Ушкуйники [Бэла Моисеевна Прилежаева-Барская] (fb2) читать онлайн

ПРЕДИСЛОВИЕ

Автор этой повести - писательница Бэла Моисеевна Прилежаева-Барская (1887-1960) десятки лет своей жизни посвятила детской литературе, упорно работая над созданием книг для школьников о прошлом нашей Родины, о героических делах и судьбах народа.

Нелегко создавать правдивые и увлекательные книги о далеком прошлом. Для этого надо хорошо знать современную историческую науку, уметь находить нужный материал в архивах, понимать «язык» вещественных памятников, найденных археологами. А главное - надо в ярких, живых образах, на основе всех этих знаний, ясно представлять себе жизнь народа в далекие от нас эпохи и понимать пути общественного развития.

Книги, написанные Бэлой Моисеевной Прилежаевой-Барской, пользуются любовью ребят, и этот успех не случаен. Писательница прошла большую и интересную жизнь, много путешествовала.

Получив историко-литературное образование на Высших Женских курсах в Петербурге, она уехала учиться за границу. Жила в Германии, Швейцарии и во Франции. В Париже она была связана с революционно настроенным студенчеством. Вернувшись в Петербург, она занималась педагогическим трудом, всегда проявляя большую любовь к детям. После Великой Октябрьской социалистической революции Бэла Моисеевна продолжала педагогическую работу, отдавая все свои силы и знания народу.

Она многие годы работала в Ленинградском Дворце пионеров, где была руководителем кружков литературной студии. Там она прививала не одному поколению школьников горячую любовь к литературе, к родному русскому языку, заботливо растила, развивала юные поэтические склонности и таланты своих питомцев. Среди ленинградских детских писателей есть ученики Б. М. Прилежаевой-Барской.

Но главным делом всей ее жизни был труд писателя, работа в области детской литературы. Первой и очень удачной ее работой была биографическая повесть о жизни замечательного русского крепостного художника- Василия Андреевича Тропинина.

Бэла Моисеевна создала несколько исторических повестей для школьников.

Научно-правдиво и увлекательно показывает писательница хозяйственную деятельность и быт наших далеких предков в небольших исторических повестях: «Как жили наши предки славяне» и «В древнем Киеве». В этих книжках автор рассказывает об интереснейших находках советских историков и археологов и о том что такое древние курганы и городища. Читатель мысленно совершает путешествие в далекое прошлое и бродит вместе с литературными героями по Киеву XI века, посещает различные ремесленные мастерские и знакомится с искусными творениями киевских умельцев - ремесленников и строителей.

А следуя за героем другой повести - «В Северном Причерноморье», можно оказаться в греческом рабовладельческом городе-колонии на берегу Черного моря - в древней Ольвии - или в степном кочевье скифов, - узнать, как жили тогда народы на территории нашей Родины.

Особенно много работала писательница, изучая историю Великого Новгорода XIV-XV веков. Этой теме она посвятила почти двадцать лет упорного труда.

Кипучая хозяйственная жизнь, крупные политические события, ожесточенная общественная борьба среди новгородцев в XV веке и во всем этом судьбы людей - вот что правдиво раскрывается в книге «Новгородцы». Тут описан поход Московского князя Ивана III на Новгород, междоусобная битва на реке Шелони, поражение новгородцев и увоз вечевого колокола в Москву, что знаменовало падение независимости Новгорода. Хорошо показано, как личная судьба людей, действующих в повести, тесно связана с тем, на чьей стороне они в суровой общественной борьбе. Таковы тщеславный и жадный к богатству Юрыш, сторонник бояр Борецких (врагов присоединения Новгорода к Москве), и честный, бескорыстный, любознательный Матвейко, путь которого с народом «лежит на Москву».

Последняя книга писательницы - «Ушкуйники». Судьба ее героев никак не связана с содержанием повести «Новгородцы»; описываемые в ней события происходили ранее, в XIV веке, но по своему историческому материалу повести эти связаны между собой.

Новгород в века феодальной раздробленности известен как центр народного движения, переселения на северо-восток. Молодцы новгородские на своих лодьях - «ушкуях» добирались, как звероловы и рыболовы, до Волги, а оттуда еще дальше - до районов Прикамья и Северного Урала. За такими «разведчиками» шли, закрепляя за русским народом эти земли и их богатства, купцы и новгородские земледельцы. Народ отразил эти события в известной героической былине о Василии Буслаевиче.

Господствуя над Севером Восточнее Европы, став в XIII веке крупнейшим ремесленно-торговым городом, Новгород вступил в XIV веке в пору своего расцвета. Его владения на Севере продолжали расширяться. Господство новгородских бояр и купцов над этими необъятными областями до конца XIV века почти никем не оспаривалось.

Вот это-то время и описано в повести «Ушкуйники».

Главные действующие в ней лица - это смелая, решительная, порой буйная, ватага новгородских молодцев, отправившаяся в опасный речной и морской путь (ушкуйники выходили и в северные моря и в океан), в поисках новых земель и богатств. Во главе их Оверка (Оверьян Михайлов), сын вдовы-боярыни, силач и красавец. Лучшими чертами русского народного характера наделила этого героя писательница. Оверка - хороший сын, верный друг и побратим, честный, смелый, решительный организатор и воин. Рядом с ним его братан Михайло, или Михалка, как его чаще называют. О тяжелой, полной приключений судьбе этого юноши с ранних детских лет интересно рассказано в повести. Особенно привлекает к себе Степанка - холоп боярский - находчивый, умный и решительный юноша, без которого не может обходиться боярский сын Оверка.

Писательница показывает значение для Новгорода торговых связей с немецкими купцами Ганзейского Союза, правдиво и выразительно описывает жизнь и суровый быт немецкого двора в Новгороде, обособленность немецких купцов от русских, противоречия между их мастерами и подмастерьями, учениками (кнехтами).

С разными людьми и их судьбами среди ганзейских купцов знакомит писательница (мейстер Яган Нибур, Генрих Тидеман).

Перед читателем проходят яркие картины жизни новгородцев: улицы города, веселый, шумный торг, убранство домов боярско-купеческой верхушки общества, патриархальный семейный быт. Хорошо использованы народные песни. Самая интересная часть книги - описание похода ушкуйников. Тут показано и опасное плавание по «Ладожскому морю» и первые встречи с местным населением - чудью.

Запоминается обаятельный образ юной Иньвы - девушки из племени чудь, которая с риском для жизни спасает Оверку в момент нападения на него в глухой пещере.

Эта повесть, как и другие произведения Б. М. Прилежаевой-Барской, несет вам, юные читатели, разнообразные знания о жизни народов нашей Родины в прошлом и вызывает необходимое для каждого советского человека чувство законной национальной гордости.

Свою последнюю книгу - «Ушкуйники» Бэла Моисеевна писала уже тяжело больная. Закончить ее полностью она не успела. Повесть доработана писательницей Ксенией Николаевной Шнейдер.

Н. Н. Житомирова

Глава первая
ЯГАН НИБУР В ГНЕВЕ

Иноземец шел не останавливаясь. Он уверенно ступал по деревянному настилу улицы, не заглядываясь ни на белые церкви, увенчанные золотыми главами, ни на каменные боярские хоромы. Все это давно известно и давно уже прискучило достопочтенному мейстеру Ягану Нибуру. Только изредка, встретясь с владетельным новгородцем, он учтиво приподнимал шляпу с пером, но и тут улыбка не освещала его лица. Иноземец глядел высокомерно, шел, погруженный в свои размышления, и дела ему не было до пестрой толпы, заполнявшей улицы Великого города.

Перейдя мост и попав на Софийскую сторону, иноземец направился по берегу в сторону Детинца. Здесь было тихо, безлюдно. Солнце клонилось к закату. Легкий ветерок с Ильмень-озера слегка шевелил листами молодых топольцев. На горушке красовалась богатая хоромина с цветными стеклышками в оловянных оконницах. Откуда-то неподалеку доносилась веселая новгородская песня:

К хоромине приближалась толпа молодцев. Впереди шел рослый, широкоплечий красавец в алом кафтане и алом колпаке на светлых, золотом отливающих волосах, а об руку с ним молодец, укутанный черной метелью-плащем и в круглой, надвинутой по самые брови шапке.

Иноземец вдруг резко остановился и впился глазами в толпу молодых новгородцев. Потом отступил на шаг и притаился за стволом большой покривившейся березы, продолжая наблюдать за новгородцами.

Песня оборвалась. Молодцы остановились, заспорили о чем-то. Тот, что прятал лицо под низко надвинутой шапкой, чему-то противился, остальные уговаривали. Молодец в алом кафтане не умерял голоса:

- Нет уж, Михалко, - говорил он, - до самого дома дошел, так будь гостем, не обижай хозяина. Ничего с тобой не сделается, придешь ко времени. И узнать тебя никто в такой одёже не узнает.

Тот, кого назвали Михалкой, видно, приободрился, и молодцы всей ватагой направились вверх по горушке к хоромине.

Ян Нибур проводил недобрым взглядом молодых новгородцев. Два багровых пятна резко обозначились на его скулах.

- Негодный сорванец! Разгуливать с новгородцами! Преступать законы Ганзейского Союза! Не мальчишка- взрослый кнехт-приказчик, пора знать закон Ганзы и соблюдать его. Выгнать! Выгнать с позором!

Но как бы ни был взбешен и разволнован мейстер Нибур, взглянув на небо, он вдруг заторопился и зашагал обратно. Становилось темно, а он-то хорошо знал: когда закроются тяжелые ворота Ганзейского Двора, даже его, уважаемого мейстера, не пустят домой до утра. Да, даже его, а этот мальчишка… Пятьдесят марок серебра должен заплатить провинившийся, а где этот Микель возьмет деньги? Нет, выгнать, выгнать! Пусть никогда не увидит стен Любека, пусть остается со своими новгородцами!

Но, сколько бы ни твердил мейстер Нибур - «выгнать, выгнать», - знал, что не поступит так. Нет, это не входило в расчеты Ягана Нибура.

На кнехта Микеля у него были особые надежды. Микель резко выделялся среди других кнехтов Ганзейского Двора прежде всего тем, что знал русский язык. И разве не по его, Ягана, совету старый Нимбругген отправил десять лет. назад своего сына из Любека в Новгород учиться русскому языку? Ганзейскому Двору нужны толмачи: без переводчика трудно вести торговые дела. Мальчик оказался способным: за шесть лет он в совершенстве овладел языком, и выгонять его теперь нет расчета. Была и еще причина, по которой Яган Нибур не хотел лишаться своего кнехта: он считал его подходящим мужем для своей единственной дочери, Эльзы, оставшейся с матерью в Любеке. Микель - юноша серьезный, старательный… Яган Нибур почти привязался к нему. Да, вот это-то больше всего и бесило мейстера. Как! пользоваться расположением такого влиятельного лица и позволять себе шляться с какими-то новгородцами! Огорчать и расстраивать своего будущего тестя!

Приближаясь к широко распахнутым воротам Ганзейского Двора, Яган Нибур уже принял решение: он не прогонит кнехта Микеля, но расправится с ним сам, да так, что тот навек запомнит, как нарушать законы Ганзы.

Злой шагал мейстер мимо кнехтов, которые катили бочки с медом, волокли тюки с товарами и развешивали для просушки драгоценный «новгородский товар» - шелковистые шкурки куниц, соболя, горностая… Прошагал мимо церкви Святого Петра, мимо большой палаты, где происходили торжественные собрания ганзейцев. Миновал пивоварню и хлебню и вошел в свой дорис, помещение, которое занимал со своими приказчиками и кнехтами.

Отдав приказание проследить за возвращением Микеля Нимбруггена и тотчас доложить ему об этом, он занялся разбором деловых бумаг и скоро целиком погрузился в работу.

Глава вторая
ОВЕРЬЯНОВА ПОТЕХА

Когда у человека жизнь течет ровно да гладко, сон у него легкий, спокойный, и пробуждается тот человек не сразу. Сперва откроет один глаз, да и то наполовину; и не ведомо - сон или явь - изразцовая печка в углу, зеленые с узором занавески на оконницах.

Исподволь просыпается такой безмятежный человек. Боярыня Василиса Тимофеевна имеет такое обыкновение: как проснется, высвободит полную руку из-под пухового одеяла, вытащит яблоко, с вечера запрятанное под подушку, надкусит его, а глаза у боярыни еще не открылись.

Но вот сегодня Василиса Тимофеевна проснулась сразу, будто кто кулаком ткнул ее под бок. Поднялась с постели и ноги спустила.

- О господи! Что же это такое приключилось? - И вспомнила: Оверка, сын, снова беспорядок учинил. С вечера приходил человек с Ганзейского Двора, да не один приходил, а с Панфилом Якуновичем. Панфил - человек почтенный, не стал бы по-пустому боярыню тревожить. Дело, стало быть, нешуточное. Боярыня хлопнула в ладони, и тотчас в дверь боковушки просунулось розовое лицо молоденькой девушки.

- Беги до светлицы Оверьяна Михайловича, Степанке прикажи: боярыня-де не велела боярину из дома отлучаться, - чтобы ее зову дожидался.

Девчонка скрылась, а боярыня, тяжко вздыхая снова улеглась, подумать. Не любит, ох не любит

Василиса Тимофеевна тревожиться! Вот поплакать, а особенно над чужой бедой, - это она с радостью, а тут сама видит: слезами не поможешь. Сын, будто и покорный ее воле, слова поперек не скажет; да как уследишь? В возраст вошел; что ни день - новое беспокойство. И что это сказал немец, будто приказчика ихнего наши со двора увели? Какого приказчика? Да и для чего бы?

Только стала раздумывать боярыня и уже притомилась, а тут и девка вернулась. Вошла - слова вымолвить не может, рот рукой закрыла, щеки надулись, вовсе пунцовыми стали - вот-вот расхохочется. Крикнула боярыня - у девки и смех пропал, закланялась в пояс.

- Матушка боярыня, да я в светлице и не побывала. Только глянула, а там молодцев полным-полно. Брагу пьют, песни поют… А Оверьяна Михайловича и нет с ними. И Степанки не видать.

- Это еще новости! - Боярыня в сердцах откинула одеяло, велела себя одевать. Девушка подошла к окну, подняла темную занавеску, и яркое солнце, ворвавшись, осветило большую, искусно резанную кровать, а на дубовом столе зеркало венецейской работы - все нездешнее, заморское.

Девчонка подвела боярыню к креслу, усадила и стала расчесывать длинные, еще густые волосы. А покуда девушка убирала ее, Василиса Тимофеевна сама с собой разговор вела.

- Мало ему, что на Ганзейском Дворе беды наделал, теперь молодцев с собой привел, с утра в дому пируют - видано ли дело? - Сказала и замолкла: не дело ей перед Марфуткой, холопкой, беспокойство свое показывать. Полсловечка не проронила больше, пока Марфутка одевала и обувала свою боярыню.

На лавке, устланной шкурами медвежьими и лосиными, а поверх покрытой мягким лебяжьим одеялом, нежится в ногах у хозяина балованный кот Серко. Оверка спит и не видит, как вошел Степанка, молодой Оверьянов слуга. Велено ему боярина разбудить, к матушке звать. Думается, - какое холопу дело? Разбуди да доложи, и дело с концом. А Степанка медлит, поглядывает опасливо в сторону: там, на другой лавке спит темноволосый немчин. которого Оверьян еще вчера привел в горницу и строго-настрого наказывал никому ни словечка об том не проронить. Видно, боярыня и без того дозналась. Будет теперь шуму. И ему, Степанке, достанется, да и немчина жалко, - тому хуже всех придется. Но думай не думай, а будить надо. Спит Оверьян Михайлович и не чует, что пришло ответ держать за свои потехи. И так и этак будил хозяина Степанка - спит, хоть ты что! С досады схватил за шиворот кота; тот заверещал на всю светелку - проснулся Оверка.

- Матушка боярыня велела, чтобы в сей же час к ней прибыть.

- Гневная? - спросил, приподнимаясь с лавки, Оверьян. Не столько боится ответ держать, сколько за друга тревога: ну как дозналась матушка про Михалку-немчина? Встал, кафтан надел, волосы пригладил и пошел к матушке, кругом виноватый.

А и было за что себя винить. Гуляли намедни с молодцами по торговищу, песни пели, повстречали скоморохов, посмеялись довольно; а там завернули на Михайловку, а на Михайловке Двор торговых ганзейских гостей. Ворота раскрыты. Поглядеть, чего немцы делают? Знают молодцы, что новгородцам путь на Ганзейский Двор заказан, да то и любо, что заказан. И только взошли,- навстречу друг, товарищ детских игр - Михалка-немчин. Мальчишкой еще у купца новгородского Шилы Петровича жил, русскому языку обучался; как подрос,- в город Любек увезли его. Три года никаких вестей не было; думали, - может, помер; ан - вон он, здоровый вырос, чуть не с Оверку.

Как увидел Михалка новгородскую ватагу, бочку, что катил, бросил, руки о штаны вытирает, улыбается во весь рот - сильно обрадовался. Слова не успел сказать - новгородцы народ не промах,- один круглую шапку свою на Михалку по самые глаза надвинул, другой метель с себя сбросил, на Михалкины плечи накинул; схватили за руки, да и прочь от немецкого Двора. В давке, толчее никто и не заметил, как увели кнехта. Только бочка осталась лежать посреди двора.

Долго гуляли молодцы. А под вечер Оверьян всю ватагу к себе затащил, и Михалку сманили, хоть тот и тревожился, не опоздать бы к закрытию Двора. Как хмельного выпили, так про все и позабыли. Опомнился Михалка, когда темная ночь. Что делать?

А молодцам и горя мало - прогуляли ночку, а наутро всей ватагой повели немчина на Ганзейский Двор: если что, мол, - за дружка горой встанут. Вот тут-то и случилась потеха, за которую матушка сына по головке не погладит. Сговорились так: Михалку за ворота одного пустить, а ватажке у ворот стоять, глядеть зорко.

Только ступил Михалка во Двор, как на него сам мейстер Яган налетел, да и давай его лупить, кулаком в лицо тыкает. Видят новгородцы, - не шутя бьет, ворвались, на мейстера набросились. Тот кнехта выпустил, закричал. Набежали люди, и пошла драка, да немалая: били бочки, валили лари, потек мед, цветные сукна в грязь затоптали. Крику, брани, и русской и немецкой… А уж убытку не счесть. Не помнит Оверка, как и выбрался из густого людского месива. Выбрались все ж таки. И Михалку с собой утащили, - не оставлять же его в Ганзейском Дворе после такого дела.

Вот и сидит теперь злосчастный немчин в Оверьяно-вом дому; и выдать его немцам никак невозможно.

