глобального порядка под патронажем США, рост политического могущества транснациональных корпораций и усиление влияния средств массовой информации, возникновение и стремительное распространение антиглобалистского движения, превращение религиозного фундаментализма и терроризма в ключевые факторы международных отношений... Все эти процессы не соответствовали теоретическим представлениям, которые к концу 1980-х гг. устоялись и приобрели характер доминирующих стереотипов в политологии, истории, социологии и других общественных науках.

Среди новых явлений, которые потрясли как общественное, так и научное сознание, оказались практически повсеместные рост националистических настроений и существенное повышение уровня межэтнической напряженности. Во многих регионах планеты активизировались сепаратистские движения, вдохновляющиеся идеями национального и религиозного возрождения. Разрушение на рубеже 1990-х гг. биполярной геополитической системы словно открывало ящик Пандоры: вновь явились на свет, казалось бы, давно забытые обиды и взаимные претензии народов, канувшие в прошлое этнические и расовые предрассудки и предубеждения, на новом витке политического развития определенными группами элит были извлечены «исторические» доказательства прав тех или иных народов на какие-то территории. С распадом биполярной системы возродились такие идеи, как право наций на самоопределение и демократию и одновременно — всевозможные формы национализма и трайбализма^[5]. Не только национальные элиты, но и широкие массы видят в собственной государственности гарантии сохранения и развития народа как целостного самобытного образования со своей системой ценностей и приоритетов. Во имя ее создания в политическую жизнь в качестве самостоятельных субъектов активно включаются и крупные этносы (нации), и малочисленные этнические (национальные) группы. Все они проявляют высокую активность и требовательность в защите, реализации своих национальных интересов^[6].

В 1990-х гг. в мире резко активизировались открытые, в том числе и вооруженные, столкновения между представителями различных конфессиональных и этнокультурных общностей. Напомним о кровопролитном конфликте между армянами и азербайджанцами в Нагорном Карабахе, о массовом геноциде в отношении народности тутси, осуществленном в африканском государстве Руанда режимом, представлявшим народность хуту, о войнах между народами бывшей федеративной Югославии — сербами, хорватами, боснийцами и албанцами, о периодических столкновениях между индусами и пакистанцами в индийском штате Кашмир, о тлеющем конфликте между уйгурами и китайцами в Синьцзян-Уйгурском автономном районе Китая и т.д.

Американский исследователь Раймо Вяйринен, отмечая растущую роль этнонациональных факторов в структуре международных конфликтов, писал в работе «К теории этнических конфликтов и их решения»: «Этнический фактор присутствует в большинстве происходящих сегодня конфликтов. Например, в 1991 г. в двух из четырех межгосударственных конфликтов по крайней мере одной из сторон была этническая группа, а в 27 внутригосударственных конфликтах доля этнических участников достигала 92 %. Этническая дискриминация была среди важнейших причин насилия и войн: вооруженные конфликты происходили в 20 из 32 стран, в которых отмечена явная этническая дискриминация. Таким образом, международные и внутригосударственные конфликты (в современную эпоху. — Авт.) невозможно успешно анализировать без учета этнического фактора»^[7].

При этом специалистов и представителей политизированной общественности особенно настораживает следующее обстоятельство. В числе регионов, пораженных вирусами агрессивного национализма, шовинизма и этносепаратизма оказались не только страны традиционного «третьего мира», но и республики бывшего СССР и даже вполне благополучные европейские страны.

Конечно, всплески националистических настроений в Восточной Европе и странах СНГ можно рассматривать в качестве временных издержек процесса демократического транзита. Однако как следует оценивать сдвиги в массовом сознании австрийцев, итальянцев или французов, демонстрирующих на общенациональных выборах в рассматриваемый период растущую поддержку правонационалистическим кандидатам? Какую перспективу можно видеть, скажем, в массовых проявлениях ксенофобии в рабочих предместьях Парижа, объектом которых являются выходцы из Алжира, или агрессивных выходках немецких скинхедов против турецких гастарбайтеров? Чем для будущего Европы может обернуться дальнейший рост сепаратистских движений басков, валлийцев, фламандцев, корсиканцев и других малых народов? На каких идеологических путях следует искать способы практического разрешения подобных противоречий и устранения взаимных претензий? Кровопролитные этнополитические конфликты конца XX в. ясно говорят о том, что мир оказался застигнутым врасплох мощным выбросом энергии, рожденной процессами этнической консолидации и мобилизации. После того как вспышки межэтнического насилия прокатились по территории бывшего СССР и Югославии, по ряду городов «благополучного» Запада (Лос-Анджелес, Париж, некоторые населенные пункты Германии), пришлось признать несостоятельность попыток решить эту проблему путем как коммунистического интернационализма, так и демократического либерализма и лежащей в его основе концепции неотъемлемых общечеловеческих ценностей, включая права личности и права народов^[8].

Другими словами, было бы чрезвычайно легкомысленно и поверхностно рассматривать современный национализм как массовое умонастроение, свойственное исключительно развивающимся странам, традиционалистским обществам или народам, населяющим «третий мир». Ход мировых политических процессов в последнее десятилетие со всей очевидностью свидетельствует об усилении этнонационалистического сознания не только на периферии мировой системы, но и в самом ее ядре — развитых индустриальных странах Западной Европы.

В книге «Этнонационализм в Европе» швейцарский историк, авторитетный специалист по проблемам современного национализма Урс Альтерматт в связи с этим констатировал, что апартеид — принцип, который в XX в. (и, добавим, в начале XXI в.) распространяется на европейском континенте. В век массовой коммуникации и массовых транспортных средств, Интернета и поп-культуры подобное развитие кажется парадоксальным. Еще никогда в Европе так много людей не находились в такой зависимости друг от друга и не были так тесно связаны друг с другом. Между тем, чем больше выравниваются различные европейские страны в техническом и экономическом отношении, тем сильнее многие люди ощущают угрозу своей культурной идентичности и испытывают потребность в том, чтобы каким-либо образом отличаться друг от друга. В то время как европейцы становятся все больше похожи друг на друга при потреблении и ведении хозяйства, на уровне культуры они поднимают мятеж против глобализации. Из страха перед потерей культурной идентичности они изолируются, строят этнонационалистические укрепления и используют культурные различия в качестве предлога для обособления иных^[9].

Таким образом, с точки зрения Альтерматта, европейский национализм новейшего типа является парадоксальным следствием или порождением глобализации. Он представляет собой защитную психологическую реакцию на процесс культурной стандартизации и унификации (так называемой «макдональдизации»), сопровождающий прогрессирующую интернационализацию всех сфер человеческой жизнедеятельности. Националистически же ориентированные лидеры, по крайней мере на уровне риторики, выступают за возвращение к ценностям и нормам традиционной культуры собственных народов, за сохранение или возрождение так или иначе понимаемого «наследия предков». И в этом смысле далеко не случайным является широкое, можно сказать — повсеместное, распространение в среде европейских националистов враждебности к американской культуре и США, выступающих в качестве локомотива процесса глобализации.

Анализируя связь национализма и глобализации, социолог Том Нейрн в статье «Интернационализм и второе пришествие» также отмечал: «На практике заметно преобладающим политическим побочным продуктом современной интернациональности до сих пор являлся национализм. Не здравый смысл, упорно приписываемый интернационализму, а непричесанная, алогичная, упрямая, разрушительная, эгоцентричная истина национальных государств. Не какое-нибудь высокопарное или инертное единство, а “балканизация” — мир непримиримых исключений, для которых должно быть какое-то правило, но никто не знает какое. Даже еще до 1989 г. было понятно, что у средневекового партикуляризма по-прежнему есть какое-то будущее. Но только после него стало возможным более убедительно говорить о том, что будущее это весьма определенное»^[10].

Принимая во внимание все вышесказанное, можно сделать вывод, что современный национализм является неизбежным спутником, тенью или «темным двойником» глобализации. При этом степень его распространения и влияния в той или иной стране зависит от ситуативной конфигурации множества внешних и внутренних факторов, теснейшим образом связана с политической историей конкретного народа. Однако вне зависимости от частных обстоятельств, определяющих форму проявления этнонационалистических настроений, их общее содержание представляет собой болезненную защитную реакцию массового сознания, травмированного резкими и подчас катастрофическими социальными переменами последнего десятилетия. Это верно в отношении народов и государств как «третьего», так и «первого» мира.

1.1.3 Проблема национализма в современной России

В период господства в нашей стране коммунистической идеологии все, что касалось национального развития и всей сферы межнациональных отношений, находилось под жестким контролем со стороны высшей партийной и государственной власти. Те проявления спонтанной культурной или политической активности, которые квалифицировались как проявления «буржуазного национализма», подавлялись и преследовались. Вплоть до конца 1980-х гг. проблематика внутренних межнациональных конфликтов в СССР (а они имели место) была строго табуирована.

Тем не менее раскрепощение социальной и политической жизни в Советском Союзе в период перестройки привело к резкой актуализации в общественном сознании вопросов, связанных с национальной историей, сохранением культурной самобытности отдельных народов и достаточно быстро было дополнено требованиями предоставления нациям государственного суверенитета. По этой же логике развивался и процесс становления русского националистического движения. Но вплоть до начала 1990-х гг. для представителей политизированной общественности рассуждения о «русской идее» и «судьбе России» представлялись какой-то экзотикой, а весь комплекс националистических установок выглядел плодом досужих упражнений гуманитарной интеллигенции.

Для многих людей старшего поколения, особенно прошедших Великую Отечественную войну, стало настоящим потрясением появление в начале 1990-х гг. на улицах и центральных площадях Москвы, Санкт-Петербурга и многих других российских городов толп молодых людей со свастиками на флагах и рукавах, скандирующих националистические лозунги. Первой реакцией массового сознания, тогда еще во многом советского, было: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда». В стране, победившей наиболее агрессивную форму национализма — фашизм и потерявшей в войне с ним свыше 20 млн своих граждан, национализма и фашизма не может быть по определению...

Однако постперестроечная реальность неумолимо свидетельствовала о росте популярности в нашем обществе шовинистических, агрессивно-патриотических и религиозно-фундаменталистских идей и взглядов. На волне подобных настроений возникло множество политических групп, движений и партий, исповедующих ту или иную форму националистической идеологии, наиболее концентрированным выражением которой и является фашизм.

Для многих новейших русских националистических группировок характерно заигрывание — на уровне риторики и стилистики — с историческими формами фашизма (прежде всего немецким и итальянским). Значительная часть национал-патриотических лидеров сознательно подражает классической эстетике фашизма. В связи с этим можно вспомнить и «Память» Д. Васильева, и ЛДПР В. Жириновского, и РНЕ А. Баркашова, и НБП Э. Лимонова, и движение «Евразия» А. Дугина. Но эти организации, известные широкой общественности благодаря эпатирующей, провоцирующей внимание СМИ деятельности своих лидеров, образуют только надводную часть «айсберга». Его скрытая под водой масса включает пестрый набор групп и кружков с характерными названиями: «Легион Вервольф», «Славянский союз (СС)», «Наследие предков», «Союз венедов», «Черная сотня», «Опричное братство» и др. Сюда же в большинстве своем относятся и многочисленные группировки скинхедов и футбольных фанатов.

Многие из подобных объединений располагают постоянными помещениями для встреч, организуют массовые шествия и митинги, активно вербуют сторонников (в особенности среди молодежи и сотрудников силовых структур), выпускают большой ассортимент агитационно-пропагандистской продукции (газеты, журналы, книги и видеоматериалы), реализуют интернет-проекты.

Несмотря на значительные доктринальные расхождения между обозначенными группами и движениями (среди них есть православные и язычники, изоляционисты и сторонники полиэтнической империи, рыночники и приверженцы плановой экономики), общим идеологическим знаменателем для них является отрицание базовых ценностей «открытого общества» — свободы, демократии, толерантности, примата интересов личности над «государственным интересом». Для большинства из них характерно крайне негативное отношение к «красным» идеям, коммунизму и СССР. Другими словами, агрессивный национализм во всех своих модификациях является противоположностью как либерально-демократического, так и социалистического проектов.

Это — идеология «третьего пути». Собственно говоря, характерные черты фашистской идеологии в той или иной комбинации, с той или иной степенью выраженности можно проследить у всех обозначенных выше групп и движений. Например, в программе РНЕ они присутствуют почти в чистом (нацистском) виде, а у ЛДПР принимают пародийную, карикатурно-ироническую форму.

Почему же массовое сознание наших соотечественников в 1990-х гг. оказалось столь податливым материалом для манипуляций подобных идеологов? В связи с этим В. Лихачев, автор книги «Нацизм в России», отмечал, что для части населения национализм оказался естественным ответом на стремительно меняющуюся картину мира, на навязываемую совершенно чуждую культуру: и политическую, с ее хаотическими либеральными порядками, и экономическую, с ее безжалостной конкуренцией эпохи первоначального накопления капитала, и повседневную, с ее англоязычными вывесками магазинов и безвкусной попсой по телевидению; на украденные пенсии, стипендии; наконец, на отнятое право жить в великой стране. В условиях крушения прежде незыблемой мировоззренческой системы востребованы оказались идеологии, дающие простые и понятные ответы на сложные вопросы — как вечного, так и сиюминутного характера. От шока и дезориентации постсоветской эпохи люди стали искать укрытия в ценностях, казавшихся незыблемыми. Многих привлекли фетиши «расы», «нации», «государства», фундаменталистски окрашенной религиозности. При этом современные отечественные радикальные националисты в своей пропагандистской риторике любят эксплуатировать миф о том, что только они смогут, наконец, навести порядок в стране, решительными мерами положить конец преступному беспределу. Нередко обыватель, уставший от бессилия властей и явной неспособности правоохранительных органов справиться с разгулом преступности, возмущенный откровенной коррупцией во всех слоях государственно-номенклатурного аппарата, готов поверить этим искренним, как ему кажется, сторонникам «русского порядка»^[11].

Таким образом, ответ на вопрос о причинах столь впечатляющего расцвета в постсоветской России националистического и непосредственно фашистского умонастроений следует искать в тех фундаментальных изменениях, которые произошли в нашем обществе на исходе XX в.

Глубочайшим потрясением для массового сознания стал распад СССР, сопровождавшийся глумлением над советской историей и государственностью, притеснениями русских и издевательствами над их национальными чувствами в бывших советских республиках (результатом этого стала волна русской миграции из стран Закавказья, Прибалтики и Средней Азии). Далее периодом жесточайшего экономического кризиса стала «эпоха Ельцина», повлекшая за собой резкое снижение уровня жизни и маргинализацию подавляющей части населения, падение престижа интеллектуального труда и «утечку умов», потерю шансов на получение нормального образования и работы для значительной части молодежи. Наконец, большой вклад в дело разрушения ценностно-нормативного каркаса общества внесли коммерциализированные СМИ, сознательно сделавшие ставку на эксплуатацию самых архаических, древних человеческих инстинктов.

Все эти процессы привели к расколу, дезориентации и глубокой иррационализации массового политического сознания. Как уже было сказано, этому сознанию, травмированному событиями перестройки и шоковых реформ, весьма импонировали разнообразные проекты «спасения державы», восстановления утраченного единства нации, возрождения духовного здоровья народа путем обращения к «наследию предков» и прочее. В этом смысле следует расценивать и православно-националистическую трансформацию идеологии крупнейшей массовой политической партии страны — КПРФ.

Американский историк и политолог российского происхождения Александр Янов не видит ничего удивительного в том, что все древние вопросы, давно решенные в устоявшихся обществах, фундаментальные вопросы национального самосознания — вдруг всплыли на поверхность в сегодняшней буче, причудливо переплетаясь друг с другом и с проблемами рыночной реформы. «Нет ничего удивительного, — пишет Янов, — и в том, что вокруг этих вопросов возникло такое гигантское поле напряженности. Россия, которая многие десятилетия прозябала на задворках интеллектуальной жизни планеты, оказалась безоружной перед их невообразимой сложностью. Удивительно совсем другое — что реваншистской оппозиции было позволено перехватить — и монополизировать, и вульгаризировать — культурную инициативу, связанную с проработкой и перенесением в практическую плоскость этой ставшей такой насущной проблематики. Остальным оказалось недосуг. Руководителям послеавгустовского режима — потому что их слишком поглощает сиюминутная суета выживания. Российским либералам — потому что они слишком увлечены критикой режима. Человеку, желающему понять, что вытекает из того, что он — русский, не у кого просить разъяснений, кроме как у оппозиции, которая ненавидит “гуманистический идеализм Запада” и считает, что в “Православии и общинных традициях русской культуры примату прав человека места нет”...»^[12].

Появление в последнее десятилетие на российской политической сцене множества националистических, в той или иной степени фашизированных лидеров, групп и организаций является вполне закономерным процессом, вызванным как крушением социалистического, так и глубоким внутренним кризисом либерально-демократического политического проекта.

Новый русский национализм во всех своих обличиях — болезненное, парадоксальное дополнение доминирующего процесса экономической, политической и социокультурной глобализации, составной частью которого являются и российские реформы 1990-х гг. Он развивается в русле больших культурных и социально-политических процессов, которые требуют вдумчивого и объективного исследования и прежде всего критического переосмысления существующих теоретических концепций.

1.2 Система понятий национализма

1.2.1 Этнос и этнические общности. Типология этнических общностей: этнос, род, племя, народность, нация

Прежде чем обратиться к рассмотрению и детальному изучению основных течений, концепций, истории становления и развития политического национализма как одного из важнейших направлений национализма в современном мире, обратимся к таким исходным понятиям, как этническая общность, этнос, род, племя, народность и нация.

Среди этих понятий самым широким является этнос. Древнегреческое слово «этнос» означает вид, породу. Каждый человек с рождения принадлежит к тому или иному этносу. Но этносы — не чисто биологические образования, они развиваются в соответствии с определенными социально-историческими закономерностями, связаны с культурой, психологией людей, с их языком^[13].

Некоторые этносы могут быть очень устойчивыми, таковы, например, цыгане. Но часто этносы взаимодействуют, перемешиваются и сливаются в более крупные этнические образования. Так, «китайцы» — это совокупность многих этносов, тесно взаимосвязанных единством истории, культуры, традиционных форм жизни (при этом язык, на котором говорят китайцы в различных регионах Китая, довольно сильно отличается, так что жители Южного Китая с трудом понимают жителей северной части страны). Для обозначения подобных сложных форм этнических связей вводится понятие «суперэтнос». Например, в Европе англичане — это сложный суперэтнос из англов, саксов, датчан, норвежцев, французов. Русский суперэтнос образовался из смешения восточных и западных славян, угрофиннов, балтов, тюрок и других этнических групп.

Можно выделить два главных типа этнических общностей:

• те, которые основаны на прямых или косвенных кровнородственных связях (причем эти связи могут быть очень отдаленными и даже воображаемыми, представленными в виде мифологического общего предка, например родоначальника племени). Общности этого типа существуют в виде родов, кланов, племен;

• те, которые не требуют родства или единства происхождения, а основаны на общности территории проживания, на тесных хозяйственных связях, на единстве культуры и языка. Общности этого типа выражаются понятиями народность и нация.

Род — это союз больших (родственных) семей, связанных единством происхождения или более косвенными родственными связями. Роды могут объединяться в более крупные общности — кланы.

Клан — группа родов, связанных именем реального или предполагаемого общего предка. Кланы отстаивают общее право на владение своей землей, в них часто принята кровная месть за обиженного или убитого члена клана, распространена круговая порука. Следы клановой структуры встречаются даже в цивилизованных странах (например, в Шотландии). В нашей стране остатки клановой организации сохранились у некоторых народов Кавказа (тейпы в современной Чечне).

Племя — вид этнической общности, охватывающий большое число родов и кланов. Они обладают собственным языком или диалектом, территорией, организацией (вождь, племенной совет), общими ритуалами. Численность племен может составлять десятки тысяч человек.

В ходе исторического культурного и социально-политического развития родо-племенные общности преобразовывались в народности.

Народности формируются вместе с возникновением государства. Народность складывается в результате объединения разных племен, поэтому кровнородственные связи уже не охватывают все население страны, а единство народу придает общность территории, институтов государственной власти, религии и культуры, тесные хозяйственные связи. Процесс формирования народности можно проиллюстрировать объединением племен при возникновении государства в древних Афинах. Это государство возникло в результате союза четырех ионийских племен на территории Аттики, которые в итоге слились в единый народ. Первоначально в афинском сообществе господствовала земельная племенная аристократия. Но начиная с VI в. до н. э. в жизнь афинского общества все более активно включались новые социальные слои — ремесленное и торговое население. В конце VI в. в Афинах были осуществлены политические реформы, которые разрушили остатки аристократически-племенного строя. Старое племенное деление было заменено территориальным разделением граждан. Страна была разделена на десять территориальных единиц (фил). Люди из разных родов и племен были перемешаны в них, вместо межплеменного совета стали избирать «совет пятисот» — по 50 представителей от каждой вновь образованной территориальной единицы независимо от их племенной принадлежности. Так сформировалась общность, которая осознавала себя единым народом.

Понятие «нация» требует особенно углубленного рассмотрения в нашем курсе, поскольку и этимологически, и содержательно оно непосредственно связанно с понятием «национализм». В нашей книге понятию «нация» посвящены специальные разделы. Мы рассматриваем происхождение данного понятия, его развитие в истории, различные трактовки, подходы к определению и т.д.

1.2.2 Нация: этимология понятия

Исследователи национализма отмечают, что «политический смысл слова “нация” принадлежит по существу современной эпохе, и именно по этой причине оно требует этимологической работы по выявлению первичных исторических пластов. Приведем один показательный пример. Апостол Павел, обращаясь в посланиях к первым христианским общинам, часто говорит: “Нет уже ни иудея, ни эллина... ибо все вы одно во Христе Иисусе”. Нередко из уст либеральных священников или публицистов можно слышать такую интерпретацию: “Так Церковь призывает людей к национальному примирению”. На самом деле толкование “иудеев” и “эллинов” в национальном духе, т.е. наделение их четко фиксированными культурно-историческими, политическими и территориальными характеристиками, означает задним числом приписывать новозаветной эпохе привычную для нас картину, где нация следует за человеком словно тень. Кого же имеет в виду апостол? Очевидно, что “иудей” и “эллин” относятся к “обрезанным” и “язычникам”, т.е. употребляются прежде всего в сугубо религиозном контексте»^[14].

Латинское слово natio происходит от глагола nascor («рождаться») и означает «рождение, происхождение». Производные значения — «племя, народ»: здесь множественное число nationes часто выступает синонимом gentes. Позднее, под влиянием христианства, узус слова gentes сужается и ограничивается лишь языческими народами (например, у Тертуллиана)^[15].

Если в средневековый период на романской почве natio продолжает использоваться в значении «племени» как общности рода, происхождения, то на почве, скажем, германских языков оно, будучи словом заимствованным и доступным лишь образованным людям благородного происхождения, существует параллельно с аборигенными словами. В средневерхненемецком языке natie, подобно geschlecht и stam, обозначает принадлежность к определенному роду или колену. В эпоху позднего Средневековья это слово уже относится к более крупным замкнутым группам (гильдиям, цехам и прочим корпорациям), которые требуется отличить от других групп: так, «нация» у голландцев означает иноземных купцов. В современном немецком языке синонимом Nation выступает Volk («народ»), однако их сближение происходит не ранее XVI в. Здесь следует отметить любопытный факт: этноним Deutsche («немцы») никогда не был названием «племени». Deutsch происходит от древневерхненемецкого слова diutisc, служившего общим именованием германских языков в империи Карла Великого. Отсюда становится ясно, почему определение «народа» (Volk) через язык стало для немцев чем-то вроде исторической традиции. В отличие от такой лингвистической интерпретации, по левую сторону Рейна, во Франции (и в равной мере в Англии), традиционно складывалось понимание «нации» как всех подданных государства, даже если они не говорят на одном языке^[16]. Однако важно отметить: ни в том, ни в другом случае «нация» не связывается ни с какой определенной территорией, ибо в пределах одной области могут жить представители разных «наций»^[17].

1.2.3 Сопоставление подходов к определению понятия «нация»

Понятие «нация» в ходе истории получало различные трактовки, определялось разнымиучеными, в разных общественных системах по-разному. На Западе нации и государства рассматриваются как синонимы — отсюда такие сочетания, как Организация Объединенных Наций, национальная безопасность, национальные интересы, национальная сборная команда и т.д. С этой точки зрения число наций совпадает с числом государств — членов ООН. Другое значение термина — народ, и в этом смысле термин нация может обозначать разные человеческие общности. Существует также трактовка термина «нация», согласно которой народ, или нация, идентичен этносу — по крайней мере, если его численность достигает некой, хотя весьма неопределенной величины, и он расселен более или менее компактно на территории, рассматриваемой в качестве родины. Наконец, нациями традиционно называются индейские племена в Северной Америке.

Различие между этими толкованиями термина состоит в том, что в одном случае нация рассматривается как гражданско-политическая, в других — как этническая (этнокультурная, этноязыковая) категория. Понятие нации как сообщества граждан сложилось во Франции и США во второй половине XVIII в. В полиэтничных странах Восточной и Центральной Европы, разделенной (до 1871 г.) на многочисленные княжества Германии, Италии, Российской и Османской империях в процессе национального пробуждения возобладало понятие нации как этнокультурной общности^[18].

Все это, безусловно, крайне усложняет формулировки понятия «нация». Рассмотрим несколько трактовок и определений.

Так, «Политическая энциклопедия» предлагает следующее определение: нация (от лат. natio — племя, народ) — общность, тем или иным образом сопряженная с определенным народом-этносом. В значении, близком к современному, термин «нация» употребляется с середины XIX в. Нация понималась как сообщество людей, объединенных территорией, обычаями, языком, общностью хозяйства, жизни и сознания. Согласно М. Веберу, нация — человеческое сообщество, объединенное общностью языка, религии, обычаев и стремящееся к созданию собственного государства. Такой подход к трактовке нации отразился в определении, которое было дано И.В. Сталиным. В советском обществоведении категория «нация» долгое время понималась как исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры. С середины 1960-х гг. это определение стало уточняться и дополняться признаком национального (этнического) самосознания, связываться с общим понятием этноса. Стало считаться недостаточным определять нацию как историческую (социально-историческую) общность. Было предложено включать в число основных признаков нации общность самосознания и социальной структуры^[19].

Толковый словарь «Политика» знакомит с британским подходом к трактовке термина «нация»: «Это слово, существующее в английском и во всех романских языках, имеет латинское происхождение. Сравните слова “натальный” (рожденный) или “нэйтив” (местный уроженец). Но и в латинском языке слово natio относилось скорее к таким понятиям, как “племя”, “клан” или “семья”, а не к таким крупным, территориально привязанным группам, о которых мы говорим как о нациях сегодня. В Англии XIX в. можно было услышать о нациях “иудеев”, “цыган” или о “королевской нации” (королевская семья или династия). Термин “нация” применительно — прежде всего или в основном — к таким странам, как Англия или Франция, стал использоваться сравнительно недавно. На вопрос о том, каковы общие характеристики нации и, следовательно, критерии принадлежности к ней, даются различные и часто противоречащие друг другу ответы. Представление о том, что критерием нации служит место рождения, поскольку индивид именно таким образом приобретает национальность (гражданство), в настоящее время неприемлемо. Действительно, некоторые современные национальности, такие, как американская или израильская, состоят преимущественно из людей, которые сами сменили национальность или это сделали их предки. Некоторые классические аргументы в пользу национализма, принадлежащие, в частности, германским националистам И.Г. Фихте и Вильгельму Гримму, а также валлийским националистам, свидетельствуют о том, что ключевым понятием является общий язык, поскольку именно он связывает людей с историей, мифологией и территорией. Эта тройственная связь (язык, территория и мифология/совместный исторический опыт) представляет собой, возможно, наиболее логичную основу истории национальности, однако она неспособна объяснить феномен таких многоязычных национальностей, как швейцарцы, индийцы или бельгийцы, и совсем не соответствует реальности, в которой различные нации считают родным языком испанский или английский. Таким образом, современный термин «национальность» предполагает сочетания в различных комбинациях этнической и языковой идентичности, общего осознания совместного исторического опыта, единой культуры и религии. Трудно понять политику буров Южной Африки (африканеров) или квебекцев, не приняв во внимание того, что их групповое единство перешагнуло через некий решающий порог и приобрело качество национальности; этот порог не перешагнули французские поселенцы в Алжире и так и не достигли афроамериканцы (американские негры)»^[20].

Современный исследователь проблемы национализма В.В. Коротеева отмечает сложность определения понятия «нация»: «Не так часто у современных авторов можно встретить определение нации. Совершенно очевидно, что перечисление объективных признаков, благодаря которым группы людей отграничивают себя от других, — особый язык, антропологический тип, общность культуры, общая история, связь с территорией, ассоциация с государством — ни в своем полном наборе, ни в сочетании отдельных элементов не является таким определением. Эрик Хобсбаум предложил для практических целей называть “нацией” любую группу людей, претендующую на такое звание. Сама проблема определения данного ключевого понятия идеологии национализма, по мнению ряда исследователей, вызвана его многозначностью на практике. В действительности мы сталкиваемся с конкурирующими взглядами на то, кто входит в эту группу, на каких критериях основано ее членство. В эру национализма такие понятия, как “нация”, “национальные государства”, “национальные интересы”, “национальное сознание” настолько широко вошли в обыденный язык, что вовлекают и самого исследователя в его использование. Поэтому следует различать, когда эти термины являются категорией практики, а когда — аналитическими. Предварительно можно сказать, что понятие нации отражает преобладающее, хотя и не обязательно единственное, представление о групповом членстве в культурной или политической общности и имеет самые прямые последствия как для тех, кто включается в данную общность, так и для исключенных из нее»^[21].

Приведем определение нации, данное в «Американской энциклопедии»: «Нация — большая группа людей, которые рассматривают себя как общность или группу и которые обычно ставят лояльность к группе выше любых других конфликтующих форм лояльности. Часто нации присуща одна или несколько из следующих особенностей: язык, культура, религия, политические и другие институты, история, с которой она отождествляет себя, и вера в общую судьбу. Обычно нации населяют компактную территорию. Часто, хотя не всегда, группа входит в состав политического образования, именуемого нацией-государством; или просто страной, либо нацией. Но иногда группа, считающая себя нацией, разделена политическими границами. Например, в результате раздела Германии на зоны после Второй мировой войны возникли два германских государства. Последователи иудейской веры часто говорят о себе как о нации. Они создали страну в Израиле, но евреи живут во многих нациях-государствах. С другой стороны, нация-государство может включать в свой состав несколько наций. Например, СССР включает неславянские группы народов, эквивалентных “нациям”. У людей, составляющих нацию, обычно формируется чувство национализма. Если нация добивается статуса нации-государства, она развивает политическую структуру, которая защищает народ и способствует росту национальных институтов. С подъемом национализма люди могут подчинить свои личные установки целям достижения национальной независимости, престижа, процветания и силы нации. Национальные политические лидеры, иногда преследуя корыстные интересы, могут поощрять людей верить в их исключительные качества и даже превосходство над другими национальными группами или политическими образованиями. Крайние формы таких установок приводят к агрессии против других наций, рассматриваемых как неполноценные»^[22].

Можно было бы продолжить рассмотрение определений понятия «нация». Их действительно много, что свидетельствует об интересе к данному понятию, о важности и актуальности его изучения. В то же время множественность определений — характеристика сложности и многоплановости понятия. Размышляя об определении нации, следует прежде всего решить, что понимать в качестве основополагающего принципа, что взять за точку отсчета: политику, культуру, территорию и т.д.

1.2.4 Проблема типологии нации

В современных словарях и энциклопедиях можно обнаружить типологию понятия «нация». Выделяют различные типы нации, например титульная, коренная и др.

Коренная нация, как термин, вошла в научный и политический лексикон со сталинской национальной политикой, провозгласившей возникновение и сближение «социалистических наций» и развитие коренных наций окраинных регионов бывшей Российской империи^[23].

Термин титульная нация вошел в научный и политический лексикон в период образования субъектов Российской Федерации по национальному признаку (1991). В Российской Федерации была образована 21 республика по признаку титульной нации^[24].

В задачи нашего курса не входит столь детальное рассмотрение поля этих определений. Однако в завершение данного раздела приведем типологию понятия «нация», представленную в известной работе немецкого исследователя К. Хюбнера «Нация» (1991), поскольку эта типология акцентирует внимание на разделении национальной проблематики на политическую и этнокультурную. Итак, рассматривая понятие «нация», Хюбнер выделяет государственную нацию, культурную нацию и субнацию.

Государственной нация называется в том случае, если она является носителем национально гомогенного (единого национального) или охватывающего ее целиком государства (национального единого государства). Но под этим понятием, согласно автору, может также подразумеваться ее доминирующая роль в некотором государстве или то, что она представляет единое сознание, которое может сформироваться в (мультинародном) государстве, охватывающем несколько наций.

Перед нами субнация, если она — одна из наций, образующих национальное многообразие.

Наконец, под культурной понимается нация безотносительно к ее воплощению в государстве. Причем не важно, удалось ли это вообще или она оказалась неспособной образовать единое национальное государство и была разделена между несколькими государствами.

Хюбнер отмечает, что эти варианты могут накладываться друг на друга: граждане одной государственной нации или субнации могут в то же время понимать себя как принадлежащие некоторой культурной нации^[25].

1.2.5 Национальное самосознание, этноцентризм и национализм

Одной из характеристик национальной принадлежности является феномен национального самосознания. Личность, осознавая себя частицей нации, воспринимает как свои собственные историю своей страны и национальные ценности: религию, письменность, национальный язык, достижения в духовной культуре, вклад нации в мировую культуру и т.п.

Национальное самосознание основано на исторической памяти, на культурных традициях, оно складывается в психологическую установку личности. Однако национальное сознание может и разделять людей.

Поэтому важно, чтобы национальная культура не самоизолировалась и не противопоставляла себя другим. Она должна обогащаться в диалоге, в заимствованиях из других культур. В связи с этим отметим две тенденции национальной культуры: дифференциацию и интеграцию. Первая заключается в стремлении к национальной самостоятельности, к развитию национальной культуры, общественно-политической жизни, вторая — к расширению связей между нациями, преодолению национальных границ.

Обе тенденции способствуют прогрессу цивилизации: одна через внутреннее развитие наций, другая — через их взаимообогащение посредством обмена национальными ценностями.

Но в реальной жизни не все обстоит благополучно. Национальное самосознание может деформироваться и превращаться в этноцентризм. Это одна из главных причин межнациональных проблем и конфликтов. Этноцентризм означает, что определенная национальная общность считается центральной, а все другие соизмеряются и соотносятся с ней.

В какой-то степени этноцентризм присущ всем этническим общностям, даже отсталые народы в чем-то чувствуют свое превосходство над всеми остальными. Они, например, могут считать культуру высокоразвитых стран абсурдной или бесчеловечной. Этноцентризм сплачивает народность, он может играть положительную роль, прежде всего во время справедливых войн, в которых народ отстаивает свое право на существование.

Национализм — одна из форм этноцентризма. Сегодня национализм чаще всего рассматривается как крайняя, негативная форма этноцентризма и, как правило, специально пропагандируется определенными группами с целью противостояния другим народностям и этническим группам. Периоды напряженности в отношениях между нациями и народностями всегда сопровождаются усилением националистической пропаганды. Причем к этому нередко добавляются межрелигиозные проблемы^[26].

1.2.6 Подходы к определению национализма

В научной литературе и политической публицистике термины «нация» и «национализм» используются в различных, зачастую взаимоисключающих, значениях. При этом конкретное содержание, вкладываемое в эти понятия, меняется в зависимости не только от концептуальных представлений и политических предпочтений того или иного автора, но и от «национальной традиции» политического словоупотребления. Например, в современной российской политологии термин «национализм» устойчиво ассоциируется с политическим и религиозным фундаментализмом, авторитарными, антидемократическими тенденциями, фашизмом и т.д.^[27] В то же время в американском или французском политическом лексиконе термины «нация» и «национализм» лишены подобного содержания. Эти термины, наоборот, традиционно связывают с представлениями о народном суверенитете, демократии и гражданском самосознании.

Известны различные трактовки и определения понятия «национализм». В.В. Коротеева, сопоставляя различные трактовки этого понятия, пишет: «С некоторыми оговорками большинство специалистов сходится в том, что основную доктрину национализма можно свести к нескольким положениям:

1) нация — реальная общность, имеющая свои особые качества;

2) интересы и ценности этой нации обладают для индивида приоритетом перед другими интересами и ценностями;

3) нация должна быть как можно более независимой, что требует достижения по крайней мере некоторого политического суверенитета»^[28].

Национализм, таким образом, — это комплекс идеологических представлений и политической практики, в котором центральное место занимают интересы нации. Данное определение намеренно абстрактно. В нем ничего не говорится о характере нации, ее границах (например, нация этническая или гражданская, политическая), а также о формах ее политической самостоятельности. Определение не содержит оценки, так что с ним может согласиться как сторонник доктрины национализма, так и его противник. Это очень важно, так как для понимания сути явления необходимо предварительно очертить его границы и лишь затем оценивать его, исходя из собственных политических и нравственных предпосылок. Помимо идеологической и политической составляющих в национализме есть и психологическое измерение — комплекс национальных чувств»^[29].

«Энциклопедический социологический словарь» дает следующее определение: «Национализм — это система взглядов, идеология, питающаяся этноцентризмом и имеющая большую социально-политическую направленность. Идеологи национализма полагают, что главным видом социальных связей являются связи национальные (этнические) и главным субъектом истории — национальные (этнические) общности, сотрудничающие или чаще — враждующие между собой. Эти идеологи приписывают своему народу особые исторические заслуги и историческую миссию, призывают людей служить этой миссии, пренебрегая другими интересами, не считаясь с другими народами. В раннеклассовых формациях национализм обычно проявлялся в слабой степени, уступая религиозной идеологии. Свои наиболее четкие формы национализм получил с развитием капитализма и национальных движений, с завершением процесса формирования наций и национальных государств. Наиболее реакционную форму он приобрел в немецком так называемом национал-социализме (фашизме), который включал в свою программу физическое уничтожение неарийских народов. Применение фашистами расовых критериев связывает их идеологию с расизмом»^[30].

Русско-английский толковый словарь «Политика» предлагает такую трактовку: «Национализм возводит принадлежность к своей нации в политический принцип или программу. Таким образом, он имеет иное измерение, чем патриотизм, который подразумевает чувство привязанности к своей стране или нации, не связанное с какой-либо программой политических действий. Важно отличать конкретные виды национализма, имеющие собственные подходы к политике, от универсальных принципов национализма. Большинство «националистов» руководствуются программой, предназначенной для своей нации, но далеко не всегда задумываются о значении других национальностей. Именно в этом смысле национализм сравнивают с пустой бутылкой: форма есть, зато содержания нет. Так, в Индии перед получением ею независимости партия Индийский национальный конгресс благодаря идеям национализма смогла объединить таких разных людей, как Джавахарлал Неру (реформатор, веривший в разумное планирование), Кришна Менон (марксист) и М.К. Ганди, пропагандист тактики ненасильственной борьбы за независимость. Общим для принципов разных видов национализма является утверждение приоритета национальной принадлежности над принадлежностью к классу, религии или человеческому роду в целом»^[31].

Итак, мы рассмотрели некоторые трактовки понятия «национализм», которые демонстрируют как многозначность и значимость этого термина, так и вариативность подходов к его определению.

1.2.7 Истоки и современные формы национализма

В числе крупнейших исследователей национализма отметим Э. Геллнера и его книгу «Пришествие национализма». В ней обосновывается следующий общий тезис: «В жизни человечества произошла важная и отчетливая перемена. Новый мир, в котором национализм, то есть соединение государства с “национальной культурой”, стал общепринятой нормой, в корне отличается от старого, где это было явлением редким и нетипичным. Существует огромное различие между миром сложных, переплетенных между собой образцов культуры и власти, границы которых размыты, и миром, который складывается из единиц, четко отграниченных друг от друга, выделяющихся по “культурному” признаку, гордящихся своим культурным своеобразием и стремящихся внутри себя к культурной однородности. Такие единицы, в которых идея независимости связана с идеей культуры, называются “национальными государствами”. В течение двух столетий, наследовавших за Французской революцией, национальные государства стали нормой политической жизни»^[32].

Казалось бы, в период, когда в Европе практически исчезают границы, различные европейские страны в техническом и экономическом отношении все больше выравниваются, когда введена единая валюта, а средства транспорта и коммуникаций делают легкодоступным любой уголок континента, национализм должен уходить в прошлое. Однако большинство исследователей этого феномена отмечают обратное. Многие люди ощущают угрозу своей культурной идентичности и испытывают потребность в том, чтобы каким-либо образом отличаться друг от друга. И хотя европейцы становятся все больше похожи друг на друга при потреблении и ведении хозяйства, на уровне культуры они поднимают мятеж против глобализации. Из страха перед потерей культурной идентичности они изолируются, строят новые этнонационалистические барьеры и используют культурные различия в качестве мотива для обособления от «других».

Наиболее наглядно в Европе всплеск национализма проявился после окончания «холодной войны» и распада социалистической системы и СССР, событий в бывшей Югославии, показавших, что и в центре Европы могут происходить уже забытые европейцами после Второй мировой войны «этнические чистки».

Но и страны Западной Европы еще не преодолели национализма. По-прежнему национальное государство выглядит как самое важное политическое изобретение европейской истории за последние двести лет. Конечно, в таких старых национальных государствах, как Франция, Германия или Великобритания, национальные проблемы выглядят иначе, чем в новых государствах типа Эстонии, Украины или Хорватии. Но в некоторых из них возникают движения за признание автономий их регионов. Еще более заметен всплеск национализма, связанный с модернизацией, которая в конце XX в. породила небывалую мобильность и потоки миграций, что влечет за собой развитие полиэтнического и мультикультурного общества. В качестве ответной реакции на этот процесс распространяются новые формы национализма, в котором политическое начало соединяется с культурным и этническим факторами.

Комбинация этих составляющих — культурного национализма и этнического фактора — придает феномену этнонационализма опасную силу. При этом нарастающая этнизация проявляется не только в области политики, но и на уровне повседневной культуры, проникает в средства массовой информации. Как отмечает один из исследователей современного европейского национализма, «будничная жизнь наших обществ также переживает процесс национализирования и этнизации. Знамена и флаги на спортивных стадионах создают националистическое настроение, в моде этнонационалистические тенденции, музыка и реклама наступают со всех сторон. Из “этновзгляда” извлекают выгоду даже дизайнеры рюкзаков и обуви, часов и шариковых ручек»^[33].

Чтобы разобраться глубже в этом новом пришествии и распространении национализма, важно, во-первых, понимать многообразие его форм и типов, а во-вторых, осознавать, в каком виде в нем присутствует и интерпретируется этнический компонент.

В литературе распространено разделение национализма на гражданский (государственный или еще — территориальный) и этнический — этнонационализм^[34]. Первый считают основанным на самоопределении личности и достаточно рациональным. Гражданский национализм иногда отождествляется с патриотизмом и признается нормой, поскольку он направлен на консолидацию населения государства с помощью политико-правовых институтов и идеологии. Однако и такой национализм в крайних вариантах может быть нацелен на государственную экспансию, на агрессивные формы шовинизма или изоляционизма.

Этнический национализм может быть политическим или культурным. Политический этнонационализм имеет целью достижение или удержание власти определенной этнической группой. Цель культурного этнонационализма — сохранение целостности народа, поддержание и развитие его языка, культуры, исторического наследия. Он считается позитивным, если не содержит в себе идей культурной замкнутости и негативной направленности против других культур.

В качестве наиболее опасного квалифицируется политический этнонационализм, который направлен на достижение властных преимуществ для одного народа. Такой национализм доминирующих народов в крайних формах ведет к дискриминации по отношению к другим национальностям. У недоминирующих этнических групп он преследует цели сепаратизма либо устранения неравенства любыми путями и средствами, включая насильственные или популярные в наше время террористические.

Рассмотренная классификация может быть принята в качестве общей схемы. Однако у нее есть несколько недостатков. Во-первых, она исходит из понимания наций и этносов как неких от века существующих объективных данностей (так называемое примордиальное, или исконное, толкование этничности). Такое понимание было характерно для советской общественной науки, оно идет от сталинского определения наций и этносов, а также разрабатывалось Ю.В. Бромлеем и его последователями. Ныне такой подход преодолевается и активно критикуется прежде всего в работах В.А. Тишкова и некоторых других ученых-этнологов, которые исходят из парадигмы социокультурного конструирования этничностей^[35].

Во-вторых, в этой типологии практически не учитываются реалии последних десятилетий, которые связаны со все большим распространением полиэтнических сообществ, с феноменами мультикультурализма и соответственно с трансформацией традиционных образов культурного и этнического национализма. Наконец, нужно отметить, что рассмотренная схема классификации национализма не позволяет понять роли властнокультурных стратегий (языковых, образовательных и др.), которые используются ныне в решении национальных проблем.

Поэтому, чтобы правильно понять причины подъема национализма в современной Европе и России, необходимо более широко рассмотреть концепции национализма, выработанные в западной литературе, что мы и сделаем в следующих главах учебного пособия.

1.3 Национализм и его место в политическом пространстве

Наша книга посвящена исследованию национализма как одного из важнейших политических феноменов, его истории и теоретическому обоснованию. В этом разделе мы бы хотели обратиться к вопросу о месте национализма в политике, обосновать понимание одного из типов современного национализма как политического явления, дать определения и ответить на основные вопросы: что представляет собой собственно политический национализм? в чем его специфика и отличие от других типов национализма?

1.3.1 К определению понятия «политический национализм»

Прежде чем перейти к конкретным теориям политического национализма, разработанным в ходе развития мировой философской и политической мысли, следует хотя бы контурно определить ключевой предмет нашего исследования — феномен политического национализма.

Известный российский социолог и политолог Л.Г. Ионин рассматривает политический национализм в сопоставлении с двумя другими типами национализма — культурным и мифологическим^[36].

Оговаривая то обстоятельство, что политический национализм является высшей и наиболее завершенной формой существования националистических настроений и идей, он пишет: «Традиционно высшей формой национализма считается политический национализм. В этом случае формирование национальной идентичности с необходимостью связывается с формированием собственной национальной государственности, когда происходит либо выход какой-то территории из «маточного» государства, либо ее автономизация в рамках государства. На самом же деле данная форма не столько высшая, сколько «верхняя», которая завершает формирование национальной идентичности. Это тот этап строительства национального дома, когда фундамент, стены и все прочее готово, осталось подвести его под политическую крышу. Часто именно завершающий этап оказывается самым бурным и привлекает к себе всеобщее внимание, потому что он связан с политическими и геополитическими расчетами, разделом территорий, промышленности, флотов и т.д.»^[37].

Действительно, как показывает история национальных движений (см. работы Э. Геллнера и М. Хроха в книге «Нации и национализм»), политические требования артикулируются националистическими лидерами лишь на достаточно поздних, зрелых этапах развития движения, которое начинается обычно в форме движения за сохранение или возрождение культурных ценностей того или иного народа, т.е. культурного национализма. Таким образом, культурный национализм всегда выступает в качестве подступа к национализму политическому^[38].

В свою очередь, понятие «мифологический национализм» выступает в качестве средства объяснения жизненности, эмоциональной привлекательности, мобилизационной мощи и универсальности националистических идей^[39]. Л. Ионин описывает его следующим образом: «Мифологический национализм — самая глубинная и фундаментальная форма национализма. Острота проявлений национализма в национальных возрождениях и революциях зависит от степени мифологизации национального чувства. Великая история и славное прошлое — это просто сказка, сложенная местными интеллектуалами, но до тех пор, пока она не стала образом жизни населения. А тогда она превращается в миф, причем такой, против которого бесполезно и бессмысленно предостерегать, ибо это значит предостерегать человека против него самого, против его собственной жизни, какая она есть. Мифологическая идентичность — это подлинная национальная идентичность, и уже на ее основе создаются культурная и политическая “надстройки”. Это не миф, который отражает прошлое, а миф, который представляет собой сегодняшнюю реальность»^[40].

Понятие «мифологический национализм» не следует толковать как вид или тип национализма. Оно, скорее, носит всеобъемлющий характер по отношению к подобным типам, выступая в качестве их общего смыслового знаменателя.

Итак, национализм, в самом широком смысле слова, можно определить как программу или идеологию политического оформления, самоутверждения и развития нации (см. например, Э. Хобсбаума)^[41]. В этом максимально широком толковании, любой национализм есть национализм политический^[42].

Известный своими работами в области политической науки А.И. Соловьев определяет национализм следующим образом: «Идея нации, используемая для выражения особых требований к власти, неизбежно порождает специфические политические акции в систематизированном виде и представляющие собой национализм. В самом общем виде национализм — это политическое движение, направляемое определенной доктриной на выражение и защиту интересов национальной общности в отношениях с государственной властью. Объективно национальные движения направлены на использование политических механизмов как внутри государства, так и на международной арене для повышения уровня общности граждан одной национальности (или всего населения той или иной страны в целом) и защиты их интересов. Национализм выходит на политическую арену тогда, когда властные отношения требуют большей культурной и социальной сплоченности общества или отдельных слоев его населения. Как говорил еще Ш. Монтескье, “дух нации”, любовь к Родине являются единственной основой существования “органического” общества. В то же время практический опыт показал, что национализм не просто исходит из признания наличия нации и ее особых интересов, но в известной степени и претендует на превосходство национально ориентированных потребностей над всеми иными чаяниями и замыслами людей»^[43].

Таким образом, национализм в данном определении отождествляется с политической реализацией интересов нации. Иначе говоря, между понятиями «национализма» и «политического национализма» ставится знак равенства. На наш взгляд, подобное терминологическое отождествление, доминирующее в научной литературе, не вполне корректно.

Исторический опыт развития национальных движений показывает, что политические требования выдвигаются националистами лишь на достаточно высоких этапах развития движения. На начальных же стадиях преобладают идеи культурной реинтеграции нации, т.е. ее консолидации вокруг возрождения национальных обычаев и традиций, в некоторых случаях — языка и религиозных верований. Подобный национализм следует назвать «культурным национализмом».

Широкое распространение в научной литературе и публицистике имеет термин «экономический национализм», под которым подразумевают экономическую политику, направленную на защиту внутреннего рынка и стимуляцию отечественного производителя. Очевидно, что подобный подход логически не связан с защитой интересов данной конкретной нации, а лишь выражает определенную позицию государственной власти (т.е. вполне может быть реализован и реализуется многонациональными государствами).

Чтобы отличить «политический национализм» от других, зачастую сопряженных с ним форм национализма, целесообразно ввести следующее определение, уточняющее наш предмет.

Политический национализм представляет собой идеологию, утверждающую приоритетный статус национальной идентичности над всеми другими видами социальной идентификации и требующую защищать «нацию» всеми доступными политическими средствами.

В этом определении политический национализм является более узкой, инструментально заостренной, «политической проекцией» национализма, рассматриваемого в качестве широкого социокультурного феномена. Другими словами, не всякий национализм подразумевает политический компонент, т.е. не всегда сопряжен с политическим национализмом. Но всякий политический национализм связан с национализмом более широкого типа (подразумевающим прежде всего культурные и в некоторых случаях конфессиональные измерения).

Приведенное определение не учитывает той конкретной интерпретации понятия «нации», которое закладывается в его основу. Последнее обстоятельство чрезвычайно важно, поскольку, когда мы говорим о спектре конкретных националистических идеологий, то имеем в виду, что типы «национализмов» или отдельные «национализмы» в большой мере определяются именно той специфической интерпретацией понятия базового понятия «нации», которое постулируется при их конструировании.

В современных исторических условиях особенно актуально звучит тезис о близости и структурном сходстве политического национализма и консервативно-авторитарных тенденций в политике. Г.Г. Дилигенский обращает внимание на то, что «Политический национализм, когда он не является идеологией угнетенной или униженной нации, обычно тесно связан с консервативными (правыми в капиталистических, государственно-социалистическими в постсоциалистических странах) и авторитарными ориентациями. Эта связь естественна и органична. Консерватизм выражает интересы привилегированных социальных групп, стремящихся сохранить статус-кво, не желающих учитывать потребности основной части общества. Апелляция к общенациональным интересам — наиболее удобный способ оправдания такой позиции, игнорирования реального многообразия социально-групповых интересов, существующих в обществе. Кроме того, она позволяет эксплуатировать стихийный массовый консерватизм, питаемый страхом перемен, особенно сильный в кризисной, неопределенной ситуации. Апелляция к национальным традициям, к национальной идее — эффективное противоядие против стремления к реформам, к социальным и культурным переменам. Что касается авторитаризма, то он связан с национализмом психологически и политически. Психологически — потому что их объединяет дух культурной и идеологической нетерпимости, враждебность к «чужим». Политически — потому что национализм оправдывает авторитарную власть национального государства над обществом, приносит суверенитет и свободу личности в жертву «национально-государственной идее». Антагонист авторитаризма — демократия — несовместима с национализмом, ибо она требует учета и взаимосогласования различных социальных интересов и отстаивает суверенитет личности, а не ее подчинение общенациональному интересу, воплощаемому государством. Демократия расходится с авторитаризмом в самом понимании национальных интересов: для первой — это совокупность интересов реальных людей, составляющих общество, для второго — интерес общности, олицетворенной в государстве, практически сводящийся к интересу государства как института власти»^[44].

Общая характеристика политического национализма принадлежит известным исследователям национализма Н. Эберкромби, С. Хиллу и Б.С. Тернеру: «Национализм — это идеология, основанная на убеждении, что народ, обладающий общими свойствами, такими, как язык, религия или этничность, составляет особую политическую общность. Националисты стремятся сохранить это социальное своеобразие, чтобы защитить те социальные блага, которые являются результатом национальной идентичности и принадлежности к нации. Национализм отождествляет национальную легитимность государства с самоуправлением нации. Часто утверждается, что национализм как политическая доктрина не существовал до XVIII в. и что возникновение национальных движений совпадает с развитием наций-государств в Европе в посленаполеоновский период. Однако в конце XIX в. многие обществоведы-теоретики предполагали, что национализм будет приходить в упадок и его место займут интернационализм и космополитизм.

Первая мировая война, которая велась на основе националистических принципов, развеяла эти ожидания, поскольку организованное антивоенное движение не получило широкой поддержки рабочего класса. Впоследствии национализм тесно связывался с движениями за самоопределение и против империализма в третьем мире»^[45].

В наше время, продолжают названные выше авторы, существуют три наиболее распространенные интерпретации национализма: 1) как романтическое движение, связанное с объединением Германии и Италии и впоследствии экспортированное европейским колониализмом в Азию и Африку; 2) как ответная политическая реакция на колониализм в обществах, в которых традиционные формы социальной организации разрушились вследствие социальных перемен, осуществленных внешним колониализмом; 3) как следствие неравномерного развития капитализма, порождающее глубокое неравенство между отдельными регионами, и стремление периферийных регионов использовать националистическую политику, чтобы добиться более равномерного распределения богатства. В качестве примера третьей интерпретации, рассматривающей национализм в развитых капиталистических обществах как реакцию на внутренний колониализм, ссылаются на шотландский национализм в Соединенном Королевстве.

Национализм часто рассматривается как искусственная, паразитическая идеология, так как во многих случаях невозможно указать ни на одну черту, свойственную всем членам общества, претендующим на принадлежность к той же нации. С этой точки зрения национализм — это миф, созданный интеллектуалами, проповедниками романтических представлений о национальном языке, народном наследии и национальной идентичности. По той же логике национализм ассоциируется с политическим экстремизмом и ксенофобией. Однако свойственное либерализму отождествление национализма с фашизмом заслоняет политические достижения националистических движений в третьем мире, добившихся самоуправления и определенного социального прогресса^[46].

Один из классиков теории национализма Э. Смит в работе «Национализм и модернизм» (1998, рус. пер. 2004), посвященной анализу и сопоставлению теорий национализма после последней трети XX столетия, обращается к понятию политического национализма в разделе «Культурный и политический национализм»^[47].

Он отмечает определенную узость понятия «политический национализм», поскольку оно (по мнению автора) не включает другие важные измерения национализма, например, культуру, идентичность и «родину», и почти не уделяет внимания характеру объекта националистических устремлений, «нации»^[48].

Эта критика, безусловно, заслуживает обсуждения. Однако, как отмечает Э. Смит, в работах Дж. Бройи — известного исследователя национализма — употребление термина «национализм» ограничено исключительно политическим движением. Э. Хобсбаум, автор многих работ по национализму, включая «Нации и национализм после 1780 г.», тоже утверждал, что в национализме историков интересуют лишь его политические устремления и особенно его способность создавать государства^[49].

Далее, обращаясь к специфике политического национализма, Э. Смит воспроизводит характеристику Дж. Хатчинсона, сопоставлявшего культурный и политический национализм и утверждавшего, что идеалом политического национализма является «гражданская полития образованных граждан, объединяемых общими законами и нравами, подобно полису классической древности.

Цели полиса по сути модернистские: гарантировать представительное государство сообществу, чтобы оно могло на равных участвовать в развитии космополитической рационалистической цивилизации.

Напротив, культурные националисты считают государство второстепенным, ибо сущность нации — это ее особая цивилизация, которая является продуктом ее уникальной истории, культуры и географического положения»^[50].

Э. Смит,следуя логике Хатчинсона, определяет культурный и политический национализм как конкурирующие аспекты общего течения национализма в решении тех или иных вопросов, в частности в отношении религии.

В заключение отметим, что эта и подобные дискуссии о принадлежности национализма той или иной области жизни общества, его типология, характеристики и прочее все еще представляют предмет исследований и споров. Для нас здесь важна фиксация понятия «политический национализм», принятого и употребляемого в научной среде, поскольку основная направленность нашего пособия — национализм как явление политической жизни общества, национализм в его политической ипостаси, политическом облике.

1.3.2 Типология национализма как явления политической жизни. Национализм в контексте других политических идеологий

Общепринятое в национализмоведении (термин В.С. Малахова) — после работ Г. Кона, — деление национализма на гражданский (или западный) и этнический (или восточный) восходит к особенностям повседневно-политического употребления слова «нация» в странах Западной и Центрально-Восточной Европы (включая и Россию). Если гражданский национализм (существующий в классических формах во Франции, Великобритании, США) подразумевает под нацией конституционно-политическое единство сознательных и ответственных граждан, безотносительно к их расовому или этническому происхождению и соответственно носит инклюзивный характер (т.е. открывает доступ в нацию инонациональным элементам), то национализм этнический (характерный для Германии, Польши, Украины, России, многих стран «третьего мира») ориентируется на аскриптивные, или «природные», «прирожденные», культурные характеристики того или иного народа-этноса и имеет эксклюзивный характер (т.е. блокирует доступ в нацию инонациональным — иноэтническим в данном случае — элементам). Разумеется, подобное деление носит в значительной степени идеально-типический характер, поскольку провести грань между этнической и гражданской формами национализма на практике бывает весьма затруднительно.

С точки зрения американских исследователей Э. Белл-Фиалкоффа и А. Марковитца, традиционная дихотомическая классификация национализма должна быть расширена. «Существуют несколько переменных, определяющих тип национализма. Во-первых, роль государства. Национализмы, которые провозглашают и продвигают уже существующие государства, будут обозначаться как государственные. Эти национализмы определяют нацию как территориально-политическую единицу. Там же, где государство отсутствует, национализм является негосударственным по определению. Сторонники негосударственной разновидности национализма рассматривают нацию как политизированную этническую группу, ограниченную общей культурой или, как сказали бы антропологи, делимитированную “культурными маркерами”. Такие национализмы обычно начинают развертываться как культурные движения. Во-вторых (для типологий национализмов важен. — Авт.), тип инкорпорации. Он может основываться на индивидуальном или корпоративном вхождении... Национализмы, которые подчеркивают индивидуальную свободу и политическую ответственность граждан, мы называем “локковскими”, так как Локк был, одним из самых первых сторонников индивидуальной свободы и считал, что легитимность политического правления вытекает из согласия подданных... “Локковский” национализм подразумевает вхождение каждого гражданина (в нацию. — Авт.) на индивидуальной основе, т.е. открывает двери успеха и продвижения для любого члена данного политического сообщества по мере того, как он осваивает государственный язык и адаптируется к культуре, существующей в данном государстве. Такому национализму присущ инклюзивный характер, поскольку он принимает всех граждан, невзирая на их происхождение. В противоположность ему, мы назовем “гердеровскими” такие национализмы, которые подразумевают полноправное членство только для лиц, имеющих определенное происхождение, язык и культурные особенности, и за счет этого исключают всех прочих. По своей сущности такие национализмы являются эксклюзивными. Хотя индивидуумы могут и действительно проникают сквозь этнические границы в “гердеровские” сообщества (например, посредством заключения брака), в принципе включение в подобные нации основано на происхождении и, следовательно, является коллективным или корпоративным по своему характеру. Возможно, вместо того чтобы говорить о “гердеровской инкорпорации”, было бы лучше называть это явление “этнической избранностью”. Чтобы избежать громоздкой терминологии, мы будем подразделять национализмы на государственные и негосударственные, в зависимости от роли государства, и “локковские”-инклюзивные и “гердеровские”-эксклюзивные, чтобы обозначить тип инкорпорации и инклюзию/эксклюзию по этническим основаниям»^[51].

Таким образом, Белл-Фиалкофф и Марковитц передлагают выделять четыре основных типа национализма: 1) государственный-инклюзивный (как в Великобритании или Венгрии); 2) государственный-эксклюзивный (как, по мнению американских авторов, в России); 3) негосударственный-инклюзивный (как в Каталонии или Белоруссии) и 4) негосударственный-эксклюзивный (как в Германии, Словакии и Стране басков).

Подобный подход позволяет более дифференцированно подойти к феномену национализма, принимая во внимание не только его соотношение с принципом этнокультурной принадлежности, но и роль в становлении и функционировании тех или иных государственных институтов. Кроме того, эта классификация дает возможность снять не вполне адекватную привязку типов национализма к определенным географическим ареалам.

Следует отметить, что специфика национализма как политического феномена разрешает рассматривать политическую окраску в качестве основания деления. Так, А.И. Соловьев типологизирует национализм в зависимости от политической программы, например: либеральный (предполагающий сочетание национальных и государственных ценностей), радикальный (ориентирующийся на резкий разрыв этих идеалов и даже на уничтожение части прежней элиты), реакционный (испытывающий недоверие к новым, демократическим ценностям и пытающийся всеми методами сохранить прежние идеалы) и т.д. Например, в России в XIX — начале XX вв. национальные движения преследовали цели сохранения империи, умножения земель, руководствуясь при этом идеями «панславизма» (учения, утверждавшего превосходство славянских народов над остальными), негативного отношения к цивилизационным ценностям западного толка.

Однако наиболее политически значимым основанием для типологизации национализма в настоящее время, согласно А.И. Соловьеву, и является его отношение к демократии. Такое основание стало особенно актуальным в последние десятилетия, когда обозначился кризис современных национальных государств, а также выявились серьезные политические противоречия в связи с резким ростом национального самосознания в посттоталитарных странах Восточной Европы и СНГ. С точки зрения отношения к демократии, как правило, выделяются три типа национализма: враждебного демократии, нейтрального и соответствующего ее базовым принципам и задачам^[52].

Итак, национализм представляет собой универсальную и широко распространенную идеологию. Но его трудно сравнивать с такими идеологическими течениями, как либерализм, консерватизм, социал-демократия и т.д. Существует мнение, что национализм не сложился как единая теория, единое научное направление. Мы не будем останавливаться на этой теме. Но что бесспорно, национализм в сопоставлении с другими идеологиями представляет огромный интерес для миллионов людей, побуждающий их нередко жертвовать всем, даже своей жизнью. Распространенностью национализма, его многообразием и мобилизующим потенциалом объясняется пристальное внимание ученых к этому феномену общественной жизни (и соответственно обилие литературы), множественность подходов и оценок, полемический характер многих исследований на тему национализма^[53].

Наше учебное пособие посвящено изучению национализма как политического феномена, идеологии, его истории (зарождению и развитию), теоретическому обоснованию, современному состоянию и перспективам., В дальнейших главах пособия мы обратимся к рассмотрению этих вопросов. Авторы пособия не претендуют на исчерпанность изложения по причине ограниченного объема книги. Предлагаемое пособие может быть определено как введение в политическую историю и теорию национализма.

Контрольные вопросы

1. В чем заключается актуальность изучения национализма?

2. Каковы истоки националистической проблематики в современном мире?

3. Дайте характеристику происходящих в России и мире этнонациональных конфликтов.

4. Что называется этносом? Что обозначает понятие «этническая общность»?

5. Что включает в себя типология этнических общностей?

6. Выделите основные типы этноса.

7. Что называется родом, племенем, народностью, нацией?

8. Сопоставьте и сравните подходы к определению понятия «нация».

9. Как возникло понятие «нация»?

10. Что означает термин «национальное самосознание»?

11. Как связаны национальное самосознание и культура?

12. Дайте определение национализма.

13. Как соотносятся понятия «этноцентризм» и «национализм»?

14. Перечислите и охарактеризуйте типы национализма.

15. В чем специфика политического национализма?

16. Сопоставьте политический национализм с другими типами национализма.

17. Как соотносится национализм с другими политическими идеологиями?

Задания для самостоятельной работы

1. Проведите тематический обзор публикаций по вопросам, близким проблемам национализма во всем спектре его проявлений за последний год, выделите ключевые проблемы, попробуйте проанализировать прочитанное и обоснуйте свою позицию. Рекомендуемый объем вашего обзора — 4—5 страниц.

2. Проведите сопоставительный этимологический анализ основных понятий, относящихся к проблемному полю национализма и рассмотренных в данной главе учебного пособия. В качестве источников могут быть использованы энциклопедии, энциклопедические словари, этимологические словари, словари иностранных слов и т.д. Сравните несколько различных определений понятий: этнос, нация, национальность, национализм и др. Попробуйте проанализировать, в чем особенность того или иного определения, на чем делаются акценты, обоснуйте свою позицию. Рекомендуемый объем вашего обзора — 4—5 страниц.

Литература

Основная

Политическая энциклопедия: В 2 т. / Под ред. Г.Ю. Семигина. М.: Мысль, 1999. Т. 2. С. 26-33.

Соловьев А.И. Политология: Политическая теория, политические технологии. М.: Аспект-Пресс, 2001.

Этнос и политика: Хрестоматия / Авт.-сост. А.А. Празаускас. М.: Изд-во У РАО, 2000.

Дополнительная

Апьтерматг У. Этнонационализм в Европе. М.: РГГУ, 2000.

Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. В. Николаева. М.: КАНОН-Пресс-Ц, 2001. С. 29-32, 33-59, 60-70, 89-104, 105-132, 160-173.

Арутюнян Ю.В., Дробижева Л.М., Сусоколов А.А. Этносоциология. М.: Аспект-Пресс, 1998.

Кола Д. Политическая социология. М.: ИНФРА-М, 2001.

Михайловский А.В. К истории понятия «нации» // Лицейское & гимназическое образование (ЛГО). 2002. № 10. С. 43—47.

Нарочницкая Н.А. Россия и русские в мировой истории. М.: Международные отношения, 2003.

Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.

Политика: Толковый словарь. Рус.-англ. М.: ИНФРА-М, 2001. С. 360—365.

Садохин А.П. Этнология. М.: Гардарики, 2001. С. 78—93, 247—248.

Смит Э.Д. Национализм и модернизм: Критический обзор современных теорий наций и национализма. М.: Праксис, 2004. С. 323—330.

Современная западная философия: Слов. М.: ТОН-Остожье, 1998.

Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб.: Апетейа, 1998.

Хюбнер К. Нация: от забвения к возрождению. М.: Канон+, 2001.

Шестопал Е.Б. Психологический профиль российской политики 1990-х. М.: РОССПЭН, 2000.

Энциклопедический социологический словарь / Под общ. ред. Г.В. Осипова. М.: ИСПИ РАН, 1995.

Глава 2 История становления национализма и его истоки в социальной мысли XVII-XIX вв.^[54]

Национализм как политический принцип и политическая идеология — один из важнейших социальных и политических феноменов современности. Ученые — историки, экономисты, философы, социологи, политологи — в течение длительного времени исследуют это явление. Истоки современных теорий национализма можно увидеть в работах многих западноевропейских мыслителей разных эпох. История и философия — две тематические линии, которые рассматриваются в данной главе учебного пособия. Вопрос, который мы ставим перед собой, — как возник и развивался национализм в истории и сознании людей; что подготовило его приход и расцвет?

2.1 Истоки национализма в социальной мысли XVII-XIX вв.

2.1.1 Эрнест Ренан и его лекция о нации

Современные исследователи национализма отмечают, что история национализма как отчетливой идеологии относительно недавняя; ей около 200 лет. Историю же ее научного изучения можно начинать со знаменитой лекции французского историка Эрнеста Ренана «Что такое нация?», прочитанной в Сорбонне в 1882 г. (Renan, 1887)1^[55].

Ренан, Эрнест (Renan, Ernest) (1823—1892), французский историк и философ. Жозеф Эрнест Ренан родился 27 февраля 1823 г. в Третье (Бретань). Намереваясь стать священником, Ренан поступил в малую семинарию в Париже, а затем в большую семинарию св. Сульпиция. В 1845 г., разочаровавшись в религии, он оставил семинарию и продолжил образование в Сорбонне. Этот беспокойный период своей жизни Ренан описал в «Воспоминаниях детства и юности» (Souvenirs d’enfance et de jeunesse, 1883). В 1848 г. он написал книгу «Будущность науки» (L’Avenir de la Science, 1890), в которой провозглашается вера в науку: «Наука есть религия... лишь наука способна разрешить все проблемы, и со временем она заменит религию».

В 1850 г. Э. Ренан был назначен библиотекарем Национальной библиотеки, а в 1860 г. возглавил археологическую экспедицию в Палестину. К этому времени он уже получил известность как авторитетный специалист по восточным языкам и по истории религий. В 1852 г. Ренан защитил докторскую диссертацию на тему «Аверроэс и аверроизм». В 8-томной «Истории происхождения христианства» (Histoire des origins du Christianisme, 1863— 1883 гг.) он развивает свою позицию рационалистической критики, особенно ярко — в первом томе «Жизнь Иисуса» (1863) при объяснении чудес, сотворенных Иисусом. В 1862 г. Ренана назначили профессором еврейского языка в Коллеж де Франс, через год он был уволен из-за своих еретических взглядов, но после падения Наполеона III вновь занял кафедру (1871). Однако к науке он относится без прежнего энтузиазма. Он уже не был уверен, что наука сможет найти решение всех проблем, и этот скептицизм проявился в его «Философских диалогах и фрагментах» (Dialogues et fragments philosophiques, 1876). Работа Ренана «Интеллектуальная и моральная реформа Франции» (1872) представляет собой важный документ, позволяющий судить о политических теориях автора. В этой работе он проявляет себя как консерватор, сторонник монархии, противник всеобщего избирательного права, готовый, однако, согласиться со справедливой республикой. Ренан оказал большое влияние на поколение 1870-х гг. Умер Ренан в Париже 2 октября 1892 г.

Эрнест Ренан известен своей формулой: «Нация — это повседневный плебисцит». Он старался определить, что делает группу людей нацией. Последовательно перебирая понятия — раса, религия, язык, общность интересов, география — ученый показал, что ни одна из этих характеристик сама по себе не обеспечивает единство нации. Различие между нацией и государством было для него очевидным. Например, австрийскому государству, несмотря на все его усилия, не удалось сплотить населяющие его народы в единую нацию, чего добилось французское государство. Военные поражения могут благоприятствовать консолидации нации (как в Италии), а победы на поле боя — быть гибельными для ненационального государства (Турции за пределами Малой Азии).

Что же такое нация? Согласно Ренану, «это душа, духовный принцип». Одна частица этой души — в прошлом, в общем историческом наследии, другая — в настоящем, в согласии принять на себя переданное от предков культурное богатство и нести его дальше. Прошлое нации полно усилий, жертв и преданности. Общие печали сплачивают ее больше, чем радости. Желание быть вместе может быть сильнее, чем языковое разнообразие или разные религии. В какой степени точка зрения Ренана является волюнтаристской? Полагал ли он, как это ему неоднократно приписывалось, что лишь субъективная воля сплачивает людей в нацию? Нация — это итог долгого развития, который должен быть постоянно подтверждаем. Здесь нет ни непреложной необходимости, ни произвола воли.

В концепции Ренана много внимания уделяется истории, общей судьбе, усилиям династий по объединению территорий. События, приведшие к образованию национальных государств, неизбежно отражаются в сознании в мистифицированном виде: длящиеся во времени — как одномоментный акт (например, объединение северной и южной Франции), кровавые деяния — как исторические усилия. Забывчивость и даже исторические ошибки — неизбежные спутники создания нации. «Сущность нации в том, что у всех индивидов было много общего, и что все они забыли о многом». Для национального сознания беспристрастные исторические изыскания могут быть просто вредными^[56].

Мы преднамеренно начали рассмотрение работ, посвященных научному изучению национализма, с классической лекции Э. Ренана. На эту работу сегодня ссылаются практически все исследователи национализма.

Однако задача данного раздела гл. 2 — представить ретроспективу развития тематики национализма в истории западноевропейской философии. Существует мнение, что возникновение национализма во многом было предопределено развитием самой философской мысли Европы. Поэтому дальнейшее изложение материала коснется более ранних веков и мыслителей.

2.1.2 Мыслители прошлого о народах, политике и государстве

Античный полис и национальный миф

Известный немецкий исследователь национализма К. Хюбнер строит свою теорию нации, отталкиваясь от тезиса, что феномен нации еще издревле составлял субстанциональную основу государства, не исключая Античности и Средневековья.

Напомним, что греческий полис был городом-государством с обширными земельными владениями. Политически грек рассматривал себя в первую очередь как афинянин, фифанец (фиванец — житель Фив), спартиат и прочие, отождествляя себя тем самым со своим мифическим происхождением, историческим и географическим местоположением. Но существовало и сознание общности всех античных греков. Объединенные своим мифом и определяемой им культурой, они отграничивали себя от остальных народов, называя их варварами, а себя — эллинами.

Итак, с одной стороны, греки обладали партикулярной национальной идеей, идеей полиса, с другой, — у них была и общеэллинская идея. И корнем обеих был миф^[57].

В дальнейшем идея государства развивается в политической философии, в «Государстве» Платона и «Политике» Аристотеля.

Для Аристотеля культурная общность (koinonia) в государстве настолько значима, что мера заботы о ней со стороны человека определяет его ведущую роль в этом обществе.

Из развития и независимости национальной культуры как главной государственной цели вытекает учение Аристотеля о различных типах государственного устройства. При этом лучшим ему представляется то, которое может опереться на широкие слои среднего сословия, в том случае, если оно предлагает лучшие предпосылки наиболее широких возможностей досуга для благородной жизни, который бы не был омрачен ни бедностью, ни расточительной роскошью. Там, где имеются широкие слои среднего сословия, в государственной жизни допустимо участие максимального числа граждан без опасности анархического или плебейского бунта, возможность которого, согласно философу, свойственна демократии.

Такой идеальный строй, допускающий наивысшую степень соучастия политически одаренных, Аристотель называет полития (politeia).

Конечно, нельзя приписывать Аристотелю какую-либо определенную теорию нации и национализма. Однако в «Политике» Аристотель, пускай еще в далекой от теории нации форме, пытается охарактеризовать различные нации. При этом Аристотель обращается к распространенному тогда различению греков и варваров, которое усматривалось в способности греков удерживаться от крайностей.

Рассуждая о наилучшем государственном строе, Аристотель обращается к вопросу: какими свойствами должно обладать население такого государства. Он пишет, что племена, обитающие в странах с холодным климатом, притом в Европе, преисполнены мужества, но недостаточно наделены умом и способностями к ремеслам. Поэтому они дольше сохраняют свободу, но не способны к государственной жизни и не могут господствовать над своими соседями. Населяющие же Азию в духовном отношении обладают умом и отличаются способностью к ремеслам, но им не хватает мужества; поэтому они живут в подчинении и рабском состоянии. Эллинский же род, занимая как бы срединное место, объединяет в себе те и другие свойства: он обладает и мужественным характером, и умственными способностями; поэтому он сохраняет свою свободу, пользуется наилучшим государственным устройством и способен властвовать над всеми, если бы он был только объединен одним государственным строем^[58].

Таким образом, в силу особенной одаренности греков, согласно Аристотелю, они были приспособлены для того, чтобы господствовать над всеми остальными нациями, если бы только могли образовать единое государство, чего, однако, не случилось.

Аристотель обращает внимание и на различия между отдельными эллинскими племенами, предлагая собственную типологию в соответствии с характером населения племени и характерным образом жизни.

Истоки политической философии и теории национализма присутствуют и в сочинениях римских мыслителей. Римский национальный миф во всей полноте представлен в сочинениях Цицерона, Полибия. Однако миф этот угасает с превращением Рима в мировую империю. В этом контексте население государства, его граждане — это уже не граждане полиса. Возникшая общность охватывала большую часть известного тогда мира, разнообразные народы и культуры.

И все же она покоилась на общей культурной идее, а именно на идее римского права, которая лишь одна гарантировала совместное и взаимопроникающее сосуществование многообразных культур^[59].

Развитие национального сознания и теоретических основ национализма в ХУ—XVI вв.

Продолжая рассмотрение путей формирования национального сознания в истории европейского человечества, обратимся к эпохе Средневековья и сочинениям средневековых мыслителей. Исследователи отмечают, что Средневековье породило Европу как сообщество многих народов, в котором отдельные народы чувствовали себя укрытыми и защищенными, а далее сама историческая ситуация во многом способствовала развитию национального самосознания.

К. Хюбнер пишет: «Из мультикультурной нации как общности, объединенной скорее формально, чем содержательно (т.е. лишь скорее идеей римского права) гражданством Римской Империи, могла развиться новая, отмеченная единой культурной идеей нация лишь в той мере, насколько жившие там народы и племена могли быть сплочены друг с другом своей общей христианской верой и приспособленной к ней единой формой правления»^[60].

В соответствии с универсальной идеей Священной империи повсюду формировался в целом инвариантный правящий строй, состоящий из духовенства и аристократии. Дворяне могли находиться на службе, в том числе и военной, в любой стране, браки среди представителей аристократических родов различного национального происхождения заключались регулярно. В целом культивировалось сознание общей принадлежности к универсальной империи, определяемой общностью культуры и государственного устройства, что во многом объяснялось и необходимостью противостояния внешнему давлению.

Следует обратить внимание и на то, что Священная Римская империя в эпоху Средневековья представляла собой цветущее многообразие народной и племенной жизни, которая препятствовала застывшему и мертвому единообразию... Гражданин Священной империи, тем самым, лишь отчасти обнаруживал свою национальную идентичность в универсальной христианской идее. Отчасти она коренилась в его народно-племенной принадлежности, его языке, обычаях и жизненном пространстве, которыми были отмечены эти племена и народы. Речь идет о христианских саксах, франках, ломбардцах, лотарингцах и других. Империя прямо-таки юридически определялась простым перечислением живущих в ней племен. Концилии распределялись на земляческие курии, а именно немцев, англичан, французов, испанцев. Подобным же образом членились и торговые конторы, и студенты в университетах.

Такое интенсивное выражение национальной жизни было самым тесным образом связано с международной феодальной системой. Отдельные народы и племена образовывали единицы управления империи. Князь, и тем более король, обладал тем большей властью, чем больше наций охватывала сфера его господства...^[61]

Для дальнейшего общественного развития наибольшее значение имело появление мануфактур, торговой буржуазии и городов. Это было связано и с крестовыми походами, которые не только требовали больших материальных средств, но и в невиданно большом объеме расширяли торговое пространство. Однако именно буржуазия породила подлинное национальное сознание, и именно по образцу античного полиса: гражданин идентифицировал себя с городом и его окрестностями, однородность которых вытекала из общности языка и единой гражданской культуры. Уже в Средневековье торговые фирмы классифицировались по нациям.

Но важно отметить, что города обнаруживали своих естественных союзников, и ими оказались влиятельные синьоры, которые могли способствовать освоению более широкого торгового пространства и гарантировать необходимую для этого свободу передвижения. Эти влиятельные синьоры мыслили, правда, не в собственно национальном, а скорее в династическом духе: посредством брака, войны или покупки они стремились создавать обширные территории, которые охватывали несколько наций.

Эпоха гуманизма сыграла решающую роль в развитии гражданского национального мышления. Интерес к античному государству, которое обрело в эпоху гуманизма значимость образца, а также интерес к ветхозаветному иудейскому национальному государству были непосредственно связаны с заботой о сохранении родного языка и национального историописания. На этой почве в Италии сформировались взгляды таких мыслителей, как Петрарка, Рьенци (Кола ди Риенцо) и Макиавелли. Во Франции, где национальное сознание было связано с именем Жанны Д’Арк, с 1539 г. законы и распоряжения издавались на французском языке. Изображенные в «Германии» Тацита нравы и добродетели рассматривались как корни восхождения сущности немцев, а немецкий дух — как источник и основание национального единства.

Именно в этом духе в 1501 г. X. Бебель составил речь, обращенную к императору Максимилиану, а в 1505 г. И. Вимпфелинг написал трактат «Epitome Germanorum». В 1553 г. Б. Ренанус издает полное собрание Тацита. Немецкое самосознание Ульриха фон Гуттена и Лютера приобрело всеобщую известность. Перевод последним Библии на немецкий язык стал произведением выдающегося значения. Развитие национального мышления продолжало сказываться и в дальнейшем. В 1634 г. была основана Французская академия. В 1617 г. М. Опитц составил «Aruslarchus sive de kontempu linguae teutonicae», где призывал изучать немецкий язык и немецкую национальную литературу^[62].

Никколо Макиавелли (Niccolo Machiavelli) — итальянский общественный деятель, политический мыслитель, историк, военный теоретик. В центре его внимания — власть и величие Италии. Борьба за эти идеалы требует обращения к вдохновляющей памяти об истоках Римского государства: народ должен помнить о мифических началах своей истории. «Говоря здесь о коллективных общностях, — пишет Макиавелли, — каковыми являются общности государственные и религиозные, я утверждаю, что лишь те изменения могут принести им благо, которые возвращают их к их корням»^[63].

Макиавелли, Никколо (1469—1527) — происходил из древней, но обедневшей патрицианской семьи. В период Республики Макиавелли активно занимался политической деятельностью, бессменно занимая в течение 14 лет место секретаря Совета десяти (1498—1512), выполнял важные дипломатические поручения. После политического переворота, который вернул власть семье Медичи, Макиавелли был заподозрен в участии в антиправительственном заговоре, отстранен отдел, а затем выслан в свое поместье близ Флоренции, где написал большую часть своих произведений.

В связи с этим Макиавелли анализирует характеры отдельных народов: «Рожденные в одних природных условиях люди всегда имеют в общем и целом одинаковые предрасположенности». Хотя большинство народов, по Макиавелли, ожидает печальная участь, но этот вывод обязан лишь тому, что он в особенности стремится представить в выгодном свете римлян и флорентинцев. В его понимании именно они претендуют на статус носителей государственности.

В одном из своих самых известных произведений «Государь» (1513) Макиавелли рассуждает о политике пришедшего к власти нового государя. Одна из стоящих перед ним проблем в его стремлении удержать власть — это вопрос о том, принадлежит завоеванное или унаследованное владение к одной стране и имеет один язык, либо к разным странам и имеет разные языки. Очевидно — это вопрос национальной культуры и традиций, с которыми приходится сталкиваться при управлении государством. Макиавелли обращается к этому вопросу уже в третьей главе своей работы. «В первом случае, — пишет мыслитель, — удержать завоевание нетрудно, в особенности, если новые подданные и раньше не знали свободы. Чтобы упрочить над ними власть, достаточно искоренить род прежнего государя, ибо при общности обычаев и сохранении старых порядков ни от чего другого не может произойти беспокойства. Так, мы знаем, обстояло дело в Бретани, Бургундии, Нормандии и Гаскони, которые давно вошли в состав Франции; правда, языки их несколько различаются, но благодаря сходству обычаев они мирно уживаются друг с другом»^[64].

Но если завоеванная страна отличается от унаследованной по языку, обычаям и порядкам, то здесь удержать власть, согласно Макиавелли, значительно труднее, здесь требуется и большая удача, и большое искусство. Философ пишет, что одно из самых верных средств — переселиться в эту страну на жительство. Такая мера упрочит и обезопасит завоевание. Так, согласно автору, поступил турецкий султан, завоевав Грецию, перенеся туда свою столицу^[65], поскольку лишь проживая в стране, можно заметить начинающуюся смуту и своевременно ее пресечь.

Государство, политическая власть и народ в философии Нового времени

Огромное влияние на философию в Англии и Франции в XVII в. оказал английский философ Джон Локк (1632—1704). Его классическая формулировка либерализма вдохновляла творцов Американской революции и авторов Американской конституции^[66].

Сущность государства, по Локку, — это свободное объединение ради сохранения интересов граждан. К любому религиозному воззрению следует относиться с толерантностью: ни мусульмане, ни иудеи, ни язычники не должны исключаться из числа граждан государства по причине своей религии.

Главное политическое сочинение Локка — «Два трактата о правительстве» (1690). Политическую власть Локк определяет как право создавать законы, подразумевающие наказание смертной казнью и, следовательно, меньшие наказания для регламентации и сохранения собственности, а также применение силы сообществом при исполнении этих законов и в случае защиты государства от иностранного посягательства, и все это — только для общественного блага. Из этого следует, утверждает Локк, что правительство берет на себя обязательства, утраченные правителем, который не способен обезопасить общественное благо. Авторитет правителя скорее условный, нежели абсолютный. Индивид не отказывается от всех своих прав, вступая в гражданское общество. Он укрепил свое право собственности, «соединив свой труд» с тем, что изначально было дано человечеству как общее, но теперь стало его собственностью благодаря труду. Он имеет право ожидать от политической власти сохранения его собственности (его личности и его владения, права свободы мысли, слова и совести). Фактически единственное право, от которого он отказывается, вступая в гражданское общество, это право судить и наказывать своего близкого (что является его правом в природном состоянии). Он оставляет «исполнительную власть закона Природы» и «отказывается от нее в пользу гражданского закона»; он превращает сам себя в субъекта гражданского закона и находит свою свободу в подчинении. Чтобы сохранить эту свободу, Локк поддерживал смешанную конституцию: законодательная власть должна быть избирательной, тогда как исполнительная — это обычно одна личность, монарх, и он выступает за разделение законодательной и исполнительной власти. Народ в пределе своем — суверен, хотя в теории Локка не всегда ясно, в чем заключается непосредственная суверенность. Но народ всегда имеет право перестать поддерживать правительство и свергнуть его, если оно не оправдывает его доверия.

Ключевой идеей политической философии другого представителя философии Нового времени Г.В. Лейбница является идея империи. Согласно Лейбницу, по аналогии с божественным творением все европейские государства должны находиться в отношениях друг с другом в состоянии предустановленной гармонии, и именно немецкой империи, рожденной в средневековой универсальной империи, судьбой Европы предопределено стать ее образцовым центром. Лейбниц написал трактат о реформе немецкой империи, в котором он рассуждает о том, что именно в интересах Европы империя должна окрепнуть и предстать в виде ведомой кайзером целостности, не подвергая опасности свое органически-федеративное устройство. «Империя, — пишет Лейбниц, — есть главное звено, а Германия — центр Европы. Германия была грозой всех своих соседей, теперь же ввиду ее раздробленности оформились Франция и Испания, подросли Голландия и Швеция. Германия же стала яблоком раздора... Германию бросают друг другу, словно мяч, которым играют эти монархии. Германия — это поле борьбы, на котором разыгрывается первенство Европы. Короче, в Германии не перестанет литься своя и чужая кровь, покуда она не повзрослеет, соберется, объединится и навсегда отсечет надежду всех претендентов на ее завоевание»^[67].

Лейбниц, Готфрид Вильгельм (1646—1716) — немецкий философ, математик, физик, юрист, историк, языковед — т.е. яркое воплощение интеллектуала эпохи Просвещения, человека энциклопедической образованности.

Судьба Европы навеки и самым тесным образом переплетается у Лейбница с судьбой Германии. Европа не способна достичь расцвета без своего могучего центра, а Германия без Европы не может стать тем, чем она должна стать.

Лейбниц выступает против культурного засилья и доминирующего влияния французской культуры. В культурном порабощении ему видится прелюдия политического рабства. Сюда же относится и проникновение французского языка в немецкий, да и вообще подражание французской моде и формам жизни.

В трактате «Призыв к немцам лучше блюсти их язык и рассудок, с приложением проекта общества немецкого духа» Лейбниц пишет: «Ясно, что вслед за почитанием Бога первое, что лежит на сердце добродетельного человека, — это благополучие Отечества, которое является как нашим собственным делом, так и требует выполнения общественных обязанностей»^[68].

Жан-Жак Руссо подготовил почву для французского национализма, теоретически обосновав суверенность народа и сотрудничество всех в формировании национальной воли, а также выделив простой народ как истинную сокровищницу цивилизации^[69]. Впрочем, национализм, складывавшийся во время Французской революции, стал чем-то большим — он стал триумфом рациональной веры во всеобщее человечество (гуманизм) и либеральный прогресс. Известный лозунг «liberte, egalite, fraternite»^[70] и Декларация прав человека и гражданина считались универсальными и общезначимыми, а значит существующими не только для французского народа, но и для всех индивидов/наций. Индивидуальная свобода, человеческое равенство, братство всех людей были краеугольным камнем всякого демократического и либерального национализма.

Руссо, Жан-Жак (1712—1778) — французский мыслитель эпохи Просвещения, философ, реформатор педагогики, писатель, композитор, теоретик искусства. Руссо завоевал огромную популярность уже при жизни: он был признанным властителем дум большинства французов второй половины XVIII в. Его породила определенная историческая эпоха, но в той же мере и он сам своими блестящими и оригинальными сочинениями способствовал ее становлению. Руссо родился в Женеве в 1712 г. в семье ремесленника-часовщика. После беспокойной юности он переехал в Париж, где добывал средства к существованию в качестве то учителя, то секретаря, то переписчика нот. Систематического образования Руссо не получил. Всем, чего он достиг, был обязан самому себе. В середине XVIII в. Дидро, издававший «Энциклопедию», привлек Руссо в редакцию и ввел в круг энциклопедистов.

Слава Руссо началась с опубликования трактата «Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов?». Руссо сумел заметить опасность там, где ее не разглядел никто другой: развитие науки вовсе не обеспечивает автоматически человеческого счастья. В отличие от других просветителей Руссо противопоставляет познание вещей просвещенной (разумной) нравственности. Руссо считал, что всем людям изначально, от природы, присущи нравственные побуждения, и если существует зло, то это вина цивилизации. Тем самым была поставлена проблема отчуждения человека от человека, от природы, от государства. Этой проблемой позже будут заниматься Гегель, Фейербах, Маркс, экзистенциалисты, фрейдисты. Отсюда звучит призыв Руссо «возвратиться к истокам», бежать от всего социального, рассудочного к естественному, сентиментально искреннему, устремиться от культуры к природе. Руссо идеализировал прошлое, но он не звал назад, к первобытному состоянию. Идеал Руссо — в будущем. Это будущее должно было, по его замыслу, возродить ряд черт прошлого «естественного» состояния.

Основная тема философских размышлений Руссо — судьба личности, судьба человека, находящегося в современном обществе с его сложной культурой и противоречиями. В основе знаменитого трактата «Об общественном договоре» (1762) лежит мысль о том, что насилие не может быть источником права. Сущность общественного договора в том, что каждое отдельное лицо отказывается от всех своих прав и передает их в пользу общества. При этом человек остается неотъемлемым членом общества. Таким образом, Руссо преобразует само понятие о личном праве и превращает его в право политическое. Всемирную славу Руссо создали его знаменитые сочинения — «Юлия, или Новая Элоиза» (1761) и «Эмиль, или О воспитании» (1762).

Смелость мыслей Руссо вызвала преследования со стороны властей. «Эмиль» публично был сожжен в Париже. Власти не захотели терпеть присутствия Руссо ни в Париже, ни в Женеве, он был обречен на скитания. В последние годы жизни он трудился над автобиографическим сочинением — «Исповедью», беспощадным анализом собственной личности. Историю своей жизни Руссо успел довести до 1765 г. Книга была издана уже после смерти Руссо в 1778 г. Влияние идей Руссо на последующие поколения велико. Ему посвящали свое перо мадам де Сталь, Л. Фейербах, Р. Роллан, Л.Н. Толстой.

Основная проблема, которую решает Руссо в трактате «Об общественном договоре» (1762), заключается в следующем: как согласуются индивидуальные воли внутри общественной воли. Руссо определяет гражданское общество как искусственную личность, обладающую «общей волей», «общая воля» есть нечто принципиально незримое, такой же незримой оказывается и нация. Общественный договор является условием появления общества, нации, государства.

Согласно исследователю Французской революции Ф. Фюре, представление о нации развивалось по «концептуальному плану», предначертанному Руссо в трактате «Общественный договор» с его ключевой идеей об осуществлении самим народом своего собственного суверенитета^[71]. Центральная для всей политической философии XVIII в. проблема заключалась в следующем: если концепция личности обретает самую общую форму в идее природного равенства людей, т.е. представляет собой определенную ценность, если, стало быть, власть и закон основаны на согласии личностей, тогда что есть общество? Как понимать, что личность одновременно свободна и в то же время эта свобода отчуждена от государства?

Руссо дает ответ на этот вопрос: переход от личности к общему (социальному), которое «служит основанием всех прав», возможен благодаря наличию всеобщей воли. Всеобщее (общая воля) предполагает атомизацию социального тела, предполагает членение на индивидуальности, «автаркические» личности, которые только при его посредстве могут сообщаться друг с другом так, что, подчиняясь ему, каждая личность подчиняется лишь самой себе^[72]. Именно поэтому, полагает Фюре, не может существовать, по крайней мере теоретически, никакойпромежуточной структуры, — например, представительства граждан, — между всеобщей волей и индивидуальными волеизъявлениями, из которых она состоит. Если бы такая структура существовала, она явилась бы преградой для частных интересов и нарушала бы равновесие между свободой личности и подчинением закону. Суверенитет каждого гражданина есть неотъемлемое условие существования нации, благодаря которому каждый может вносить свой вклад во всеобщую волю^[73]. У Руссо читаем («Об общественном договоре», кн. 2, гл. 1): «Суверенитет, который есть только осуществление общей воли, не может никогда отчуждаться, и суверен, который есть не что иное, как коллективное существо, может быть представляем только самим собою».