Стоит Оверьян перед матушкой Василисой Тимофеевной, смирно стоит, голову повесил - виноват. Как вошел, сразу приметил: сухи глаза у боярыни, ни слезинки не видать, значит, гневается. В креслице сидит, руки из-под черного вдовьего плаща выпростала, на груди сложила, глядит грозно.

- Что ж ты, свет, Оверьян Михайлович, седины мои срамишь? Легко ли мне о твоем грубиянстве слышать? А убытки кто платить будет?

Слушает Оверьян, слова не вымолвит - из покорства еще не случалось ему выходить. А сам думает, - сейчас про Михалку-немчина спросит. Никак нельзя парня выдать, худо ему придется. А матушка долгий разговор завела: про Новгород Великий, что не след новгородцу мирных гостей обижать, город позорить. И что живет Великий город наш торговлей, и что это надобно понимать.

«Не дозналась про немчина», - думает Оверьян. А она вдруг: «Где укрыл немчина-приказчика с Ганзейского Двора? Говори!»

Глянул Оверка на мать синими своими глазами. В голове одно: не выдать парня, не отдавать на расправу лютому Ягану!

Но не сумел Оверка солгать матери, - опустил глаза.

Глава третья
ЖЕЛЕЗНОЕ КОЛЬЦО

А Степанка будто чуял, как дело обернется: только Оверьян вышел за дверь, он к молодому немчину кинулся.

- Вставай, слышь-ко, немчин! - и за плечо взял. Тот так и вскинулся:

- За мной? Пришли?

- Пришли не пришли, а спать сейчас не время. Боярина нашего матушка к себе призвала; видать, про тебя дозналась, допрашивать станет.

- Скажет, думаешь, Оверьян?

- А кто его знает, - матери уж больно послушен.

Встал Микель, натянул свою немецкую короткую куртку и пошел к двери.

- Пойду, значит.

- На Ганзейский Двор пойдешь? - спросил Степанка.

- А куда ж больше? Сам приду, повинюсь, голову не снимут.

Михалка пошел было, остановился.

- Худо, если в Любек отправят. Ох, Степанка! Как вспомню Любек, - тоска берет! Ох и тоска! Шесть лет в Новгороде прожил; душа моя здесь, с новгородцами. Ну, прощай.

- Стой, немчин! - Степанка встал в дверях, путь загородил. - Не дело тебе сейчас на Ганзейский Двор идти. Пусть поутихнут ваши мейстеры. Дождись хоть боярина; может, вместе что придумаете. Да и как знать, - может, и не выдал еще он тебя боярыне. Поди сюда. - Степанка выглянул за дверь, поглядел, нет ли кого поблизости, и опять дверь прикрыл. - Укрою тебя до поры. А там вместе ответ держать будем. - Он нагнулся и отвернул конец ковра, покрывающего пол светелки. В полу - большое железное кольцо. Степанка потянул его вверх - от пола отделилась половица и поднялась вместе с кольцом.

- Полезай!

Михалка глянул вниз, помедлил, - темно больно.

- Полезай, не мешкай. Неглубоко тут. В этом голбце-подвале боярыня сундуки да коробья держит. Притаись и жди. Скорей, идут будто.

Михалка ноги спустил и прыгнул. И верно, неглубоко. Пол под ногами деревянный, справа маленькое оконце - еле-еле свет мерцает.

И только успел Степанка половицу на место приладить, ковром закрыть, как вошел Оверьян; сумрачен - глаз не подымает. А следом сама боярыня входит. Степанка было оробел, да опомнился: дело сделано, будь что будет.

- Немчин где? - спрашивает грозно боярыня.

- Ушел немчин, - отвечает спокойно Степанка.- Как проснулся, так и пошел со двора. А куда, не сказал. Я было бежать за ним хотел, да без приказу не осмелился.

Оверьян зорко взглянул на слугу - ой, врет чего-то Степанка: не было с Михалкой такого уговору, чтобы тому уходить.

А у боярыни с души отлегло. Ушел, и ладно - хлопот меньше. Пускай теперь немцы сами своего приказчика ищут. На Степанку только прикрикнула для порядку, из светелки выслала. Сама на лавку села, от тревог отдыхает.

И надо бы еще сына поругать, да сердце уже отошло. И как на такого красавца-молодца гневаться? Сидит, сыном любуется.

- И что мне с тобой делать, Оверьян Михайлович? Ума не приложу. Разве что женить тебя время пришло? Мать не сладит, так авось молода жена остепенит.

Оверьян и тут не посмел возразить, только в уме своем заупрямился: еще что матушка удумала!.. И не погулял довольно, и невесту еще не приглядел, а она - женить! Сейчас Оверьяну никак про свадьбу думать не время. Большое дело замыслил Оверьян Михайлович, но об этом разговор еще впереди.

А у боярыни тем временем уж и слезы навернулись - верный признак, что гроза отошла.

- Иди, - говорит сыну, - гуляй, я сама за тебя подумаю. - Поднялась тяжело и пошла из светелки. Помечтать да поплакать - самое милое дело теперь Василисе Тимофеевне.

Только и ждал Оверка, когда матушка выйдет,- Степанку кликнул.

- Делом говори куда немчина девал?

Тот так прямо и выложил - в голбце, мол, сидит. Оверка и рот раскрыл - он и не знал, какой такой голбец у него в горнице имеется. Оверка ковер откинул, за кольцо потянул - вылезай, значит, немчин.

Как показалась Михалкина голова над полом, Оверка со смеху на лавку повалился, позабыл, что и часу не прошло еще, как матери друга выдал. Смеется - хорошо дело обернулось, лучше некуда.

Смеются молодые новгородцы, а бедному немчину не до смеха. Что ж ему теперь, так и жить в голбце?

Сидит, темные свои кудри ерошит и одно твердит:

- Опротивел мне Ганзейский Двор. И почему, скажите вы мне, я таким несчастливым уродился? - И так это жалостно, что у Оверки со Степанкой и смех пропал. Притихли, слушают, как немчин говорит, свою душу облегчает.

- Отец, - говорит, - мой мейстер Нимбругген привез меня в Новгород десятилетним мальчишкой, а как в Любек вернулся, там вскоре и помер - стар уж был. Думал, - позабыли там обо мне, в Любеке; и хорошо, коли забыли - никуда не хочу из Новгорода. Шесть лет так прожил, привык сильно. А тут вдруг - мейстер Яган! Как на голову и свалился. Приехал из Любека да к хозяину моему, Шиле Петровичу, и является. На беду свою, я ему понравился. По плечу хлопает: «Карош малец! Домой пора!» Шила Петрович сперва меня отдавать не хотел. «Сирота, - говорит, он, - пускай живет у меня». А тот не соглашается - Ганзейскому Двору толмач нужен. И увез меня в Любек. Три года прожил - никак не привыкнуть. И вдруг - радость: мейстер Яган говорит: «В Новгород еду, тебя с собой беру». Но недолго я радовался, понял, что меня ожидает, когда мейстер стал мне законы Ганзы втолковывать. «Честный немец не должен знаться с русскими. Из ворот Двора ни на шаг». Да еще пообещал: «Послужишь у меня кнехтом, сам мейстером станешь - Эльзу за тебя отдам». Нужна мне его Эльза!

- А что, - спросил Оверка, - али в Новгороде себе кого уже присмотрел?

Михалка ничего на это не ответил.

- Как приехали, думал, хоть к Шиле Петровичу пустит повидаться, - никуда не пустил. Живем как в тюрьме. Другим-то кнехтам, может, и ничего, а моя душа воли просит.

«И не скажешь, что немчин, - вон как рассуждает, истинно наш, новгородский», - подумал Степанка.

- Семь дней прошло, - продолжал Михалка, - вы и ввалились всей ватагой. Тут все законы Ганзы позабудешь. А куда я теперь? - Михалка охватил голову руками и замолк.

Нет, никак нельзя отдавать друга Ганзейскому Двору. Пускай покамест тут поживет. Боярыня сюда в горницу еще, может, год не взойдет. Для верности пусть Михалка в голбце сидит. Там его никто не разыщет. Время покажет, что с ним дальше делать.

А пока молодцы в боярской хоромине совет держали, Ганзейский Двор пребывал в большом смятении.

Глава четвертая
НА ГАНЗЕЙСКОМ ДВОРЕ

Ссора мейстера Ягана с Микелем, побои, которые он нанес своему любимому кнехту, буйное появление новгородских молодцев и, наконец, исчезновение Микеля - все это сильно взбудоражило Двор. Дело дошло до Ольдермана.

Ольдерман - лицо, назначенное правлением Ганзы - Союза немецких городов, пользовался неограниченной властью на Дворе. Он наблюдал за порядком торговли, вел сношения с начальством Ганзейского Союза и с новгородскими властями; был высшим судьей над всеми жителями Ганзейского Двора. Словом, был самым главным человеком среди ганзейцев.

Ольдерман приказал закрыть все ворота, чтобы ни один русский не смог проникнуть во двор, чтобы ни один немец не мог выйти со двора. Торговля прекратилась, на дверях повесили тяжелые замки.

Общее собрание ганзейцев было назначено на шесть часов вечера в большой палате. На площади и в переулках- между лавками - всюду толкался народ. У стены храма Святого Петра собралось несколько человек. Один из них, молодой человек со щеками, словно натертыми свеклой, в теплой безрукавке поверх зеленой блузы, говорил громко и уверенно:

- Порядочный немец никогда бы этого не сделал. Ганзеец не должен проводить время с новгородцами. И правильно сделал мейстер Яган, что расквасил ему рожу.

Стройный черноволосый кнехт в порыжелой куртке не соглашался с ним:

- Постой, Отто, как же так? Если нельзя нам встречаться с русскими, так нельзя и отправлять нас к русским на выучку. А всем известно, что старый Нимбруг-ген отправил сына в Новгород, когда Микелю еще десяти лет не было. И чуть не семь лет прожил Микель у русского купца. Это, значит, можно было?

- Это было нужно, - ответил Отто. - Ганзейскому Двору нужны толмачи. Микель выучился, и его вернули в Любек. Теперь он такой же кнехт, как и мы. Должен знать законы Ганзы. А теперь, говорят, Ольдерман готов совсем закрыть новгородскую контору.

Курт свистнул.

- Об этом не тревожься. Новгород - основа всех контор ганзейских, ключ торговой жизни всей северной Европы; и Ольдерман знает это лучше нас с тобой. Закрыть новгородскую контору! Скажешь тоже!

- Думаешь, он будет терпеть своевольство?

- Своевольство в обычае новгородцев. И это знает Ольдерман. А за убытки город заплатит. Не проиграет от этого Ганзейский Двор.

В дорисе-спальне, где фогтом был Яган Нибур, у самых молодых кнехтов шел другой разговор. Здесь шептались и судачили о том, что мейстер прочил за Микеля свою сухопарую Эльзу, и будто узнал, что Микель вздыхает по новгородской красавице и со двора сбежал ради нее. Мейстер пришел в такую ярость, что набросился на Микеля с кулаками, хотя и знает, что за нанесение побоев придется ему платить штраф.

Молодежь судила да рядила, и только один человек не принимал участия в разговоре, а сидел в стороне, уставившись глазами в пол. «Старая лиса Тидеман»,- так называли на Ганзейском Дворе этого мрачного, озлобленного и хитрого человека. Говорили, что некогда Тидеман плавал на собственной шхуне с товарами из Любека в Лондон и в Берген, бывал и в Испании, и уж, конечно, торговал с Новгородом. Имел своих кнехтов и прославился жадностью к наживе. Говорили, что однажды при большом кораблекрушении он потерял большую часть своего достояния и с тех пор уже никогда не мог поправить свои дела. Теперь Тидеман занимал очень низкое положение в Ганзейском Дворе и помещался вместе с самыми молодыми кнехтами в комнате, которая звалась «детской». Оттого-то и шептались молодые кнехты, обсуждая события последних дней, что знали: Тидеман состоит при них не столько надзирателем, сколько доносчиком.

Самый смелый из них, подмигнув товарищам, все же обратился к Тидеману:

- Говорят, ты знал Микеля Нимбруггена еще мальчишкой? Наверное, тебе известно поболее, чем нам обо всей этой истории?

- Что известно мне, то скоро станет известно всем, - сказал Тидеман и снова уставился в пол.

Загадочная фраза сильно разожгла любопытство молодых кнехтов, но Тидеман больше не проронил ни слова, пока колокол не возвестил о начале общего собрания.

У большого камина, по обе стороны которого тянулись полки, уставленные оловянными и серебряными блюдами, кубками и рогами в серебряной оправе, стояло крытое алым тисненым бархатом резное деревянное кресло с высокой спинкой - место Ольдермана.

Два стола, один против другого, стояли в палате: один - для мейстеров, другой - для кнехтов.

Когда все ганзейцы заняли свои места, раскрылась дверь, и в палату вошел Ольдерман - человек с худощавым лицом и седыми волосами в темно-зеленой бархатной куртке. Он сел на свое место и поднял руку, на большом пальце которой блестел золотой перстень с печатью Ганзы. Стало тихо.

- Досточтимые мудрейшие господа! - Ольдерман легким поклоном приветствовал мейстеров. - Доброжелательные друзья! - обратился он к столу кнехтов. - Привет вам! Мне не для чего уведомлять вас о случившемся. Все здесь присутствующие знают о поступке Микеля Нимбруггена. сына покойного мейстера Оскара Нимбруггена. Знают и о тяжелых последствиях этого поступка. Вспомним постановление Ганзы: «Кто был настолько дерзок, что по собственному произволу пустил какого-либо гостя во Двор без ведома и согласия Оль-дермана, тот платит 50 марок серебра». Микель Нимбругген явился виновником вторжения новгородских людей, учинивших обиду немцам и принесших убыток Ганзейскому Двору…

В этот момент из двери, ведущей в соседнюю комнату, вышел Тидеман и подал Ольдерману пакет с восковой печатью. Ольдерман взглянул на печать, быстро поднялся, сказал, что собрание прерывается ввиду того, что получено важное сообщение из города Любека, и вышел. А мейстеры и кнехты остались в большом смущении.

Глава пятая
ДУМЫ МОЛОДЕЦКИЕ

Запали в голову Оверке материнские слова про то, что надобно, мол, его, Оверку, женить. Чует он, что и невеста уже есть у матушки на примете. И ведь как сказала, так сделает. А он что же? Неужели покорится? Нет, другое у молодца на уме. Не доказал еще Оверьян своей удали молодецкой, не послужил Господину Великому Новгороду, как отец его и дед служили. Да и дружки, молодцы новгородские, кто поумней, поговаривают- прискучили, мол, потехи, пора за большие дела браться. Время пришло ушкуи снаряжать да плыть в чужие, неведомые земли за почестями, за добычей. Земли те Великому Новгороду покорить, данью обложить, со славой домой вернуться. Вот о чем теперь Оверкины думы. Для того и ватагу сколотил. Да вот беда: ватагу-то он сколотил, а себе материнского благословения не добыл. Один сын Оверка у матери; сильно жалеет она его, не хочет отпускать любимого сына в далекие неведомые края к диким людям; другую судьбу ему готовит. Забыла, видно, отцов наказ. Не напрасно посылал его отец еще мальчонкой с рыбаками на Волхов и на Ильмень-озеро, чтобы поучился веслами работать и парусом управлять. Знал батюшка, что и сыну не ми новать дальних походов за славой, за добычей; на то он и новгородцем родился.

Бунтовалась Оверкина душа, а матери перечить - то не в новгородском обычае. Считал, - время терпит;

обдумается матушка, даст сыну свое материнское благословение в дальний путь. А тут - на тебе - женить надумала! На тихую, беспечальную жизнь, значит, благословение свое дать. Не бывать этому! Пришло, видно, время для большого разговора с матушкой. А как его поведешь? Да сейчас и не подойдешь к ней с такими речами.

Эх, решил бы кто за Оверку! Уж в ту или иную сторону: снаряжать ушкуи или еще ждать? Так ведь нет - его, Оверкина, слова ждут. За удаль, за рост богатырский, за отвагу молодецкую ладят, видать, его атаманом ушкуйников. Решай, Оверьян Михайлович!

А тут еще Степанка: тоже волю взял холоп; что ни день, к боярину пристает-когда да когда ушкуи снаряжать станешь? Знает малый, что не бывать ему ушкуйником, коли боярин с собой не возьмет. А как такого не взять? Молод Степанка, а ума бог дал - другой и в зрелых годах таким умом не похвалится. Ватажка еще только шумит-гудит, на немецких бочках силушку пробует, а Степанка уж и то решил, куда путь держать. «На Каму, - говорит, - реку, не иначе». На то и Оверьяна подбивает. Видали? Аж на Каму-реку собрался!

Далеко загадано у Степанки. Всех своих дум он и Оверке не открывает. Хоть и не худо живется ему на боярском дворе под защитой молодого хозяина, а все холоп, не вольный новгородец.

За долги его мальчишкой еще в боярский дом отдали, и конца тому холопству не видать. Одно спасенье- плыть в дальние края, с добычей домой вернуться да той добычей и откупиться. А дальше любым делом займись - быть бы только себе хозяином. Никакой труд Степанке не страшен, любое ремесло по плечу.

Вот об этих Степанкиных мыслях и Оверьян не знает. Дивится только на малого: до всего ему дело. Вон и грамоту раньше его, Оверьяна, осилил. А на что ему, холопу, грамота? Уж такой неуемный слуга достался Оверке.

Вот хоть бы и теперь: укрыл немчина в голбце, день и ночь стережет, не проведал бы кто. Сидят там вдвоем, все толкуют, видно, о своих тяготах. И не подумают, что у Оверки, может, потяжелее их забота как матушкины думы с одного на другое повернуть.

Вот так и думают молодцы, каждый о своем, а дело на месте стоит. У одной, видно, боярыни задуманное на лад идет. Ходит Василиса Тимофеевна по своему дому да по саду, имение свое оглядывает, добро подсчитывает, на слуг покрикивает… Лицо радостное, хоть и слезы то и дело вытирает.

А тут вскоре и праздник подошел. Самый веселый, светлый весенний праздник - семик.

Глава шестая
НА ЛЕСНОЙ ПОЛЯНЕ

Который день Михалка-немчин в голбце сидит, на свет божий не выходит. Степанка ему туда и калачей пшеничных носит, и квасу жбан вот только сейчас спустил, а тому и еда на ум нейдет.

Распахнулась дверь в горницу, вошел Оверьян.

- Выходи, - кричит, - Михалко! В рощу пойдем!

Степанка глаза вылупил - опознают же его!

- Так обряжу, - смеется Оверка, - сам себя не узнает.

И верно, - обрядил: надел на Михалку личину скоморошью, рубаху в заплатах и - на улицу.

А день-то хорош! Вон ласточка полетела… Путь, ей в небо широкий открыт.

- А нам что ж, неужто пути заказаны? - Все сейчас легко видится Оверке. Другое дело - Михалка: этому только в скоморошьей личине по Новгороду и ходить.

Народу на улице куча! Молодцы да девушки. И песня девичья несется:

Вон и роща! Весь народ в рощу валит. А там уже девушки пляшут. Солнышко пятнами пробивается сквозь листву, будто пляшут те пятнышки вместе с девушками. А они в светлых летниках, взявшись за концы платков, плывут тихонько по кругу.

Оверка своих дружков углядел: вон они там, и Тудорка с Олексой, и Обакун, и Прокша - березовыми ветками разукрасились, сразу-то и не распознаешь. Оверку подхватили, и на него березовые ветки нацепляют- уж так водится…

А Михалку-немчина скоморохи было за своего признали, подхватили, закружили - еле вырвался. За березку встал, на девушек смотрит. Кто ж это в середке? Никак Олюшка, Шилы Петровича дочь? Голос звонкий, звончее других, всех заглушила. Девушки только подпевают:

Олюшка поет -глаза то опустит, то поднимет. А глаза у ней озорные, серые с каемочкой.

Михалка к месту прирос - глаз от девушки не отводит. А Олюшка и не глядит в его сторону - что ей скоморох в личине!

Холопам на боярском дворе тоже радость: добра нынче боярыня, - тех, кто помоложе, в рощу ради праздника гулять отпустила. Девушки рядятся, косы плетут… Степанка никого ждать не стал - один на лесную поляну побежал - ватажку разыскать, послушать, не говорят ли что про поход. Первым Михалку-немчина заприметил; что это больно на девушек уставился - понравилась, что ли, какая? Вдруг видит - Михалка с себя личину срывает, открыто на девушек глядит. Одна закраснелась, засмеялась - узнала, видно, молодца. И другие смеются, громче запели:

И еще какие-то люди увидали, указывают на Михалку. Как тут припустит бежать Степанка! Добежал, Михалку за руку ухватил, за собой тянет.

- Ты что ж это делаешь? Приметили тебя! Того гляди опознают, ганзейцам донесут! - И потащил Михалку за рощу в еловый лес. Там личину на него надел и - к дому. Пока шли, все немчина укорял. Тот молчит, как не ему говорят. Да и что сказать?

Детьми еще были с Олюшкой, бегали, играли… привыкли друг к дружке. После в Любеке часто вспоминал, скучал бывало. Да ведь и по товарищам скучал, по Великому Новгороду всему. А тут увидел, какой раскрасавицей стала Ольга Шиловна, и разум потерял. Сам не помнит, как из-за березы вышел, как личину с себя снял.

- Боярыне бы на глаза с тобой не попасться, - говорит Степанка. - Через заднюю калитку пройдем.

Идут, хоронятся. Вот уж и калитка. Проскочить - и дома. А у калитки… кто ж это стоит? Обмер Степанка - человек в черном плаще с куколем на голове, лица не видать, одна седоватая бородка торчит. Кто ж такой?

- Тидеман это, - шепчет Михалка. - Выследил, старая лиса!

Тот видит - молодцы приближаются, - повернул и пошел дальше. А у молодцев ноги к земле приросли.- Узнали ганзейцы, где Микель скрывается.

Ни живы ни мертвы пробрались друзья в горницу. Михалка в подпол полез, а Степанка на улицу побежал, боярина подстеречь да упредить, что выследили немчина.

Оверка и не приметил, как скрылся немчин. У него с ватагой свои дела; забавы уж не манят молодых новгородцев; только и разговору, что о дальних походах, о невиданных землях, о богатой добыче. Пришла, видно, пора снаряжать ушкуи.

Оверка соловьем разливается; весело ему, что ватага слушает его, со всем соглашается. И про матушку позабыл.

Уже затемно возвращался домой Оверьян. Шагает - земли под собой не чует. Решился - завтра поутру кинется матушке в ноги, вымолвит благословение. Неужто откажет?

И только к хоромине приблизился, - Степанка навстречу. Вот оно, какие дела: немчин в роще личину с себя снял, заметили его, выследили. Сдвинул брови

Оверка и - к Михалке: зачем личину снял? А тот лицом вниз лежит, говорить не хочет. Долго пытал друга Оверьян и допытался наконец. Открылся ему Михалка. Вот ведь горе какое! Чем друга утешить? Сам знает,- не отдаст именитый купец дочку за безродного немчина.

Тут Степанка голос подал:

- Не иначе ему в ушкуйники идти; с добычей да со славой возвратится, - глядишь, и отдаст.

Оверку сомнение берет: не бывало такого, чтобы немца в ушкуйники брали. А у Степанки и на это готов ответ:

- Ты-то сам, Оверьян Михайлович, решись, а уж тебя ватага послушает. Никому другому - тебе атаманом, начальником быть. Кто же против атамана пойдет?

Михалка чуть приободрился, да вспомнил про Тидемана, рукой махнул: нет, пропащее его дело, одна дорога- на Ганзейский Двор, а то и в самый Любек упекут. Сам виноват, ничего не скажешь: не надо было ему снимать личину, открывать себя хитрой лисе - Тидеману.

Долго в ту ночь не спали молодцы, так и так прикидывали- все беда выходила. Ни с чем спать полегли.

Глава седьмая
ТАЙНА ГЕНРИХА ТИДЕМАНА

Не утро, а ясный день был на дворе, когда Оверьян раскрыл глаза. Сразу вспомнил, что беда нависла над Михалкой. Да и самому худо: теперь к матушке не знаешь, как и подойти, вот-вот дело раскроется, узнает боярыня, что в ее дому уж который день беглый приказчик с Ганзейского Двора укрывается, на этот раз не простит.

Только с крыльца сошел - матушка навстречу. Нет, по лицу не видать, чтоб знала. Подошел под благословение, Вот в самый раз бы сейчас в ноги кинуться. Да матушка сама заговорила, перебивать не пристало.

- Ну, сынок, кланяйся матери. Вчера с Шилой Петровичем разговор был.

У Оверьяна и язык отнялся. Неужто Ольгу засватала?

Мать видит, - смутился сын, по-своему поняла:

- Что закраснелся весь? Видно, угадала родная матушка? Хороша невеста?

Стоит Оверьян, молчит. В голове одно - Михалка. Одна надежда была у парня и ту отнимают. Не бывать этому! Румянец сбежал с лица - решился: сейчас кинется в ноги: «Благослови в ушкуйники! Не встану, пока не дашь своего благословения!» И не встал бы, да на колени упасть не успел: открылась калитка и давешний черный в куколе человек предстал перед боярыней. Вот и беда пришла.

Незнакомец низко поклонился боярыне и попросилотдельного разговору.

«Новая докука!» - подумала Василиса Тимофеевна и кинула грозный взгляд на сына - опять что натворили? Однако пригласила незнакомца войти в дом.

Пока шли до горницы от шагу до шагу все мрачнее становилась боярыня: не понравился ей незнакомец; от такого добра не жди.

- По какому делу явился? - спрашивает боярыня. - Жалобу, что ли, на кого имеешь?

Стоит, молчит. Боярыня не робкого десятка женщина, однако с таким человеком оставаться не след. Только хотела в ладоши хлопнуть - слуг позвать, - заговорил:

- Высокочтимая боярыня! Ты видишь перед собой несчастнейшего из смертных. Был и я когда-то богатым человеком, уважаемым купцом на Ганзейском Дворе, в городе Любеке дом имел, большие дела делал. Теперь я нищий.

Понимать его боярыне тяжело: русский язык ломает, свои немецкие слова нет-нет да вставит.

А тот все говорит, и все об одном, как богатый был да как разорился. Зачем это все знать боярыне? Встала.

- Напрасные слова говоришь, - денег я тебе не дам.

- Терпение, высокородная боярыня, терпение… Не за тем я пришел, чтобы просить у тебя на бедность. Пришел я тайну большую тебе открыть. И не я у тебя, а ты у меня просить станешь.

Ослышалась, что ли, боярыня? Что это она у немца просить станет? Да мыслимо ли это? Но уже самой любопытно,- про какую тайну говорит немец?

А хитрый немец-недаром его лисой прозвали - совсем запутал боярыню.

- Сначала, - говорит, - малую тайну услышишь - гневаться будешь, потом большую сама запросишь, чтобы открыл.

- Какую, - шепчет боярыня, - малую, какую большую? Что говоришь, не пойму.

- Известно ли боярыне, что в ее доме вторую неделю кнехт с Ганзейского Двора скрывается?

- Лжешь! - кричит боярыня. - Всего одну ночь и ночевал твой беглый приказчик, на другой же день ушел. В другом месте ищи!

- Вот уже и гневаешься, боярыня; час придет, - узнаешь, лгал ли тебе Тидеман. А сейчас… Грешен я, боярыня. Каяться к тебе пришел.

Совсем потерялась Василиса Тимофеевна.

- Да ты что, отец мой! Я, чай, не поп, да и веры мы с тобой разной. К своему попу иди каяться. Говори честью, зачем пришел, чего тебе надобно, а нет, так и уходи подобру-поздорову.

- Терпение, терпение!.. Грех мой в том, что давно уже держу я у себя вещицу, для тебя дорогую. Вот взгляни, - что скажешь?

Не спеша развернул Тидеман свою тряпицу,

- Знакомо ли тебе это?

Боярыня глянула, да так и ахнула:

- Мой образок! Да как же он у тебя в руках оказался? - Хочет в руки взять, а немец не дает.

- Терпение, терпение… Выслушай меня, высокородная боярыня. Получишь и образок свой и тайну большую узнаешь. А за этот дар и ты одари меня - помоги снова человеком стать.

И верит и не верит немцу Василиса Тимофеевна. Образок-то, и верно, ее. Много лет прошло, как дала она ладанку сынку покойной сестры своей, Прасковьи. Вот этот самый образок и повесила на шейку младенцу, сестричу своему, когда увозил его отец с собой в Колывань. Уж как плакала тогда Василиса Тимофеевна! Как молила зятя своего не брать сынка, оставить в Новгороде; обещала наравне с родным сыном воспитать. Упрямый человек был Микула, не послушал свояченицу, увез младенчика. И до Колывани не доехали - погибли оба. Сильная буря разбила корабль; никто, говорили, не спасся. Вспомнила, будто корабль был немецкий.

- Уж не ты ли, - спрашивает, - зятя моего, Микулу Якимовича, на своем корабле в Колывань взялся везти? Как же ты-то живым остался? Как ладанка к тебе в руки попала? Да что молчишь? Говори!

- Вот и вышло, боярыня, что не я тебя, - ты меня просишь. За тем и пришел, чтобы ладанку отдать и тайну открыть. Но - бедный человек Генрих Тидеман; знает он, что за его дар и ты одаришь его, чтобы опять стать ему хорошим купцом, уважаемым человеком. Только обещай, и тайна - твоя. Генрих Тидеман верит слову новгородской боярыни.

Что было делать Василисе Тимофеевне? Махнула рукой - обещаю, мол; говори. Только тогда сел Тидеман на табурет, придвинулся ближе и начал свой рассказ.

Глава восьмая
СЕСТРИЧ

А в то самое время, как Генрих Тидеман открывал боярыне свою тайну, в голбце под Оверьяновой светлицей друзья спешно совещались. По всему видно, - Тидеман пришел боярыне донести на Михалку, что скрывается он у нее в дому. Та, как узнает, - весь дом перероет, а беглеца найдет. Всем тогда худо: Оверьян про дальние походы и не заикайся, слушать не станет; Михалку ганзейцам выдадут, а Степанку самое малое высекут, а то и сошлют на дальние ловища, куда и топор не ходил, и коса не ходила.

Порешили - Михалку нипочем не выдавать, вывести тайно из хоромины, в другом каком месте укрыть. Оверьян берется глаза матушке отвести, а Степанка тем временем уведет немчина.

Только вылезли все трое из голбца, - слышат матушкины тяжелые шаги по лестнице. Сюда идет! Михалку живо обратно столкнули, половицу на место, еле успели ковром прикрыть, - боярыня на пороге.

Стоит Оверьян, как стена белый, глаза прячет. Степанка хоть и сам перепугался, однако успел шепнуть: «Не признавайся!»

Василиса Тимофеевна одна взошла - Марфутку в сенях оставила. Степанку тут же из горницы выслала и - к Оверьяну. Голосу суровость придала:

- Где немчина укрыл? - Помертвел Оверьян, однако молчит.

- Весь дом обошла, - говорит боярыня, - и двор и сад обыскала, только здесь и не шарила. - Откинь ковер! Подними половицу.

Стоит Оверьян - ни с места. Что будет? А боярыня и неволить не стала - Марфутку кликнула, велит ей ковер откинуть, половицу поднять.

Может, он у них в голбце скрывается.

Не успела Марфутка за кольцо потянуть, - сама половица поднялась, и показалась голова Михалки - лицо белое, будто вся кровь из человека вытекла, темная прядка волос прилипла ко лбу. А глаза глядят отчаянно - решился, видно, парень смело встретить свою судьбу.

Боярыня как зальется слезами, как запричитает:

- Сестрич ты мой, сестрич! Да иди ты сюда! Дай обниму родимого! Вот он, красавец какой, сестрич мой родный!

Уж Михалка из подпола выскочил, в двери Степанка просунулся, уже обнимает боярыня Михалку, а Оверка только глазами хлопает.

Ум помутился у Михалки: да что же это такое делается? Его и ребенком-то там, в Любеке, никто не ласкал, а тут новгородская боярыня его, безродного немчина, голубит! И сами слова из души вырвались, каких в жизни никогда не говаривал:

- Матушка! Родимая матушка! - и слезы из глаз.

Поуспокоилась Василиса Тимофеевна, обняла своих молодцев.

- Один, -говорит, - сын был у меня, теперь двое будут. И рассказала им про все, что узнала от Генриха Тидемана.

Много лет назад Тидеман, тогда еще богатый ганзейский купец, прибыл в Великий Новгород, с тем чтобы закупить драгоценные меха, да чуть не все свое достояние и вложил в новгородский товар. Нагрузил мехами свою шнеку и уже собирался отплыть на родину, когда один новгородский купец стал просить взять его с товаром и провезти морем в Колывань.

Закон Ганзы строго запрещает брать на немецкие суда русских купцов с товарами. Но соблазнил купец Тидемана высокой платой, и тот не устоял. Тайком погрузив товар новгородца на свою шнеку, отплыл вместе с купцом и его малым сыном.

Купец тот был Микула Якимович, а младенца звали Михайлой.

Случилась беда - сильная буря разбила шнеку. Все, кто плыл на ней, потонули. В живых остался один Тидеман да малый ребенок - обоих выбросили волны на берег. Рыбаки подобрали человека с ребенком, и пока те не оправились, держали у себя, кормили из жалости. А потом пришлось пробираться всякими путями в город Любек, на родину Тидемана. Тидеман не бросил ребенка- может, пожалел, а может, потому, что люди больше жалели его, принимая за отца с малым сыном. Когда Тидеман добрался до своего дома, он уже не был богатым купцом - богатство его лежало на дне моря, а дом его был разграблен. Опасаясь, что Совет Ганзы узнает о его сделке с русским купцом, Тидеман решил прежде всего избавиться от младенца. Ему удалось отдать мальчика старому бездетному мейстеру Нимбруг-гену, выдав Михалку за немецкого ребенка, благо тот еще говорить не умел. С этого дня стал Михалка Микелем Нимбруггеном.

Но и это не спасло Тидемана. Совет Ганзы узнал все же о проступке ганзейца. Пришлось заплатить большой штраф. Это и вовсе разорило Тидемана.

Мальчику было десять лет, когда его привезли в Новгород учить русскому языку и поместили на жительство к купцу Шиле Петровичу.

Нимбругген вскоре умер, и Микель прожил в Новгороде больше шести лет, забытый всеми, кроме Тидемана и еще одного человека, о котором немец ничего не сказал боярыне. О том же, что Микель сын новгородского купца, знал только один Тидеман.

На этом чужеземец кончил свой рассказ. Со слезами радости достала боярыня из кованого ларца столько серебряных гривен, сколько требовалось Тидеману, и без слов отдала ему деньги.

А не сказал Тидеман боярыне вот о чем. Не было у Тидемана на Ганзейском Дворе врага большего, чем мейстер Яган Нибур. Это он дознался о сговоре Тидемана с новгородским купцом и подвел того под штраф

Он же потом и поместил «Старую лису» в детскую комнату на посмешище молодым кнехтам.

Тидеман долго готовил свою месть. В тот же день, когда молодой Нимбругген вернулся вместе с Яганом Нибуром в Новгород, Тидеман написал донос в Совет Ганзы о том, что Нибур держит на Ганзейском Дворе русского, да еще собирается породниться с ним, женив его на своей дочери. Пакет с восковой печатью, который прервал совещание у Ольдермана, и был ответом на донос Тидемана.

Но не повезло ему и на этот раз. Мейстер Яган сумел оправдаться перед Ольдерманом, доказав ему, что не знал о происхождении Микеля Нимбруггена. И донос обернулся против самого доносчика.

Все это, а может, еще что и поважнее скрыл от боярыни Тидеман.

Глава девятая
НЕПОРЯДКИ НА ГАНЗЕЙСКОМ ДВОРЕ

Уже пять дней, как закрыт Ганзейский Двор, как немецкие гости терпят убытки, а кнехты слоняются без дела, часами сидят за кружкой пива и без конца обсуждают все одно и то же: бегство Микеля, драку с новгородцами, прерванное собрание. И вот теперь еще одна новость: исчез Генрих Тидеман. Ганзейцы чувствовали какую-то таинственную связь между всеми этими событиями.

Кнехты знают, что Ольдерман вызывал к себе мейстера Ягана Нибура и долго с ним совещался за крепко закрытой дверью в своей палате. Вызывали и других, наиболее уважаемых мейстеров. О чем совещались мейстеры, - осталось неизвестным. Знают кнехты одно - после этого исчез Генрих Тидеман.

В «детской» комнате за большим столом собрались самые молодые кнехты. На столе стоял пузатый глиняный жбан, а перед каждым - кружка с выпуклыми изображениями плодов, цветов и карликов в остроконечных колпаках.

- Я бы не огорчился, если бы старая лиса и совсем бы не вернулась, - сказал смуглолицый юноша с блестящими живыми глазами.

- Клянусь, что в деле Микеля и он замешан,- добавил уже знакомый нам краснощекий парень в зеленой куртке.

- А ты не боишься, Отто, что Микель вдруг возьмет^да и вернется?

- А мне-то что? - огрызнулся Отто.

- А разве сам ты не метишь в зятья к мейстеру Ягану?

Кнехты рассмеялись, и шутки посыпались со всех сторон.

- Ему на руку, что соперник сгинул.