Индивидуальное не противоречит общему, индивидуальный интерес включен в общий, так же как общий — в индивидуальный. Индивидуальное и общее представляют собой два полюса одного и того же целого. Революционеры, вдохновлявшиеся идеями Руссо, решают проблему примирения социального мышления и индивидуальных ценностей на свой манер, действуя от имени придуманного общества, «народа»^[74].

Творчество французского мыслителя, писателя и историка Ш.Л. Монтескье (1689—1755) относят к одному из основных источников происхождения романтической философии государства. Исследователи творчества Монтескье отмечают, что не было ни одного адепта романтической философии государства, который не опирался бы на работы Монтескье.

В истории социальной мысли идею значительного влияния природной среды на общество отстаивали сторонники так называемой географической школы в социологии, основателем которой справедливо признается Монтескье.

Истоки географической школы восходят к его знаменитому сочинению «О духе законов». Монтескье полагал, что климат и рельеф страны влияют на типичный характер и темперамент людей, на их манеры поведения и отношение к труду. Это порождает определенный «дух народа», которому соответствуют «дух законов» и формы политического правления в обществе.

Например, Монтескье полагал, что в странах с очень жарким климатом люди могут выполнять тяжелый труд только при прямом принуждении, поэтому для таких стран характерно рабство. Для островных стран и небольших государств, отгороженных от возможных завоевателей морями или горами, согласно Монтескье, типичны более свободные политические режимы, чем для больших континентальных империй, сохранение и управление которыми требует абсолютистских форм власти^[75].

И.Г. Гердер: национальная терпимость

Иоганн Готфрид Гердер — мыслитель, оказавший большое влияние на развитие национальной проблематики.

Гердер, Иоганн Готфрид (1744—1803) — немецкий историк и социальный философ-просветитель. С 1776 г. генерал-суперинтендант в Веймаре. Уже в начале 1770-х гг. он становится одним из самых влиятельных философов Германии, главным вдохновителем движения «Буря и натиск».

Гердер выдвинул тезис о том, что человечество как нечто всеобщее воплощается в отдельных исторически сложившихся нациях. Народы с их разными языками — это многообразное выражение единого Божественного порядка, и каждый народ вносит свой вклад в его осуществление. Единственным предметом национальной гордости может быть то, что нация составляет часть человечества. Особая, отдельная национальная гордость, так же, как гордость происхождением, — большая глупость, ибо «нет на земле народа, единственно избранного Господом: истину должны искать все, сад всеобщего блага должны создавать все...».

Гердер выдвинул органицистское понимание нации, основанной на этносе. Ученый выступал против революционизирующего влияния Франции и отстаивал необходимость воссоздания исторической германской общности на базе собственной ее культуры. Он доказывал, что культура сама по себе обеспечивает основу коллективной идентичности. Культурное наследие передается с помощью его главного носителя — родного языка, в котором также сохраняются мифы и верования прошлого. Государству Гердер отводил второстепенную роль: это лишь искусственное образование, которое паразитирует над культурной и религиозной общностью, над «духом народа». Таким образом, в немецкий национализм изначально был заложен сплав романтизма и этнонационализма, который столь трагически проявился через столетие.

В работе «Идеи к философии истории человечества»^[76] Гердер рассматривает историю развития многих народов. Особое внимание он уделяет немецкому народу. «Мы подходим к племени, — пишет Гердер, — отличающемуся ростом и телесной силой, предприимчивостью, смелостью и выносливостью на войне, героическим духом, способностью подчиняться приказу, следовать за вождями, куда бы они ни повели, и разделять покоренные земли между собой как добычу; тем самым это племя, благодаря своим обширным завоеваниям, благодаря тому строю, который всюду учреждался им по немецкому образцу, более всех других народов способствовало страданию и счастью этой части света»^[77]. Историк так описывает типичных представителей немецкого народа: «Высокий рост, сильное тело, красота и стройность, наводящие ужас голубые глаза — все это одухотворено верностью и воздержанностью. Немцы послушны старшим, дерзки в нападении, терпеливы в опасности, а потому для всех народов, особенно для выродившихся римлян, они были или приятели, или страшные враги»^[78].

Гердер отмечает, что при таком постоянном военном строе у немцев непременно должно было недоставать иных добродетелей, которыми они весьма охотно жертвовали в пользу главной склонности или главной потребности — войны. «Земледелием занимались они не особенно усердно, и, ежегодно перераспределяя наделы, даже мешали тому, чтобы кто-либо чувствовал удовольствие от владения собственностью и от лучшей обработки земли. Германия на долгое время оставалась лесом с лугами и болотами, где рядом с немцами — этими людьми-героями, жили лось и тур, давным-давно истребленные немецкие звери-герои»^[79].

Подобные описания Гердер приготовил практически для всех народов. Однако вывод, который делает историк, обобщая самые разнообразные характеристики и оценки, состоит в том, что ни один народ в Европе не достиг культуры сам по себе. Напротив, каждый стремился держаться своих прежних грубых нравов, насколько это только было возможно, чему способствовал и плохой, жесткий климат, и необходимость дикого военного уклада всей жизни. Ни один европейский народ не знал, не изобрел собственных букв; и испанские, и северные рунические письмена берут начало в письменности других народов; вся культура Северной, Западной и Восточной Европы — это растение, выросшее из римско-греческо-арабского семени. Много времени потребовалось этому семени, прежде чем народ мог прорасти на этой куда как суровой почве, пока он принес первые, еще очень кислые плоды; но даже и для этого потребовалось страшное средство — чужеземная религия. Только тогда, путем духовного завоевания, было достигнуто то, чего не смогли достичь римляне-завоеватели... это новое средство культуры, цель которого была огромна: нужно было все народы сложить в один-единственный народ, счастливый в современном и будущем мире; и это средство нигде не действовало так сильно, как в Европе.

Итак, развитие народов составляет как бы единую цель, где каждое звено связано с предыдущим и последующим. Каждый народ использует достижения своих предшественников и подготавливает почву для преемников.

Что же касается немецкого народа, то хотя он составлен из нескольких народов, а точнее племен, но тем не менее германский национальный дух существует, и быть тому «на вечные времена»^[80].

В конечном счете, по мнению Гердера, германская нация, как и все другие, должна обрести единство и идентичность в культуре, а культура олицетворена прежде всего в языке.

Особое внимание Гердер уделяет вопросу о связи нации и языка. Рассматривая эту проблему, он приходит к выводу о необходимости толерантного отношения к другим языкам, культурам, нациям. Все нации для Гердера суть лишь ветви от ствола человечества. Мировая история реализует божественный план, в котором каждое отдельное звено, в том числе отдельная нация, есть средство и цель одновременно. Никакая нация или часть Земли, полагает Гердер, не могут исчерпать собой божественную идею человечества, она показывает себя разделенной на тысячи форм. В этом смысле нация — лишь часть в некотором упорядоченном многообразии, потому нация священна, неприкасаема и заслуживает в той же мере уважения со стороны других наций, в какой она сама уважает их.

И.Г. Фихте: «Речи к немецкой нации» 1807—1808 гг.

Иоганн Готлиб Фихте — яркий представитель раннего германского «романтического национализма». Известный немецкий философ, слывший во время Великой французской революции «немецким якобинцем», в годы наполеоновской оккупации превращается в национально-революционного пророка, призывающего мобилизовать все силы нации для спасения отечества. Зимой 1807—1808 гг. он выступил в Берлинском университете с лекциями, ставшими знаменитыми как «Речи к германской нации». Тогда же, в 1808 г., они были изданы и впоследствии выдержали множество изданий, стали настольной книгой германских националистов более позднего времени^[81].

Фихте, Иоганн Готлиб (1762—1814) — немецкий философ и социально-политический мыслитель. Родился в семье ремесленника, его взгляды сложились под влиянием Канта и Руссо. Был профессором Йенского, Эрлангенского университетов, с 1810 г. — первый ректор и профессор Берлинского университета. Зимой 1807—1808 гг. во время оккупации Германии Наполеоном Фихте с риском для жизни в «Речах к немецкой нации» призывал к моральному возрождению и политическому единству нации и высказывался против деспотизма Наполеона. Во время освободительной войны с Наполеоном вступил в ряды добровольцев, вместе с женой ухаживал за ранеными, вследствие чего оба заболели тифом и вскоре скончались.

Национальный вопрос, идеи этнополитического характера занимают большое место в творчестве Фихте. В последние годы жизни Фихте принимал активное участие в движении за национальное освобождение Германии. После захвата Германии Наполеоном Фихте увидел свое предназначение в идейной борьбе с французской агрессией и в пробуждении национального самосознания немцев. Он утверждал, что нация есть индивидуальность со своим национальным характером, цель рода — культура. Она должна быть объединена не только политически или юридически, но и экономически, общим «национальным имуществом».

В одной из своих лекций Фихте, обращаясь к истории возникновения государства, отметил, что «первым зачатком всякого соединения в государство мы признали тот момент, когда свободные люди в первый раз подчинены были в известной степени и в известном отношении воле других свободных»^[82].

Вопрос о происхождении государства для Фихте неразрывно связан с вопросом о происхождении неравенства между людьми. Согласно философу, «между людьми изначально существовало крайнее неравенство нормального народа, который существовал через себя самого, как чистое отражение разума и диких и грубых племен»^[83].

Каким образом произошло первое смешение обоих этих первых составляющих человеческого рода, история, согласно Фихте, не объясняет. Он отмечает, что в состоянии этого смешения даже причастные к первоначальной культуре потомки нормального народа проникаются совершенно новой и не содержащейся в первоначальной культуре задачей, а именно — выработкой в себе способности передавать свою культуру, приобретать влияние и оказывать мощное воздействие на другие племена. Вовсе не необходимо при этом, чтобы все они делали одинаковые успехи в этом совершенно новом искусстве или же все они были к нему способны; каждый из них будет развивать в себе это искусство в соответствии со своим индивидуальным характером^[84].

Так немецкий философ видит процесс зарождения новых народов, новых культур, новых государств. Государство же должно возникать на основе естественной общности, базирующейся на языке и общих духовных началах, и возглавить воспитание народа.

Фихте постоянно возвращается к мысли о связи государства и культуры, их единстве. Но мир еще очень далек от единства. И каждое государство в своей автономности, согласно Фихте, смотрит на себя как на замкнутое царство культуры, и в качестве такового находится в естественной борьбе с некультурностью. Пока человечество еще односторонне развивается в различных государствах, каждому государству естественно считать свою собственную культуру единственной и истинной, остальные же государства считать некультурными, а обитателей их варварами, и потому полагать своим призванием покорение последних^[85].

Размышления о народах и государствах Древнего мира Фихте проецирует на современную ему Европу и Германию. Он признавал Европу как единую общность, связанную христианской верой, общностью происхождения; доказывал самобытность немецкого народа, основывающуюся на языке, его отличие от других народов, протестовал против «иностранщины», против романских начал, подражания в «речи, платье и нравах»^[86].

Обращаясь к Германии, Фихте отмечал, что отечество немцев в упадке, и это следствие не только чужеземного господства, оккупационного режима. Другие европейские страны, указывает он, используют раздробленность Германии в собственных интересах, она служит им средством разрешения собственных противоречий. Преодолеть эту ситуацию возможно только собственными силами: нужно объединиться, отказаться от участия в делах соседей и собственные дела решать самостоятельно. Пусть иностранцы будут в Германии не более чем гостями^[87].

«Единство, — писал Фихте, — уже возникло, завершено и ныне существует», это единство языка и культуры немцев, прежде всего языка, отделяющего их от других народов. По его мнению, народ и отечество как носители земной вечности — нечто гораздо более широкое и важное, чем государство и общественный порядок; нация выше государства, которое есть лишь средство, служащее высшей цели развития человеческого начала; любовь к отечеству как нечто высшее должна управлять государством. Однако жизнь человека становится поистине полной и осмысленной, когда он живет в стране, где «культурная нация» и «государственная нация» идентичны. Отсюда естественно вытекает и призыв Фихте к «спасению» нации.

Но как же в условиях, когда возможностей политической деятельности практически не существует, преодолеть упадок, возвратить нацию на путь самостоятельного развития, вернуть ей стремление к энергичному самоутверждению? Фихте излагает теоретическое обоснование и программу национального воспитания, поскольку, полагает он, это единственное, что немцы могут в существующей ситуации делать самостоятельно. Он усматривает в этом новый способ борьбы, в котором может участвовать каждый; целью этой борьбы станет пробуждение национального самосознания. «Станем нацией, станем самостоятельным народом» — призывал Фихте, и в условиях оккупации это было, в сущности, политическое и практическое требование, требование освобождения от наполеоновского ига. Развивая в лекциях «Речи к германской нации» философско-педагогические идеи, Фихте понимал их как политическое выступление, ибо считал, что воспитание нового человека в Германии, настоящего немца будет означать воплощение германского национального единства. Эти идеи и были восприняты в Германии как смелый призыв к борьбе против французских оккупантов. Однако обратим внимание на один оттенок идей Фихте, характерный для эпохи превращения германского романтического национализма в национализм политический. Фихте говорит о мировом призвании немцев: немцы — это некий «пранарод» (Urvolk), не деформированный подобно романским народам культурой римлян, их «праязык» возник не из соединения других языков, это живой, развивающийся язык, дарующий немецкому «пранароду» возможность постижения трансцендентного, а высокая германская душа дает ему силу осуществить эту возможность и создать новый и лучший мировой порядок^[88].

Так, Фихте провозгласил идею национальной исключительности немцев как «пранарода» и немецкого языка как «праязыка». Согласно философу, немецкий народ в своем германстве несет семя возрождения человечества. Фихте формулирует мессианскую идею — остальные народы должны быть спасены немцами. Одновременно Фихте осуждал любой агрессивный, завоевательный национализм, призывал к уважению и сохранению других национальностей.

Фихте был сторонником объединенной Германии, но не империалистической, она не должна покорять другие народы.

Мы рассмотрели основные тенденции развития национальной проблематики в истории философской мысли Европы, начиная с сочинений античных мыслителей и заканчивая идеями и концепциями философов XVII—XIX вв. — эпохи европейских революций, формирования современных наций, развития национализма как политического принципа и идеологии.

Однако мы не имеем возможности рассмотреть во всем объеме теоретические исследования проблематики национализма в указанном временном периоде. Хотя, безусловно, исследование национализма не завершилось эпохой Просвещения и творчеством Фихте. Всех заинтересовавшихся историей национализма в истории философской мысли можно было бы отослать к работам Новалиса, А. Мюллера, Шлейермахера, Шеллинга, Гегеля, А. Смита. Значительную роль в развитии национализма сыграли идеи К. Маркса и его последователей. Но это темы для подробного и углубленного изучения, которое должно стать специальным предметом.

В рамках нашего курса мы представили вниманию читателей краткий экскурс в историю развития идеи национального в философских сочинениях мыслителей прошлых веков. Основная цель нашего изложения — показать преемственность национализма как политической теории, его укорененность в истории политической и философской мысли прошлого.

В XIX—XX вв. философская мысль продолжает развивать идеи национализма. Дальнейшему исследованию этого вопроса будет посвящена третья глава нашего пособия.

2.2 Национализм как политическое состояние современности

Национализм как политическая идеология определяет характер современной истории. Национальное государство, на создание которого нацелено идеологическое движение национализма, мы вправе рассматривать как политическое состояние современности. Граждане государств, где с конца XVIII в. происходит становление национальных идеологий, так или иначе были затронуты этим движением и в течение XIX в. постепенно определялись через него, т.е. как представители «наций». В политической, социальной и культурной жизни нация осознается индивидами как нечто большее и в то же время главное, родное. Если на протяжении истории этим родным, т.е. самым близким и в то же время чем-то превосходящим отдельного человека, были род, семья, почва, религия, различные территориальные авторитеты, то с конца XVIII столетия именно национальное становится тем общим, которое вторгается в жизнь социума и каждого индивида и подчиняет ее себе. Изменяется смысл рожденного еще в римскую эпоху понятия «отечество» (patria) как воплощения отеческих традиций; на смену ему приходит более абстрактный, но от этого не менее убедительный «патриотизм».

Национализм — один из крупнейших, если не самый крупный, фактор современной истории. Его первыми мощными действиями можно считать Американскую и Французскую революции; в начале XIX в. в сферу его влияния попадает главным образом Западная Европа, а затем — Восточная и Юго-Восточная Европа. В отличие от XX в., когда европейский национализм сливается с другими массовыми идеологиями (фашизм, национал-социализм и др.), враждебными либерализму и демократии, национализм XIX в. долгое время ассоциировался с эмансипацией и прогрессом. Вместе с тем национализм конца XVIII — начала XIX вв. был продуктом развивавшегося процесса модернизации.

Тесная связь национализма с политической модернизацией в Европе подчеркивается в работах многих историков, политологов и социологов — Э. Гидденса, Ч. Тилли, Дж. Бройи, М. Манна и др.^[89] Их позиция сводится к тому, что национализм и нации могли возникнуть и сформироваться только в эпоху Нового времени, под действием новых факторов, в особенности современного государства. Согласно Э. Гидденсу, политический национализм связан с требованиями административного суверенитета, административной автономии в современном смысле; он возникает одновременно с «бюрократическим» и «рефлексивным» государством.

Представители политического модернизма выделяют ряд факторов, которые сыграли наиболее значительную роль в формировании национализма, а именно фактор массы и войны и фактор интеллектуальных элит. Так, Ч. Тилли непосредственно связывает возникновение нации с межгосударственной системой Европы, которая «создавала государство» в результате войны. Это воззрение ограничивает дискуссию ролью военных, политических и интеллектуальных элит в изменении карты Европы. По мнению Тилли, дипломатия создавала международный порядок, как правило, после того, как участвующие стороны были обессилены войной. В монархических государствах, созданных согласно Вестфальскому миру 1648 г., война была легитимным институтом решения политических вопросов. Национализм с его идеей народного суверенитета изначально отрицал этот порядок; но роль войны он расширил и углубил, несмотря на то что либеральные националисты, как правило, были пацифистами. Так формировался новый тип военных столкновений XIX в., когда судьбу государств решали национальные армии. В XX в. ему на смену пришла тотальная война и связанное с ней вторжение национального государства в частную сферу граждан.

Согласно М. Манну, нации не могли возникнуть до начала западных демократических революций, которые сделали массы главным игроком на политической сцене. Кроме того, он также связывает возникновение наций с формированием классов: нация оформлялась как «широкое межклассовое общество» и не в последнюю очередь благодаря помощи радикальной интеллигенции, обращавшейся к универсальным принципам, превосходившим все традиционные деления общества. После 1792 г. под давлением революционных французских (впоследствии бонапартистских) войск возникала новая идеология свободной нации. Национальное государство могло мобилизовать большую военную силу, чем старые режимы. Например, романтический национализм в Германии в начале XIX в. носил сначала «культурные» черты и был скорее аполитичным, но под воздействием французского милитаризма упрочились национальные стереотипы, выросло число радикально-патриотических сообществ. В конце XIX в. нации укрепил промышленный капитализм, ставший основой благосостояния развитого государства, которое становилось все более «национальным» и однородным, постепенно создавалась почва для «агрессивного национализма».

Для Дж. Бройи национализм — это также чрезвычайно современная форма политики, поскольку он противопоставляет абсолютистскому государству идеи естественных прав, самоуправляемого общества, территориального суверенного государства. Бройи замечает, что национализм в целом можно характеризовать как оппозиционную политику, направленную либо на отделение от государства (сепарация), либо на его реформирование (реформа), либо на объединение с другими государствами (унификация). Национализм овладевает государством, опираясь на широкие массы и предоставляя общую платформу для разрешения конфликтов различных социальных групп. Он объединяет в себе функции социальной мобилизации, политической координации и идеологической легитимации, что позволяет ему захватить сначала всю Европу, а потом и весь мир^[90]. Так, в империи Габсбургов особое значение имели функции координации и мобилизации, в Османской империи важнее была функция легитимации. Главными «действующими лицами» идеологии национализма являются интеллектуалы, торговцы, чиновники среднего звена, военные, духовные лица, которые нередко заимствуют свою националистическую аргументацию из-за рубежа.

Таким образом, для понимания характера национализма необходимо учитывать не только политический контекст, в котором находились различные социальные группы, но и идеологию, которая инициировала и придавала легитимность националистическому движению. Именно идеологи национализма призывали к национальному самоопределению, к объединению того, что было разделено в современном мире, — нации культурной и нации политической. По замечанию Бройи, отличие национализма от других идеологий современности — социализма, марксизма, либерализма, консерватизма — заключается в апелляции к обществу в целом, в «самореферентности», воссоединении общества и государства путем сохранения каждой уникальной нации в рамках территориального государства.

Признавая достижения «модернистского» подхода, Э.Д. Смит отмечает, что политический национализм, уравновешивающий государство и общество, едва ли мыслим без долгой истории культурных и социальных связей, основывающихся на общих этнических узах. Точка зрения политических модернистов — элитарный подход «сверху» — должна быть дополнена позицией народных масс «снизу». Здесь Смит, в частности, выделяет этнические мотивы (этнический исток наций), которые служат неотъемлемой составляющей историцизма националистических идеологий^[91].

Примером государственно ориентированного модернизма служит Западная Европа (общество, населявшее историческую территорию того или иного государства, было относительно единым и имело общие символы и воспоминания), однако в Восточной Европе именно этничность и язык стали альтернативной основой для мобилизации населения в противовес государству. В связи с этим Смит предлагает две модели национализма^[92]: 1) Запад: «от государства к нации»; 2) Восток: «от нации к государству».

Смит обращает внимание на то, что культурные узы, язык, религия могут быть «символически воссозданы» для формирования основы современной нации после возникновения нового вида границ национального государства. Политические преобразования современности восстанавливают — пусть в измененной форме — социальные и культурные отношения прежних эпох. «Понятие нации охватывает не одну только идею политического сообщества <...>, оно также связано с особым культурным сообществом, “народом”, проживающим на своей “родине”, историческим обществом и духовной общностью. Стремление к политической автономии на определенной территории является жизненно важной составляющей национализма, но оно далеко не исчерпывает его идеалы»^[93].

Объяснение национализма с точки зрения межгосударственных отношений и войны не позволяет раскрыть истоки национального чувства. «Для националистов важно чувство “родины” и исторической, даже священной территории, а не просто границ». Эмоциональные и политические отношения между землей и народом, историей и территорией «служат одной из главных действующих сил национальной мобилизации и последующих притязаний на правовой статус»^[94]. И это не является отличительной чертой одного только германского национализма.

Наконец, еще раз стоит отметить роль интеллектуалов в создании и распространении националистической идеологии. Интеллектуалы создают символы, образы и понятия, которые придают национализму определенную направленность. Они не просто мобилизуют население и легитимируют его политическую роль, но и делают государственную власть предметом стремления ввиду ее особой, «культурной», ценности. Чтобы превратить какую-то территорию в «родину», нужны образы и символика национализма^[95].

Представленный нами обзор, предваряющий дальнейшее изложение истории политического национализма в XIX в., призван дать общий концептуальный каркас и в известной степени типологизировать многообразные движения национализма. Руководствуясь экономичным подходом, мы решили представить как можно более широкий спектр движений национализма в Западной и Восточной Европе и выбрали наиболее показательные, на наш взгляд, примеры французского, германского, итальянского и греческого национализма, а также национальные движения в Молдавии, Валахии и Сербии.

2.2.1 Рождение политической идеи нации

Существуют различные формы политической организации, по отношению к которым население может выказывать свою лояльность. К ним относятся община, город-государство, феодальный лен и его сеньор, династическое государство, религиозная группа и т.д. Очень долгое время в истории не существовало национального государства. Идеалом было скорее универсальное мировое государство (отчасти нашедшее свое выражение в Священной Римской империи германской нации), а не лояльность отдельной политической единице. До эпохи национализма цивилизации определялись не столько по национальному, сколько по религиозному или языковому признаку. В эпоху Ренессанса и классицизма роль образца, универсальной нормы начинают играть Древняя Греция и Рим. И только со второй половины XVIII в. нормы задает «нация», которая сама впервые появляется на сцене истории мысли.

Пожалуй, впервые идея нации заявила о себе в XVII в. в английской пуританской революции, которая проходила на фоне бурного развития политической, экономической и научной сфер. Революция принесла с собой чувство великого поворотного пункта, откуда может начаться истинная реформация и новая свобода. Оптимистический гуманизм английской революции был основан на кальвинистской этике, а влияние Ветхого Завета позволило сформулировать новую национальную идею и отождествить английский народ с древним Израилем. Идея новой миссии, носителем которой осознал себя английский народ, получила, в частности, выражение в творчестве Дж. Мильтона. Благодаря народу Британии нации всей земли заново открывают свободу, которую они некогда потеряли; англичане призваны распространить цивилизацию и свободу среди городов, королевств и наций^[96].

Однако «английский национализм» — это еще не политический национализм. Он был гораздо ближе к религиозному образцу, чем более поздний национализм, возникший в ходе процесса секуляризации. Впрочем, национализму конца XVIII — начала XIX вв. так же было свойственно стремление к свободе, гуманистический характер, подчеркивание индивида и его прав и т.д. Английский национализм совпал с появлением среднего класса и получил наиболее полное обоснование в политической теории Дж. Локка, которая, в свою очередь, оказала существенное влияние на американский и французский национализм в следующем веке.

2.2.2 Революция и французский национализм

Понятие нации и революционная идеология

С 1787 г. во Франции образуется вакуум власти: за фасадом абсолютной монархии Людовика XVI царил полный беспорядок. Номинально почитаемая королевская власть не могла передать легитимности своим же представителям. «Начиная с 89 г. революционное сознание представляет собой эту иллюзию победы над уже не существующим государством во имя единения людей доброй воли и тех сил, которые создают будущее. С самого начала это возвышение идеи над реальной историей, как будто она должна перестроить по какому-то воображаемому плану расколотое на куски социальное целое. Репрессии вызвали возмущение только после того, как потерпели крах. Революция — это такое историческое пространство, которое отделяет одну власть от другой <...> Старый Порядок держался властью короля, а Революция есть совокупное деяние всего народа. Старая Франция была королевством подданных, новая стала нацией граждан. Старое общество основывалось на привилегиях, Революция приносит равенство. Таким образом создается идеология радикального разрыва с прошлым, мощный культурный динамизм равенства. Теперь все — экономика, общество, политика — сгибается под гнетом этой идеологии и ее активистов»^[97].

Появление феномена идеологии неразрывно связано, во-первых, с революционным сознанием и процессом модернизации; во-вторых, с политизацией всех моральных и интеллектуальных вопросов; в-третьих, с воспитанием как пропагандой; в-четвертых, с деятельностью революционеров-подвижников.

«Освобожденное от связи с государством и от принуждения со стороны власти, общество преобразуется уже на идеологическом уровне. Этот мир, населенный желаниями и стремлениями, который не признает более ничего, кроме сторонников и врагов, обладает несравненной способностью к единению. С него начинается то, что стали называть “политикой”, т.е. язык споров и действий, одновременно и общий, и противопоставляющий, столь необходимый для борьбы за власть <...> Французы открыли в конце XVIII столетия политику не как секуляризованную и самостоятельную область критической мысли, а политику демократическую, используемую в качестве национальной идеологии (курсив наш. — Авт.)»^[98]. Речь идет именно о национальной идеологии потому, что универсальным референтом идеологии выступает нация. При этом выражение «демократическая политика» означает вовсе не совокупность правил или процедур, которые должны создать общественную власть, основанную на волеизъявлении граждан. Легитимность политических действий, порожденная революцией, обосновывается ссылкой на «народ», который во имя свободы и равенства должен сломить сопротивление своих врагов. Политика становится, таким образом, высшим средством воплощения национальных идеалов, осуществляемого революционными активистами; кроме того, ее задачами определяется само понятие «народ». Итак, нация есть новое общество, созданное революцией. Причем это общество есть не что иное, как результат фразеологии, оперирующей идеями свободы и равенства (индивидуальные ценности). Так индивид и общество оказываются вовлеченными в сферу национальной политики.

Примечательно, что теоретическое обоснование роли идеологии в государстве граждан восходит к Руссо. «Именно Руссо, — пишет историк и политолог А.Н. Медушевский, — принадлежит фактическая постановка вопроса о роли идеологии как интегрирующей силы и инструмента мобилизации масс в условиях быстрых социальных преобразований. В этой ситуации, считает он, простонародье не может сразу осознать величие замыслов законодателя и последовать за ним, но, с другой стороны, — оно не может быть (по недостатку власти) принуждено к этому силой. Следовательно, необходимо создание мифа в духе Платона или особой гражданской религии»^[99]. В «Общественном договоре» (кн. 4, гл. 8) читаем: «Право над подданными, которое получает суверен по общественному соглашению, никак не распространяется, как я сказал, далее границ пользы для всего общества. Следовательно, подданные обязаны суверену отчетом в своих воззрениях лишь постольку, поскольку эти воззрения важны для общины. А для Государства весьма важно, чтобы каждый гражданин имел религию, которая бы заставляла его любить свои обязанности; но догматы этой религии интересуют государство и его членов лишь постольку, поскольку эти догматы относятся к морали и обязанностям, которые тот, кто ее исповедует, обязан исполнять по отношению к другим <...> Существует, следовательно, исповедание веры чисто гражданское, статьи которого надлежит устанавливать суверену; и не в качестве догматов религии, но как правила общежития, без которых невозможно быть ни добрым гражданином, ни верным подданным <...>»^[100].

Итак, политическая (якобинская) идея основана на реализации революционных ценностей через политическое действие. «Устанавливается спонтанное соответствие между ценностями революционного сознания, свободой, равенством, нацией, которая их воплощает, и личностями, призванными осуществить или защитить эти ценности. Более того, подобное соотнесение идей с людьми преобразует ipso facto эти изолированные личности в некое коллективное существо, народ, возвысившийся при этом в своей легитимности до положения единственного деятеля Революции»^[101]. Нация существует в горизонте реализации ценностей революционного сознания через коллективное существо (мы вправе использовать здесь термин Руссо). Центральным для политического сознания становится вопрос о видах и способах действия и распределения власти, т.е. в сущности вопрос о том, кто будет говорить «от имени народа».

Значение историков для идеологии национализма

Единство социального и политического, которое у Руссо обосновывалось теорией «общественного договора», благодаря историкам XVIII — начала XIX вв. становится неким мифическим единством. Общественный договор как бы помещается внутрь истории, чтобы придать легитимность не только власти, но и отношениям между индивидами и абстрактной коллективностью, т.е. нацией. «Нация, — замечает Фюре, — есть то поле, на котором действует история и общественный договор, она одна может обеспечить утверждение и защиту не поддающихся предписанию индивидуальных прав, она хранительница первоначальных отношений, породивших монархию. История — это коллективная память, воссоединение французов с правами нации, иначе говоря, с их собственными правами»^[102]. Такие историки, как Буленвилье и Мабли изображают историю Франции как историю взаимоотношений между королем и нацией. Иными словами, в складывающейся национальной истории связь личности с абстрактным телом нации оказывается вовсе не абстрактной, а вполне конкретной и, кроме того, наделенной историческим измерением.

О популярности такой социальной интерпретации национального к концу Старого Порядка, когда вся нация выступала как мифический наследник исторических прав и свобод (бывших ранее монополией дворян), свидетельствует масса брошюр и листков того времени. Об уровне осознания национальной истории говорит также отвержение различных иностранных институтов как непригодных для Франции с точки зрения ее традиций и особенностей. Истории Буленвилье и Мабли приписывают Франции происхождение от договора франков со своим королем. Миф нации закрепляется в исторической науке. Более того, сама история способствует укоренению этого мифа^[103].

Поясняя роль историков в формировании национальной идеи, Ф. Фюре пишет: «Так же, как короли создавали Францию, так и Франция создавала самих королей. В центре рассматриваемых нами понятий стоит двуединство король — нация, две силы, которые не противостоят друг другу, но являются необходимыми условиями законной публичной власти и связаны друг с другом системой соподчинения. Нация — это сообщество людей, одновременно и историческое, и мифическое, гарант общественного договора и всеобщей воли, сокрытой в ночи времен, залог верности первоначалам. И король и нация связаны цепью необходимости, которая принуждает их к сотрудничеству: король — глава нации, но он получает свою власть с согласия последней и может законно править только до тех пор, пока сам подчиняется условиям договора, называемого также конституцией королевства. <...> Став нацией и слившись в едином волеизъявлении, французы, сами того не сознавая, вернулись к мифическому образу абсолютизма, поскольку именно он определяет и представляет социальную совокупность. Медленное движение гражданского общества к власти происходит во имя этого самодержавия, ибо оно является принципом, идентичным самой нации и народу, и имеет свой антипринцип — заговор врагов»^[104]. Таким образом, создается история нации как изначального субъекта исторического процесса, есть предмет творчества историков, которые не просто описывают res gesta, но и создают национальную историю, способствуя формированию национального сознания. Отсюда неизбежно следовало представление воображаемого континуума в качестве действительного, упразднение роли исторических случайностей.

Национальный вопрос у либеральных и демократических политиков

Понятие нации было привлекательным для либералов, поскольку ассоциировалось с понятиями свободы, исторического прогресса. Однако они не придерживались отождествления нации с «третьим сословием», поскольку видели в нации все население, объединенное единой историей, нравами, языком, обычаями. Французские либералы (Б. Констан, П.-К.-Ф. Дону, Д. де Траси и др.) пользовались понятием «национальное государство», подразумевая под ним государство, где источником власти служит «общая воля народа». С 1789 г. все революционеры — и Сийес, и Мирабо, и Робеспьер, и Марат — считали «народный суверенитет» единственным источником новой политической легитимности.

Какое же значение имела революционная идея нации для политического национализма? Стремление народов Европы к национальной государственности сопровождалось требованиями проведения в своих странах либеральных преобразований, поэтому либералы оказывались сторонниками национальной идеи народов. Несмотря на то что нация мыслилась как социальная единица, как социальный индивидуум, либеральным политикам был отнюдь не свойствен какой бы то ни было шовинизм. Скорее приходится говорить об обратном, ибо характерной чертой социально-политической мысли начала XIX в. было сочетание идей национального возрождения с планами создания общеевропейской федерации (сравните: «Соединенные Штаты Европы» эпохи революций 1848 г.). В известной степени либеральных политиков можно назвать приверженцами рождающегося космополитизма. В становлении наций, развитии их индивидуальных качеств Б. Констан, например, видел закономерный этап на пути осознания единойевропейской цивилизации, в основе которой будут лежать конституционные принципы, личные свободы человека и развитие индустрии. Чувство любви к родине он называл анахронизмом для европейца. Национальная идея заключала в себе стремление народов к обретению государственности, и в ней еще не было принципа национальной исключительности.

Ф. Гизо, историк и активный политический деятель 1820—1840-х гг., в своих трудах «История цивилизации в Европе» и «История цивилизации во Франции» рассматривал нацию не столько как этническую, сколько как социальную единицу. Такой народ существовал, по его мнению, уже в XVII—XVIII вв. Гизо (как и Токвиль) рисует непрерывное историческое развитие, в основе которого лежит становление королевской власти, опирающейся на «народ». Однако в противоположность «Старому Порядку» Токвиля Гизо считает, что истинного политического сообщества аристократии никогда не существовало, народ в феодальную эпоху был слаб (в отличие от Англии) и потому возрастание королевской власти неизбежно вело к демократии и свободе. Любопытно отношение Гизо к революции: «Я из тех, кого поднял порыв 1789 г. и кто никогда не согласится опуститься вновь».

Либералы пришли к власти в результате Июльской революции 1830 г. Либерализм, или программа «доктринеров», стал официальной идеологией. Либеральная мысль 30-х гг. XIX в. опиралась на достижения общественно-политической мысли Просвещения. Либералы отстаивали идею естественного равенства всех народов, уважения их суверенитета, право наций на самоопределение, невмешательство государств во внутренние дела друг друга.

Критикуя политику Наполеона I, все тот же Гизо (возглавлял внешнеполитическое ведомство Франции в 1840—1847 гг.) выдвинул принцип невмешательства государств во внутренние дела друг друга («Мы хотим пропагандировать свободу, но не революцию»). Однако в реальной внешней политике Франция отходила от этого принципа. Показательно отношение правых либералов к германской проблеме. Не отказываясь от духа революции (из которого более радикальные политики выводили необходимость политического переустройства Германии в соответствии с национальной идеей), правительство Франции стояло на платформе решений Венского конгресса, закрепившего раздробленность Германии. Либералы 1830—1840-х гг. являлись правящей партией и их задачей было упрочение положения Орлеанской династии. Они не пропагандировали концепцию «нация-государство», предполагавшую обретение каждой нацией государственности, и боялись грандиозного переустройства Европы, революций. Образование сильного единого германского государства, как считало правительство, не только уменьшило бы влияние Франции в Европе, но и создало бы серьезную угрозу ее позициям в Эльзасе и Лотарингии. Гизо вступил даже в переписку с австрийским канцлером К. Меттернихом, главным оплотом реакции. Между тем демократическая оппозиция, движимая тем же революционным духом, видела в едином германском государстве фактор прогресса, безопасности Франции и даже гарантии мира в Европе (Ж. Мишле, В. Гюго, А. Ламартин). В целом попытка Священного союза дать Европе новую организацию, основываясь на принципе легитимизма и территориальном status quo, встречала противодействие со стороны двух главных сил современности — национальной идеи и либерализма.

Позиция демократов была отчетливо представлена «ветераном» республиканского движения во Франции Э. Кабе. Во второй половине 1840-х гг. он откликнулся на обострение внутренних и международных политических противоречий серией брошюр под общим названием «Шесть писем о нынешнем кризисе», где критиковал внешнюю и внутреннюю политику председателя правительства Тьера. В июле 1840 г. возникла угроза войны, так как Великобритания, Россия, Австрия и Пруссия подписали соглашение, направленное против Франции. В связи с этим Кабе считал необходимым придать войне демократический характер и национально-освободительное направление. «Франция будет вести национальную, народную и революционную войну! <...> Франция будет сражаться за все человечество». Следует отметить, что здесь национальный пафос опять-таки выступает в сочетании с универсально-гуманистическим пафосом. Интересно, как Кабе представляет себе войну: «Речь пойдет не об обычной и регулярной войне, а о войне национальной, не о войне одних только солдат, а о войне народов, крестьян, гверилье... войне, в которой дети и женщины вполне будут достойны мужчин <...> войне баррикад, взорванных мостов, разрушенных дорог; войне без сна и отдыха для захватчика; войне руин, выжженной земли и голода, забоя скота и массового уничтожения». Солдатов Кабе напутствовал такими словами: «Принесите соседним народам знамя освобождения людей, избавления рода человеческого, равенства и братства!» В октябре 1840 г. министром иностранных дел был назначен Гизо, который заверил иностранные державы в миролюбии Франции. «Кабе и другие демократы были разочарованы мирным исходом международного кризиса 1840 г. Им казалось, что по вине правящих кругов была упущена благоприятная возможность не только взять реванш за поражение в 1814—1815 гг., но и осуществить решающий прорыв к свободе и демократии как французского, так и других народов»^[105].

Примечательно, что пробным камнем как либеральной, так и демократической политики в национальном вопросе неизменно выступало отношение к революции и Наполеону Бонапарту. Так, согласно Кабе, Наполеон изменил духу революции, отказавшись от бескомпромиссной борьбы с внутренними и внешними врагами Франции, и это стало причиной победы извечных врагов революции, «коалиции, эмиграции и аристократии». «Если бы Бонапарт продолжал сокрушать королевские троны, провозглашать республики, защищать и распространять принципы революции; если бы он повсеместно вводил демократию, братство и союз народов, боролся против эмиграции, коалиции и контрреволюции, то ничто не могло бы сравниться с растущим энтузиазмом народа и армии, их самоотверженностью и его собственным могуществом <...>»^[106]. Но Наполеон избрал другой путь: он оттолкнул республиканцев, вернул эмигрантов, дворян, священников, аристократов, контрреволюционеров, всех пособников внешнего врага. Крах наполеоновской империи означал поэтому в то же время и поражение революции.

Франция во время революции 1848 г. «Принцип национальности»

Французскую леволиберальную и демократическую политику эпохи революции 1848 г., во время так называемой «весны народов», лучше всего характеризует фигура А. де Ламартина, который вошел в состав временного правительства, сформированного в феврале 1848 г. после падения Июльской монархии, и занял ключевой пост министра иностранных дел. Ламартин выступал за объединение Германии, косвенно поддерживал революционные выступления в Италии, декларировал желание помогать «угнетенным народам». Однако эти принципы политики не подкреплялись никакими обязательствами и гарантиями, которых просили эти самые «угнетенные народы». Наиболее ясно эта двойственность позиции, свойственная всем леволиберальным и демократическим деятелям, проявилась в формулировке «права на внешнее и внутреннее самоопределение народов»: «Мы провозгласили своей догмой уважение прав национальностей, правительств и народов; мы никогда не отступим от этой догмы, в равной мере учитывающей как интересы других народов и правительств, так и наши интересы. Свобода наций в выборе внутреннего строя по своему усмотрению — знамя Французской революции». Но, например, на просьбу испанских эмигрантов о помощи Ламартин недвусмысленно заявил, что Франция не навязывает никому своих желаний и своих интересов; она дает возможность самостоятельно прорасти тем зернам, которые она посеяла. Нации сами должны показать, на что они способны.

О том, что принцип нации со времен революции 1789 г. был и оставался по существу революционным принципом, свидетельствует оценка Ламартином исторической миссии республики, которая должна вдохновлять и служить примером. На заседании Учредительного собрания 8 мая 1848 г. применительно к Февральской революции Ламартин говорил, что революции порождают тенденции двух видов. «В той мере, в какой они являются революциями идей, они носят мирный характер; но они могут быть вынуждены прибегнуть к оружию, являясь революциями территориальными». Все это характеризует внешнюю функцию революций: они никому не угрожают, но сами готовы отразить угрозу извне. Внешняя политика революций, по определению Ламартина, это «вооруженная дипломатия». Ламартин видел перед собой три задачи: «установить республику во Франции; способствовать естественному распространению принципов свободы и демократии, добиваясь их фактического и юридического признания и защиты; наконец, обеспечить, по мере возможности, почетный и надежный мир»^[107].

Большую последовательность в своей внешней политике проявил принц Луи Наполеон Бонапарт, избранный президентом республики 10 декабря 1848 г. Он замыслил крупномасштабную перестройку европейской системы. «В Европе, — заявлял он, — насчитывается 30 млн французов, 15 млн испанцев, столько же итальянцев, 30 млн немцев и 20 млн поляков. Я хотел превратить каждый из этих народов в отдельную нацию»^[108]. Эту идею он попытался воплотить в жизнь, став после «весны народов» императором Наполеоном III. В своей внешней политике он руководствовался так называемым «принципом национальности». Его суть заключалась в том, чтобы «основать прочную ассоциацию европейских государств, которая бы опиралась на систему сложившихся национальностей и удовлетворения общих интересов». Отсюда следовал решительный пересмотр договоров 1815 г., а Крымская война стала первым серьезным шагом по реализации этого плана.

Вторая империя внесла большой вклад в переустройство Европы в соответствии с «принципом национальности». Достаточно вспомнить о поддержке, которую Наполеон III оказал Италии и Пруссии в их борьбе против господства Габсбургов в германских землях и на Апеннинском полуострове. Но и здесь освобождение «угнетенных народов» вовсе не являлось целью внешней политики, о чем свидетельствовал отказ Наполеона III помочь восставшим в 1863 г. полякам. На основании принципа национальности он хотел добиться пересмотра европейских границ, установленных договорами 1815 г., и присоединения к Франции земель на левом берегу Рейна. Он готов был пойти на частичное удовлетворение национальных требований немцев и итальянцев, но не допустить возникновения в Европе больших и сильных государств, способных составить Франции конкуренцию. Итогом такой компромиссной политики стал крах Второй империи в результате франко-прусской войны 1870—1871 гг.

«С точки зрения либерализма, — считает Э. Хобсбаум, — положительная роль нации заключалась в том, чтоб она представляла собой этап в историческом развитии человеческого общества, а основанием для создания конкретного национального государства служило его соответствие историческому прогрессу или способность <...> этому прогрессу содействовать»^[109]. Анализируя «принцип национальности», Э. Хобсбаум обратил внимание на то, что либеральная теория нации, в отличие от радикальнодемократических взглядов, придерживалась так называемого «принципа порога». Поскольку согласно либеральной доктрине, сформулированной экономистами (например, Ф. Листом), нация, желающая образовать устойчивое и способное к развитию целое, должна обладать достаточными размерами, то маленькие народы фактически лишались гарантированных им прав на самоопределение и образование суверенных государств. Несмотря на универсалистские притязания, «принцип национальности», а также понятие «становления наций» находили отражение в реальной жизни не всегда и не везде. В международной политике этот принцип применялся к ограниченному числу народов и регионов. Тем не менее «принцип национальности» перекроил политическую карту Европы в 1830—1870-х гг., а образование новых государств происходило в соответствии со знаменитым лозунгом Мадзини «Каждой нации — государство».

2.2.3 Германская национальная идея и ее метаморфозы в XIX в.

Романтизм и рождение германской национальной идеи

Появление и становление германского национального самосознания и политического национализма в Германии неразрывно связано с французской революцией и историей антинаполеоновских войн. В эпоху, последовавшую за Тридцати летней войной, Германия была неким конгломератом из разрозненных, «автономных» княжеств. В известном смысле существовал политический вакуум даже после усиления Пруссии при Фридрихе Вильгельме I и Фридрихе II. В 1806 г. прекратила свое существование Священная Римская империя германской нации, которая стала фикцией уже после падения Гогенштауфенов. Революция не перекинулась в Германию, а французская революционная идеология не нашла поддержки широких слоев населения. Напротив, борьба против Наполеона породила новое национальное движение, закончившееся войнами за освобождение. Сначала в государствах Рейнского союза, а затем в Пруссии возникли первые попытки строительства свободного гражданского общества. Однако после 1814—1815 гг. немцы вместо национального государства получили объединение государств в форме союза.

Существует расхожее мнение, отождествляющее национализм с консерватизмом и милитаризмом, консерватизм же, в свою очередь, — с романтизмом, и противопоставляющее этот комплекс идей либерализму, демократии и пацифизму. Отчасти этот стереотип, свойственный, как правило, левой критике, восходит к немецкому социологу К. Мангейму, который напрямую связывал консерватизм с романтизмом, видя в них отрицание идей Просвещения и революции^[110]. Однако тщательное рассмотрение исторической действительности конца XVIII — начала XIX вв. показывает несостоятельность подобных стереотипов. Ранние немецкие романтики, наоборот, сначала весьма симпатизировали революционным и национальным идеям, пришедшим из Франции, и только во время антинаполеоновских войн настроение национально мыслящих интеллектуалов резко изменилось^[111]. В начале XIX в., когда демократическая Франция показала себя воинственной и агрессивной страной, ей противостояли монархические консервативные силы, выступавшие за принципы легитимизма, за мир, и нашедшие свое воплощение в политике Священного Союза. Ситуация приняла современный вид лишь в конце XIX в., когда либерализм и социализм стали интернациональными доктринами, а национализм, милитаризм, консерватизм, реакция слились в единый блок^[112]. Антинаполеоновские войны вызвали в немецком политическом сознании недоверие и антипатию к революции, демократии, республике. С них также началось противопоставление западной идеологии особому немецкому пути, ставшее впоследствии традиционным для национализма в Германии. Якобинское влияние было ослаблено, а демократические и патриотические устремления преобразились в националистические, антизападные тенденции стали отождествляться с антидемократическими. Немцы были как бы обречены Наполеоном на патриотизм.

Вместе с тем либеральные идеалы — вера в прогресс, в торжество свободы, мира, равенства — и идея свободного в экономической и всякой иной деятельности человека — были восприняты национализмом как национальные идеалы, а национальное единство осмысливалось как необходимое условие свободы, причем для Германии это была свобода от наполеоновского ига прежде всего. Немецкий историк Голо Манн считал, что истинная реакция на наполеоновские войны пришла лишь во второй половине XIX в.^[113] Лагерь немецких националистов состоял из людей исключительно демократически, либерально настроенных, и все они оказались диссидентами и нежелательными даже в протестантской и весьма восприимчивой к национальной идее Пруссии, которая была единственным оплотом в борьбе против католической реакции и Меттерниха, «родиной всех немцев». Скорее всего Фихте пришлось бы бежать, доживи он до времени Священного Союза, как бежали, к примеру, Гёррес, Гофман фон Фаллерслебен, Эрнст Мориц Арндт, Фридрих Людвиг Ян, Вильгельм Гумбольдт и др.^[114]

Расцвет национализма в Германии происходил в ситуации, неблагоприятной для национального государства. Зазор между немецкой политической действительностью и чаемой государственностью может считаться причиной возникновения так называемого «политического романтизма».

Некоторое время политический романтизм был носителем демократического, республиканского принципа единой и независимой Германии, противостоял реакции. Однако ко времени Второго рейха произошла трансформация, и политический романтизм сместился на правый фланг (левый занимали социал-демократы).

Политический философ К. Шмитт определял сущность романтизма как «окказионализм» и считал, что он ставит возможность выше действительности, абстрактные формы выше конкретного содержания^[115]. Романтики первого поколения — Адам Мюллер, Карл Галлер, Новалис, Генрих фон Клейст, Ахим фон Арним — в политическом отношении ставили на первое место, как правило, государство. В то же время немецкий романтизм с его внимательным отношением к истории и историческому сознанию показал уникальность и индивидуальный характер различных культурноисторических эпох. Мы уже писали о значительном влиянии Гердера, который в фундаментальной работе «Идеи к философии истории человечества» (1784—1791) выдвинул тезис о том, что человечество как нечто всеобщее воплощается в отдельных исторически сложившихся нациях. Становление национального самосознания в Германии было тесно связано с обращением к истокам, которое, в частности, выражалось в исследовании народных традиций, фольклора и т.д. (братья Гримм). Поиск корней нации определялся, как и во французской историографии, идеей непрерывного континуума: допущение извечного существования некоего единства (народа, Volk), многообразно проявляющего себя в истории, служило теоретическим основанием для определения своего отличия от других, т.е. для отождествления себя с этим единством.

Так, у Гёрреса и Шлегеля романтический миф о восстановлении средневековой Священной Римской империи германской нации приобретает вполне националистические черты. Нация избрана Богом для восстановления единства Европы и принятия наследства Римской империи. Активно используются и национальные символы: Фридрих Барбаросса, который для немецких романтиков был «тайным немецким кайзером», становится своеобразным символом мощной и единой нации.

Поиск общего происхождения приводит к идее германской расы, которая формировалась под влиянием лингвистическо-территориального фактора^[116]. Германское учение о расе, корни которого уходят еще в эпоху гуманизма, проводило географическую или внешнюю линию раздела между территориями, населенными германцами, и территориями, населенными людьми других «рас» (откуда принято ими обозначение евреев как «антирасы»). В других же европейских странах эта линия проходила в сфере внутренней или исторической: между «германскими расовыми элементами» и прочими, имеющими меньшее значение. Фактически такой раздел лишь воспроизводил великий лингвистический раздел, установившийся в каролингскую эпоху. Через тысячелетие общее чувство, выраженное в терминах «языка», было сформулировано в терминах «расы» уже под влиянием свойственного романтике историзма, и таким образом эти две концепции реальности слились воедино^[117].

В основе проповеди немецкой избранности, всемирной немецкой миссии лежал, как мы видели, принцип общности происхождения немцев. Новалис в книге «Европа или Христианство» (1799) говорил о том, что назначение Германии заключается в восстановлении религии, которая объединит собою все нации, и в возвращении христианству его былой славы. Европа, согласно Новалису, выжила благодаря «немецкому нраву». В Германии можно найти знаки, провозвещающие наступление новой эпохи. Германия идет впереди прочих народов, и пока те охвачены войной, спекуляцией, рознью, Германия усердно приучает себя к более высокой культуре, и это преимущество даст ей со временем превосходство. Ф. Шлегель («Исследование языка и мудрости индийцев», 1808) совершил антропологический поворот от общности языка к родству расы. Он вдохновил молодую Германию на миф об арийской расе, однако сам был чужд крайностям «германомании».

Патриотическое возбуждение наполеоновских войн, прославление языка, религии и крови германцев нашло благодатную почву в университетах и среде революционеров, мечтавших о единой Германии, откуда были бы исключены инородцы, т.е. «велыни» и евреи, уже бойкотируемые во многих студенческих корпорациях (Burschenschaften). К подозрениям и репрессиям властей в отношении студенческой агитации добавилась критика самих евреев, угрожавшая сразу после их восстановления в гражданских правах новой дискриминацией. В 1817 г. студенты и профессора, собравшиеся в Вартбурге отпраздновать трехсотлетие Реформации, сожгли символы воображаемого врага: капральский жезл и памфлет «Германомания» некоего Саула Ашера. Немного спустя такие полемисты, как Людвиг Берн и Генрих Гейне, вступили в спор и иронизировали по поводу «вышедших из лесов германцев», свойств крещенской воды и других священных представлений. Вследствие этого они оказались в числе главных вдохновителей литературно-политической фронды, назвавшейся «Молодая Германия», которую противники именовали «Молодой Палестиной». Националистическая идеология стимулировала появление оппозиции маргинального меньшинства, которое в Германии было обречено воевать в пацифистском, интернационалистском и буквально «антирасистском» лагере. Этот лагерь, естественно, был отождествлен с ней в глазах лагеря враждебного, для которого «семитская раса» стала «антирасой»^[118]. Так в течение XIX в. постепенно происходило смыкание национализма, консерватизма, милитаризма, расизма, с одной стороны, и интернационализма, либерализма, демократизма, пацифизма и антирасизма — с другой^[119].

Творчество Фихте, Арндта и Яна показывает, как германский романтический национализм превращается в национализм политический. Э.М. Арндт в своей антинаполеоновской публицистике возвысил «немечество», «немецкость», «германство» (Deutschheit) до высшей моральной категории. Он писал: «Я не думаю, что ошибусь, утверждая, что могущественный и пылкий дикарь, названный Германцем, принадлежал виду, которому могло быть привито божественное семя, чтобы произвести благородные плоды. Германцы единственные, в ком распустился божественный зародыш благодаря философии и теологии; кто, будучи хозяевами, воодушевляют и направляют окрестные народы, принадлежащие чужим им видам». То, о чем Арндт говорил в патриотической лирике, а Фихте — в академических речах, Ф.Л. Ян переводил на язык народа. Ян, педагог и основатель массового физкультурного движения в Германии, был автором книги «Немецкий народ» (1810), которая вышла во время французской оккупации, как и речи Фихте. Это была библия молодежного национального движения вплоть до Веймарской республики, подобно тому, как Фихте был лидером студенчества первой половины XIX в. Она содержала ряд разработанных идей немецкого почвенничества, так называемой volkisch-идеологии: ненависть к французам, евреям, интеллигенции, желание воспитать новый благородный народ. Здесь, как и у Фихте, опять-таки доминировала идея воспитания, воспитания народа. Под влиянием Яна в Иене после 1813г. возникли студенческие корпорации буршей, исключительно националистического толка. И примечательно, что их лозунг — «честь, свобода, отечество» был буквально поднят на знамена во время демократической революции 1848 г. — его символизировал немецкий черно-красно-золотой триколор^[120].

Романтики положили начало так называемой «немецкой доктрине». Нация рассматривалась как организм (например, у А. Мюллера), у нее имелись атрибуты живых природных существ, их члены были связаны невидимыми «примордиальными» узами, недоступными сознательному и рациональному постижению. Э.Д. Смит выделяет несколько основных черт «немецкой доктрины», которую он связывает с «органической» концепцией нации (в противовес «ассоциативной», свойственной французской и английской концепции нации): а) фундаментальная идея о том, что национальная сущность составляет нигде не разрывающееся целое, которое больше суммы своих составных частей; б) вера в национальную «душу»; в) понятие национальной миссии; г) акцентирование исходной чистоты каждой нации; д) теория свободы, согласно которой индивиды свободны лишь тогда, когда они втянуты в волю органического государства, являющегося, со своей стороны, выражением национальной души^[121].

Под влиянием немецкой исторической школы «органическая» версия проникла за пределы Европы. Как показал еще В. Дильтей в «Построении исторического мира в науках о духе» (1910)^[122], историческая школа благодаря сравнительному методу представила нации как уникальные культурные целостности, порожденные историей. Религия, нравы, право были сведены к общему духу, который проявляется в отдельные эпохи из общих творений индивидов, обладающих большим единообразием в небольших политических организмах, государствах-нациях. Впрочем, самостоятельная ценность за каждой нацией и эпохой признавалась еще в эпоху Просвещения. Но, если французские просветители подчеркивали значение климата, обычаев и институтов (Монтескье и Руссо), то немецкие мыслители понимали нации через язык и культуру.

Германия во время революции 1848 г.

Если французский национализм формулировал прежде всего политические идеи и задачи, состоявшие в том, чтобы осуществить социальную, правовую и политическую интеграцию сословий в суверенную государственную нацию, то задача Германии, ввиду ее политической раздробленности, состояла в том, чтобы выработать историческое сознание культурной общности всех немцев^[123]. Как уже было сказано, германский национализм складывался как система либеральных идей и как либеральное движение, но с самого начала приобретал и особый оттенок — он был направлен против французского врага и предполагал борьбу с ним. С окончанием наполеоновских войн положение Германии изменилось. Созданные Наполеоном германские государства не хотели терять свой суверенитет (созданный Венским конгрессом Германский союз являлся союзом германских князей). Германский национализм постепенно превращался из интеллектуального проекта в идеологию массового движения, а представление романтического национализма о нации как единстве языка и культуры сближалось с представлением либерализма о нации государственной. «Для либералов в предреволюционные годы нация стала политическим требованием — либерализм и национализм слились. Таким образом, накануне революции 1848—1849 гг. германская национальная идея стала идеей объединения немцев на основе гражданской свободы и национальной независимости»^[124]. Любить отечество и свободу означало желать единую Германию, но никто не знал, как это сделать.

Главным вопросом и задачей революции 1848—1849 гг. оказался национальный вопрос, ибо решение социальных проблем виделось в основном в перспективе национального объединения. Одно из требований звучало так: «Немедленный созыв германского парламента». В начале марта 1848 г. волна выступлений с требованиями свободы печати и отмены феодальных привилегий прокатилась по многим городам Германии.

Среди требований, сформулированных либерально-демократическими деятелями и поддержанных участниками волнений, главным было требование о введении конституции и создании национального государства. Для демократического движения, формировавшегося в ходе революционных событий, национализм был революционным принципом, означавшим решительный разрыв с феодальным, сословным и монархическим прошлым. Либералы, на которых в конечном счете опирался король Фридрих-Вильгельм IV, не мыслили полной отмены прежних порядков, национальная идея была для них способом преодоления социальных и политических конфликтов на основе интеграции и согласия.

В начале марта в Гейдельберге представители либералов (в большинстве своем из Бадена и Вюртемберга) решили создать революционный орган, который проведет выборы в общегерманское Национальное собрание. Таким органом стал предпарламент, заседавший с 31 марта по 3 апреля 1848 г. во Франкфурте-на-Майне в соборе св. Павла. Фракцию «центристов» во Франкфуртском национальном собрании составляли либералы, провозгласившие лозунг: «Свобода, суверенитет народа и монархия». Умеренные либералы, или «реалисты» (Г. Гагерн, И.Г. Дройзен, Э.М. Арндт и Я. Гримм), выступали за реформы, призванные разрушить старый порядок, но согласованные с правительством. Леволиберальные политики выступали за парламентский суверенитет и ограничение прав монархии. Демократы на левом фланге выступали за республику, суверенитет народа и подлинную власть парламента (Р. Блюм и Ф. Геккер).

В дебатах Национального собрания о составе Германской империи этнически-культурное понимание нации все время вступало в противоречие с историческими территориальными аргументами, а германские территориальные претензии сталкивались с интересами негерманских национальных движений^[125]. В Национальном собрании должны были, как предполагалось, принять участие все «германские племена». Под понятием «Volksstamme» подразумевались государства Германского союза. Ориентация на его границы означала, с одной стороны, что в будущую Германскую империю должны будут войти области, включающие значительное число ненемецкого населения, с другой — что нельзя рассчитывать на объединение всех земель, жители которых говорят по-немецки и вообще связаны с немецкой культурой.

Знакомство с речами депутатов Франкфуртского национального собрания часто приводит к мысли о том, что уже в 1848 г. германская национальная идея носила агрессивный и почти имперский характер. Говорили о создании могущественной Германии, к которой примкнут соседние государства — от Северного и Балтийского морей до Адриатики и Черного моря. Представитель умеренных демократов К. Фогт предсказывал войну против «восточного варварства». А. Руге, радикальный демократ, выступавший во время дебатов о Польше за ее независимость, пацифист, предлагавший созвать конгресс народов Европы за всеобщее разоружение, говорил, что рождению союза мирных народов должна предшествовать «последняя война» против России^[126]. Наблюдался постепенный отход от либеральных национальных позиций, выразившийся в позиции Национального собрания по вопросу о присоединении Шлезвига и Гольштейна.

Отказ Фридриха-Вильгельма IV принять императорскую корону из рук парламента, свободно избранного немецким народом, фактически означал провал конституционных планов Франкфуртского национального собрания. В июне 1848 г. оно было разогнано вюртембергскими войсками. Общегерманский парламент, представлявший первую попытку осуществить объединение Германии мирным, демократическим, парламентским путем, воплотив тем самым в жизнь и германскую национальную идею, потерпел крах. Осуществление национальной идеи, очевидно, было возможно только на революционном пути, с которого представители Национального собрания как раз стремились сойти. Тем не менее деятельность, направленная на политическую организацию общества, не осталась без последствий. По словам современного либерального немецкого историка О. Данна, «немецкая нация конституировалась в ходе этой революции как самоорганизующееся общество, как народ общественных объединений, клубов и партий»^[127].

Национальное чувство, сложившееся в массовом сознании благодаря предмартовскому национальному движению и активизировавшееся во время революции 1848—1849 гг., стало основой тех настроений, которые позволили О. Бисмарку в 1866—1871 гг. осуществить объединение Германии путем «революции сверху».

В 1862 г. Бисмарк был призван королем Вильгельмом I на пост министра-президента Пруссии. Заботясь прежде всего об укреплении позиций Пруссии в Германии, он вынужден был вступить в союз с национально-патриотическим движением, которое сделало большие успехи к концу 1850-х гг. Совершенно иными путями, чем те, о которых мечтали либералы франкфуртского парламента в 1848 г., в результате трех войн, Бисмарку удалось осуществить объединение Германии, в которой главенствующая роль принадлежала Пруссии, и обеспечить решающий прорыв на пути к индустриальному обществу. Для проведения «революции сверху» он ловко и успешно использовал либеральную германскую национальную идею, которую во время революции 1848—1849 гг. считал пустой и вредной.

В ходе франко-прусской войны 1870—1871 гг. возрождается идея Э.М. Арндта о противопоставлении немца и француза. Либеральная германская национальная идея принимает черты националистической идеологии: приобретают популярность антифранцузские, антисоциалистические, антилиберальные и антисемитские лозунги. Социал-демократов и либералов, авторов лозунга 1840-х гг. «Через свободу к единству», окрестили «vaterlandslose Gesellen» (буквально «парни без отечества») и стали считать врагами нации. Сформировался специфический «правый» национализм, направленный против либерального национализма, который стал отождествляться с космополитизмом. В связи с этим показательна история «Германской песни» Гофмана фон Фаллерслебена, либерала по убеждениям. Песня была написана в 1841 г. и имела в виду благородное стремление поставить превыше всего интересы разорванного на части отечества и бороться за его единство, независимость и прежде всего — за его свободу. В Пруссии автора песни преследовали, однако через 30 лет, во время франко-прусской войны, в Германии на массовых националистических собраниях распевали строки этой песни: «Deutschland, Deutschland uber alles / Uber alles in der Welt», подразумевая не столько свободу, сколько силу Германии и ее предназначение стать вершителем европейских судеб. А в 1918 г. «Германская песня» стала гимном Веймарской республики...

Очевидно, успех Второго рейха был обусловлен не столько подъемом немецкого национализма, сколько могуществом прусской бюрократии. Рейх Бисмарка во многом перенял протестантские традиции Фридриха II: например, по своему социальному законодательству, порядку, правовым основам государства он часто опережал Англию и Францию, где социальная активность была гораздо выше. По мнению немецкого историка М. Грейфенхагена, несмотря на огромную роль государства как в Пруссии, так и в Германии, государство не имело за собой длительной традиции национально-государственной идеи, подобной хотя бы американской демократической идее. Прусское общество было всего лишь обществом верноподданных, имевших определенные свободы и правовые гарантии, но у граждан практически не было возможности влиять на политику^[128]. Тем не менее это обстоятельство не помешало мифологизировать идею прусского порядка во время «Консервативной революции» в Германии (1920—1930-е гг.).

Патриотическое движение в Италии

Идеи Просвещения повлияли на формирование национального сознания не только во Франции и Германии, но и в Италии, вызвав стремление к политическому единению государств и народов Апеннинского полуострова, известное под названием «Рисорджименто» (орган итальянского национального движения). Первыми обратили внимание на проблему нации итальянские просветители — Ч. Беккариа, К. Филанджьери, П. Верри и др. «Нация, — как определял ее Беккариа, — это множество людей, призванных жить в обществе, чтобы защищать взаимно друг друга от всякой внешней силы и соучаствовать внутри этой общности в создании общего блага, обеспечивая этим благо собственное»^[129]. Уже здесь вполне отчетливо просматривается авторитет Руссо и Монтескье.

Конституционные акты Французской революции, в особенности провозглашение «единой и неделимой республики во Франции» и принципа народного суверенитета, явились важным импульсом осознания исторической и национальной общности Италии, стремления обрести единую родину для всех итальянцев. Подобно немецкому патриотизму, итальянский патриотизм формировался в начале XIX в. во время вторжения на Апеннинский полуостров французских войск, противоборства их с вооруженными силами сменявших одна другую антифранцузских коалиций. Полемика либеральных и демократических сил по поводу борьбы Италии за свободу и единство во многом была вызвана политической борьбой 1789— 1815 гг., которая закончилась победой Реставрации.

Организаторы Венского конгресса и Священного союза (и в первую очередь К. Меттерних) декларировали свою приверженность принципам легитимизма и социального консерватизма, европейскому порядку, обеспеченному безоговорочной гегемонией великих держав. Меттерниху, выразителю имперских интересов монархии Габсбургов, удалось убедить своих партнеров по Священному союзу в опасности для европейского равновесия и порядка самой идеи создания единого итальянского государства и вынудить их согласиться с признанием за Австрийской империей роли хранителя status quo на Апеннинском полуострове. «Естественно, что в этих условиях решение итальянского вопроса на путях объединения страны и достижения независимости предполагало покушение на основополагающие принципы “венской системы”. Речь шла уже не столько о преодолении сопротивления абсолютистских и клерикальных режимов во всех итальянских государствах, освященных решениями Венского конгресса, не только о прямом вызове духовной монополии папства... но и о сокрушении позиций империи Габсбургов на Апеннинском полуострове, что неминуемо должно было расшатать систему европейского равновесия»^[130].

В 1820—1830-х гг. и вплоть до разгрома в 1831 г. революционных выступлений (Модена, Пармское герцогство, Папская область) в качестве главной оппозиционной силы выступало карбонарское движение, где сообща действовали либералы и демократы. Карбонарии боролись против тирании, за права граждан, были привержены принципам справедливости и конституционного порядка. Антиавстрийская направленность была более ярко выражена в Северной Италии и Неаполитанском королевстве (так называемое Королевство обеих Сицилий). Тема национальной независимости и единства Италии занимала центральное место в дискуссиях 1830— 1840-х гг. Когда речь заходила о путях и средствах объединения Италии, то многие препятствия представлялись непреодолимыми: численность исторически сложившихся суверенитетов и традиций, глубокие различия в социальных структурах Севера и Юга страны, а также существенный для католического государства факт, что папа был не только главой вселенской католической церкви, но и территориальным князем, не желавшим, чтобы земли, находившиеся в его владении более тысячи лет, были включены в объединенное итальянское государство. Должна ли страна стать федеративным или унитарным государством, монархией или республикой, должна ли она быть основана на сотрудничестве с папой или определиться без него? — по этим вопросам происходило размежевание между либералами и демократами.

Д. Мадзини после поражения карбонарского движения боролся за национальную и общенародную революцию. В 1830-х гг. он создал конспиративную организацию «Молодая Италия». Он способствовал утверждению «принципа национальности» в политике Италии и Европы и сформулировал знаменитый лозунг «Каждой нации — государство»^[131]. Мадзини оценивает нацию как промежуточное звено между человечеством и индивидом. «Не существует подлинной Нации без единства, не существует стабильного единства без независимости: деспоты, дабы уменьшить силу народов, постоянно стремятся расчленить их. Не существует независимости без свободы... без свободы не существуют интересы, которые способны подвигнуть народы на жертвы»^[132].

Нация выступает как центр мироздания, критерий прогресса, основной политический, социальный и духовный фактор. Опираясь на либеральную, демократическую и социалистическую доктрины, Мадзини расценивал проблему национального единства и формирования итальянской государственности как условие выполнения итальянской нацией предначертанной ей функции — объединения солидарности граждан единого итальянского государства и воспитания их гражданских качеств, превращения в оплот борьбы за свободу в Европе. Мадзини (как и К. Каттанео) был сторонником республики, но отстаивал унитарный принцип ее построения: его идеалом была централизованная Италия со столицей в Риме. Чтобы выйти из тупика, Италии предстояло осуществить национальную и социальную революцию и сокрушить с ее помощью препятствия на пути прогресса, прежде всего сбросить австрийское господство и гнет папства. Следующим этапом должен был стать созыв общеитальянского национального собрания с целью оформления единого государства. Мадзини призывал развернуть пропагандистскую работу, чтобы воспитать чувства гражданственности и патриотизма у простолюдинов — невежественных, угнетенных, глубоко несчастных. Он был убежден, что только героизм подвижников свободы и независимости способен изменить духовную атмосферу в стране. Деятельность Мадзини еще раз подтверждает, что идеология национализма необходимым образом включала как революционное сознание с его жертвенностью, так и воспитательную работу в форме пропаганды.

Деятельность Мадзини была вызовом не только консервативным силам, но и либералам. В 1840-х гг. либеральный лагерь объединил две фигуры — сардинского аристократа К. Кавура (см. ниже), основавшего в 1847 г. «Рисорджименто», и В. Джоберти, священника и философа из Пьемонта. Они выступали за сотрудничество между итальянскими государствами, за реформы системы управления (которые учитывали бы опыт Австрийской империи), за ослабление влиянияиезуитов. В отличие от Мадзини, призывавшего решать одновременно национальные, социальные и политические проблемы, Джоберти предлагал поставить на первое место задачу достижения национальной независимости и единства, а потом уже — свободы. Джоберти, ставший идеологом «неогвельфизма» в итальянском “Рисорджименто”, возлагал надежды на короля Пьемонта и папу как светского властителя, полагая сделать католицизм «национальным знаменем» освободительной борьбы. Итальянские неогвельфы пытались построить итальянский национализм на основе идеи папства. Они потерпели неудачу, хотя папство до 1860 г. представляло собой единственный общеитальянский институт. Э. Хобсбаум, относящий религиозное сознание к важнейшим критериям «протонационализма», пишет по этому поводу: «И все же едва ли можно было всерьез рассчитывать на то, что Святая Церковь согласится превратить себя в узконациональное, а тем более националистическое учреждение, и меньше всего следовало ожидать подобного от Пия IX. О том, чем могла бы стать Италия XIX в., объединившись под знаменем папы, не стоит даже строить предположения»^[133] (см. также параграф о греческой революции).

Наиболее радикальный характер движение за реформы приняло осенью 1847 — весной 1848 гг., когда развернулся знаменательный процесс превращения абсолютистких режимов в конституционные. Национально ориентированные политики связывали свои надежды с новым папой-«либералом» Пием IX и Сардинской монархией. В 1846—1848 гг. массы обретают опыт политического просвещения, однако по-прежнему основу революционного движения составляла мелкая городская буржуазия. «Слово “народ”, — отмечали современники, — было у всех на устах, во всех изданиях с различной интерпретацией и определением: народ и нация, народ и республика, народ и демократия, народ и папа, народ и монархия и даже народ и социализм»^[134]. Вместе с тем подразумеваемый референт понятия «народ» представлял собой довольно расплывчатое образование, состоявшее из различных социальных типов, среди которых доминировали сельское население и городские низы.

Либеральные реформы Пия IX, создание таможенного союза четырех государств — Сардинского королевства, Королевства обеих Сицилий, Папской области и Тосканы — получили поддержку Англии, которая видела в политических устремлениях итальянских государств путь к ослаблению австрийского влияния. В итоге в Папской области впервые в истории было сформировано правительство как орган исполнительной власти и учреждена Государственная консульта (прообраз парламента). В январе 1848 г. в Королевстве обеих Сицилий был поколеблен абсолютистский режим и появилась конституция — первая на Апеннинском полуострове, согласно которой создавался двухпалатный парламент и было разрешено формирование гражданской гвардии. В знаменитом письме папе-реформатору 8 сентября 1847 г. Мадзини призывал папу расторгнуть связь между католицизмом и деспотизмом, не препятствовать свободе печати, признать неизбежность войны с Австрийской империей за независимость Италии: «Скажите нам: “Единство Италии должно стать фактом XIX в.”».

Падение Июльской монархии во Франции подтолкнуло патриотические силы в Италии к решительным действиям. Вслед за победоносными восстаниями в Милане и Венеции 23 марта 1848 г. последовало объявление главы Сардинского королевства Карла Альберта о начале войны за независимость против Австрии. После победы при Гойто войска провозгласили его королем Италии, но вскоре его армия потерпела тяжелые поражения от австрийцев при Кустоцце (1848) и Новаре (1849). Неудача военной кампании в Северной Италии, перемирие Карла Альберта с фельдмаршалом И. Радецким и потеря Ломбардии и Венецианской области (восстановленная незадолго до этого Республика св. Марка во главе с Д. Маннини была вынуждена капитулировать) — все это было вызвано не только реакционными изменениями в политике Пия IX и главы Королевства обеих Сицилий Фердинанда II, но и тем, что пьемонтская армия была сформирована по образцу старых «династических» армий абсолютистских государств и проигрывала регулярным соединениям австрийцев. Молодая националистическая идеология несмотря на свой прогрессивный характер была далека от создания армии нового типа. Еще одно противоречие национально-освободительного движения можно найти в том, что желание объединения страны и достижения независимости вступало в конфликт с курсом на искоренение социального зла и привилегий. Это предполагало не национальный консенсус, а дифференциацию общества и устранение с политической арены наиболее влиятельных и обладавших реальной силой кругов экономической, военной, политической и интеллектуальной элиты.

Ярким примером политика нового типа, порожденного националистическим движением, безусловно, является Джузеппе Гарибальди. В прошлом моряк, участник республиканского заговора 1834 г. в Генуе, чудом избежавший ареста и заочно приговоренный к смертной казни, он приобрел широкую известность как борец против тирании в Южной Америке, мастер партизанской тактики. При известии о пробуждении Италии он в июне 1848 г. вернулся из Южной Америки с отрядом с подвижников-«краснорубашечников». Тогда же вновь активизировался Мадзини.

В противовес ухудшавшейся международной ситуации и положению дел на Апеннинском полуострове радикальные демократы воспользовались дискредитацией Пия IX, Карла Альберта и других правителей, чтобы попытаться реализовать дорогую им идею независимости и объединения Италии на путях перехода к республиканским формам правления и созыва общеитальянского Учредительного собрания. В конце 1848 — начале 1849 гг. радикализировалась обстановка и в Тоскане, где к власти пришло демократическое правительство, провозгласившее своей целью создание Лиги итальянских государств и созыв Учредительного собрания. В начале февраля 1849 г. националисты провозгласили в папской столице Римскую республику, которую намеревались превратить в центр борьбы за единство и независимость Италии. Среди ее вождей были радикальные республиканцы и демократы, уроженец Генуи Мадзини и уроженец Ниццы Гарибальди. Французские войска упразднили республику, и папа вернулся в Рим, вновь получив власть над своим светским владением. Во всей Италии был восстановлен «старый режим» и владычество Австрии. Так в 1849 г. все предлагавшиеся до 1848 г. проекты объединения Италии потерпели крах.

Неудачный исход войны за независимость ускорил консолидацию реакционных сил в итальянских государствах. Совместными усилиями Австрии, Англии и Франции, при активном участии Пия IX и духовенства, а также регулярных войск Королевства обеих Сицилий был разгромлен либерально-демократический режим в Тоскане, обеспечена реставрация абсолютных монархий в Тоскане, Парме, Модене, упразднена Римская республика и восстановлен теократический режим в Папской области. Лишь в Пьемонте нашли прибежище либералы и демократы всей Италии.

После этих событий формы будущего итальянского государства (возникло только в 1860 г.) вырисовывались в столкновении либеральных и демократических взглядов. Либералы питали надежду на обретение свободы и единства страны с помощью Сардинской монархии и военно-дипломатических усилий Пьемонта. Демократы оспаривали либерально-конституционные, монархические принципы и ратовали за народную революцию и созыв Учредительного собрания. Таким образом, итальянская государственность формировалась под влиянием военно-дипломатических и политических комбинаций «сверху» и народных инициатив революционного свойства «снизу». В качестве крестного отца этой «латинской нации» выступил Наполеон III, проводивший в своей внешней политике «принцип национальности».

Единственным итальянским государством, где после 1849 г. не произошло возвращения «старого режима», была Сардиния, возглавляемая королем Виктором Эммануилом II. Благодаря экономическим реформам, осуществленным либеральным премьер-министром Кавуром, и его искусной дипломатии Сардинское королевство стало ядром, вокруг которого произошло объединение Италии. В 1858 г. Кавур заключил тайный союз против Австрии с Наполеоном III. После австро-итало-французской войны 1859 г. и освобождения Ломбардии от австрийского владычества Кавур получил для Сардинского королевства большую часть остальной Италии. Знаменитый поход «тысячи краснорубашечников» под предводительством Гарибальди на Юг и присоединение Королевства обеих Сицилий к Сардинскому королевству привели к провозглашению единого итальянского государства. Важным шагом стало проведение Кавуром под влиянием Наполеона III плебисцита, после которого Виктор Эммануил II принял титул короля Италии (1861—1878 гг.)^[135]. Венеция присоединилась к Италии в 1866 г. В 1870 г. итальянские войска вошли в Рим, и после плебисцита он был присоединен к Италии вопреки решительным протестам папы, который объявил себя «ватиканским узником». Рим стал столицей Итальянского королевства.

2.2.4 Борьба за независимость на Балканах

Борьба за независимость в Греции

Многие исследователи связывают национальный подъем в Греции с тем, что греки, имея к началу XIX в. развитую торговлю и судоходство, могли ранее других народов Балканских стран, находящихся под гнетом Турции, ознакомиться с идеями французского Просвещения^[136]. Культ античности во время французской революции весьма льстил образованным грекам, гордившимся огромным вкладом Древней Греции в мировую культуру. Французский агент из Бухареста сообщал в 1793 г.: «Почти все находящиеся здесь купцы из Янины и Албании — санкюлоты. Они перевели “Права человека”, все они знают их наизусть». Греческая газета в Вене следила за ходом обсуждения Декларации прав человека, публиковала декреты Конвента. Подписчиками ее были румыны и валахи.

В 1797 г. некий грек Ригас Велестинлис, воодушевленный революцией во Франции, выступал с призывами бороться за свободу на собраниях греческой общины в Вене перед греческими купцами, студентами и ремесленниками. Окружали его там «горячие патриоты, убежденные республиканцы, приверженцы Французской революции»^[137]. Он выпустил брошюру, куда включил «Военный гимн» и «Новое политическое правление для народов Румынии, Малой Азии, островов Средиземного моря, Валахии и Молдавии». «Военный гимн» — это пафосный стихотворный манифест освобождения Греции, где предлагается разрушить Османскую империю, привлечь к борьбе и «угнетенных» христиан и мусульман. Другая часть брошюры — дословный перевод самой радикальной французской конституции 1793 г. Как видно из названия этой части, в свое государство он собирался включить многие народы, которые получат «одинаковые права и не один, а все они в равной мере являются носителями государственного суверенитета»^[138]. Но не обошлось и без противоречий. Несмотря на признание равноправия наций, будущее государство называется «Греческая республика», граждане ее — «греки», официальный язык — новогреческий. При этом в состав «Греческой республики» должны входить Дунайские княжества, Морея, все европейские владения султана, острова Архипелага, Малая Азия^[139].

Либерально-демократическая концепция государства-нации как высшей ценности была чужда Греции ввиду совершенно иной исторической реальности^[140]. В восставшей Греции было три сената вместо одного, а образованные приверженцы лозунгов революции требовали созыва национального собрания. Когда собрание было, наконец, созвано, сенаты не только не распускались, но и не подчинялись ему. Кроме того, каждому сенату была подвластна собственная армия, а полководцы были независимы и отвечали только перед своим начальством. Во время восстания в Греции образовались две партии — военная и гражданская. Военная партия включала преимущественно клефтов (разбойников) под предводительством Колокотрони. Они считали унизительным подчиняться распоряжениям «парламентских говорунов, писателей, публицистов, ничего не смыслящих в военном деле». Будущий президент Греции Иоанн Каподистрия говорил европейским дипломатам, «что турецкое иго деморализовало греков, что они не способны к политической свободе, что военные представители их будут ничем не лучше разбойников, что самые образованные между ними люди заразились опасными мечтами, что анархия распространится неминуемо в стране, если не приняты будут против этого надлежащие меры»^[141].

Каподистрия, еще будучи на государственной службе в России, написал в 1819 г. записку «Соображения о способах улучшения участи греков». Он считал, что Греция еще не созрела для освобождения и что освободительное движение будет иметь для нее гибельные последствия. Путь к «возрождению нации», согласно Каподистрия, лежит через нравственное воспитание и совершенствование народа с помощью духовенства^[142].

Одним из факторов, на основе которого греки могли конституировать себя как нацию, был, безусловно, греческий язык. Во всех странах Османской империи преподавание и церковные службы велись на греческом языке. Не случайно подъем интереса к историческому прошлому, связанный с рождением национального самосознания, сопровождается обращением и к родному языку, происходит его культивирование. Появляются школы с изучением древнегреческого языка, активно ведется преподавание славной античной истории, просыпается интерес к забытому прошлому. Но парадоксальность этой ситуации заключалась в том, что прошлым занимались просвещенные греки, обучавшиеся за границей, историки. Новое поколение греков могло «подняться» до национального самосознания, только удалившись на время от родной страны и обучившись в Европе. Созданный классически образованными греками «национальный литературный язык» («кафаревуса») был и остается неоклассическим языком высокого стиля, а обычные греки говорили и писали на народном языке («димотика»). «Парадоксальным образом они отстаивали скорее “Рим”, нежели “Грецию” (Ρωμαιοσυνη), иначе говоря, видели в себе наследников христианизированной Римской империи (Византии). Они сражались как христиане против неверных мусульман»^[143].

Похожие противоречия можно выделить и в этническом самосознании. Образованные греки того периода считали себя эллинами, впрочем так же они воспринимались и в Западной Европе, хотя к началу XIX в. об истории Древней Эллады напоминали лишь картинки с изображением коз и овец, пасущихся на руинах античных храмов. Активное напоминание об этой истории связано опять-таки с французским Просвещением.

Греческий патриотизм не предполагал отечества в широком смысле слова, а отличался привязанностью к отдельной местности и общине. Раздробленность и локальность, очевидно, не способствовали массовому распространению национальных идей.

Вместе с тем греческое «национальное» освободительное восстание всколыхнуло другие народы Османской империи. В рядах повстанческих армий Греции сражалось немало болгар, албанцев, сербов, черногорцев. Численность одних только болгарских добровольцев превышала численность всех западноевропейских филэллинов^[144]. Характер борьбы греков за независимость был полон противоречий, о которых свидетельствует немало фактов. Например, жители мирного острова Хиоса не были заинтересованы в присоединении к восстанию: они были довольны своим положениям при турках, так как в органах управления были представители острова, а зависимость от паши была почти устранена. На острове проживало 100 тыс. человек, и отказ столь значительного числа людей от участия в восстании вызвал негодование у борющейся Греции. Решено было привлечь их к восстанию насильственными средствами. В марте 1822 г. на Хиосе высадилась экспедиция Георгия Логофета и вытеснила незначительное количество турок, заставив их скрыться в крепости. Греческие повстанцы радовались, но не спешили прислать помощь. Турки же, высадившись на остров, разбили ополчение Логофета, вошли в город и подвергли его разрушению: было убито 23 000 человек, 47 000 человек обращено в рабство, 5000 человек спаслись на ладьях. Цветущий богатый мирный город превратился в обломки, а улицы дымились от крови^[145]. Очевидно, островитяне не были заинтересованы в присоединении к восстанию «за независимость», в котором они могли скорее потерять, чем приобрести. Из их административного устройства видно, что глобальная идея освобождения Греции была для них непонятна, так как они не были зависимы. Другой пример — свидетельство прямо противоположного. До восстания население богатых островов Идры, Псары, Специи и Касоса, состоявшее из греков и албанцев (почти без турецкого элемента), было освобождено от подати туркам и получило самоуправление. Острова в то время приобрели большое значение благодаря высокому развитию торговли и флота. Сравнивая все это «с жалким положением Греции, многие долго не могли понять, какие причины побудили их присоединиться к восстанию и рискнуть потерею всего, что приобретено было столь тяжкими усилиями?»^[146].

Эти и многие другие примеры позволяют утверждать, что в итоге революции 1821—1829 гг. греческая нация больше проиграла, нежели выиграла. «В результате революции освобождения добилась лишь ¼ греческого населения, остальная часть оставалась под османским игом. В то же время греки утратили в Османской империи то привилегированное положение, которым они пользовались до 1821 г. В области финансов и торговли они также должны были уступить ряд важных позиций армянам и болгарам»^[147].

Для народного сознания греков важнейшим был религиозный критерий. Несмотря на греческий облик и язык культуры, которые поддерживал патриархат и Святогорские монастыри, в течение продолжительного периода эта культура оставалась прежде всего восточно-православной, а не греческой национальной. Термин Ελλην (hellen — грек) ýже по своему объему, чем Ρωμαιος (rhomaios — римлянин), причем основное значение последнего — отличный по вероисповеданию от мусульманина. В основном религиозным принципом определялось и содержание понятия γενος (genos — род, народ)^[148], которое имеет более широкую сферу употребления, чем определение «греческая национальность». Это сознание укреплялось и в борьбе Восточно-Православной Церкви против влияния других религий. Преобладание религиозного принципа над национальным, например, ясно проявлялось в позиции первого константинопольского патриарха времен Османского владычества Геннадия Схолария. Несмотря на свое греческое происхождение и свой греческий язык, он не хотел, чтобы его считали эллином, так как его религиозные убеждения были отличны от убеждений язычников-эллинов. На вопрос о том, кто он, Схоларий отвечал: христианин. Позднее в трудах греческих просветителей понятие γενος употребляется в более узком смысле, означая только «греческую нацию», или смешивается с понятием εθηος (ethnos — народ, племя) и приобретает смысл «нация». Но, тем не менее, понятие εθνικος (ethnikos) еще долгое время означает «языческий». Реабилитируются также понятия Ελλην (hellen) и Γραικος (graikos), до того неприемлемые для христиан. Более того, Ρωμαιος (rhomaios) начинает считаться обидным для «просветителей», так как они смотрели на Византию как на чуждое им государство.

После поражения в войне с Россией Турция по Адрианопольскому мирному договору 1829 г. признала автономию Греции. С 1830 г. Греция стала независимым государством. Королем Греции стал Оттон I из баварского рода Виттельсбахов, возведенный на престол в 1832 г. по предложению Франции с согласия Великобритании и России и низложенный только в 1862 г. в результате революции. Столицей независимой Греции в 1834 г. были объявлены Афины^[149]. Феномен национального восстания в Греции нельзя с уверенностью отнести к ряду национально-освободительных движений в Западной Европе. Если можно говорить, что начало восстания было спровоцировано небольшой группой образованных греков, пытавшихся воплотить идеи Французской революции (нация понималась как общность граждан), то ход восстания, поддержка его народом имели, очевидно, совершенно иные причины (как и в остальных государствах Османской империи, поднявшихся позднее на борьбу против турецкого ига).

Национальное движение в Молдавии и Валахии

В 1830-х гг. начался процесс духовного объединения романоязычного населения Молдавии, Валахии и Трансильвании. Пробуждение национального самосознания также происходило под влиянием идеи об общности языка, культуры, гордости за прошлое, стремления возвыситься в настоящем и добиться освобождения в будущем. Среди молодежи распространялся культ Франции, сопровождаемый антирусскими настроениями. В 1845 г. в Париже возникло общество румынских студентов, к которому примкнули и радикально настроенные демократы (Н. Бэлческу), и либералы (Н. Гика, М. Когэлничану). Национальная идея должна была смягчать неизбежные разногласия по вопросу о путях достижения цели и будущего государственного устройства: радикалы являлись сторонниками республики, либералы — конституционной монархии. Н. Бэлческу в программной речи «Замечания о настоящем положении, о прошлом и будущем Родины» (1848 г.) сформулировал главный мотив — национальное объединение, слияние мыслей и чувств, что явится прологом к государственному единству и осуществлению реформ «на священных принципах справедливости и равенства»^[150]. Во время Февральской революции 1848 г. в Париже румыны участвовали в штурме дворца Тюильри и сражались на баррикадах.

После поражения революции в Молдавии и Валахии эмигрантами во Франции была сформулирована национальная идея: уния Дунайских княжеств, образование крупного Румынского княжества. За образованием сравнительно крупного государства естественным образом должна была последовать независимая политика по отношению к сюзерену — Высокой Порте, а также покровителю — Российской империи, целью которой было создание более благоприятных условий экономического, культурного и политического развития.

«Принцип национальности» сначала гармонично сочетался с уважением к правам и интересам соседних народов. Но после начала в 1853 г. Крымской войны придунайские княжества, занятые царскими войсками, встали на сторону Порты и тем самым противопоставили себя другим балканским движениям за освобождение. Соответственно национальная идея претерпела трансформацию, приняв этнический характер (братья Брэтиану): подчеркивалась первенствующая роль латинской расы в развитии цивилизации и обосновывались претензии на особое значение «исконного румынского этноса благородного латинского корня» в окружающем его «варварском» славянском мире и, как следствие, на политическую гегемонию в Балканском регионе.

В 1857 г. Наполеон III поддержал требование сеймов Молдавии и Валахии об автономии, нейтралитете и введении в них конституции при объединении под властью какого-либо иностранного наследного монарха (похожий сценарий был разыгран в Греции в 1832 г.). Турецкое правительство отвергло эти требования, но в 1859 г. эти княжества выбрали своим господарем Александру Куза, и в 1861 г. турецкое правительство утвердило эти выборы. В 1866 г. он был смещен так называемой «чудовищной коалицией» (куда входили крупные румынские помещики и буржуазия), и под давлением Наполеона Турция признала наследственным правителем объединенной Румынии принца Карла из дома Гогенцоллерн-Зигмаринген. Румыния обрела независимость в ходе Русско-Турецкой войны 1877—1878 гг. и стала королевством в 1881 г.

Национальное движение в Сербии

На Берлинском конгрессе 1878 г. независимыми странами стали также Сербия и Черногория (Болгария обрела статус автономного княжества под суверенитетом Турции; Австрия получила мандат на управление Боснией и Герцеговиной; Македония, из-за которой спорили между собой болгары, греки и сербы, осталась частью Турции).

Вопрос о национальном объединении и освобождении Сербского княжества к тому времени стоял уже более 70 лет. Еще в 1804—1813 гг. участники Первого сербского восстания под руководством Карагеоргия выступали за ликвидацию власти султана, и в результате была завоевана автономия в составе Османской империи. Однако первая сербская национальная программа была создана лишь в 1844 г. Главную цель внешней политики княжества определяло «Начертание» («План»)^[151]: создание на развалинах Османской империи большого славянского государства с помощью Франции и Англии, способных противостоять влиянию Австрии и России. При ее осуществлении Сербия должна была опираться на исторические традиции и выступать в качестве правопреемницы царства средневекового сербского государя Стефана Душана. Предполагалось приобрести влияние в Черногории, Боснии, Герцеговине и Северной Албании, вывести болгар из-под русского влияния. В «Начертании» предусматривалось, что сербское правительство должно придерживаться трех принципов: 1) свобода вероисповедания для всех христиан, а со временем и мусульман; 2) наследственная власть сербского князя в будущем общем государстве; 3) покровительство Сербии в отношении всех турецких славян. Декларировались лояльность по отношению к Порте, опора на Францию, недоверие к Австрии, которую называли «врагом славян», осторожность по отношению к России. В 1844 г. патриотически настроенными славянами с помощью Заха был основан «Тайный демократический панславянский клуб». В него входили: дубровчанин М. Бан, преподававший французский язык в семье князя Александра (сына Карагеоргия), хорват С. Херкалович, францисканец из Боснии Т. Ковачевич. Клуб ставил вопрос об объединении южных славян вокруг Сербии, распространял запрещенные идеи «иллиризма» в южнославянских землях Австрии.

Революция 1848—1849 гг. вызвала скорее ухудшение внешнеполитического положения Сербии и выявила ограниченность программ национально-патриотического движения. Намерения по созданию обширного государства, объединявшего всех сербов, не были, однако, поддержаны ни со стороны Франции, ни со стороны Турции. Первой Сербия была нужна как плацдарм на Балканах, для второй она по-прежнему оставалась важной провинцией. Судьба Сербии, так же как Румынии и Черногории, получивших независимость от Турции, была в конечном счете решена вмешательством России в 1877 г. и кабинетной политикой западноевропейских держав.

В самой Турции началось движение за либерально-националистические реформы с целью модернизации. Великий везир Мидхат-паша, сторонник движения «новых османов» (или «младотурок») в 1876 г. ввел в Османской империи либеральную конституцию, оказывал поддержку системе образования западного образца. Однако турецкий парламент, открывшийся в марте 1877 г., вскоре был распущен и восстановлена абсолютная власть султана. Представители турецкого национального движения продолжили осуществлять свою пропагандистскую и агитационную деятельность за границей, вступив в сотрудничество с эмигрантами других народов империи.