- Не бойся, Отто, Микель не вернется. Кому охота битым быть!

- Что особенного? - буркнул Отто. - Зятем хочешь стать, - терпи.

Кнехты так и грохнули смехом.

- Не унывай, Отто, будешь и ты битым ходить, коли повезет.

Они бы еще долго зубоскалили, если бы в комнату вдруг стремительно не вошел мейстер Нибур. Кнехты вскочили.

- Прибрать склады! Подсчитать товары! Приготовить Двор к открытию! Торговая жизнь идет обычным порядком!

Отдав эти отрывистые приказания, мейстер Яган повернулся и зашагал в торговые помещения. Кнехты заторопились следом.

В торговых помещениях уже шумела обычная жизнь: между широкими воротами, ларями и складами сновали кнехты и ученики; здоровые молодцы в крепких куртках и холщовых фартуках быстро и ловко катили бочки с вином и медом, раскладывали цветные сукна на прилавках.

Работа шла, но разговор о происшествиях нет-нет, да и вспыхивал то здесь, то там. Скоро все узнали, что нынче утром в церкви на Опоках происходил суд между немецкими гостями и Новгородом. Ольдерман с двумя помощниками (фоггами) предъявили новгородским властям - тысяцкому и купецкому старосте - иск об убытках.

Новгородские власти прекословить не стали - согласились уплатить из казны Великого Новгорода 100 серебряных гривен да выдать 250 драгоценных шкур за изодранные сукна и разбитые винные бочки, за потеху своих молодцев. Дело обошлось миром.

А о пропавшем с немецкого Двора кнехте Микеле говорить не велено, будто и не было никогда такого кнехта.

Глава десятая
ГРАМОТКА

На Ганзейском Дворе не стало больше кнехта Ми-келя, а в Новгороде появился новый молодец - Михайло Микулич, братан Оверкин. Только тем и отличался Михалка от других новгородцев, что по-немецки знал да за морем побывал.

Как в сказке переменилась Михалкина жизнь. И все ему не привыкнуть. Проснется ночью в испуге - колотушка стучит; никак Тидеман поднимает кнехтов на работу? Вот и нынче - вскочил, огляделся - нет, он не на Ганзейском Дворе. Вон брат Оверка растянулся во весь свой богатырский рост, и Серко тут же.

Лежит Михалка, не спит; .мысли бродят по любимому городу: то в рощу залетят, где в первый раз после разлуки Олюшку встретил, то смело проберутся в самый дом Шилы Петровича. Все об ней, об Олюшке, думает. Вздыхает Михалка, не знает, как и подступить к матушке названой со своим делом. «Не рано ли, - скажет, - сватовством меня тревожить?» Разгневается. А ждать… ну как выдадут Олюшку за другого?

Уже светать начало, а Михалка все не спит. Скрипнула дверь, вошел, тихо ступая, Степанка. И к нему.

- Грамотку держи, Михайло Микулич. От того самого немчина грамотка.

- Тидеман!-Михалка схватил грамотку, к оконцу приблизился, прочитал. Что за удивленье? Зовет его Тидеман по вечерней заре к церкви Параскевы Пятницы. Пишет, важное дело есть. И чтобы никому ни слова, не то худо будет. Что нужно от него Тидеману? Уж не заманивает ли, чтобы опять ганзейцам передать? Недаром старой лисой зовут, - от такого всего жди.

Откуда знать Михалке, что и не упоминают о нем на Ганзейском Дворе, что Тидеман уже не член Ганзейского Союза. Ничего этого не ведает Михалка. Получил вот грамотку и, что хочешь, то и думай.

Уже и утро прошло, день наступил, а Михалка все решить не может - идти к Параскеве Пятнице али не идти? Не вытерпел, Оверьяну сказал. Тот Степанку на совет призвал - парень вострый, может, что и присоветует. Порешили так: Михалке идти к церкви Параскевы Пятницы, а следом ватажка двинется. Неподалеку будут молодцы прохаживаться, а чуть что - нагрянут. Держись тогда, Генрих Тидеман!

Уже пылал в небе закат, когда Михалка подошел к церкви. Тидеман его ждал. Поманил за собой. Михалка оглянулся - ребята хоть и разбрелись, но видно - намеку. Смело отошел в сторонку с Тидеманом.

Ватажка поблизости бродит. Забрели на торговище, отсюда Параскева Пятница хорошо видна. Оверка подошел к прилавку, где купец вынимал из ларца камешки самоцветные, для виду стал прицениваться. Тудорка с Олексой калачи торгуют, выбирают, что порумянее. Вячко в спор вступил с гостем в пестрой чалме, что разложил на лавке драгоценные хопыльские - восточные ковры. Торгуются молодцы, спорят с купцами, а сами в сторону церкви поглядывают - не терпится им за товарища вступиться, немцу бока намять. Да, видно, не придется - разговор идет мирный. Будто Тидеман в чем-то убеждает, уговаривает; Михалка не соглашается, головой качает. Вот повернулся и прочь пошел, а Тидеман так и остался стоять - не вернется ли?

Сошлись молодцы, Михалку слушают. Он рассказал, что Тидеман ушел с Ганзейского Двора, ладит шнеку купить, с товаром на родину вернуться, новую жизнь начать. Звал Михалку с собой. Кормить-поить обещал.

«Умру, - говорит, - все тебе оставлю». Ганзейцами стращал. «Все одно, - говорит, - поймают тебя, от них не убережешься».

- Не бойсь! - шумит ватажка,-не дадим в обиду! Пускай сам в свою неметчину отправляется; новгородцу там делать нечего. А ты, - кричат, - с нами в ушкуйники! Пойдешь, что ли?

Молчит Михалка - не ушкуи у него на уме. На Оверку поглядел: известно Михалке, что не дает своего благословения матушка Оверьяну в поход идти. А тот, будто и не его печаль, больше всех шумит.

- Нечего, - кричит, - братцы, время терять! Пора и за дело! - Повел всех к церкви Рождества богородицы. Там опять кричали:

- Хватит гулять! Прискучили потехи! Невелико дело - немецкий Двор громить! Новые земли Великому Новгороду подчиним! Святой Софии дары привезем!

Заспорили - в какие места плыть; кто кричал - на Волгу, кто подальше звал, в места нехоженные.

Обакум ничего не страшится - пусть и пропасти снежные, пускай леса непролазные - туда и путь держать. Чтобы и там узнали про Новгород Великий, какие в нем люди живут. Сероглазый Ракша с Обакумом согласен - где опаснее, там и славу скорее добудешь. А Вячко - тысяцкого сын, парень осторожный, себя бережет; этот робеет: «Обдумайте, братцы; где дремучие леса, там и нечистая сила; против нее как пойдешь?»

- На Каму-реку путь держать будем!-звонко крикнул Оверка. - А кто робеет, пускай дома сидит.

- На Каму! На Каму! - загудели молодцы. А Оверке и любо - как он скажет, так и решают.

Михалке все едино - хоть на Каму, хоть и еще подале: страха нет. А все бы лучше в Новгороде остаться, Олюшку засватать.

Когда к дому шли, - завел об этом деле разговор с Оверкой. А тот хмуро отвечал:

- Не время. Не отдаст за тебя сейчас дочку Шила. Сперва славы да казны добудь. - Про матушкины думы опять ни слова не сказал, - зачем напрасно парня тревожить? Сам-то про себя знает Оверка, что не нужна ему Олюшка, не то в голове. Сердце воли просит, широких просторов, подвигов молодецких,

Глава одиннадцатая
ПУТЯМИ НОВГОРОДСКИМИ

Смело шел Оверьян к дому. В который раз готовился: «Приду - в ноги брошусь».

Стали к хоромине подходить, видят: у ворот тапканы, запряженные конями, и верховые кони, и челяди множество.

- Никак гости? Вот не ко времени! - подосадовал Оверка.

На крыльцо поднялись, а в дверь не сразу вошли - сперва в щелку заглянули: столы накрыты, на столах яства самые лучшие - и лебеди жареные, и пироги, и сахары, и винные ягоды…

- С чего бы такое пиршество? - тревожится Оверка. И Шила Петрович тут, и Олюшка в розовом летнике, в жемчужном девичьем венце.

- Не вздумала ли матушка сговор праздновать, меня не спросясь? Да нет, не придет невеста в дом жениха на сговор. В Великом Новгороде девушек в светелках не держат, от людей не прячут, - может и так в гости с отцом пожаловать. Да по какому случаю гости-то?

Оверка поотстал, Михалка первым в горницу вошел. Матушка взяла сына названого за руку, к Шиле подводит:

- Слыхал, верно, Шила Петрович, сынок второй у меня объявился?

Смеется Шила, обнимает Михалку.

- Давно знаком мне твой сынок, боярыня. - И стал гостям рассказывать, как привезли к нему из немецкой земли маленького немчина, чтобы русскому языку обучился. А немчин-то вон кем оказался.

Смеются гости, Михалку чествуют. Матушка к Ольге подвела:

- Прошу любить да жаловать. Может, он и тебе когда братом станет.

Обомлел Оверка, стоя за дверью: так и есть; видно, нынче же объявить задумала!,Не бывать же этому! Не бывать!

Раскрыл дверь Оверьян, твердыми шагами подошел к матушке и, не дав ей слова сказать, - бух в ноги.

Та было отпрянула - испугалась. Да тут же одумалась,- просит сын благословения Ольгу за себя взять. Нахмурилась: не по чину выходит; должен бы матери дождаться, как мать скажет. Теперь гости осудят.

- Извините, гости дорогие, совсем голову потерял молодец, обычая не знает.

Быстрее сокола летят мысли у Оверки: не дать матушке последнее слово сказать! Схватил за рукав Михалку, к себе притянул.

- Проси и ты матушкина благословения!

Поняла боярыня - не о том просит сын, - новое беспокойство учинить задумал. Закричала грозно:

- Какую еще докуку мне принесли? Отвечай! Да не валяйтесь в ногах, говорите толком!

Встал Оверьян и брата поднял. Тот, как неживой,- понять не может, о чем просить. Оверьян оглядел гостей и заговорил, да громко, чтобы все слышали.

- Виноваты мы с братом перед тобой да перед Господином Великим Новгородом, матушка! Большой убыток принесла наша давешняя потеха, как вот этого кнехта из рук ихнего мейстера выручали. Поразбивали бочек на немецком дворе довольно.

Смеются гости:

- Мед да вино ручьями текли!

- Что старые грехи поминать! - говорит Василиса Тимофеевна. - За сестрича моего давно простила.

- Ведомо нам, - продолжал Оверьян, - что Великий Новгород те потери немцам возместил. Да молодцы наши так этого дела оставить не хотят. Нынче сходбище было - порешили мы убытки городу возместить.

- Откуда же у вас столько казны найдется? Молоды еще родительской казной распоряжаться, - промолвил Шила Петрович.

- Добудем мы ту казну и во сто раз больше добудем!- Оверка поклонился матери в пояс. - Отпусти только меня с братом в дальний поход, как отцы наши хаживали.

Сухи глаза у боярыни, по лицу бледность разлилась. Глядит грозно. И впервые не испугался Оверка материнского гнева.

- Дай свое родительское благословение! И тебе и родному городу славы добудем! - К Шиле Петровичу повернулся.

- Проси за нас, Шила Петрович! Вспомни, как сам ходил вместе с отцом моим покойным на ушкуях. Как провожал, как встречал вас Великий Новгород! Или я уж совсем какой бесталанный уродился, что только на потехи и годен?

Молчит Шила, думает. А Оверьян не унимается:

- Был бы жив мой батюшка, сам бы меня в тот путь послал: «Иди, сын, добывай славу Господину Великому Новгороду!»

Погладил бороду купец.

- Было дело, ходили ушкуями и на Волгу и подале. Погуляли с Михайлой Остафьевичем довольно. И добычи возили не помалу. Родной город на нас не обижался. Эх, хороша молодость!

- А что, боярыня? Отпусти ты их! Пускай ума-разума набираются, славят звание новгородца. Гляди, какого богатыря вырастила! А наше дело от нас не уйдет, - подмигнул боярыне. - Коли судьба, и после сладится.

Только боярыня да Оверко поняли последние слова Шилы Петровича.

Гости тоже зашумели:

- Отпусти молодцев! Дело задумали!

Видит боярыня - все против нее, заговорила, запричитала:

- Не успела на сынов нарадоваться, на двух своих соколов налюбоваться, а они уже в сторону! Не жаль им матушку покинуть! - К Олюшке обернулась. -

Осиротеем мы с тобой, девушка; не в близкий путь собрались наши молодцы.

А та озорница смеется:

- Пускай их едут, матушка боярыня, краше прежнего возвратятся! - И застыдилась своих слов, у боярыни на плече спрятала порозовевшее лицо.

Знает Оверка, - уж если покатились слезы по матушкину лицу, - сделано дело. И опять в ноги.

А Василиса Тимофеевна - что ж сделаешь? - благословила.

Глава двенадцатая
ПОБРАТЕННИКИ

Хлопот еще много. Порешили веча не дожидаться: небольшая ватага в путь идет, всего-то двадцать пять молодцев. С посадником, с тысяцкими договориться взял на себя Шила Петрович. Не раз уж бывало - езжали ушкуйники и без вечевого слова.

Случалось, и против воли господ новгородских уходили в поход ушкуйники, а как вернутся с богатой добычей да со славой, тут Новгород и примет сынов своих со всеми почестями и с благодарностью. И нет ничего почетнее той благодарности Великого города.

Шила Петрович много помог в хлопотах: всех обошел, со всеми говорил.

А о сватовстве речи больше не было. Решили повременить со свадьбой. Да и молода Ольга, о замужестве не думает. Пускай погуляет на воле.

Василиса Тимофеевна готовит сынов своих в дальний поход. Три года, а то и больше пробудут в чужих краях; всего надо напасти. Вот и накладывает полные коробья и снеди всякой, и белья, и платья.

Михалка тоже повеселел. Торопится, - скорее бы в поход. Охота и ему силу свою попробовать, в отваге и удали с товарищами сравняться. Вернется не приказчиком с Ганзейского Двора, а истинным новгородцем; тогда и дорогую своему сердцу Олюшку засватает.

А уж после всю жизнь свою положит на службу Господину Великому Новгороду.

Вместе с Оверкой да со Степанкой судили, кого да кого в поход брать. Не то главное, чтобы знатен да богат был, а чтобы смел да товарищ добрый. И ремесленные дети, и сыны посадские - всякий народ сгодится, умели бы паруса шить, днища лодий смолить; да чтобы силушки хватило, как придет время волоком те лодьи тащить.

Сам не свой от радости носится Степанка по городу из улицы в улицу, из конца в конец - товарищей на пир в боярские хоромы сзывает. К Обакуму и к Ракше, к Есипу, к Ондрейке, к Окинфу - всех обойти, всех созвать надо.

Еще в дальние времена в боярском саду выкопали круглый прудок. Берега его поросли серебристыми ветлами, и кажется прудок чашей синего стекла в серебряной оправе. За ветлами кусты малины и черной смородины, а между кустами деревянный стол; ножками ему служат корни громадной сосны. Нынче на стол поставлены чаши с вином, брагой и медом. И ковши положены.

Вот и собрались гости - двадцать пять удальцов. И длинный Вячка пришел. Не больно отважен молодец, такого и брать бы не следовало, да сына тысяцкого не обойдешь. Вячка и сам бы, может, не пошел - отец велит; как от других новгородцев отстать?

Словно пчелиный рой гудит в малиновом огороде у рыбного прудка. Желтые, зеленые, алые кафтаны мелькают в саду.

- Всем ли ведомо, зачем званы? - спрашивает Оверьян.

- Ведомо! Всем ведомо!

- Кто с нами решается на ушкуях плыть, - будет братом названым. Все делить поровну, и труд и добычу: все меж собой равны! Согласны на том?

- Согласны!

В белых хоромах приоткрылась оконница, выглянула боярыня, слушает, как сын ее Оверьян речь держит, и не знает - радоваться или печалиться ей. Гладко, хорошо говорит Оверка и про удаль молодецкую и про Великий Новгород.

- Еще раз спрашиваю вас, господа и братья,- все ли согласны на том?

- Все согласны!

- А путь решили мы держать на Каму-реку.

Охнула боярыня: на Каму! Туда и боярин Михайло

Остафьич не хаживал. Даль-то какая, страх-то…

А те уже кричат:

- Согласны!

Только длинный Вячка приуныл - в лице бледность. Попытался было сказать, что вот, мол, на Волге другой раз бессерменские купцы с богатыми товарами плавают. Да закричал сероглазый Ракша, что «на Волге и другие побывали, там и без нас про Новгород Великий слава идет. А идти, так идти в места нехоженые».

Порешили - на Каму-реку плыть.

Подошло атамана выбирать; тут и спору не было, - Оверьян Михайлыч атаман!

Боярыня свое оконце притворила, чтобы не слыхали, как в голос заплакала: честь-то какая ее дому! И не видала, как сын ее, синеглазый, волосы - чистое золото, встал во весь рост и поклонился товарищам.

- Спасибо за честь. А теперь вспомянем дедовский обычай: смешаем кровь свою и станем друг для друга как братья по крови. - И велел челядинцам вырыть яму. Сам подошел к той яме и братана подвел, Михалку. Навстречу руки протянули, и каждый рассек ладонь мечом другому. Крепким рукопожатием скрепили обычай. А кровь стекала в вырытую яму. Поднялись, поцеловались троекратно. - Вот и еще раз побратались мы с тобой, Михалка.

Все двадцать пять новгородцев смешали кровь свою с кровью друга и навсегда становились побратенниками.

Кончился старинный обряд; засыпали землей пролитую кровь, на месте ямы насыпали холм. А затем придвинули скамьи к столу и до ночи черпали ковшами заморское вино и брагу, и мед - веселились и пировали.

И только одного молодца не видно было среди по-братенников-Степанки, холопа боярского.

Пришло, видно, время и Степанке плакать горючими слезами. Большая беда у малого - не пустила его боярыня с ватагой в дальний поход. Убила мечту. Уж лучше б его самого убила.

А случилось это так. Попросил у боярыни Шила Петрович по дружбе отдать ему холопа, что, слышно, грамоте обучен. Нужда ему большая в таком холопе.

Не сразу и вспомнила боярыня, какой такой холоп у нее грамоте знает. Припомнила все же - Степанка! Посулила отдать.

В канун того дня, как ватажке на пиру в боярских хоромах собраться, призвала боярыня Степанку и объявила свою волю.

Повалился в ноги Степанка: «Помилуй, отпусти с боярином в ушкуйники идти!» Разгневалась. Мало того, что сын против ее воли благословение вымолил, теперь и холопы волю возьмут! И - не дрогнуло сердце- его же со своих слов и грамоту писать заставила:

«От боярыни Василисы Тимофеевны купцу Шиле Петровичу грамота сия. Шлю тебе холопа своего, что просил».

Уж и Оверка пытался слово замолвить за Степанку- какое! И слушать не стала. И при муже-то она, Василиса Тимофеевна, над холопами была полная хозяйка, а теперь и того больше. И что за беда, подумаешь, стряслась? Не бьет, не казнит - в хороший дом отдает. Благодарить должен. Такое понятие у боярыни, хоть и добра - кого хочешь спроси, - добра боярыня, Василиса Тимофеевна.

Михалка было сунулся просить за Степанку, - Оверьян не пустил. Знает, - не переменит матушка на этот раз своего слова, напрасно только рассердишь. Жаль малого, - а что сделаешь?

Вот и пошел с грамоткой Степанка из боярской хоромины в купцов дом. А дошел ли, про то боярыня не скоро узнала.

Глава тринадцатая
НА ЛАДОГЕ

Недели не прошло - двинулись, побежали ушкуи из Великого Новгорода в дальний путь по рекам и озерам.

Под звон гуслей, под свист дудок с озорными песнями проплыли ушкуйники Волхов. А как вошли в Ладогу, тут и песни кончились, самые храбрые попритихли. Мало, кто бывал из них на Ладожском море, - столько воды в жизни не видывали. А тут еще ветер подул; алые и белые паруса надулись, выгнулись, и побежали ушкуи один за другим, держась правого берега.

Оверка стоит на носу лодьи, спиной к ее ходу, лицом к ветру.

- Крепче держи! - кричит он, и голос его слышат все двадцать пять побратенников.

А ветер крепчает, рвет и треплет паруса; ползут высокие валы - один, за ним другой, третий… вздымают и опускают лодьи. Все выше волны, все глубже в бездну падают лодьи.

- Снимай паруса! - кричит Оверьян. - Все на весла!

Ветер вырывает из рук парус, вот-вот унесет его в море, а с парусом и человека сорвать может.

- Держи-и-ись! - кричит атаман.- Без дела в воду не прыгать!

Всю ночь боролись с угрюмой разбушевавшейся Ладогой новгородцы. Перед рассветом ветер, устав свирепеть, прибил лодьи к скалистому мысу, где среди вековых шумящих сосен укрылась маленькая обитель. Иноки, а их было всего восемь человек, и все новгородцы родом, приняли ушкуйников, как братьев. Накормили их досыта рыбой, грибами, ягодами, которых в лесу было великое множество, напоили медом собственной варки… Молодцы повеселели, приободрились и принялись за починку ушкуев: пришлось и паруса латать и новые шесты рубить; сильно потрепала Ладога лодьи. Пострадало и добро, что везли с собой в неведомые страны новгородцы. Промокли штуки цветных сукон, залило водой коробья со снедью.

Все разложили на берегу, чтобы просохло на ветру да на солнышке. Оверка сидел на пеньке, раздумывал. Много у атамана забот. Бывало, все со Степанкой советовался: тот от старых людей много чего наслушался; станет говорить, - будто и сам везде побывал.

Да, цены нет малому. Обидели Степанку.

Задумался Оверка и не заметил, как подошел к нему старичок, маленький, седенький, руку на плечо положил.

- Тебя не Оверьяном ли звать? - спрашивает.- А коли Оверьяном, - иди за мной. - И повел в лес, где маленькая келейка к старой сосне прилепилась.

Как войти, Оверке мало что не пополам согнуться пришлось. У старого образа лампадка горит - чуть келейку освещает. Вместо стола - пень большой, рядом другой, поменьше. Пригляделся Оверка, - у стены на лавке будто человек спит.

- Приближься, - шепчет старичок, - вглядись; узнаешь человека?

Подошел Оверьян к лавке.

- Батюшки светы! Степанка! Отощал, усох весь, а как не узнать - он!

А старичок Оверку от лавки отвел.

- Больной, - говорит, - он, не тревожь.

Усадил и стал рассказывать.

- Набрел, - говорит, - на человека в лесу: без сознания лежит, ноги сбиты, сам жаром горит. Притащил к себе, уложил. В бреду высказал, что беглый боярский холоп он; Оверьяна поминал. Закон известен: коли ты и есть Оверьян, боярский сын, и отрок этот от тебя бежал,- должен я тебе холопа этого выдать.

Хотел что-то сказать Оверка, да старичок не дал.

- Погоди, - говорит, - слушай дальше. Известно мне и другое: за побег ждет его жестокая кара. Однако и такой обычай есть: буде отрок останется в обители, обет даст всю жизнь грех замаливать, тогда уж никто не волен брать его отсюда, и проживет он божьим человеком до конца дней своих, от бога ему положенных. Нынче поутру в сознанье пришел - беседовал я с ним. Думы его мне известны. А теперь хочу знать твои думы. Да не спеши, поразмысли сперва. Оверьян и думать не стал.

- Выдай, - говорит, - мне его не по закону, а по человечеству. Рано ему еще грехи замаливать, не накопил грехов. Пойдет с нами, с ушкуйниками, а от боярыни прощенье заслужит. Казнить его не дам, даю слово новгородца.

Порешили: как Степанка в силу войдет, возьмет его Оверка с собой в путь. А до тех пор ждать будет.

Так бы и сделал Оверка, да с ватагой несогласье вышло. Вячка или кто мутил тут, но только не все согласны были беглого холопа братом признать. И Оверьянова власть не помогла. День и другой прошел - уже лодьи починили, отдохнули - пора в путь. Шумят ушкуйники: кого ждем? А Оверьян все тянет время, - что делать со Степанкой?

Больше, чем даже Оверьян, жалел парнишку Михалка. Решил про себя: «Без Степанки дальше не двинусь». А тот в глаза глядит, своей судьбы ждет.

В тот день, как отчаливать, приходит Михалка в келейку, где старый инок Степанку держал, уговаривал в скиту остаться.

- Вставай, - говорит. - Идти можешь?

Мигом вскочил Степанка: «Могу!» - а у самого ноги еще не зажили.

Привел его Михалка на берег, где уже все ушкуйники собрались. Выхватил меч да громко, не хуже Оверки, крикнул:

- Моему брату откажете - мне откажете!-да и полоснул себя по руке. Побратался со Степанкой.

Тут и Оверьян подошел, кровь свою смешал со Степановой.

- Ладно, - говорит, - ты, Михалка, придумал.

Несогласные и языки проглотили. Что на это скажешь? Взяли Степанку.

Вот так и исполнилась заветная мечта Степанки - стал он ушкуйником.

Глава четырнадцатая
КОНЕЦ ТИДЕМАНА

Много раз солнце пряталось на ночлег и снова поднималось то над речной, то над озерной гладью, а новгородские молодцы все плыли и плыли на своих ушкуях. Уже потерян счет дням и ночам с того времени, как вышла веселая ватага из Великого Новгорода.

Из бурной Ладоги рекой Свирью на Онежское озеро; из Онеги Вытегрой и Ковжей на Белое озеро; а с Белого на Кубенское волоком лодьи тянули. Тут не одна сила - смекалка нужна. Катки выгружали, прилаживали, подпоры в лесу рубили. И пришлось на то время начальником Степанку признать - ловок оказался на эти дела.

Так по большим и малым рекам, останавливаясь порой в селе или в деревне, добрались до города Устюга. Тут их зима застала, и засели дожидаться вешней воды.

В одну из зимних ночей рассказал Степанка братьям Оверьяну и Михайле про то, как бежать решился. Рассказал и про страшный конец Тидемана. Не случись такого с немцем, - может, и Сгепанка жив бы не остался. Вот как было.

Когда шел Степанка с боярыниной грамоткой к купцу Шиле Петровичу, только и думал, что о смерти - жизнь не мила стала. Уж к самому дому подошел, постоял и - мимо. Повлекло его в глубь Софийской стороны, туда, где между Чудинцевой и Прусской улицами находилась кудельница.

В годы великих бедствий - пожаров, наводнений - сюда свозили трупы несчастных и хоронили их в общих могилах. Здесь же находили приют самоубийцы и погибшие от руки разбойников.

В это-то страшное место и притащился со своим горем Степанка. Увидел трупы на земле, прикрытые черной ветошью. Стоит и отойти не в силах.

Убогий человек - сторож при кудельнице - подошел.

- Что, - говорит, - стоишь? Может, этот покойник тебе знаком? Нынче поутру я его из петли вынул. - И откинул ветошь. По бороде узнал Степанка Тидемана: такая же седоватая, кверху вздернутая и у того была. На лицо удавленника нехорошо глядеть; отвернулся Степанка, - может, и не он, другой кто.

- Не один день, - говорит убогий, - человек этот у меня в сторожке прожил. Кто его знает, от кого хоронился? Денег дал, я и не пытал, не спрашивал. По разговору видать, - немец. Ночами все уходил куда-то; вернется, у самого руки в земле, будто клад искал. И вот в одну ночь вернулся - лица на нем нет; на лавку повалился, лежит, стонет. После сказал, что хочет он ему, сторожу, в грехе своем покаяться. Своего немецкого попа, видно, опасается, а грехи покою не дают. Ну, убогому что - кайся, коли хочешь.

И покаялся. Убил он - тому уже двадцать лет - купца новгородского. Товарами его соблазнился. Убил и в море бросил, - по морю они плыли. Как убивал, все спали, а наутро так объяснил, будто купец с вечера сильно пьяный был, спьяну, видно, в воду свалился.

Купец вез с собой малого сына; того злодей будто не тронул. С тех пор, сказал, судьба его бьет - нищим стал. «Нынче, - говорит, - честным путем деньгами разжился, ладил с товарами на родину податься. Деньги до времени зарыл тут на кудельнице. А в эту ночь пришел - яма разрыта, деньги воры унесли».

Покаялся немец, а наутро убогий его из петли вынул.

Вот после того разговора на кудельнице Степанка и отдумал убивать себя. «Нет, - говорит, - не испытал я еще свою судьбу, не переломил свою жизнь». И порешил бежать на Ладогу - может, и удастся ушкуйников по пути встретить, умолить Оверьяна Михайловича взять его, Степанку. Прямо тогда с кудельницы и пошел от деревни к деревне, где дорогами, а где и бездорожьем.

До Ладоги дошел, а там рыбаки до скалистого мыса подвезли. Было в уме у Степанки, что не минуют ушкуйники того места, где божьи старцы спасаются. Слыхал, что и в прежние времена ушкуйники тут причаливали снасти чинить, самим отдохнуть. В лесу по пути к скиту измученный Степанка сомлел и упал. Тут и подобрал его старичок инок.

Горько было Михалке узнать страшную правду о гибели отца, хоть и не знал, не помнил его вовсе. И отомстить за отца не дано было Михалке, - злодей сам руки на себя наложил.

Сумрачный ходил Михалка, - куда себя деть, не знал. Да и безделье тяготило; уж скорее бы вскрылась река, скорее бы в путь!

А Оверка с того дня еще ласковее к брату стал.

С вешней водой тронулись ушкуйники вниз по Двине и дальше Вычегдой на Каму-реку. Была уже середина лета, как доплыли Камой до Пермьской земли. Вот сюда, в эти-то места и рвалась Степанкина душа: дико, привольно, а какой народ здесь живет, то никому неведомо. Радовался Степанка и о холопстве своем уж и не столько печалился: знал, - теперь-то уж добьется вольной волюшки.

Глава пятнадцатая
ЧУДЕСНАЯ БЕРЕЗА

Оверка лежал на дне ушкуя и глядел в небо. А небо синее, как река, по которой плывут новгородские лодьи. Леса подступили к самой воде. Будто дремлют могучие седые ели. Стройные сосны купают корни в воде, а кое-где белеют березы.

Лениво шевелят веслами новгородцы. Тишь-то какая! Едут-едут, и все леса бескрайние, и людей не видать.

- Где же они, лиходеи? С кем сразиться? Хоть бы леший в гости позвал, скуку рассеял.

- Бог с тобой, Оверьян Михайлович, - перекрестился Вячка. - К ночи нечистую силу поминаешь. В лесу нечисти всякой много, уж больно густ лес. - И, как бы в ответ на эти слова, донесся до середины реки чей-то протяжный зов. - Вона, слыхали? Хозяин зовет.

Бок о бок стали ушкуи, молодцы весла бросили: и впрямь кто-то кричал в лесу.

- Птица ночная, - подбадривал себя Вячка, - не леший то.

- А и леший, так что? - вмешался Степанка.- Новгородец ни лешего, ни другой какой нечисти не испугается.

- А кто робок больно, сидел бы дома с мамушками да с нянюшками, - строго поглядел на Вячку Оверка.

- Бояться, Оверьян Михайлович, не должно, а и связываться с нечистым негоже, - раздались негромкие голоса.

Оверка смеялся. Большой, сильный стоял он посреди лодьи и веселился от всей души. И вдруг оборвался смех. По реке навстречу новгородским лодьям плыло диковинное суденышко. И откуда взялось - неведомо. Притихли ушкуйники, глаз от суденышка не отводят. Солнце уже за лес зашло, огненным цветом пламенело небо да ярко золотились стволы сосен на другом берегу. Михалка стоял рядом с братом, вглядываясь в диковинное суденышко. А оно плывет и плывет: челнок не челнок, и будто кто сидит в нем. Вдруг звонкий голос Степанки разорвал тишину:

- Гляди-гляди, - борода в воду свесилась!

- Не борода, трава речная на коряге… - дрожащим голосом выговорил Вячка.

- Какая такая трава? Глянь-ко, самый что ни на есть леший! Головой нам кивает!

- Что делать велишь, Оверьян Михайлович?

- Видно, хозяин лесной в гости зовет, а от хозяйской хлеб-соли отказываться не след, не в новгородском обычае.

Сжались сердца новгородцев от суеверного страха, но опять же и поглядеть охота, что за старичок такой на диковинном суденышке плывет. Обакун, Ракша приободрились, заговорили Оверке в тон:

- Что он нам сделает, леший-то? Позовет в гости - пойдем.

Вдруг челн, совсем было приблизившись, завертелся на месте, старичок закивал бородой и шибко-шибко погнал свое суденышко к берегу. Осмелели молодцы, зашумели, закричали:

- Ай да мы! Лешего испугали!

А из-за леса неслись непонятные звуки.

- Говорю, в гости зовет! - крикнул Оверка. - А ну, кто со мной?

Степанка первым вскочил, за ним Михалка и еще пять храбрецов вызвались за Оверьяном в лес к лешему идти. Всех восемь человек.

Вячко видит - не один он лешего остерегается - приосанился.

- Не горазд я на чужое угощение, свое найдется. Иди, Фалилей, угощу немецким вином. Выпьем да спать заляжем.

Восемь человек с Оверкой во главе поплыли на своей лодье к берегу, а остальные остались ждать - что будет?

Долго еще слышались голоса храбрецов:

- Вячко, а Вячко! Стереги добро! Утащит что водяной, - ты в ответе!

- Не отпускать бы их, - тревожились новгородцы, - плохи шутки с нечистым…

- Не отпустишь его, как же… Оверьяна не переспоришь.

Уже и голосов не слыхать. Исчезли в лесу все восемь побратенников. Вернутся ли?

- Ну, даст бог, худа не случится: поиграет с нимилеший, да и отпустит.

Перекрестились новгородцы, завернулись, кто в метель, кто ковром укрылся. Заснули.

Тихо плескалась вода о днище лодьи. Прибрежные березы шелестели листьями. Где-то кричала ночная птица. А может, то и не птица была…

Когда Оверкины молодцы вышли на берег, в небе уже светила луна, но свет ее не пробивался сквозь густые ветви могучих деревьев. В лесу было темно. Страшно потрескивали деревья, кричали ночные птицы. Смело шагали побратенники, только держались поближе друг к дружке. Остановились - послышалось, будто шагал кто, тяжело, с хрустом. Медведь, что ли? И верно - он: совсем близко просунулась сквозь спутанные ветви медвежья морда и тотчас спряталась обратно. Этот зверь новгородцу не страшен.

- Не худо бы зверя полонить: нас восемь, а он один.

- Не на охоту вышли, в гости идем, - твердил свое Оверка. Вдруг нога его провалилась во что-то гнилое, трухлявое. Попытался вытащить - другая завязла.

- Стой, братцы! Бурелом! Здесь не пройти! Увяз, тащите вашего атамана!

Укрепившись на широком поваленном стволе, молодцы ухватили Оверьяна под мышки.

- Тише, черти! Кафтан порвете! Как в гости пойду в рваном-то?

Со смехом, с шутками вытащили Оверку. Экая глушь! Куда теперь идти? Вперед самый легкий пошел-Степанка. За ним Михалка и остальные. Идут гуськом, держась друг за дружку сквозь темную лесную чащу.

Но вот озаренная лунным светом перед новгородцами открылась небольшая поляна. Посреди поляны стояла береза. Такой березы новгородцы еще не видали. Если бы все восемь молодцев взялись за руки, только тогда бы и можно было обхватить ее могучий ствол. А вверху- истинное чудо! Не одна, а восемь верхушек, будто нарочно по числу наших удальцов. Или го деревья так сплелись вместе, что стало одно тело и восемь голов все врозь?

- Чудо!

- Чудо и есть! Глянь-ко что на березе понавешено!

Начиная с самых нижних веток и до тех, что могла достать рука человека, навешены шкурки звериные, фигурки и невесть еще что, сверкавшее в лунном свете. Обступили новгородцы чудесную березу; как малые дети, дивились тому, что видели.

- Глянь-ко, гусь!

- Птица с человечьим лицом!

- Ну и чертовщина! - Оверка тронул и покачал серебряную пластинку, висящую на березе. - И кто ж все это понавешал?

В ярком свете луны хорошо видны были серебряные и золотые пластинки, бубенчики, смешные человечки, рыбы с оленьими рогами, люди с звериными головами и звери с человечьими лицами.

- Может, это хозяин нас своим добром жалует? - сказал Ракша. - Взять, что ли? - и уже протянул было руку снять с ветки серебряную фигурку человечка, попирающего ногами хвостатого ящера.

- Погоди! - Оверка схватил его за руку.- Гляньте, братцы, то не хозяина ли жилье?

Неподалеку от чудесной березы, будто вышедшей из лесной чаши, стоял исполинский кедр, а под ним избушка не избушка - круглая хижинка без окон, но с дверью.

Степанка подошел, толкнул дверь и отпрянул: прямо на него глядел ярко размалеванный идол. Тут и остальные подошли - идол и есть. А вокруг идола, на полу, на столах, кувшины да мисы серебряные, чаши золотые заморской хитрой работы.

У ног идола лежали груды мехов: шкуры куньи и лисьи, бобры да соболя - богатство!

Молчат новгородцы, что и думать, не знают. Оверка и тот присмирел.