Как мы показали, в середине XIX в. в разных странах и у разных народов национальный вопрос находился в центре внимания, хотя его преломление было различным, что зависело от политической и социально-экономической ситуации, от положения и условий жизни народа. Если французы имели свое мононациональное государство, то немецкая нация была рассредоточена между множеством мелких германских государственных образований. Аналогичная ситуация существовала в Италии, к тому же часть итальянских территорий находилась под властью монархии Габсбургов. Эта власть тяготела и над лишенными государственной самостоятельности славянскими народами Австрийской империи — чехами, поляками, украинцами, сербами, хорватами, словенцами, словаками, а также над венграми и румынами. При этом большинство этнических групп проживало компактно, однако состав населения той или иной территории не представлял национальную однородность: имело место смешение этносов при одновременном разделении их по социальному признаку. Так было в Восточной Галиции, где на одном полюсе стояли польские помещики, а на другом — украинские крестьяне; подобное разделение существовало и в землях Короны св. Стефана, где прочные политические и социально-экономические позиции занимало мадьярское дворянство, доминировавшее над славянскими и румынскими массами, и т.д.^[152]

Среди народов Австрийского государства были такие, которые представляли лишь часть нации, потому что другая часть жила за пределами империи. Это касалось, в частности, австрийских сербов, тяготевших к своим братьям в княжестве Сербия, а также румын Трансильвании, которые административно были подчинены Вене, реально же испытывали венгерский гнет, в то время как их сородичи в Дунайских княжествах — Молдавии и Валахии — находились в зависимости от Османской империи. Зарубежные соплеменники галицийских поляков оказались в составе еще двух государств — России и Пруссии, поэтому польский народ в целом испытывал тройной гнет.

Естественно, что у разных народов при столь больших отличиях условий жизни не могло быть единой цели, идентичных национальных программ, выдвинутых в годы революции. Национальный интерес Франции заключался в том, чтобы обеспечить целостность своей территории, обезопасить себя в первую очередь от германской агрессии и от коварной политики держав Священного Союза в целом, в то время для Франции было важно не только сохранить территориальный статус, но и расширить свои пределы за счет левого берега Рейна и Бельгии; румыны стремились нарушить статус-кво, освободившись из-под ига Турции и Австрии, объединить Дунайские княжества с Трансильванией, создав свое национальное государство. Национальная задача поляков была еще сложнее: для объединения своей территории и восстановления независимого государства им нужно было свергнуть гнет трех монархий. Избавиться от власти Габсбургов хотели и австрийские сербы, чьи национальные чаяния были связаны с перспективой присоединиться к княжеству Сербия. Сбросить австрийское ярмо стремились также итальянцы, ставившие при этом цель объединения всех национальных государственных образований на Апеннинском полуострове. Ту же цель объединения и создания Великой Германии преследовали и немцы, с той лишь разницей, что им не нужно было сбрасывать чужеземное иго^[153].

Некоторые народы, например сербы и хорваты, мечтали о более широком межнациональном объединении, включающем всех южных славян. В то же время они, так же как чехи, словаки, украинцы, словенцы, готовы были к объединению в рамках монархии Габсбургов, поддерживали программу австрославизма. Хорваты, словенцы, чехи хотели прежде всего консолидации своих этнических территорий внутри империи и придания этим новым национальным административным единицам автономных прав.

Решение национальных задач, которые ставили перед собой отдельные народы в годы революции, осуществлялось в самых разных формах: внешнеполитические действия, мирные выступления в печати, подача петиций, принятие резолюций на собраниях и митингах, вооруженные восстания и революционные войны и т.д. Разные формы национального движения диктовались не только разными национальными задачами, но и региональной спецификой даже в пределах одного этнического поля.

Формы и накал национальной борьбы народов в 1848—1849 гг. во многом зависели от того, какое участие в ней принимали различные классы и слои общества: городские массы, крестьянство, интеллигенция.

Переплетение национальных и социальных проблем проявлялось повсюду, но с разной степенью остроты. Оно определяло очень многое в плане национальной борьбы. Так, в Галиции помещики постоянно ощущали угрозу со стороны украинского крестьянства, и это существенно охлаждало их национальный пыл, толкало на путь соглашения с венским правительством. Да и в других странах обострение социальных противоречий воспринималось как опасность не только консервативными, но и либеральными кругами общества, и диктовало им «умеренность» в национальном вопросе. Социальные причины становились препятствием на пути к национальному консенсусу. Вместе с тем участие в национальном движении всех классов и слоев общества или лишь его части являлось показателем степени зрелости национального самосознания. Большое значение при этом имело наличие или отсутствие исторических традиций, в первую очередь традиции государственности. На них опирались в своей борьбе и венгры, и хорваты, и сербы, и чехи, и поляки^[154].

Годы революции оказались временем, когда наиболее ярко проявилось влияние всех этих факторов. Общая для всех стран (кроме, может быть, Франции) центральная роль национального вопроса обусловила развертывание всего спектра составляющих его элементов. При этом стали ясны разнородность и разнонаправленность отдельных национальных движений: они вступили в противоречие между собой, а национальные интересы одного народа сталкивались с интересами другого. Столкновение «национализмов», каждый из которых был закономерен, находило выражение в межнациональных конфликтах. В конечном счете оно явилось причиной поражения революции в Европе, разобщив ее силы и позволив реакции использовать одни народы против других.

Но революционный опыт народов принес плоды. Участие в революции дало импульс более быстрому созреванию национального самосознания. Этому способствовало выдвижение на политическую арену плеяды национальных лидеров, идейно-политическое размежевание и оформление течений внутри национальных движений^[155].

Большое значение имело и то обстоятельство, что в ходе национальной борьбы революционного периода были выработаны такие идейные концепции национального развития, которые определили его направление на долгие годы вперед. Идеи славянской общности, австрославизма, югославизма, федерализма использовались политиками на протяжении XIX и начала XX вв.; получили дальнейшее развитие лозунги «Объединенной Словении», «Великой Сербии». Концепция панроманизма нашла продолжение в дакской теории происхождения румын, существующей и в настоящее время. Что касается великогерманской идеи, то этапом ее осуществления стал конец 1860-х — начало 1870-х гг., когда Бисмарк добился объединения Германии сверху. Дальнейшая трансформация этой идеи в XX в. привела к безумной попытке германского фашизма установить мировое господство немецкой нации.

Контрольные вопросы

1. Основные исторические вехи возникновения и развития наций и национализма.

2. Рассмотрите основные предпосылки развития национализма в Европе.

3. Какова роль Великой французской революции в возникновении наций?

4. Развитие национализма и роль в нем европейских революций 1848 г.

5. Почему эпоха европейских революций квалифицируется как время романтизации национализма?

6. Что означает «принцип национальности» в политике и идеологии? Когда возник этот принцип?

7. Как связаны национализм и теория либерализма?

8. В чем состоит проблема национального единства?

9. Когда и где возникли первые нации?

10. Французская либеральная мысль первой половины XIX в. о нации и национальном вопросе.

11. Метаморфозы германской национальной идеи в XVIII—XIX вв.

12. Как зарождалась национальная проблематика и как рассматривались в произведениях мыслителей древности проблемы народа, политики, роли государства?

13. Как развивалась проблематика национализма в политической философии XVII—XIX вв.?

14. Расскажите об основах теоретического осмысления национализма в философии Дж. Локка.

15. Раскройте содержание понятий «государственный договор», «естественное право», «индивидуализм», «свобода».

16. Расскажите о развитии тематики национализма в сочинениях французских мыслителей.

17. Раскройте основные положения концепции национальной терпимости И.Г. Гердера.

18. Основные политические идеи Ж.-Ж. Руссо.

19. В чем состоит теоретическое обоснование немецкого национализма И.Г. Фихте?

20. Как взаимосвязаны современные теории политического национализма и классическое философское наследие прошлых веков?

Задание для самостоятельной работы

На основе изучения сочинений мыслителей прошлого подготовьте реферат по теме «Национальные проблемы и общественное развитие». Задача — изложить понимание истории и теоретическое обоснование национализма как социального феномена и национальных проблем вообще в разные эпохи развития общества (Античность, Средние века, Возрождение, Просвещение и т.д.).

Реферат может быть подготовлен на основе изучения исторических и правовых документов, отражающих характер и специфику социальных и политических преобразований в сфере национализма в разные исторические эпохи.

В конце реферата подведите итоги рассмотрения, выделите ключевые проблемы и обоснуйте свою позицию в их понимании. Рекомендуемый объем реферата — 10—15 страниц.

Литература

Основная

Европейские революции 1848 г.: «Принцип национальности» в политике и идеологии. М.: Индрик, 2001.

Национализм и формирование наций: теории — модели — концепции. М., 1994.

Политическая энциклопедия: В 2 т. М.: Мысль, 1999.

Фюре Ф. Постижение Французской революции. СПб.: Инапресс, 1998.

Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб.: Апетейа, 1998.

Хюбнер К. Нация: от забвения к возрождению. М.: Канон+, 2001.

Дополнительная

Аристотель. Политика. Афинская полития. М.: Мысль, 1997.

Берк Э. Правление, политика и общество. М.: Канон-Пресс-Ц: Кучково поле, 2001.

Берк Э. Размышления о революции во Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию / Сокр. пер. с англ.; Предисл. К.К. О’Брайена. М.: Рудомино, 1993.

Европа под влиянием Франции. Всемирная история. Т. 16. Мн.: Современный литератор, 1999.

Локк Д. Сочинения в 3 т. М.: Мысль, 1985—1988.

Макиавелли Н. Избранные сочинения. Калининград: Янтар. сказ, 2000.

Международные отношения в начальный период Великой французской революции (1789): Сб. док. из Архива внешней политики России МИД СССР. М.: Наука, 1989.

Местр Ж. де. Рассуждения о Франции / Пер. с фр. и сост. Г.А. Абрамов, Т.В. Шмачкова. М.: РОССПЭН, 1997.

Монтескье Ш. Избранные произведения. М., 1955.

Рославлева Н.В. Зарождение либерализма в Германии: Карл фон Роттек. М.: РГГУ, 1999. С. 61—69, 70—101.

Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре. М.: Канон-Пресс-Ц: Кучково поле, 1998.

Тюлар Ж. Мюрат, или Пробуждение нации / Пер. с фр. Т. Зингера. М.: Терра, 1993.

Фихте И.Г. Несколько лекций о назначении ученого; Назначение человека; Основные черты современной эпохи: Сб. / Пер. с нем. Мн.: Попурри, 1998.

Французское Просвещение и революция. М.: Наука, 1989.

Хаванова О.В. Два века европейского национализма. Что дальше? // Национализм и формирование наций: теории — модели — концепции. М., 1994.

Чудинов А.В. Размышления англичан о Французской революции: Э. Берк, Дж. Макинтош, У. Годвин. М.: Памятники ист. мысли, 1996.

Шмитт К. Понятие политического//Вопросы социологии. 1992. № 1.

Fichte J.G. Reden an die deutsche Nation. Leipzig, 1919.

Renan E. Qu’est-ce qu’une Nation? Discours et conferences par Ernest Renan. P.,1887.

Schmitt C. Die politische Romantik. Miinchen — Leipzig, 1919.

Глава 3 Современные теории национализма

В данной главе мы обращаемся к наиболее известным теориям национализма, разработанным во второй половине XX в. Анализ этих теорий мы сопоставляем с общим контекстом развития национализма в XX в., называем имена исследователей, анализируем работы, известные в этой области и оказавшие влияние на развитие национализма как теории и политического движения в целом.

3.1 Подходы к изучению национализма в XX в.

3.1.1 Многообразие современных теорий национализма

Исследователи современного национализма отмечают, что за последние несколько десятилетий область изучения национализма настолько расширилась, что трудно дать обзор всего проблемного и концептуального поля национализма. Также отмечается все увеличивающийся в своих масштабах массив литературы, рассматривающих данные проблемы. Мы уже говорили о многообразии подходов к изучению национализма и продолжим это рассмотрение в дальнейшем. Национализм при всей своей молодости — явление многоликое, чем и объясняется такое многообразие трактовок, оценок, типологий, подходов. Существуют энциклопедии по национализму, собраны антологии по этничности и национализму, которые помогают ориентироваться в многообразии авторов и теоретических позиций^[156]. Среди наиболее крупных исследователей, занимающихся проблематикой национализма, отметим Э. Геллнера, Б. Андерсона, Э. Хобсбаума, Э. Смита и др. Их работы оказали огромное влияние на современное понимание национализма и развитие этой области исследований в современном мире. В России также изучаются проблемы национализма. Среди отечественных исследователей можно назвать Ю.В. Арутюняна, Ю.В. Бромлея, Л.М. Дробижеву, В.И. Козлова, В.В. Коротееву, В.С. Малахова, А.И. Соловьева, В.А. Тишкова и др.

В изложении проблемы мы хотели бы обойти все сложности и тонкости множества типологий национализма, о которых уже писали. В центре нашего внимания — теории национализма как политического феномена. Однако эта тематика неотделима от общего спектра исследований в данной области. Поэтому мы не будет приписывать теорию того или иного ученого второй половины XX в. той или иной школе по классификации теорий национализма. Тем более что и пособие наше предназначено достаточно широкому кругу читателей.

Известный исследователь национализма В.В. Коротеева предлагает такой способ упорядочения концепций и теорий национализма: «Самый простой из них — распределить по тому, насколько предлагаемые теории претендуют на универсальные объяснения феномена национализма. Лишь Э. Геллнер открыто заявил о том, что его теория представляет собой исчерпывающее объяснение этогоявления. Другие авторы пишут о многоликости национализма, изменчивости его форм во времени и на различных континентах, влиянии многих исторических обстоятельств на конкретные его проявления и отказываются от построения общей теории. Но несмотря на это, все же можно утверждать, что теории бывают более общие и более частные. Вопрос стоит так: возможно ли написать некоторое последовательное, непротиворечивое Повествование о национализме под определенным углом зрения или осуществимы только отдельные повествования? Попытки создать такое повествование действительно предпринимаются. Я назвала бы их экономическими, политическими и культурологическими теориями. К первым я отношу работы Э. Геллнера и Т. Нейрна, ко вторым — Дж. Бройи и М. Манна, в третью категорию попадает исследование Б. Андерсона»^[157].

К сожалению, при всем интересе, который вызывает данная проблематика, работы западных исследователей еще недостаточно доступны российскому читателю, особенно студенческой аудитории.

В настоящее время на русский язык переведены книги таких авторов, как У. Альтерматт («Этнонационализм в Европе»), Б. Андерсон («Воображаемые сообщества»), X. Арендт («Истоки тоталитаризма»), Э. Геллнер («Нации и национализм»), Э. Смит («Национализм и модернизм»), Э. Хобсбаум («Нации и национализм после 1780 г.»), К. Хюбнер («Нация») и др.

В последние годы появляются сборники переводов статей западных исследователей. Например, в сборник «Нации и национализм» (М., 2002) вошли статьи Дж. Бройи, Э. Геллнера, М. Манна, Э. Смита, Э. Хобсбаума и др.

Напомним: тематика нашей книги — национализм, его политическая история и теории, раскрывающие смысл и содержание этого феномена. Этим определяется и выбор теорий, которые будут рассмотрены наиболее подробно, и выбор основополагающих имен. Мы не ставили своей целью дать широкую рестроспективу теории национализма в целом, рамки пособия не позволяют исчерпывающим образом изложить многие подходы и концепции. Например, мы не касаемся работ, посвященных экономическому национализму. Вместе с тем все главы книги сопровождаются подробной библиографией, которая поможет заинтересованному читателю продолжить изучение данной проблематики.

3.1.2 Развитие теоретических основ национализма в первой половине XX в.

Среди первых исследователей национализма в XX в. назовем таких, как М. Вебер, К. Дейч, Э. Кедури, Г. Кон, К. Хэйес и др. Мы остановимся на основных идеях, которые повлияли на дальнейшее развитие теорий национализма в последней четверти XX в.

Обилие литературы по вопросам национализма отражает масштабы исследований в этой области. Однако можно сказать, что публикации первой половины XX в. являются все же предысторией современного изучения этого явления, хотя и представленной известными исследователями и серьезными работами.

При всей своей многоликости, национализм в целом и политический национализм в частности — явление достаточно новое. Однако национализм столь остро затронул самоощущение людей в последние два столетия, что эта тема — тема национализма и его влияния на жизнь современного человечества, ход современной истории, политическое развитие общества и государства — привлекала и привлекает к себе внимание многих ученых: историков, философов, социологов, политологов, культурологов, экономистов и т.д. Изучение национализма в XX в. приобретает более углубленный теоретический характер, постепенно отходит от сугубо исторического контекста.

В 1926 г. было опубликовано одно из наиболее ранних сравнительных исследований по национализму — «Очерки о национализме» американского историка Карлтона Хэйеса. В этой работе автор намечает темы, изучение которых продолжается и сегодня.

Хэйес обращается к понятиям «нация» и «национальность». В начале XIX столетия, отмечает автор, появилось понятие национальности как обозначение группы людей, говорящих на одном языке или близко родственных диалектах, поддерживающих общую историческую традицию и составляющих (или считающих, что составляют) особую культурную общность. Национальное государство всегда основано на национальности, но национальность может существовать и без национального государства^[158].

Для Хэйеса национальность изменчива. Если в средние века каталонцы и провансальцы составляли единую национальность со своим особым языком, литературой и исторической традицией, то последующее развитие сделало каталонцев «субнациональностью» испанцев и превратило провансальцев в «добрых французов».

Национальность для Хэйеса — это категория, присутствующая в человеческой истории с ранних времен, но до последнего времени не являвшаяся важнейшей формой идентичности. Люди были преданы отдельным личностям, местам, идеям. Патриотизм по большей части оставался местным. Соединение национальности и патриотизма — черта нового времени. Хэйес показал, что централизованные европейские монархии играли в XV—XVII вв. ведущую роль в формировании национального самосознания. Национальный характер этих монархий (Англии, Франции, Испании, Португалии, Швеции, Дании) был скорее не результатом сознательных усилий их правителей, а побочным следствием их деятельности. До XIX в., однако, не было ясно, укоренятся ли национальные государства в Европе и не пойдет ли процесс вспять.

Хэйес наметил основные этапы распространения национализма: разработка доктрины национализма выдающимися «интеллектуалами»; поддержка доктрины группой граждан, которые находят в ней удовлетворение для души и иногда преимущество для своего кармана; укоренение в народном сознании с помощью массового образования^[159].

Другой известный историк и исследователь национализма — Ганс Кон. Его работы: «Идея национализма» (The Idea of Nationalism. A Study in Its Origins and Background), «Национализм: его смысл и история» (Nationalism: Its Meaning and History).

В «Идее национализма» Кон так описывает появление национализма: «Национализм, как мы его понимаем, возник не ранее второй половины XVIII в. Его сила впервые проявилась во время Французской революции, которая придала новому движению небывалый размах и динамизм. В конце XVIII в. национализм проявился почти одновременно в ряде далеко удаленных друг от друга стран Европы. Наступило его время в развитии человечества. Хотя Французская революция была одним из мощнейших факторов роста и распространения национализма, она отнюдь не означала его рождения. Как любое историческое движение, национализм имеет свои корни в далеком прошлом. Условия, сделавшие его появление возможным, складывались в течение веков»^[160].

Кон рассматривает основные этапы, предшествовавшие формированию национализма как политического движения. Прежде всего это длительное развитие в политической, экономической и интеллектуальной сферах, происходившее разными темпами в различных странах. Интересно, как Кон прослеживает трансформацию формирующегося культурного национализма в политический национализм.

Национализм немыслим без возникших ранее представлений о народном суверенитете, т.е. без полного пересмотра положения правителя и управляемых, классов и каст. Нужна была секуляризация восприятия Вселенной и общества при помощи естественных наук и естественного закона, как его понимали Гроций и Локк. Традиционность экономической жизни предстояло преодолеть растущему третьему сословию, которое, в свою очередь, должно было отвлечь внимание общества от королевских дворцов с их цивилизацией, чтобы обратиться к жизни, языку и искусствам народа. Этот новый класс был меньше связан традициями, чем аристократия или духовенство, он представлял новую силу, ориентированную на новые цели, способную порвать с прошлым, отвергнуть традицию — скорее в своих собственных глазах, чем в действительности. Усиливаясь, этот класс претендовал на то, что выражает интересы всего народа. Там, где третье сословие в XVIII в. приобрело особый вес, например в Великобритании, Франции, США, национализм проявился главным образом (хотя и не только) в политических и экономических переменах. В странах, в которых в начале XIX в. третье сословие оставалось в зачаточном состоянии (в Германии, Италии, среди славянских народов), национализм выражался прежде всего в сфере культуры. На начальном этапе у этих народов ядром национализма стали не столько нация-государство, сколько «дух народа» и его появление в литературе, фольклоре, родном языке, истории. По мере усиления третьего сословия и политического и культурного пробуждения масс в XIX в. этот культурный национализм трансформировался в стремление создать свое национальное государство, т.е. приобретал черты собственно политического национализма.

Рост национализма, согласно Кону, — это процесс интеграции народной массы в рамках общей политической парадигмы. Поэтому национализм предполагает существование — на деле или в качестве идеала — централизованного государства на большой территории. Такая форма была создана абсолютными монархами, которые тем самым проложили дорогу современному национализму^[161].

Для Кона эпоха национализма началась в XVIII в. В работе «Национализм: его смысл и история» Кон обращается к периоду, охватывающему 1852—1878 гг., и характеризует его как «решительный шаг вперед в достижении национальных целей народов Центральной Европы, однако эти цели осуществлялись уже не народными революциями и пропагандой моралистов, а политикой правительств с помощью войн и дипломатии (курсив наш. —Авт.). Идеология национализма все более опиралась на экономику. Капитализм, индустриализация, усиление средних классов изменили социальную структуру и ритм жизни всей Центральной Европы. Новые средства сообщения уничтожили прежнюю неподвижность и патриархальные порядки»^[162].

Согласно Кону, национализм невозможно вообразить до появления централизованной формы правления на обширной территории, т.е. до формирования государств в XVI—XVIII вв. Для него был необходим ряд политических, экономических и интеллектуальных предпосылок: идея народного суверенитета, секуляризация сознания, подрыв традиционализма экономической жизни и подъем третьего сословия. «Национализм — не естественное явление, не результат действия “вечных” законов, а продукт роста социальных и интеллектуальных факторов на некоторой стадии истории»^[163].

Национализм, по Кону, основан на чувстве любви к родине, семье, обычаям и традициям, в которых вырос и воспитывался человек. Подобные чувства доступны каждому в повседневной жизни. Но национализм полностью трансформирует их, наполняя совсем другим смыслом и погружает в иной контекст. Привязанность к своей нации — очень сложное и изначально абстрактное чувство. Эмоциональная теплота конкретности достигается в результате образования, печати, экономической взаимозависимости и соответствующих политических и социальных институтов. Они приводят к интеграции масс и идентификации с такими общностями, которые выходят за пределы любого конкретного опыта^[164].

Кон разработал типологию видов национализма. Он разделял «западный» и «восточный» национализм. В первый входят варианты национализма, сложившиеся в Великобритании, Франции, США, Нидерландах. Швейцарии, во второй — в Германии, странах Восточной Европы, России, а также Азии. Первый характеризуется как рациональный, гражданский, второй — как органический, иррациональный. Основное различие в данных вариантах связано с социальным составом сторонников национализма. Там, где третье сословие стало представлять мощную силу уже в XVIII в., национальные требования нашли свое выражение преимущественно в области экономики и политики. Там, где в XIX в. буржуазные слои были слабыми, такие требования сосредоточивались в области культуры. Так как Запад был притягательным образцом, но отставание от него задевало гордость местных образованных классов, то эти классы стали отторгать «чуждую» модель с ее либеральным и рациональным подходом. Отсюда комплекс неполноценности у немецких, русских и индийских интеллектуалов, размышления о «душе» и «миссии» нации и бесконечные дискуссии об отношении к Западу^[165].

Десятилетием позже Эрнст Хаас предлагает другой подход к систематизации типов национализма (Beyond the Nation-State — Functionalism and International Organization, 1964). Он выделяет: либеральный, якобинский, традиционный, синкретический и интегральный типы национализма.

Либеральный национализм, согласно Хаасу, рассматривает нацию как братскую общность, имеющую своей целью реализацию прав и свобод индивидов и содействующую тем самым обеспечению счастья для всех. Естественно, либеральный национализм тесно связан с идеологиями прогресса — как духовного, так и материального.

Якобинский национализм отличается от либерального тем, что он предписывает общности распространять и насаждать либеральный национализм среди других народов.

Традиционный национализм стремится мобилизовать народ под знаменем старых времен, превознося феодальное прошлое, корпоративные обычаи, племенные ценности или солидарность сельского общества. Он подчеркивает скорее права дискретных групп, классов, гильдий или каст, нежели индивидов. Он всегда создает либо воскрешает миф о древнем золотом периоде солидарности и стремится использовать его для организации мобилизуемых масс.

Синкретический национализм сходен с традиционным в том, что он стремится защитить общность от чужих идей. Но он не полностью отвергает обновление, перенимая такие идеи, которые считает подходящими для своих целей.

Интегральный национализм сосредоточивает все внимание на самой общине, а не на группах или индивидах. Он жестко подчиняет благо граждан выживанию общности, воспринимаемой как монолитная и органическая целостность^[166].

Среди исследователей национализма отметим Карла Дейча. В книге «Национализм и социальная коммуникация» (1953) он предпринял попытку приложить методы социальных наук к изучению национализма, а точнее, формированию национальных общностей. Задача «социальных наук», согласно Дейчу, состоит в оперировании объективными данными. Поскольку в середине XX в. образцом передовой науки была кибернетика, постольку именно она послужила Дейчу источником аналогий для описания общественных процессов.

Базовые понятия теории Дейча — «общество» и «культура». Общество — это группа индивидов, связанных интенсивным разделением труда. На границе с другими обществами интенсивность экономических контактов резко падает. Культура — это конфигурация предпочтений и ценностей людей. Общества производят товары, культуры — информацию. Под информацией понимается то общее, что объединяет знания, ценности, традиции, новости, сплетни. Внутри определенных групп обмен информацией происходит с наибольшей интенсивностью, вне группы он затруднен. Отсюда и определение Дейчем понятия «народ» не с содержательной (путем перечисления объективных признаков), а с функциональной точки зрения. По его мнению, имеет значение не наличие какого-либо из признаков, а возможность осуществлять эффективную коммуникацию между людьми. Измерением такой эффективности является скорость и адекватность распространения информации. Народы отделены друг от друга «коммуникационным барьером», разрывом в информационном потоке^[167].

Наконец, Эли Кедури оценивает национализм как доктрину, изобретенную в Европе в начале XIX в. («Национализм», 1960). Согласно Кедури, для национальной доктрины характерны следующие основные положения:

• человечество естественным образом разделено на нации;

• нациям присущи некоторые эмпирически проверяемые свойства;

• единственный законный способ правления — это национальное самоопределение^[168].

Кедури задается вопросом: в каких слоях рождаются идеи национализма и кто более всего привержен им? В Германии писатели и мыслители, разработавшие доктрину национализма, находились относительно низко на социальной лестнице, они были сыновьями пасторов, ремесленников или мелких фермеров. Их мобильность в обществе была заблокирована, и только всевластное государство могло бы предоставить им достойное положение. В странах Ближнего и Дальнего Востока в отсутствие среднего класса основные социальные деления проходят между теми, кто принадлежит к государственным институтам, и всеми остальными. Национализм распространялся прежде всего среди офицеров и чиновников, обученных по-европейски и смотрящих сверху вниз на старшее поколение^[169].

Что же касается собственно социальных условий для победы идеологии национализма, то их Кедури видит в отсутствии препятствий для национализма. Потребность принадлежать стабильному сообществу является универсальной — она удовлетворялась семьей, соседством, религиозной общиной. В последние полтора столетия все эти институты были повсеместно подорваны социальными и интеллектуальными переменами. Не случайно и национализм проявлялся с большей интенсивностью там, где подобные институты были наиболее ослаблены и не могли противостоять его мощным атакам.

3.1.3 Дж. Бройи: подходы к изучению национализма

В течение XX в. исследование национализма проводилось разными авторами и с разных позиций. Наряду с типологией национализма как многопланового и разностороннего явления можно говорить о систематизации самих исследований, точек зрения, подходов в рамках этой темы. Английский историк Дж. Бройи провел детальное изучение и систематизировал возможные подходы к изучению национализма, которые имели место в течение двух последних столетий — эпохи национализма в истории и науке. Кратко рассмотрим основные результаты этой работы, предваряя дальнейшее изучение современных теорий национализма. Мы не случайно обращаемся именно к этой работе. Дж. Бройи — один из ярких исследователей, изучающих национализм как политическое явление, поэтому при рассмотрении работы Дж. Бройи «Подходы к исследованию национализма» мы акцентируем внимание именно на политической стороне проблемы^[170].

Прежде всего Дж. Бройи обращается к понятию «национализм» и его определению. При рассмотрении этого вопроса он выделяет три области интересов: доктрину, политику, чувства, но особый интерес для него представляет область политики.

Подход к определению национализма с позиций политики имеет некоторые ограничения. «Сами по себе значение и успехи националистического политического движения ничего не говорят нам об истории националистической доктрины или о том, до какой степени населением, на представительство интересов которого претендует националистическое движение, владеют национальные чувства. Я, однако, уверен, что историки иногда придают такую важность теме национализма в силу того, что имеют дело со значительным националистическим течением. Мало кто стал бы изучать работу интеллектуалов, которые развивали националистические доктрины и поддерживающие их мифы, если бы все это не применялось политически значимым образом. Что же до национальных чувств, то они столь размыты и переменчивы, что историки обычно избирают их в качестве объекта для изучения только тогда, когда эти чувства мобилизуются под влиянием политического движения»^[171].

Итак, национализм интересует Бройи как политика. В ней он выделяет три основные положения.

1. Существует нация — конкретная группа, обособленная от всех остальных человеческих существ.

2. Объектом политической идентификации и лояльности в первую очередь и главным образом является нация.

3. Нация должна иметь политическую автономию, лучше всего — в форме суверенного государства.

Согласно Бройи, политические движения, которые опираются на такие идеи, характерны именно для современности, — это в значительной степени движения двух последних столетий. За прошедшее время они стали самыми значимыми из всех политических движений и внесли основной вклад в перекраивание политической карты мира. Они также способствовали закреплению господствующей политической идеи современности, согласно которой большая часть мира разбита на ряд государств, каждое из которых представляет нацию, и если в некоторых частях света этого пока не случилось, то, значит, должно случиться.

Бройи предлагает типологию национализма. В ее основании — соотношение национализма с государственной доктриной. Прежде всего само государство может быть национальным, т.е. нацией-государством. Сегодня это преобладающий тип государства. Досовременное государство могло принимать более разнообразные формы: династическое централизованное, империя, полис-государство. По отношению к территориальным рамкам государства национализм подразделяется на сепаратистский — стремящийся установить свой контроль над частью нынешней государственной территории, реформаторский — намеревающийся сохранить рамки имеющейся политической единицы, но преобразовать ее, и, наконец, объединительный — нацеленный на создание новой политической общности из разрозненных государств. Следовательно, комбинация трех разновидностей национализма с двумя видами государства создает сетку из шести возможных случаев, и национализм распадается на отдельные ситуации противостояния оппозиции существующей государственной власти.

Бройи последовательно рассматривает разные типы национализма — начиная от мира донациональных государств и кончая нациями-государствами. Он предполагает, что развитие идеи нации лучше всего можно понять, изучая способ формирования оппозиции новому типу государства. Раньше всего это произошло в Англии и во Франции, где и зародилось понятие нации.

История национализма начинается для Бройи с сепаратизма, наиболее характерного типа националистического движения. В данном случае можно говорить о движении за отделение в европейских государствах в XIX в. и антиколониальной борьбе. В обоих случаях, как доказывает Бройи, характер движения определялся структурой государства, наличием политических институтов у оппозиции, а не некоторой предшествующей самому политическому процессу культурной идентичностью населения^[172].

Бройи весьма четко описывает динамику взаимодействия разных тенденций противодействия существовавшим в Европе государствам. Изначальный националистический импульс исходил из культурно доминировавших на части государственной территории групп. Они, как правило, выражали свои требования в терминах исторических прав на данную территорию. В ответ на такую активность и в противовес ей возникают националистические движения среди зависимых от них народов — на этот раз уже в этнических и лингвистических терминах. Классический пример такой динамики — венгры в составе Австрийской империи. Защита политической автономии и экономических привилегий венгерской знати была реакцией на попытку габсбургского имперского правительства провести реформу устройства государства и земельных отношений. В свою очередь, расширение социальной базы национального движения за счет вовлечения народных масс на основе апеллирования к общей культуре отчуждало этнические меньшинства.

В совершенно другом типе государства — Османской империи — был иным и характер национальной оппозиции режиму. Здесь не было местных институтов, вокруг которых могло бы концентрироваться политическое сопротивление, зато присутствовали институты религиозные. В случае с болгарами преобладало требование автономии национальной православной церкви от константинопольской патриархии.

Формы колониального государства предопределили характер антиколониального движения. Оно было сильнее и успешнее не там, где наблюдалась некая культурная общность колонизованных народов или даже наиболее жестокая колониальная эксплуатация, а там, где сложились относительно автономные политические институты, напоминавшие европейский аналог, — в Индии скорее, чем в Бельгийском Конго.

В.В. Коротеева отмечает, что Бройи признают теоретиком особой формы национализма — реформаторского официального. Это реформирование сверху уже существующих государств со стороны их элит. Вне западного мира, в Японии, Турции или Китае, такие формы официального национализма были сходны с антиколониальными движениями — они преследовали цель преобразовать местное общество на современных началах, устранить экономический контроль со стороны Запада и противодействовать его притязаниям на культурное превосходство. Механизмом осуществления этих целей было установление контроля над государством в его территориальных границах и осуществление революционных преобразований сверху, формирование современной национальной идентичности населения.

Мы уже отмечали, что в теории национализма типологизируют не только национализм — как политический, социальный, культурный феномен, но и подходы к его изучению.

Бройи принадлежит одна из известных типологий. Он выделяет четыре подхода к анализу и трактовке национализма: примордиалистский^[173], функциональный, повествовательный и современный. Кратко рассмотрим три первых типа.

Примордиалистский подход

Основная идея данного подхода к исследованию национализма заключается в том, что такой феномен, как нация, существует издавна и ее история прослеживается через века.

Согласно Бройи, проблема этого подхода в том, что он слишком сильно расходится с очевидными фактами. Национализм как доктрина вполне современен. Национализм как политика также весьма современен. До XVIII в. политическое действие обосновывалось только в династических либо религиозных терминах, хотя временами можно было различить слабые ссылки на национальную идентичность.

Более приемлемая версия такого подхода, отмечает Бройи, была предложена Энтони Смитом. Смит утверждает, что этническая идентичность не является новым изобретением. Уже давно существовали народности, историю которых можно проследить — по крайней мере в Европе и на Среднем Востоке — в течение веков, если не тысячелетий. Он определяет народности как человеческие популяции, носящие определенное имя, с общими мифами происхождения, историей и культурой, с привязанностью к конкретной территории и чувством солидарности.

Однако, не споря с положением Смита о том, что этническая идентичность все же имела какой-то вес в прошлые времена и что она может накладывать некоторые ограничения на претензии, выдвигаемые современным национализмом, Бройи не находит данный подход способным дать объяснение национализма.

«Во-первых, — пишет Бройи, — очень важно разобраться с функциями и значением этнической идентичности. Лично мне даже в собственных аргументах Смита очень важным кажется то, что досовременная этническая идентичность не была институционализирована. Интересно, что три элемента современной национальности, которые, по Смиту, отсутствовали в досовременных народностях, — это юридическая, политическая и экономическая идентичность. Вот именно они и составляют важнейшие институты, в которых национальная идентичность способна обрести форму. Проблема идентичности, складывающейся вне институтов, особенно таких, которые способны объединять людей, рассредоточенных на огромных социальных и географических пространствах, — в том, что она неизбежно фрагментарна, прерывиста и слабо ощутима. Это, например, касается этнической идентичности родственных групп. Обычно когда мы определяем какую-либо досовременную этническую идентичность, то, как правило, она относится к более крупным институтам таким, как церковь или правящие династии. Однако такие институты несут в себе иную идентичность, яростно конфликтующую с идентичностью этнической группы»^[174].

Во-вторых, больше всего бросается в глаза отсутствие преемственности между прежней этнической и современной национальной идентичностью. Да, националисты — интеллектуалы и политики — действительно монополизируют мифы и символы, унаследованные от прошлого, и вплетают их в свою аргументацию, призванную закреплять национальную идентичность и оправдывать национальные притязания. Однако крайне трудно соотнести степень их успеха с «объективной» важностью таких мифов и символов.

Далее Бройи обращает внимание на то, как в современном мире меняется роль языка. Это уже не только кладезь национальной культуры и памяти, хранилище мифов, но и сфера политического, экономического, юридического и образовательного интересов^[175].

Бройи показывает, что примордиалистский подход не учитывает разницы между старым и новым национализмом и неправомочно их отождествляет. Поэтому примордиалистский подход, по Бройи, не позволяет дать адекватную трактовку национализма.

Функциональный подход

Национализм как общественное политическое явление характеризуется множеством функций.

Функциональный подход к изучению национализма выбирает в качестве основы для анализа определенные функции национализма. Бройи выделяет ряд функций, которые чаще всего рассматриваются в качестве определяющих для понимания природы национализма. Прежде всего он выделяет психологические функции. Например, способность национализма удовлетворить потребность людей в осознании или приобретении столь необходимой им идентичности. В индустриальную эпоху массы людей пережили так называемый «кризис идентичности», к которому приводило крушение религиозных верований, традиций и т.д. Люди, оторванные от своих деревенских корней, расставшиеся со своими родственниками и духовными отцами, перемещенные в безличные города, пытались искать и находили некое пристанище в идентификации, которую могла им обеспечить национальная принадлежность. Более того, в этом чуждом мире, сталкиваясь со сложной смесью языков и этнических групп, они начинали сознавать свою собственную идентичность именно в языковом и этническом плане.

Отмечая достоинства такой трактовки национализма, Бройи пишет, что у историка в связи с этим подходом возникает и масса проблем. Потребность в идентичности далеко не всегда очевидна. И не всегда этнические конфликты можно объяснить такой потребностью. Национализм часто находит поддержку не у тех индивидов и групп, которые в большей мере нуждаются в национальной идентичности. На практике, если кому-то удается найти менее расплывчатые основания для использования аргументов, связанных с этнической или языковой идентичностью (например, использовать их для того, чтобы не допустить посторонних к скудным ресурсам, таким, как рабочие места и жилье), то они становятся более предпочтительными, чем пространные доводы о потребности в идентичности. Это означает, что потребность в использовании таких аргументов возникнет только после того, как терпят неудачу более очевидные и доказуемые объяснения.

Один из способов применения функционального подхода для объяснений национализма, по мнению Бройи, заключается в указаниях на осознанные намерения. Кто-то хочет использовать национализм с целью (т.е. как функцию), которая важна для него. Другой способ — указать на некую обратную связь, которая делает конкретную функцию более явной. Например, функция конкуренции состоит в развитии экономики посредством такого механизма, как банкротство, благодаря которому из игры выходят менее эффективные фирмы, тем самым высвобождая ресурсы, способствующие участию в соревновании новых фирм. Проблема, однако, заключается в том, как объяснить формирование таких отношений. Национализм не может начинаться как сознательный проект модернизации, если только мы не приписываем националистам феноменальные провидческие способности или феноменальную власть; и точно так же он не может «функционировать» в этом смысле до тех пор, пока не станет нормальным компонентом в рамках нового комплекса социальных устоев. Поэтому исследователи не могут ограничиваться функциональным подходом и вынуждены выходить за пределы функциональных обоснований в поле структурного подхода, в свете которого национализм предстает как одна из составных частей современности^[176].

Повествовательный подход

Многие историки воспринимают подъем национализма как данность. Исходя из этого они могут просто рассказывать историю его возникновения.

Поэтому типичная «национальная» история начинается с рассмотрения традиционной, донациональной исторической ситуации. Например, историки Германии начнут свой рассказ со Священной Римской империи XVII и XVIII вв. Они укажут на многие слабые стороны традиционных имперских институтов и множества малых политических образований. Затем их внимание переключится на более новые и динамичные группы и институты, в данном случае — на территориальные государства (особенно Пруссию) и носителей современных идей и практик (предпринимателей, образованных чиновников). Основная линия в этой истории отражает то, как традиционные институты более или менее скоро разваливаются под натиском новых сил, а современные силы, в свою очередь, объединяются и умножают друг друга. Здесь бывали критические периоды стремительного прогресса (1813—1815, 1848, 1866—1871 гг.), сменявшиеся периодами застоя или даже отступлений назад, хотя и в течение таких периодов создавались и крепли силы национальных движений. Националисты, конечно, сыграли главную роль в разработке таких историй, элементы которых были придуманы еще до их реальной развязки. Фон Трейчке и фон Зибель, например, дали новую интерпретацию немецкой истории еще до объединения Германии Бисмарком, хотя эти интерпретации прямо не обосновывали какой-то конкретной формы объединения. Просто брались аналогии из ранней истории (например, в интерпретации Дройзеном Александра Великого образ брутального македонского полководца, завоевателя более цивилизованных частей Греции, отчетливо намекал на роль Пруссии).

Более того, повествовательная форма с ее канонами — завязкой, кульминацией и развязкой — могла стать реально важным элементом национального движения, представляя его как линию прогресса, итог которого еще предстоит воплотить в будущем. Позднее могли создаваться более торжественные и консервативные повествования; но все критические формы национализма предпочитали представлять свою историю как все еще ждущую завершения. Таким образом, на повествовательную модель могли опираться и либеральные, и консервативные, и радикальные формы национализма^[177].

Проблема заключается в том, полагает Бройи, что повествование ничего не объясняет. Например, часто предполагается, что история современного мира — это история «возникновения» нового и «заката» традиционного. Однако абсолютно ясно, что значение и содержание национальных идей в начале такой истории сильно отличались от того, какими они были в конце. Во-вторых, в повествовании, как правило, не учитывается случайный характер некоторых результатов. Разумеется, невозможно доказать, что обстоятельства могли сложиться иначе, как невозможно доказать, что все должно было сложиться именно так, как сложилось. Но зато нетрудно показать, что все произошло не так, как многие в то время хотели или предчувствовали, и что над этим, по крайней мере, стоит задуматься.

Повествование, несомненно, нуждается в теоретизации, чтобы обеспечивать осмысленную трактовку происходящего и чтобы читатель мог понять, почему национализм и формирование нации-государства (хотя и не обязательно всякий национализм и всякое мыслимое формирование нации-государства) являются столь повсеместными характеристиками современности. Чтобы достичь такой теоретизации, необходимо понять, как идея национализма соотносится с общим процессом модернизации.

Подводя итог предложенной типологии национализма, Дж. Бройи пишет, что в рамках «примордиалистской», функциональной и повествовательной трактовок национализма существует множество интересных догадок и отдельных истинных положений. Однако все они равно неадекватны в качестве отправных пунктов для понимания национализма. Необходима такая структура, которая начиналась бы с определения места национальной идеи в контексте современности. В дальнейшем мы будем подробно говорить о современных теориях национализма. Особое внимание при этом мы снова уделим концепции Бройи и выделенному им современному подходу к исследованию национализма. Изложение других известных теорий мы будем проводить в сопоставлении с подобными или альтернативными концепциями.

3.2 Политика и политическое в теориях национализма

Данный раздел книги посвящается рассмотрению ряда политических теорий национализма. Как мы отмечали в гл. 1, развитию теории политического национализма предшествовали историко-социологические исследования о складывании централизованных европейских государств, получивших название нации-государства. Среди таких работ исследования Чарльза Тилли^[178], Джанфранко Поджи^[179], Майкла Манна^[180]. Основные темы работ этих авторов — установление суверенитета государств над своими территориями и подданными, роль войн, военной мобилизации, роста налогообложения в преобразовании форм контроля над обществом со стороны государства, проблемы политического представительства. При всей значимости этих работ национализм как особая политическая сила в них не рассматривался^[181].

Ближе всего к построению теории политического национализма подошли историки Джон Бройи и Майкл Манн, а также Эрик Хобсбаум. На развитие теории политического национализма серьезно повлияла политическая философия Ханны Арендт. Концепции этих и других исследователей мы рассмотрим в данном разделе.

3.2.1 Дж. Бройи: национализм и современное государство

Джон Бройи предпринял изучение национализма как формы политики. В работе «Подходы к исследованию национализма» он пишет о многовариантности подходов к изучению национализма как исторического феномена, оставляя за собой изучение национализма как области политики: «Именно потому, что рассмотрение национализма как доктрины, как политики и как массовых чувств предполагает постоянное расширение сферы исследования, мы имеем возможность фокусироваться, в частности, на более или менее широких аспектах современности. Кто-то сосредоточивает внимание на трансформациях, происходящих в среде элит и ведущих к созданию и восприятию националистических идей. К этой категории я отнес бы глубокий сравнительный труд Мирослава Хроха. Есть такие (например, я), кто концентрируется на трансформациях в сущности власти, ведущих к появлению и восприятию националистической политики. Другие уделяют основное внимание таким трансформациям общественных институтов, которые приводят к возникновению и распространению среди широких слоев населения националистических чувств. В эту категорию я включил бы работу Эрнеста Геллнера»^[182].

Бройи поставил перед собой задачу связать национализм с проблемой завоевания или удержания государственной власти. Почему национализм стал наиболее распространенным способом достижения этой цели? Что в современной политике делает его всеобъемлющей и могущественной силой? Современное государство, на взгляд Бройи, определяет весь политический контекст, в котором национализм может осуществлять свою деятельность^[183].

Бройи предлагает собственное определение национализма, причем именно политическое. Для Бройи национализм — политическое движение, стремящееся к завоеванию или удержанию политической власти от имени нации.

Бройи интегрирует в своей концепции две модели национализма — политический и этнический — и описывает взаимные переходы между ними: политический национализм доминирующей группы — ответный этнический национализм меньшинств — ответная этническая реакция доминирующей группы. Эта динамика характерна для многонациональных государств, где одна из этнических общностей ассоциируется с государством.

Гораздо более сложные проблемы возникают при последовательно политическом подходе к анализу национализма. Пока историк остается внутри политического сообщества (правители, институты государственной власти, группы, обладающие юридически закрепленными привилегиями), он может сосредоточить свое внимание на собственно политическом противостоянии. Но, как описывает Бройи, для национализма характерен выход за пределы такого сообщества, апелляция к вне- и дополитическим общностям, к этнокультурной нации. За счет мобилизации этой общности, до того не имевшей представительства во власти, оппозиция расширяет свою базу и в конечном счете добивается переустройства государства^[184]. Бройи избегает внеполитических объяснений национализма, особенно из области экономики или культуры. В результате он действительно характеризует национализм как форму политики.

Дж. Бройи: национализм и политическая модернизация

Классификацию подходов к исследованию национализма Дж. Бройи завершает рассмотрением современного подхода. Согласно Бройи, современный подход сам по себе тоже неоднороден и требует систематизации.

В качестве основания деления ученый использует триаду: доктрина, чувства, политика. Собственный научный интерес Бройи лежит в области политического национализма — национализма как политики, политического направления, и он неоднократно заявляет об этом. Вернемся к работе «Подходы к изучению национализма», в которой он продолжает исследование национализма как политического направления.

Как полагает Бройи, политические движения, с одной стороны, могут быть связаны с политическими доктринами. (Каковы источники тех идей, что используются националистическими движениями?) С другой стороны, они также могут быть связаны с чувствами, которые разделяют широкие массы.(В какой мере националистические движения способны обеспечивать себе базу широкой поддержки и какую роль играет в этой мобилизации их обращение к национальному чувству?) В отдельных случаях эта связь является негативной. Националистическое движение порой игнорирует националистов-интеллектуалов и черпает стимулы из сферы религиозных ценностей; порой оно достигает большего успеха благодаря контактам с элитой общества и связям с правительством, чем рассчитывая на массовую поддержку. Наконец, такая мобилизация масс, которая подчас действительно происходит, может быть связана скорее с его апелляцией к групповым интересам или ценностям порядка, нежели с националистическими пропагандой и деятельностью.

Бройи обращается к вопросу о развитии современного государства. Изначально современное государство развивалось в либеральной форме, что предполагало концентрацию «общественных» полномочий в специализированных государственных институтах (парламенты, бюрократия). При этом множество «частных» полномочий оставалось в ведении неполитических институтов (свободного рынка, частных фирм, семьи и т.д.). Стало быть, речь шла о двойном преобразовании прежнего государственного правления: такие институты, как монархия, утрачивали свои «частные» права (например, на принципиальный источник дохода от королевских земель, предоставление монополий или владение ими); другие институты, как, например, церковь, гильдии и поместья, лишались своих «общественных» полномочий управления. Так вырабатывалась и, по-видимому, получала некоторое влияние на дальнейший ход вещей ясная и отчетливая идея государства как «общественной», а гражданского общества — как «частной» сферы.

Эту идею закрепили соответствующие перемены в отношениях между государствами. Во-первых, определенную связь с современной идеей суверенитета имело становление четкой идеи государства как единственного источника политических функций. Все силы принуждения должны быть сосредоточены внутри государства. Это, в свою очередь, требовало более ясного, чем прежде, определения границ государства, особенно потому, что процесс формирования современного государства в Европе происходил в условиях противостояния государств. Например, интересно, что одним из спорных вопросов в период, когда разразилась война между Францией и государствами ancien regime^[185], был источник власти над теми анклавами в рамках Франции, которые все еще считались вассалами Священной Римской империи. Современная концепция Франции как строго ограниченного пространства, в пределах которого французское государство оказывалось суверенным, противоречила старой концепции власти как варьируемого комплекса привилегий по отношению к различным группам и территориям. Ясные и отчетливые понятия государства как единственного источника суверенитета и как ограниченной территории являются отличительным признаком государства современного.

Разрушение корпоративных связей означало, что внутри как государства, так и гражданского общества появился новый взгляд на людей — прежде всего как на индивидов, а не членов группы. И для тех, кто в таких ситуациях желал восстановления строгого политического порядка, и для тех, кто пытался достичь его понимания, основная проблема состояла в том, как построить связь между государством и обществом; как поддерживать определенную гармонию между общественными интересами граждан и частными интересами самостоятельных индивидов (или семей). Националистические идеи могли быть связаны с любой из двух главных форм, которые принимали попытки решить эту проблему: в первом случае обществу предлагались идеалы гражданства, в другом — государству предлагалось учитывать интересы (индивида или класса), существующие в рамках гражданского общества.

Итак, первым политическим решением было гражданство. Общество индивидов одновременно определялось как государство граждан. Ощущение своих обязательств перед государством развивалось у человека в процессе его участия в либеральных и демократических институтах. «Нация» в этом смысле означала не более чем объединение граждан. Для так называемых граждан значение имели политические права, а не культурная идентификация. Именно такая идея национальности лежала в основе программ патриотов в XVIII в. Она могла показывать важность политического участия и культивирования политической порядочности. В самых крайних формах (из тех, что предлагались Руссо или реализовывались Робеспьером) идея национальности была чревата стиранием смысла «свободы» как достояния частного лица, а не государства, ибо свобода здесь определялась исключительно как участие в реализации «общей воли».

Второе решение состояло в выделении коллективной сущности общества. В первую очередь это был принципиальный аргумент политических элит, стоящих и перед интеллектуальной проблемой (как придать государственному действию законный статус?), и перед политической (как апеллировать к социальным группам, чтобы обрести поддержку для своей политики?). Часто и «культура» между делом и чисто случайно, тоже достигала в современном обществе высокой стандартизации, пронизывая разные социальные группы. Теперь на развитие чувства идентичности уже могли работать аргументы национализма, вытеснив социальные критерии (особенно связанные с привилегиями), используемые в корпоративном обществе.

Либерализму — первой серьезной политической доктрине современности — было нелегко «ужиться» с понятием об интересах коллектива или сообщества, которым надлежит быть политически признанными. Однако многие группы также не могли примириться с абстрактным, рациональным характером либерализма, особенно если под формальными правами политического участия скрывалось реальное, социально структурированное неравенство. Такие группы, возможно, привлек бы либерализм, способный сделать культурную идентичность своей политической программой. Кроме того, в новых условиях стало возможным и необходимым развитие политических языков и движений, которые были бы целенаправленно обращены к группам, занимающим определенную территорию, а это было по силам именно национализму. Логически два понятия нации (как объединения граждан и как культурного сообщества), полагает Бройи, противоречат друг другу. На практике же национализм — это такая ловкая идеология, которая пытается эти идеи соединить.

В силу своей ловкости, а также политической нейтральности культурной идентичности, к которой апеллирует национализм (это значит, что она годится для многообразного политического применения), национализм в истории принимал разные формы. «Чтобы от этого очень общего исходного пункта перейти к изучению отдельных националистических движений, — пишет Бройи, — нам потребуется типология, а также несколько понятий, которые помогут нам сосредоточить внимание на разных функциях, осуществляемых националистической политикой»^[186].

Во-первых, Бройи связывает тезисы о государстве как объединении граждан или как политическом выражении сообщества с развитием политических движений. В мире, где политическая легитимность прежде никогда не основывалась на национальности, такие движения с самого начала были оппозиционными. Только на более позднем этапе правительства, сформированные националистической оппозицией либо взявшие на вооружение идеи таких оппозиций, сами делали националистические аргументы основой своих претензий на законный статус.

Во-вторых, Бройи рассматривает различия между следующими случаями: 1) когда нация, от имени которой намерена выступать оппозиция, понимается как образующая всего лишь часть территории данного государства; 2) когда нация совпадает с этой территорией и 3) когда она выходит за пределы территории государства. Из этого различения вытекают три основные политические стратегии: сепарация, реформа и унификация.

В-третьих, Бройи выделяет три функции, ради которых могут использоваться националистические идеи: координации, мобилизации и легитимации. Под координацией он имел в виду использование националистических идей для внедрения в ряде элит понятия об общих интересах, ибо иначе эти элиты будут преследовать разные интересы в своем противостоянии государству. Под мобилизацией понимал применение националистических идей для обеспечения поддержки политическому движению среди тех широких слоев, которые прежде были выключены из политического процесса. Под легитимацией подразумевал использование националистических идей для оправдания целей политического движения как перед лицом государства, которому оно оппонирует, так и перед влиятельными внешними силами, например иностранными государствами и их общественным мнением.

Итак, согласно концепции Дж. Бройи:

1. Национализм следует рассматривать как нечто специфически современное. Подходы к национализму, по сути не опирающемуся на какую-либо теорию современности, не способны вскрыть эту ключевую черту национализма.

2. Национализм нуждается в ясном определении.

3. Это определение должно охватывать: доктрины, политику и чувства.

4. У политики есть особые преимущества для того, чтобы быть в центре внимания.

5. Если центром внимания является националистическая политика, то теория современности должна быть сосредоточена на вопросах политической модернизации.

6. Основная черта политической модернизации есть развитие суверенного государства со своими границами как части системы конкурирующих государств. Это, в свою очередь, является частью более широкой тенденции движения к таким обществам, в которых главные функции (политические, экономические, культурные) концентрируются в специальных институтах.

7. Правильнее было бы понимать националистическую политику как изначально один из видов оппозиционной реакции на политическую модернизацию. Чтобы охарактеризовать эту реакцию, необходимо выделить разные стратегии националистической оппозиции (сепарация, реформа, унификация) и различные функции националистических идей внутри этих оппозиций (координация, мобилизация, легитимация).

Предложенная Бройи структура позволяет сравнивать и противопоставлять различные виды национализма. Подобные сравнения показывают: чем сильнее развит процесс политической модернизации, тем сильнее развита националистическая оппозиция^[187].

3.2.2 М. Манн: политические институты и формы национализма

Майкл Манн, английский историк, работающий в США, автор двухтомного труда о социальных источниках власти, предложил оригинальную концепцию политического национализма^[188]. Эта концепция основана на следующей предпосылке: нации и национализм развились в первую очередь в ответ на развитие современного государства. Из этого следует, что основная задача при изучении национализма — сосредоточиться на политических институтах. Их характер в конкретном обществе будет определять и формы национализма^[189].

Под нацией Манн понимает общность, которая заявляет об особой этнической идентичности, общей истории и судьбе и претендует на собственное государство. Национализм же — идеология, согласно которой своя нация наделена особыми добродетелями, позволяющими оправдывать даже агрессивные действия против других наций. Таким образом, возможность проявления «крайностей национализма» заложена в самом его определении.

Национальная оппозиция в Англии XVII в. и Франции XVIII в. рассматривается Манном как первые проявления собственно национализма, причем составляющие его особый тип. Период национализма, согласно Манну, можно разделить на несколько этапов — милитаристский, индустриальный и модернистский, каждый из которых характеризует последовательные способы вмешательства государства в общественную жизнь. При этом Манн задается вопросом: почему в определенных случаях национализм приобретает агрессивный и насильственный характер?^[190]

Первый этап — до 1870-х гг. — Манн называет милитаристским. Военное соперничество потребовало невиданного увеличения налогов и расширения призыва на воинскую службу, что прежде всего затрагивало низы. Исключенные из политического гражданства, они стали требовать политического представительства как «народ» или «нация».

Согласно Манну, во Франции и Англии (без Ирландии) более или менее единый язык и религия позволили политическому протесту вписаться в территориальные рамки государств, т.е. политическая нация стала соответствовать государственным границам. В результате рождение понятия «нация» неразрывно связано с идеями демократии и одновременно укрепления государства^[191].

Второй этап — индустриальный — продолжался с 1870-х гг. до Первой мировой войны. Он отличался двумя особенностями. Во-первых, понятие народного суверенитета распространилось в конце концов на подчиненные классы. Это было следствием вовлечения их в политику благодаря развитию индустрии, торговли и торгового земледелия. Во-вторых, расширились экономические функции государства — оно занялось созданием средств сообщения для индустрии — строительством каналов, дорог, в том числе железных, почты, телеграфа, школ. К началу XX в. затраты европейских государств на такие цели превысили военные расходы. В результате внутри границ государства нация стала восприниматься как общность социального опыта, связывающего интенсивные и эмоциональные отношения внутри семейных, соседских, этнических структур с более экстенсивными и инструментальными силовыми структурами. Росло отождествление граждан со своими нациями-государствами и их идеалами, причем эти идеалы различались: у британцев они были либеральными, у французов — республиканскими, у немцев — авторитарными и с некоторого момента расовыми^[192].

Третий этап — модернизма, — по Манну, начинается после Первой мировой войны. К этому периоду ушло со сцены большинство старых авторитарных и полуавторитарных режимов, а вместе с ними и средства традиционного централизованного контроля над массами. Консерватизм раскололся на парламентский и авторитарный радикализм правых, и каждое из данных направлений стало искать свой способ обращения с народным суверенитетом. Радикальные правые намного превосходили традиционных консерваторов в возможности мобилизации масс сверху вниз. Они претендовали на то, что являются «национальным движением», и в основном были правы. Народ, по их идеологии, должен править, но как «более чистая нация», «органическая общность» и прямо, минуя парламентаризм. Они черпали поддержку во всех классах, за исключением организованных рабочих, некоторых религиозных групп (католики) и этнических меньшинств (баски, каталонцы в Испании). Соответственно социалисты и анархисты считались предателями нации, либералы, этнические меньшинства и религиозные группы — тоже, но в меньшей степени. Левые, в свою очередь, говорили о «народе», выступая против «националистов». Вообще, за исключением германских нацистов, у других правых раса редко определяла членство в нации: это скорее результат добровольного выбора политической позиции, а не предписанной от рождения принадлежности. Наибольшие зверства в условиях войны совершали народы с расовым представлением о нации — немцы и японцы.

Майкл Манн, подытоживая свое политическое рассмотрение национализма, утверждает, что и более мягкие, и более агрессивные его формы были порождены в ответ на стремление к демократии. При этом успехи постепенной институционализации демократии привели к мягким формам национализма, позволяющим мобилизовать граждан в поддержку существующего режима во время военных конфликтов, но редко приводящим к массовому насилию. Неудача в институционализации демократии породила иную форму национализма: он «разрешает» совершать жестокости против тех, кто не входит в нацию, причем не имеет значения, живут ли данные люди внутри или за пределами национальной территории. Мягкие формы национализма, укрепляющие государство или противодействующие ему, — это достигнутая демократия; агрессивный же национализм — демократия извращенная.

Нации-государства и их будущее в Европе и на других континентах

Особое внимание мы хотим уделить одному из ключевых понятий теории национализма — понятию «нации-государства» (etat-nation) в рассмотрении М. Манна. Этой теме и собственно будущему национального государства ученый посвящает статью «Нации-государства в Европе и на других континентах: разнообразие форм, развитие, неугасание»^[193].

Статья М. Манна начинается с предыстории государств-наций. Суверенное территориальное национальное государство, согласно теоретику национализма, очень молодо. Многие политические теоретики и специалисты в области международных отношений относят зарождение «одномерных» суверенитетов территориальных государств к XVI или XVII столетиям^[194]. Однако если придерживаться последовательной социологической точки зрения, территориальный государственный суверенитет появился гораздо позже, а достиг своей зрелости и вовсе недавно.

В течение трех последних веков государство как таковое значительно увеличило свои размеры и влияние. К началу XVIII в. государства делили свои политические функции с другими органами — церковью, местной аристократией и иными корпоративными институтами. Поэтому целые области общественной жизни не знали присутствия государства или каких-либо иных политических сил. До XVIII в. государства играли весьма скромную роль. Они ведали дипломатией и вели небольшие войны с внешним врагом, а внутри страны лишь занимались беспорядочным администрированием высших уровней правосудия и подавления. Монархи могли заявлять о своих амбициозных намерениях, но достигали крайне немногого. И только в союзе с церковью они стали проникать в многочисленные области общественной жизни, кипящей за воротами их «дворов»^[195].

Тем не менее в период между XIII и XVIII столетиями европейским государствам постепенно удалось монополизировать единственную функцию — военного насилия. Однако в XVIII в. эта функция перестала быть единственной. К 1700 г. государства потребляли около 5 % ВНП в мирное время и 10 % — в военное^[196]. Но к 1760 г. эти показатели выросли соответственно до 15 и 25 %, а к 1810 г. — до 25 и 35 %. На данный период армии охватывали порядка 5 % всего населения. По данным за 1810 г. эти показатели идентичны, согласно расчетам М. Манна, показателям по двум мировым войнам XX в. и самым высоким показателям в наши дни — т.е. по Израилю и Ираку.

Подобные данные и сравнения позволяют, пишет Манн, правильно оценить масштаб преобразований в XVIII в. Постепенно государства вторглись в жизнь своих подданных, обложив их налогами, воинской повинностью. Государства превращались в клетки, прутья которой ограничивали свободу его подданных. Теперь массы больше не могли оставаться политически индифферентными, как в прошлом. Этому способствовало развитие капиталистического гражданского общества, которое в Европе и Северной Америке неуклонно сопровождалось подъемом современного государства. Граждане государств — мужчины, буржуазия и господствующие религиозные и этнические группы, а затем женщины, крестьянство, рабочий класс и меньшинства — требовали изменения условий жизни в своих клетках: требовали политического гражданства и выражали новые националистические идеологии.

В XIX в. внешние войны немного утихли, но гражданство и развитие промышленного капитализма породили потребность в новых государственных функциях для набирающих силу гражданских обществ. Сперва государства стали обеспечивать финансовую поддержку основных систем коммуникации, а затем систем всеобщего образования. И то и другое способствовало сплочению ряда гражданских обществ, в какой-то мере уже ограниченных территорией государств. Далее в рамках государства были созданы различные институты социального обеспечения, включая здравоохранение и проч. Соединенные Штаты Америки по сравнению с большинством европейских стран запаздывали с национальной интеграцией, поскольку это был большой континент, переживший гражданскую войну и имевший в то время весьма слабую федеральную власть. Массовые войны XX в. способствовали распространению национализма, углублению экономического планирования и развитию национальных систем всеобщего благосостояния. Благодаря компромиссам, достигнутым в сфере классовой борьбы, гражданство стало не только политическим, но и социальным^[197].

Расширение политического гражданства и появление гражданства социального пришлось на период, охвативший все начало XX в. Именно в это время (и большей частью в Европе), подчеркивает М. Манн, зародились первые настоящие нации-государства.

Особенно сильная и внезапная волна возникновения государств-наций прокатилась по всем континентам после 1945 г. На сегодняшний день существование даже старейших из таких государств еще не превысило средней продолжительности человеческой жизни; в большинстве же своем они куда более юны, а многие еще только борются за право родиться.

Манн пишет, что в последней четверти XX в. национальные государства испытывали неолиберальные и транснациональные превращения. И это соответствует подлинной природе государства: «Общество, взятое извне, никогда не было просто национальным. Оно было также транснациональным, т.е. включало в себя отношения, которые свободно простирались за национальные границы. И еще оно было геополитическим — включающим в себя отношения между национальными единицами. Транснациональные отношения возникли не в “постсовременный” период, — они накладывали ограничения на суверенитет государств всегда и везде. Геополитические отношения ограничивают суверенитет тех государств, которые связаны взаимными обязательствами и соглашениями, и еще более неотвратимо — суверенитет государств более слабых»^[198].

Ни капиталистическая экономика, ни современная культура никогда в сколько-нибудь значительной степени не сдерживались национальными границами. Транснациональный характер капитализма особенно ярко проявлялся на ранней, промышленной стадии его развития, которая отличалась практически свободным движением труда и капитала и тем, что зоны наиболее бурного развития приходились на приграничные или граничащие друг с другом области, такие, как страны Бенилюкса, Богемия и Каталония. В 1880—1945 гг. промышленность переживала национальную фазу развития, но при этом финансовый капитал, как правило, всегда оставался в значительной мере транснациональным. «Гражданское общество» того времени ощущало свою культурную принадлежность не просто к «Англии», «Франции» или «Испании», и даже не в первую очередь к ним. Его общностью также были «христианство», «Европа», «Запад» и «белая раса». Культурные артефакты, такие, как «романтическое движение», «реалистический роман», «викторианский» стиль мебели, симфонический оркестр, опера и балет, «модернизм» в искусстве и дизайне, а теперь еще и мыльные оперы, джинсы, музыка и постмодернистская архитектура, — все это также имело широкое, транснациональное распространение. Национальный суверенитет всегда ограничен, с одной стороны — капиталистическим, а с другой — культурным транснационализмом^[199].

После 1945 г. экономический и культурный транснационализм, безусловно, вырос в еще большей степени. Капитализм, отмечает Манн, превратился в «капитализм казино», чьи денежные ресурсы быстро распространяются по миру через сложную сеть институтов, которые частично ускользают от государственного экономического планирования, а частично придают ему «интернациональный» характер. Массовые перемещения и электронные средства массовой информации почти подтвердили известные пророчества о возникновении «всемирной деревни». Капитализм и культура сливаются в то, что называют «постсовременным гиперпространством», охватывающим мир безотносительно национальностей и территорий, раздробленных, но объединяемых капиталистической логикой извлечения прибыли. Европа, эта небольшая, густонаселенная зона с очень похожими друг на друга странами, пронизана им и приведена к общему знаменателю в совершенно особой степени.

Размышляя о судьбе национального государства, М. Манн приходит к следующим выводам. Государства приобретают важную роль в современном мире, чтобы оказать человечеству пять услуг практического значения: 1) они могут вести массовые, подчиняющиеся единым законам войны; 2) они обеспечили милитаризм и капитализм инфраструктурами коммуникаций; 3) они превратились в средоточие политической демократии; 4) вторгаясь в приватную сферу, они гарантируют соблюдение гражданских прав; 5) они создали макроэкономическое планирование. Все пять функций связаны между собой и тесно вплетены в развитие современного гражданского общества.

3.2.3 Э. Хобсбаум: принцип этнической принадлежности и политическая окраска

Разберем еще одну концепцию, принадлежащую английскому историку Эрику Хобсбауму, автору многих известных работ по национализму, в том числе «Нации и национализм после 1780 г.» (1990, в рус. пер. 1998).

Национализм, с точки зрения Хобсбаума, явление мирового значения, но при этом по историческим меркам явление довольно недавнее. Хобсбаум предпринимает попытку написать историю национализма в контексте мировой истории. В этом он исходит из положения, которое уже не раз подчеркивалось в нашем пособии и разделяется многими специалистами: нации вовсе не являются «столь же древними, как сама история», «современный смысл слова не старше XVIII века»^[200].

По мнению Хобсбаума, крайне сложно дать четкое определение нации и попытаться выявить строгие отличия нации как общности от иных общностей, имевших место в истории. Хобсбаум останавливается на определении нации как «всякого достаточно крупного человеческого сообщества, члены которого воспринимают себя как нацию»^[201].

В работе Хобсбаума можно найти элементы разнообразных объяснений национализма как явления новой истории. Экономика присутствует в нем наряду с политикой, проблемы языка сочетаются с анализом традиций. Национализм для Хобсбаума — народное чувство и движение, но это и деятельность государств и правящих элит. Нация появляется лишь в современную эпоху, но предшествуют ей протонация^[202] и свойственный ей протонационализм. Автор тщательно прослеживает этапы развития национализма и влияние на него мировой экономики.

Но для нас прежде всего интересно, как Хобсбаум рассматривает вопрос о роли государства в национальной консолидации. Отметим, в частности, что этой проблеме в книге уделено основное внимание. Он как бы реконструирует историю построения наций. В XIX в. жители европейских стран стали вступать в регулярный контакт с национальным государством и его агентами. Наиболее наглядными примерами этого была регистрация подданных с помощью переписей, посещение начальной школы и призыв на военную службу. Там же, где существовала гражданская альтернатива церковным обрядам жизненного цикла, люди встречались с представителем государства и в самых глубоких проявлениях своей частной жизни. С точки зрения государств и правящих классов возникали две проблемы. Первая — технико-административная: каким образом каждый гражданин мог быть напрямую связан с правительством. Средством такой связи выступала грамотность на национальном языке, первое время хотя бы среди многочисленных государственных служащих. Вторая проблема была политической — как обеспечить преданность граждан, их идентификацию со страной и правящей системой. До этого времени государство общалось со своими подданными через посредников — религиозные власти, местных правителей, а иногда и автономные общины и корпорации. В последней трети XIX столетия стало ясно, что демократизация или по крайней мере неограниченное цензом участие граждан в выборах неизбежно. Все традиционные гарантии преданности населения своим правителям — династическая легитимность, божья воля, историческое право и преемственность власти, религиозное сплочение — были серьезно ослаблены. В эпоху революций, либерализма, национализма, демократизации и подъема рабочего движения ни одно правительство не могло чувствовать себя спокойно. Оно должно было обратить своих подданных в «гражданскую религию» до того, как это сделали бы его соперники. Национализм, независимый от государства, мог превратиться в необыкновенно мощный козырь правительств, если бы чувства подлинной, экзистенциальной идентификации с «малой родиной» были перенесены на страну в целом. Став «народом», граждане страны обретают общую память, знаки и символы, общих персонажей. Государства стремились усилить патриотизм символами «воображаемой общности» независимо от того, где и когда они возникли. В ряде случаев государства просто «изобретали традицию»^[203].

Согласно Хобсбауму, многие национальные церемонии и символы являются неоспоримо современными, несмотря на используемые элементы старинной народной культуры. Они сознательно конструируются или по инициативе государства, или благодаря деятельности национальных активистов.

у. При этом ученый не игнорирует донациональную историю. Понятие «протонация» используется им в отношении периода до Французской революции. Современные нации отличаются по размеру и своей природе от действительных общин, с которыми люди отождествляли себя на протяжении почти всей своей истории. Они как бы заполняют пустоту, образовавшуюся разложением реальных сообществ. Историк задает вопрос: «Почему, утратив реальную общинность, люди склонны воображать именно такой тип компенсации?». Согласно Хобсбауму, во многих частях мира государства и национальные движения могли мобилизовать уже существовавшее чувство коллективной принадлежности, причем это чувство присутствовало на макрополитическом уровне, подходящем для современных государств и наций. «Протонациональными» связями Хобсбаум считает, во-первых, народные формы идентичности, выходящие за пределы пространства повседневной жизни людей, во-вторых, политические связи избранных групп, непосредственно ассоциированных с государством. Такие связи могли быть потенциально распространены на более широкую общность, «нацию» в современном понимании слова.

При изучении истории и теоретического обоснования политического национализма особый интерес представляет работа Э. Хобсбаума «Принцип этнической принадлежности и национализм в современной Европе». В этой статье английский историк обращается к сопоставлению национализма и этничности, которые часто отождествляются, прослеживает отличия, исследует взаимовлияние.

Прежде всего автор пытается разграничить поля национализма и этничности, акцентируя внимание на политическом характере именно национализма как собственно политического течения. При этом он указывает на то, что в XX в. принцип этнической принадлежности также приобретает политическую окраску.

Хобсбаум обращается к словам Эрнеста Ренана из его знаменитой лекции «Что такое нация?» (1882 г.): «Забвение истории или даже ее искажение является важным фактором формирования нации, в силу чего прогресс исторического исследования часто представляет опасность для национальности».

Как историк, пишущий об этнической принадлежности или национализме, Хобсбаум говорит о том, что он невольно совершает политическое или идеологическое подрывное вмешательство в предмет. Задача Хобсбаума в данной работе — отделить национализм от принципа этнической принадлежности, обозначив политическое содержание первого. «Зачем нам нужны два слова, позволяющие провести различие между национализмом и принципом этнической принадлежности, хотя сегодня их так прочно отождествляют? — задается вопросом ученый. — Да потому, что мы имеем дело с различными и поистине несопоставимыми понятиями»^[204].

Национализм — это политическая программа и по историческим меркам явление довольно недавнее. Национализм, либо, если пользоваться более ясным выражением XIX в., «принцип национальности», исходит из «нации» как данности — точно так же, как демократия исходит из «народа» как данности. Сам по себе «принцип национальности» ничего не говорит нам о том, что составляет подобного рода нацию, хотя с конца XIX в. и даже раньше он все более последовательно облекался в этноязыковую терминологию^[205].

Политическая программа национализма состоит в том, что группы, определяемые как «нации», имеют право формировать территориальные государства того стандартного образца, который утвердился со времен Французской революции. На практике националистическая программа обычно выражается в осуществлении самостоятельного контроля над территорией максимально большой протяженности с четко установленными границами, занимаемой однородным населением, которое и представляет собой значимое единство граждан. Иными словами, здесь действует принцип: «Каждой нации — государство, и только одно государство для целой нации». В таком государстве либо господствует, либо пользуется привилегированным официальным статусом единый язык, т.е. язык соответствующей «нации».

«Принцип национальности» сам по себе ничего не говорит о том, что составляет подобного рода нацию, однако в XIX в. он все более последовательно облекался в этноязыковую терминологию. Тем не менее, как отмечает Хобсбаум, ранние версии принципа национальности — революционно-демократические и либеральные — имеют иную основу. Ни язык, ни этническая принадлежность не имели значения для революционного национализма, основную из сохранившихся версий которого представляют США. Классический либеральный национализм XIX в. был противоположен нынешним попыткам утвердить этническую идентичность посредством сепаратизма, «его цель заключалась в расширении масштаба социального, политического и культурного единства людей, то есть скорее в объединении и расширении, а не в ограничении и обособлении»^[206].

Следует отметить, что согласно Хобсбауму, принцип этнической принадлежности не несет в себе ничего программного и еще в меньшей степени является политическим понятием. В определенных обстоятельствах ему приходится выполнять политические функции, и тогда он может оказаться связанным с какой-то программой, включая националистическую или сепаратистскую. У национализма есть много веских оснований желать, чтобы его отождествляли с принципом этнической принадлежности, — хотя бы потому, что он обеспечивает «нацию» исторической родословной, которая в подавляющем большинстве случаев у нее, безусловно, отсутствует.

«Он делает это по крайней мере в регионах с древней письменной культурой, вроде Европы, где в течение долгих эпох у этнических групп сохраняются те же названия, хотя, быть может, они описывают весьма разные и изменяющиеся виды социальной реальности. Принцип этнической принадлежности, на чем бы он ни основывался, — пишет историк, — это легкий и четкий способ выражения истинного чувства групповой идентичности, которая связывает всех «нас» потому, что подчеркивает наше отличие от «них». А что у «нас» на самом деле общего, помимо того, что «мы» — не «они», — это не так ясно. В любом случае, принцип этнической принадлежности выполняет роль одного из способов, позволяющих наполнить пустые емкости национализма»^[207].

В целом в Европе этническая политика трансформируется в националистическую из желания контролировать государственную политику: это национальный сепаратизм и национальная ксенофобия, т.е. противостояние чужакам посредством создания «нашего» собственного государства и противостояние им посредством исключения их из «нашего» уже существующего государства.

Иными словами, национализм относится к области политической теории, а принцип этнической принадлежности — к социологии и социальной антропологии. Он может быть связан с вопросами государства или другой формы политической организации, а может не иметь к ним отношения. Порой он приобретает политический аспект, но отнюдь не специфические черты этнически окрашенной политики. Все, что для него требуется, — это чтобы политический ярлык, каким бы он ни был, с особой силой взывал к членам этнической группы.

Возникает вопрос: почему в современном мире этническая политика трансформируется в националистическую? Согласно Хобсбауму, такая трансформация принимает две формы, между которыми мало или вовсе нет ничего общего, кроме потребности или желания контролировать государственную политику: это национальный сепаратизм и национальная ксенофобия, т.е. противостояние чужакам посредством создания «нашего» собственного государства и противостояние им посредством исключения их из «нашего» уже существующего государства.

Ученый предлагает следующую трактовку этой ситуации. «У волны националистического сепаратизма, — пишет он, — в сегодняшней Европе есть конкретная историческая причина. Настала пора пожинать плоды Первой мировой войны. Бурные события 1989—1991 гг. — это события, вызванные в Европе и, я склонен добавить, на Ближнем Востоке крахом многоэтничных Австро-Венгерской, Османской и Российской империй в 1917— 1918 гг. и характером мирных послевоенных решений относительно пришедших им на смену государств. Если хотите, сутью этих решений являлся план Вильсона по разделу Европы на доязыковые территориальные государства — проект столь же опасный, сколь и непрактичный, и реализуемый разве что за счет насильственного массового выселения, принуждения и геноцида, за которые впоследствии пришлось расплачиваться. Разрешите добавить, что ленинская теория наций, на основе которой в дальнейшем был создан СССР (и Югославия), по сути была таким же проектом, хотя на практике — по крайней мере в СССР — она дополнялась австромарксистским пониманием национальности как некоего выбора, сделать который имеет право каждый гражданин по достижении шестнадцати лет, каковы бы ни были его корни»^[208].

Согласно Хобсбауму, существуют веские основания для того, что принцип этнической принадлежности — что бы он собою ни представлял — должен обрести политический смысл в современных многоэтничных обществах, которые, как правило, принимают форму диаспоры, составленной большей частью городскими гетто, провоцируя резкое умножение случаев трений между этническими группами. Выборная демократия порождает готовый механизм, позволяющий меньшинствам, как только они научатся действовать как группа и достигнут концентрации, достаточной для успеха их кандидатов на выборах, эффективно бороться за свою долю в централизованных ресурсах. Таким образом, группы, организованные по принципу гетто, обретают большой общественный потенциал. В то же время как по политическим, так и по идеологическим причинам, а также ввиду перемен в экономической организации, атрофируется механизм ослабления межэтнической напряженности посредством выделения разным группам строго ограниченных ниш. Теперь они конкурируют не за сопоставимые доли ресурсов («раздельные, но равные», как это называлось прежде), а за одни и те же ресурсы на одном и том же трудовом, жилищном, образовательном и иных рынках. И в этом соревновании самым мощным доступным оружием, по крайней мере для привилегированных групп, оказывается групповой нажим с целью добиться особого покровительства и привилегий («утвердительное действие»). Там, где участие в выборах по какой-то причине невелико, ослабевает традиционная массовая поддержка, как у американской демократической и британской лейбористской партий, политики уделяют повышенное внимание меньшинствам, среди которых этнические группы являются лишь одним из вариантов. Мы даже можем наблюдать, как для политических целей искусственно создаются псевдоэтнические группы, например британские «левые» пытаются квалифицировать всех иммигрантов из «третьего мира» как «черных», чтобы придать им больше веса в структурах лейбористской партии, за которую большинство из них голосует. Так что учрежденные «черные секции» партии теперь будут включать в себя выходцев из Бангладеш, Пакистана, Вест-Индии, Индии и Китая.

Однако по сути своей этническая политизация не носит инструментального характера. «Сегодня в очень большом масштабе, — пишет Хобсбаум, — мы наблюдаем возврат от общественной идентичности к групповой. А этот процесс не обязательно имеет политический характер. Возьмем, к примеру, известную ностальгию по “корням”, вследствие которой дети ассимилированных советских и англизированных евреев вновь находят утешение в ритуалах своих предков. Порой, когда такие факты расценивают как политические, это делается в силу пристрастия к семантическим новшествам, как в случае с фразой “личное есть политическое”. Тем не менее они неизбежно имеют и политическое измерение»^[209].

Продолжая анализ политологического содержания национализма, Хобсбаум в работе «Нации и национализм после 1780 г.» пишет о такой разновидности национализма, как движение политического антисемитизма, которое появилось в последние два десятилетия XIX в., особенно в Германии, Австрии и Франции. «Неопределенность статуса и ненадежное положение широких слоев, занимавших место между массой людей ручного труда и представителями верхних классов, скромные средние слои воспринимали как свою ущемленность и пытались компенсировать притязаниями на уникальность и превосходство, которым якобы кто-то угрожал. Это определило восприимчивость новых средних слоев к идеям воинствующего национализма. Его можно определить почти как реакцию на эти угрозы — со стороны рабочих, национальных государств и индивидов, иммигрантов, капиталистов и финансистов, столь охотно отождествляемых с евреями, которые к тому же воспринимались и как революционные агитаторы»^[210].

Таким образом, среди нижних слоев национализм переродился из концепции, связанной с либерализмом и левым движением, в империалистическое и ксенофобское право и даже радикально правое движение.

Идентификация нового национализма с государством, согласно Хобсбауму, была необходима националистической мелкой буржуазии и низшим слоям средних классов. Если же у них еще не было своего государства, то достижение национальной независимости должно было обеспечить им положение, которое они считали заслуженным^[211].

3.2.4 X. Арендт: национализм и тоталитаризм

Значительный вклад в развитие теоретического изучения национализма в современном мире принадлежит Ханне Арендт — одному из крупнейших политических философов XX в.

Арендт, Ханна (1906—1975) — немецко-американский философ, одна из наиболее крупных представительниц современной политической философии. Родилась в городке Линден под Ганновером в либеральной еврейской семье. Первоначальное классико-филологическое и теологическое образование получила в Кенигсберге и Берлине (лекции по теологии у Р. Гвардини). В 1924 г. продолжила обучение в Марбурге: помимо классической филологии и теологии (у Бультмана) Арендт занимается философией у М. Хайдеггера. В 1928 г. Арендт защищает в Гейдельберге под руководством К. Ясперса диссертацию о понятии любви у Августина. В 1929 г. вместе со своим первым мужем Гюнтером Штерном (известным философской общественности под именем Гюнтер Андерс) переселяется в Берлин. В 1933 г. эмигрирует в Париж, где знакомится с Беньямином. В 1941 г., спасаясь от нацистов, переезжает вместе со своим вторым мужем Генрихом Блюхером в Нью-Йорк. В 1946—1949 гг. — главный редактор издательства Schocken Books. С 1963 г. — профессор университета Чикаго, с 1967 г. — профессор Новой школы социальных исследований в Нью-Йорке. Опубликованы следующие сочинения X. Арендт и книги о ней: Истоки тоталитаризма. М.: Центр-Ком, 1996; Vita activa, или О деятельной жизни. СПб.: Алетейа, 2000; The Human Condition. L., 1958; On Revolution. L., 1963; On Violence. N.Y., 1970; The Life of Mind, Vol. 1: Thinking. N.Y., 1971; Vol. 2: Willing. N.Y., 1977/1978; J. Habermas. Hannah Arendts Begriff der Macht//Philosophisch-politische Profile, Fr. /М. 1981; S. Benhabib. Judgment and the Moral Foundations of Politics in Arendts Thought// Political Theory. 16/1. 1988; S. Dossa. The Public Realm and the Public Self. The Political Theory of Hannah Arendt. Waterloo, 1989.

Исходный пункт рассуждений X. Арендт — опыт разрушения политической сферы тоталитарными режимами; отсюда центральный вопрос политической философии Арендт — предпосылки и условия собственно политического действия. Ранние работы Арендт посвящены анализу феномена политического господства, а в центре ее позднего труда — «The Human Condition» — теория политического действия.

В «Истоках тоталитаризма» (1951) в качестве центральной категории анализа феномена тотального господства выступает понятие зла. Тоталитаризм понимается как кризисный феномен современных обществ. В связи с этим фашизм и сталинизм трактуются как структурно идентичные явления. Утрата деятельностной компетенции субъектами, действующими в условиях тоталитарного государства, разрушение сферы политического есть абсолютно злое. В той мере, в какой мы имеем дело с абсолютно злым, мы имеем дело с бездумным и лишенным способности суждения индивидом — последний не способен даже нести ответственность за свои поступки. Преступление в этих условиях не подлежит ни прощению, ни наказанию, поскольку его субъекты не в силах осознать свою вину (эту мысль Арендт активно проводила в 1963 г. во время процесса по делу нацистского палача Эйхмана в Иерусалиме). Тоталитарные режимы суть воплощения абсолютно злого в той мере, в какой они ликвидируют человека как политического субъекта. Необходимый признак тоталитарных режимов — организация системы политического террора (концентрационные лагеря создавались как национал-социализмом, так и большевизмом).

X. Арендт: кризис национального государства, тоталитаризм и национальные меньшинства

Одна из тем, к которой обращается X. Арендт, — современный национализм и судьба национальных меньшинств в ситуации кризиса национального государства. Этой теме посвящен специальный раздел в ее фундаментальном труде «Истоки тоталитаризма».

Ключевые вопросы данной работы: национальные меньшинства — их судьба, роль и место в современном политическом пространстве; проблема безгосударственности и так называемых безгосударственных лиц; национальное государство, его настоящее и будущее, попытки решения проблем национальных меньшинств и людей без гражданства, без государства; право, закон и полицейский порядок, ассимиляция, репатриация, депортация и др.

Тема о национальных меньшинствах, затронутая X. Арендт, органично вписывается в общее поле тематики национализма. Но в XX в. она приобрела особенно острое политическое звучание в связи с происходившими событиями, их масштабностью и исторической тяжестью: национально-освободительными движениями, Первой мировой войной и в результате переделом европейского пространства и кризисом национального государства как института.

Аренд отмечает, что современное господство силы, которое превращает национальный суверенитет в издевку, за исключением суверенитета государств-гигантов, рост империализма и пандвижений подорвали устойчивость системы европейского национального государства извне. Однако ни один из этих факторов не вытекал прямо из традиции и институтов самих национальных государств. Их внутренний распад начался только после Первой мировой войны с появлением меньшинств, сотворенных мирными договорами, и постоянно растущего повстанческого движения — детища революций^[212].

Центр политических и национальных проблем и пересечений — Восточная Европа. Казалось бы, передел территории произошел, и необходимо решать вопрос о новых государствах. Однако при всей своей очевидности и необходимости этот вопрос, согласно Арендт, не может быть решен: принцип нации-государства неприемлем для данного региона, о чем с очевидностью говорит демографическая карта Европы.

Вопрос о национальной и государственной упорядоченности должен быть решен и решался. Но с каждым шагом в сложившуюся и казавшуюся неразрешимой ситуацию вносилась все большая путаница и сумятица. Наконец, Лигой Наций были приняты Договоры о национальных меньшинствах.

«Договоры смешали множество разных народов в единых государствах, — пишет Арендт, — назвали кого-то из них “государственным народом” и возложили на него управление, молчаливо полагая, что какие-то другие народы (как словаки в Чехословакии или хорваты и словенцы в Югославии) будут равными партнерами в правительстве (каковыми они, конечно, не стали), и с равной произвольностью создали из остальных третью группу народностей, названных “меньшинствами”, тем самым добавив ко многим нагрузкам новых государств тяжесть соблюдения особых административных положений для части населения»^[213].

Так появилось понятие «меньшинства», с которым на определенном отрезке истории связывали надежды на решение национальных проблем в послевоенной Европе.

Национально-освободительные движения в Восточной Европе сыграли свою роль в будущей национальной неразберихе. Арендт сравнивает эти национально-освободительные движения с рабочими движениями на Западе. Оба типа движений представляли «неисторические» слои европейского населения и оба боролись за признание и участие в общественных делах. Поскольку целью было сохранение status quo в Европе, постольку казалось неизбежным обеспечение национального самоопределения и суверенитета всем европейским народам. Иное означало бы, что часть их была бы обречена на положение колониальных народов и введены колониальные методы в европейские дела.

Однако в Европе на передний план вышли национальные проблемы европейского населения, которые на протяжении длительного времени оставались без решения. Арендт пишет, что «Европой управляла система, которая никогда не брала в расчет или не отзывалась на потребности по меньшей мере 25 % ее населения. Этого зла, однако, не излечило учреждение государств-преемников Австро-Венгрии, потому что, по грубой оценке, около 30 % из 100 млн их жителей были официально признаны исключением, которых специально должны были защищать договоры о меньшинствах. При более точном подсчете эта цифра составляла 50 % общего населения Восточной Европы»^[214].

Хуже всего было даже не то, что такая ситуация сама собой вызывала неверность народностей навязанному им праву, а у правительства — необходимость подавлять свой народ как можно эффективнее, а то, что национально ущемленное население было твердо убеждено, будто истинную свободу, подлинное освобождение и настоящий суверенитет можно получить только вместе с полным национальным освобождением.

Представители великих наций очень хорошо знали только то, что меньшинства в национальных государствах раньше или позже должны быть либо ассимилированы, либо ликвидированы. И не имело значения, двигали ли ими гуманные намерения защищать расколотые народности от преследования или же политические расчеты заставляли их противиться двусторонним договорам между заинтересованными государствами и странами, где данные меньшинства составляли уже большинство (ведь, в конце концов, немцы были сильнейшим из всех официально признанных меньшинств — и по численности, и по экономическому положению), — эти представители не желали, да и не могли опрокидывать законы, на которых стоят национальные государства.

Ни Лига Наций, ни договоры о меньшинствах не помешали бы новообразованным государствам более или менее насильственно ассимилировать свои меньшинства. Сильнейшим фактором, противодействующим ассимиляции, была численная и культурная слабость так называемых государственных народов. Русское или еврейское меньшинство в Польше не чувствовало превосходства польской культуры над своей собственной и на них не производил особенного впечатления факт, что поляки составляли приблизительно 60 % населения Польши^[215].

Одним из самых трудных аспектов проблемы восточноевропейских национальностей (более трудным, чем малые размеры и огромное число требующих внимания народов в «поясе смешанного населения») был межрегиональный характер национальностей, которые в случае, если они ставили свои национальные интересы над интересами соответствующих правительств, представлялись последним очевидной угрозой для безопасности их стран.

Действительное значение договоров о меньшинствах заключается не в их практическом применении, а в самом факте, что они были приняты международным органом — Лигой Наций. Меньшинства существовали и раньше, но меньшинство как постоянный институт, признание того, что миллионы людей живут вне нормальной правовой защиты и нуждаются в дополнительных гарантиях своих простейших прав каким-то внешним органом, что это состояние не временное и договоры нужны, дабы установить некий продолжительный modus vivendi, — все это было чем-то новым, безусловно, не встречавшимся в таком масштабе в европейской истории.

Договоры о меньшинствах констатировали то, что до того времени только подразумевалось в действующей системе национальных государств, а именно, что лишь люди одинакового национального происхождения могут быть гражданами и пользоваться полной защитой правовых институтов, что лицам другой национальности требуется какой-то исключительный закон, пока (или если) они не будут полностью ассимилированы и оторваны от национальных корней своего происхождения.

X. Арендт отмечает, что опасность такого развития была внутренне присуща структуре национального государства с самого начала. Но в той мере, в какой становление национальных государств совпадало с формированием конституционного правления, они всегда представляли закон, опирались на правление закона, противопоставляемое правлению произвольной администрации и деспотизму. Поэтому когда нарушилось шаткое равновесие между нацией и государством, между национальными интересами и правовыми институтами, разложение правовой формы правления и организации народов пошло с ужасающей быстротой^[216].

Во время появления договоров о меньшинствах в их пользу могло быть и было сказано, как бы в порядке извинения, что стареющие нации имели конституции, которые скрыто или явно (как в случае Франции) основывались на принципе прав человека, что если даже внутри их границ находились другие народности — для них не нужны были никакие дополнительные законы и что только в новосозданных государствах-преемниках принудительное проведение в жизнь прав человека было временно необходимым в качестве компромиссной и исключительной меры.

Все это было иллюзией. И конец ей, согласно Арендт, положило появление безгосударственных людей.

Дело в том, что меньшинства были только наполовину безгосударственными; юридически они принадлежали к какому-то политическому институту, даже если нуждались в дополнительной защите в форме специальных договоров и гарантий. При этом некоторые вторичные права, такие, как право говорить на своем языке и оставаться в своем культурном и социальном окружении, были в опасности и незаинтересованно охранялись каким-то внешним органом. Но другие, более элементарные и основные права, например право на выбор места жительства и работу, оставались неприкосновенными.

Создатели договоров о меньшинствах не предвидели возможности массовых перемещений населения или проблемы «недепортируемого» народа, потому что на земле не было страны, в которой он пользовался бы правом проживания. Меньшинства еще можно было считать исключительным явлением, свойственным определенным территориям, отклонившимся от нормы. «Этот аргумент всегда был соблазнительным, — пишет Арендт, — ибо оставлял в неприкосновенности саму систему. В известном смысле он пережил Вторую мировую войну, после которой миротворцы, убедившиеся в бесполезности договоров о меньшинствах, начали “репатриировать” как можно больше национальностей в попытке разобрать на составные части беспокойный “пояс смешанного населения”. И эта крупномасштабная репатриация не была прямым результатом катастрофического опыта, сопровождавшего договоры о меньшинствах; скорее она выражала надежду, что такой шаг окончательно решит проблему, которая в предыдущие десятилетия принимала все более грозные размеры и для которой просто не существовало международно признанной и принятой процедуры, — проблему людей без государства»^[217].

Арендт характеризует безгосударственность как новейшее массовое явление в современной истории, как существование некоего нового постоянно численно растущего народа, состоящего из лиц без государства, как самую симптоматичную группу в современной политике. Безгосударственность представляла собой проблему более трудноразрешимую практически и более грозную по отдаленным последствиям, чем просто проблема меньшинств.

Сложно определить какую-то одну причину возникновения проблемы безгосударственности. С конца Первой мировой войны практически каждое политическое событие неуклонно добавляло новую категорию лиц к тем, кто жил вне защиты закона, причем ни одна из этих категорий, независимо от того, как менялось первоначальное стечение обстоятельств, никогда не могла возвратиться в нормальное состояние.