Первый Михалка услыхал шум, будто топот множества ног. И голоса, будто. Люди то иль нечистая сила, - кто скажет? Оверка - уж на что храбрец - побратенникам шепчет:

- Отступим в лес, поглядим оттуда, что за народ идет.

Только успели скрыться в лесную чащу, вся полянка заполнилась людьми. По невидным тропинкам с разных сторон стекались людишки, росту невеликого, в меховых одеждах. И запрыгали, закружились вокруг чудесной березы. Лопочут что-то на непонятном своем языке и не ведают, что восемь пар глаз следят за ними из лесной чащи.

- Гляди, гляди, - шепчут новгородцы друг другу. А поглядеть есть на что. На поляну выбежал человек в длинной рубахе, обшитой позументом и металлическими побрякушками; на голове колпак с бубенцами, в одной руке блюдо металлическое, в другой колотушка. Человек стал бить колотушкой по блюду - поднялся шум, и все закружились в неистовой пляске вокруг обряженного человека - волхва, думается новгородцам. Все шибче и шибче плясал неведомый народец - вздымали руки к плечам и бросались на землю. После снова вскакивали и снова кидались к нодножию березы.

Уже у новгородцев шумело и звенело в ушах, кружились головы от звона и грома, от вида неистово скачущих людей.

- Дьявольские дети своему лешему служат, - предположил Ракша.

- Березе молятся, - сказал Степанка.

Страх у новгородцев давно прошел. Лежат, лениво переговариваются:

- Да кто их разберет, кому косоглазые молятся?

- Долго ли нам на бесовские игрища глядеть?

- Встать да разогнать!

- Не сметь! - строго говорит Оверьян. - У них свой закон, свой обычай; не дело им мешать.

И так конец скоро - истомились, шатаются, как пьяные. И правда: кто еще вяло кружился на одном месте, кто отходил в сторонку и садился у круглой хижины, откуда глядел на них выпученными глазами размалеванный идол.

И вдруг раздался пронзительный свист: то волхв выхватил из прорехи своей рубахи дудку и свистнул. Тотчас и те, что еще плясали, и кто сидел у хижины, и те, что лежали без сил на земле, бросились к лесу; полянка вмиг опустела. А скоро и голосов не стало слышно.

Разминая затекшие ноги, вылезли новгородцы из своего укрытия и только тогда заметили, что на поляне и у самой хижины лежали груды мехов, принесенные в дар богам маленькими людьми.

- Что ж, Оверьян Михайлович, заберем добычу - да на ушкуи?

Но Оверьян смотрел подале. Он уже посовещался с Михалкой и со Степанкой.

- Торопиться нам некуда, - сказал он. - И месяц притомился, на покой уходит. Надо и нам отдохнуть. Место хорошее, мягкой рухляди много; проспим до утра, а там увидим. - И разлегся на медвежьей шкуре, разостланной под чудесной березой.

Другие тоже улеглись: головами вместе, ногами врозь. И скоро новгородцы спали крепким богатырским сном. Не тревожило побратенников ни уханье филина, ни стук дятла, ни треск деревьев.

Глава шестнадцатая
АМБОР

Отец, мать, старшая сестра - все ушли на мольбище к чудесной березе, бога Амбора молить, просить защиты от соседнего племени. Иньву дома оставили зыбку качать. В зыбке Айка, маленький братец. Кричит Айка, вот-вот лопнет от крика. Что делать? Качает, качает зыбку Иньва, а он все громче кричит.

- Гляди, Айка, какие бусы принес Иньве отец.- И вертит перед глазами братца ожерелье из цветных камешков. Загляделся на бусы Айка, попритих. Иньва потянет к себе ожерелье, Айка смотрит - куда делось? Понемногу и успокоился, затих. Поглядела Иньва - спит маленький братец. А она, Иньва, спать не хочет; встала посреди хижины, раздвинула прутья крыши, в небо глядит: луна ниже спустилась, скоро уйдет совсем. ..

Затрещали сучья, послышались шаги, голоса - родичи возвращаются с мольбища. Подошли, раздвинули прутья в крыше, спрыгнули один за другим - отец, мать, сестра.

Нерадостные пришли, видно, напрасно молились, напрасно несли шкуры к священной березе - не подал знака бог Амбор, не посулил помочь. Нападет враг, хижины разорит, добро унесет, людей стрелами поразит. Слаб народ Иньвы, не сладить ему со злым соседом.

Повздыхали и уснули отец и мать; сестра тоже спит. А Иньве не спится: мысли спать мешают.

«Пойти к священной березе, отдать богу Амбору красивые бусы, что подарил отец; может, сжалится бог, подаст знак». Страшно ночью лесом идти, да и мать заругает. Другая бы не пошла, а Иньва смелая, - как задумала, так сделает. Надела Иньва на полено рубаху цветную с желтым подолом, возле зыбки обряженное полено положила, сверху платком прикрыла. Поглядят, скажут - спит Иньва. Подобралась к отверстию в кровле, схватилась за прутья, подтянулась, выскочила наружу.

- Ой, не уходи, луна, дай Иньве добежать до священной березы! - Улыбается Иньве луна, а сама все ниже и ниже спускается, - тоже, видно, спать захотела. И звери все спать ушли, и птицы ушли…

Иньва бежит, торопится в лес. Там чудесная береза. В березе живет бог Амбор. Иньва ему бусы отдаст, на ветку повесит, скажет: «Помоги моим родичам, бог Амбор! Не пускай к нам злых соседей!» Бог покачает веткой: «Помогу», - значит. А самого бога никто никогда не видал, он в березе живет.

Луна спряталась. Скоро солнце взойдет. Скорей, скорей, Иньва! А лес все гуще, все темнее. И вдруг сквозь деревья - свет: священная береза! Стоит посреди лужайки вся розовая - солнце всходит.

Подбежала Иньва, высоко подняла в руке бусы и повесила на ветку. Стоит, смотрит, ждет: сейчас качнется ветка. Но ветка неподвижна. Только чуть дрожат листья березы от легкого утреннего ветерка.

А вокруг все светлее и светлее становится. Утро наступило. Пора домой. Грустно опустила головку Иньва. И вдруг - что это? Под березой лежит кто-то большой в одежде из железных колечек. Человек? Но разве может быть таким большим человек? Разве у людей могут быть такие большие ноги, такая широкая грудь? Кто же это? Бог? Бог Амбор?

Иньва сидит на корточках, не отрываясь смотрит на прекрасное лицо бога, на его золотые волосы. Тихо звякнули колечки - это Иньва потрогала их своей маленькой рукой.

Все ярче разгорается утро; уже давно пора домой. Но не может Иньва уйти; раскосые черные глаза впились в лицо бога; в них страх и восторг.

Кто-то зашевелился поблизости. Подняла голову Иньва, вскочила, хочет бежать и не может - ноги при-росли к земле. Много больших людей лежит неподалеку. Один приподнялся, смотрит прямо на Иньву.

- Кто ты? - спрашивает Степанка. - Чудила лесная или живая девушка?

Не понимает Иньва, но видит - засмеялся человек, не страшный совсем. А Степанке забавно: какая маленькая! Подошел, тронул руку - лапка, как у лесной зверюшки.

- Это Амбор? - спрашивает лесная девушка. Не понимает ее Степанка. За руку взял, повел с поляны. - Иди себе домой, чудилушка лесная.

Не понимает Иньва, не хочет уходить, рвется из рук, к своему Амбору тянется.

Ну так и есть, - проснулся Ракша. С кем это говорит Степанка? И увидел Иньву. «Э! Никак леший дочку свою к нам прислал! Глядите, братцы! Ай да чудила!» - и загрохотал на весь лес. Проснулись молодцы, вскочили, окружили Иньву, как зверька разглядывают. Ракша за косу дернул - зазвенели бубенчики, что в косе у Иньвы. Она испугалась, рванулась. Степанка закрыл собой девушку:

- Не трожь! Отойди все!

Тут на шум и Оверьян проснулся. Встал. Как увидела Иньва бога Амбора во весь его богатырский рост, упала на землю, лицо в ладони спрятала. Оверка поднял ее, разглядывает, усмехается. И в голову ему не придет, что принимает его лесная девочка за божество.

- Чего испугалась? Не трону. - И, хоть не поняла его Иньва, но осмелела, вспомнила, зачем ночью в лес одна пришла, быстро-быстро заговорила по-своему про злых соседей, про беду, которая грозит ее племени. Говорит, а сама за руку молодца тянет: иди, мол, за мной.

«Ну что ж, - думает Оверка, - надо поглядеть, чего там у нее стряслось; уж больно тревожится чудилушка лесная».

- Со мной пойдешь, Степанка, - говорит Оверьян, - А вы тут дожидайте.

Глава семнадцатая
ЧУДЬ

Быстро бежит Иньва по лесной тропинке, позванивая бубенчиками, вплетенными в косы, а молодцы своим шагом идут - не отстают.

О чем думает маленькая дикарка? Бога Амбора повстречала, к себе домой ведет, к отцу, к матери. Ай да Иньва! О Степанке она и не думает; только, когда обращается к ней с речью бог Амбор, каждый раз в Степан-кину руку вцепляется - страшно все-таки.

Степанка Иньву по головке гладит, успокаивает, - не бойся.

Заговорила Иньва на своем языке - молодцам кажется: птичка щебечет.

Так шли они по узкой тропке через чащу и вдруг остановились. Шли и не заметили, что поднимались в гору, а тут увидели, что стоят на краю крутого обрыва. Дальше за обрывом река, еще дальше - горы. А еще подальше - за горной цепью - высятся будто остроконечные белые шапки. Степанка тронул за руку Оверьяна.

- Старые люди говорили: «Есть путь тот непроходим пропастью, снегом и лесом». То Пермьская земля.

Оверьян огляделся: как зеленая щетина, покрывают леса холмы и долы. Точно неведомый сеятель разбросал по земле семена елей и сосен, берез и кедров - взошли всходы, выросли еловые и сосновые леса, кедровые и березовые рощи. А речка внизу извивается точно голубая лента, брошенная на зеленое сукно.

- Ну и край благодатный! Ну и приволье! - кричит Оверка.

Среди зелени лесов островками желтели полянки; на них копошились люди.

- Гляди, Оверьян Михайлыч, никак на себе пашут?

Пахари, увидев богатыря в железной кольчуге, бросили работу и, подняв руки к плечам, закричали все разом:

- Ова морт!

- Здороваются, что ли? - Молодцы поклонились маленьким людям, одетым, несмотря на лето и ясный день, в звериные шкуры.

Один, постарше других, быстро двигался навстречу. Иньва подбежала к нему и заговорила. Молодцы слушали. Слово «Мичаморт» повторялось особенно часто.

- Мичаморт… Видно, старика так звать, - сказал Степанка.

Оверьян огляделся. За пашней виднелась земляная насыпь, ров и заграждение из срубленных деревьев.

- Охраняют свои посевы. От кого? От дикого зверя иль от недруга? - Дальше он заметил еще такое же городище, также окруженное частоколом.

- Друг от друга обороняются, - догадался Оверка. И будто услыхал старик его мысли - подошел и упал на колени. Потом не спеша поднялся и заговорил, указывая на соседнее городище и дотрагиваясь то до меча, то до кольчуги Оверки. Он делал свирепое лицо, размахивал руками и воображаемым мечом пронзал воображаемого врага.

«Понятно, - подумал Оверка. - Просит помощи против недруга. Должно быть, старик этот вождь племени».

- Помочь… что ж, помочь можно, - разговаривал сам с собой Оверка. - Только подумать надо. Что скажешь, Степанка, поможем пермячам?

- Гляди, гляди, Оверьян Михайлыч, - несут чего-то.

И верно, отовсюду бежали маленькие люди и тащили в руках охапки звериных шкур. Прибежали и сбросили все к ногам Оверки.

- Доброе начало, - сказал Оверка. Но стоял по-прежнему не беря в руки мехов, хотя глаза новгородца уже загорелись при виде такого богатства. У ног его лежали шкурки великолепной рыси, нежнейшего соболя, белоснежного горностая…

Когда последний из пермячей сложил к ногам богатыря свой дар, Оверьян отстегнул цепочку, что висела у него на груди, и высоко поднял прикрепленную к цепочке печать Великого Новгорода. Потом молча приложил печать к своим губам. Он дал целовать печать всем пермячам, начиная с Мичаморта. А когда обряд был кончен, люди радостно закричали: поняли, что дар их принят и помощь обещана.

Степанка восторженными глазами смотрел на своего побратима; недаром выбрали ушкуйники Оверку атаманом. Где найдешь другого такого?

Оверка показал на реку, на солнце, на небо, в том месте, где поутру должно взойти солнце. Люди поняли - завтра, на утренней заре, богатырь придет им на помощь.

Ух и зашумели, и закричали ушкуйники, когда увидели Оверку с семью товарищами, выходящих из лесу с грудами звериных шкур.

- Ну и одарил леший!

- Слава господу и святой Софии! А дары хороши!

- И чем это вы так ему полюбились?

- Не леший, а детки его одарили нас, - отвечал Степанка. А Оверку не узнать: истинный атаман, слова напрасно не скажет. Глядит грозно. Будто и не он гулял по Новгороду с ватагой, потехами забавлялся.

Выждал он, когда шум поутих, перестали кричать, радоваться побратенники, только тогда заговорил.

- Задарма, други мои, ничего не дадут нам ни леший, ни кто другой. Завтра на рассвете в бой идем. - Сказал, как припечатал. И слова никому не дал вымолвить, словно посадник речь держит.

- Шли мы сюда, в далекую Пермьскую землю затем, чтобы Господин Великий Новгород прославить. Времени терять нечего; готовьте боевое снаряжение.

А молодцам только того и надо. Заждались, пора уж и удаль_свою показать. И спрашивать ни о чем не стали. Потащили со дна лодей бердыши, копья, мечи и щиты, начищали, точили оружие…

Вячка один было забоялся, больным прикинулся, заохал, закряхтел. Да не больно разжалобишь атамана,- пришлось и ему снаряжаться.

Только забрезжил рассвет, - отъехали от берега. Степанка путь указывал: давеча все выглядел, все упомнил. Малую речку миновали - вот уже видна синяя горная цепь. А у самой кедровой рощи, за второй пашней, городище Мичамортовых недругов, с кем идут сражаться новгородцы.

Пристали ушкуи у песчаной отмели. Двадцать шесть молодцев выскочили на берег. Солнце сверкает на кольчугах, вспыхивает на остриях копий, на рукоятях мечей.

Лес встретил богатырей дикими воплями: то радовались Иньвины родичи и соплеменники. Пробираясь сквозь дремучую чащу, сквозь заросли колючих кустарников, являлись глазам новгородцев во всем своем боевом снаряжении; видно, и они приготовились к битве. На головы намотали звериные шкуры, в руках толстые палки и луки, за плечами - колчаны со стрелами. Вздымали руки к плечам, бросались наземь.

Оверьян поднял руку.

- Слово новгородца крепко, - сказал он; хоть и знал, что не поймут - пускай привыкают к русской речи.

Мичаморт построил своих воинов цепочкой и - одного за другим - повел по тропе. Также гуськом шли за ними и новгородцы. А как вышли к кедровой роще и остановились в виду вражеского городища, взял команду Оверьян. Дал знак Мичаморту вести своих в обход городища, а сам со своими молодцами остался внизу под валом.

Тесными сомкнутыми рядами стояли новгородцы. Из-за изгороди на них глядели широко расставленными глазами люди с плоскими лицами; любопытство, испуг, удивление читал Оверка в этих глазах. Он различал уже колчаны с маленькими стрелами и угрожающе поднятые палки и усмехался.

- Чего ж медлим, Оверьян? - спросил Михалка.

Оверьян и ему не ответил, только знак подал - тише, мол. Так и стояли в полной тишине и неподвижности все двадцать шесть новгородцев, пока со стороны городища не донесся пронзительный вой, а вслед за этим засвистели, завизжали стрелы и полетели из крепости в сторону новгородцев.

Но Оверьян и тут знака не подал. По-прежнему стоят неподвижно побратенники. Только ухмыляются, глядя, как деревянные стрелы отскакивают от их панцирей и шеломов, не причиняя вреда.

И вот Оверьян крикнул:

- За Новгород и Святую Софию! - и рванулся вперед.

Двадцать пять новгородцев, будто один человек, ринулись за своим атаманом.

Взбежав на вал, широкими мечами своими разметали бревна и ворвались в городище. В тесном пространстве мечутся люди, вооруженные дрекольем; ужас на лицах. А тем временем Мичаморт со своими воинами незамеченным пробрался через другие ворота. Осажденные уже не сопротивлялись.

Оверка и его побратенники подняли тяжелые мечи, вот-вот опустят их на головы побежденных. Радуется Мичаморт - рассекут, порубят богатыри его врагов, ни одного не оставят. Но что это? По знаку Оверьяна вложили новгородцы мечи в ножны, стоят плечом к плечу. Врага не трогают. Подозвал Оверьян Мичаморта, объясняет ему: «Убивать не будем, пускай дань несут». И чтобы сказал об этом побежденным.

И сразу в городище поднялась суета. Чудины тащили меха, складывали к ногам победителей. Оверка смеялся; смеялись его побратенники, смеялись побежденные, счастливые тем, что им сохранили жизнь. Наконец и Мичаморт растянул свое лицо в улыбке. «А все лучше бы их уничтожить», - думал он.

Оверьян приказал тащить шкуры в селение Мичаморта. «Там, - заявил он, - будет теперь и наше становище».

Не знал Мичаморт, радоваться ли ему оказанной чести или тревожиться. Зато радовалась всей душой его молоденькая дочка. Теперь каждый день будет она видеть прекрасное лицо бога Амбора.

Глава восемнадцатая
НА БЕРЕГУ КОЛВЫ

Длинный ряд чумов вырос на обрывистом берегу Колвы. Люди из племени Иньвы поставили те чумы для новгородцев.

Тому, кто плыл по Колве иль по Вишере, видны были сверкающие на солнце панцири и шеломы новгородцев, когда в ясный погожий день выходили они во всем своем снаряжении из чумов, чтобы удивить да страху нагнать на окрестные «дыны и горты - деревни и села», еще не приведенные к покорности.

Часто, собравшись все вместе, совет держали ушкуйники о том, как разыскать дальние селения в дремучих лесах, к кому из «оксов-вождей» посылать за данью.

Слух о могучих богатырях, приплывших с далекого запада, шел уже по всей Пермьской земле. Из селения в селение передавали, что старшина Мичаморт с помощью новгородцев одолел сильного врага - могучего окса Покичи.

Поговаривали и о том, что первый из богатырей будто сам бог Амбор - дух чтимой восьмивершинной березы. Старый волхв, бренча колокольчиками и погремушками, как и прежде, в часы молений падал в неистовой пляске на землю и кричал осипшим голосом:

- Амбор! Амбор!

Как прежде, бросались люди на колени при имени бога, но не по-прежнему тревожились, ждали чего-то, боялись.

Уже давно стало известно Оверке, что многие пер-мячи почитают его за бога Чудесной березы, а он только смеялся. Вячка подбивал его обмануть, попугать глупых чудинов - и впрямь ихним богом прикинуться. Оверка отмахивался - не гоже. Да и не все они глупые: вон молодые Иньвины родичи не боятся, приходят, садятся у входа в чум, сидят подолгу, любопытствуют, как новгородцы живут. Михалка, будто ему так на роду написано толмачом быть, уже пермяцкие слова понимать начинает; и разговоры какие-то ведет с ними.

Иньва - та уже много понимает и все спрашивает: как это зовется, а как то. Скажут ей, а она, гляди, - запомнила!

К Оверке Иньва близко подходить страшится; он для нее, как был, так и остался богом Амбором. И про этого своего бога она без конца слушать может. Степанка ей рассказывает, а она - что понимает, что нет, а слушает.

Молодцы видят, - Степанка с Иньвой сидят, толкуют об чем-то, смеются:

- Степанка себе невесту нашел - чудилу лесную!

Степанка сердится, готов в драку полезть, а те не унимаются:

- Гляди за невестой - на Оверку глаза пялит.

А Оверьяну и дела нет до маленькой лесной девушки: у него дел по горло. Потянулись к высокому берегу Кол-вы утлые лодчонки, груженные все тем же товаром - шкурами волчьими, лисьими, собольими… По узким тропам бредут из лесу низкорослые люди - несут дань новгородцам. И всякий день перед заходом солнца Оверка с товарищами принимают, считают, укладывают мягкую рухлядь. Богатство скопилось немалое. Новгородцы радовались, что привезут в свой вольный город столько добра.

Никогда еще Михалка не владел таким добром, какое теперь приходилось на его долю. А все еще не знал, хватит ли ему, чтобы засватать Олюшку.

Однажды в послеобеденный час, когда молодцы полегли отдыхать под могучими деревьями, Степанка сказал:

- Гляньте на небо.

Побратенники подняли головы - небо как небо, обычное для здешних мест, высокое, зеленоватое.

- Осень близится, - задумчиво сказал Михалка. - Домой пора.

- Вот то-то что не домой, - отозвался Оверка. Побратенники так и привскочили.

- Неужто мы в этом лешем краю зимовать станем?

- Видно, так, - помолчав, сказал Оверьян. - С весенней водой двинемся, а сейчас… избы рубить надо, да не одну - три поставим.

Возроптали было ушкуйники, да такую, видно, власть взял над ними Оверка, что громко-то никто не посмел перечить. А потом, глядишь, и такие разговоры пошли:

- Избы - это правильно, не в землянку же лезть. Избу срубить да каменку сложить, в баньке попариться - чего лучше?

- И повеселели снова новгородцы.

Глава девятнадцатая
АЛОЕ СУКНО

В селище узнали, что новгородцы собираются в лесу деревья рубить, - заволновались. Собравшись кучками, о чем-то лопотали по-ихнему, на лицах тревога.

- Чего это они суматошатся? - спрашивал Оверка, но и Михалка не знал, в чем тут дело.

Оверка приказал вить веревки, точить топоры. И вот вся ватага, снарядившись, отправилась в лес. Глядят, а за ними следом пермячи идут, да не кто-нибудь, а сам Мичаморт, да волхв, да еще несколько. Степанка заметил Иньву, которая кралась, прячась за деревьями, в сильной, видно, тревоге.

- Чего им надо, лешим детям? - удивлялись новгородцы.

Но вот Степанка указал на могучую сосну, чуть не до вершины поросшую мхом.

- Вот с этой и начнем. - И замахнулся топором.

Пронзительно закричали пермячи, а Иньва кинулась к сосне, обхватила, сколько могла, ствол, прижалась, не дает рубить. Оверка подошел, она ему в ноги кинулась. Плача горькими слезами, молила о чем-то. Тут только Михалка понял, в чем дело.

- Братцы! Да у них, верно, и эта сосна священная! Иньва закивала головой: да-да, священная, нельзя рубить.

Оверка подумал и махнул рукой.

- Ладно, уважим. Показывай, какие еще нельзя.

Иньва бегала от дерева к дереву - много было священных деревьев у чудинов.

Оверка злился:

- Вот лешие дети, к какому дереву ни приладишься, - все нельзя; вроде иконы они у них. Как тут распознаешь, в каком дух сидит, в каком нет?

Так и пришлось на порубку брать с собой Иньву. И уж как довольна была!

Лес заготовили, стали избы рубить. Недаром в Киеве, в Ростове да в Суздали новгородцев плотниками звали,- это дело им с детства знакомо.

Пермячи ходили вокруг и только дивились, как под руками новгородцев венцом ложились бревна, как вырастали стены, как появились окна, а на крыше, поверх деревянной щепы, ложился слоями зеленый мох.

- О-ве! О-ве! - прищелкивая языком, повторял Мичаморт. По-ихнему это значило: чудеса!

Однажды Степанка привел на постройку двух молодых Иньвиных родичей.

- Поучиться хотят, пусть помогают.

К концу лета три бревенчатых дома, широких и просторных, встали на обрывистом берегу Колвы.

Еще только первый дом был готов, - позвал Оверьян к себе Мичаморта и других пермячей. Волхв тоже пришел. Неловко, бочком вдвинулись гости в новгородский дом и - опять чудо! Посреди горницы стоял стол, а на нем разостлано алое сукно. Никогда еще пермячи не видывали такого великолепия. Волхв подбежал к столу, приник лицом, потерся щекой об упругую ткань, понюхал, потрогал пальцами. А Мичаморт у самого стола присел на корточки и стал тянуть к себе то алое сукно. Оверка только крякнул, и Мичаморт мигом вскочил, трясясь не то от страха, не то от жадности. Он протянул к Оверке руки и осипшим голосом сказал единственные, известные ему русские слова:

- Господин Великий Новгород!

Оверьян не засмеялся, хоть и смешно ему это показалось. Важно повернувшись к Михалке, сказал:

- Переведи: «Господин Великий Новгород жалует тебя этим сукном. А от тебя примет в дар только ту большую чашу, что стоит в кумирне у чудесной березы. Да чтобы полна была чаша доверху цветными камешками». Как мог, перевел Михалка Оверкины слова. Испугались пермячи, завопили, запричитали: велик соблазн - алое сукно, да страшно ограбить кумирню.

А Оверьян, будто не сомневаясь, что сделка состоялась, снял со стола алое сукно и, словно бывалый купец, раскинул его перед глазами пермячей.

У тех глаза блестят, руки трясутся - не жаль им чашу да камней за такое сукно; что только боги скажут?

Волхв первым выбежал из избы, за ним Мичаморт - помчались в кумирню. Вернулись скоро. Шесть человек во главе с Мичамортом несли большую золотую чашу, доверху наполненную драгоценными самоцветами.

Алое сукно перешло в руки Мичаморта. Оверка дал знак, и Степанка достал из большого ларца, привезенного из Новгорода, новый кусок сукна, на этот раз зеленого, накрыл им стол и велел поставить на стол чашу.

А пермячи уже опять тянулись к сукну, просили отдать им и это, зеленое.

С помощью Михалки Оверьян сказал им, что у Великого Новгорода есть много прекрасных сукон, есть и другие ценные вещи. Все они будут отданы пермячам, пусть только укажут, где добывают золотые и серебряные чаши, пусть откроют новгородцам свои клады.

Долго топтались на месте Мичаморт с волхвом, говорили о чем-то тихо, с опаской, так, чтобы и Михалке не понять. Но, видно, не решились, - боги накажут.

Свернув алое сукно, пермячи удалились. А новгородцы долго еще разглядывали великолепную золотую чашу и вделанные в нее драгоценные камни.

- Святой Софии в дар отвезем эту чашу, - сказал Оверка. Молодцы не стали спорить - Святой Софии, это правильно, а только неплохо бы и для себя самих раздобыть золота да серебра.

- И где только они такое добро достают? Живут не лучше зверей лесных, пашню и ту толком вспахать не умеют, а тут-такое богатство!

- Не успокоюсь, пока не дознаюсь, - вымолвил Оверка. С этого дня опять стал Оверка рассылать своих молодцев по ближним и дальним селениям, требовать дани Великому Новгороду, только уже не шкурами, а серебром да золотом. Меняли ткани и бочки с вином, топоры да лопаты на драгоценности, что лежали в языческих кумирнях. Дивились новгородцы на прекрасные сосуды искусной работы, понять не могли, - откуда все это пришло в дикий лесной край.

И всего было мало Оверьяну. Клад найти, место, от-куда все это берется. Но клада не было, и молчали пермячи. Видно, - знают что-то, а не говорят.

Как-то вечером, сидя на берегу обрыва, Михалка рассказал Оверьяну, что, еще живя в Любеке, слышал от мейстера Нимбруггена, будто некогда витязи с острова Готланда и из Скандинавии ходили походами в далекую страну на северо-востоке и встречались там с купцами из Греции, из Персии и из Великой Перми. Кипел торг, менялись товарами - большие богатства переходили из рук в руки. И что ныне стоит та страна в запустении, невесть куда ушел тот народ, а живут там дикие люди. Только дивные изделия из золота и серебра, что стоят в ихних кумирнях, говорят о том, что совсем другая жизнь цвела в этих далеких краях.

Как чудесную сказку, слушал Оверьян рассказ Михалки.

- Видно, так оно и есть. Золотое дно - этот край, и покидать его не следует.

Михалка обмер:

- Уж не задумал ли ты навек остаться в этом краю?

Оверьян успокоил его:

- Обещал матушке вернуться в срок - обещание сдержу. А вот дальше посмотрим. Одного здесь оставить придется.

- Кто ж согласится? - пробормотал Михалка.

- Да не тебя, не бойся. Тебя, братан, думаю, другая судьба ждет. Человек ты больше всех нас грамотный, такие Великому Новгороду нужны. Тебе, видно, и начальствовать там. А на это дело у меня другой на примете есть. - А кто, - не сказал.

Глава двадцатая
ПОЛЮД-КАМЕНЬ

Много серебряных и золотых кубков, тарелок, узкогорлых кувшинов, круглых и продолговатых чаш упрятаны в мягкую рухлядь, хранятся в ларцах и коробьях новгородцев. А Оверьяну все мало. Мысль о закамском серебре не дает покоя. Знает, что где-то под толстыми корняхми вековых деревьев таятся кубышки, наполненные греческими и персидскими монетами; знал, что в земле, по которой ступает, зарыты золотые и серебряные истуканы, сосуды… А как достать? Как обогатить всем этим родной город?

Время шло. Пора было думать о возвращении на родину. Приближалась весна. Снег становился рыхлым, из-под снега завиднелась прошлогодняя трава, краснела клюква-ягода.

У Степанки свои заботы. Чем ближе к весне дело, тем тревожнее становилось у него на сердце. Тронется лед на реках, и поплывут ушкуйники к Великому Новгороду. А он, Степанка? Не рано ли ему возвращаться в родной город? Сейчас-то о нем, может, и думать забыли; сбежал ли холоп, покончил ли с собой с горя, - кто будет об этом печалиться? А как возвратится живой-здоровый, кто знает, как обернется дело? Поможет ли ему братанье с боярскими детьми?

Оверьян, конечно, заступится, Михалка тоже, а другие? Вот хоть бы Вячко - этот и сейчас в уме держит, что беглого холопа ушкуйники от суда боярского укрыли. Выдаст его сильным людям, и Оверьян не спасет. Если и не казнят, так опять холопом сделают. Уж лучше смерть. А и умирать тоже неохота парню. Только-только вольной жизни хлебнул - и опять в кабалу!

Все чаще и чаще задумывался Степанка о том, не остаться ли в этом лесном краю еще на годы, пока там, на родине, не позабудут, кто такой Степанка и был ли когда такой холоп, иль нет.

А здесь плохо ли? Раздолье! И пермячи его любят, не боятся. И опять же не худо бы лесных людей кое-чему поучить: пускай новгородские обычаи перенимают. Как землю пахать, как избы рубить - всему учить надо. А то разве дело, как Иньва, сквозь крышу в хижину прыгать?

Вспомнил Степанка Иньву, засмеялся - чудная девушка! Степанке сказки сказывает. Хорошая сказка про Полюда-Великана. Был будто такой Полюд. Учил людей огонь высекать, сети плести, тенета ставить… И будто старым стал Полюд, устал и заснул. Спит, а нет-нет да о людях вспомнит и одарит их: грудь раскроет, вынет горсточку камешков разноцветных, а то и чашечку, кувшин - людям отдаст.

«Сказка?» - думает Степан. А Иньва рукавом тряхнула - выпала чашечка золотая, будто перевитая цепочками.

- Вот, - говорит, - что Полюд мне дал.

Показать показала, а в руки не дала. И где тот Полюд спит, - не сказала.

- Кто, - говорит, - чужому путь к Полюду укажет, тому смерть.

Вот и об этом думал Степанка. Узнать бы, что за Полюд такой, где находится. Может, это тот самый клад и есть, про который Михалка говорил. Отыскать да Оверьяну Михайловичу и указать - то-то рад будет!

Вот так все и крутились в голове у малого думы. А больше об том, - идти с ушкуйниками или здесь оставаться? Да как останешься, если Оверьян Михайлович не прикажет? Во второй раз бежать не пристало.

То прояснятся мысли, то опять все мраком покроется. Кто такой Степанка - ушкуйник или беглый холоп? Одно остается - поговорить с Оверьяном на чистоту, - что скажет?

И только надумал Степанка с Оверьяном говорить, как тот сам собрал всю ватажку на совет,

- Пора, братья, в обратный путь собираться.

Зашумели, зарадовались побратенники.

- Пора! Давно пора! Домой! На родину!

- А вы погодите кричать, - говорит Оверка, - не всё сказал. С краем этим прощаться нам никак нельзя. Хоть бы нам добычи нашей до конца дней хватило, да не о себе только должны мы думать. Много надо еще добыть, чтобы навек запомнили нас новгородцы. Вот, сказали бы, сколько ушкуйников уходило и возвращалось с добычей, а таких еще не бывало.

Как возвратимся, - новую ватагу собирать начну. Да не двадцать, не тридцать человек, а много поболе. Вас никого не неволю: кто захочет - поедет, нет - силой никто не заставит. И еще не все сказал. Требуется здесь, в Пермьской земле, одного из наших людей оставить. Пускай нас дожидается, избы наши хранит да о Великом Новгороде чудинам напоминает. Думаю, оставить надо человека высокого роду, славного имени. А кто из нас здесь знатнее Вячки? Его и оставим. Что замолчали? Не годен Вячка представлять собой Великий Новгород? Может, смелостью не наградил господь?

Поняли молодцы, что шутки шутит их атаман, подхватили:

- Вячку оставить! Лучше не найти!

Обмер Вячка, слов не найдет. Потом как закричит:

- Это что же? Заложником меня оставляете? Не останусь с лешими! Нипочем не останусь!

- Ну что ж, - говорит Оверка, - была бы честь предложена. А ежели высокого роду молодец оробел, придется кого пониже на это дело поставить. Может, и сам кто вызовется?

Вскочил Степанка.

- Оставляй меня, Оверьян Михайлович!

- Ну, так тому и быть, - решил Оверка. - Оставайся, учи дермячей уму-разуму. Да об нас поминай. Сам тоже не забывай, что родом ты из Великого Новгорода, чтобы почитали тебя чудины, твоего слова слушались.

На том и порешили. Кончились Степанкины заботы, опять повеселел. А Вячка, хоть и доволен, что миновала его беда, а на Степанку озлился - зачем его над ним, над Вячкой, возвысили. С того дня проходу не дает парню: беглым холопом называет.

Маленькая, притихшая сидела Иньва у порога новгородского дома. Упрятанная с головы до ног в звериные шкуры, она и сама напоминала зверька. Черные, чуть раскосые глаза неотступно следили за Оверкой. Много дел у атамана: самому доглядеть, как сшивают камчатные полотнища - готовят паруса; как укладываются тюки мягкой рухляди, начиненные всем, что удалось обменять, а то и просто взять из чудских кумирниц.

А Иньва грустила. Знала: как только Колва освободится ото льда, уедут новгородцы, а с ними и он, бог Амбор.

Не смотрит, не замечает Иньву, мимо идет - не взглянет.

Что-то придумала Иньва, на что-то решилась. Побледнело вдруг смуглое личико, вскочила, побежала к себе домой. Скоро вернулась в длинной рубашке зеленого сукна - подарок новгородцев. Подол у рубашки расшит цветными камешками. Подбежала Иньва, стала на пути у Оверьяна. Остановился, глядит, да не на Иньву, на ее подол, нарядно расшитый. Видит Оверка, что целое богатство на Иньвиной рубашке - яхонты, лалы, смарагды…

- Где взяла?

- Полюд-Великан дал, - тихо отвечает Иньва.

- Какой такой Полюд?

- Иди за мной, он и тебе даст.

Призадумался Оверьян. Неужто ей ведомы места, где клады укрыты? Зовет, а куда, - не понять. А Иньва вытащила из рукава ту золотую чашечку, что Степанке показывала, и подает Оверке.

- Вот, Полюд мне дал. Возьми.

- Золотая… Пойти, что ли? Ну, веди, коли так.

Иньва повела Оверку в обход села, в гору по узенькой тропке сквозь густой лес. Ведет, оглядывается, - не увидел бы кто. А как в чащу вошли, осмелела, залопотала чего-то. Оверьяну не понять, - не то дело говорит, не то сказки рассказывает.

Тропка потерялась в густом колючем кустарнике. Иньва раздвинула кусты - обнаружилось глубокое черное отверстие в горе.

- Нагни голову, - сказала Иньва, шагнула в темноту и потянула за собой Оверку. Видно, не раз бывала здесь Иньва, ступает смело. Немного прошли, остановилась, подтолкнула Оверку: иди, мол, дальше один. Сама ко входу вернулась стеречь - не выследил бы кто.

Глаза Оверки привыкли к темноте; шагал он уже твердо и вдруг споткнулся обо что-то. Сверкнуло серебро. Оверьян увидел круглый серебряный сосуд, а там и другой и третий… Пригляделся - подальше целая груда блюд. Взял в руки: в слабом свете, едва доходящем сюда из отверстия в пещере, Оверка все же мог понять, что держит в руках тяжелое золотое блюдо с тонкой искусной резьбой. Дух захватило у Оверки.