Согласно Арендт, «ни один из парадоксов современной политики не скопил в себе столько ядовитой иронии, как расхождение между стараниями благонамеренных идеалистов, упрямо отстаивающих “неотчуждаемость” тех прав человека, коими наслаждаются лишь полноправные граждане самых процветающих и цивилизованных стран, и действительным положением бесправных людей. Оно упрямо ухудшалось, пока лагерь для интернированных не стал рутинным решением проблемы местопребывания “перемещенных лиц”»^[218].

Изменилась и терминология, применяемая к безгосударственным. Термин «безгосударственные» по крайней мере признавал факт, что данные лица лишились защиты своего правительства и нуждались в международных соглашениях для обеспечения своего правового статуса. Распространившийся после войны термин «перемещенные лица» изобрели во время войны, выразив стремление раз и навсегда ликвидировать безгосударственность, просто игнорируя ее существование.

Какими же последствиями обернулось такое решение проблемы безгосударственности, как введение понятие «перемещенные лица»? «Непризнание безгосударственности, согласно Арендт, всегда означает репатриацию, т.е. депортацию в страну происхождения, которая либо отказывается признать будущего репатрианта своим гражданином, либо, напротив, страстно желает вернуть его себе для наказания.

Первый мощный удар национальным государствам в результате наплыва сотен тысяч людей без государства нанесла отмена права убежища, единственного права, что еще числилось символом Прав Человека в сфере международных отношений. Его долгая, освященная обычаями история восходит к самым истокам упорядоченной политической жизни. С древних времен оно охраняло и беглеца, и место его спасения от обстоятельств, в которых люди оказывались вне закона не по своей вине. Но хотя право убежища продолжало действовать в мире, организованном в систему национальных государств, и в отдельных случаях даже пережило обе мировые войны, оно воспринималось как анахронизм и конфликтовало с международными правами государств. Поэтому его нельзя найти ни в одном писаном законе, конституции или международном соглашении.

Вторым сильным ударом, полученным европейским миром от наплыва беженцев, было осознание невозможности избавиться от них или превратить в националов страны-убежища. Изначально все соглашались, что было только два пути решения проблемы: репатриация либо натурализация. Когда опыт первых русских и армянских волн эмиграции показал, что ни один путь не дал существенных результатов, принимающие страны просто отказались признавать безгосударственный статус за всеми новоприбывающими, тем самым делая положение беженцев еще более невыносимым»^[219].

Что происходило на самом деле? Серьезные трудности начались, как только были опробованы два общепризнанных средства: репатриация и натурализация. Меры репатриации, естественно, проваливались, когда не находилось страны, куда могли быть депортированы эти люди. Объяснялось это не особым уважением к лицам без государства и не гуманными чувствами стран, наводненных беженцами, а тем, что ни страна происхождения, ни любые другие страны не соглашались принять безгосударственное лицо. Может показаться, что сама недепортируемость этого лица должна была предотвращать его высылку правительством. Но поскольку человек без государства был «аномалией, для коей не существовало подходящей ниши в здании общего права», был, по определению, человеком вне закона, то он полностью отдавался на милость полиции.

Иными словами, государство, настаивая на своем суверенном праве изгонять и высылать, внезаконной природой феномена безгосударственности было втянуто в совершение заведомо незаконных актов. Проблема безгосударственных сплавлялась в соседние страны, а те оплачивали тем же. Идеальное решение проблемы репатриации — вернуть беженца назад, в страну его происхождения, — было успешным лишь в исключительных случаях, потому что, во-первых, нетоталитарную полицию еще сдерживали остаточные этические соображения; во-вторых, лицо без государства точно так же могли выкинуть из его родной страны, как из любой другой; в-третьих, все эти перемещения людей можно было бесконечно продолжать только с соседними странами.

Любая попытка на международных конференциях установить какой-то правовой статус для людей без государства проваливалась, ибо ни одно соглашение не могло заменить территорию, куда в рамках существующего закона следовало бы депортировать чужака. Все дискуссии по проблеме беженцев вращались вокруг одного вопроса: как сделать беженца снова депортируемым? Не нужны были Вторая мировая война и лагеря перемещенных лиц, дабы показать всем, что единственной практической заменой несуществующему отечеству стал лагерь интернированных. В самом деле, уже в 1930-х гг. это была единственная «страна», которую мир предлагал людям без государства.

Политика натурализации тоже не имела успеха. Вся ее система в европейских странах распалась, когда столкнулась с безгосударственными людьми, и точно по тем же причинам, по которым отмерло право убежища. В сущности, натурализация была придатком к законодательству национального государства, которое считалось только с националами, людьми, рожденными на его территории и гражданами по рождению. Натурализация требовалась в исключительных случаях для единичных индивидов, кому обстоятельства позволяли въезжать на иностранную территорию. Вся эта процедура нарушилась, когда встал вопрос о массовом применении натурализации. Ни одна европейская гражданская служба, вероятно, не могла бы справиться с проблемой даже с чисто административной точки зрения. Вместо натурализации, по крайней мере малой доли новоприбывших, эти страны начали отменять более ранние решения о принятии в гражданство частично из-за общей паники и частично потому, что наплыв больших масс новых беженцев действительно изменил и так всегда ненадежное положение натурализованных граждан того же происхождения. Отмена натурализации или введение новых законов, пролагавших путь для массовой денатурализации, потрясали и ту малую веру, что беженцы еще могли сохранить возможность своего устройства в новой нормальной жизни. Отныне надеяться на это было просто смешно, раз ассимиляция в новой стране обернулась мелким обманом или вероломством. Разница между натурализованным гражданином и безгосударственным жителем оказывалась не столь велика, чтобы стоило о ней хлопотать: первому, часто лишенному важных гражданских прав, в любой момент грозила судьба второго. Натурализованные лица в большинстве своем были приравнены к статусу обыкновенных иностранных жителей, и, поскольку эти натурализованные уже потеряли свое предыдущее гражданство, такие меры попросту угрожали безгосударственностью еще одной значительной группе.

«Было почти трогательно видеть беспомощность европейских правительств, — пишет Арендт, — несмотря на осознание ими опасности безгосударственности для их устоявшихся правовых и политических институтов и несмотря на усилия обуздать эту стихию. Взрывных событий больше не требовалось. После того как известное число людей без государства допускали в ранее нормальную страну, безгосударственность распространялась подобно заразной болезни. Не только натурализованные граждане оказывались в опасности возврата к положению безгосударственных, но и условия жизни для всех чужеземцев заметно ухудшались. В 1930-х гг. стало все труднее отличать безгосударственных беженцев от нормальных иностранцев, проживающих в данной стране. Как только правительство пыталось использовать свое право и репатриировать такого нормального иностранного жителя против его воли, он делал все, чтобы спастись, перейдя на положение безгосударственного»^[220].

Еще вреднее того, что безгосударственность делала с освященными временем и необходимыми различениями между националами и иностранцами, а также с суверенным правом государств в вопросах национальной принадлежности и изгнания, было ее влияние на структуру правовых национальных институтов, когда растущее число обывателей вынуждено было жить вне юрисдикции этих законов и без защиты каких-либо других. Лицо без государства, не имевшее права на местожительство и работу, конечно же должно было постоянно нарушать закон. Над ним висела угроза тюремных приговоров без вины, без совершения преступления. Более того, переворачивалась вся иерархия ценностей, подобавшая цивилизованным странам. Поскольку безгосударственник представлял собой аномалию, для которой не предусмотрен общий закон, то ему было лучше стать аномалией, для которой такой закон предусмотрен, т.е. стать преступником.

Менее надежным и более трудным путем, чтобы подняться из непризнанной аномалии до положения признанного исключения, был путь гения. Подобно тому как закон знает только одно различие между людьми — различие между нормальным обывателем и аномальным преступником, так и конформистское общество признает только одну форму последовательного индивидуализма — гения. Европейское буржуазное общество хотело видеть гения стоящим вне человеческих законов, каким-то священным чудовищем, чья главная общественная функция — порождать возбуждение, и потому не имело значения, если гений действительно был человеком вне закона. Кроме того, потеря гражданства лишала людей не только защиты, но и всякого ясно определенного, официально признанного удостоверения личности. Часть этих проблем решалась, когда человек отличался от всех настолько, чтобы вырваться и спастись из огромной и безымянной толпы бесправных.

Национальное государство, неспособное обеспечить законность для тех, кто потерял покровительство своего прежнего правительства, передавало все такие дела полиции. В Западной Европе это был первый случай, когда полиция получила власть действовать самостоятельно, прямо управлять людьми, т.е. в одной из областей общественной жизни полиция перестала быть простым орудием исполнения и слежения за соблюдением законов, но превратилась в правящий властный орган, независимый от правительства и министерств. Сила полиции и ее свобода от закона и правительства росли прямо пропорционально притоку беженцев. Чем больше доля лиц безгосударственных и потенциально безгосударственных во всем населении страны, тем больше опасность постепенного перерождения ее в полицейское государство.

Арендт утверждает, что тоталитарные режимы, где полиция достигла вершин власти, особенно желали закрепить эту власть путем бесконтрольного господства над значительными группами людей, которые, независимо от преступлений отдельных лиц, в любом случае не пользовались защитой закона.

В заключение Арендт приходит к выводу, что национальное государство не может существовать, если однажды рухнул его принцип равенства перед законом. Без этого правового равенства, которое первоначально было предназначено заменить более старые законы и порядки феодального общества, нация превратится в анархическую массу сверхпривилегированных и ущемленных одиночек. Законы, которые не равны для всех, возвращают вспять — к правам и привилегиям, в чем-то противоречащим самой природе национальных государств. Чем яснее доказательства их неспособности обращаться с безгосударственными людьми как с правовыми субъектами и чем больше объем произвольного управления при помощи полицейских указов, тем труднее для этих государств противиться искушению лишить всех граждан правового статуса и править ими, опираясь на всемогущую полицию^[221].

3.2.5 Э. Смит: концепция гражданского национализма

Энтони Смит — автор «Теории национализма» (1971) — капитального труда, обобщившего существовавшие к 1970 г. концепции национализма, а также ряда глубоких исследований. Одна из крупных работ Смита — «Национализм и модернизм» (1998, в рус. пер. 2004).

Интересное политологическое осмысление феномена национализма Смит предлагает в работе «Нации и национализм в эпоху глобализации» (1995)^[222].

Смит обращается к рассмотрению гражданского национализма как одного из направлений политического национализма. Согласно Смиту, гражданский национализм не менее жесток и бескомпромиссен, нежели этнический национализм. Гражданский национализм требует в качестве цены за получение гражданства и его преимуществ капитуляции этнической общности и индивидуальности, перемещения этнической религии в приватную сферу, маргинализации этнической культуры и наследия меньшинств в границах национального государства.

Гражданский национализм, как и этнический, может требовать искоренения культуры меньшинств и общностей как таковых, исходя из предположения, разделяемого марксистами и либералами, о равенстве через единообразие, большей ценности «высоких культур» и «великих наций» по сравнению с «низкими» культурами малых наций, или этний. «Назидательная история западных демократий, — пишет Смит, — оказывается столь же требовательной и жестокой — и на практике этнически односторонней, — как и в незападных авторитарных государствах-нациях, поскольку предполагает ассимиляцию этнических меньшинств в пределах национального государства посредством усвоения этнической культуры господствующего большинства. Гражданское равенство уничтожает все ассоциации и организации, которые стоят между гражданином и государством, а идеология гражданского национализма выталкивает все традиционное и неписьменное на обочину общества, в сферу семьи и фольклора. Поступая таким образом, она делегитимирует и девальвирует этнические культуры как коренных меньшинств, так и мигрантов, и делает это сознательно и преднамеренно»^[223].

Смит приходит к выводу, что это преднамеренное и открытое очернение культур и обычаев всех групп, кроме доминирующего «гражданского большинства», способствовало возникновению нынешнего кризиса национального государства.

3.2.6 Теоретики национализма о его будущем

Размышляя о природе национализма и его будущем, Г. Кон в работе «Идея национализма» (1961)^[224] приходит к выводу, что возникновение и расцвет национализма как социального и политического явления, естественно, не случаен и, как и многие иные исторические феномены, обусловлен своими причинами. Современный период истории, начиная с Французской революции, согласно Кону, характеризуется тем, что именно в этот период нация требует высшей лояльности человека, и все люди, а не только отдельные личности или группы, проникаются этой лояльностью. Все цивилизации, до современного периода шедшие своими, нередко очень несхожими путями, теперь все больше и больше подчиняются одному высшему групповому сознанию — национализму^[225].

Однако, продолжает Кон, для разных периодов истории характерны различные пределы человеческих симпатий. Эти пределы не установлены раз и навсегда, а изменяются под воздействием великих исторических кризисов. Начиная с XIX в. в западном, а в XX в. также в восточном мире границы симпатий определяются национальностью. Быстрый рост населения, распространение образования, повышение роли масс, новая техника информации и пропаганды придали чувству национальности, согласно Кону, такую интенсивность и постоянство, что оно стало восприниматься как выражение чего-то естественного, что существовало и будет существовать всегда. Но пределы симпатий не обязательно должны всегда оставаться такими, какими они есть сегодня. С преобразованием социальной и экономической жизни, с ростом взаимозависимости всех национальностей, сокращением расстояний, с новым направлением образования эти пределы могут включать наднациональные сферы общих интересов и симпатий.

Подобное расширение солидарности, если оно настанет, возможно только в результате борьбы невиданных ранее масштабов. Национализм представляет «корпоративные интересы»: не только политические и экономические, но также интеллектуальные и эмоциональные, отличающиеся небывалой интенсивностью^[226]. Так, по сравнению со всемогущей национальностью общечеловеческое представляется как отдаленный идеал или поэтическая мечта, не обладающая плотью и жизненным пульсом.

Но на определенном отрезке истории, продолжает Кон, французская или немецкая нация тоже были не более чем отдаленной идеей. И все же после великой борьбы исторические силы осуществили эту идею. В XVIII в. появилась утопическая идея организации всего человечества, но уровень развития государства и экономики, техники и коммуникаций был недостаточным для решения такой задачи. Сегодня ситуация другая.

Кон завершает свое рассуждение следующим выводом: «Когда-то национализм способствовал личной свободе и счастью, теперь он подрывает их и подчиняет целям своего собственного существования, которое уже не представляется оправданным. Когда-то великая жизненная сила, ускорившая развитие человечества, теперь он может стать серьезной помехой на нути гуманности»^[227].

В одной из своих поздних работ — «Vita activa, или О деятельной жизни» (1971) — Ханна Арендт также обращается к вопросу о перспективах национализма как социальной и политической парадигмы.

Арендт начинает с тезиса, что органические исторические теории национализма, в основном центрально-европейского происхождения, все опираются на отождествление нации и существующих между ее индивидами отношений с семьей и семейными связями: «В той мере, в какой общество становится эрзацем семьи, оно требует, чтобы “кровь и почва” были решающими в принадлежности к нации; даже там, где эти идеологии не вполне сформировались, единообразие населения и оседлость становятся собственно критериями образования нации. Что это национально-государственное развитие и возникающая тут национально-социальная солидарность противодействовали нужде и часто предохраняли от худшего, даже доводили дело до сносного социального законодательства, стоит вне сомнения; но столь же несомненно, что все это никак не повлияло на сам процесс экспроприации и отчуждения от мира, ибо “коллективная собственность”, на которой все основано, есть противоречивое в себе самом представление»^[228].

Сейчас, согласно Арендт, человечество проходит через последнюю стадию этого процесса. Ее признаки — упадок европейских национальных государств, ограничение Земли в географическом и в хозяйственном аспекте, наконец, возникновение такого человечества, единство которого и не гарантировано политически, и не выведено из гуманистического идеала, но превратилось в простую фактичность, поскольку представителям этого человечества требуется значительно меньше времени, чтобы «слететься» из разных углов земли, чем представителям нации еще несколько лет назад требовалось, чтобы съехаться в столицу. Подобно тому как классовая принадлежность и национальная территория на предыдущих стадиях Нового времени отменила принадлежность к семье, семейную патриархальную собственность, так сегодня род человеческий, человеческий социум заступил на место национально организованного общества, а совокупная поверхность земли заняла место национально ограниченных территорий. Но это взятие земли во владение человеческим родом в целом также не остановит процесс отчуждения от мира, как не остановит он и развязавшие его процессы индивидуальной экспроприации и являющиеся его результатом процессы социального роста. Ибо старое гуманистическое представление о мировом гражданстве остается утопией; никто никогда не сможет стать гражданином мира в том смысле, в каком он гражданин своей отдельной страны. И старое социалистическое представление об общественной собственности и общественном богатстве еще хуже, чем утопия, оно самопротиворечиво, ибо собственность именно то самое и есть, что мое собственное.

Возникновение человеческого рода, в отличие от человечества как регулятивной идеи человеческого достоинства, — завершает свое рассуждение Арендт, — означает не более и не менее как распространение современного общества по всему земному шару, а тем самым распространение социальных феноменов модерна, лишения корней и одиночества массового человека и массовых движений на все страны мира^[229].

3.3 Национализм и политизация современной культуры

3.3.1 Б. Андерсон: национализм и политизация культуры

Среди концепций национализма особое место занимают идеи Бенедикта Андерсона, разработанные им в книге «Воображаемые сообщества» (1983). Он достаточно убедительно доказывает, что национальность и вместе с ней национализм являются особыми культурными артефактами... что сотворение этих артефактов к концу XVIII в. было спонтанной дистилляцией сложного «скрещения» дискретных исторических сил, но стоило лишь им появиться, как они сразу же стали «модульными», пригодными к переносу (в разной степени сознательному) на огромное множество социальных территорий и обрели способность вплавлять в себя либо самим вплавляться в столь же широкое множество самых разных политических и идеологических констелляций^[230]. Таким образом, хотя нации социокультурно «сконструированы» и не столь давно по историческим масштабам, они быстро стали самыми универсальными ценностями в политической жизни, причем такими, за которые люди готовы даже умереть.

Нации — это «воображаемые сообщества», но это «воображение» не означает просто фикцию или фабрикацию. Нации как большие группы людей, между которыми невозможны личные связи «короткого» типа, связываются унифицированным воображением, общей для них системой ценностей и верований. Нация в трактовке Андерсона выступает как новый, характерный для современного секуляризированного общества способ связывать воедино, в целостном восприятии, пространство, историю и человеческую солидарность.

Соответственно национализм понимается им как своего рода гражданская религия современного общества, сулящая человеку бессмертие в вечном существовании нации, к которой он себя причисляет в своем воображении.

Андерсон отмечает, что теоретиков национализма часто ставили в тупик следующие три парадокса:

1) объективная современность наций в глазах историка, с одной стороны, и субъективная их древность в глазах националиста — с другой;

2) формальная универсальность национальности как социокультурного понятия, с одной стороны (в современном мире каждый человек может, должен и будет «иметь» национальность так же, как он «имеет» пол), и непоправимая партикулярность ее конкретных проявлений — с другой;

3) «политическое» могущество национализмов, с одной стороны, и их философская нищета и даже внутренняя несогласованность — с другой.

Андерсон связывает возникновение наций и национализма с такими основными факторами, как упадок религии, развитие книгопечатания на народных языках и языковая политика государств.

Век Просвещения и рационалистического секуляризма принес с собой свою собственную современную темноту. Национализм же, как и религия, «обладает магическим свойством обращать случай в судьбу. И мы могли бы сказать вместе с Дебре: “Да, то, что я родился французом, — совершенно случайно; но, в конце концов, Франция вечна”»^[231].

Поэтому нельзя говорить, что национализм — это одна из политических идеологий. Он лежит глубже и связан с «широкими культурными системами, которые ему предшествовали и из которых — а вместе с тем и в противовес которым — он появился»^[232].

Андерсон также показывает, что подавляющее большинство книг до XVI в. печаталось на «интернациональной» латыни, а в начале XVII в. большинство книг издавалось уже на французском языке. Позднее латынь перестала быть и языком панъевропейской интеллигенции. Во времена Вольтера практически вся переписка велась на родном языке. «Упадок латыни был частным проявлением более широкого процесса, в котором сакральные сообщества, интегрированные старыми священными языками, постепенно все более фрагментировались, плюрализировались и территориализировались»^[233].

Одновременно старые династические государства становились все более «национальными», а вместо интернациональных династических браков строились описания «национальных историй».

Наконец, капитализм создал такие «языки-власти» (здесь Андерсон апеллирует к известному понятию «знание-власть» М. Фуко), которые были отличны по типу от прежних административных местных наречий и служили задачам ассимиляции «субнациональностей» и консолидации всех в единую нацию.

Сильным и важным аспектом концепции Андерсона является выделение роли языковой политики. В самом деле, история, в том числе и современная история стран СНГ, которые строят национальные государства, показывает, что в числе главных сфер, в которых происходит, с одной стороны, навязывание единых норм, а с другой — сопротивление этому, является политика в отношении национального языка. Для многих наций наличие общего языка — ключ к единству. Формирование этих наций отчасти выступает следствием процесса языковой стандартизации, в ходе которой региональные диалекты вынуждены уступать место диалекту центра. Если некоторым диалектам все же удавалось выжить, то они могут стать центром альтернативного («субнационального» или «протонационального») сопротивления. Поэтому господствующая нация всегда демонстрирует активное неприятие иных языков и диалектов, и если терпит их, то отводит им роль языков внутрисемейного общения или религиозного культа. С этим связано и обычное для господствующей нации требование, чтобы национальные меньшинства изучали язык большинства и пользовались им в общественной жизни — в административных органах, в суде, при заключении договоров и т.д.

Напротив, меньшинства, если они достаточно сильны и если к тому же они компактно проживают на определенной территории, неизменно стремятся завоевать право пользоваться собственным языком в государственных школах, в правовых документах и при выражении публичных волеизъявлений. Однако нечасто в унитарных национальных государствах язык какого-либо меньшинства признается в качестве второго государственного языка. Обычно он используется дома, в церкви, в частных школах, либо медленно и болезненно утрачивается.

Таким образом, можно сказать, что, согласно Андерсону, соединение капитализма и техники книгопечатания, языковой политики и другихкультурных факторов сделало возможной новую форму воображаемого сообщества, структура которого создала почву для современной нации и современных форм национализма. Причем нация «воображается» как «сообщество, поскольку независимо от фактического неравенства и эксплуатации, которые в каждой нации могут существовать, нация всегда понимается как глубокое, горизонтальное товарищество. В конечном счете именно это братство на протяжении двух последних столетий дает многим миллионам людей возможность не столько убивать, сколько добровольно умирать за такие ограниченные продукты воображения»^[234].

Б. Андерсон и М. Вебер: нация как социологическая постоянная

Работа Б. Андерсона «Воображаемые сообщества» написана в духе классической социологической традиции. Центральные понятия и проблематика книги относятся к области фундаментальных интересов социологии. В связи с этим интересно сопоставить рассуждения Б. Андерсона и М. Вебера — одного из выдающихся социологов XX в.

Идеи Макса Вебера по этничности и национализму не были широко известны. Однако Вебер одним из первых дал определение понятия «этническая группа». У него нет специальной крупной работы по этой проблематике, но есть некоторые фрагменты в книге «Хозяйство и общество», опубликованной уже после смерти автора в 1921 г. В этой работе Вебер обращается к определению понятия «национальность»: «С “национальностью”, как и с “народом”, в широко распространенном “этническом” смысле, связано по меньшей мере нормальным образом смутное представление, что в основе того, что воспринимается как “совместное”, должна лежать общность происхождения, хотя в реальности люди, которые рассматривают себя как членов одной национальности, не только иногда, но и весьма часто гораздо дальше отстоят друг от друга по своему происхождению, чем те, кто причисляет себя к различным и враждебным друг другу национальностям... Реальные основы веры в существование “национальной” общности и выстраивающегося на ней общностного действования весьма различны»^[235].

В наши дни, согласно Веберу, в век «языковых битв», важнейшее значение имеет «языковая общность», а помимо этого возможно, что основой и критерием «национального чувства» будет результат соответствующего «общностного действования» (т.е. поведения, основанного на эмоционально переживаемом чувстве общности) — образование «политического союза», прежде всего государства.

Таким образом, согласуясь с классическими канонами, Вебер рассматривает «нацию» как «воображаемое сообщество».

Исследователи творчества Вебера упрекают его сегодня в поспешном стремлении перевести проблематику национального в плоскость политических властных образований, прежде всего — государств. При этом все же отмечается, что он справедливо указывает на политический смысл национальных притязаний как на один из важнейших моментов^[236].

Эта оценка творчества Вебера важна для понимания специфики именно политического национализма как теоретического направления, научной доктрины. При всем многообразии типов национализма в современном мире Вебер акцентирует внимание на политических основах данного феномена.

«Последние полвека, — пишет С. Баньковская, анализируя творчество Вебера и Андерсона, — в особенности отмечены бурным развитием разнообразных национальных, освободительных, антиколониальных и прочих движений, распадом многонациональных империй и возникновением новых национальных государств. Роль национальных государств как субъектов политической и экономической активности существенно изменилась в современной международной системе; их суверенность становится более относительной с включением в транснациональные и наднациональные международные организации...

Новое качество современного национального государства отнюдь не снижает накала национализма, но заставляет увидеть в нем то, что в классических интерпретациях отступало на второй план. Однако многообразное теоретизирование относительно национальных процессов, представленное в обширной литературе по национализму, в его характеристике неизменно отмечает связь с государственной властью и выполнение им функций политической идеологии. Эта в общем классическая европейская постановка вопроса, продолжение которой... в социологических формулировках Вебера»^[237].

В.В. Коротеева отмечает, что, рассуждая о нациях, Вебер анализирует политические аспекты коллективной идентичности: «Если и возможно непротиворечиво определить понятие “нации”, то, по Веберу, не через перечисление эмпирических качеств, якобы присущих всем тем, кто считается членом нации. Если конкретное сообщество называют нацией, то от его членов можно ожидать специфического чувства солидарности, т.е. данное понятие принадлежит к сфере ценностей. Но нет согласия насчет того, какое совместное действие должно произойти из этой солидарности»^[238].

Для Вебера нация не идентична с «населением государства». Идея нации подразумевает представление о некоем общем происхождении и существенной, хоть и трудно определимой однородности. В этом отношении она близка к идее этничности. Но для ее существования недостаточно этнической солидарности. В качестве примера Вебер приводит поляков Силезии, ясно воспринимавших свои этнические отличия от немцев, но до некоторого времени не считавших себя членами польской нации. По его утверждению, национальное самосознание в то время не сложилось и у белорусов: они не противопоставляли себя как «нацию» русским. Группа людей при определенных условиях может достичь свойств нации через особый тип поведения, причем за короткое время. Общая цель, стоящая за неоднозначным понятием «нация», находится в сфере политики. Нация — общность чувств, которая адекватно выразится в собственном государстве. Следовательно, нация — общность, которая обычно стремится произвести собственное государство,

«Казалось бы, — пишет Коротеева, — в этом рассуждении Вебер рассматривает нацию как консолидированного коллективного индивида, стремящегося к четко определенной цели. Но как историк и социолог он ищет внутренние деления там, где обыденное сознание видит только тождество. И Вебер удачно формулирует идею о соотношении “дискурса” национализма с политической практикой. Существует шкала разнообразных и сильно изменчивых отношений к идее “нации” среди социальных страт и внутри отдельных групп, которым язык приписывает качество “наций”»^[239]. Эта шкала включает подчеркнутое утверждение, подчеркнутое отрицание и, наконец, полное равнодушие. Страты — феодалы, чиновники, предприниматели, интеллигенция — не имеют однородного или исторически постоянного отношения к идее нации. Социологическая типология должна будет проанализировать различные общинные чувства солидарности, их общие свойства и последствия для согласованных действий участников.

Б. Андерсон и Дж. Брони: перемены в общественном сознании и националистические идеи

Интересную оценку работы Андерсона «Воображаемые сообщества» в контексте формирования современных теорий национализма, подходов к его исследованию и собственно политического понимания этого феномена предложил Дж. Бройи в работе «Подходы к исследованию национализма».

«Андерсон, — пишет Бройи, — начинает свое исследование с вопроса, поставленного в самом названии его книги. Нация — это воображаемое сообщество. Этот особый тип воображения принадлежит современности. Это не значит, что нация противопоставляется «реальным» сообществам; все сообщества — воображаемые. Главное — это понять, как возник именно такой тип воображения»^[240].

Для воображения данного типа характерно, что люди представляют себе нацию как ограниченное, построенное на принципе исключения сообщество, полагают, что оно является (или должно быть) суверенным и заслуживает некоторых жертв, в конечном счете даже собственной жизнью. Эти моменты весьма отчетливо перекликаются с приведенными нами выше определениями стержневой доктрины национализма.

Итак, на протяжении всего своего исследования Андерсон развивает взгляды на то, как возникло подобное воображение. Особенно важную роль в этом свете играет опыт культурных и политических элит в колониальных провинциях имперских государств и, в частности, в эпоху и под влиянием капитализма, а также развитие местных языков и того, что Андерсон называет «книгопечатной культурой».

Бройи отмечает, что точка зрения Андерсона справедлива лишь для определенных случаев (для Латинской Америки, британской части Восточной Африки, французского Индокитая), но менее убедительна для других случаев (России, Индии), и у нее были бы серьезные проблемы в применении ко многим случаям в Европе. Причина в том, что позиция Андерсона более уместна там, где существует тесная связь, даже тождество, между группами, развивающими культурные концепции национальности, и группами, которые нередко изначально нацелены на сотрудничество с имперскими государствами, являющимися центрами националистической политики. Позиция Андерсона также более уместна в применении к подчиненным культурным группам, находящимся на периферии больших многонациональных государств, нежели к доминирующим группам, пребывающим в их центре.

С помощью подхода, предложенного Андерсоном, легко объяснить, как могут возникать новые виды идей о сообществах и как они должны упорядочиваться в рамках определенных культурных элит. Однако нельзя объяснить, почему они должны вызывать какой-то отклик у тех, кто стоит у власти или у широких слоев населения. И действительно, можно указать на различные варианты элит, развивающих такие идеи, выстраивающих новые «мифо-символические» комплексы, которые тем не менее остаются в стороне от большой политики и от общественной жизни.

Бройи полагает, что у теории Андерсона есть свои проблемы. Например, в некоторых случаях полноценное националистическое мировоззрение не может сложиться до организации националистического политического движения либо оно должно быть заимствовано извне. Следует отметить, что те, кто организовывал эффективную политику сопротивления деспотизму Османской империи на Греческом полуострове, считали целесообразным говорить об этой политике в понятиях эллинского мировоззрения, которое в основном было сформировано западными европейцами и имело существенное влияние на правительства и общественное мнение Запада.

Получается, что подход, призванный объяснять развитие новых политических идей, не может одновременно давать понимание развития новых политических движений или общественных чувств. «Тем не менее, — продолжает Бройи, — мы в таких идеях главным образом заинтересованы потому, что они становятся политически значимыми. Я также считаю, что если и пока подобные идеи не “закрепятся”, став частью политического движения, представителям которого приходится вести переговоры с властями и создавать себе поддержку в недрах общества, они будут оставаться во многом смутными и отрывочными»^[241]. К примеру, среди культурных элит в период между 1800 и 1830 гг. существовали разные концепции немецкой национальности. Точка зрения, с которой Андерсон подходит к национализму, может быть продуктивно использована для понимания того, как развивались эти концепции. Однако в этих концепциях было что-то не от мира сего: они не являлись учениями и не оформились на основе чего-либо большего, чем чисто интеллектуальные принципы. Между тем, как только стало складываться либеральное националистическое движение, стремившееся к тому, чтобы влиять на правительство, укреплять дальше уже имевшиеся институты и находить поддержку в немецком обществе, то националистские концепции сразу приняли более определенную форму, которая впоследствии стала еще прочнее благодаря трудам политических публицистов. Иными словами, националистическое «воображение», став частью политического процесса, изменило свой интеллектуальный характер^[242].

3.3.2 Э. Геллнер: национализм и государство

Одной из влиятельных концепций возникновения наций и национализма является теория Э. Геллнера. Возникновение и сущность этих феноменов ученый связывает с монополией государства на легитимацию культуры^[243].

Геллнер, Эрнест (1925—1996) — профессор социальной антропологии Кембриджского университета, член Британской академии, почетный член Американской академии наук и искусств. Основные работы: Words and Things (1959, рус. пер.: Слова и вещи. Критический анализ лингвистической философии и исследование идеологии (1962); Muslim Society (1981); Nations and Nationalism (1983, рус. пер.: Нации и национализм, 1991); State and Society in the Soviet Thought (1988); Plough, Sword and Book. The Structure of Human History (1988) и др.

Формирование государства-нации Геллнер, как и Андерсон, объясняет глубинным изменением социальных структур. Более конкретно у него речь идет о модернизации, о переходе от традиционного — «агрограмотного» в его терминологии — общества к индустриальному обществу. Это также связывает возникновение наций и национализма со второй половиной XVIII в. Нация есть продукт нового типа разделения труда и нового типа знаний, связанного с промышленным производством.

Государство-нация в период модернизации порождается процессом культурной энтропии, специфическим механизмом которого является школа. Геллнер доказывает, что все современные национальные государства институционализируют и развивают школьную систему, производящую национальную идентичность. Поэтому нация не возникает до появления государства-нации. Национализм есть продукт нации, и его нельзя объяснить какой-то всеобщей ментальной к нему предрасположенностью.

В агрограмотных империях, отмечает Геллнер, отсутствует одно из направлений публичной политики — курс на обязательное школьное образование. И дело не в отсутствии средств, а в отсутствии необходимости такого образования для большинства населения традиционного общества. Школа в качестве института, обеспечивающего передачу стандартного знания, нужна только индустриальному обществу.

Аграрное общество, разбитое на локальные сообщества, способно воспроизводить себя и без школьного образования. В индустриальной цивилизации подвижность рабочей силы постоянно растет. Но эта подвижность в условиях промышленного разделения труда требует от индивидов умения общаться и сотрудничать со многими другими людьми в разных местах и разнообразных ситуациях. Необходимо умение принимать и посылать сообщения, придерживаясь общего кода, прибегая к устному и письменному слову. Для этого и нужна всеобщая система образования. «Гигантская стандартизированная система образования перерабатывает целиком весь человеческий материал, которому предстоит влиться в общество, превращая это биологическое сырье в социально приемлемый культурный продукт»^[244].

Поскольку основную заботу о создании и финансировании такой системы берет государство, то оно через нее решает и свои задачи по созданию нации. Нация создается благодаря сокращению культурных различий внутри нее, путем разрушения существующих субкультур, могущих претендовать на звание национальной культуры, а также в результате ряда нововведений, придающих единству нации символические средства.

Процесс этот несколько зависит от политического строя, от отношений между государством и церковью, но в любом случае индустриальные общества должны создавать базу своего существования, доверяя государству через создание и функционирование системы образования монополию на легитимную культуру. Поэтому можно сказать, что национальное государство определяется уже не «по Веберу» — не как учреждение, обладающее монополией на применение легитимного насилия, а как государство-нация: учреждение, обладающее монополией на легитимную культуру в пределах определенной территории.

Поэтому если соглашаться с Геллнером, то нужно сказать, что националисты явно не правы, когда они убеждены и хотят убедить других в древности тех групп людей и тех традиций, которые нации включают в себя. Корни немецкого государства-нации уходят не в страну древних германцев-воинов, а в постепенное развитие металлургии и угледобычи в Руре в XIX в., а начало российского государства-нации — и того позднее: его нужно датировать реформами Александра II. Но националистические идеологи пытаются «натурализовать» существование нации, выводя ее реальность как бы из «почвы» и придавая ей практически вечную сущность. Тем не менее подобная идеология легко находит родство с идеологией государства, понимаемого как выражение нации.

Э. Геллнер и Дж. Бройи: перемены в общественных институтах

Рассматривая современный подход к исследованию национализма, Дж. Бройи особое внимание уделяет работам Э. Геллнера в контексте иституциональных изменений современного общества. Анализируя подход Э. Геллнера, Дж. Бройи пишет, что ученый в самом общем плане доказал, что культура в современном обществе не только становится обособленной сферой. В условиях мобильного, стремительно меняющегося процесса индустриализации она также способна подготовить основу для идентичности, т.е. выполнить роль, которую более не могут играть социальные структуры. «Прибавьте сюда, — пишет Бройи, — рассуждения Геллнера о том, как индустриальное общество, всеобщее образование и формирование сферы народной культуры все вместе способствуют возникновению “стандартной” национальной культуры, и вы получите весомый набор понятий, помогающих разобраться в том, почему национальная идентичность суть явление современное — особое, но при этом очень широко распространенное»^[245].

Бройи анализирует позицию Геллнера. Есть конкретные пункты, которые вызывают у него вопросы: это, например, объяснение того, как сложилась система массового образования. Геллнер считает ее истоком потребности в минимально обученной (скажем, хотя бы основам грамотности) рабочей силе. Очевидно, что это аргумент в поддержку его общего тезиса о специализации культуры и потребности в приведенном к единому стандарту национальном языке. Совершенно ясно, что во многих случаях в основе расширения школьной системы лежали иные мотивы — такие, как дисциплина, филантропия и озабоченность новыми проблемами молодежи, возникающими ввиду изменения связей между домом, возрастом и трудом. Трудно выделить механизм, определяющий «выбор» массового образования в ряду других возможностей. А стало быть, трудно согласиться с предположением о том, что между «потребностью» индустриального общества в рабочей силе, предъявляемой массовому школьному образованию, и «обеспечением» такого образования существует самая прямолинейная связь.

Однако в целом Бройи соглашается с утверждением Геллнера о том, что существует тесная и действительно необходимая связь между формированием индустриального общества и «стандартных» национальных культур. Это столь же во многом сопряжено с рыночными отношениями и усиливающимся проникновением вниз по общественной вертикали таких институтов, как суды, армии, основанные на воинской повинности, и бюрократия служб социального обеспечения, сколь и с неоспоримым развитием всеобщих начальных школ. Согласно Бройи, очень сильна мысль Геллнера о том, что большинство общественных взаимодействий в индустриальных обществах происходят в рамках «культурных зон», которые во все возрастающей степени определяются национальной идеей.

Основную проблему Бройи видит в том, как связать этот аргумент с феноменом национализма. Во-первых, многие националистические доктрины и многие националистические политические движения расцвели в таких обществах, которым еще только предстояло претерпеть переход к индустриализации. Во-вторых, такой трансформации подверглись только некоторые части мира, тогда как широкое распространение национальных чувств можно наблюдать и в тех частях мира, которые пока не достигли подобной фазы. Коммерческое сельское хозяйство, массовое образование и современные системы коммуникации — все это может вести ко многим из тех же последствий, которые Геллнер связывает с индустриализмом. Даже будучи где-то зависимыми от индустриализма (как от модели и поставщика ресурсов), эти факторы все-таки ослабляют закономерности, установленные теорией Геллнера^[246].

Итак, мы рассмотрели некоторые известные и достаточно типичные современные концепции национализма. Их достоинство состоит в том, что они позволяют понять, что политическое в области национального проявляется не только и не столько на высших уровнях власти, сколько на «горизонтальных» уровнях «власти-культуры» — в области языковой политики, системы образования, книжной культуры, манипуляций с исторической памятью и т.п. Это та среда, в которой формируются и живут миллионы людей. Поэтому современный национализм затрагивает большие массы людей, что находит отражение как в теоретических исследованиях политической науки, так и в современной политической практике национализма.

3.4 «Националистический ренессанс» в культурном контексте постмодерна

3.4.1 Понятие о постмодерне и постмодернизме

В современной социально-философской литературе и публицистике термины «постмодерн» и «постмодернизм» получили широкое распространение. При этом их конкретные интерпретации весьма различаются у отечественных и зарубежных авторов. Это касается не только оценочного аспекта, но и описания сущности, проявлений, происхождения и перспектив этих культурных явлений^[247].

Тем не менее, несмотря на значительную теоретическую разноголосицу, в дискуссиях о постмодерне и постмодернизме можно выделить некоторое, более или менее устойчивое предметное содержание. Это тем более существенно, что и сторонники, и критики рассматривают постмодерн как «духовную ситуацию времени», как новую социальную и интеллектуальную эпоху, как результат тех глубочайших трансформаций, которые произошли в европейской культуре на протяжении последних двух-трех столетий. Несколько упрощая, можно сказать, что постмодерном называют социокультурную ситуацию, сложившуюся в развитых странах Европы и Северной Америки в последней четверти XX в.

В свою очередь, постмодернизм — это течение, хотя и весьма расплывчатое, в современной философской, научной и эстетической мысли, представители которого солидаризуются с основными интенциями постмодерна, осмысливают и актуализируют их в рамках своей профессиональной деятельности^[248]. Иначе говоря, постмодернисты — это сознательные сторонники постмодернизма, а постмодерн — это та культурная атмосфера, интеллектуально-информационная «аура», в которую погружены все обитатели Запада, вне зависимости от их предпочтений и сфер социально-практической активности.

В буквальном переводе слово «постмодерн» означает «то, что после модерна». Так обозначается его генетическая связь с эпохой модерна и в то же время подчеркивается его отличие от последней в силу ее завершения.

Термин «постмодерн» впервые употребил Р. Паннвиц в книге «Кризис европейской культуры», написанной в период Первой мировой войны и изданной в 1917 г. В 1934 г. литературовед Ф. де Онис в работе «Антология испанской и латиноамериканской поэзии» обозначает этим термином внутрилитературную реакцию на стиль модерн. Известный британский историк А. Тойнби в книге «Изучение истории» (1947) наделяет термин культурно-историческим смыслом: «постмодерн» символизирует конец безраздельного господства Запада в мировой культуре. В конце 1960-х гг. термин распространяется в дискуссиях о теории архитектуры, искусствоведении и в литературной критике. Им обозначали несогласие с эстетической теорией модернизма. Наконец, современное социологическое содержание термин «постмодерн» обретает после выхода в свет книг Ж.-Ф. Лиотара «Состояние постмодерна» (1979), Ж. Бодрийяра «Симулякры и симуляция» (1981) и статьи Ф. Джеймисона «Постмодернизм и культурная логика позднего капитализма» (1984)^[249].

Тема исчерпанности и конца модерна (некоторые авторы используют словосочетание «проект Просвещения») проходит через все работы, в которых предпринимаются попытки осмыслить и подвергнуть анализу новейшую социальную и культурную ситуацию. «Постмодернистское умонастроение несет на себе печать разочарования в идеалах и ценностях Возрождения и Просвещения с их верой в прогресс, торжество разума, безграничность человеческих возможностей. Общим для различных национальных вариантов постмодернизма можно считать его отождествление с именем эпохи “усталой”, “энтропийной” культуры, отмеченной эсхатологическими настроениями, эстетическими мутациями, диффузией больших стилей, эклектическим смешением художественных языков»^[250].

В чем же состоял социальный и культурно-исторический смысл эпохи модерна? Каковы были фундаментальные интенции проекта Просвещения? От какого интеллектуального наследства отказываются постмодернисты?

С исторической точки зрения модерн практически совпадает с периодом европейского Нового времени или бурного развития индустриального капитализма. Некоторые исследователи в качестве точки отсчета эпохи модерна прямо указывают 1789 г. — начало Великой французской революции. В этот период в Европе и Северной Америке происходит промышленная революция, радикально преображаются социально-экономические структуры и образ жизни населения, благодаря успехам экспериментального естествознания и под влиянием массового просвещения религиозное мировоззрение вытесняется научным, на смену династическим монархиям повсеместно приходят буржуазные демократии, империи разрушаются и на их месте формируются национальные государства.

«О социальном смысле модерна писал Макс Вебер, указывая, что социальный мир становится все более “прозрачным”, то есть ясным, понятным, доступным для познания и изменения благодаря его “расколдовыванию” вследствие нарастающей рационализации социальной жизни. Расколдовывание означало освобождение общества от господства магии и суеверий, его доверие к разуму, науке, рациональной процедуре во всех сферах общественной жизни. Расколдовывание рассматривалось им не как единовременный акт, а как тенденция, а именно тенденция, придающая единство и смысл всей эпохе модерна»^[251].

Реализация проекта Просвещения означала прогрессирующую детрадиционализацию западных обществ, форсированный разрыв с наследием Средневековья. Модерн подразумевал распространение познавательных установок, стандартов и процедур, выработанных в рамках авангардных для того времени сфер интеллектуальной деятельности (математики, механики и астрономии), на растущее число других сфер социальной активности — государственное управление, промышленность, военное дело, градостроительство, медицину, народное образование и т.д. В результате этого на Западе неудержимо нарастала общая организованность, упорядоченность и эффективность человеческой деятельности. Кроме того, именно в эпоху модерна европейская культура стремительно распространяется по всему миру, обретает, так сказать, глобальное измерение.

Оценивая всемирно-исторические результаты осуществления проекта Просвещения, российский социолог Л.Г. Ионин пишет: «Можно сказать, что современная европейская цивилизация есть продукт осуществления модернистского проекта. Практически всеми своими отличительными признаками она обязана эпохе модерна и модернистскому проекту. Наука, искусство, мораль, индустрия, свобода, демократия, прогресс — эти и прочие составные части сегодняшней жизни, без которых, кажется, просто невозможно существовать, являются продуктом модерна, так же как социальное равенство, рациональная общественная организация, беспримерно высокий жизненный стандарт и другие достижения западной цивилизации. Однако итоги осуществления модернистского проекта оказываются не столь воодушевляющими, как может показаться на первый взгляд. Безработица, экологическая катастрофа, насквозь бюрократизированная и зарегулированная социальная жизнь — эти и прочие беды индустриального мира хорошо знакомы. Не следует также забывать об уроках долгой истории эпохи модерна, особенно ее истории XX в., когда именно Европа — колыбель модерна — породила две самые страшные войны в истории человечества и два ужасающих тоталитарных режима»^[252].

Более того, некоторые авторы^[253] полагают, что сам феномен тоталитаризма XX в. теснейшим образом связан с проектом Просвещения. Тоталитаризм представляет собой как бы его инверсию, «изнанку», т.е. коммунизм и нацизм в гипертрофированной, доведенной до абсурда форме реализовали присущие именно модерну универсальные антропоцентристские и технократические претензии. Огромное значение и в СССР, и в гитлеровской Германии придавалось развитию естественных наук и техники. И тот, и другой режимы стремились организовать социальную жизнь по рационально сконструированным, хотя и очень разным, канонам. В наше время, однако, хорошо известна та цена, которую пришлось заплатить народам мира за тоталитарные эксперименты.

Опыт последних десятилетий со всей очевидностью демонстрирует и неадекватность упований на либерализм как на универсальную идеологию «экономического роста и социального процветания». Диктуемые Западом искусственные попытки внедрения либеральных ценностей и стандартов деятельности в жизнь автохтонных^[254] сообществ привели к серии трагических провалов. Вместо экономического роста последовал коллапс, вместо формирования гражданского общества — гражданские войны и этнические чистки, вместо вестернизации культуры — рост религиозного фундаментализма. Примером могут служить многие страны Латинской Америки, Африки, Азии, бывшего СССР.

В XX в. в широких кругах западных интеллектуалов распространились пессимизм и общее разочарование в проекте Просвещения. Соответственно радикальному пересмотру и сокрушительной критике были подвергнуты все основные социально-философские теории, получившие политический резонанс на протяжении последних двух-трех столетий. Основной упор, разумеется, был сделан на критике универсалистских притязаний модерна, прямо или косвенно ведущих к тоталитарным эксцессам.

Можно сказать, что под сомнение была поставлена сама возможность и необходимость существования универсальной социальной теории и, как следствие, соответствующей ей политической идеологии. Именно в этом мэтр постмодернизма, французский философ Жан-Франсуа Лиотар видит ключевую характеристику постмодернистского поворота в мышлении.

Согласно Лиотару, организованное (можно сказать, технологизированное) массовое насилие и другие деструктивные проявления модерна коренятся в присущей ему вере в метанарративы^[255]. В ряду метанарративов, свойственных эпохе модерна, Лиотар упоминает «эмансипацию разумного субъекта», гегелевскую «диалектику Духа», «эмансипацию трудящегося», «научно-технический прогресс», «рост богатства» и т.п. Разочарование в подобных метанарративах и составляет суть ситуации постмодерна.

Ни один из подобных дискурсов^[256] отныне не может считаться привилегированным или пользоваться монополией на истину. Все они уравниваются в правах в качестве «языковых игр», обладающих собственными внутренними правилами или «грамматиками», но лишенных качества «абсолютного соответствия» бесконечно сложной социальной реальности.

Вот как об этом пишет Лиотар: «Упрощая до крайности, мы считаем “постмодерном” недоверие в отношении метарассказов... С выходом из употребления метанарративного механизма легитимации связан, в частности, кризис метафизической философии... Нарративная функция теряет свои функторы: великого героя, великие опасности, великие кругосветные плавания и великую цель. Она распыляется в облаках языковых нарративных, а также денотативных, прескриптивных, дескриптивных и т.п. частиц, каждая из которых несет в себе прагматическую валентность sui generis^[257]. Каждый из нас живет на пересечениях траекторий многих этих частиц. Мы не формируем без необходимости стабильных языковых комбинаций, а свойства, которые мы им придаем, не всегда поддаются коммуникации. Таким образом, грядущее общество соотносится не столько с ньютоновской антропологией^[258] (как-то структурализм или теория систем), сколько с прагматикой языковых частиц. Существует много различных языковых игр — в силу разнородности их элементов. Они дают возможность своего учреждения только через места сбора и распределения информации — это локальная детерминация»^[259].

Лиотар подчеркивает то обстоятельство, что упадок доверия к метанарративам теснейшим образом связан с резким, скачкообразным нарастанием информационных потоков в современных западных обществах, с качественным усложнением соответствующей системы коммуникаций.

Именно в последние десятилетия XX в. на Западе произошла информационно-технологическая революция. В результате развития и стремительного распространения новейших средств массовой коммуникации (телевидения, видеотехники, новейшей полиграфии, компьютерной техники) сформировался особый слой социокультурной реальности — медиасфера, конгениальным стилем функционирования и развития которой и является постмодернизм. Любому жителю Земли, в распоряжении которого находится соответствующий прибор, достаточно нажать несколько клавиш на пульте управления, чтобы получить доступ к гигантскому резервуару информации по всем отраслям знания, познакомиться с альтернативными, зачастую полярно противоположными, мнениями и оценками, подключиться к непосредственному мониторингу событий в стране и мире^[260].

В результате любой «образ целого» лишается устойчивости, с неизбежностью дробится на фрагменты и распыляется среди множества других «языковых игр». Другими словами, метанарративы или «всеобъясняющие теории» оказываются попросту не в состоянии объяснить сверхсложную и постоянно меняющуюся реальность современного мира.

Соответственно культура наиболее развитых стран Запада в последней четверти XX в. приобретает весьма специфический, беспрецедентный облик. Привычные для нас категории, установки, ценности и нормы культуры модерна неотвратимо уходят в прошлое и замещаются новыми — постмодернистскими. При этом речь идет о культуре в самом широком смысле слова, подразумевающем и интеллектуальные, и политические, и экономические, и повседневно-бытовые измерения.

3.4.2 Основные характеристики культуры постмодерна

Что же нового, помимо «тотальной критики тоталитаризма», несет постмодерн по сравнению с модернистским проектом? Отталкиваясь от наблюдаемых тенденций, можно выделить несколько основополагающих проявлений или принципиальных характеристик постмодерна как социокультурной ситуации.

Во-первых, самым очевидным и непосредственно данным в ощущениях проявлением новой эпохи стало возникновение так называемой виртуальной реальности. Она представляет собой сверхсложный и сверхдинамичный мир образов и значений, существующий благодаря новейшей информационной технике (прежде всего компьютерным сетям) и подчиняющийся собственным внутренним правилам и соглашениям.

Парадоксально, но факт — в некотором смысле виртуальная реальность оказывается разнообразнее и богаче «реального мира», поскольку она не только моделирует и воспроизводит реальные вещи и процессы, но и с легкостью вводит в информационное пространство воображаемые или фиктивные объекты. Можно сказать, что виртуальная реальность включает и как бы поглощает простую реальность. Более того, в рамках виртуальной реальности размываются границы между воображаемым и реальным. Для участников виртуальной коммуникации открываются все новые и новые области и возможности конструирования дискурсов, комбинирования образов, знаков и смыслов. При этом виртуальная реальность с самого начала своего существования имела транснациональный, глобальный характер.

С виртуализацией культуры теснейшим образом связана и ее визуализация, т.е. перемещение акцента с вербальной на визуальную составляющую коммуникации, перенос внимания со «слова» на «образ». Телевидение, интернет и видеоиндустрия стремятся актуализировать образное мышление, пробудить подавленный логоцентризмом^[261] эпохи модерна естественный потенциал символизации, оживить архетипические структуры психики. Соответственно формируется специфический стиль производства виртуальной реальности, отмеченный спонтанностью, эмоциональной насыщенностью, отказом от следования жестким «грамматическим» канонам.

Во-вторых, исключительное значение для постмодерна имеют критика и отказ от «целостностей» любого рода. Методологические идеи «единого», «тождества», «общего» всегда, пусть даже в самых отдаленных последствиях, предполагают насилие и тоталитарные претензии. Следовательно, на их место должны прийти идеи «различия», «особенного» и «нетождества».

Из этого вытекает принципиальный плюрализм культуры постмодерна. Культурные различия следует не сглаживать, а напротив, всячески поощрять и наращивать. Единое прежде (или по крайней мере мыслившееся таковым) социокультурное пространство фрагментируется, распадается на множество отдельных, автономных и конкурирующих друг с другом образований — «картин мира», идеологий, мировоззрений, научных парадигм, экономических практик, образов жизни и т.п.

Другими словами, модернистской установке на искусственную гомогенизацию, «выравнивание» социокультурного пространства постмодерн противопоставляет естественную неудержимую гетерогенизацию последнего. Ведь мир всегда был разнороден и противоречив и лишь универсалистские претензии проекта Просвещения, подкрепленные безудержным насилием, породили иллюзию его единства.

Установкой на плюрализацию культуры определяется повышенное внимание к экзотическим, маргинальным, локальным и сингулярным объектам и ситуациям. Пристальное внимание уделяется таким предметам как, например, «безумие», «тюрьма», «порнография», «сексуальное извращение». В культурное пространство современного Запада возвращаются, казалось бы, давно вытесненные из него дискурсы и практики — мифы, магия, алхимия, астрология, древние формы религиозных культов (даже ритуальный каннибализм). Этим же определяется растущий интерес к этническим корням — языку, фольклору, быту, традициям и обычаям. В русле этого процесса лежит и повышение социального статуса ранее третировавшихся социальных групп — религиозных, расовых, этнических или сексуальных.

Таким образом, плюрализация современной культуры оказывается коррелятом характерной для постмодернизма стратегии децентрации, т.е. отказа от поиска центральных, несущих элементов в тех или иных знаково-символических комбинациях и конструирования новых комбинаций без опоры на какие-либо «центры» или «ядра». В этой перспективе все научные и политические дискурсы, все культурные стили, все социальные практики уравниваются в правах и приобретают качество свободно комбинируемых и рекомбинируемых «деталей».

В-третьих, фундаментальной характеристикой новейшей ситуации является рост в культуре игрового начала. Эту черту постмодернистского стиля можно назвать (используя слово из лексикона программистов) «геймизацией» мышления и деятельности^[262]. Свойственный модерну пафос серьезности, ответственности и последовательности исчезает; он замещается пропагандируемыми постмодернистами иронией, аффектом и спонтанностью.

Ситуация игры в любой культуре подразумевает качественную переориентацию сознания, позволяющую людям освободиться от наличных форм принуждения (идеологического, политического или экономического). Добровольное принятие участниками правил игры на время как бы лишает статуса объективности и непреложности легитимирующие принуждение метанарративы. И в этом смысле игра является прямой противоположностью насилия. Но только в рамках постмодерна подобный подход к реальности обретает, так сказать, «вселенский размах»^[263].

В рамках постмодерна игровая установка распространяется на все накопленные в ходе культурно-исторического развития образы, идеи и ценности. На место традиционных для модерна попыток породить принципиально новое, обладающее универсальной значимостью, так сказать «сверхценное и спасительное», культурное содержание (будь то философская теория, политическая идеология или литературное произведение), приходят разочарование в подобных предприятиях и «культурное творчество» в форме свободного и ироничного переконфигурирования уже созданного. С этим связан принципиальный эклектизм постмодерна, склонность к технике коллажа, виртуозное цитирование и т.п.

С методологической точки зрения основу подобного игрового освоения культурного пространства образует процедура или операция деконструкции^[264]. Несколько упрощая, деконструкция подразумевает «разборку» старых, присутствующих в культуре смысловых образований и «сборку» полученных элементов в новых комбинациях. Она представляет собой причудливую «разрушающе-созидающую» игру со старыми символами и смыслами, выявляющую принципиальную неоднородность, неустойчивость и зависимость от контекста («вторичность») любого культурного содержания.

Деконструкция, таким образом, оказывается естественным алгоритмом воспроизводства культурыв условиях ее виртуализации и плюрализации. Можно сказать, что деконструкция является ключевой культурной стратегией эпохи постмодерна. При этом в качестве объектов для ее применения могут выступать дискурсивные образования разной природы — религиозные и философские тексты, видеоклипы, научные материалы, компьютерные игры, политические программы, художественные манифесты, кинофильмы, литературные произведения, публикации средств массовой информации.

Наконец, в-четвертых, кардинальное различие между модерном и постмодерном проявляется в их отношении к науке. Если для модерна были характерны пафос рационального познания мира, презрение к религиозным догмам и суевериям, уверенность во всесилии научного знания, то постмодерн относится к подобным когнитивным установкам с иронией и скепсисом.

Двухвековой опыт Нового времени со всей очевидностью показал, что стремительное развитие естествознания не дает гарантий решения всех социальных и духовных проблем. Более того, именно современная наука обеспечила технической инфраструктурой тоталитарные режимы XX в., стала, хотя и косвенно, причиной гонки ядерных вооружений и поставила человечество на грань экологической катастрофы.

Кроме того, построенные по образцу естественных наук социальные и психологические дисциплины не могут в принципе дать ответ на самые главные, фундаментальные вопросы человеческого существования. Проблемы ценностного выбора, судьбы, любви, смысла жизни и смерти остаются вне сферы их компетенции.

При этом было бы неверно видеть в постмодерне лишь антинаучную реакцию, голое отрицание науки. Он скорее вненаучен, т.е. находится «по ту сторону» сциентизма и антисциентизма^[265]. В постмодернистской перспективе наука как форма знания просто лишается своего старого привилегированного статуса и в соответствии с требованием децентрации предстает как одна из многих «языковых игр», но не более того.

Немецкий философ и культуролог П. Козловски представил в таблице сравнительные характеристики модернистского и постмодернистского отношении к науке^[266].

Таблица 1

Сравнительные характеристики модерна и постмодерна (по П. Козловски)

Из данных табл. 1 видно, что для постмодерна характерен интерес ко всему многообразию форм вненаучного знания — традиционной медицине, легендарной истории, восточным эзотерическим доктринам и т.п. «Различные формы духовного начала — церковные, гностические, мистические — привлекают сегодня к себе повышенный интерес. В университетских книжных лавках отделы “Эзотерика, Духовное начало” представлены едва ли не столь же обширно, как литература по академической философии. Еще одним признаком несостоятельности “закона о стадиях” Конта^[267] является возвращение к авторитету религии как раз в ведущих в научно-техническом отношении странах Запада. Здесь смыслообразующий и толковательный потенциал религии либо заступает место науки (в фундаментализме); либо религия, философия и наука обретают себя в отношениях комплиментарности по ту сторону как атеистического сциентизма, так и враждебного к науке религиозного фундаментализма»^[268].

Эти культурные тенденции дают некоторым авторам основание говорить о наступлении «новой магической эпохи», вторичной сакрализации или «реванше Бога», иррационализации и заколдовывании мира как антитезе веберовским рационализации и расколдовыванию^[269].

В любом случае на место модернистской парадигмы с ее верой в универсальность аналитического метода и однозначные причинно-следственные связи приходит представление о множественности и комплиментарности методов объяснения и понимания реальности, о вероятностном характере отношений между причиной и следствием. Даже естественные науки эпохи постмодерна стремятся дополнить классические объективирующие интерпретации основным принципом гуманитарных наук — поиском и пониманием проявлений сознания^[270].

3.4.3 Новые формы социальной и политической идентичности

Итак, какой же облик социального мира (по крайней мере западного) просвечивает сквозь рассуждения теоретиков-постмодернистов о конце метанарративов, децентрации и деконструкции и, что более существенно, является логическим продолжением тенденций виртуализации, плюрализации, геймизации и десциентизации современной культуры? На каких основаниях и в каких формах, в условиях «тотальной фрагментации», будет осуществляться социальная и политическая интеграция человеческой деятельности?

Согласно Л.Г. Ионину, основанием интеграции крупномасштабных сообществ, если нынешние тенденции будут реализовываться и далее, не может быть ни ценностный консенсус, ни систематическое насилие. И для того, и для другого в современном обществе остается все меньше места. Для первого — по причине виртуализации идеологий и плюрализации стилей и образов жизни, для другого — по причине снижения витальности современного человека, также вызываемого виртуализацией страстей. Можно предположить, что будущее за относительно небольшими самоорганизующимися сообществами, основанными на единстве мировоззрений. Структура их будет организовываться по-разному в зависимости от типа метанарратива, лежащего в основе каждого из них: от идеального равенства до средневековой иерархии, от либеральной демократии до кровавого тоталитаризма. Насилие виртуализируется и станет не предметом легитимации, а ее средством, т.е. не идеология будет служить орудием легитимации власти, а власть — орудием легитимации идеологии. Другими словами, применять насилие и принимать на себя насилие люди станут не по воле обстоятельств и не для реализации своих садистских и мазохистских инстинктов, а исключительно для подтверждения верности избранным ценностям. Все происходящее будет происходить в реальном времени, т.е. истории (как единого мирового процесса) не станет, а во всем происходящем не станет смысла (т.е. глобального, общепризнанного культурного содержания)^[271].

Иначе говоря, постмодерн является синонимом расщепления единой всемирной «Истории» (вера в которую была характерным пунктом модернистского проекта) на множество частных, партикулярных «историй». Соответственно представление о «смысле Истории», интегрирующем все человечество, растворяется в хаотической игре смыслов, интегрирующих локальные сообщества — профессиональные, региональные, этнические, сословные, конфессиональные, сексуальные и т.п.

В условиях кризиса и фактического упадка метанарративов или классических политических идеологий эпохи модерна — либерализма и марксизма во всех их модификациях — парадоксальным образом происходит реанимация именно домодернистских, традиционных политических идентичностей. Свойственным модерну установкам на прогресс и новаторство постмодерн противопоставляет возврат, хотя бы и в игровой форме, к естественным, органическим формам сознания^[272]. И в этом смысле постмодерн, несомненно, содержит существенные элементы консерватизма и даже архаизации, проецируя на сферу политического сознания общекультурные тенденции «новой магической эпохи». Другими словами, постмодерн предстает перед нами как эпоха реконструированных, точнее — деконструированных, традиций.

Британский политолог и публицист Дж. Грей описывает эту ситуацию следующим образом: «Всемирно-исторический провал проекта Просвещения, выразившийся в политическом отношении в крахе и разрушении в конце XX в. порожденных этим проектом светских, рационалистических и универсалистских политических движений — и либеральных, и марксистских — и преобладании в политической жизни этнических, националистских и фундаменталистских сил наводят на мысль об ошибочности философской антропологии, на которой зиждился проект Просвещения. В этой философской антропологии различие культур рассматривалось как эфемерная, и даже эпифеноменальная случайность в человеческой жизни и истории. Опровержение данной точки зрения историческим опытом представляет собой явление, исследование которого традиционное либеральное мышление, считающее различие культур формой атавизма или субъективного предпочтения, предназначенного принадлежать сфере частной жизни, сочло слишком опасным. (Но. —Авт.) предрасположенность к различиям между культурами — изначальное свойство рода человеческого; человеческая идентичность плюралистична и разнообразна по своей природе — как многочисленны и разнообразны естественные языки, она всегда является разновидностью конкретных форм общественной жизни, но не воплощением единой «человечности». Эта альтернативная философская антропология... считает человечество родом, природа которого только частично детерминирована и который поэтому неизбежно является самоопределяющимся и способным к самопреобразованию, и проявляет особую, ему одному свойственную творческую способность к созиданию не только разнообразных, но и обычно неповторимых идентичностей»^[273].

Таким образом, в постмодернистский контекст весьма органично вписываются политические, экономические и культурные требования региональных и локальных образований, малых этнокультурных сообществ, религиозных (в том числе так называемых нетрадиционных) группировок и т.д. В рамках постмодернистского подхода все они имеют право на существование, на свой собственный уклад жизни (свободно избираемый каждым из их участников), на демонстрацию и отстаивание своих идеологических и мировоззренческих позиций в пространстве массовых коммуникаций. При этом границы между подобными сообществами не приобретают качества непреодолимых физических барьеров, свойственного им в период «настоящего» традиционного общества, а остаются более или менее прозрачными и проницаемыми, т.е. в некотором смысле виртуальными^[274]. В силу последнего обстоятельства каждый человек или группа людей на протяжении своего существования могут, подчиняясь логике внутреннего выбора, неоднократно поменять собственную идентичность и связанный с ней образ жизни и деятельности.

Каким же очередным метаморфозам подвергается в подобной социокультурной ситуации националистический дискурс? Какие формы национализма оказываются как бы соответствующими, конгениальными самому духу постмодерна, а какие ему противоположны?

Как мы неоднократно подчеркивали, фундаментальной интенцией новой эпохи является фрагментация и распад самодовлеющих целостностей любого рода — систематизированных форм знания, универсалистских идеологий, социокультурных макросистем и т.д. При этом речь, разумеется, идет не о тотальном распаде и уничтожении, а о переконфигурации элементов или деконструкции. Соответственно под сомнение ставится сама возможность (разумеется, без применения массового насилия) и необходимость существования крупномасштабных политических сообществ старого типа, к которым относится и классическое национальные государство. Наряду с этим из «естественных» элементов, образовавшихся в результате «разборки» государств-наций, вполне могут быть «собраны» новые, отвечающие постмодернистким критериям, политические комбинации наподобие Европейского Союза^[275].

Именно это имел в виду Жан-Франсуа Лиотар, писавший, что взрыв изнутри крупных тоталитарных режимов, порожденных «грезами модерна», вызывает ностальгию по «естественным сообществам», основанным на общности крови, земли, языка, традиции. Но вопреки внешней видимости может даже оказаться так, что реализации концепции единой Европы легче достичь через федерацию «естественных сообществ» («регионов» вроде Баварии, Шотландии, Фландрии, Каталонии и др.), чем через суверенные государства, — с учетом всевозможных опасностей, присущих доминированию демоса в каждом из этих сообществ^[276].

Таким образом, национализм старого образца, апеллирующий к чувствам немцев, французов и итальянцев уходит в прошлое. На его место приходит национализм нового типа — баварский, баскский, корсиканский, ломбардский.

Если первый тип мы можем назвать большим, или макронационализмом, то последний является национализмом малого типа, или микронационализмом. При этом макронационализм в современной ситуации выступает в качестве консервативной реакции на политические и культурные проявления постмодерна, а микронационализм, изоморфный локалистским и маргинальным интенциям постмодерна, становится для последнего естественным союзником.

Контрольные вопросы

1. Как развивалась теория национализма в XX в.?

2. Назовите ученых, развивавших теорию национализма в 1920—1960-е гг.

3. Назовите основные произведения, в которых излагаются современные теории национализма.

4. Назовите подходы к изучению национализма, исходя из классификации Дж. Бройи.

5. В чем специфика трактовки национализма в учении Дж. Бройи?

6. Как соотносятся национализм и современное государство в теории Дж. Бройи?

7. Как соотносятся, согласно концепции М. Манна, политические институты и формы национализма?

8. Рассмотрите основные положения концепции Э. Хобсбаума.

9. Сопоставьте понятия «национализм» и «этничность».

10. Как X. Арендт связывает проблемы национализма и современного государства?

11. Национализм и национальные меньшинства.

12. Объясните понятие «нации-государства».

13. Изложите основные положения культурологической теории национализма Б. Андерсона.

14. Обоснуйте тезис Э. Геллнера о том, что «нации — продукт модернизации».

15. Раскройте содержание понятия «идентичность».

16. Каковы основные признаки социокультурного постмодерна?

17. Сформулируйте понятие дискурса.

18. Что такое нарратив и метанарратив?

19. Сформулируйте понятие деконструкции.

20. В чем состоят различия между микро- и макронационализмом?

Задания для самостоятельной работы

1. На основе изучения сочинений мыслителей XX в. подготовьте реферат по теме «Национализм в современном мире», в котором теоретически обоснуйте место и роль национализма в современном мире. В качестве материала для реферирования можно использовать произведения авторов, указанных в списке литературы, но можно привлекать и другие работы.

Основная задача при подготовке реферата — проанализировать одну из работ известных ученых по проблемам политического национализма в современном мире, выделить основные ключевые проблемы, проиллюстрировать цитатами из текста.

В конце реферата подведите итоги рассмотрения, обоснуйте собственную позицию в понимании ключевых проблем. Рекомендуемый объем реферата — 5—10 страниц.

2. Подготовьте устный обзор теоретических публикаций по тематике постмодерна. Задачей обзора (работы Лиотара, Бодрийяра, Барта, Делёза, Гваттари, Фуко, Деррида, Дебора, Фейерабенда, Харви и др.) является более полное и разностороннее ознакомление с данной проблематикой и формулирование собственного видения проблем постмодерна как социокультурного явления. Каждый обзор, подготовленный студентами, должен обсуждаться в группах.

Литература

Основная

Коротеева В.В. Теории национализма в зарубежных социальных науках. М.: РГГУ, 1999. С. 51—63, 64—72, 94—106, 107—117.

Нации и национализм / Б. Андерсон, О. Бауэр, М. Хрох и др. М.: Праксис, 2002.

Политическая энциклопедия: В 2 т. / Под ред. Г.Ю. Семигина. М.: Мысль, 1999. С. 26-33.

Политология: Энцикл. слов. М.: Изд-во МКУ, 1993.

Смит Э. Национализм и модернизм. М.: Праксис, 2004.

Современная западная философия: Слов. / Сост. В.П. Филатов, В.С. Малахов. М.: ТОН-Остожье, 1998.

Этнос и политика: Хрестоматия / Авт.-сост. А.А. Празаускас. М.: Изд-во У РАО, 2000. С. 101 — 130.

Дополнительная

Альтерматт У. Этнонационализм в Европе. М.: РГГУ, 2000.

Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс-Ц: Кучково поле, 2001.

Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М.: ЦентрКом, 1996.

Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000.

Берлин И. Жозеф де Местр и истоки фашизма // Берлин И. Философия свободы. Европа. М.: Новое литературное обозрение, 2001.

Бирнбаум П. Национализм: сравнение Франции и Германии // Вопросы социологии. 1993. № 1/2.

Блумер Г. Коллективное поведение //Американская социологическая мысль. М.: Изд-во МГУ, 1994.

Болотоков В.Х., Кумыков А. М. Феномен наций и национально-психологические проблемы в социологии русского зарубежья. М.: Изд. корпорация «Логос», 1998.

Бройи Дж. Подходы к изучению национализма // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.

Бурдье П. Социальное пространство и символическая власть // Бурдье П. Начала. М.: Логос, 1994.

Вальденфельс Б. Своя культура и чужая культура: Парадокс науки о «Чужом» //Логос. 1994. № 6.

Володин А.Г., Широков Ш.К. Глобализация, истоки, тенденции, перспективы // Политические исследования. 1999. № 5.

Геллнер Э. Нации и национализм. М.: Прогресс, 1991.

Геллнер Э. Пришествие национализма. Мифы нации и класса // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.

Зарубежная критика французской «новой философии». М.: ИНИОН, 1987.

Идентичность // Современная западная философия: Слов. М.: ТОН-Остожье, 1998.

Иноземцев В. Иммиграция: новая проблема нового столетия // Социологические исследования. 2003. № 4.

Ионии Л.Г. Социология культуры: путь в новое тысячелетие. 3-е изд., перераб. и доп. М.: Логос, 2000.

Камиллери К. Идентичность и управление культурными несоответствиями: попытка типологии //Вопросы социологии. 1993. № 1/2.

Коданьоне К. Миграционная политика как планирование наугад // Иммиграционная политика западных стран: альтернативы для России. М.: Гендальф, 2002.

Кола Д. Политическая социология. М.: ИНФРА-М, 2001.

Коротеева В.В. Экономические интересы и национализм. М.: РГГУ, 2000.

Костариано Р. Расселение, транснациональные общины и гражданство // Международный журнал социальных наук. 2001. Февр.

Лейтин Д. Теория политической идентичности // Этническая мобилизация и межэтническая интеграция. М.: РАН, Ин-т этнологии и антропологии, 1995.

Лоуи Т. Глобализация, государство, демократия: образ новой политической науки // Политические исследования. 1999. № 5.

Малахов В.С. Скромное обаяние расизма. М.: ДИК, 2002.

Манхейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юристъ, 1994.

Оболенская С.В. Образ немца в русской народной культуре // Одиссей. М.: Наука, 1991.

Орлов А. Иммиграционный бум. Где решение проблемы? // Международная жизнь. 2002. № 12.

Рамочная конвенция о защите национальных меньшинств (1995) и другие европейские документы по национальным меньшинствам // Этнополитология: Учеб, пособие и хрестоматия. М.: Ладомир, 2001.

Смит Э.Д. Национализм и историки // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.

Смит Э. Национализм и модернизм. М.: Праксис, 2004.

Тишков В.А. Забыть о нации (постнационалистическое понимание национализма) // Вопросы философии. 1998. № 9. С. 3—26.

Тишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. М.: Русский мир, 1997.

Уолцер М. О терпимости. М.: Идея-Пресс, 2000.

Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность. Московские лекции и интервью. М.: Изд. центр «Academia», 1995.

Хабермас Ю. Европейское национальное государство // Нации и национализм. М., 2002.

Хантингтон С. Столкновение цивилизаций // Полис. 1994. № 1.

Хобсбаум Э.Дж. Принцип этнической принадлежности и национализм // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.

Эко У. Пять эссе на темы этики. СПб.: Симпозиум, 2000.

Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М.: Прогресс, 1996.

Betz H.G. Radical Right-Wing Populism in Western Europe. L., 1994.

Deutsch K.W. Nationalism and Social Communication. 2nd ed. Cambridge, 1965. Kedourie E. Nationalism. Oxford, 1960.

Kohn H. The Idea of Nationalism. N.Y., 1944.

MacMaster N. Racism in Europe, 1870—2000. N.Y., 2001.

Seton-Watson H. Nations and States. L., 1977.

Smith A. Theories of Nationalism. L., 1977. w Snyder L. Encyclopedia of Nationalism. N.Y., 1990.

Глава 4 Теории современного консерватизма и национализм в XX в.

Особая веха в истории национализма как политического феномена представлена периодом европейской мысли, который получил название консервативной революции. В оригинальных текстах этой эпохи (1920—1930-х гг. в Германии), принадлежащих О. Шпенглеру, М. ван ден Бруку, О. Шпанну, К. Шмитту, Э. Никиту, Эрнсту и Фридриху Георгу Юнгерам и многим другим немецким писателям и публицистам, прослеживается своеобразное завершение «европейского» национализма в его классическом воплощении, неразрывно связанное с крушением идеи либерально-демократического национального государства и основополагающих ценностей «бюргерской», довоенной эпохи.

4.1 Консерватизм в контексте политической истории

4.1.1 О понятии «консерватизм»

Консерватизм, либерализм и социализм появляются как политические движения практически в одно время. Это 30-е гг. XIX столетия.

Широко распространена трактовка исторически первых форм консерватизма в целом исключительно как «реакции» на рационализм Нового времени, Просвещение и прежде всего на Французскую революцию. Либералы и социалисты «разоблачают» консерватизм как небескорыстное отстаивание интересов тех сословий, которые отжили свой век, но еще пытаются сохранять свои привилегии, ссылаясь на незыблемость традиций или даже на природу человека. Этот подход ограничен и требует разъяснений, хотя и в нем присутствует доля истины, если учитывать политическую практику некоторых консервативных партий XIX—XX вв.^[277]

Если обратиться к отечественным и зарубежным словарям и энциклопедиям, то в большинстве случаев мы встретим близкие по смыслу трактовки консерватизма.

Так, энциклопедический словарь «Философия» (2004) предлагает следующее определение: «Консерватизм (фр. conservatisme, от лат. conserve — охраняю, сохраняю) — идейное течение, настаивающее на постепенности изменения общества с учетом устоявшихся, оправдавших себя во времени органических коллективных ценностей и традиций»^[278].

Современный политологический словарь (2000) определяет консерватизм как «идеологию, которая в ходе Французской революции была направлена против прогрессивных идей свободы и равенства. Консервативная идеология представляет собой попытку выдвижения целостной аргументации против идей «прогресса» и демократии. Поэтому консервативными называют движения в направлении, противоположном прогрессивным идеологиям, прежде всего либерализму»^[279].

В «Новой философской энциклопедии» (2001) Л.В. Поляков рассматривает истоки и основные вехи развития консерватизма как одного из основных направлений политической философии^[280].

Феномен консерватизма достаточно подробно изучался зарубежными исследователями, в частности Л. Дюпе, А. Молером, К. Зонтгеймером, X. Герстенбергером, Г. Рормозером и др. В России одним из крупных исследователей консерватизма является А.М. Руткевич — автор монографии «Что такое консерватизм?» (1999). Исследованием консерватизма также занимались А.Г. Вишневский, М.М. Федорова, А.Н. Мочкин и др.

Консерватизм как течение политической мысли невозможно изучать вне социально-исторического контекста. Консерватизм также следует соотнести с национально-культурной традицией. Можно долго и подробно рассуждать о консерватизме вообще, отыскивая его идейные истоки, следить за его трансформацией и выяснять, насколько закономерно его сближение с национализмом, но нельзя забывать о том, что каждый из разных ликов консерватизма глубоко укоренен в исторической и культурной традициях той или иной страны или народа (как, впрочем, и другие течения политической мысли). Без этого сложно понять, почему, например, в Америке консерваторами называют многих европейских либералов, а отца и основателя консерватизма Берка зачисляют в либералы, и т.д.^[281]

Эдмунд Берк: у истоков консервативной идеологии

Основателем консервативной мысли по праву считается Эдмунд Берк. Его произведение «Размышления о революции во Франции» (1790) дало толчок к развитию столь различных направлений политической мысли, как французский контрреволюционный традиционализм, немецкий политический романтизм, английский либеральный консерватизм^[282].

Берк написал эту книгу в ответ на попытку лондонского «Общества революции» отождествить две различные революции и выработанные в их ходе правовые и политические документы, в том числе «Декларацию прав человека и гражданина»^[283].

В Декларации утверждалось, что «принцип всякого суверенитета принадлежит прежде всего Нации» (ст. 3), следовательно, Нация имеет право не только пересматривать права и свободы, но и заменять правителей.

В Англии этой доктрине были близки радикалы во главе с Томасом Пейном, утверждавшим, что английский строй был недостаточно либеральным, поскольку монархия являла собой чуждый принцип для свободы и представительства. В противоположность им либералы (в том числе и Берк в начале своей политической карьеры), хотя и выступали за ограничение прав короны и передачу их парламенту, но монархический принцип не ставили под сомнение. Сторонники теории национального суверенитета утверждали, что революция основана на субъективных правах нации; по Берку, напротив, английская революция (в отличие от французской) была законна в той мере, в какой она не выражала субъективной воли парламента, была высшей исторической необходимостью и восстанавливала исторически приобретенные свободы, единый план развития английской истории. При этом Берк исходил из неприятия рационалистических схем, конструкций и упрощений. Природа человека сложна, утверждал он, человек больше повинуется страстям и сиюминутным эмоциям нежели разуму, поэтому очень трудно предвидеть человеческое поведение, опираясь на абстрактные формулы, особенно в той сфере, где частное лицо выступает как гражданин. Когда государственный деятель сталкивается с огромной массой, «пронизанной страстями и интересами», простых решений быть не может^[284].

Поэтому подлинной природе человека чуждо понятие «свободы вообще», безотносительно к чему-либо. Имеют смысл только конкретные свободы, как они сформировались в процессе развития того или иного народа. «Наша свобода обладает своей генеалогией, чертами, галереей портретов»^[285]. Англичане унаследовали эту свободу, «основывая свои претензии не на абстрактных принципах вроде прав человека, но на правах англичанина как наследие, доставшееся от предков»^[286].

Равенство же существует только в области морали — все обязаны исполнять свой долг. Французы перевернули эту пирамиду, что привело их к узурпации прерогатив «природы» и усугублению естественного неравенства. «Права человека» — это пустая абстракция, лишенная исторических корней, в отличие от «прав англичанина».

Берк защищает прежде всего «дух свободы», которым были проникнуты прежние институты, и «рыцарские нравы». Таким образом, дилемма свободы и равенства разрешается Берком в пользу свободы вне равенства — в традиционном иерархическом обществе.

Когда речь заходит об идейных истоках консервативной мысли, то обычно указывают, что консерваторы в значительной степени опирались на классическую политическую философию (Платон, Аристотель, Цицерон, Фома Аквинский) с ее идеей естественного права и порядка. У Берка же мы обнаруживаем несколько иной план размышлений. Оставаясь, с одной стороны, верным идее, что всякая политика являет собой «подражание природе»^[287], он, с другой стороны, утверждает, что естественные права как таковые не могут быть противопоставлены авторитету. Одна из первейших целей гражданского общества, превращающаяся в фундаментальное правило, — это то, что личность не является уже судьей самой себе. Индивид освобождается от фундаментального права человека, не связанного никаким договором, — права быть судьей и утверждать собственное право. Он передает право самоуправления, насколько это возможно, право самозащиты, этот первейший естественный закон... Он передает эти права государству, с тем чтобы получить справедливость... и чтобы сохранить свободу^[288].

Говоря о консерватизме Берка, следует подчеркнуть его либеральный характер. По этому же пути пойдет впоследствии развитие английского консерватизма, вплоть до Р. Пила и Дизраэли, консерватизм которых носил реформистский характер, оставаясь, однако, консерватизмом (если что-то и нужно реформировать, то только для сохранения старого)^[289].

Развитие консерватизма в XIX в. Либералы «против» консерваторов

Развитие консерватизма в Европе многие исследователи связывали с влиянием идей Просвещения и романтизма. А.М. Руткевич замечает, что и либералы, и консерваторы действительно отталкивались от идей Просвещения. Однако по разным партиям их развело прежде всего отношение к революции. Так, либералы на протяжении всего XIX в. были сторонниками революций, тогда как консерваторы считали их пагубными^[290].

Спор этих партий начинается именно во время Великой французской революции. Он касался не только политических событий, но и фундаментальных вопросов социальной теории. Революционные следствия выводились из доктрины «общественного договора», признания «естественных прав», которыми наделен человек любого общества.

Полного единомыслия между консерваторами никогда не было, поскольку одни из них были откровенными монархистами, желавшими восстановления трона и алтаря, а другие считали, что поставленные либералами цели достижимы путем постепенной эволюции, тогда как революционное насилие неизбежно отбрасывает общество к варварству. Уже первые консервативные критики революции заметили, что революции поначалу бескровны, пользуются поддержкой немалой части народа, включая самые просвещенные его слои — во Франции прологом революции был своего рода «бунт» аристократии (1788 г.). Идеалистов во главе революционного движения, обещающих всеобщее благоденствие, сменяют фанатики, авантюристы или просто циничные карьеристы. Демагоги от имени народа требуют «углубления революции» и все новых кровавых жертв, пока на последнем этапе один из вождей не истребляет всех конкурентов, устанавливая единоличную диктатуру. Поэтому не столько желание восстановить привилегии аристократов, сколько стремление разорвать этот порочный круг революции вело консерваторов к мысли о восстановлении Легитимных династий. Вдохновителями Реставрации были Де Местр, Бональд и ряд других мыслителей, главным европейским идеологом — князь Меттерних. Однако было бы неверно относить к консерваторам монархические дворы Европы. Консерватизм существует не в условиях абсолютных монархий, но при парламентском режиме, как одна из партий. Более того, даже консерваторы-монархисты выступали во время Реставрации как оппоненты реально существовавшего режима^[291].

Одно из главных отличий консерватизма от либерализма заключалось в критике индивидуализма, утилитаризма и социального атомизма.

Социалисты первой половины XIX в. многое позаимствовали у консервативных критиков капитализма. И это неудивительно: проповедь крайнего индивидуализма и социал-дарвинизма, разрушение всех общинных связей вызывали негативный отклик у людей, придерживавшихся разных взглядов и социальных установок.

Так, в России несколько поколений социалистов принимали за образец крестьянскую общину, но ее считали фундаментом российского общества и консервативные славянофилы, и монархисты, противившиеся реформам Столыпина. Даже в странах, где быстрое индустриальное развитие давно уничтожило общинную и цеховую организацию, мы обнаруживаем социалистические доктрины подобного толка.

Руткевич отмечает, что наряду с либеральным и «почвенническим» консерватизмом к концу XIX в. все сильнее о себе заявляет иной тип консерватизма, который можно назвать «государственническим», «державным» или «национальным». В это время происходит формирование национальных государств, монархи со своими дворами переходят с французского на языки своих народов. Обладающая экономическим могуществом буржуазия признает первенство аристократии, за которой остаются высшие посты в администрации, армии, дипломатии. Государство предстает во многих консервативных теориях как то целое, в котором находят примирение сословные, классовые и этнические противоречия. Консервативные партии становятся в это время одновременно и массовыми, вовлекая широкие слои буржуазии, и националистическими. Раньше всего эти процессы заявили о себе во Франции, где после 1848 г. «легитимисты» и «орлеанисты» на правом фланге были потеснены бонапартизмом, который не ссылался на легитимность династии, но умел мобилизовать массы националистическими лозунгами. К концу XIX в. во Франции, Германии, Австро-Венгрии и других странах развиваются феномены массового общества. Не случайно именно в это время появляются труды основоположников социальной психологии (Ле Бона, Тарда), посвященные поведению толпы. В это время возникают массовые правые движения, идеология которых все дальше отходит от прежних консерватизма и либерализма. Европа вступает в эпоху колониальной экспансии, империалистического передела мира, национализма, а затем и фашизма^[292].

4.1.2 Консерватизм и национальная идея

Прежде чем перейти к рассмотрению таких событий и явлений истории, как движение «Action Française» или феномен «консервативной революции» в Германии, в которых в большей мере и проявилась связь консерватизма и национализма, сделаем некоторые необходимые предварительные уточнения. В частности, рассмотрим позиции консерватизма относительно таких ключевых понятий, как национализм и нация.

Исследователи отмечают, что консерватизм, если взять его историю, был поначалу менее «национальной» доктриной, чем либерализм. Представители высшего сословия «старого порядка» говорили по-французски во всех континентальных странах, тогда как о «единой и неделимой» нации писали якобинцы и их наследники. Национализм был прямо связан с либерализмом, с пришедшей к власти буржуазией. Защищавший монархические устои «Священный Союз» противостоял именно национальному принципу, который отстаивали либералы. И «Марсельеза» с ее кровожадными куплетами, и ставшие немецким гимном стихи «Deutschland über alles» создавались и пелись поначалу совсем не консерваторами^[293].

Либерализм в ту эпоху звал не просто к гражданским свободам, но к их осуществлению в рамках национального государства. Национальные чувства подогревались чаще всего самыми радикальными демократами^[294]. Либерализм XIX в. был куда более националистичен, чем консерватизм, и не случайно колониальная экспансия велась при самых либеральных правительствах и под лозунги «распространения цивилизации». Империализм европейских наций конца XIX в. обосновывался чуждыми консерватизму идеями социал-дарвинизма, выживания сильнейших, «борьбы за место под солнцем». «Сегодняшние критики “тоталитаризма”, — пишет Руткевич, — охотно цитируют третий том известной книги X. Арендт “Истоки тоталитаризма”, в котором речь идет о гитлеровском и сталинском режимах, но забывают о первом томе, в котором говорится о колониальных захватах под либеральные речи. Нужно помнить о том, что первая война “за свободу” была войной Англии против Китая за свободу торговли опиумом. Консерватизм стал национальным много позже, когда монархи и дворянство стали говорить на родном языке: в России таким монархом был Александр III»^[295].

И лишь к концу XIX в. консервативные партии начинают отстаивать интересы не только крупных и мелких землевладельцев, но также национальной промышленности, выступая инициаторами разного рода протекционистских мер. Накануне Первой мировой войны не только либералы, но и консерваторы начинают говорить языком крайнего национализма, и не так уж важно то, что одни из них ссылались на республиканский патриотизм, а другие — на монархические традиции — шовинизм французских радикал-демократов мало чем отличался от антинемецкой пропаганды Action Francaise^[296].

4.2 Политический национализм и консервативная революция

В XX в. складывается ситуация, которая создала условия для сближения национализма и консерватизма. В поисках выхода из социально-экономического и культурного хаоса, последовавшего за Первой мировой войной и волной революционных событий, некоторые немецкие философы и социологи стали отстаивать идеалы «нового консерватизма». Они подчеркивали ценности порядка, дисциплины и иерархии против анархии и эгалитаризма, связанных, по их мнению, с насаждением демократических и либеральных форм жизни, оказавшихся недееспособными для преодоления глубокого кризиса, охватившего общество.

4.2.1 Консервативная революция на Западе

Новые формы радикального консерватизма стали широко распространяться с середины 1920-х гг. в Германии. Это парадоксальное название — «консервативная революция», по утверждению автора одного из фундаментальных исследований в этой области А. Молера, встречается у Самарина и Достоевского, а впервые появилось в статье Томаса Манна «Русская антология» (1921)^[297].

Совокупность идей, объединяемых понятием «консервативная революция», активно разрабатывалась группой немецких интеллектуалов после Первой мировой войны. По словам французского историка Л. Дюпе, в 1920-х гг. именно «консервативные революционеры», а не нацисты «формировали доминирующую контридеологию эпохи»^[298]. Но их взгляды несомненно стали одним из главных идейных источников немецкого национал-социализма. Впоследствии пути «консервативных революционеров» и массового национал-социалистического движения разошлись, что дало основание Мол еру назвать их «троцкистами национал-социализма»^[299].

В концепции консервативной революции отразилось немецкое прочтение германских и европейских реальностей, сложившихся после Первой мировой войны, которые воспринимались как свидетельство полного краха унаследованной от Французской революции идеи социального прогресса и доказательство того, что надежной опорой обществу могут служить только «вечные», не знающие никакого прогресса начала.

При переходе к практике эта философия означала реабилитацию средневековых холистских^[300] институтов и всего духа Средневековья, против которых вел борьбу век Просвещения, придание этим институтам и этому духу статуса «вечных» и игру на понижение индивидуалистических, гуманистических ценностей, возвышавшихся европейским XIX веком. Речь, однако, шла не о полном возврате к XVIII в., а лишь, согласно формуле Шпенглера, о приспособлении социального организма, проникнутого духом XVIII в., к духу XX в.^[301]. Наиболее проницательные консервативные революционеры хорошо знали и не стеснялись говорить о том, что «в XX в. истинная основа мощи — это промышленность. “Сталь” берет верх над “кровью”»^[302]. И хотя «в мировоззрении “консервативных революционеров” многое определялось естественной ностальгией по прошлому, интерес, проявленный к нему политиками, говорит о том, что дело было не только в ностальгии, а предлагавшаяся ими стратегия инструментальной модернизации не была лишена прагматического смысла. Какие-то важные устои Средневековья все еще не исчезли даже в центре Европы, сохраняя жизнеспособность, и могли служить опорой людям политического действия, порой — в большей мере, чем относительно слабые институты гражданского общества. Выход из европейского кризиса виделся им в возвращении отбившегося от стада индивидуального человека к его прежнему холистскому бытию и наступлении “нового Средневековья”. Это ощущение было особенно сильным в тех случаях, когда оно подкреплялось новейшим опытом стран более позднего капитализма, таких, как Германия, Италия...»^[303].

Таким образом, понятие «консервативная революция» вошло в оборот и стало обозначать движения, направленные по сути против основного хода современной истории. Несмотря на некоторое сходство с романтизмом старого политического консерватизма и национализма, новые консервативные революционеры воодушевлялись уже не ценностями традиционных форм жизни и культуры. Их основной интенцией было аналогичное ницшеанскому отрицание тех феноменов, которые обычно связываются с западноевропейской модернизацией. Они отстаивали органические целостности против индивидуализма и социального атомизма, веру против скептицизма, метафизику против науки, жизнь против механизма, героизм против буржуазной расчетливости, реальное материальное производство против коммерции и спекуляции, духовную иерархию людей против стереотипности мещанства. Они были настроены антибуржуазно и антилиберально, но вместе с тем считали устарелыми идеи классовой борьбы и преодоления буржуазного общества через установление диктатуры пролетариата. Среди многочисленных мифопорождающих работ, написанных в духе консервативной революции, выделяются по влиянию на современников две книги — Освальда Шпенглера «Пруссачество и социализм» (1920, рус. пер. 1922) и Эрнста Юнгера «Рабочий. Господство и гештальт» (Der Arbeiter. Herrschaft und Gestalt. 1932, рус. пер. 2000).

Шпенглер верил, что выход из кризиса может быть найден в слиянии двух ранее разделенных традиций: издавна культивировавшихся в качестве прусских ценностей чувств обязанности, дисциплины, самоотречения и — социалистической идеологии. Они должны объединиться в общем стремлении кпреодолению пагубного распространения индивидуализма и либерализма.

Шпенглер, Освальд (1880—1936) — немецкий историк и философ, один из теоретиков культуры XX в. В 1906—1911 гг. был учителем математики и истории в одной из гимназий Гамбурга. С 1912 г. переселился в Мюнхен, где жил как свободный писатель. В творчестве Шпенглера прослеживается влияние некоторых идей А. Шопенгауэра, Ф. Ницше, А. Бергсона. В наиболее значительном своем произведении, первом томе «Заката Европы», Шпенглер выдвинул концепцию культуры, оказавшую большое влияние на историко-культурологическую мысль XX столетия. В работах 1920—1930-х гг. Шпенглер переходит на экстремистские политические позиции, сближаясь с «революционным консерватизмом» и национал-социализмом. Однако в 1933 г. Шпенглер отклоняет предложение национал-социалистов о сотрудничестве. В последующем критика Шпенглером политики властей повлекла за собой распоряжение не упоминать его имя в политической печати. Умер 8 мая 1936 г. (См.: Культурология XX век. Антология. М.: Юристь, 1995. С. 670).

О. Шпенглер и истоки консервативной революции в Германии

«Пруссачество и социализм» — одна из первых собственно политических работ О. Шпенглера. Он написал ее летом 1919 г. как отповедь Веймару и Версалю, ополчившись против пагубных для немецкого духа (т.е. в сущности прусского духа) либерализма и парламентаризма. В этой работе Шпенглер не только определил историческое назначение немца, но и претендовал на точный диагноз современной эпохи. Западный либерализм, парламентаризм и марксизм — вот его основные противники. Пруссачество и социализм — не противоположности, они составляют единое целое: «Фридрих-Вильгельм I, а не Маркс, — пишет Шпенглер, — был первым сознательным социалистом»^[304].

Настоящего врага Германии Шпенглер усматривает не во Франции, а в Англии, которая в силу своего островного положения отказалась от государства в пользу общества. Примат общества над государством, выражающийся в индивидуализме и политике частных лиц, полностью противоположен прусскому «государственному инстинкту». Таким образом, борьба против Веймарской республики и Версальского мира понимается Шпенглером как борьба против «внутренней Англии», которая в 1918 г. привела к победе «Англию внешнюю». «Немецкий либерализм в своем нравственном ничтожестве только отрицает государство, не имея способности оправдать свое отрицание столь же энергичным утверждением противного»^[305]. «Парламентаризм в Германии — или бессмыслица, или измена»^[306]. Отличием прусской идеи, напротив, является принадлежность власти целому, примат государства, где король — «первый слуга». Англичане и пруссаки (собственно так и называется самая большая глава книги) — антиподы и в их отношении к труду. Если в Англии царит дух торгашества, сводящий труд к предприятию, то в Пруссии со времен Лютера труд мыслится как «призвание» и «обязанность» члена общества работать для целого. Лишенная всякого провиденциализма, прусская идея у Шпенглера — это прежде всего воспитательная идея, историческими порождениями которой стали прусская армия, прусское чиновничество и социалистический рабочий.

«...Идея социализма в ее глубочайшем значении: воля к власти, борьба за счастье не отдельных лиц, а целого»^[307]. В Ноябрьской революции, осуществленной социал-демократами, Шпенглер видит ничто иное, как предательство истинного социализма. Социализм для него — это общее чувство, чувство работы, а не спокойствия. «Каждый истинный немец — рабочий. Таков стиль его жизни»^[308]. Маркс не только не был первым социалистом, он не был социалистом вообще. Создатель «Коммунистического манифеста» редуцировал противоположность двух германских рас к «материальной» противоположности двух классов, приписав четвертому сословию, «пролетариату», прусскую идею социализма, а третьему — английскую идею капитализма. Так «пролетариат перестал быть названием, он стал задачей. Будущее стало с этих пор рассматриваться под углом зрения литературного произведения»^[309]. На самом же деле понятие класса, согласно Шпенглеру, не соответствует «прусской идее». Маркс мыслит по-английски: класс — понятие чисто хозяйственное, оттого на его основе в хозяйственное понятие превращается и этико-политическая идея третьего сословия 1789 г., противопоставлявшего себя привилегированным сословиям. Четвертое сословие в этом смысле мало отличается от буржуазии, а частное общество рабочих — от частного общества торговцев. Не понял Маркс и того, что «в государстве труд не товар, а обязанность по отношению к целому»^[310]: в проповеди презрения к труду он руководствовался своим «еврейским инстинктом». Так Шпенглер выносит свой окончательный приговор: «Марксизм — это капитализм рабочего класса»^[311].

«Прусский социализм» Шпенглера представляет собой одно из наиболее ранних и ярких проявлений идеологии «военного социализма» в публицистике консервативной революции. «Военный социализм» был ответом на начавшийся в августе 1914 г. процесс размывания границ классового государства, который проявился в национализме фронтовиков и социалистически структурированной военной экономике. Например, Э. Юнгер, совсем в духе Шпенглера, писал о «массах тех националистов, которые пережили войну и преодолели бюргерскую идеологию, разрушив одну из мощнейших опор классового государства»^[312]. Эти националисты претендовали на то, чтобы стать социальной опорой нового государства, не совпадающей с тем «четвертым сословием», на которое возлагала свои надежды социал-демократия. Ганс Церер, главный редактор журнала «Die Tat», в 1931 г. писал: «Это поколение вернулось домой социалистами — не потому, что прочитало и усвоило Карла Маркса, а потому, что в борьбе не на жизнь, а на смерть отлилось в общность, прочувствовав всю глубину социальной несправедливости и поняв обоснованность того социального ресентимента, который переполнял рабочих»^[313]. Так «национализм» и «социализм» отрывались от породившей их почвы XIX в. и сливались друг с другом в идее сильного авторитарного государства.

Решающий путь и метод консервативных революционеров — отказ от западных ориентиров и восстановление традиционных «немецких» ценностей (или создание их заново). В 1918 г. речь шла о продолжении подлинной «немецкой социалистической революции», которая произошла в 1914 г. «Демократия, как ее ни оценивать, представляет собой политическую форму этого столетия, которой суждено утвердиться. Для государства существует путь демократизации или нет никакого пути. Консерваторам необходимо выбирать между сознательным социализмом или самоуничтожением. Однако нам необходимо освободиться от англо-французских форм демократии, — писал Шпенглер. — У нас есть свои собственные»^[314]. Верность этому завету по-своему подтверждали почти все консервативные революционеры вплоть до 1933 г.

Идеи консервативной революции после Первой мировой войны

Совокупность идей, объединяемых понятием «консервативная революция», активно разрабатывалась после Первой мировой войны группой немецких интеллектуалов, и, по словам французского историка Л. Дюпе, в 1920-е гг. именно консервативные революционеры, а не нацисты «формировали доминирующую контридеологию эпохи»^[315]. Их взгляды во многом сформировали идейные основания для подступающего немецкого национал-социализма^[316].

Ю.Н. Солонин следующим образом характеризует становление германского национал-социализма и его связь с идеологией консервативной революции: «Германский национал-социализм вышел из очень сложного политико-идеологического месива начала 1920-х гг., которое несло на себе совершенно иную, часто меняющуюся терминологическую маркировку. Оно именовалось одними иногда как “национал социализм”, другими как “новый национализм”, а его поступательное развитие нередко мыслилось как эпоха “консервативной революции”»...^[317]

Платформу для этого весьма неоднородного в идейном отношении течения составили мечтания о национальном возрождении могучей Германии в силе и славе, сплоченной и гармонически устроенной в социальном отношении. Восстановление монархии не рассматривалось как желательный политический шаг: вильгельмовский режим был отягощен виной за поражение, за потакание буржуазности, за разложение нации и проч. Но главными противниками в национальном масштабе пока считалась Веймарская республика как олицетворение буржуазной демократии и либерализма и левые движения. Истоки «нового национализма» можно найти в традициях консервативного романтизма 1820—1830-х гг. (А. Мюллер), развившего органическую теорию общества и государства, воспринятую и развитую, между прочим, в социальной философии австро-немецкого философа и государствоведа Отмара Шпанна уже в XX столетии. Но главную, стимулирующую роль сыграло переживание войны и ее последствий для нации во всех выражениях. Оно было выражено не только в трудах политических теоретиков или в политической публицистике, наполненной прорицаниями, предчувствованиями и ожиданиями. Его трансформировали соответственно специфике языка и технике выражения идей литераторы, художники, музыканты, философы, религиозные деятели. Помимо О. Шпанна можно было бы указать также на Э. Шпрангера, Л. Клагеса, Г. Дриша, не уклонившихся в свое время от искуса внести лепту в развитие националистических настроений. О том, что наступило “время решений”, писал О. Шпенглер, однако его соответствующая книга, вышедшая после прихода к власти нацистов, уже не казалась достаточно радикальной, ясной и прочно связывающей национальные надежды с руководящей ролью Гитлера.

Вместе с тем исследователи этого идейного течения подчеркивают его неопределенность и политическую разнородность представителей.

Классификационный подход к анализу консерватизма и консервативной революции

Исследователи оценивают консервативную революцию в Германии как яркое явление национализма, или «нового национализма», «немецкого движения», которое принципиально дистанцируется от западного взгляда на нацию как государство-индивид и противопоставляет немецкую (восточную) идею рейха, включавшего множество наций под руководством одной-единственной, сохранившей «животворные», «первобытные» начала культуры и языка, — немецкой нации. Для консервативной революции характерно, что национализм в ней смыкается с социализмом, т.е. консервативная революция понимает себя как подлинное продолжение немецкой революции, начатой социал-демократами.

А.М. Руткевич рассматривает консервативную революцию, во-первых, как особый социально-политический феномен немецкой истории между двумя войнами: «Все проекты консервативной революции принадлежат исторической ситуации, которая изменилась вместе с приходом Гитлера к власти. После войны и в условиях противостояния двух блоков они утратили всякую актуальность»^[318]. Во-вторых, автор ставит задачу очистить этот феномен от идеологических наслоений. В рассматриваемой статье показана несостоятельность современной леволиберальной историографии, предъявляющей консервативной революции обвинения в «национализме»: «Сегодняшние либералы забывают о том, что немецкий национал-либерализм конца XIX в. — начала XX в... можно куда в большей степени считать источником нацизма, чем немецкий консерватизм или социализм»^[319]. Столь же мало общего у сторонников консервативной революции со сторонниками реставрации и монархизма.

Одна из первых классификаций социальных групп, принимавших участие в консервативной революции, была предложена А. Молером в начале 1950-х гг. Молер выделяет пять групп консервативной революции: «фёлькише», «младоконсерваторы», «национал-революционеры», «бюндише», «крестьянское движение» (Volkische, Jungkonservative, National-Revolutionare, Biindische, Landvolkbewegung).

Эта классификация подверглась серьезной критике со стороны таких исследователей, как К. Зонтгеймер и X. Герстенбергер. А.М. Руткевич считает классификацию А. Молера искусственной и предлагает другую. Он выделяет три основные проекта, условно обозначаемые как «гибеллины», «гвельфы» и «национал-большевизм». К первым российский ученый причисляет «младоконсерваторов» и «Клуб господ» Г. фон Глейхена. Главным идеологом гибеллинов является Э.Ю. Юнг, для которого консерватизм означал свержение «неполноценных» и восстановление иерархического принципа. К Шпенглеру восходит понимание социализма как прусской дисциплины. Основные идеи гвельфов были сформулированы в «Третьем рейхе» (1923) М. ван ден Брука. Его основная идея — соединение социальной и народно-освободительной революции, субъектом которой является не класс, а народ. Западной либеральной идее нации он противопоставляет идею рейха, понимаемого как надгосударственное объединение стран Центральной и Восточной Европы. К национал-большевизму относятся Э. Никиш и Э. Юнгер. Хотя им также близка идея социалистической и национальной революции, однако традиционное устройство общества отвергается в пользу динамического принципа. Гитлера они считают представителем интересов крупного капитала, «проклятием Германии» (Никиш), ориентируются на Советскую Россию и усматривают в солдате-рабочем, господине техники, опору государства будущего.

Согласно Руткевичу, общим для этих трех проектов является то, что все они объединяют немецких националистов, которые приходят к тому или иному наднациональному проекту: западная цивилизация и объединенная христианскими ценностями Европа — у гибеллинов, конфедерация народов Центральной и Восточной Европы — у гвельфов, или универсализм царства рабочего — в национал-большевизме. И все отличаются от того проекта, который был осуществлен национал-социализмом^[320].

4.2.2 Консервативная революция в России

Особый исторический путь России: консерватизм и модернизация

В России чрезвычайно широко распространен миф о ее особом историческом пути, в частности о необыкновенной исключительности того, что происходило и происходит в российской истории.

Известный российский социолог А.Г. Вишневский исследовал развитие консервативной концепции в России. Он рассматривает консервативные тенденции, имевшие место в России в первой четверти XX столетия, сопоставляя их с консервативными процессами в Германии^[321]. Это обусловлено тем, что многое из происходившего в то время в России было в чем-то предвосхищено и пройдено в Германии. Так, Вишневский отмечает, что иногда полагают, что Россия открывает ряд таких стран и стала первой, в которой материализовался специфический социальный синдром «развивающегося общества»^[322], и была поставлена под сомнение значимость западноевропейского опыта для остального человечества. Но это утверждение не бесспорно. Нередко этот ряд начинают с Германии, которой также пришлось догонять своих вырвавшихся вперед западных соседей и осознать это раньше, чем России. Германии первой пришлось находить ответы на возникшие при этом вопросы, и когда позднее с ними столкнулись другие страны, им, по словам Л. Дюмона, «пришлось либо самим придумывать сходные ответы... либо прибегнуть к немецким рецептам, имевшимся в их распоряжении... В каком-то смысле можно сказать, что немцы подготовили наиболее легко усваиваемые версии модернизационных нововведений для вновь прибывающих»^[323].

И географически, и исторически Россия была ближе к Германии, чем многие другие страны мира, постепенно втягивавшиеся в модернизацию во второй половине XIX или в XX в. Соответственно и связи России с Германией были более тесными и, если можно так сказать, более интимными. Русские и немцы «по сравнению с другими народами, испытали гораздо более глубокое потрясение от стремительного вторжения в их культуру того нового, что принесли с собой Просвещение XVIII в. и Французская революция... Оба народа с давних пор консервативно относились к порядкам старой Европы... В результате... запоздалого проникновения духа обновления и конфронтации с ним русско-немецкая близость, существовавшая и до этого исторического момента, приобрела особое качество и измерение»^[324]. И хотя немцы были первооткрывателями, со временем возник немецко-русский диалог, в ходе которого уже шло не простое усвоение Россией немецких достижений, а взаимный обмен опытом, причем иногда Россия даже опережала Германию.

Близость России и Германии сказывалась, в частности, в сходном видении идеального будущего. Оно было не одинаковым, а именно сходным, ибо в обоих случаях включало уже упоминавшиеся разнородные основания: «материальный» модернизм и социальную архаику. Общественные настроения и в России и в Германии начала XX в. все сильнее склонялись в пользу быстрого промышленного развития. Голоса критиков индустриализма постепенно заглушались голосами его поклонников, нередко чрезмерных. Но так как индустриализм здесь был запоздалым и заимствованным, он воспринимался как нечто отдельное от «западной» социальной почвы, которая его вскормила и отношение к которой оставалось весьма критическим. Если что и можно было заимствовать на Западе, так это его техническую «цивилизацию», но отнюдь не упадочническую «культуру». Модернизация не осознавалась во всей ее сложности как многосторонняя и глубинная перестройка всего социального тела, а становилась чуть ли не синонимом одного лишь промышленно-технического прогресса, который можно сочетать с сохранением социальной архаики.

Такому видению модернизации как раз и отвечала идеология консервативной революции, развитая в Г ермании, но отчасти также бывшая плодом русско-немецкого диалога.

Согласно Вишневскому, если ставка на сохранение и даже возрождение средневековых институтов имела определенные основания в Европе, то тем более они были в России, где многие элементы средневековья сохранялись в почти нетронутом виде. При всех огромных различиях между Россией и европейскими странами в их повседневной политической практике проступали очень похожие черты, говорившие о глубинном, внутреннем сходстве.

Послереволюционная Россия вызывала симпатии многих европейских, особенно немецких интеллектуалов и политиков, в том числе и весьма далеких от марксизма, видевших в большевизме в первую очередь проявления «органичности» русской народной жизни и оплот антизападничества. В свою очередь, идеи консервативной революции и близкие к ним встречали большой интерес в русской эмигрантской интеллектуальной среде, где шла напряженная работа по осмыслению феномена Русской революции. Здесь со времен «Смены вех» (1921 г.) вызревали новые проекты для России, нередко откровенно антизападные, проникнутые духом «нового средневековья» — корпоративизмом (в духе итальянского фашизма), культом авторитарного государства, официальной религиозностью и проч.^[325]

Если диалог европейских и русских эмигрантских интеллектуалов в 1920-х гг. кажется вполне естественным, то ни о каком прямом диалоге тех или других с советскими идеологами или политиками в то время говорить не приходилось. А между тем советская действительность и в самом деле нередко соответствовала выводам, оценкам, а порой и симпатиям «буржуазных», «фашистских» авторов. И дело было, конечно, не в их «подсказке» а в том, что и мысли теоретиков, и действия практиков были навеяны одной и той же реальностью, а в главном она не оставляла большого места для разночтений. Модернизация в России могла опираться только на те социальные силы, которые были в то время в наличии, — силы, все еще очень архаичные, «средневековые». Поэтому такая модернизация могла быть только «консервативной», основанной на организационных формах, соответствовавших внутреннему состоянию раннего советского общества^[326].

Идеи консервативной революции в русской эмигрантской среде

Русская религиозно-идеалистическая философия изначально тяготела к теме особого пути России, особого русского национального характера, русской национальной идеи, богоизбранного народа и проч. Это было свойственно прежде всего представителям славянофильства.

Пытаясь осмыслить «особость» России и ее исторического пути, один из основоположников славянофильства А. Хомяков развивал идею соборности, утраченной Западом, но сохранившейся в русском православии^[327]. Н. Бердяев писал о теории Хомякова: «Хомяковская идея соборности… имеет значение и для учения об обществе. Это и есть русская коммунитарность, общинность, хоровое начало, единство любви и свободы, не имеющее никаких внешних гарантий»^[328].

В развитии идеи соборности, в которой сегодня нередко видят чуть ли не главное средоточие «русскости», с самого начала слышна уже знакомая нам русско-немецкая перекличка. Н. Бердяев, Г. Флоровский указывали на вероятную связь идей Хомякова с книгой немецкого автора Мелера «Единство в Церкви или начало соборности»^[329]. Речь идет, разумеется, не о заимствовании, а о «духовной встрече» Хомякова с Мелером, принадлежавшим «к тому поколению немецких католических богословов, которые ведут в те годы внутреннюю борьбу с веком Просвещения»^[330].

Смысл соборности раскрывается обычно через ее противопоставление принципу автономии личности, индивидуализму и проч. «Есть два типа самочувствия и самосознания — индивидуализм и кафоличность», — писал Флоровский^[331]. Именно кафолическим, соборным самочувствием и самосознанием проникнуты, например, слова И. Киреевского: «В России формы общежития, выражая общую цельность быта, никогда не принимали отдельного самостоятельного развития, оторванного от жизни всего народа... Никакая личность... никогда не искала выставить свою самородную особенность как какое-то достоинство; но все честолюбие частных лиц ограничивалось стремлением быть правильным выражением основного духа общества»^[332]. Этому противопоставляется «весь частный и общественный быт Запада», ибо он «основывается на понятии об индивидуальной, отдельной независимости»... «Первый шаг каждого лица в обществе есть окружение себя крепостью, изнутри которой оно вступает в переговоры с другими и независимыми властями»^[333]. Таким образом, логика соборной идеи вела к осмыслению определенного человеческого типа, которому русские поборники этой идеи придавали значение типа национального^[334].

«Имперский дух» консерватизма в России

Современные исследователи консерватизма отмечают, что в России консерватизм при всех особенностях приобрел и специфическую национальную окраску^[335].

Следует учитывать, что консервативная идеология может послужить как подъему национального самосознания, так и обострению межнациональных противоречий.

Русский консерватизм несет в себе специфические национальные черты, но в многонациональном государстве консерватизм не должен быть тождествен национализму. В России он в первую очередь выступает как имперская идеология, лишенная идеи национальной исключительности, что отнюдь не мешает ему оставаться специфически русским консерватизмом.

Известный русский философ И.А. Ильин писал в 1949 г.: «Россия велика, многолюдна и многоплеменна, многоверна и многопространственна. В ней текут многие воды и струятся разные ручьи. Она никогда не была единосоставным, простым народным массивом и не будет им. Она была и будет Империей, единством во множестве: государством пространственной и бытовой дифференциации и в то же время — органического и духовного единения»^[336].

После распада СССР значительное число жителей России долгое время не могло осознать свою национальную идентичность. Адаптация к новым формам государственного бытия происходила медленно и мучительно. Согласно данным Российского независимого института социальных и национальных проблем (РНИСиНП), в 1996 г. лишь чуть больше половины россиян — 53,1 % — ощущали себя гражданами России, 15,5 % — гражданами СССР, а 23 % сами не знали, кем себя ощущать. В начале 2000 г. доля ощущавших себя гражданами России перевалила за две трети (67,5 %), хотя остается заметной и доля тех, кто ощущает себя гражданами СССР (11,2 %). Тех же, кто ощущает себя «неизвестно кем», стало 16,7 %^[337].

Катаклизмы последних лет так и не смогли до конца истребить в наших согражданах «имперский дух». Характерно, что угроза потери идентификации коснулась в первую очередь русского народа, который, являясь в значительной мере народом «имперским», привык идентифицировать себя в первую очередь через государство и язык. Другие черты идентификации (например, через принадлежность к православию) отошли на второй план.

Можно ли найти верное соотнесение имперского и национального? В научной литературе высказывается мнение, что попытки насильственной русификации изначально подкладывали мину под фундамент Российской империи. Оборотной стороной этих попыток стал рост сепаратизма и национализма на окраинах^[338].

Об этом еще в XIX в. писали представители русской консервативной мысли. Именно в приоритете общеимперского над узконациональным состоял, по мнению философа К.Н. Леонтьева, один из факторов успешного государственного строительства. Националистические доктрины о неравенстве рас были неприемлемы для русских консерваторов. Государство, по их мнению, должно строиться на принципах самодержавия и православия, а не по этническому признаку, поскольку в случае ослабления государственности нация, сколь могущественной она бы ни была, неизбежно начнет клониться к закату.

К.Н. Леонтьев, несомненно, был более империалист, чем националист, и мыслил масштабными имперскими категориями, считая, что порой можно поступиться интересами нации во имя интересов государства. Отбросив славянофильский национализм, он дал имперской идее религиозно-философское обоснование. С ним был согласен Л.А. Тихомиров, который, хотя и был националистом, считал, что преобладание этнического подхода в государственной политике ускоряет процесс эгалитаризации общества. «В узких порывах патриотизма... — писал он, — у нас понятие о вере ныне смешивается с понятием о племени. И русский народ представляется живущим верой только для самого себя, в эгоистической замкнутости»^[339].

Контрольные вопросы

1. В чем состоит концепция консервативной революции?

2. Когда возникла концепция консервативной революции?

3. Кто из мыслителей XIX—XX вв. относится к идеологам консервативной революции?

4. В чем специфика европейского консерватизма?

5. Кто из европейских мыслителей известен своими консервативными взглядами?

6. Назовите основные работы классиков консервативной концепции.

7. Творчество О. Шпенглера как идейная основа немецкого консерватизма.

8. Сопоставьте развитие консервативных тенденций в России и Германии.

9. Можно ли говорить, что консервативная революция — порождение западноевропейской истории?

10. Почему в России получили распространение идеи консервативной революции?

11. В чем особенность российского консерватизма?

12. Как вы понимаете выражения «особый исторический путь», «русская идея», «русский национальный характер»?

13. Кто из русских религиозных мыслителей рассматривал эти понятия в своем творчестве?

14. В чем особенность консервативного миропонимания русских социальных мыслителей?

15. Рассмотрите современные тенденции консерватизма.

16. Каково влияние Первой мировой войны и ее последствий на возникновение и развитие консервативной концепции?

17. Почему консервативная концепция возникла в Германии?

18. Есть ли связь идей консервативной революции и национал-социализма?

19. Как теоретики консервативной революции критиковали идеи демократии и либерализма?

20. Какие работы легли в основу теории консерватизма и развили эту теорию?

Задание для самостоятельной работы

Подготовьте эссе на тему «Современный консерватизм». Для этого необходимо изучить одну из работ представителей консервативной мысли (по выбору: европейский или русский мыслитель). Выявите и изложите основные положения консервативной доктрины, основываясь на материале выбранной работы.

Рекомендуемый объем эссе — 5—7 страниц.

Литература

Основная

Вишневский А. Г. «Серп и рубль»: консервативная модернизация в СССР. М.: ОГИ, 1998.

Пайпс Р. Русский консерватизм во второй половине XIX в. М., 1970. Политология: Энцикл. слов. М.: Изд-во МКУ, 1993.

Руткевич А.М. Что такое консерватизм? М.: Университетская книга, 1999. Современная западная философия: Слов. / Сост. В.П. Филатов, В.С. Малахов. М.: ТОН-Остожье, 1998.

Дополнительная

Общие проблемы консерватизма

Альтерматт У. Этнонационализм в Европе. М.: РГГУ, 2000.

Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000. С. 92.

Бирнбаум П. Национализм: сравнение Франции и Германии // Вопросы социологии. 1993. № 1/2.

Блумер Г. Коллективное поведение // Американская социологическая мысль. М.: Изд-воМКУ, 1994.

Валлерстайн И. Иммигранты // сайт: antropotok.archipelag.ru

Коданьоне К. Миграционная политика как планирование наугад // Иммиграционная политика западных стран: альтернативы для России. М.: Гендальф, 2002. С. 21-22.

Малахов В. С. Господин Ле Пен и другие // Космополис. 2002. № 1.

Мочкин А.Н. Метаморфозы консерватизма в философии А. Шопенгауэра и Ф. Ницше // От абсолюта свободы к романтике равенства (из истории политической философии). М.: ИФ РАН, 1994.

Рормозер Г. Новый консерватизм и опасность фашизма // Рормозер Г. Кризис либерализма / Пер. с нем. М.: ИФ РАН, 1996.

Рормозер Г., Френкин А.А. Новый консерватизм: вызов для России. М.: ИНФРА-М, 1996. С. 77—188.

Сидорина Т.Ю. Парадоксы кризисного сознания. М.: РГГУ, 2002.

Хабермас Ю. Европейское национальное государство // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.

Эко У. Пять эссе на темы этики. М.; СПб., 2000. С. 137—138.

Betz H.G. Radical Right-Wing Populism in Western Europe. L., 1994.

Burke E. Reflexions on the Revolution in France. Oxford, 1877. P. 40.

MacMaster N. Racism in Europe, 1870—2000. N.Y., 2001.

Консерватизм в России

Вишневский А.Г. Консервативная революция в СССР // Мир России. 1996. № 4. С. 3—67.

Кизеветтер А. Евразийство // Россия между Европой и Азией: евразийский соблазн. М.: Наука, 1993.

Сидорина Т.Ю. Идеи «консервативной революции» в русской эмигрантской среде: евразийство // Сидорина Т.Ю. Кризис XX века: прогнозы русских мыслителей. М.: ГУ ВШЭ, 2001.

Тихомиров Л.А. Апология веры и монархии. М.: Москва, 1999.

Тихомиров Л. Что такое национализм//Московские ведомости. 1910. № 174.

Трубецкой Н.С. Об истинном и ложном национализме // Россия между Европой и Азией: евразийский соблазн. М.: Наука, 1993.

Трубецкой Н.С. Общеевропейский национализм // Там же.

Федорова М.М. Либеральный консерватизм и консервативный либерализм // От абсолюта свободы к романтике равенства (из истории политической философии). М.: ИФ РАН, 1994.

Федотов Г.П. Судьба империй // Россия между Европой и Азией: евразийский соблазн. М.: Наука, 1993.

Флоровский Г.В. Евразийский соблазн //Там же.

Исследования по консервативной революции в Германии

Dupeux L. Histoire culturel de I’Allemagne 1919—1960. P., 1989.

Greiffenhagen M. Das Dilemma des Konservatismus in Deutschland. Miinchen, 1971.

Mohler A. Die konservative Revolution in Deutschland 1918—1932. Grundrili ihrer Weltanschauungen. Stuttgart, 1950.

Sontheimer K. Antidemokratisches Denken in der Weimarer Republik. Miinchen, 1968.

Sieferle R.-P. Die Konservative Revolution. Flint biographische Skizzen (Paul Lensch, Werner Sombart, Oswald Spengler, Ernst Jiinger, Hans Freyer). Frankfurt a. M., 1995.

Глава 5 Возрождение национализма в конце XX в.: национализм в условиях глобализации^[340]

Выше мы уже обращали внимание на тот факт, что виртуальная реальность, являющаяся своего рода инфраструктурой для культуры постмодерна, с момента своего возникновения не была жестко привязана к каким-либо странам или регионам, а носила благодаря новейшим техническим достижениям глобальный характер. Разумеется, большая часть культурной продукции, распространяемой через международные каналы массовой коммуникации, производится в развитых странах Запада. Однако продается и потребляется эта продукция по всему миру, вне зависимости от уровня развития и историко-цивилизационной специфики тех или иных стран и народов. Таким образом, на практике формируется единое общепланетарное информационное пространство или происходит глобализация культуры.

Теперь мы подробнее остановимся на других характеристиках и проявлениях процесса глобализации, поскольку ими в значительной степени обусловлена волна национализма и этносепаратизма, захлестнувшая мир в последнее десятилетие XX в. Начнем с определения понятия «глобализация»^[341].

5.1 Современный национализм и глобализация

5.1.1 Сущность и основные проявления процесса глобализации

Самое простое определение глобализации можно сформулировать следующим образом: это процесс объединения или интеграции человеческой деятельности в масштабах всего земного шара. При этом речь идет о возникновении принципиально нового структурного уровня социальной реальности, по отношению к которому классические, имеющие длительную историю социальные целостности (цивилизационные, конфессиональные, этнонациональные, классовые, профессиональные и т.д.) выступают в качестве реальностей более низкого, подчиненного структурного уровня.

Подчиненность в данном случае не означает «автоматического подчинения». Напротив, события, произошедшие и происходящие на международной арене на рубеже XX—XXI вв., свидетельствуют о нежелании ряда «старых» социальных форм сдавать без боя свои позиции и встраиваться в формирующийся мировой порядок. В этой перспективе, например, следует рассматривать новейшие конфликты на этнической и религиозной почве, международный исламский терроризм (кульминацией которого стали теракты 11 сентября 2001 г. в США) и т.п. Однако глобализация как главная, ведущая тенденция мирового развития неуклонно пробивает себе путь сквозь культурные и политические «дебри», унаследованные от прошлого. Эта тенденция постепенно преодолевает и преобразует старые формы социальных связей, которые необратимо подрываются и если и не исчезают полностью, то начинают по-новому функционировать в глобальном социокультурном контексте.

Таким образом, глобализация представляет собой развертывающийся во многих измерениях (информационном, финансовом, социально-экономическом, демографическом, технологическом, военно-стратегическом и т.д.) процесс расширения и углубления устойчивых функциональных взаимосвязей между социальными акторами или субъектами разного типа и уровня вне зависимости от их географического местопребывания. Можно сказать, что глобализация стирает все и всяческие границы и как бы ликвидирует физическое пространство.

На практике глобализация протекает как комплексный, системный процесс, в котором сложным образом переплетаются и взаимодействуют между собой множественные факторы, относящиеся ко всем сферам общественной жизни (политической, экономической, культурной и социальной)^[342].

Стержневым, или ключевым, компонентом всего процесса выступает глобализация хозяйственных отношений. Она подразумевает формирование единого планетарного рынка капиталов, товаров, услуг, рабочей силы, технологий и т.п. Этот рынок обладает собственной логикой функционирования и развития, которая весьма отличается от классической логики национальной экономики.

В рамках нового экономического порядка радикально меняются качество и масштаб деятельности основных экономических субъектов. Если до второй половины XX в. мировая экономика представляла собой поле, на котором действовали суверенные государства и отдельные сверхкрупные национальные корпорации, то теперь она превращается в своего рода самостоятельный субъект, действующий в собственных интересах на поле национальных государств.

Американский специалист в области социальной истории Пол Кеннеди отмечал в связи с этим: «Мысль о том, что мы вступаем в эру, когда не будет национальной технологии, национальных компаний и национального промышленного производства, повергает в замешательство всех традиционно мыслящих людей. В США, в частности, экономика которых в течение долгого времени была гораздо более замкнута на саму себя, чем, например, экономика Нидерландов или Англии, таким людям невыносимо было бы слышать, что “поскольку почти любой фактор производства — деньги, технология, фабрики, оборудование — беспрепятственно пересекает границы, то сама идея американской экономики становится бессмысленной, как и понятия американской корпорации, американского капитала, американской продукции и американской технологии”. Если продукция более не является “американской”, тогда какой смысл (к примеру. — Авт.) пытаться измерить экспортно-импортный торговый баланс или дисбаланс в американо-японской торговле высокими технологиями?»^[343].

В ходе глобализации система пересечения национальных хозяйственных организмов (мировая экономика) преобразуется в единый хозяйственный организм планеты (глобальная экономика), основными структурными ячейками которого выступают уже не экономики отдельных государств, а транснациональные корпорации (ТНК)^[344]. Производство и продажа продукции компании такого типа не ограничивается страной, где базируется ее штаб-квартира, а осуществляется в любой точке земного шара в зависимости от технических условий и рыночной конъюнктуры. Соответственно ТНК (такие, например, как IBM, Intel, Ford, Exxon, Coca-Cola, Toyota и т.д.) являются ведущей силой и символом экономической глобализации. Об их экономическом весе и влиянии свидетельствует тот факт, что доля подобных компаний в совокупном мировом промышленном производстве во второй половине 1990-х гг. стабильно превышала 40 %.

Как и все основные социальные процессы современности, процесс становления глобальной экономики теснейшим образом связан с совершенствованием и распространением технологий сбора, переработки и передачи информации. В качестве синонима для глобальной экономики часто используется термин «информационная экономика».

Известный испано-американский социолог Мануэль Кастельс так описывает связь между экономикой новейшего типа и глобальной системой массовых коммуникаций: «Глобальная экономика... это экономика, способная работать как единая система в режиме реального времени в масштабе всей планеты. Капиталистический способ производства неустанно развивался, пытаясь преодолеть границы времени и пространства, но только в конце XX в. мировая экономика смогла стать по-настоящему глобальной на основе новой инфраструктуры, основанной на информационных и коммуникационных технологиях. Глобальность присутствует во всех основных процессах и элементах экономической системы. Впервые в истории управление капиталом осуществляется непрерывно на глобальных финансовых рынках, работающих в режиме реального времени: каждую секунду в электронном режиме по всему миру осуществляются сделки на миллиарды долларов...»^[345].

Новые технологии позволяют за очень короткое время переводить капитал из одной экономики в другую, так что капитал, а следовательно, сбережения и инвестиции взаимосвязаны по всему миру — от банков и пенсионных фондов до фондовых и валютных бирж. А так как валюты взаимозависимы, то и экономики стран тоже взаимосвязаны между собой. Несмотря на то что основные корпоративные центры предоставляют персонал и оборудование для управления постоянно усложняющейся финансовой сетью, на самом деле именно в информационных сетях, соединяющих эти центры, реально проходят операции, связанные с капиталом. Потоки капиталов становятся глобальными и в то же время все более независимыми от функционирования отдельной экономики.

Экономическая глобализация не сводится к переменам, пусть и кардинальным, в рамках отдельной, обособленной социальной подсистемы. Существенные трансформации происходят в самом иерархическом соотношении различных сфер общественной жизни — экономики, политики и культуры. Бывший премьер-министр Казахстана К. Токаев писал в связи с этим, что «происходит радикальный сдвиг в типологии мировых координат, привычных способах проекции власти: из области военно-политической — в сферу политэкономическую. Экономика начинает проявлять себя не только как способ хозяйствования, но и как политика и даже как идеология новой эпохи»^[346].

Процесс глобализации сопровождается смещением фокуса общественного внимания из сферы политики и идеологии (что было характерно для эпохи «холодной войны» и более ранних исторических периодов) в сферу экономики и проникновением экономического дискурса (построенного на категориях рационального выбора, максимизации прибыли, калькуляции издержек, рисков и т.п.) в традиционно «неэкономические» предметные области, такие, как политика, наука, искусство, даже мораль. Характерной чертой формирующегося глобального сообщества становится экономоцентризм.

Экономическая глобализация сопровождается крупномасштабными изменениями всего контекста человеческого существования на Земле. Именно во второй половине XX в. проблемы глобальной экологии и демографии из сферы достаточно отвлеченных академических исследований перешли в плоскость реальной, практической политики.

В сознании ученых и представителей общественности все яснее сталивырисовываться негативные последствия свойственного модерну «индустриального оптимизма», ведущего к безудержному росту производства товаров и услуг, исчерпанию невозобновимых природных ресурсов, эксплуатации в коммерческих целях заповедных регионов биосферы, загрязнению окружающей среды промышленными отходами и т.п.

Многие современные экологические проблемы принципиально не связаны с конкретной страной или регионом планеты, т.е. имеют транснациональный или трансграничный характер. Вспомним о феномене озоновых дыр и парниковом эффекте (ведущем к общему потеплению атмосферы на Земле, поднятию уровня мирового океана, затоплению прибрежных территорий), радиоактивных облаках, возникающих в результате испытаний ядерного оружия на самых отдаленных участках Земли, но достигающих столиц государств «первого мира», кислотных дождях в Европе и Северной Америке, не признающих национальных границ, гигантских нефтяных пятнах, мигрирующих в океанах, и т.п.

Эти и многие другие подобные им ситуации и процессы, складываясь в общую картину, демонстрируют разрушительное, деградирующее воздействие созданной человеком техносферы на биосферу, исходную для всего живого. По этому поводу Пол Кеннеди писал: «Стремлением человечества к повышению уровня жизни мы, очевидно, подвергаем нашу экосистему большему давлению, чем она в состоянии выдержать; однако, проявляя все больше признаков стресса, она, в свою очередь, угрожает нам — богатым и бедным — последствиями слишком большого пренебрежения тонким слоем земной оболочки»^[347].

Экологические проблемы, таким образом, представляют собой оборотную сторону, негативную «изнанку» технико-технологического прогресса и в условиях экономической глобализации также приобретают глобальный статус. Отдельные национальные государства в принципе не способны справиться с подобными проблемами. Их решение возможно только на основе широкого международного сотрудничества и объединения ресурсов как правительственных, так и неправительственных (общественных и коммерческих) организаций.

Демографический взрыв в государствах «третьего мира», последовавший за деколонизацией 1950—1960-х гг. и ставший в значительной мере результатом общего улучшения условий жизни в странах Африки, Азии и Латинской Америки (при сохранении традиционных моделей воспроизводства потомства в семьях)^[348], привел к парадоксальным последствиям: темпы роста населения опередили и как бы «поглотили» темпы экономического роста. В результате показатели уровня жизни во многих странах незападного ареала на протяжении 1990-х гг. упали не только в относительном, но и абсолютном исчислении. Например, в некоторых странах Тропической Африки среднедушевые экономические показатели опустились до уровня 1950-х гг.

Резкое изменение демографического баланса и экономический кризис, поразивший многие страны «третьего мира» в последние десятилетия XX в., стали источниками долговременной социально-политической дестабилизации в этих регионах планеты^[349]. Периодически в тех или иных подобных государствах происходили военные перевороты, отделялись мятежные провинции, вспыхивали гражданские войны на религиозной, межплеменной и межэтнической основе (в связи с этим можно назвать такие страны, как Афганистан, Таджикистан, Колумбия, Сомали, Конго, Нигерия, Руанда и т.д.).

Образовавшееся избыточное народонаселение как бы «выдавливалось» из таких дестабилизированных регионов, создавая дополнительный компонент в глобальном потоке миграции. К потоку гастарбайтеров^[350] из стран «третьего мира», ищущих в развитых странах Запада лучших экономических условий для работы и жизни, добавился поток политических беженцев из впавших в системный кризис государств Африки, Азии и Латинской Америки^[351]. «Бесчисленные локальные войны и конфликты — от Венгрии до Тибета, от Чехословакии, Вьетнама, Чили, Шри Ланки вплоть до бывшей Югославии — привели к появлению большого количества беженцев, в результате чего в Европу прибывали люди со всех континентов»^[352].

Пол Кеннеди так комментирует эту ситуацию: «В настоящее время уже 15 млн мужчин, женщин и детей живут в лагерях в Центральной Европе и Юго-Восточной Азии, надеясь переселиться в Западную Европу. Эти обитатели лагерей, как и те, кто уже отправился в путь через Мексику и Турцию, еще столкнутся с массой препятствий, но многим из них удастся их преодолеть, поскольку часто им помогают и предоставляют кров уже переселившиеся родственники. Их порыв постоянно стимулирует... информационная революция, благодаря которой “сейчас даже жители самых бедных стран мира знают, как живут люди в других его частях”, и пытаются добраться туда по земле, по воде или по воздуху»^[353].

Демографическая ситуация в развитых странах Северной Америки, Европы и Австралии, выступающих «конечным пунктом» для потоков глобальной миграции, в рассматриваемый нами период характеризовалась прямо противоположными тенденциями. В процессе так называемого демографического перехода^[354] собственное население этих стран стало постепенно сокращаться. Поэтому из соображений экономической целесообразности эти страны не могли не принимать мигрантов. Тем более что большинство въехавших в страну иностранных рабочих занимали непрестижные и самые низкооплачиваемые рабочие места на «грязных» заводских производствах, стройках, общественном транспорте и в коммунальных службах (таких, как канализация, вывоз мусора и т.п.).

Итак, объективные демографические ситуации в странах «мирового Севера» и «мирового Юга» образуют как бы два полюса, между которыми протекает поток глобальной миграции. Результатом подобной демографической глобализации является этническое и культурное размывание «старых» национальных государств Запада. «Когда благополучные семьи Северного полушария добровольно решают ограничиться одним или, самое большее, двумя детьми, они не могут не понимать, что ступают на путь, который освобождает будущее многоплановое пространство (рабочие места, районы городов, проценты в мировом населении, преимущественное положение на рынках) для быстро растущих этнических групп как вовне, так и внутри их национальных границ. Однако именно это, в сущности, они и делают»^[355].

Демографическая глобализация дополняет и придает дополнительную энергию рассмотренным выше компонентам процесса глобализации (информационным, культурным, экономическим и даже экологическим^[356]). При этом никогда не следует упускать из виду сложной взаимообусловленности, неоднозначности и противоречивости всех этих мегасоциальных тенденций. Теперь перейдем к тем последствиям, которые глобализация во всех своих проявлениях несет классическим национальным государствам. С ними в большой мере связана наблюдаемая в последней четверти XX в. волна политического национализма во всех его модификациях. Другими словами, мы рассмотрим политические аспекты глобализации.

5.1.2 Глобализация как вызов классическим национальным государствам

Процесс глобализации подразумевает стремительную детерриториализацию всех социальных явлений, т.е. утрату ими однозначной и прочной привязки к каким-либо местам в физическом пространстве. Отныне социальные процессы не замыкаются в рамках отдельных географических пунктов или регионов, а образуют потоки, достаточно свободно циркулирующие по всему земному шару.

С некоторой долей упрощения сам процесс глобализации можно представить в виде нескольких переплетающихся и взаимодополняющих потоков: 1) информационного (включающего в себя символы, образы, идеи, идеологемы, теории); 2) финансово-экономического (состоящего из сырья, капиталов, товаров, техники, технологий); 3) демографического (образованного потоками гастарбайтеров, иностранных специалистов, иммигрантов, политических беженцев, торговцев, туристов). Эти подвижные, достаточно нестабильные потоки образуют как бы контур или намечают структуру виртуального и реально-практического взаимодействия жителей единого мира.

Как же подобные потоки соотносятся с привычными для нас, имеющими более чем двухвековую историю, классическими государствами-нациями, с которыми до сих пор еще отождествляет себя большинство населения планеты? Соответственно каким трансформациям в условиях глобализации подвергается национальный суверенитет?

Во-первых, огромное влияние на все уровни современной политики оказывает глобальный культурный поток или то динамичное культурное образование, которое некоторые авторы обозначают как «мировой информационный порядок». Подобный порядок стал возможен благодаря распространению новейших информационных технологий и систем связи (оцифровка данных, программное обеспечение, спутниковое телевидение, Интернет и т.д.); он охватывает все процессы транснационального культурного взаимодействия.

С содержательной стороны эффект информационной глобализации часто характеризуют как нарастающую унификацию и стандартизацию соответствующей культурной продукции. В связи с этим обращают внимание на доминирование в мировых информационных программах космополитического стиля CNN, «засилье» продукции Голливуда в мировом кинематографе и, собственно говоря, на англоязычность современной глобальной культуры. Подобные тенденции иногда называют «макдональдизацией» культуры, имея в виду, что главным проводником или страной-носителем культурной глобализации являются, без сомнения, США^[357].

Не следует упускать из виду то фундаментальное обстоятельство, что глобальная культура есть по своей сути культура постмодерна, т.е. она в принципе является открытой, плюралистичной и гетерогенной. Она способна и на деле адаптирует к потребностям своей аудитории любые культурные содержания и традиции. Другое дело, что в рамках присущего «мировому информационному порядку» коммерческого подхода к отбору производимых и транслируемых сообщений (в духе свойственного глобализации экономоцентризма) именно западная культурная продукция (от «фильмов ужасов» до бизнес-аналитики) и пользуется массовым спросом. Но есть спрос, причем растущий, и на этнический фольклор, мифы, альтернативные идеологии и т.п.

Таким образом, содержание глобальной культуры складывается как бы из двух пластов: первый — это космополитические, принципиально лишенные какой-либо национальной окраски идеи и образы; второй — это переливчатая смесь традиционных культурных элементов «всех времен и народов».

В любом случае формирующаяся глобальная культура имеет весьма мало общего с любой из традиционных национальных культур. И в этом смысле она оказывает на них, без всякого преувеличения, «подрывное» воздействие. С осознанием этого факта связаны, например, периодические всплески борьбы с «американизацией» культуры, наблюдаемые в некоторых странах Западной Европы (в этом смысле особенно показательна Франция).

Однако подобный «подрыв» или, точнее, размывание национальной культуры является, по сути дела, разрушением фундамента классического национального государства. Ведь именно культурная общность, историкотрадиционное единство того или иного народа служили в свое время основным аргументом для легитимации политических претензий соответствующих «национальных элит», занятых строительством и укреплением государств-наций^[358]. В ситуации глобализации и постмодернизации культуры формально сохраняющиеся классические государства-нации утрачивают этот ключевой ресурс оправдания собственной власти.

Более того, информация, поступающая по каналам международных средств массовой информации, способна значимым образом воздействовать на развитие политических процессов в странах и регионах планеты (например, провоцировать панику на финансовых рынках и вызывать, таким образом, политический кризис). Национальные правительства оказываются в определенной зависимости от той оценки, которую дадут их деятельности лидирующие мировые средства массовой информации и от той формы, в которой эта оценка будет донесена до их собственного населения, т.е. речь идет о потере или по крайней мере существенном ослаблении определенной составляющей национального суверенитета, о том, что часто называют «информационной безопасностью» государства.

Сколько-нибудь серьезные попытки противодействия интенциям «мирового информационного порядка» со стороны националистически ориентированных политиков и бюрократов заранее, как показывает исторический опыт, обречены на поражение. Закрытие каналов международной коммуникации на практике означало бы добровольную информационную изоляцию, стагнацию культурного и творческого потенциала общества, а также остракизм со стороны мирового сообщества, чреватый многими экономическими и социальными издержками^[359]. Да и с технической точки зрения эффективная цензура и государственный контроль над средствами массовой информации представляются неосуществимыми при существующем уровне развития электронных технологий (которые, помимо прочего, в большой мере персонализированы).

Эту ситуацию немецкий специалист по проблемам глобализации Клаус Зегберс резюмирует следующим образом: «Средства массовой информации уже давно нельзя ограничить национальными масштабами. Большинству граждан доступна информация, производимая и интерпретируемая за пределами их региона и страны, а значит, они открыты влиянию других культур. В условиях, когда существуют спутники и Интернет, нельзя больше проводить в национальных масштабах селективную информационную и культурную политику. Разумеется, региональные и территориальные различия сохраняются. Однако информационные и развлекательные программы, распространяемые разными путями — от “Ведомостей” и Financial Times до Miami Voice, от женских чат-румов до союзов по охране окружающей среды, от интранета^[360] крупных фирм, управлений и университетов до всемирных подслушивающих и запоминающих устройств, — всю эту информацию больше нельзя централизованно направлять и контролировать»^[361].

Таким образом, проекция процесса информационно-культурной глобализации на сферу национально-государственной жизни демонстрирует, может быть, не слишком заметное для непрофессионального наблюдателя, но фундаментальное изменение соотношения культуры и политики или, точнее, сдвиг культурно-политических координат. В эпоху глобализации идеологам и политическим деятелям становится все труднее легитимировать те или иные политические решения и программы и позиционировать в массовом сознании соответствующие политические структуры через апелляцию к национальным культурным ценностям и «героическим образам» исторического прошлого.

Во-вторых, давление, подобное тому, которое глобальный информационный поток осуществляет на культурную «надстройку» современного национального государства, на хозяйственный «базис» национального государства, оказывает глобальный финансово-экономический поток. Последний представляет собой совокупность всевозможных деловых трансакций, происходящих между субъектами, оперирующими на разных национальных и региональных площадках и руководствующихся частными — личными либо корпоративными — коммерческими интересами. В условиях правовой либерализации и благодаря новейшим средствам транспорта и коммуникации сырье, товары, технологии и капиталы пересекают национальные границы с легкостью, немыслимой еще 40—50 лет назад.

Ключевыми субъектами подобного рода деятельности являются крупные и сверхкрупные ТНК. Но помимо них в формировании глобального экономического потока принимает участие и множество средних и мелких бизнес-структур — банковско-финансовые организации, туристические и рекламные агентства, фирмы по найму персонала, образовательные учреждения, транспортные компании и т.п., — вплоть до индивидуальных предпринимателей, включая тех же «челноков», в массовом порядке занимающихся поставками товаров широкого потребления из стран Юго-Восточной Азии на рынки стран СНГ. Все это обусловливает чрезвычайную пестроту, подвижность и сложность экономической системы, возникающей в результате их взаимодействия.

Чем же подобное положение оборачивается для экономического суверенитета «старого», классического национального государства?

Многочисленные исследования ученых-экономистов свидетельствуют о том, что глобальные процессы накладывают существенные ограничения на традиционные формы регулирования экономической деятельности со стороны государства. Например, если в первой половине XX в. экономическая автаркия^[362] еще рассматривалась как вполне оправданная, разумная форма государственной экономической политики, то в начале XXI в. призывы к «полной хозяйственной самодостаточности» могут рассматриваться либо как проявление экономической некомпетентности, либо как демонстрация идеологической экстравагантности. Другими словами, отказ от участия в процессе экономической глобализации для любого современного государства означает неизбежную стагнацию и существование на глубокой периферии мировой системы.

Действительно, политика добровольного обособления страны от мирового рынка на практике вела бы к трем, как минимум, фундаментальным негативным следствиям: во-первых, отсечению массового потребителя от потока конкурентоспособных, т.е. качественных и дешевых, импортных товаров, что означало бы стагнацию уровня жизни; во-вторых, к прогрессирующему технологическому отрыву национальной промышленности от мирового уровня из-за «инновационного барьера», делающего невозможным своевременное заимствование и внедрение в производство зарубежных технических и технологических новшеств; наконец, в-третьих, к затруднению или полной невозможности вовлекать в процесс национального экономического развития свободные финансовые ресурсы, циркулирующие на мировом рынке.

Все современные государства, стремящиеся к развитию и процветанию, ходом развития мировой экономики обречены на политику «открытых дверей». Это, однако, означает сокращение или «сжатие» экономического суверенитета национального государства.

В условиях глобализации существенно ослабленным оказывается даже такой традиционный инструмент государственного управления экономикой, всегда воспринимавшийся как неотъемлемый элемент любой «державности», как эмиссионная политика. Разумеется, все национальные правительства эмитируют собственные денежные знаки. Однако экономическая практика конца XX в. свидетельствует, что большинство расчетов по всему миру совершается не в национальных валютах, а в долларах США. То же относится и к формам накопления денежных средств^[363].

Далее, за возможность получения масштабных заимствований на мировом финансовом рынке национальным правительствам также приходится платить ограничением своих полномочий. Так, предоставление кредитов Международного валютного фонда — крупнейшей международной организации-заимодавца — обусловлено достаточно жесткими требованиями к параметрам экономической политики стран-реципиентов. Здесь имеется в виду радикальное сокращение определенных, прежде всего социальных, статей государственных бюджетов и проч., поэтому слова о принятии российским правительством в середине 1990-х гг. бюджетов «под диктовку МВФ» не являются большим преувеличением.

С точки зрения долгосрочного развития приток в национальную экономику частного капитала из-за рубежа гораздо более значим, нежели относительно краткосрочные «финансовые инъекции» МВФ и других подобных надправительственных институтов. В условиях открытой экономики перед правительствами встает задача удержания в «национальных пределах» и капитала своих собственных граждан и корпораций.

Транснационализированный финансовый капитал, разумеется, абсолютно равнодушен к заклинаниям о «поддержке национального товаропроизводителя» и т.п. Единственным критерием привлекательности для него той или иной страны или региона является рентабельность и безопасность капиталовложений.

«Капитал как бы “позабыл” о своей национальной принадлежности — пишет А. Уткин, — в массовых объемах устремляясь туда, где благодаря стабильности и высокой эффективности труда достигается максимальная степень прибыли. Банки, трастовые фирмы, промышленные компании вышли из-под опеки национальных правительств, и выход капитала в регионы и сферы с высокой отдачей стал самостоятельным процессом»^[364].

Соответственно перед любым национальным правительством встает задача создания оптимальных условий, т.е. достаточного уровня рентабельности и безопасности для привлечения частного финансового капитала. Иначе говоря, речь идет о создании благоприятного инвестиционного климата.

Последнее подразумевает прежде всего формирование льготного налогового режима для транснациональных операторов, т.е. еще один шаг в ослаблении государственного контроля над экономикой. В этом русле лежит и пресловутый феномен «офшорного» капитализма^[365].

Привлечение масштабных иностранных инвестиций в индустриальный сектор экономики (что особенно значимо для «развивающихся стран», включая СНГ) предполагает наложение достаточно жестких ограничений на активность трудящихся в сфере защиты своих экономических прав, в том числе «замораживание» роста заработной платы, пересмотр в либеральном ключе трудового законодательства и т.д.

Таким образом, нарушается устоявшаяся практика так называемых «трехсторонних соглашений», когда лидеры деловых кругов и руководители профсоюзов, при решающем посредничестве или патронаже государства, заключали соглашения, направленные на проведение сбалансированной экономической политики, гарантировавшей трудящимся высокий уровень занятости, социальную защиту и проч. У противников глобализации, в том числе и среди сторонников экономического национализма, появляются основания говорить об «антинациональном» или «антинародном» характере политики, проводимой правительствами.

Наряду с этим в условиях правовой либерализации и ослабления государственного контроля, сопровождавших в 1990-х гг. экономическую глобализацию, во всем мире происходил резкий рост всех форм «теневой», в том числе откровенно криминальной экономической деятельности (торговля наркотиками, людьми, незаконный оборот оружия и т.д.). Это означает, что одним из аспектов общего процесса глобализации является и глобализация экономической преступности.

Так что при всей общей, если угодно — стратегической или долгосрочной, — благотворности процесса экономической глобализации, было бы неверно смотреть на него исключительно «сквозь розовые очки». Наряду с «плюсами» этот процесс имеет и ощутимые «минусы»: в кратко- и среднесрочном плане он сопряжен с достаточно сильными негативными явлениями^[366].

Можно утверждать, что процесс финансово-экономической глобализации оказывает радикальное трансформирующее воздействие на традиционную, устоявшуюся за последние века сферу экономической власти национального государства. Вместо того, чтобы регулировать деятельность национальных корпораций и при необходимости защищать их позиции на мировом рынке, современное государство все чаще вынуждено действовать в интересах транснациональных корпораций и соответственно обслуживать потребности «сконструированной» из них глобальной экономики.

В-третьих, рассмотрим влияние, которое в современную эпоху на позиции национального государства оказывает третий из названных нами глобальных потоков — демографический. Выше мы уже обозначили его основную тенденцию — ориентацию с «мирового Юга» на «мировой Север» и объективно обусловленные компоненты этого потока, такие, как экономическая и политическая миграции.

Теперь обратимся к тем долгосрочным и слабоконтролируемым последствиям, которые масштабная иммиграция из регионов «третьего мира» оказывает на культуру принимающих стран. Следует помнить, что сами по себе современные национальные государства «первого мира» возникли в ходе распада предшествовавших им империй или полиэтнических и поликультурных государственных образований. Их формирование означало политическую эмансипацию или обособление однородных в культурном отношении территориальных общностей.

Современная ситуация в государствах Западной Европы и Северной Америки характеризуется прямо противоположными тенденциями. В результате массовой иммиграции из стран Азии и Африки культуры государств «первого мира» постепенно утрачивают свое гомогенное качество.

Если при формировании системы национальных государств речь шла об эмансипации отдельных этнонациональных культур в рамках общей, христианской цивилизации, то нынешняя культурная плюрализация означает форсированную инфильтрацию в «старые» европейские культуры иноцивилизационных элементов, т.е. принадлежащих принципиально другим культурным мирам — мусульманскому, индуистскому, конфуцианскому и т.д.

Подобное положение в большой мере стало результатом деколонизации в 1950—1960-х гг., когда установленные в период XIX — первой половины XX вв. связи между конкретными европейскими государствами-метрополиями и их колониями заработали как бы «в обратном направлении». Швейцарский историк Урс Альтерматт отмечает: «Во Францию и Великобританию иммигрировали главным образом граждане бывших колоний (их собственных. —Авт.). В 1990 г. во Франции алжирцы составляли 20 % всех иностранцев, в Великобритании свыше 70 % иностранцев составляли иммигранты из стран (Британского. —Авт.) Содружества»^[367].

Но в ситуации «цивилизационного смешения» оказываются, конечно, не только бывшие колониальные империи. Например, «в Германии турки являются самой большой группой проживающих там иностранцев. В 1990 г. иностранцев турецкого происхождения насчитывалось свыше 1,6 млн, что составляло около 32 % всего иностранного населения страны»^[368].

Разумеется, дело не следует сводить только к результатам, прямо вытекающим из религиозно-конфессиональных различий (лежащих в фундаменте цивилизационного разделения), тем более теряющих свое значение в условиях тотальной секуляризации современных обществ^[369]. Процесс культурной плюрализации в странах Запада является скорее косвенным и многомерным, поскольку мигранты также несут с собой иную культуру политических, экономических, семейно-бытовых и даже сексуальных отношений.

Текущую культурную плюрализацию, по крайней мере в Европе, было бы неверно представлять как процесс взаимной инфильтрации или постепенного «перемешивания элементов» различных культур^[370]. Доминирует скорее тенденция к формированию в рамках старых европейских национальных культур достаточно четко выраженных инокультурных анклавов. Подобные компактные образования территориально-общинного типа включают выходцев из определенных стран и регионов, проживающих совместно и стремящихся и в новых условиях поддерживать собственные культурные традиции и вести привычной образ жизни. Таким образом, в современной Европе складывается своего рода этнокультурная мозаика или «цивилизационная чересполосица» новейшего типа.

Урс Альтерматт описывает эту ситуацию следующим образом: «Во всех странах имеются настоящие центры иммиграции. В городах доля иностранцев была значительно выше, чем в сельских регионах. Париж в 1990 г. был местом жительства для 13,7 % иностранцев, Лион — для 10,7 %. В Гамбурге в начале 1990-х годов проживало 12 % иностранцев, во Франкфурте-на-Майне — 26 %. В Швейцарии большая часть иностранцев проживает в Женеве — 43 %, за ней следует Лозанна — 30 %, Невшатель — 27 %, Базель и Цюрих — соответственно по 25 %. Эти данные являются впечатляющим подтверждением поликультурности отдельных городов и регионов Западной Европы. Далее, необходимо обратить внимание на то, что появились целые кварталы, которые сплошь заселены иностранцами, и этот факт осложнил их интеграцию в принимающую страну. Геттоизирование арабских иммигрантов во Франции или турецких рабочих в Германии — наиболее известные примеры во всей Европе»^[371].

Таким образом, наряду с постепенным «размыванием» прежней этнодемографической структуры классических национальных государств Запада происходит их «ползучая» территориально-культурная дифференциация.

Важно отметить, что подобная перспектива в силу указанных экономических и демографических причин на официальном правительственном уровне была признана безальтернативной в большинстве стран. Государства «первого мира» признали неизбежность сосуществования на своей территории в обозримом будущем многих этнических и даже иноцивилизационных культур^[372]. Такая культурная политика получила и специфическое наименование —мультикультурализм^[373].

Вот что об этом пишет известный российский исследователь националистической проблематики Владимир Малахов: «Мультикультурализм как политический проект родился из осознания непродуктивности ассимиляторских усилий со стороны государства. Приблизительно с 1970-х гг. иммиграционные страны оставляют усилия добиться этнокультурной гомогенности общества и провозглашают своим идеалом интеграцию без ассимиляции. На общество начинают смотреть не как на культурное единство, а как на совокупность равноправных этнокультурных и этнорелигиозных сообществ. Такая переориентация продиктована двумя обстоятельствами:

• успехами движения за гражданские права, достигнутыми на рубеже 1960—1970-х гг.,

• изменениями этнодемографической структуры иммиграционных стран.

Присутствие “небелого” и “непротестантского” (что, разумеется, особенно значимо для стран англосаксонского ареала. — Авт.) населения становится там настолько значительным, что его уже невозможно больше игнорировать, как это делала традиционная социально-культурная политика.

Первые результаты этой политики были далеко не однозначными. С одной стороны, страны, обратившиеся к принципам мультикультурализма, добились немалых успехов в ходе демократизации собственных обществ. Идеал сосуществования различных культурных стилей немало способствовал изменению общественного климата, утверждению духа терпимости к “другому”, осознанию онтологической и правовой равнозначимости различных образов жизни. С другой стороны, мультикультурализм обнаружил и изъяны, ставящие под сомнение совместимость его основоположений с идеалами гражданского общества: на практике он часто приводит не к гражданской консолидации, а к расслоению общества по этнокультурному признаку»^[374].

Не будет большим преувеличением сказать, что основным, фундаментальным социокультурным результатом развернувшейся в 1960— 1990-х гг. масштабной миграции населения из стран «третьего мира» в высокоразвитые государства Северной Америки и Европы становится «размывание» старых, классических европейских национальных культур. Последнее означает существенный подрыв возможностей традиционного политического дискурса, легитимирующего претензии государств-наций. В складывающихся условиях политики любого толка вынуждены обращаться к идеям этнического и расового плюрализма и мульткультурализма.

Мы показали, какое воздействие оказывают на позиции «классического» национального государства ключевые глобализационные потоки — информационный, финансово-экономический и демографический. На основании этого можно сделать определенные выводы относительно общего направления или вектора тех трансформаций, которым в условиях глобализации подвергается национальный суверенитет, т.е. способность отдельных национальных правительств осуществлять независимую внутреннюю и внешнюю политику.

В современных условиях правительства все чаще вынуждены иметь дело с процессами, контроль над которыми им в принципе недоступен, включая масштабные процессы, протекающие в природной среде. Поэтому степень реальной самостоятельности или автономии национальной политики неизбежно снижается. Одновременно сокращается и сфера юрисдикции или формально-правового контроля национального государства над своими делами. Именно в этом смысле надо рассматривать фундаментальную для современной политики идею о «правах человека», которая во второй половине XX в. получила развернутое отражение в системе международного права^[375]. По мере развития интернациональных взаимодействий формируется разветвленный корпус двух- и многосторонних договоров, охватывающих вопросы безопасности, экономики, культуры и накладывающих существенные ограничения на возможности принятия решений национальными правительствами.

Об этой важнейшей юридической тенденции российский правовед Алексей Блинов пишет: «Одним из аспектов потери современными государствами части своего суверенитета является размывание национальной юрисдикции над собственной территорией, утрата монопольного контроля над правовой системой. В качестве явных юрисдикционных “отступлений” государства можно рассматривать принцип примата международного законодательства над внутренним (фактически речь идет о конвенциональном, добровольном ограничении суверенитета со стороны государств — участников международных договоров) и предоставление наднациональным правоохранительным органам полномочий на осуществление функций правосудия по вопросам, традиционно считавшимся привилегией суверенных государств»^[376].

На фоне ослабления национально-государственного суверенитета существенно возрастает значение таких международных организаций, как ООН, ВТО, МВФ, Всемирный банк, НАТО, Международный суд в Гааге и т.п.^[377] Если же говорить о процессах, протекающих в Европе, то нынешний Европейский Союз представляет собой уже не только интернациональную, т.е. «горизонтально интегрированную», но и в некотором смысле наднациональную, т.е. «вертикально интегрированную», организацию, поскольку принимаемые на уровне Европарламента законы обладают приоритетом перед национальным законодательством.

Иначе говоря, в эпоху глобализации национальное государство постепенно теряет все классические атрибуты собственного суверенитета. Оно уже не может не только проводить независимую экономическую политику, включая даже эмиссионную и бюджетную составляющие, но и защищать собственное культурно-информационное пространство и поддерживать высокий уровень национальной идентичности. Под флагом «прав человека» оно ограничено в своем, бывшем еще недавно исключительным, праве осуществлять юридический контроль над собственными гражданами.

Подобные тенденции не следует рассматривать в качестве реализации некой стратегии или четкого плана каких-либо наднациональных и соответственно «антинациональных» структур или институтов. Вопреки мнению националистов и сторонников различных версий «теории заговора», процессы десуверенизации национальных государств носят, главным образом, стихийный и вполне объективный характер^[378].

В связи с этим немецкий исследователь глобализации Клаус Зегберс писал: «В любом случае глобализация — скорее попутно — коренным образом меняет роль национальных государств как основных регулирующих единиц. Это наблюдение справедливо, несмотря на то что после 1989 г. снова наблюдается резкое усиление попыток строительства нации-государства (nation building). Хотя государства способны регулировать и контролировать меньше, чем прежде, «элиты, ищущие государство» (Эрнест Геллнер), все еще явно могут рассчитывать на выигрыш. Среди политиков и в обществе очень популярно ошибочное представление, будто государство, стоит ему захотеть, могло бы вмешаться, но или не хочет это делать, или же попало в руки групп с «неправильной идеологией». Это романтическое допущение обладает двумя преимуществами. Оно простое и ясное, что само по себе хорошо (для целей пропаганды. —Авт.). Кроме того, оно создает приятное ощущение. Кажется понятным, на ком лежит ответственность — на государстве, а потому именно ему (или завладевшей им неолиберальной идеологии) следует адресовать упреки в случае неблагоприятного хода событий»^[379].

Однако, несмотря на негативные явления, а также все задержки и временные откаты, порождаемые глобализацией, она остается ведущей, если угодно — магистральной, тенденцией новейшей истории, для которой характерна стремительная плюрализация «команды участников» мирового взаимодействия. Соответственно в рамках формирующегося миропорядка национальные государства представляют собой лишь один тип действующих агентов среди множества других.

Однако, как считает Зегберс, говорить о полном исчезновении или «отмирании» государства-нации в качестве политического субъекта было бы нелепо, но о других участниках глобального социального взаимодействия он пишет следующее: «Тем не менее следует признать, что число других акторов растет:

международные режимы, институты и организации формируют нормы и добиваются своих целей. С большей или меньшей степенью добровольности правительства уступают им часть суверенитета. Стоит возникнуть какому-то режиму (например, Европейскому Союзу и ВТО), как он обретает собственную динамику;

транснациональные экономические акторы (ТНК) действуют, минуя границы, и соревнуются на рыночном поле, где правительства ассистируют “своим” предприятиям. Действующие в транснациональном пространстве фирмы все чаще имеют возможность выбирать место и условия своего налогообложения. Это порождает постоянное соревнование между регионами и правительствами за возможность разместить на подведомственной им территории иностранные фирмы и тем самым заполучить инвестиции. В этой конкуренции скрыта важная причина структурных бюджетных кризисов, которые переживают большинство индустриальных и развивающихся стран;

субгосударственные региональные акторы (федеральные земли, регионы, кантоны, республики) все чаще и шире действуют в интернациональных и транснациональных масштабах, не прибегая постоянно к посредничеству правительств. Нерегулируемый регионализм ослабляет эффективность государственного регулирования;

сети общественных акторов (неправительственные организации) охватывают земной шар и превращаются в политическую силу, с которой приходится серьезно считаться;

гибридные образования (государственно-частно-общественные группы, или акторы третьего сектора) играют возрастающую, опосредующую роль и опробуют новые формы управления (governance).

Отсюда следует однозначный диагноз: и на международном, и на транснациональном уровнях мы сталкиваемся с растущим многообразием действующих лиц. Сформировавшийся после подписания в 1648 г. Вестфальского мира и ставший привычным свет, в котором главную роль играли государства, сегодня уже ушел в прошлое»^[380].

Прогрессирующая транснационализация или «размывание» как экономического «базиса», так и культурной «надстройки» классического национального государства ведет, по сути дела, к его денационализации и, таким образом, означает подрыв самой политической парадигмы, в согласии с которой шло строительство мировой «системы наций» на протяжении последних двух-трех столетий. Другими словами, в пространстве глобального политического дискурса ценности либеральной демократии и концепция «прав человека» постепенно, но неотвратимо вытесняют идеи «национального освобождения», «исторической миссии государства», «единства нации» и т.п.

5.2 Микронационализм и национал-сепаратизм против государств-наций

Выше мы говорили о тех процессах, которые в рамках глобализации, т.е. как бы «сверху», с наднациональных позиций, оказывают разрушающее воздействие на классическое национальное государство. Теперь обратимся к тем силам, которые действуют в том же русле, но уже «снизу», или с субнационального уровня, и рассмотрим отношения, складывающиеся в современную эпоху между классическими национальными государствами и силами, стремящимися к эмансипации региональных и этнокультурных образований, «заключенных» в рамки этих государств-наций. Но прежде сделаем существенное терминологическое пояснение.

Говоря о постмодерне, мы использовали термины «микро- и макронационализм», и при этом ограничились простым указанием на то, что микронационализм — это национализм малых народов, а макронационализм — больших народов (что и следует из значения приставок «микро» и «макро»).

Читатель, обратившийся в англоязычный Интернет, обнаружит там весьма специфическое употребление слов micronation и micronationalism. Дело в том, что за последнее десятилетие в развитых странах Запада в моду вошла забавная «игра в нации», в ходе которой взрослые люди «играют в королей» (adults are «playing at kings»), князей и президентов. Своей «территорией юрисдикции» они объявляют какие-нибудь островки или незначительные клочки суши, устанавливают на них собственные законы, гражданство, денежные единицы и прочие атрибуты суверенитета. «Гражданами» подобных образований являются обычно несколько друзей главы государства. Иногда население «государства-игрушки» насчитывает несколько сотен человек. Другими словами, микронация представляет собой нацию «как если бы». Тем не менее некоторые микронационалисты лелеют мечту о преобразовании предмета собственной забавы в подлинную нацию и о достижении международного признания. Разумеется, увлечение «микронационализмом» подобного рода несет на себе явную печать виртуальности, а если шире, — то культуры постмодерна.

Теперьже следует более подробно обосновать эту терминологию. Объясняется такая необходимость тем обстоятельством, что термины «микро- и макронационализм» нельзя считать устоявшимися. В научной литературе и публицистике для обозначения интересующего нас класса явлений используются различные термины: миноритарный национализм, этнорегионализм (Р. Петрелла), уменьшительный национализм, регионализм (Г. Люббе, У. Альтерматт, Ф. Шмиттер), этнонационализм (Т. Р. Герр, У. Альтерматт), новый национализм (З. Бжезинский), национализм маленьких наций (Г. Люббе) и т.п. Известный американский политолог Филипп Шмиттер, использующий термин «микронационализм», ставит его в кавычки^[381]. В отечественной же литературе распространены термины «этносепаратизм» и «национал-сепаратизм».

Однако, по нашему мнению, именно парные термины «микро- и макронационализм» наиболее ясно отражают суть фундаментальной дифференциации в рамках националистического движения в современном мире.

С одной стороны, макронационализм выступает в качестве наследника «старого», или классического, национализма XVIII—XIX вв., т.е. той политической программы, в результате реализации которой и возникли современные государства-нации. В этом смысле термин представляет собой национализм «больших» или, точнее, «устоявшихся» государств-наций (the established nation-states). Другое дело, что в условиях глобализации подобный «расширяющийся» национализм вынужден занимать не наступательную — нейтралистскую или даже империалистическую, — а оборонительную позицию и отстаивать уже достигнутый национальный суверенитет перед напором транснациональных сил.

С другой стороны, микронационализм представляет собой программу культурного и социально-политического возрождения этнических групп, включенных на предыдущем этапе исторического развития в государства-нации и в значительной степени ассимилированных или поглощенных «большими» нациями. При этом важно подчеркнуть, что речь идет о националистических устремлениях этнокультурных общностей, включенных именно в национальные государства (подобные Франции, Великобритании, Испании), а не в империи (такие, как бывший СССР или Китай). Другими словами, подобный «сужающийся» национализм является синонимом постмодернистского распада «старых», классических государств-наций^[382].

Соответственно нации бывшего Советского Союза, федеративной Югославии, а тем более освободившиеся народы бывших колониальных империй (например, Британской или Французской) не являются носителями микронационализма, поскольку они не были в полной мере «пропущены через плавильный тигель» национальной интеграции. Свойственный им национализм следует определять как национал-сепаратизм.

В ходе дальнейшего изложения мы не будем, однако, излишне строго проводить терминологическое различие между микронационализмом и национал-сепаратизмом. Во-первых, цитируемые нами авторы обычно не делают акцента на подобном различии и, во-вторых, в современных условиях микронационализм и национал-сепаратизм выступают «единым фронтом» против национального государства старого формата. Другое дело, что микронационализм подрывает уже «перезревшие» нации мирового Севера, а национал-сепаратизм стремится разрушить «молодые» или «незрелые» национальные государства мирового Юга.

Главное для нас — это зафиксировать фундаментальное различие и антагонизм политических стратегий макро- и микронационализма в контексте глобализации. Если первый выступает ее естественным оппонентом и противником, поскольку стремится сохранить наличные государства-нации, то второй чаще всего является ее сторонником и в меру своих сил защитником, поскольку стремится подорвать сложившиеся «большие» нации снизу. Именно в этом проявляется различие между национализмом старого (объединяющего, расширительного) и нового (обособляющего, уменьшительного) типов.

5.2.2 Микронационализм: постмодерн и «пробуждение корней»

Итак, попробуем разобраться в происхождении и функциях микронационализма — этого достаточно нового или «юного», по историческим меркам, социокультурного и политического феномена.

При этом следует иметь в виду, что привычные для нас, «традиционные» национальные культуры сами по себе возникли в ходе длительного, достаточно сложного и противоречивого, в большой мере незавершенного процесса интеграции многих локальных этнических культур. Например, «эталонная» французская нация, служившая ориентиром для всех националистов двух последних веков, формировалась на протяжении XIV— XIX вв. из бургундской, бретонской, гасконской и других протонациональных этнических общностей, объединявшихся вокруг собственно французского ядра.

Следует помнить и о тех средствах и методах, с помощью которых центральные элиты (Лондона, Парижа, Брюсселя и т.д.) в ходе «строительства нации» ускоряли процесс интеграции локальных культурных общин в единое унифицированное целое.

Вот как, например, описывает Майкл Шадсон проходившую в последней четверти XIX в. форсированную культурную ассимиляцию Бретани: «Франция дает хороший пример того, что совершалось по всей Европе на протяжении XIX в. В 1789 г. половина населения Франции вовсе не говорила по-французски. В 1863 г. примерно пятая часть французов не владела тем языком, который официально признавался французским; для многих школьников изучение французского было равносильно изучению второго языка. Отчет о положении в Бретани в 1880 г. содержал рекомендацию об “офранцуживании” полуострова путем создания сети школ, которые по-настоящему объединят полуостров с остальной Францией и завершат исторический процесс аннексии, который всегда был готов прекратиться. Навязывание французского языка в школах осуществлялось путем ущемления гордости за свой край, своего самолюбия. Учащихся, которые предпочитали говорить на бретонском, а не на французском языке, наказывали или стыдили... Детям в школах прививали новое чувство патриотизма. Они узнавали, что “отечеством” для них является не то место, где живут они и жили их отцы, а “нечто большое и неосязаемое под названием Франция”, и их обучение языку, а также истории и географии этой страны было частью воображаемого образа нации»^[383].

Часто гораздо более жестко проводилась политика «англизации» Ирландии, «испанизации» Страны басков, «германизации» Чехии, «русификации» Украины, Казахстана и других «национальных окраин». В каждом из этих и множестве других подобных случаев речь шла о том, чтобы в исторически короткие сроки навязать более высокую культуру, исходящую из центра, относительно изолированным местным этнокультурным общностям. Иначе говоря, в ходе строительства национального государства «центр» последовательно стремился к тому, чтобы заставить народы, населяющие «периферию», говорить на едином литературном языке, стереть из их памяти воспоминания о своей истории — в особенности если эти народы обладали в прошлом собственной государственностью — и, по возможности, подавить проявления традиционной бытовой культуры.

Очевидно, однако, что за сто-двести лет окончательно подавить локальные очаги народной культуры невозможно в принципе. Несмотря на преследования со стороны официальных властей, люди, по крайней мере в семейном или дружеском кругу, еще на протяжении жизни нескольких поколений продолжают общаться на родном языке, придерживаться традиционных верований, соблюдать унаследованные от предков обряды и обычаи.

Соответственно в условиях демократизации и либерализации политической жизни второй половины XX в., сопровождающихся отказом от политики «культурной централизации», вполне закономерно происходит оживление исторической памяти «периферийных» этносов, пробуждение к жизни как бы «спящих» сил истории. Этот процесс наблюдается практически повсеместно — в Европе, Азии, странах СНГ, Северной Америке^[384].

Следует иметь в виду, что пробуждение этносов и регионов, казалось бы, давно «спрессованных» национальными государствами, не только не противоречит, но и определенным образом коррелирует, даже резонирует с процессом глобализации.

Складывающуюся ситуацию Урс Альтерматт описывает следующим образом: «В Западной Европе после 1970 г. приобрели большое значение регионы. Аналогично национализму в Восточной Европе, регионализм Западной Европы обращается к своим традициям, связанным с происхождением. То, что многим казалось провинциализмом краеведческих музеев, фольклора и регионального отношения к языку, на самом деле представляет собой западноевропейскую реакцию на нивелирующие тенденции (глобализации. — Авт.). Чем чаще люди исходят из одних и тех же цивилизационных предпосылок, тем больше они пекутся о своей специфической идентичности и обращаются к этническим, языковым или религиозным традициям. Европейская интеграция и региональные движения тесно переплелись. При этом регионалисты (в отличие от «классических», «старых» или макронационалистов. — Авт.) часто ведут себя очень дружественно по отношению к объединенной Европе, потому что ждут от нее поддержки в борьбе против централизации в своем собственном национальном государстве. Философ Герман Люббе сформулировал это так: “Регионализм — это национализм маленьких наций, которые должны утвердиться в своем сопротивлении давлению больших наций”. Политические интеграционные процессы, такие, как Европейский Союз, вызывают политические процессы дифференциации на нижнем уровне. Единые культуры в смысле национализма XIX в., кажется, больше не имеют будущего в конце XX в. Так как современное (глобальное. — Авт.) общество все в большей степени делает людей зависимыми друг от друга в техническом, культурном или политическом отношении, то становится неважным, каким образом создаются жизненные условия. Тем самым классическое национальное государство в Западной Европе попадает в затруднительное положение»^[385].

В связи с этим следует помнить, что формирование классических «больших» национальных культур и развитие соответствующих литературных языков, с точки зрения Эрнеста Геллнера, были ответом на вызовы индустриализации и модернизации. В настоящее же время технологические потребности постиндустриально-информационной экономики обслуживает мировой информационный порядок и английский язык, ставший «языком глобального общения». Культурный локализм разного типа для многих людей становится средством своего рода психологической компенсации в условиях нарастающего социального отчуждения и обезличивания человеческих отношений.

Однако данная точка зрения не является общепризнанной. До сих пор в научной литературе и политической публицистике весьма распространен тезис о несовместимости глобализации, понимаемой как тотальная стандартизация и унификация мира, и тенденций к этнокультурной регионализации или локализации социальной жизни.

Объясняется это тем, что большинство авторов обращает внимание преимущественно на экономические и технико-технологические проявления процесса глобализации (которые, действительно, лежат в русле всеобщей стандартизации) и не уделяют достаточного внимания ее социокультурным и психологическим измерениям. Последние же характеризуются нарастающей плюрализацией, важнейшим аспектом которой является распад или распыление социальных и культурных целостностей, унаследованных от эпохи модерна.

5.2.3 Эпоха глобальной фрагментации (З. Бжезинский)

Нельзя сказать, что осознание сущностного единства процессов глобализации и локализации произошло только в последние годы. Еще в 1970 г., т.е. более тридцати лет назад, об этом феномене писал крупный американский политолог Збигнев Бжезинский в книге «Между двух эпох. Роль Америки в технотронную эру», получившей широкий научный и политический резонанс.

В главе «Глобальная фрагментация и унификация» Бжезинский так описывает проблему этнической самоидентификации человека в современном глобализирующемся мире: «Поскольку человек обнаруживает себя живущим в очень плотном, взаимосвязанном, лишенном четкой структуры и личностных характеристик (impersonal) окружении, он ищет утешения в отношениях, ограниченных хорошо известным и близким ему кругом (in restricted and familiar intimacy). Очевидно, что национальная общность представляет собой один из подобных кругов и, чем шире развивается транснациональная кооперация, само определение того, чем является национальная общность, может становиться все более и более ограниченным. Для многих народов вхождение в государство-нацию (the nation-state) было компромиссом, продиктованным экономикой, безопасностью и другими факторами. Оптимальный баланс часто достигался после столетий конфликтов. Сегодня этот баланс нарушается, поскольку возникают новые и более широкие рамки (международной. —Авт.) кооперации и в возрастающей степени становится возможной эффективная интеграция значительно меньших и внутренне теснее связанных единиц (much smaller, more cohesive units) в более широкие целостности в силу развития компьютеров, кибернетики, коммуникаций и т.д. Следствием этого становится то, что фламандцы и валлоны в Бельгии, франко- и британо-канадцы в Канаде, шотландцы и валлийцы в Соединенном Королевстве, баски в Испании, хорваты и словенцы в Югославии, чехи и словаки в Чехословакии считают — а вскоре так могут думать и некоторые из нерусских национальностей в Советском Союзе и различные этнолингвистические группы в Индии, — что их национальное государство более не соответствует историческим потребностям (no longer corresponds to historical need). С позиции более высокого уровня (on a higher plane) национальное государство становится излишним в силу (объединения. —Авт.) Европы или возникновения некоторой региональной структуры (Общий рынок), в то же время с позиции нижнего уровня (on a lower plane) востребовано более тесное и интимное языковое или религиозное сообщество, способное преодолеть “подрывное” воздействие (the implosion-explosion characteristic) глобальной метрополии»^[386].

Следует отметить, что в 1970 г. 3. Бжезинский достаточно четко обозначил будущие очаги этнического сепаратизма 1990-х гг.: франкоговорящая провинция Квебек провела чуть было не увенчавшийся успехом референдум по вопросу отделения от Канады, Шотландия и Уэльс обзавелись собственными парламентами, а хорваты, словенцы, чехи и словаки — собственными суверенными государствами. Последнее относится и к национальным республикам бывшего Советского Союза.

Говоря о феномене «нового» национализма, Бжезинский делал чрезвычайно важные оговорки: он подчеркивал его сущностное отличие от классического или «старого» национализма и, не используя сам термин «постмодерн», по сути дела вводил «новый» национализм в постмодернистский культурный контекст.

О развертывании националистических настроений в новых условиях американский политолог писал: «Однако подобное развитие не является возвращением к эмоциям или экстатическому стилю национализма XIX в., хотя и содержит много соответствующих поверхностных аналогий. По преимуществу оно происходит в контексте признания текущей необходимости в более широкой кооперации на уровне, превышающем национальный, и принимает в качестве идеала функциональную интеграцию регионов и даже целых континентов. При этом (новый национализм. — Авт.) отражает потребность людей в более определенном чувстве своей личностной принадлежности в стремительно обезличивающемся мире, а также изменение (функциональной. — Авт.) полезности некоторых из существующих государственных структур... “Новый” национализм несет в себе много элементов старого национализма, особенно у некоторых из новых наций. Там национализм до сих пор является радикальной силой перемен, творчески мобилизующей чувства общности, но также он инспирирует чувство этнической исключительности и конфликты. О том, что в целом дело обстоит именно так, свидетельствует и автор одного наводящего на размышления доклада, который замечает, что “общее видение и цели общества изменились. В наши дни новая концепция человека и его мира бросает вызов концепциям Ренессанса, которые управляли человеческим поведением на протяжении последних пяти сотен лет”. Государство-нация как фундаментальная единица организованной жизни людей перестает быть главной творческой силой: “Международные банки и многонациональные корпорации действуют и планируют свою деятельность в условиях, которые далеко ушли вперед от политических концепций государства-нации”. Но в то время как государство-нация постепенно утрачивает свой суверенитет, а психологическая важность национальной общности растет, попытка установить равновесие между требованиями (the imperatives) нового интернационализма и потребностью в более тесной и близкой (intimate) национальной общности становится ресурсом трений и конфликтов»^[387].

Сочетание обозначенных Бжезинским «объективных» и «субъективных» тенденций глобализации и обусловило ту волну сецессий^[388] или по крайней мере ее попыток, которая прокатилась по миру в последние десятилетия XX в. и которая сопровождалась весьма кровавыми «трениями и конфликтами». В связи с этим достаточно вспомнить гражданскую войну в бывшей Югославии или события в республиках Советского Закавказья. В качестве примера можно указать на многолетнюю войну, которую вели правительства Ирака и Турции с курдскими сепаратистами.

5.2.4 Право на самоопределение: обещание или угроза?

Главным юридическим инструментом, легитимирующим политическую борьбу микронационалистов за право создания собственного государства или хотя бы получения большей автономии в рамках существующего государства, является тезис о «национальном самоопределении».

«Этот важный принцип международного права утверждает, что все народы имеют право на самоопределение. Согласно этому праву все народы свободно определяют свой политический статус и свободно осуществляют свое экономическое, социальное и культурное развитие. Право народов на самоопределение включает суверенитет над их природными богатствами и ресурсами... Однако спорными остаются два ключевых вопроса: во-первых, определение народа и, во-вторых, пределы права на самоопределение»^[389].

Подчеркивая то обстоятельство, что политический дискурс микронационалистов и национал-сепаратистов в наше время концентрируется именно вокруг принципа национального самоопределения, известный российский международник Анатолий Уткин пишет: «Принципом самоопределения руководствуются косовары в Косово, курды на Среднем Востоке, жители Восточного Тимора, сторонники шотландского парламента, население Квебека, Северной Ирландии и другие борцы за национальное самоопределение. Молчаливое поощрение или непротивление мирового сообщества приведет к тому, что “мир станет скопищем диссидентствующих провинций, желающих автономии и суверенитета”. Пробудившаяся колоссальная тяга к национальному самоопределению начинает раздирать на части даже самые стойкие исторически сложившиеся государства, даже те из них, которые всегда воспринимались как символы национального единства (например, Британия и Франция). Волна национального, националистического самоутверждения, поднявшаяся в 1989 г. и создавшая 22 новых государства только в Восточной Европе и на территории бывшего Советского Союза, катится вперед, в будущее, захватывая все новые страны и континенты. Перед глазами пример суверенной республики Югославии^[390], чья судьба была проигнорирована даже главным оплотом независимых государств — Организацией Объединенных Наций»^[391].

Следовательно, право нации на самоопределение вступает в конфликт с другим фундаментальным принципом международного права — принципом сохранения территориальной целостности государства. К последнему же апеллируют как раз сторонники макронационализма.

Сторонники доминирования в международном праве принципа сохранения территориальной целостности государства (к которым относятся, разумеется, не только националисты), вполне резонно отмечают, что в случае неограниченного применения права нации на самоопределение мир может быть ввергнут в безостановочный процесс политико-административного дробления, который, без всякого сомнения, должен носить остроконфликтный и крайне болезненный характер.

Несдерживаемый микронационализм, действуя «по принципу домино», может в конечном счете нанести фатальный удар по самому принципу государственного суверенитета, без которого до сих пор немыслима никакая социальная жизнь. Как пишет Уткин: «Главная жертва происходящего — суверенное государство. Недавно получившие независимость государства обречены на распад уже только потому, что они признали принцип главенства национального самоопределения. Отметив, что сразу после того как небольшая Грузия получила независимость от Москвы, ее северо-западная часть — Абхазия потребовала независимости, один из американских исследователей задает вопрос: “Кто может гарантировать, что северная мусульманская Абхазия не потребует независимости от южной христианской Абхазии?” А северяне-эскимосы Квебека? Если принцип самоопределения будет взят за основу, не может быть никаких расхождений по вопросу о том, кому давать, а кому не давать атрибуты государственности»^[392].

Любопытно, но в свете сказанного не такими уж несерьезными выглядят политические претензии «кукольных государств». Тем более если по прагматическим причинам они будут поддержаны какими-либо заинтересованными силами транснационального масштаба — от ТНК и глобальных медиаимперий до наркокартелей...

К сожалению, до сих пор в международной юридической и политической практике не сложился разумный баланс в деле применения принципов о «праве нации на самоопределение» и о «нерушимости сложившихся государственных границ». Более того, достижение подобного баланса не предвидится и в обозримой перспективе.

Следовательно, еще долго с переменным успехом на всех континентах будет длиться конфликт между микро- и макронационалистами. Более того, некоторые серьезные политические силы, являющиеся проводниками процесса глобализации, считают, что, несмотря на предсказуемые в краткосрочном периоде негативные последствия, в стратегическом плане ставка должна быть сделана на последовательный и систематический союз именно со сторонниками микронационализма.

Согласно этой перспективе, «XXI в. может стать временем возникновения нескольких сот новых государств. (При этом. — Авт.) определенная часть американского истэблишмента (как ведущий элемент мировой элиты. — Авт.) не только смирилась с таким поворотом мировой истории как с неизбежным, но и ведет уже серьезную подготовку к новой фазе. Бывший председатель Национального совета по разведке Центрального разведывательного управления США Г. Фуллер уверенно заявляет: “Современный мировой порядок, определяющий существующие государственные границы, проведенные с минимальным учетом этнических и культурных пожеланий живущего в пределах этих границ населения, ныне в своей основе устарел. Поднимающиеся силы национализма и культурного самоутверждения уже готовы к тому, чтобы утвердить себя. Государства, не способные компенсировать прошлые обиды и удовлетворить будущие ожидания, обречены на разрушение. Не современное нация-государство, а определяющая себя сама этническая группа станет основным строительным материалом грядущего международного порядка”. В течение века, полагает Фуллер, число государств — членов ООН утроится. И остановить этот поток невозможно»^[393].

Итак, отмечая объективную обусловленность возникновения в современном мире микронационалистических и национал-сепаратистских течений и фиксируя их глобальный успех в конце XX в., следует при этом помнить и о серьезных опасностях, которые связаны с достижением этими силами своих целей.

Недаром многие западные и отечественные исследователи говорят о периоде «после биполярного мира» как об эпохе глобальной дестабилизации и хаотизации международных отношений. Соответственно как элиты, так и население многих стран, в том числе «первого мира», испытывают растущее чувство неуверенности в будущем.

В книге «Великая шахматная доска. Господство Америки и его геостратегические императивы» Збигнев Бжезинский описывает эту ситуацию следующим образом: «Эта неуверенность усиливается получившим широкое распространение разочарованием последствиями окончания “холодной войны”. Вместо “нового мирового порядка”, построенного на консенсусе и гармонии, “явления, которые, казалось бы, принадлежали прошлому”, внезапно стали будущим. Хотя этнонациональные конфликты больше, возможно, и не угрожают мировой войной, они стали угрозой миру в важных районах земного шара. Таким образом, еще на какое-то время война, по-видимому, так и не станет устаревшим понятием. Вследствие того что для более обеспеченных стран сдерживающим фактором являются их более развитые технологические возможности саморазрушения, а также их собственные интересы, война может стать роскошью, доступной лишь бедным народам этого мира. В ближайшем будущем обедневшие две трети человечества не смогут руководствоваться в своих поступках ограничениями, которыми руководствуются привилегированные»^[394]. Последнее же, однако, не значит, что агрессия «обедневших стран» должна проецироваться только на им подобных и не может, при определенных условиях, обернуться против «обеспеченных стран».

Таким образом, процессы глобализации, создавая единый «тесный мир», т.е. резко повышая степень взаимосвязи и взаимозависимости между народами, в то же время существенно повышают и степень их взаимной уязвимости. При этом вполне закономерный рост этнического и национального самосознания как в странах «ядра» мировой системы, так и на ее «периферии» актуализирует массу накопленных и загнанных до поры до времени в «историческое подполье» взаимных претензий, обид и противоречий. Соответственно в условиях отсутствия легитимной и эффективной международной или, точнее, глобальной системы безопасности создаются все возможности для дальнейшей эскалации конфликтов разного уровня и усугубления общего дисбаланса в международных отношениях.

5.3 Политический национализм в свете концепции «столкновения цивилизаций» Сэмюэля Хантингтона

Ход мировых политических процессов в конце XX — начале XXI вв. недвусмысленно свидетельствует о том, что конфликтность и драматизм исторического развития отнюдь не снижаются, а напротив, во многих отношениях даже нарастают.

Однако на рубеже 1980—1990-х гг. в научном сообществе и мировом общественном мнении преобладали иные, как оказалось впоследствии — излишне оптимистические, взгляды на этот счет. Действительно, перестройка в СССР снимала с «мировой повестки дня» угрозу глобальной термоядерной войны, «новое политическое мышление» открывало возможность конструктивного международного диалога по всему спектру глобальных проблем — от экологических и демографических до культурных и этических, а отказ советского руководства от «экспорта социализма» создавал условия для мирного самоопределения народов и государств.

Поэтому многим ученым и политикам представлялось, что глобализация будет протекать как процесс постепенной демократизации мирового сообщества, всеобщего признания примата «прав человека», распространения в международных отношениях практики мирного разрешения конфликтов, «умиротворения» и вовлечения в цивилизованное партнерство еще сохранившихся авторитарных режимов.

5.3.1 Национализм — разрешимое противоречие (Ф. Фукуяма)

Своего рода манифестом этого умонастроения стала опубликованная в 1989 г. и получившая большой резонанс в политологических кругах статья американского философа японского происхождения Фрэнсиса Фукуямы под броским названием «Конец истории?». В ней в наиболее последовательной и ясной форме было сформулировано либеральное видение всемирной истории «после коммунизма».

Следуя неогегельянской философской традиции, Фукуяма полагает, что «миром правят идеи» — т.е. социальная эволюция определяется в конечном счете эволюцией интеллектуальной. Но поскольку либеральная идеология в конце XX в. убедительно доказала свои преимущества перед всеми возможными альтернативами, она замыкает собой процесс эволюции идей, и историческое развитие, таким образом, завершается.