- Утром с молодцами придем, все выберем. - И в этот самый момент услыхал он пронзительный крик Иньвы. Схватив меч, Оверьян бросился на этот крик, но внезапно что-то закрыло вход в пещеру, заслонило свет. Оверка бежал в темноте, натыкаясь на стены, а когда хлынул свет, - увидал Иньву, повисшую на руке у неизвестного чудина. В той самой руке, на которой висела Иньва, чудин держал копье. Такие копья уже видел Оверьян - деревянная палка с наконечником из металла; он знал, что наконечники таких копий отравлены.

Одним ударом переломил копье Оверьян, но наконечник остался в руке чудина, и в ярости он вонзил его в плечо девушки.

Оверка кинулся к ней; немедленно высосать яд, иначе - гибель! Рванув рукав зеленой рубашки, приник губами к небольшой ранке и не видел, как чудин схватил большой острый камень и занес его над головой Оверки. Дико вскрикнула Иньва. И в тот же миг что-то большое, темное коршуном упало на чудина. Два тела, схватившись, выкатились из пещеры. Оверьян не мог оставить Иньву, не мог даже обернуться, пока не высосет отравленную кровь из раны. Он не мог знать, что произошло за его спиной.

А случилось вот что.

Степанка издали увидел, что Иньва ведет Оверьяна в сторону гор, и сразу заподозрил недоброе. Он хорошо запомнил слова, которые сказала ему Иньва: «Кто укажет чужому путь к Полюду, - тому смерть». Степанка бросился догонять Оверьяна с Иньвой. В густом лесу он потерял их из виду. Услышав отчаянный крик девушки, Степанка кинулся в ту сторону; приди он на миг позже,- острый камень раскроил бы голову Оверьяну.

Когда Оверка поднялся на ноги и обернулся, - все уже было кончено: чудин неподвижно лежал на земле, а Степанка, тяжело дыша, стоял над ним. Ни шелома, ни кольчуги не было на молодце, а глядел он истинным богатырем, повергшим врага, спасая жизнь брата и друга.

Когда Оверьян нес на руках раненую Иньву в ее хижину,- тихо лежала она, закрыв глаза, и ей казалось, что она умерла и бог Амбор несет ее в страну предков, туда, где по вечерам скрывается солнце.

Прошло совсем немного дней, и Иньва, живая и здоровая, стояла на крутом берегу Колвы и грустно глядела, как уплывают шумные новгородцы, а там, на переднем ушкуе под алым парусом, он, ее прекрасный, синеглазый бог Амбор.

Грустит Иньва, но маленькой своей ручкой крепко вцепилась в сильную руку стоящего рядом с ней молодца. И хоть невдомек ей, глупенькой Иньве, что он-то один ей и нужен - отважный новгородец, верный друг и веселый товарищ, но уходить в страну предков ей больше уже совсем не хочется.

Глава двадцать первая
СЫНЫ НОВГОРОДСКИЕ

Три года прошло с тех пор, как молодые новгородцы отправились в дальний путь добывать славы да богатства себе и Великому Новгороду. Три года не имела вестей боярыня Василиса Тимофеевна от своих сынов. Бывало, просыпалась ночью в тревоге, бранила себя, зачем отпустила в неведомые края детей своих. Жарко молилась, чтобы уберег господь и сына и сестрича от лихого глаза, от вражеской стрелы, от бурь и напастей. А день придет, - будто и нет тех тревог, ждет терпеливо. И не постарела нисколько боярыня. Лоб ее, как и прежде гладкий, что «рыбий зуб - слоновая кость», из которого делают драгоценные ларцы. Знала, верила, - придет тот счастливый день, когда обнимет сынов своих.

И чем ближе подходил срок, назначенный Оверкой, тем больше думала боярыня о свадьбе Оверки с Олюшкой. И все ходила, оглядывала и дом, и сад, и все богатство свое, которое передаст - время придет - сыну с молодой женой.

Крепко полюбилась боярыне дочка Шилы Петровича; только на Ольге и видела сына женатым. Вот и она, Олюшка, до сей поры ни за кого замуж не пошла - а сколько, говорили, сватались! - видно, Оверьяна дожидается.

Время шло, и стала боярыня все чаще в сторону Волхова поглядывать - пора бы уж! И дни долгими стали казаться, и сердце чаще ноет. Первый серебряный волос нашла в своих черных густых волосах. Уж не стряслась ли там беда какая?

Ранним августовским утром, когда солнце только успело позолотить отягченные румяными плодами ветви старой яблони, вбежала без зову в горницу Марфутка, простоволосая, коса растрепана.

- Едут! Матушка боярыня, едут!

И пока торопилась - одевала боярыню, все рассказывала со слов рыбаков, прибывших на рассвете с Ладоги.

- Видели молодцев. Все живы-здоровехоньки. Ночью были у Волхова. Теперь уж, чай, плывут по реке.

- Оверьян-то, Оверьян Михайлыч каков? - спрашивала боярыня, и слезы уже текли по щекам.

- Лучше всех, сказывали, Оверьян Михайлович! Уж так-то хорош! Уж такой-токрасавец! - тараторила Марфутка; и Василиса Тимофеевна верила, что только ее сына и заметили рыбаки с Ладоги. Оглядела себя в зеркало - все ладно.

- Приберись сама-то да беги в дом к Шиле Петровичу, скажи: жених, мол, возвращается.

В доме Шилы Петровича уж и так знали о радостном событии. И сам Шила, и матушка Ольгина, и Олюшка - все спешили принарядиться, все торопились на берег Волхова, где должны пристать лодьи ушкуйников.

Да и не в одном доме Шилы Петровича, по всему Новгороду шла суета. У кого и не было сыновей да братьев среди ушкуйников, и тем любопытно поглядеть на молодцев, прошедших долгий славный путь на своих лодьях.

Еще не показались ушкуи на Волхове, а на берегу уже полным-полно людей.

Вон к самой воде подскакали всадники. Кони в нарядных чепраках, сами молодцы в ярких кафтанах; натягивают поводья, не дают коням погрузиться в речную прохладу. Не стоят кони на месте, резвятся.

Малые ребята в красных и синих рубашках борются друг с дружкой. Молодые новгородцы пришли с сопелями и дудками приветствовать удальцов.

Тут же на берегу и почтенные новгородцы - и тысяцкий, Вячкин отец, и десятские, и купцы именитые.

Шумно на берегу, пестро от народа. С тороговища пришли хопыльские гости в ярких тюрбанах на головах, в цветных халатах. У них свой интерес: не привезли ли ушкуйники закамского серебра, кубков да чаш. И с Ганзейского Двора явились гости в коротких куртках и узких штанах - эти любопытствуют, Много ли мягкой рухляди, драгоценного «новгородского товару» перейдет от ушкуйников на Ганзейский Двор.

- Гляди-гляди - боярыню Василису ведут! - Толпа расступается, чтобы пропустить поближе к реке боярыню Василису Тимофеевну, матушку атамана ушкуйников. Боярыня в обычном вдовьем уборе - черный плащ до пят и красный отложной воротник. Ее ведут под руки сенные девушки.

Чуть подальше семья Шилы Петровича. Олюшка в светлом голубом летнике, в жемчужном венце. Стоит степенно, будто и не глядит по сторонам, а улыбнется - каждому мерещится, что ему одному улыбается красавица.

Девушки, молодцы, почтенные люди, малые ребятишки- густо усеян людьми берег Волхова в этот безоблачный августовский день.

Чей-то голос крикнул: «Лодьи плывут!» - И весь народ закричал: «Плывут! Плывут! Ушкуи плывут!..» Взвились синие и красные платки.

- Свистите в сопели! Бейте в бубны - пусть слышат новгородские сыны, как чествует их Великий Новгород!

Тысячи глаз смотрят вдаль. Все ближе и ближе ушкуи. Родные вглядываются, силятся распознать дорогие лица.

Павша! Олекса! Ракша!

Василиса Тимофеевна глаз не отводит от первой лодьи. Оверка-сын стоит посреди ушкуя. Оперся на весло. Еще шире раздался в плечах; на щеках и у губ кудрявится золотистая бородка. А рядом другой. Кто признает в этом стройном рослом новгородце безродного немчина Микеля? Тот ходил - плечи опущены, взгляд исподлобья. Этот соколом глядит.

- Сыны мои!- И уж слез-то, слез… все лицо, всю бороду омочили сыну радостные материнские слезы.

- Михалка! Сестрич мой. Где он, родимый?

А Михалка глядит поверх матушкиной головы, туда, где у дороги к торговищу стоит Ольга Шиловна.

Оверьян толкнул брата в материнские объятья, а сам глянул на девушку в жемчужном венце. Глянул, да и обмер! Ольга! Где его глаза были, когда от свадьбы отрекался? Как же он такую красавицу не примечал? И смотрит на него, на него одного Олюшка - улыбается. Забилось Оверкино сердце. «Что ж теперь будет?» Тряхнул кудрями, пошел молодцам на подмогу - добычу выгружать. Будет еще время поразмыслить.

Из рук в руки перекидывают ушкуйники связки серебристых беличьих шкурок, белых, как снег на уральских горах, горностаев, куниц, соболей… А там коробья, полные всякого добра; .выгружали, укладывали на телеги, везли на склады.

Много было выпито в этот вечер в доме Василисы Тимофеевны и меду, и домашней браги, и вин с немецкого двора. Уж и матушка в свои покои удалилась; захмелели гости, а все пируют.

Оверку хмель не берет. Покоя не дают серые Олюшкины глаза. Как увидел ее на берегу в голубом летнике да как подметил, что на него одного глядит, улыбается,- с того часу с ума нейдет. Нет на свете другой такой! И опять дивился на себя Оверка - куда раньше смотрел? И матушка, видно, не отдумала - весь день хитро на сына поглядывала, смеялась. «Завтра, - говорит,- разговор у нас с тобой большой будет».

А Михалка что же? Не жаль разве брата? Как не жаль? Очень даже жалеет Оверка своего брата, да против матушкиной воли как пойдешь? Хитрит, ох, хитрит сам с собой Оверьян Михайлыч! Ни при чем тут матушкина воля.

Поискал глазами Михалку - нет его среди гостей; захмелел, видно, спать пошел.

Гости разошлись, когда солнце уже окрасило небо бледно-розовым светом. Не сидится Оверке дома, сон на ум нейдет. Вышел на улицу, пошел куда глаза глядят.

Он ли это, Оверка? Когда это с ним случилось такое? Знал, как в лесные дебри, в далекую Пермьскую землю доехать да как из них выбраться, знал, как богатство Великому Новгороду добыть, умел буйную ватажку в страхе, в послушании держать. А вот сейчас, как поступить,- не знает. Помнит, как рассказал Степанка о злодействе Генриха Тидемана, слово себе дал тогда Оверка - от Ольги отказаться, Михалку на ней женить. А сейчас другое на уме. Михалка… что ж, Михалка; ежели Ольга Шиловна скажет: «Хочу быть за Оверья-ном», - что сделает Михалка? Да и матушкина воля тут.

И порешил Оверка саму Ольгу спросить. Не дожидаясь разговора с матушкой, пойти поутру к Шиле Петровичу, улучить минутку и спросить Ольгу: пойдет ли за него?

Оверьян хотел было уже домой повернуть, да заметил, что неподалеку от дома Шилы стоит, а как забрел, сам не знает.

«Только мимо пройду, - думает, - на окна погляжу, и домой». К калитке подошел, видит - стоят двое. Пригляделся- Ольга с Михалкой! Так и отпрянул от забора- не увидали бы. Стал за углом, слушает. Олюшка тихо говорит, а слова разобрать можно.

- Батюшка! А что батюшка? Он меня неволить не станет. И чем ты ему не зять? Прежде, верно, и слушать не стал бы, а нынче ему что с Оверьяном породниться, что с тобой - одна честь. Да и то: Оверьян-то Михайлович, сказывают, опять в дальние края собирается; по нраву ли то будет батюшке? Про тебя говорил, будто такие, как ты, грамотные люди здесь, в Великом Новгороде, нужны; большим, говорит, человеком будет Ми-хайло Микулович, это ты, значит. - И засмеялась звонко, как колокольчик.

- То батюшка, а тебе я по нраву ли?

- А думаешь, я с каждым вот так у калитки по ночам стою? Иди прочь, коли так мыслишь!

И пошли у них ласковые слова, да смех, да прощанье. .. А после опять смех и снова прощанье.

Мрачный, разобиженный шел к своим хоромам Оверьян.

«Вот тебе и атаман, и богатырь новгородский! Дела нет никому до меня. Одной только чудиле лесной по нраву пришелся».

В горницу поднялся - пусто, одиноко. Ни Михалки, ни Степанки, не с кем печаль развеять. Один Серко по-прежнему развалился на лебяжьем одеяле. «Эх ты, Серко, ничего-то ты не понимаешь!»

Глава двадцать вторая
МАТУШКИНО БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Проснувшись, Василиса Тимофеевна долго глядела на большой кувшин литого золота, усыпанный драгоценными камнями, что стоял на дубовом столе против кровати. Не сразу и вспомнила, что это Оверьянов подарок.

- Порадую и я его нынче.

Только успела Марфутка убрать боярыню - Оверка сам пожаловал.

- Здравствуй, сынок родимый. Любовалась я на твой подарок - хорош, ничего не скажешь, а только не старуху бы таким подарком дарить, лучше молодой невесте послал бы его.

- Нет у меня невесты, матушка, - мрачно выговорил Оверьян.

- Нет, так будет, - не замечая его мрачности, сказала боярыня. - Не напрасно Ольга Шиловна три года ждала суженого.

- Может, и ждала, да не меня. Другому женой обещалась быть Ольга Шиловна.

Боярыня привстала было, да ноги не удержали.

- Не пойму, что говоришь. Ольга? Другого ждала? Кого же это она лучше моего сына нашла? Неправда! Слушать ничего не хочу! Да и тебе не пристало всякому слуху верить. Есть глаза у Ольги, да и Шила не пойдет против моей воли, не отдаст другому дочь, ежели я ее своему сыну засватала.

- С Шилой ты, матушка, хоть и договорилась, а Ольгу и не спросила, А у нее другой на уме, верно знаю.

- Не допущу! - кричит боярыня. А Оверка все больше хмурится.

- Купцу кланяться пойдешь? Набалованная, своевольная дочь у Шилы Петровича, отцову волю переломит, на своем поставит.

- Не допущу!

- А если даже и не допустишь, - против воли отдаст Шила дочь за меня, так сама посуди: нужна ли нам девушка, которая с другим сговорилась за твоей спиной? Гоже ли боярскому сыну от купцовой дочери отказ получить?

Верно уж сильно зол был Оверьян, что позабыл, с кем сговорилась Ольга, что негоже говорить так о девушке, которая в их семью войдет.

Залилось краской лицо Василисы Тимофеевны. Встала с кресла, палкой об пол стукнула.

- Не бывать тому! Получше Ольги найдем! Я ли не найду невесту такому молодцу! А Шила и с дочкой своей пусть к дому моему близко не подходят!

Тут только спохватился Оверка - что же это натворил такое? Раздор теперь в семье пойдет - матушкин гнев и на Михалку падет. А у Оверки зла на брата нет; о Михалкиной любви к Ольге давно ему известно. Раньше бы думать, - может, и поспорили бы за Ольгу, а теперь что ж, сам прозевал такую девушку. Вот сейчас-то как матушке сказать про Михалку?

А матушка уже сама любопытствует:

- С кем же это Ольга Шиловна договориться успела, пока жених славу родному городу добывал? Кого она лучше моего сына нашла?

- Не один, у тебя сын, матушка, есть и другой, что прославил родной город.

Слушает боярыня и понять не может: к чему он об этом? Тут Оверка - господи благослови! - и сказал:

- Из двух твоих сыновей младшего выбрала Ольга Шиловна.

- Неужто Михалку? - и грозно брови сдвинула.

А Оверка торопится - не дать матушке разгневаться.

- Давно уж любит он Ольгу; еще с той поры, как жил в их доме безродным парнишкой. Жить без нее не мыслит. Известно мне, что и она его полюбила. Так, видно, тому и быть.

Боярыня молчит; мысли путаются - в свой дом ввела молодца, приютила, приголубила, а он из-под носа братнину невесту увел, - сердится на сестрича своего. А тут же другое в мыслях: не чужой ведь, сама сыном признала.

А как подумала, что в ее же дом приведет Михалка полюбившуюся ей девушку, да что свадьбу хоть завтра сыграть можно, - и отошла боярыня. Видит Оверьян,- к слезам дело близко. Пронесло грозу.

- Где ж он сейчас, сестрич-то мой? Уже если свадьбу играть, так и тянуть нечего. Вели Шилу ко мне позвать; с ним и договоримся, чтобы все честь по чести, а не то вы, молодые, опять чего напутаете. - И плачет, к смеется.

Так и вышло, что благословила боярыня не старшего, а младшего своего сына.

Недолго погодя и свадьбу сыграли.

Скоро ли, нет ли утешился Оверьян Михайлович, нам не известно, а только сильнее прежнего влекут его к себе морские просторы да речные пути. Видит себя атаманом большой ватаги, начальником многих ушкуев. По ночам снится ему закамское серебро. И не забыть ему, что много еще в Пермьской земле невыбранных сокровищ; добыть их - дело его, Оверкиной чести. И уж эту честь он никому не отдаст.

Благослови, матушка, старшего сына в дальний поход во славу Великого Новгорода!

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

Глава первая ЯГАН НИБУР В ГНЕВЕ

Глава вторая ОВЕРЬЯНОВА ПОТЕХА

Глава третья ЖЕЛЕЗНОЕ КОЛЬЦО

Глава четвертая НА ГАНЗЕЙСКОМ ДВОРЕ

Глава пятая ДУМЫ МОЛОДЕЦКИЕ

Глава шестая НА ЛЕСНОЙ ПОЛЯНЕ

Глава седьмая ТАЙНА ГЕНРИХА ТИДЕМАНА

Глава восьмая СЕСТРИЧ

Глава девятая НЕПОРЯДКИ НА ГАНЗЕЙСКОМ ДВОРЕ

Глава десятая ГРАМОТКА

Глава одиннадцатая ПУТЯМИ НОВГОРОДСКИМИ

Глава двенадцатая ПОБРАТЕННИКИ

Глава тринадцатая НА ЛАДОГЕ

Глава четырнадцатая КОНЕЦ ТИДЕМАНА

Глава пятнадцатая ЧУДЕСНАЯ БЕРЕЗА

Глава шестнадцатая АМБОР

Глава семнадцатая ЧУДЬ

Глава восемнадцатая НА БЕРЕГУ КОЛВЫ

Глава девятнадцатая АЛОЕ СУКНО

Глава двадцатая ПОЛЮД-КАМЕНЬ

Глава двадцать первая СЫНЫ НОВГОРОДСКИЕ

Глава двадцать вторая МАТУШКИНО БЛАГОСЛОВЕНИЕ