«На наших глазах в двадцатом веке мир был охвачен пароксизмом идеологического насилия, когда либерализму пришлось бороться сначала с остатками абсолютизма, затем с большевизмом и фашизмом и наконец с новейшим марксизмом, грозившим втянуть нас в апокалипсис ядерной войны. Но этот век, вначале столь уверенный в триумфе западной либеральной демократии, возвращается теперь, под конец, к тому, с чего начал: не к предсказывавшемуся еще недавно “концу идеологии” или конвергенции капитализма и социализма, а к неоспоримой победе экономического и политического либерализма. Триумф Запада, западной идеи очевиден прежде всего потому, что у либерализма не осталось никаких жизнеспособных альтернатив... То, чему мы, вероятно, свидетели, — не просто конец “холодной войны” или очередного периода послевоенной истории, но конец истории как таковой, завершение идеологической эволюции человечества и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления»^[395].

Иначе говоря, с точки зрения американского философа, все основные цивилизационные результаты уже получены. Путем множества проб и ошибок найдены оптимальные принципы: политической организации (представительная демократия, система разделения властей, федерализм); структурирования экономической деятельности (свободный рынок, частное предпринимательство, монетарные механизмы регуляции); функционирования культуры (свобода, плюрализм, демократизм).

В настоящее время эти принципы с наибольшей полнотой реализуются в странах Запада, но они служат ориентирами и для всего остального человечества. Из этого следует, что глобальное и окончательное торжество либеральной демократии является лишь вопросом времени.

В рамках нашей тематики существенно отметить, что в росте этнонационалистических тенденций Фукуяма не видел существенной угрозы для либерального проекта.

С его точки зрения, национализм принципиально не может конкурировать с либерализмом в силу собственной «идеологической нищеты». «(Вряд ли. — Авт.) национализм является неразрешимым для либерализма противоречием... Подавляющее большинство националистических движений в мире не имеет политической программы и сводится к стремлению обрести независимость от какой-то группы или народа, не предлагая при этом сколько-нибудь продуманных проектов социально-экономической организации. Как таковые, они совместимы с доктринами и идеологиями, в которых подобные проекты имеются. Хотя они и могут представлять собой источник конфликта для либеральных обществ, этот конфликт вытекает не из либерализма, а скорее из того факта, что этот либерализм осуществлен не полностью. Конечно, в значительной мере этническую и националистическую напряженность можно объяснить тем, что народы вынуждены жить в недемократических политических системах, которые сами не выбирали»^[396].

По мнению Фукуямы, последовательно и систематически проведенная либерализация и демократизация должны снять и всю остроту этнических и национальных противоречий^[397].

Однако подобная либеральная эйфория, вызванная отказом от коммунизма, распадом «социалистического лагеря» и роспуском СССР, достаточно быстро прошла. Страны, вступившие в начале 1990-х гг. на путь «демократического транзита», испытали беспрецедентный для мирного времени экономический упадок, их государственно-административные аппараты поразила «системная коррупция», а правительства оказались неспособны обеспечить проведение политических и экономических реформ даже в рамках своих собственных программных деклараций. Во многих переходных государствах Восточной Европы и бывшего СССР вновь обрели популярность различные версии нелиберальных идеологий — от ностальгически окрашенного социализма до политизированного религиозного фундаментализма.

Кроме того, в конце 1980-х — первой половине 1990-х гг. по многим из бывших социалистических стран, «сделавших выбор в пользу демократии и либеральных ценностей», прокатилась волна массовых межэтнических столкновений и национал-сепаратизма. При этом в целом ряде случаев (Югославия, Абхазия, Нагорный Карабах, Чечня, Таджикистан и др.), подобные конфликты перерастали в масштабные и длительные войны.

Схожие процессы имели место и на пространстве бывшего соперничества двух сверхдержав — во многих регионах «третьего мира». Падение или существенное ослабление позиций просоветских режимов — как в Афганистане, Мозамбике, Анголе — также способствовало оживлению старых межэтнических и межплеменных противоречий.

Как отмечал российский историк В. Согрин: «Концепция Фукуямы уже не выдержала испытание временем и обнаружила по сути утопизм: либерализм западного образца не прижился в большинстве из посткоммунистических стран, как и в других обществах, вставших на путь модернизации, а вместо счастливого “конца истории” мы наблюдаем вступление человечества в один из самых драматических этапов своего развития»^[398].

Следовательно, мировое научное и политическое сообщество вновь столкнулось с необходимостью переосмыслить происходящие в мире события и дать им новую, более соответствующую реальности, интерпретацию.

5.3.2 Национализм в рамках «столкновения цивилизаций» (С. Хантингтон)

Концепция «столкновения цивилизаций», разработанная известным американским политологом Сэмюэлем Хантингтоном, стала, возможно, самым серьезным ответом на обнаружившую свою неадекватность либеральную концепцию «конца истории».

В статье «Столкновение цивилизаций?», опубликованной в 1993 г. во влиятельнейшем американском внешнеполитическом журнале «Форин аффэрс», Хантингтон утверждает: «С окончанием “холодной войны” подходит к концу и западная фаза развития международной политики. В центр выдвигается взаимодействие между Западом и незападными цивилизациями. На этом новом этапе народы и правительства незападных цивилизаций уже не выступают как объекты истории — мишень западной колониальной политики, а наряду с Западом начинают сами двигать и творить историю»^[399].

Далее американский политолог подчеркивает, что в современном мире поднимается мощная волна антиамериканизма и девестернизации и перед совокупным Западом встает вопрос даже не о том, чтобы погасить ее, а о том, как эту волну достойно встретить и устоять перед ней.

В другой статье — «Если не цивилизация, то что? Парадигмы для периода после “холодной войны”», также напечатанной в 1993 г. в «Форин аффэрс», — Хантингтон высказывался еще яснее: «Было бы явной глупостью полагать, что из-за краха советского коммунизма Запад завоевал навечно весь мир... Единая цивилизация может быть только продуктом единой власти. Но европейский колониализм уже в прошлом. Американская гегемония слабеет... Вавилонское столпотворение преобладает над процессом универсализации и свидетельствует о росте цивилизационного самосознания. История не завершена. Мир не един. Цивилизации объединяют и разъединяют человечество»^[400].

Но что, собственно, представляет собой цивилизация, и в силу какой логики именно она на данном этапе исторического развития становится основным субъектом мирового взаимодействия?

С точки зрения Сэмюэля Хантингтона, цивилизация представляет собой культурную сущность высшего уровня. По отношению к ней другие культурные сущности — такие, как деревни, регионы, этнические группы, народы, религиозные общины и т.п., — занимают подчиненное положение. Хантингтон пишет: «Мы можем определить цивилизацию как культурную общность наивысшего ранга, как самый широкий уровень культурной идентичности людей. Следующую ступень составляет уже то, что отличает род человеческий от других видов живых существ. Цивилизации определяются наличием общих черт объективного порядка, таких, как язык, история, религия, обычаи, институты, а также субъективной самоидентификацией людей»^[401].

Другими словами, цивилизационная идентичность опосредует собой наивысший антропологический или «общечеловеческий» уровень идентичности, включающий в себя всю видовую специфику homo sapiens, и все прочие формы идентичности, включая этнические и национальные. При этом в основе каждой цивилизации находится определенный комплекс религиозных представлений^[402].

В современном мире Хантингтон выделяет семь-восемь крупных цивилизаций. К ним относятся: 1) западная; 2) конфуцианская; 3) японская; 4) исламская; 5) индуистская; 6) православно-славянская; 7) латиноамериканская и, возможно, 8) африканская цивилизации.

Прошлые, настоящие и будущие конфликты между цивилизациями предопределяются тем, что «люди разных цивилизаций по-разному смотрят на отношения между Богом и человеком, индивидом и группой, гражданином и государством, родителями и детьми, мужем и женой, имеют разные представления о соотносительной значимости прав и обязанностей, свободы и принуждения, равенства и иерархии. Эти различия складывались столетиями. Они не исчезнут в обозримом будущем. Они более фундаментальны, чем различия между политическими идеологиями и политическими режимами»^[403].

Собственно говоря, трения и конфликты между цивилизациями имели место на протяжении всей истории человечества. Однако вплоть до конца XX в. динамика всемирной истории определялась, главным образом, ходом борьбы между теми или иными силами внутри самого Запада.

Например, на протяжении полутора веков после заключения Вестфальского мира (1648) основные конфликты в Европе и соответственно в мире разворачивались между династическими монархиями, стремившимися к территориальным аннексиям и росту военной мощи. Затем, после Великой французской революции (1789) наступила эпоха соперничества государств-наций. Эта модель поддерживалась на протяжении всего XIX в. После победы в России в 1917 г. Октябрьской революции на смену конфликту наций пришел глобальный конфликт идеологий, сторонами в котором сначала были коммунизм, фашизм и либерализм, а затем (после 1945 г.) — только коммунизм и либерализм. Этот конфликт и лежал в основе «холодной войны» между двумя сверхдержавами — СССР и США вплоть до конца 1980-х гг. Наконец, с самоустранением коммунизма со сцены мировой политики уходит в прошлое и «западная фаза» мировой истории.

«Гражданские войны Запада» (по выражению У. Линда) кончились в 1991 г. Им на смену приходят конфликты другого типа. Вот как об этом пишет Хантингтон: «Я полагаю, что в нарождающемся мире основным источником конфликтов будет уже не идеология и не экономика. Важнейшие границы, разделяющие человечество, и преобладающие источники конфликтов будут определяться культурой. Нация-государство останется главным действующим лицом в международных делах, но наиболее значимые конфликты глобальной политики будут разворачиваться между нациями и группами, принадлежащими к разным цивилизациям. Столкновение цивилизаций станет доминирующим фактором мировой политики. Линии разлома между цивилизациями — это и есть линии будущих фронтов»^[404].

Однако почему цивилизации должны взаимодействовать друг с другом столь конфликтно? Что мешает им в рамках процесса глобализации (этот факт Хантингтон, разумеется, не отрицает) строить конструктивные и взаимовыгодные отношения?

Американский политолог дает на эти вопросы следующий ответ: «На поверхностном уровне многое из западной культуры действительно пропитало остальной мир. Но на глубинном уровне западные представления и идеи фундаментально отличаются от тех, которые присущи другим цивилизациям. В исламской, конфуцианской, японской, индуистской, буддистской и православной культурах почти не находят отклика такие западные идеи, как индивидуализм, либерализм, конституционализм, права человека, равенство, свобода, верховенство закона, демократия, свободный рынок, отделение церкви от государства. Усилия Запада, направленные на пропаганду этих идей, зачастую вызывают враждебную реакцию против “империализма прав человека” и способствуют укреплению исконных ценностей собственной культуры. Об этом, в частности, свидетельствует поддержка религиозного фундаментализма молодежью незападных стран. Да и сам тезис о возможности “универсальной цивилизации” — это западная идея. Она находится в прямом противоречии с партикуляризмом большинства азиатских культур, с их упором на различия, отделяющие одних людей от других»^[405].

Действительно, как показало сравнительное исследование значимости ста ценностных установок в различных обществах, «ценности, имеющие первостепенную важность на Западе, гораздо менее важны в остальном мире». В политической сфере эти различия наиболее отчетливо обнаруживаются в попытках Соединенных Штатов и других стран Запада навязать народам других стран западные идеи демократии и прав человека. Современная демократическая форма правления исторически сложилась на Западе. Если она и утвердилась кое-где в незападных странах, то лишь как следствие западного колониализма или нажима. Судя по всему, центральной осью мировой политики в будущем станет конфликт между «Западом и остальным миром» (по выражению К. Махбубани) и реакция незападных цивилизаций на западную мощь иценности.

Таким образом, как полагает Хантингтон, в обозримой исторической перспективе не стоит надеяться на реализацию «общечеловеческих ценностей», бытие которых само по себе является большим вопросом. Точнее, эти ценности являются ценностями лишь западной или североатлантической цивилизации, навязывать которые народам, принадлежащим к другим цивилизациям, попросту бессмысленно. Не следует ждать и установления «вечного мира». Наоборот, ждать следует как обострения застарелых конфликтов, так и вспышек новых споров и столкновений в зонах соприкосновения цивилизаций. «В ближайшем будущем наибольшую угрозу перерастания в крупномасштабные войны будут нести в себе те локальные конфликты, которые, подобно конфликтам в Боснии и на Кавказе, завязались вдоль линий разлома между цивилизациями. Следующая мировая война, если она разразиться, будет войной между цивилизациями»^[406].

Как, однако, подобная перспектива цивилизационных конфликтов соотносится с интересующим нас феноменом новейшего национализма?

В своей концепции Хантингтон, разумеется, не обходит вниманием роль этнического фактора в современной политике. О росте субъективного значения этнической принадлежности после краха универсалистских идеологий он пишет так: «Определяя собственную идентичность в этнических или религиозных терминах, люди склонны рассматривать отношения между собой и людьми другой этнической принадлежности и конфессии как отношения “мы” и “они”. Конец идеологизированных государств в Восточной Европе и на территории бывшего СССР позволил выдвинуться на передний план традиционным формам этнической идентичности и противоречий. Различия в культуре и религии порождают разногласия по широкому кругу политических вопросов, будь то права человека или эмиграция, коммерция или экология. Географическая близость стимулирует взаимные территориальные претензии от Боснии до Минданао»^[407].

Из сказанного следует, что этническая общность представляет собой сущность, стоящую в культурной иерархии на одну ступеньку ниже цивилизации. Например, и татары, и казахи, и узбеки, и арабы, и уйгуры входят в единую исламскую цивилизацию.

По мысли Хантингтона, растущая в наши дни внутрицивилизационная сплоченность снижает и как бы «снимает» накал противоречий между этносами, принадлежащими к одной цивилизации. В то же время, однако, именно межцивилизационное размежевание обостряет борьбу между этносами, принадлежащими к разным цивилизациям.

Последнее и происходило в ходе недавних конфликтов на Балканах или Кавказе. Именно принадлежность к разным цивилизациям обусловила те крайне жестокие формы, в которых в 1990-х гг. протекала взаимная борьба между православными сербами, католиками-хорватами, мусульманами-босняками и мусульманами-албанцами или между христианами-армянами и мусульманами-азербайджанцами.

Таким образом, в рамках концепции Хантингтона, межэтнические и межнациональные конфликты утрачивают свой автономный характер и как бы «модулируются», т.е. либо ослабляются, либо усиливаются более общим конфликтом цивилизаций.

Подчеркивая многоуровневость «столкновения цивилизаций» и обозначая соответствующие сферы борьбы, Хантингтон писал следующее: «Конфликт цивилизаций разворачивается на двух уровнях. На микроуровне (этнические. —Авт.) группы, обитающие вдоль линий разлома между цивилизациями, ведут борьбу, зачастую кровопролитную, за земли и власть друг над другом. На макроуровне страны (или нации. —Авт.), относящиеся к разным цивилизациям, соперничают из-за влияния в военной и экономической сфере, борются за контроль над международными организациями и третьими странами, стараясь утвердить собственные политические и религиозные ценности»^[408].

Наиболее взрывоопасной линией раздела между цивилизациями, по Хантингтону, является граница между исламской и христианскими цивилизациями. «На северных рубежах исламского региона конфликт разворачивается главным образом между православным населением и мусульманским. Здесь следует упомянуть резню в Боснии и Сараево, незатухающую борьбу между сербами и албанцами, натянутые отношения между болгарами и турецким меньшинством в Болгарии, кровопролитные столкновения между осетинами и ингушами, армянами и азербайджанцами, конфликты между русскими и мусульманами в Средней Азии, размещение российских войск в Средней Азии и на Кавказе с целью защитить интересы России. Религия подогревает возрождающуюся этническую самоидентификацию, и все это усиливает опасения русских насчет безопасности их южных границ»^[409].

По прошествии десяти лет после публикации «Столкновения цивилизаций?» к этому перечню конфликтов можно добавить и существенно изменившие ход истории вооруженные вмешательства американцев и их западных союзников в Афганистане и Ираке...

Предложенное Сэмюэлем Хантингтоном видение исторической перспективы, при всей его убедительности, не следует считать истиной в последней инстанции. Уже с момента своего появления и на протяжении всех последующих лет теория «столкновения цивилизаций» была объектом многосторонней и весьма аргументированной критики.

Урс Альтерматт, в частности, отмечал, что «цивилизационные тезисы не объясняют до конца многочисленные региональные конфликты уходящего XX в. За тезисами Хантингтона может скрываться европоцентристский и американоцентристский взгляд на мировую политику, который аргументирует, исходя из точки зрения Запада: «Спросим себя, не наклеивает ли на себя цивилизационная парадигма прежнего противостояния Восток — Запад просто новую этикетку, для того чтобы снова можно было создать идеологическую дихотомию. Остается подозрение, что цивилизационная парадигма представляет собой замещающую идеологию и формирует новые образы врага. Что-то есть в аргументе, что Западу после крушения коммунизма для собственной легитимации и стабилизации нужен образ врага, ориентированный вовне»^[410].

Тот же Альтерматт справедливо обращал внимание на то, что «цивилизационная парадигма является выражением всеобщих дебатов об идентичности, этничности и культуре. Как и другие парадигмы, она не объясняет все факты. Ее убедительность определяется ее эффективностью. Пока посткоммунистическая фаза оказывает огромное влияние на хаотическое международное положение, региональные конфликты и войны, мышление также остается запутанным. Поэтому цивилизационная парадигма обладает большой убедительной силой, так как, с одной стороны, ее можно включить в текущую этнизацию политики и, с другой, она помогает преодолеть мировой хаос в соответствии с этническими категориями. В этом состоит диалектика этнизации политики»^[411].

В идее Хантингтона о том, что на смену биполярному миру эпохи «холодной войны» приходит не мир, тотально унифицированный и умиротворенный по «либеральному шаблону»^[412], а система нескольких конфликтующих между собой субглобальных, но в то же время сверхнациональных блоков, содержится рациональное зерно.

При существующих в наше время разрывах между странами и народами в уровне экономического, культурного и политического развития более естественной, нежели непосредственная интеграция вокруг единой мировой «оси» в лице США, выглядит интеграция исторически близких народов вокруг некоторых макрорегиональных или континентальных «осей».

Упоминавшийся нами выше российский исследователь Алексей Блинов писал об этой тенденции так: «Наступает эра надгосударственных образований — политических образований больших как по своим территориальным размерам, так и по экономическому потенциалу. Значительную роль в их создании будут играть наднациональные начала идеологического (или культурно-религиозного, согласно Хантингтону. —Авт.) характера... Такие государства (точнее, сверхгосударства. — Авт.) будут образовываться с помощью наднациональных идеологий и экономических потребностей. В будущем размеры этих гипотетических надгосударственных образований, вероятно, будут определяться границами географических ареалов материкового масштаба. Даже можно рискнуть предположить, что основными частями будущего мироустройства будут выступать такие страноведческие категории, как Европа, Евразия (ядром которой будет нынешняя Россия), Юго-Восточная Азия, Северная и Латинская Америка, Африка, Ближний Восток (арабский мир), Австралия и Океания»^[413].

Вполне вероятно, что к тому моменту это уже будут не государства в их классическом понимании, а скорее некие межрегиональные административно-публичные аппараты с развитой системой международной бюрократии по осуществлению функций поддержания международного порядка (политического, правового, экономического, экологического) в границах своей юрисдикции. Основной комплекс противоречий в мире будет обусловлен не коллизией национальных интересов, а сосредоточится между жизненными укладами (модерном и архаикой), уровнями развития (бедностью и богатством) и системами ценностей (религиозными, культурными и мировоззренческими стандартами), пройдет по линиям, которые не только не совпадут с границами нынешних государств, а установятся внутри стран вне зависимости от их принадлежности к тому или иному международному союзу. Таким образом, радикально изменится привычный порядок вещей.

Наконец, цивилизационное деление, предложенное Хантингтоном, можно рассматривать как вариант (причем соответствующий органическим культурно-историческим тенденциям), будущего оформления подобных «гипотетических надгосударственных образований материкового масштаба». И в этом смысле, кстати, идея «столкновения цивилизаций» не в большей мере противоречит общей идее глобализации как всемирной интеграции человеческой деятельности, чем рост этнического сознания и микронационализма. Но, подчеркнем, рост цивилизационной сплоченности также «работает против» классического государства-нации и соответственно «старого» национализма.

Контрольные вопросы

1. Что такое «глобализация»?

2. В чем состоят экономические проявления глобализации?

3. В чем состоят политические проявления глобализации?

4. В чем состоят культурные проявления глобализации?

5. В чем состоят социальные и демографические проявления глобализации?

6. Почему глобализация оказывает разрушительное действие на существующие национальные государства?

7. Чем различаются этнический и государственный национализм?

8. Совместимы ли макронационализм и национал-этатизм?

9. Совместимы ли макронационализм и этнонационализм?

10. Совместимы ли микронационализм и национал-этатизм?

11. Дайте определение понятия «глобализация».

12. Как современный национализм соотносится с антиглобализмом?

13. В чем, согласно З. Бжезинскому, заключается сущность перехода к технотронному обществу?

14. Как меняется, согласно З. Бжезинскому, роль государств-наций при переходе к технотронному обществу?

15. Что подразумевает С. Хантингтон под «конфликтом цивилизаций»?

16. Как концепция С. Хантингтона соотносится с доктриной «конца истории» Ф. Фукуямы?

Задания для самостоятельной работы

Деловая игра «Глобализация: pro et contra»

Основной задачей игры является многоплановое обсуждение плюсов и минусов глобализации (экономических, политических, социально-психологических и т.д.). Студенты делятся на группы «сторонников глобализации» и «антиглобалистов» и прорабатывают, а затем в систематизированном виде выдвигают соответствующие аргументы. Группа «независимых экспертов» под руководством преподавателя критически оценивает выдвинутые концепции и подводит итоги дискуссии.

Деловая игра «Будущее национального государства в глобальном сообществе»

Цель проведения игры — эмпирическое восприятие студентами множественности проблем, встающих перед национальными государствами в условиях глобализации. В качестве ведущих игры приглашаются реальные представители политических организаций, ориентирующихся на «глобализм» (условно либералы) и «национальное государство» (условно патриоты). Студенты делятся на сторонников той и другой позиции, выдвигают и критикуют соответствующие аргументы.

Эссе «Кто прав: Фукуяма или Хантингтон?»

На основе анализа базовых публикаций Ф. Фукуямы и С. Хантингтона студенты должны сформулировать собственное, критическое и аргументированное, отношение к концепциям американских политологов, сформулировать представление об историческом будущем России в свете каждого из этих подходов. Рекомендуемый объем эссе — 5—7 страниц.

Литература

Основная

Альтерматт У. Этнонационализм в Европе. М.: РГГУ, 2000.

Геллнер Э. Нации и национализм. М.: Прогресс, 1991.

Нарочницкая Е.А. Национализм: история и современность. М.: ИНИОН, 1997.

Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-во УРАО, 2000.

Дополнительная

Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: Канон-Пресс-Ц, 2001.

Арутюнян Ю.В., Дробижева Л.М., Сусоколов А.А. Этносоциология. М.: Аспект-Пресс, 1999.

Бжезинский З. Великая шахматная доска. Господство Америки и его геостратегические императивы. М.: Международные отношения, 1999.

Бобков Ф.Д., Иванов В.Ф. и др. Глобальный капитализм (размышления на тему). М.: РИЦ ИСПИ РАН, 2002.

Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. СПб.: Университетская книга, 2001.

Вишневский А.Г. Демографические изменения и национализм // Социологический журнал. 1994. № 1.

Зегберс К. Сшивая лоскутное одеяло // Pro et contra. 1999. Т. 4. № 4.

Идентичность и конфликт в постсоветских государствах. М.: Моск, центр Карнеги, 1997.

Кандель П. О национализме «с человеческим лицом» // Pro et contra. 1998. Т. 3. №3.

Керни Р. Диалоги о Европе. М.: Весь мир, 2002.

Коротеева В.В. Теории национализма в зарубежных социальных науках. М.: РГГУ, 1999.

Лейпхарт А. Полиэтническая демократия // Этнос и политика. М.: Изд-во У РАО, 2000.

Линц Х., Степан А. «Государственность», национализм и демократизация // Полис. 1997. № 5.

Малахов В.С. Вызов национальному государству // Pro et contra. 1998. Т. 3. № 2.

Малахов В.С. О националистическом дискурсе // Pro et contra. 1999. Т. 4. № 2.

Малышева Д. Постиндустриальный мир и процессы глобализации // МЭиМО. 2000. № 3.

Миллер А. О дискурсивной природе национализмов // Pro et contra. 1997. Т. 2. № 4.

Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.

Солдатова Г.У. Психология межэтнической напряженности. М.: Смысл, 1998.

Тишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. М.: Русский мир, 1997.

Хабермас Ю. В поисках национальной идентичности: философские и политические статьи. Донецк: Фонд поддержки прогрессивных реформ, 1999.

Хабермас Ю. Европейское национальное государство: его достижения и пределы // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.

Хантингтон С. Столкновение цивилизаций?: Хрестоматия по политологии / Подред. М.А. Василика. М.: Гардарики, 2000.

Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб.: Апетейа, 1998. Этничность и власть в полиэтничных государствах. М.: Наука, 1994.

Этос глобального мира. М.: Восточная литература, 1999.

Ян Э. Государственное и этническое понимание нации: противоречие и сходство // Полис. 2000. № 1.

Ян Э. Демократия и национализм: единство или противоречие? // Полис. 1996. № 1.

Albrow M. The Global Age: State and Society Beyond Modernity. Stanford, 1997.

Brzezinski Z. Between Two Ages. America’s Role in the Technotronic Era. N.Y.,

Connor W. Ethnonationalism: The Quest for Understanding. Princeton, 1994.

Global Culture. Nationalism, Globalization and Modernity. L., 1997.

Глава 6 Национализм. Массовое сознание и политические конфликты

Мы рассмотрели основные причины и типичные формы проявления политического национализма в условиях глобализации. В связи с этим упоминались конфликты, истоки которых коренились в сфере межэтнических и межнациональных отношений. Мы обращали внимание читателя на то обстоятельство, что именно конфликтогенный потенциал, или «взрывоопасность» новейшего национализма, угрожающего как национальной безопасности многих государств, так и стабильности мировой системы в целом, вызывает серьезную озабоченность и тревогу международной политической общественности. Ведь наиболее значимые, можно сказать — исторически «знаковые», геополитические трансформации в Европе конца XX в., выразившиеся в распаде крупных и устойчивых государственных образований (таких, как СССР и СФРЮ), стали результатом острых макросоциальных конфликтов, спровоцированных приверженцами этнического национализма.

В данной главе мы рассматриваем новейший национализм сквозь призму конфликтологического подхода, т.е. описываем причины возникновения, факторы, механизмы и, по возможности, общую логику развертывания социально-политических конфликтов на этнонациональной основе.

6.1 Межэтнические конфликты: причины возникновения и механизмы развития

Следуя за Сэмюэлем Хантингтоном, многие зарубежные и отечественные политологи считают, что именно этнокультурные факторы и в обозримом будущем будут определять основные «линии конфликтов» не только на локальном или региональном, но и на глобальном уровне.

Так, российский специалист по политической конфликтологии Марина Лебедева отмечает: «Окончание “холодной войны” породило сначала радужные прогнозы о наступлении эры бесконфликтного существования на планете и в этом смысле — даже о конце истории. Казалось, что с исчезновением противостояния двух сверхдержав — СССР и США — канут в Лету и региональные конфликты, не говоря уже об угрозе третьей мировой войны... Однако надеждам на более спокойный мир не суждено было сбыться. Ряд вооруженных конфликтов и войн нашли свое продолжение после окончания “холодной войны”. Индия, Эфиопия, Шри-Ланка, Судан, Руанда, Ближний Восток — это лишь некоторые из них. Не получили своего окончательного разрешения конфликты в странах Запада. Для Великобритании проблемой остается Северная Ирландия, для Испании — баски, для Франции — бретонцы и корсиканцы, для Канады — провинция Квебек... Более того, вспыхнули новые конфликты, причем там, где, как представлялось еще недавно, они невозможны. Это относится прежде всего к странам, образовавшимся на территории Советского Союза, а также к странам Восточной Европы. Вооруженные конфликты в Югославии, Нагорном Карабахе, Молдове, Южной и Северной Осетии, Чечне оказались серьезными проблемами 1990-х годов»^[414].

Конфликты, упомянутые в приведенной цитате, имеют межэтнический характер, и, разумеется, подобный список можно существенно расширить. Например, у нас нет никаких оснований считать, что в среднесрочной перспективе будут урегулированы острые, доходящие до вооруженного противоборства — в том числе в формах партизанской борьбы и терроризма, — межэтнические конфликты в Палестине, Ираке, Афганистане, Синьцзян-Уйгурском автономном районе Китая и т.д. При этом в каждом из этих случаев речь идет о наложении на межэтнические противоречия пресловутого «конфликта цивилизаций»...

Но прежде всего следует сформулировать само понятие межэтнического конфликта^[415]. Отмечая, что понятие конфликта такого рода зачастую трактуется чрезмерно вольно, известный российский историк, специалист по этнонационалистической проблематике, Альгимантас Празаускас пишет: «В строгом смысле слова межэтнический конфликт — это конфликт между двумя или несколькими этносами или этническими группами, возникающий вследствие того, что их цели, устремления и интересы несовместимы... В конфликтах, обычно называемых межэтническими, принимает непосредственное участие, как правило, относительно незначительная часть одной или нескольких противостоящих групп, в лучшем случае пользующаяся пассивной поддержкой большинства... (Однако. —Авт.) межэтнические столкновения оставляют гораздо более глубокий след, чем социально-классовые баталии и трудовые конфликты. Каждому межэтническому конфликту присущи специфические особенности, исключительно важную роль играет культурная специфика конфликтующих групп и история их взаимоотношений, зафиксированная в виде символов, этнических стереотипов, предубеждений»^[416].

Подобная сложность, историко-культурная «пестрота» межэтнических конфликтов крайне затрудняют разработку соответствующей теории. «Уникальность (каждого такого. — Авт.) конфликта, тот факт, что использование новых “переменных” (в числе которых должны фигурировать такие факторы, как коллективная историческая память, политическая культура, тип расселения этнических групп и степень социокультурных различий между ними) во многом усложняет построение универсальных моделей межэтнического конфликта. В немалой степени этому препятствует и политическая ангажированность многих исследователей, склонных рассматривать межэтнические, в особенности этнополитические, конфликты в категориях “прогрессивного” и “реакционного”, добра и зла. Поэтому какой-либо общепринятой теории межэтнических конфликтов в современном обществоведении не существует и нет оснований ожидать, что она может появиться в обозримом будущем»^[417].

Тем не менее за последние 10—15 лет в международном научном сообществе получили определенное признание несколько соответствующих концептуальных подходов. В первую очередь к ним относятся теории межэтнических конфликтов, которые разработали американские ученые Дональд Горовитц и Тед Роберт Гэрр. Работа Д. Горовитца «Этнические группы в конфликте» была опубликована в 1985 г., а книга Т.Р. Гэрра «Меньшинства на грани риска. Глобальный взгляд на этнополитические конфликты» — в 1993 г.

6.1.1 Конфликт «отсталых» и «передовых» (Д. Горовитц)

С точки зрения Горовитца, в основе межэтнического соперничества и конфликтов лежат не столько «объективные» факторы, такие, как различающиеся экономические интересы или социально-классовые позиции, сколько факторы «субъективного» характера — ощущение «отсталости», чувства унижения и досады, возникающие у представителей одного этноса при сравнении с представителями другого, страх ассимиляции или «культурного поглощения» другим этносом и т.п.^[418]

Речь, разумеется, не идет о полном отрицании влияния экономических факторов на межэтническое соперничество^[419]. Тем не менее американский исследователь убедительно демонстрирует их подчиненность факторам другого — социально-психологического — уровня: «Если мы сконцентрируем внимание на поведении этнических групп, а не специфических слоев, то окажется, что очень сложно увязать конфликт с экономическими интересами. Напротив, со всей очевидностью обнаруживается готовность этнических групп пожертвовать экономическими интересами ради иных выгод. Например, сепаратисты в самых различных регионах готовы мириться с экономическими потерями ради достижения независимости. Они с готовностью поддержали бы франкоканадского сепаратиста, сказавшего: “Англоязычная Канада мирится с более низким уровнем жизни, чтобы остаться независимой от США. Почему же они отрицают наше право на такую же гордость?”»^[420].

Именно подобная «гордость», или, если выражаться точнее, специфическое чувство достоинства, присущее членам каждой этнической группы и формирующееся в процессе взаимного межэтнического сравнения, и имеет ключевое значение в возникновении соответствующих конфликтов.

Вот как об этом пишет Дональд Горовитц: «Этнические различия, породившие бесчисленные конфликты в странах Африки, Азии и Карибского бассейна, связаны с делением групп на “отсталые” и “передовые”. Причисление себя к “передовым” (далее я буду опускать кавычки, хотя и не поддерживаю данный ярлык) происходит по многим причинам. Группа может быть передовой по уровню образования, диспропорционально высокой доле среди государственных служащих, лиц свободных профессий и наиболее обеспеченной части населения. Группа может быть отсталой, если она сосредоточена преимущественно в сельской местности, занята в основном в натуральном, а не рыночном хозяйстве, бедна и необразованна. Это противопоставление проявляется во многих формах и часто обозначается терминами традиционный и современный. В целом передовое ассоциируется с такими качествами, как заинтересованность в образовании и новых возможностях, связь с современным сектором, в то время как отсталость — с предрассудками в отношении новых возможностей и определенной отчужденностью от современного сектора экономики. Это противопоставление играет огромную роль в отношениях между группами, поскольку имеет центральное значение для концепции группового достоинства»^[421].

Таким образом, взаимное противопоставление «отсталых» и «передовых» этнических групп и является основной причиной, порождающей между ними конфликты. «Осознание того факта, что этнические чужаки лучше освоили новшества, связанные с колониальным правлением, для некоторых групп еще более обострило восприятие их подчиненного и унизительного положения. Похоже, что это добавило им решимости сохранить свой статус или власть (насколько она была доступна) и во многих отношениях определило их поведение. Многочисленные факты подтверждают, что отсталые группы чаще выступают инициаторами этнического насилия, а более развитые — их жертвами... Ощущение отсталости в конечном счете интерпретируется однозначно: “нас лишают права распоряжаться собственной судьбой”. В то же время нелестное сравнение с более развитой группой побуждает их использовать политическую систему для утверждения собственного достоинства... (В конечном счете. — Авт.) быть отсталым означает прежде всего быть (и, что еще важнее, ощущать себя. — Авт.) слабее передовых групп»^[422].

Разумеется, «передовые» группы платят «отсталым» соответствующими чувствами — недоверием, насмешками, презрением и страхом, — и стремятся, по мере возможностей, удержать их в подчиненном и безопасном для себя состоянии.

Другими словами, по мере нарастания между этническими группами социокультурной дистанции в сознании каждой из них формируется негативный образ этнического оппонента. При этом подобные взаимные образы «передовых» и «отсталых» включают в себя достаточно устойчивый набор стереотипов^[423]. Подобные стереотипизированные представления этносов друг о друге Дональд Горовитц суммировал следующим образом^[424].

«Отсталые» в представлении «передовых: бедные; ленивые; традиционные; трайбалистские^[425]; неумелые; невежественные; праздные; вялые; легкомысленные; феодальные; вежливые; послушные; неумные; неинициативные; гордые; зависимые; расточительные.

«Передовые» в представлении «отсталых»: предприимчивые; агрессивные; безжалостные; жадные; трудолюбивые; хитрые; преуспевающие; высокомерные; умные; энергичные; находчивые; серьезные; клановые; непотичные^[426]; прогрессивные; сильные; бережливые; пробивные; умелые; амбициозные; грубые; скряги.

Следствием закрепления в сознании этнических групп подобных негативных стереотипов становится дальнейший рост взаимного недоверия и подозрительности. При этом чувства страха и враждебности у «отсталых» этносов по отношению к «передовым» проявляются обычно в гораздо более острой форме. Больший «накал» негативных эмоций «отсталых» этносов по сравнению с соответствующими эмоциями «передовых» имеет под собой и определенные рациональные основания. Действительно, «передовые» этносы по определению обладают большими возможностями — техническими, экономическими, интеллектуальными, административными и т.д. — для защиты собственных интересов и реализации своих целей. Следовательно, в рамках межэтнического конфликта «отсталый» этнос оказывается более уязвимой стороной.

С этим связано и то обстоятельство, что в восприятии «отсталых» групп исход межэтнического соперничества для них самих (если, разумеется, не будут предприняты экстраординарные политические действия) выглядит, как правило, достаточно печально. «Будущее для отсталых групп представляется (им самим. — Авт.) неопределенным из-за опасности со стороны других групп. Прежде всего это страх оказаться в подчиненном положении и превратиться в “дровосеков” или “землепашцев”. Предполагается, что главные намерения чужаков — подчинить страну и отсталую группу. Поэтому каждый конкретный вопрос приобретает жизненно важное значение. Типичным становится довод, что отказ удовлетворить любое политическое требование приведет к исчезновению группы. При этом выживание отнюдь не воспринимается как метафора. Поразительно, как много отсталых групп боятся исчезновения, указывая при этом на судьбу американских индейцев»^[427].

Подчеркивая силу и живучесть подобных представлений, Горовитц отмечает, что подобные опасения депопуляции и ассимиляции со стороны «отсталых» этносов или их «страх перед исчезновением» имеют под собой четыре важнейших основания.

Во-первых, взаимное сосуществование на одной территории нескольких этнических групп непременно порождает дискомфорт и неопределенность. Подобная ситуация усугубляется, если отношения между этносами не носят характера устоявшейся, т.е. исторически сложившейся, закрепившейся и ставшей традиционной иерархии.

Во-вторых, необходимо принимать во внимание и такие ситуации, когда страх одного этноса по отношению к другому представляет собой вполне оправданную психологическую реакцию. «Страх исчезновения и поглощения можно определить как синдром тревожности в тех случаях, когда он представляет собой адекватную реакцию на очевидную либо ожидаемую опасность. (Однако. —Авт.) тревожность искажает восприятие и усиливает реакцию даже на незначительные угрозы»^[428].

В-третьих, страх и тревожность находятся в тесной связи с групповым чувством самоуважения: «Преувеличение опасности также выполняет важную функцию: поскольку синдром преследования несовместим с самоуважением, индивид, враждебно настроенный к другим группам, нередко выдумывает существование заговора, угрожающего его благополучию. Страх исчезновения представляет собой очень серьезную угрозу и с готовностью усваивается как мотивация враждебности»^[429].

В-четвертых, в условиях дискомфортной ситуации сосуществования обвинение одним этносом другого во враждебных намерениях может быть просто выражением скрытого, возможно даже бессознательного, желания «жертвы» расправиться с самим этим «агрессором». Как пишет Горовитц: «Есть основания читать, что страх исчезновения — это на самом деле проекция, т.е. психологический механизм, посредством которого предосудительные побуждения индивида переносятся им на других, часто как раз на объекты этих побуждений. Если возникла (тайная. — Авт.) мысль, что “мы хотим победить или уничтожить их”, то она может быть выражена как “они хотят победить или уничтожить нас”. В данном случае перед нами так называемая прямая проекция»^[430].

Именно с последним из оснований «страха перед исчезновением», выделенных Горовитцем, можно связать то эмпирически фиксируемое обстоятельство, что большинство конфликтов на этнической почве были развязаны представителями именно периферийных, «отсталых» этнических групп. Исследователями «неоднократно отмечалось, что зачинщиками насилия чаще всего выступают более отсталые группы, а его объектом — более развитые. (В этом случае — Лет.) крайние проявления враждебности как бы оправданы тем, что объект агрессии создает серьезную угрозу для группы»^[431].

Наконец, свою точку зрения на причины возникновения межэтнических конфликтов американский ученый резюмировал следующим образом: «Сказанное помогает объяснить поведение масс в конфликтных ситуациях. В большинстве случаев инициаторы насилия озабочены невыгодным межгрупповым сравнением и охвачены синдромом тревожности. Сомнения в собственном достоинстве и стремление восстановить его как важнейшую часть групповой идентичности в большей степени, чем узкие групповые интересы, побуждают людей к насилию и непропорционально обостренной реакции на существующие угрозы. Дихотомия “развитый — отсталый” — не единственная причина конфликтогенных сравнений, но она явно наиболее значимая и распространенная. Без нее этнический конфликт играл бы далеко не такую важную роль в современном мире»^[432].

Таким образом, согласно концепции Дональда Горовитца, непосредственные причины развертывания межэтнических конфликтов лежат в сфере специфических социально-психологических феноменов: коллективных (зачастую «зеркальных») стереотипов, негативных самооценок и агрессивных реакций. Однако сами подобные субъективные феномены возникают в ходе социокультурного расхождения или «размежевания» этносов по уровню развития, происходящего в ходе модернизации и имеющего вполне объективный характер.

6.1.2 Механизмы этнической мобилизации (Т.Р. Гэрр)

Соглашаясь в целом с правомерностью подобного подхода, другой известный исследователь межэтнических конфликтов, в течение ряда лет возглавлявший специальный проект по изучению этнических «групп риска», Тед Роберт Гэрр считает необходимым дополнить его анализом активной роли этнических лидеров, мобилизующих ресурсы группы в ответ на появляющиеся политические возможности.

Определяя суть своей позиции, Гэрр пишет так: «Этнополитическая активность мотивируется глубинным недовольством народа его коллективным статусом в сочетании с конъюнктурно определяемыми политическими интересами, которые интерпретируются лидерами группы и политическими предпринимателями... Из нашего исследования политически активных этнических и общинных групп очевидно, что их мобилизация и цели основаны на взаимодействии обеих групп факторов. Жалобы относительно неравного обращения и осознание групповой идентичности создают необходимую базу для мобилизации и определяют характер требований, выдвигаемых лидерами группы. Если недовольство и идентичность выражены слабо, вероятность мобилизации группы в ответ на внешнюю угрозу или открывшиеся возможности (для любых политических предпринимателей) невелика. И напротив, совпадение общего недовольства, четко выраженной идентичности и осознания общих интересов, как, например, среди черных в современной Южной Африке или шиитов и курдов в Ираке, обеспечивает высококачественный горючий материал, который подпитывает стихийные действия при любом ослаблении внешнего контроля. Это сочетание порождает мощные политические движения и затяжные конфликты, если политическим лидерам, убедительно выражающим недовольство и устремления меньшинства, представляется возможность организации движения»^[433].

Однако Гэрр, в отличие от Горовитца, больше внимания уделяет не психологическим проявлениям «коллективной ущемленности», а объективным факторам, обусловливающим подобное самоощущение этноса. «Степень коллективной ущемленности группы по сравнению с другими является главным источником ее недовольства и причиной осознания общей заинтересованности в коллективном действии. Коллективная “ущемленность” означает неравенство по уровню благосостояния или политическому влиянию. Она включает политическое и экономическое неравенство, групповую дискриминацию, демографический и экологический стресс... Общий вывод состоит в том, что устойчивое недовольство группы зависит от степени ущемленности, а острота недовольства, в свою очередь, влияет на способность группы к политической мобилизации»^[434].

Фактором, тесно связанным со степенью объективной «ущемленности» группы, и также влияющим на политическую мобилизацию этноса, является степень групповой идентичности. Ведь именно преобладание этнической идентичности над более узкими формами лояльности — клановыми, классовыми и т.п. — и создает возможность для эффективного вовлечения этноса как целого в политическое действие.

Отмечая, что значимость этнической идентичности может сильно различаться не только для разных групп, но и для одной и той же группы в разные периоды времени, американский исследователь выделяет следующие обстоятельства, способствующие повышению статуса подобной идентичности в групповом сознании: 1) существенное неравноправие, ущербность положения данной этнической группы по сравнению с другими; 2) наличие глубинных (например, цивилизационных) различий между культурами данной группы и групп, с которыми она непосредственно взаимодействует; 3) затяжной и острый, в особенности насильственный, характер конфликта, в который вовлечена данная этническая группа.

Гэрр пишет: «Общее предположение заключается в том, что недовольство группы и ее потенциал к мобилизации в значительной степени зависят от того, насколько сильно выражена идентичность группы. Сила идентичности, в свою очередь, зависит от ущемленности группы, культурных различий и интенсивности прошлых и текущих конфликтов с другими группами и с государством. Таким образом, обратная связь между идентичностью и групповым протестом (или восстанием) представляет собой один из существенных механизмов, определяющих затяжной характер межобщинных конфликтов»^[435].

Помимо «ущемленности» и степени идентичности на возможности этнической мобилизации серьезное воздействие оказывает и степень групповой сплоченности. Она является мерой развития или «плотности» сети коммуникаций и взаимодействий, охватывающей всех членов группы. Поэтому, чем больше индивидов, принадлежащих к группе, вовлечено в регулярное и интенсивное социальное, культурное, экономическое и политическое взаимодействие, тем выше общая степень сплоченности этнической группы.

При этом Гэрр отмечает: «Степень сплоченности производна от прошлой и нынешней социальной, политической и экономической организации группы. Она выше в группах, сосредоточенных в одном регионе (например, курдов), чем среди дисперсных (например, китайцев в Малайзии). Относительно сплочены группы, сохранившие традиционную структуру власти, либо имеющие полуавтономные региональные правительства. Прочную сеть для создания основы политической мобилизации могут обеспечить религиозные движения, такие, как “черные церкви” в США в период движения за гражданские права (чернокожих. — Лет.) в 1950-е гг. Ту же роль способны сыграть экономические ассоциации: например, профсоюзы были главной движущей силой политического движения плантационных рабочих — индийских тамилов в Шри-Ланке. Но чаще всего инструментами общинного политического действия являются современные политические движения и партии, хотя они редко объединяют большинство членов группы. В целом можно предполагать, что потенциал политической мобилизации народа варьирует в зависимости от масштабов и интенсивности сохранившихся организационных сетей»^[436].

Кроме того, при анализе механизма этнической мобилизации нельзя сбрасывать со счета и такой фактор, как вмешательство со стороны внешних сил. Оказывая моральную, политическую и материальную поддержку этнической группе, сочувствующие или заинтересованные в развертывании соответствующего конфликта иностранцы могут существенно повлиять на степень сплоченности группы и, таким образом, способствовать ее политической мобилизации. «Организации по защите прав коренного населения, такие, как Движение американских индейцев (в 1970-е гг.) и Всемирный Совет коренных народов (в 1980-е гг.), содействовали возникновению многочисленных движений коренных народов. Организация освобождения Палестины непосредственно организовывала и поддерживала оппозиционную деятельность палестинцев в Иордании, Ливане и на оккупированных территориях Израиля. Курдские мятежники в Ираке в разное время получали дипломатическую и материальную поддержку со стороны шаха Ирана, иранского революционного режима, Израиля и США (1972— 1975 гг. и с 1991 г.). Различные формы внешней помощи способствуют повышению сплоченности группы и прямо содействуют ее мобилизации»^[437].

Итак, согласно концепции Т.Р. Гэрра, на уровень политической мобилизации этноса, т.е. готовности его представителей к коллективному и организованному политическому действию (возможно, даже вооруженной борьбе), решающее влияние оказывают четыре взаимосвязанных фактора: 1) объективная «ущемленность» позиций данной группы по сравнению с другими; 2) выраженная этническая идентичность или высокая психологическая значимость для членов группы своей этнической принадлежности; 3) достаточный уровень сплоченности или групповой интеграции; 4) наличие заинтересованных внешних сил, способных оказать группе определенную поддержку.

При возникновении благоприятствующей социально-политической конъюнктуры подобный мобилизационный потенциал может быть использован теми или иными политическими структурами и лидерами для достижения этнонационалистических целей.

При этом выявить некий универсальный механизм развертывания межэтнических конфликтов, с точки зрения американского автора, не представляется возможным. В каждом случае речь скорее должна идти об уникальной комбинации мобилизующих факторов и ситуационных возможностей. «Процессы трансформации недовольства и мобилизационного потенциала в открытый протест и мятеж, — подчеркивает Гэрр, — слишком сложны и контекстуальны, чтобы их можно было свести к общему знаменателю. Некоторые представляют собой ответную реакцию, как, например, бунты (чернокожих. —Авт.) в Лос-Анджелесе в 1965 и 1992 гг., которые в обоих случаях были прямо или косвенно вызваныприменением силы полицией против индивидов, сопротивлявшихся аресту. Но большинство этнополитических конфликтов, включая все затяжные кампании протеста и восстания, являются следствием стратегических оценок и тактических решений лидеров и активистов общинных групп»^[438].

Таким образом, межэтнический конфликт в интерпретации Теда Роберта Гэрра предстает как процесс сложного взаимодействия множества «внутренних» и «внешних» факторов (хотя и поддающихся некоторой типизации), носящих как объективный, так и субъективный характер. При этом в разных ситуациях определяющая роль в возникновении и развитии конфликта может принадлежать различным факторам^[439].

6.1.3 Концепция этнополитики К. Оффе

Рассмотрим одну из самых известных концепций, претендующих на интегральное освещение этнополитических конфликтов на посткоммунистическом пространстве. Ее автор — немецкий ученый, профессор социологии Гумбольдтского университета (Берлин) Клаус Оффе. По словам Л. Ионина, концепция этого исследователя наиболее полно выражает взгляд на этнополитику, характерный для западной литературы^[440].

На русском языке работа Оффе «Этнополитика в восточноевропейском переходном процессе» была опубликована в 1996 г.^[441] и сразу же стала предметом активного научного обсуждения.

Говоря о причинах, побудивших его обратиться к исследованию проблем этнополитики, Оффе писал о той обеспокоенности, которую у общественности стран Запада и особенно у либеральной интеллигенции вызывает резкий подъем значимости националистической и этнической политики, а также вспышка этнических конфликтов в посткоммунистической Восточной Европе и бывшем СССР.

Однако эта общая или «морализаторская» обеспокоенность в большинстве случаев не сопровождается серьезным анализом причин и механизмов эскалации национальных чувств и вытекающей из нее межэтнической напряженности.

В связи с этим невозможно ответить на вопрос «Почему возникает этнополитика?» и разработать эффективные средства предотвращения ее деструктивных проявлений. Соглашаясь с тем, что этнополитика является опасной социальной «болезнью», немецкий ученый попытался дать ей развернутое определение, рассмотреть ее с системных позиций и предложить против нее ряд «лекарственных» средств.

Понятие и формы этнополитики

Этнополитика определяется Клаусом Оффе следующим образом: «Под “этнизацией” политий и политики я подразумеваю набор взаимосвязанных стратегий индивидуальных и коллективных (общественных, равно как и политических) акторов, заключенных в каркас соответствующих когнитивных и ценностных установок. Согласно этим установкам этническая идентичность является изначальной и надличностной структурой, образуемой совокупностью высоко оцениваемых качеств, сформировавшихся в ходе длительной совместной истории. Эти качества приобретаются с рождением, а также в процессе первичной социализации и недоступны, даже непостижимы для тех, кто с ними не родился»^[442].

Из установки такого рода вытекает ряд политических действий и стратегий:

территориальные границы делимитируются таким образом, чтобы добиться максимальной этнической однородности;

проводится политика дифференциации прав и привилегий в соответствии с этнической принадлежностью граждан;

создаются объединения, равно как и политические партии, целью которых является улучшение благосостояния этнического сообщества за счет тех внешних или внутренних групп, сочтенных не принадлежащими к данному сообществу; при этом предлагаются и отстаиваются (или вызывают противодействие) соответствующие политические мероприятия;

этнические (и часто сопутствующие им религиозные, культурные и языковые) проблемы ставятся выше проблем взаимоотношений классов и классовой политики вообще.

Основой всех подобных действий является «редукционистское» предположение, что различия, обусловленные этнической самоидентификацией, прочнее, последовательнее и в чем-то даже благороднее, нежели любые другие различия между людьми. В квазирелигиозной манере этническая идентичность рассматривается как предельное выражение значимости человека, источник его прав и обязанностей. Во всех такого рода стратегиях этничность выступает в качестве фактора, определяющего линию основного общественного раскола, и используется для создания символического образа, применяемого в целях политической мобилизации и коллективного действия.

«Рациональность» этнополитики

К. Оффе обращает внимание на неадекватность иррационалистической интерпретации проблемы этнической конфликтности (как «взрыва архаического бессознательного» и т.п.). В конкретных социально-экономических и политических условиях посткоммунистических государств, показывает Оффе, этнополитика может часто восприниматься как вполне рациональная и эффективная стратегия достижения групповых целей.

Рациональность означает выбор направления деятельности в соответствии с планируемыми (предполагаемыми и желаемыми) следствиями такого действия. При этом не имеет значения, какими были бы те основания, на которых данный выбор делается, — недальновидными, частными и нереалистичными.

Отталкиваясь от такого «узкого» определения рациональности, немецкий исследователь полагает, что в подавляющем большинстве случаев этническая политика выбирается по экономическим, политическим, «конститутивным» или военным рациональным соображениям.

Экономическая рациональность превалирует, когда акторы ожидают, что упор на этнические различия и отождествления поможет им обрести или сохранить экономические ресурсы.

Политическая рациональность проявляется в тех случаях, когда элиты удерживают (или контрэлиты завоевывают) властные позиции, проводя политическую мобилизацию по этническим разделительным линиям, или оправдывают свое правление на языке национальных устремлений.

«Конститутивная» рациональность заложена в основу этнополитики, когда от нее ожидают, что через установление границ — неоспоримый критерий включения и исключения тех или иных этнических групп — она позволит укрепить фундамент, на котором строится единое в политическом отношении сообщество.

Военная рациональность может потребовать обращения к этнополитике в случае, когда в будущем ожидается вооруженный конфликт, или в целях укрепления военной мощи государства в уже разгоревшемся конфликте.

Разумеется, говоря о рациональных или неаутентичных корнях этнополитики, К. Оффе не отрицает того, что этнические и национальные общности представляют для своих членов определенную самостоятельную ценность. Однако он подчеркивает: происходящие в посткоммунистическом мире этнические конфликты недвусмысленно демонстрируют, что при всем эмоционально-психологическом удовлетворении, которое, возможно, этнополитика доставляет практикующим ее этническим группам; ее главным источником являются рациональные и прагматические — т.е. неаутентичные по определению — расчеты и проекты соответствующих элит.

При этом этнополитика неизбежно несет с собой целый ряд весьма серьезных опасностей.

Причины возникновения этнополитики

Главная опасность этнополитики заключается в том, что во много раз усиливается угроза гражданской или межнациональной войны^[443]. Возникающую в связи с этим проблему К. Оффе формулирует так: «Происходящая на наших глазах этнизация политики представляется столь же неизбежной реакцией рациональных стратегических акторов посткоммунистических обществ, сколь опасна она в долговременной перспективе и с точки зрения ее совокупных последствий. Но если она способна повлечь за собой поистине катастрофические эффекты, почему акторы все же считают разумным проводить политику этнизации?»^[444].

Для объяснения этого Клаус Оффе предлагает систему из взаимосвязанных и частично перекрывающихся факторов:

1) преодоление старого режима;

2) экономическая потребность в границах;

3) слабость государства;

4) внутренние меньшинства как внешние меньшинства соседних государств;

5) «ожидания питаются воспоминаниями»;

6) этничность как коллективное средство;

7) этничность как средство, используемое статусными группами;

8) отсутствие системы межличностных связей и организаций;

9) отсутствие равновесия;

10) национализм как источник сплоченности.

Преодоление старого режима подразумевает, что представители политической элиты посткоммунистических обществ испытывают острую потребность отмежеваться от старого режима, особенно если их подозревают в том, что они ранее были его сторонниками. Участие в этнических и националистических политических инициативах помогает человеку дистанцироваться от прежнего режима, поскольку этничность дает человеку «чистую» идентичность, на которую не влияют ни его положение при старом режиме, ни его прежняя партийная принадлежность. Чем сильнее и обоснованнее подозрения в соучастии, тем сильнее давление и соблазн прибегнуть к подобному выходу. Это во-первых.

Во-вторых, коммунизм создавал и навязывал искусственные наднациональные узы. Абсолютно естественно, что крах коммунизма повлек за собой артикуляцию стремлений восстановить и снова обрести национальное прошлое, вновь найти национальную идентичность.

При этом выбор больших групп населения в пользу именно национализма, а не либерализма, объясняется тем, что предложения сторонников либеральной модернизации зачастую представляются избирателям неясными и двусмысленными и не могут реально мотивировать общество, где принятие либеральных ценностей (помимо прочего) в обозримой перспективе не влечет за собой экономического процветания и обретения безопасности. Более того, по мере «вхождения в Европу» экономические издержки этого процесса становятся все более ощутимыми.

«Похоже, что мы сталкиваемся здесь с игрой (обращенной к прошлому культурной) “гордости” против (ориентирующейся на будущее экономической) “надежды”. Учитывая, что в рассматриваемых обществах отсутствуют общие принципы организации политического пространства, которые могли бы служить связующим звеном между противостоящими силами, и нет никаких весомых оснований для экономической надежды, страстная потребность в гордости неизбежно возьмет верх... “Золотое прошлое” дает уверенность (даже если такая уверенность не более чем тщательно сфабрикованный миф), тогда как будущее — нет»^[445].

Экономическая потребность в границах объяснялась тем, что связанный с переходом к рынку трансформационный кризис сделал жизненно важным правилом «сохранять и защищать то, чем обладаем». Поскольку надежд на быстрое улучшение экономической ситуации не было и в ближайшем будущем выгоды от деятельности, основанной на сотрудничестве и разделении труда, не ожидались, то получение общей для всех экономической «награды» связывалось с защитой уже имеющегося, а не с производством.

«Сохранение и защита имеющегося позволяет предотвратить две напасти: с одной стороны, утечку вовне ценных и особо редких ресурсов (таких, как денежные ресурсы, товары, инвестиции, рабочие места), которыми “мы” не хотим делиться, а с другой — приток вовнутрь проблем (таких, как инфляция, обременение военно-промышленным комплексом, административный хаос, добавочное население за счет иммигрантов, беженцев, чужестранных элементов, способных поставить под угрозу языковое и культурное единство нации)»^[446].

Кроме того, принятие негативных установок относительно других этнических групп и объявление их виновными в нынешних экономических неурядицах могут принести нечто вроде психологического утешения и облегчения, которые помогают людям переносить нужду и экономическую неопределенность.

Слабость государства тесно связана с предыдущим тезисом. Описанная выше потребность в четких границах могла бы быть реализована, если бы имелось сильное государство, способное установить жесткие внутренние и внешние правила распределения.

Но поскольку народы стран Восточной Европы и бывшего СССР повсеместно и вполне обоснованно ощущают, что их государства не в состоянии навязать такого рода правила, вполне рационально выглядит обращение к «исконной» модели отделения «своих» от «чужих».

Крушение реальной государственной монополии на применение насилия повсеместно лишает меньшинства возможности рассчитывать на заступничество государства, оставляя их беззащитными перед лицом различных форм насилия и дискриминации и побуждая к эскалации собственной этнической идентичности.

Другими словами, слабое государство дискредитирует себя в качестве объекта идентификации. И тем «целым», частью которого люди начинают ощущать себя, все чаще становится уже не государство, а нация или этническая группа.

Таким образом, этничность находится в обратной зависимости от конституированности государства.

Внутренние меньшинства как внешние меньшинства соседних государств. Внутренние меньшинства многих восточноевропейских государств одновременно являются (и рассматриваются в качестве таковых) внешними меньшинствами для соседних государств, которые, в свою очередь, предстают в роли государств-покровителей данных меньшинств.

Поскольку режим Варшавского договора, обеспечивавший поддержание мира в регионе, был аннулирован, у каждого государства, на территории которого проживало какое-либо этническое меньшинство, в 1990-х гг. были основания опасаться, что смежное государство-покровитель данного меньшинства придет на его «защиту», а это могло обернуться аннексией населяемой им территории. Опасения, что такое может произойти, нередко служили оправданием этнической эксклюзии и превентивных репрессий против «пятых колонн» потенциально враждебных соседних государств.

В целях защиты от дискриминации и враждебных действий меньшинства действительно могут искать помощи у государств-покровителей, что, конечно, тут же интерпретируется большинством как неоспоримое доказательство обоснованности их изначальных подозрений.

Наконец, когда межэтническое противостояние приводит к разделу государства или сецессии, возможна цепная реакция, начало следующего раунда отделений или по меньшей мере выдвижений требований автономии.

«Ожидания питаются воспоминаниями». Этот тезис подразумевает следующее: посткоммунистические страны заново открывают и переписывают свои национальные истории, в том числе и истории гражданских и межгосударственных войн, которые вплоть до последнего времени по большей части скрывались и искажались.

Однако подобное «повторное обретение истории» служит не только прославлению той нации, которую предстоит воссоздать, но и способствует возрождению былых межэтнических напряженностей.

«По обеим сторонам разделяющей этносы линии (а) в очередной раз вспоминают о том, что “они” (к примеру, хорваты) “нам” (сербам) сделали, в результате (б) заново всплывают в памяти проявления взаимной враждебности и жестокости, и (в) каждая из сторон знает, что другая сторона помнит об инцидентах, происходивших в прошлом»^[447].

В этих «когнитивных» условиях, когда у каждой из сторон появляется своя собственная «история», из которой извлекаются соответствующие «уроки», этнические группы, подвергавшиеся в прошлом притеснению, могут почувствовать себя вправе взять реванш или по крайней мере добиться гарантий того, что подобное притеснение больше не повторится; а бывшие притеснители, в свою очередь, могут прибегнуть (и на деле часто прибегают) к превентивным репрессиям, дабы избежать мести со стороны своих бывших жертв. ?

Этничность как коллективное средство означает, что этно- и региональная политика может использоваться отдельными экономически слаборазвитыми меньшинствами в качестве мощного инструмента для получения концессий и субсидий со стороны центра.

Средством ведения такого «торга» являются угрозы отказа от сотрудничества, конечной сецессии и/или территориального объединения со смежным государством-покровителем. Особенно эффективными они оказываются тогда, когда реализация хотя бы одной из данных угроз влечет за собой утрату для центра какого-то жизненно важного сырья или контроля над военными источниками силы, как это было в государствах, возникших на территории бывшего СССР.

«Это — торг на основе шантажа, при котором одна из сторон предлагает в качестве меновой стоимости свою возможность создать препятствия другой стороне или “ценность в виде неприятности”: “Я могу заставить “тебя” сделать что-то нужное мне в обмен на согласие не предпринимать против тебя определенного рода враждебных действий”. Здесь мы сталкиваемся с “извращенным” типом обмена, когда действие выторговывается в обмен на бездействие, а угрозы маскируются под предостережения»^[448].

Аналогичным образом этничность может использоваться в качестве средства и богатыми меньшинствами, не желающими делиться тем, что они имеют, со своими менее удачливыми соседями по государству.

Наконец, в качестве стратегического средства могут быть использованы и внешние меньшинства, располагающие собственностью и другими материальными ресурсами для «национальной экономической реконструкции».

Этничность как средство, используемое статусными группами, представляет собой еще один пример «неаутентичного» использования этничности. От нее выигрывает прежде всего сам политический класс.

«Этнизация может служить средством реализации стремления политиков быть “большой рыбой в маленьком пруду”. Этот факт иногда осознается и самими избирателями. Как было показано в одном из исследований, 61 % чехов и почти 65 % словаков “сомневались в искренности мотивов своих политических лидеров и подозревали, что те используют проблему национализма в личных целях”»^[449].

Агрессивная защита прав этнического меньшинства может одновременно выполнять роль средства продвижения интересов профессиональной, интеллектуальной и культурной элит этого меньшинства («этнических предпринимателей»). Если меньшинству предоставлено право иметь собственные судебные и административные органы, региональный парламент, средства массовой информации, школы, университеты и театры, действующие на языке данной этнической группы, носители этого языка обретают эксклюзивный независимый рынок труда, где для них открыты должности журналистов, судей, учителей и т.д.

В то же время положение, которое занимают главные претенденты на заполнение подобного рода сегментов рынка труда, позволяет им защищать и стимулировать этнополитику, добиваясь тем самым реализации своих собственных интересов. В бывшем СССР, как и в других восточноевропейских странах, местная интеллигенция, этнические номенклатуры и средние классы были теми группами, которые проявляли наибольшую склонность использовать национализм в качестве средства конкуренции с другими этническими группами за экономические и политические привилегии.

Отсутствие системы межличностных связей и организаций. Посткоммунистические общества — общества глубоко атомизированные. За десятилетия своего существования коммунистические режимы разрушили все институты независимой социальной инициативы и заменили их подвластными государству органами авторитарной мобилизации, которые с падением этих режимов начали распадаться.

«В итоге в сознании людей не осталось когнитивных, идеологических или организационных моделей, которые бы помогали им определять свое место в социальном космосе и направляли бы их при решении вопросов о том, кому доверять и с кем сотрудничать»^[450].

Подобная ситуация растущей социальной дезинтеграции востребует национализм как главное средство индивидуальной психологической защиты, создающее «естественные» узы, которые объединяют членов распадающегося общества в значимые группы. В противном случае общество оказалось бы в состоянии полной атомизации.

«Полнейшее отсутствие воображаемых, равно как и институциализированных коллективных объединений, таких, как классы, статусные группы, профессиональные и секториальные ассоциации, религиозные группы и т.п., придает этническому принципу деления общества особо важную роль. При столь полном отсутствии системы межличностных связей и организаций этничность и национальная принадлежность представляются людям теми единственными типами общности, которые способны дать направление коллективному действию, тогда как новосозданные политические партии, профсоюзы, деловые, профессиональные и иные объединения часто наталкиваются на презрительное, циничное и безразличное отношение как отдельных избирателей, так и целых их групп»^[451].

Тезис отсутствие равновесия фиксирует следующее обстоятельство: как это ни парадоксально, рациональное соображение о том, что справедливое и устойчивое разрешение этнического конфликта невозможно в принципе, не только не сдерживает, но, напротив, стимулирует политику этнизации и шовинизма.

«Этнические группы, населяющие Восточную Европу, полностью отдают себе отчет в том, что наступил решающий момент, когда начинается новая игра, в ходе которой произойдет распределение “изначального вклада” в виде территориальных и правовых ресурсов, что определит будущие относительные позиции задействованных акторов. Оба эти фактора — отсутствие устойчивого равновесия и острота стоящих на повестке дня проблем — способны воспламенить этнические и шовинистические чувства и спровоцировать группы на нанесение односторонних превентивных ударов»^[452].

Другими словами, сложность достижения компромисса в этнических конфликтах отнюдь не обязательно объясняется тем психологическим фактом, что индивиды и группы придают огромное значение вопросам идентичности и потому не склонны идти здесь ни на какие компромиссы.

Если минимум того, что требует одна сторона, превосходит тот максимум уступок, на которые готова пойти другая, компромисс невозможен по определению. Положение еще сложнее, если одна из сторон полагает, что уступки, на которые она пойдет по отношению к другой, будут использованы той в качестве более удобной отправной точки для выдвижения новых требований и получения новых уступок в будущем.

Убежденность (и зачастую небезосновательная) в справедливости такого рода подозрений придает некое подобие легитимности категорическому отказу от каких-либо компромиссов.

Национализм как источник сплоченности. Национализм и этнополитика могут быть запущены в действие вследствие рационального предположения элит о том, что они способны сыграть роль морального и политического средства преодоления наиболее тяжелых и крайне неравномерно распределяемых сложностей, связанных с процессом рыночной трансформации экономики.

«Ощущение исконных, почти семейных уз, дух жертвенности и сплоченности, которые могут быть индуцированы путем апелляции к общей судьбе нации или этнической группы, в состоянии стимулировать столь необходимые в переходном процессе способность терпеть лишения (в частности, идти на ограничение заработной платы), взаимопомощь и терпеливость»^[453].

Поскольку социалистический вариант «государства всеобщего благосостояния» был разрушен, а какой-либо замены ему в большинстве стран Восточной Европы и бывшего СССР пока не создано, апелляция к этнической солидарности может оказаться действенным средством, позволяющим склонить относительно благополучную часть общества поделиться своими ресурсами с теми, кто оказался в нужде.

При этом следует отметить, что «и в западных странах наблюдается поразительная корреляция между степенью поддержки политики социальных расходов и их уровнем, с одной стороны, и степенью этнической гомогенности соответствующих обществ, с другой (как, в частности, показывает сравнение Швеции и Соединенных Штатов)»^[454].

Иначе говоря, тезис о «национализме как источнике сплоченности», помогающей преодолеть резкую социально-экономическую дифференциацию (возникающую в результате ускоренных рыночных реформ), также имеет под собой определенные прагматические основания.

С точки зрения Клауса Оффе, приведенные десять взаимосвязанных тезисов складываются на практике в ту или иную ситуативную комбинацию и образуют «рациональный» или «неаутентичный» фундамент этнополитики.

Средства предотвращения этнополитики

Как же следует оценивать негативные последствия, которые практически неизбежно возникают в ходе осуществления этнополитики? Разумеется, с точки зрения этнических элит, практикующих ту или иную форму этнополитики, эти издержки оправданны. Однако с гуманистической позиции они по большей части деструктивны, нежелательны и крайне опасны.

Поэтому, помимо системного рассмотрения причин возникновения этнополитики немецкий социолог предложил ряд «лекарств, способных излечить данную болезнь и предотвратить ее дальнейшее распространение».

Клаус Оффе выделяет два основных класса подобных «лекарственных» средств или подходов к предотвращению этнополитики: институциональные и эволюционные.

Институциональный, или «классический», подход к преодолению этнополитики состоит в том, чтобы с помощью правовых и конституционных методов, сознательно используемых стратегическими акторами, добиться восстановления в посткоммунистических обществах достаточного уровня интеграции, согласия и умиротворения (которые в период, предшествовавший радикальным реформам, в значительной степени обеспечивались репрессиями и военной силой).

Поскольку рациональные акторы как на элитарном, так и на массовом уровне посткоммунистической политики сходятся в ориентации на стратегию этнизации, проблема выбора институциональных средств лечения «болезни» этнополитики должна решаться в два этапа: во-первых, следует найти процедуру, использование которой побудит задействованные силы принять нормы и принципы, открывающие путь к разрешению этнического конфликта; во-вторых, должны быть определены соответствующие нормы, принципы и правила.

Задача определения процедуры, способствующей созданию нового режима гражданского и межнационального мира, может быть сформулирована следующим образом: «Кто вправе определять состав тех, кто имеет право участвовать в принятии коллективных решений? Если “единство” народа, в т. ч. и права меньшинств, — конституционное сооружение, кто тогда его архитектор?»^[455]

К. Оффе выделяет пять возможных вариантов ответа на этот вопрос, до определенной степени комбинирующихся на практике. Процесс установления имеющих силу правил может быть осуществлен путем:

1) убеждения общественности;

2) «торга» при закрытых дверях;

3) использования президентских прерогатив;

4) вмешательства наднациональных акторов;

5) односторонних действий этнических групп, требующих права на отделение.

Результатом использования обозначенных процедур или их «продуктом» могут быть следующие («классические») решения:

введение неотчуждаемых правовых гарантий (права человека и/или сообщества);

наделение сторон правом соучастия в принятии решений;

установление границ, выделяющих функциональную или территориальную автономии (крайним вариантом такого типа решения является сецессия).

Если говорить об урегулировании межэтнического конфликта путем апелляции к правам человека, будь то права индивидов (к примеру, право на свободное передвижение) или же права сообществ (право на использование своего языка, право на самоуправление), то такой подход с практической точки зрения представляется нереалистичным.

Прямое соучастие сторон в принятии решений также почти невозможно, поскольку оно может начаться лишь после того, как установлен состав тех, кто наделен правом голоса или должен быть представлен, а подобный вопрос не может быть решен по воле «народа» (поскольку вопрос, о том, кто входит в состав этого «народа», каждая сторона понимает по-своему).

Наконец, в Восточной Европе не может быть использован и метод установления границ, выделяющих районы с этнически однородным населением, поскольку здесь доминирует рассеянная модель этнического расселения.

Таким образом, вероятность того, что три указанных («классических») варианта разрешения межэтнических конфликтов позволят добиться устойчивых результатов, крайне невелика.

Подобное положение вещей, особенно учитывая величину ставок, стимулирует использование стратегии свершившихся фактов или силовых аргументов, как это имело место во время гражданской войны в Югославии. При этом, как пишет К. Оффе, складывается впечатление, что политическая теория, равно как и опыт использования международного права и дипломатии, мало что могут противопоставить этой логике рационального политического нигилизма. j

Но, как замечает немецкий социолог, в некоторых ситуациях средства разрешения межэтнических конфликтов возникают самопроизвольно, в ходе эволюционного процесса «спонтанного самоизлечения»^[456]. Основными типами таких эволюционных или «неклассических» средств являются следующие:

обучение на собственном опыте;

классовая политика;

увеличение числа идентичностей.

Характеризуя первый тип средств — обучение на собственном опыте, — немецкий исследователь пишет: «Ужасы этнического конфликта и гражданской войны или страх перед возможностью такого поворота событий могут быть столь велики, что полностью подорвут доверие к националистическим элитам со стороны их избирателей. Массовое сопротивление разорению страны и страданиям способны породить общее для всех этнических групп стремление к миру и безопасности. Толчком к переходу к такому благоприятному сценарию станет широко распространившееся в обществе осознание того, что нынешний конфликт, война и репрессии создадут историческое оправдание для эскалации конфликта и превращения его в перманентный»^[457].

Другой эволюционный путь, способный вывести из тупика этнополитики, может заключаться в постепенном изменении политической повестки дня или формировании классовой политики. Основные составляющие этого пути — приватизация собственности, либерализация цен, маркетизирование рабочей силы и в конечном счете экономический рост. «Выгоды, которые получат при движении в данном направлении немногие, и относительные потери и утрата уверенности в завтрашнем дне, которые падут на долю большинства, могут способствовать изменению структуры конфликта, поскольку при таком повороте событий объединение, строящееся по профессиональным, отраслевым и классовым признакам, станет более насущно необходимым и актуальным, чем объединение, основанное на этнических различиях»^[458].

Третий тип средств преодоления этнополитики — увеличение числа идентичностей — еще называют путем культурной модернизации. «Этот путь заключается в изменении такого положения дел, когда принадлежность человека к определенной этнической группе составляет сущность его идентичности, чтобы перейти к ситуации многообразия идентичностей — в ней и сам человек, и другие люди, с которыми он связан, в зависимости от конкретных условий считают особо значимыми либо его свойства и качества как человеческого существа, либо его идентичность как члена национальной, профессиональной, этнической или религиозной общности»^[459].

Возможно, необходимо и большее, чем простой «горизонтальный» плюрализм идентичностей, а именно — иерархическое, или «вертикальное», упорядочение вариантов личностной самоидентификации. Иерархическое упорядочение позволит идентичностям «более высокого уровня» — более абстрактным и всеобщим — вобрать в себя и ограничить более частные идентичности.

Таким образом, Клаус Оффе подходит к выводу о причинах возникновения и возможных (к сожалению, далеко не универсальных) средствах предотвращения этнополитики. Он формулирует свой вывод следующим образом: «Нет универсального средства, способного разорвать логический замкнутый круг, когда для появления хороших институтов требуются хорошие граждане и наоборот. Лишь если удастся каким-то образом (пользуясь ситуативными возможностями, возникающими в ходе эволюции межэтнического конфликта. —Авт.) добиться того, чтобы “самость” человека как гражданина взяла верх над “самостью” члена местных или традиционалистских общностей (или экономических групп интересов), рецидивы впадения в политический редукционизм будут надежно предотвращены»^[460].

6.1.4 Межэтнический конфликт: общая схема

Итак, несмотря на отсутствие стандартизованной и общепризнанной теории межэтнического конфликта, накопленный учеными опыт эмпирических исследований позволяет выявить в их возникновении и эскалации определенные типичные черты.

Во-первых, в основе всякого межэтнического и межнационального конфликта лежит существенное различие или асимметрия в статусах этносов. При этом дело, разумеется, не сводится к разнице в их экономическом или социально-классовом положении. Статусная асимметрия носит комплексный характер и подразумевает не только существенные различия в имущественном положении этнических коллективов, но и разные политические и административные возможности, неравный доступ к образованию, здравоохранению, информации и т.д.

Во-вторых, объективное, так сказать, «бросающееся в глаза», различие в этнических статусах порождает у представителей «отсталых» этнических групп психологический дискомфорт и агрессивные установки в отношении «передовых» групп. Психологическим ответом со стороны «передовых» также становится рост подозрительности, страха и агрессивности. Как следствие, в групповом сознании и тех и других формируются взаимные негативные образы.

В-третьих, подобное межэтническое психологическое дистанцирование способствует нарастанию внутренней солидарности, сплоченности каждого этноса и на уровне массового сознания возрастает значение той или иной этнической идентичности. Другими словами, чем опаснее представляется этнический противник, тем теснее стремятся сблизиться между собой члены этноса, «находящегося в опасности». Так растет степень мобилизации этнической группы.

В-четвертых, в рамках каждого этноса находятся силы, стремящиеся перевести групповой мобилизационный потенциал в политическое русло. Этнические лидеры, разрабатывая соответствующие идеологии и программы, пытаются придать массовым националистическим настроениям систематизированную и отточенную форму^[461]. При этом они пытаются «вписать» этнический протест в рамки существующих политических возможностей — как внутренних, так и международных. В особенности для них важно заручиться поддержкой проживающих за рубежом родственных этнических групп и международных организаций.

Наконец, в-пятых, с особой силой протест этнических меньшинств разворачивается в условиях ослабления существующей государственной власти. В особенности это относится к режимам авторитарного или тоталитарного типа. В этом смысле демократизация подобных государств автоматически ведет к росту в них межэтнической напряженности. Снижение репрессивного давления, исходящего из «центра», позволяет этнонационалистическим силам расширить и интенсифицировать свою деятельность на «периферии» таких стран^[462].

Если все обозначенные «переменные» конфликтной ситуации проявляются достаточно определенно, то есть все основания полагать, что межэтнический конфликт будет развиваться только по восходящей линии. То есть на каждом новом его витке: 1) лозунги и требования сторон будут все более радикальны; 2) средства и приемы, используемые сторонами в политической борьбе, будут все грубее и жестче и, следовательно, 3) вероятность того, что конфликтующие этносы смогут когда-либо примириться и «ужиться под одной государственной крышей», будет все меньше.

Напомним, что крайней формой межэтнического конфликта является вооруженная борьба этносов, не исключающая и геноцид в отношении мирного населения, а максимальным политическим требованием этнонационалистов является требование сецессии.

6.2 Массовый национализм и распад государств в конце XX в.

Отталкиваясь от рассмотренных выше теоретических представлений о межэтническом конфликте, обратимся к истории некоторых конфликтов такого рода, которые в конце XX в. радикальным образом изменили политическую карту мира и мировой геополитический расклад сил. Мы имеем в виду события конца 1980—1990-х гг. на территории бывших СССР и Югославии.

Разумеется, распад этих сильных и, как казалось еще в конце 1970-х гг., непоколебимо прочных полиэтнических государств не следует упрощенно истолковывать как результат мятежа «периферийных» народов против имперских «центров». Механизм дезинтеграции СССР и СФРЮ носил крайне сложный характер, включал множество компонентов разной социальной природы. Следует учитывать, что к началу-середине 1980-х гг. в странах «социалистического лагеря» уже накопилась критическая масса социальных противоречий. Это снижение темпов научно-технического прогресса и экономического развития в целом, нарастающие дисфункции в работе государственно-административного аппарата, рост коррупции, стагнация культуры и «информационный голод», кризис коммунистической идеологии и снижение доверия населения к официальной партийной пропаганде^[463].

При этом межэтнические и межнациональные противоречия не играли решающей роли в этом «проблемном узле», что явилось результатом эффективной «профилактической работы» со стороны спецслужб.

Тем не менее распад и Советского Союза, и Югославии протекал в форме именно межэтнического конфликта, получившего макросоциальный размах. Другими словами, в начале 1990-х гг. обе страны оказались в ситуации тяжелейшего системного кризиса, поразившего все подсистемы общества — экономику, политику, культуру, — а массовый этнонационализм сыграл роль «политического тарана», разрушившего устаревшие партийные режимы и государственно-территориальные образования.

При этом «новый национализм» как на Балканах, так и на постсоветском пространстве, в свою очередь, породил массу трагических последствий. Известный российский историк, специалист по балканской проблематике Елена Гуськова отмечала: «Схожесть исторических и политических процессов в Югославии и Советском Союзе сделали этот феномен закономерностью для наших двух стран. Распад двух самых больших федераций в Европе — Советского Союза и Югославии — развивался стремительно, во многом непредсказуемо и трагично... Сотни тысяч погибших, миллионы беженцев, массовые преступления, ненависть и жестокость, искореженные судьбы, разрушенные церкви и джамии, музеи и библиотеки — основные вехи этой трагедии»^[464].

Разумеется, в рамках нашей работы мы не можем осветить все детали перипетий, связанных с распадом СССР и СФРЮ. Наша непосредственная задача состоит в том, чтобы на материале этих событий, отнюдь не утративших своей актуальности, продемонстрировать общую логику развертывания этнополитического конфликта, поскольку «бурный рост национализма — это не только югославянский или советский феномен, а часть глобальных социальных и политических изменений в мире»^[465].

6.2.1 Проявления массового национализма и межэтнические конфликты на территории бывшей СФРЮ

Социалистическая Югославия — Федеративная Народная Республика Югославия — была создана в 1945 г. после освобождения страны от фашистской оккупации и революции, возглавленной коммунистами. Первоначальная модель ее политического и социально-экономического развития мало отличалась от «сталинской модели», сложившейся в СССР. Однако именно Югославия в силу специфического конфликта между И. Сталиным и руководителем ФНРЮ И. Броз Тито (1948) первой из стран «социалистического лагеря» встала на путь критики командно-административной системы и поиска новых моделей строительства социализма. Перемены в Югославии произошли под лозунгом развития демократии. Как пишет Е.Ю. Гуськова, «ни одна другая страна за 40 лет не осуществляла столько реформ, изменений в экономической и политической системе, не принимала столько конституций и поправок к ним»^[466].

С момента образования Югославии национальный вопрос занимал значительное место в ее внутренней политике. Это было обусловлено тем, что на ее территории проживало множество народов, разделенных не только разными этническими культурами, но и различной конфессиональной или цивилизационной (по С. Хантингтону) принадлежностью: сербы, черногорцы и македонцы исповедуют православие; словенцы и хорваты — католицизм; славяне-мусульмане, косовские албанцы, турки — ислам^[467]. Помимо того на территории Югославии проживают и протестантские меньшинства — немцы, венгры, чехи и словаки.

И «хотя страна изначально возникла как централизованное государство, решение национальных проблем заставило ее перейти к федерации, а затем фактически к конфедерации. Государство было разделено на шесть республик, а Сербия имела в своем составе два автономных края. Границы между республиками определяла комиссия коммунистов достаточно произвольно, они не совпадали с этническими территориями. Если возникали споры, то аргумент был один — административные границы не играют в социалистическом государстве никакой роли. Как оказалось позже,границы имели большое значение при распаде федерации и определении территорий будущих государств»^[468].

Взаимоотношения между федеральным «центром» и национальными республиками на протяжении всего существования Югославии носили весьма сложный и противоречивый характер. Сторонникам большей национальной самостоятельности периодически удавалось инспирировать соответствующие массовые выступления. Однако благодаря жесткой позиции «центра» и лично И. Броз Тито ситуацию удавалось держать под контролем.

Тем не менее после «националистической» волны конца 1960-х — начала 1970-х гг., захватившей Косово, Словению и Хорватию^[469], белградское руководство решилось на радикальную реформу Федерации, которая была закреплена в Конституции 1974 г. Согласно конституции республики, автономные края наделялись широкими полномочиями и, по сути, приобретали политическую и экономическую самостоятельность. Вот как об этом пишет Е. Гуськова: «Республики становились ответственными за экономическое и политическое развитие на своей территории. Допускалась широкая законодательная деятельность республиканских парламентов и сотрудничество с международными организациями... Начинался период культа нации (сменявший предшествующий культ класса. —Авт.)... Много внимания стало уделяться культуре и национальной самобытности народов и народностей страны. Экономические и политические функции государства сужались... Тем самым в Югославии, по словам югославских ученых, была сделана попытка создать новый тип федерализма. В условиях полицентрического этатизма или национал-этатизма он определялся как “классический традиционно-политический федерализм с самостоятельными центрами власти... национальной бюрократией”. Иными словами, речь шла о сильных элементах конфедерации в классическом варианте федеративного государственного устройства»^[470].

В русле подобной модели федеративных отношений, подразумевающей передачу все больших и больших полномочий «центра» на «периферию», и шло политическое развитие СФРЮ в 1970—1980-х гг. При этом в республиках периодически вспыхивали волнения на националистической почве. В особенности это касалось косовских албанцев и боснийских мусульман.

Так что к концу 1980-х гг. Социалистическая Федеративная Республика Югославия представляла собой уже фактически конфедеративное государственное образование с явно выраженными тенденциями к дальнейшей дезинтеграции.

На протяжении всего последнего периода существования СФРЮ разрыв в уровне экономического развития развитых отдельных районов страны только увеличивался. «По совокупности основных социально-экономических показателей накануне распада Югославии выделялось пять категорий регионов, отмечает российский ученый Э.Б. Валев: развитые республики — Словения и Хорватия; среднеразвитый край — Воеводина; малоразвитая республика Сербия (без краев); слаборазвитые республики — Босния и Герцеговина, Македония, Черногория; особо неразвитый край Косово. Словения по своим показателям значительно выделялась из других республик, в то время как в Македонии, Черногории, Косове усилилось отставание, во многом ухудшились показатели в Сербии и Воеводине. Это позволяло словенцам говорить, что они кормят всю Югославию, а Сербии — что Словения эксплуатирует природные богатства других регионов и использует их лишь как сырьевой придаток для своего промышленного развития, что через систему цен происходит переливание национального дохода в Словению и Хорватию. Между центром и республиками возникали постоянные споры по вопросам распределения средств Фонда федерации по кредитованию недостаточно развитых республик и края Косово, формирования и расходования средств бюджета Федерации и внебюджетных средств»^[471].

Другими словами, уже имевшая место напряженность в межнациональных отношениях постоянно подпитывалась негативным межэтническим сравнением по оси «отсталые» — «передовые». Неудивительно поэтому, что именно косовские албанцы и мусульмане-босняки, будучи наименее модернизированными югославскими этносами, в рассматриваемый период времени наиболее активно и агрессивно проявляли свои националистические чувства.

Е. Гуськова отмечает: «Особенно острыми были проявления национализма в Косове. Развернувшееся движение за предоставление краю статуса республики принимало уродливые формы — насильственное выселение неалбанского населения из края, бойкот выборов, бойкот государственной системы образования. Соответствующей была реакция властей — усиление милицейских формирований, введение военного положения, патрулирование на улицах, аресты руководителей... Однако все меры по политической и экономической стабилизации положения в крае оказались неэффективными. Автономный край Косово продолжал оставаться детонатором столкновений на национальной почве. Конфликт перерос республиканские границы и стал острейшей проблемой всей страны, которую в течение десяти лет не удавалось решить ни с помощью вооруженных сил, ни путем принятия соответствующих партийных резолюций и постановлений, ни ограничением автономии»^[472].

Однако решающую роль в крушении союзного государства сыграли словенский и хорватский национализм, т.е. национализмы самых экономически развитых, «передовых» наций Югославии^[473]. Лидеры соответствующих движений полагали, что их народам необходимо освободиться от груза в виде «отсталых» наций и видели выход из назревавшей в стране общей кризисной ситуации только на путях сецессии и создания собственных национальных государств.

О тогдашних устремлениях и лозунгах словенских националистов Е. Гуськова писала так: «В основе словенского национализма... лежало стремление добиваться проведения существенных изменений в экономических отношений в пользу более развитых районов страны. Причем этот лозунг объединял различные силы: от клерикалов до неоконсерваторов и части господствующей республиканской бюрократии... Словения была убеждена, и этот тезис широко распространялся в средствах массовой информации, что лишь словенцы действительно работают в Югославии и что только у них на деле существует система самоуправления, позволяющая производить самую высококачественную продукцию в Югославии... Словенский историк Я. Прунк откровенно пишет, что Словения стремилась высвободить свой народ и государство “из-под влияния менее развитых и культурно чуждых федеративных единиц”»^[474].

В то же время «в Хорватии во всех средствах массовой информации, в научных публикациях, в популярной литературе утверждалось, во-первых, что Хорватия находится в наименее выгодном положении из всех югославских республик и краев, что ущемляются ее интересы, что у нее отбираются валютные средства; во-вторых, что в Югославии в целом доминирует Сербия и одновременно осуществляется сербское проникновение в Хорватию, а для доказательства анализировались данные о количестве сербов на руководящих должностях в хорватских партийных, государственных и научных организациях и даже трудовых коллективах; в-третьих, что Хорватии грозит “биологическая гибель хорватского народа” и демографическая катастрофа...; в-пятых, что самобытность хорватского народа находится под угрозой, а в области лингвистики проникновение в язык “сербизмов” ставит под вопрос существование хорватского языка. И, наконец, в Хорватии отстаивали тезис об особом политическом преследовании хорватов, более частом политическом осуждении лиц хорватской национальности»^[475].

Таким образом, основные программные тезисы и словенских, и хорватских националистов, выдвинутые в условиях нарастания в югославском обществе кризисных процессов, достаточно хорошо укладывались в рамки теоретического подхода к межэтническим конфликтам, намеченного Дональдом Горовитцем и Тэдом Робертом Гэрром.

Во-первых, и те, и другие националисты осознавали и отстаивали четкое различие между своими — «передовыми» — и другими «отсталыми» нациями СФРЮ. Другими словами, они всячески подчеркивали явную асимметрию собственного модернизационного статуса и статусов прочих югославских народов. При этом доминирование сербов в государственно-административных и силовых структурах воспринималось ими как результат негативного стечения исторических обстоятельств и проявление явной несправедливости.

Во-вторых, ключевую роль в национальной мобилизации словенцев и хорватов играло конфессиональное или цивилизационное отличие их культур от культур других югославских народов, в первую очередь — сербов. Историческая принадлежность к католическому миру в большой мере определяла их стремление как можно скорее отмежеваться от православных сербов и присоединиться к «Большой Европе»^[476]. При этом соответствующие настроения подпитывались страхами перед пресловутой «угрозой уничтожения», т.е. депопуляцией и ассимиляцией со стороны сербов.

В-третьих, с цивилизационной принадлежностью словенцев и хорватов тесным образом была связана и та внешняя поддержка, которую они получили в борьбе против Белграда. «Ватикан активно поддерживал свою паству в Хорватии и Словении и занял непримиримую позицию по отношению к православной Сербии. Сильная напряженность в отношениях между католической и православной церквями не соответствовала примиренческой миссии церкви, а выступления Папы римского Иоанна Павла II часто воспринимались в Хорватии как призыв к борьбе с православным населением в республике... Католическая церковь была очень активна в политических процессах, поддерживала материально избирательную кампанию в Хорватии, создание собственной хорватской армии»^[477]. При этом поддержку словенским и хорватским нацистам оказывали и другие «цивилизационно близкие» государства Запада — например, Австрия и Венгрия, а позиция Германии вообще оказалась ключевой.

В-четвертых, очевидно, что межнациональный конфликт в СФРЮ развернулся на полную мощность именно в условиях резкого экономического кризиса^[478] и ослабления существовавшей государственной системы. Республиканские органы власти часто игнорировали союзные законы, если не были заинтересованы в их исполнении, а федеральная власть в Белграде, опутанная множеством договоров и соглашений, не имела достаточной силы, чтобы настоять на своем. «Решения принимались крайне медленно, оказалась сложной процедура согласования всех точек зрения. Исполнительная власть, окутанная бесконечными договорами и соглашениями, была абсолютно неэффективна»^[479]. Таким образом, к концу 1980-х гг. система управления страной была фактически парализована.

Наконец, в-пятых, на националистическую идеологию сделали ставку не только рвавшиеся к власти «внесистемные» этнические лидеры, но и влиятельные сегменты находившейся у власти коммунистической элиты. Югославский социолог Д. Янич следующим образом характеризовал национализм в Югославии: «В сущности национализм навязывался взамен отсутствующих факторов интеграции общества. С его помощью пытались вылечить общество, тяжело больное кризисом самоопределения... Во всем этом действе главным “актером” была старая коммунистическая номенклатура. Она долгое время разрывалась между модернизацией и сохранением Югославии, т.е. сохранением статус кво, отдавая предпочтение статус кво, который олицетворял ее правление. Но поняв, что модернизация неизбежна, она уцепилась за последнее средство защиты своей власти — национализм. Слиянием “официального” и “неофициального” национализма замкнулся круг национализации политики и общественного мнения. С тех пор все интересы и все столкновения интересов провозглашаются делом “выживания нации”. Энергия национализма прагматически использовалась для захвата и сохранения власти»^[480].

Другими словами, накануне 1990-х гг. в СФРЮ в четкой форме наблюдались все основные, выделенные специалистами «переменные» конфликтной межэтнической ситуации и, таким образом, были созданы все условия для дальнейшей эскалации масштабного политического конфликта на соответствующей основе.

Несмотря на бесконечные, как казалось в 1990—1991 гг., переговоры представителей федерального центра и республик о возможном формате будущей конфедерации или «добровольного союза суверенных государств», никаких реальных сдвигов в этом направлении не произошло. «Позже руководство Словении и Хорватии вспоминало, что “никому в Югославии не было дела до конфедерации”, а Словения и Хорватия лишь формально предлагали заменить федерацию конфедерацией. Планы этих республик были однозначны — отделиться от Югославии любым путем. Федеративная концепция югославского общества потерпела полный крах»^[481].

При этом все стороны конфликта были уже внутренне готовы отстаивать свои позиции вооруженным путем. «На встрече с председателями скупщин общин Сербии (16 марта 1991 г. — Авт.) президент Сербии С. Милошевич сказал, что видит всего два пути выхода из кризиса — мирный и с использованием силы. “Уважайте то, — сказал он, обращаясь к тем, кто хотел бы отделиться, — что мы как самый многочисленный народ и самая большая республика предлагаем мирный путь...”. Но он не отрицал, что Сербия может и драться за осуществление права сербского народа жить в одном государстве, хотя предполагал, что не будет много желающих пойти по этому пути^[482]. Президент Сербии ошибся. Словения и Хорватия стремились отделиться любым путем, включая и военный. И Сербии использование армии для сохранения федерации представлялось естественным и оптимальным»^[483].

Однако при всей готовности к наихудшему сценарию развития событий лишь немногие политики и аналитики предполагали, что катастрофические события в Югославии будут нарастать тем темпом, каким это произошло во второй половине 1991 г. Конфликтолог Марина Лебедева отмечает: «Конфликтные отношения и действия нередко предшествуют кризису, который характеризуется резким, внезапным ухудшением этих отношений. Вообще внезапность, неожиданность, быстрота и лавинообразность развития событий, их непредсказуемость и плохая управляемость — отличительные признаки кризисной ситуации. Именно в наличии таких признаков заключается особая опасность кризиса... <...> Кризис означает не просто ухудшение отношений, пусть даже резкое. В большинстве словарей “кризис” определяется как “ключевая точка”, “поворотный момент”, “резкое изменение”, “крутой перелом”, “тяжелое переходное состояние”. Таким образом, участники конфликта, достигнув кризисной точки, переходят к качественно иным отношениям»^[484].

События, ознаменовавшие подобный кризис, начались 1 мая 1991 г. с вооруженных столкновений в Хорватии. С этого месяца деятельность союзных органов власти была фактически парализована, а уже 25 июня 1991 г. Словения и Хорватия объявили о своем отделении от Югославии и создании собственных суверенных государств. Вслед за этим последовали «десятидневная война» (27 июня — 4 июля) в Словении и с августа — масштабная война на территории Хорватии, где в зоне компактного расселения сербов вскоре была провозглашена Республика Сербская Краина. Затем боевые действия распространяются на территорию Боснии и Герцеговины, мусульманское руководство которой уже 29 февраля 1992 г. проводит референдум о независимости и обращается за признанием к мировому сообществу. В свою очередь, местные сербы также провозглашают собственное государство — Сербскую Республику Боснии и Герцеговины...

Таким образом, во второй половине 1991 — начале 1992 гг. на территории уже бывшей Югославии начинается полномасштабная война, первая в Европе после 1945 г. Далее последовали: введение на территорию Боснии и Герцеговины международного миротворческого контингента под флагом НАТО; наложение на Сербию по инициативе Совета Безопасности ООН полномасштабных санкций; раздел территории Боснии и Герцеговины; Косовский кризис 1996—1998 гг., следствиями которого были «гуманитарная интервенция» НАТО против Сербии и фактическое отделение Косово от Сербии.

Эта цепь событий обозначена лишь вкратце. Наша цель заключалась только в том, чтобы продемонстрировать на примере распада СФРЮ причины и общую логику развития межэтнического конфликта вплоть до его кульминации — объявления сецессии и начала между нациями вооруженной борьбы. Дальнейшее относится уже не к предмету этнополитологии, а скорее к истории международных отношений и, если угодно, геополитике.

6.2.2 Роль националистических движений в распаде СССР

Процесс дезинтеграции Советского Союза также крайне показателен с точки зрения развития межэтнических и межнациональных конфликтов и их перерастания сначала в гражданские, а затем — после сецессий — в межгосударственные войны. Кроме того, наше внимание к этим событиям обусловлено и тем обстоятельством, что многие из подобных конфликтов до сих пор окончательно не урегулированы, поэтому представляют определенную угрозу для безопасности и стабильности на постсоветском пространстве.

В геополитическом плане СССР в значительной степени выступал как наследник Российской империи. После двух революций 1917 г., стимулировавших распад империи, и последовавшей затем Гражданской войны уже к началу 1920-х гг. большевикам удалось вновь интегрировать с Россией практически все «отпавшие» национальные провинции (кроме Польши, Финляндии и стран Прибалтики^[485]). Так что образованный в 1922 г. Союз Советских Социалистических Республик, будучи по форме федеративным государством, по сути был восстановленной на новых идеологических основаниях империей, причем гораздо более сплоченной и централизованной.

Подчеркивая преемственность подобного статуса СССР, Пол Кеннеди характеризовал его территориально-политическую структуру следующим образом: «Российская империя и советское государство представляли собой самые многонациональные империи во всем мире. В конституционном смысле СССР представлял собой федерацию пятнадцати формально независимых республик, в каждой из которых проживала основная (так называемая титульная. — Авт.) национальная группа; однако в любой из этих республик насчитывалось много этнических подгрупп, зачастую наделенных на низших уровнях самоуправлением. По официальным данным, в Советском Союзе существовали пятьдесят три территориально-административные единицы, четко выделенные по этническому признаку»^[486].

Разумеется, в период расцвета тоталитарного режима в 1930—1950-е гг. подобное наделение этносов «суверенитетом» не имело какого-либо политического значения и носило чисто формальный характер, а любые попытки расширения своих властных полномочий со стороны местного руководства рассматривались как проявления «буржуазного национализма» и жестоко карались. Однако в ходе дальнейшего развития СССР по мере ослабления репрессивного контроля «центра» национальные республики^[487] получали все больше возможностей для реального управления собственными делами.

Можно даже сказать, что в 1970-х — начале 1980-х гг. Москва постепенно превращалась из жесткого директивного центра в место согласования интересов или «административный рынок» для национальных партийно-бюрократических элит.

Несмотря на массированную официальную пропаганду интернационализма^[488] в республиках СССР на уровне массового сознания, протекали процессы постепенного восстановления традиционных этнических ценностно-нормативных представлений и стереотипов. При этом в национальном сознании оживлялись и пласты исторических воспоминаний о негативном опыте взаимодействия с другими этническими группами, нациями и имперским центром.

Пол Кеннеди отмечал: «Очень многие из этих национальностей не ладили со своими соседями и метрополией. Сотни лет вражды между различными группами кочевников, горцев и обитателей равнин, сменяющие друг друга волны миграций и завоеваний оказались сильнее научного социализма. К расовым и языковым различиям зачастую примешивались и религиозные — например, в Нагорном Карабахе. В некоторых областях неприязнь была порождена перемещением народов (поволжские немцы, татары, донские казаки) и перекройкой границ (Молдавия) при Сталине. Десятилетиями эта межэтническая напряженность сдерживалась советским полицейским государством. Способствовала этому и официальная пропаганда, призывающая советские народы хранить единство перед лицом фашистского и капиталистического врага»^[489].

Другими словами, несмотря на усилия агитационно-пропагандистского аппарата и спецслужб, межнациональные отношения в СССР всегда оставались зоной «потенциальной опасности». При этом высшее партийногосударственное руководство, загипнотизированное собственным тезисом о формировании «советского народа», зачастую не осознавало остроты и серьезности соответствующих проблем.

Многолетний начальник Пятого управления КГБ СССР, в чью компетенцию непосредственно входила борьба с проявлениями национализма, Филипп Бобков в связи с этим писал: «К концу шестидесятых годов наиболее остро обозначились проблемы армяно-азербайджанских отношений, наряду с проблемами крымских татар, немцев Поволжья и турок-месхетинцев. Сложным оказалось и положение евреев, желающих уехать в Израиль. Руководство страны уходило от решения этих вопросов, что, естественно, вызывало настороженность и остальных этнических групп, а появление агрессивно настроенных экстремистов то в одном, то в другом национальном сообществе порождало новые и новые сложности. Власть предержащие упорно загоняли процесс вглубь, заботясь лишь о том, чтобы он не вышел на поверхность. Они всеми силами старались замолчать, заглушить национальные противоречия, нисколько не заботясь о будущем»^[490].

В этих условиях определенные политизированные круги в национальных республиках и поддерживавшие их зарубежные политические силы сознательно делали ставку на разжигание межнациональных конфликтов и в особенности на возбуждение антирусских настроений. Пол Кеннеди отмечал: «Столь же несложно представить себе трения между центром и периферией как естественный результат четырехсотлетней русской экспансии Московского государства. Хотя многие миллионы русских проживали повсюду: в прибалтийских странах, в южных республиках и на берегах Тихого океана, основное деление на две части сохранялось; периферия Советского Союза оставалась в этническом плане нерусской территорией, весьма далекой от русского центра»^[491].

Таким образом, открывалась естественная возможность встроить национальный «антиимперский протест» в республиках СССР в единую стратегию «холодной войны», т.е. борьбы Запада против стран социалистического лагеря. Именно это и происходило в 1960—1980-х гг.

Например, в русле не только антикоммунистической, но и антирусской пропаганды вели свою деятельность многие украинские эмигрантские организации, поддерживавшие контакты с единомышленниками в Украине. При этом на стороне националистов зачастую невольно оказывались и некоторые представители гуманитарной интеллигенции, выступавшие за возрождение национальной культуры и языка.

Вот как описывает этот процесс Ф. Бобков: «В конце шестидесятых годов появилась книга Ивана Дзюбы “Интернационализм или русификация”, ставшая по существу программой для возникновения движений, которые привели к образованию “Руха”^[492]. Кто тогда думал, что благие намерения поэтов Ивана Драча и Лины Костенко, призывавших к воспитанию населения на украинской культуре, против подавления национальных традиций, приведут к трагедии, которую переживает Украина? Процесс этот, естественно, не остался незамеченным теми, кто давно вынашивал идею выхода Украины из СССР. Активизировались организации украинских националистов (ОУН) в США, Канаде, Западной Германии да и в других зарубежных государствах. Они устанавливали связи на Украине, засылали эмиссаров, искали опору среди тех, кто готов был сотрудничать»^[493].

Подобным же образом развивались националистические движения и в странах Прибалтики, Грузии и Армении. В них также наиболее активные представители националистически настроенной интеллигенции вступали в контакты с соответствующими эмигрантскими кругами^[494], получали от них политическую и историческую литературу «подрывного» характера, а также рекомендации по налаживанию пропаганды и других форм работы среди местного населения и т.п.

Что касается республик Центральной Азии, то там рост националистических настроений вошел в специфический резонанс с религиозным возрождением. Русские рассматривались не только как колонизаторы, но и как носители атеистической или «богоборческой» идеологии.

Следует отметить, что еще в 1960—1970-х гг., т.е. задолго до кровавых эксцессов конца 1980-х — начала 1990-х гг., в «южных» республиках СССР оформилось исламистское подполье. Его активисты поддерживали контакты с религиозными и политическими организациями Саудовской Аравии, Турции и других мусульманских государств. С их помощью, например, уже к середине 1970-х гг. в Узбекистане и Таджикистане была создана сеть нелегальных медресе, т.е. религиозных школ. Подобные круги стояли и за беспорядками, имевшими место в Алма-Ате в марте 1980 г., в ходе которых выдвигались лозунги протеста против войны в Афганистане^[495].

Таким образом, ставший неожиданностью для многих политиков и ученых взрыв межнациональных конфликтов на периферии Советского Союза в конце 1980-х гг. был подготовлен длившейся десятилетиями скрытой межэтнической напряженностью^[496], поощрявшейся как внутренними, так и зарубежными политическими силами. При этом далеко не последнюю роль в этом процессе сыграло и неадекватное восприятие соответствующих проблем высшим советским руководством. Ф. Бобков отмечал: «На протяжении долгих лет в различных районах СССР вспыхивали очаги национальных междоусобиц, которые можно было бы погасить, если б государство по-настоящему занималось этими проблемами. Однако громко звучавший лозунг “нерушимой дружбы народов” накладывал табу на малейшие попытки поднять этот вопрос. А в результате межнациональные конфликты (на рубеже 1990-х гг. — Авт.) переросли в настоящие гражданские войны»^[497].

И тем не менее вплоть до объявленной Горбачевым перестройки коммунистическому режиму удавалось удерживать сферу межнациональных отношений под своим контролем^[498]. Именно официальная политика гласности, подразумевавшая отмену цензуры, формирование системы независимых СМИ, публичное обсуждение любых, сколь угодно «опасных» тем и открыла в республиках дорогу националистической пропаганде.

Связывая процессы демократизации политики в СССР и «национализации» массового сознания в республиках, Мануэль Кастельс писал: «Либерализация политики и средств массовой информации, вызванная решением Горбачева привлечь гражданское общество к поддержке своих реформ, мобилизовала общественное мнение вокруг некоторого набора тем. Регенерация исторической памяти, стимулированная осмелевшей советской прессой и телевидением, вывела на сцену общественное мнение, идеологию и ценности внезапно освобожденного общества. Выражалось все это достаточно путанно, но все виды официальных истин единодушно отвергались... (При этом. — Авт.) самая мощная мобилизация и прямой вызов Советскому государству пришли со стороны националистических движений»^[499].

Между демократическими и националистическими движениями в республиках СССР существовала тесная связь, а в некоторых случаях и простое тождество. «Национализм, — отмечал М. Кастельс, — был не только выражением коллективной этнической принадлежности. Это была господствующая форма демократического движения во всем Советском Союзе, и особенно в России...^[500] Были дюжины протопартий всех политических оттенков, но в целом движение было глубоко антипартийным, если говорить об историческом опыте высокоструктурированных организаций. Недоверие к формализованным идеологиям и партийной политике привело социополитические движения, особенно в России, а также в Армении и Балтийских республиках, к неотчетливому структурированию вокруг двух признаков идентичности: с одной стороны, отрицанию советского коммунизма в какой бы то ни было форме, перестроенной или нет; с другой стороны, утверждению коллективной первичной принадлежности, самым широким выражением которой была национальная идентичность, единственная историческая память, к которой люди могли обратиться после вакуума, созданного марксизмом-ленинизмом. В России этот обновленный национализм нашел особенно сильный отклик среди людей как реакция на антирусский национализм других республик. Как часто бывает в истории, разные национализмы подпитывали друг друга»^[501].

Такова была общая политическая логика подъема национализма и развертывания межнациональных конфликтов в СССР в период перестройки, а точкой отсчета, обозначившей их переход в «горячую фазу», принято считать события, произошедшие в азербайджанском Сумгаите 28 февраля 1988 г.

Обстоятельства погрома в Сумгаите следует рассмотреть более подробно, поскольку они наглядно демонстрируют или, если угодно, иллюстрируют типичные причины, факторы и механизмы эскалации межэтнического насилия.

Итак, к 1988 г. в отношениях между закавказскими советскими республиками Арменией и Азербайджаном явно назрел кризис. Основным же предметом армяно-азербайджанского конфликта была государственная принадлежность Нагорно-Карабахской автономной области (ИКАО), населенной преимущественно армянами, но, согласно партийным решениям начала 1920-х гг., включенной в состав Азербайджанской ССР^[502].

При этом данный территориальный спор был лишь одним звеном в долгой истории армяно-азербайджанского и, шире, армяно-турецкого противостояния, имеющего явно выраженную «цивилизационную» (по С. Хантингтону) специфику. По словам Ф. Бобкова: «Существует мнение, будто события в Нагорном Карабахе назрели лишь в ходе перестройки и, следовательно, причины их кроются в ней самой. Однако все значительно сложнее: причины кроются в очень непростой истории Армении, в том, как складывались отношения армянского народа с соседями. Нагорный Карабах — лишь одно из звеньев в длинной цепи этих отношений, где наиболее остро проявились застарелые, идущие из глубины веков национальные противоречия»^[503].

Еще до событий в Сумгаите националистически настроенная армянская интеллигенция активно пропагандировала идею об отделении ИКАО от Азербайджана и включении его в состав Армении. «В Армении был создан комитет “Карабах”. Это он организовал на центральной площади Еревана миллионный митинг, требовавший присоединения Нагорного Карабаха к Армении. В двух закавказских республиках обстановка накалялась: в Ереване шли многолюдные собрания, направленные против Азербайджана, в Нагорном Карабахе нарастали экстремистские настроения, в Баку назревала вспышка — народ готов был выступить на защиту азербайджанских интересов. Достаточно было спички, чтобы произошел взрыв. И такой спичкой оказались события в Сумгаите»^[504].

Накануне трагических событий общественное мнение в Азербайджане было взбудоражено слухами о погромах, учиненных армянами в районах компактного проживания азербайджанцев на территории Армении. Поводом для «ответного» погрома в Сумгаите стало появление на площади перед горкомом партии, где уже собрались около пяти тысяч азербайджанцев, беженцев из Кафанского района Армении, и их рассказ о произошедшем^[505]. После этого «погромная толпа, имея на руках заранее составленные списки с адресами армян, учинила в этом городе неслыханное за все советское время зверство. Жертвами, причем погибшими в страшных мучениях, стали по меньшей мере 53 человека»^[506].

Погромщикам оказывалась массовая поддержка. По этому поводу Леонид Гозман и Елена Шестопал писали: «Погром в Сумгаите был осуществлен примерно 50 бандитами, которые убивали, насиловали и поджигали, переходя от квартиры к квартире. Но эту относительно небольшую группу сопровождала толпа, примерно человек 300, которая не принимала участия в зверствах, но бурно одобряла все, что совершали погромщики. И все это происходило в городе с населением в 100 тысяч человек, в котором была создана та атмосфера одобрения насилия по отношению к армянам, без которой, по всей вероятности, не мог бы произойти и сам погром»^[507].

Таким образом, на территории СССР произошло первое после сталинских репрессий массовое кровопролитие по этническому признаку, ставшее детонатором для дальнейшего роста межэтнического насилия, причем не только в Закавказье.

В связи с этим следует отметить, что националистические движения на периферии Советского Союза в конце 1980-х гг. не только оказывали друг на друга стимулирующее влияние, но зачастую стремились и к прямой координации своей «антиимпериалистической» деятельности. Российский историк и публицист Ксения Мяло, например, обращала внимание на такой факт: «Именно карабахское движение (т.е. движение за присоединение ИКАО к Армении. — Авт.) дало толчок формированию национальных народных фронтов, для которых — в период, когда они еще рассматривали вариант сохранения в той или иной форме Союза, — стало характерным требование больших прав для титульной нации, нежели те, которыми пользовались все остальные, и прежде всего русские, сразу ставшие олицетворением “имперского зла”»^[508]. Именно народные фронты по всей периферии «советской империи» и стали базовой организационной формой для развертывания деятельности национал-сепаратистов. При этом руководители и активисты Народных фронтов из разных республик во многих ситуациях проявляли солидарность и оказывали друг другу политическую поддержку.

Другими словами, в сфере взаимодействия националистических движений в республиках СССР имело место то, что Т.Р. Гэрр называл «заражением». По его определению: «Заражение — это процесс, в результате которого действия одной группы служат источником вдохновения и стратегического и тактического подражания для других групп»^[509]. Оно подразумевает распространение общего набора жалоб и претензий к «центру», типичных лозунгов и моделей политической организации, обмен опытом эффективной защиты своих интересов и достижения групповых целей.

Порожденные националистическими движениями по всей периферии СССР в 1988—1991 гг. межэтнические и межнациональные конфликты также вступали в резонанс. При этом особая роль в стимуляции этого процесса принадлежала средствам массовой информации, препарировавшим и зачастую тенденциозно искажавшим информацию о происходивших событиях.

Описывая общую динамику эскалации межнациональных конфликтов в тот период, Ксения Мяло писала: «Между тем страдания беженцев и жертв погромов (как с той, так и с другой стороны. — Авт.), и без того тяжкие, а зачастую ужасные, становятся предметом специфической пропагандистской разработки: фабрикуются соответствующие видеокассеты, распускаются, нередко специально сочиненные, жуткие слухи... И вот на этом этапе уже можно говорить о разогреве ситуации до стадии межэтнического конфликта, с реальной перспективой перерастания его в вооруженный, то есть в войну. Дальнейшее его протекание, затихнет ли он или все-таки разовьется в войну, зависит от множества условий, из которых главное — это общая геополитическая ситуация конфликтного региона и, особенно, сила государства, наличие у него воли погасить конфликт в самом зародыше. Разумеется, в обезволенном, распадающемся государстве конфликт неизбежно разрастается даже без внешнего подталкивания; в случае же наличия такового — а именно так обстояло дело в гибнущем Союзе — его амплитуда увеличивается еще больше, а сам он становится дополнительным фактором дестабилизации ситуации во всей стране в целом. На определенном этапе в него, в той или иной форме, уже открыто втягиваются внешние силы, происходит его интернационализация»^[510].

С той или иной степенью жесткости подобный политический сценарий был реализован в 1988—1991 гг. в Армении, Азербайджане, Грузии, Молдове, Узбекистане, Киргизии и Таджикистане. Его элементы можно проследить в развитии межнациональных конфликтов в Прибалтике и в ряде северокавказских республик, входящих в состав России.

По сути, уже в 1989 г. процесс «национального возрождения» на периферии СССР вышел из-под контроля московского руководства и обрел собственную разрушительную динамику.

Марина Лебедева так описывала развитие конфликта между национальными движениями в республиках и союзным «центром», чья реакция на нараставший поток проблем носила половинчатый и непоследовательный характер: «Невыполнение ранее выдвинутых требований и фактический отказ от решения проблемы порождает выдвижение новых, более жестких требований. (Именно. — Авт.) по этому сценарию шло... развитие конфликтов между центральными властями и республиками Советского Союза в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Требования во всех случаях (Молдавия, прибалтийские республики и др.) выдвигались по нарастающей: сначала речь шла о культурной автономии, в частности развитии национального языка^[511], затем об экономической самостоятельности и лишь после этого официально выдвигалось требование выхода из состава СССР. Действия же центральных властей были направлены прежде всего на то, чтобы сохранить существующее положение. Хотя в тактическом плане они имели весьма хаотичный характер: от принятия требований после долгих и изнурительных дебатов до попыток подавить выступления силой. В целом же все это вело к эскалации конфликтных отношений»^[512].

Мануэль Кастельс обозначил основные вехи этого процесса следующим образом: «В 1989 г. сотни людей были убиты в Ферганской долине в Узбекистане во время вспышки насилия между узбеками и месхетинцами. 9 апреля 1989 г. массовая мирная демонстрация грузинских националистов в Тбилиси была разогнана с применением отравляющих газов, убито 23 человека... В начале 1989 г. Молдавский национальный фронт начал кампанию за независимость республики и последующее воссоединение с Румынией. Однако самая мощная и бескомпромиссная националистическая мобилизация возникла в прибалтийских республиках. В августе 1988 г. публикация секретного договора 1939 г. между Сталиным и Гитлером об аннексии балтийских республик привела к классовым демонстрациям в трех республиках и формированию в каждой из них народных фронтов. После этого эстонский парламент проголосовал за то, чтобы изменить свой часовой пояс, перейдя с московского времени на финское. Литва начала выпускать собственные паспорта. В августе 1989 г. в знак протеста против 50-й годовщины пакта Риббентропа — Молотова 2 млн человек образовали живую цепь, проходящую через территорию трех республик. Весной 1989 г. Верховные Советы трех республик объявили о суверенитете и праве отменять законодательство Москвы, начав открытую конфронтацию с советским руководством, которое ответило наложением эмбарго на поставки в Литву... Конфликты в Средней Азии и на Кавказе все более принимали форму межэтнической конфронтации и политических гражданских войн в пределах республик (как в Грузии) или между республиками (как Азербайджан против Армении)»^[513].

В конце 1990 — начале 1991 гг. союзное руководство попыталось положить предел дальнейшим реформам и с помощью силовых мероприятий стабилизировать ситуацию в республиках. «Назначенное тогда правительство Павлова нацелилось на восстановление командной экономики. В городах, начиная с балтийских республик, были приняты полицейские меры для восстановления порядка и ограничения национализма. Но жестокая атака на телецентр в Вильнюсе, проведенная спецназом МВД в январе 1991 г., подтолкнула Горбачева потребовать сдержанности и приостановки репрессий. К июлю 1991 г. Горбачев в качестве единственного пути к спасению Советского Союза был готов установить новый союзный договор без шести из 15 республик (минус балтийские республики, Молдавия, Грузия и Армения) и дать республикам широкие полномочия»^[514].

Однако плану конфедеративного переустройства Советского Союза не суждено было сбыться. При этом ключевую роль в его провале сыграла позиция, занятая руководством России во главе с Борисом Ельциным. Собственно говоря, поворотным моментом в процессе дезинтеграции СССР было принятие 12 июня 1990 г. Съездом народных депутатов РСФСР Декларации о государственном суверенитете Российской Федерации. Парламентское одобрение данной декларации стало ответом на принятый 26 апреля 1990 г. Закон СССР о повышении суверенитета автономий и выравнивании прав союзных и автономных республик. Суть же последнего состояла в том, что вместо старого союзного государства, включавшего 15 республик, предполагалось создать новое из 35 субъектов. Как планировал Горбачев, дополнительными субъектами обновленного Союза должны были стать автономии, получившие более высокий статус и выделенные из состава РСФСР. Выведение автономий из состава РСФСР резко сократило бы поддержку демократического российского руководства со стороны национально-региональных элит и поставило бы под сомнение политические перспективы Ельцина...

В любом случае, «стратегия, умышленно разработаннаяполитическими стратегами демократического движения, особенно теми, кто работал с Ельциным, была направлена на консолидацию власти в представительных республиканских институтах, а затем на использование этих институтов в качестве рычага против центральных органов Советского государства, требуя для республик возможно больше власти. Таким образом, то, что казалось автономистским или сепаратистским движением, было также движением, направленным на выход из-под власти Советского государства и в конечном счете на освобождение от контроля коммунистической партии. Эта стратегия объясняет, почему решающая политическая борьба в 1990—1991 гг. в России сосредоточилась на усилении власти и автономии Российской Федерации... Когда Ельцин стал первым демократически избранным главой Российского государства (после выборов 12 июня 1991 г. — Авт.), возникла фундаментальная трещина между представителями политической структуры России и других республик и все более изолированной надстройкой Советского федеративного государства. На этом этапе только решительные массовые репрессии могли бы снова вернуть процесс под контроль»^[515].

Однако события 19—21 августа 1991 г. в Москве ясно показали, что «центр» не способен пойти на подобные меры. Провал заговора ГКЧП, организованного частью высшего союзного руководства, был обусловлен не только сопротивлением сторонников российского парламента и оказанной им массовой поддержкой, но и расколом в среде силовых структур, представлявших собой главный инструмент путчистов. М. Кастельс отмечал: «Неудачу переворота определили два фундаментальных фактора: отношение КГБ и армии и тот факт, что в результате растущей изоляции верхушки государства коммунистическое руководство перестало понимать собственную страну. Важнейшие части сил безопасности отказались сотрудничать: элитное подразделение КГБ — группа “Альфа” — отказалось повиноваться приказу атаковать Белый дом и получило поддержку от ключевых командиров КГБ; парашютисты под командой генерала Павла Грачева объявили о лояльности Горбачеву и Ельцину; наконец, командующий ВВС генерал Шапошников пригрозил министру обороны, что будет бомбить Кремль. Капитуляция наступила через несколько часов после этого ультиматума»^[516].

Таким образом, после августовских событий процесс распада СССР вступил в свою завершающую стадию. «Пока Горбачев отчаянно пытался оживить растворяющуюся коммунистическую партию и реформировать советские институты, Ельцин убедил украинского и белорусского коммунистических лидеров, быстро обратившихся к национализму и независимости, совместно выйти из Советского Союза»^[517]. Окончательная же точка в истории СССР была поставлена соглашением в Беловежской пуще, подписанным тремя этими президентами 8 декабря 1991 г. Этот документ констатировал прекращение существования Союза Советских Социалистических Республик как субъекта международного права и декларировал образование Содружества независимых государств (СНГ).

С этого момента межнациональные конфликты на территории прекратившего свое существование СССР принимают форму либо межгосударственных (как в случае армяно-азербайджанского конфликта), либо гражданских (как в Молдавии, Грузии, Чечне, Таджикистане) войн. Этнонационалистические движения сыграли ведущую роль в распаде советской империи и почерпнули в этом процессе дополнительную энергию. На следующем этапе исторического развития они начинают оказывать дестабилизирующее воздействие на ситуацию уже во многих «новых» государствах. Но на соответствующих военно-политических сюжетах, поскольку они выходит за рамки нашего непосредственного предмета, мы не будем сосредоточивать внимание^[518].

6.2.3 Распад СССР: сквозь призму общей модели межэтнического конфликта

Чтобы подвести некоторый теоретический итог описанию процесса распада СССР, сопоставим изложенные выше исторические факты с общей моделью межэтнического конфликта.

Во-первых, как и в большинстве подобных конфликтов, в конфликтах между народами Советского Союза достаточно четко проявилось размежевание этносов на «передовые» и «отсталые».

Так, армяне по своему социально-экономическому статусу явно опережали азербайджанцев. Это обстоятельство всегда осознавалось представителями обеих этносов и служило источником дополнительной напряженности в их отношениях. То же относилось и к различию коллективных модернизационных статусов многих народов советской Центральной Азии (например, казахов, узбеков), между которыми на протяжении 1990-х гг. происходили достаточно серьезные столкновения.

Но наиболее четко осознавали себя в качестве «передовых» по сравнению со всеми прочими нациями СССР, пожалуй, прибалтийские народы — литовцы, латыши и эстонцы. Ссылаясь на данные экономической статистики, лидеры соответствующих националистических движений доказывали, что хозяйство прибалтийских республик организовано наиболее рационально во всем Союзе, что их коренное население качественно отличается от славян по своей трудовой культуре и что, следовательно, освобождение их республик от экономической (т.е. плановой, бюджетной, налоговой и проч.) зависимости от Москвы неизбежно поведет в них к быстрому росту эффективности производства и уровня жизни.

Наконец, и среди русских многие считали, что Российской Федерации пора снять с себя бремя «вытягивания» в современность неславянских (в особенности кавказских и центральноазиатских) народов. Сторонники русского национализма в тот период много говорили о том, что России пора прекратить экономическую поддержку менее развитых республик и сосредоточиться на решении собственных проблем.

Другими словами, вся система межнациональных отношений в СССР в конце 1980-х гг. уже была пронизана взаимными оценками этносов по шкале «передовые — отсталые», которые, разумеется, только стимулировали негативные настроения и «центробежные» процессы.

Во-вторых, в ходе межэтнических конфликтов, сопровождавших дезинтеграцию Советского Союза, достаточно наглядно проявились и признаки «столкновения цивилизаций».

Так, конфликт между армянами (христианами-монофизитами) и азербайджанцами (мусульманами-шиитами) с самого начала представлял собой звено гораздо более широкого конфликта, в который были втянуты и другие народы и государства соответствующей цивилизационной принадлежности.

То же относится и к серии конфликтов между русскими и представителями титульных наций в ряде республик Центральной Азии и в особенности Северного Кавказа. Например, в ходе первой войны в Чечне (1994—1996 гг.) некоторые представители мусульманского духовенства даже пытались объявить России джихад, т.е. «священную войну». Кроме того, чеченские сепаратисты пользовались существенной поддержкой Саудовской Аравии, Пакистана, Афганистана и других мусульманских государств.

Этнокультурные различия, явно усиленные «цивилизационным фактором», сыграли огромную роль и в процессе отделения от Союза Прибалтийских республик. Католики-литовцы и исповедующие протестантизм латыши и эстонцы с энтузиазмом восприняли идеи об освобождении из-под власти «русской империи» и о «возвращении в Европу».

Даже в Украине политические события несли на себе отпечаток «столкновения цивилизаций»: известно, что наиболее активными сторонниками движения за независимость выступали представители именно Западной Украины, где в структуре населения традиционно преобладают униаты, т.е. последователи греко-католического исповедания, признающие Брестскую унию 1596 г. о слиянии католической и православной церквей под главенством римского папы.

В-третьих, национал-сепаратистские движения в республиках СССР на протяжении всей своей истории пользовались поддержкой определенных внешних сил — как политических структур, созданных за рубежом представителями соответствующих национальных диаспор, так и некоторых иностранных правительственных и международных организаций.

В связи с этим мы отмечали выше роль украинских, прибалтийских и закавказских эмигрантских организаций в становлении местных националистических движений, а также обращали внимание на поддержку, оказанную некоторыми мусульманскими государствами соответствующим движениям в республиках Центральной Азии. Разумеется, следует помнить, что подобная помощь националистам оказывалась в рамках более широкого идеологического и политического конфликта — глобального противостояния двух сверхдержав.

Что же касается завершающей стадии существования СССР, то межнациональные конфликты на его территории тогда превратились в предмет международной политики. Например, по вопросу предпочтительности тех или иных решений карабахского вопроса в 1988—1990 гг. официально высказывались такие политические институты, как Конгресс США и Европарламент...

В-четвертых, резкая эскалация межнациональных и межэтнических конфликтов на территории Советского Сокуа стала возможной только в условиях быстрого и необратимого ослабления государственной власти и фактического паралича силовых структур.

К. Мяло отмечала: «Разумеется, в приглушенном виде межэтнические противоречия существовали здесь (т.е. в СССР. — Авт.) на протяжении всего советского времени. Однако они не достигали уровня взрыва, покуда сильным было само союзное государство, своей безусловностью гасившее не только эти противоречия, но, еще более, интриги тех, кто — как внутри страны, так и за ее пределами — хотел бы использовать заложенную здесь историей взрывчатку в своих целях»^[519].

Иначе говоря, только в условиях демократизации и либерализации советского режима, воспринимавшихся на периферии как «бессилие Москвы», у лидеров «националистического подполья» в республиках появились легальные возможности для пропаганды своих идей через СМИ и создания соответствующих массовых организаций.

Американская исследовательница Вики Хёсли так описывала логику вовлечения граждан в массовое националистическое движение: «Почему граждане периферийных районов включаются в антигосударственные действия? Несомненно, принципиально важную роль здесь играют националистические (сепаратистские) лидеры. Только тогда, когда сепаратистские лидеры способны продемонстрировать относительную самодостаточность территориальной единицы, посулив создание жизнеспособного государства по достижении территорией независимости, наименее склонные к риску жители региона или провинции и представители международного сообщества начинают всерьез относиться к движению за независимость. Но для того, чтобы выдвинуть тезис о самодостаточности, лидеры должны быть в состоянии продемонстрировать способность преодолеть гегемонию существующего государства. Иными словами, посредством военных действий, массовых демонстраций или каким-то иным образом им необходимо показать бессилие центральных государственных структур»^[520].

Другими словами, ослабление власти союзного «центра» и рост националистических и сепаратистских настроений на «периферии» СССР в конце 1980-х — начале 1990-х гг. образовали «замыкающийся круг», т.е. оказывали друг на друга стимулирующее и ускоряющее воздействие.

В-пятых, ключевая роль в распаде СССР, так же как и СФРЮ, принадлежала определенным кругам партийно-государственной номенклатуры, чьи интересы в период перестройки совпали с интересами рвавшихся к власти «традиционных» националистов.

Отказавшись от коммунистической идеологии как средства легитимации собственной власти, подобные элиты нашли ей замену в виде специфического синтеза националистических и либерально-демократических идей. В связи с этим немецкий политолог Клаус Оффе обращал внимание на такое любопытное обстоятельство: «Задним числом экс-коммунистические элиты иногда провозглашают приверженность их страны и их самих идеологии марксизма-ленинизма не более чем тактическим шагом в целях национальной защиты, которую в обмен на принятие данной идеологии в определенной степени обеспечивал Советский Союз. Поскольку такая защита больше не обеспечивается, чистота нации, ее безопасность и сплоченность должны отныне отстаиваться сами по себе, без прикрытия марксизмом-ленинизмом»^[521].

Как бы то ни было, но реальный ход политических процессов в СССР на грани 1990-х гг. ясно демонстрировал трансформацию интернациональной партийно-государственной бюрократии в систему республиканских этнократий^[522]. Известный российский историк В. Волков писал: «В ряды этнократии как нового правящего слоя вливались часть старой партократии, бюрократические слои, управленцы в экономической сфере, дельцы “теневой экономики”, а также националистическая интеллигенция... Общей чертой всех этнократических кланов является их стремление к национально-авторитарным формам правления, борьба за власть, за контроль над “своей” территорией при полном игнорировании и непризнании за другими этносами тех прав, которых она добилась для себя»^[523].

Распад союзного государства не привел к радикальной смене правящих элит, а лишь означал их частичное обновление при резком расширении политических и экономических возможностей по эксплуатации оставшихся под их контролем фрагментов СССР.

6.3 Россия: проблемы и перспективы постимперского транзита

Выше мы неоднократно говорили о том, что в рамках общего процесса модернизации уже в конце XIX — начале XX вв. основной формой политической организации в Западной Европе стало государство-нация, или национальное государство. Те же государства Европы, которые к началу XX в. еще сохраняли империумное устройство и удерживали в своем составе множество инокультурных народов, оказались аутсайдерами процесса модернизации. Разумеется, они не могли целиком устраниться из этого процесса, но их место сводилось к роли «хронически догоняющих».

Сохранение империй объективно способствовало консервации феодально-клерикальных порядков, тормозило социально-экономический и культурный прогресс населявших их народов. Все это, усугубленное враждой внутри имперских элит и обострением борьбы нетитульных народов («угнетенных наций») за свои права, и привело в конце Первой мировой войны последние империи Восточной Европы — Австро-Венгерскую, Российскую и Османскую, — к полному краху. На их руинах со временем возникли новые национальные государства.

Случай Российской империи оказался, однако, сложнее. В силу специфического стечения политических обстоятельств неизбежный распад империи, начавшийся в 1917 г. после Февральской революции, был повернут вспять после Октябрьской революции. Аппелируя к наднациональным и по сути квазирелигиозным идеалам и ценностям, коммунистам удалось затормозить естественное развитие национального сознания как в ядре, так и на периферии бывшей империи и на 70 лет установить на ее территории квазиимперскую и отчасти квазифеодальную (учитывая, например, колхозную систему 1930—1950-х гг.) форму государства.

Однако с исторической точки зрения 70 лет — срок не особенно значительный. В этом смысле то, что произошло с СССР в конце 1980-х — начале 1990-х гг., представляло собой лишь отложенную, а потому более драматичную и болезненную реализацию общего сценария распада полиэтнических государств имперского типа.

Итак, события 1991 г. подвели черту под существованием Советского Союза — последней великой евро-азиатской империи. Его наследниками стали пятнадцать независимых национальных государств и, кроме того, несколько непризнанных республик, не пожелавших войти в состав вновь созданных государственных образований^[524].

6.3.1 Строительство гражданской нации в «эпоху Ельцина»

Российская Федерация унаследовала от бывшего СССР наибольшую долю территории, основную часть ее экономического, демографического и военного потенциала, т.е. стала самым значительным и влиятельным из постсоветских государств.

Здесь-то перед новой российской элитой и встали все те проблемы, которые ее коллеги-предшественники из других стран решали (с разной степенью успеха) в первые десятилетия прошлого века. При этом одним из основных вопросов стало формирование новой, постимперской массовой политической идентичности.

В создавшихся условиях идея нации и должна была сыграть ключевую роль, интегрируя общество и легитимируя новый политический режим. «Наряду с гимном и гербом, метафора нации служит символом в утилитарных целях достижения консолидации и общей лояльности населения государства. Общая гражданская идентичность, которая достигается через понятие нации, не менее важна для государства, чем конституция, общие правовые нормы и охраняемые границы. Ибо этот общий дискурс о нации придает важную дополнительную легитимность государственной власти через создание образа, что последняя представляет некую целостность и осуществляет управление от ее имени и с ее согласия. Поэтому каждое государство прилагает усилия для утверждения общеразделяемого чувства принадлежности к государству не только через оформление правовой связи и обязательств между бюрократией и гражданином, но и через эмоциональную лояльность или привязанность (“любовь к родине-стране” и т.п.).. Можно только говорить о степени успеха того или иного государства в осуществлении интеллектуально-эмоциональной операции утверждения понятия единой нации среди своих граждан, т.е. о состоянии умов, а не о реальной этнокультурной, социальной и территориальной гомогенности... В одних государствах существует огромное расовое, этническое и религиозное разнообразие или же резкие регионально-территориальные различия без интенсивных взаимных связей, но довольно успешно функционирует на элитном и даже на массовом уровне миф об единой нации»^[525].

После краха СССР задача политической и интеллектуальной элит России состояла в том, чтобы в исторически короткий срок изменить базовые психологические установки людей, побудить многие миллионы «советских» людей стать «россиянами».

Исходя из этой необходимости, в начале 1990-х гг. в России и развернулись процессы, которые в англоязычной научной литературе принято обозначать термином nation building, т.е. «строительство нации». Его основным содержанием выступает рост национального самосознания, очищение национальной идентичности от инерционных имперских наслоений. При этом главным вектором процесса является секуляризация, демистификация политического сознания, поскольку нация — это светская, а не религиозная общность. В противовес категории «религиозный долг» на первый план здесь выдвигается категория «национальный интерес». Так обстоит дело по крайней мере теоретически.

Однако рост национального сознания в России в 1990-х гг. оказался, во-первых, достаточно тесно связан с возрождением традиционного религиозного сознания. Это особенно проявилось в ситуациях возрождения русского национального самосознания и самосознания коренных народов Поволжья и Северного Кавказа, сопряженных соответственно с возрождением Православия и Ислама.

Во-вторых, идеологическая заявка на создание единой «российской нации» так и осталась заявкой. В реальности в постперстроечный период в России наблюдалось не формирование «новой нации», а возрождение весьма «старых наций» — русской, татарской, башкирской, якутской и многих других. Особое место в этом ряду принадлежало по вполне понятным причинам «чеченской нации».

Перед российскими учеными и политиками с максимальной остротой встал вопрос об адекватности описанной выше универсальной (по крайней мере, общепризнанной на Западе) схемы, согласно которой на смену империям с неизбежностью должны приходить государства-нации^[526]. Политический процесс в России 1990-х гг. этой схеме явно не соответствовал^[527].

Существенного уточнения, например, требовал вопрос о том типе нации, который мог бы быть реализован в Россер после империи.

К середине 1960-х гг. в ходе социологической дискуссии о нациях и национализме постепенно выкристаллизовалось представление о двух основных типах национализма.

Директор Института социологии РАН Л. Дробижева так формулировала различия между ними: «Известно, что уже более двухсот лет существуют разные представления о нации: “французское”, исходящее из идеи свободного сообщества граждан государства, основанного на политическом выборе, и “немецкое”, базирующееся на культуре и общем происхождении. Г. Кон на сравнительном материале предпочел говорить о двух типах национализма: “западном” и “восточном”. Первый он видел в Великобритании, Франции, США, Нидерландах, Швейцарии, второй — в Германии, странах Восточной Европы, России. “Западный” национализм обычно характеризуется как либеральный, основанный на рациональном свободном выборе и лояльности, преданности граждан государству, “восточный” — как органический, иррациональный, основанный на преданности народу, имеющий культурную основу»^[528].

При этом очевидно, что официальный проект создания «новой российской нации» лежал в русле национализма именно первого, «западного», или гражданского, типа. Именно об этом, несмотря на ряд уточняющих оговорок, много писал и говорил один из его главных разработчиков Валерий Тишков^[529].

Отмечая, что невозможно наложить запрет на использование понятия нации в его этническом значении, он подчеркивал: «Федеральная власть обязана оставить... доктринальное пространство для процесса гражданского нациестроительства, без чего не может существовать ни одно государство»^[530].

Позиция В. Тишкова подвергалась резкой критике рядом известных российских ученых (Р. Абдулатипов, М. Руткевич, Ж. Тощенко и др.), настаивавших на традиционном для советской науки «этнифицирующем» понимании нации.

Эта критика имела и выраженный политический аспект^[531].

Вот что, например, писал в 1994 г. Рамазан Абдулатипов (тогда зам. председателя Совета Федерации) в письме на имя президента Ельцина: «Предусматривалось объявить из Москвы вместо наций какое-то согражданство... Ряд “советников” толкают и продолжают толкать Вас к такой модели федеративного строительства, в которой не находится места нациям, их специфическим интересам... Народы угадывают скрытую логику авторов подобных рассуждений: России нужны Чечня, Тыва, Калмыкия и не нужны чеченцы, чуваши, тувинцы, калмыки»^[532].

Таким образом, Р. Абдулатипов видел в предложениях В. Тишкова угрозу ущемления прав и интересов нерусских этносов, проживающих в Российской Федерации. В то же время другие авторы, например, Михаил Руткевич, усматривали в них опасность для доминирующего в стране русского этноса...

В любом случае, говоря о провале «строительства нации» в постсоветской России, мы имеем ввиду лишь провал определенной модели такого строительства, провал проекта строительства «гражданской нации». Опыт 1990-х гг. показал, что тенденции этнокультурного обособления и размежевания в России явно доминируют над тенденциями гражданско-политической интеграции.

6.3.2 Модель этнонации для России: выход или угроза?

Рассматривая постимперский транзит России с точки зрения реализации национализма второго — «восточного», или этнического, — типа, мы также сталкиваемся со значительными проблемами и противоречиями.

Русский этнический национализм, которым СМИ пугали мировую общественность на протяжении последних десяти-пятнадцати лет, как неким воплощением «русского фашизма», стал обретать реальные политические контуры только в последние четыре-пять лет. До того на политической сцене России активно и «сильно» выступали националисты любых других этносов — чеченского, татарского, башкирского, якутского, калмыкского и др.^[533]

Разумеется, заявляли о себе и сторонники «русской идеи». Но их деятельность носила либо карикатурно-иронический (как в случае с «Либерально-демократической партии России» Владимира Жириновского), либо откровенно провокационный характер (как в ситуации с «Русским национальным единством» Александра Баркашова или «Национал-большевистской партией» Эдуарда Лимонова), либо отличалась идеологической невнятностью и политической аморфностью (как у раннего «Конгресса русских общин» Дмитрия Рогозина).

При этом исходная формула «национальное государство» подразумевает, что, в отличие от империи, в структуре его населения доминируют представители какого-то одного этноса. Так, турки составляют 80 % населения современной Турции, казахи — 51 % населения Казахстана, а русские — 81,5% населения Российской Федерации.

Следовательно, национализм «восточного», или этнического, типа в России может быть только национализмом русских. Но открыто заявить об этом, сделать ставку на «русский фактор» в существующих внутри- и внешнеполитических условиях слишком опасно^[534], да и с практической точки зрения чрезвычайно сложно^[535], хотя определенные подвижки в этом направлении имели место даже в «эпоху Ельцина»^[536].

В любом случае гипотетический «русский проект» по определению не сулит гражданам страны спокойной и мирной жизни. Об этом свидетельствует опыт всех государств, реализовавших в своей истории сценарий «этнического национализма».

Классическим примером в этом отношении служит Турция. Следует кратко напомнить о результатах и издержках «национальной модернизации» этого ближневосточного государства (в контексте рассуждений о перспективах постимперского транзита России) в связи с тем, что опыт Турции как образец для руководства нашей страны в последнее время все чаще упоминают влиятельные сторонники современного русского национализма.

В 1923 г. вождь турецкой революции генерал Мустафа Кемаль (Ататюрк) ликвидировал халифат и объявил о том, что государство приобретает светский характер. Так был спровоцирован всплеск жесткого сопротивления на периферии страны. Ответом на выступления исламистов («восстания мулл») и сепаратистов стали радикальные репрессии. При этом Ататюрк лишь продолжил и в определенном смысле довел до логического завершения стратегическую линию своих предшественников — младотурок из партии «Единение и прогресс».

Следует напомнить и о тех методах, с помощью которых младотурки и кемалисты «в сжатые сроки» добивались повышения удельного веса «титульной нации» в общей структуре населения страны. Первым случаем геноцида в XX в. считается уничтожение 1,5 млн армян в 1915—1923 гг. в Западной Армении и других частях Османской империи, которое было организовано и планомерно осуществлялось турецкими правителями. Сюда же примыкают и массовые «этнические чистки» в Восточной Армении и в Закавказье в целом, совершенные младотурками во время вторжения в Закавказье в 1918 г. и кемалистами во время агрессии против Армении в сентябре — декабре 1920 г., а также погромы, организованные азербайджанскими пантюркистами из партии «Мусават» в Баку и Шуши.

Память об этих событиях является фактором, до сих пор негативно влияющим на политические процессы в Закавказье.

Кроме того, при всех несомненных успехах (темпы экономического роста, статус «региональной сверхдержавы» и стратегическое партнерство с США, потенциальное членство в ЕС и реальное — в системе безопасности НАТО) модернизацию Турции все же нельзя считать до конца удачной.

Разумеется, президент Ататюрк смог достаточно легко заставить своих сограждан сменить фески на шляпы и обрить бороды (руководствуясь примером своего кумира — Петра Великого). Также несложно было ввести парламент и всеобщие избирательные права (любопытно, что право голоса женщины в Турции получили раньше, чем в Швейцарии). Но создать гражданское общество западно-европейского образца ни Ататюрк, ни его преемники так и не смогли. До сих пор ключевую роль в политической жизни страны играют военные и представители других силовых структур^[537]. Также, несмотря на десятилетия переговоров и вооруженной борьбы, в Турции до конца не решена проблема курдского сепаратизма^[538]...

В рамках нашей тематики следует отметить, что, говоря о феномене турецкой национальной модернизации, современные русские националисты не собираются, разумеется, копировать его во всех деталях. Тем не менее ссылки на «опыт Ататюрка» в российском политическом контексте очень показательны.

6.3.3 «Национальный проект»: идеологические контуры

Более или менее ясным представляется политическое содержание, которым может быть наполнен новый «национальный проект». Соответствующие идеологические положения выдвигались, обретали систематизированный характер и отливались в программную форму в ходе многочисленных дискуссий и споров, сопровождавших в 1980—1990-х гг. становление новейшего русского националистического движения^[539].

При различии взглядов и мнений по поводу частных вопросов, большинство сторонников современного русского национализма признают ключевыми элементами своей идеологии следующие позиции^[540]:

• патриотизм как признание высшей ценностью не блага «человечества в целом», а процветание прежде всего своей Родины — России;

• антизападничество, или враждебное отношение к Западу (прежде всего — США), отрицание его культуры и политических ценностей;

• империализм, выражающийся в стремлении воссоединить с Россией бывшие союзные республики (если и не все, то по крайней мере славянские);

• православный клерикализм, или желание укрепить в обществе авторитет Русской Православной Церкви и усилить влияние православной иерархии на государственные дела;

• милитаризм, т.е. установка на возрождение России как «военной сверхдержавы», отказ от политики разоружения и стремление к реставрации военно-промышленного комплекса;

• авторитаризм — неприятие либеральной демократии, любовь к «сильной власти» и «твердой руке», надежда на харизматического вождя, намерение «установить в стране порядок и дисциплину»;

• культурный моностилизм, или критика индивидуализма и эгоизма, поощрение коллективизма («соборность»), осуждение «безнравственности и распущенности» средств массовой информации;

• ксенофобия — недоверчивое и подозрительное отношение к «инородцам», людям других рас, наций и вероисповеданий, стремление ограничить въезд мигрантов в Россию, ущемить их правовой статус и, по возможности, вытеснить их из страны;

• экономический дирижизм, или требование широкого государственного вмешательства в экономику, национализация стратегических отраслей, стремление защитить отечественного производителя от конкуренции со стороны иностранцев, патерналистская социальная политика;

• демографический пессимизм, выражающийся в излишне мрачных, даже алармистских оценках демографических трендов («депопуляция»), в страхе перед вырождением и исчезновением русского народа и стремлении противодействовать этому всеми возможными средствами.

Свод этих тезисов можно назвать интегральной идеологической платформой современного русского национализма.

Следует заметить, что все приведенные позиции сконструированы как отрицание соответствующих позиций либеральной идеологии, господствовавшей в российской политике с 1990-х гг. Другими словами, русский «национальный проект» в его современной форме в решающей степени является антитезисом провалившегося «либерального проекта». Кроме того, некоторые из обозначенных позиций явно совпадают с идеологическими положениями коммунистической идеологии, господствовавшей в СССР.

Соотношение идеологии современного русского национализма с идеологиями коммунизма и либерализма можно проиллюстрировать данными, приведенными в табл. 2:

Таблица 2

Соотношение идеологии современного русского национализма с идеологиями коммунизма и либерализма

Разумеется, при подобном сравнении мы отвлекаемся от многих содержательных нюансов. Например, не учитываем тех изменений, которые произошли с некоторыми из обозначенных позиций в ходе эволюции коммунистической идеологии в СССР^[541] или идеологических различий между партиями и группами, соотносимыми в России в 1990-х гг. с либеральным сегментом политического пространства^[542]. Тем не менее приведенные данные позволяют зафиксировать базовые сходства и отличия идеологий, пользующихся наибольшим влиянием в современной России.

Наконец, рассматривая в обозначенной перспективе программные тексты и действия основных российских (представленных на федеральном уровне) политических сил и публичные заявления их лидеров, можно сделать вывод о постепенном сдвиге их идеологических предпочтений именно в сторону признания, пусть не в полной мере и с теми или иными оговорками, многих позиций националистической идеологии.

Это относится не только к такой политической структуре, как «Родина», но и к «Единой России» и Коммунистической партии Российской Федерации (КПРФ). Кроме того, сторонники современного русского национализма представлены также на достаточно высоких уровнях исполнительной ветви власти.

Так что в случае неблагоприятного для России поворота международных отношений и нарастания внутреннего кризиса весьма вероятной становится идеологическая трансформация существующего в стране политического режима из либерально-демократического в авторитарно-националистический.

Контрольные вопросы

1. В чем состоят главные национальные различия между сербами, хорватами и мусульманами-босняками?

2. Вписываются ли межнациональные конфликты в бывшей СФРЮ в схему «столкновения цивилизаций»?

3. Каковы основные психологические стереотипы восприятия этнического «чужака»?

4. Какие обвинения выдвигались против русского народа националистами из национальных республик в период распада СССР?

5. Какие этнонациональные общности в Европе добились государственной независимости в 1990-х гг.?

6. Сформулируйте понятие этнократии.

7. Какие социально-экономические процессы провоцируют рост этнонационализма в странах ЕС?

8. Как рост национализма соотносится с демократизацией политической жизни в республиках бывшего СССР?

9. Можно ли считать пробуждение русского национализма в 1990-е гг. составляющей процесса модернизации?

10. Вписываются ли межнациональные конфликты на территории бывшего СССР в схему «столкновения цивилизаций»?

11. Как К. Оффе определяет понятие «этнополитика»?

12. В каких типичных политических действиях и стратегиях проявляется этнополитика?

13. Назовите основные причины возникновения этнополитики в посткоммунистических государствах Восточной Европы и бывшего СССР?

14. Чем отличаются эволюционные («неклассические») средства против этнополитики от институциональных («классических»)?

15. Какие основные факторы помешали реализации в постсоветской России модели «гражданской (политической) нации»?

16. В чем видели опасность официального принятия концепции «гражданской нации» сторонники традиционного советского подхода?

17. В чем заключаются основные риски и опасности реализации в России модели «этнической (культурной) нации»?

18. Назовите базовые идеологические позиции «современного русского национализма». Как они соотносятся с соответствующими позициями «либерализма» и «коммунизма»?

19. Как принято классифицировать национализм в зависимости от его отношения к демократии (перечислите соответствующие типы)?

20. Каким критериям должен удовлетворять либеральный национализм?

21. Как связаны процессы глобализации и радикализация этнонационалистических движений во многих регионах мира в конце XX в.?

22. Каковы основные факторы, определяющие соотношение национализма и демократии в современном мире? Назовите их и аргументируйте свой ответ.

Задания для самостоятельной работы

Деловая игра «Конфликт сербов и албанцев»

Цель игры — смоделировать аргументацию острого межэтнического конфликта. Студенты делятся на три группы: «сербы», «албанцы-косовары» и «международные эксперты». Каждая группа по отдельности собирает информацию о данном конфликте и от имени каждой из обозначенных сторон аргументирует соответствующую позицию. В заключительной дискуссии принимают участие «неприсоединившиеся» студенты из других групп, задающие рабочим группам вопросы и дающие им итоговую оценку (степени убедительности аргументов, моральности и т.д.).

Эссе «Понятие и типология межэтнических конфликтов»

Задачей студентов является осмысление соответствующих терминов и понятий, ознакомление с представленными в научной литературе подходами к типологизации и моделированию межэтнических конфликтов. В заключение студенты должны сформулировать собственное представление об актуальности и операциональности рассмотренных теорий. Рекомендуемый объем эссе — 5—7 страниц.

Деловая игра «Разрешение межэтнических конфликтов»

Цель игры — ознакомление с технологиями гашения межэтнических конфликтов. Студенты делятся на группы, представляющие враждующие между собой народы, от имени которых выдвигают требования друг к другу и к центральной власти. Группа «представителей власти» пытается найти рациональные и взаимоприемлемые формулы разрешения конфликта.

Мини-опрос студентов: «Что вы знаете о межнациональных конфликтах в России»

Студенты совместно разрабатывают анкету для мини-опроса своих сокурсников (10—15 вопросов), включающую вопросы о случаях межнациональных столкновений в России за последние пятнадцать лет, о нынешнем состоянии отношений между этими народами, о роли и «удельном весе» конфликтов такого рода в разбалансировке российской государственности и т.д. После заполнения анкет студенты коллективно их обрабатывают и дают (в индивидуальном порядке) содержательные письменные комментарии к полученным результатам.

Литература

Основная

Альтерматт У. Этнонационализм в Европе. М.: РГГУ, 2000.

Арутюнян Ю.В., ДробижеваЛ.М., Сусоколов А.А. Этносоциология: Учеб. пособие для вузов. М.: Аспект-Пресс, 1999.

Гозман Л.Я., Шестопал Е.Б. Политическая психология. Ростов н/Д: Феникс, 1996.

Дилигенский Г.Г. Социально-политическая психология. М.: Новая школа, 1996.

Здравомыслов А. Г. Межнациональные конфликты в постсоветском пространстве. М.: Аспект-Пресс, 1999.

Нарочницкая Н.А. Россия и русские в мировой истории. М.: Международные отношения, 2003.

Солдатова Г.У. Психология межэтнической напряженности. М.: Смысл, 1998.

Этничность. Национальные движения. Социальная практика. СПб.: Петрополис, 1995.

Дополнительная

Арутюнов С.А. Этничность — объективная реальность // Этнографическое обозрение. 1995. № 5.

Бромлей Ю.В. Этнос и география. М.: Наука, 1972.

Вуячич В., Заславский В. СССР и Югославия: причины распада // Этнографическое обозрение. 1993. № 1.

Вяйринен Р. К теории этнических конфликтов и их решения // Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-воУРАО, 2000.

Геллнер Э. Нации и национализм. М.: Прогресс, 1991.

Гельбрас В. Национальная идентификация в России и Китае (опыт сравнительного анализа) // Полис. 1997. № 1.

Горовитц Д. Теория межэтнического конфликта // Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-во УРАО, 2000.

Гузенкова Т., Коростелев А. Этнокультурные ценности и ориентации в республиках Российской Федерации: сходство и различие // Суверенитет и этническое самосознание: идеология и практика. М., 1995.

Гэрр Т.Р. Почему меньшинства восстают? Объяснение этнополитического протеста и мятежа // Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-во УРАО, 2000.

Дробижева Л.М., Акпаев А.Р., Коротеева В.В., Солдатова Г.У. Демократизация и образы национализма в Российской Федерации 90-х годов. М.: Мысль, 1996.

Здравомыслов А.Г., Матвеева С.Я. Межнациональные конфликты в России и постсоветском пространстве. М.: Ин-т этнологии и антропологии РАН, 1995.

Идентичность и конфликт в постсоветских государствах. М.: Моек, центр Карнеги, 1998.

Йонгман А., Шмид А. Самоопределение // Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-во УРАО, 2000.

Кандель П.Е. Национализм и проблема модернизации в посттоталитарном мире // Полис. 1994. № 6.

Козлов В. И. Национализм и этнический нигилизм // Свободная мысль. 1996. № 6.

Коротеева В.В. Воображение, изобретенные и сконструированные нации: метафора и проблема объяснения // Этнографическое обозрение. 1993. № 3.

Коротеева В.В. Теории национализма в зарубежных социальных науках. М.: РГГУ, 1999. С. 83—93.

Крюков М.В. Еще раз об исторических типах этнических общностей // Советская этнография. 1986. № 3.

Линд М. В защиту либерального национализма // Панорама-Форум. 1996. № 1.

Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.

Оффе К. Этнополитика в восточноевропейском переходном процессе // Полис. 1996. № 2, 3.

Пайн Э., Попова. Межнациональные конфликты в СССР // Советская этнография. 1990. № 1.

Панарин С. Национализм в СНГ: мировоззренческие истоки // Свободная мысль. 1994. № 5.

Перепелкин Л.С. Истоки межэтнического конфликта в Татарстане // Мир России. 1992. № 1.

Петрелла Р. Националистические и региональные движения в Западной Европе // Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-во УРАО, 2000.

Пош Б. Кризис территориального государства: сепаратизм и федерализм в Европе 1990-х гг. (на примере Бельгии и Италии) // Этничность. Национальные движения. Социальная практика. СПб.: Петрополис, 1995.

Соколовский С.В. Самоопределение и проблемы меньшинства // Этнометодология: проблемы,подходы, концепции. Вып. 2. М.: РосНИИ культурного и природного наследия, 1995.

Тишков В.А. Национальности и национализм в постсоветском пространстве (исторический аспект) // Этничность и власть в полиэтничных государствах. М.: Наука, 1994.

Тишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. М.: Русский мир, 1997.

Хаким Р. Этнос — народ — нация: движение к самоопределению // Этнос и политика: Хрестоматия /Авт.-сост. А.А. Празаускас. М.: Изд-во УРАО, 2000.

Хесли В. Возрождение национализма и дезинтеграция государства // Полис. 1996. № 6.

Этнические и региональные конфликты в Евразии. Кн. 1. Центральная Азия и Кавказ. М.: Весь мир, 1997.

Этнология: Учеб, для вузов. М.: Наука, 1994.

Brubaker R. Nationalism Refrained: Nationhood and the National Question in the New Europe. Cambridge, 1996.

Nations without States: Ethnic Minorities in Western Europe. N.Y., 1980.

Rotschild J. Ethnopolitics: a Conceptual Framework. N.Y., 1981.

Послесловие

Нации, национализм и демократия в начале XXI в.

Этнические и национальные проблемы играли большую роль не только в прошлом. В мире современной политики они занимают весьма значительное место. Более того, есть все основания полагать, что в обозримой исторической перспективе их актуальность будет возрастать.

Однако национальное сознание и национализм эпохи глобализации существенно отличаются от своих предшественников XVIII—XX вв. Поэтому одной из основных целей нашей книги и была демонстрация сложной и весьма неоднозначной эволюции, которую на протяжении последних двух-трех столетий испытали соответствующие политические феномены.

Завершая работу, следует подробнее рассмотреть вопрос о том, как в начале XXI в. национализм соотносится с принципами либерализма и демократии. Этот вопрос крайне важен и с теоретической, и с политикопрактической точек зрения.

Подчеркивая значение этой проблемы, политолог Александр Соловьев следующим образом связывал ее с классификацией национализма: «Наиболее политически значимым основанием для типологии национализма в настоящее время является его отношение к демократии. Такое основание стало особенно актуальным в последние десятилетия, когда обозначился кризис современных национальных государств, а также выявились серьезные политические противоречия в связи с резким ростом национального самосознания в посттоталитарных странах Восточной Европы и СНГ. С точки зрения отношения к демократии, как правило, выделяются три типа национализма: враждебного демократии, нейтрального и соответствующего ее базовым принципам и задачам. Выделение национальных движений, находящихся в разном отношении к демократии, безусловно, имеет под собой реальную почву. Однако теоретическая проблема заключается не столько в констатации указанных типов национализма и их распространенности, сколько в понимании путей и методов демократизации национальных движений. А это, в свою очередь, зависит от понимания совместимости национальных и демократических процессов»^[543].

Далее, подводя итоги дискуссий, которые прошли в 1990-х гг. в мировом научном сообществе по проблемам возможности либерального национализма^[544], Л. Дробижева обозначила ряд принципов и норм, дающих возможность считать конкретный национализм (национальный регионализм) либеральным.

«О либеральном национализме можно говорить, если:

государственность декларируется от имени граждан, проживающих на территории республики, или народа в понимании сообщества людей, проживающего на данной территории (или народов, этнонаций, национальностей, живущих в республике);

устройство государства в республике можно отнести к либерально-демократическому типу, обеспечивающему верховенство законов, всеобщее избирательное право, представительный характер власти, выборность власти как формы реализации принципа представительства, разделение властей на законодательную, исполнительную и судебную;

обеспечивается политическое и правовое равенство граждан, в том числе право быть избранным на государственную должность;

допускаются плюрализм и свобода политической деятельности, свобода слова, право формулировать и отстаивать политические альтернативы, возможность внутренних разногласий при обсуждении ценностей, идеалов, в том числе национальных, этнокультурных, лингвистических, сути самой общности и ее границ в приемлемых для дискутирующих сторон формах, избегающих экстремизма и насилия;

наличествуют политические институты, обеспечивающие разнообразие культур, права меньшинств;

обеспечивается свободное право личности на выбор национальности»^[545].

Большинство из перечисленных признаков, отмечает Л. Дробижева, характерно для развитых или консолидированных демократий, но в условиях посткоммунистических обществ представляется «слабодостижимым идеалом». Тем не менее, по ее словам, либеральный национализм способен обновляться в своих принципах, институтах, процедурах, оставаясь целью, к которой национально ориентированные общественные силы, лидеры, властные структуры проявляют готовность стремиться, хотя не всегда и не во всем ее достигают^[546].

В этой перспективе либеральный национализм видится если и не доминирующей (к сожалению) формой современного национализма, то наиболее актуальной и перспективной.

Однако простое указание на то обстоятельство, что одни националисты готовы признавать ценности либерализма и политической демократии, а другие — нет, является лишь самым первым, хотя и необходимым приближением к ответу на вопрос о соотношении национализма и демократии в современную эпоху.

Например, как показывает политическая практика, некоторые группы националистов (как, впрочем, представителей и других политических течений) проявляют готовность «играть по демократическим правилам» лишь из тактических соображений, т.е. до тех пор, пока им не удается сосредоточить в своих руках достаточного объема властных полномочий. Следовательно, вопрос о связи национализма, либерализма и демократии нельзя сводить к элементарной классификации, а следует ставить в гораздо более широком социально-политическом контексте.

Авторы фундаментального исследования «Демократизация и образы национализма в Российской Федерации 90-х годов» отмечали: «На современном этапе осмысление проблемы национализма и демократии стоит перед мировым научным сообществом в связи с принципиально новыми особенностями проявившейся современной глобальной взаимозависимости: смещением акцентов в международной безопасности после окончания “холодной войны” и крушения мировой системы социализма, подъемом этнического самосознания народов во всем мире, а также кризисом современного национального государства в условиях все возрастающего влияния транснациональных и субнациональных движений, организаций и институтов. В связи с этим в науке и политике идут острые споры практически по каждому из теоретических вопросов, связанных с пониманием и оценкой как демократии, так и национализма»^[547].

Тем не менее при всем многообразии интеллектуальных подходов к данной проблематике представляется возможным сформулировать несколько тезисов о соотношении «национальной идеи» и демократии в современном мире.

Во-первых, очевидно, что масштабная демократизация политической жизни, повсеместно наблюдавшаяся во второй половине XX в. и продолжающаяся до сих пор, теснейшим образом связана с процессами глобализации. Например, во многих странах местные демократические движения пользуются существенной поддержкой со стороны глобальной сети демократических и правозащитных организаций. Большую, подчас решающую, роль в процессах политической демократизации играют и международные средства массовой коммуникации. Наконец, лежащая в основе демократизации концепция «прав человека» носит, по определению, универсальный и наднациональный характер.

Однако подобная глобализация демократии также означает подрыв суверенных позиций классических национальных государств, сформировавшихся в эпоху модерна на волне массового политического национализма.

Известный немецкий социальный философ Юрген Хабермас, рассматривая «взлет» государств-наций и их «закат» в ходе глобализации как последовательные исторические этапы развития политической демократии, писал: «Глобализация означает разрушение, устранение границ и тем самым представляет опасность для национального государства, которое почти истерически блюдет собственные пределы... Национальное государство, безусловно, создало ту структуру, в рамках которой республиканская идея сообщества, сознательно влияющего на свою собственную жизнь, могла быть артикулирована и институционализирована. Однако сегодня глобализация тех же самых тенденций (т.е. тенденций демократизации политической жизни. —Авт.), которые когда-то породили национальное государство, ставит его суверенитет под сомнение... В свете возрастающего плюрализма внутри национальных обществ и глобальных проблем, с которыми национальные правительства сталкиваются во внешней сфере, национальное государство в обозримом будущем уже не сможет обеспечивать надлежащие рамки для поддержания демократического гражданства. Что здесь в целом кажется необходимым, так это поднятие способностей к политическому действию на более высокий уровень, выходящий за рамки национальных государств»^[548].

Другими словами, современная демократия как бы «перешагивает» национальные границы. Именно в этом смысле некоторые авторы говорят о формировании «глобального гражданского общества».

Глобальная демократизация означает существенное сокращение сферы политической компетенции и власти национального государства и, как следствие, лишает исторической актуальности националистическую идеологию по крайней мере в ее классических формах. С этой точки зрения наблюдавшийся в 1990-х гг. рост националистических настроений в ряде благополучных стран Западной Европы (таких, как Франция, Австрия, Германия и т.д.) следует рассматривать как временное явление, не имеющее серьезного политического будущего.

Во-вторых, демократизация политической жизни на практике часто сопровождается всплесками «нового национализма», корни которого уходят в мощные пласты социальной истории тех или иных народов. В этих случаях демократия и национализм вступают в отношения, напоминающие те, которые были характерны для них на протяжении XVIII— XIX вв. Так что можно сказать, что подобный национализм является как бы идеологическим отзвуком или «эхом» уже завершенного в целом этапа мировой политической истории.

При этом общее ослабление государственной власти, практически неизбежно сопровождающее демократизацию, повсеместно создает благоприятные условия для развертывания самых разнообразных межэтнических и межнациональных конфликтов, которые в свою очередь, дополнительно стимулируют рост националистических настроений.

Обращая внимание на этот аспект политической демократизации, авторы книги «Демократизация и образы национализма в Российской Федерации 90-х годов» писали (применительно к постсоветской ситуации): «Политические системы бывшего Советского Союза и Восточной Европы ослабили уровень государственного контроля и принуждения по отношению к национализму и межгрупповой борьбе в то время, когда еще не были созданы институциональные, цивилизованные средства выражения и согласования противоречащих интересов различных групп. Многие государства — преемники бывшего Союза — сталкиваются с теми же проблемами. Как показали этнополитические кросс-национальные исследования... успех демократизации в целом и ее влияние на этнический конфликт весьма противоречивы и неопределенны»^[549]. В демократизирующихся обществах этнические группы получают значительные возможности для политической мобилизации, однако у государства обычно нет ни ресурсов, ни эффективных институциональных механизмов для достижения межгруппового согласия и выработки толерантности, которые есть в государствах, имеющих более длительный опыт демократического развития. В таких условиях чрезвычайно высока вероятность того, что демократизация будет сопровождаться как этническими протестами, так и этническим насилием. Серьезный риск заключается в том, что отказ от поисков компромиссов и согласования позиций одной или всеми политически соперничающими группами может привести к гражданской войне и восстановлению режима авторитарного принуждения.

Таким образом, кажущееся парадоксом возникновение «нового национализма» на рубеже XXI в. выступает в качестве вполне закономерного, хотя и весьма опасного, чреватого многими рисками момента общего процесса глобальной демократизации. От того, смогут ли политические лидеры направить требования национальных движений в либеральное русло и адаптировать их участников к жизни в цивилизованном сообществе, зависит безопасность и благосостояние многих стран и регионов.

Александр Соловьев отмечал: «Важнейшее значение в демократизации национальных движений имеет и массовое распространение чувств толерантности, инонациональной терпимости, взаимоуважения представителей различных наций, пропаганда в обществе образцов культуры и достижение компромиссов. При этом СМИ не должны становиться на защиту интересов только лиц определенной национальности, усугубляя различия между национальными группами, способствуя расширению чувств инонациональной неприязни, распространению националистических фобий и предрассудков»^[550].

В-третьих, важнейшим дополнением и стимулом политической демократизации является, без сомнения, плюрализация культуры. Собственно говоря, процесс демократизации политики можно рассматривать в качестве одного из аспектов общей социокультурной плюрализации. Именно культурные сдвиги, происходившие во всемирном масштабе во второй половине XX в., обеспечили ту социально-психологическую атмосферу, в которой стала возможной волна демократизации 1990-х гг. Общее содержание этих культурных сдвигов отражает термин «постмодерн».

Напомним читателю, что основной пафос постмодернистского отношения к культуре состоит в отрицании «метанарративов», т.е. каких-либо самодостаточных, претендующих на универсальную значимость идеологических построений или культурных образцов.

В эпоху постмодерна происходит отказ от попыток выработать тот или иной вариант «спасительного» социального дискурса в пользу свободной игры или «гибридизации» различных по своему происхождению дискурсов. Это относится к наиболее развитым странам Запада, выступающим при всех необходимых оговорках, эталоном для народов большинства стран мира.

Разумеется, идея культурной гибридизации является отрицанием ключевой для националистов всех времен и народов идеи «культурного единства».

Голландский исследователь Ян Недервеен Питерсе формулирует эту позицию следующим образом: «Концепция гибридизации предлагает противоядие от культурного дифференциализма расовых и националистических доктрин, так как берет за исходную точку тот опыт, который был в рамках этих теорий запретной темой. Она отвергает национализм, отдавая предпочтение пересечению культурных границ. Она подрывает политику формирования этнической идентичности и основы всяких притязаний на чистоту и исключительность, поскольку акцентирует размытость и подвижность культурных границ. Если модернизм выражает этос порядка, четкого разделения посредством жестких границ, то гибридизация — постмодернистскую восприимчивость к смешению, преодолению границ, неустойчивость»^[551].

Другими словами, характерная для современной эпохи культурная плюрализация, сопровождающая и стимулирующая политическую демократизацию, подрывает позиции «больших» национальных культур, сформировавшихся в эпоху модерна. Соответственно теряют легитимность и опирающиеся на них «старые», или классические, национализмы^[552]. И это — тенденция общемирового масштаба.

* * *

Таким образом, о соотношении, в котором в начале XXI в. находятся демократия и национализм, можно сказать в целом следующее: современная глобализирующаяся демократия, несмотря на определенные тактические компромиссы, в силу своей внутренней логики выступает в качестве оппонента всех форм старого национализма — либерально-демократического, поскольку он «национально ограничен», и авторитарного — поскольку он не только «национально ограничен», но еще и антидемократичен.

В этом смысле доминирующая тенденция к глобализации демократии, несмотря на определенные рецидивы национализма даже в развитых странах Запада, делает политический национализм «больших» наций все менее и менее актуальным. Что же касается волны «нового» национализма, прокатившейся в 1990-х гг. по многим странам Восточной Европы и бывшего СССР, то ее можно рассматривать как политическое проявление догоняющей или «запаздывающей модернизации» соответствующих обществ. Однако даже в этом случае националистические движения в очень редких случаях смогли удержаться на стратегических позициях в рамках возникших политических систем...

Так что реалии конца XX — начала XXI вв. вполне оправдывают слова авторитетного исследователя национализма Бенедикта Андерсона, который писал об угрозе «разрушения той смысловой черточки, которой в течение двух столетий были сопряжены между собой государство и нация. В лучшие для этой черточки времена, когда мечтой националистических движений было обретение собственных государств, люди верили в то, что подобного рода государства способны обеспечить им процветание, благополучие и безопасность, а также гордость и международное признание... (При этом. — Авт.) предполагалось, что этим государствам гарантировано подчинение и безраздельная преданность большинства граждан, считающих себя принадлежащими к нации. Нет ничего более сомнительного, чем долгая жизнь подобного рода предположений»^[553].

Тем не менее национализм не собирается тихо и мирно покинуть историческую сцену, сдаться, так сказать, «без боя».

С одной стороны, в складывающихся исторических условиях в рамках отдельных этнонационалистических движений активизируются наиболее радикальные и экстремистские элементы. И это понятно, поскольку нарастающие и, по-видимому, неотвратимые проявления глобализации (наплыв иностранных рабочих, «макдональдизация» культуры, финансовая интеграция и проч.) — с точки зрения простых националистов, подтверждают именно их правоту. Соответственно в подобных кругах все большую популярность обретает идея бескомпромиссного сопротивления «глобальной системе», вплоть до использования террора.

С другой стороны, объективно фиксируемые негативные следствия глобализации (рост неустойчивости рынков, валютные кризисы, «утечка умов» из развивающихся стран и т.д.) также ведут к усложнению структуры политического пространства. Здесь имеется в виду постоянно возникающая в ходе исследования соответствующих феноменов необходимость отделять националистические и шовинистические реакции от проявлений здорового патриотизма. К сожалению, в подобных случаях политическая наука не может предложить какой-либо стандартный рецепт.

Именно это имел в виду непримиримый критик расово-этнических форм национализма Урс Альтерматт, когда писал о трудностях, которые испытывают исследователи, всерьез стремящиеся концептуализировать национализм: «Как же нужно дефинировать и исторически классифицировать национализм — в этом вопросе по-прежнему сильно расходятся ученые в области социальных наук. Определенное согласие существует лишь в том, что в новой европейской истории национализм представляет собой одну из самых эффективных интеграционных идеологий, с помощью которой мобилизуются народные массы... Национализм концентрирует общественные силы, пронизывая все социальные слои и идеологические позиции, и предвещает людям лучшее будущее, ссылаясь на народ и нацию. Так как людям во времена быстрых социальных перемен нужен минимум обратной связи и традиций, то динамика современной истории постоянно порождает новые националистические реакции. Крушение старого и отказ от него в кризисные времена образуют питательную почву для национализма, формы проявления которого чрезвычайно многообразны: от достойного уважения патриотизма до человеконенавистнического шовинистического национализма»^[554].

Завершая нашу работу, мы надеемся, что предложенный читателю материал продемонстрировал не только всю сложность и неоднозначность соответствующей проблематики, но и ее высокую актуальность в контексте социально-политических процессов, разворачивающихся в нашей стране и мире в целом. Именно этим продиктована необходимость тщательного и взвешенного исследования проблем происхождения, эволюции и перспектив национализма как политического феномена.

Об авторах

Татьяна Юрьевна Сидорина

доктор философских наук, профессор кафедры истории философии факультета философии Государственного университета — Высшей школы экономики, известный российский специалист в области истории философии, Философии культуры, социальной теории.

Автор книг «Человечество между гибелью и процветанием» (1997), «Кризис XX века: прогнозы русских мыслителей» (2000), «Парадоксы кризисного сознания» (2002), «Два века социальной политики» (2005), посвященных обоснованию концепций философии кризиса, теоретической значимости социальной политики. Составитель и редактор ведущих российских учебников по философии — «Философия» (издания 1996— 2000 гг.), «История мировой философии» (2006).

Тимур Львович Полянников

Старший преподаватель кафедры прикладной политологии факультета прикладной политологии Государственного университета — Высшей школы экономики, политолог, специалист в области прикладного политического анализа и прогнозирования.

Автор более чем 40 статей по актуальным вопросам развития политических процессов в России и странах СНГ, опубликованных в российской и зарубежной прессе. Политический обозреватель журнала «Континент».

Примечания

1

См.: Вишневский А.Г., Андреева Е.М. В ближайшие полвека население России может расти только за счет миграции // Мир России. 2001. № 1.

(обратно)

2

Отметим, что этносоциология по сравнению с этнополитологией изучает более широкий спектр предметов. Этносоциологи интересуются всеми (а не только политическими) проявлениями этнической специфики.

(обратно)

3

Соловьев А.И. Политология: политическая теория, политические технологии. М.: Аспект-Пресс, 2001. С. 175.

(обратно)

4

См.: Дилигенский Г.Г. Социально-политическая психология. М.: Новая школа, 1996. С. 327.

(обратно)

5

Трайбализм (от англ, tribe — племя) — враждебное отношение одной клановой или родоплеменной группы к другой.

(обратно)

6

См.: Общая и прикладная политология / Под общ. ред. В.И. Жукова, Б.И. Краснова. М.: МГСУ: Изд-во «Союз», 1997. С. 195.

(обратно)

7

Вяйринен Р. К теории этнических конфликтов и их решения // Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-во УРАО, 2000. С. 256.

(обратно)

8

См.: Общая и прикладная политология. С. 200—201.

(обратно)

9

См.: Альтерматт У. Этнонационализм в Европе. М.: РГГУ, 2000. С. 11.

(обратно)

10

Нейрн Т. Интернационализм и второе пришествие // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002. С. 350.

(обратно)

11

См.: Лихачев В. Нацизм в России. М.: Центр «Панорама», 2002. С. 5—7.

(обратно)

12

Янов А.Л. После Ельцина. «Веймарская» Россия. М.: КРУК, 1995. С. 41.

(обратно)

13

См.: Филатов В.П. Обществознание. М.: Академический проект, 2004.

(обратно)

14

Михайловский А.В. К истории понятия «нации» // Лицейское & гимназическое образование (ЛГО). 2002. № 10. С. 43—47.

(обратно)

15

Ср. церк.-слав. «языки».

(обратно)

16

В Германии граждан называли словом Burger.

(обратно)

17

См.: Михайловский А.В. Указ. соч. С. 43—47.

(обратно)

18

См.: Этнос и политика: Хрестоматия/Авт.-сост. А.А. Празаускас. М.: Изд-во УРАО, 2000.

(обратно)

19

Политическая энциклопедия: В 2 т. / Под ред. Г.Ю. Семигина. М.: Мысль, 1999. Т. 2. С. 32.

(обратно)

20

См.: Политика: Толковый словарь. Рус.-англ. М.: ИНФРА-М, 2001. С. 362.

(обратно)

21

Коротеева В.В. Теории национализма в зарубежных социальных науках. М.: РГГУ, 1999. С. 7.

(обратно)

22

The Encyclopedia Americana. 1994. Vol. 19. P. 751—752.

(обратно)

23

См.: Политическая энциклопедия. М.: Мысль, 1999. Т. 2. С. 33.

(обратно)

24

Там же. С. 34.

(обратно)

25

См.: Хюбнер К. Нация: от забвения к возрождению. М.: Канон+, 2001. С. 293.

(обратно)

26

См.: Филатов В.П. Обществознание. М.: Академический проект, 2004.

(обратно)

27

См., напр.: Дилигенский Г.Г. Социально-политическая психология. М.: Новая школа, 1996.

(обратно)

28

Приводя эту типологию, В.В. Коротеева ссылается на работу Дж. Бройи: Breuilly J. Nationalism and the State. Manchester University Press, 1982. P. 3.

(обратно)

29

См.: Коротеева В.В. Указ. соч. С. 7—16.

(обратно)

30

Энциклопедический социологический словарь / Под общ. ред. Г.В. Осипова. М.: ИСПИРАН, 1995. С. 443.

(обратно)

31

Политика: Толковый словарь. М.: ИНФРА-М, 2001. С. 360—362.

(обратно)

32

Геллнер Э. Пришествие национализма. Мифы нации и класса // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002. С. 146.

(обратно)

33

Альтерматт У. Указ. соч. С. 14.

(обратно)

34

См.: Арутюнян Ю.В., Дробижева Л.М., Сусоколов А.А. Этносоциология. М.: Аспект-Пресс, 1998. С. 42.

(обратно)

35

См.: Тишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. М.: Русский мир, 1997.

(обратно)

36

Разумеется, в этот типологический ряд следует включить и понятие «экономический национализм», под которым обычно подразумевается практика защиты государствами своих рынков, покровительство национальной промышленности и торговли и т.п. Подобный «национализм», однако, имеет отношение скорее к государству, чем к нации, и может с успехом практиковаться (и практиковался) многонациональными или имперскими государственными образованиями.

(обратно)

37

См.: Ионин Л.Г. Социология культуры: путь в новое тысячелетие. 3-е изд., доп. и перераб. М.: Логос, 2000. С. 169.

(обратно)

38

Л.Г. Ионин, ссылаясь на Э. Геллнера, пишет о культурном национализме следующее: «Более фундаментальная, более широкая и более прочная форма — культурный национализм. Э. Геллнер вообще считает национализм культурным феноменом. По его изящному определению, национализм в конечном счете — это “течение, стремящееся соединить культуру и государство, обеспечить культуру своей собственной политической крышей, и при этом не более чем одной”. В свою очередь, единую национальную культуру можно рассматривать как непременное следствие современного индустриально-технологического развития, которое приводит к разрушению типичных для аграрной эпохи изолированных культурных анклавов, созданию урбанизованной жизненной среды, мегаполисов, куда стекаются большие массы народа, где возникают массовые производства... Все это требует унификации образа жизни и культурных навыков. Вследствие этого создаются крупные единообразные культуры, которые сначала осознают свою культурную идентичность, а затем стремятся и к политической идентичности. Складывающаяся таким образом в процессе индустриализации культурная идентичность требует собственной “национальной” истории: великого и славного прошлого, сказочных героев, совершающих необыкновенные подвиги. На самом деле этого прошлого не было и не могло быть; это прошлое — чужое, потому что тогда, в прошедшие времена просто не существовало культурного, а тем более политического единства. Такого рода национализм с исторической подкладкой Геллнер именует мифом, то есть, попросту говоря, красивой и опасной ложью, хотя, может быть, и ненамеренной» (См.: Ионин Л.Г. Указ. соч. С. 169—170).

(обратно)

39

О недостаточности традиционных рационалистических трактовок национализма Л. Ионин пишет так: «Между тем многие ученые не задерживают своего внимания на самом интересном феномене, а именно: на мифологическом характере национализма, либо считают, что этот мифологический характер — не более чем случайная и досадная неприятность. Так, Геллнер призывает не поддаваться мифам, как будто такими призывами можно остановить национализм; вероятно, авторы соответствующих концепций предполагают, что сконструированное можно де-конструировать. По нашему мнению, главное, что должно интересовать в национализме, — не его происхождение, а его действенность. Почти все идеологии, когда либо заводившие мир в тупик, были сконструированы, то есть построены, на основе идей, которые становились реальностью, если в них верили и внедряли их в жизненную практику. Тогда эти идеи превращались в мифы и обретали грандиозный энергетический потенциал, выражавшийся в кровавых революциях и грандиозных завоевательных походах. То же можно сказать и об идеях национализма, точнее о некоторых национализмах» (См.: Ионин Л.Г. Указ. соч. С. 171).

(обратно)

40

Ионин Л.Г. Указ. соч. С. 171—172.

(обратно)

41

В англоязычной литературе широкое распространение имеет близкий по содержанию к подобным образом истолкованному «национализму» термин nation building, т.е. «строительство нации».

(обратно)

42

Истолкование нации и национализма в качестве политических феноменов, несмотря на «этнифицирующие» толкования термина «нация», имело место практически всегда. Так, в политических сочинениях начала XX в. существовали термины «исторические нации» и «неисторические нации». Под первыми понимались те, которые обладают или хотя бы обладали в прошлом собственной государственностью. Вторые же лишь стремились к таковой.

(обратно)

43

Соловьев А.И. Указ. соч. С. 175—176.

(обратно)

44

Дилигенский Г.Г. Указ. соч. С. 329—330.

(обратно)

45

Цит. по: Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-во УРАО, 2000. С. 104—105.

(обратно)

46

См.: Там же. С. 106.

(обратно)

47

См.: Смит Э.Д. Национализм и модернизм: Критический обзор современных теорий наций и национализма. М.: Праксис, 2004. С. 323—330.

(обратно)

48

Смит Э.Д. Указ. соч. С. 324.

(обратно)

49

Там же. С. 324. Э. Смит ссылается на работы: Breuilly J. Nationalism and the State. Manchester University Press, 1993; Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб.: Алетейа, 1998.

(обратно)

50

Смит Э.Д. Указ. соч. С. 324—325. См.: Hutchinson J. The Dynamics of Cultural Nationalism: The Gaelic Revival and the Creation of the Irish Nation State. L.: Alien & Unwin, 1987.

(обратно)

51

Bell-Fialkoff A., Markovits A. Nationalism: Rethinking the Paradigm in the European Context // The Myth of «Ethnic Conflict»: Politics, Economics and «Cultural» Violence. University of California, 1998. P. 150—151.

(обратно)

52

См.: Соловьев А.И. Указ. соч. С. 186—187.

(обратно)

53

См.: Многоликий национализм // Этнос и политика: Хрестоматия / Авт.-сост. А.А. Празаускас. М.: Изд-во УРАО, 2000.

(обратно)

54

Глава 2 написана в соавторстве с А.В. Михайловским.

(обратно)

55

См.: Renan Е. Qu’est-ce qu’une Nation? Discours et conferences par Ernest Renan. P., 1887; Коротеева B.B. Теории национализма в зарубежных социальных науках. М.: РГГУ, 1999.

(обратно)

56

См.: Коротеева В.В. Экономические интересы и национализм. М.: РГГУ, 2000. С. 11—15, 23—36.

(обратно)

57

См.: Хюбнер К Нация: от забвения к возрождению. М.: Канон+, 2001. С. 12.

(обратно)

58

См.: Аристотель. Политика. Афинская политая. М.: Мысль, 1997. С. 230.

(обратно)

59

См.: Хюбнер К. Указ. соч. С. 35.

(обратно)

60

Хюбнер К. Указ. соч. С. 42.

(обратно)

61

См.: Там же. С. 42.

(обратно)

62

Хюбнер К Указ. соч. С. 57.

(обратно)

63

Цит. по: Хюбнер К. Указ. соч. С. 62.

(обратно)

64

Макиавелли Н. Избранные сочинения. Калининград: Янтар. сказ, 2000. С. 11—12.

(обратно)

65

Макиавелли называет Грецией балканский полуостров. Османы захватили его в середине XV в. (См.: Макиавелли Н. Указ. соч. С. 12).

(обратно)

66

См.: Шелдон Г. Политическая философия Томаса Джефферсона. М.: Республика, 1996.

(обратно)

67

Цит. по: Хюбнер К. Указ. соч. С. 99.

(обратно)

68

Хюбнер К. Указ. соч. С. 101.

(обратно)

69

А. де Токвиль писал о влиянии просвещенческой философии на революцию: «Философию XVIII в. не без основания рассматривают в качестве одной из основных причин Революции. Столь же верно, что философия эта в своей основе антирелигиозна. Но кропотливый исследователь увидит в ней две отличные и отделимые друг от друга части. К одной части относятся все новые воззрения, связанные с условиями существования общества и принципами гражданских и политических законов — таких, например, как естественное равенство людей и следующее из него уничтожение всех кастовых, классовых и профессиональных привилегий, суверенитет народа, всемогущество власти, единообразие законов. Названные доктрины составляют не только причины французской революции — они являются своего рода ее субстанцией; они питают наиболее фундаментальные, долговечные и истинные из всех творений революции. В другой части своих доктрин философы направили весь свой пыл против Церкви. Они обрушили удар на духовенство, церковные институты, иерархические структуры и догмы, и чтобы окончательно их разрушить, они возжелали искоренить самые основы христианства. Но этой части философии XVIII в., основания и начала которой были разрушены самой же революцией, суждено было исчезнуть вслед за началами и быть погребенной триумфаторами» (Токвиль А. де. Старый порядок и Революция. М.: Московский философский фонд, 1997. С. 13—14). Это произошло потому, что христианство вызывало ненависть не как религиозная доктрина, а в первую очередь как политический институт. После революции произошло обновление Церкви. С одной стороны, революция имела анархический характер, с другой — происходило формирование всесильной центральной власти. «Поскольку французская революция имела своей целью не только изменение внешнего управления, но и уничтожение старой формы общества, она вынуждена была одновременно обратить свое оружие против существующих установлений власти, разрушить признанные авторитеты, стереть из памяти людей традиции, обновить нравы, обычаи и в некотором роде очистить разум человеческий от всех идей, на которых основывались доселе уважение и повиновение. Отсюда проистекает и своеобразный анархический характер революции. Но удалите эти обломки, и вы увидите всесильную центральную власть, привлекшую к себе и поглотившую в своем единстве все частицы власти и могущества, рассеянные ранее в массе второстепенных властей, сословий, классов, профессий, семей или индивидов, как бы рассыпанные по всему социальному организму. Мир не видел подобного со времен падения Римской империи. Революция породила новую власть, точнее, эта последняя как бы сама собою вышла из руин, нагроможденных Революцией» (Там же. С. 15).

(обратно)

70

«Liberti, egalite, fraternite» (фр.) — свобода, равенство, братство.

(обратно)

71

См.: Фюре Ф. Постижение Французской революции. СПб.: Инапресс, 1998. С. 38— 42.

(обратно)

72

В «Общественном договоре» (гл. VI) Руссо пишет, что через общее обеспечиваются индивидуальные ценности личности.

(обратно)

73

См.: Фюре Ф. Указ. соч. С. 39.

(обратно)

74

Справедливости ради необходимо сказать, что Руссо ориентировался на женевскую модель демократии времен Кальвина и был последовательным противником представительной демократии.

(обратно)

75

См.: Философский энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1983. С. 386.

(обратно)

76

См.: Гердер И.Г. Идеи к философии истории человечества. М.: Наука, 1977.

(обратно)

77

Гердер И.Г. Указ. соч. С. 466.

(обратно)

78

Там же.

(обратно)

79

См.: Там же. С. 467—468.

(обратно)

80

А.В. Гулыга отмечает, что И.Г. Гердер, столь высоко оценивая немецкую нацию и ее роль в истории, весьма положительно характеризует и роль славянских народов во всемирной истории. Гердер тепло пишет о славянах, выделяя черты их национального характера: трудолюбие, добродушие, гостеприимство. Рассматривая взаимоотношения славян с соседями, он пишет, что многие нации, но больше всего немецкие племена, совершали по отношению к славянам тяжелые преступления, франки и саксы угнетали и уничтожали славянские племена. Гердер предсказывал освобождение и большое историческое будущее славянским народам. Г лава о славянах в книге Г ердера нашла широкий отклик у деятелей славянского Возрождения XIX в. Ее перепечатывали в славянских журналах (См.: Гулыга А.В. Гердер и его «Идеи к философии истории человечества» // Гердер И.Г. Указ. соч. С. 635).

(обратно)

81

Fichte J. Reden an die deutsche Nation. Berlin, 1808. Издание включает 14 речей; подготовлено на основании лекций, прочитанных в Берлине в 1804—1805 гг. и 1807— 1808 гг. под названием «Grundzeuge des gegenwartigen Zeitalters» («Основные черты современной эпохи»).

(обратно)

82

См.: Фихте И.Г. Основные черты современной эпохи // Фихте И.Г. Несколько лекций о назначении ученого; Назначение человека; Основные черты современной эпохи: Сб. / Пер. с нем. Мн.: Попурри, 1997. С. 389.

(обратно)

83

Фихте И.Г. Несколько лекций о назначении... С. 389.

(обратно)

84

См.: Там же.

(обратно)

85

Там же. С. 397—398.

(обратно)

86

См.: Марченко Г.И. Фихте // Политическая энциклопедия: В 2 т. / Под ред. Г.Ю. Семигина. М: Мысль, 1999. Т. 2. С. 560.

(обратно)

87

См.: Оболенская С.В. Германская национальная идея и ее метаморфозы в XIX столетии // Европейские революции 1848 г. М.: Индрик, 2001. С. 48.

(обратно)

88

Fichte J.G. Reden an die deutsche Nation. Leipzig, 1919. S. 14. Цит. по: Оболенская C.B. Указ. соч. C. 50.

(обратно)

89

См.: Tilly Ch. (ed.) The Formation of National States in Western Europe. Princeton, N.J., 1975; Giddens A. The Nation-State and Violence. Cambridge, 1985; Mann M. The Sources of Social Power. Vol. 1. Cambridge, 1986 (Vol. 2. 1993);BreuillyJ. Nationalism and the State. 2nd ed. Manchester, 1993; Бройи Д. Подходы к исследованию национализма // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002. С. 201—234. Э.Д. Смит обобщает позиции этих авторов под именем «политического модернизма» (Смит Э.Д. Национализм и модернизм. М.: Праксис, 2004).

(обратно)

90

См.: Бройи Дж. Подходы к исследованию национализма // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002. С. 226 и след.

(обратно)

91

См.: Смит Э.Д. Национализм и модернизм. С. 181 и след.

(обратно)

92

Там же. С. 141.

(обратно)

93

Там же. С. 148.

(обратно)

94

Там же. С. 162.

(обратно)

95

См., в частности: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс-Ц: Кучково поле, 2001 (гл. 10).

(обратно)

96

Национализм здесь никоим образом не подразумевает замкнутость и изоляцию. Скорее проводятся новые границы, приводящие к большей мобильности. Возникает феномен общения наций (результат сближения) как новых величин. Во многом это происходит на религиозной основе (протестантизм). Алексис де Токвиль утверждает, что Французская революция происходила по образцу религиозной революции, не имеющей определенной территории (она выходила за пределы своей страны «с помощью проповеди и пропаганды»). «В “Истории тридцатилетней войны”, — пишет Токвиль, — Шиллер справедливо замечает, что великая реформа XVI в. внезапно сблизила народы, едва знавшие друг друга, и тесно связала их новыми симпатиями. И действительно, в те времена французы сражались против французов, а англичане принимали в этом участие; рожденные на берегах Балтики проникали в самое сердце Германии, чтобы защитить немцев, о которых ранее не слыхивали» (Токвиль А. де. Указ. соч. С. 16—17).

(обратно)

97

Фюре Ф. Указ. соч. С. 34.

(обратно)

98

Там же. С. 35.

(обратно)

99

Медушевский А.Н. Демократия и тирания в новое и новейшее время // Вопросы философии. 1993. № 10.

(обратно)

100

Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре. М.: Канон-Пресс-Ц: Кучково поле, 1998. С. 319—320.

(обратно)

101

Фюре Ф. Указ. соч. С. 37—38.

(обратно)

102

Фюре Ф. Указ. соч. С. 41.

(обратно)

103

См. также гл. «Спор двух рас» в кн.: Поляков Л. Арийский миф. СПб.: Евразия, 1996. С. 23—43.

(обратно)

104

Фюре Ф. Указ. соч. С. 42—43.

(обратно)

105

Европейские революции 1848 г. М.: Индрик, 2001. С. 28.

(обратно)

106

Цит. по: Европейские революции... С. 26—27.

(обратно)

107

Цит. по: Европейские революции... С. 36.

(обратно)

108

Там же. С. 41.

(обратно)

109

Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб.: Алетейа, 1998. С. 67.

(обратно)

110

Об отношении консерватизма и романтизма см.: Руткевич А. Что такое консерватизм? М.; СПб.: Университетская книга, 1999. С. 35 и след.

(обратно)

111

Ярким примером может служить эволюция политических взглядов такого лидера революционно настроенной молодежи, как И.Г. Фихте.

(обратно)

112

См.: Шенков О.Ю. Мифы нации против мифов демократии. СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного института, 1997. С. 56—57.

(обратно)

113

Mann G. Deutsche Geschichte des 19. und 20. Jahrhunderts. Frankfurt a. M., 1958. S. 60.

(обратно)

114

Довольно подробное, со ссылками на немецких историков, описание духовно-исторической ситуации в Германии начала XIX в. См.: Пленков О.Ю. Указ. соч. С. 58 и след.

(обратно)

115

См.: Schmitt С. Die politische Romantik. Mtinchen — Leipzig, 1919.

(обратно)

116

В «Речах к немецкой нации» (1807—1808) Фихте, например, выделяет язык как субстанциальную черту немцев, отличающую их от всех иных наций.

(обратно)

117

Подробнее см.: Поляков Л. Указ. соч.

(обратно)

118

См.: Поляков Л. Указ. соч. С. 80—116.

(обратно)

119

Вместе с тем необходимо отметить, что в «научную» доктрину расизм оформился лишь во второй половине XIX в. под влиянием дарвинистского эволюционизма. Расизм, вдохновлявшийся национализмом, был обусловлен сведением национального начала к расовому, которое, как правило, представляло собой неразличенное единство биологического (физиологического) и духовного (культурного). И если во Франции противопоставлялись галло-римская и франкская расы, то в Германии, всегда чуткой к расовой мысли, восторжествовало противопоставление арийского и семитского начал. Антисемитизм приобрел специфический «расовый» (в отличие от культурно-религиозного) характер лишь около 1880 г. Главные проповедники германского и французского расизма (Ж.В. Лапуж, Х.С. Чемберлен) действовали в 1890-х гг., а «нордическая» тема вошла в обиход лишь около 1900 г.

(обратно)

120

См.: Пленное О.Ю. Указ. соч. С. 255 и след.

(обратно)

121

См.: Smith A.D. Theories ofNationalism. 2nd ed. 1983.

(обратно)

122

См.: Дильтей В. Собр. соч.: В 6 т. / Под ред. А.В. Михайлова и Н.С. Плотникова. Т. 3 // Построение исторического мира в науках о духе / Пер. с нем. В.А. Куренного, А.П. Огурцова, А.В. Михайловского / Под ред. В.А. Куренного. М.: Три квадрата, 2004.

(обратно)

123

Немецкий историк Ф. Мейнеке ввел характерное различие между «Kultumation» (нация как культурное единство без государства) и «Staatsnation» (нация, обретшая государственность и политические границы). Нация мыслится в духе исторической школы, как результат изначально существующего и становящегося «народа» (Volk).

(обратно)

124

Европейские революции 1848 г. М.: Индрик, 2001. С. 54. О революции 1848/1849 г. в Германии см. также: Данн О. Нации и национализм в Германии (1770—1990). СПб.: Наука, 2003. С. 118—161.

(обратно)

125

Оценивая роль Франкфуртского парламента в формировании немецкой нации, Дж. Бройи отмечает, что требования национализма здесь основывались не столько на этнических представлениях, сколько на «исторически-территориальном представлении о нации» (Breuilly J. Nationalism and the State. 2nd ed. Manchester, 1993. P. 6).

(обратно)

126

См.: Европейские революции 1848 г. С. 67.

(обратно)

127

Данн О. Указ. соч. С. 123.

(обратно)

128

Greiffenhagen М. Von Potsdam nach Bonn. Mtinchen, 1983. S. 32.

(обратно)

129

Цит. по: Европейские революции 1848 г. С. 85.

(обратно)

130

Европейские революции 1848 г. С. 91.

(обратно)

131

Для иллюстрации ограниченного применения «принципа национальности», поборником которого выступал не только Мадзини, но и Кавур, приведем следующий любопытный факт. Карта будущей Европы наций, составленная Мадзини в 1857 г., охватывает не более дюжины государств и федераций. Среди них была, конечно, Италия, но для Ирландии и еще более мелких народностей там места не оказалось (См.: Хобсбаум Э. Указ. соч. С. 52—53).

(обратно)

132

Цит. по: Европейские революции 1848 г. С. 95.

(обратно)

133

Хобсбаум Э. Указ. соч. С. 117.

(обратно)

134

Цит. по: Европейские революции 1848 г. С. 104.

(обратно)

135

Примечательно, что после прихода к власти Муссолини в Риме, рядом с Капитолием, был построен гигантский мемориал Виктора Эммануила II.

(обратно)

136

См.: Дейкин Д. Объединение Греции, 1770—1823 гт.; Нидерхаузер Э. Образование наций в Восточной Европе // Проблемы социально-политического и национального развития Балкан (конец XVIII в. — 1939 г.) в зарубежной историографии: Реф. сб. М., 1980.

(обратно)

137

Арш Г.Л. Ригас Велестинлис — греческий революционер-демократ, борец против османского ига // Балканский исторический сборник. Т. I / Под ред. В.Я. Гросула. Кишинев, 1968. С. 12.

(обратно)

138

Арш Г.Л. Этеристское движение в России. Освободительная борьба греческого народа в начале XIX в. и русско-греческие связи. М.: Наука, 1970. С. 101.

(обратно)

139

См.: Там же. С. 100.

(обратно)

140

См.: Феоктистов Е. Борьба Греции за независимость. Эпизод из истории первой половины XIX в. СПб., 1863. С. 30 и след.

(обратно)

141

Там же. С. 181.

(обратно)

142

См.: Арш Г.Л. Каподистрия и греческое национально-освободительное движение 1809—1822 гг. М.: Наука, 1976. С. 60 и след.

(обратно)

143

Хобсбаум Э. Указ. соч. С. 123. Э. Хобсбаум усматривает в этом пример «протонационализма», который допускает иные способы самоидентификации, отличные от официальной национальной идеи, и тем не менее может приводить к созданию независимого государства.

(обратно)

144

См.: Международные отношения на Балканах. 1815—1830 гг. М.: Наука, 1983. С. 142.

(обратно)

145

Феоктистов Е. Борьба Греции за независимость. Эпизод из истории первой половины ХIХ в. СПб., 1863. С. 47.

(обратно)

146

Там же.

(обратно)

147

Историческое развитие Юго-Восточной Европы в XVIII—XX вв. в освещении американской историографии // Проблемы социально-политического и национального развития Балкан (конец XVIII в. — 1939 г.) в зарубежной историографии: Реф. сб. М., 1980. С. 112.

(обратно)

148

Ср.: этимология слова natio.

(обратно)

149

О том, что Афины были сделаны столицей во многом «искусственно», под влиянием националистических амбиций, свидетельствует история этого города. В античную эпоху Афины были крупным полисом в Аттике, в 146 до н. э. — 395 н. э. город попал под власть Рима, пришел в упадок и сохранялся лишь благодаря своему славному прошлому. До 1204 г. Афины находились в составе Византии, до 1458 г. были центром Афинского герцогства, образованного после IV крестового похода. Под властью Турции Афины не поднимались выше уровня провинциального города.

(обратно)

150

Цит. по: Европейские революции 1848 г. С. 403.

(обратно)

151

«Начертание» было составлено министром внутренних дел И. Гарашаниным на основе трактата о южнославянских народах Ф. Заха, чеха из Моравии, который участвовал в польском восстании 1830—1831 гг. После поражения он эмигрировал во Францию, а затем приехал в Белград.

(обратно)

152

См.: Фалькович С.М. Заключение // Европейские революции 1848 г.: «Принцип национальности» в политике и идеологии. М: Индрик, 2001. С. 449.

(обратно)

153

Фалькович С.М. Указ. соч. С. 450.

(обратно)

154

См.: Фалькович С.М. Указ. соч. С. 452.

(обратно)

155

Там же. С. 454.

(обратно)

156

См.: Этнос и политика: Хрестоматия / Авт.-сост. А.А. Празаускас. М.: Изд-во УРАО, 2000; Коротеева В.В. Теории национализма в зарубежных социальных науках. М.: РГГУ, 1999. С. 7; Smith A.D. Theories of Nationalism. 2nd ed. (1983); Snyder L.L. Encyclopedia of Nationalism (1990); Политическая энциклопедия: В 2 т. / Под ред. Г.Ю. Семигина. М.: Мысль, 1999. С. 26—33; Политология: Энцикл. слов. М., 1993.

(обратно)

157

См.: Коротеева В.В. Теории национализма в зарубежных социальных науках. М.: РГГУ, 1999. С. 10.

(обратно)

158

См.: Коротеева В.В. Указ. соч. С. 22.

(обратно)

159

См.: Коротеева В.В. Указ. соч. С. 24.

(обратно)

160

Цит. по: Этнос и политика: Хрестоматия. С. 108.

(обратно)

161

См.: Этнос и политика... С. 109.

(обратно)

162

Kohn Н. Nationalism: Its Meaning and History. 1955. Ch. 5.

(обратно)

163

Kohn H. The Idea of Nationalism. N.Y., 1944. P. 6.

(обратно)

164

См.: Коротеева В.В. Указ. соч. С. 25.

(обратно)

165

Там же. С. 26.

(обратно)

166

Цит. по: Этнос и политика... С. 115.

(обратно)

167

См.: Коротеева В.В. Указ. соч. С. 28.

(обратно)

168

Там же. С. 30.

(обратно)

169

Там же. С. 32.

(обратно)

170

См.: Бройи Дж. Подходы к исследованию национализма // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002. С. 201—235.

(обратно)

171

Там же. С. 204.

(обратно)

172

См.: Коротеева В.В. Указ. соч. С. 53.

(обратно)

173

Примордиализм (от англ, primordial) — исследовательский подход, согласно которому нации должны быть поняты исходя из глубинных связей и отношений, существующих объективно.

(обратно)

174

Бройи Дж. Подходы к исследованию национализма... С. 204.

(обратно)

175

Там же.

(обратно)

176

См.: Бройи Дж. Подходы к исследованию национализма... С. 214.

(обратно)

177

См.: Бройи Дж. Подходы к исследованию национализма... С. 216.

(обратно)

178

См.: Tilly Ch. (ed.) The Formation of National States in Western Europe. Princeton, 1975.

(обратно)

179

См.: Poggi G. The Development of the Modem State. L., 1978.

(обратно)

180

См.: Mann M. The Sources of Social Power. Vol. I. Cambridge, 1986. Vol. II, 1993.

(обратно)

181

См.: Коротеева B.B. Теории национализма... С. 51.

(обратно)

182

Бройи Дж. Подходы к исследованию национализма... С. 201—235.

(обратно)

183

См.: Коротеева В.В. Теории национализма... С. 51.

(обратно)

184

Там же. С. 57.

(обратно)

185

Ancien regime (фр.) — «старый режим», феодально-абсолютистская монархия.

(обратно)

186

Бройи Дж. Подходы к исследованию национализма... С. 226.

(обратно)

187

См.: Бройи Дж. Подходы к исследованию национализма... С. 233.

(обратно)

188

Mann М. The Sources of Social Power. Vol. I. Cambridge, 1986. Vol. II, 1993.

(обратно)

189

См.: Коротеева B.B. Теории национализма... С. 58.

(обратно)

190

Коротеева В.В. Теории национализма... С. 58.

(обратно)

191

В. Коротеева отмечает, что в теории Манна очень мало места занимают движения неполноправных народов империй, которые не имели своего регионального политического представительства. А ведь это типичная ситуация для Российской империи (за исключением финнов и поляков до 1830 г.) и Османской империи, признававшей лишь религиозную автономию. Не была такая ситуация исключительной и для Австрийской империи. В данном случае Манн ограничивается лишь упоминанием о том, что народы Центральной Европы перенимали опыт немцев по стандартизации языка и их романтической традиции. Однако политической картины национального движения народов, не имевших своих господствующих классов, Манн не дал, что, конечно же, ограничивает притязания его теории на универсальность — хотя бы для европейской ситуации.

(обратно)

192

См.: Коротеева В.В. Теории национализма... С. 59.

(обратно)

193

Манн М. Нации-государства в Европе и на других континентах: разнообразие форм, развитие, неугасание // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002. С. 381—408. Написанию этого очерка предшествовали лекции М. Манна, озаглавленные «Конец национального государства?» (Institute Juan March. Мадрид, 11 сентября 1992 г.) и «Конец национального государства? Перспективы Европы и всего мира» (в рамках курса лекций Уэнди и Эмер Ривз «По ту сторону национального государства» в Колледже Уильяма и Мэри, 15 февраля 1993 г.).

(обратно)

194

См., напр.: Ruggie J.G. Territoriality and Beyond: Problematizing Modernity in International Relations // International Organization. 1993. № 47 (1).

(обратно)

195

Манн M. Указ. соч. С. 382.

(обратно)

196

Mann M. The Sources of Social Power. Volume II: The Rise of Classes and Nation-States. 1760—1914. N.Y., 1993. Ch. 11—14.

(обратно)

197

Манн М. Нации-государства в Европе... С. 383.

(обратно)

198

Манн М. Нации-государства в Европе... С. 384.

(обратно)

199

Там же. С. 385.

(обратно)

200

См.: Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб.: Алетейа, 1998.

(обратно)

201

Хобсбаум Э. Указ. соч. С. 17.

(обратно)

202

Протонация — этническая общность, постепенно приобретающая черты нации.

(обратно)

203

См.: Коротеева В.В. Указ. соч. С. 109.

(обратно)

204

Хобсбаум Э. Принцип этнической принадлежности и национализм в современной Европе // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002. С. 333.

(обратно)

205

Там же. С. 334.

(обратно)

206

Хобсбаум Э. Принцип этнической принадлежности... С. 335.

(обратно)

207

Там же. С. 335—336.

(обратно)

208

Хобсбаум Э. Принцип этнической принадлежности... С. 337.

(обратно)

209

Хобсбаум Э. Принцип этнической принадлежности... С. 339—340.

(обратно)

210

Цит. по: Этнос и политика: Хрестоматия... С. 120.

(обратно)

211

Там же.

(обратно)

212

См.: Арендт X. Истоки тоталитаризма / Пер. с англ. А.Д. Ковалева. М.: ЦентрКом, 1996. С. 364.

(обратно)

213

Арендт X. Указ. соч. С. 365.

(обратно)

214

Там же. С. 366.

(обратно)

215

Арендт X. Указ. соч. С. 368.

(обратно)

216

Арендт X. Указ. соч. С. 370.

(обратно)

217

Арендт X. Указ. соч. С. 372.

(обратно)

218

Там же. С. 375.

(обратно)

219

Арендт X. Указ. соч. С. 378.

(обратно)

220

Арендт X. Указ. соч. С. 383.

(обратно)

221

См.: Арендт Х. Указ. соч. С. 389.

(обратно)

222

Smith A. Nations and Nationalism in a Global Era. Cambridge: Polity Press, 1995.

(обратно)

223

Цит. по: Этнос и политика: Хрестоматия... С. 120.

(обратно)

224

Kohn Н. The Idea of Nationalism. A Study in Its Origins and Background. N.Y.: Collier-Macmillan, 1961.

(обратно)

225

См.: Этнос и политика: Хрестоматия... С. 110.

(обратно)

226

Этнос и политика: Хрестоматия... С. 111.

(обратно)

227

Там же.

(обратно)

228

Арендт X. Начало отчуждения мира // Арендт X. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб.: Алетейа, 2000.

(обратно)

229

См.: Арендт X. Начало отчуждения мира... Гл. 6.

(обратно)

230

См.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс-Ц, 2001. С. 29.

(обратно)

231

Андерсон Б. Указ. соч. С. 35.

(обратно)

232

Там же.

(обратно)

233

Андерсон Б. Указ. соч. С. 42.

(обратно)

234

Андерсон Б. Указ. соч. С. 32.

(обратно)

235

Цит. по: Банъковская С.П. Воображаемые сообщества как социологический феномен И Андерсон Б. Указ. соч. С. 8.

(обратно)

236

Цит. по: Баньковская С.П. Воображаемые сообщества как социологический феномен // Андерсон Б. Указ. соч. С. 8—9.

(обратно)

237

Там же. С. 9.

(обратно)

238

См.: Коротеева В.В. Теории национализма в зарубежных социальных науках. М.: РГГУ, 1999. С. 20.

(обратно)

239

Там же.

(обратно)

240

Бройи Дж. Подходы к исследованию национализма // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002. С. 217.

(обратно)

241

Бройи Дж. Подходы к исследованию национализма... С. 218.

(обратно)

242

Там же. С. 219.

(обратно)

243

Геллнер Э. Нации и национализм. М.: Прогресс, 1991; Геллнер Э. Пришествие национализма. Мифы нации и класса // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.

(обратно)

244

Геллнер Э. Пришествие национализма. Мифы нации и класса // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002. С. 159.

(обратно)

245

Бройи Дж. Указ. соч. С. 219.

(обратно)

246

Бройи Дж. Указ. соч. С. 221.

(обратно)

247

Из наиболее значимых обзорных публикаций о постмодерне и постмодернизме на русском языке следует отметить: Баткин Л.М. О постмодернизме и «постмодернизме» // Октябрь. 1996. № 10; Грей Д. Поминки по Просвещению: политика и культура на закате современности. М., 2003; Губман Б.Л. Западная философия культуры XX в. Тверь, 1997; Ильин И. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. М., 1998; Ильин И. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М., 1996; Козловски П. Культура постмодерна. М.: Республика, 1997; Лиотар Ж.-Ф. Ответ на вопрос: что такое постмодерн? // Ad Marginem’93. М, 1994; Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб., 1998; Маньковская Н.Е. «Париж со змеями» (Введение в эстетику постмодернизма). М., 1995; Маньковская Н.Е. Эстетика постмодернизма. СПб., 2000; Хабермас Ю. Модерн — незавершенный проект // Вопросы философии. 1992. № 4. Важные аспекты проблемы соотношения модерна и постмодерна рассмотрены в книге: Ионин Л.Г. Социология культуры: путь в новое тысячелетие. 3-е изд., перераб. и доп. М.: Логос, 2000. Кроме того, существенная информация об отдельных понятиях и концепциях, которыми оперируют представители постмодернистского течения в философии, содержится в книге: Современная западная философия: Слов. 2-е изд., перераб. и доп. М.: ТОН-Остожье, 1998.

(обратно)

248

К ключевым теоретикам, имена которых ассоциируются с постмодернизмом, относятся Ж.-Ф. Лиотар, М. Фуко, Ж. Бодрийяр, Ж. Деррида, Ж. Делёз, Ф. Гваттари, Ф. Джеймисон, Р. Рорти. Соответствующие статьи-персоналии содержатся в справочнике: Современная западная философия: Слов. 2-е изд., перераб. и доп. М.: ТОН-Остожье, 1998.

(обратно)

249

См.: Маньковская Н.Е. «Париж со змеями» (Введение в эстетику постмодернизма). М: ИФ РАН, 1995. С. 88—89; Современная западная философия: Слов. 2-е изд., перераб. и доп. М: ТОН-Остожье, 1998. С. 324—326.

(обратно)

250

Маньковская Н.Е. Указ. соч. С. 6.

(обратно)

251

Ионин Л.Г Социология культуры: путь в новое тысячелетие. 3-е изд., перераб. и доп. М.: Логос, 2000. С. 269.

(обратно)

252

Ионин Л.Г. Указ. соч. С. 270—271.

(обратно)

253

К ним относятся, например, неомарксистские теоретики Франкфуртской школы (М. Хоркхаймер, Т. Адорно, Э. Фромм, Г. Маркузе и др.). Эту же интеллектуальную позицию занимает и большинство философов-постмодернистов.

(обратно)

254

Автохтонный (от греч. autochthon — местный) — локальный, имеющий местное происхождение, туземный.

(обратно)

255

Нарратив (от лат. паггаге — рассказывать) — постмодернистский термин, означающий текст, несущий в рамках данной культуры функцию конституирования определенных аспектов реальности (например, «историческое событие» определяется не реальностью исторического процесса, а возникает только в контексте рассказа о нем и неразрывно связано с интерпретацией). Подобный «объясняющий рассказ» в свернутом виде содержит фундаментальные правила, регулирующие социальное взаимодействие и коммуникацию. Любая культура пронизана нарративами. В терминологии Лиотара, метанарратив (метарассказ, метаповествование) — это синоним «большой идеологии», вера в которую является исходным пунктом при развертывании социальных теорий и конкретных политических идеологий, оправдывающих и обосновывающих, т.е. легитимирующих, принуждение и насилие в обществе. Метанарратив подразумевает некоторое заранее принятое видение социального целого, представление о его смысле и конечной цели, которой должна быть подчинена активность его частей — отдельных групп и индивидов.

(обратно)

256

Дискурс (от фр. discours — речь) — рассуждение, цепь рациональных суждений, упорядоченная, аргументированная речь.

(обратно)

257

Своего рода, своеобразный (лат.).

(обратно)

258

То, что Лиотар именует «ньютоновской антропологией», является, по сути дела, представлением о человеке, свойственном при всех вариациях эпохе модерна. Речь идет о фундаментальном единстве и равенстве способностей и потребностей всех людей, ключевой характеристикой которых является разум.

(обратно)

259

Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб.: Алетейа, 1998. С. 10—11.

(обратно)

260

В русле этих рассуждений немаловажно отметить следующий момент: во всем мире в качестве социального слоя-носителя или основного проводника постмодернизма выступает именно медиа-сообщество («продвинутые» литераторы, стремящиеся к паблисити интеллектуалы, издатели, политтехнологи, журналисты, теле-, радио- и интернет-аналитики и т.д.). Чтобы подчеркнуть влиятельность этого сообщества, в том числе и политическую, некоторые авторы называют его медиакратией.

(обратно)

261

Левоцентризм (от греч. logos — слово, речь) — постмодернистский термин, обозначающий характерный для классической европейской метафизики принцип «власти языка» или понимание языка как центральной, главной инстанции, придающей единство и смысл человеческому существованию.

(обратно)

262

В техническом смысле геймизация (от англ, game — игра) означает разработку компьютерной игры на сюжетной основе какого-либо художественного текста, фильма и т.п.

(обратно)

263

Разумеется, говоря о геймизации культуры, мы имеем в виду прежде всего функционирование виртуальной реальности. Ведь и в самых развитых странах никто не может на практике отменить тяжелый физический труд, уличное насилие, старость, болезни и проч.

(обратно)

264

Термин «деконструкция» (от фр. deconstruction) был введен в широкий интеллектуальный оборот французским философом Ж. Деррида. Термин образован из двух слов — «деструкция» и «конструкция». См.: Современная западная философия: Слов. 2-е изд., перераб. и доп. М.: ТОН-Остожье, 1998. С. 118—120.

(обратно)

265

Сциентизм (от лат. scientia — наука) и антисциентизм — культурно-философские ориентации, противоположно оценивающие феномен науки. Для сторонников сциентизма наука — единственная форма объективного и достоверного знания. Только с ее помощью можно разрешить проблемы человека и общества. Антисциентисты рассматривают науку как деструктивную силу, порождающую кризис культуры.

(обратно)

266

Козловски П. Культура постмодерна. М.: Республика, 1997. С. 52.

(обратно)

267

Согласно концепции французского социолога-позитивиста XIX в. Огюста Конта, исторический процесс представляет собой последовательную смену трех эпох: религиозной, метафизической и научной.

(обратно)

268

Козловски П. Указ. соч. С. 49.

(обратно)

269

См.: Ионин Л.Г. Указ. соч.

(обратно)

270

Об этом свидетельствует, например, многолетний диалог между западными специалистами по квантовой теории и представителями дзен-буддизма и других восточных конфессий.

(обратно)

271

См.: Ионин Л.Г. Указ. соч. С. 417—418.

(обратно)

272

В связи с этим можно, например, указать на популярные в нынешней Европе движения сторонников возрождения друидизма и кельтской культуры или разнообразные проекты восстановления монархий (во Франции, Австрии, Италии, Венгрии, Болгарии и т.д.).

(обратно)

273

Грей Д. Поминки по Просвещению: политика и культура на закате современности. М: Праксис, 2003. С. 133—134.

(обратно)

274

На это качество виртуальности консервативных и архаизаторских тенденций постмодерна обращает внимание Л.Г. Ионин: «Постмодерн виртуализирует и сами вроде бы независимые от него проявления консервативной политики, которая утрачивает свойственные ей черты органичности и становятся предметом свободного выбора. Это виртуальный консерватизм. Подлинный, “почвенный” консерватизм не оставляет своему субъекту права на выбор, а прорастает в нем с непреложностью органического» (Ионин Л.Г. Указ. соч. С. 402).

(обратно)

275

Советник британского премьер-министра Тони Блэра, видный дипломат Роберт Купер так характеризует нынешнюю ситуацию в Европе: «ЕС является наиболее “продвинутым” примером постмодернистской системы. Он обеспечивает безопасность на основе прозрачности и прозрачность — через взаимозависимость. ЕС является скорее транснациональной, чем наднациональной системой, добровольной ассоциацией государств скорее, чем подчинением государств центральной власти согласно правилам субординации» (Cooper R. The new liberal imperialism // Observer. 2002. April 7).

(обратно)

276

См.: Керни P. Диалоги о Европе. M.: Весь мир, 2002. С. 303.

(обратно)

277

См.: Руткевич А.М. Что такое консерватизм? М.; СПб.: Университетская книга, 1999. С. 20—22.

(обратно)

278

Ивин А.А. Консерватизм//Философия: Энцикл. слов. М.: Гардарика, 2004. С. 392.

(обратно)

279

Даниленко В.И. Современный политологический словарь. М.: Nota Bene, 2000. С. 395.

(обратно)

280

См.: Поляков Л.В. Консерватизм // Новая философская энциклопедия: В 4 т. М.: Мысль, 2001. С. 288—289.

(обратно)

281

См.: Федорова М.М. Либеральный консерватизм и консервативный либерализм // От абсолюта свободы к романтике равенства (из истории политической философии). М.: ИФ РАН, 1994. С. 82—83.

(обратно)

282

См.: Там же. С. 62—68.

(обратно)

283

Там же. С. 62.

(обратно)

284

Федорова М.М. Указ. соч. С. 63.

(обратно)

285

Burke Е. Reflexions on the Revolution in France. Oxford, 1877. P. 40. Цит. по: Федорова М.М. Указ. соч. С. 62—68.

(обратно)

286

Ibid. Р. 37.

(обратно)

287

Ibid. Р. 63.

(обратно)

288

Ibid. Р. 120.

(обратно)

289

Федорова М.М. Указ. соч. С. 62—68.

(обратно)

290

Руткевич А.М. Указ. соч. С. 45—52.

(обратно)

291

А.М. Руткевич отмечает, что сходную ситуацию мы обнаруживаем и в других странах. Политические позиции редко встречаются в «чистом» виде, без множества оттенков и всякого рода промежуточных звеньев. Либерализм и консерватизм повсюду то сочетались, то противостояли друг другу. Американскую конституцию можно считать первым государственным документом, созданным консерваторами: в ней хорошо видны отличия от либеральной по духу «Декларации независимости». В США по понятным причинам никогда не было монархического консерватизма, а консерватизм был либеральным. В разные эпохи более консервативные позиции занимали то демократы, то республиканцы. В Великобритании отличия между консерваторами и либералами были куда более четкими, хотя английские и шотландские тори по своим воззрениям иной раз были ничуть не «правее» вигов. В Германии консервативная идеология была, казалось бы, самой реакционной, выражая интересы множества феодальных дворов. Но в Пруссии реформы начала века после поражения в войне с Наполеоном проводили близкие консерватизму политики, а объединявший впоследствии Германию Бисмарк был одним из виднейших консерваторов в немецкой истории (См.: Руткевич А.М. Указ. соч. С. 44).

(обратно)

292

См.: Руткевич А.М. Указ. соч. С. 54.

(обратно)

293

Там же. С. 117.

(обратно)

294

Напомним, что первое аутодафе для «антинациональных» книг в Германии устроил не Геббельс, но «свободолюбивые» студенческие союзы. Один из членов такого союза (К. Занд) заколол писателя А. фон Коцебу, находившегося на русской службе, а потому объявленного «шпионом» и «предателем» в национально-демократической прессе. Шовинизм во Франции был порожден революцией: каждый землепашец должен был стать «патриотом» в казарме (См.: Руткевич А.М. Указ. соч. С. 117).

(обратно)

295

Руткевич А.М. Указ. соч. С. 118.

(обратно)

296

Там же. С. 119.

(обратно)

297

См.: Mohler A. La revolution conservatrice en Allemagne (1918—1932). Puiseaux, 1993. P. 32, 236.

(обратно)

298

Dupeux L. Histoire culturel de Г Allemagne 1919—1960. P., 1989. P. 45.

(обратно)

299

Mohler A. Op. cit. P. 26.

(обратно)

300

Холизм (от греч. holos — целый, весь) — в широком смысле позиция в философии и науке по проблеме соотношения части и целого, исходящая из качественного своеобразия целого по отношению к его частям.

(обратно)

301

См.: Шпенглер О. Прусская идея и социализм. Берлин, б.д. С. 27.

(обратно)

302

Dupeux L. «Revolution conservative» et modemite. In.: La revolution conservatrice Allemande sous la Republique de Weimar. P., 1992. P. 25.

(обратно)

303

Вишневский AT. Консервативная революция в СССР // Мир России. 1996. № 4. С. 13.

(обратно)

304

Шпенглер О. Пруссачество и социализм / Пер. с нем. Г.Д. Гурвича. Серия «Идеологии». М.: Праксис, 2002. С. 68. Подробный анализ этой работы представлен в рецензии А.В. Михайловского (Космополис. 2003. № 1 (3). С. 197—203. http://www.politizdat.ru/review/15/

(обратно)

305

Шпенглер О. Указ. соч. С. 56.

(обратно)

306

Там же. С. 87.

(обратно)

307

Там же. С. 68.

(обратно)

308

Там же. С. 19.

(обратно)

309

Там же. С. 112.

(обратно)

310

Шпенглер О. Указ. соч. С. 123.

(обратно)

311

Там же. С. 120.

(обратно)

312

Junger Е. Schliesst Euch zusammen! // Standarte. 03.06.1925.

(обратно)

313

Zehrer H. Rechts oder Links? // Die Tat. 1931. Okt. S. 505.

(обратно)

314

Шпенглер О. Указ. соч. С. 156.

(обратно)

315

Dupeux L. Op. cit. Р. 45.

(обратно)

316

См.: Вишневский А.Г. Указ. соч. С. 12.

(обратно)

317

Солонин Ю.Н. Эрнст Юнгер: образ жизни и духа // Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт. СПб., 2000. С. 44.

(обратно)

318

Руткевич А.М. Прусский социализм и консервативная революция // Шпенглер О. Пруссачество и социализм. С. 227.

(обратно)

319

Руткевич А.М. Прусский социализм... С. 202.

(обратно)

320

Там же. С. 224—225.

(обратно)

321

Вишневский А.Г. «Серп и рубль»:консервативная модернизация в СССР. М.: ОГИ, 1998. С. 31—36.

(обратно)

322

Шанин Т. Корни инакости // Иное. Хрестоматия нового российского самосознания. Т. 1.М.: Аргус, 1995. С. 377.

(обратно)

323

Dumont L. Homo aequalis, II. L’ideologie allemande. P.: Gallimard, 1991. P. 43.

(обратно)

324

Рормозер Г. К вопросу о будущем России // Россия и Германия. Опыт философского диалога. М.: Медиум, 1993. С. 26.

(обратно)

325

Трубецкой Н.С. Евразийство: опыт систематического изложения // Пути Евразии. Русская интеллигенция и судьбы России. М.: Русская книга, 1992. С. 395.

(обратно)

326

См.: Вишневский А.Г. Указ. соч.

(обратно)

327

Хомяков А. Письмо о значении слов: «кафолический и соборный» // Хомяков А. Сочинения. Богословские и церковно-публицистические статьи. Пг., 1915. С. 252.

(обратно)

328

Бердяев Н. Русская идея // О России и русской философской культуре. М.: Наука, 1990. С. 53.

(обратно)

329

Moehler J.A. Die Einheit in der Kirche oder das Prinzip des Catholicismus. 1825. Как писал Г. Флоровский, «всего точнее передавать здесь термин “католицизм” именно словом “соборность”» (Флоровский Г. Евразийский соблазн // Россия между Европой и Азией: евразийский соблазн. М.: Наука, 1993. С. 278—279). Хомяков тоже писал о тождественности понятий «кафоличность» и «соборность», ссылаясь на авторитет Кирилла и Мефодия (См.: Хомяков А. Указ. соч. С. 248, 251).

(обратно)

330

Флоровский Г. Указ. соч. С. 279.

(обратно)

331

Там же. С. 506.

(обратно)

332

Киреевский И.В. Критика и эстетика. М.: Искусство, 1979. С. 286—287.

(обратно)

333

Там же. С. 147.

(обратно)

334

См.: Вишневский А.Г. Указ. соч.

(обратно)

335

См.: Ретиков А. Парадоксы русского консерватизма// Россия XXI. 2003. № 1. С. 189.

(обратно)

336

Обоснование свободы // Ильин И.А. О грядущей России: Избр. ст. М.: Воениздат, 1993. С. 195.

(обратно)

337

См.: Россияне о судьбах России в XX веке и своих надеждах на новое столетие: Аналитический доклад по заказу московского представительства Фонда им. Ф. Эберта. М., 2000. С. 39.

(обратно)

338

См.: Репников А. Указ. соч. С. 190.

(обратно)

339

Тихомиров Л.А. Апология веры и монархии. М: Москва, 1999. С. 221.

(обратно)

340

Глава 5 подготовлена при поддержке РГНФ, проект № 06-03-91-309а/У.

(обратно)

341

Вплоть до второй половины 1960-х гг. тенденции, которые в современной литературе принято обозначать словом «глобализация», характеризовались как интернационализация или транснационализация. Термин «глобальное» включается в научный оборот после появления статьи В. Мура «Глобальная социология: мир как единая система» (1966) и книги М. Маклюэна «Война и мир в глобальной деревне» (1968). Но популярность в научных кругах и широкий общественный резонанс дискурс глобализации получает только во второй половине 1980-х гг. после появления работ Р. Робертсона «Модернизация, глобализация и проблема культуры в теории мир-системы» (1985) (совм. с Ф. Лехнером) и «Теория глобализации и анализ цивилизации» (1987). В 1990-е гг. разработка теорий глобализации становится одним из основных направлений исследований в общественных науках. В 1990 г. был издан программный сборник «Глобальная культура: национализм, глобализация и модерн» (под ред. М. Фезерстоуна), который включал статьи ведущих теоретиков нового направления во главе с И. Валлерстайном. Затем появились фундаментальные работы: Л. Склэр «Социология глобальной системы» (1991), Р. Робертсон «Глобализация: социальная теория и глобальная культура» (1992), сборник «Глобальные современности» (под ред. М. Фезерстоуна, С. Лэша и Р. Робертсона) (1995), А. Аппадураи «Освобожденный модерн: культурные измерения глобализации» (1996), У. Бек «Что такое глобализация?» (1998), З. Бауман «Глобализация: человеческие последствия» (1998) и т.д.

(обратно)

342

Различным аспектам глобализации посвящено много литературы на русском языке. Для общей ориентации в этом проблемном поле можно рекомендовать следующие обзорные источники: Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. СПб.: Университетская книга, 2001; Глобальные проблемы и общечеловеческие ценности. М.: Прогресс, 1990; Грани глобализации: трудные вопросы современного развития. (С предисловием и послесловием М. Горбачева.) М, 2003; Зегберс К. Сшивая лоскутное одеяло // Pro et contra. 1999. Т. 4. № 4; Иноземцев В. Современное постиндустриальное общество: природа, противоречия, перспективы. М., 2000; Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М.: ГУ ВШЭ, 2000; Кеннеди П. Вступая в двадцать первый век. М.: Весь мир, 1997; Бек У. Общество риска: на пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000; Мегатренды мирового развития. М., 2001; Постиндустриальный мир и Россия. М., 2001; Сидорина Т.Ю. Человечество между гибелью и процветанием. М., 1997; Уткин А.И. Глобализация: процесс и осмысление. М.: Логос, 2001; Этос глобального мира. М., 1999.

(обратно)

343

Кеннеди П. Указ. соч. С. 72.

(обратно)

344

Терминологическое различение «мировой» и «глобальной» экономик весьма существенно, поскольку «глобальная экономика (второй половины XX — начала XXI вв. — Авт.) представляет собой исторически новую реальность, отличную от мировой экономики. Согласно Фернану Броделю и Иммануэлю Уоллерстайну, под мировой экономикой понимается такая система, где процесс накопления капитала происходит по всему миру, и она существует на Западе по крайней мере с XVI в.» (Кастельс М. Указ. соч. С. 105).

(обратно)

345

Кастельс М. Указ. соч. С. 105.

(обратно)

346

Токаев К. Внешняя политика Казахстана в условиях глобализации. Алматы: АО «САК», 2000. С. 8.

(обратно)

347

Кеннеди П. Указ. соч. С. 139.

(обратно)

348

Традиционная многодетность, обеспечивавшая численное воспроизводство человеческих коллективов в условиях крайне низкого жизненного стандарта, высокой детской смертности и короткой средней продолжительности жизни, легитимировалась соответствующими религиозно-культурными предписаниями. Внедрение после Второй мировой войны в повседневную практику данных обществ новейших лекарственных препаратов (прежде всего антибиотиков и средств иммунизации), интенсификация сельского хозяйства и рост производства продуктов питания, общее облегчение условий жизни значительной массы населения на фоне фактического сохранения старых форм семейной культуры и репродуктивного поведения обусловили тот процесс, который в социологической литературе получил наименование «демографический взрыв» (См.: Кеннеди П. Указ. соч. С. 40—42).

(обратно)

349

Разумеется, в каждом конкретном случае действовала своя комбинация факторов, подрывающих социальный порядок (включая внутренние конфликты в местных элитах, вмешательство иностранных правительств, ТНК, международных криминальных сообществ и т.д.). Однако общий фон дестабилизации формировали именно указанные тенденции.

(обратно)

350

Гастарбайтер (от нем. Gastarbeiter — рабочий-гость) — гражданин незападного мира, прибывший на заработки в развитое западное государство и обычно занимающийся низкоквалифицированным физическим трудом (например, турецкие рабочие в ФРГ).

(обратно)

351

Для обозначения подобных «хронически больных» государств, не способных справляться со своими базовыми функциями по поддержанию правопорядка и защите населения, в политической публицистике даже были введены специфические термины — «провалившиеся государства» и «четвертый мир». Для подобных стран характерны доминирование криминальных форм экономической активности (прежде всего, производство и продажа наркотиков), повальная нищета населения, нерегулируемое насилие и власть «полевых командиров», безальтернативное разложение ценностно-нормативных систем. Классическими примерами подобных регионов были в недавнем прошлом Чечня и Афганистан.

(обратно)

352

Альтерматт У. Этнонационализм в Европе. М.: РГГУ, 2000. С. 221.

(обратно)

353

Кеннеди П. Указ. соч. С. 63.

(обратно)

354

Социологи связывают это явление с фундаментальным изменением брачно-репродуктивного поведения населения в ходе модернизации и секуляризации западных обществ. Например, в странах Западной Европы фактически произошел переход от многодетной семьи к семье с одним, максимум — двумя, детьми. Также статистически значимо выросло число разводов, абортов, бездетных семей, холостяков и т.д. Наконец, свою роль сыграло и повсеместное распространение противозачаточных средств. Совокупное действие подобных факторов обусловило отрицательный коэффициент воспроизводства населения.

(обратно)

355

Кеннеди П. Указ. соч. С. 63.

(обратно)

356

Согласно исследованиям экологов, вызванное демографическим взрывом резкое расширение экономической деятельности в странах «третьего мира» привело, например, к сокращению площади девственных лесов, называемых «легкими планеты» (вследствие их вырубки под плантации, пашни и пастбища и т.п.). Это стало дополнительной причиной нынешних экологических бедствий. Следует отметить, что для легитимации подобной политики правительства развивающихся государств прямо апеллируют к западным (точнее, модернистским) ценностям и практике: «В обращении индонезийского правительства разъяснялось, что “поскольку 170 млн жителей страны имеют такие же желания, как жители Соединенных Штатов, 20 % лесов страны должны быть вырублены, а эти земли превращены в плантации по выращиванию тикового дерева, каучука, риса, кофе и других сельскохозяйственных культур”» (Кеннеди П. Указ. соч. С. 122).

(обратно)

357

Любопытный комментарий к процессу глобальной «американизации» культуры содержится в книге «Великая шахматная доска» известного американского политолога Збигнева Бжезинского: «Культурное превосходство является недооцененным аспектом американской глобальной мощи. Что бы ни думали некоторые о своих эстетических ценностях, американская массовая культура излучает магнитное притяжение, особенно для молодежи во всем мире. Ее привлекательность, вероятно, берет свое начало в жизнелюбивом качестве жизни, которое она проповедует, но ее привлекательность во всем мире неоспорима. Американские телевизионные программы и фильмы занимают почти три четверти мирового рынка. Американская популярная музыка также занимает господствующее положение, и увлечениям американцев, привычкам в еде и даже одежде все больше подражают во всем мире. Язык Internet — английский, и подавляющая часть глобальной компьютерной «болтовни» — также из Америки и влияет на содержание глобальных разговоров. Наконец, Америка превратилась в Мекку для тех, кто стремится получить современное образование; приблизительно полмиллиона иностранных студентов стекаются в Соединенные Штаты, причем многие из самых способных так и не возвращаются домой. Выпускников американских университетов можно найти почти в каждом правительстве на каждом континенте» (Бжезинский З. Великая шахматная доска. Господство Америки и его геостратегические императивы. М.: Международные отношения, 1999. С. 38).

(обратно)

358

Определяя политическую суть программы «национального строительства», Эрнест Геллнер писал: «Национализм... есть соединение государства с “национальной” культурой... (Политические. — Авт.) единицы, в которых идея независимости связана с идеей культуры, называются “национальными государствами”. В течение двух столетий, последовавших за Французской революцией (т.е. в период модерна. — Авт.), национальные государства стали нормой политической жизни» (Геллнер Э. Пришествие национализма. Мифы нации и класса // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002. С. 146).

(обратно)

359

Классическим примером подобной социокультурной стагнации в макромасштабе был СССР. В современном мире подобная ситуация, правда на микроуровне, наиболее ярко представлена в Северной Корее.

(обратно)

360

Интранет — внутренняя компьютерная сеть организации.

(обратно)

361

Зегберс К. Сшивая лоскутное одеяло // Pro et contra. 1999. Т. 4. № 4.

(обратно)

362

Автаркия (от греч. autarkia — независимость, довольство собой, самоудовлетворенность) в экономическом смысле означает политику добровольного обособления, самоизоляции страны от международных экономических связей и мирового рынка. В XX в. эта политика практиковалась некоторыми тоталитарными режимами (фашистская Италия, нацистская Германия, маоистский Китай, Северная Корея). Экономическая политика СССР в определенные периоды его существования также несла на себе отпечаток автаркии.

(обратно)

363

Эту ситуацию принципиально не меняет создание зоны евро или планируемое введение новых региональных валют для ЕврАзЭС, государств Персидского залива или Азиатско-Тихоокеанского региона, поскольку речь все равно будет идти об обращении транснациональных денежных знаков.

(обратно)

364

Уткин А.И. Глобализация: процесс и осмысление. М.: Логос, 2001. С. 28.

(обратно)

365

Офшорная зона — территория, властные органы которой освобождают от налогов или устанавливают крайне облегченный режим налогообложения для юридически зарегистрированных в ней фирм. В качестве офшоров обычно выступают страны «карликового» типа, такие, как Багамские острова, Гибралтар, Лихтенштейн, Сейшельские острова, Науру и т.п. Однако регистрируются в них «гиганты» международного бизнеса, что позволяет им уводить из-под национального налогообложения «материнских» стран (Северной Америки, Западной Европы, России и проч.) огромные денежные суммы.

(обратно)

366

Именно в этом ключе следует рассматривать фактическую гибель легковой автомобильной промышленности России, не выдержавшей конкуренции по цене и качеству с иностранными производителями. К числу крайне негативных проявлений экономической глобализации следует отнести и серию обвалов, произошедших в 1990-е гг. на валютных и фондовых биржах в результате игр международных финансовых спекулянтов. Наконец, нельзя не отметить и являющийся неотъемлемым, органичным компонентом глобализации процесс «утечки умов», т.е. переезд наиболее образованных и квалифицированных работников из стран СНГ, Азии, Африки и Латинской Америки в развитые государства Запада. Последнее означает, по сути, подрыв ключевого ресурса развития для стран «третьего мира».

(обратно)

367

Альтерматт У. Этнонационализм в Европе. М.: РГГУ, 2000. С. 220.

(обратно)

368

Там же. С. 221.

(обратно)

369

Исключением, хотя и чрезвычайно значимым, в этом плане являются, пожалуй, лишь мусульманские страны.

(обратно)

370

Хотя можно проследить подобную тенденцию, которая лежит в русле разбиравшейся нами постмодернизации культуры с ее интересом ко всему «иному» — этническим мифам, неевропейским религиозным практикам, музыке, гастрономии и т.п.

(обратно)

371

Альтерматт У. Указ. соч. С. 220—221.

(обратно)

372

Это дало основание ряду исследователей и тем более националистическим политикам и идеологам сомневаться в самом праве современных государств Запада именоваться «государствами-нациями». Наибольшую опасность для традиционных социально-политических порядков западных стран подобные авторы видят в феномене «исламизации» Европы. Последняя подразумевает, с одной стороны, наплыв в Европу мигрантов из мусульманских стран (Турции, Алжира, Пакистана и т.д.) и, с другой, — переход в ислам все растущего числа «коренных» европейцев, т.е. этнических немцев, французов, британцев и т.д.

(обратно)

373

Мультикультурализм является частью официальной доктрины в таких государствах, как Канада (которая выступила первопроходцем в данной области), США, Австралия, ФРГ, и ряде других. Естественно, мультикультуральной можно считать культурную политику в современной России.

(обратно)

374

Малахов В.С. Вызов национальному государству // Pro et contra. 1998. Т. 3. № 2.

(обратно)

375

Согласно доктрине прав человека, права и обязанности каждого отдельного человека в качестве «человеческого существа» превосходят его права и обязанности как гражданина определенного национального государства. К основным правам человека относят: право на жизнь, свободу, неприкосновенность личности и жилища, право на труд, собственность, социальное обеспечение, защиту здоровья и т.д. В настоящее время подписаны и введены в действие несколько десятков международных договоров, провозглашающих и регулирующих права человека. Среди них принятые под эгидой ООН Всеобщая декларация прав человека (1948), Международный пакт об экономических, социальных и культурных правах (1966), Конвенция против пыток и других видов жестоких, бесчеловечных или унижающих достоинство видов обращения и наказания (1984) и др. Декларируемые этими международными документами правовые нормы в том или ином объеме включаются в законодательство суверенных государств, в том числе и конституционное (См.: Политическая теория и политическая практика: Слов.-справ. М.: ГИТИС, 1994. С. 167—170).

(обратно)

376

Блинов А.С. Национальное государство в условиях глобализации: контуры построения политико-правовой модели формирующегося глобального порядка. М.: МАКС Пресс, 2003. С. 89.

(обратно)

377

Чрезвычайно показательным примером, иллюстрирующим влияние глобализации на национальный суверенитет, являются события 1999 г. в Югославии. Тогда многонациональные силы НАТО во имя защиты «гуманитарных прав» косовских албанцев предприняли вооруженную интервенцию против суверенного балканского государства. В результате Косово фактически отделилось от Югославии. Вскоре за этим последовало падение националистического режима в Белграде, а сам бывший президент Слободан Милошевич по обвинению в преступлениях «против человечества» был предан Международному суду в Гааге.

(обратно)

378

Об этом с максимальной очевидностью свидетельствуют глобальные экологические и демографические тенденции.

(обратно)

379

Зегберс К. Сшивая лоскутное одеяло // Pro et contra. 1999. Т. 4. № 4.

(обратно)

380

Зегберс К. Сшивая лоскутное одеяло // Там же.

(обратно)

381

См.: Шмиттер Ф. Размышления о гражданском обществе и консолидации демократии // Полис. 1996. № 5.

(обратно)

382

Если говорить более строго, микронационализм представляет собой феномен именно «первого мира», где национальные государства за два-три последних века прошли полный цикл развития.

(обратно)

383

Шадсон М. Культура и интеграция национальных обществ // Этнос и политика. Хрестоматия. М.: Изд-во УРАО, 2000. С. 97.

(обратно)

384

Процесс этнического возрождения на субнациональном уровне имеет определенное сходство с процессом деколонизации, когда народы колоний в ходе освобождения от власти метрополий стремились к восстановлению и развитию собственных культур и институтов. Однако между этими процессами есть и существенное различие: заморские колонизаторы никогда не могли и не стремились в «массовом порядке» заместить собственной культурой традиционные культуры местного населения. Следовательно, культурное возрождение колоний шло как бы «с меньшей глубины», имело более органичный характер, нежели это происходит, скажем, в Европе или республиках бывшего СССР.

(обратно)

385

Альтерматт У. Указ. соч. С. 217—218.

(обратно)

386

Brzezinski Z. Between Two Ages. America’s Role in the Technotronic Era. N.Y., 1978. P. 55.

(обратно)

387

Brzezinski Z. Op. cit. Р. 55—56.

(обратно)

388

Пол Кеннеди отмечал: «Кризис политической легитимности советской системы переплелся с кризисом экономического производства и социального обеспечения, а оба они усугубились кризисом этнических и культурных взаимоотношений. Результатом стало неодолимое смешение проблем» (Кеннеди П. Вступая в двадцать первый век. М.: Весь мир, 1997. С. 274—275).

(обратно)

389

Йонгман А.Я., Шмид А.П. Самоопределение // Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-во УРА О, 2000. С. 178.

(обратно)

390

Здесь имеются в виду события конца 1990-х гг. в Косово и Черногории, произошедшие уже после крушения «большой Югославии», т.е. СФРЮ.

(обратно)

391

Уткин А.И. Глобализация: процесс и осмысление. М.: Логос, 2001. С. 120.

(обратно)

392

Уткин А.И. Указ. соч. С. 124.

(обратно)

393

Там же. С. 119.

(обратно)

394

Бжезинский З. Великая шахматная доска. Господство Америки и его геостратегические императивы. М.: Международные отношения, 1999. С. 251—252.

(обратно)

395

Фукуяма Ф. Конец истории? // Вопросы философии. 1990. № 3. С. 134—135.

(обратно)

396

Фукуяма Ф. Указ. соч. С. 145.

(обратно)

397

Другое дело, что на это не следует рассчитывать в ближайшей перспективе. Говоря об интеллектуальной победе либерализма, Фукуяма подчеркивал, что «это ни в коем случае не означает, что международные конфликты вообще исчезнут. Ибо и в это время мир будет разделен на две части: одна будет принадлежать истории, другая — постистории. Конфликт между государствами, принадлежащими постистории, и государствами, принадлежащими вышеупомянутым частям мира, будет по-прежнему возможен. Сохранится высокий и даже все возрастающий уровень насилия на этнической и националистической почве, поскольку эти импульсы не исчерпают себя и в постисторическом мире. Палестинцы и курды, сикхи и тамилы, ирландские католики и валлийцы, армяне и азербайджанцы будут копить и лелеять свои обиды. Из этого следует, что на повестке дня останутся и терроризм, и национально-освободительные войны. Однако для серьезного конфликта нужны крупные государства, все еще находящиеся в рамках истории, но они-то как раз и уходят с исторической сцены (ведя за собой и все прочие. —Авт.)» (Фукуяма Ф. Указ. соч. С. 148).

(обратно)

398

Согрин В. С. О Поле Кеннеди и его книге // Кеннеди П. Вступая в двадцать первый век. М.: Весь мир, 1997. С. 7.

(обратно)

399

Хантингтон С. Столкновение цивилизаций? // Хрестоматия по политологии / Под ред. М.А. Василика. М.: Гардарики, 2000. С. 755.

(обратно)

400

Цит. по: Демократия и авторитаризм в третьем мире в конце XX в. (Концепция С.П. Хантингтона и отклики на нее.) М., 1995. С. 12—13.

(обратно)

401

Хантингтон С. Указ. соч. С. 756.

(обратно)

402

Следует отметить, что концепция Хантингтона лежит в русле так называемого «цивилизационного подхода», достаточно разработанного и, в некотором смысле, даже традиционного для исторической науки. В свое время яркими представителями этого подхода были Н.Я. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби.

(обратно)

403

Хантингтон С. Указ. соч. С. 757.

(обратно)

404

Хантингтон С. Указ. соч. С. 754.

(обратно)

405

Там же. С. 768.

(обратно)

406

Хантингтон С. Указ. соч. С. 766—767.

(обратно)

407

Там же. С. 760.

(обратно)

408

Хантингтон С. Указ. соч. С. 760.

(обратно)

409

Хантингтон С. Указ. соч. С. 763—764.

(обратно)

410

Альтерматт У. Этнонационализм в Европе. С. 210—211.

(обратно)

411

Там же. С. 213—214.

(обратно)

412

Швейцарец Альтерматт так иронично комментировал идею «конца истории»: «В начале 1990-х годов весь западный мир на короткое время охватила эйфория. В это время американец Френсис Фукуяма опубликовал книгу, в самом названии которой уже содержался ответ: “Конец истории”. С дистанции в несколько лет нам эта книга кажется сатирой на конец XX века. Так быстро меняется интеллектуальная мода!» (.Альтерматт У. Указ. соч. С. 212).

(обратно)

413

Блинов А.С. Национальное государство в условиях глобализации: контуры построения политико-правовой модели формирующегося глобального порядка. М: МАКС Пресс, 2003. С. 121.

(обратно)

414

Лебедева М.М. Политическое урегулирование конфликтов: подходы, решения, технологии. М.: Аспект-Пресс, 1997. С. 6—7.

(обратно)

415

Необходимо отметить, что понятие «конфликт» при всей кажущейся очевидности не имеет общепризнанного толкования: «Среди специалистов, занимающихся изучением конфликтов, также нет единой точки зрения по поводу того, что он представляет собой. Фактически каждый автор вкладывает в понятие “конфликт” свой смысл, но чаще всего под ним имеют в виду различные источники его происхождения и развития: продолжение конкуренции, антагонистические отношения, стресс, осознание несовместимости позиций или действий, предельный случай обострения противоречий и т.п. Часто в качестве синонимов конфликта используются такие термины, как “борьба”, “спор”, “напряженность в отношениях”, “инцидент”, “кризис”» (Лебедева М.М. Указ. соч. С. 18).

(обратно)

416

Этнос и политика... М.: Изд-во УРАО, 2000. С. 221—222.

(обратно)

417

Там же. С. 222.

(обратно)

418

Выстраивая свою теорию на материале по преимуществу стран «третьего мира», Д. Горовитц отмечал: «В развивающемся мире не проявилось четкой тенденции к преобладанию надэтнических классовых интересов над этническими связями» (Горовитц Д. Теория межэтнического конфликта // Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-во УРАО, 2000. С. 223—224). Однако он обращал внимание и на различную степень вовлеченности этнических групп в базовый процесс модернизации: «В большинстве случаев дифференциальная модернизация этнических групп в колониальный период была случайностью... Но европейцы не игнорировали этничности. Колониальная администрация неодинаково обращалась с различными этническими группами... Были периоды, когда колониальные власти активно проводили политику дифференциального подхода к различным группам. Наиболее отчетливо это проявилось в поощрении миграции, защите одних групп от других и выборочном привлечении к административной службе» (Там же. С. 229). Соответственно избирательный подход колонизаторов к различным туземным этносам способствовал формированию между ними социокультурной дистанции, воспринимавшейся (по мере ее расширения) все более и более болезненно представителями «проигрывающих» народов.

(обратно)

419

Более того, по мнению Горовитца, экономические интересы и потребности в большинстве случаев сближают, а не разъединяют народы. Другими словами, влияние экономических факторов скорее гармонизирует и «смягчает» межэтническое взаимодействие, чем порождает конфликты (См.: Горовитц Д. Указ. соч. С. 223—226).

(обратно)

420

Горовитц Д. Указ. соч. С. 227.

(обратно)

421

Там же.

(обратно)

422

Горовитц Д. Указ. соч. С. 229.

(обратно)

423

В силу того что в условиях конфликта роль упрощенных, схематизированных представлений в функционировании индивидуального и группового сознания резко возрастает, о понятии «стереотип» следует сказать более подробно. Известный российский социолог Герман Дилигенский по этому поводу писал: «Многие представления об обществе, поступающие к индивиду из различных социальных источников — семьи, школы, непосредственной социальной среды, по каналам массовой информации, — сплошь и рядом усваиваются им как бы автоматически и в готовом виде, не подвергаясь какой-либо модификации и переработке. И столь же автоматически воспроизводятся иногда на протяжении всей его жизни, а затем передаются новому поколению. В психологии и политологии такие устойчивые, мало зависимые от эмпирического познания представления о социальных объектах называются социальными стереотипами (понятие стереотипа было введено в обиход американским журналистом и политологом У. Липпманом: в переводе с греческого означает “твердый отпечаток”) и считаются одним из важнейших механизмов социальной перцепции» (Дилигенский Г.Г. Социально-политическая психология. М.: Новая школа, 1996. С. 29—30). И далее: «Хорошо известно, что этнонациональные стереотипы — одни из самых прочных. В частности, очевидно потому, что, уходя корнями в глубинные пласты истории национальных отношений, они подкрепляются эмпирическими образами представителей ненавидимого этноса» (Там же. С. 44).

(обратно)

424

См.: Горовитц Д. Указ. соч. С. 230.

(обратно)

425

Трайбализм (от англ, tribe — племя) — принцип социальной самоорганизации, характерный для самых ранних — даже доэтнических — этапов исторического развития. Означает доминирование в системе социальных связей родоплеменных и клановых начал. Трайбализм подразумевает, что члены группы близкородственных семей связаны чувством принадлежности в первую очередь к определенному племени, отношениями особой солидарности и обязательствами взаимопомощи.

(обратно)

426

Непотизм (от лат. nepos — внук, племянник) — кумовство, практика покровительства родственникам в продвижении по службе, в особенности при назначении на высокооплачиваемые и престижные должности.

(обратно)

427

Горовитц Д. Указ. соч. С. 231—232. Американский исследователь приводит, в качестве примера, ряд конкретных этнических движений, лидеры которых используют в своей политической риторике ссылку на «трагическую судьбу индейцев в США». Это и фиджийцы, и сикхи, и карены, и малайцы, и баски, и франкоканадцы.

(обратно)

428

Горовитц Д. Указ. соч. С. 232—233.

(обратно)

429

Там же. С. 233.

(обратно)

430

Там же.

(обратно)

431

Горовитц Д. Указ. соч. С. 233.

(обратно)

432

Там же.

(обратно)

433

Гэрр Т.Р. Почему меньшинства восстают? Объяснение этнополитического протеста и мятежа // Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-во УРАО, 2000. С. 244—245.

(обратно)

434

Там же. С. 245—246.

(обратно)

435

Гэрр Т.Р. Указ. соч. С. 246—247.

(обратно)

436

Гэрр Т.Р. Указ. соч. С. 247.

(обратно)

437

Там же. С. 247—248.

(обратно)

438

Говоря о типах подобных возможностей, задающих «внешнюю рамку» для проявления этнического потенциала, Гэрр пишет: «Внешние возможности зависят от таких факторов, как характер государства и его ресурсы, наличие родственных групп за рубежом. Непосредственное значение имеют также перемены в политическом окружении группы, такие как сдвиги в государственной власти и политике, перспективы привлечения политических союзников, вероятность международной политической и тыловой поддержки. Эти непосредственные факторы определяют время политических событий, характер выдвигаемых требований и выбор конкретной тактики» (Гэрр Т.Р. Указ. соч. С. 249).

(обратно)

439

Следует отметить, что, по мнению американского ученого, ключевое значение для эскалации этнонационалистических требований на новейшем этапе истории имеет наличие глобальных систем коммуникации. Именно «благодаря эффективным (международным. — Авт.) коммуникациям группы усваивают более совершенные способы мобилизации: убедительные призывы, квалифицированное руководство, организационные навыки. Возможно, даже более важно то обстоятельство, что они вдохновляются успехами движений в других странах, которые служат примерами и моральным стимулом для активистов движения» (Гэрр Т.Р. Указ. соч. С. 252—253). В качестве же важнейшей иллюстрации своего тезиса Гэрр приводит «плотную и хорошо организованную сеть», связывающую мусульманские меньшинства по всему миру.

(обратно)

440

См.: Ионин Л.Г. Социология культуры: путь в новое тысячелетие. М.: Логос, 2000. С. 385.

(обратно)

441

Оффе К. Этнополитика в восточноевропейском переходном процессе // Полис. 1996. № 2, 3.

(обратно)

442

Оффе К. Этнополитика в восточноевропейском переходном процессе //Полис. 1996. № 2. С. 28.

(обратно)

443

К. Оффе обращает внимание на то, что агрессивная энергия этнической мобилизации может быть канализирована в трех основных направлениях:

против поддающихся идентификации меньшинств, проживающих среди большинства;

против соседних этнотерриториальных образований с целью пересмотра границ;

против имперского центра и главенствующей национальной группы.

(обратно)

444

Оффе К. Этнополитика в восточноевропейском переходном процессе // Полис. 1996. № 2. С. 36.

(обратно)

445

ОффеК. Указ. соч. С. 37.

(обратно)

446

Там же. С. 39.

(обратно)

447

Оффе К. Указ. соч. С. 4.

(обратно)

448

Оффе К. Указ. соч. С. 41—42.

(обратно)

449

Там же. С. 43.

(обратно)

450

Оффе К. Указ. соч. С. 43.

(обратно)

451

Там же. С. 43—44.

(обратно)

452

Оффе К. Указ. соч. С. 44.

(обратно)

453

Там же. С. 45.

(обратно)

454

Оффе К. Указ. соч. С. 45.

(обратно)

455

Оффе К. Этнополитика в восточноевропейском переходном процессе // Полис. 1996. № 3. С. 87.

(обратно)

456

К. Оффе замечает: «Какова бы ни была ценность подобной “медицинской” метафоры, она позволяет привлечь внимание к возможностям, заключенным во внезапно всплывающих решениях, чья сила заключается именно в том, что они не продумывались заранее и не разрабатывались в качестве (официальных или юридически-нормативных. — Авт.) решений» (Оффе К. Указ. соч. С. 91).

(обратно)

457

Там же. С. 92.

(обратно)

458

Оффе К. Указ. соч. С. 92.

(обратно)

459

Там же. С. 93.

(обратно)

460

Оффе К. Указ. соч. С. 93.

(обратно)

461

В этом смысле идеологию следует четко отличать от массового политического сознания. Политолог Александр Соловьев писал: «Политическая идеология представляет собой прежде всего определенную доктрину, оправдывающую притязания той или иной группы лиц на власть (или ее использование), добивающейся в соответствии с этими целями подчинения общественного мнения (в нашем случае — мнения этнической группы. — Авт.) собственным идеям. Иными словами, политическая идеология — это разновидность корпоративного сознания, отражающая групповую точку зрения на ход политического и социального развития общества и потому отличающаяся определенной предвзятостью оценок и склонностью к духовному экспансионизму. Как средство идейного обеспечения групповых интересов политическая идеология является по преимуществу инструментом элитарных слоев, которые с ее помощью консолидируют групповые объединения граждан, обеспечивают связь с низами, выстраивают определенную последовательность действий в политическом пространстве» (Соловьев А.И. Политология: политическая теория, политические технологии. М.: Аспект-Пресс, 2000. С. 335).

(обратно)

462

Т.Р. Гэрр отмечал в связи с этим: «Демократизация — это процесс, посредством которого многие бывшие авторитарные государства второго и третьего мира пытаются установить политическую систему с большей степенью участия населения в управлении и более восприимчивую к требованиям и ожиданиям общественности. Успех демократизации в целом и ее последствия для общинного конфликта весьма проблематичны. Советский и восточноевропейские режимы ослабили репрессивное сдерживание национализма и межгрупповой вражды в момент, когда институциональные средства для их выражения и аккомодации еще не существовали либо были хрупкими и не пользовались доверием. Те же проблемы стоят перед постсоветскими республиками. Общим результатом было возобновление общинной активности как в форме протеста, так и восстания. Сходные последствия можно ожидать и в результате демократизации полиэтничных автократий третьего мира. В любом случае крайне сомнительно, чтобы такие авторитарные государства, как Судан, Ирак и Бирма, смогли бы предотвратить этнополитические войны путем продвижения к демократии» (Гэрр Т.Р. Почему меньшинства восстают?.. С. 255).

(обратно)

463

Пол Кеннеди отмечал: «Кризис политической легитимности советской системы переплелся с кризисом экономического производства и социального обеспечения, а оба они усугубились кризисом этнических и культурных взаимоотношений. Результатом стало неодолимое смешение проблем» (Кеннеди П. Вступая в двадцать первый век. М.: Весь мир, 1997. С. 274—275).

(обратно)

464

Гуськова Е.Ю. История югославского кризиса (1990—2000). М.: Русский Национальный Фонд, 2001. С. 9.

(обратно)

465

Там же. С. 9.

(обратно)

466

Гуськова Е.Ю. Указ. соч. С. 55.

(обратно)

467

Для понимания «балканских реалий» существенно отметить, что сербы, хорваты и славяне-мусульмане (боснийцы или, по самоназванию, муслимане) являются близкородственными народами, говорящими на одном — сербскохорватском языке. Их этноконфессиональное разделение стало результатом достаточно поздней исторической эволюции, связанной с политикой господствовавших на Балканах империй — Османской и Габсбургской.

(обратно)

468

Гуськова Е.Ю. Указ. соч. С. 55.

(обратно)

469

Наиболее серьезный характер события приняли в Хорватии. В 1970—1971 гг., в ходе так называемой «хорватской весны», на массовых митингах и демонстрациях неоднократно звучали призывы к выходу республики из состава СФРЮ.

(обратно)

470

Гуськова Е.Ю. Указ. соч. С. 60—62.

(обратно)

471

Гуськова Е.Ю. Указ. соч. С. 63—64.

(обратно)

472

Гуськова Е.Ю. Указ. соч. С. 73-74.

(обратно)

473

В Республике Босния и Герцеговина, на территории которой в начале 1990-х гт. развернулась гражданская война, ситуация с националистическими проявлениями носила более сложный характер. Там параллельно «развивалось три национализма — мусульманский, сербский и хорватский. Мусульмане доказывали, что Босния и Герцеговина — это исторически мусульманский район. Претензии хорватских националистов распространялись на западную часть Боснии и Герцеговины как на часть «Великой Хорватии». Сербы в Боснии и Герцеговине утверждали, что Босния и Герцеговина — искусственное создание, и что сербский народ был неестественно отделен от своей Родины» (Гуськова Е.Ю. Указ, соч. С. 75). Тем не менее наиболее серьезным националистическим движением в Боснии и Герцеговине было, без сомнения, движение мусульманское. «До середины 1970-х годов... руководство СФРЮ относилось к мусульманскому национализму как к особому явлению, отличному от других, “более наивному” и “вероятно, не опасному”. Но поскольку правительство не торопилось предоставить мусульманам статус нации, возникло националистическое движение за превращение Боснии и Герцеговины в самостоятельную мусульманскую республику. И уже в 1970-е годы мусульманский национализм в БиГ становится фактором политического значения. В 1983 г. правительство обращает внимание на усиление связи мусульман Боснии с мусульманским миром и пытается их ограничить: вводится большая такса гдля желающих совершить хадж, усиливается контроль за деятельностью мусульманских лидеров» (Гуськова Е.Ю. Указ. соч. С. 76).

(обратно)

474

Гуськова Е.Ю. Указ. соч. С. 68—69.

(обратно)

475

Гуськова Е.Ю. Указ. соч. С. 68—69.

(обратно)

476

Е.Ю. Гуськова писала: «В религиозных странах националисты всегда поднимали на щит чувства верующих... (При этом. — Авт.) следует иметь в виду, что католическая церковь в Хорватии была намного активнее, чем, например, православная в Сербии. И религиозность в районах традиционно католических выше, чем в традиционно православных. (Например. — Авт.) в 1982 г. в Словении и Хорватии треть молодежи признавала себя верующими... В Сербии только 3 % молодежи оказались верующими... Именно поэтому религия приобрела националистическую окраску, и любая напряженность, возникающая в религиозной сфере, легко перерастала в этническую напряженность и наоборот» (Гуськова Е.Ю. Указ. соч. С. 71—72).

(обратно)

477

Гуськова Е.Ю. Указ. соч. С. 71—72.

(обратно)

478

Экономический кризис выражался в том числе и в фактическом разрыве межреспубликанских экономических связей: «К середине 1980-х годов Югославия, по оценке экономистов, перестала существовать как единый народнохозяйственный комплекс: примерно 2/3 производившихся в республиках и краях товаров вообще не выходили за рамки их границ, а взаимно обменивалась лишь ¼ товарной массы» (Гуськова Е.Ю. Указ. соч. С. 64).

(обратно)

479

Там же. С. 64.

(обратно)

480

Цит. по: Гуськова Е.Ю. Указ. соч. С. 77.

(обратно)

481

Там же. С. 103.

(обратно)

482

Кстати, нельзя, сказать, что и все сербы желали сохранения союзного государства. Еще в первой половине 1980-х гт. «открыто ставился вопрос о том, что республика... по большинству показателей экономического развития не достигала среднеюгославского уровня... Экономисты Сербии все чаще выдвигали требование пересмотра положения республики... предоставления ей особого статуса и освобождения от материальной помощи (менее экономически развитым. — Лет.) Боснии и Герцеговине, Македонии, Черногории... Многие считали, что Сербия никогда не была в таком тяжелом положении за всю свою историю, как сейчас, что над сербами довлеет албанский ирредентизм, антисербская кампания в других республиках. Появились голоса, которые утверждали, что Сербия от объединения с другими республиками только потеряла, в то время как другие югославские народы выиграли, и поэтому следует исправить такую несправедливость» (Гуськова Е.Ю. Указ. соч. С. 72—73).

(обратно)

483

Там же. С. 103.

(обратно)

484

Лебедева М.М. Политическое урегулирование конфликтов: подходы, решения, технологии. М.: Аспект-Пресс, 1997. С. 24—25.

(обратно)

485

Однако прибалтийские республики — Литва, Латвия и Эстония — оставались независимыми только до 1940 г. Их присоединение к СССР было частью реализации так называемого «пакта Риббентропа — Молотова» (советско-германского соглашения 1939 г.).

(обратно)

486

Кеннеди П. Вступая в двадцать первый век. М.: Весь мир, 1997. С. 282.

(обратно)

487

Точнее, их партийное руководство, по негласным правилам формировавшееся в основном из представителей соответствующих титульных наций.

(обратно)

488

В том числе идеи о формировании в СССР по мере продвижения к коммунизму новой межнациональной исторической общности людей — «советского народа». Например, автор статьи в Большой советской энциклопедии трактовал этот процесс следующим образом: «В ходе строительства коммунизма ускоряется процесс сближения наций, который ведет к стиранию их различий, связанных с устаревшими формами жизни, и даже к слиянию отдельных малочисленных этнических общностей. Стирание национальных различий — процесс более длительный, чем стирание классовых различий. Полное слияние наций произойдет в результате их дальнейшего расцвета и постепенного, все более тесного сближения во всех сферах жизни. Коммунисты не сторонники увековечивания национальных различий, они поддерживают объективный прогрессивный процесс всестороннего сближения наций, создающего предпосылки их будущего слияния на основе полной добровольности и демократизма... Опираясь на марксистско-ленинскую теорию, можно предвидеть, что полная победа коммунизма во всем мире создаст условия для слияния наций и все люди будут принадлежать к всемирному бесклассовому и безнациональному человечеству, имеющему единую экономику и единую по содержанию богатейшую и многообразную коммунистическую культуру» (БСЭ. Т. 17. С. 376).

(обратно)

489

Кеннеди П. Указ. соч. С. 283.

(обратно)

490

Бобков Ф.Д. КГБ и власть. М.: Ветеран МП, 1995. С. 285.

(обратно)

491

Кеннеди П. Указ. соч. С. 283.

(обратно)

492

«Рух» (от укр. — движение) — созданная в период перестройки массовая националистическая организация, сыгравшая в Украине ключевую роль в борьбе за выход из состава СССР.

(обратно)

493

Бобков Ф.Д. Указ. соч. С. 317—318.

(обратно)

494

Следует иметь в виду, что в соответствующих диаспорах на протяжении многих десятилетий после лишения их стран независимости (в результате включения в СССР) тон задавали члены бывших политических элит. Для них вопрос о «национальном самоопределении» и государственном суверенитете их стран имел особенно болезненный смысл.

(обратно)

495

См.: Бобков Ф.Д. Указ. соч. С. 357; Мяло К.Г. Россия и последние войны XX века (1989—2000). К истории падения сверхдержавы. М.: Вече, 2002. С. 29.

(обратно)

496

Известные российские психологи Леонид Гозман и Елена Шестопал обращали внимание на то обстоятельство, что уже к концу 1980-х гг. взаимное восприятие этносов на периферии СССР строилось через призму негативных стереотипов или «зеркальных образов», имеющих тенденцию быстро возникать и развиваться в конфликтных ситуациях. В книге «Политическая психология» (Ростов н/Д: Феникс, 1996. С. 257) они писали: «Для конца 1980-х годов были типичными следующие взгляды людей, принадлежавших к разным национальностям, но проживавших на одной территории бывшего Советского Союза:

(обратно)

497

Бобков Ф.Д. Указ. соч. С. 285—286.

(обратно)

498

Еще до провозглашения советским руководством нового политического курса в Казахстане произошли события, которые стали своего рода предвестием будущих массовых межэтнических конфликтов. В Алма-Ате 16—18 декабря 1986 г. произошли массовые волнения молодежи, вызванные снятием по решению московского Политбюро с поста первого секретаря компартии Казахстана Д. Кунаева (казаха) и заменой его Г. Колбиным (русским). В ходе этих событий около десяти тысяч человек, в основном студенты алма-атинских вузов, под лозунгом отставки Колбина и назначения вместо него казаха, осадили здание республиканского Центрального комитета партии и вступили в вооруженный конфликт с сотрудниками правоохранительных органов. В результате с обеих сторон несколько человек погибли, несколько десятков получили серьезные ранения (См.: Бобков Ф.Д. Указ, соч. С. 328—339).

(обратно)

499

Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М.: ГУ ВШЭ, 2000. С. 480—481.

(обратно)

500

В связи с этим следует сделать одно существенное замечание: на протяжении практически всего периода существования СССР (за исключением середины 1940-х — начала 1950-х гг.) наиболее опасным из всех национализмов коммунистическим властям представлялся именно «великорусский национализм». В политическом смысле это было вполне логично, так как проведенная последовательно и систематически идея строительства «русского национального государства» автоматически означала крах многонациональной империи. Поэтому горбачевская либерализация неизбежно привела к бурному всплеску русского националистического движения, черпавшего дополнительную энергию в воспоминаниях о репрессиях со стороны «русофобского» режима. Кроме того, как и все прочие национализмы в СССР, русский национализм подпитывался идейно и поддерживался организационно соответствующими эмигрантскими кругами.

(обратно)

501

Кастельс М. Указ. соч. С. 481—482.

(обратно)

502

Как отмечал З. Бжезинский: «Границы этих государств были произвольно обозначены советскими картографами в 1920-х и 1930-х годах, когда официально создавались соответствующие советские республики... Границы этих государств были отмечены в основном в соответствии с этническим принципом, но они также отражали интерес Кремля в сохранении внутренних разногласий и таким образом большей подчиненности южного региона Российской империи» (Бжезинский З. Великая шахматная доска. Господство Америки и его геостратегические императивы. М.: Международные отношения, 1999. С. 152).

(обратно)

503

Бобков Ф.Д. Указ. соч. С. 286.

(обратно)

504

Бобков Ф.Д. Указ. соч. С. 292.

(обратно)

505

Там же. С. 292—293.

(обратно)

506

Мяло К.Г. Указ. соч. С. 61.

(обратно)

507

Гозман Л.Я., Шестопал Е.Б. Политическая психология. Ростов н/Д: Феникс, 1996. С. 308.

(обратно)

508

Мяло К.Г. Указ. соч. С. 65.

(обратно)

509

Гэрр Т.Р. Указ. соч. С. 252.

(обратно)

510

Мяло К.Г. Указ. соч. С. 63—64.

(обратно)

511

На пути этнизации политики в период перестройки «огромное место принадлежало законам о языках, триумфально принятым в 1989 г. практически во всех союзных республиках и утверждавшим исключительные права языков “титульных наций”» (Мяло К.Г. Указ, соч. С. 65).

(обратно)

512

Лебедева М.М. Политическое урегулирование конфликтов: подходы, решения, технологии. М.: Аспект-Пресс, 1997. С. 63—64.

(обратно)

513

Кастельс М. Указ. соч. С. 481.

(обратно)

514

Кастельс М. Указ. соч. С. 483—484.

(обратно)

515

Там же. С. 483.

(обратно)

516

Кастельс М. Указ. соч. С. 484.

(обратно)

517

Там же. С. 485.

(обратно)

518

В подробной и систематизированной форме информация о вооруженных конфликтах на территории бывшего Союза ССР представлена в неоднократно цитированной нами книге Ксении Мяло «Россия и последние войны XX века (1989 — 2000). К истории падения сверхдержавы».

(обратно)

519

Мяло К.Г. Указ. соч. С. 68.

(обратно)

520

Хёсли В. Национализм и пути разрешения межэтнических противоречий /У Полис. 1996. № 6. С. 44.

(обратно)

521

Оффе К. Этнополитика в восточноевропейском переходном процессе // Полис. 1996. № 2. С. 38—39.

(обратно)

522

Этнократия (от греч. ethnos — народ и kratos — власть) — политическая система, подразумевающая сосредоточение власти на данной территории в руках представителей определенного («коренного») этноса и отчуждение от нее всех прочих. Этнократия подразумевает различия в правовых статусах «коренных» и «некоренных» этносов, политику вытеснения чужаков из сферы культуры, бизнеса и т.д.

(обратно)

523

Волков В.К. Трагедия Югославии // Новая и новейшая история. 1994. № 4/5. С. 6—7.

(обратно)

524

Говоря о «непризнанных республиках» на территории бывшего СССР, мы имеем в виду Приднестровскую Молдавскую Республику, Абхазию, Южную Осетию и, в недавнем прошлом, Аджарию. Данные государственные образования, хотя и не признаны мировым сообществом, тем не менее обладают основными признаками «национального государства»: доминированием в структуре населения определенного этноса и наличием эффективного и легитимного (признанного гражданами) правительства.

(обратно)

525

Тишков В. Забыть о нации (Постнационалистическое понимание национализма) // Вопросы философии. 1998. № 9.

(обратно)

526

См., напр.: Дробижева Л.М. Социальные проблемы межнациональных отношений в постсоветской России. М.: ИС РАН, 2003. С. 209—216.

(обратно)

527

Некоторые авторы полагают, что даже после распада СССР Россия насильно удерживает в своем составе ряд народов (чеченцев, татар и др.) и поэтому до сих пор остается «мини-империей».

(обратно)

528

Дробижева Л.М. Указ. соч. С. 214.

(обратно)

529

См., напр.: Тишков В. О нации и национализме // Свободная мысль. 1996. № 3; Тишков В.А. Концептуальная эволюция национальной политики в России // Исследования по прикладной и неотложной этнологии. М., 1996. № 100; Тишков В. Как преодолеть интеллектуальные провокации? // Независимая газета. 1997. 18.01; Тишков В. Забыть о нации (Постнационалистическое понимание национализма) // Вопросы философии 1998. № 9.

(обратно)

530

Тишков В.А. Концептуальная эволюция... С. 17.

(обратно)

531

Авторы учебника по этносоциологии справедливо отмечают: «Очевидно, что дискуссии вокруг понимания нации имеют не сугубо теоретический характер. Они связаны с вопросами государственно-политического устройства страны, сохранения или возможности ликвидации республик как национальных государств» (Арутюнян Ю.В., Дробижева Л.М., Сусоколов А.А. Этносоциология: Учеб, пособие для вузов. М.: Аспект-Пресс, 1998. С. 32).

(обратно)

532

Абдулатипов Р. Россия на пороге XXI века. Состояние и перспективы федеративного устройства. М.: Славянский диалог, 1996. С. 232—233.

(обратно)

533

Следует иметь в виду, что активность националистов нерусских этносов в основном протекает в зонах их компактного расселения, т.е. реализуется на республиканском, а не на федеральном уровне. Это естественно, поскольку конечной (хотя и не всегда открыто заявленной) целью подобных политических движений является сецессия, а не приход к власти в Москве. По этому поводу Л. Дробижева отмечала: «В республиках, так же как и в областях, существуют свои партии (а не только региональные объединения общероссийских), сформированные по этническому принципу. Так, в Татарстане... существуют и более умеренные ТОЦ, ВТОЦ и крайне радикальная партия “Иттифак”... ТОЦ имеет и некоторые региональные объединения. Например, в Оренбуржье, где проживают относительно компактно и дисперсно татары, есть подразделения ТОЦа. В Республике Саха (Якутии) существовали партии “Саха-Кэскилэ”, “Саха-окум”, религиозное общество “Кут-сюр” (“Душа-энергия”), объединяющие в подавляющем большинстве саха» (Дробижева Л.М. Социальные проблемы межнациональных отношений в постсоветской России. М.: ИС РАН, 2003. С. 282—283).

О риторике татарских националистов пишет Л. Дробижева: «На митингах, собиравшихся в основном ТОЦ и ВТОЦ... можно было увидеть лозунги “Защитим суверенитет”, “От империи к союзу освобожденных народов”, “Экономическая самостоятельность”, “Москва! Верни нам 250 млн нефтедолларов! Мы построим свой Кувейт!”, “Татарстан не дойная корова”. На митингах “Иттифака” были лозунги “Независимость!”, “Русские — вон из Татарстана!”, “Русские — оккупанты”, “Москва — оплот колониализма”, “Навеки с Россией — навеки в рабстве”» (Дробижева Л.М. Указ. соч. С. 253—254).

(обратно)

534

По этому поводу Л. Дробижева писала: «Довольно быстро... политики в России осознали, что живем мы теперь в другой стране с доминированием одной этнической общности. И поскольку в недавнем прошлом, а в какой-то мере и теперь, с (нерусским. —Авт.) этническим фактором были связаны конфликты и унижения, многим хочется как можно скорее “забыть” о нем совсем или, по меньшей мере, просчитав “на один-два хода”, сбросив со счета (иноэтническое население составляет всего 17 %), идти дальше. Но стремиться однозначно использовать ситуацию — отнюдь не признак политической дальновидности. Ведь именно сейчас создаются прецеденты и стандарты общения, которые на многие годы войдут в историческую память народов... Народы эти в представлении большинства русских “нашенские”. Они не должны оставаться с нами только потому, что им “некуда деться”, а поскольку им с нами лучше. Для этого сейчас нельзя делать шагов, которые позволили бы им в будущем с недоверием относиться к высказываниям о гуманности русского народа» (Дробижева Л.М. Указ. соч. С. 318—319).

(обратно)

535

Учитывая, например, чрезвычайно пестрый в этническом отношении состав российской экономической и политической элиты.

(обратно)

536

Например, можно напомнить, что в декабре 1993 г. председателем Комитета РФ по печати был назначен Борис Миронов — политик, известный радикально-националистическими взглядами и в дальнейшем один из лидеров «Национально-державной партии России».

(обратно)

537

Среди политологов, например, распространен афоризм о том, что «центральным политическим институтом Турции является Генеральный штаб».

(обратно)

538

Курдские националисты выступают за отделение от Турции и Ирака зоны компактного проживания своего народа и создание собственного суверенного государства.

(обратно)

539

В условиях постсоветской России «современный русский национализм» или «национал-патриотизм» (наряду с «либерализмом» и «коммунизмом») следует рассматривать в качестве самостоятельного сегмента политического пространства. Разумеется — на федеральном уровне.

(обратно)

540

См., напр., работы сотрудников ИИЦ «Панорама»: Верховский А., Прибыловский В. Национал-патриотические организации в России. История, идеология, экстремистские тенденции. М, 1996; Верховский А., Михайловская Е., Прибыловский В. Национализм и ксенофобия в российском обществе. М., 1998; Верховский А., Михайловская Е., Прибыловский В. Политическая ксенофобия. Радикальные группы. Представления политиков. Роль Церкви. М., 1999.

(обратно)

541

Это относится, например, к соотношению «пролетарского интернационализма» и «советского патриотизма» или декларациям о «демократическом характере социалистического строя» и фактическом авторитарно-бюрократическом (тоталитарном в 1930—1950-х гг.) характере режима.

(обратно)

542

Некоторые известные российские политики (например, Б. Федоров) заявляли себя сторонниками «либерального патриотизма», а другие (А. Чубайс и др.) говорили о желательности создания «либеральной империи».

(обратно)

543

Соловьев А.И. Указ. соч. С.187.

(обратно)

544

Имеется в виду обсуждение двух известных работ — Дэвида Миллера «О нации» и Майкла Линда «В защиту либерального национализма» (См.: Коротеева В. Существуют ли общепризнанные истины о национализме? // Pro et Contra. 1997. Т. 2. № 3).

(обратно)

545

Дробижева Л.М. Указ. соч. С. 247—248.

(обратно)

546

См.: Там же. С. 249.

(обратно)

547

Дробижева Л.М., Аклаев А.Р., Коротеева В.В., Солдатова Г. У. Демократизация и образы национализма в Российской Федерации 90-х годов. М.: Мысль, 1996. С. 11.

(обратно)

548

Хабермас Ю. Европейское национальное государство: его достижения и пределы. О прошлом и будущем суверенитета и гражданства // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002. С. 377, 379.

(обратно)

549

Дробижева Л.М., Аклаев А.Р., Коротеева В.В., Солдатова Г. У. Указ. соч. С. 33.

(обратно)

550

Соловьев А.И. Указ. соч. С. 188.

(обратно)

551

Питерсе Я.Н. Глобализация и культура: три парадигмы // Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-во УРАО, 2000. С. 323—324.

(обратно)

552

Но парадоксальным образом гибридизация способствует и оживлению «еще более старых» местных, региональных или локальных этнических культур, формируя культурные предпосылки для роста «нового» микронационализма...

(обратно)

553

Андерсон Б. Введение // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002. С. 16.

(обратно)

554

Альтерматт У. Указ. соч. С. 28.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1 Проблема национализма в социальных и политических науках

  1.1 Предмет и проблемное поле национализма. Актуальность изучения

    1.1.1 Национализм и современный мир

    1.1.2 Нации и национализм

    1.1.3 Проблема национализма в современной России

  1.2 Система понятий национализма

    1.2.1 Этнос и этнические общности. Типология этнических общностей: этнос, род, племя, народность, нация

    1.2.2 Нация: этимология понятия

    1.2.3 Сопоставление подходов к определению понятия «нация»

    1.2.4 Проблема типологии нации

    1.2.5 Национальное самосознание, этноцентризм и национализм

    1.2.6 Подходы к определению национализма

    1.2.7 Истоки и современные формы национализма

  1.3 Национализм и его место в политическом пространстве

    1.3.1 К определению понятия «политический национализм»

    1.3.2 Типология национализма как явления политической жизни. Национализм в контексте других политических идеологий

Глава 2 История становления национализма и его истоки в социальной мысли XVII-XIX вв.[54]

  2.1 Истоки национализма в социальной мысли XVII-XIX вв.

    2.1.1 Эрнест Ренан и его лекция о нации

    2.1.2 Мыслители прошлого о народах, политике и государстве

  2.2 Национализм как политическое состояние современности

    2.2.1 Рождение политической идеи нации

    2.2.2 Революция и французский национализм

    2.2.3 Германская национальная идея и ее метаморфозы в XIX в.

    2.2.4 Борьба за независимость на Балканах

Глава 3 Современные теории национализма

  3.1 Подходы к изучению национализма в XX в.

    3.1.1 Многообразие современных теорий национализма

    3.1.2 Развитие теоретических основ национализма в первой половине XX в.

    3.1.3 Дж. Бройи: подходы к изучению национализма

  3.2 Политика и политическое в теориях национализма

    3.2.1 Дж. Бройи: национализм и современное государство

    3.2.2 М. Манн: политические институты и формы национализма

    3.2.3 Э. Хобсбаум: принцип этнической принадлежности и политическая окраска

    3.2.4 X. Арендт: национализм и тоталитаризм

    3.2.5 Э. Смит: концепция гражданского национализма

    3.2.6 Теоретики национализма о его будущем

  3.3 Национализм и политизация современной культуры

    3.3.1 Б. Андерсон: национализм и политизация культуры

    3.3.2 Э. Геллнер: национализм и государство

  3.4 «Националистический ренессанс» в культурном контексте постмодерна

    3.4.1 Понятие о постмодерне и постмодернизме

    3.4.2 Основные характеристики культуры постмодерна

    3.4.3 Новые формы социальной и политической идентичности

Глава 4 Теории современного консерватизма и национализм в XX в.

  4.1 Консерватизм в контексте политической истории

    4.1.1 О понятии «консерватизм»

    4.1.2 Консерватизм и национальная идея

  4.2 Политический национализм и консервативная революция

    4.2.1 Консервативная революция на Западе

    4.2.2 Консервативная революция в России

Глава 5 Возрождение национализма в конце XX в.: национализм в условиях глобализации[340]

  5.1 Современный национализм и глобализация

    5.1.1 Сущность и основные проявления процесса глобализации

    5.1.2 Глобализация как вызов классическим национальным государствам

  5.2 Микронационализм и национал-сепаратизм против государств-наций

    5.2.2 Микронационализм: постмодерн и «пробуждение корней»

    5.2.3 Эпоха глобальной фрагментации (З. Бжезинский)

    5.2.4 Право на самоопределение: обещание или угроза?

  5.3 Политический национализм в свете концепции «столкновения цивилизаций» Сэмюэля Хантингтона

    5.3.1 Национализм — разрешимое противоречие (Ф. Фукуяма)

    5.3.2 Национализм в рамках «столкновения цивилизаций» (С. Хантингтон)

Глава 6 Национализм. Массовое сознание и политические конфликты

  6.1 Межэтнические конфликты: причины возникновения и механизмы развития

    6.1.1 Конфликт «отсталых» и «передовых» (Д. Горовитц)

    6.1.2 Механизмы этнической мобилизации (Т.Р. Гэрр)

    6.1.3 Концепция этнополитики К. Оффе

    6.1.4 Межэтнический конфликт: общая схема

  6.2 Массовый национализм и распад государств в конце XX в.

    6.2.1 Проявления массового национализма и межэтнические конфликты на территории бывшей СФРЮ

    6.2.2 Роль националистических движений в распаде СССР

    6.2.3 Распад СССР: сквозь призму общей модели межэтнического конфликта

  6.3 Россия: проблемы и перспективы постимперского транзита

    6.3.1 Строительство гражданской нации в «эпоху Ельцина»

    6.3.2 Модель этнонации для России: выход или угроза?

    6.3.3 «Национальный проект»: идеологические контуры

Послесловие

Об авторах

*** Примечания ***